Трудный Роман

Не хочешь? Ну и не надо. А может, он серьезно, взаправду. А ты не подумала, как это жутко — отнять у калеки милосердие, у смертельно больного — надежду. За что же такая немилость?

А вот и твой Савельич притопал в старомодном отглаженном костюме (ватные, подложенные прямоугольные плечи и широкие, как две юбки на ногах, штаны). На лице скромность и скрытая умильность. Стоит и смотрит. Он и на тебя смотрит, Женечка. На свою любимицу. Ведь все мы у него любимчики. И ты, и Чугунов, и Костя. Один он, Роман, ему не пришелся по вкусу. Ну, да о вкусах не спорят.

А Марианна ушла сразу же после концерта. Видно, у нее что-то стряслось. Даже губы дрожали. У всех у вас ноль наблюдательности. Только горланить можете о любви к ближнему, сострадании, взаимопомощи (главным образом, в смысле содрать на контрольной).

А у Марианны, возможно, сложный роман. Фу-фу, что за каламбур! У нее тоже какой-нибудь там «сукин сын Дантес, великосветский шкода». Всю ее истерзал. Но она ничего, молодцом, держится.

Как же она тогда сказала? Ах да… «Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя: у подлецов нельзя просить пощады». Умница ты, Марианна. Какая ты умница! Вот кто мог бы помочь решить — сказать или не сказать. Только разве перешагнешь эту пропасть?

Ведь любовь должна быть свободна от груза прошлых ошибок. «Друг мой Аркадий, не говори красиво». Груз прошлых ошибок! А если не груз? Если Суд Прошлых Ошибок? И ты не можешь ни к кому обратиться с апелляцией? Даже в Президиум Верховного Совета. Выбирайся сам из этого тупика и не отвлекай людей разными пустяками. В том-то все и дело, что пока ты сполна не рассчитаешься с прежними долгами, ты не имеешь права на Женю.

Ведь и Фантазерка тоже могла показаться кому-нибудь верхом совершенства. Чего уж там! Одержимая. Могла все забыть, как бы ослепнуть и оглохнуть, и идти к тебе, протянув вперед руки и счастливо улыбаясь.

А он тушевался и делал вид, что это его не касается. Сколько раз так было. Мелко, некрасиво, неблагородно. С ума можно сойти. Потерять товарища — плохо. Но потерять себя, свое лицо…

Она никогда не боялась выказать свое отношение к нему. А он молчал — язык прилипал к нёбу. Так уж и повелось с самого начала — не мог сказать правду. Какую правду? Нечего ему было ей говорить. Поэтому и спешил уйти. Неужели она ничего не понимала? А для классных кумушек одно это уже событие. Как же надо было тиранить ее — и все равно она ничего не видела и не понимала ничего. Или не хотела ничего видеть… И всегда готова была защищать его и их «дружбу» от усмешек и нападок. Для нее, как и для Савельича, в любви к ближнему начало всех начал.

Сколько же веков тому назад это было? Ведь когда учишься, живешь в особом мире, со своими особыми правилами. И конечно, со своим летосчислением, которое ведется не как у всех нормальных людей, а по четвертям и классам. И когда знакомишься, скажем, со своим сверстником, то первым делом спрашиваешь: «В каком классе учишься?»

— Добрый вечер!

С кем это Савельич так любезно раскланялся? Вроде смотрит в его сторону. Ах, поздоровался с ним. Поспешно ответил:

— Добрый вечер. Извините, пожалуйста!

— Задумались, — участливо улыбается старый лис. Будто о чем-то догадывается, будто и впрямь не помнит ничего об их тайной войне.

— Внимание, внимание! — чревовещает Черникин через микрофон. — По просьбе девушек танцы открываются вальсом. Право первого приглашения принадлежит нашим глубокоуважаемым представителям прекрасного пола. Ха-ха-ха!

Не может он ни минуты прожить, чтобы не свалять дурака…

Загремел школьный вальс. Любимый вальс всех учительниц Советского Союза. Как лирический марш их лучших собственных ожиданий, которые воплотятся теперь в другие жизни.

Стоп. Красный свет. Сигнал боевой тревоги. В его сторону идет, торопится Женя.

Сердце замерло, ухнуло в пропасть. Сердце вдруг как с цепи сорвалось, затарахтело, как сошедший с ума двигатель внутреннего сгорания.

Чистое ясноглазое солнышко катилось через зал, приближалось к нему. В розовой пушистой кофточке и коротковатой синей юбочке. И улыбалось безмятежно и радостно. Вот так всегда: она то уходит от него, отдаляется бесконечно далеко, так далеко, что он перестает верить, надеяться, ждать, то снова спешит, торопится, летит навстречу ему. Как ни в чем не бывало.

А ведь от резкой смены температуры лопается даже железо, разрушается гранит. А он человек… Э-э-э, да это она, верно, и не к нему идет, а к Савельичу. Вишь, как он весь засветился. И чего мнить зря о том, чего нет?

Чтобы быть достойным любви, самому надо быть на высоте. Разумеется, на невидимой. Так сказать, внутренне. Чистым, честным, не отягощенным разными там утомительными воспоминаниями. И чтобы твоя совесть не вела постоянно изнуряющего поединка с прошлыми ошибками, а за спиной неотступная тень не требовала ответа на всякие дурацкие вопросы.

Все должно быть строго на паритетных началах. А посему, Женя, ты уж извини его. Он не может принять такого щедрого дара. Да еще и при всех. Ты уж пригласи кого-нибудь другого. Ну, хотя бы Савельича. Старичок умрет от тихого счастья. А он пока пойдет и покурит.

Роман решительно повернулся и стал проталкиваться к выходу.

Улыбка дрогнула на веселом лице Жени. Она была уже рядом с Савельичем.

— Иван Савельич, пойдемте танцевать, — положила просительно ладошки ему на грудь.

Савельич мнется, глаза смеются.

— Я, Синицына, разучился. Подведу тебя. Какой из меня танцор?

— Как вам не стыдно, Иван Савельич, — в сердцах говорит Женя, и голосок ее наполнился горечью.

Савельич сразу сдался:

— Только, чур, не ругаться, если отдавлю ноги. Или, чего доброго, упаду с непривычки.

— Что вы, что вы, Иван Савельич, не упадете. Держитесь за меня крепче, — продолжает машинально улыбаться Женя, а сама ищет глазами Романа. И не сообразит, как расценить его поспешное бегство.

Кружатся, кружатся, кружатся пары. Пестрый быстрый хоровод разноцветных звезд.

А Роман у дома Жени кусал от досады кончики кожаных перчаток. Ему казалось, что сегодня, сейчас от него навсегда, невозвратно ускользает тот самый момент, когда все решается. Он не отступал, не уходил, не прятался от мучительных вопросов, но и не хотел больше игры, недоговоренности, неясности. Он шел навстречу развязке, торопил события, не считая нужным проявлять выдержку.

Зачем, зачем? Время не ждет. Только сегодня, только сейчас.

Ах, любовь, что же ты делаешь с человеком? Приносишь вместо радости одну только боль. Впрочем, никто в этом не виноват. Вот ведь как: когда что-то касается лично тебя, как трудно быть спокойным и насмешливым.

В который уже раз в нетерпении он посматривает на часы. Сейчас или никогда. Одиннадцать. Он так хорошо знал ее фигуру, что угадал ее в самом конце переулка еще до того, как рассмотрел.

Женя была не одна. С Костей, что ли? Да нет, Костя повыше и иначе одет. Ах да, ужасная догадка пронзила его. Ведь это, кажется, тот самый тип, которого он уже видел с ней. Несомненно, он.

Роман бросился к соседнему подъезду и скрылся в нем. О чем они говорили, он не слышал. Он только видел, как они держали друг друга за руки и как, прощаясь, этот растленный негодяй поцеловал ее. Женя обхватила мужчину двумя руками за шею, повисла на нем, подогнув ноги и, в свою очередь, поцеловала его. До Романа донесся смех этой низкой лицемерки. Женя побежала в свой подъезд и, обернувшись, помахала мужчине рукой. Тот ответил тем же и затем не торопясь отправился восвояси.

Когда он проходил мимо, Роман неожиданно выступил навстречу ему из темноты подъезда.

— Одну минуточку, гражданин, — глухо сказал он, сжимая кулаки и стараясь сдержать враз закипевшее волнение.

— К вашим услугам, — спокойно, с достоинством ответил мужчина, поворачиваясь к Роману и притрагиваясь пальцами к краю своей модной меховой шапки.

У Романа от неожиданности из горла вырвался даже какой-то хрипящий, квакающий звук. Кулаки сами собой разжались. Перед ним стоял тот самый артист, с которым они сидели за одним столиком в ресторане. Значит, он тогда действительно не обознался. Только никак не мог вспомнить.

— А-а, старый знакомый, — усмехнулся тот. — Честь имею. Чем могу быть полезен?

Роман вплотную приблизился к нему.

— Если вы еще раз подойдете к этой девушке, я изобью вас, — коротко и отрывисто, будто пролаял, произнес он. При этих словах он сжал кулак правой руки и поднял его на уровень груди. — Я вам, я вам… — Он не находил слов, задыхаясь.

— Ты что, дорогой мой, опять пьян? — холодно спросил до крайности удивленный артист. — С чего это угрожаешь мне?

— Нет, я не пьян. Но трогать ее не позволю! — Голос Романа срывался. Он никак не мог решить: ударить ему сейчас этого человека или продолжать выяснение отношений мирными средствами. — Зарубите себе на носу.

— Вот как! — обезоруживающе хмыкнул тот. — А сам-то ты какое имеешь к ней отношение?

— Это мое дело. Ясно? — В голосе Романа как-то неожиданно для него самого прозвучали умоляющие нотки, и он, пересиливая себя, закончил, стараясь говорить свирепо и грубо: — Имейте в виду: это для вас может плохо кончиться… Так что лучше ищите развлечения в другом месте…

Артист отступил назад, потом рассмеялся:

— Вот так номер! А что, по-твоему, Женя способна на такое? — заинтересованно спросил он.

— Женя — современная девушка, — отрезал Роман.

— Ты вот что, — миролюбиво, но властно сказал артист, протягивая вперед руку и с силой опуская книзу окаменевший кулак Романа, — кулаком не размахивай. А то сгоряча и вправду ударишь. Нехорошо получится. Все-таки я имею шесть боевых орденов. Давай договоримся: наш разговор я сохраню в тайне. — Он снова как-то странно хмыкнул. — Даю тебе слово: у меня с Женей самые чистые, самые дружеские отношения. Поверь, такое бывает. И не волнуйся, не я твой соперник. — Он снова хмыкнул и кончиками пальцев толкнул одеревеневшего, качнувшегося Романа в плечо. — Будь здоров, браток…

Это, конечно, было изумительно. Бледная, высокая, поджарая дама приняла Марианну за школьницу. Она так и сказала, улыбнувшись ей искусственной, заученной улыбкой:

— Проходи, девочка. Комната Романа вторая направо.

Марианна быстро взглянула на нее, улыбнулась про себя. Остальные — Роман, Костя, и Женя — переглянулись и тоже промолчали. Девочка так девочка. Так даже лучше. Прошли гуськом в комнату Романа.

— Чувствуйте себя раскованно, — сказал он, хотя сам держался не совсем свободно.

Марианна — сама естественность — стала просматривать иллюстрированный журнал с яркой обложкой. С интересом обернулась к Роману:

— Ты читаешь по-английски?

— Читаю, — ответил Роман. Как будто это и так было не ясно.

Женя рассматривала картинки на стенах. Костя с видом завсегдатая, друга дома, опустился в глубокое мягкое кресло.

— Чем нас здесь угостят, кроме вежливости, которая ничего не стоит, но ко многому обязывает? — спросил он, стараясь говорить развязно.

Во рту у него вкус жженой резины. Настроение серое и кислое. Ничего не случилось. Просто после последнего своего послания Женя стала сторониться его. Первой не заговаривала. Куда-то улетучились ее непосредственность и простота. Вот такие девчонки — сами разоткровенничаются, а потом им стыдно. Костя чувствовал себя уязвленным, но старался не подавать виду.

— Будет кофе, сандвичи и сигареты, — неловко улыбнулся Роман и развел руками. — Желающих борща — прошу на кухню.

Последнее адресовалось непосредственно к Косте. Тот удовлетворенно кивнул и потер ладони:

— Сандвичи — это хорошо! И чем больше — тем лучше.

Роман ушел. Беседа без него не клеилась. Собственно, вся компания появилась здесь случайно. Марианна услышала, что Роман неплохо играет на гитаре, и пожелала его послушать. «Пожалуйста, — сказал Роман и посмотрел ей прямо в глаза. — Мы можем зайти после уроков ко мне, и я с удовольствием сыграю вам все, что умею: блюзы, вестерны, цыганские романсы, русские, аргентинские, кубинские и другие народные песни».

Марианна приняла приглашение.

Роман вернулся с кофейником и стал разливать по чашкам густой, ароматный кофе. Женя ни с того ни с сего вскрикнула:

— Ой, Ромка, а где же у тебя окно?

— Окно? — нарочито удивленно переспросил Роман, поднимая брови. — Мне нравится без окна. Здесь, как в барокамере… Ничто не отвлекает от раздумий.

Костя и Марианна тоже с любопытством стали оглядывать стены — окон в комнате действительно не было. Костя раньше этого как-то не заметил. Марианна деликатно молчала, хотя и на ее лице появилось выражение некоторого недоумения и немого вопроса.

— Мне еще предстоит прорубить свое окно в Европу, — пошутил Роман. — Но пока, как видите, обхожусь и так. Пейте кофе…

Он взял электрическую гитару, тронул пальцами струны, и негромкие аккорды заполнили комнату. И остались в ней. Потому что им некуда было улететь — со всех сторон их окружали стены. Роман негромко и без вдохновения спел две песни на английском языке, похожих, как близнецы, одна на другую, отложил гитару…

— Не поется, — виновато сказал он. — Не в форме, наверное.

— Надо было самому выпить кофе, — сказал Костя.

— Если бы вдохновение приходило после чашки кофе! — Роман смотрел на раскрытый журнал в руках Марианны. — Вы тоже знаете английский? — улыбнулся он ей.

— Да.

Разговор как-то непонятно стал прыгать с одного предмета на другой, пошел неожиданными скачками и зигзагами.

— А почему мы не переводим многих хороших писателей? — спросил Роман.

— Ты хочешь во всем видеть противоречие, — улыбнулась Марианна. — Да, какой же ты наивный. Даже у хороших авторов есть слабые книги.

Вот так она всегда, как опытный фехтовальщик выбивала шпагу из рук.

— А вот скажите, — Женя, довольная, хлопнула в ладоши, — можно ли отсутствие убеждений и равнодушие к общественным делам считать тоже мировоззрением?

— Конечно, можно, — подхватил Костя. — Это и есть мировоззрение обывателей и мещан. — Он не без торжества взглянул на Романа.

— Браво, браво! — закричала Женя и снова захлопала в ладоши. — Один — ноль в нашу пользу!..

Она сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Взгляд Романа как бы застал ее врасплох, и она машинальным движением потянула край короткой юбочки.

— Ты чего? — удивился Роман. — Тоже мне, приходят в гости и оскорбляют… Уж если диспут, то по всем правилам.

Стоило Роману обмолвиться о диспуте, как они наперебой стали со всеми подробностями рассказывать о нем Марианне. Не поймешь, что в ее глазах, — смотри не смотри. Они словно две живые быстрые мохнатые зверушки. Сейчас они присмирели, спрятались вглубь, а через минуту метнутся туда-сюда, заволнуются. Чего уж там: они красивые, эти зверушки. Очень красивые. Пугливые и гордые до невозможности.

— А Роман встал и пошел себе через весь класс. Мымра глаза вытаращила, не сообразит почему. — Женя в восторге. Забыла, что в те минуты ей было не до смеха, сердце колотилось, как после стометровки. — «У меня, говорит, голова болит…»

— Правда, голова заболела? — чувствовалось, неспроста поинтересовалась Марианна.

Роман простодушно ухмыльнулся.

— Не-а. Надоело. Сидим жуем прописные истины. Ладно, думаю, куда ни шло. А тут эта… — Роман хмыкнул. — У нее что ни слово — комок глины. Не проглотишь. Ну, инквизицию учинила. Лучше не придумаешь. Череп нашей Великой Мымры устроен таким образом, что она не допускает даже мысли, что кто-то из учеников может быть умнее ее или больше знать. Это как бы предопределено заранее, заложено в природе наших отношений. Ибо она учитель. А мы ученики.

— А что тебя возмущает? — Марианна удивленно посмотрела на Романа. — Допустим, некоторые перегибают палку, но стоит ли из-за этого впадать в панику?

— А-а-а-а, — досадливо покривился Роман. — Я не о том. Ограниченность все приводит к общему знаменателю. Лучшие правила морали обесцениваются, когда инструкции по их применению разрабатывают дураки. — И вот тут-то Роман и бросил фразу, которая вызвала общий смех: — А они ведут холодное существование…

Мысль оказалась бесспорной во всех отношениях и какой-то успокаивающей.

— Между прочим, — Роман в запальчивости напоследок выбросил козырного туза, — из учеников выходят академики, писатели, конструкторы, а из Мымры уже никогда ничего не получится. Ее эволюция идет в обратном направлении. Она деградирует от человека к обезьяне.

Это уж было настоящей дерзостью, неоправданным вызовом.

— По-твоему, тактично при мне так грубо отзываться о другом учителе? Да еще у себя дома… — Марианна нахмурилась, отложила журнал.

И все почувствовали какую-то неловкость и укоризненно посмотрели на Романа.

— А между прочим, — толкует Роман, нисколько не смутившись, — давайте условимся. Или откровенный разговор на равных, или один из нас тотчас умолкает. И становится примерным школьником.

Марианна — все та же царственная осанка. Только вспыхнула розовым пламенем.

— Нахал ты, Роман, — сердито сказала Женя.

— Не обращайте внимания, — попросил Костя. — С ним это случается. Теряет чувство меры.

Ну конечно, они приняли сторону Марианны. Хотя, казалось бы, в его доводах больше логики и здравого смысла. А Женя? Смотрит на тебя, и кажется… черт знает что кажется! Нет, уж лучше не обманываться на сей счет. А потом — на тебе! — не как-нибудь, а решительно, категорически возражает. Просто руки опускаются. Вот и попробуй разберись, что она за человек. Не девчонка, а парадокс.

— Извините, я этого не хотел, — тихо, не сказал — попросил он. — Погорячился.

Женя как-то по-особенному улыбается. На нее и смотреть необыкновенно приятно, когда она улыбается.

— Я не сержусь, — кивнула Марианна. — Ведь ты не меня, а себя мог унизить тем, что вышел за рамки приличия.

Ах, Марианна, ты умеешь то, на что никогда не способны многие. Они умеют зажигать огонь, строить жилища, командовать, ругаться, делиться пищей, отвечать на удар ударом, то есть делать все, что унаследовали, от далеких и близких предков и чему научились сами. Но им с огромным трудом дается такая простая, в сущности, вещь, как способность дружески покритиковать чужую ошибку и помочь исправить ее. Грубость от людоеда.

— Пожалуйста, — снова как ни в чем не бывало роняет Роман. — Это, конечно, так, но все-таки равноправие прежде всего.

Марианна подавила улыбку. Посидели еще некоторое время. Поговорили о том о сем. Вновь вернулись к литературе. Вернее, к поэзии.

— А знаете, когда я по-настоящему почувствовал, что такое поэзия? — мечтательно говорит Костя. — Совсем недавно. Странно, верно? Забрел недавно на Всесоюзную выставку…

— Костя, ну, пожалуйста, не тяни кота за хвост, — просит Женя.

— А я не тяну, — деловито возражает Костя. — Случайно забрел в павильон печати, вижу, какая-то серая коробка, написано: «Голоса писателей». Ну, нажал кнопку, слушаю. А когда заговорили Маяковский и Есенин, вот тут я и понял наконец, что такое поэты и что такое настоящая поэзия. Два часа стоял, слушал все заново, пока не прогнали.

— Монолог Хлопуши? — напомнила Марианна. — «Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть этого человека…»

— Ага. Даже все внутри переворачивается.

— А что Маяковский читал? — быстро спрашивает Женя и смотрит удивленно и чуточку виновато. — Подумать только, а я и не знала, что записаны их голоса. Что же ты мне раньше не сказал?

— А у Маяковского про звезды. — Костя мечтательно смотрит в потолок. — А вот что именно — убей, не помню.

— «Послушайте! Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?» — декламирует Марианна.

Она уже в своей стихии. Это в самом начале Роман заразил ее своей церемонностью.

— Сила! — восхищается Костя.

«Удивительно, — недоумевает Роман, — как соединились в Косте два таких разных увлечения — бокс и стихи. А загорелся-то как!»

А Костя и впрямь разошелся. Читает стихи все подряд — и свои, и чужие. Даже руками размахивать стал, — куда делась его обычная сдержанность… Раскраснелся, глаза блестят. Так и сыплет.

— А теперь Маяковского. Женька, это специально для тебя… О любви.

«Вот ведь он каким может быть, — думает Роман. — Совсем другой человек. Будто в первый раз встретились…»

— Костя, я тебе завтра же пятерку поставлю, — смеется Марианна.

И Женя тут же звонко вторит ее смеху.

— Что вы, что вы, Марианна? — пугается Костя. — Я же не для отметки. А просто так, для вас… — Он окончательно тушуется.

А Женя не сводит с него влюбленного взгляда.

Провожать гостей Роман не стал — только до лифта. Вернулся к себе.

Гости давно ушли, а он и не знает — светло или темно сейчас на улице. Наверное, уже стемнело, выходить в другую комнату не хотелось. Они ушли к свету, на простор улиц, а он остался один, как осел в стойле, в своей комнате без окон, наедине сам с собой.

И ему нечего сказать себе. Решительно нечего. Был обычный разговор, а почему-то остался неприятный осадок. И ощущение, будто наткнулся на степу и все идет, идет, спотыкаясь, чтобы обойти, обогнуть ее, а конца у стены нет.

Очевидно, недосказанность и вызывала прилив этого приглушенного раздражения. Женя опять была против него. В чем же дело? Неужели виновата несовместимость точек зрения? И из-за этого она постоянно уходит от него, выскальзывает в самый последний момент. Он готов был возненавидеть себя. И ее.

Смотрит на тебя — заодно с тобой. Все в ней кажется ясно, чисто, знакомо, близко. Вся высветилась, как солнышко на ладони. Ты даже рот разинешь от удивления — но нет, уж лучше не обманываться на сей счет. Она не такая. Умеет стоять на своем. И ни за что на свете не хочет уступить ему ни в чем, ни на полмизинца.

Он и не требует от нее уступок. Пожалуйста. Он за то, чтобы она оставалась при своем мнении, а он — при своем. Это не мешает ему. Но почему же она прямо-таки восстает каждый раз против него?

Сегодня, кроме открытого разговора, был еще один — без слов, взглядами. Как бы он звучал, если перевести его на язык слов, припомнив, что каждый из них говорил раньше? Ну-ка, пофантазируем.

Марианна. Мальчики, все равно надо верить. Не верить — последнее дело. Даже когда отчаянно, безнадежно трудно, все равно надо верить — так не бывает, чтобы не осталось хоть самой маленькой соломинки, за которую можно ухватиться и которая все-таки вызволит из беды, пропасти или отчаяния.

Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя. У подлецов нельзя просить пощады.

Костя. А мне просто интересно наблюдать и делать выводы. Я все понимаю, да, да, понимаю. Отчего так оживлена Женя, и почему скуксился Роман, и почему на Марианну временами нападает такая отчаянная задумчивость. Виной всему гибельные для всего сущего «чуйства». Если хотите сохранить бодрость духа и хорошее настроение, не поддавайтесь им. Держитесь. За землю. Или за воздух. Что одно и то же, с точки зрения химии или физики.

Женя. А я ничего не понимаю. Ей-ей, не понимаю. Даже голова кругом идет. Ну, чего ты, Роман, добиваешься? Чего тебе надо? Почему ты не хочешь быть, как все? И вообще ты как-то странно смотрел сегодня на Марианну. Нет, я ничего. Просто со стороны это кажется немного подозрительным.

Роман. А вы видели мышь в ловушке? Или, как она там зовется, в мышеловке. Нет? Посмотрите в мои глаза. В них только слабый отблеск того, что у меня в душе. Сумятица и полное расстройство рядов. Войска то в панике разбегаются, то готовы сражаться до последнего вздоха.

Глупо, правда? Наверное, не так. Чего не придет на ум, когда тебя всего лихорадит, как при тропической малярии!

Роман машинально взял в руки гитару, глухо звякнули струны. Мир полон звуков. Только здесь, в комнате без окон, идеально тихо. Но все равно, он пытается верить, что сквозь космос к нему летят звонкие золотые бубенчики весенней капели. Все ширится и ширится, заполняя Вселенную, гимн необъятной, всечеловеческой любви, которая поглотит все и в которой без остатка растворятся и исчезнут сомнения, тревоги, несбывшиеся надежды, горечь, боль — все, все, все…

И эта тень, что стоит за его спиной как безнадежный страж, как мучительное испытание самому себе.

И этот дурацкий вопрос, который сидит в нем унылой занозой и не дает покоя ни днем ни ночью: сказать или не сказать?..

В маленькой Костиной семье нередко не хватает денег, и поэтому день, когда мать приносит получку, особенный. Праздничный. Мать обязательно покупает что-нибудь вкусное.

— Давай, Костик, подобьем наш бюджет, — говорит она озабоченно.

Они начинают вместе подсчитывать и пересчитывать. Что и говорить… Их бюджет как короткое одеяло: или ноги, или плечи остаются открытыми.

— Ничего, сынок. Начнешь работать, тогда мы заживем получше.

— Точно, мама. И первым делом купим тебе новое пальто.

— Долго же, сынок, мне ходить в старом, — улыбается мать.

— Что ты, мама?! Через полгода пойду работать. А учиться буду на вечернем!..

— А может, начнешь зарабатывать, так и женишься сразу? Тогда уж не до матери будет… — говорит она шутливо.

Ее беспокоит, что Костя, как видно, не проявляет интереса к девочкам. Ну, решительно никакого. Она пробует вызвать его на откровенный разговор. Но Костя не хочет. Он избегает — нет, не то слово, а как-то смущается обсуждать с матерью эту тему.

— Может, и невесту себе уже присмотрел? — высказывает мать предположение. — А что? С виду ты уже форменный жених.

— Да ну тебя, мама! Вечно ты выдумываешь! — возмущается Костя. — Пойми: некогда мне девчонками заниматься. Сама знаешь, как занят.

— А эта, рыженькая такая? Славная девушка… — Взгляд у матери совершенно невинный, но это-то ее и выдает.

— Да мало ли у меня в классе товарищей, — досадует Костя. — Кончай, мама. Какая еще рыженькая?.. Все мы рыженькие…

И вот первый раз в жизни Косте выдали заработанные во время производственной практики на заводе семнадцать рублей.

Игорь Чугунов предложил сброситься на подарок учителю астрономии.

— Братцы, у него юбилей — пятидесятилетие. Сознательные мы или не сознательные? — провозгласил он. — Предупреждаю: взносы добровольные. Гоните кто сколько может.

Костя отсчитал от тоненькой пачечки три рубля.

К Чугунову подошел Роман, протянул все полученные им деньги:

— Держи. Я в них не нуждаюсь. Честное слово.

Чугунов оглядел его с ног до головы, помедлил, взял деньги, прищелкнул языком, подбросил на ладони и, ни слова не говоря, приобщил к остальным. Присутствовавшие при этом ребята отвели взгляды. Роман круто повернулся и отошел.

Костя долго размышлял, как истратить первую в жизни получку. Пустить ее сразу в расход и заявиться домой с подарками для матери и разными вкусными яствами? С мечтой о транзисторе он распрощался до лучших времен. А может быть, купить туфли? Сколько эти ни трет ваксой, трещины все равно видны. Да и фасон, что ни говори, староват. В театре ему все время хотелось как-нибудь спрятать ноги. На заводе или в школе туфли еще ничего, но вот в театре…

Он пришел, когда мать была уже дома. Она готовила на кухне обед.

— Мама, — сказал Костя сдавленным голосом.

— Что, сынок?

— Мама, а я вот деньги принес.

— Какие деньги, Костенька? Откуда?

— Да вот заработал… Получил первую зарплату.

Он протянул тоненькую пачечку матери, она взяла не сразу, а тревожно посмотрела на него. Он покраснел:

— Ну бери, чего же ты не берешь? Честно заработал. На заводе. Первая получка.

Она взяла деньги в пригоршню двумя руками. И не двигалась. Взгляд ее стал застывшим, неподвижным. Плечи как-то ссутулились.

— Ты чего, мама? Честное слово, сам заработал…

— Я не о том, Костя…

Она положила деньги на стол и долго молчала. Только стали вздрагивать узкие плечи. И Костя молчал. Когда мать вспоминала отца, он ни о чем не спрашивал ее и не утешал. Он был уже достаточно взрослый и понимал, что ничем не может утешить мать. Поэтому лучше переждать.

А мать все-таки купила ему на эти деньги туфли. Удивительный она человек — ведь он ни разу даже не заикнулся о своем желании.

Костя стоял на углу неподалеку от ее дома, зная, что Женя должна пройти мимо, и тогда они пойдут в школу вместе. Ему было отвратительно собственное малодушие, и все-таки он пришел на этот угол, где была булочная, откуда всегда так вкусно пахнет теплым мягким хлебом и поджаристой хлебной корочкой, и теперь делал вид, что наблюдает за работой снегоочистительной машины. Но Женя появилась не одна, а с Катей. Они жили в одном доме. Женя то сшибала сумкой сосульки с подоконников, то била белыми сапожками по снежным комьям, которые попадались на пути. Глаза ее задорно блестели, а щеки раскраснелись. Но вот сумка вырвалась из руки, и она тут же скомандовала:

— Костя!

Костя, не мешкая, бросился за сумкой.

— Я возведу тебя в ранг моего рыцаря, — пообещала Женя.

Костя не мог понять, почему Женя оставила без внимания его последнее послание. И если бы не он сам вручал его ей в собственные руки, он усомнился бы: да читала ли она его вообще?

Оказывается, он возлагал на это послание кое-какие надежды.

Никогда до сих пор уроки не тянулись так долго. На последней перемене он подошел к Жене и дрогнувшим голосом спросил, видела ли она новый фильм и не хочет ли посмотреть. Кое-кто из десятиклассников был поблизости. И Костя спиной чувствовал (или ему только казалось?) любопытные взгляды ребят. Но Женя, нимало не смущаясь, как будто речь шла о самом обычном, бросила:

— Встретимся в пять на углу, у булочной. Роман тоже пойдет?

— Да, наверное, — пролепетал Костя и отошел в сторону.

— Свиданьица назначаем? Гусарим? — подмигнул сочувственно Юра Черникин. — А у мамы разрешения спросил?

— Отваливай, — проворчал Костя. — Гоняешь языком воздух, смотри — прикусишь…

— Ну-ну, — примирительно хмыкнул Юра, — так уж и прикушу. Я сам как-то притопал домой в три часа ночи. Отец открыл дверь и спрашивает: «Тебе сейчас уши надрать, кавалер, или утром?» А у меня рот до ушей. «Ладно, говорит, прощаю на первый раз. Иди спать». А теперь удивляюсь: и почему все-таки он меня тогда не выдрал?

… Во время фильма Костя плечом касался плеча Жени и боялся пошевелиться, чтобы она не отодвинулась. Тогда исчезло бы это удивительное ощущение близости, которое так приятно волновало.

Они вышли с толпой из кинотеатра, и Роман достал из кармана пачку сигарет. Со скучающим видом затянулся, пустил вверх сильную струю дыма.

— Ты давно куришь? — спросила Женя.

— Нет, не очень, — ответил Роман. — А что такого?

— Ничего. Не выношу табачного дыма. И еще когда некоторые воображают…

— Я не воображаю, — возразил Роман. — И вообще это не существенно. — Он выбросил сигарету в урну.

— Посмотрим киновитрину? — предложила Женя, увлекая Костю и Романа к стенду с кадрами новых фильмов, поблизости от входа в кинотеатр.

Рядом с витриной группа длинногривых парней без головных уборов развязно хохотала на всю улицу. Воротники пальто у них подняты, в зубах сигареты.

— Я смеха ради: «Есть лишний билетик?» — рассказывал один из них, рослый, в шапке, надвинутой на самые глаза. — «Есть, — отвечает. — Вам нужен? Возьмите, пожалуйста». Беру и прохожу дальше. А она пискляво так: «А деньги?» — «Какие деньги?» — «За билет». — «Какой билет? Он ведь лишний!..»

В этот момент к нему подошла невысокая девушка.

— Ну, чего тебе? — грубо спросил он.

— Отдай деньги, — попросила она. — За билет.

— Какой билет, какие деньги? Чего пристала? — Он снова сплюнул и достал пачку «Казбека». — Вот свидетели. Ничего я у тебя не брал. Ты меня, дурочка, с кем-то попутала, — ухмыляясь, продолжал парень.

Костя, Роман и Женя подошли ближе, вплотную к группе.

— Отдай сейчас же деньги! — возмущенно потребовала Женя, протискиваясь в круг. Она оказалась напротив высокого. Из-под шапочки у нее опять выбилась прядь золотистых волос. — Мы все слышали. — Она кивнула на Костю и Романа, которые последовали за ней. — Как ты сейчас хвастал, что взял билет, а деньги не отдал.

— Ничего вы не слышали, — с угрозой процедил парень, — проваливай-ка лучше подобру-поздорову, а то получишь по мыльнице. — Растопыренными пальцами пятерни он толкнул Женю в грудь.

Она отшатнулась, но устояла на ногах.

Роман рванулся вперед, перехватил его руку. Потом стал в стойку, вытянул вперед левую руку со сжатым кулаком, правый кулак поднял к подбородку. Все, опешив, смотрели на него, не вполне понимая, зачем он все это делает.

— Раз-два, — вслух скомандовал сам себе Роман и, точно прицелившись, нанес сильный удар в челюсть парня.

Тот как подкошенный грохнул оземь. Компания его отпрянула, застыла в напряженном ожидании, готовая, в зависимости от дальнейшего развития событий, немедленно броситься врассыпную или вступить в драку. Поверженный поднялся на ноги. Ни слова не говоря, полез в карман, вытащил полтинник, протянул испуганной девушке:

— Пожалуйста, могу свой отдать.

Куда только делась его наглость!

— Ловко ты его! — воскликнул Костя, когда они отошли. — Чистый нокаут. Поздравляю. Твоя первая победа.

— Наплевать. Я разучил прием, зачем же пропадать таким ценным знаниям? — с некоторой небрежностью заявил Роман. — Помнишь, у Чехова? Если в первом акте на стене висит ружье, в последнем оно обязательно должно выстрелить.

Возбужденные, перебивая друг друга, они долго обсуждали каждую деталь «приключения», будто бы оно и в самом деле было комическим.

— Я не поверил своим глазам, когда увидел, как смело ты заспорила с этим хулиганом.

— А ты, Ромка, к-а-а-ак ударишь его…

— Сугубо по-деловому. Я его прямым правой…

— Молодец! Вот не думала, что ты так можешь… А Костя стоит бледный, испуганный.

— Я не испугался, я соображал, как поступить.

— Долго же ты соображаешь. Здесь не секция бокса, где все по правилам. Этот тип мог и ножом пырнуть, — заметил Роман.

— А если бы нас в милицию забрали? — спросила Женя, лукаво пригибая голову. — За мелкое хулиганство. Ведь ты первый ударил.

— Ну нет, — засмеялся Ромка. — Живым я бы в руки не дался… Помню, у нас в классе один парень подрался с хулиганом, его же самого потом и разбирали.

Есть своя неизъяснимая прелесть в воспоминаниях о былых школьных проказах. Стоило начать и… пошли-поехали: «А помните?», «А помнишь?»…

И о том, как однажды спустили с потолка букет цветов на голову Савельичу.

И о том, как среди версальцев на рисунке в учебнике истории дорисовали историка и боялись его гнева. А он обрадовался, что похож…

Вспомнили о том, как когда-то на химии вызвали Черникина и спросили, как получить водород. Он урока не выучил, но не растерялся:

«Воду подогреваем, кислород улетучивается, водород остается».

«Садись, молодец, — похвалила учительница. — Ставлю тебе пятерку. Подогреваю ее. Тройка улетучивается, двойка остается».

— А помните, как мы намазали доску воском? — радостно вопрошает Костя. — Мымра начала писать. Ничего нет. Вызывала меня. Я пишу на чистом участке — пожалуйста. Она стоит удивляется. В те времена Мымра была добрей, ледниковый период еще не начался.

— А знаете, она, возможно, по-своему и неплохой человек, — неуверенно говорит Женя. — Может, мы сами виноваты.

— Ну, знаешь ли…

Да, тогда, в девятом, Мымра была другой. Улыбалась их шуткам, прощала скрепя сердце их дурацкие выходки. Когда они вступали в комсомол, она сама своей собственной рукой старательно написала на доске образец заявления о приеме, а сколько раз украдкой она сообщала им темы сочинений и контрольные задачи!

Она старалась быть участливой и полезной, а они решили, что она заискивает перед ними. Не оценили ее…

У Жени миллион терзаний и ни минуты свободного времени.

Во-первых, шефский концерт на заводе. Во-вторых, подготовка закрытого комсомольского собрания. В-третьих, репетиция. Уроки. Английский. Семинар в Доме комсомольца-школьника. С ума можно сойти!

И еще ведь зима, зима на дворе. Снегу насыпало. Утонуть можно. На ветках деревьев, на проводах, на балконах, на карнизах домов пушистые белые подушки. Чудо!

Настроение — как перед праздником. Ну, кто бы объяснил, почему вдруг ни с того ни с сего так хорошо, такая свежесть на душе. Вокруг снег, а настроение такое, словно вокруг цветы. Сплошное море подснежников.

Ах вот оно что… Они, правда, как всегда, спорили, но еще никогда, никогда он так щедро, так дружески не улыбался. Еще никогда он не говорил с таким откровенным признанием в голосе, с такой нежностью и любовью, что она чуть не задохнулась от охватившего ее чувства. Хоть слова были и самые обыкновенные. Но просто сказаны, очевидно, от всего сердца.

От этого даже приплясывать хочется, закружиться на месте, петь, дурачиться, поделиться со всем миром тем, что переполняет тебя.

А вокруг снуют, носятся, чинно прохаживаются ученики и ученицы всех десяти классов. Потому что идет большая перемена. Как дикая орда на штурм крепости, многие бросились в буфет. У старшеклассников перемещение из аудитории в аудиторию. Решаются тысяч спорных вопросов. Шум, гам, суета.

Некоторые уткнулись носами в книги. Сейчас их лучше не трогать. А если вам не ясно, почему — значит, вы не знаете, что такое школьная перемена. Это спасательный круг для тех, кто не успел что-нибудь выучить. За пятнадцать коротких минут постигается все — сложные формулы, мудрые правила, серьезнейшие законы…

Школьная перемена. Самая неподходящая обстановка, чтобы стать ненормальной от счастья. Опустила голову, быстро прошла в одну сторону, в другую. Только бы никто не окликнул. Ведь у нее сейчас все на лице написано. Возможно ли так радоваться?

— Женя! Синицына!

Оглянулась. Марианна. Как всегда, идеально выглядит. Лицо веселое. Посмотрели друг на друга и ни с того ни с сего рассмеялись. Только Женя смеялась дольше, чуть не до слез.

— Ты чему, Женя, так радуешься? — спросила Марианна с пониманием: мол, можешь и не говорить, я и так догадываюсь.

— А я и сама не знаю, Марианночка, просто у меня очень хорошее настроение.

Стоят и смотрят друг другу в глаза и улыбаются, как две задушевные подружки.

— Ты не видела Романа?

— Он только что пошел в кабинет физики. Позвать, Марианночка?

— Позови. Впрочем, нет. Передай, что я просила его прийти на репетицию. Ромео некому играть. Уговорим его. А?

— Давайте, Марианночка. У него получится. Он ведь занимался в драмкружке.

— Я тоже так думаю. А то на репетиции ходит, а ни одну роль не берет. Последний раз, когда не было Черникина, он читал за него — хорошо получалось. Верно?

— Верно…

Все в глазах Марианны. Словно все знает, все понимает. Ну до чего же проницательная! Стоп! Больше ни слова. Это похоже на необъяснимый внутренний приказ. Уж не испытывают ли ее? Надо поскорей переменить тему разговора. Но о чем же сказать?!

— Марианна, только, чур, по секрету. Дайте слово, — совсем другим тоном просит Женя. На лицо ее набегает озабоченность.

Женя как будто не знает, с какого конца подступиться к щекотливой теме, мнется, крутит в пальцах какую-то бумажку. Марианна терпеливо ждет. Наконец Женя решается:

— Марианночка, ну, пожалуйста. Костя меня волнует. Только учтите, он может на меня смертельно обидеться. Поговорите с ним.

— А что случилось? — мгновенно тревожится Марианна и хмурит красивые брови над темными проницательными глазами.

— Нет, нет, ничего не случилось! Нет, нет, он ничего такого не сделал. Вы же знаете, он славный мальчишка. Совсем не такой, не подумайте. Хотя тоже иногда может брякнуть что-нибудь сногсшибательное. Сами понимаете — характер. Мы с ним на днях поспорили. Он утверждает, что сердце — это всего лишь тренированная мышца, насос для перекачки крови. А глаза — набор линз. И так далее. А человек всего лишь высшая форма существования материи. Мои доводы на него совершенно не действуют. А вам он, я знаю, поверит…

— Хорошо, — соглашается Марианна, но уже без прежнего интереса, — я поговорю с ним. — И, заметив нетерпеливое движение, мелькнувшее в лице Жени, добавляет: — Не волнуйся, в том, что ты сказала это, нет ничего плохого.

Лукавая Женя достигла своего — увела разговор от опасной темы и теперь, довольная, побежала дальше.

Еще когда сидели в кино — Костя этого не заметил, — в полной темноте Женя наклонилась к самому уху Романа, словно хотела что-то шепнуть, но ничего не сказала, а только краешком теплых губ коснулась его щеки. Роман насторожился, в растерянном недоумении обернулся к Жене, ожидая, что она скажет. Она так ничего и не сказала, и он промолчал. И вдруг сегодня спросил ни с того ни с сего:

— Послушай, Жека, что ты хотела мне тогда сказать, в кино?

Жене не надо напоминать. Отлично помнит. Вспыхнула, покачала золотистой головкой.

— Ничего не хотела сказать. Поздравила тебя с пятеркой по литературе.

У Романа расширились глаза. Словно шаровая молния, через него прокатилась догадка: ведь тогда она поцеловала его. Возможно ли? А он, чурбан, даже не догадался, ему и в голову это не пришло. Некоторое время донимала мысль, что же она хотела сказать, а потом и ее утерял. Да вот снова случайно всплыла.

Внимательно смотрит он в смеющиеся глаза Жени, но они уклоняются от прямого ответа.

— Подумаешь, пятерка, — небрежно и с досадой на себя роняет он. — Я ведь никогда не учу литературу. У меня и учебника своего нет. Читаю книги. И все.

— Ты гений, Роман, — посмеивается Женя, и не поймешь, шутит она или всерьез.

И ничего, в общем-то, необычного не было. Прочитал книгу, высказал о ней свое мнение. И все. Говорил, правда, едва не весь урок. Ну да Марианна не перебивала. Зазвенел звонок. «Садись», — и поставила крупную пятерку.

Женя шевелит носком туфли и внимательно смотрит на него. Она всегда так делает, когда собирается что-то выдать не вполне обычное.

— Ромка, — протяжно говорит она, будто делает не весть какое открытие. — А ведь тебе нравится Марианна Я это поняла, когда ты отвечал. У тебя и голос, и глаза изменились.

Он даже слегка отпрянул. Вот тебе и на…

— Чепуха, — прищурился и покачал головой. — Все совсем не так, как ты думаешь. Какая чепуха!

— Не знаю, не знаю, — задумчиво говорит Женя. — Может быть, может быть. Впрочем, какое мне до этого дело…

Она поворачивается и быстро уходит, оставляя обескураженного Романа. Так они всегда делают. Это у них, у девчонок, в крови.

Но если бы сказанное било мимо цели, он бы, наверное, так не разозлился, что даже ноздри у него стали раздуваться.

Жужжит муха. Елки-палки! Откуда зимой муха? Проснулась и сдуру носится по классу. Дз-здз-з-з, дз-з, дз-з, жжж, жжж… Глаза провожают муху, ставшую центром общего внимания. Марианна невозмутимо продолжает свой рассказ. Она одна не слышит и не видит мухи.

Но ведь нелепо, правда? Стекла окон почти сплошь разрисованы белыми узорами. За окном белым-бело. Мороз гоняется за прохожими. В классе светло, тепло, чисто, даже по-своему уютно. И шальная муха. Словно с того света. Дзз, дзз, дзз! Тихонько и непривычно поет крылышками. И чего она носится?

Черникин усиленно думает, как обуздать муху, заставить ее умолкнуть. «Хорошо бы подстрелить ее из духового ружья, — думает он. — Нет, пожалуй, на лету не попадешь. А если бы все тридцать два человека одновременно пальнули? И то вряд ли. Вот если бы все тридцать два человека одновременно ударили картечью!..» Дзз, дзз, дзз, жж, жж… — тоненько, назойливо лезет в уши инородный, абсолютно неуместный звук, раздражая, мешая слушать.

Правда, и Марианна сегодня не в ударе. Впрочем, нельзя требовать от учителя, чтобы он всегда был в ударе. А если ей самой не по душе писатель, о котором она рассказывает? Что ж, прикажете искусственно вызывать в себе ложный пафос? Все это понимают. Не маленькие. Из уважения, так сказать, к прежним заслугам внимают без лишних разговоров.

— Разрешите, Марианна? — Юра не выдерживает, тянет кверху руку.

У Марианны на лице удивление. Это редкость, когда ее вот так бесцеремонно перебивают.

— Пожалуйста.

— Марианна, разрешите поймать муху. А то она ужасно мешает. Не дает сосредоточиться.

Если хотите знать, сейчас наступил один из самых щекотливых и драматических, даже величайших моментов педагогики.

Как поведет себя Марианна? Все ждут ее реакции.

— Какая тебя муха укусила, Юра? — В темных глазах Марианны заискрился смех.

Получил, Черникин?!

— Ха-ха-ха! — взрывается хохотом класс.

Мымра такого бы не допустила никогда. Она немедленно бы пресекла беспорядок. Установила полную тишину. А у Марианны это обычная разрядка. Ясное дело: устали — последний урок, да и материал, чего греха таить, скучноват.

Черникин сконфужен. Водит по сторонам удивленными глазами — куда же она, подлая, исчезла? А муха, очевидно напуганная общим смехом, снова куда-то спряталась. Вот тебе и раз! Черникин садится на место.

Марианна улыбается со всеми вместе — у нее тоже поднялось настроение. Но вот кверху тянется еще одна рука. Роман оборачивается к Жене и подмигивает ей.

— Пожалуйста, Гастев, — недоумевает Марианна. — Что еще?

— Марианна, а скажите, пожалуйста, кто такой Фельдшмихель?

Ну, Марианна, держись! Не подкачай. На тебя снова устремлены десятки глаз. В них ожидание. Вопрос задан на волне общего веселого настроения. И теперь уже ни отвертеться, ни отшутиться нельзя. Надо отвечать. Но что отвечать, если она, убей, не помнит, кто такой этот самый Фельдшмихель. И главное, в самом вопросе нет и намека на подсказку. Фамилия явно немецкая и что-то очень-очень знакомая. Марианна мучительно силится вспомнить и не может. Насмешливо прищурившись, на нее в упор, с ожиданием смотрит Роман.

И не мудрено, что она не может ничего вспомнить. Фельдшмихель смутно, безотчетно напоминает ей Клейнмихеля, поэтому-то ей и кажется, что она знала, кто это такой, только сейчас запамятовала и никак не может припомнить. А ведь вся школа, до одного человека, знает, что Фельдшмихелем кличут веселого приблудного пса, который постоянно отирается около школы, выклянчивая по дачки. Все даже удивлены: неужели Марианна не знала этого или забыла?

В глазах Марианны растерянность. Ну почему бы ей не сказать, что она не знает, кто такой Фельдшмихель, и дело с концом. Эх, почему? Да потому что, кроме правил, логики и здравого смысла, существует еще на свете и такая капризная, необъяснимая вещь, как душа человеческая.

— Фельдшмихель — это, кажется, какой-то выдающийся исторический деятель, — неуверенно говорит она и с ожиданием и надеждой смотрит на класс и на Романа.

У всех почему-то слегка пристыженный вид.

— Абсолютно правильно, — как ни в чем не бывало роняет Роман и вновь оглядывается на Женю.

«Ты хотела доказательств? Пожалуйста. Получай». Женя низко опустила голову. Лица не видно. Только золотистый шар лежит на столе.

В среду Костя выутюжен и вычищен до блеска. Мать попыталась вложить в нагрудный карман пиджака белый носовой платок, чтобы был виден уголок, однако Костя отверг ее усилия. Рукава пиджака преступно коротковаты, но если размахивать руками или держать их согнутыми, это не слишком бросается в глаза. Никогда в жизни Костя не тратил столько времени и усилий на свой туалет и никогда еще так не жалел, что у него нет хорошего костюма.

— Здрасте, — негромко сказал он, оглядываясь в просторной прихожей по сторонам. — Поздравляю. — Он протянул имениннице подарок — книгу «День поэзии». — Какая ты сегодня красивая!

Сегодня она действительно особенно хороша — в голубом шерстяном платье с красной ниткой бус, в туфельках на каблучках, с модной укладкой на голове.

— Спасибо! — Женя улыбается. — Костя, ты становишься льстецом…

Он снял пальто, шапку, пригладил ладонью волосы. Зацепил чье-то пальто на настенной вешалке, и оно упало на пол. Бросился поднимать — едва не свалил треногую старинную вешалку.

— Пойдем, пойдем… — Женя торопила Костю, подавляя улыбку.

— Не привык я, видишь ли, ходить на именины, — бормотал Костя. — Слишком уж все торжественно.

Они вошли в комнату. Женя познакомила Костю со своей мамой, довольно молодой приятной женщиной, и отчимом. Здесь уже были Катя, Роман.

Раздался звонок. Через минуту в комнату ввалились красные с мороза Чугунов и Черникин с букетом живых роз. Все по очереди нюхали цветы и восхищались. Друзья с ног сбились, чтобы достать их, а теперь посмеивались и наотрез отказались открыть секрет, где купили цветы.

Пока накрывали на стол, ребята стояли особняком, в сторонке, у окна, и вполголоса разговаривали. Чугунов рассказывал о рейде дружинников.

— И охота вам якшаться со всякой шпаной? — заметил Роман.

Тогда Игорь рассказал, как однажды они хотели задержать группу ребят, которые подозрительно горячо о чем-то спорили в темном закоулке двора. Похоже было на сговор хулиганов. Игорь подошел, чтобы послушать, о чем толкуют. А они спорят о… коммунизме…

— Вот тебе и шпана! А ты знаешь, что Александр Матросов воспитывался в колонии? — заключил он. — Правда, Юра?

— Черникина мы знаем. Он родился в милицейском мундире, — не моргнув глазом, отпарировал Роман. — А что? Обмундирование бесплатное. И проезд в метро и на трамвае. А главное, почет и уважение местного населения. Стопочка всегда обеспечена.

— В милиции тоже не даром хлеб едят. Я бы, к примеру, пошел… если б взяли.

Роман подошел к зеркалу. «Молодежную» он сменил на более современную прическу-начес на лоб под битлов.

— Ну и что? Каждому свое. А впрочем, не вижу большой разницы, — невозмутимо продолжал он, поглаживая волосы, — между моим и твоим выбором. Как будущий сержант милиции ты будешь наводить порядок в человеческих отношениях, а я возьму под наблюдение неживую природу. Решил вот посвятить себя изучению тайн ядерной физики.

— Какая же связь между милицией и ядерной физикой?

— Самая непосредственная. Теория относительности, как ты все-таки, возможно, знаешь, уничтожила принцип причинной связи, перевернула вверх тормашками понятия пространства и времени. Так что и там надо наводить порядок. Кстати, и ее уже ставят под сомнение. Только у меня перед тобой будет преимущество… — Роман говорил снисходительно, одалживая собеседника словами, как копейками.

— Ты все умничаешь, Гастев, — с досадой замечает Черникин. — Хоть бы здесь не валял дурака.

— Во-первых, не будет униформы, во-вторых, над сержантом есть лейтенант, — продолжает Роман, словно не слышит его. — В-третьих, я буду свободен исследовать электроны и корпускулы как мне вздумается…

Черникин раскрыл было рот, но в этот момент всех пригласили к столу.

Обед прошел оживленно, хотя и несколько церемонно — присутствовали родители, которые, правда, вскоре после обеда ушли в театр. Девочки убрали стол и пошли на кухню мыть посуду. Ребята устроились на тахте.

— Окончу школу, пойду в геологи, — уверенно говорит Чугунов, как о раз и навсегда решенном. Ему тоже захотелось почему-то поделиться своими планами. — А ведь началось все с пустяка. Помните, я заболел, когда наш театр уезжал на гастроли? Остался дома. Тоскливо так было. Утром, как сейчас помню — в воскресенье, вышел из дому: иду по Сретенке, люблю я эту старую улицу, настроение хуже, чем погода, а погода дрянная, дождик капает, сыро, холодно, противно. Остановился у щита «Мосгорсправки». Глазею. Натыкаюсь на крошечное объявление: «Требуются рабочие в поисковую партию в Восточную Сибирь». И махнул я, братцы, в Сибирь. Семь суток трясся в вагоне. И попал, верите ли, в сказку. Солнце. Сосны желтенькие, высокие. Воздух как нарзан. А вечером костер. Пьем чай пополам с дымом. Спим в спальных мешках. Ходим, берем пробы, делаем замеры, анализы. А я таскаю мешки, инструмент, образцы пород. И вот когда я, братцы, понял, что такое быть полезным. Что такое романтика…

— Открыли какое-нибудь месторождение? — словно бы сочувственно, спрашивает Роман. — Или рукопашная схватка с медведем на краю пропасти? Пожар в тайге?

Однако Игорь, казалось, не замечает насмешки.

— Да нет. Ничего не открыли. Дело не в этом. Я себя там открыл. Понимаете? И живет теперь во мне такое чувство, как в песне: «А без меня, а без меня тут ничего бы не стояло. Когда бы не было меня…» — улыбается Чугунов. Он опустил руку на плечо Романа. — В том-то все и дело. Мужество должно иметь благородную цель. Иначе грош ему цена.

Тот поморщился и убрал его руку.

— Да он сам, — заметил это Черникин, — воображает из себя… сильную личность. Как индюк на птичьем дворе.

— Слушай, ей-богу, надоело, — рассердился Роман, обращаясь к Чугунову. — Все бы тебе мораль читать.

— Вот чудак, — хмыкнул Игорь. — Ты что, спятил? Когда я тебе читал мораль?

— Оставь, пожалуйста. Думаешь, не замечаю?

— Тпрру-у! — Костя подтолкнул Романа. — Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.

— Я не сержусь, — цедит Роман. — Только пусть они меня не трогают. Здесь им не комсомольское собрание.

— Очень ты нам нужен! — фыркает Черникин.

Девочки с шумом внесли кастрюльку с кофе, стали разливать его по маленьким чашкам. Чугунов и Черникин пили кофе, как чай, из блюдечек. И вскоре распрощались. Причина была уважительной — рейд оперативного отряда.

Поговорили о том о сем. Роман оживился, рассказал о последнем спектакле театра на Таганке, советовал сходить посмотреть. Похвалился: купил вчера сборник лучших переводов. Предложил:

— Запомнился мне один стишок Киплинга. Хотите почитаю?

— Ну и память у тебя! — с завистью заметила Женя, когда он окончил. — Неужели только вчера прочитал?

— Угу. А хотите еще? — И, не ожидая ответа, Роман стал декламировать:

Женя взяла с полки томик лирики:

— Уж коли мой день рождения, почитаю свои любимые…

Катя — о удивление! — комментировала стихи:

— Это голубые… Это розовые… А это зеленые…

Костя внимательно смотрел на нее, и затаенная улыбка теплилась в глубине его глаз.

— Комсорг, позвольте вопросик, — вставил Роман в паузе, откидываясь на спинку кресла и прищуриваясь.

— Ну?

— А верите ли вы в любовь?

— Нет, не верю.

— Как же так?

— А так. Не верю, и все. У любви избирательная способность. Одних она жалует, иногда даже слишком щедро, других нет.

— А как же…

— А никак, — перебила Катя. — Любовь не единственная и не самая главная в жизни ценность. И, пожалуйста, кончим об этом. — Нежный свет в ее глазах погас.

— Молчу, молчу… — Роман едва сдерживал улыбку.

Женя внимательно смотрела на него.

Вопрос Романа был продиктован не праздным любопытством.

Не так давно Роман видел Катю у метро с высоким парнем. Катя почему-то казалась старше своих лет. Она руками придерживала на груди полы расстегнутого оранжевого пальто и, подавшись вперед, уговаривала парня:

«Гена, ну Геночка, пойдем отсюда…»

Роман присмотрелся и ахнул. Он узнал в высоком парне жившего с ним в одном доме Генку Андреева — студента столь же веселого и приятного, сколь и безвольного. Говорили, будто Генка попал в плохую компанию, начал выпивать.

Так вот, чистенькая и гордая Катенька, какая вышла у тебя сердечная неувязка! То-то же поубавилось у тебя самонадеянности. Как же ты умоляла его: «Гена, Геночка, пойдем отсюда…» И ведь не пошел. И никакая общественность тебе в этом не помогла. И никакой комсомольский лекарь не снимет этой боли. Будешь бегать, звонить, просить: «Гена, Геночка, уйдем отсюда…» И с каждым звонком у тебя будет убавляться гордости. Да, прав, кажется, был старик Гораций: «Не бывает счастья без червоточин…»

А что же было самому Роману в этом злорадстве, чем тешила его чужая неудача? А ничего, ничем. Он ждал одного — и не мог понять, — отчего не покидает самонадеянную Катьку это каменное упрямство, откуда оно в ней?

В одном только ошибался Роман. Ничего серьезного у них не было. Сама Катя так думала. Они познакомились, беззаботный, веселый, обходительный студент понравился ей. Они несколько раз встретились, прежде чем Катя поняла, что Генка совсем не такой. Но почему-то уже не могла с ним порвать. И теперь казнила себя за то, что не помогла человеку в беде. На кухне Женя ее успокаивала:

— Ничего не поделаешь, на всех тебя не хватит.

Катя молчала, и на лице ее застыла колючая гордость.

— А ну его к шутам, — грустно улыбнулась она. — Всю душу вымотал. Пообещает — и опять за свое. А я как увижу его, жалко так улыбается, и снова прощаю. Наконец собрала в кулак волю — да человек я или нет, могу быть сильнее самой себя? — и сказала ему: «Все, Генка. Отцвела яблонька, кончилась любовь. Прощай». Больше ни видеть, ни слышать его не хочу.

— Ну и нахал этот Генка, — вздыхает Женя, поражаясь твердости подруги.

Катя поводит плечом и добавляет:

— А я ему назначила год испытательного срока. Письмо написал: бросил, дескать, эту компанию. Надолго ли?.. Поживем — увидим. Главное, его самого жалко. Хороший ведь мальчишка, способный.

Они, не замечая того, говорили уже не как две девчонки, а как две взрослые, умудренные жизнью женщины…

Потом Женя включила магнитофон. Роман церемонно пригласил ее на танго.

— Разрешите?

— Да, конечно!

Роман положил руку на талию Жени, и они словно поплыли в задумчивый мир звуков. И вот уже берег остался где-то далеко за кормой, а потом и совсем исчез.

Они плыли и плыли в причудливую даль, где волны были звуками, а горизонт был окрашен в светлые полутона.

Роман слышал, как взволнованно стучит ее сердце у его сердца, и этот стук отдавался в его ладонях и висках громким стуком. Рядом с его лицом было ее лицо, нежное и пылающее, и на него с доверчивым любопытством и ожиданием смотрели ее большущие вблизи, чуткие и пугливые глаза, вобравшие в себя весь мир.

Музыка была сильным и гибким телом Жени, ее тонкими мягкими пальцами, девичьей грудью, которая чуть-чуть касалась его груди, едва уловимым ароматом ее духов, свежим запахом кожи, дыхания. И все это, сливаясь с ритмами звуков и движений, кружило голову… Но вот мелодия стала угасать и вдруг оборвалась, и они снова ступили на твердый берег реального мира.

— Спасибо. — Он легко пожал кончики ее пальцев.

Потом она танцевала с Костей, и Роману казалось немного странным, что Женя может так же беззаботно и весело шутить с ним. Будто она отдавала другому то самое заветное, что безраздельно принадлежало только ему одному, и он не мог с этим мириться, сердился на нее и в который раз решал не подходить больше к ней.

— Кто еще хочет кофе? — весело спрашивает Женя.

Казалось, она не замечает ни откровенно восхищенного взгляда Кости, ни внимательного взгляда Романа.

— Все хотим, — тотчас отозвался Костя.

Катя с Женей пошли на кухню. Костя остался с Романом.

Некоторое время они молчали.

— Ну что же ты? — с сожалением заметил Костя. — Ведь они с тобой по-хорошему. Как с товарищем…

— А ну их! Все равно не верю этим правильным мальчикам.

— Вот Фома, — нерешительно продолжал Костя, словно раздумывая вслух. — Не понимаю тебя. Из-за чего ты все время злишься?

— Отстань от меня… — раздраженно попросил Роман. Достал сигарету. Жадно затянулся. Уставился на Костю. — Ну чего пристал? Нравится — иди обнимайся с ними. А я не желаю. Понял? Не желаю. И не буду никогда якшаться с этими людьми, втираться к ним в доверие.

Роман поднялся с дивана, прошелся по комнате, аккуратно стряхнул пепел в пепельницу, подошел к окну и, не оборачиваясь, глухо сказал:

— Не сердись, Кот. Это мерехлюндия. Поверишь — даже пальцы дрожат. Все переворачивается во мне. А почему, сам не знаю… Когда у тебя начинаются соревнования?

— Завтра первый бой.

— Желаю тебе удачи, старина.

— Спасибо. — Костя недоуменно смотрел на Романа: «Что же все-таки с ним творится?»

— Все зависит от случая, — продолжал Роман, покусывая губы. — Повезет тебе — случай. Не повезет — тоже случай. Сам знаешь: все великие открытия сделаны случайно.

— Это-то так, — согласился Костя. — Но все открытия сделали, скажем, не сапожники, а великие ученые. А вот это не случайно.

— Послушай-ка, — вдруг быстро заговорил Роман, — а почему бы тебе не заняться Людочкой Маликовой? Очень красивая девочка. И фигурка, как у Венеры… Одевается по последней моде.

Костя только рассмеялся в ответ.

Из кухни донеслись оживленные голоса девочек, Кати и Жени.

— Я Костю знаю давным-давно, а Роман мне: «Знакомьтесь», — смеясь, рассказывает Женя. — Представляешь?

— Тебе нравится Костя? — спрашивает эта чудачка Катя. Ну и чудачка…

— Нравится, — с беспечной откровенностью отвечает Женя. — Симпатичная личность. Мой преданный друг. И к тому же немного курносый. Представляешь?

Обе прямо-таки зашлись от смеха, как будто Женя выдала бог весть какую остроту.

Они стучали и гремели чашками и ложками, и с этими звуками перемешивались звуки их голосов.

— Ага, Костя хороший мальчишка… Непосредственный, искренний.

Ну и Катя! Что ни слово — готовая характеристика.

— Верно, верно, — охотно поддакнула Женя. — Кроме того, до невозможности наивный.

— А как ты относишься к Роману? — спросила бесхитростная Катя.

Чашки перестали стучать. Наступила довольно продолжительная пауза.

— Женя! — вдруг закричал что есть силы Роман. (Костя даже отпрянул.) — Женя! Поди сюда.

Женя зашла в комнату слегка смущенная.

— Что случилось?

— Мы желаем опрокинуть еще по рюмке за твое здоровье, — не сводя пристального взгляда с лица Жени, произнес Роман.

— Сейчас достану бутылку. Если, конечно, там осталось…

— Я не буду, мне не надо, — решительно помотал головой Костя.

Вскоре и Катя стала собираться домой. Было уже около одиннадцати.

— Костя, ты проводишь ее? — настойчиво, с нажимом спросил Роман, когда Катя уже оделась. — Покажи, на что способен настоящий джентльмен.

— А зачем? — настороженно поджала губы Катя, словно в этом предложении крылся какой-то подвох. — Я живу в соседнем подъезде.

— Вот как! — хмыкнул Роман. — Ну, тогда конечно, конечно.

После ухода Кати Женя, Роман и Костя некоторое время сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Сразу же возникла какая-то необъяснимая натянутость, недосказанность. Женя поднялась и вышла в соседнюю комнату. Спустя минуту за ней последовал Роман и прикрыл за собой дверь. Костя в одиночестве листал журнал, пока не наскучило сидеть одному. Почувствовав беспокойство, он поднялся и направился вслед за Романом.

Дверь под его рукой бесшумно отворилась, он шагнул на мягкий ковер в темноту спальной комнаты. На фоне голубого лунного прямоугольника окна четко обозначились силуэты двух фигур. Костя сделал шаг назад. Затем еще один. Тихо притворил дверь, вышел в прихожую.

Он снял с вешалки пальто и никак не мог попасть рукой в рукав. Стараясь не шуметь, выскользнул за входную дверь. Замок предательски громко щелкнул за спиной. В лицо ему ударил холодный, колючий, отрезвляющий ветер…

— Женя, я одинок, живу, как в пустыне. У меня нет друзей, — приглушенно говорил Роман. — Я не могу понять твоего отношения. Меня истерзала неуверенность.

Женя покачала головой:

— Ну, какой же ты упрямый! Что я могу сказать, если сама ничего не знаю… У меня все мальчишки друзья. — Она улыбалась, и в темноте ее глаза и зубы блестели, и она была сказочно красивой.

— Ну хорошо. А встречаться с мужчиной вдвое старше — это, по-твоему, тоже в порядке вещей?

— А почему бы и нет? Мы любим друг друга. Ведь главное — не формальная разница в возрасте.

— Значит, ты любишь его? Ну, того, который провожал тебя с вечера? — напрямик, одним дыханием спросил Роман.

Глаза Жени смеялись. И снова ему почудилось в этом взгляде что-то дразнящее. Смеется она над ним, что ли?

— Да, я люблю этого мужчину, — просто сказала она. И снова обожгла Романа этим быстрым торжествующим взглядом. — И он меня любит, — добавила она.

— Но это же… это же безнравственно, — наконец с трудом выговорил Роман, отпуская руку Жени, которую держал в своей. Кровь отлила у него от сердца.

— Но почему же? — серьезно переспросила Женя. — Ведь ты сам утверждал, что это нормально и что все современные девушки, не задумываясь, так делают. А чем я хуже?

— Пусть все делают что хотят, но ты не должна…

— Но почему? Ты противоречишь себе.

— Ты лучше, — безнадежно сказал Роман. — Ну, да теперь уж все равно, поступай как знаешь. Только этот тип обманул меня. Он сказал, что у вас самые чистые отношения. — Роман стиснул зубы и тупо смотрел перед собой: лицо Жени в темноте теряло очертания, расплывалось в неясное пятно.

— А ты… ты разве говорил с ним? — испуганно вскрикнула Женя.

Роман кивнул.

— Какой же ты глупый! Ведь это мой отец! — веселым и плачущим голосом закричала Женя. — И как в твою голову могла прийти такая глупость? А я, если хочешь знать, еще ни разу в жизни не целовалась.

— Да ну! — так и ахнул Роман. — Прости меня, Женя…

Некоторое время они молчали.

— Мы совсем забыли о Косте. Пойдем, Ромка, — заторопилась вдруг Женя. — И, кстати, я еще не простила тебе Фельдшмихеля.

Вот ждешь какое-то событие, стремишься к нему, и кажется оно и далеким, и недосягаемым, а потом оно приблизилось, наступило, минуло и вот уже осталось далеко позади, исчезло, будто бы его вовсе и не было. Уходит время — и вместе с ним то, что мы сделали или не сделали, все, что у нас есть или могло быть, чем живем, волнуемся, уходит навсегда, и ничто не вернет ни одной минуты, часа, года, чтобы начать все сначала, чтобы что-то изменить, сделать по-другому.

Только великое дело может сохраниться в неумирающих традициях — вечно живой душе и благодарной памяти народа.

Игорь Чугунов стоит у стола. И всем видно, как он волнуется: у него даже лицо изменилось, стало другим — суровым и взрослым. И в голосе, звучащем с тяжелой мужской силой, неясным, слабым намеком прорывается скрытое глухое рыдание. Его отец, участник войны, умер год назад.

— Закрытое комсомольское собрание класса постановляет: принять клятву верности нашим отцам, сражавшимся и павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Провести марш молчания к могиле Неизвестного солдата; сегодня, сразу же после собрания, поехать на воскресник в овощехранилище. Заработанные деньги внести в фонд строительства монумента защитникам Москвы. Для всех комсомольцев обязательно. Для остальных — по желанию. Кто «за», прошу поднять руки. Единогласно. Резолюцию комсомольского собрания объявить всему классу…

Когда собирались домой, Женя подошла к Косте.

— Пойдем вместе?

— Пошли, — охотно согласился он.

— Как дела, Костя? Что-то тебя не видно и не слышно?

— Все чин чинарем. Кручусь, как собака с блохой на хвосте. Слушай-ка, Жека, это не ты напустила на меня Марианну?

Женя сделала большие глаза:

— Что ты, что ты? Конечно, не я. Она сама, наверное.

— Рассказывай, — протянул Костя. — Вчера после репетиции затеяла со мной задушевную беседу. О том о сем. Чувствую — интересует ее мое мировоззрение: де, какого я мнения о времени, так сказать, о человечестве, о себе. А я шпарю, как по учебнику. Не подкопаешься. «Жизнь — это так прекрасно!», «Человек — это звучит гордо!» И тому подобное. А она смотрит на меня с грустью, как на больного, и спрашивает, какого я мнения о человеческом сердце.

Костя выразительно, с немым укором посмотрел на Женю и продолжал:

— А я бодро отвечаю: «Сердце — это душа, вместилище страстей и пороков». И тогда она выдает текст: «А не насос для перекачки крови?» — «Да, но только в биологическом смысле». После этого она окончательно успокоилась и с миром отпустила меня… Женька, — заговорил Костя, с напускной свирепостью повышая голос, — сознавайся: ты или нет?

— Я, — вздохнула Женя. — Прости меня, Костик. Я виновата. Но я не смогла бы тебя убедить и прибегла к помощи Марианны.

— Эх, ты… — с сожалением сказал Костя. — Выболтала.

— Только насчет насоса, Костик. Честное-пречестное.

— Ладно. Прощаю, — легко отпускает Костя ее грехи. — Все вы девчонки такие. Если хочешь знать, я все-таки немного поспорил с Марианной. Одним доводом она начисто сразила меня. Соображаешь? — Он, как Марианна, поднимает кверху ладонь, словно подставляет ее для чего-то.

— Каким же, Костик?

— Она говорит… — Костя усмехается, но говорить об этом ему становится трудно, как стайеру бежать на последнем круге. — «Я тебя не спрашиваю КТО, но тебе нравится какая-нибудь девочка?» — Костя развел руками со смущенным видом, как и тогда. — Да… «А к своему сердцу ты тоже применяешь это определение?» Что я мог ей сказать?

Женя не спрашивает, какая девочка нравится Косте.

А ему бы все-таки очень хотелось, чтобы она задала этот вопрос. Он бы, наверное, даже и не стал отвечать. А только посмотрел бы на нее. И все. Очень многозначительно посмотрел бы…

— Костик, но ведь это не предательство, — жалобно заговорила она. — Ну, скажи…

— Да ну тебя, — махнул Костя рукой. — Но следующий раз держи язык за зубами. Учти: то, что принадлежит тебе, принадлежит одной тебе, и никому другому.

— Костенька, какой ты славный, — говорит Женя и пристально смотрит в глаза Косте. — Как бы я хотела быть мальчишкой. Девчонки такие мелочные, завистливые, заняты только собой. У мальчишек совсем другой мир. Все проще и интересней.

Косте не по себе, он смущен.

— Вечно ты выдумываешь. Девчонки такие же люди, хотя и одеваются немного иначе.

На овощехранилище класс отправился вскоре после уроков. Забежали домой — переодеться. И наспех перекусить. Отработали четыре часа. Всех охватил небывалый подъем и энтузиазм. Едва не бегом носили корзины с капустой, сортировали ее, очищали, убирали помещение. У Наташи Семенцовой от усердия очки все время сползали на нос и запотевали.

— Костик, протри мои очки, — то и дело капризно просила она.

Костик сначала протирал, потом стал убегать от Наташи.

Домой возвращались уже вечером. Расставаясь, Женя вернулась к событию, под впечатлением которого они были весь день и о котором много говорили между собой.

— А Савельич, Костенька, удивительный человек. Чего с ним только не было, а он, оптимист, верит в хорошее. А ведь у него во время войны вся семья погибла.

— Да, — кивает Костя. — Он о себе не думает. Живет своим делом. Завидное качество.

— Ага. А я сидела, знаешь, и даже не заметила, что плачу. Сидела и как-то нелепо улыбалась, чувствую, стала хуже видеть, а это слезы у меня побежали.

— Да, вот такая история, — согласился Костя. — У меня самого в горле запершило…

Дома Костя оживленно рассказывал за ужином:

— Мам, а у нас событие. Савельичу половина века. Юбилей в некотором роде. Ну, мы, ребята, значит, сбросились на подарок. Назначили, само собой, юбилейную комиссию. Черникина и Пономарева. Они долго искали, что купить. Наконец в антикварном магазине попался какой-то старинный навигационный прибор на медной доске с компасом, барометром и так далее. С какого-то затонувшего брига. Еле дотащили. А девочки купили корзину живых цветов. Представляешь? На доске написали:

— Лучше бы вы ему вещь какую-нибудь купили, — вставила практичная мать. — А то доску какую-то, цветы…

— Что ты, мама? Да он обрадовался этой доске, знаешь… Мы решили так: когда начнется урок, внести и поздравить. Осталось в классе всего человек двенадцать. Звонок. Входит Савельич. Не узнать. Чистенький, сияющий. Рубашка новая. Как видно, воротничок тугой, давит беспощадно: он пальцами туда залазит, ослабляет. На лице небывалая торжественность. Даже начес себе на лысину сделал. Во как. Сидим молчим. Он тоже садится и провозглашает: «Ну-с. Сегодня мы выходим за пределы околосолнечного пространства. Тема, скажу я вам, удивительная. Впрочем, отметим вначале отсутствующих». При этих словах он глянул, наконец, на класс и осмыслил, что почти никого нет. С недоумением пробормотал: «Что-то вас сегодня маловато».

Он-то думал, что мы не знаем о его дне рождения. Едва раскрыл журнал и взялся за ручку, как, пожалуйста, распахивается дверь, и наши девчонки и мальчишки волокут ему прямо на стол эту доску и цветы. По задуманному ритуалу. И Синицына бахает: «Примите, Иван Савельевич, поздравления» — и прочее, и прочее. Он как встал, оторопелый, так и застыл. Рот раскрыл, глаза испуганно вытаращил. «Это что такое, зачем?» — лепечет. Потом пришел в себя. Но еще до конца не сообразил. С апломбом заявляет: «Во-первых, я принципиально против личных юбилеев. Во-вторых, да будет вам известно, я подарки принимаю только ископаемыми и минералами, как гоголевский почтмейстер — щенками». А потом-таки дошло до него, осмотрел эту самую доску с навигационными приборами, даже цветы осторожно понюхал и растрогался невообразимо. «Я, говорит, никогда в жизни таких подарков не получал. Славные вы ребята, — говорит. — В хорошее время живете». Весь урок рассказывал о партизанах…

Был там у них один паренек — Петька. Ноги у него не было с детства по самое бедро. Но был необыкновенно сильный. Двухпудовиками играл, как мячиками. Уходил отряд в лес, в партизаны, и он увязался. «Петька, ты куда?» Смеется: «А я не хуже вас буду». И прыг да прыг на костылях за всеми. Ну что ж. Стал и он партизаном. Да еще каким! Часто ходил в разведку — безногому у врагов больше доверия. Хотя нелегко было Петьке. Отступал однажды отряд через болото. Другие с кочки на кочку, а у Петьки то костыли провалятся, то нога.

И вот однажды схватили его немцы. Повели расстреливать. Петька песню запел. Про матроса Железняка. Подвели к забору. А он костыли в солдат бросил, а сам подпрыгнул, подтянулся, мигом перемахнул через каменный забор тюремного двора. Мимо как раз проходил немецкий офицер. Петька догнал его на одной ноге. Схватил за горло, повалил и задушил. Так его и застрелили.

Иван Савельевич тоже побывал в гестапо. Чудом спасся. Его партизаны отбили. У него руки все переломаны. Сколько пытали, били… Кто-то спросил: а больно было? Он ответил: когда дело идет о самом святом, любые пытки вынесешь. А если, мол, о физических ощущениях, то самые из них неприятные, когда пальцы рук закладывают в дверной косяк. Пожелал, чтобы мы всего этого никогда не испытали.

Костя кончил говорить. Мать вздохнула:

— Боже мой, сколько люди вынесли, сколько выстрадали…

Лишь Романа не было на воскреснике. И ни один человек в классе не спросил, почему он не пришел. Вроде так и должно было быть. Все сознательные — один он эгоист, одному ему наплевать на общее дело, на капусту для москвичей и на монумент защитникам столицы. Но ему-то не наплевать. Зачем же все так представлять? Правда, возможно, кое-кому и хотелось, чтобы он не пришел. Еще когда Чугунов объявлял всем резолюцию комсомольского собрания, он недвусмысленно посмотрел в его сторону. И подчеркнул с намеком, может быть, даже со скрытой враждебностью:

«Остальные по личному желанию. Для них явка не обязательна. Ну, а те, кто собирается вступать в комсомол, подумайте сами…»

Роман ведь хотел пойти. С вечера приготовил какие-то старые резиновые сапоги и лыжный костюм. Настроился поработать. Чего там таскать? Капусту? Пожалуйста. Морковку, картошку, лук? Пожалуйста. И когда Женя подошла, спросила, не забудет, придет ли, уверенно пообещал: «А как же? Непременно приду!»

Быстренько собрался, натянул на себя старый спортивный костюм, резиновые сапоги и помчался вниз по лестнице. И зря. Надо было на лифте. А так подвернул ногу. Аж слезы покатились. Все лицо перекосило от боли. Еле-еле дотащился обратно до своей квартиры.

Кому ни звонил, уже ушли на воскресник; так и не смог предупредить, что он не нарочно не пришел, а потому, что ногу подвернул. И надо же — через час все прошло. Всякую там боль и опухоль как рукой сняло. Кто теперь поверит, что он не пришел действительно потому, что подвернул ногу?

Да и оправдываться было бы верхом унижения. Благо бы спросили, а так никто ничего. Вроде бы все в порядке вещей. Правда, в глазах таится недоверие. Да весь следующий день оживленных разговоров о воскреснике хоть отбавляй. И еще краем уха слышал, как Наташка Семенцова говорила Жене, да и то, может, не о нем. «Нескладно как-то получается. Толкует о высоких материях, а сам на воскресник не пришел».

И Женя сама не своя. Растеряна, удивлена, обескуражена. И тоже молчит. Как в рот воды набрала. Ну их всех, чудаки какие-то.

Но откуда же у него самого взялось это поганое ощущение неловкости, словно он и впрямь в чем-то виноват? Ведь не виноват. Неужели вот так и возникает неуверенность в себе, комплекс неполноценности? Какая чепуха!

Уж очень неприятно, что такая ситуация, что тут опять что хочешь ему можно приписать. Не пришел — ага, значит, чуждаешься, сторонишься, нос воротишь от общего дела. Пришел — ага, значит, из корыстных побуждений, ради карьеры: нужно вступать в комсомол, так сразу прибежал. Куда ни кинь — всюду клин. Но ведь глупо все это. Как глупо! Убежденный карьерист никогда даже не задаст себе подобных вопросов.

«На ринг вызывается пара боксеров полулегкого веса… Приготовиться следующей паре… — объявил судья-информатор. В его голос вплетались обрывки фраз, говор из судейской коллегии и шум из зрительного зала. — Эту пару судят… боковые судьи…» — продолжал торжественно и бесстрастно вещать голос информатора из небольшой коробки прямо над ухом Кости.

Он не спеша переодевался. В гимнастическом зале душновато. Терпко пахло потом, кожей и канифолью. Но это был привычный и даже приятный запах. До начала его боя оставалось менее часа. Пора было разминаться. Выступает последняя пара полулегковесов. Затем пройдут легкачи, и тогда наступит очередь первого полусреднего веса. Адик Круглов уже готовился. Свирепо наклоняя вперед голову, он бил короткими ударами по лапам с резким свистящим придыханием. Потом стал прыгать через скакалку.

Каждый из боксеров занят своим делом. Одни разминались. Другие сидели на скамьях, полностью готовые к выходу на ринг. Третьи уже отработали свое, они обсуждали прошедшие бои: победители — снисходительно-весело, с плохо скрываемым торжеством; побежденные — довольно кисло и скучно, однако всячески стараясь скрыть разочарование. Те, кому предстояло выступать, держались особняком, каждый сам по себе. Большинство обычно в оставшееся от боя время предпочитает побыть наедине с собой. Нужно сосредоточиться, собрать в кулак волю, настроить себя на предстоящую схватку. Даже если спортсмен среди оживленной группы сам говорит или смеется — все равно сейчас он как бы один на один с собой.

В эти минуты Косте ни о чем особенно не думалось. Беспокоило, что секундантом у него будет Мельников — боксер совсем иного темперамента и стиля, человек уже очень взрослый и не совсем ему приятный. Неумеренно самонадеянный и эксцентричный. Но его назначил тренер, и ничего не оставалось, как принять это за должное: Савченко крепкий оказался орешек, вспомнил Костя. Сухой, жилистый, длинноногий, прыгает, как козел. А руки тоже длинные, как грабли. А бьет — точно хлыстом щелкает. Пожалуй, он один из немногих, кто сейчас употребляет свинг, давно вышедший из практики боковой удар. Кажется, Агуренков очень мастерски им пользовался. Но Савченко можно — у него подходящая комплекция. Хотя еще неопытен. Слишком раскрывается и лезет на рожон: бей — не хочу. Вот и получил такую штуку по челюсти, что у него ножки подломились в коленках и он тюкнулся головой о настил. Рефери испугался, смешно засуетился и даже считать не стал, объявил победу нокаутом. В раздевалке, понюхивая ватку с нашатырным спиртом, Савченко удивлялся: «И как же я наткнулся на удар? Ну, не помню. Ничего не помню».

Потом был Бубнов — спокойный и техничный боец из «Спартака». С ним работали практически на равных. Косте бой доставил даже какое-то особое удовольствие. Оба они не нахальничали, зря не суетились, старательно демонстрировали свое умение, не нарушали правил, действовали чисто и культурно. «Обмен любезностями при помощи жестов» при небольшом преимуществе Кости закончился его победой.

Сегодня в полуфинале с Костей встречался его одноклубник Адик Круглов. Вон он эффектно разминается, выпячивает колесом грудь, пружинит ногами, картинно приседает, прыгает. Ну тебе заслуженный артист из цирка… Где он только успел этого нахвататься?

Костя не торопясь сделал несколько силовых упражнений на дыхание, повторил с уклонами и нырками любимые приемы.

Из включенного динамика раздалось торжественное:

«Победа за явным преимуществом присуждается Петру Иконникову — «Наука». (Послышались аплодисменты.) На ринг вызываются…»

Информатор назвал фамилии.

«Ах, черт возьми, выходит, Толя Беляев проиграл», — с сожалением подумал Костя о парне из своей секции, к которому относился с симпатией.

— Ничего, Толик, не унывай, — сказал он ему, когда тот проходил мимо с понурым видом. — Бывает…

— Да понимаешь, — поднял тот голову, — в первом же раунде вывихнул палец. Не повезло. Не могу бить правой — как молниями в руке шурует. Еле дотянул до конца.

Он пошел дальше. А Костя сел отдохнуть на скамью и случайно оказался по соседству с группой отработавших ребят веса «перо», «мухачей», «петухов». Сбоку стоял полутяж с наивным детским лицом, которому выходить на ринг было еще не скоро.

— Собрались мы недавно, — говорил щупленький незнакомый Косте паренек. — Ну, дерябнули по махонькой. Покалякали о том о сем. — На бледном лице паренька заиграла усмешка. — И вдруг кому-то в голову пришла дикая идея: пройдет ли кто из нас босиком по Садовой?

— Это зимой-то, по снегу, так, что ли? — уточнил для ясности полутяж.

— Ну да. По снегу. Просто так всякий дурак пройдет. А меня одна девчонка подначивала: ты же трус первого разряда, говорит. У тебя смелости ни на копейку. И так далее. Тогда я во всеуслышание заявляю: «Я пройду…» Снял ботинки, засунул в них носки, связал шнурки, перебросил обувку через плечо, закатал брюки до колен и зашагал по Садовой. А они сзади горлопанят, хохочут. Вечерело. Воздух был уже сизый, дымчатый. Вдруг вижу, марширует за мной какой-то полувоенный дядя в папахе. Я быстрей. Он — за мной. Я перепугался. Думаю, сейчас заберет за нарушение общественного порядка. Сел скоренько за бордюр. Оглядываюсь — мать честная! — стоит надо мной, как Каменный гость. У меня все поджилки затряслись. И тут он зарокотал: «Этого, молодой человек, может быть, кто-нибудь и не поймет. Но я оценил хорошую студенческую шутку. Я-де дважды герой, генерал в отставке. Дайте вашу руку». И не улыбнется. У меня, конечно, отлегло. А он повернулся и зашагал дальше.

— А холодно ногам-то было? — любопытствовал полутяж.

— Да нет, ничего. Оледенели и не давали никаких ощущений.

Костя настолько заинтересовался рассказом, что даже на минуту забыл о предстоящем бое.

— Привет, Кот, — раздался над ухом веселый голос. (Оглянулся — рядом незаметно присел Роман.) — Ну, как настроение? Ты, я вижу, мрачен. Неужели мандражируешь?

— Нет, — ответил Костя, поворачивая во все стороны крепко перебинтованный кулак. Ему не хотелось, чтобы Роман заметил сухость, натянутость, того, что он последние дни сторонится, избегает его.

— Ты когда дерешься? — бодро спросил Роман.

— Я работаю через одну пару, — ответил Костя.

— Ни пуха тебе… — Роман похлопал Костю по коленке и как-то соболезнующе взглянул. — Противник у тебя крепкий. Соберись, старина. И побей его, нахала. Кстати, я сдержал слово. Никому ничего, кроме Жени. Она здесь, в зрительном зале. Надеюсь, ее присутствие тебя вдохновит. Ну, еще раз успеха. Будем болеть за тебя. — Прежде чем ретироваться, он, улыбаясь, приветственно поднял Руку.

Костя как-то безразлично кивнул ему вслед. «Вот чудак. Зачем привел Женю?» — вяло подумал он и стал беспричинно оглядываться. А это было первым признаком, что он нервничает.

На ринг вызвали последнюю пару легковесов, и голос по радио объявил:

«Приготовиться боксерам первого полусреднего веса Круглову и Табакову».

Костя стал надевать перчатки. Ведь бой на ринге мог кончиться до времени, в любую минуту, и надо было быть готовым к выходу на сцену, под свет прожекторов и взгляды сотен глаз.

— Завяжи, — попросил Костя полутяжа.

Тот затянул шнуровку и машинально завязывал перчатки, а сам повернул голову к разговору «мухачей», который, как видно, его совершенно увлек. Он закончил, мельком проверил шнуровку и дружелюбно подтолкнул Костю в спину:

— Желаю успеха.

Костя отошел от него, и в этот момент к нему приблизился Адик Круглов. Он тоже был уже готов к выходу.

— Отойдем в сторону, есть разговор, — сказал он, болезненно морщась.

Они подошли к шведской стенке.

— Ну вот что, — сказал Адик каким-то не своим обычным, самонадеянным, а искательным, слегка хрипловатым голосом, — хочу предупредить откровенно: твой первый же удар сюда, — он коснулся перчаткой левой надбровной дуги, где Костя заметил белую наклейку из пластыря, — рассечет мне бровь, — продолжал Круглов. — Это сразу же даст тебе победу. Но давай решим спор по-честному. Если не хочешь, скажи сразу. Я хоть буду знать, что ты за человек.

Костя смотрел на Круглова, соображая. Тот ждал ответа, и через его приоткрывшиеся губы просвечивала желтая коронка.

— Что ты предлагаешь? — переспросил он. Казалось, само собой разумеется, что если у тебя повреждение, то нечего и выходить на ринг. Стоит только обратиться к врачу…

— Не хочу уступать без боя, — наконец зло выдавил из себя Круглов. — Но все должно быть по-честному. Ты не думай — буду драться в любом случае.

— Хорошо, — сказал Костя, — я постараюсь не бить сюда. — Это условие Круглова ставило его в крайне невыгодное положение.

Они выходили на ярко освещенную сцену с разных сторон кулис: Костя — с одной, Круглов — с другой. По дороге к рингу Костя успел пожать руки победителя предыдущей пары. Он легко скользнул через канаты на брезентовый настил ринга, ступил боксерками в низкий ящик с канифолью, который ему подтолкнул его секундант Мельников, крутнулся в нем ногами несколько раз, вытолкнул ящик.

В его угол подошел высокий суровый рефери — бегло осмотрел перчатки, дернул за резинку трусов, направился в угол Круглова. Мельников достал из стакана с водой белую каучуковую капу и одел ее на зубы Косте. Рефери жестом пригласил боксеров к центру ринга. Здесь он сказал им несколько обычных фраз о том, что надо строго соблюдать правила и безоговорочно слушать его команду. Оба боксера кивнули. Они протянули навстречу друг другу руки в перчатках и коснулись ими.

— Боксеры готовы, — громко сказал рефери, отталкивая боксеров привычным жестом к их углам.

Еще не успел Костя дойти до своего, как уже глухо и коротко — баммм! — прозвучал гонг. Костя резко обернулся и пошел навстречу Круглову. Зрение его было обострено до предела, и видел он все осязаемо четко: и ярко освещенный квадрат ринга, обтянутый перевязанными бинтами-канатами, и строгих деловых судей, и длинный стол главной судейской коллегии, и часть зрительного зала, который состоял из множества бледных пятен и набычившегося Круглова, и ртутный блеск его глаз, и яркое белое пятнышко наклейки на его надбровной дуге.

Но все сейчас как бы разделилось в сознании и восприятии Кости: здесь, на ринге, был для него один требующий личного участия живой, реальный мир, одна жизнь, с ее жестокими и неумолимыми правилами, и законами, которым он добровольно обязался подчиняться, со своими и мгновенными и бесконечными течениями, и трудной психологией, а там, за канатами, был другой мир, другая жизнь, похожая сейчас на абстракцию, но имеющая тем не менее свое самое конкретное и осязаемое отношение к бою и свое особое на него влияние.

Сотни глаз напряженно следили за началом поединка, и среди них были глаза Жени. И между ее взволнованным и встревоженным взглядом, и стройным молодым боксером в перчатках, которым действительно оказался Костя, тоже существовала никому не ведомая, не поддающаяся анализу и определению внутренняя связь и одновременно глубочайшая пропасть.

— Бокс! — скомандовал рефери, взмахнув рукой.

И сразу после его подстегивающего возгласа они сошлись в центре и обменялись пробными первыми ударами.

Им не нужна была обычная разведка, они и так хорошо знали все друг о друге. Круглов рвался к ближнему бою — здесь он имел преимущество. Он был типичным силовиком и отрицал игровой бокс. Костя предпочитал обстреливать противника с дальней или, в крайнем случае, средней дистанции.

Что-то пришло вдруг такое, что мешало сосредоточиться, отвлекало внимание. Не было обычной легкости и задора, связывала, подавляла волю какая-то не осознанная до конца обреченность. Но это настроение только мелькнуло, как мимолетное предчувствие, и тут же исчезло, оставив в душе холодок.

На него, словно танк, лязгающий гусеницами и содрогающийся от бешено ревущих моторов, остервенелый в слепой решимости все смести и сокрушить на своем пути, двигался Круглов. Вот он идет вперед, и в глазах у него неумолимая жажда победы. Ради тщеславия, ради самой победы, ради преклонения других, ради утверждения своей собственной силы.

А зачем ему, Косте, выигрывать? Что для него в этой победе? Чтобы изменить о себе мнение Жени? Чтобы привлечь ее к себе? Но выбор уже сделан. Только что перед ним были торжествующие глаза Романа. Он хотел скрыть свою радость, но не сумел. Он привел сюда Женю развлечь, будучи осведомлен, насколько опасный сегодня у Кости противник. Ну и что ж, пускай. Ее присутствие ничего не изменит. Напротив. Она знает его другим, — он и не должен ее ни в чем разубеждать, доказывать, что он не такой, каким она его себе представляет.

Какие все-таки у Круглова пустые, бессмысленные глаза. Прямо-таки безнадежно пустые. Когда-то он при Косте ругательски выругал литературу; «Из всех предметов самый сволочной».

«А ты сколько книг прочитал?»

«За последние три года ни одной».

Вот так-то: и еще гордится этим, дремучая скотина.

Круглов атаковал первым. Его атака выглядела эффектно. Он обрушил на соперника град быстрых ударов. Одна серия следовала за другой. Несколькими одиночными встречными левой Костя остановил натиск. Он понимал, что эти наскоки больше показные и настоящей опасности не представляют. Они как бы прелюдия к яростному, ожесточенному, настоящему столкновению. Круглов стал кружить вокруг него, делая ложные финты обеими руками и покачивая корпусом и головой. Он выбирал момент для нападения.

В этом покачивании было что-то завораживающее, как плавное покачивание удава перед молниеносным броском на свою жертву. И вот он решился — стремительный выход вперед с нырком под встречный удар Кости, который пришелся по воздуху. Всей своей умноженной прыжком мощью он ударил левой по корпусу, в самый низ грудной клетки — в опасной близости от болезненно уязвимой области печени. Удар правой, частично скользнув по перчатке, пришелся в голову. Ухнули в колокол. Бум-м-м! И шквал ударов. Та-та-та-та… Словно тяжелый пулемет.

Безнаказанность вдохновила Круглова. Руки его двигаются с автоматизмом машинных поршней. Похоже, он поставил перед собой цель закончить в первом же раунде. Глупо. Костя парировал удары, блокировал себя перчатками, но почему-то не уходил от ближнего боя с противником. Хотя стоило ему быстрее двигаться — несколько шагов вправо или назад, — и он был бы вне досягаемости.

В один из моментов, мгновенно вывернувшись всем корпусом вправо на носке правой ноги, он послал апперкот в челюсть Круглова. И хотя удар пришелся по цели не совсем точно, он отбросил Круглова назад. По напряженно молчавшему залу пронесся гул. Круглов снова закружил вокруг, как над желанной добычей, выбирая момент и покачиваясь всем корпусом. Но удар в челюсть немного поостудил его пыл. «Где-то здесь Женя… Что она сейчас?»

Круглов снова ринулся в атаку. И снова несколько его ударов достигли цели. Подавить, ошеломить натиском, навязать свой стиль боя, подчинить себе, парализовать волю — такова, очевидно, была его тактическая цель. С какой-то странной отчетливой фатальностью Костя фиксировал про себя каждое движение и каждое намерение Круглова. В них не было большого ума, тонкости, скорее во всем построении, рисунке, принятой им тактике боя была грубая прямолинейность, откровенная, циничная, даже наглая жажда победы. В его наскоках был не азарт спортивной борьбы, а какая-то узколобая кровожадность.

Было просто по-человечески неприятно работать с этим существом, одержимым столь неуемным и мелким первобытным тщеславием людоеда. Любой ценой — победа! Любыми средствами взять верх, раздавить, повергнуть, уничтожить соперника. Нет, это не благородный спорт. Это ненависть, это вандализм, это обнаженные, как проволока, первобытные инстинкты. Это опасно, как игра с хищным зверем.

Круглов снова идет вперед. В твердо сжатых губах змейкой застыла глухая жестокость. Удар! Удар! Одна за другой несколько серий ударов. Костя отвечает одиночными ударами, уходит от атак, не принимает агрессивного стиля, который боксеры зовут «рубкой». Он двигается, двигается, двигается, но бьет редко и не слишком точно, ведет оборонительный бой.

В «механизме» что-то заело. Он как бы внутренне закрепощен, скован, накрепко опутан невидимыми путами. Замечает искоса, как один судья что-то помечает у себя в судейском листке. Вероятно, очко Круглову. Хронометражист взял в руки молоточек. Значит, скоро конец раунда, и он молоточком ударит по гонгу. Круглов бьет еще раз.

В ушах у Кости зазвенело стеклянным звоном. Он пропустил еще одну сильную штуку. В полнейшей мгновенной черноте перед глазами рассыпался белым прекрасным фейерверком ослепительный дождь крупных звезд. Костя зашатался. Грогги. Пьяный. Все замерли. Затаили дыхание.

Обычно, когда встречаются новички, судья в такой момент тут же прекращает бой и начинает отсчет. Но в поединке опытных боксеров это делают реже. Зато сами боксеры по негласно принятой этике редко когда «добивают» соперника — дают возможность прийти в себя. Проходят какие-то доли секунды.

— Бей, бей, Адик! — неистовствуют болельщики Круглова. — Бе-е-ей!

Адик ударил почти по беззащитному еще и еще раз левой, и правой в челюсть, но попал в переносье и по губам. Костя упал. Перед глазами его стояла мглистая красноватая муть. Одновременно с его падением прозвучал гонг.

Мельников помог Косте добраться до своего угла, усадил на табурет, вытер прохладным влажным полотенцем лицо, шею и грудь, вынул капу, дал воды прополоскать рот, а затем стал обмахивать полотенцем. Костя полулежал, откинувшись спиной на мягкий угловой валик ринга, вытянув ноги, а руки раскинув на канаты. Он тяжело дышал. Глаза были полузакрыты. Мельников что-то говорил-говорил… По Костя ничего не слышал. До его сознания доходили только слитные бубнящие звуки. После короткого гудка, предупреждающего, что минута отдыха истекает, он открыл глаза. В противоположном углу Круглой уже вскочил с табурета и всем своим видом выказывал нетерпение. Он переминался ногами, как ретивый, необъезженный копь, и готов был сразу же после удара гонга броситься вперед.

Бей левой и правой, как шпагой. Как шпагой, понял? — тараторил Мельников. — Как шпагой. — И он подтолкнул Костю в спину.

Прозвучал гонг.

«Второй раунд!» — объявил информатор, как будто всем и без него, но было ясно, что начался второй раунд.

«Первый раунд начисто проиграл», — машинально отметил про себя Костя и удивился, что относится к этому безо всякого сожаления и досады. Круглов как одержимый устремился к нему. Глаза его горели откровенной радостью. Он бил сериями, не снижая темпа атаки. Как будто в этом бое сейчас для него сосредоточились цель и смысл всей его жизни, как будто для него сейчас решался вопрос жизни и смерти.

Не слишком ли много страсти для такого боя? Вот что значит жажда победы. Она ведет к цели напролом, не знает ни обходных путей, ни компромиссов. Но зачем же при этом терять свое человеческое лицо, становиться зверем? «Так не годится, правда, Женя?» — не мысли (обстоятельно думать было просто некогда), а, скорее, мгновенные озарения мыслью проносились в голове. А на него по-прежнему настойчиво и нахраписто лез Круглов, ожесточаясь оттого, что ему все никак не удается сломить противника.

У Кости на душе как-то поулеглось смятение. Скованность, хотя и не совсем, оставила его, и он двигался теперь быстрей и свободней. Круглов снова вошел в ближний бой, он бил, бил, бил как заведенный, но теперь уже Костя и защищался, и отвечал. Вот он сделал два быстрых шага назад и шаг навстречу Круглову. После обманного финта левой в корпус правой ударил в голову. В какую-то последнюю секунду рука дрогнула: ему показалось, он может попасть в рассеченную бровь Круглова, залепленную наклейкой, и он чуть придержал удар. Но все равно в глазах Круглова мелькнул страх. Приунывшие болельщики Кости задвигались, раздались жидкие аплодисменты. И в этот момент над всем залом пронесся такой знакомый звонкий умоляющий девичий крик:

— Ко-о-остя!

В зале засмеялись.

«Женя», — понял Костя. Но он остался равнодушен к этому факту, просто отметил его про себя, сделал где-то в глубине сознания засечку. Круглов, обозленный полученным ударом, снова наступал. Костя повел бой несколько уверенней, темпераментней, провел две или три атаки; несколько его чувствительных ударов достигли цели. И каждый раз Круглов мотал головой, как будто бы отряхивая мокрые волосы. И снова настойчиво лез вперед.

Преимущество оставалось за ним, и он продолжал набирать очки. Каждый удар он наносил с резким выдохом, и эти звуки вместе с сухими шлепками перчаток и быстрым шарканьем боксерок по брезенту разносились далеко по залу. Костю беспокоило и то, что он обещал Круглову не задеть рассеченную бровь, и то, что откуда-то из темной глубины зала на него смотрит Женя, болеет за него и желает ему победы (почему он обязательно должен стать победителем?!), и нелепый совет Мельникова, застрявший в сознании, который он никак не мог понять и реализовать. «Бей, как шпагой». Этого выражения раньше он просто никогда не слышал.

Раз-два, опять пропустил два удара в голову, и она мотнулась, как боксерская груша, набитая опилками, и уши как будто заложило ватой. Не теряя ни секунды, Круглов, держа на весу кулаки, раскрывшись, снова бросился на него, готовый крушить сколько хватит сил. И тут Костя как-то легко, словно бы играя, врезал правой прямо в лицо Круглова. Круглое, мясистое, чуть одутловатое, с желтизной, вызывающее, наглое.

Удар пришелся в верхнюю губу и нижнюю часть его короткого носа. Круглов дрогнул, качнулся на широко расставленных ногах, да так и остался стоять. Глаза его остекленели, он неподвижно застыл, как раскоряченный боров на льду. Костя держал на весу кулаки.

— Бей, бей, бе-е-ей! — на этот раз хором закричали его взволнованные донельзя, взбодренные болельщики, но он не стал бить.

Круглов пришел в себя, помотал головой и… отступил. В глазах его было замешательство. Он больше не решался атаковать.

«Ааа… Вот ты какой! — с удивлением подумал Костя. — Вот ты какой!» И он вдруг со всей очевидной бесспорностью понял, какой Круглов. Просто нахальный трус. Беззащитность, отступление, отсутствие настоящего отпора рождают у него нахрапистую наглость, а отпор, мужество — обыкновенную трусость. До паники. До бегства. До икоты. «Ах, скотина, гад! Да таких бить надо! — заволновался Костя и от этой мысли ощутил в себе неведомо откуда пришедшую к нему злость. — Таких бить надо», — повторял он про себя. Но прозвучал гонг, и, тяжело дыша, он направился в свой угол.

— Хорошо, Костя, — говорил ему довольный Мельников, как парикмахер ловко и быстро обмахивая Костю полотенцем. — Ударил, как шпагой. Сам видишь, как здорово получилось. Продолжай в том же духе. Второй раунд ничейный…

Костя тяжело дышал и смотрел в зал. Ему была неприятна суетливость и болтовня Мельникова и то, что тот врал. Он понимал, что проиграл и этот раунд, и хотелось оборвать его, но он сдержался. Он смотрел в зал и видел отдельные лица, встречал даже внимательные взгляды, которые наблюдали за ним с жестокой беззастенчивой непосредственностью.

Где-то там в зале Женя. Она все время как бы присутствовала в нем. И он как бы ощущал в себе и ее волнение, и ее страх, и беспокойство за него. «Да ты не бойся, — неожиданно сказал он ей про себя. — Я выстою. Меня ведь так просто не одолеешь. А почему действительно я должен проиграть? А этот петух обрадовался. Адик…» — мельком удивился он невесть почему его имени.

Но размышлять было некогда. Удар гонга вызвал соперников на середину ринга. Они оба были уже довольно измотаны предыдущими схватками, но в решающем раунде не намерены щадить себя. Круглов стремился закрепить успех. Табаков — наверстать успех, вырвать победу хотя бы на последних минутах. Но оба они уже слишком выложились и с трудом сохраняли высокий темп. Удар следовал за ударом, схватка за схваткой. Костю лишь беспокоило, как бы не попасть в бровь Круглова. Скажет, что нарочно. Энергии и точности у обоих уже значительно поубавилось. Руки перехлестывались одна через другую да так на несколько мгновений оставались. Ноги налились усталостью. Быстро передвигались теперь тоже с огромным усилием воли.

Удар, еще, и еще, и еще удар. Они обменивались ударами в ближнем бою, тяжело наваливаясь друг на друга, пока не склещились, не сцепились в клинче. Они так крепко обнялись, как два брата или закадычных друга после долгой разлуки. На своей груди Костя ощущал его потную грудь, на своих плечах и спине — его тяжелые руки.

— Брэк! — крикнул судья.

Они отступились. И тут же Круглов упрямо бросился к Косте, а он навстречу ему. Удар, еще и еще удар. Будто колотят по гулкому барабану. В голове лишь глухие отзвуки.

Сошлись с ударами. Разошлись. Снова сошлись. Снова разошлись. Они шли друг на друга как на таран, расходились после каждого столкновения, чтобы, собрав всю энергию, вновь броситься вперед. Это был высший драматический момент поединка, когда зрители, полностью захваченные зрелищем, никак не выражали своих чувств, а только с лихорадочным блеском в глазах наблюдали за ярким квадратом ринга, где соперники бросались друг на друга, как два гладиатора.

Прошла уже половина раунда, когда вдруг словно белая бабочка от лица Круглова отлетела наклейка. Он даже не заметил этого. Зато Костя усиленно вглядывался в его бровь. Неужели он все-таки зацепил ее? Бровь была целой и невредимой. Круглов его обманул?! Костю как будто ожгли горячим хлыстом. Как будто смертельно оскорбили. Как будто обманули в самом чистом и лучшем, во что он безотчетно и свято до сих пор верил. Он едва не задохнулся от тяжелой и необъяснимой обиды.

Он бросился вперед. Откуда только взялись силы! Удар, удар! Еще удар, еще и еще! Круглов пытался клинчевать, но безуспешно. Он закрылся руками. Удар, удар и еще удар. Костя отступил шаг назад, предлагая противнику открытый бой: тот поднял голову. В глазах у него светился откровенный животный страх. Костя, задыхаясь и обливаясь потом, с мучительным трудом передвигая ноги и поднимая руки, снова устремился на Круглова. И тогда тот не выдержал и просто-напросто побежал в сторону.

Свист, смех, крики, аплодисменты остановили его. Он повернулся к Косте и, слегка пошатываясь, сам пошел навстречу ему в открытой стойке с кулаками на весу и с руками, едва согнутыми в локтях. Нет, все-таки невозможно выдержать этот взгляд. Впрочем, и взгляда-то не было. Два пятнышка плотного тумана вместо глаз, и больше ничего. Ну и свинство! А еще вернее — два пятнышка воздуха: смотришь и как будто стремительно куда-то проваливаешься, летишь в пустоту.

Костя ударил. Но кулак его миновал противника. Круглов нырком ушел под руку и, зацепившись за Костю, прильнул к нему. Судя по всему, клинчуя, он собирался протянуть время до конца раунда. Костя попытался оттолкнуть его от себя. В короткой, напряженной борьбе они навалились друг на друга, руки переплелись, как стволы лиан, и уже нельзя было понять, кто кого держит, кто кого отталкивает, кто вырывается, кто бьет.

И вдруг разящая, молниеносная, тоскливая и бесконечная боль пронзила насквозь всего Костю; она началась внизу живота и волнами, затопляя задыхающееся сердце, прошла по всему телу. Костя слабеющими руками пытался удержаться за шею Круглова, но теперь уже тот отталкивал его изо всех сил. Костю сотрясала дрожь, мускулы стали безвольными и вялыми, как вата.

Боль, словно беспощадная пила, казалось, резала пополам его тело. Круглов ударил ниже пояса. Скользящий удар прошел как-то сверху вниз, и рефери его не заметил. В глазах Круглова появилось кошачье любопытство и белый перламутровый свет. Он оттолкнул от себя Костю и ударил, словно бревном, по открытой челюсти. Костя медленно повалился на канаты. Перед глазами все плыло. Его тошнило, как в качке. Круглов ударил еще раз. Звука гонга Костя не слышал. После непродолжительного совещания судей — у Круглова было очевидное преимущество в первых двух раундах — была объявлена его победа по очкам. Рефери небрежно поднял руку победителя.

Около часа спустя у выхода из раздевалки Костю, к его удивлению и отчасти неудовольствию, ждала Женя.

— Я убежала от Романа, — сообщила она, заглядывая Косте в глаза. — У него было такое лицо, такое лицо, когда он смотрел твой бой. Нет, это просто нельзя выразить словами. Ну, а ты как же, Костенька?

— Только, чур, не жалеть и не сочуйствовать, — сказал Костя, изо всех сил удерживая дрожь в голосе. — В боксе ничьих не бывает.

Они вышли на улицу.

— Прогуляемся? — спросила Женя и крепко взяла Костю под руку.

Он кивнул.

— Ах, Костя, если бы только знал, как я волновалась! — сказала Женя. — Чуть с ума не сошла. Вначале ты был слишком скован. — Заметив, что Костя помрачнел, поспешно поправилась: — Напрасно ты не хотел, чтобы мы за тебя болели. Весь класс бы пришел.

— Не знаю, — сказал Костя. — Да, он все-таки надул меня.

— Вот видишь, — неуверенно поддержала Женя. Она не совсем поняла, в чем дело.

— Ну ладно, хватит об этом, — сказал Костя. — Проиграл и проиграл. А может быть, и не проиграл.

— В следующий раз ты обязательно победишь. — Женя поменяла шаг, пристраиваясь в ногу с ним.

— Посмотрим. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Фонарь у меня под глазом здорово светит? — повернулся он к ней и впервые после боя добродушно улыбнулся.

— Нет, почти ничего не заметно.

В парке белая чуткая тишина. Они шли по утоптанной аллее, которую уже успел присыпать свежий снежок, тихо поскрипывающий под ногами. Костя нагнулся, захватил пригоршню снега и бросил его перед собой. В воздухе облачком рассыпалось множество искристых пылинок.