Труженики моря

I. Место, куда нелегко добраться и откуда трудно выбраться

Лодка, накануне вечером замеченная со многих точек гернсейского побережья и в разное время, как можно догадаться, была ботиком Жильята. Он выбрал фарватер меж прибрежных скал; путь был опасный, но зато вел напрямик. Он заботился лишь о том, чтобы сократить дорогу. Когда случается кораблекрушение, время не ждет, море нетерпеливо, час промедления влечет непоправимые беды. Он спешил отказать помощь гибнувшей машине.

Покидая Гернсей, Жильят, казалось, старался не привле. кать внимание людей. Его исчезновение походило на бегство.

Он будто спешил скрыться. Он уклонился от восточного берега, словно не решаясь плыть мимо Сен-Сансона и порта Сен-Пьер и бесшумно проскользнул, вернее прокрался, вдоль противоположного, сравнительно безлюдного берега. В бурунах Жильят был вынужден грести, но он управлял веслом по всем законам гидравлики, плавно загребая воду и не спеша отталкиваясь, – таким образом он плыл в ночи почти с предельной скоростью и почти беззвучно. Можно было подумать, что он замышлял какое-то темное дело.

В действительности, взявшись очертя голову за предприятие, по-видимому, несбыточное, рискуя жизнью, ибо все, казалось, было против него, он боялся встретить соперника.

На рассвете око неведомого, быть может, взирающее из беспредельности, могло бы увидеть среди моря, в самом опасном и самом пустынном месте, две точки, расстояние между которыми все уменьшалось, ибо одна из них приближалась к другой. Одна, почти затерянная среди необъятного волнующегося океана, была парусным суденышком; в суденышке сидел человек; то были Жильят и его лодка. Странные очертанья были у другой – неподвижной, огромной, черной, вздымавшейся над бурливыми водами. Между двумя высокими столбами, лад водной пучиной, мостом, соединявшим их верхушки, повисла в пустоте какая-то перекладина. Эта перекладина, настолько бесформенная, что невозможно было понять ее назначение, казалось, представляла одно целое с двумя своими опорами.

Все вместе напоминало ворота. Но к чему ворота в открытом со всех сторон океане? Сооружение это скорее походило на гигантский дольмен, воздвигнутый среди шири морской по прихоти искусного зодчего, рукою, привыкшей соразмерять свои творения с бездной. Угрюмый силуэт четко вырисовывался на светлеющем небе-.

На востоке разгоралась заря; горизонт побелел, и от этого море казалось еще чернее. А напротив, на другой стороне пеба, заходила луна.

Столбы были Дуврскими скалами. Громоздкий обрубок, вдвинутый между ними наподобие верхнего бруса, соединяющего дверные косяки, была Дюранда.

Риф, державший свою добычу, словно выставлял ее напоказ, внушая ужас; часто в неодушевленных предметах чувствуется мрачное и враждебное высокомерие по отношению к человеку. Как будто скалы бросали вызов. Они словно выжидали.

Сколько заносчивой надменности было в этой картине: побежденный корабль и победительница-бездна! Обе скалы, еще лоснившиеся от влаги после вчерашней бури, походили на бойцов, взмокших от пота. Ветер улегся, мирно плескалось море; в иных местах, там, где волны плавно взмахивали султанами пены, таились рифы, достигавшие уровня воды; с открытого моря долетал гул, похожий на пчелиное жужжание. Ничто не нарушало однообразия водной равнины, кроме угрюмых Дувров, двумя черными прямыми колоннами встававших из моря.

Они по пояс обросли мохнатыми водорослями. Их крутые склоны словно отсвечивали, как воинские доспехи. Казалось, они готовы были вновь принять бой. Чувствовалось, что их основание вросло в подводные горы. От них веяло каким-то трагическим всемогуществом.

Обычно море нападает исподтишка. Оно любит оставаться в тени. В его бездонном мраке исчезает все. Его тайны редко обнаруживаются. Да, в бедствии есть что-то чудовищное, но в какой степени – никому не ведомо. Море действует и явно и тайно: оно скрытничает, оно не любит разглашать свои поступки. Оно совершит кораблекрушение и прикроет его; поглощая жертву, оно проявляет стыдливость. Волна лицемерна.

Она убивает, укрывает награбленное и как ни в чем не бывало улыбается. Она ревет, потом тихо плещет.

Но тут не было ничего подобного. Дувры поднимали мертвую Дюранду над водой с торжествующим видом. Как будто две чудовищные руки протянулись из бездны, показывая бурям труп судна. Так восхвалял бы себя убийца.

Ко всему присоединялся священный ужас предутреннего часа. Рассвет проникнут таинственным величием, в котором сливаются бледнеющие сны и пробуждающаяся мысль. От этого смутного мгновения веет чем-то призрачным. Оба Дувра, с Дюрандой вместо соединительной черты, составляли нечто вроде огромной заглавной буквы Н, возникающей на горизонте с какой-то сумрачной величавостью.

Жильят был в матросском платье – в шерстяной фуфайке, шерстяных чулках и подбитых гвоздями башмаках, в вязаной куртке, штанах из грубой ворсистой ткани, с карманами, и в красной шерстяной шапке, какую в ту пору носили моряки, называя ее «арестантским колпаком».

Он узнал риф и поплыл к нему.

Дюранда не затонула, наоборот, она повисла в воздухе.

Нельзя было и придумать ничего более трудного, чем ее спасенье.

Уже совсем рассвело, когда Жильят очутился в водах омывающих риф.

Море, как мы упоминали, было почти спокойно. Только между скалами плескалась сжатая ими вода. Узок ли, широк ли приток в рифах, в нем всегда бурлит волна, вскипая пеной.

Жильят приблизился к Дуврам не без предосторожностей.

Он несколько раз бросал лот.

Ему предстояло разгрузить лодку.

Частые отлучки приучили его держать наготове все, что необходимо для отъезда. Он захватил с собой мешок сухарей, мешок ржаной муки, корзину с вяленой треской и копченым мясом, большой жбан с пресной водой, норвежский раскрашенный сундучок, в который уложил несколько плотных шерстяных рубашек, плащ с капюшоном, просмоленные гетры и овечью шкуру – ее он ночью набрасывал на себя поверх матросской куртки. Покидая «Дом за околицей», он впопыхах сунул все это в лодку, добавив каравай свежего хлеба. Он так торопился, что взял с собой из инструментов только кузнечный молот, топор и маленький колун, пилу и перехваченную узлами веревку с железным крюком на одном конце. Когда умеешь пользоваться такой веревкой-лестницей, упрямые скалы делаются сговорчивыми, и опытный моряк найдет пути на самые крутые обрывы. На острове Серк часто видишь, как верно служит такая веревка рыбакам Госленской гавани.

В лодке лежали сети, удочки и прочие рыболовные принадлежности. Жильят захватил их по привычке и, пожалуй, машинально: вряд ли пригодилась бы ему рыбачья снасть среди целого архипелага бурунов, где ему предстояло жить некоторое время, если б он дал ход своей затее.

Когда Жильят достиг утеса, был отлив – обстоятельство благоприятное. Волны, отхлынув, обнажили у подножия Малого Дувра несколько плоских и чуть скошенных каменных уступов, похожих на кронштейны. Эти уступы, местами узкие, местами широкие, ступенями поднимались через неровные промежутки вдоль отвесной стены монолита и заканчивались полоской карниза под самой Дюрандой, торчавшей между двумя утесами. Она была зажата в них, как в тисках.

На этих площадках удобно было высадиться и осмотреться.

Здесь Жильят мог временно выгрузить запасы, привезенные в лодке. Но следовало поторапливаться, ибо эти уступы оставались над водой лишь несколько часов. В прилив их снова поглощали пенистые волны.

К этим-то плоским и покатым камням он направил и подвел лодку.

Мокрые и скользкие водоросли покрывали их толстым слоем, легко было поскользнуться.

Жильят снял башмаки, спрыгнул на водоросли и причалил лодку к выступу скалы.

Затем он постарался пробраться как можно дальше по узкому гранитному карнизу и, остановившись под килем Дюранды, начал ее рассматривать.

Дюранда была схвачена, подвешена и как бы вклинена между двумя скалами, футах в двадцати над водой. Только волны неистовой силы могли забросить ее сюда.

Бешеная сила их ударов ничуть не удивляет моряков.

Достаточно привести такой пример: 25 января 1840 года в Сторском заливе, когда буря уже затихала, натие-ком последнего вала перебросило целый бриг через корпус корвета «Марна», застрявшего на мели, и вбило бушпритом вперед меж двух утесов.

Впрочем, в Дуврах осталась лишь половина Дюранды.

Ураган отнял пароход у волн, словно вырвал его изводы.

Воздушный вихрь крутил судно, водяной вихрь удерживал, и вот оно, разрываемое руками бури, переломилось пополам, как тонкая планка. Корма с машиной и колесами, вскинутая над бурлящей пеной и подгоняемая разбушевавшимся циклоном в теснину между Дуврами, врезалась туда по мидель-бимс и застряла. Ветер нанес меткий удар: чтобы вбить такой клин в Дуврские скалы, ураган превратился в палицу. А носовую часть уволок шквал; он перекатывал ее по волнам, пока не расщепил о подводные камни.

Из продавленного трюма выбросило в море захлебнувшихся быков.

Огромный кусок борта носовой части еще уцелел и висел на тимберсах левого кожуха, удерживаемый расшатанными скрепами, которые легко было разрубить одним взмахом топора.

То тут, то там на отдаленных извилинах рифа виднелись балки, доски, лоскутья парусов, обрывки цепей, всевозможные обломки, мирно лежавшие на скалах.

Жильят внимательно рассматривал Дюранду. Киль потолком нависал над его головой.

Безбрежное море едва колыхалось, ясен был горизонт.

Солнце величественно всплывало из-за округлой голубой громады.

Время от времени с разбитого судна скатывалась капля воды и падала в море.

II. Законченность разрушения

Дуврские скалы различны по форме и высоте.

Остроконечный и согнутый Малый Дувр от основания до вершины весь в длинных и разветвляющихся жилах сравнительно рыхлой каменной породы кирпичного цвета, которая переслаивает гранит. Эти красноватые пласты испещрены трещинами. Одна из трещин повыше корпуса Дюранды была так расширена и отшлифована волнами, что превратилась в нишу, будто предназначенную для статуи. Очертания гранитных выступов Малого Дувра округлы и нежны, как у лидийского камня, но мягкие линии не скрадывают его суровости. Малый Дувр оканчиваетеся острием наподобие рога. Большой Дувр отполирован, гладок, ровен, отвесен, словно вырезан по чертежу из куска черной слоновой кости. Ни углубления, ни выступа. Но гостеприимно глядят его крутые склоны; даже каторжник не в силах воспользоваться им для побега, даже птица – свить там гнездо. На вершине его, как на утесе «Человек», виднеется площадка; только она неприступна.

На Малый Дувр можно взобраться, но там не удержишься; на Большом можно расположиться, но туда не взберешься.

Бегло осмотрев риф, Жильят вернулся в лодку, выгрузил свои скромные пожитки на самый широкий из камней, выступавших из воды, связал вещи в тугой сверток, обернул его брезентом и, стянув петлей стропа, втиснул в расщелину скалы, куда не доходили волны, а затем, цепляясь ногами и руками, карабкаясь вверх с выступа на выступ, хватаясь за малейшие неровности, добрался по Малому Дувру до повисшей в воздухе Дюранды.

Он дотянулся до кожуха и спрыгнул на палубу.

Страшную картину являло собою разбитое судно и внутри.

Дюранда хранила следы ужасающего насилия. То было самоуправство бури, леденящее душу. Гроза на море ведет себя, как шайка пиратов. Кораблекрушение похоже на злодеяние. Туча, молния, дождь, ветры, волны, рифы – банда сообщников, внушающих ужас.

На искалеченной палубе, казалось, слышался яростный топот морских духов. На всем лежал отпечаток дикого разгула.

Причудливо изогнутые железные части говорили о бешеных налетах ветра. Междупалубное пространство смахивало на палату сумасшедшего, где все перебито.

И зверь так не терзает добычу, как море. Вода выпускает когти. Ветер грызет, волна пожирает: морские валы-челюсти.

Они рвут на куски и дробят. Удар океана подобен удару львиной лапы.

Особенностью разгрома Дюранды были обстоятельность и кропотливость, с которыми он производился. То была ужасная работа живодера. Многое, казалось, было сделано нарочно. Так и хотелось сказать: какая жестокость! Обшивку судна сняли умело, доска за доской; циклон – мастер на такие дела. Кромсать и строгать – вот прихоть этого чудовища, этого разрушителя. У него повадки палача. Он словно предает пытке то, что губит. Можно подумать, что он вымещает злобу; он измывается, как дикарь. Уничтожая, он терзает. Он истязает тонущее судно, мстит, забавляется: в этом проявляется его мелочность.

Циклоны – редкое явление в наших широтах, и чем они неожиданнее, тем опаснее. Скала, попавшаяся им на пути, может винтом завертеть ураган. Не лишено вероятности, что шквал, взвившись спиралью над Дуврами и внезапно ударившись об утес, превратился в смерч; этим и объясняется, что пароход был заброшен так высоко на скалы. Корабль для циклона – что камень для пращи.

Дюранда напоминала человека, разрубленного надвое; из раны, зиявшей в ее чреве, подобно внутренностям вывалились перепутанные обломки. Снасти, колеблемые ветром, подергивались; вздрагивая, покачивались цепи; обнаженные мышцы и нервы корабля бессильно повисли. То, что не было сломлено, было расчленено; куски обшивки подводной части с торчащими гвоздями напоминали скребницы; все разваливалось; ганшпуг стал просто куском железа, лот – куском свинца, юферс – куском дерева, гардель – клочком пакли, бухта троса – спутанным мотком, ликтрос – ниткой-наметкой: повсюду унылая бесцельность разрушения; все было сорвано, сдвинуто, расколото, изгрызено, покороблено, пробито, уничтожено; в этой страшной груде обломков утратилась взаимная связь; куда ни посмотришь – всюду дыры, распад, разрывы, во всем неопределенность, неустойчивость, присущие любому беспорядку, будь то столкновение людей, называемое битвой, будь то столкновение стихий, называемое хаосом. Все рушилось, все оползало: доски, филенки, куски железа, тросы, балки потоком устремились к огромной пробоине в килевой части и, сгрудившись, у самого ее края, при малейшем толчке могли низвергнуться в море. От прочного корпуса судна-победителя осталась только корма, повисшая между обоими Дуврами и готовая рухнуть; она была пробита во многих местах, и через широкие отверстия виднелась темная утроба корабля.

Снизу волны оплевывали эти жалкие останки.

III. Цела, но в опасности

Жильят не думал, что найдет только половину судна.

В описании шкипера «Шильтиля», хотя и точном, не было и намека на то, что пароход переломился надвое. Вероятно, в ту минуту, когда это происходило под непроницаемой толщею пены, и раздался тот «дьявольский треск», который послышался шкиперу «Шильтиля». Его, несомненно, тогда уже далеко отнесло – от Дюранды последним порывом шквала, и то, что он издали принял за огромный вал, было смерчем.

Позднее, приблизившись для осмотра разбитого судна, он увидел лишь его кормовую часть, а место перелома, то место, где нос отделился от кормы, было скрыто в ущелье меж рифов.

В остальном все совпадало с рассказом шкипера «Шильтиля». Корпус погиб, машина невредима.

Такие случаи нередки и при крушениях и при пожарах.

Логика бедствий непостижима.

Сломанные мачты упали, но труба даже не погнулась; большая чугунная плита, служившая опорой для машины, уберегла ее от толчков и повреждений. Дощатая обшивка кожухов разъехалась, как планки жалюзи, но в просветах можно было различить оба неповрежденных колеса. Не хватало лишь нескольких лопастей.

Кроме машины, устоял и большой кормовой шпиль. На нем сохранилась цепь, он прочно сидел в своей дубовой раме и мог еще послужить, лишь бы палуба не раскололась при натяжении кабаляра. Палубный настил прогибался почти повсюду. Он совсем расшатался.

Зато обломок корпуса, застрявший меж Дуврамж, сидел прочно и, как мы упоминали, на вид был крепок.

Машина уцелела словно издевки ради, и это придавало катастрофе иронический оттенок. В мрачном своем лукавстве неведомое порою разражается язвительными насмешками. Машина была спасена и все же погибла. Океан сберег ее, чтобы на досуге разрушить. Игра кошки с мышью.

Ей суждена была долгая агония и постепенный распад. Ей суждено было стать игрушкой диких забав волны. Ей суждено было день ото дня уменьшаться и, наконец, как бы растаять.

Что предпринять? Может ли эта тяжелая глыба из частей машины и из колес, массивная и в то же время хрупкая, собственной тяжестью приговоренная к неподвижности, оставленная в этой пустыне на волю разрушительных сил, отданная рифом на расправу ветру и волнам, избежать медленного уничтожения среди неумолимых стихий? Даже мысль об этом была безумием.

Дюранда стала пленницей Дуврских скал, Как извлечь ее оттуда?

Как освободить?

Трудно устроить побег человеку, но какова задача – устроить побег машине!

IV. Первое знакомство с окрестностями

Жильят попал в круговорот спешных дел. Но самым неотложным было найти стоянку для ботика и кров для себя.

Дюранда осела больше на левый борт, чем на правый, поэтому ее правый колесный кожух поднимался выше левого.

Жильят взобрался на правый кожух. Оттуда он увидел подводные скалы, и, хотя их гряда то и дело сворачивала, убегая ломаной линией, Жильяту открывалась вся картина – весь Дуврский риф.

С его изучения он и начал.

Дувры, как уже было упомянуто, двумя башнями возвышались у входа в узкий пролив, тянувшийся между отвесными фасадами небольших гранитных утесов. В первозданных геологических формациях морского дна часто встречаются эти удивительные, будто вырубленные топором коридоры.

Извилистое ущелье не просыхало даже в часы отливов.

Его всегда пересекал бурлящий поток. Резкие повороты потока, в зависимости от направления ветра, бывали благоприятны или неблагоприятны: то они словно приводили в замешательство прибой, вынуждая его затихнуть, то доводили до ожесточения.

Последнее случалось чаще: препятствия раздражают море, и оно свирепеет; волны, неистовствуя, исходят пеной.

Ураган в Дуврской теснине тоже сдавлен и тоже полон злобы. У бури болезненный спазм мочеиспускания. Мощное ее дыхание остается мощным, вдобавок оно становится пронзительным. Оно и колет и сокрушает. Это и палица и копье.

Представьте себе вихрь-сквозняк.

Обе цепи скал, образуя нечто вроде морской улицы, спускались уступами от Дуврских утесов и, постепенно снижаясь, уходили на некотором расстоянии под воду. Были там еще одни ворота, но пониже и поуже Дуврских – восточный вход в ущелье. Очевидно, оба скалистых кряжа тянулись подводной улицей до утеса «Человек», который возвышался, точно квадратная цитадель, на противоположном конце рифа.

Впрочем, во время отлива, как раз в ту пору, когда Жильят осматривал местность, оба ряда мелей были отчетливо видны: они выступили из воды и тянулись непрерывной грядой.

Утес «Человек» с востока завершал колонной весь подводный массив, начинавшийся на западе аркой обоих Дувров.

С птичьего полета подводные камни рифа, с Дуврами на одном конце и утесом «Человек» на другом, напоминали извивающиеся четки.

В целом Дуврский риф – не что иное, как гребень горного кряжа, скрытого в океанских глубинах и вознесшего над водою два гранитных утеса, Похожих на почги соприкасающиеся гигантские клинки. Таковы титанические порождения морских недр. Шквалы и прибой зазубрили гребень. Виднелась только его верхушка: это и был риф. То, что скрывала вода, было, вероятно, огромно. Теснина, в которую буря забросила Дюранду, пролегала между исполинскими клинками этого кряжа.

Теснина извивалась, как молния, но почти на всем протяжении была одинаковой ширины. Так ее сотворил океан. Эта странная геометрическая точность – следствие непрерывного кипения вод, следствие работы волны.

Вдоль всего ущелья шли параллельно две скалистые стены, разделенные пролетом, почти равным по ширине главному шпангоуту Дюранды. Кожухи ее колес поместились меж Дувров благодаря углублению в Малом Дувре, согнутом и словно отпрянувшем от Большого. В любом другом месте ущелья их раздавило бы.

От двойного внутреннего фасада рифа веяло чем-то жутким. Когда исследуют водную пустыню, именуемую океаном, обнаруживаются морские тайны, до сих пор неизвестные. Там все представляется непостижимым и чудовищным. То, что Жильят увидел в ущелье сверху, с разбитого корабля, вселяло ужас. Часто в гранитных горловинах океана причудливо навеки запечатлен прообраз крушения. В Дуврской теснине он был страшен. Там и сям на крутых склонах красные пятна окисей горных пород выступали сгустками запекшейся крови, словно кровавый выпот подземной бойни. Что-то в этом рифе напоминало застенок. Шероховатый морской камень, окрашенный во все цвета плесенью или раствором металлических смесей, вкрапленных в гранит, был покрыт то зловещим пурпуром, то ядовитой зеленью, то алыми брызгами, наводя на мысль об истреблении и умерщвлении. Невольно представлялось, что это страшные стены камеры пыток. Тут все говорило о человекоубийстве; предсмертные судороги точно застыли в очертаниях отвесных скал. В иных местах чудились еще свежие следы резни, – к мокрой стене, казалось, нельзя даже прикоснуться пальцем, чтобы не выпачкаться в крови. Во все въелась кровавая ржавчина. У подножия двух параллельных рядов скал, то на уровне воды, то под водой, то на отмели, словно вынутые внутренности, раскиданы были чудовищные округлые валуны – одни багряно-красные, другие черные и лиловые; они похожи были на только что вырванные легкие или загнивающую печень. Словно здесь потрошили великанов. Длинные красные нити струйками крови снизу доверху бороздили гранит.

Такие картины нередко видишь в подводных пещерах.

V. О тайном сотрудничестве стихий

Путешественнику, для которого волей случая океанский риф станет временным пристанищем, далеко не безразлично его строение. Есть рифы-пирамиды, с единственной вершиной, встающей над водою; есть рифы-кольца, напоминающие огромные каменные венки; есть рифы-коридоры. Риф-коридор – самый опасный. И не только потому, что волна бьется и мечется между его стенами и грохочут в тесных проходах валы, а из-за необъяснимых атмосферических явлений, которые возникают здесь, вероятно, в связи с параллельным расположением двух скал в открытом море. Два прямых, как клинки, утеса являются настоящим прибором Вольта.

Риф-кориДор тянется в определенном направлении. Это очень важно. Ведь это главным образом и влияет на воздух и воду. Риф-коридор оказывает на волны и ветер механическое воздействие благодаря своей форме и гальваническое – быть может, благодаря разной степени намагниченности вертикальных плоскостей двух противостоящих и противодействующих друг другу масс.

Такие рифы притягивают к себе все силы стихий, рассеянные в урагане, и обладают необыкновенной способностью удваивать неистовство шторма.

Поэтому-то бури близ них отличаются особенной жестокостью.

Нужно иметь в виду, что ветер – явление сложное. Принято думать, что он нечто однородное; отнюдь нет. Ветер – сила не только динамическая, но и химическая, и не только химическая, но и магнетическая. В ней нечто необъяснимое.

Ветер – столько же электричество, сколько и эфир. Есть ветры, совпадающие по времени с северным сиянием. Ветер на Игольной мелж катит волны в сто футов высотой, что поразило Дюмон-Дюрвиля[149]. «Корвет не знал, кому повиноваться», – рассказывал он. Во время шквалов, налетающих с юга, на море вздуваются болезненные опухоли, океан становится до того жутким, что дикари убегают, только бы его не видеть. Северные шквалы – иное: они колют ледяными иглами, захватывают дыхание, опрокидывают на снег сани эскимосов. Есть еще и ветры палящие: самум в Африке, он же тайфун в Китае и самиэль в Индии. Самум, Тайфун, Самиэль – будто перечисляешь демонов. От их дыхания плавятся вершины гор. А как-то ураган остекленйл вулкан Толукку. Об этом знойном ветре-вихре чернильного цвета, который обрушивается на багровые тучи, говорится в Веддах[150]: «Вот черный бог угоняет красных коров».

Во всех этих явлениях чувствуется загадочное влияние электричества.

Ветер таит в себе тайну. Как и море. Оно так же сложно:

под видимыми волнами оно скрывает другие, невидимые волны энергии. Море заключает в себе все что угодно. Из всех беспорядочных смесей океан – самая неделимая и самая необозримая.

Постарайтесь дать себе отчет в этом хаосе, таком необъятном, что он сливается с горизонтом. Океан – водоприемник земного шара, резервуар для его оплодотворения, тигель для превращения. Он собирает, потом расточает; копит, потом обсеменяет; пожирает, потом созидает. В него вливаются все сточные воды земли, и он хранит их, как сокровища. Он тверд в ледяшм заторе, жидок в волне, газообразен в испарениях.

Как материя – он масса; как сила – он нечто отвлеченное. Он уравнивает и сочетает явления природы. Он упрощает себя, сливаясь с бесконечностью. Он все перемешивает, взбаламучивает и так достигает прозрачности. Многообразие составляющих его элементов исчезает в его единстве. Их в нем столько, что он тождествен им. Он весь в единой своей капле. Он – само равновесие, ибо до краев полон бурь. Платон видел пляску сфер; в необъятном движении земли вокруг солнца океан с приливами и отливами подобен шесту, которым балансирует земной шар, чтобы сохранить равновесие, – это странно звучит, но соответствует действительности.

В чудесном явлении, называемом океаном, налицо и все другие чудеса. Море втягивается вихрем, как сифоном; гроза – тот же насос; молния исторгается водой, так же как воздухом; на кораблях ощущаются глухие толчки, потом из отделения, где лежат якорные цепи, доносится запах серы. Океан кипит.

«Море попало в котел к дьяволу», – говаривал Рюитер. При иных бурях, знаменующих смену времени года и наступающее равновесие космических сил, корабли, обдаваемые пеной, словно излучают свет, по снастям пробегают фосфорические искры, усеивая такелаж, и матросы протягивают к ним руки, стараясь схватить на лету этих огненных птиц. После землетрясения в Лиссабоне струя раскаленного воздуха из недр морских метнула на город вал в шестьдесят футов высотой. Волнение океана связано с колебанием земной коры.

Эти неисчерпаемые источники энергии – причина всевозможных катастроф. В конце 1864 года, в ста милях от берегов Малабара, исчез один из Мальдивских островов. Он пошел ко дну, как корабль. Рыбаки, отплывшие утром, вечером ничего не нашли на его месте: они едва различали под водой свои деревни, и на этот раз лодки были свидетелями, а дома – потерпевшими крушение в море.

В Европе, где природа как будто чувствует себя обязанной уважать цивилизацию, такие происшествия столь редки, что представляются маловероятными. Тем не менее Джерсей и Гернсей были когда-то частью Галлии. А в то время, когда пишутся эти строки, порывом ветра равноденствия на англошотландской границе снесен прибрежный утес «Первый из четырех», First of the Four.

Нигде эти непреодолимые силы не предстают в столь грозном сочетании, как в удивительном северном проливе, именуемом Люзе-Фьордом. Люзе-Фьорд считается опаснейшим из всех океанских рифов-коридоров. Это их законченный образец. Норвежское море, близость сурового Ставангерского залива, пятьдесят девятый градус широты. Вода черная, тяжелая, в перемежающейся лихорадке бурь. И среди этой водной пустыни – длинная мрачная улица между скалами. Она никому не нужна.

Никто не проходит по ней: углубиться в нее не отважится ни один корабль. Коридор в десять миль длиной меж двух стен в три тысячи футов высотой – вот что видишь, попав туда.

В ущелье те же извилины и повороты, как во всех океанских улицах, которые никогда не бывают прямыми, ибо проложены капризной волной. В Люзе-Фьорде поверхность вод почти всегда спокойна, небо ясно, но это страшное место. Откуда ветер? Не с высоты. Откуда гром? Не из поднебесья. Ветер возникает под водой, молния – в скалах. Вдруг всколыхнется вода. Безоблачно небо, а на высоте тысячи или полутора тысяч футов над водой, чаще на южном, чем на северном склоне крутого утеса, внезапно раздается громовой раскат, из утеса вылетает молния, она устремляется вперед и тут же снова уходит в стену, подобно тем игрушкам на резинке, которые прыгают в руке ребенка; молния то сокращается, то удлиняется; вот она метнулась в стену напротив, вот спряталась в скале, вот опять появилась, и все начинается сызнова; она умножает свои головы и языки, щетинится Стрелами, бьет куда попало, вновь появляется и зловеще меркнет. Птицы стаями улетают прочь.

Нет ничего загадочнее этой канонады, доносящейся неведомо откуда. Скала идет войной на скалу. Рифы мечут друг в друга молниями. Эта битва не касается человека. То взаимная ненависть двух скал в морской бездне.

В Люзе-Фьорде ветер оборачивается водяными парами, скала играет роль тучи, а гром точно извергается кратером вулкана. Этот удивительный пролив – гальваническая батарея; элементами ее служат два ряда отвесных скал.

VI. Стойло для коня

Жильят хорошо разбирался в рифах и знал, что с Дуврами шутить нельзя. Прежде всего, как мы уже говорили, ему надо было поставить ботик в безопасное место.

Две гряды подводных камней, образовавших извилистую траншею позади Дуврских скал, местами соединялись с другими утесами, и, очевидно, в ущелье выходили закоулки и пещеры, связанные с главным проливом, как ветви со стволом.

Нижнюю часть скал затянули водоросли, верхнюю – лишайник. Одинаковый уровень водорослей на всех скалах отмечал линию воды при полном приливе и высоту спокойного моря. Там, куда вода не доходила, скалы отливали золотом и серебром – так расцветили морской гранит пятна желтого и белого лишайника.

Кое-где конусообразные раковины покрывали скалы струпьями проказы. Казалось, на граните подсыхали язвы.

В иных Местах, в выбоинах, где волнистым пластом лежал мелкий песок, занесенный сюда скорее ветром, чем прибоем, пучками рос синий чертополох.

На уступах, куда редко долетали брызги пены, виднелись норки морского ежа. Этот иглокожий моллюск, который катится живым шаром, переваливаясь на колючках своего панциря, насчитывающего более десяти тысяч частей, искусно прилаженных и спаянных, и ротовое отверстие которого неизвестно почему называется «фонарем Аристотеля», вгрызается в гранит пятью своими резцами, выдалбливает камень и селится в ямке.

В этих каменных ячейках и находят его охотники за «плодами моря». Они разрезают его на четыре части и съедают сырым, как устрицу. Некоторые обмакивают хлеб в полужидкую мякоть, поэтому он называется «морским яйцом».

Дальние верхушки подводных камней, выступавшие из воды во время отлива, примыкали к подношию утеса «Человек», образуя маленькую бухту, почти со всех сторон окруженную скалами. Там-то, очевидно, и можно было найти якорную стоянку. Жильят внимательно осмотрел бухту. Она напоминала подкову и только одной стороной выходила в море, навстречу восточному ветру, самому благоприятному в этих местах. Вода здесь была взаперти и словно дремала. Стоянка казалась пригодной. Впрочем, у Жильята выбор был невелик.

Если он хотел воспользоваться отливом, надо было торопиться.

Погода по-прежнему стояла прекрасная, теплая. Капризное море было сейчас в хорошем настроении.

Жильят спустился вниз, обулся, отвязал чал, сел в лодку и пустился в море. Огибая риф, он шел на веслах.

Подплыв к утесу «Человек», он подробно обследовал вход в бухту.

Полоска, подернутая рябью, среди колеблющихся волн, – морщинка, заметная лишь моряку, – указывала, что тут есть проход.

Жильят всматривался с минуту в этот извив, в эту почти неуловимую черту на зыблющейся воде и, отплыв немного назад, в открытое море, чтобы удобнее было развернуться и направить лодку по узкому фарватеру, быстро, одним ударом весла, вогнал ее в маленькую бухту.

Он бросил лот.

Стоянка действительно оказалась превосходной.

Здесь ботик будет защищен почти от всех случайностей, которыми угрожает это время года.

Среди самых опасных рифов встречаются такие тихие уголки. Гавани эти можно сравнить с гостеприимными бедуинами: они честны и надежны.

Жильят подвел лодку почти вплотную к утесу «Человек», стараясь, – однако, чтобы днище не задело гранитного подножия, и стал на оба якоря.

Затем, скрестив руки на груди, он начал держать сам с собой совет.

Ботик нашел приют; с этим вопросом покончено; но возникал другой: где приютиться самому?

На выбор было два убежища: полужилая каюта в самой лодке и площадка утеса «Человек», куда легко подняться.

Из этих убежищ можно было во время отлива, прыгая со скалы на скалу, добраться, почти не замочив ног, до дуврской теснины, где застряла Дюранда.

Но отлив продолжается недолго, и все остальное время водное пространство в двести сажен будет отделять Жильята либо, от его убежища, либо от разбитого парохода. Пробираться вплавь среди рифов трудно, а при малейшем волнении – просто невозможно.

Приходилось отказаться и от ботика, и от утеса «Человек».

Не найти было приюта и цо соседству.

Верхушки небольших утесов два раза в день, во время прилива, уходили под воду.

Морская пена беспрерывно взлетала на верхушки больших утесов. Купанье нэ из приятных.

Оставалось разбитое судно.

Но можно ли там устроиться?

Жильят на это надеялся.

VII. Комната для путешественника

Через полчаса Жильят, вернувшись на Дюранду, обошел верхнюю палубу, за ней нижнюю, а потом и трюм, и к первому поверхностному осмотру добавились новые наблюдения.

Он втащил на палубу, при помощи шпиля, припасы с ботика, сложенные в тюки. Шпиль был в исправности.

А рычагов, чтобы вращать его, было под рукой сколько угодно. Груда обломков предоставляла Жильяту богатый выбор.

Среди мусора он нашел зубило, вывалившееся, очевидно, из плотничьего ящика, – им он пополнил свой скромный набор инструментов.

Кроме того, в кармане у него был складной нож, а в нужде все пригодится.

Жильят целый день проработал на Дюранде, расчищая, разгружая и укрепляя ее.

Под вечер он пришел к следующему заключению.

Разбитое судно раскачивается на ветру. Весь остов вздрагивает при каждом шаге. Устойчива и надежна лишь та часть корпуса, что засела между скалами, – как раз в ней и находится машина. В этом месте судно прочно упирается бимсами в гранит.

Поселиться на Дюранде было бы опрометчиво. Разбитый корабль не выдержит лишней тяжести: следует облегчить его, а уж ни в коем случае не увеличивать груз.

Эта развалина требует самого осторожного ухода, как больной при смерти. Довольно с нее и безжалостных порывов ветра.

Жаль, что придется здесь работать. Работы, которые необходимо произвести, вконец расшатают судно, пожалуй, даже ускорят разрушение.

Кроме того, если какая-нибудь беда стрясется ночью, когда Жильят спит, он пойдет ко дну вместе с Дюрандой.

Ждать помощи неоткуда, гибель неминуема. Чтобы вызволить разбитый корабль, надо находиться где-то вне его.

Быть вне его, но рядом с ним – такова была задача.

Трудности все возрастали.

Где найти кров при таких условиях?

Жильят призадумался.

Оставались только оба Дувра. Но вряд ли они годились для жилья.

На верхней площадке Большого Дувра виднелся какойто горб.

Высокие гранитные глыбы с площадкой наверху, наподобие Большого Дувра и утеса «Человек» – это горные пики со срезанной вершиной. Они во множестве встречаются и на суше и в океане. На иных, особенно в открытом море, есть засечки, как на деревьях, отмеченных для рубки. По ним словно ударяли топором. И вправду, они обречены сносить опустошительные набеги урагана – этого морского дровосека.

Существуют и другие, еще более глубокие причины подобных разрушений. Вот почему на древних каменных глыбах столько ран. Некоторые из этих великанов обезглавлены.

Иногда отсеченная голова не падает и необъяснимым образом держится на искалеченной верхушке, – странность, встречающаяся не так уж редко. Чертов утес на Гернсее и Столовая скала в Анвейлерской долине – наиболее поразительные примеры этой странной геологической загадки.

Нечто подобное, очевидно, произошло и на Большом Дувре.

Если выступ, видневшийся на площадке, не был природным каменным возвышением, тогда, несомненно, он был обломком вершины.

Нет ли углубления в этом осколке гранита?

Забиться бы в норку – о большем Жильят и не мечтал.

Но как добраться до площадки? Как влезть по неприступной, отвесной и гладкой, точно голыш, стене, до половины затянутой липким покровом водорослей, такой скользкой, словно ее намылили?

От палубы Дюранды до края площадки было, по крайней мере, футов тридцать.

Жпльят вытащил из рабочего ящика веревку с узлами и кошкой, зацепил ее за пояс и стал карабкаться на Малый Дувр. Чем выше он взбирался, тем круче становился подъем.

Он не догадался снять башмаки, и поэтому подниматься было еще неудобнее. Он с трудом достиг вершины. Там он выпрямился. Места хватало лишь для ног. Расположиться тут было мудрено. Может быть, столпник и удовлетворился бы этим; Жильят был требовательнее и хотел большего.

Малый Дувр склонялся к Большому, будто отвешивая ему поклон, – так казалось издали; промежуток футов в двадцать между подножьями двух этих скал равнялся вверху восьми – десяти футам, не более.

С вершины, на которую взобрался Жильят, был лучше виден скалистый нарост, занимавший часть площадки Большого Дувра.

Площадка находилась по меньшей мере в трех саженях над его головой.

Между ним и площадкой лежала бездна.

Под ним убегала, теряясь в глубине, вогнутая стена Малого Дувра.

Жильят снял с пояса веревку, быстро, на глаз, определил расстояние и закинул кошку на площадку.

Кошка царапнула по скале и сорвалась. Веревка упала, вытянувшись под ногами Жильята, вдоль обрыва Малого Дувра.

Жильят снова забросил веревку, но еще выше, нацеливаясь в гранитный горб, где он разглядел расщелины и желобки.

Бросок был так ловок и меток, что кошка зацепилась.

Жильят дернул веревку.

Край скалы обломился, и веревка вновь закачалась в воздухе, задевая стену утеса.

Он в третий раз забросил веревку.

Кошка не сорвалась.

Жильят изо всех сил потянул за веревку. Она не поддавалась. Кошка впилась в скалу.

Она зацепилась за какую-то неровность, которую Жильят не мог рассмотреть.

Предстояло вручить свою жизнь неведомой опоре.

Жильят не колебался.

Ему было некогда. Приходилось выбирать наикратчайший путь.

Да и спуститься на палубу Дюранды, чтобы обдумать другие меры, было почти невозможно. Если поскользнешься, непременно свалишься вниз. Тому, кто поднимется сюда, не спуститься обратно.

Движения Жильята, как всякого хорошего матроса, были точны. Оа никогда понапрасну не растрачивал сил. Он прилагал их, сообразуясь с целью. Поэтому он и совершал геркулесовы чудеса, обладая самой обычной мускулатурой; бицепсы у него были, как у любого человека, но сердце было иное. Физическая сила сочеталась в нем с энергией – силой душевной.

Он затеял опасное дело.

Удастся ли ему, повиснув на веревке, преодолеть пространство между двумя Дуврами? Вот в чем вопрос.

Человек, готовый на подвиг во имя долга или любви, нередко сталкивается с подобными задачами, словно предложенными самой смертью.

«Решишься ли?» – шепчет могильный мрак.

Жильят снова потянул веревку, испытывая кошку; кошка держалась крепко.

Жильят обмотал левую руку шейным платком, затем, взяв веревку в кулак правой руки, сверху зажал его левой; потом он занес одну ногу вперед, другой быстро оттолкнулся от скалы, чтобы сила толчка помешала закрутиться веревке, и прыгнул на крутой скат Большого Дувра с вершины Малого.

Толчок был резкий.

Жильят принял меры предосторожности, но все же веревка закрутилась, и он ударился плечом о скалу.

И тут же отлетел от нее.

Теперь он ушиб о гранит кулаки. Платок соскользнул.

Руки были ободраны в кровь, – хорошо еще, что не переломаны.

Прыжок оглушил Жильята; с минуту он висел неподвижно.

Но он настолько владел собой, что справился с головокружением и веревку не выпустил.

Прошло некоторое время, пока он, раскачиваясь и подтягиваясь, старался поймать веревку ногами; все же он добился своего.

Он окончательно пришел в себя и, обхватив веревку ногами так же крепко, как руками, взглянул вниз.

Его не тревожило, что веревки не хватит: не раз приходилось ему спускаться по ней и не с такой высоты. А тут ее конец даже волочился по палубе Дюранды.

Удостоверившись, что на суднр спуститься можно, Жильят стал взбираться вверх.

Спустя несколько мгновений он был на площадке.

Ничья нога еще не ступала сюда, залетали лишь одни пернатые гости. Площадка была усеяна птичьим пометом.

Она имела форму неправильной трапеции – в этом месте обломился верх огромной гранитной призмы, называемой Большим Дувром. В самом центре трапеции была выдолблена гранитная чаша. То была работа дождей.

Предположения Жильята оправдались. В южном углу трапеции виднелось нагромождение камней – вероятно, обломки рухнувшей вершины. Если дикий зверь взобрался бы на эту площадку, он мог бы укрыться между этими глыбами, напоминавшими исполинские булыжники. Они валялись беспорядочной грудой, поддерживая, подпирая друг друга; между ними чернели щели, как в куче крупного булыжника. Не найти было здесь ни пещеры, пи грота, но всюду виднелись отверстия, как в губке… Одна из этих нор могла приютить Жильята.

Ее выстилали трава и мох.

Жильят лежал бы там как в футляре.

У входа нора была высотой в два фута. В глубину она постепенно сужалась. Встречаются каменные гробы такой формы. Эта спальня, прикрытая с юго-запада глыбами гранита, была защищена от ливней, но открыта для северного ветра.

Жильят нашел, что искал.

Обе задачи были разрешены: у лодки была гавань, у него – кров.

Недалеко было и до разбитой Дюранды; от этого его жилье выигрывало еще больше.

Железная кошка, провалившись между двумя обломками скалы, зацепилась прочно. Жильят укрепил ее, придавив большим камнем.

Он немедля воспользовался удобным сообщением с пароходом.

Отныне он. был у себя дома.

Большой Дувр стал его пристанищем, Дюранда – мастерской.

Побывать там и вернуться, подняться и спуститься – было проще простого.

Он быстро соскользнул по веревке на палубу Дюранды.

Погода стояла отличная, для начала все шло хорошо.

Жильят был доволен; ему захотелось есть.

Развязав корзину с провизией, он открыл складной нож, отрезал кусок копченой говядины, съел ломоть хлеба, отпил глоток пресной воды из жбана – поужинал великолепно.

Хорошо потрудиться и вдоволь поесть – двойная радость.

Сытый желудок подобен удовлетворенной совести.

Когда Жильят покончил с ужином, было еще достаточно светло. Он воспользовался этим и стал разгружать разбитое судно, – мешкать было нельзя.

Оставшуюся часть дня он сортировал обломки. Он отложил и отнес в уцелевшее машинное отделение то, что могло пригодиться: дерево, железо, снасти, паруса. Все ненужное он бросил в море.

Груз, поднятый шпилем с лодки на палубу, хоть в нем и не было ничего лишнего, загромождал ее. В скале Малого Дувра Жильят обнаружил что-то вроде глубокой ниши, до которой мог дотянуться рукой. В скалах часто встречаются такие естественные стенные шкафы, правда, без дверок.

Жильят нашел, что это надежное место для хранения имущества. Он задвинул поглубже оба ящика – с инструментами и с одеждой, оба мешка – со ржаной мукой и сухарями, а корзину с провизией поставил впереди, пожалуй, слишком близко к краю, но иного места не было.

Он предусмотрительно вынул из ящика с одеждой овчину, непромокаемый плащ с капюшоном и просмоленные гетры.

Чтобы веревку не трепал ветер, он привязал ее нижний конец к одному из шпангоутов Дюранды.

Борта Дюранды имели сильный завал, поэтому шпангоут был очень изогнут и держал конец веревки крепко, точно сжатый кулак.

Следовало подумать о верхнем конце веревки. Нижний был хорошо закреплен, но на вершине утеса веревка терлась о край площадки, и острое ребро скалы мало-помалу могло ее перерезать.

Жильят порылся в куче обломков и остатков снастей, отложенных про запас, и вытащил несколько лоскутьев парусины, а из обрывка старого каната вытянул несколько длинных каболок; все это он положил в карманы.

Моряк сообразил бы, что для предотвращения беды он собирается обмотать веревку кусками парусины, а также каболками в том месте, где она соприкасается с ребром скалы; работа эта называется «клетневанием».

Заготовив необходимую ветошь, Жильят надел просмоленные гетры, набросил поверх куртки плащ, накинул капюшон на шапку и завязал на шее овечью шкуру; облачившись во все свои доспехи, он схватился за веревку, прочно прикрепленную к Большому Дувру, и пошел на приступ этой мрачной морской башни.

Он проворно добрался до площадки, несмотря на то, что руки у него были в ссадинах.

Меркли последние блики заката. Ночь спускалась над морем. Лишь верхушка Дувра была слегка освещена.

Жильят воспользовался гаснущим светом, чтобы заклетневать веревкуд Он наложил на ее изгиб у края скалы повязку в несколько слоев парусины, тщательно обмотав каждый слой каболками. Получилось нечто похожее на наколенники, которые подвязывает актриса, готовясь к предсмертным мукам и мольбам в пятом акте трагедии.

Окончив клетневание, Жильят, сидевший на корточках, выпрямился.

Уже несколько минут, обматывая парусиной веревку, он смутно ощущал странное сотрясение воздуха.

Казалось, в вечерней тишине хлопает крыльями огромная летучая мышь.

Жильят поднял глаза.

Над его головой, в бесцветном и бездонном сумеречном небе, кружилось большое черное кольцо.

На картинах старинных мастеров видишь такие кольца над головою святых. Только там они золотятся на темном фоне; здесь же оно чернело на светлом. Странное было зрелище. Будто ночь возложила венец на Большой Дувр.

Кольцо приближалось к Жильяту, потом удалялось; то становилось уже, то шире.

Это были чайки, рыболовы, фрегаты, бакланы, поморнцки – целая туча встревоженных морских птиц.

Очевидно, Большой Дувр был для них гостиницей, и они прилетели на ночлег. А Жильят занял одну из комнат. Новый постоялец внушал им беспокойство.

Человек в этом месте – вот чего они никогда не видели.

Некоторое время они продолжали растерянно кружиться.

Они словно ждали, что Жильят уйдет.

Жильят, задумавшись, рассеянно следил за ними взглядом.

В конце концов крылатый вихрь принял решенье – кольцо вдруг разомкнулось, стало спиралью, и туча бакланов устремившись к другому концу рифа, опустилась на утес «Человек».

Там, казалось, они стали совещаться и что-то обсуждать. Жильят, вытянувшись в своем гранитном футляре и подложив под голову камень вместо подушки, еще долго слышал каркающие голоса пернатых ораторов, державших речь поочередно.

Потом они умолкли, и все заснуло: птицы на своей скале, Жильят – на своей.

VIII. Importunaeque volucres[151]

Жильят спал хорошо. Правда, было холодно, и он не раз просыпался. Разумеется, он лег ногами в глубь норы, а головой к выходу, но даже не потрудился сбросить острые камни, которые устилали его ложе и мешали спокойному сну.

Порой он приоткрывал глаза.

Время от времени до него доносились отдаленные глухие взрывы. То начинавшийся прилив с грохотом пушечного выстрела врывался в пещеры Дуврского рифа.

Во всем, что окружало Жильята, было что-то сверхъестественное, как в видениях; его обступал призрачный мир.

К тому же в ночи все становилось каким-то неправдоподобным, он словно попал в царство невозможного. Он думал:

«Все это мне снится».

И снова засыпал и вдруг переносился в «Дом за околицей», в «Приют неустрашимых», в Сен-Сансон; ему слышалось пенье Дерюшетты, и грезы становились действительностью. Во сне ему казалось, что он живет и бодрствует а наяву – что он спит.

И в самом деле, теперь его жизнь была подобна сновидению.

Около полуночи в небе послышался отдаленный гул.

Жильят смутно различил его сквозь сон. Вероятно поднимался ветер.

Потом он проснулся от холода и раскрыл глаза чуть шире, чем прежде. В зените повисли большие облака; луна закатывалась, а вдогонку за ней бежала крупная звезда.

Мозг Жильята был затуманен сном, и дикий ночной пейзаж вставал перед ним в искаженных, преувеличенных пропорциях.

На рассвете он совсем промерз, но спал крепко.

Внезапно вспыхнула заря и прервала этот сон, который мог быть опасен. Его спальня находилась как раз против восходящего солнца.

Жильят зевнул, потянулся и вылез из своей норы.

Спросонок он ничего не понял.

Мало-помалу сознание действительности вернулось к нему, и он воскликнул: «Пора завтракать!»

Погода стояла тихая, небо было ясное и холодное, тучи ушли, ночной ветер чисто вымел горизонт, безмятежно всходило солнце. Наступал второй погожий день. Жильят почувствовал прилив бодрости.

Он сбросил плащ и гетры, закатал их в овчину, вывернув ее шерстью внутрь, завязал сверток бечевкой и засунул его поглубже в свое убежище на случай дождя.

Затем он оправил постель, то есть сбросил с нее камни.

Приведя в порядок свое ложе, он соскользнул по веревке на палубу Дюранды и быстрым шагом подошел к нише, куда накануне поставил корзину с провизией.

Корзины там не было. Она стояла слишком близко к краю, и ночной ветер унес ее и сбросил в море.

Это было предупреждение, стихии готовились к отпору.

Ветер поистине должен был обладать какой-то злобной настойчивостью, если отыскал корзину в этом месте.

Начало враждебных действий было, положено. Жильят это понял.

Когда живешь в тесном соседстве с угрюмым морем, трудно отрешиться от убеждения, что ветер и скалы – одушевленные существа.

У Жильята не осталось ничего, кроме сухарей, ржаной муки и надежды на ракушки, которыми питался тот, кто, потерпев кораблекрушение, умер с голоду на утесе «Человек».

О рыбной ловле нечего было и думать: рыба не терпит толчков, она избегает бурунов; бесполезно ставить верши и закидывать самые крепкие сети, они только рвутся об острия рифа.

Жильят съел на завтрак несколько морских полипов; с трудом отделяя их от скалы, он чуть не сломал складной нож.

Доедая скудный завтрак, он услыхал непонятный шум на море. Он оглянулся.

Целый рой чаек и бакланов опустился на невысокую скалу; они хлопали крыльями, толкались, пищали, кричали, суетливо копошась на одном месте. Орда, наделенная клювами и когтями, что-то расхищала.

То была корзина Жильята.

Ветер сбросил ее на острый камень, и она развалилась Слетелись птицы. Они уносили в клювах растерзанные куски.

Жильят издали разглядел копченое мясо и вяленую треску Теперь в борьбу с ним вступили птицы. Они тоже были против Жильята. Он отнял у них дом; они отняли у него пищу.

IX. Как заставить служить себе риф

Пролетела неделя.

Несмотря на дождливое время года дожди не шли – это радовало Жильята.

Впрочем, то, что он предпринял, по крайней мере с виду превосходило человеческие силы. Успех был до такой степени сомнителен, что попытка достигнуть его казалась безумием.

Когда берешься за дело, то обнаруживаешь, сколько с ним связано опасностей, сколько возникает преград. Стоит только начать, как убеждаешься, что нелегко будет его завершить. Всякий почин сопряжен с помехой. Первый же сделанный шаг неумолимо свидетельствует об этом. Трудности, встающие перед нами, подобны колючим терниям.

Жильяту сразу же пришлось столкнуться с препятствиями.

Чтобы выручить машину Дюранды, чуть не погибшую при кораблекрушении, чтобы попытаться, с некоторой надеждой на успех, спасти ее в таком месте и в такое время года пожалуй, потребовалась бы целая армия, а Жильят был один; требовался полный набор плотничьих и слесарных инструментов, а у Жильята были только пила, топор, зубило и молоток; требовалась удобная мастерская и удобное жилье, а у Жильята не было крыши над головой; требовалась пища и запасы, а у Жильята не было хлеба.

Если бы в первую неделю кто-нибудь увидел Жильята за работой на рифе, тот не понял бы, что он делает. Жильят словно забыл и думать о Дюранде и о Дуврских скалах. Его занимало лишь то, что уцелело на рифе; казалось, он был поглощен спасеньем обломков. В часы отлива он обирал скалы, присваивая все, чем волна поделилась с ними после кораблекрушения. Он переходил от утеса к утесу, подбирая то, что выбросило море: клочья парусов, концы тросов, куски железа, обломки, оставшиеся от крышек люков, доски продавленной обшивки, сломанные реи, там – балку, тут – цепь, здесь – блок.

Он осматривал каждое углубление в граните. К его великому разочарованию ни одно не годилось для жилья, и он замерзал по ночам, лежа в каменной норе на вершине Большого Дувра, и очень хотел найти жилье получше.

Два таких углубления были довольно просторны: там можно было стоять, а по естественному скалистому полу, хотя и неровному и покатому, – даже ходить. Ветру и дождю там было привольно, однако волны даже в самый высокий прилив туда не долетали. Обе расщелины находились по соседству с Малым Дувром, и до них можно было добраться в любое время. Жильят решил устроить в одной склад, а в другой кузницу.

Собрав реванты и нок-бензеля всюду, где ему удалось их подобрать, он связал ими свои находки: обломки – в большие пучки, обрывки парусины – в тюки. Затем принайтовил их друг к другу. Прилив, поднимаясь, мог унести свертки в море, и Жильят перетащил их через подводные камни в склад. Гдето во впадине скалы он нашел стень-вынтреп и с его помощью поднял из воды даже крупные деревянные части. Он вытащил из моря много оборванных цепей, разбросанных среди бурунов.

Жильят проявлял удивительную настойчивость в этом тяжком труде. Он добивался всего, чего хотел. Ничто не устоит против ожесточенного упорства муравья.

К концу недели бесформенные обломки, раскиданные бурей, были собраны в гранитной кладовой Жильята и приведены в порядок. Один угол занимали галсы, другой угол – шкоты; булини лежали отдельно от гарделей; раксслизы разложены по количеству пробитых в них отверстий; клетни сняты с рымов сломанных якорей и свернуты мотками; юферсы, которые не имеют шкивов, отделены от блоков; кофель-нагели, вант-клотни, вантины, чиксы, ниралы, канифасблоки, шкентеля, утки, раксы, стопоры, лисель-спирты, если буря не повредила их окончательно, занимали особые отделе-, ния; все – деревянные части корпуса – люковые бимсы, стандерсы, пилерсы, эзельгофты, ставни, стойки, карленгсы – сложены отдельно; там, где это оказалось возможным, доски разбитой наружной обшивки, скреплявшиеся пазами, были соединены друг с другом; рифсезни не смешивались с сезнями кабаляра, ганапути – со швартовами, блоки талрепов – с блоками подъемных талей, куски пояса обшивки – с кусками планширя; особый угол был отведен под уцелевшие швиц-сарвени Дюранды, поддерживавшие стень-ванты и путенс-ванты.

Каждый обломок лежал на своем месте. Вещественные следы кораблекрушения были разобраны и словно отмечены ярлычками. То был хаос, спрятанный в кладовую.

Изрядно продырявленный стаксель, укрепленный большими камнями, прикрывал все, что мог попортить дождь.

Как ни была искалечена носовая часть Дюранды, Жильяту все же удалось спасти оба крамбола с тремя шкивами.

Он разыскал бушприт, и ему стоило больших усилий размотать вулинштаги; они слиплись, потому что были, как водится, обтянуты при помощи шпиля и притом в сухую погоду.

И все же Жильят распутал их, ибо толстый несмоленый трос мог ему пригодиться.

Он подобрал и маленький якорь, зацепившийся в расщелине подводного камня, – он обнаружил его там во время отлива.

В развороченной каюте Тангруйля он нашел кусок мела и тщательно припрятал его, на случай, если понадобится делать пометки.

Кожаное пожарное ведро и несколько кадок в довольно хорошем состоянии тоже могли пригодиться.

Остатки погруженного на Дюранду каменного угля он также перенес в свой склад.

За неделю все обломки были собраны, риф очищен, Дюранда облегчена. На разбитом судне осталась только машина.

Кусок борта, уцелевший от носовой части, не отягощал остов парохода. Он спокойно висел, упираясь в выступ скалы.

К тому же он был широк и объемист, его трудно было перетащить, да он и загромоздил бы весь склад. Эта часть борта походила на плот. Жильят не тронул ее с места.

Работа не отвлекала Жильята от тайной его мечты: он тщетно искал «куклу» Дюранды. Волна многое унесла безвозвратно, в том числе и ее. Взамен этой «куклы» Жильят отдал бы обе руки, не будь они ему так необходимы.

Возле склада и у самого входа в него лежали две кучи хлама – куча железа, годного для перековки, и куча дерева, годного для топлява.

С рассветом Жильят бывал уже на ногах. Он не знал отдыха, кроме часов сна.

Бакланы, кружа над его толовой, смотрели, как он трудится.

X. Кузница

Жильят покончил со складом и занялся устройством кузницы.

Вторая расщелина, выбранная Жильятом, представляла собой что-то вроде довольно глубокого и узкого прохода. Он решил было там поселиться, но в этом коридоре беспрерывно дул упорный и неугомонный северо-восточный ветер, и Жильяту пришлось отказаться от своего намерения. Это подобие поддувального меха и навело его на мысль о кузнице. Раз пещера не может служить ему комнатой, пусть она будет мастерской. Взять в услужение само препятствие – важный шаг на пути к победе. Ветер был врагам Жильята, и Жильят решил сделать его своим подмастерьем.

Поговорку «с виду и туда и сюда, а на деле никуда» можно применить и к пещерам в скалах. Они многое сулят, но ничего не дают. Вот впадина. Она была бы отличной ванной, но в ней щель, через которую вытекает вода; вот комната, но без потолка; вот. ложе, устланное мхом, но мокрое; вот кресло, но каменное.

Кузницу, которую предполагал оборудовать Жильят, начерно наметила сама природа; однако осуществить этот замысел до конца, превратить пещеру в мастерскую было делом очень сложным и очень трудным. Из трех-четырех глыб, выдолбленных в форме воронки и примыкавших к узкой трещине, случай устроил нечто вроде огромной бесформенной воздуходувки, намного превосходившей мощностью большие старинные кузнечные мехи в четырнадцать футов длины, выдувавшие каждый-раз по девяносто восемь тысяч кубических дюймов воздуха. Тут было нечто иное. Силы урагана не вычислить.

Этот-то избыток мощи и являлся помехой; нелегко управлять дыханием стихии.

В пещере было два недостатка: в ней дул сквозной ветер и струилась вода.

То были не морские волны, а неиссякающий ручеек: он не бежал потоком, а как будто просачивался.

Прибой, беспрерывно забрасывая пеной риф, иногда больше, чем на сто футов ввысь, в конце концов наполнил морской водой естественный резервуар, расположенный между скалами, поднимавшимися над пещерой. Резервуар переполнился, и позади него, на крутом откосе образовался крохотный, водопад около дюйма шириной, падавший с высоты четырех-пяти саженей. Вносили свою долю сюда и дожди. Время от времени туча мимоходом разражалась ливнем над этим неистощимым и всегда переливающимся через край резервуаром. Вода в нем была солоновата, негодна для питья, но прозрачна. Брызги от водопада каплями сбегали с водорослей, точно с распущенных волос.

Жильят решил воспользоваться водой, чтобы укротить ветер. При помощи воронки и двух-трех труб из наскоро обструганных и сколоченных досок Жильят, приладив к одной трубе кран и установив взамен нижнего резервуара широченную бочку, ухитрился, без противовеса и стойки, дополнив только свое сооружение диффузором вверху и отверстиями для воздуха внизу, смастерить недостающий ему кузнечный мех, – недаром он был отчасти и кузнецом и механиком. Хотя сооружение это уступало нынешнему гидравлическому вентилятору, но все же было менее примитивно, чем старинный пиренейский воздуходувный снаряд.

У Жильята была ржцная мука, – и он сделал клейстер; у него был несмоленый трос, и он нащипал тхакли. Он воспользовался паклей, клеем и несколькими деревянными клиньями и заткнул все щели в каменной воронке, оставив только одну отдушину, которую удлинил куском фитильной трубки, найденной на Дюранде, и служившей запальником для сигнального фальконета. Эта горизонтальная трубка доходила до широкой плиты, где Жильят устроил кузнечный горн. Трубку, в случае нужды, можно было затыкать пробкой, сделанной из веревочного жгута.

Затем Жильят набил горн углем и щепками, высек огнивом искру из скалы на пучок пакли и поджег щепу и уголь.

Он испробовал воздуходувку. Она действовала отлично.

Жильят ощутил гордость циклопа – властелина воздуха, воды и огня.

Властелин воздуха, он наделил ветер легкими, создал в граните дыхательный аппарат и превратил поддувало в кузнечный мех. Властелин воды, он превратил небольшой водопад в воздуходувную машину. Властелин огня, он высек пламя из скалы, залитой водой.

Сверху пещера была почти всюду открыта, поэтому дым свободно уходил вверх, застилая копотью выступ откоса. Скалы, которые, казалось, от века созданы были для пены морской, познакомились теперь с сажей.

Жильят превратил в наковальню большой валун твердозернистой породы, удобный по величине и по форме. Но работать молотом на такой наковальне было опасно, она могла расколоться. Один из краев глыбы, округлый и заостренный, в крайнем случае мог заменить конический носок, но не хватало носка пирамидального. То была древняя каменная наковальня троглодитов. Поверхность ее, отполированная водой, была тверда, почти как сталь.

Жильят пожалел, что не захватил с собой наковальню. Не зная, что буря разломила Дюранду надвое, он надеялся найти на ней набор плотничьих инструментов и весь инвентарь, обычно хранящийся в носовом трюме судна. Но именно носовую-то часть и унесло в океан.

Оба углубления, отвоеванные Жильятом у рифа, находились рядом. Склад и кузница сообщались между собой.

По вечерам, закончив трудовой день, Жильят ужинал сухарем, размоченным в воде, морским ежом или морскими каштанами, ибо ничего другого нельзя было добыть среди скал, и, дрожа под стать своей веревочной лестнице, взбирался наверх, чтобы переночевать в каменной норе на Большом Дувре.

Какая-то отрешенность владела Жильятом, и ее углубляли сама действительность и тяжкий труд. Слишком суровая реальность ошеломляет. Жильят сам не верил себе, несмотря на кропотливую повседневную физическую работу, что попал сюда, что взялся за такое дело. Мышечная усталость всегда является той нитью, которая тянет к земле, но необычность предприятия увлекала Жильята в мир каких-то возвышенных и туманных фантазий. Порою ему мерещилось, что он ударяет молотом по туче, а иногда чудилось, что его инструменты – оружие. Им владело странное чувство, что он не то отбивает невидимую атаку, не то предотвращает ее. Вить веревку, выдергивать из парусины каболку, подпирать доску доскою – означало готовить боевое оружие. Тысячи мелких забот, связанных со спасением обломков судна, стали походить в конце концов на предосторожности против обдуманного, почти незамаскированного и весьма недвусмысленного наступления.

Жильят не умел словами выражать мысли, но отдавал себе в них отчет. Он все реже казался себе рабочим и все чаще воином.

Он уподобился укротителю и почти понимал это – так расширился неожиданно его умственный кругозор.

К тому же, куда бы он ни устремил взгляд, перед ним вставал исполинский призрак бесплодного труда. Человек приходит в смятение, видя работу могучих сил, рассеянных в непостижимом и беспредельном. Он стремится понять их цель.

Вечное движение пространства, неутомимые воды, облака, точно спешащие куда-то, титанический, непонятный порыв, все эти судорожные усилия – загадка. Во имя чего безостановочно колеблются воды? Что сооружают шквалы? Что воздвигает прибой? Что создают волны, сталкиваясь, рыдая, рыча? К чему эта сумятица? Прилив и отлив таких вопросов извечен, как прилив и отлив моря. Жильят знал, что делал он сам, но волнение необозримых просторов смутно и неотвязно преследовало его своей непостижимостью. Помимо своей воли, неведомо для себя, Жильят испытал на себе воздействие природы, слился с него и, словно ослепленный, в каком-то исступлении соединил в воображении собственную работу с бесполезной работой моря. И как же не почувствовать, как не попытаться понять эту тайну грозной трудолюбивой волны, когда она перед тобою? Как не размышлять в пределах, доступных мысли, о колебании волн, об исступлении-пенящихся гребней, о незаметном разрушении скал, о бессмысленном захлебывающемся крике ветров всех четырех стран света? Как страшит мысль это вечное начинание сначала, эта бездонная бочка – океан, эти Данаиды[152] – облака, весь этот бесцельный труд!

Бесцельный? Нет. Но только тебе, о Неведомое, известна цель.

XI. Открытие

Люди подплывают к прибрежному рифу, но к рифу в открытом, море – никогда. Там не на что надеяться, это не остров. Нет там ни пропитанья, ни плодовых деревьев, ни пастбищ, ни стад, ни родниковой воды. Это голый камень среди пустыни. Над водой крутые склоны утеса, под водой – острые выступы. Там ждет человека лишь гибель.

Рифы, именуемые на старом морском языке «отшельниками», как мы уже говорили, – места своеобразные. Море там наедине с собой. Оно делает, что хочет. Гости с земли никогда не тревожат его. Море страшится человека, не доверяет ему, скрывает от него свою сущность и дела свои. У рифа оно чувствует себя уверенно: туда человек не заглянет. Никто не прервет монолог волны. Море трудится над рифом, поправляет повреждения, оттачивает верхушки, заостряет их, подновляет риф, следит за ним. Оно сверлит скалу, размельчает мягкий камень, обнажает твердый, сдирает плоть, оставляя один остов, все обшарит, рассечет, пробуравит, продырявит, проложит каналы, свяжет тупики, испещрит рифы ячейками, уподобив их гигантским губкам, выдолбит изнутри, покроет резьбой снаружи. В подводной горе, своем потаенном владении, оно строит для себя пещеры, святилища, чертоги; оно насаждает невиданную омерзительную и пышную растительность – плавучие травы, что кусают, и чудовищ, что пускают корни; все это страшное свое великолепие оно хранит под покровом вод. На рифе, стоящем особняком, никто не выслеживает море, не подглядывает за ним и пе мешает ему; там оно на приволье раскрывает сокровенную тайну, непостижимую для человека.

Там кишат его ужасные порождения. Там весь неведомый мир морской бездны.

Скалистые мысы, косы, стрелки, буруны, естественные волнорезы, подводные камни, – повторяем, – настоящие сооружения. Геологическая формация ничто по сравнению с формациями океанскими. Рифы – эти жилища волн, эти пирамиды и усыпальницы морской пены – относятся к неразгаданному зодчеству, названному однажды автором этой книги «искусством природы» и отличающемуся монументальностью стиля.

Сама случайность здесь кажется замыслом. Сооружения эти многолики. В них сумбур колонии полипов, в них величавость собора, причудливость пагоды, мощь горного кряжа, изящество драгоценной безделушки, ужас склепа. Все они в ячейках, как осиное гнездо, в берлогах, как лесная чаща, в подземных ходах, как кротовая нора, в одиночных камерах, как острог, в васадах, как ратное поле. Там есть ворота, но заваленные, есть колонны, но с отбитым верхом, есть башни, но покосившиеся, есть мосты, но разрушенные. Внутренние помещения в них строго распределены: вот эти только для птиц, те только для рыб. Из одного в другое пути нет. Их архитектурная форма меняется, искажается, то подтверждает закон равновесия, то отрицает его, распадается и вдруг застывает, начинает архивольтом, кончает архитравом; глыба громоздится на глыбу; каменщиком здесь Энкелад[153]. Это выставка задач, поставленных перед собой неведомой механикой, и задач решенных. Нависшие своды грозят падением, но не падают.

Непонятно, как держатся эти головокружительные постройки.

Все вкривь и вкось, всюду выступы, пустоты, висячие арки; закон этого столпотворения непостижим. Неведомое, великий зодчий, не знает расчетов, но во всем у него удача; как попало накиданные скалы представляют собой поразительное сооружение: никакой логики, но могущество равновесия. В этом нечто большее, чем прочность, в этом вечность. И в то же время все здесь – воплощение беспорядка. Смятение волн как будто передалось граниту. Риф – окаменевшая буря. Ничто так не смущает разум, как творения этой стихийной архитектуры, вечно рушащиеся и вечно непоколебимые. Тут все друг друга поддерживает и все друг другу противодействует. В этой борьбе линий возникает настоящее здание. Тут угадываешь сотрудничество врагов: океана и урагана.

ВЛ4этой архитектуре есть свои мастерские произведения, они ужасают. Одно из них – Дуврский риф.

Его грозно и любовно воздвигало и совершенствовало море. Сердитая волна вылизывала его. Он отвратителен, коварен и угрюм; он весь изрыт подземельями.

Его пересекает целая сеть нор, напоминающая сосуды кровеносной системы, которые разветвляются на неизмеримых глубинах.. Отверстия этих непроходимых штолен выступают на сушу при отливах. Туда можно проникнуть на свой страх и риск.

Жильят ради спасения машины и собственной жизни должен был исследовать каждый грот. Один был страшнее другого. Повсюду в подводных трущобах, в преувеличенных размерах, свойственных океану, воспроизводились картины резни и бойни, запечатлевшиеся удивительным образом в теснине между двумя Дуврами. Кому не доводилось видеть на вековечных гранитных стенах морской пещеры ужасные фрески, написанные природой, тот не в силах себе их представить.

Жуткие гроты были вероломны; в них не следовало мешкать. Вода во время приливов заливала их до потолка.

В изобилии водились здесь мокрицы и мелкие морские животные.

Круглые валуны, завалив гроты, громоздились в глубине, под сводами. Попадались валуны, весившие больше тонны. Они были всевозможных размеров и цветов; иные казались окровавленными, иные, опутанные мохнатыми липкими водорослями, напоминали больших зеленых кротов, подрывающих скалу.

Одни пещеры неожиданно кончались сводчатой нишей.

Другие служили артериями таинственных путей сообщения и черными расщелинами углублялись в скалу. То были переулки бездны. В расщелинах, что становились все уже, не пройти было человеку. Свет зажженного там соломенного факела тонул во мраке, сочащемся водою.

Как-то Жильят, увлекшись поисками, проник в такую расщелину. Возможность эту предоставил ему отлив. День выдался прекрасный, солнечный, тихий. Нечего было бояться моря, оно не грозило никакой неожиданностью, которая увеличила бы опасность.

Две причины, как мы только что сказали, толкали Жильята на разведку: для спасения машины нужно было разыскать пригодные обломки парохода, а для собственного пропитания – крабов и лангуст. Ракушек в Дуврах ему уже не хватало.

Расщелина была узка, и пройти по ней было почти невозможно. Жильят видел, что в конце ее мерцает свет. Он напряг все силы, подобрался, вытянулся и пролез, насколько удалось, вглубь.

Он попал, неведомо для себя, в недра той самой скалы, о выступ которой Клюбен разбил пароход. Жильят находился как раз под ее верхушкой. Скала, обрывистая и неприступная снаружи, внутри была вся источена. Там были галереи, водоемы, покои, как в усыпальнице египетского фараона. Подрывная работа здесь казалась сложнее, чем в других лабиринтах, – то были труды неутомимых вод, подкоп океана. Ответвления подводной пещеры, вероятно, сообщались с необозримой морской ширью не одним выходом, – иные, должно быть, зияли на уровне волн, другие, в форме глубоких воронок, были невидимы. Неподалеку отсюда прыгнул в море Клюбен, о чем Жильят, конечно, не знал.

Он с трудом пробирался по этой крокодиловой лазейке, где крокодилов, впрочем, опасаться было нечего, извиваясь, карабкаясь, ударяясь лбом, нагибаясь, выпрямляясь, проваливаясь и снова нащупывая почву под ногами. Мало-помалу проход расширился, забрезжил слабо свет, и вдруг Жильят очутился в необыкновенном гроте.

XII. В подводном дворце

Свет блеснул вовремя.

Еще один миг и Жильят упал бы в воду, быть может, в бездонную пучину. Воды в пещерах так холодны и так внезапно вызывают судороги, что порою и сильнейшим пловцам не выбраться оттуда.

К тому же подняться и вскарабкаться по крутым склонам, обступившим вас, невозможно.

Жильят сразу остановился. Расщелина, по которой он шел, заканчивалась узким и скользким выступом на отвесной стене, напоминавшим балкон. Жильят прислонился к стене и осмотрелся.

Он был в огромном подземелье. Свод пещеры напоминал внутреннюю сторону необъятного черепа. Чудилось, что череп только что препарирован. Сеть влажных прожилок гранита на сводах пещеры напоминала разветвление волокон и зубчатые швы черепной коробки. Вместо потолка – камень; вместо пола – вода; морские волны, замурованные в четырех степах грота, казались широкими качающимися плитами. Грот был замкнут со всех сторон. Ни отверстия, ни отдушины, ни единого пролома в стене, ни единой скважины в своде. Свет шел снизу, проникая сквозь воду. То было какое-то неведомое сумрачное сияние.

Зрачки Жильята расширились, пока он пробирался по темному коридору, и он ясно различал все в этой полутьме.

Он знал, – ему не раз доводилось бывать там, – пленмонские пещеры на Джерсее, решетчатую впадину на Гернсее, Лабаз на острове Серк, названный так потому, что контрабандисты складывали там товары; но всем этим дивным гротам далеко было до подземных и подводных палат, в которые он сейчас проник.

В воде прямо перед ним вырисовывалось что-то вроде затонувшей арки. Естественная стрельчатая арка, выточенная волной, сверкала между двумя черными высокими колоннами.

Через затопленный портик и пробивался в пещеру свет из открытого моря. Необычайное освещение, дарованное тому, что погребено в бездне!

Лучистое сияние широким веером разливалось под волнами, отражаясь на скалах. Ровные блики света, длинными четкими полосами выделявшиеся на темном фоне, то загораясь, то угасая на изломах гранита, напоминали стеклянные пластинки. Пещеру озарял свет, но свет непостижимый. В нем не было ничего земного. Вы словно вдруг перенеслись на иную планету. Освещение это было загадкой; казалось, что сияние цвета морской воды излучают зрачки сфинкса. Пещера представлялась огромной и сверкающей головой мертвеца, видимой изнутри: свод – череп, арка – рот; не хватало лишь глазниц.

Рот, поглощавший и извергавший волны отлива и прилива, осклабленный прямо на юг, вбирал свет и изрыгал горечь.

Иные разумные и злые существа подобны ему. Луч солнца, пронизывая портик, заслоненный стекловидной толщей морской воды, становился зеленым, словно луч Альдебарана.[154]

Вода, насыщенная неярким светом, походила на расплавленный изумруд. Аквамариновый оттенок неописуемой нежности окрашивал все подземелье. Округлые выступы свода, словно изображавшие мозговые полушария, были в прихотливом узоре, похожем на сеть нервных волокон, и отсвечивали теплым отблеском хризопраза. Зыбь, пробегавшая по воде, отражалась на потолке и, то дробясь, то вновь соединяясь, без устали сплетала и расплетала золотистые петли, словно в таинственном танце. Во всем этом было что-то призрачное – разум вопрошал, что за добыча – а может быть, одно лишь предвкушение ее – так веселит эту великолепную сеть живого огня. С выпуклой резьбы свода, с шероховатых стен, проникнув сквозь гранит, свисали длинные и тонкие растения, вероятно, купавшие свои корни в водах, что покоились выше; с их стеблей жемчужинами скатывались капли воды. Жемчужины падали в пучину с тихим ласковым звоном. Необъяснимое чувство овладевало человеком в этом месте. Нельзя было вообразить ничего более чарующего, нельзя было увидеть ничего – более зловещего.

То был потаенный чертог смерти, – смерти торжествующей.

XIII. Что там видишь и что угадываешь

Ослепительный мрак – вот определение этого необычайного места.

Здесь чувствовалось, как бьется сердце океана. Колебание его волн то вздымало, то опускало водную поверхность в гроте с равномерностью дыхания. Беззвучно поднималась и опадала эта огромная зеленая диафрагма: казалось, здесь дышит таинственное одушевленное существо.

Вода была на диво прозрачна: там и тут в глубине виднелись нисходящие ступеньки, карнизы скал, и все гуще и гуще становился их зеленый цвет. Темные провалы были, вероятно, бездонны.

Низкие своды, неясно очерченные по обеим сторонам подводного портика и полные мрака, указывали на маленькие боковые гроты, лежавшие ниже главной пещеры и доступные, вероятно, лишь в пору сильнейших отливов.

Над этими впадинами нависали своды, скошенные под тупым углом. Небольшие песчаные отмели шириной в несколько футов, созданные набегами моря, углублялись в эти кривые закоулки и там терялись.

Кое-где морские травы длиной в туазу шевелились под водой, словно пряди волос, развевающиеся по ветру. Смутно виднелись густые чащи водорослей.

Вся стена пещеры сверху донизу, над водой и под водой, от свода до того места, где он уходил в невидимую глубь, была заткана той чудесной и столь редко доступной человеческому глазу флорой, которую старинные испанские мореходы называли praderias del mar[155]. Густой мох всех оттенков оливкового цвета, покрывая неровности гранита, делал их еще заметнее.

С выступов ниспадали тонкие гофрированные ленты водорослей, которые служат рыбакам барометром. Едва ощутимое дыхание пещеры раскачивало эти блестящие ремни.

Под растениями прятались и в то же время выставляли себя напоказ редчайшие драгоценности из шкатулки океана:

эбурны, крылатки, митры, шишаки, багрянки, трубороги, роговиды-башенки. Колпачки морских уточек, похожие на крохотные хижинки, лепились на скалах целыми селениями, по улицам которых прохаживались хитоны – эти водяные скарабеи. Валунам нелегко было попасть в грот, поэтому здесь укрывались раковины. Они, как настоящие вельможи в шитых нарядах и позументах, избегают встречи с грубой и невежливой чернью – голышами. Кое-где под водой излучали волшебный свет сверкающие груды раковин; там, мерцая, сливались и лазурь, и перламутр, и зеленоватое золото всех оттенков морской воды.

Немного выше линии прилива необыкновенное, прекрасное растение тянулось бордюром на стене пещеры, над шпалерами из водорослей, как бы продолжая и увенчивая их. Это ветвистое, пышное, вьющееся и почти черное растение казалось широкой темной каймой, усыпанной мелкими ярко-синими цветами. В воде цветы словно вспыхивали голубыми угольками. Над водой то были просто цветы, а в воде – сапфиры; и волна, поднимаясь и затопляя низ пещеры, увитый этими растениями, осыпала скалу самоцветами.

Каждый раз, как приливала волна, вздуваясь подобно легким, омытые водою цветы загорались; волна отливала – и цветы меркли: печальное сходство с судьбой человека. Вдох – это жизнь, затем выдох – смерть.

Одним из чудес пещеры была сама скала. Скала эта то арка, то стена, то форштевень или пилястр – местами дикая и голая, местами самой тонкой чеканной работы, на какую только способна природа. Нечто высоко одухотворенное примешивалось к массивной аляповатости гранита. Что за художник бездна! Иная стена, словно нарочно вырезанная правильным четырехугольником и покрытая то здесь, то там округлыми наростами, казалась чуть стершимся барельефом; перед этим скульптурным эскизом можно было бы грезить о черновом наброске, приуготовленном Прометеем для Микеланджело.

Чудилось: достаточно нескольких взмахов резца, и гений завершил бы то, что начал исполин. В иных местах скала была в золотых и серебряных узорчатых насечках, как сарацинский щит, или выложена черной эмалью, как флорентийский водоем. Здесь были и панно, напоминавшие коринфскую бронзу, и арабески, как на дверях мечети, и, словно начертанные ногтем, непонятные, фантастические нисьмена, как на рунических камнях. Ползучие растения с витыми веточками и усиками, переплетаясь на золоте лишайника, покрывали его филигранным узором. Пещера была разукрашена, как мавританский дворец. Здесь, в величественной и хаотической архитектуре, созданной случаем, первобытность сочеталась с тончайшим искусством ювелира.

Морская плесень драпировала великолепным бархатом углы пещеры. Отвесные стены были в фестонах из крупноцветных лиан, которые держались чудом и так искусно украшали скалы, что, казалось, были одарены разумом. Стенница со вкусом и кстати раскидывала гроздья своих диковинных цветов. Пещера прельщала, чем могла. Необычайный райский t свет, струившийся из-под воды, эти морские сумерки, тень и одновременно неземное сияние смягчали все линии придавая им призрачность и расплывчатость. Каждая волна была призмой. Все контуры под радужной водной зыбью окрашивались так, словно лучи преломлялись через слишком выпуклые оптические стекла; под водой колыхался весь солнечный спектр. В прозрачной, словно предрассветное небо, волне будто дробились полоски затонувшей радуги. А в иных уголках воду пронизывал лунный луч. Здесь смешалось воедино все земное великолепие, украшая это детище ночи и тьмы. Не было на рвете ничего более волнующего и более загадочного, чем красота этого подземелья. Тут всем правили магические чары Волшебная растительность и безобразные каменные напластования, сочетаясь, создавали гармонию. Этот союз творений природы был счастливым браком. Ветки не цеплялись за гранит а как будто слегка прикасались к нему. Дикий цветок с нежной-лаской льнул к суровой скале. Массивным каменным столбам служили капителью и фризом хрупкие колеблющиеся гирлянды – они напоминали пальчики фей, щекочущие ноги бегемотов. Утес поддерживал лозу, а лоза обнимала утес с какой-то хищной грацией.

Таинственное сочетание уродливых форм порождало какую-то царственную красоту. Произведения природы, не уступая в величии произведениям гения, заключают в себе нечто совершенное и действуют на нас с неотразимой силой. Они – неожиданность, властно подчиняющая себе наш разум; в них чувствуется замысел, недоступный человеческому пониманию, и всего сильней они захватывают, когда внезапно открывают изысканность ужасного.

Никому неведомый грот, если можно так выразиться, принадлежал к потустороннему миру. Там было сосредоточено все самое необычайное, что могло поразить человека. Склеп был залит каким-то апокалиптическим светом. Не верилось, что все это существует. Глазам представлялось нечто реальное, отмеченное печатью неправдоподобия. Все это можно было видеть, осязать, ощущать, но поверить в это было трудно.

Дневной ли свет лился через окно под морем? Вода ли зыбилась в темной этой купели? Может быть, облака поднебесья обернулись аркадами и портиками пещеры? Да и на камень ли ступала нога? Как знать, не распадутся ли эти плиты и не обратятся ли в дым? Что это за россыпь раковин, искрящихся, словно драгоценные камни? Далеко ли отсюда до жизни, до земли, до людей? Что за очарование таилось в этой тьме? Она вызывала невыразимый, почти священный трепет, которому словно вторило легкое, тревожное колыханье трав в глубине вод.

В конце этого подземелья, продолговатого по форме, под циклопической аркой изумительно правильного сечения, в еле заметной нише, подобной пещере в пещере, или скинии завета в святилище, за зеленоватой световой пеленой, спадающей, как завеса в храме, из воды выступал камень с квадратными гранями, похожий на алтарь. Его окружала вода. Казалось, с него только что сошла богиня. Воображение невольно рисовало нагую небожительницу, в вечной задумчивости стоявшую в нише на алтаре и ускользнувшую при виде человека. Нельзя было не представить себе видения в этом волшебном гроте, сам собой возникал образ, вызванный мечтой; чистейший свет, струящийся по смутно белеющим плечам, чело, озаренное денницей, божественный овал лица, пленительная округлость груди, целомудренные руки, распущенные волосы в сиянии утренней зари, дивные бедра, неясно выступающие из священной мглы, тело нимфы, взгляд девственницы. Венера, выходящая из морской пены, Ева, выходящая из хаоса, – вот образ, который не мог не пригрезиться. Это место было немыслимо без видения. Прекрасная нагая женщина, земное воплощение звезды, вероятно, только что стояла на алтаре. От пьедестала веяло неизъяснимой негой, чудилось, что там высится живая белая фигура. Подземелье притихло в немом обожании, и мечта рисовала то Амфитриду, то Фетиду или Диану, согретую чувством любви, – творение совершенной красоты, сотканное из сияния и кротко взирающее на мрак. Она исчезла, но ее тело, подобное звезде, оставило за собой благоухающий отблеск, который озарял пещеру. Ослепительно прекрасной прозрачной тени здесь больше не было; не было облика, созданного лишь для взора какого-то невидимого существа, но его присутствие чувствовалось: здесь еще все трепетало в упоении. Самой богини не было, но присутствие божества ощущалось.

Красота пещеры точно была сотворена для нее. Во имя этого кумира, феи жемчугов, властительницы ветров, этой пеннорожденной грации, только во имя ее, – по крайней мере так казалось, – подземелье было благоговейно скрыто в камне, и ничто никогда не могло дерзновенно нарушить таинственный полумрак и величавое безмолвие вокруг божественной тени.

Жильят, который был как бы ясновидцем природы, размышлял, охваченный неясным волнением.

Вдруг внизу, в чудесной прозрачности вод, походивших на расплавленные драгоценные камни, Жильят заметил нечто неописуемое. Что-то вроде длинного лоскута двигалось в колеблющихся волнах. Лоскут не плыл, а несся:, у него была какая-то цель, он куда-то направлялся, он спешил. Этот обрывок напоминал шутовской колпак с длинными зубцами, – дряблые и плоские зубцы извивались в воде и, казалось, были покрыты какой-то непромокаемой пылью. Он внушал и ужас и омерзение. Он казался чем-то фантастическим, не то живым существом, не то призраком. Он как будто стремился в самый темный конец подземелья и ушел в глубину. Водяная толща над ним потемнела. Зловещий силуэт промелькнул и исчез.

I. Находчивость того, кто во всем нуждается

Подземелье выпускало людей неохотно. Войти в него было нелегко, а выйти еще труднее. Однако Жильят выбрался наверх и больше туда не возвращался. Там он не нашел того, что искал, а времени для праздного любопытства у него не было.

Он тотчас пустил в ход кузницу. Ему недоставало инструментов, и он изготовил их сам.

Обломки судна заменили ему топливо, вода – двигатель, ветер – кузнечные мехи, каменная глыба – наковальню, инстинкт – уменье, а воля – силу.

Жильят горячо принялся за свою невеселую работу.

Погода, казалось, благоволила к нему. По-прежнему было сухо и почти ничто не лапоминало о периоде равноденствия.

Подошел март, но все было спокойно. Дни становились длиннее, синева небес, легкое колебание безграничной водной шири, безмятежность полуденных часов – лее как будто исключало дурной умысел. Море весело играло на солнце. Сначала ласки, потом предательство. Морская бездна не скупится на подобные ласки. Когда имеешь дело с этой женщиной, не доверяй ее улыбке.

Ветер был слабый, тем лучше работало водяное поддувало, слишком сильный ветер служил бы скорее помехой, чем помощью.

Жильят привез с собой пилу; он сделал напилок; пилою он пилил дерево, напилком – металл. К ним он добавил две железные руки кузнеца – клещи и щипцы; клещи сжимают, щипцы управляют; одни действуют как руки, другие – как пальцы. Набор инструментов – это организм. Жильят постепенно раздобывал помощников и изготовлял свое вооружение.

Из куска листового железа он сделал колпак над кузнечным горном.

Он разобрал и починил блоки, а это было одно из неотложнейших дел. Он привел в порядок коробки и шкивы сложных люков. Отрубил расщепившиеся концы сломанных брусьев и зачистил их: для плотничьей работы у него был, как мы сказали, целый запас корабельных обломков, подобранных по форме, размерам и качеству: дуб лежал в одном месте, сосна – в другом, изогнутые деревянные части, например, футоксы, отдельно от прямых – например, карленгсов. – Все – эти подпорки и рычаги могли сослужить ему службу в нужную минуту.

Когда задумываешь делать тали, нужно запастить и балками и блоками, но этого мало: нужна веревка. Жильят починил все кабельтовы и перлини. Он растянул разорванные паруса и умудрился вытащить из них превосходные пеньковые нитки, из которых свил трос; этим тросом он скреплял снасти конец с концом. Но трос быстро перегнивает, поэтому нужно было спешно пускать в дело веревки и канаты. Жильяту удалось изготовить только белый трос, так как смолы у него не было.

Починив канаты, он принялся за починку цепей.

На остром краю валуна-наковальни, который служил коническим носком, он выковывал грубые, но прочные звенья.

Этими звеньями он соединял концы разорванных цепей и удлинял их.

Ковать одному, без помощи, очень неудобно. Однако Жильят справился с этим. Правда, он изготовлял на своей наковальне только легкие предметы: он поворачивал их щипцами, которые держал в одной руке, и бил молотом, который держал в другой.

Он разрезал на куски круглые железные прутья капитанского мостика, потом заострил каждый кусок с одного конца а на другом выковал широкую плоскую шляпку; получились большие гвозди около фута длиной. Такие гвозди, обычно применяемые при постройке мостов, хорошо вбиваются в скалы.

Зачем Жильят взйлся за этот тяжкий труд? Увидим дальше.

Не раз ему приходилось оттачивать лезвие топора и зубья пилы. Для пилы он сделал трехгранный напилок.

Иногда он пользовался шпилем Дюранды. Крюк от цепи сломался. Жильят выковал новый.

При помощи клещей и щипцов, работая зубилом как отверткой, он приступил к разборке пароходных колес – и добился цели. Читатель помнит, что колеса были разборные, – в этом заключалась особенность их устройства. Кожухи, прикрывавшие их, послужили для упаковки: из досок кожухов он сколотил два ящика, куда и уложил, тщательно пронумеровав, части колес. Припрятанный кусок мела ему очень пригодился.

Жильят поставил ящики на палубу Дюранды в самом надежном месте.

Покончив с подготовительными работами, Жильят стал лицом к лицу с тем, что было всего труднее. Надо было решать вопрос о машине.

Разобрать колеса было можно; разобрать машину – нельзя.

Начать с того, что Жильят плохо знал механизм. Он мог нанести ему непоправимый вред, действуя наугад. Вдобавок, если б он даже решился разобрать машину, то для этой неосторожной попытки ему потребовались бы совсем не те инструменты, которые можно смастерить, располагая пещерой вместо кузницы, сквозняком вместо кузнечных мехов и валуном вместо наковальни. Пробуя разобрать машину, он мог ее сломать.

Здесь Жильят почувствовал, что подошел к неосуществимому.

Казалось, перед ним выросла стена – невозможное. Что же делать?

II. Каким образом Шекспир может встретиться с Эсхилом[156]

У Жильята был свой замысел.

С тех времен, когда наука находилась в младенческом возрасте, задолго до Амонтона, открывшего первый закон трения, Лагира, открывшего второй, и Кулона, открывшего третий, с XVI века, когда простой плотник из Сальбри, без совета, без руководства, только с помощью сына-мальчугана и незатейливого оборудования, спустил вниз «большие куранты» церкви Шаритэ-на-Луаре, разрешив одновременно пять-шесть проблем статики и динамики, представлявших для него сложное препятствие и перепутанных между собою, как колеса сбившихся в кучу телег, – со времен этой из ряда вон выходящей и замечательной затеи, когда способом, простым на удивление, не оборвав ни единого латунного волоска, не повредив ни единого зубца, плотник перенес с верхнего яруса колокольни в нижний тяжеловесную, заключавшую время, клетку из железа и меди «величиной со сторожку», всю целиком, со всем механизмом:

с цилиндрами, барабанами, коробками, крючками, рычагами, циферблатом, горизонтальным маятником, спуском, с мотками цепей и цепочек, с каменными гирями, причем одна весила пятьсот фунтов, с приспособлением для боя, подбором колокольчиков и фигурками, которые отбивали молоточками часы, – со времен человека, сотворившего это чудо и преданного забвению, никто никогда и не пытался предпринять чтолибо подобное замыслу Жильята.

Дело, которое он мечтал выполнить, было, пожалуй, еще труднее, иначе говоря, еще прекраснее.

Машина Дюранды по весу и тонкости работы была под стать курантам колокольни Шаритэ-на-Луаре, да и помех здесь было не меньше.

У средневекового плотника был помощник, его сын; у Жильята – никого.

Возле церкви собрался народ, туда пришли из Менга-наЛуаре, из Невера и даже из Орлеана. Люди могли подсобить плотнику из Сальбри или хоть приободрить его благожелательными возгласами; вокруг Жильята гудел только ветер, только волны обступали его толпой.

Ничто не сравнится с робостью несведущего человека, разве лишь его отвага. Когда неведение пытается действовать, значит, у него есть какой-то компас. Этот компас – наитием постигаемая истина, порою более понятная для ума простого, чем для ума просвещенного.

Неведение подстрекает к дерзанию. Неведение – это мечтательность, а любознательная мечтательность – сила. Знание иной раз смущает и часто останавливает. Будь Васко да Гама[157] ученым, он отступил бы перед мысом Бурь. Будь Христофор Колумб хорошим космографом, он никогда не открыл бы Америку.

Ученый Сосюр поднялся на Монблан вторым; первым поднялся пастух Бальма.

Примеры эти, – заметим мимоходом, – являются исключением, ничуть не умаляющим науку, ибо она остается правилом. Невежда может сделать открытие, но лишь ученый изобретает.

Лодка по-прежнему стояла на якоре в бухте у скалы «Человек», и море там. ее не трогало. Жильят – читатель, вероятно, помнит это – все устроил так, чтобы легко было добираться до ботика. Он отправился в бухту и тщательно вымерил его ширину во многих местах, особенно у миделя. Потом он вернулся на Дюранду и измерил наибольшую ширину основания машины. Эта ширина, – разумеется, без колес, – оказалась на два фута меньше ширины ботика по миделю. Следовательно, машина могла свободно поместиться в лодке.

Но как ее туда опустить?

III. Мастерское творение Жильята приходит на помощь мастерскому творению Летьери

Если бы немного времени спустя у какого-нибудь рыбака хватило безрассудства заплыть в эти воды в такое время года он был бы вознагражден, увидев необычайное зрелище среди Вот что предстало бы его глазам: четыре толстые дубовые балки, точно силой втиснутые через ровные промежутки между скал, – а это служило лучшей порукой прочности, – вели с одного Дувра на другой. Со стороны Малого Дувра их концы держались на выступах скалы, упираясь в нее; у Большого Дувра концы балок мощными ударами молота были крепконакрепко вбить! в крутой склон каким-то силачом, стоявшим на той самой балке, которую он вколачивал. Балки эти были чуть длиннее расстояния между скалами; вот откуда крепость их упора и вот откуда их наклонное положение. С Большим Дувром они соединялись под острым углом, с Малым – под тупым. Все они лежали чуть покато, но неодинаково, что являлось недостатком. Не будь этого, можно было бы сказать, что они положены как основа мостового настила. К этим четырем балкам были подвешены на шкентелях блоки с лопарями; странным и чересчур смелым в их расположении было то, что двухшкивные блоки находились на одном конце балок, а простые блоки – на другом. Это значительное и опасное отступление от правил требовалось, очевидно, для выполнения намеченного плана. Тали были крепки, блоки – прочны. К талям были подвязаны канаты, издали похожие на нити; массивный обломок крушения, Дюранда, казалось, висела на этих нитях под воздушным сооружением из блоков и балок.

Но она еще на них не повисла. Как раз против балок, внизу в палубе были пробиты восемь отверстий – четыре по правую и четыре по левую сторону машины, а под ними – еще восемь, в подводной части судна. Канаты, спускавшиеся вертикально от четырех талей, проходили сквозь палубу и, выйдя из подводной части корабля через отверстия правого борта, шли под килем и машиной, затем, снова проникнув в судно через отверстия левого борта, опять шли вверх сквозь палубу и навивались на четыре блока, прикрепленных к балкам, где их подхватывало нечто вроде сей-талей, собирая в пучок и соединяя с тросом, которым можно было управлять одной рукой. Крюк и юферс, через отверстие которого проходил и разматывался трос, завершали сооружение и в случае необхбдимости служили тормозом. Такое комбинированное устройство заставляло работать все четыре тали одновременно; это была настоящая узда для сил тяготения, руль, управляющий движением под рукой кормчего и позволяющий поддерживать равновесие во время работы. Удачное дополнение в виде сейталей упростило и улучшило подъемный механизм, придав ему сходство с современными талями Вестона и древним полиспастоном Витрувия[158]. Жильят сам додумался до него, хоть он не слыхал ни о Витрувии, которого давно не было на свете, ни о Вестоне, который еще не родился. Длина канатов менялась в зависимости от неодинакового наклона балок и отчасти исправляла этот недостаток. Канатам нельзя было доверять, несмоленый трос мог лопнуть; надежнее были бы цепи, но они не скользили бы на талях.

Это сооружение, полное изъянов и все же поразительное, было создано руками одного человека.

Впрочем, сократим объяснения. Само собою разумеется, что мы опустили немало подробностей, которые могли бы пояснить все это людям сведущим, но читателю неискушенному лишь затемнили бы картину.

Верх пароходной трубы приходился как раз между обеими средними балками.

Жильят, сам того не ведая, невольно совершил заимствование, воссоздав через три столетия механизм неведомого ему плотника из Сальбри – механизм примитивный, несовершенный и опасный для того, кто осмелился бы им управлять.

Заметим, что даже самые грубые изъяны не мешают механизму кое-как действовать. Пусть хромает, а все же движется. Обелиск на площади Святого Петра в Риме был воздвигнут наперекор всем законам статики. Карета царя Петра была сделана так, что, казалось, должна была опрокидываться на каждом шагу, и все же она катилась. А сколько несуразною в машине Марли[159]! Все в ней держалось чудом. И, однако, она доставляла воду Людовику XIV.

Что бы там ни было, а Жильят доверял своему творению.

Он был глубоко убежден в успехе и однажды, отправившись на свой ботик, даже ввинтил в оба его борта по два железных кольца в том же месте и на том же расстоянии друг от друга, что и четыре кольца на Дюранде, к которым прикреплялись четыре цепи пароходной трубы.

У Жильята, очевидно, был свой законченный и очень четкий план. Ему грозили всевозможные случайности, и он хотел принять все меры защиты.

Он делал вещи, казалось, бесполезные – признак того, что все тщательно обдумал заранее.

Его предварительные приготовления, как мы уже упоминали, сбили бы с толку наблюдателя, даже из знатоков.

Так, например, если бы на глазах свидетеля Жильят, подвергая опасности свою жизнь, с неслыханными усилиями вколотил восемь или десять огромных выкованных им самим гвоздей в подножие Дувров при входе в теснину рифа, то это. му свидетелю, разумеется, нелегко было бы понять, к чему здесь гвозди, и он, вероятно, задал бы себе вопрос, зачем вообще нужен весь этот труд.

Если бы он увидел затем, как Жильят измеряет кусок борта носовой части, оставшийся, если помнит читатель, на разбитом корабле, как, привязав крепкий перлинь к верхнему краю обломка и обрубив топором расшатанные деревянные крепления, удерживавшие этот кусок, тащит его из ущелья, пользуясь отливом, который подталкивает обломок снизу, пока Жильят тянет за верхний край, как, наконец, хоть и с большим трудом, он привязывает канатом эту махину из досок в: бревен, более широкую, чем вход в ущелье, к гвоздям, вбитым в подножие Малого Дувра, то наш наблюдатель, вероятно, совсем уж ничего не понял бы, подумав, что, если Жильяту для большей свободы действий нужно очистить проход между Дуврами от этой помехи, ему достаточно сбросить ее в море, и ее унесет волной.

Но у Жильята, надо полагать, были свои соображения.

Чтобы вбить гвозди в подножие Дувров, Жильят, пользуясь всеми щелями в граните, а если надо, и расширяя их, сперва загонял туда деревянные клинья, в которые потом вколачивал железные гвозди. Он сделал то же самое на обеих скалах в другом конце ущелья, с восточной стороны рифа: он вогнал деревянные колышки во все трещины, словно подготовляя место для новых железных шипов; но, по-видимому, это было сделано на всякий случай, так как гвоздей он в них не вбил. Понятно, что, испытывая недостаток в материалах, он предусмотрительно расходовал их лишь по мере надобности и в минуты крайней нужды. Это увеличивало трудности.

Едва заканчивалась одна работа, как возникала другая.

Жильят, не мешкая, переходил от дела к делу и смело готовился к гигантскому прыжку.

IV. Sub re[160]

Человек, совершивший все это, стал страшен.

В многообразном труде расходовались все силы Жильята; их нелегко было восстанавливать.

Тяжки были лишения, велика была усталость; он исхудал. Волосы и борода у него отросли. У Жильята осталась только одна крепкая рубаха. Он ходил босиком: один башмак унесло ветром, другой – морем. Осколками первобытной, небезопасной наковальни ему изранило руки и плечи – то была печать труда. Раны эти, – скорее ссадины, чем порезы, – были неглубоки, но их все время разъедали резкий ветер и соленая вода.

Его мучили жажда, голод, холод.

Жбан с пресной водой опустел. Часть ржаной муки пошла на клейстер, часть была съедена. Оставалось лишь немного сухарей.

Он грыз твердые сухари: не было воды, чтобы их размочить.

Мало-помалу, день ото дня, иссякали его силы.

Страшная скала высасывала из него жизнь.

Напиться воды было задачей; поесть было задачей; поспать было задачей.

Он ел, когда удавалось поймать – морскую мокрицу или краба; пил, когда замечал морских птиц, опустившихся на вершину утеса. Он взбирался туда и находил ямку, а в ней немного пресной воды. Он пил после птицы, а иногда вместе с птицей, ибо чайки и бакланы привыкли к нему и при его появлении не улетали. Жильят не причинял им вреда, хотя и был голоден. Он, как помнит читатель, относился к ним с каким-то суеверным чувством. И птицы ничуть его не боялись; взъерошенные длинные волосы и большая борода изменили его облик, это их успокоило; они уже не видели в нем человека, они принимали его за зверя.

Отныне птицы и Жильят стали добрыми друзьями.

В нужде они помогали друг другу. Пока у Жильята еще оставалась ржаная мука, он крошил им лепешки, которые сам приготавливал, а теперь птицы указывали ему места, где была пресная вода.

Он питался сырыми моллюсками – они до некоторой степени утоляют жажду. А крабов он пек; кухонной утвари у него не было, поэтому он запекал их между двумя раскаленными на огне камнями, совсем как дикари с островов Фероэ.

Меж тем уже давал о себе знать период равноденствия:

пошел дождь, и дождь враждебный. Не проливной, не обильный, а словно сыпавший длинными тонкими иглами, острыми, ледяными, колючими; они проникали сквозь одежду до кожи, до костей. Этот дождь полти не давал воды для питья, но промачивал насквозь.

Недостойный неба, он был скуп на помощь, щедр на бедствия. Он лил больше недели, денно и нощно. Этот дождь был злобной выходкой провидения.

Работа так изнуряла Жильята, что ночью, забравшись в гранитную нору, он сразу засыпал. Слетались большие морские комары и кусали его. Он пробуждался, весь покрытый волдырями.

У него был лихорадочный жар, и это поддерживало в нем энергию; но лихорадка – помощь, которая убивает. Повинуясь инстинкту, он жевал лишайник и сосал листья ложечника, чахлого растеньица, пробивающегося из расщелин бесплодных скал. Впрочем, он мало обращал внимания на свою болезнь.

Некогда было отвлекаться от дела и думать о себе. Машина Дюранды находилась в добром здоровье. Этого для него было достаточно.

Ежеминутно – этого требовала работа – он то пускался вплавь, то снова вылезал на сушу. Он входил в воду и выбирался из нее так же просто, как переходят из комнаты в комнату у себя в доме.

Его одежда теперь не просыхала. Она была пропитана неиссякавшей дождевой водой и непросыхавшей – морской.

Жильят жил в воде.

К такой жизни можно привыкнуть. Бедняки-ирландцы – старики, матери, дети, молодые девушки, одетые в рубище, – проводят всю зиму на улице под проливным дождем, под снегом, прижавшись друг к другу у стен лондонских домов; они живут и умирают в мокрой одежде.

Промокнуть до костей и в то же время мучиться жаждой, – Жильят переносил эту неслыханную пытку. Случалось, он сосал влажный рукав своей куртки.

Он разводил огонь и не мог согреться; огонь на открытом воздухе не идет впрок: с одной стороны припекает, с другой леденит.

Жильят дрожал от холода, обливаясь потом.

Все сопротивлялось Жильяту в каком-то ожесточенном безмолвии. Он чувствовал себя во вражеском стане.

От неодушевленных предметов веет угрюмым Non possumus.[161]

Их косность равносильна зловещему предостережению.

Безмерная неприязнь окружала Жильята. Он был в ожогах и трясся от озноба. Его палил огонь, леденила вода, изводила жажда, ветер рвал на нем оде. жду, голод терзал желудок.

Жильят выносил натиск целого полчища сил, объединившихся против него. Неисчислимые препятствия, с виду безучастные, как все, что послушно року, но полные непонятного злобного единодушия, со всех сторон надвигались на Жильята. Он чувствовал, что;они неумолимо преследуют его и что нет никакой возможности избавиться от них. То были словно живые существа. Жильят ощущал их угрюмое упорство и ненависть, стремление повергнуть его во прах. Он мог бежать, это зависело от него, но он оставался, и ему приходилось бороться с непостижимой враждебностью. Изгнать его не удалось, поэтому его точно вгоняли в землю. Но кто же? Неведомое. Оно его душило, теснило, выбивало почву из-под ног, не давало вздохнуть. Его истязало невидимое. Ежедневно таинственный винт, сжимавший эти тиски, делал еще один оборот.

Положение Жильята в такой тревожной обстановке походило на положение человека, который ведет дуэль с вероломным противником.

Темные силы, состоявшие в заговоре, обступили его. Он чувствовал, что они решили от него отделаться. Так глетчер сбрасывает перекатный валун.

Заговорщики исподтишка изорвали на нем одежду, изранили его, довели до крайности, лишили сил и вывели из строя еще до начала битвы. И все же он работал не меньше и не давал себе передышки; работа подвигалась, а силы работника таяли. Можно было подумать, что дикая природа, страшась человеческой души, вознамерилась уничтожить человека.

Жильят не сдавался, он выжидал. Бездна начала с того, что подорвала его здоровье. Что предпримет она дальше?

Двойной Дувр, этот гранитный дракон, устроивший засаду в открытом море, допустил к себе Жильята. Он позволил ему поселиться здесь и работать. Прием походил на гостеприимство разинутой пасти.

Пустыня, водная ширь, пространство, где для человека столько запретов, суровое безмолвие природы, непреложность ее явлений, идущих своим чередом; отлив и прилив – великий общий закон, неумолимый и бесстрастный, риф – черная плеяда, где всякий острый выступ, являясь центром разбегающихся течений, подобен звезде в лучах водоворота; неведомый отпор, который дает равнодушная мертвая природа отваге существа одушевленного; стужа, тучи, море, ведущее осаду, – все это наступало на Жильята, медленно оцепляя его, точно замыкая круг; и отделяло от всего живого, как стены темницы, в которой заточен узник. Все против него, за него – ничта; он был одинок, заброшен, обессилен, истощен, забыт. Ничего у него не осталось, кроме пустой корзины от провизии да изломанных или зазубренных инструментов. Жажда и голод – днем, холод – ночью, раны и лохмотья, тряпье на. гноящихся струпьях, изодранная одежда, израненное тело, изрезанные руки, окровавленные ноги, худоба, землисто-бледное лицо, но пламень в глазах.

Это гордое пламя – проявляющая себя воля. Глаза человека созданы так, что в них видны достоинства их обладателя.

Ввгляд наш говорит о том, сколько человеческого заключено в нас. Мы заявляем о себе светом, горящим в нашем взоре.

Ничтожная душонка только мигает, великая душа мечет молнии. Если ничто не блеснет меж ресниц, значит, нет мысли в мозгу, нет любви в сердце. Тот, кто любит, – желает, а тот, кто желает, – светит и пламенеет. Решимость зажигает взгляд огнем; и дивен тот огонь, которым полыхает костер, сжигающий робкие мысли.

Люди упорные возвышенны. Тот, кто наделен только храбростью, всего лишь порывист; кто наделен только доблестью, всего лишь горяч; кто наделен мужеством, всего лишь славен; и только тот велик, кто упорно добивается истины.

Почти вся тайна великой души заключена в слове: Perseverando[162]. Настойчивость для мужества – то же, что колесо для рычага; это беспрерывное обновление точки опоры. Пусть на земле, пусть, в небесах намеченная цель, добиться цели – вот в чем суть; в первом случае человек уподобляется Колумбу, во втором – Христу. Крест – безумие; отсюда его ореол. Не спорить со своей совестью, не обезоруживать свою волю – значит принять страдания и прийти к торжеству. В сфере духовной падение не исключает взлета. Павшие могут вознестись. Посредственность готова отступить под любым благовидным предлогом, сильные духом – никогда. Они сомневаются в гибели, они убеждены в победе. Бесполезно приводить святому Стефану разумные доводы, чтобы он поостерегся и не дал побить себя камнями. Презрение к трезвой предусмотрительности и приводит к торжеству побежденных, имя которому мученичество.

Всеми своими силами Жильят, казалось, стремился к невозможному, успехи были невелики, давались нелегко, и он расходовал много сил для достижения малого; вот что возвышало его, вот что придавало ему какое-то трагическое величие.

Чтобы водрузить четыре балки над разбитым кораблем, чтобы вырубить и отделить ту часть судна, которую надо было спасти, чтобы прикрепить к этому обломку в обломке четыре тали с канатами, потребовалось столько приготовлений, столько труда, столько поисков вслепую, столько ночей на голом камне, столько дней предельного напряжения сил! Это и было источником мучений для того, кто работал один. Роковая причина, неизбежное следствие. И на эти мучения Жильят не только согласился, он пожелал их. Страшась помощника, ибо помощник легко мог стать соперником, он и не искал его.

Он взял на себя все: неслыханно трудное предприятие, риск, опасность, нескончаемую, все новую и новую работу; он готов был принять смерть, спасая то, что погибало, готов перенести голод, лихорадку, лишения, отчаяние. Удивительное проявление эгоизма!

Он словно находился под каким-то ужасным пневматическим колоколом. Он постепенно терял жизнеспособность.

И почти не замечал этого.

Истощение физическое не истощает волю. Вера – сила, стоящая на втором месте; на первом стоит воля. Пресловутые горы, которыми движет вера, ничто по сравнению с тем, что совершает воля. Здоровье, утраченное Жильятом, восполнялось его стойкостью. Под натиском необузданной природы ослабевало тело, но крепли душевные силы.

Жильят больше не чувствовал усталости или, пожалуй, не признавал ее. Твердость души, не поддающейся телесной слабости, – огромная сила.

Жильят видел, как успешно подвигается его работа, и ничего иного не замечал. Он был несчастен, но не сознавал этого. Цель, которой он почти достиг, заслоняла собой все остальное. Он переносил страдания с одной-единственной мыслью:

вперед! Его творение кружило ему голову. Воля к победе подобна хмелю. Душевный подъем может опьянить.

Такое опьянение называется героизмом.

Жильят был как бы Иовом океана.

Но Иовом-воителем, Иовом-борцом, который смело противостоял невзгодам, Иовом-победителем и, если бы подобные слова не звучали слишком выспренне для бедного моряка, ловца крабов и лангуст, – Иовом-Прометеем.

V. Sub umbra[163]

Иногда по ночам Жильят открывал глаза и всматривался во тьму.

Он чувствовал странное волнение.

Взор, устремленный во мрак. Безотрадность; тревога.

Существует гнет темноты.

Непроницаемый черный купол; глубокая, бездонная мгла; свет во тьме, неведомый, побежденный, сумрачный; свет, превращенный в пыль. Быть может, то семя жизни? Быть может, пепел? Миллионы светильников, ничего не освещающих, раскаленные точки в беспредельности, не выдающие своей тайны, рассеянный прах огня, что кажется стаей искр, застывших на лету, стремительность вихря и неподвижность склепа, задача, разрешение которой – в разверстой бездне, загадка, то скрывающая, то показывающая лицо свое, бесконечность, затаившаяся во мгле, – такова ночь. Все это давит на человека.

Тут воедино слились все тайны: тайны вселенной и тайны рока; их не в силах постичь человеческий рассудок.

Гнет темноты по-разному действует на души людей. Человек перед лицом ночи познает свое несовершенство. Он видит мрак и чувствует себя немощным. Под черным небом он подобен слепцу. Наедине с ночью человек приходит в уныние, преклоняет колена, падает наземь, повергается ниц, забивается в нору или жаждет обрести крылья. Почти всегда он готов бежать от присутствия безликого Неведомого. Для него оно непостижимо. Он дрожит, он сгибает спину, – недоумевает, но порой его влечет туда.

Куда?

Туда.

Туда? А что это такое? И что там?

Очевидно, в человеке говорит любопытство, желание проникнуть в область запретного, ибо все мосты вокруг разрушены. Не найти врат в бесконечное. Но запретное – бездна, и она манит. Туда, где не ступит нога человеческая, проникнет взгляд; туда, где положен предел взгляду, может проникнуть мысль. Нет человека, который не дерзал бы на это, как бы слаб и ничтожен он ни был. Человек, в зависимости от своей натуры, или стремится постичь, или только созерцает ночь. Для одних она – препятствие, для других – простор.

Мрачное зрелище. В нем кроется непостижимое.

Пусть ночь ясна, – она толща тьмы. Она чревата грозой, ибо она толща испарений. Безграничное и сопротивляется и поддается, замыкаясь для опыта, открываясь для догадки. Бездонная тьма еще чернее от бессчетных лучистых точек. Рубины, искры, звезды. Со всей очевидностью они существуют в Неведомом; они – страшный вызов, брошенный человеку:

достигнуть и коснуться светил. Это вехи творения в бесконечности, отмечающие расстояние там, где нет более расстояния; какое-то невозможное и тем не менее реальное мерило уровня глубин. Блестит микроскопическая точка, за ней другая, и еще и еще точки; они едва различимы, и они огромны. Этот свет – пылающее горнило, то горнило – звезда, та звезда – солнце, то солнце – мир, тот – мир – ничто. Всякое число – нуль перед бесконечностью.

Такие миры-ничто существуют… Убеждаясь в том, человек постигает различие между понятиями «ничто» и «небытие».

Недостижимое в соединении с необъяснимым – вот небо.

Созерцание неба порождает возвышенное чувство, душа воспаряет, просветленная глубоким изумлением.

Благоговейный трепет свойствен только человеку; животное не ведает его. Ум человеческий видит в священном ужасе и доказательство своего ничтожества и своей силы.

Мрак есть нечто единое; это приводит в содрогание. В то же время он сложен; это вселяет ужас. Его единство обрушивается на наш рассудок и лишает воли к сопротивлению. Его сложность заставляет нас озираться, точно мы боимся внезапного нападения. ЧелоЪек сдается, но держится настороже. Он перед лицом Всеобъемлющего – отсюда его покорность, он перед лицом Многообразного – отсюда его недоверчивость.

В единстве мрака таится множественность. Таинственная множественность, видимая в материи, постигаемая в мысли.

И все это безмолвствует, – еще одна причина быть начеку.

Ночь – автор настоящей книги уже говорил об этом – естественное и закономерное состояние того особого мира, частицу которого мы собой представляем. День, краткий во времени, как и в пространстве, подобен звезде.

Ночное чудо свершается во вселенной не без трения, а всякое трение в машине мирозданья калечит жизнь. Трение в машине мирозданья мы и называем Злом.

Во мраке мы ощущаем зло, это скрытое опровержение божественного порядка, это затаенное богохульство факта, непокорного идеалу. Зло во всем своем тысяче ликом уродстве нарушает гармонию вселенной. Зло присутствует всюду как протест. Оно – ураган, преграждающий путь судну; оно – хаос, препятствующий расцвету миров. Добро обладает единством, зло – вездесущностью. Зло нарушает течение жизни, а жизнь – это логика. Оно заставляет птицу глотать муху, а комету уничтожать планету. Зло – это помарка на мироздании.

От ночной темноты мутится рассудок. Тот, кто углубляется в нее, тонет и бьется в ней. Ничто тан не утомляет, как исследование мрака. Это – изучение ускользающего.

Там нет опоры для разума. Только исходные пункты, а конечного нет. Только переплетение противоречивых выводов, всевозможные сомнения, возникающие одновременно; переплетение явлений, которые распадаются на части под воздействием непонятных сил; взаимопроникновение законов, непостижимое их смешение, заставляющее минералы существовать, растения – жить, мысль – иметь весомость, любовь – сиять, силу тяготения – любить; огромный фронт наступления всех вопросов, развертывающийся в бескрайней темноте; встреча, в которой возникает смутный образ неведомого; весь космос, представший в бесконечном туманном пространстве, явив себя не взору, а уму; невидимое, ставшее видением. Это и есть Тьма. Внизу, под сводом ее, – человек.

Он не знает частностей, но несет в количестве, соразмерном его разуму, чудовищную тяжесть целого. Халдейские пастухи, угнетаемые мыслью о тьме, занялись астрономией. Открытия сами собой истекают из пор мирозданья; это цак бы непроизвольное просачивание науки доходит и до человека невежественного, Всякий отшельник под таинственным воздействием природы, часто даже не сознавая того, становится подлинным философом.

Тьма неделима. Она населена. В ней вечно пребывает неизменное, в ней пребывает и то, что подлежит изменению. В ней что-то движется, и это вселяет тревогу. Здесь священное созидание проходит все свои стадии. Все силы творчества, все силы предопределения и судьбы трудятся здесь сообща над великим делом. В недрах тьмы таится страшная, пугающая жизнь. Там необозримое перемещение светил, сонмы звезд, сонмы планет, пыльца Зодиака, quid divinum[164] токов, испарений, поляризаций, тяготений; там влечение и отталкивание, могучий прилив и отлив враждующих космических сил, там невесомое свободно парит среди центров притяжения; источники жизни в небесных телах, свет вне этих тел, блуждающие атомы, зародыши, рассеянные повсюду, кривые линии оплодотворяющего полета, брачные союзы и битвы, неслыханное изобилие, фантастические расстояния, ошеломляющие круговороты, стремительный бег миров в бесконечность, чудеса, преследующие друг друга во мраке, механизм, пущенный в ход раз и навсегда, дуновение от пробегающих по своей орбите планет, ощутимое вращение колес. Ученый строит догадки, невежда склоняет голову и трепещет; все это существует и ускользает, неодолимое, недоступное, недосягаемое. Человек настолько убеждается в этом, что чувствует себя подавленным. Над ним нависает во мраке нечто непреложное. Но он ничего не может уловить. Он раздавлен тем, что неосязаема.

Повсюду непонятное; непостижимого нет нигде.

Добавьте к этому страшный вопрос: не тождественно ли все это сущности бога?

Человек погружен во мрак. Он смотрит. Слушает.

А тем временем темный шар земной все движется, все вертится, цветы ощущают это вечное движение: ночная красавица раскрывает лепестки в одиннадцать часов вечера, а повилика в пять утра. Поразительная точность.

Но йот другие глубины: капля воды – целый мир, там кишат инфузории, там проявляет себя невероятная плодовитость микроскопических животных, неприметное встает во всем величии, та же необъятность, но бесконечно малого; однадиатомея производит тысячу триста миллионов диатомей в час.

Сколько загадок сразу!

Здесь то, что не поддается упрощению.

Человек принужден верить. Насильно уверовать – таково следствие. Но только верить – недостаточно для спокойствия.

Вере свойственна какая-то странная потребность в t форме.

Вот причина происхождения религий. Самое угнетающее – это неопределенность веры.

Независимо от нашей мысли, независимо от вбли, от внутреннего сопротивления, смотреть во тьму – значит не просто смотреть, а проникать умом.

Как быть с этими явлениями? Как существовать под их воздействием? Уничтожить их гнет невозможно. Какой мечтой приблизить прилежащие к нам загадочные миры? Сколько туманных, невнятных откровений сразу! Их так много, что смысл каждого ускользает от нас. То неясный лепет истины, вещающей о себе! Мрак – это безмолвие, но оно красноречиво. В нем величественно являет себя равнодействующая сила – бог. Бог – понятие неограниченное. Оно в самом человеке. Силлогизмы, споры, отрицания, системы, религии проходят мимо, не умаляя его. Понятие о нем дает вся безмерность тьмы. Но смятение остается. Тайна мироздания устрашает разум. О неслыханном единении сил говорит равновесие этой мглы. Вселенная висит в пространстве, и ничто не падает. В беспрерывных и необозримых перемещениях не бывает ни гибельных случайностей, ни опасных встреч. Человек участвует в этом поступательном движении, и сумму колебаний, которым он подвергается, он называет судьбой. Где начинается судьба? Где кончается природа? Есть ли разница между событием и временем года, между горем и дождем, между добродетелью и звездой? Разве час – не та же волна? Заведенный механизм продолжает свой бесстрастный ход, не отвечая человеку. В звездном небе предстают пред ним видения колес, маятников, противовесов. То вдохновенное созерцание, слившееся с вдохновенным размышлением. То сама действительность и сверх того сама отвлеченность. За этим нет ничего. Человек чувствует себя в плену. Он попадает во власть мрака. Побег немыслим. Он – в зубчатых колесах механизма, он – неотделимая частица неизвестного целого, он чувствует, как неведомое в нем самом таинственно сливается с неведомым вне его. Это великое предвестие смерти. Какая мучительная тоска и вместе с тем какой восторг! Слиться с бесконечностью, прийти к своему бессмертию, и – кто знает? – быть может, к вечности; ощутить в волне этого чудесного потока жизни вселенной неистребимую сущность своего «я»! Смотреть на звезды и повторять: «Я – душа, подобная вам!» Смотреть во мрак и повторять: «Я – бездна, как ты!»

Эта безмерность и есть Ночь.

Все это тяготело над Жильятом и усиливало его. одиночество.

Понимал ли он это? Нет.

Чувствовал ли он это? Да.

Жильят обладал великим мятущимся умом и великим нетронутым сердцем.

VI. Жильят ставит ботик в боевую позицию

Спасение машины, задуманное Жильятом, как мы уже говорили, было подлинной подготовкой к побегу, а ведь известно, сколько надо терпения, чтобы побег подготовить. Известно также, какая требуется для этого изобретательность. Изобретательность, граничащая с чудом, а терпение – со смертной мукой. Так, некто Томас, узник замка архангела Михаила, ухитрился спрятать полстены в свой соломенный тюфяк.

Другой, узник Тюльской тюрьмы, в 1820 году срезал свинец с плоской крыши над галереей – местом прогулок арестантов.

Каким ножом? – никто не знает. Он расплавил этот свинец.

Где он добыл огонь? – неизвестно. Расплавленный свинец он вылил в форму. В какую форму? – это известно: сделанную из хлебного мякиша. Из свинца при помощи этой формы он смастерил ключ и умудрился открыть им замок, хотя до того он видел только замочную скважину. Такой же неслыханной ловкостью обладал и Жильят. Он мог бы подняться на обрыв Буарозэ и спуститься с него. Он был Тренком[165] разбитого судна и Латюдом[166] машины.

Море, словно тюремщик, караулило его.

Как ни был неприятен и неуместен дождь, Жильят извлек пользу и из него. Он мало-помалу возобновил запас пресной воды; но его жажда была неутолима, и он опустошал жбан почти так же быстро, как наполнял его.

И вот настал день, – очевидно, последний день апреля или первый день мая, – когда все было готово.

Плита, на которой стояла машина, была словно в раме, между восемью канатамд талей – четырьмя с одной стороны, четырьмя – с другой. Шестнадцать отверстий, через которые были пропущены канаты, на палубе и в подводной части соединялись желобами. Внутренняя обшивка судна была распилена пилой, деревянные части разрублены топором, железные перепилены напильником, обшивка подводной части судна удалена зубилом. Ту часть днища, на которой стояла машина, Жильят вырубил четырехугольником, чтобы спустить ее вместе с машиной как опору. Эти опасные качели держались только на одной цепи, ждавшей лишь прикосновения напильника. Когда завершаешь работу и цель так близка, быстрота – та же предосторожность.

Был отлив, самое подходящее время.

Жильят ухитрился снять коленчатый вал пароходных колес, концы которого могли помешать спуску. Ему удалось закрепить в вертикальном положении эту тяжелую часть в самой клетке машины.

Пришло время кончать. Жильят, как мы говорили, не чувствовал усталости, ибо не допускал ее, но зато ее чувствовали инструменты. Кузница понемногу выходила из строя. Каменная наковальня раскололась. Воздуходувка слушалась плохо:

она приводилась в действие морской водой, поэтому все пазы покрывались отложениями соли, затруднявшими ее работу.

Жильят отправился в бухту «Человек», внимательно осмотрел ботик и удостоверился, что все цело и невредимо, включая четыре кольца, ввернутые в правый и левый борт; затем он поднял якорь и, взявшись за весла, пригнал лодку к Дуврам.

Для нее хватило бы места в промежутке между Дуврами.

Там было достаточно глубоко и широко. Жильят с первого же дня заметил, что лодку можно подвести под самую Дюранду.

И все же этот маневр был необычайно труден, он требовал ювелирной точности. Вводить лодку в теснину меж скал следовало тем более осторожно, что Жильяту для достижения цели пришлось идти задним ходом, рулем вперед. Важно было, чтобы мачта и такелаж лодки остались впереди Дюранды, против узкого входа в ущелье.

Такое сложное маневрирование оказалось нелегкой задачей даже для Жильята. Здесь уже недостаточно было только повернуть румпель, как в бухте у скалы «Человек», тут приходилось одновременно толкать, тянуть, грести и бросать лот. Жильят потратил на все это не менее четверти часа, но своего добился.

Спустя пятнадцать – двадцать минут лодка была установлена под Дюрандон. Она стояла как бы на шпринге. При помощи обоих якорей Жильят поставил ее фертоинг. Большой якорь был положен таким образом, что ботик мог выдержать самый сильный и опасный ветер, то есть западный. Потом, воспользовавшись ганшпугом и шпилем, Жильят спустил в лодку на приготовленных для этого стропах оба ящика с разобранными колесами. Ящики заменяли балласт.

Избавившись от них, Жильят привязал к крюку на цепи шпиля строп нок-талей, которые должны были регулировать и тормозить большие тали.

Сейчас для Жильята недостатки ботика оказались достоинствами: на нем не было палубы, и поэтому груз можно было опустить глубже и поставить прямо на дно; мачта была установлена в носовой части, пожалуй, чересчур близко к носу, поэтому грузить было удобнее, а так как она не касалась днища Дюранды, то ничто не должно было помешать Жильяту отчалить; ботик походил на деревянный башмак, а лодка такой формы всех устойчивее и надежнее в плавании.

Вдруг Жильят заметил, что море покрылось барашками.

Он осмотрелся, чтобы узнать, откуда налетел ветер.

VII. В опасности

Дул небольшой бриз, но дул он с запада, – несносная и излюбленная привычка ветра в пору равноденствия.

В зависимости от ветра прилив в Дуврском рифе ведет себя по-разному. Волны врываются в теснину то с востока, то с запада, смотря по тому, откуда их гонит ветер. Если море надвигается с востока, оно спокойно и кротко, если с запада – оно полно ярости. Объясняется это тем, что восточный ветер, дующий с материка, не очень силен, а западный, промчавшийся по Атлантическому океану, несет мощное дыхание безбрежных морских просторов. Даже чуть заметный ветерок с запада внушает тревогу. Он катит огромные валы из безграничного пространства, загоняя в теснину слишком много волн сразу.

Вода, ринувшаяся в узкий пролив, всегда страшна. Она подобна толпе; избыток чего бы то ни было подобен жидкости: когда то, что желает вместиться, превышает по количеству то, что может вместиться, в толпе неизбежна давка, а в проливе волнение. Пока властвует западный ветер, пусть даже самый легкий бриз, Дувры два раза в день подвергаются штурму. Прилив растет, вода напирает, скала противится, теснина впускает неохотно, волна, насильно вгоняемая в нее, вздымается, ревет, и разъяренный вал бьется о стены океанской улицы. Поэтому Дувры, чуть потянет ветром с запада, представляют собою необычайное зрелище: вокруг рифа на воде тишь и гладь, а внутри громы и молнии. В таком местном и ограниченном волнении нет ничего общего с бурей; это только мятеж волн, но он ужасен. А северные и южные ветры лишь разбиваются о стены рифа, и тогда только слегка играет волна в узком проливе. Небольшая подробность, о которой нужно вспомнить: восточный вход в теснину примыкал к утесу «Человек»; опасные западные ворота были на противоположном конце рифа, как – раз между двумя Дуврами.

У этих-то западных ворот и находился Жильят с потерпевшей крушение Дюрандой и ботиком, поставленным фертоинг.

Гибель казалась неизбежной. Для неминуемой катастрофы вполне было достаточно того слабого ветра, который подул в это время.

Пройдет несколько часов, и возрастающий прилив, взбухая, ринется в дуврскую теснину и возьмет ее с боя. Уже шумели первые волны. Вслед за бурлящим валом, посланцем Атлантического океана, будто собирались хлынуть сюда все его воды. Ни шквала, ни урагана; просто могучая волна, а в ней движущая сила; волна, отхлынувшая от берегов Америки и одним броском в две тысячи лье докатившаяся до Европы.

Эта волна – исполинский рычаг океана – натолкнулась бы на разверстый зев рифа и, прижатая к Дуврам, к двум сторожевым башням, двум столбам ущелья, вздуваясь от прилива, вздуваясь от препятствия, отбрасываемая утесом, подхлестываемая ветром, насильно овладела бы рифом и, преодолев преграду, вся в водоворотах, с бешенством скованной стихии ворвалась бы в ущелье меж двух стен, натолкнулась бы там на лодку и Дюранду и разбила бы их в щепы.

Против такой случайности нужен был щит. И он был у Жильята.

Надо было помешать приливу сразу вторгнуться в ущелье, надо было отвести сокрушительный удар, позволяя в то не время волне нарастать, загородить риф, но не лишить к нему доступа, не противиться приливу, но и не поддаваться ему, предупредить напор воды у входа, ибо в этом-то и заключалась опасность, заменить вторжение впуском, укротить лютую свирепую волну, превратив ее неистовство в кротость.

Надо было подменить раздражающее препятствие умиротворяющим.

Жильят, быстрый, как серна в горах или обезьяна в лесу, со свойственной ему ловкостью – а она сильнее силы, – пользуясь при головокружительных и опасных прыжках малейшим выступом, с веревкой в зубах и молотком в руке, то бросаясь в воду, то выскакивая из нее, плавая в бурунах, карабкаясь на скалу, отвязал перлинь, поддерживавший на весу уцелевший кусок борта Дюранды, плотно прилегавший к подножью Малого Дувра, сделал на концах перлиня нечто вроде петель и накинув их на огромные гвозди, вбитые заранее в гранит привязал его к скале; потом, повернув на этих петлях дощатое сооружение, похожее на подъемный затвор шлюза, поставил его боком, как перо руля, наперерез потоку, который толкнул и прижал один его край к Большому Дувру, тогда как другой держался на веревочных петлях у Малого Дувра; затем он укрепил свое заграждение на Большом Дувре, как это сделал на Малом, воспользовавшись вертикальным рядом гвоздей, тоже заранее вбитых в гранит, и крепко-накрепко принайтовил огромный деревянный щит к обоим утесам у входа в ущелье, накрест затянув цепь на этой плотине, словно перевязь на латах. Не прошло и часа, как перед приливом выросла преграда, и узкая улица в скалах точно закрылась воротами.

Жильят, воспользовавшись прибоем, с ловкостью настоящего акробата воздвиг этот мощный заслон, эту тяжелую громаду из балок и досок, которая, лежа на воде, была бы плотом а стоймя представляла собой стену. Фокус был проделан так быстро, что надвигающееся море, можно сказать, не успело опомниться.

Тут Жан Бар мог бы произнести те знаменитые слова с которыми он обращался к морским волнам всякий раз когда ему удавалось увернуться от кораблекрушения: «С носом остался, англичанин!» Известно, что, когда Жан Бар хотел оскорбить океан, он называл его «англичанином».

Перегородив теснину, Жильят подумал о ботике Он потравил канаты обоих якорей настолько, чтобы лодка могла подняться вместе с приливом; затем он проделал то, что в старину мореходы называли «завести шпринги». Жильят отнюдь не был застигнут врасплох, все было предусмотрено; знаток мог бы убедиться в этом по двум брам-гордень-блокам прикрепленным наподобие такель-блока к корме лодки; через них проходили два троса, концы которых были ввязаны в рымы обоих якорей.

Меж тем вода все прибывала; прилив рос, а в это время даже в тихую погоду удары волн достигают огромной силы То, что предвидел Жильят, сбылось. Вода яростно бросалась на заграждение, упиралась в него, дыбилась и пробивалась низом. В открытом море было волнение, в теснине – зыбь туда просачивались только струйки. Жилья? придумал что-то вроде Кавдинского ущелья[167] в море. Прилив был побежден.

VIII. Скорее осложнение, чем развязка

Опасная минута наступила.

Пора было спускать машину в лодку.

Несколько мгновений Жильят размышлял, обхватив лоб левой рукой и опираясь локтем о ладонь правой.

Потом взобрался на разрушенный пароход, одна часть которого, машина, должна была отделиться, а другая, корпус, – остаться на месте.

Он перерезал четыре стропа, прикреплявшие к правому и левому борту Дюранды четыре цепи трубы. Стропы были веревочные, нож справился с ними быстро.

Все четыре цепи, ничем не удерживаемые, свободно повисли вдоль трубы.

С Дюранды он быстро поднялся на свое сооружение, постучал ногой о балки, осмотрел тали, проверил блоки, ощупал канаты, потрогал подвязанные концы, удостоверился, что несмолепый трос не совсем промок, что все на месте, что все держится прочно, и, соскочив с балок на палубу, встал около шпиля на той части Дюранды, которую он оставлял на гибель. Тут-то и был его боевой пост.

Сосредоточенный, испытывая то волнение, которое помогает работе, он бросил последний взгляд на тали и, схватив напилок, стал перепиливать цепь, на которой все держалось.

В грохоте моря раздался скрежет напильника.

Цепь шпиля, привязанная к сей-талям, регулирующим движение, была прямо под рукой Жильята.

Вдруг послышался треск. Звено цепи, перепиленное больше чем наполовину, лопнуло; все сооружение закачалось.

Жильят едва успел подхватить сей-тали.

Лопнувшая цепь ударилась о скалу, все восемь канатов натянулись, выпиленная и вырубленная часть днища отделилась от судна, чрево Дюранды разверзлось, и под килем показалась чугунная плита машины, повисшая на канатах.

Если бы Жильят вовремя не схватил конец сей-талей, все рухнуло бы. Но его могучая рука не дрогнула, и машина начала спускаться.

Когда Питер Бар, брат Жана Бара, силач, умная голова и пьяница, бедный дюнкеркский рыбак, говоривший «ты» адмиралу Франции, спасал галеру «Ланжерон», терпевшую бедствие в Амблетезской бухте, он, для того чтобы вывести эту тяжелую плавучую громаду из бурунов и разбушевавшихся волн, связал морским тростником большой парус, скатав его валиком, – он рассчитывал, что камыш переломится и это позволит ветру надуть парус. Он уповал на хрупкость тростника, так же как Жильят – на разрыв цепи; здесь такая же дерзкая смелость увенчалась таким же поразительным успехом.

Конец сей-талей, схваченный Жильятом, держался крепко и действовал отлично. Напоминаем, что он был предназначен для укрощения сил, сведенных в одну-единственную и работавших согласованно. В этих сей-талях было некоторое сходство с булинь-шпрюйтом; только, вместо того чтобы брасопить парус, они удерживали в равновесии машину.

Жильят стоял, положив руку на шпиль, и как бы следил за пульсом своего изобретения.

Оно проявило себя во всем блеске.

Обнаружилось удивительное согласие действующих сил Пока машина, отделившись от Дюранды, спускалась к лодке, лодка поднималась к машине. Обломок крушения и спасательное судно, помогая друг другу, шли навстречу один другому. Они сами искали друг друга и наполовину облегчали свои труд.

Прилив, бесшумно взбухая меж Дувров, поднимал лодку и приближал ее к Дюранде. Он был не только побежден он был приручен. Океан стал частью механизма.

Нараставшие волны все выше поднимали лодку плавно потихоньку, почти бережно, как будто она была фарфоровая.

Жильят сочетал и соразмерял оба вида работы – работу воды и работу своего сооружения – и, застыв у шпиля, подобно грозной статуе, повелевающей сразу всеми движущими силами, приноравливал скорость спуска к скорости подъема прилива.

Тихо струилась вода, тали ровно работали. То было необычайное сотрудничество покоренных сил природы. Закон тяготения опускал машину – прилив в это время поднимал лодку. Притяжение небесных светил, то есть причина прилива, и притяжение земли, то есть причина тяжести тел словно сговорились служить Жильяту. Они подчинялись без колебания и без промедления: под воздействием человеческой воли эти пассивные силы превращались в деятельных помощников.

Работа подвигалась с каждой минутой, и расстояние между лодкой и машиной незаметно уменьшалось. Сближение происходило безмолвно, точно присутствие человека внушало ужас. Стихии был отдан приказ, и она его выполняла.

Почти в тот самый миг, когда вода перестала подниматься, перестали разматываться и канаты. Внезапно, но без толчка, тали остановились. Машина стояла в лодке, словно ее спустили туда руками, прямо, прочно, неподвижно. Плита равномерно опиралась о днище всеми четырьмя углами.

Дело было завершено.

Жильят растерянно огляделся.

Бедняга отнюдь не был баловнем жизни. Его точно подкосило огромное счастье. Он почувствовал слабость во всем теле; он, до сих пор не знавший душевного смятения, задрожал, увидев, что победа одержана.

Он смотрел на лодку, стоявшую под разбитой Дюрандой, и на машину в лодке. Ему словно не верилось, что он совершил это. Казалось, он не ожидал от себя такого подвига. Он собственными руками сотворил чудо и взирал на него с глубоким изумлением.

Но он скоро пришел в себя.

Встряхнувшись, будто человек, пробужденный от сна, Жильят схватил пилу, перерезал все восемь канатов, затем спрыгнул в лодку, находившуюся благодаря приливу на каких-нибудь десять футов ниже Дюранды, взял бухту троса, приготовил четыре стропа, пропустил их через кольца, привинченные заранее, и закрепил на обоих бортах лодки четыре цепи пароходной трубы, еще час тому назад привязанные к борту Дюранды.

Укрепив трубу, Жильят освободил верхнюю часть машины.

Ее обхватывал четырехугольный кусок палубной настилки Дюранды. Жильят оторвал его и избавил лодку от груза досок и балок, сбросив их на скалу. Облегчить лодку было необходимо.

Впрочем, ботик, как и следовало предвидеть, устойчиво держался под тяжестью машины. Он осел не глубже нормального уровня – до ватерлинии. Тяжелая машина Дюранды все же была легче груды камней и пушки, перевезенных когда-то ботиком с острова Эрм.

Итак, все было закончено. Оставалось только выбраться из теснины.

IX. Успех завоеван и тут же утрачен

Закончено было не все.

Само собой разумелось, что надо было открыть ущелье, загороженное куском борта Дюранды, и тут же вывести лодку из рифа. В море дорога каждая минута. Дул легкий ветер, чуть приметная рябь пробегала по водной глади; прекрасный вечер обещал прекрасную ночь. Море было спокойно, но отлив уже давал себя чувствовать. Удобнее поры для отъезда нельзя было и желать. Отлив поможет выйти из Дувров, прилив – подойти к Гернсею. А к рассвету лодка доплывет до Сен-Сансона.

Но возникло неожиданное препятствие. Жильят не все предусмотрел.

Машину он освободил, а трубу нет.

Прилив, подняв ботик к разбитому судну, повисшему в воздухе, уменьшил опасность спуска и ускорил спасенье, но из-за того, что расстояние между ними сократилось, верхушка трубы застряла, словно в квадратной раме, в зияющем отверстии развороченного кузова Дюранды. Труба попала туда как в тюрьму.

Оказывая услугу, прилив исподтишка устроил подвох, словно море, вынужденное к повиновению, таило заднюю мысль.

Правда, то, что сделал прилив, мог изменить отлив.

Труба, вышиной больше трех саженей, входила в корпус Дюранды на восемь футов; уровень воды должен был снизиться на двенадцать футов; опускаясь вместе с лодкой на спадающей воде, труба оказалась бы на четыре фута ниже Дюранды и могла бы освободиться.

Но сколько же времени понадобится для ее выхода на волю? Шесть часов.

Через шесть часов будет около полуночи. Как же в такой час уйти отсюда, каким фарватером проплыть среди всех подводных камней, непроходимых даже днем, и как глубокой ночью выбраться из засады рифов?

Поневоле приходилось ждать до утра. Из-за шести потерянных часов он терял по меньшей мере двенадцать.

Нечего было даже и думать о том, чтобы ускорить отплытие, заранее открыв вход в теснину рифа. Заграждение могло понадобиться во время следующего прилива.

Жильяту пришлось отдыхать.

Сидеть сложа руки – вот чего он еще ни разу не делал с тех пор, как попал на Дуврский риф.

Вынужденный отдых раздражал и почти возмущал его, как будто в том была его вина. Он говорил себе: «Что подумала бы обо мне Дерюшетта, если бы увидела, как я тут бездельничаю?»

Но передышка, пожалуй, была небесполезна.

Теперь Жильят мог воспользоваться лодкой и решил в ней переночевать.

Он отправился на Большой Дувр за овчиной, спустился оттуда, поужинал несколькими моллюсками и двумя-тремя морскими каштанами, жадно допил остаток пресной воды из почти пустого жбана, закутался в овечью шкуру, которая приятно согревала его, лег, как сторожевой пес, у самой машины и, надвинув шапку на глаза, заснул.

Спал он крепко. Так спится, когда все дела сделаны.

X. Море предупреждает

Среди ночи Жильят внезапно проснулся, словно от толчка развернувшейся пружины.

Он открыл глаза.

Дувры над его головой были освещены: на них как будто упало отражение яркого пламени. Вся черная стена рифа была словно в отблеске огня.

Где был источник этого огня?

В воде.

На море творилось что-то необычайное.

Казалось, вода была охвачена пожаром. Всюду, куда только ни падал взгляд, море внутри и вокруг рифа пылало.

То не было красное пламя: оно нисколько не походило на жаркое полыханье кратера и горнила. Ни потрескивания, ни тепла, ни багрянца, ни гула. Синеватые полосы на воде лежали складками савана. Широко разлившееся бледное сияние трепетало на водной поверхности. Но то был не пожар, а его призрак.

Словно бесцветное зарево нездешнего огня вспыхнуло в могильном склепе.

Вообразите воспламенившуюся тьму.

Ночь, расплывчато-мутная, беспредельная ночь, казалось, была топливом для этого холодного огня. Таким мог представляться свет лишь слепцу. Мрак был неотделимой частью фантастического освещения.

Морякам Ламанша известна эта неописуемая фосфоресценция моря, служащая предупреждением мореплавателям.

Изумительнее всего она недалеко от Изиньи, у Большого В.

При таком свете предметы теряют реальность. Под призрачными его лучами все становится каким-то прозрачным. От скал остаются лишь очертания. Якорные канаты кажутся раскаленными добела железными полосами. Рыбачьи сети под водой – словно огненная вязь. Половина весла из черного дерева, другая же, что под водой, – из серебра. Капли, срываясь с весла в волну, осыпают море звездами. За лодкой тянется сверкающий след. Мокрая одежда на матросах светится, точно объятая пламенем. Опустишь руку в воду и вынимаешь ее в огненной перчатке; пламя это мертво, его и не чувствуешь.

Вся рука по плечо будто горящая головня. Видишь, как под волной в пылающем потоке катятся какие-то морские твари.

Пена искрится. Огненными языками, змеящимися молниями мелькают в бесцветной глубине рыбы.

Этот свет проник сквозь закрытые веки Жильята. Он-то и разбудил его.

Пробуждение было своевременным.

Отлив кончился; вновь поднимался прилив. Пока Жильят спал, труба машины освободилась, а теперь ее опять готовилась схватить зияющая пасть висевшего над ней судна.

Труба медленно возвращалась на старое место.

Ей достаточно было подняться на один фут, и она оказалась бы в чреве Дюранды.

Подъем на один фут для прилива – дело получаса. Труба, хоть над ней и нависла угроза, была пока еще на свободе; чтобы воспользоваться этим, в распоряжении Жильята оставалось всего полчаса.

Он сразу вскочил.

Медлить было нельзя, но все же он простоял несколько минут в раздумье, смотря на фосфоресцирующую воду.

Жильят знал море до тонкости. Как бы оно на него ни сердилось и как бы иной раз плохо с ним ни обращалось, они издавна были сотоварищами. То таинственное, что зовется океаном, не могло замыслить ничего такого, чего не разгадал бы Жильят. Наблюдательность, мечтательность и одиночество сделали его ясновидцем погоды – тем, кто по-английски называется weather wise.

Жильят подбежал к брам-гордень-блокам и потравил канат; затем схватил багор и, упираясь им в скалы, подтолкнул ботик, который больше не удерживался фертоинг, на несколько саженей дальше от Дюранды, к выходу из теснины, поближе к заграждению. Места для маневра было вволю, как говорят гернсейские матросы. Не прошло и десяти минут, как лодка уже была выведена из-под остова парохода. Нечего было бояться, что труба снова попадет в западню. Пусть теперь поднимается прилив.

Однако Жильят как будто и не думал собираться в путь.

Пристально вглядевшись в фосфоресцирующее море, он поднял якоря, но не для тош, чтобы сняться с места, а чтобы снова поставить лодку фертоинг, и поставить очень прочно, – правда, возле самого выхода.

До сих пор он пользовался только двумя якорями ботика и не прибегал еще к маленькому якорю с Дюранды, найденному им, как известно, среди подводных камней. Пароходный якорь лежал наготове в лодке, вместе с целым запасом тросов, такель-блоков и с якорным канатом, прихваченным легко рвущимися стопорами, которые не дают якорю ползти. Жильят бросил и этот третий якорь, тщательно подвязав канат к тросу, один конец которого был взят за рым якоря, а другой соединялся с брашпилем ботика. Таким образом он поставил лодку на три якоря – в положение более надежное, чем на двух якорях фертоинг. Все это говорило о том, что Жильят весьма озабочен и что он удвоил предосторожности. Моряк угадал бы в этих действиях нечто – подобное постановке на якоря на время непогоды, когда можно опасаться течения с подветренной стороны.

Фосфоресценция, за которой Жильят внимательно наблюдал, быть может, грозила бедой, но в то же время оказывала услугу. Не будь ее, он все еще оставался бы пленником сна и жертвой ночи. Она разбудила его и светила ему.

Она озаряла риф тусклым светом. Но это освещение, вызвавшее такое беспокойство у Жнльята, сослужило ему службу, обнаружив опасность и сделав возможным маневр судна..

Теперь он мог поставить паруса, когда вздумается: лодка с машиной на борту была свободна.

Но Жильят, казалось, забыл о возвращении на Гернсей.

Поставив ботик на три якоря, он принес из своего склада самую крепкую цепь, какая только у него была, и, прикрепив ее к гвоздям, вколоченным в оба Дувра, укрепил ею с внутренней стороны заслон из бортовой обшивки и брусьев, уже защищенный снаружи другой цепью, натянутой крестообразно. Он и не собирался открывать выход из ущелья, наоборот, – запер его крепко-накрепко.

Фосфоресцирующее море все еще светило ему, но слабее.

Правда, уже занималось утро.

Вдруг Жильят насторожился.

XI. Имеющий уши да слышит

Ему послышались какие-то слабые, неясные звуки, долетавшие из бесконечных далей.

Морская пучина порою глухо рычит.

Он снова прислушался. Отдаленные раскаты возобновились. Жильят покачал головой, как человек, понимающий, в чем тут дело.

Через несколько минут он уже был на другом, восточном конце пролива, еще не загражденном, и мощными ударами молота вколачивал огромные гвозди в гранитные устои ворот ущелья, примыкавшие к утесу «Человек», как он это сделал между Дуврами.

Гнезда для гвоздей были подготовлены заранее: в расщелинах скал прочно сидели деревянные клинья, почти все из сердцевины дуба. С этой стороны риф выветрился и был усеян множеством трещин, поэтому Жильяту удалось вогнать туда еще больше гвоздей, чем в подножие обоих Дувров.

Фосфорическое свечение вдруг померкло, будто его задули сверху; на смену ему пришел предрассветный сумрак, светлевший с каждой минутой, с каждой секундой.

Вбив гвозди, Жильят притащил балки, затем веревки, затем цепи и, не поднимая глаз, ни на миг не отвлекаясь, стал укладывать балки горизонтально, перевязывая их канатом; он воздвиг поперек узкого входа сквозную плотину, подобную тем волнорезам, которые признаны современной наукой.

Кому случалось видеть, например, в Рокене на Гернсее или в Бурдо во Франции, чего можно добиться при помощи свай, вбитых в скалы, тот поймет, насколько мощны эти простейшие приспособления. Сквозной волнорез представляет собою сочетание того, что во Франции именуется «струенаправляющей дамбой», с тем, что в Англии именуется просто «дамбой». Такие волнорезы как будто служат рогатками против бури. Когда борешься с морем, надо пользоваться тем, что сила эта может дробиться.

Тем временем взошло солнце, погода стояла ясная. Небо было чисто, море спокойно.

Жильят торопился. Он тоже был спокоен, но его rffbnemность говорила о внутренней тревоге.

Делая огромные прыжки, он перескакивал со скалы на скалу, от своей запруды к складу и от склада к запруде. Не переводя дух, тащил то футокс, то карленгс. Вот когда пригодились запасенные им корабельные обломки. Было ясно, что надвигались события, вероятность которых он предвидел.

Крепкий железный брус служил ему рычагом для переворачивания балок.

Работа шла так быстро, словно сооружение не созидалось, а росло само собой. Кто не видел, как на войне работает понтонер, тому не представить себе этой быстроты.

Восточный вход в теснину был уже, чем западный, – его ширина равнялась всего лишь пяти или шести футам. Это облегчало задачу Жильята. Пространство, которое предстояло укрепить и заградить, оказалось невелико, поэтому само сооружение могло быть и менее сложным, и более прочным. Достаточно было уложить балку горизонтально, не вбивая вертикальных свай.

Укрепив первые перекладины волнореза, Жильят взобрался на них и прислушался.

Гул становился все отчетливее.

Жильят продолжал работу. Он подпер свое сооружение обоими крамболами Дюранды, которые присоединил к укреплению из балок при помощи фалов, пропущенных в три шкива блоков. Все это он связал цепями.

Сооружение походило на исполинский плетень с балками вместо перекладин и цепями вместо ивовых прутьев.

Казалось, запруда сплетена, а не выстроена.

Жильят увеличил число креплений и добавил гвоздей, где было нужно.

На разбитом судне нашлось много круглого железного лома, и Жильят сделал изрядный запас гвоздей.

Между делом он грыз сухари. Его мучила жажда, но пить было нечего, пресной воды не осталось. Накануне, за ужином, он допил всю воду из жбана.

Добавив к запруде еще четыре-пять балок, он снова взобрался на нее и стал прислушиваться.

Гул вдали прекратился. Все стихло.

Безмятежно и величаво расстилалось море; оно вполне заслуживало хвалебных сравнений, которыми награждают его благодушествующие обыватели: «точно зеркало», «спокойное, как озеро», «гладкое, будто маслом покрытое», «ласковое, как дитя», «кроткое, как ягненок». Синяя глубь неба гармонировала с зеленой глубью океана. Сапфир и изумруд могли любоваться друг другом. Они были безупречны. Ни облачка вверху, ни клочка пены внизу. Над всем этим великолепием торжественно всходило апрельское солнце. Лучшей погоды пель, Л было и представить себе.

Далеко на горизонте протянулась в небе длинная черная нить: то были перелетные птицы. Они летели стремительно, направляясь к суше; их полет напоминал бегство.

Жильят снова принялся надстраивать волнорез.

Он поднял его высоко, как только мог и насколько позволяли это неровные стены утесов.

К полудню солнце, казалось, стало припекать сильнее, чем обычно. Полдень – решающее время дня. Жильят, стоя на крепкой решетчатой плотине, которую только что закончил, всматривался в даль.

Море было не просто спокойно: оно застыло. Не виднелось пи одного паруса. Небо по-прежнему было ясным, только из синего стало бледно-голубым, почти белым. Странной казалась эта белизна. На западе, над самым горизонтом, темнело пятнышко, не предвещавшее ничего хорошего. Пятно это не двигалось, но росло, оставаясь на месте. У подводных камней вода покрывалась легкой рябью.

Жильят хорошо сделал, что построил волнорез.

Приближалась буря.

Бездна решила дать сражение.

I. Крайности соприкасаются, противоположности сходятся

Нет ничего опаснее запоздалых бурь поры равноденствия.

На океане наблюдается ужасное явление, которое можно назвать налетом ветров с открытого моря.

В любое время года, особенно при новолунии и полнолунии, в тот миг, когда этого совсем не ждешь, какое-то странное спокойствие внезапно овладевает океаном. Непостижимое, непрерывное движение стихает: море дремлет; оно чувствует истому; оно как будто решило передохнуть: можно подумать, что оно устало. Все судовые тряпицы, от рыбачьего флажка до военно-морских флагов, свисают вдоль мачт. Спят адмиральские, королевские, императорские флаги.

Вдруг все эти лоскуты начинают тихонько шевелиться.

Тут-то и надо примечать: если облачно, – нет ли перистых облаков; если солнце садится, – не багрян ли закат; если наступила ночь и взошла луна, – нет ли вокруг нее светового кольца.

В такую минуту капитан судна или начальник эскадры, если ему удалось раздобыть стеклянный буремер, изобретатель которого неизвестен, рассматривает этот сосудик в микроскоп и, увидев, что жидкость в нем похожа на растаявший сахар, принимает предосторожности против южного ветра, а если она распалась кристалликами, напоминая заросли папоротника или еловые ветки, спешит защититься от северного ветра. В такую минуту, сверившись с таинственными солнечными часами, высеченными римлянами или духами на одном из загадочных, столбом стоящих камней, называемых в Бретани менгирами, а в Ирландии круахами, бедный бретонский или ирландский рыбак спешит вытащить свое суденышко на берег.

А небо и море по-прежнему безмятежны. Утро наступает лучезарное, заря улыбается; это преисполняло священным ужасом поэтов и прорицателей древности, не дерзавших допустить мысль о лицемерии солнца. Solem guis dicere jalsum audeat?[168]

Мрачный призрак скрытой вероятности заслонен от человека роковой непроницаемостью природы. И всего опасней, всего вероломней личина, под которой скрывается бездна.

Говорят: притаилась, словно змея под камнем; следовало бы говорить: притаилась, словно буря под ясным небом.

Случается, что так протекает несколько часов, даже дней.

Кормчие наводят подзорную трубу то туда, то сюда. Бывалые моряки хмурятся, сдерживая гнев ожидания.

Внезапно раздается сильный, но неясный шум. Какой-то загадочный рокот голосов слышится в воздухе.

Разглядеть ничего невозможно.

Бесстрастна морская ширь.

А шум все нарастает, ширится, приближается. Голоса становятся выразительнее.

За горизонтом кто-то есть.

Кто-то страшный. Ветер.

Ветер – то есть племя титанов, которых мы называем вихрями.

Это несметные исчадия тьмы.

В Индии их называли марутами; в Иудее – керубимами; в Греции – аквилонами. То невидимые хищные птицы беспредельности. Слетающиеся к добыче бореи.

II. Ветры с открытого моря

Откуда они? Из неизмеримых просторов. Для их распростертых крыльеЕ нужен диаметр бездны. Полет их требует бесконечно отступающих пределов пустыни. Атлантический океан, Тихий океан – необъятные голубые провалы в бесконечность – вот что им нравится. Они застилают небо тьмою.

Они летают полчищами. Капитан Паж видел однажды, во время прилива, семь смерчей сразу. В море раздолье их свирепому нраву. Они замышляют бедствия. Работа их – тщетно и вечно вздувать волну. На что они способны – неизвестно, чего хотят – непонятно. Они сфинксы бездны, и Васко да Гама у них был Эдипом[169]. Во мгле безграничного, вечно волнующегося пространства возникают их лики – тучи. Тот, кто заметит их синеватые очертания на морском горизонте, в рассеянном свете, чувствует присутствие беспощадной силы. Их словно беспокоит человеческий разум, и они озлоблены против него. Разум непобедим, но и стихия неодолима. Что делать с ускользающей вездесущностью? Дуновение ветра – то палица, то вновь дуновение. Вихри сражаются, сокрушая, и защищаются, исчезая. Кто их встретит, не знает, как выпутаться из беды. Разнообразные приемы атаки, бесконечные отступления приводят в замешательство. Это и штурм и бегство, натиск и неуловимость. Как же с ними справиться? Нос корабля аргонавтов[170], выточенный из додонского дуба, – нос и в то же время кормчий, – увещевал их. Они грубо обошлись с этим божественным кормчим. Христофор Колумб, видя, что ветры, готовы ринуться на «Пинту», поднимался на палубу и обращался к ним с первыми стихами Евангелия от Иоанна. Сюркуф осыпал их бранью. «Вся шайка тут!» – говорил он. Непир[171] стрелял по ним из пушек. Они повелевают хаосом.

Они владыки хаоса. Что они делают с ним? Все что хотят. Логово ветров ужаснее львиного логова. Сколько трупов в бездонной глубине! Ветры безжалостно гонят темную громаду горько-соленых вод. Они ничего не слышат, их же всегда слышно. То, что они учиняют, похоже на преступление.

Кто знает, кого они забрасывают белыми клочьями пены?

Сколько кощунственной жестокости в кораблекрушениях! Какое надругательство над провидением. Порой кажется, что они оплевывают самого бога. Они деспоты мест, не исследованных человеком. Luoghi spaventosi[172], – шептали венецианские мореходы.

Трепещущие пространства терпят их самоуправство. Чтото неописуемое творится в этих беспредельных пустынях.

В темноте мерещатся всадники. В воздухе стоит шум, как в лесу. Ничего не видно, но – слышится топот конницы. Полдень, и вдруг наступает ночь – это проносится торнадо; полночь, и вдруг наступает день – это вспыхивает северное сияние. Вихри мчатся за вихрями, вперед, назад, какая-то страшная пляска, словно стихии хлопают бичами. Набухшая туча раскалывается пополам, обломки падают в море. Тучи, пламенеющие пурпуром, светят, громыхают, потом зловеще меркнут; выпустив летучую молнию, они чернеют потухшим углем. Эти мешки с ливнями, прорываясь, сочатся влажным туманом. Здесь раскаленное горнило, брызжущее дождем; здесь волны, мечущие пламя. В белых отсветах моря под ливнем встают удивительные дали; там, в туманах, непрестанно меняя очертания, реют фантастические образы. Тучи изрыты чудовищными ямами. Кружатся клубы испарений, приплясывают волны, на них качаются опьяненные наяды; всюду, где только видит глаз, колышется мягкая, грузная морская толща; на всем свинцовый оттенок; вопли отчаяния вырываются из серой мглы.

В недосягаемых глубинах этой мглы дрожат огромные снопы мрака. Иногда на стихию – находит пароксизм безумия.

Шум превращается в грохот, волна встает стеной. До самого горизонта – смутное нагромождение валов, бесконечное колебание, беспрерывный гулкий рокот; временами раздается какой-то странный треск; можно подумать, что расчихались гидры. Тянет то холодом, то зноем. Дрожь, сотрясающая море, выдает его страх перед тем, что может случиться. Тревога. Смертельная тоска. Беспредельный ужас волн. И вдруг ураган хищным зверем на водопое припадает к океану, присасывается к нему, происходит нечто невероятное: вода устремляется в невидимую пасть, словно в кровососную банку, вздувается опухоль. Это смерч – Престер у древних: сталактит вверху, сталагмит внизу, двойной – вниз и вверх основаниями – крутящийся конус, острие стоит на острие, не теряя равновесия; поцелуй двух гор – горы взлетающей пены и горы спускающегося облака; жуткое совокупление волны и мрака. Смерч, как библейский столп, черен днем и светится в ночи. Перед смерчем смолкает гром, точно боится его.

В необъятном волнении водной пустыни – восходящая грозная гамма: шквал, вихрь, гроза, шторм, буря, ураган, смерч – семь струн лиры ветров, семь нот бездны. Небо – ширь, море – округлость; но пронесется дыхание ветра, и все пропадает, лишь беснуется вокруг хаос.

Таковы эти суровые места.

Ветры бегут, летят, спадают, затихают и вновь оживают, несутся, свистят, завывают, хохочут; неистовым, разнузданным, буйным ветрам привольно над сердитыми волнами. Дикие голоса спелись. Им гулко вторит небо. Ветры дуют в тучу, словно в медный рог, они трубят в трубу пространства, поют в бесконечности слитыми воедино голосами кларнетов, фанфар, тромбонов, горнов, валторн, словно исполинский духовой оркестр. Кто их слышит, внемлет Пану[173]. Страшнее всего то, что для них это игра. Мрачно их безудержное веселье. В пустынных просторах они устраивают облавы на одинокие корабли. Без передышки, днем и ночью, во всякое время года, у тропиков, у полюсов, бешено трубя в охотничий рог, в сумбуре туч и волн они затевают свою чудовищную истребительную охоту за судами. У них своры гончих. Они забавляются.

Они велят волнам, своим псам, лаять на скалы. Они то собирают, то рассеивают тучи. Они месят, будто миллионами рук, необъятные податливые воды.

Вода податлива потому, что ее нельзя сжать. Она ускользает при давлении. Когда ее сдавливают с одной стороны, она бросается в другую. Так вода превращается в волну. Волна – воплощение ее свободы.

III. Объяснения шума, к которому прислушивался Жильят

Ветры совершают набеги на землю в период равноденствия. В это время чаша весов тропика и полюса колеблется, и на необъятном воздушном океане начинается прилив над одним полушарием и отлив – над другим. Есть и созвездия, знаменующие эти явления: Весы и Водолей.

То пора бурь.

Море ждет и хранит молчание.

Иногда у неба насупленный вид. Оно тускнеет и задергивается непроницаемой завесой. Моряки с тревогой поглядывают на эту хмурую мглу.

Но еще больше страшит его благодушие. Лучезарное небо в период равноденствия – гроза, спрятавшая когти. В такие вот дни и вглядывались в горизонт женщины Амстердама, собравшись на Башне плакальщиц.

Если вешние и осенние бури запаздывают, значит, они собирают силы. Они копят богатства, чтобы потратить их на разрушение. Остерегайтесь недоимок моря. Анго говорил:

«Море – исправный плательщик».

Когда ожидание слишком продолжительно, море выдает свое нетерпение все возрастающим спокойствием. Но магнетическое напряжение проявляет себя в том, что можно было бы назвать воспламенением воды. Из волн бьет свет. Воздух насыщен электричеством, вода фосфоресцирует. Матросы чувствуют безмерную усталость. Минуты эти особенно опасны для броненосцев: их металлический корпус может вызвать ложные указания компаса, а это гибель. Так погиб трансатлантический пароход «Айова».

Даже людям бывалым море в такие мгновения кажется странным; можно сказать, что оно боится и в то же время жаждет циклона. Иные браки, несмотря на властный зов природы, совершаются именно так. Львица в период течки бежит от льва.

Море тоже объято любовным пылом. Поэтому оно трепещет.

Готовится чудовищная свадьба.

Свадьба эта, подобно бракосочетаниям древних императоров, ознаменовывается казнями: зрелище бедствий – приправа к пиршеству.

Меж тем оттуда, с открытого моря, из недоступных далей, от свинцового горизонта водных пустынь, из недр беспредельного простора, несутся ветры.

Будьте на страже: равноденствие вступает в свои права.

Буря – это заговор. Древняя мифология угадывала неясные образы, слитые с великой всеобъемлющей природой. Эол[174] сговаривается с Бореем[175]. Стихия должна быть в согласии со стихией. Они распределяют между собою обязанности. Надо побуждать к действию волну, тучу, течение; ночь – их пособница, надо привлечь ее. Нужно сбивать стрелки компасов, гасить сигнальные огни, затемнять маяки, прятать звезды.

Море должно участвовать в этом заговоре. Всякой буре предшествует шепот. За горизонтом ураганы вполголоса ведут предварительные переговоры.

Вот что слышится вдали, во тьме, над примолкшим от ужаса морем.

Такое жуткое перешептывание и услышал Жильят. Фосфоресценция была первым предостережением; вторым – этот шепот.

Если существует демон, имя которому Легион, то это, наверное, и есть ветер.

Ветер многообразен, а воздух един.

Отсюда следует, что всякая буря – смешение. Этого требует единство воздуха.

Бездна вовлекается в бурю. Океан содействует шквалу.

Все его силы занимают место в строю и принимают участие в битве. Волна – это бездна, устремленная вверх. Ветер – это бездна, устремленная вниз. Иметь дело со штормом – значит иметь дело с небом и с морем.

Мессье[176], знаток морского дела, вдумчивый астроном в келье Клюни[177], говаривал: «Ветер отовсюду – повсюду». Он не признавал местных ветров даже в закрытых морях. Никаких средиземноморских ветров для него не существовало. Он уверял, что распознает ветер на лету. Он утверждал, что в такойто день, в такой-то час фен с Констанцского озера, древний фавоний Лукреция[178], промчался и над Парижем; в такой-то день – бора, с Адриатики; как-то раз проскочил круговой нотус, хоть и считается, что он замкнут в кольце Цикладских островов. Мессье определял характер воздушных течений. Он не соглашался с тем, что вихревой ветер, который кружится между Мальтой и Тунисом, и вихревой ветер, который кружится между Корсикой и Балеарскими островами, не могут вырваться оттуда. Он не допускал, что есть ветры, подобные медведям, запертым в клетках. Он говорил: «Всякий дождь – от тропиков, а всякая молния – от полюсов». Ветер действительно насыщается электричеством в точках пересечения колурйев, отмечающих концы земной оси, и испарениями экваториальных вод; он приносит нам от равноденственной линии влагу, а от полюсов – электрическое напряжение.

Ветер – это вездесущность.

Однако отсюда не следует, что нет поясов ветра.. Наличие постоянных течений доказано неопровержимо, и со временем воздухоплавание и воздушные кррабли, которые мы из пристрастия к греческому языку называем аэроскафами, воспользуются главными путями ветра. Он прокладывает в воздухе каналы – это не подлежит сомнению; существуют ветровые реки, ветровые потоки, ветровые ручьи; только русла воздушных рек разветвляются иначе, чем русла наземных; здесь все наоборот: ручейки текут из речушек, речушки из рек, а не впадают в них, вот откуда вместо соединения рассеивание.

Это рассеивание и создает сплоченность ветров и единство атмосферы. Перемещенная молекула перемещает другую.

Движение ветров происходит одновременно. К этим основным причинам их единства прибавьте рельеф земного шара, который, прорывая горными вершинами атмосферу, образует воздушные водовороты и вихри на пути ветров и вызывает встречные потоки. Область их распространения безгранична.

Ветер – колебание океана над океаном; нависший над водным океаном воздушный океан опирается на эту ускользающую массу и покачивается на этих качелях.

Неделимое не перегородить. Волну от волны не отделить стеною. На острова Ламанша накатывает вал с мыса Доброй Надежды. Всемирное мореплавание дает отпор одному-единственному чудовищу. Всякое море – та же гидра. Волны на нем – точно рыбья чешуя. Океан – это Кэто.[179]

И на этр единство обрушивается то, чему нет числа.

IV. Turba, turma[180]

Для компаса существует тридцать два ветра, то есть тридцать два направления, но эти направления могут дробиться до бесконечности. Ветер, классифицируемый по направлениям, – несметность, а по родам – бесконечность.

Сам Гомер отказался бы их перечислить.

Полярное течение сталкивается с тропическим. Холод соединяется со зноем, толчок служит началом равновесия, и возникает ветровая волна: она вздувается, мечется, дробится, растекаясь в разные стороны бушующими потоками. Ветры, рассеиваясь по четырем странам света, с неистовой силой сотрясают воздух.

Тут все румбы: ветер с Гольфстрима, затягивающий туманами Ньюфаундленд; ветер из Перу – страны немого неба, где человек никогда не слыхивал грома; ветер из Новой Шотландии, где обитает Великий Пингвин, Alca impennis, с полосатым клювом; вихри с Ферро в морях Китая; ветер с Мозамбика, не щадящий челноков и джонок; ветер из Японии, насыщенный электричеством, – о нем возвещают гонгом; ветер из Африки, гнездящийся меж горою Столовой и горою Дьявола, – он налетает оттуда, точно сорвавшись с цепи; экваториальный ветер, дующий поверх ветров пассатных и описывающий параболу, вершина которой всегда на западе; плутонический ветер, страшное, палящее дыхание, вырывающееся из кратеров; удивительный ветер, свойственный вулкану Ава, всегда порождающий на севере зеленовато-желтое облако; муссон с Явы, против которого возведены целые крепости, называемые «тюрьмами ураганов»; северный ветер с ответвлениями – англичане его называют bush, «кустарником»; внезапные дугообразные шквалы с Малаккского пролива, которые наблюдал Горсбург; юго-западный мощный ветер, что зовется памперо в Чили и ребохо – в Буэнос-Айресе, уносящий кондора в открытое море и тем спасающий его от дикаря, который подстерегает его, лежа на спине в яме под только что содранной бычьей шкурой и натягивая ногами большой лук; химический ветер, который, по мнению Лемери, образует в тучах громовые стрелы, гарматан кафров; полярная пурга, впряженная в торосы и движущая вечные льды: ветер с Бенгальского залива, долетающий до Нижнего Новгорода и разрушающий деревянные ярмарочные балаганы, поставленные треугольником; ветер Кордильеров, – он вздымает огромные волны и клонит к земле верхушки деревьев-великанов; ветер с австралийских архипелагов, где добытчики меда разоряют ульи диких пчел, скрытые под листвою гигантских эвкалиптов; сирокно, мистраль, урикан, суховеи, ветры наводнения, дождевые, знойные; ветры, что забрасывают генуэзские улицы пылью бразильских равнин; ветры, что подчиняются суточному вращению земного шара вокруг его оси; ветры, что ему противятся, – они-то и заставили Эррера сказать: Mal viento torna contra el sol;[181] ветры, что мчатся парами в едином разрушительном порыве, – один переделывает то, что делает другой, и древние ветры, настигшие Христофора Колумба у берегов Верагуа, и те, что целых сорок дней, с 21 октября по 29 ноября 1520 года, угрожали жизни Магеллана, подходившего к Тихому океану, и те, что дули против Армады Филиппа II[182] и сбили мачты на ее кораблях. И тьма других – всех не перечесть. Ветры, что несут жаб и саранчу и гонят их целыми тучами над океаном; и те, что действуют, как говорится, «наскоком», – их назначение топить суда, потерпевшие крушение; и те, что одним дуновением перемещают грузы на корабле, вынуждая его продолжать путь накренившись; ветры, образующие слоистые облака, и ветры, образующие облака кучевые; ленивые ветры-слепцы, отягченные дождем; ветры с градом; ветры, несущие миазмы лихорадки; и те, что, примчавшись, доводят до кипения грязевые и серные сопки Калабрии; и те, под которыми искрится шерсть африканских пантер, рыщущих в дебрях Железного мыса; и те, что несутся, стряхивая с туч грозную раздвоенную молнию, подобную жалу тригоиоцефала; и те, что приносят с собою черные снега. Такова армия ветров.

Пока Жильят строил свой волнорез, Дуврский риф слышал отдаленный галоп этой конницы.

Мы только что сказали, что понятие «ветер» означает совокупность всех ветров.

Эта орда надвигалась.

С одной стороны – легион.

С другой – Жильят.

V. Жильят делает выбор

Темные силы удачно наметили минуту.

Случай, если он существует, ловок. – Пока ботик был заперт в бухте утеса «Человек», пока машина крепко сидела в разрушенной Дюранде, Жильят был непобедим. Ботик находился в безопасности, машина – под защитой; Дувры, державшие машину в плену, приговорили ее к медленному разрушению, но охраняли от всяких случайностей. Так или иначе Жильят вышел бы из затруднения.

Гибнущая машина не грозила ему гибелью. Его бы спасла лодка.

Но выждать, чтоб лодку вывели с места стоянки, где она была неуязвима, разрешить ей проникнуть в Дуврское ущелье, набраться терпения, пока ее тоже не схватит риф, позволить Жильяту заняться спасением машины, спуском ее с Дюранды, не мешать сверхчеловеческой работе, благодаря которой машина оказалась в лодке, допустить удачу – вот где скрывалась западня. За всем этим вставал зловещий призрак бездны, полный мрачного коварства.

Теперь все – машина, лодка, Жильят – собрались в скалистом коридоре. Они составляли одно целое. Разбить о риф лодку, пустить ко дну машину, утопить Жильята, – для этого нужен был один-единственный толчок, направленный в определенную точку. Со всем можно было покончить сразу, одновременно, не разбрасываясь; все могло быть снесено одним ударом.

Нельзя представить себе более опасного положения, чем то, в какое попал Жильят.

Казалось, тот самый сфинкс, что, по домыслам мечтателей, скрывается в недрах тьмы, поставил перед ним дилемму:

оставайся или уезжай.

Уезжать было безрассудно, оставаться – страшно.

VI. Поединок

Жильят поднялся на Большой Дувр.

Его глазам открылось все море.

На западе творилось что-то невероятное. Там воздвигалась стена. Огромная облачная стена, из края в край преграждавшая пространство, медленно ползла от горизонта к зениту. Стена была прямая, отвесная, без единой трещины на всем протяжении, без единой зазубрины наверху, будто возведенная по наугольнику и выровненная по шнурку. Она была словно из гранита. На юге крутой обрыв тучи был совершенно перпендикулярен морю, а на севере гребень ее, чуть согнутый наподобие листа кровельного железа, переходил в длинный пологий склон. Стена тумана ширилась и росла, но карниз ее оставался параллельным линии горизонта, почти неразличимой в сумерках, наступивших так внезапно. Воздушная громада приближалась бесшумно. Ни изгиба, ни складки, ни выступа – ничто не меняло, ничто не волновало ее поверхность. В неподвижности наплывавшей тучи было что-то жуткое. Померкшее солнце освещало это апокалиптическое видение сквозь тлетворную дымку. Туча заволокла почти полнеба, она казалась откосом страшной бездны. СЛОВЕО гора мрака выросла меж небом и землей.

Среди белого дня наступала ночь.

Воздух накалился, как от печи. Из этой таинственной толщи туч банным паром валил туман. Небо из синего стало белым, теперь из белого стало серым. Оно нависло огромной аспидной доской. А внизу, другой исполинской аспидной доской, лежало тусклое, свинцовое море. Ни дуновения, ни всплеска, ни шума. Куда ни взглянешь – пустынное море.

Нигде ни паруса. Птицы спрятались. Что-то предательское чувствовалось в самой бесконечности.

Незаметно нарастала и сгущалась тьма.

Движущаяся гора испарений, что приближалась к Дуврам, была одной из тех туч, которые можно назвать тучамивоительницами. Они полны вероломства. Сквозь темные скопища облаков чудились чьи-то косые взгляды.

Приближение этой громады наводило ужас.

Внимательно всмотревшись в тучу, Жильят пробормотал сквозь зубы: «Я хочу пить, и ты меня напоишь!»

Несколько мгновений он стоял неподвижно, не сводя глаз с тучи. Он как будто мерил взглядом бурю.

Потом он вытащил из кармана куртки свою шапку и надел на голову. Вынул из норы, которая так долго служила ему местом ночлега, свои пожитки, надел гетры и накинул на плечи непромокаемый плащ, как рыцарь, облекающийся в доспехи перед сражением. Напомним, что у него не было башмаков, но его босые ноги загрубели, ступая по скалам.

Закончив свое боевое снаряжение, он, взглянув на волнорез, поспешно схватил перетянутую узлами веревку, спустился с площадки Дувра и, пробираясь по нижним уступам рифа, бросился к своему складу. Через несколько секунд он был уже за работой. Громадная безмолвная туча могла услышать удары его молота. Что же делал Жильят? Из оставшихся гвоздей, веревок и балок он воздвигал у восточного входа ущелья вторую решетчатую загородку, в десяти или двенадцати футах позади первой.

По-прежнему стояла глубокая тишина. В расщелинах скал не шевелилась ни одна былинка.

Вдруг солнце скрылось. Жильят поднял голову.

Надвигавшаяся туча заслонила солнце, оно как будто погасло, сменившись бледным и мутным отраженным светом.

Облачная стена стала иной. Она уже не была ровной. Она собралась в горизонтальные складки и, достигнув зенита, нависла над оставшейся полосой чистого неба. Теперь она шла этажами. Формация бури вырисовывалась в ней, как в геологическом разрезе. Там проступали пласты дождя и залежи града. Молнии не было, но всюду разливалось какое-то рассеянное ужасающее сияние, – представление об ужасе может быть связано с представлением о свете. Слышалось тяжелое дыхание грозы. Стояла трепетная тишина. Жильят, тоже притихший, смотрел, как над его головой сходятся мглистые глыбы, как сгущаются клубы облаков. Над горизонтом висела, распростершись, пепельно-серая полоса тумана, а в зените – свинцовая; сизые лохмотья свешивались с облаков на завесу тумана. Фон этой картины – сама облачная стена – был тусклый, мутный, землистый, угрюмый, неописуемый. Узкое белесое облачко, явившееся неизвестно откуда, пересекло наискось, с севера на юг, высокую мрачную стену. Одним краем оно волочилось по морю. Там, где оно соприкасалось с мятущимися волнами, во тьме взвивался красный, огненный пар.

Под длинным бесцветным облаком, совсем низко, сновали, сталкиваясь Друг с другом, маленькие черные тучки, как будто не зная, куда им бежать. Громадная туча в глубине, разраставшаяся сразу во все стороны, усиливала мрак, продолжая свое зловещее наступление. На востоке, позади Жильята, оставался лишь один просвет ясного неба, который вот-вот должен был закрыться. Ветра не чувствовалось, но в воздухе вдруг словно пролетел размельченный, развеянный дымчатый пух, будто там, за стеной мрака, только что ощипали исполинскую птицу. Черный плотный свод навис над морем, соприкасаясь с ним на горизонте и сливаясь во мгле. Что-то надвигалось, и это было ощутимо. Что-то огромное, тяжелое, злобное. Тьма сгущалась. Вдруг с невероятной силой грянул гром.

Тут и Жильята пробрала дрожь. Есть что-то фантастическое в громе. Эта грубая реальность, возникающая в призрачных краях, повергает в ужас. Как будто с грохотом упала мебель в жилище сказочных великанов.

Ни одна искра не сверкнула в небе при этом страшном ударе – то был как бы черный гром. Снова все затихло. Наступил перерыв, точно для выбора позиции. Потом медленно, одна за другой, вспыхнули страшные, бесформенные молнии.

Немые молнии. Грома не было. При каждой вспышке все озарялось. Облачная стена теперь стала пещерой. В ней виднелись своды и арки. Там можно было различить чьи-то силуэты.

Выступали какие-то чудовищные головы, вытянутые шеи, слоны с башнями на спинах; все это, промелькнув, исчезало.

Прямой, округлый и черный столб тумана, увенчанный шапкой белого пара, прикидывался дымящейся трубой огромного затонувшего парохода, разводившего пары под водой.

Колыхались облачные полотнища. Чудилось, это реют знамена. В самом зените, сквозь редеющую толщу мглы, можно было различить недвижное ядро плотного тумана, непроницаемого для электрических искр, – отвратительный зародыш во чреве бури.

Жильят внезапно почувствовал, как порыв ветра взметнул его волосы. Несколько крупных капель дождя пауками расползлись вокруг него по скале. Затем раздался второй удар грома. Поднялся ветер.

Терпение тьмы лопнуло; первый удар грома всколыхнул море, второй удар раскроил облачную стену сверху донизу, образовалась пробоина, – оттуда хлынул ливень. Расщелина превратилась в раскрытую пасть, брызгавшую дождем и изрыгавшую бурю.

То была страшная минута.

Потом – ураган, вспышки молнии, залпы грома, вздыбленные до облаков волны, пена, треск, исступленные корчи, вопли, рычанье, пересвисты – все сразу. Сорвавшиеся с – цепи чудовища.

Ветер грохотал и выл. Дождь не лился, он обрушивался.

Для несчастного, который очутился, подобно Жильяту, с нагруженной лодкой в ущелье меж скал среди открытого моря, более угрожающего мгновения быть не могло. Опасность прилива, побежденного Жильятом, нельзя было сравнить с опасностью бури.

Жильят, вокруг которого разверзлась бездна, оказался в роковую минуту перед угрозой величайшего бедствия искусным стратегом. Он нашел опорную точку в расположении самого противника: он вступил в союз с Дуврским утесом; риф, его бывший враг, стал его секундантом в ужасном поединке. Жильят подчинил его себе. Гробницу Жильят превратил в крепость. Он создал бойницы в этом чудовищном морском лабиринте. Он был осажден, но за каменной стеной. Он как бы стал лицом к урагану, защитив рифом тыл. Он забаррикадировал теснину – улицу волн. Впрочем, это было единственное, что ему оставалось делать. Быть может, баррикады образумят океан, как и всякого деспота. Ботик был защищен с трех сторон. Стоя на трех якорях, словно стиснутый двумя внутренними стенами рифа, он с севера прикрывался Малым Дувром, а с юга – Большим, этими дикими громадами, привыкшими скорее устраивать кораблекрушения, нежели предотвращать их. На западе его охранял заслон из балок, принайтовленный и прибитый гвоздями к скалам; то было заграждение испытанное, победившее лютый натиск прилива, настоящие крепостные ворота, боковыми столбами которых служили скалы – оба Дувра. Тут бояться было нечего. Опасность угрожала только с востока.

На востоке стоял лишь волнорез. Волнорез – это аппаратраспылитель. Его необходимо снабдить, по крайней мере, двумя решетками. Жильят уепел построить только одну. Он возводил вторую в самый разгар грозы.

К счастью, дул северо-западный ветер. Порою море допускает оплошность. Этот ветер, древний норд-вест, не добился успеха, налетая на Дуврские скалы. Он штурмовал риф сбоку и не гнал волну ни к одному, ни к другому входу в ущелье; вместо того чтобы ворваться в эту океанскую улицу, он разбивался о гранитную стену. Буря повела атаку неправильно.

Но ветры постоянно меняют фронт, и следовало ожидать внезапного нападения. Если нападение начнется с востока до того, как будет достроена вторая решетка волнореза, грозная опасность неотвратима. Буря вторгнется в пролив между скалами, и тогда конец всему.

Ошеломляющий грохот нарастал. В бурю удар следует за ударом. В этом сила ее, но в этом и ее слабость. Она – воплощение бешенства, поэтому разум берет над ней верх, и чело. век защищается. Но как сокрушительна эта сила! Нет ничего беспощаднее. Ни отсрочки, ни перерыва, ни перемирия, ни передышки. В расточительности того, что неисчерпаемо, таится какая-то низость. Чувствуется, что здесь работают легкие самой бесконечности.

Словно весь необъятный бушующий простор ринулся на Дуврский риф. Раздавались бесчисленные голоса. Чьи это были вопли? В них слышался панический ужас древних времен. Порою казалось, что где-то переговариваются, как бы отдают приказание. И вдруг – гиканье, звуки охотничьих рожков, странный топот, раскатистый и величественный рев, называемый моряками «зовом океана». Бесконечные убегающие спирали ветра с диким свистом крутили воду, валы превращались в вертящиеся колеса, и их, точно гигантские диски, метали в скалы невидимые атлеты. Огромные гривы пены повисли на утесах. Сверху – потоки ливня, внизу – плевки моря. Затем рычанье усилилось. Ни шум толпы, ни звериный вой не могут дать представления о том смешанном грохоте, которым сопровождаются перемещения боевых сил океана. Туча палила из пушек, град осыпал картечью, валы шли на приступ.

В иных местах все было недвижимо; в других ветер проносился со скоростью двадцати сажен в секунду. Куда ни падал взгляд, всюду море было белым; на десять миль вокруг бушевали взмыленные воды. Огненные ворота распахнулись. Тут и там облака, словно поджигая друг друга, клубились дымом над грудами багровых туч, похожих на раскаленные угли.

Какие-то летающие фигуры сталкивались в небе и сливались, изменяя очертания. Неисчислимыми ручьями струилась вода.

В небесах гремели залпы целых взводов. Посреди темного купола будто опрокинулась громадная корзина, и из нее вперемежку сыпались смерч, град, багровые огни, голубые искры, тьма, свет, молнии. Вот чем грозит влечение бездны к бездне!

Жильят, казалось, ни на что не обращал внимания. Он склонился над работой. Вырастало второе решетчатое заграждение. На каждый удар грома он отвечал ударом молота.

Среди хаоса явственно различались эти мерные звуки. Голова Жильята была непокрыта: шквал унес его шапку.

Ему хотелось пить. Вероятно, у него был жар. Вокруг него в углублении скал разлились дождевые луж-и. Время от времени он черпал горстью воду и пил. Затем, даже не взглянув на то, что творит буря, снова принимался за работу.

Минута могла решить все. Жильят знал, что его ждет, если он не успеет достроить волнорез. Стоит ли терять время, чтобы заглянуть в лицо приближающейся смерти?

Море бурлило вокруг него, как кипящий котел. Раздавался треск и гул. Порою молния сбегала вниз, точно по лестнице. Электрические разряды не утихали на остроконечных выступах скалы, видимо, богатой прожилками диорита.

Падали градины величиною с кулак. Жильяту приходилось встряхивать складки куртки. Даже в карманы набился град.

Шторм теперь налетал с запада, он ударял в плотину между Дуврами; но Жильят доверял плотине и был прав.

Сделанная из большого куска носовой части борта Дюранды, она мягко отбрасывала удары волн; упругость – это противодействие; вычисления Стивенсона устанавливают, что против волны, которая сама по себе эластична, деревянное сооружение нужных размеров, сделанное на пазах и определенным способом укрепленное цепями, является препятствием более стойким, чем каменный волнорез. Дуврская плотина удовлетворяла этим требованиям; вдобавок она была так удачно поставлена, что волна, ударяя в нее, как молот, забивающий гвоздь, еще плотнее и прочнее вгоняла ее в скалы; пришлось бы опрокинуть Дувры, чтобы ее разрушить. Действительно, шторму только и удалось, что оплевать пеной ботик поверх заграждения. С этой стороны, натыкаясь на плотину, буря разрешалась одними плевками. Жильят не обращал внимания на ее неистовство. Его ничуть не тревожила бессильная ярость врага, нападавшего с тыла.

Хлопья пены, летевшие отовсюду, напоминали клочья шерсти. Необозримые бушующие воды затопляли скалы, взбирались на них, проникали внутрь, просачивались сквозь сеть трещин в гранитных глыбах и выходили наружу через узкие щели, похожие на полуоткрытые рты, откуда, не иссякая, мирно били небольшие фонтаны. Серебристые струйки грациозно сбегали из этих отверстий в море.

Вспомогательная решетка восточного заграждения была почти готова. Осталось связать лишь несколько веревок и цепей, приближалась минута, когда и этот заслон, в свою очередь, вступит в борьбу.

Вдруг прояснилось, дождь прекратился, тучи раздвинулись, ветер переменился, в зените распахнулось что-то вроде большого мутного окна, и молнии померкли; можно было подумать, что наступил конец. Но то было начало.

Юго-западный ветер сменился северо-восточным.

Гроза вместе с новым полчищем ураганов собиралась возобновить бой. Свирепый северный ветер готовился к атаке. На языке мореходов такое опасное возобновление бури называется «контршквалом». Южный ветер несет больше дождей, северный – больше молний.

Теперь наступление велось с востока и было направлено против уязвимого места.

На этот раз Жильят отвлекся от работы и стал наблюдать.

Он взобрался на выступ скалы, нависший над второй, почти оконченной загородкой. Если бы снесло первую решетку волнореза, то она вышибла бы вторую, пока еще не укрепленную, и обломки раздавили бы Жильята. Жильят был бы убит на месте, там, где стоял, и не увидел бы, как машина, лодка и весь его труд гибнут в бездонной пропасти моря.

Такая развязка была вероятна. Жильят, полный непоколебимой решимости, мирился с нею, даже искал ее.

В этом крушении всех его надежд ему оставалось лишь одно – умереть, умереть первым, потому что машину он считал живым существом. Он отвел левой рукой от глаз волосы, слипшиеся под дождем, стиснул свой верный молот, откинув голову, и, приняв угрожающую позу, стал ждать.

Долго ждать не пришлось.

Сигналом был раскат грома Бледный просвет в зените закрылся, хлынул ливень, снова все заволокло тьмою, пламенел только один факел – молния. Начиналось зловещее наступление.

На востоке, за скалой «Человек», в непрерывных вспышках молний, поднялась исполинская волна. Она походила на огромный стеклянный свиток. Беспенная серо-зеленая громада перегораживала море. Она подбиралась к волнорезу. Приближаясь, она вздувалась: то был широкий вал мрака, катившийся по океану. Глухо рокотал гром.

Волна достигла скалы «Человек», раскололась надвое и устремилась дальше. Оба ее звена, снова соединившись, поднялись водяною горой, надвигаясь не параллельно, как раньше, а перпендикулярно волнорезу. То был вал, принявший форму бревна.

Этот таран ударил в волнорез. Удар сопровождался оглушительным ревом. Все исчезло в пене.

Тот, кто не видел снегоподобных лавин, которые бросает море, лавин, погребающих огромные скалы более ста футов вышиной, как, например, Большой Андерло на Гернсее и Щипец на Джерсее, – не может их себе и представить.

А в Сент-Мари на Мадагаскаре они перелетают через мыс Тентенг.

На несколько мгновений все закрыла нахлынувшая волна. Ничего не было видно, кроме разъяренных вод, кроме чудовищного извержения пены, белым саваном кружившейся под ледяным могильным ветром; ничего не было слышно, кроме громовой разноголосицы бури, сопровождавшей истребительную работу моря.

Пена рассеялась. Жильят стоял на том же месте.

Плотина выдержала натиск. Ни одна цепь не лопнула, не выскочил ни один гвоздь. При испытании в ней обнаружились оба достоинства волнореза: она была упруга, как плетень, и прочна, как стена. Вал, ударив в нее, рассыпался брызгами.

Пенная струя, змеясь по ущелью, терялась под ботиком.

Человек, надевший намордник на океан, не думал об отдыхе.

К счастью, буря вдруг повернула в сторону. Волны вновь с яростью кинулись к неприступным стенам рифа. То была отсрочка. Жильят ею воспользовался, чтобы достроить заднюю решетку.

Весь день прошел в работе. Шторм с какой-то зловещей торжественностью неутомимо атаковал фланги рифа. Урна воды и урна огня, что стоят в тучах, не иссякали. Ветер устремлялся вниз, опять взмывал кверху, напоминая волнообразным полетом движение дракона.

Ночь подкралась во мраке, ее нельзя было заметить.

Впрочем, она не принесла с собой полной темноты. Грозы, то озаряя, то ослепляя молнией, перемежают свет и тьму. Вот белый день, вот черная ночь. Только мелькнут какие-то очертания, и снова все застилает густая мгла.

Фосфорическая полоса, алея, как полярная заря, полыхала языками призрачного огня за толщею облаков, широко разливая вокруг бледное сияние. Искрились широкие полотнища дождя.

Отблески этого пламени помогали Жильяту и руководили им. Раз он обернулся к молнии и промолвил: «А ну-ка, подержи свечку!»

Ему удалось при мерцающем этом свете поднять заднюю решетку еще выше передней. Волнорез был почти готов. Когда Жильят закреплял канатом на его верхушке форштевень Дюранды, ветер подул ему прямо в лицо. Это заставило Жильята поднять голову. Ветер вновь сменился северо-восточным. Атака на восточные ворота теснины возобновилась.

Жильят окинул взглядом открытое море. Волнорезу опять угрожал штурм; море готовило новый удар.

Тяжело обрушился первый вал, вслед за ним другой, и так, за валом вал, пятый, шестой, беспорядочно, почти одновременно; наконец последний, ужасающий.

Он словно вобрал в себя сокрушительную силу всех прежних волн и казался каким-то живым существом. Нетрудно было вообразить при виде прозрачного, вздутого тела волны очертания жабр и плавников. Она расплющилась и смялась на волнорезе. Звероподобный вал разбился и рассыпался брызгами, напоминая огромную гидру, распластанную на глыбе гранита и дерева. Умирая, он производил опустошения. Он точно цеплялся за скалы и кусал их. От могучего сотрясения риф колебался. Толчки сопровождались глухим свирепым рычанием. Пена казалась слюной Левиафана.

Когда пена рассеялась, стало видно повреждение. Последний набег нанес большой урон. На этот раз волнорез пострадал. Длинная тяжелая балка, вырванная из решетки переднего волнореза, была закинута поверх заднего заслона на выступ скалы, выбранной Жильятом для временного боевого поста. К счастью, он туда больше не взбирался, иначе его убило бы на месте.

Какая-то удивительная случайность, помешавшая балке отскочить, спасла Жильята от сильного толчка и удара рикошетом. Как увидит читатель, эта случайность оказалась ему полезной и дальше, уже в другом отношении.

В выступе скалы, у внутреннего склона теснины, зияла широкая щель, отверстие, словно прорубленное топором или пробитое клином. Балка, подброшенная в воздух волной, попала одним концом в эту щель. Щель расширилась.

Тогда Жильята осенила мысль – налечь на другой конец.

Балка, застрявшая в расщелине утеса и расширившая ее, торчала оттуда, как вытянутая рука. Она шла вдоль внутренней стены ущелья, причем ее свободный конец отступал на восемнадцать или двадцать дюймов от расщелины – расстояние, достаточное для попытки осуществить замысел.

Жильят уперся ногами, коленями и руками в крутой склон и нажал спиной на огромный рычаг. Балка оказалась длинной, это увеличивало силу давления. Скала была уже расшатана. Однако Жильяту пришлось браться за дело четыре раза. Его волосы взмокли и от пота и от дождя. Четвертый толчок был бешеным. Скала зарычала, щель, переходившая в трещину, раскрылась, как пасть, и тяжелая махина рухнула в узкий проход между утесами с ужасающим шумом, который будто вторил раскатам грома.

Обломок скалы свалился, прямой, как палка, если можно так выразиться, и не раскололся.

Представьте себе низвергнувшийся всей своей массой менгир.

Балка-рычаг рухнула вслед за скалой; Жильят чуть не упал, ибо все сразу ринулось вниз.

В этом месте было неглубоко, дно усеивали валуны. Монолит, взвихрив пену, хлопьями обдавшую Жильята, лег между главными параллельно стоявшими скалами ущелья поперечной стеной, наподобие черты, соединившей их крутые склоны. Оба его края соприкасались с ними; обломок скалы был чересчур широк, и его выветрившаяся гранитная вершина сплющилась, плотно войдя меж обоих обрывов. Возле места падения образовался причудливый тупик, сохранившийся и поныне. Вода почти всегда спокойна за этой каменной преградой.

Новый оплот был прочнее дощатого щита из борта Дюранды, установленного между обоими Дуврами.

Это заграждение появилось вовремя.

Море продолжало наносить удары. Волна всегда упорствует, натолкнувшись на препятствия. Первая, поврежденная, решетка начала разваливаться. Разрыв даже одного из креплений волнореза – бедствие. Расширение пробоины неизбежно, и нет возможности тут же заняться ее починкой. Волна унесла бы работника.

При вспышке молнии, осветившей риф, Жильят обнаружил, какой ущерб причинен волнорезу: разбросанные балки, раскачиваемые ветром концы веревок и концы цепей, дыра в центре сооружения. Вторая решетка была невредима.

Каменная глыба, с такой силой сброшенная Жильятом в теснину, позади волнореза, представляла собой надежнейшее заграждение, но обладала одним недостатком: она была чересчур низка. Волны не могли ее разрушить, но могли через нее переплеснуть.

Нечего было думать о том, чтобы сделать ее выше. На этот каменный заслон надо было наложить гранитные плиты – все другое оказалось бы бесполезным. Но каким образом их отколоть, как перенести, как поднять, как взгромоздить одну на другую, как установить? Можно надстроить деревянный сруб, но не скалу.

Жильят не был Энкеладом.

Его тревожило, что гранитный перешеек недостаточно высок.

Этот изъян вскоре дал себя почувствовать. Шквалы не отступали от волнореза; они не просто злобствовали, они словно впились в него. Все сооружение покачивалось из стороны в сторону, на нем слышался какой-то топот.

Вдруг от расшатанного волнореза оторвался обломок карленгса; он перемахнул через вторую решетку и, пролетев над скалой, упавшей поперек ущелья, свалился в пролив, где его подхватила вода и помчала по извилинам теснины. Жильят потерял его из виду. Этот обрубок балки мог столкнуться с лодкой. К счастью, буря, бушевавшая снаружи, почти не отражалась на воде, загороженной со всех сторон внутри рифа. Там редко пробегала волна, поэтому удар не мог быть очень резким. Впрочем, Жильяту было не до повреждения ботика, если это даже и произошло; все опасности обступили его сразу, буря сосредоточилась на одной уязвимой точке, перед ним встало неотвратимое.

Спустилась непроглядная тьма, молнии погасли – зловещее единодушие; тучи и волны действовали заодно; послышался глухой удар.

За ударом раздался треск.

Жильят подался вперед. Решетка – передняя линия заграждения – была пробита. Видны были концы балок, вертевшихся в воде. Море воспользовалось первым волнорезом, чтобы при его помощи разнести второй.

Жильят испытал то, что испытал бы полководец, увидев поражение своего авангарда.

Второй ряд балок устоял. Тыловое сооружение было креко-накрепко перевязано и подперто. Но сорванная решетка была увесиста и находилась во власти прибоя, который то отбрасывал ее, то подхватывал снова; оставшиеся веревочные крепления не давали ей развалиться, она была все такой же громоздкой, и качества, которые ей придал Жильят как средству защиты, служили во вред, ибо она оказалась превосходным орудием разрушения. Из щита она превратилась в палицу. К тому же всюду из пробоин торчали концы балок, и вся она словно ощетинилась шипами и зубьями.

Нельзя было и придумать более сокрушительного, более грозного и подходящего для бури оружия.

Плотина стала метательным снарядом, а море – катапультой.

Удар обрушивался за ударом с какой-то ужасающей точностью. Жильят, погруженный в раздумье, стоял позади забаррикадированных им ворот ущелья, слушая, как стучится в них смерть.

Он с горечью думал о том, что, если бы не труба Дюранды, которая, как назло, застряла в разбитом кузове судна, он бы уже утром вернулся на Гернсей и спокойно стоял бы сейчас в гавани со своим ботиком и спасенной машиной.

Произошло то, чего он опасался. Буря ворвалась в ущелье, и оно огласилось каким-то хрипением. Перепутанные обломки растерзанных волнорезов завертелись подобно смерчу, и вместе с валом, ринувшись на каменный барьер, стоявший как гора среди потопа, остановились. То была чаща, бесформенный частокол из балок, пропускавший волны, но все еще распылявший их. Побежденный оплот умирал героически.

Море разбило его вдребезги, а он дробил море. Даже опрокинутый, он все еще оказывал упорное сопротивление. Скала, образуя заслон, который был препятствием неодолимым, поддерживала его. Ущелье, как мы уже упоминали, было очень узко в том месте; торжествующий шторм втолкнул всю массу перемешанных, искромсанных обломков волнореза в эту тесную горловину; самая сила его натиска, сбивая в кучу и нагромождая обломок на обломок, превратила руины в твердыню. Разрушенное стало несокрушимым. Вырвалось всего лишь несколько балок. Их расшвыряли волны. Одна пролетела в воздухе совсем рядом с Жильятом. Он почувствовал, как ему пахнуло ветром в лицо.

Но некоторые валы, те самые огромные валы, что в бурю налетают с неизменной равномерностью, перепрыгивали через развалины волнореза. Они низвергались в ущелье и, несмотря на его углы и повороты, все же волновали воду. Вода стала сердито дыбиться. Мрачные лобзанья, которыми волны осыпали утесы, становились все крепче.

Как теперь помешаешь поднявшейся зыби домчаться до лодки?

Немного потребовалось бы времени шторму, чтобы воды, замкнутые в теснине, забурлили; несколько порывов ветра – и лодка будет пробита, а машина пойдет ко дну.

Жильят, содрогаясь, размышлял об этом.

Но он не растерялся. Ничто не могло принудить к отступлению этого человека.

Теперь ураган попал в цель и с бешеной яростью устремился внутрь, меж двух стен ущелья.

Вдруг на недалеком расстоянии от Жильята, позади него, раскатился по ущелью треск, ужасней которого Жильят ничего не слышал.

Он раздался с той стороны, где стояла лодка.

Жильят бросился туда.

Из восточных ворот, где он стоял, ему не было видно лодки, потому что ущелье шло зигзагами. У последнего поворота он остановился и стал ждать молнии.

Молния вспыхнула и осветила всю картину.

На удар волны в восточную горловину ущелья ответил порыв ветра, ударивший в западную. Это грозило бедой.

Ботик как будто нисколько не пострадал; он по-прежнему стоял на трех якорях и не давал повода для беспокойства, зато остов Дюранды был в плачевном состоянии.

Эта развалина представляла собой мишень для бури. Она. висела высоко в воздухе над водой, как бы подставляя себя под удары. Брешь, которую проделал в судне Жильят, когда извлекал машину, совсем расшатала корпус. Он перерубил килевой брус. У скелета был перешиблен позвоночник.

Большего и не понадобилось. Палубная настилка согнулась, как полураскрытая княга. Судно расщепилось. Тогдато и раздался треск, который услышал Жильят сквозь вой урагана.

То, что он увидел, подойдя ближе, было, казалось, непоправимо.

Квадратное отверстие, сделанное им, превратилось в смертельную рану; ветер превратил этот надрез в надлом.

Поперечная трещина разделила остов судна надвое. Та часть парохода, что была ближе к лодке, крепко засела в гранитных тисках скалы. Передняя часть, что была напротив Жильята, свисала. Любое место надлома до поры до времени уподобляется дверной петле. Вся эта махина колыхалась на разбитых сочленениях, как на шарнирах, и ветер раскачивал ее с угрожающим шумом.

К счастью, ботик уже не стоял под ней.

От этого раскачивания сотрясалась и вторая половина корпуса, пока еще крепко сидевшая меж Дуврами. От сотрясения до разрушения – один шаг. Под упорным натиском ветра поврежденная часть парохода могла сорваться и внезапно увлечь за собой другую, почти соприкасавшуюся с лодкой, а тогда и лодка и машина погибли бы под обвалом.

Все это стояло перед глазами Жильята.

То была катастрофа.

Как предотвратить ее?

Жильят принадлежал к числу людей, способных привлечь себе на помощь саму опасность. Несколько мгновений он сосредоточенно размышлял.

Потом отправился в свой арсенал за топором.

Молот потрудился добросовестно, очередь была за топором.

Жильят поднялся на остов парохода, ступил на устойчивую часть палубной настилки и, наклонясь над Дуврской тесниной, принялся подрубать треснувшие балки и все остатки креплений, на которых повис обломок корпуса.

Разъединить окончательно обе половины разрушенного судна, освободить сохранившуюся часть, бросить в море все, чем уже завладел ветер, отдать буре ее долю – в этом состояла его задача. Она была не столько трудна, сколько опасна. Свисавшая половина корпуса, увлекаемая вниз ветром и еобственной тяжестью, соединялась со второй лишь в нескольких местах. Весь корпус походил на складень, одна полуотворенная створка которого билась о другую. Связью служили только пять-шесть балок деревянного остова судна, согнутых, надломленных, но еще державшихся. Под порывами ветра они скрипели, места надломов становились все шире, и топору оставалось лишь помочь ветру. Непрочность этих связей облегчала работу, но одновременно делала ее опасной. Все могло сразу рухнуть под ногами Жильята.

Буря бесновалась. Сначала она была только страшной, теперь стала ужасной. Судороги моря передались и небу. До сих пор туча повелевала всем и делала, казалось, что хотела.

Она всему давала толчок, она приводила в неистовство волны, но сама сохраняла какое-то зловещее спокойствие. Внизу было исступление, вверху – гнев. Небо – живое дыхание, ойеан – просто пена. Отсюда власть ветра. Ураган – это злой гений. Но, охмелев от внушаемого им ужаса, он пришел в замешательство и стал всего лишь вихрем. То было ослепление, порождающее тьму.

Порою бурей овладевает безумие; как будто небу бросается кровь в голову. Бездна не ведает, что творит. Мечет молнии как попало. Нет ничего страшнее. Это жуткие минуты. Волны в неистовстве били о рифы. Всякая буря держится своего таинственного направления, но в такие минуты она его теряет. Это худшая из сторон ее характера. Именно тогда ветер, по словам Томаса Фуллера, и превращается в «буйно помешанного». Именно тогда, в грозу, и происходит то беспрерывное расходование электричества, которое Пиддингтон называет «каскадом молний». Именно тогда, неизвестно по каким причинам, и возникает там, где туча всего чернее, голубоватый светлый круг, точно оконце, чтобы надзирать за всеобщим смятением; испанские моряки в древности его называли «глазом бури», el ojo de tempestad. Это мрачное око и взирало на Жильята.

Но Жильят и сам смотрел на тучу. Теперь он поднимал голову. После каждого взмаха топора он высокомерно выпрямлялся. Он был, – или так только казалось, – слишком близок к гибели, чтобы не проникнуться гордостью. Быть может, он отчаивался? Нет. Исступленному бешенству океана он противопоставлял не только отвагу, но и осторожность.

Он ходил лишь по устойчивым доскам разбитой палубы парохода. Он и рисковал и берегся. Он тоже дошел до исступления. Силы его удесятерились. Его опьяняло собственное бесстрашие. Он был в каком-то самозабвении. В ударах его топора звучал вызов. Ясность мысли возросла, – он, казалось, выиграл там, где проиграла буря. То был трагический поединок. Неистощимое, с одной стороны, неутомимое – с другой.

Кто же кого одолеет? Страшные тучи рисовались в беспредельности головами горгон; было пущено в ход все, чем можно запугать; волны метали дождь, а тучи – пену; над морем склонялись духи, ветра; вспыхивали багрянцем молнии и гасли; вслед за тем мрак становился чудовищным. Холодный ливень, не переставая, низвергался со всех сторон; кругом все бурлило; разлилась густая тьма; растерзанные кучевые облака пепельного цвета, отягченные градом, кружились точно в припадке безумия; в воздухе стоял шум, будто в решете встряхивали сухой горох; встречные электрические искры, которые наблюдал Вольта, перебрасывались с тучи на тучу, играли в громовержущие игры; страшны были бесконечно долгие раскаты грома, молнии вспыхивали рядом с Жильятом. Он, казалось, удивлял бездну. Шагая с топором в руках взад и вперед по качающейся Дюранде, палуба которой дрожала под ним, он рубил, отесывал, пробивал, рассекал; молния освещала его бледное лицо, забрызганное пеной, разметавшиеся волосы, босые ноги, лохмотья, весь его величественный облик среди разгула громов.

Со взбесившейся стихией может сразиться только ловкость. И ловкость Жильята восторжествовала. Он добивался того, чтобы разбитая часть судна обвалилась вся сразу. Для этого он подрубил надломленные балки, висевшие как на шарнирах, но подрубил не до конца, – теперь они держались на волоске. Вдруг он замер, забыв опустить топор. Задача была выполнена. Кусок судна оторвался весь целиком.

Половина остова Дюранды затонула между обоими Дуврами, прямо под Жильятом, который стоял на другой половине судна и, наклонившись, смотрел вниз. Обломок отвесно упал а воду и, обдав брызгами утесы, застрял в теснине, не коснувшись дна. Он выступал из воды, поднимаясь над волнами футов на двенадцать; палубный настил встал стеною между Дуврами, как и сброшенная ранее скала, что немного по – Дальше лежала поперек ущелья, он позволял пене чуть пробиваться только по краям; то была пятая баррикада, возведенлая Жильятом против наступающей бури на этой океанской улице.

Слепой ураган сам потрудился над новой баррикадой.

К счастью, промежуток между утесами был так тесен, что заграждение не достало дна. Это как бы делало его выше; кроме того, под ним могла пробиваться вода, что уменьшало силу волны. Если есть лазейка, незачем брать барьер.

В этом отчасти секрет плавучих волнорезов.

Теперь, что бы ни придумала туча, бояться за ботик и за машину было нечего. Вокруг них уж не могла бурлить вода. Между заслоном, прикрывшим Дувры с запада, и новым заграждением, защищавшим их с востока, им не были страшны ни набеги моря, ни налеты ветра.

Катастрофу Жильят обратил в средство спасенья. Туча в конце концов помогла ему.

Завершив свое дело, он горстью зачерпнул дождевой воды из лужицы и, утолив жажду, сказал туче: «Эх ты, водолей-дуралей!»

То была язвительная шутка воинственного ума, утверждавшего непроходимую глупость яростных стихий, низведенных до положения слуг; Жильят ощущал ту извечную потребность поносить врага, которая восходит к временам гомеровских героев.

Жильят спустился в лодку и оглядел ее при свете молний.

Помощь несчастному ботику пришла вовремя; его изрядно потрепало волнами, и он уже начал прогибаться. При беглой проверке Жильят не нашел никаких повреждений. Между тем лодке, несомненно, пришлось выдержать сильнейшие толчки. Но волнение улеглось, и корпус выпрямился сам; якоря оказались надежными, а машину крепко держали четыре цепи.

Не успел Жильят окончить осмотр, как что-то белое промелькнуло мимо него и пропало во тьме. То была чайка.

Доброе предзнаменование во время шторма. Если прилетают птицы, значит, гроза уходит.

Другой хороший предвестник – усилившийся гром.

Чрезмерное неистовство бури истощает ее силы. Моряки знают, что последнее испытание жестоко, но длится недолго.

Фейерверк молний предвещает конец.

Дождь внезапно прекратился. Только гром еще угрюмо рокотал в тучах. Шум грозы стих, как стихает шум от упавшей на землю доски. Гроза как бы надломилась. Рассыпалась необозримая громада облаков. Тьму разрезала надвое полоска чистого неба. Жильят изумился – был ясный день.

Буря продолжалась больше двадцати часов.

Ветер принес ее, он же и унес. Мрак таял, рассеивался и уходил к горизонту. Беспорядочно клубились разорванные, убегающие туманы; по всей передовой линии туч, от края до края, шло отступление; слышался протяжный, замирающий гул, упало несколько последних капель дождя; отзвуках грома унеслась тьма, точно сонмище грозовых колесниц.

Вдруг засинело все небо.

Только тут Жильят почувствовал, как он устал Сон хищной птицей слетает на утомленного человека. У Жилья та подкосились ноги, он упал в лодку, не выбирая места и тут же заснул. Нескольо часов проспал он мертвым сном, ни разу не пошевелившись, и его нельзя было отличить от балок и брусьев, среди которых он лежал.

I. He один Жильят голоден

Проснувшись, Жильят почувствовал голод.

Буря умчалась. Но волнение в открытом море еще не совсем улеглось, отплыть сейчас было невозможно. К тому же день клонился к вечеру. Чтобы пристать к Гернсею до полуночи, да еще с перегруженной лодкой, надо было отправиться в путь утром.

Хоть голод и подгонял Жильята, он прежде всего разделся, – это был единственный способ согреться.

Он промок до нитки во время грозы, но дождевая вода смыла морскую воду, и его платье теперь могло быстрее просохнуть.

Жильят остался в одних штанах, засучив их до колен.

На выступах скал он разостлал рубашку, куртку, плащ, овечью шкуру, гетры и придавил их камнями.

Затем вспомнил, что надо поесть.

Вооружившись ножом, который он всегда заботливо оттачивал и держал в исправности, Жильят отделил от скалы несколько горных улиток, которые относятся к тому же виду, что и венерки Средиземного моря. Известно, что их едят сырыми. Но после такого длительного и тяжкого труда это была скудная пища. Сухарей у него не осталось. Зато в питьевой воде недостатка не было. Ее хватило бы не только для утоления жажды, но для целого наводнения.

Жильят воспользовался отливом и стал бродить среди скал, отыскивая лангуст. Море обнажило много отмелей, и это сулило удачную охоту.

Но он и не подумал о том, что теперь уже ничего не может испечь. Если бы он не торопился и дошел до своего склада, то увидал бы, что все размыто и разрушено ливнем, дрова и угли залиты водой, а в запасенной им пеньке, заменявшей трут, нет ни одного сухого волоконца. Разжечь огонь было нельзя.

Вдобавок и воздуходувка испортилась; навес над кузнечным горном сорвался; буря ограбила его мастерскую. С уцелевшими инструментами Жильят в крайнем случае еще мог бы работать как плотник, но не как кузнец. Впрочем, сейчас тильят и не вспомнил о своей мастерской.

Мучительный голод настойчиво напоминал о себе и Жильят, ни о чем другом не помышляя, пустился на поиски обеда. Он блуждал не в самом ущелье, а возле него по краям подводных скал. Как раз в этом месте Дюранда два с половиной месяца назад наскочила на риф.

Для охоты, предпринятой Жильятом, наружная сторона рифа была удобнее внутренней. При отливе крабы обычно выходят из воды, чтобы подышать. Они не прочь погреться на солнце. Эти безобразные существа любят зной. Их появление из воды среди дня производит странное впечатление их скопище возмущает. Когда видишь, как неуклюже, боком медленно взбираются они с бугорка на бугорок, по нижним уступам скал, словно по ступенькам лестницы, нельзя не подумать о том, что и в океане водятся гады.

Уже два месяца Жильят питался этими гадами.

Однако морские раки и лангусты в тот день попрятались Ьуря разогнала этих отшельников по их тайникам, и они еще не очнулись. Жильят держал нож наготове и, время от времени поддевая ракушку среди водорослей, съедал ее на ходу.

Он был неподалеку от того места, где погиб сьер Клюбен Жильят совсем было решил удовольствоваться морскими ежами и каштанами, как вдруг у его ног раздалось бульканье Крупный краб, испуганный его приближением, кинулся в воду. Краб не успел погрузиться глубоко, поэтому Жильят не потерял его из виду.

Жильят бросился за ним вдогонку вдоль подножия рифа Краб убегал.

Вдруг он исчез.

Он, вероятно, забился в какую-нибудь щель под скалой.

Жильят ухватился рукой за выступ скалы и, нагнувшись заглянул под гранитный навес.

Там действительно была расщелина. В ней-то вероятно и укрылся краб.

То была не простая впадина, а нечто вроде портика.

Вода заходила под портик, но там было неглубоко. Виднелось дно, усыпанное валунами. Валуны были серо-зеленые, обвитые водорослями, а это свидетельствовало о том, что их постоянно покрывала вода. Сверху они походили на зеленоволосые детские головки.

Жильят взял в зубы нож, спустился, цепляясь руками и ногами за гранит, с выступа скалы и прыгнул в воду. Она доходила ему почти до плеч.

Он шагнул под портик. Он очутился в каком-то каменном коридоре с гладко отполированными стенами, под древним стрельчатым сводом. Краба нигде не было видно. Жильят нащупал под ногами дно и двинулся вперед, в сгущавшуюся тьму. Он перестал что-либо различать перед собой.

Шагов через пятнадцать свод над его головой кончился.

Он вышел из узкого прохода. Стало просторнее и поэтому светлее; кроме того, его зрачки в темноте расширились, и он видел довольно отчетливо. Вдруг он остановился в изумлении.

Он вновь попал в ту необычайную пещеру, где был месяц назад.

Только на этот раз он попал в нее со стороны моря.

Он прошел через ту самую арку, которая была тогда затоплена. Порою, во время самых больших отливов, она становилась доступной.

Его глаза привыкли к темноте. Он видел все яснее и яснее. Он был ошеломлен. Перед ним предстал тот самый чудесный чертог тьмы, своды, колонны, то ли кровавые, то ли пурпурные блики, растения в самоцветах, а в глубине подводный склеп, похожий на святилище, и камень, похожий на алтарь.

Он плохо отдавал себе отчет во всех подробностях, но в памяти его сохранилась общая картина, и он вновь увидел ее.

Напротив, довольно высоко, в стене, он увидел ту расщелину, по которой пробрался сюда в первый раз; с того места, где он теперь стоял, она казалась недосягаемой.

Он вновь увидел возле стрельчатой арки низкие и темные гроты, замеченные им тогда издали и подобные маленьким пещерам в большой. Теперь он очутился рядом с ними. Ближний грот целиком вышел из воды, в него легко было проникнуть.

И уж совсем близко от себя, на расстоянии вытянутой руки, он приметил в гранитной стене, чуть повыше уровня воды, продольную трещину. Там-то, вероятно, и притаился краб. Жильят засунул туда руку, как можно глубже, и стал шарить в этой темной норе.

Вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за руку.

Невыразимый ужас овладел им.

Что-то тонкое, шершавое, плоское, ледяное, липкое и живое обвивалось во мраке вокруг его обнаженной руки, оно подбиралось к его груди, оно сжимлло ремнем, впивалось буравом. В один миг словно какая-то спираль скрутила кисть и локоть и коснулась плеча. Холодное острие скользнуло ему под мышку.

Жильят рванулся было назад, но едва мог пошевельнуться. Он был словно пригвожден. Свободной левой рукой он схватил нож, который держал в зубах, и уперся ею в скалу, изо всех сил пытаясь вырвать правую руку. Но он только чуть сдвинул живую повязку, которая стянула его еще туже.

Она была гибка, как кожа, крепка, как сталь, холодна, как ночь.

Еще один ремень, узкий и заостренный, показался из щели, точно язык, высунувшийся из пасти. Этот омерзительный язык лизнул обнаженный торс Жильята и вдруг, вытянувшись и став невероятно длинным и тонким, прилип к его коже и обвил все тело.

В ту же секунду неслыханная, ни с чем не сравнимая боль стала сводить напряженные мускулы Жильята. Он чувствовал, как вдавились в его кожу какие-то отвратительные круглые бугорки. Ему казалось, что бесчисленные рты, прильнувшие к его телу, стараются высосать из него кровь.

Из скалы вынырнул, извиваясь, третий ремень, ощупал Жильята и, хлестнув его по бокам, застыл.

Смертельный страх, достигший предела, бывает нем.

Жильят ни разу не, вскрикнул. Было довольно светло, и он мог рассмотреть омерзительные, приклеившиеся к нему ленты. Четвертая тесьма, взвившись стрелою, обернулась вокруг него и стянула ему живот.

Ни оторвать, ни обрезать липкие ремни, приставшие во множество точек к телу, было немыслимо. Каждая из точек стала очагом чудовищной, невероятной боли. Такое ощущение должен испытывать человек, пожираемый сразу множеством крошечных ртов.

Взметнулся из трещины пятый ремень. Он лег поверх остальных и сдавил Жильяту диафрагму. Эти тиски увеличивали его муку; Жильят едва дышал.

Заостренные на концах ремни расширились к основанию, как клинок шпаги к рукоятке. Все пять, очевидно, сходились к единому центру. Они двигались и ползали по Жильяту. Он чувствовал, как перемещались, вдавливаясь в тело, невидимые бугорки, показавшиеся ему ртами.

Вдруг из щели появился большой круглый и плоский кем слизи. Это и был центр. Пять ремней соединялись с ним, как спицы колеса со ступицей; по другую сторону этого отвратительного диска можно было различить еще три щупальца, оставшихся в углублении скалы. Из кома слизи глядели два глаза.

Глаза видели Жильята.

Жильят понял, что перед ним спрут.

II. Чудовище

Чтобы поверить в существование спрута, надо его увидеть. Сравнения осьминога с гидрами античных мифов вызывают улыбку.

Порою невольно приходишь к такой мысли: неуловимое, реющее в наших, сновидениях, сталкивается в области возможного с магнитами, которые притягивают его, и тогда оно обретает очертания, – вот эти сгустки сна и становятся живыми существами.

Неведомому дано совершать чудеса, и оно пользуется этдм, чтобы создать чудовище. Орфей[183], Гомер и Гесиод[184] могли сотворить лишь химеру; бог сотворил спрута.

Если богу угодно, он может даже гнусное довести до совершенства.

Вопрос о причине такого его желания повергает в ужас мыслителя, верующего в бога.

Если допустить идеалы во всех областях – и если цель – создать идеал ужасающего, то спрут – образцовое творение.

Кит исполин – спрут невелик; у гиппопотама броня – спрут обнажен; кобра издает свист – спрут нем; у носорога есть рог, у спрута рога нет; у скорпиона жало, у спрута жала нет; у тарантула челюсти, у спрута челюстей нет; у ревуна цепкий хвост; у спрута хвоста нет; у акулы острые плавники, у спрута плавников нет; у вампира когтистые крылья, у спрута крыльев нет; у ежа иглы, у спрута игл нет; у меч-рыбы меч, а у спрута меча нет; у ската электрический разряд, у спрута электрического разряда нет; у жабы отравляющая слюна, у спрута отравляющей слюны нет; у змеи яд, у спрута яда нет; у льва когти, у спрута когтей пет; у ягнятника клюв, у спрута клюва нет; у крокодила зубастая пасть, у спрута зубов нет.

У спрута нет ни мускулов, ни угрожающего рева, ни панциря, ни рога, ни жала, ни клешней, ни цепкого или разящего хвоста, ни острых плавников, ни когтистых крыльев, ни игл, ни мечевидного носа, ни электрического тока, ни отравляющей слюны, – ни яда, ни когтистых лап, ни клюва, ни зубов.

Спрут вооружен страшнее всех в животном мире.

Что же такое спрут? Кровососная банка.

В рифах, среди океана, там, где воды его то прячут, то выставляют напоказ свои сокровища, во впадинах никем не посещаемых скал, в неведомых пещерах, полных разнообразной растительности, ракообразных животных и раковин, под глубинными порталами моря, пловцу, которого привлекла бы красота этих мест и который отважился бы заглянуть туда, угрожает неожиданная встреча. Если это случится с вами, не любопытствуйте, бегите прочь. Туда входишь восхищенный, выходишь потрясенный ужасом.

Вот с чем вы всегда можете встретиться в скалах открытого моря.

Сероватый предмет колышется в воде, весь он с руку толщиной, а длиной с пол-локтя, не то тряпка, не то закрытый зонт без ручки. Этот лоскут понемногу приближается к вам.

Но вот он развернулся, восемь лучей внезапно разошлись вокруг двуглазого диска; лучи эти живут; они извиваются, сверкают; это что-то вроде колеса четырех или пяти футов в диаметре. Чудовищная звезда! Она бросается на вас Спрут гарпуном поражает человека.

Эта тварь прилипает к добыче, опутывает ее и связывает длинными ремнями. Снизу она желтоватого цвета сверху – землистого; ничем не передать ее неописуемый пыльный оттенок. Это существо, живущее в воде, как будто сделано из пепла. Оно – паук по форме и хамелеон по окраске. От злобы оно синеет. И все оно мягкое; это страшно.

Его петли душат; прикосновение парализует Оно похоже на скорбут или гангрену. Оно – болезнь принявшая форму чудовища.

Спрута не оторвать. Он плотно прирастает к жертве Каким образом? При помощи пустоты. Восемь щупалец широких в основании, постепенно утончаются, оканчиваясь иглами. Под каждым идут параллельно два ряда постепенно уменьшающихся отростков, крупных у головы, мелких на концах, паждыи ряд состоит из двадцати пяти отростков – на щупальце их пятьдесят; на всем животном четыреста. Отростки эти и являются присосками.

Присоски-это хрящи цилиндрической формы, бесцветные, покрытые роговидной оболочкой. У крупных особей они достигают величины пятифранковой монеты в диаметре постепенно уменьшаясь до размера чечевичного зерна Спрут то выпускает, то втягивает полые трубки – присоски. Иногда они впиваются в добычу глубже чем на дюйм.

Кровососный аппарат обладает тонкой восприимчивостью клавиатуры. Он выступает наружу, потом прячется. Он подчиняется малейшему намерению спрута. Самая изощренная чувствительность далека от чувствительности присосков спосооных молниеносно сокращаться в зависимости от внутренних побуждений животного или внешних условий Этот дракон – мимоза.

То самое чудовище, которое моряки называют спрутом а наука головоногим, легенда называет морским дивом Английские матросы называют его devil-fish, рыба-дьявол. Они называют его также blood-sucker, кровосос. Жители Ламанша навывают его слизнем.

Он очень редко попадается близ Гернсея, очень мал близ Дшерсея, очень велик и довольно часто встречается близ острова Серк.

На одном рисунке в сочинениях Бюфферона, изданных Соннини, изображен осьминог, обхвативший своими щупальцами фрегат. Дени Монфор полагает, что спрут северных широт действительно в силах потопить корабль. Бори Сен-Венсан отрицает это, утверждая, однако, что в наших морях он нападает на человека. Поезжайте на Серк, там вам покажут возле Ьрек-У пещеру ъ скале, где несколько лет назад спрут схватил и, затянув под воду, утопил ловца омаров. Перон[185] и Ламарк[186] совершили ошибку, усомнись в том, что спрут может плавать, раз у него нет плавников. Автор этих строк собственными глазами видел на острове Серк, как спрут в гроте, называемом Лабазом, вплавь преследовал купающегося. Когда спрут был убит, его измерили, – оказалось, что у него четыре английских фута в поперечнике, присосков у него насчитали четыреста. Издыхающее животное судорожно вытолкнуло их из себя.

По мнению Дени Монфора, одного из тех наблюдателей, чья богатая интуиция заставляет их опускаться либо возвышаться до занятий магией, осьминог обладает чуть ли не человеческими страстями; осьминог умеет ненавидеть. В самом деле, быть идеально омерзительным – значит, быть одержи– мым ненавистью.

Уродство отстаивает себя перед необходимостью своего уничтожения, и это его озлобляет.

Спрут, плавая, как будто находится в чехле. Он плывет, собравшись складками. Вообразите защитный рукав и внутри него – кулак. Кулак, он же голова спрута, отталкивает воду и продвигается вперед еле заметным волнообразным движением. Оба его выпуклых глаза, хоть и велики, мало заметны, ибо они цвета воды.

На охоте или в засаде спрут маскируется; он уменьшается, сжимается, сокращается до предела. Он сливается с полутьмой. С виду он – изгиб на волне. Его примешь за все что угодно, но только не за живое существо.

Спрут – это лицемер. На него не обращаешь внимания:

он обнаруживает себя внезапно.

Комок слизи, обладающий волей, – что может быть страшнее! Капля клея, замешанного на ненависти.

В прекраснейшей лазури прозрачных вод возникает эта омерзительная, прожорливая морская звезда. Заметить ее приближение нельзя, и это ужасно. Увидеть ее означает стать ее жертвой.

Однако ночью, особенно в период спаривания, спрут фосфоресцирует. Даже эту чудовищную тварь посещает любовь.

Она жаждет супружества. Она прихорашивается, она лучится светом, и с верхушки скалы видишь, как внизу, в глубокой тьме, она расцветает бледным сиянием, словно призрачное солнце.

Спрут не только плавает, он и ходит. Он отчасти рыба, что не мешает ему быть отчасти пресмыкающимся. Он ползает по морскому дну, а для ходьбы ему служат все восемь лап.

Он тащится, как гусеница-землемер.

У него нет костей, у него нет крови, у него нет плоти. Он дряблый. Он полый. Он всего лишь оболочка. Можно вывернуть его восемь щупалец наизнанку, как пальцы перчатки.

У него одно отверстие, в центре лучевидных лап. Что это – анальное отверстие или зев? И то и другое. Оно имеет оба назначения. Вход и есть выход.

Он холоден на ощупь.

Моллюск Средиземного моря отвратителен. Прикосновение этого живого студня, облепляющего пловцов, омерзительно, в нем вязнут руки, в него зарываются ногти, его раздираешь, но его не убить, его отрываешь, но от него не освободиться, это что-то текучее и цепкое, скользящее между пальцами; ничто так не поражает, как внезапное появление спрута, этой Медузы о восьми змеях.

Нет тисков, равных по силе объятиям осьминога.

На вас нападает воздушный насос. Вы имеете дело с пустотой, вооруженной щупальцами. Ни вонзающихся когтей, ни вонзающихся клыков, одно лишь невыразимое ощущение надсекаемой кожи. Укус страшен, но не так страшен, как высасывание. Коготь – пустяк по сравнению с присоском. Коготь зверя вонзается в ваше тело; присосок гада вас втягивает в себя. Ваши мускулы вздуваются, сухожилья скручиваются, кожа лопается под мерзкими присосками; кровь брызжет и смешивается с отвратительной лимфой моллюска. Множеством гнусных ртов приникает к вам эта тварь; гидра срастается с человеком; человек сливается с гидрой. Вы – одно целое с нею. Вы – пленник этого воплощенного кошмара. Тигр может сожрать вас, осьминог – страшно подумать! – высасывает вас.

Он тянет вас к себе, вбирает, и вы, связанный, склеенный этой живой слизью, беспомощный; чувствуете, как медленно переливаетесь в страшный мешок, каким является это чудовище.

Ужасно быть съеденным заживо, но есть нечто еще более страшное – быть заживо выпитым.

Наука, по своей крайней осмотрительности, даже стоя перед лицом фактов, сперва отвергает возможность существования этих необыкновенных животных, но затем решается их изучить: она анатомирует их, классифицирует, вносит в списки, налепляет этикетку; она добывает образцы и прячет их под стекло в музеях, распределяет по рубрикам номенклатуры; она именует их моллюсками, беспозвоночными, лучеобразвыми; устанавливает их место среди им подобных – несколько выше кальмара, несколько ниже сепии; в этих гадах соленых вод она выискивает сходство с гадами пресноводными, с водяными, с водяными пауками; она подразделяет их на крупные, Средние и мелкие виды; она признает скорее мелкие виды, чем крупные, что, впрочем, является ее обыкновением во всех областях, ибо она охотно отдает предпочтение микроскопу перед телескопом; она рассматривает их строение и называет головоногими, пересчитывает их щупальца и называет осьминогами. После этого она оставляет их в покое. Когда с ними прощается наука, берется за дело философия.

Философия, в свою очередь, изучает эти существа. Она заходит не так далеко, как наука, но в чем-то идет дальше ее. Она ле препарирует, она размышляет. Там, где орудовал скальпель, она применяет гипотезу. Она ищет конечную цель.

Мыслитель глубоко страдает. Творения эти заставляют его усомниться в самом их творце. Они – гнусная неожиданность.

Они вносят разлад в душу созерцателя. Он теряется, удостоверившись в их существовании. Они – задуманные и осуществленные формы зла. Мироздание возводит хулу на себя. Как быть с этим? Кого обвинять?

Возможное – страшное плодоносное лоно. Тайна воплощается в чудовищ. Сгустки мрака исторгаются целым, имя которого космос; они разрываются, разъединяются, вращают– ся, плывут, уплотняются, впитывая окружающую тьму, подвергаются неведомым поляризациям, оживают, обретают невероятные формы, созданные из мглы, и невероятные души, созданные из миазмов, и вступают жуткими призраками в мир живых творений. Это – как бы мрак, преобразившийся в животных. Зачем? Вот он, извечный вопрос.

Животные эти – быть может, чудовища, быть может, видения. Они неоспоримы, но они невероятны. Их существование – факт; не существовать – было бы их законным правом.

Они амфибии смерти. Неправдоподобно само их существование. Они соприкасаются с границами мира людей и живут в преддверье мира химер. Вы отрицаете вампира – налицо спрут. Их множество, и очевидность этого приводит вас в замешательство. Оптимизм, при всей своей правоте, почти утрачивает перед ними стойкость. Они – видимый предел кругов тьмы. Они обозначают переход нашей действительности в иную. Кажется, что за ними тянутся сонмы ужасных существ, которые смутно мерещатся спящему сквозь отдушину ночи.

Это продолжение жизни чудовищ, возникших в мире невидимого и переселившихся затем в мир возможного, прозревэлось суровым вдохновением магов и философов, вероятно, даже подмечалось их внимательным оком. Отсюда мысль о преисподней. Демон, этот тигр невидимого мира, хищник, охотящийся за душами, был возвещен роду человеческому двумя духовидцами: имя одного – Иоанн[187], другого – Данте.[188]

Если правда, что круги тьмы теряются в пространстве, если за одним кольцом следует другое, если это нарастание мрака идет в бесконечной прогрессии, если цепь. эта, которую мы сами решили подвергнуть сомнению, существует, то спрут у одного ее предела доказывает, что есть сатана у другого.

Воплощение злобы на одном конце доказывает, что есть источник злобы на другом конце.

Всякая зловредная тварь, как и всякий извращенный ум, – своего рода сфинкс.

Ужасный сфинкс, предлагающий ужасную загадку Загадку зла.

Вот этр совершенство зла и заставляло иной раз мудрецов уклоняться к вере в двойное божество, в страшного двуликого Фога манихеян.

На шелковой китайской ткани, украденной во время последней войны из дворца китайского императора, изображена акула, пожирающая крокодила, который пожирает орла орел пожирает ласточку, а та пожирает гусеницу.

Все в природе на наших глазах пожирает и само пожирается. Одна жертва поедает другую.

Тем не менее ученые, – а они еще и философы и следовательно, благожелательны ко всему сущему, – нашли этому объяснение или уверовали, что нашли. Некоторые пришли к удивительному выводу, и среди них женевец Бонне[189], человек загадочного и точного ума, которого противопоставляли Бюффону[190], как позже Жоффруа Сент-Илера[191] противопоставляли Кювье[192]. Вот какое было объяснение: если всюду есть смерть то всюду должно быть и погребение. Прожорливые хищнижи – это могильщики.

Все существа поглощают друг друга. Падаль – это пища Ужасная чистка земного шара! Человек как животное плотоядное – тоже могильщик. Жизнь наша питается смертью Таков устрашающий закон. Мы сами – гробницы.

В нашем сумрачном мире этот роковой порядок вещей порождает чудовищ. Вы спрашиваете: зачем? Мы уже сказали.

Но разве это объяснение? Разве это ответ на вопрос? Почему же нет иного порядка? И вновь возникает тот же вопрос.

Будем жить, пусть будет так.

На постараемся, чтобы смерть была для нас движением вперед. Устремимся умом к мирам не столь мрачным.

Будем послушны мысли, которая ведет нас туда.

Ибо нам никогда нельзя забывать о том, что самого лучшего достигают, лишь идя от лучшего к лучшему.

III. Еще одна форма битвы в бездне

Таково было существо, в чьей власти уже несколько мгновений находился Жильят.

Чудовище жило в подводном гроте. То был злой гений тех потаенных мест. Подобие какого-то мрачного духа вод.

Средоточием этого сказочного великолепия был ужас.

Месяцем раньше, в тот день, когда Жильят впервые проник в грот, черное пятно, очертания которого он мельком заметил в зыби зачарованных вод, и было спрутом, Здесь осьминог был у себя дома.

Когда Жильят, войдя в эту же пещеру вторично в погоне за крабом, обнаружил трещину, куда, как он предполагал, забился краб, там сидел, подстерегая добычу, спрут.

Можно ли представить себе эту засаду?

Птица не дерзнула бы вывести птенцов, яйцо не дерзнуло бы раскрыться, цветок не дерзнул бы расцвести, материнская грудь не дерзнула бы выкормить дитя, сердце не дерзнуло бы полюбить, ум не дерзнул бы воспарить при мысли о том зловещем терпении, с которым устраивает засаду бездна.

Жильят сунул руку в трещину; спрут схватил его и не выпускал.

Человек был мухой в лапах этого паука.

Жильят стоял по пояс в воде, судорожно упираясь ногами в округлые скользкие валуны, правая рука была связана и пленена витками плоских щупалец спрута, туловище почти исчезало под складками и переплетениями страшной повязки.

Три щупальца спрута приросли к скале, остальные пять – к Жильяту. Так, вцепившись с одной стороны в гранит, с другой – в человека, они приковывали Жильята к скале.

В тело Жильята впивалось двести пятьдесят присосков. Какое ужасное чувство смертельной тоски и отвращения! Быть стиснутым в исполинском кулаке и ощущать, как гибкие пальцы, около метра длиною, сплошь покрытые с внутренней стороны живыми пузырьками, роются в вашем теле!

Мы уже говорили, что от спрута не вырваться. При малейшей попытке будешь связан еще крепче. Он еще плотнее обхватит тебя. Его усилия возрастают соразмерно твоим. Чем сильнее рывок, тем крепче обруч.

Жильят мог рассчитывать лишь на одно: на свой нож.

Только левая его рука была свободна, но он, как известно, владел ею отлично. Можно было бы сказать, что у него две правые руки.

Как раз в левой руке он и держал раскрытый нож.

Щупалец спрута не разрезать: их кожу ничто не берет, она скользит под лезвием; к тому же их петли прилегают так плотно, что стоит лишь чуть надрезать эти ремни, и будет поранено ваше тело.

Осьминог страшен; однако есть прием, который помогает справиться с ним. Рыбакам с острова Серк этот прием известен; тот, кому случалось видеть их внезапные, молниеносные движения в море, это знает. Почти так же делают и дельфины:

набрасываясь на каракатицу, они очень ловко откусывают ей голову. Вот откуда обезглавленные кальмары, каракатицы, осьминоги в открытом море.

И действительно, у осьминога уязвима лишь голова, Жильят это знал.

Он еще не встречал такого большого спрута. И сразу же стал жертвой хищника крупного вида. Другой бы на месте Жильята растерялся.

В борьбе со спрутом, как и с быком, есть секунда, которую необходимо уловить. Это тот миг, когда бык сгибает шею, это тот миг, когда спрут приближает голову: один краткий миг.

Кто упустит его, погиб.

Все то, о чем мы сейчас рассказали, длилось всего лишь несколько минут. Но Жильят ощущал, как все крепче и крепче присасываются к его телу двести пятьдесят кровососных банок.

Спрут вероломен. Он старается сразу ошеломить жертву.

Схватив ее, он выжидает.

Жильят держал нож наготове. Все сильнее впивались присоски.

Он смотрел на спрута, а спрут смотрел на него.

Вдруг животное оторвало от скалы шестое щупальце и, занеся его над Жильятом, попыталось обхватить его левую руку.

И тут же спрут быстро приблизил к нему голову. Секунда и его рот-клоака коснется груди Жильята. Тело Жильята обескровлено, руки связаны, он погиб.

Но Жильят был настороже. Подстерегаемый подстерегал сам.

Он увернулся от щупальца, и в тот миг, когда спрут готов был впиться ему в грудь, кулак, вооруженный ножом, обрушился на чудовище.

Два судорожных встречных движения – движение спрута и движение Жильята. Нечто подобное схватке двух молний.

Жильят вонзил нож в этот плоский ком слизи, повернул лезвие, мгновенно очертил им оба глаза – так свивается бич при ударе – и вырвал голову, как вырывают зуб.

Все было кончено.

Спрут отвалился от Жильята.

Он упал, словно тряпка. Как только всасывающий насос был разрушен, пустоты не стало. Четыреста присосков вдруг отпустили скалу и человека. Лоскут пошел ко дну.

Жильят, с трудом переводя дыхание, смотрел ему вслед и на валунах у своих ног увидел бесформенные студенистые кучки; по одну сторону – голову, по другую – все остальное. Мы говорим «остальное», ибо назвать это туловищем невозможно.

Все же, опасаясь предсмертных судорог спрута, Жильят отступил подальше от щупалец.

Но осьминог был мертв.

Жильят сложил нож.

IV. Ничто не скроется, ничто не пропадет

Спрута он убил вовремя. Сам он уже еле дышал, его правая рука и туловище посинели: на них вздулось не меньше двухсот волдырей; из некоторых сочилась кровь. Против таких опухолей лучшее средство – соленая вода. Жильят окунулся, растирая себя ладонями. От растирания волдыри опадали.

Пятясь назад и заходя все дальше в воду, он незаметно приблизился к маленькому гроту, который приметил еще раньше около трещины, где его схватил спрут.

Этот грот, не залитый водой, прорезал высокую стену пещеры. В нем скопилось столько валунов, что дню приподнялось выше обычного уровня прилива. Нагнувшись, можно было войти под низкий, но довольно широкий полукруглый свод. Зеленоватый свет, проникавший из подводной пещеры, слабо озарял грот.

Случилось так, что, торопливо растирая свою вспухшую кожу, Жильят машинально поднял глаза.

Его взгляд остановился на гроте.

Жильят вздрогнул.

Ему показалось, что из глубокой и темной норы на него смотрит чье-то смеющееся лицо.

Жильяту было неведомо слово «галлюцинация», но само явление было знакомо. Таинственные встречи с неправдоподобным, которые мы, чтобы выйти из затруднения, называем галлюцинациями, нередки в природе. Обман ли это чувств или действительность, но видения бывают. Кто сталкивается сними, тот видит их. Жильят, как мы говорили, был мечтателем.

Иной раз, воспаряя в мечтах, он доходил до галлюцинаций, подобно пророку. Человеку опасно мечтать в уединении.

Ему вспомнились призраки, которые ночной порой не раз повергали его в глубокое изумление.

Грот по виду напоминал печь для обжигания извести. То была невысокая ниша, полукруглая, как ручка корзины; ее отвесные стены уходили, понижаясь, в конце подземелья – в каменный мешок, где настил из валунов соединялся с гранитным сводом.

Он вошел внутрь и, наклонив голову, двинулся навстречу тому, что притаилось в глубине.

Действительно, там кто-то улыбался.

То был череп.

Там был не только череп, но и скелет.

Человеческий скелет покоился в этом склепе.

В подобных случаях смелый духом ищет объяснения тому, что видит.

Жильят осмотрелся..

Вокруг было множество крабов.

Они не шевелились. Такой вид являл бы собой вымерший муравейник. Крабы лежали неподвижно. Не крабы, а их пустые панцири.

Они были разбросаны кучками по настилу из валунов и казались какими-то безобразными созвездиями.

Жильят, глядя вперед, ступал, не замечая их.

В конце подземелья, куда попал Жильят, они лежали еще более толстым слоем. Безжизненно топорщились их усики, лапки и челюсти. Раскрытые клешни стояли торчком и уже не сжимались. Не двигались костяные щитки под шершавой скорлупой: иные были перевернуты, и виднелась сероватая внутренняя стенка пустого панциря. Это скопище напоминало беспорядочные толпы осаждающих, и все здесь перепуталось, как в густом кустарнике.

Под этой грудой и лежал скелет.

Из-под целой горы усиков, клешней и щитков виднелся череп с зубчатыми швами, позвонки, бедренные и берцовые кости, длинные узловатые пальцы с ногтями. Грудную клетку заполняли крабы. Там некогда билось чье-то сердце. Морской плесенью были выстланы глазные впадины. Морские улитки заполнили слизью носовые отверстия. В этом каменном мешке не было ни водорослей, ни трав, ни дуновения воздуха. Все словно застыло. Лишь скалились в усмешке зубы.

Смутную тревогу вселяет в нас порою улыбка, когда ее пытается изобразить череп.

Волшебный чертог бездны, выложенный и разукрашенный морскими самоцветами, разоблачил себя и открыл свою тайну.

То было логовище, в нем жил спрут; то была могила, в ней покоился человек.

Призрачны, безжизненны были очертания скелета и мертвых крабов, но в неверном отраженном свете подземных вод эти окаменелые останки словно шевелились. Отвратительное сборище крабов будто заканчивало пиршество. Черепки, казалось, глодали череп. Нет ничего поразительнее мертвых гадов на мертвой добыче. Мрачное продолжение смерти.

Перед глазами Жильята была кладовая спрута.

В зловещем видении воочию предстал во всей глубине страшный закон жизни. Крабы пожрали человека, спрут пожрал крабов.

Вблизи скелета не было даже следов одежды. Человек, видимо, был схвачен голым.

Внимательно всматриваясь в скелет, Жильят принялся сбрасывать с него крабов. Кто же этот человек? Труп его был тщательно препарирован, словно в анатомическом театре, – все мягкие ткани удалены: ни одного оставшегося мускула, ни одной недостающей кости. Будь Жильят знатоком дела, он бы отметил это. Обнаженная надкостница была гладка, бела и как будто отполирована. Если бы не зеленые пятна нитчатки, можно было бы подумать, что это слоновая кость. Хрящевые перегородки, тщательно отточенные, были целы. Могила создает эти зловещие образцы ювелирной работы.

Труп был как бы погребен под мертвыми крабами; Жильят откопал его.

Вдруг он быстро нагнулся.

Он заметил темную полосу вокруг позвоночника.

То был кожаный пояс, очевидно крепко застегнутый человеком при жизни.

Кожа заплесневела. Пряжка заржавела.

Жильят потянул к себе пояс. Позвонки не поддавались, пришлось их сломать. Пояс превосходно сохранился. На нем уже стала нарастать кора из раковин.

Жильят ощупал его и почувствовал внутри какой-то твердый четырехугольный предмет. Нечего было и думать о том, чтобы отстегнуть пряжку. Он рассек кожу ножом.

В поясе лежала маленькая железная коробка и золотые монеты. Жильят насчитал двадцать гиней.

Железная коробочка оказалась старинной матросской табакеркой с пружинным замком. Она совсем заржавела и не открывалась. Пружина, позеленевшая от окиси, не действовала.

Нож еще раз пришел на выручку Жильяту. Один нажим просунутого под крышку острия, и она отскочила.

Коробка открылась.

Внутри были бумаги.

Дно коробочки устилала маленькая пачка очень тонких, вчетверо сложенных листков. Они слегка отсырели, но нисколько не были повреждены. Плотно закрывавшаяся крышка предохранила их от порчи. Жильят развернул их.

Это были три банковых билета по тысяче фунтов стерлингов каждый, что вместе составляло семьдесят пять тысяч франков.

Жильят снова свернул их; положил в коробочку – там же поместились и двадцать гиней – и крепко-накрепко защелкнул крышку.

Он стал рассматривать пояс.

Кожа, когда-то лакированная снаружи, с изнанки была не выделана. На бурой фоне черной жирной краской было выведено несколько букв. Жильят разобрал эти буквы и прочел: Сьер Клюбен.

V. Между шестью дюймами и двумя футами хватит места для смерти

Жильят вложил коробочку в пояс, а пояс спрятал в карман штанов.

Скелет, вместе с лежавшим неподалеку мертвым спрутом, он оставил крабам.

Пока Жильят был занят борьбой со спрутом и исследованием скелета, вновь набежавший прилив затопил ход, ведущий в пещеру. Жильят мог выбраться оттуда, лишь нырнув под арку. Ему это удалось легко; он знал путь к выходу и был мастером подобной акробатики в море.

Нетрудно догадаться о драме, разыгравшейся два е половиной месяца назад. Одно чудовище было схвачено другим.

Клюбен стал жертвой спрута.

Здесь, в этой холодной мгле, произошел, если можно так выразиться, поединок двух лицемерии. В глубокой бездне столкнулись два существа, созданные из выжидания и мрака, и одно – бездушная тварь – казнило смертью другое – человеческую душу. Грозное правосудие!

Крабы питаются падалью, спрут питается крабами. Спрут хватает плывущее животное, выдру, собаку, а если удастся, человека и, выпив их кровь, бросает мертвое тело на дно.

Крабы – это морские жуки-могильщики. Падаль прельщает их, и они тут как тут: крабы пожирают труп, спрут пожирает крабов; мертвая плоть исчезает в крабе, краб исчезает в спруте. Мы уже указывали на этот закон.

Клюбен стал приманкой для крабов.

Спрут завладел им и потопил; крабы пожрали труп. Случайно волна загнала его в пещеру, в самый конец подземелья, где Жильят и нашел скелет.

Выйдя оттуда, Жильят стал шарить по скалам в поисках морских ежей и улиток, крабы вызывали у него отвращение.

Ему казалось, что он ел бы человеческое мясо.

Впрочем, он думал лишь о том, как бы получше подкрепиться перед отплытием. Теперь уже ничто его не задерживало. За сильными бурями всегда наступает хорошая погода, продолжающаяся иной раз несколько дней. Никакой опасг ностью море больше не грозило. Жильят решил отплыть завтра же. Начался прилив, и важно было сохранить нетронутым заграждение между Дуврами на ночь, но на рассвете Жильят рассчитывал сбросить заграждение, вывести лодку из Дувров и пойти на парусах к Сен-Сансону. Легкий ветерок, дувший с юго-востока, был для него попутным.

Майская луна была в первой своей четверти; дни стояли длинные.

Когда Жильят, набродившись в скалах и кое-как утолив голод, вернулся в Дуврское ущелье, где его ждал ботик, солнце уже зашло, к вечерним сумеркам примешивался бледный свет луны, который можно было бы назвать светом лунного серпа. Прилив достиг высшей точки и начинал спадать.

На трубе машины, возвышавшейся над лодкой, белел под луной слой морской соли, нанесенный брызгами волн во время бури.

Это напомнило Жильяту, что в шторм лодку заливало дождевой и морской водой и что, если он намерен завтра отплыть, воду необходимо выкачать.

Отправляясь на охоту за крабами, он заметил, что воды в лодке было около шести дюймов. Он легко мог обойтись черпаком, чтобы вылить ее.

Войдя в ботик, Жильят в ужасе отпрянул. Вода поднялась до двух футов.

Это грозило бедой: лодка дала течь.

Пока Жильята не было, она постепенно наполнялась.

Двадцать дюймов воды вдобавок к машине были для нее непосильным грузом. Еще немного, и она затонула бы. Приди Жильят часом позже, он увидел бы только торчащие из воды мачту и трубу.

Нельзя было терять ни минуты на размышления. Он стал отыскивать место течи, чтобы заделать ее, а уж потом опорожнить ботик или – хотя бы облегчить его. Насосы с Дюранды затерялись во время крушения; Жильяту пришлось удовольствоваться черпаком ботика.

Прежде всего надо найти место течи. Это самое главное.

Жильят принялся за работу немедля, даже не дав себе времени одеться, дрожа от волнения. Он уже не чувствовал ни голода, ни холода.

Вода в лодке все прибывала. К счастью, совсем не было ветра. Но даже мелкая зыбь могла потопить ее.

Луна скрылась.

Жильят, согнувшись, долго ощупью искал место повреждения; вода заливала его выше пояса. Наконец он обнаружил дыру.

Во время шторма, в ту опасную минуту, когда ботик вачал давать прогиб, задняя часть его крепкого киля задела за дно, и лодка довольно сильно ударилась о скалу. Один из выступов Малого Дувра пробил правый борт.

К несчастью, пробоина была сделана, можно сказать, просто предательски, возле стыка двух футоксов, что и помешало Жильяту, ошеломленному шквалом, при беглом осмотре в темноте, в разгар бури, заметить беду.

Размеры пробоины внушали тревогу, однако, хотя сейчас она и была под водой, а все же находилась выше нормальной ватерлинии судна, и это обнадеживало Жильята.

В тот миг, когда был пробит борт, а волны яростно метались в проливе, ватерлиния непрестанно менялась, и вода проникла через отверстие в ботик. Под этим грузом лодка осела на несколько дюймов, и вес просочившейся воды удерживал пробоину под водой, даже когда волны улеглись. Отсюда неминуемая опасность. Уровень воды в лодке поднялся с шести до двадцати дюймов. Но если удастся заткнуть течь, можно будет вычерпать воду, а как только лодка опорожнится, пробоина покажется из воды, и тогда легко или, по крайней мере, возможно будет заняться починкой. Набор плотничьих инструментов Жильята был, как мы уже говорили, почти в исправности.

Но сколько до этого придется пережить сомнений! Сколько опасностей! Сколько роковых случайностей! Жильят слышал, как неумолимо бьет в борт вода, проникая в пролом.

Малейший толчок, и все пойдет ко дну! Какое несчастье! Не поздно ли он спохватился?

Жильят осыпал себя горькими упреками. Он обязан был сразу же заметить, что судно получило повреждение. Шесть дюймов воды в ботике должны были предупредить его. Какая глупость отнести эти шесть дюймов за счет дождя и волн! Он укорял себя за то, что спал и ел, за то, что изнемог от усталости; он готов был обвинить себя даже в том, что была буря и ночь. Все случилось по его вине.

Суровые слова, которые он – говорил себе, не замедляли его работы и не мешали обдумывать дальнейшие действия.

Пробоина найдена – это первый шаг; закрыть ее – второй. Больше ничего сейчас нельзя сделать. Плотничью работу под водой не производят.

Благоприятным обстоятельством являлось то, что лодка была пробита в промежутке между двумя цепями на правом борту, укреплявшими трубу машины. К этим цепям можно было подвязать край пластыря.

А вода все прибывала. Ее уровень превышал два фута.

Она была Жильяту выше колен.

VI. De profundis ad altum[193]

В запасных вещах на ботике дашелся довольно большой просмоленный брезент с длинными стройками по четырем углам.

Жильят взял брезент и, принайтовив его двумя стройками к двум кольцам цепей от труб со стороны пробоины, перебросил через борт. Брезент, расстелившись скатертью между Малым Дувром и лодкой, погрузился в волны. Напором воды, рвавшейся в лодку, его прижало к поврежденному борту. Чем сильнее нажимала вода, тем плотнее приставал брезент к лодке. Сама волна прилепила его к пробоине. Рана ботика была перевязана.

Полотнище просмоленной парусины закрыло доступ набегавшим волнам. В лодку больше не просачивалось ни капли воды.

Пробоина была закрыта, но не заделана.

То была только отсрочка.

Жильят взял черпак и стал выливать воду из лодки. Давно пора было облегчить ее. Работая, он немного согрелся, но устал смертельно. Он был вынужден признать, что вряд ли доведет дело до конца и что ему не удастся вычерпать всю воду.

Жильят почти не ел и не пил и испытывал унизительное чувство слабости.

Он измерял успех своей работы по тому, как понижался уровень воды, покрывавшей его колени. Она убывала медленно.

Кроме того, приток воды прекратился лишь на время. Зло было замаскировано, но не устранено. Брезент, вдавливаемый водой в пробоину, выпирал внутри лодки пузырем. Казалось, под парусиной спрятан кулак, пытающийся ее проткнуть.

Крепкая просмоленная ткань сопротивлялась, но продолжала вздуваться и, натягиваться; не было уверенности, что она устоит, в любую секунду пузырь мог лопнуть. Вторжение воды возобновилось бы.

В подобных случаях – экипажи судов, попавших в беду, хорошо это знают – единственное средство – шпиговка. Берут любые подвернувшиеся под руку тряпки, все, что, на морском языке называется «старой парусиной», и засовывают их в пробоину, выталкивая вздувшийся опухолью брезент.

Никакой клетневины у Жильята не было. Лоскутья и пакля, которые он собрал в своем складе, были уже пущены в дело или унесены бурей.

Впрочем, он нашел бы кое-какие остатки, пошарив в скалах. Ботик он облегчил настолько, что мог отлучиться на четверть часа; но как идти на поиски без огня? Стояла непроглядная тьма. Луна скрылась, – ничего, кроме, черного, усеянного звездами неба. У Жильята не было ни сухого обрывка троса, чтобы сделать фитиль, ни сала на свечку, ни огня, чтобы ее зажечь, ни фонаря, чтобы предохранить ее от ветра. Ничего нельзя было разглядеть – ни в самом ботике, ни в ущелье. Слышался плеск воды вокруг поврежденной лодки, но пробоины нельзя было различить; только на ощупь Жильят убеждался, что натяжение брезента все увеличивается. В такой темноте невозможно было разыскать спасительные обрывки парусины и троса, разбросанные по камням. Как подобрать тряпье, когда и не разглядеть его? Жильят с грустью всматривался в темноту. Столько звезд, и хоть бы одна свеча!

Когда воды в лодке стало меньше, давление снаружи усилилось. Пузырь из брезента вздувался все больше и больше, совсем как нарыв, готовый прорваться. Положение улучшилось лишь на время, а теперь оно вновь стало угрожающим.

Необходимо было заткнуть пробоину, и притом немедленно.

Но у Жильята осталась только одежда.

Как помнит читатель, он расстелил ее для просушки на выступах Малого Дувра.

Он принес ее и положил на борт лодки.

Взяв просмоленный плащ, он опустился на колени в воду и засунул его в пробоину, выталкивая наружу брезент и тем самым выжимая из пузыря воду. К плащу он добавил овчину, за ней последовала шерстяная рубаха, за рубахой – куртка.

Все вошло туда.

На нем остались лишь матросские штаны, он снял их и тоже заложил в пробоину; пробка стала больше и прочнее.

Итак, она была готова и казалась достаточно надежной.

Она выступила наружу из пролома вместе с облепившим ее брезентом. Вода, стремясь ворваться, давила на это препятствие, распластывала над пробоиной, что было весьмакстати, и уем укрепляла его. Это было нечто вроде давящей повязки.

Жильят вытолкнул изнутри только середину пузыря; вокруг пробоины и пробки остался круглый парусиновый валик, прилегавший к ним особенно плотно, потому что его удерживали неровные края пролома. Пробоина была закрыта.

Но как все это ненадежно! Острые зазубрины, придерживавшие брезент, могут его прорвать, и через дыры хлынет вода. В темноте Жильят даже не заметил бы этого. Вряд ли пластырь продержится до утра. Теперь Жильята беспокоило иное, и тревога его все росла: он чувствовал, как иссякают, его силы.

Он опять принялся выливать воду, но ослабевшие руки с трудом поднимали полный черпак. Жильят был раздет и дрожал от холода.

Он чувствовал приближение рокового конца.

Вдруг его осенила мысль, внушившая ему слабую надежду. Быть может, в открытом море появился парус? Рыбак, случайно заплывший в воды Дуврского рифа, мог бы прийти ему на выручку. Наступила минута, когда помощник стал просто необходим. Человек и фонарь – и все было бы спасено.

Вдвоем легко вылить воду из лодки, а как только лодка освободится от жидкого балласта, она приподнимется до своей ватерлинии, пробоина выйдет из воды, починка станет делом выполнимым; пластырь будет немедленно заменен доской из обшивки Дюранды, и, сняв временную перевязку, можно будет окончательно заделать пробоину. Иначе придется ждать до утра, ждать всю ночь! Опасное промедление, которое может стать гибельным. Жильят был в лихорадочном возбуждений.

Если бы случайно показались огни какого-нибудь корабля, Жильят мог бы с вершины Большого Дувра подать ему сигнал. Погода стояла тихая, безветренная, море дремало; резкие движения человека на фоне звездного неба были бы замечены.

Ни капитан судна, ни шкипер, плывя ночью близ Дуврских скал, не отводят от них подзорной трубы; делается это из предосторожности.

Жильят надеялся, что его увидят.

Он влез на разрушенный пароход, схватился за веревку и взобрался на Большой Дувр.

Ни одного паруса на горизонте. Ни одного сигнального огня. Необозримое пустынное море.

Никакой надежды на помощь, никакой надежды выстоять в этом единоборстве.

Жильят почувствовал себя обезоруженным, чего до сих пор не испытывал ни разу.

Теперь он был во власти злого рока. Скоро он сам, и лодка, и машина Дюранды, несмотря на весь его труд, на все удачи, на все его мужество, станут добычей бездны. Больше не осталось никаких средств борьбы; у него опустились руки. Как помешать начаться приливу, подняться воде, продолжаться ночи? Пластырь на пробоине – вот единственная точка опоры.

Жильят выбился из сил; он и разделся донага, чтобы соорудить и закончить его; ни укрепить, ни улучшить его он уже не мог; все как было, так и останется; к несчастью, всем его усилиям положен конец. Сейчас море по своему усмотрению распоряжается повязкой, наспех наложенной на пробоину., Как поведет себя эта неодушевленная преграда? Теперь борется она, а не Жильят. Все зависит от этого тряпья, разум тут бессилен. Вздуется волна, и этого довольно, чтобы пролом открылся снова. Сильнее или слабее напор – в этом все дело.

Все должна решить слепая борьба двух механических величин. Отныне Жильят не мог ни помочь союзнику, ни остановить врага. Он стал лишь наблюдателем собственной жизни или собственной смерти. Место Жильята, который был воплощением предвидения, в самый страшный час заступили тупые силы противодействия.

Все ужасы и испытания, через которые прошел Жильят, были ничто в сравнении с этим.

Приплыв на Дуврский риф, он увидел, что окружен, взят в тиски пустыней. Пустыня не только осаждала его, она на него наступала. Тысячи угроз сразу нависли над ним. Тут был ветер, готовый подуть; тут было море, готовое рычать.

Невозможно заткнуть этот зев – ветер; невозможно обломать зубы этой пасти – морю. И однако, он боролся; он, человек, сражался один на один с океаном; он схватился врукопашную с бурей.

Он подавлял в себе и другие тревоги, он справлялся и с другими напастями. Он сопротивлялся всем бедам, выпавшим на его долю. Ему пришлось строить без инструментов, таскать тяжести без помощника, решать задачи без знаний, есть и пить без запасов провизии, спать без постели и без крова.

На рифе, в этом трагическом застенке, его поочередно подвергали пыткам свирепые подручные природы – матери, когда ей угодно, и палача, когда ей вздумается.

Он победил одиночество, победил голод, победил жажду, победил холод, победил недомогание, победил усталость, победил сон. Ему преграждали путь сплотившиеся против него препятствия. После лишений – стихия; после прилива – шторм; после бури – спрут; после чудовищ – привидение.

Мрачная ирония конца. Недаром из темной пещеры того рифа, который Жильят рассчитывал покинуть победителем, смеясь глядел на него мертвый Клюбен.

Призрак издевался и был прав. Жильят видел свою гибель, видел, что сам он мертв, как Клюбен.

Стужа, голод, изнеможение, разборка поврежденного судна, спуск машины, бури равноденствия, ветер, гроза, спрут – все это ничто перед пробоиной. Можно было найти защиту от всего, и Жильят находил ее: против холода – огонь, против голода – ракушки на скалах, против жажды – дождь, против трудностей спасения машины – мастерство и мужество, против прилива и бури – волнорез, против спрута – нож.

Против течи в лодке – ничего.

То был зловещий прощальный привет урагана. Последняя схватка, предательская вылазка, исподтишка подготовленное нападение побежденного на победителя. Убегающая буря пустила в него стрелу. Отступая, она оборачивалась к врагу и продолжала разить. То был удар из-за угла, нанесенный бездной.

Человек поборол бурю; но как бороться с просачивающейся водой?

Если пробка не выдержит, если пробоина откроется, ничто не поможет: лодка пойдет ко дну. Повязка соскользнет с кровоточащей раны. А стоит ботику с таким грузом, как машина, очутиться на дне, поднять его будет невозможно.

Два месяца благородных титанических усилий потрачены даром. Сызнова начинать немыслимо. У Жильята не было больше ни кузницы, ни строительного материала. Быть может, с рассветом он увидит, как все плоды его трудов медленно и безвозвратно погрузятся в бездну.

Как страшно чувствовать под собой темную пучину!

Бездна тянула его к себе.

Море поглотит лодку, и ему останется одно: умереть, как тот, кто, потерпев кораблекрушение, умер от голода и холода на скале «Человек».

Два долгих месяца духи и ангелы незримого мира, витавшие здесь, видели два вражеских стана: в одном – беспредельные пространства, волны, ветры, молнии, силы стихии, в другом – человек; в одном – море, в другом – душа, в одном – бесконечность, в другом – атом.

И сражение произошло.

Но, быть может, эта чудесная победа напрасна.

Неслыханный героизм вылился в беспомощность, закончился отчаянием ужасный бой, принятый человеком, битва между Ничем и Всем, Илиада, воплощенная в едином герое.

Жильят в смятении смотрел вдаль.

На нем не было даже одежды. Нагой стоял он перед беспредельностью.

И вот, подавленный неведомой громадой, не зная больше, чего от него хотят, перед лицом неумолимой тьмы, в грохоте океана, волн, прибоя, клокочущих валов, шквалов, под туманами, на ветру, во власти беспредельной рассеянной силы, под таинственной небесной твердью – царством крыльев, светил и умерших миров, перед волей, которая, быть может, правит безмерной мощью стихий, видя вокруг себя и под собой океан, а над головой созвездия и бездонное небо, Жильят отказался от борьбы, опустился на скалу, лег навзничь, лицом к звездам и, побежденный, сложив руки перед грозной глубиной, крикнул в бесконечность: «Пощади!»

Поверженный на землю беспредельностью, – он взывал к ней.

Он был один на скале, ночью, посреди моря, изнемогающий, словно пораженный громом, нагой, как гладиатор на арене цирка; только вместо цирка перед ним была бездна, вместо хищных зверей – мрак, вместо глаз толпы – око неведомого, вместо весталок – звезды, вместо цезаря – бог.

Ему казалось, будто он растворяется в холоде, в безнадежности, в мольбе, во мраке, и глаза его сомкнулись.

VII. Неведомое слышит

Протекло несколько часов.

Взошло ослепительное солнце.

Его первый луч скользнул по неподвижной человеческой фигуре на вершине Большого Дувра. То был Жильят.

Он по-прежнему лежал на скале.

Окоченевшее и застывшее нагое тело уже не дрожало.

Сомкнутые веки были мертвенно бледны. И трудно было бы сказать, живой это человек или труп.

Казалось, солнце разглядывало его.

Быть может, обнаженный человек и не был мертв, но смерть стояла рядом, одно дуновенье холодного ветра могло пресечь его жизнь.

И ветер подул, но теплый, живительный; то было ласковое веянье мая.

А солнце поднималось в глубокой синеве неба; его косые лучи загорелись пурпуром. Свет стал теплым. И это т. епло окутало Жильята.

Он не шевелился. Если он и дышал, то дыханье его было таким слабым, что лишь едва затуманило бы зеркало.

Солнце всходило все выше, лучи его все отвесней падали на Жильята. Ветер, вначале только теплый, теперь обдавал зноем.

Окаменевшее нагое тело по-прежнему было недвижно, но кожа чуть порозовела.

Солнце, приближаясь к зениту, бросило прямой луч на площадку Дувра. С высоты щедро пролился свет; он стал еще ярче, отразившись в зеркальной глади моря; согрелась скала и отогрела человека.

Из груди Жильята вырвался вздох.

Он был жив.

Солнце продолжало нежить его в своих жгучих объятиях.

Ветер, теперь уже летний, южный ветер, веял на Жильята теплым дыханьем.

Жильят пошевелился.

Невыразимо было спокойствие моря. Оно казалось кормилицей, тихонько убаюкивающей ребенка. Волны словно укачивали риф.

Морские птицы, знавшие Жильята, тревожно летали над ним. В их тревоге не было и следа прежнего слепого страха перед ним. Трогательное, почти братское беспокойство чувствовалось в ней. Слышались их негромкие крики. Птицы будто звали его. Чайка, видимо, привыкшая к Жильяту, опустилась возле него, совсем как ручная. Она словно что-то говорила ему.

Но он, казалось, ничего не слышал. Она вспорхнула ему на плечо и осторожно клюнула в губы.

Жильят открыл глаза.

Довольные и вместе с тем испуганные, птицы улетели.

Жильят вскочил, потянулся, как пробужденный лев, и, подбежав к краю площадки, заглянул вниз, в ущелье между Дуврами.

Лодка стояла на месте невредимая. Пластырь выдержал:

значит, море обошлось с ним не слишком сурово.

Все было спасено.

Жильят уже не чувствовал усталости. Силы его восстановились. Обморок оказался глубоким сном.

Он вычерпал воду из лодки, и, когда облегчил ее таким образом, место повреждения поднялось выше ватерлинии; затем он оделся, напился, поел и почувствовал прилив бодрости.

Оказалось, что пробоина, когда он рассмотрел ее при свете, требовала больше работы, чем он предполагал. Это было довольно серьезное повреждение. Жильят потратил почти весь день на починку ботика.

Утром, на заре, разобрав заграждение и открыв выход из теснины, одетый в лохмотья, победившие волну, затянутый в пояс Клюбена с семьюдесятью пятью тысячами франков, Жильят, стоя возле спасенной машины на починенной лодке, подгоняемой попутным ветром по прекрасному, спокойному морю, покинул Дуврский риф.

Он взял курс на Гернсей.

Если бы на скалах в это время очутился какой-нибудь человек, то он услышал бы, как, отплывая от рифа, Жильят вполголоса затянул песенку Славный Данди.