Трюкач

КАДР – 1

Судя по тому, как он поступал с женщинами, полиция пришла к предположению, что маньяк-убийца был мужчиной… – глубокомысленно сказал телевизор.

Сильно же пришлось поднапрячься тамошней полиции, чтобы прийти к подобному предположению. Каким-таким образом умудрялся поступать с женщинами маньяк-убийца, чтобы блюстители закона умудрились догадаться: он – мужчина!

Вот и тутошняя милиция пришла к подобному предположению, когда сынок Кудимова получил шило по рукоятку в спину. В голубом вагоне метро. Бисексуал Кудимов-младшенький убит неуточненным партнером из ревности – на перегоне Площадь Александра Невского – Елизаровская. Такова версия…

Последний вагон – голубой вагон. У бисексуалов обострена чувственность – жажда острых ощущений. Прокатиться на виду у всего города, не скрывая своих пристрастий, скорее демонстрируя их. Содом и Гоморра на колесах. Погружаясь гурьбой на конечной и – до конечной. Скорость, грохот-перестук, страстные мычания и преувеличенные вскрикивания, кромешная темнота – только редкие блики мимолетных огоньков. А на остановках – предвкушающая, давящаяся смешком тишина: кого-то занесет в вагон из числа ОБЫЧНЫХ пассажиров? То-то ОБЫЧНЫЙ пассажир пулей вылетает на следующей, на любой следующей, хотя ему еще ехать и ехать. Но не в такой же компании! Забавно. Куда ты?! Чего, спрашивается, покраснел-вспотел-запыхтел?! Иди к нам, мы не кусаемся, прокатимся! Какой русский не любит быстрой и-и-иезды! Катится-катится голубой вагон. Они, да, не кусаются, но иные знаки внимания странноваты и пугающе – для НЕ СВОИХ. А здесь – ВСЕ СВОИ. На полчаса – от конечной до конечной. А там – пересадка на встречный, и – еще полчаса. На виду у всего города и не на виду. Метро… Острые ощущения.

Острое ощущение – шило в спину. Смысл – буквальней некуда. С шилом в спине еще какое-то время живешь, не валишься кулем, а держишься на тростниковых ногах, цепляешься за соседей, бледнеешь, пускаешь розовую пену, виснешь, на поручне. Только, потом, через минуту-три-пять оползаешь. Хрипы, всхлипы, стоны воспринимаются не агонией – заводкой. О, как завелся! Да нет, укачало! Просто обкурился. Пусть полежит. Не ломайте кайф. М-м-м… О-о, огонь моих чресел!

И только на конечной, когда надо вываливаться, чтобы пересесть… он не вываливается, он просто валяется…

Кто его?! А вот на Гостином парочка… к нам, влетела, он и она, посторонняя. И еще, товарищ лейтенант, на Ломоносовской кто-то сел, мужчина в китайской ветровке. Я хочу официально заявить в присутствии адвоката, я к нему не прикасался, мы поссорились, мы давно, поссорились, уйди-и-ите все! Значит, поссорились? Не-ет, я не про то, не про так, я ведь любил его, я люби-и-ил его! Сколько у потерпевшего было партнеров? Сколько, их в вагоне на момент покушения? Который из них имел веские основания для… Ф-фу, пакостники! Что является веским основанием с точки зрения гомиков? Ка-ар-р-роче, в их грязи копаться – хуже нет. Тут магазин Ретро взорвали, два десятка случайных трупов, тут БМВ с пятью пассажирами прошили очередью, четверых – наповал последний еще дышит но на ладан, тут сержанта Малаева оглушили табельное оружие исчезло… – а тут поди вникай в разборки гомиков! А ладно, всех в камеры! А-ах, за что-то?! Нынче по Указу – пожалте на тридцать суток при наличии оснований. Шило в спину – не основание?! Марш! Вас всех, господа хорошие, ждет незабываемый медовый месяц – контингент в камерах изголодавшийся, а вам это в удовольствие. А не хрен бардак в транспорте разводить, еще и хихикать! Умные, да?! Утонченные, да?! А в милиции – дуболом на дуболоме?! Ну-ну. Марш! Оформи-ка их. Да, всех. Итак, Кудимов Г. И., 1975-го, пол… судя по бантику меж ног, мужской, но… Ка-ар-роче! Убит неуточненным партнером из ревности. Кем именно? Уточняем. Тридцать дней. Гр-раждане пассажиры, пользуйтесь услугами метрополитена, вагон свободен!

… Ломакин фотографически запомнил реквизиты Игоря Кудимова, Кудимова-старшего, Кудимова-отца. На договоре. На том самом договоре, который никак не хотел заключать Кудимов-отец. Но вот, заключил – с фирмой Слоя. Слой – открытая душа. Слой даже возьмет на себя все хлопоты. Ритуальные. Если позволят. Если у коллеги горе, то Слой готов это горе разделить. Они коллеги, не так ли? Слой и Кудимов- старший? Вот и договор…

Так что позвольте… Кудимов-старший не позволил, сам похоронил сына, но приструнился – у Кудимова-старшего, помимо сына, дочь. Слой соболезновал по телефону: Тяжелое время, Кудимов, тяжелое. Время такое, держись, старина, – у тебя дочь осталась… Лучший лекарь – работа. Подъезжай завтра в фирму, помозгуем, договорчик окончательно причешем и начнем работать. Вместе. И ведь подъехал Кудимов. Утром, после поминок. У тебя дочь осталась. Да. Сын же, какой-никакой, но сын, упокоился. А при чем здесь Слой? Ни при чем, разумеется. Богатое слово разумеется – имеется в виду, подразумевается, соображайте сами.

Ломакин крепко держал в голове реквизиты отца, потерявшего сына, – во всяком случае, номера телефонов и адрес. Теперь, когда Слой обернулся для Ломакина опасностью номер один, теперь, когда Ломакин вынужден лечь на топчаны… лишний соратник будет отнюдь не лишним.

И Костанда тоже не помешает, даже поможет. В случае с Костандой внезапных смертей не было. Впрочем, вполне можно заработать инфаркт, когда сгораешь на миллионы и миллионы. Инфаркт – тоже внезапен. Кондрашка хватила, знаете ли… Костанду взяли в Пыталово, на таможне. С грузом. Якобы чугун. Поди разбери: чугун, титан, цветмет… По накладным – самый что ни на есть чугунный чугун. Налаженный канал, десятки раз практикой проверенный, люди подкормленные. Пограничный населенный пункт с характерным именем Пыталово. Как было черным по белому сказано в районной, газетке несколько лет назад: В Пыталово состоялся конкурс мастеров машинного доения из братских республик. Первыми из мастеров машинного доения из братских республик стали представители Латвии. Не намного отстали от них мастера Эстонии. И гадай, что хотел сказать автор: то ли прибалты лучше всех дергали за говяжьи сиськи, то ли выдаивали братские республики. Время показало, что второе – точней, даже если автор не имел ничего подобного в виду.

До поры канал действовал безотказно и к обоюдному удовлетворению. С тех самых пор, когда Костанда для затравки проехался вместе с водителем и, будучи остановлен на таможне, наотрез отказался вскрывать кузов крытого МАЗа. Вскройте кузов. – А может, как-нибудь без этого обойдемся? – Вскрывайте, вскрывайте! – А по сто зеленых каждому и мы поехали? – Ну-ка, без разговоров! – А по двести? – Та-ак! Отъедьте на площадку, Сами не хотите, тогда мы сами! – Мужики! По триста, и мы не открываем! По триста! – Отъедьте, отъедьте! Что уж погранцы навоображали о содержимом МАЗа?! Только после препираний-умоляний Костанда вскрыл-таки кузов и продемонстрировал вместительную пустоту. Полный… п-п… порожняк! А-а… в-в… з-з… зачем?! – А это я с вами в Поле чудес играл, – добродушно объявил Костанда. Выдержал паузу обманутых надежд и на пороге разъяренного самолюбия блажным телевизионным тоном провозгласил: Я давал вам каждому по триста долларов?! Вы отказались?!. И-и-ите-е-емнеме-е-ение! А- а-ат нашей фирмы, а-а- братской России, а-а-ат меня лично… по триста долларов каждому… в сту-у-удию!!! Он рисковал, он выиграл. Канал. В дальнейшем груз проходил без малейшей запинки, без всех и всяческих вскройте!. Чего, спрашивается, вскрывать, если там наичугуннейший чугунный чугун, разве не ясно? Кому не ясно? Всем ясно…

Само собой, не столь просто и однозначно. Подкармливать пришлось не только погранцов и с той и с другой стороны. Но – подробности письмом. Письма разосланы, пояснения присовокуплены, бессонные беседы с… тоником состоялись. Бизнес есть бизнес.

А почему бы не продолжить цепочку, Орест Георгиевич? Так Слой закинул удочку Костанде. Почему бы не задействовать финских и шведских получателей, пользуя прибалтов лишь транзитно? Латышские латы и эстонские кроны стоят крепко, но финские марки и шведские кроны всяко покрепче. А Слой вполне серьезно укоренил пару-ройку скандинавских филиалов. Что скажете, Орест Георгиевич? А? Эдакий Прибалтийский Транзит! Все хлопоты Слой берет на себя, и… стоить это Костанде будет не очень дорого, в пределах разумного. Разумно? Как-ак – нет? Серьезно? Нет? А почему вдруг? Не вдруг? Тогда вопрос почему? отпадает автоматически, если не вдруг. Долго думали, долго считали и не вдруг пришли к выводу, мол, нет? И ладно! Бизнес есть бизнес, в бизнесе нет эмоций. Нет-нет, какие могут быть обиды! Раз уж долго думали, раз уж долго считали, раз уж решили не вдруг, то… вам видней. Жаль, конечно. Однако если ВДРУГ что-либо изменится, наша фирма готова вернуться к теме. На условиях, применимых к вдруг изменившимся обстоятельствам. Время, знаете ли, нынче переменчивое – что ни день, то сюрприз. Наши реквизиты на бланке. И ваши – на бланке. Обстоятельства изменились в одночасье. Костанду стопанули в Пыталово и выпотрошили: семь шкур – хоть голым в Африку мчись, благо там тепло. Не лично Костанду, но весь караван. Костанда сутки просидел на телефоне, потом собственной персоной одарил Пыталово (и не только персоной), потом помыкался-потыкался по кабинетам – посольским, исполкомовским, мэрским. Мимо, мимо, мимо. Клиническое мимо. При всем его опыте. Наконец позвонил Слою… Слой непритворно посетовал: Ай-ай! Кто же в одиночку подобное проворачивает, Орест Георгиевич?! Ай-ай! Подъезжайте, помозгуем. Кредит не кредит, но подумаем… вместе. За вами прислать машину? Ничего, я пришлю. Бензин нынче дорог, а у вас, насколько мне известно, проблемы… Сердечко так? Самое радикальное стабилизирующее средство – коньячок. Коньячок с меня. Жду. Покумекаем, поделимся… мыслями.

И ведь вынудил он, Слой, делиться Костанду. И не мыслями. И на условиях, применимых к вдруг изменившимся обстоятельствам. И обстоятельства моментально, изменились по новой, каналы открылись, препоны снялись. Только Орест Георгиевич попал к Слою в рабство. Накормлен, напоен? Дети учатся? Жена обеспечена? И любовница тоже? Квартиру никто не отбирает? Ни ту, ни другую? И дачку тоже? И какого лешего еще надо замечательному работнику Костанде? Нет, не компаньону, а работнику, да, Орест Георгиевич? В бизнесе нет-эмоций…

… Адреса и телефоны Костанды Ломакин тоже запомнил. Пригодится Костанда. Если не струсит, то пригодится. Если поверит, то пригодится. Поверить будет непросто – можно ли поверить Ломакину, который у Слоя в компаньонах?! Значит, предстоит убедить Ореста Георгиевича на пальцах: не компаньон и даже не работник Ломакин для Слоя, а… мешок. Вытряхнутый. Настолько мешок, что даже вынужден лечь на топчаны, затаиться с мыслью: уцелеть бы, а при удачном стечении… того самого… пыльным мешком из-за угла по Слою. Вот Ломакин и затаился. Судьба Гавриша как-то не привлекает Ломакина. Вы не в курсе? О судьбе Гавриша? О судьбе Арона Самойловича Гавриша? Директора издательства Петроглиф? Нет?…

А его просто бьют. Подлавливают и бьют. Этакие интеллигентствующие молодчики. В подъезде собственного дома. На пороге в квартиру сестры Симы куда, он было переселился. У подвальной двери его книжного склада. И что симптоматично – никаких предъяв. Просто бьют. С периодичностью: от коронки, да коронки. Между прочим, один фарфоровый зуб – порядка ста долларов. И рука в гипсе по сей день. Но левая! Чтобы правой можно было расписаться в нужных местах, если Гавриш надумает. Пора бы и надумать – у Гавриша три тиража стотысячников в Печатном Дворе мертво лежат, не выкупить. Договор на реализацию заключен, вот только все три конторы-реализаторы бесследно сгинули с прежних адресов, а новых не объявили. А Печатный Двор лопается от нетерпения – работягам два месяца зарплату не из чего выдавать. Так что Печатный Двор еще немного погодит, а потом пустит все три тиража по себестоимости и даже ниже, только бы производственные расходы покрыть – а кстати, есть три конторы, готовые выкупить. Какие-какие? А это уже не ваше дело, господин Гавриш, вы даже после реализации будете нам должны… щас-щас… Анечка, не ошибись в нулях.

Поделом Гавришу и мука! Кто же в нашенском сегодня, затевает свой бизнес, не имея крыши над головой. Крыша – понятно? В нашенском сегодня понятие крыша и младенцу известно. А Гавриш давно и очень сильно не младенец, Гавришу о душе пора подумать – подумать, и отдать по первому требованию. Но сначала отдать долг. Растущий. Счетчик – чик-чик, чик-чик. Бе-е-едный Гавриш. Во всех смыслах – бедный. А ведь мог стать богатым. Ну обеспеченным – всяко. Предлагал, помнится, Слой Гавришу сотрудничество. Печатать здесь, продавать туда – в пересчете на рубли бесценок… для них, но для нас весьма солидный куш. Не книги, но… всяческую печатную продукцию. Да, специфическую. За лицензией у Слоя дело не встанет – что угодно встанет, но не дело. И крышу Слой Гавришу даст. И оплата – пока в дереве, но если мы себя зарекомендуем там, то не исключено, что со временем… Как?

Сначала Гавриш отказал мягко, потом отказал твердо. Надо же! Без крыши – и отказал! Грех такого не кинуть! А при чем здесь Слой?! Абсолютно ни при чем! РАЗУМЕЕТСЯ – ни при чем! Гавриша бьют? Бьют, значит? Часто бьют? Вот ведь печаль какая! Но хоть не насмерть? Сла-а-ава богу! Бе-е-едный старик, за что ему такое! И никакой предъявы, вот ведь незадача какая. Развелось шпаны-ы! Русопяты переношенные! Шагу не ступить без того, чтобы по морде не получить. Просто за то, что ты – Арон Самойлович. Просто за то, что евреи, известно, продали Россию. Да-да, конечно, старик Гавриш зарабатывает отнюдь не продажей России, но разве этим долболобам объяснишь! Каким этим? Да всем этим… шпаны-ы развелось! К слову, ходят слухи, Гавриш очень недурно зарабатывает до сих пор. Да-а-а?… Что вы говорите! Но на зубы-то хватает? Вроде бы один фарфоровый зуб – порядка ста долларов. А Гавришу сколько вышибли? Что вы говорите! И в который раз? Да-а-а… Вот ведь печаль какая! Накладно, весьма накладно. Однако Слой может только посочувствовать, но никак и ничем не помочь. Да и Гавриш к нему, к Слою, не обращался за помощью…

Адресные данные Арона Гавриша тоже плотно засели в голове Ломакина. Вопреки нормальной логике, Ломакин возложил самые большие надежды на Гавриша. Сам по себе старик вряд ли способен на что-либо иное, кроме хрестоматийного непротивления злу насилием. Зато способен навести. То есть послужить подсадной уткой. Били – а он пока держится. Бьют – а он пока держится. Следовательно, будут бить, тут его Ломакин и поддержит… и управиться с наемными бойцами – для Ломакина не вопрос, а однозначный ответ. Да, он, Ломакин, лег на топчаны, но именно для того, чтобы проявиться точно и по месту, когда Слой уверится: нету Ломакина, нетушки – нет. И вот что… Не станет Ломакин сдавать наемных бойцов, что называется, куда следует. Сам разберется. Сам и только сам. Сам! Да! Сил, навыков и умения достаточно. Каскадер. Двадцатилетний стаж. Тридцать семь картин. Считая «Час червей», тридцать восемь. Но считать ли «Час червей»? Да уж: это была моя лучшая фильма! Это МОГЛА БЫТЬ моя лучшая фильма.

Почему он, Ломакин, так прокололся со Слоем? Потому что жизнь – не съемочная площадка. Там, на площадке, – привычка-приучка к НАДЕЖНОМУ ПАРТНЕРСТВУ. Иначе – гроб. Каскадер вполне философски отнесется к спонтанному, немотивированному тычку в физиономию от хулигана-дилетанта. Даже не ответит по той простой причине, что ненароком убьет. Например, легендарный Деламар… ладно, о нем потом… А вот подстава, еще и подстава с заранее обдуманными намерениями – за такое можно и… покарать. Сурово. Пусть бы подстава по трусости или по глупости! Ведь по подлости!

Что производит ваша фирма?

Наша фирма производит хорошее впечатление! – отвечал Слой непроницаемым английским тоном и брал в сообщники, подмигивая: – Очень сложная продукция в наше время.

Поначалу так и было. Поначалу фирма Слоя произвела настолько хорошее впечатление, что Ломакин предложил совместную работу над двухсерийным Часом червей. И поначалу гладко было настолько, что и уцепиться не за что. То-то и оно – уцепиться не за что, особенно когда осознаешь, насколько глубоко тебя укатили-укатали, а при лихорадочной попытке выбраться скользишь и кувыркаешься назад, на дно, уцепиться не за что. И долг набухает миллионами, и единственная помощь Слоя – новый долг, где счет уже на миллиарды, и с подобного счета немудрено сбиться. Тем более бухгалтер Таша-лупоглазка исчезает бесследно. Считать ли следом коряво-нервную записку: Не ищите меня! Я не виновата!. Сама ли накалякала или под чью-то диктовку? Исчезла. Найти бы! Найдется… Только кем, когда и в каком качестве жива ли, мертва ли? А он сам – жив ли, мертв ли? Он – Ломакин Виктор Алескерович, режиссер-постановщик трехчасового боевика «Час червей», генеральный директор ИЧП «Русский инвалид». На что надеяться? Мол, еще придет мой час?! Час пришел и никакой не «Час червей». Скорее похоже на час бубны. Есть ли выход? Ну да, и всегда ходи с бубей, если хода нету. Согласно Далю, бубны – люди умны, бубны все дело поправят. Однако, по тому же Далю, – бубен – голыш, человек, все промотавший, гол, как бубен, проигрался, как бубен. А еще, по тому же Далю – бубны пустили как бубна… То есть люди умные пустили его по миру голышом. А люди умны – это Слой, это его, Слоя, консильоре Ровинский, это… Антонина? Нет, она все-таки непричастна… хочется верить. Наоборот! Она причастна – со знаком плюс. Она и провела, когда припекло, аудиторскую проверку по «Русскому инвалиду». Она и давала понять Ломакину: Слой – отнюдь не простодушный зануда-мудак, под которого рядится. Она не произносила вслух, она только давала понять. Иначе лояльность Антонины по отношению к фирме Слоя была бы поставлена под сомнение. А сомнения толкуются не в пользу, а во вред заподозренному. Что вы, что вы! Она лояльна! Иначе быть не может! Как-никак – она главный бухгалтер фирмы Слоя, одной веревочкой связаны даже при желании порвать одернут и обратно вернут… и единственным результатом резкого рывка станет странгуляционная борозда. Так, что Антонина лояльна – к Слою.

Она и к Ломакину… лояльна, если можно выразиться так. Потому и давала, понять давала понять, давала понять! И не вина Ломакина, что он не брал понять, не брал понять, не брал понять. Не вина Ломакина, беда Ломакина. Мы ведь все в одной лодке! У нас одна цель! Мы вместе!

… Кудимов, Костанда, Гавриш… – давала понять Антонина…

Ты хочешь сказать, что Слой имеет отношение…

– Я НИЧЕГО не хочу сказать. И не называй его Слоем – он тихо бесится. Предупреждала!

– Да ну! Мы же шутим с ним.

Это ТЫ шутишь. Он не выносит подобных шуток. Дошутишься.

… Вот и дошутился. Час бубны. Выколачивать бубну – фигура речи, отсутствующая у Даля. В прошлом веке бытовали иные способы м-м… взаиморасчетов? Как же, как же! Долг чести, пулю в висок.

Ныне долги возвращаются посредством выколачивания бубны, мягко намекая на пулю в висок, мол, зачем тебе самому утруждаться, если есть специалисты. До поры до времени ты просто включен в перечень мероприятий по хреновой жизни, а когда совсем невмоготу станет… есть специалисты. А про долг ты помнишь – помни, помни, не забудь. Неделя. Счет – чик-чик-чик-чик. И чтоб – никуда, понял?! Нет, ты понял, нет?! Ну ты, кинозвездюк, понял, нет?! Да куда он денется! Нет, погоди, я у него спросил – пусть он мне ответит. Так ты понял, кинозвездюк?!

Он понял. Он ответил: Я понял. В телефонную трубку.

Во-о-о… – гнусавым зэковским благодушием пропела трубка. – Эт хорошо, что ты нас слушаешься!

– Я слушаю, слушаю… – ровно дыша, ответил, Ломакин, свирепо пялясь на безымянные черточки, в оконце АОНа. С улицы звонят, с-суки!

Пра-а-ально. Слушайся нас. А то мы тут подумываем напустить на тебя, козла, рыночных армян, что ли? Дороговато, зато удовольствие большое… Уж рыночные-то армяне с большим удовольствием возьмутся за правую руку азерботной мафии только дай им наводку. А – дадим. Не щас, так через недельку. Понял, нет?

Я слушаю-слушаю…

Пра-а-ально. Слушайся нас, слушайся…

М-мда. Рыночных армян не существует как таковых.

Трусить стыдно, храбриться глупо.

К сожалению, Виктор Алескерович Ломакин – не правая рука азербайджанской мафии, хоть и Алескерович, хоть и уроженец Баку.

Трусить и храбриться – это состояние души. Ему, Ломакину, необходимо состояние ума. Состояние ума у него, у Ломакина, – разброд и шатания. Слишком много вдруг рухнуло сверху, чтобы разложить по полочкам. Только и остается – бессильно ждать.

Ждать и догонять – хуже нет. Но из двух зол он, Ломакин, выберет, пожалуй, догонять. Пусть и на данный момент – беглец именно он, Ломакин. Впрочем, Земля круглая – главное, оторваться на приличную дистанцию, на круг и достать-дотянуться ударом по затылку. И, чтобы – насовсем.

Как же он, идиот, Слоя не просчитал, подъелдыкивал, за кисель держал! Кисель киселем – аморфная масса, и то-о-олстый, то-о-олстый слой шоколада!.

И не называй его Слоем – он тихо бесится.

Предупреждала!

Предупреждала… Хм, кисель… В нем, в киселе, увязнуть – запросто. Увяз? Увяз!

И состояние ума у него, у Ломакина, вот как раз эдакое – кисельное. Поди подрыгай ногами, как та лягушка в молоке. Молоко можно сбить в масло, выкарабкаться. Кисель киселем и останется, сколь ни барахтайся.

Думать! Думать, Ломакин! Думать, как вынудить Слоя: долг, Слой, за тобой долг. Долг – чести. Чести Ломакина. А чтобы вынудить Слоя к уплате долга, очень нужно исчезнуть. На недельку. На ту самую недельку, отмеренную гнусавой телефонной шпаной. Исчезнуть. Например… например, улететь в Баку. Куда же еще лететь, если не: в Баку?! Как-никак, правая рука азербайджанской мафии! Рыночные армяне опять-таки рыщут-свищут по Питеру: где тут у вас правая рука?! Где-де! В… Баку. На родине предков. Достаньте!

И чтоб – никуда, понял?! Нет, ты понял, нет?!.

Понял. Повторяю: понял… нет!

И вот он здесь.

Здесь, в Питере, в комнате Гургена. И он же, Ломакин, в Баку – для всех и каждого, кроме самого Гургена. Если ни с того ни с сего заинтересуются неуточненные специалисты под чутким руководством Слоя. РАЗУМЕЕТСЯ, Слой понятия не имеет ни о каких специалистах. РАЗУМЕЕТСЯ, Слой безвинный глава фирмы, производящей хорошее впечатление. (Да-а, впечатлительные Кудимов, Костанда, Гавриш могли бы порассказать! Нет, не могли, а – могут! И с ними Ломакин еще пообщается!).

Так вот, если заинтересуются, то Ломакин – в Баку. Он и ключ соседям оставил – коллекцию кактусов поливать, Очень спешил. Куда-куда! На самолет! Он и регистрацию пассажиров прошел. Уточняйте – убеждайтесь: Ломакин Виктор Алескерович вылетел рейсом Санкт-Петербург – Баку. Да, вчера.

Ностальгия, знаете ли. Там каждый камень Ломакина знает, а тут время складывать камни. А через недельку – время платить. Может, он как раз и вылетел, чтобы с шапкой по кругу пройти среди своих… этих… мафиози. Время, мол, такое, братцы – азербайджанцы, – время складывать камни (драгоценные, драгоценные!)… сюда-сюда, в кейс! А то у меня, у правой руки, через недельку – время платить.

Я в Баку, Слой, в Баку. И… не бойся, я с тобой, Слой, в Питере. М-мда, Не бойся, я с тобой – шестнадцатая картина Ломакина и первый азербайджанский боевик на пристойном уровне. Иллюзия, обилие трюков при почти полном их отсутствии, конники, каратэ, падения с крепостных стен, фехтование… Зато Юрик Гусман осуществил свою мечту. Хочу снять фильм, чтобы и ковбои, и сэнсеи, и метания ножей, и муэдзины – и все на Агапероне! Такой… бред собачий, но логичный!. И получилось, в общем-то. И даже не бред. Хотя только и слышно было на площадке гасмановское: Сейчас застрелюсь или убью!. Нет застрелился, не убия. И зритель проглотил, не поперхнувшись: боевик! А то сути, щадящий режим для каскадеров. Во-во: больше продукции, лучшего качества и – с меньшими затратами! Один Мухтарбаев и сделал погоду, хотя тоже ничего особенного не делал, разве – свои цирковые номера. На него-то вся группа и играла. Специфика.

Здесь же и сейчас – иная специфика. Лечь на топчаны, затаиться, умереть для Слоя, но оживленно рыть яму для того же Слоя. Для Солоненко Евгения Павловича, гендиректора «Ауры плюс».

Как? Думать, Ломакин, думать. И надумал. Осенило после гнусавого звонка рыночных армян, говорите? Где у меня Гурген? Осенило на первобытном уровне. Типа: слышь, друг-армянин, мне какие-то неуточненные грозят армянами!

Гурген! Ты сейчас как?

Как-как! Какэт кэра!

Аналогично! Да уж, он, Ломакин, тоже какэт кэрум, то бишь дерьмо кушает.

Приходи. Вместе похлебаем. За компанию вкусней. Ты далеко?

Двадцать минут. А что?

– Выйду пока, возьму.

Не стоит. РАЗГОВОР есть.

A-а… Тогда три возьму!

Судя по теперешней опухшей ломакинской физиономии, Гурген взял не три, а все пять, а то и шесть… семь-восемь…

Что мрачный, Алескерыч?! Неприятности в личной жизни, да?!

– Да. У меня канализацию прорвало…

Понятно! К бабке не ходи – отечественная классическая трагикомедия: НЕГДЕ.

Ломакин и пришел не к бабке, Ломакин и пришел к Гургену. Тому понятно – и нечего про канализацию заливать!

Канализацию действительно, прорвало, если можно так выразиться. Дерьмо хлынуло бурным потоком. Сиди в дерьме, Ломакин, и не чирикай. Ах, рискнул чирикнуть? И даже клюнул? Теперь смиренно жди- дожидайся, когда откусят высунувшуюся головенку.

Ждать и догонять хуже нет. Лучше тогда не ждать, прихлебывая замечательный продукт жизнедеятельности, а… догонять. Для чего и нужен прежде всего Гурген Мерджанян. Не столько сам Гурген, сколько его комната. Он, Ломакин, и пришел к Гогену. Чтобы догнать и перегнать господина Солоненко Евгения Павловича. Осилишь, Ломакин? Догонишь? Перегонишь? Что ж, как говорят на родине предков: Баджарана джан гурбан! Если осилишь. Учитывая: до сегодняшнего дня ты, Ломакин, был, как говорят все на той же родине предков, натуральный стопроцентный ограш. В глазах Слоя-Солоненко, в глазах коньсильоре Тима, в глазах… специалистов различного профиля. Только в собственных глазах, в зеркале герой-каскадер, которому по силам постановка лучшей фильмы, двухсерийного «Часа червей».

Мудак, Ломакин! Нет. Ограш, Ломакин! Экспрессивная насыщенность ограша несравнима с русскоязычным мудаком. Хотя…

Есть мудак. Есть полный мудак. И, наконец, есть ну, по-о-олный муд-дак!. Последнее и соответствует ограшу.

Не будь, Ломакин, ограшем, не будь! И баджарана джан гурбан. К слову, перевод, казалось бы, несложен: можешь – делай!. Несложен и неточен. По экспрессии – сопоставим с парой мудак – ограш. Значит, м-м-мо-о-жеш-ш-шь?!! Делай, делай!!!

Баджарана джан гурбан… ограш.

КАДР – 2

Жиллет – лучше для мужчины нет! – продолжил телевизор, покончив с маньяком-убийцей, труднопредсказуемо поступавшим с женщинами.

Олд спайс – для сильных духом мужчин, любящих приключения! – продолжил телевизор.

Взяли моду гонять одну и ту же рекламу! Х-хал- тура! Глаза бы не смотрели!

Глаза и не смотрели – телевизор с экраном в спичечный коробок воспринимался только ушами. А глаза Ломакина смотрели на Ломакина, на отражение Ломакина. Брился. Не Жиллетом, но голландским Шиком – наследием Гургена Мерджаняна.

Рожа жарила пожаром. Отвыкла. Бороденке – полгода. По сценарию «Часа червей» – он носил Чернышевскую бороденку. Чтоб сойти для террористов за умствующего ботаника, чтоб не шлепнули в первую очередь, почуяв реальную угрозу. «Час червей». Теперь иной час – час бубны. И – пожалте бриться. Надо. Момент такой. Борода и усы радикально меняют внешность. Отсутствие бороды и усов – в той же мере. Ломакин – теперь по документам Мерджанян. И хоть внешне он, Ломакин, весьма условный Мерджанян, зато безусловный НЕ Ломакин. Пожалте бриться!

Однако очень удачно, что на лице растут вторичные, а не первичные половые признаки! Иначе бриться было бы просто невыносимо больно!

Рожа цвета бордо. Прилив крови. Много крови, много песен! Нет, явно не три взял вчера Гурген. Или три? Выпало из сознания. Тогда точно – три, минимум. Если бы две, Ломакин помнил бы. Так что – три… четыре… пять. Вышел погулять. Гурген Мерджанян вышел погулять – на недельку, в Баку. Ему это неотложно нужно, потому он – в Баку. И паспорт при себе, читайте-читайте: Ломакин Виктор Алескерович. Сличайте-сличайте! A-а, была охота! Проходи!… Охота… была. В Баку. На мерджанянов-саркисянов- исаакянов-тосепянов. Но с той поры и пыл охотничий поугас, и по паспорту опять же – Ломакин, да еще и АЛЕСКЕРОВИЧ. Хош гядьмишсиниз! В смысле, добро пожаловать! Ломакин пока побудет Мерджаданом по месту прописки Мерджаняна же. Он и есть он. И паспорт при себе, читайте-читайте: Мерджанян Гурген Джамалович. И прописан тут…

Тут… Великовозрастная комната, старый фонд. Пустовато, да. Топчан, шкаф-ампир, три убогих стула, печь-голландка с изразцами. Все возможное вынесено и перевезено куда подальше в какие-нибудь долгоозерные новостройки. Странное дело, шкаф оставили новому жильцу Мерджаняну! Грандиозный шкаф. Пустой. Или потому и оставили – грандиозный… При современных потолках – 240-270 см – эдакое натурально-деревянное вместилище на полметра всяко превосходит любой современный потолок. Или просто возни с ним много – пробовали кантовать, сдвинули от стены на шаг и плюнули: себе дороже! Еще холодильник Морозко – то уже привнесенный Гургеном самолично. Обживаться надо.

Кстати, Алескерыч, о прописке! – вроде бы вспомнил мелочь Гурген в ночь долгих проводов. – Если позвонят, сразу посылай!

Куда?

Туда! Остонадоели!

Кто?

A-а… Ры… Ре… Литры хреновы!

Риэлтеры? – догадливо уточнил Ломакин.

A-а, какие они риэлтеры! Бандиты, слушай, Алескерыч! Настоящие бандиты!

Не было печали! Отыскал Ломакин тихое убежище! Лег на топчаны! Из огня – в полымя. Впрочем…

Куда ни кинь. Бандитов за каждым углом – как раньше милиционеров на каждом углу. Разница лишь в том, что, если ты должен конкретным бандитам, они с тебя получат, ибо ты им конкретно должен. А милиция получит с тебя по определению – есть ли за тобой должок, нет ли. По определению. Это кто? Определи. Вон, на углу. Мент. Верно определил. Ему- то ты и должен. За что?! Та-ак, повторим пройденное: он мент? Ну?! Вот ты ему и должен. За то, что он мент. Надо же, непонятливый какой!… А бандиты худо-бедно играют в робингудовщину, мы за социальную справедливость! Другое дело, – худо играют, бедно играют, неубедительно. Мол, есть хорошие бандиты, есть плохие бандиты – и хорошие не уважают плохих, которые несправедливые. Станиславского на них нет: Не верю!. Просто у каждого своя сфера влияния-внушения. – На манер анекдотной карликовой Смерти с мини-косой: Не паникуй мужик! Я за твоей канарейкой!.

– Самые настоящие бандиты, Алескерыч! Знаешь, сколько они за эту комнату хотят?!

Гурген! Ты им должен?

Я когда-нибудь кому-нибудь был должен?!

– Серьезно.

Я серьезно.

И чего добиваются?

– Обмен хотят. И я хочу…Но не так, как они хотят.

Ах, ты в этом смысле бандиты, прикинулся дурачком Ломакин. Мол, сделка-торг, непременная аффектация: Грабеж среди бела дня! Бандиты! Разорить меня хотите! Ладно, миллион скину. Ладно, два! Но это мое последнее слово!.

В том самом смысле, Алескерыч, в том самом. На понт, конечно, берут. Но наехать уже пробовали…

Как?

– Как-как! Какэт кэран! Ночью стучат в дверь, уже полпервого. В квартире только я и старушка… у нее дверь зеленая, там, по коридору. Открываю…

– Зачем открываешь?

A-а! Они ведь уже в квартире, у них ключ от общей есть. Опекунство, над старушкой оформляют, ключ от квартиры имеют. Уже мне в комнату стучат. Я еще думаю, может, старушка: ведро поднять, хлеб попросить, доктора вызвать. Открываю. Сам в одних трусах. Вижу: стоят качки в коже. Говорят: Мерджанян?. Говорю: Не-ет, какой я, вам Мерджанян!. Говорят: Паспорт покажи!. Говорю: Какой паспорт?! Не видишь, одни трусы!. Говорят: Если ты не он, что здесь делаешь?. Говорю (слушай, сам не знаю, как в голову пришло!), говорю: А я… у бабы его, понимаешь?. Говорят: Н-ну! Молодец! Давай-давай. Так его!. И ушли. Но еще придут. Или позвонят. Сразу посылай!

– Просто трубку не буду снимать.

Трубку как раз снимай. Моя просьба. Они должны условия менять. Если согласятся, соглашайся… – и Гурген вывел на пачке сигарет жирную цифру, прибавив сбоку знак доллара. Не произнеся вслух. Сглазить боялся? – Если не согласятся, сразу посылай. Моя просьба, Алескерыч, да? Ты все-таки… Мерджанян, Алескерыч. Неделю требуй – срок. Я как раз вернусь. А ты как раз…

Ломакин весьма надеялся, что он за неделю – как раз…

А в лицо если не узнают, не поверят?

Алескерыч! Я с твоим паспортом в Баку лечу. И то об этом не думаю, а ты тут об этом думаешь! И мы с ними всегда по телефону говорили, и в коридоре тогда темно было. Моя просьба, Алескерыч! Трудно? Трудно – тогда не надо.

Надо-надо, лети. Сделаю. Ты точно им ничего не должен, Гурген?

Меня не знаешь?! ОНИ мне должны, слушай!

Тогда пусть. Риэлтеры не столько помеха, сколько своеобразный спортивный раздражитель. Карликовая Смерть с мини-косой, явившаяся не по его душу, – по душу Гургена, да и не по душу вовсе: текущая сделка, где стороны набивают цену. И никто никому ничего не должен. Пока.

В отличие от Гургена Ломакин более чем должен, при всем при том смутно представляя, как же его угораздило. И однокомнатная хибара на Раевского с коллекцией кактусов – малая толика долга, если даже торговаться померджаняновски, выгадывая лишний миллион-другой. Счет на миллиарды. М-мда, КАК же его угораздило? М-мда, разберемся. Антонина нужна.

Нужна Антонина. Самому-одному Ломакину не СДЮЖИТЬ. Воля Гургена полагать: Ломакину – НЕГДЕ. Воля Ломакина: поддерживать заблуждение друга, не посвящая в суть. Ему, Ломакину, – не до глупостей, не до сантиментов.

Олд спайс – для сильных духом мужчин, любящих приключения! – с незавидным упорством продолдонил телевизор.

Силой духа Ломакин отнюдь не обижен. Но ЛЮБИТЬ приключения – увольте. Тем более по собственной инициативе искать их… на задницу. Это удел сопленышей, жаждущих доказать: мол, мы и есть сильные духом мужчины! То-то сильный дух исходил от сопленыша в Генуэзской крепости… когда Ломакин в группе Боголюбова работал. На картине Егора Брадастого, на Серьгах Зульфакара.

Конный трюк: всадник на скаку берет полутораметровую каменную кладку, в высшей точке – выстрел, всадник падает.

Боголюбов собрал группу, вместе покумекали: туда – маты, отсюда камни убрать.

Егор Брадастый, режиссер, в свою очередь покумекал.

Камни убрать в Генуэзской крепости – значит, ВСЕ камни убрать. Мне проще и вовсе этого не снимать!

И сопленыш, конник, который лошадей на съемку доставил, тут как тут:

– Сколько платите?… Ого! Вот сразу делаю, и сразу платите, ага?

– Добро. Пиши расписку.

Оно конечно, расписка не снимает ответственности в случае чего, просто законов никто не знает, а единственный закон, усвоенный с младенчества, – великорусский авось. Однако авось авосем, а в казачьей группе Боголюбова серьезных травм отродясь не упомнишь, мелочи не в счет. Хотя – и волочение, и падение-кульбит, и волчья яма. И каскадеры сыты, и кони целы. Именно потому, что: туда – маты, отсюда камни убрать. Вдруг откуда ни возьмись – сопленыш посторонний.

Сопленыш калякает расписку, садится на коня, перелетает через кладку, блистательно падает. Доказывал герой, что он герой, а группа Боголюбова… погулять вышла. Доказал?

Боголюбов – к нему:

– А еще разок? МЫ тебе платим. Не режиссер. МЫ. Вдвое.

Да ни за какие деньги! Верно. Понял, когда пришел своей шеей между двумя камнями: бог миловал.

Ну?! А мы что говорили?! Повезло дураку – И запомни.

А сопленышу уже и напоминать никогда не надо. Силен стал духом… в области штанов. Вот и подотрись заработанными бумажками или той распиской.

Лучший каскадер – тот, кто может совершить трюк, не совершая трюка…

Ломакин полагал: сам он если не лучший, то отнюдь не из худших. В одном ряду с Лешей Гариным, с Ваней Викторовым, Олегом Савросиным. Это что касается работы каскадера. А вот что касается работы с банками-кредитами-платежками-фондами… Уподобился Ломакин тому сопленышу! Один в один! И… бог не миловал.

Он непроизвольно дернулся и под самый, что называется, занавес порезался. Спичечно-коробковый телевизор мгновенно свредничал, в несчетный раз заявив, что Жиллет лучше. Тьфу! И клип-то паршивенький! Дали бы Ломакину волю, он бы снял про тот же Жиллет хотя бы. На Кодаке! Своей камерой. Хитачи. VM-H39E. Сверхкомпактная! Стерео HI8! С цветным видоискателем!… И не лобово, ассоциативно – по лезвию бритвы. С трюками, резаными-колотыми ранами, с пробежкой по канату, то бишь лезвию!

Стоп, Ломакин! Волю тебе уже давали – и не на хилый рекламный ролик, а на двухсерийный «Час червей». И, если можно так выразиться, с каната ты сорвался тут же. Не тут же – по инерции шагов десять протянул и… сорвался. Да! А на бытовом уровне только что нанес себе резаную рану голландским Шиком. Чем бы прижечь? Втолковывают тебе, ограшу, Жиллет лучше, – а ты… Но чем бы прижечь?! Водкой? Осталась?

Он сунулся в Морозко. Осталась? Да. Початый большой Смирнофф. Плеснул в ладонь и хлопнул ею по обезволошенной щеке. Заш-ш-шипел-л-л! Кожа отвыкла.

А что у нас еще осталось, Ломакин? Будет чем угостить даму? И не объедками?

Желудок у котенка – меньше наперстка… приторно высказался телевизор.

Ломакин, морщась, дернул шнур из розетки – экранчик погас.

В маломерном же Морозко обнаружились датская салями, коробочки Воблы, литровая банка застывшего домашнего лобио, кроме початого Смирноффа непочатый венгерский вермут, пластиковая Фиеста. Широко живет беженец Гурген Мерджанян! Вчера ночью выбор был богаче и разнообразней, но ведь и ночь они с Гургеном провели не натощак. Тогда три возьму!

Остатки сладки, вполне достаточно для достойного приема дамы. И прибрать бы… Пепел, пробки, бутылки, огрызки, смятая оберточная фольга с уткнувшимися в нее окурками. Не умеют мужчины – уютно. Вальяжно – да, уютно – нет. Посиде-ели…

Благо в стенку вчера никто не стучал, требуя тишины. Во-первых, старый фонд, Большая Морская, умели строить, звукоизоляция, глухо, как в танке. Во-вторых, стучать некому – на все восемь комнат – один жилец, не считая Гургена. Жиличка. Бабушка – старушка. В курсе? Те же риэлтеры – в курсе. Надо понимать, они, риэлтеры (или как их называть?), всерьез намереваются очистить площадь либо под очень и очень представительный офис, либо сюда вселится очень и очень представительный нувориш. И – не Гурген. По очевидным причинам Гурген и не стал толком обживаться – для него это промежуточный вариант. Потеряв все мыслимое и немыслимое в Баку, Гурген за считанные годы раскрутился в Питере с абсолютного нуля – и уже: собственная пристойная фирма, вольво, почти квартира, пока комната, но…

Ломакин тоже потерял, все мыслимое и немыслимое. Но в Питере, а не в Баку. И раскручиваться надо не с абсолютного нуля, а с невыразимого минуса. А ведь начинал с многообещающего плюса… «Аура плюс». И вот…

Антонина нужна. Нужна. Антонина. И не для экстазных взаимослияний… не по причине укрыть-спрятать. Антонина нужна для скрупулезного обсчета-расчета: ктовиноватчтоделатьсчегоначать? Антонина!

Он позвонил ей… когда? В шесть? Шести еще не было, пусть и светло – белые ночи. Когда за Гургеном такси прибыло? В пять. Да, в пять. Итак… в начале шестого. А сейчас?… Разгар дня. Одиннадцать. Встреча – в два, в четырнадцать. У редакции Невского простора, то есть у порога набоковского дома. Отсюда, из гургеновских окон, удобно отследить: пришла, не пришла, одна пришла, с кем пришла? Строго напротив. Большая Морская, бывшая Герцена. Нет, если строго напротив, то Дом композиторов, но набоковский дом тоже в поле зрения. Отследим.

А пока есть смысл навести хоть какое-то подобие уюта, Антонина женским чутьем учует ночную пьянку. Либо решит: Ломакину все по боку – к Ломакину абзац подкрался, а он в загул ударился. Либо решит: к Ломакину абзац подкрался, а он с горя запил, не по-мужски, о чем с ним говорить, если даже не протрезвел!

Он протрезвел. Рожа, увы, пока не соответствует, еще и царапина бритвенная, но за оставшиеся три часа Ломакин успеет принять меры, чтоб побледнеть: контрастный душ принять, напиться уксусу, съесть крокодила. И уничтожить следы ночной пьянки. По мере скромных возможностей…

Возможности скромны. Ломакин сгреб на картонку вчерашний мусор перышками растрепанного веника. Приоткрыл дверь, в общую прихожую-зало, вслушался. Тишина.

Разумеется, жиличка-старушка глуховата-слеповата, однако чем реже они будут сталкиваться в коридорных кишках, тем спокойней. И ей и ему.

Он на скорости миновал прихожую-зало и свернул в темный проем – дальше хочешь не хочешь, но почти ощупью. Коридорные кишки тянулись на добрые двадцать метров, без света, с аппендиксами, неровностями, стенными крюками-вешалками, чужими дверями, даже с необъятной фаянсовой ванной (кто- когда-почему выволок ее в коридор?!). Только через два поворота мрак переходил в сумерки – там уже брезжила кухня с окном во внутренний двор.

Ломакин все так же на скорости благополучно прошел оба поворота, сориентировавшись еще вчера ночью, когда Гурген устроил необходимую экскурсию (Осваивайся, Алескерыч! Не заблудись! A-а… с-сы- волочь! Коленка! Это тут ванна!).

Кромешная тьма разбавилась серым пыльным намеком на то, что за последним поворотом прояснится. Он, Ломакин, сделал быстрый шаг вправо и… спасла реакция. Нож! Сверкнул нож…

КАДР – 3

Жиличка-старушка определенно была с присвистом, давно за гранью девятого десятка и здравого рассудка. Передвигалась неслышно, будучи почти невесомой, и медленно – призрак, пиковая дама. Ломакину повезло, что – медленно. А то врезался бы он на встречном ходу в соседку. С летальным исходом. Вернее она бы врезалась. В буквальном смысле слова. Шла она из кухни, выставив перед собой нормальный кухонный нож, сжимая рукоять обеими лапками на уровне груди. Прямиком бы в живот Ломакину – по самую рукоять.

Он тормознул в сантиметре от лезвия, выбросив руки вперед, гася кинетическую энергию. Горстка мусора веерно спорхнула с картонки.

Петенька! – вздрогнула жиличка-старушка. – Петенька? – Она безрезультатно щурилась. – А я рыбку делаю. Хорошую рыбку. Минтай. Сейчас водичка нагреется и покушаю. Ты не уходи, пока не покушаю. А ты покушаешь, Петенька?…

Конечно он, Ломакин, не уйдет. Конечно, он, Ломакин, не станет кушать минтая даже под стволом. Уф, бабанька, чтоб тебя черти забрали! Он невольно усмехнулся. Под стволом, а? Стоило страховаться от стволов, ложиться на топчаны, маскироваться под Гургена с целью исчезнуть-умереть-уснуть! Стоило, в конце концов, двадцать лет потратить на сложные трюки – автомобильные, конные, единоборческие, альпинистские, фехтовальные! И все это стоило для- ради того, чтобы напороться на нож в бывшей коммуналке, сгинуть от рук бабаньки, которой и жить-то осталось всего ничего! Ладно хоть не Смерть с косой – просто жиличка-старушка с ножом.

Петенька, – заискивающе повторил живой призрак. – А хлебушек у нас есть?

Угу! – буркнул он междометие, фактически, не подав голоса. – Угу…

Заискивающий тон соседки явно шел от желания, чтобы Петенька оказался Петенькой. Вдруг внезапная образина за углом – не Петенька. Стукнет по головенке, обворует до нитки, до последнего минтая и был таков. Вона и руками размахался! Времена настали – проще лечь и помереть.

Угу. Ломакин никогда не был Петенькой. Он – Виктор. То есть он – Гурген. Угу, он Петенька, – Гурген предупреждал – старушка с присвистом. Он Ломакин, – Петр второй. А Петр первый – аккурат один из риэлтеров, с которыми Мерджанян затеялся менять-обретать удобоваримое жилье. Опеку над жиличкой петры-первые оформили, юридически, или вот-вот оформят, ключ от общей двери доверен, далее – без проблем. Даже гробить никого не надо, без достоевщины обойдется: ни топора, ни куклы-портсигара. Просто обкормить старушку… да той же салями! Желудок у котенка меньше, наперстка… Надорвется переваривать. Накатанный вариант, не единожды испытанный. Читайте Совершенно секретно.

Из прихожей-зало, пометавшись по коридору, донесся звонок. Телефон. Кто? Ни одна живая душа не знает, что Ломакин здесь. Не снимать, не торопиться. Хотя… Гурген предупреждал-просил: Моя просьба, Алескерыч!

Риэлтеры? Не отзовешься, живьем нагрянут, ключ имеется. А к Ломакину через три часа – дама. Надо ему? Он заторопился – снять.

– Куда, Петенька?! – живой призрак чуть не полоснул ножом, пытаясь удержать Петеньку, но не разжимая кулачков.

Звонят, телефон… – увещевающе произнес полушепотом Ломакин и осторожно отступил, не оборачиваясь спиной.

Кто? – потребовал голос. – Мастер, ты?

Голос хамский, но не гнусавый, как давешние пугала. А, все одним миром мазаны.

Кому еще быть! – обусловленно отозвался Ломакин, подбавив не столько акцента, сколько выговора. Мастер. Гурген говорил, что ОНИ окрестили его мастером. Так что – ОНИ.

Что у тебя? Порядок?

У меня всегда порядок. – Ломакин подбавил к выговору еще и чуть сварливости: – А у тебя?

Ну, мы тут у себя с людьми нашу тему промяли… Сегодня дома будешь?

Сегодня – нет. Завтра тоже нет. Через неделю – как?

Мастер, ты не понял. Говорю, тему промяли. Ты что, мастер, передумал? – в тоне заискрила угроза.

А ты? – сыграл торгаша Ломакин. – О чем вообще разговор? Я тебе цифру назвал? Ты говоришь: да. Или ты говоришь: нет.

– Я говорю: сегодня дома будешь. А ты слушайся.

– Что-то-то?! – абсолютно искренне взъярился Ломакин. – Указывать будешь?!

– Тихо-тихо. Не скандаль, мастер! – умиротворил голос. – Мы же кто? Мы партнеры. Мы же договорились, нет?

Да-а, нет на вас Станиславского: Не верю!

– Партнеры-мартнеры, да. Но сегодня – нет. Завтра тоже нет. Через неделю – да.

– Мастер, ты что! У меня в четверг – нотариус.

А мне что?!

– Тихо-тихо, мастер. – Сбавь обороты. Что-то тебя никогда дома не застать. Мы делаем дело? Или мы не делаем дело?

Мое дело сам знаешь сколько стоит. Знаешь? Напомнить?

Знаю-знаю. Но ты, мастер загнул…

А-А, разгибатъ не собираюсь.

Тихо-тихо, мастер. Поладим, слово. Только ты хоть дома бывай иногда. Как, кстати, баба твоя?

Я пока дома. Баба моя – моя баба. Еще чего хочешь?

Ничего-ничего, это так… Куражливая нотка так и прозвучала: у-у, рогатенький! – Короче! Хорошо бы, ты к вечеру дома был.

– Не знаю, дела… – Ладно, еще созвонимся ближе к вечеру. Ты пока старушку покорми, проследи, ладно? Как договорились.

Э-э, нет! Так они не договаривались! Это Гурген подсунул ему мелкую подлянку. Оказывается, недельное право владения комнатой подразумевает обязанность тетешканья с пиковой дамой.

Судя по тону в трубке, договаривались…

Л-ладно, деваться теперь, некуда. Л-ладно, пусть только Гурген вернется из Баку! Л-ладно, Ломакин ему все выскажет! Дружеское обжуливание: мол, трудно тебе, что ли, кусок хлеба подать и дерьмо в туалете за жиличкой смыть в неизбежных физиологических перерывах, между… любви с тем, – с кем раньше было НЕГДЕ, а теперь комната, почти квартира предоставлена!

Если бы Ломакину комната, почти квартира нужна была для так называемой любви! Л-ладно!

– Л-ладно! – вытолкнул он в трубку. Ладно… Петр.

Ага. Старушенция-то пока жива-здорова? – деловито, компаньонски спросила трубка.

ПОКА – да.

Крепись, мастер! – трубка, хрюкнула смешком. – Она тебя Петенькой уже обзывает? Нет?

Обзывает, – признал Ломакин, скосив глаза в провал коридора, обреченно признал. Не было у него хлопот!

Жиличка-старушка уже добрела до прихожей-зало и, все так же опасно держа нож, таращилась катарактой.

Тогда будь, мастер. Не скучай. И к вечеру постарайся быть. И эта… береги ее.

Кого?

Старушенцию. Не бабу же свою! – со знанием подтекста еще раз прокуражился голос. – Если что, звони.

Если что, он не позвонит. Пошли вы все! Ему, Ломакину, ваши бы заботы! Однако, Гургенчик, спасибо за подарочек-довесочек, спаси-и-ибо!

Петенька, кто там в телефоне был?

Петенька! – категорично, в сердцах объяснил Ломакин.

А-а… Вот я так и знала. Рыбка-то почти готовая, Петенька. Кушать будем?

Сыт. По горло! – невольно перенес он раздражение на безвинную жиличку.

Вот и хорошо, вот и покушаем… – она явно чего-то ждала от него. Масла? Хлеба-булки? Сервировки стола?

Нет, но каков пакостник Гурген?! Ни словом не обмолвился! Всю ночь жеребятился и – ни словом! Если бы Ломакину действительно было просто НЕГДЕ, то старушенция – не самая тяжелая обуза. Но ведь…

Петенька, у тебя кровушка! Ах! Ох! Кровушка! На лице! – заахала-заохала жиличка, углядев шиковую царапину слабосильным зрением. И слабосильным разумом истолковав невнятно-загадочно: – Это, Шурка! Шурка опять! Милицию надо вызвать! Милиция-а-а! – заверещала неожиданно истошно.

Тс-с-с! – прижал палец к губам Ломакин. – Это не Шурка. Это я неудачно побрился, бабушка. Никакого Шурки нет. Какой здесь может быть Шурка? Здесь только вы и я, Петенька. Кушать сейчас будем. Будем вкусно кушать, да, бабушка?

Будем! – маразмирующе-внезапно согласилась старушка и тут же снова зацепилась за некую свою мысль: – А Шурка-то! Шурка небось голодный сейчас! Баландой разве сыт будешь? Я бы вообще убивца не кормила. Тихона Василича зачем убил?! Пьяный – и убил, зарезал. Нешто это оправдание? Тихон Василичь никогда его не трогал, Шурку-то. Вежливый был, аккуратный. А Шурка, изверг, зарезал! И тебя, Петенька, порезал – кровушка каплет-каплет!

Бред. Или не бред. Кто-то кого-то когда-то зарезал. Может, еще в Гражданскую. Древняя реальность, данная в ощущении, – дремавшая в глубинах и пробудившаяся от вида царапины на щеке.

Шурка! – живой призрак столь же внезапно прыгнул от сказовой интонации на крик. – Ты пошто Тихона Василича порешил?! – затопала костяной в шлепанце ногой, – Пошто, ответь, изверг! – Кухонный нож затрепыхал в лапках, шально метя в живот.

Уйти от лезвия, на раз. Выбить перо – на два. И где гарантия, что старушка тут же не окочурится с перепугу? А ему, Ломакину-Мерджаняну, надлежит беречь ее, пылинки сдувать. Вот ведь что выясняется! Л-ладно, Гургенчик! Только вернись!

– Я Петенька. Петенька я! – с ненавистью к себе проговорил он. – А Шурка баланду ест. Сидит ваш Шурка, бабушка… – наугад успокаивал.

Успокоил.

Жиличка птичьи уставилась на Ломакина. Потом птичьи дернула головенкой и уставилась на одну из четырех дверей, выходящих в прихожую-зало, – опечатанную пластилиновым кружком и крысяче-шпагатным хвостиком. Вернулась бессмысленными глазами к Ломакину.

Шурка, да. В тюрьме, ирод. Убивец! А вернется?! Ты меня, Петенька, защити. А то больше некому.

Сосед-то съехал… – она затыкала ножом в направлении мерджаняновской, то бишь ломакинской двери. – Он Шурку живо милиции сдал за Тихона Василича, а теперь съехал. Одна надежа на тебя, Петенька. Ты уж меня защити, Петенька.

Непременно! А как же! – пообещал, чтобы избавиться. – Защитю… Тьфу!… Защищу… Давай свою рыбку, а я хлеба сейчас, масла…

Однако дружным коммунальным сообществом жил прежний коллектив квартиросъемщиков, последним представителем которого осталась старушка – пиковая дама! Пиковая дама послушно побрела в коридорный мрак, на кухню доготавливать еду. Е-да… Назовешь ли иначе вареного минтая? Не рыбой же! Запах въедливый и всепроникающий уже выполз в прихожую- зало. Угораздило жиличку разжиться продуктом! Ела бы кашку!… Ну да Ломакин с ней поделится – и хлебом, и маслом, и лобио. Только бы насытилась и залегла в дрему-спячку. А то ведь Антонина…

Ломакин пошуршал в комнате пакетами, что же получается, они с Гургеном: ночью весь хлеб умяли? Твердокаменная горбушка, больше… все.

Булочная – у Главпочтамта. Рядом. Три минуты. Пять.

… Получилось – все двадцать. Права Антуанетта: если нет хлеба, пусть едят пирожные. Хлеб исчезает в первую очередь, а от пирожных-кексов-тортов рябит прилавок, Кекс так кекс!

Он сладкий? Нет, нужен э-э… нейтральный. Вместо хлеба.

Выбор – импорт на импорте!

Диабетический? Давайте диабетический!

Есть у живого призрака диабет? Хуже не будет!… Он вернулся в квартиру через двадцать минут, ну через полчаса. Бесшумно защелкнул за собой входную дверь. Старушка как? Все еще на кухне? Или прошелестела к себе в каморку?

Тихо, как в гробу. Гурген и обозвал квартиру гроб с музыкой, из-за громкого соседства с Домом композиторов. Музыка пока не проявлялась. Зато рыбий дух проявился настолько, что почти загустел до осязаемости. Ничего себе, приют скитальца с ароматом вареной сволочи! В ожидании дамы!

Уже и горелым припахивает. До Антонины все нужно непременно проветрить. Где старушка?! Заснула?! Забыла про еду?! Бабушка! Проснись и пой!

… Бабушка не проснется. Бабушка не споет.

Минтай тлел на дне выкипевшей кастрюльки. Дым плавал гуще, чем в бильярдной. Живой призрак лежал на полу лицом вниз. Увы, не живой. Темная лужица.

Ломакин перепрыгнул через тушку, к плите. Выключил конфорку, швырнул, не обжегшись, кастрюльку в раковину, отвернул кран до напористой струи. Зашипело облако вонючего пара. Форточку! Вонь колыхнулась наружу, на свежий воздух. Проветривать и проветривать.

Теперь жиличка. Уже не жиличка. Отжила свое. Он понял это мгновенно, только увидев ее. Даже так, еще на пороге прихожей-зало понял. По гробовой тишине, по минтайной гари, по логике пришла беда – отворяй ворота.

Приставил палец к ямке за ухом. Пульс – ноль. Нет бы ей, жиличке, хоть недельку протянуть! Лужица почти черная. Кровь.

Он взялся за плечо пиковой дамы, развернул…

Нож торчал под грудной клеткой, почти по рукоятку.

Ломакин инстинктивно схватился за эту рукоятку, и – сознание нагнало инстинкт через долю секунды – отдернул ладонь. Доли секунды хватило. Иди теперь доказывай. На ноже – чьи отпечатки поверх пальчиков жертвы? Ваши, гражданин? А вы кто? Мерджанян? Тогда кто?

Сама она упала! Худо стало, она и упала, по пути задев край столика, – ссадина еще кровенила сквозь редкие волосики. Она САМА! Сама ушла, как говорится, в Мир иной. Случилось, что в последний, миг нож сжимала, по хозяйству, хлопотала: рыбки, рыбки! И… Ей теперь все равно. А Ломакину…

Моцарт. Реквием. Звук живого инструмента. Очень вовремя. Глюки?!

Не глюки. Дом композиторов проснулся, замузицировал. Гроб с музыкой. Не икается ли Гургену на посадочной полосе в Баку?! Гроб с музыкой… Убежище на недельку!

Досада. Вот единственное чувство, которое он испытал. Какая досада! Не было у Ломакина хлопот, обзавелся Ломакин временной дополнительной жилплощадью! То есть хлопот у него – обхлопочешься, а в довесок – труп. Значит, некий выстроенный вариант с опекунством, дарственной, последующей продажей рухнул – у риэлтеров. Что с трупа спросишь! А с кого тогда?

Береги ее! – сказал хамский телефон. Не уберег.

Я не виноват.

Будешь виноват! Не понял, мастер?!

Что понял, то понял за минувшее, но не миновавшее. Многолетние навыки и лихая спортивная форма сгодятся для кино – жизнь не кино. На скорость пули это не влияет, как любят выразиться новоявленные крутые ребятишки. Если б только в скорости пули была загвоздка! А то Слой-Солоненко зарезал без ножа, изрешетил без ствола. Цифирью. Я не виноват! Будешь виноват! Какая досада!

А Гурген? Вернется – и что? Отзвонить петру первому? Доморощенные риэлтеры своего не упустят, воскресят жиличку, сделают из нее живой труп до поры, пока все бумаги не придут в соответствие. Мало ли случаев при теперешней чехарде с рынком жилья?! Много случаев. Однако тогда, стоит ему, Ломакину, отзвонить, и он, Ломакин-Мерджанян превращается в крайнего, который должен не требовать, а нижайше просить. Не требовать сумму в долларах за метраж в центре, а нижайше просить о гробовом молчании по поводу убиенной жилички.

Да сама она, сама! Точно, мастер?! А то, может чего не поделили, рыбки, к примеру, сцепились? Ментов позовем или сами как-нибудь решим?

Ментов не позовем. Он, Ломакин, на топчанах. Эх! Не было печали! Кстати, Антонине теперь тоже – отбой. Даже не потому, что объятия-лобзаний в присутствии покойничка – удовольствие сомнительное. Просто звать на помощь бухгалтера-профи или предлагать помощь бухгалтеру-профи, мол, есть место, сообща ляжем на топчаны… и небрежно заметить: там на кухне валяется кое-что… кое-кто… пойдешь кофе варить, ну так не обращай внимания. Это… странновато.

И еще раз кстати. Абсолютно некстати! Но тельце надо куда-либо перекантовать. Посреди кухни как-то… не украшает. Споткнуться можно ненароком опять же. Точь-в-точь по анекдоту: Вы на какой улице?! – На Г-… На Г-… – На Герцена, что ли?! – Д-д-да! – Как вы туда попали?! – П-П-Перетащил!.

Или, наоборот, не трогать, оставить все как есть. И уйти. Мало у него дел?! Дел у него, у Мерджаняна – выше крыши. Сказал ведь в трубку петрам первым, так и сказал. И к вечеру он не сможет быть. И завтра. Через недельку – пожалуй. А что тут стряслось, пока он дела делал, знать не знает. Ни он, ни баба его. Дела у Мерджаняна, дела! Отстаньте. Уходил – была жива, петры первые заявились – уже мертва? Чья, простите, проблема?!

Только предстоит сначала обтереть пальчики на ноже, после чего втиснуть орудие в кулачок трупика.

Трупик сжимал кулачок истинно мертвой хваткой. Не втиснуть. Да и восстановить первоначальную картину практически невозможно. Кремированного минтая опять на огонь, да? И квартиру спалить?! Конфорку включить, но не зажигать: вода перевыкипела и загасила? И газовую камеру устраивать?! Первый вошедший учует и тревогу затрубит. Ежели раньше из-за искры само не рванет и не возгорится пламя.

Да и заляпался он красно-бурыми пятнами, ворочая пиковую даму. И руки, и подошвы. Я не виноват! Будешь виноват!

Да и… Эка! Дела у Мерджаняна, дела! У него, у НЕГО, у Ломакина, дела! Он для претворения в жизнь этих самых дел сюда и вселился! Теперь что, в скверике ночевать, на чердаках в подвалах бомжевать?!

Он опустился на табурет и, стараясь не глядеть на жиличку-нежиличку, попытался сосредоточиться.

Попытка – не пытка. Попытка не засчитывается. Будет ли еще одна попытка? Звонят. Звонок. Звон.

Не брать трубку? Или брать? Положение безвыходное – а звонок все же намек на выход. Выход куда? Куда бы ни! Хуже не будет. Если то петрыэлтеры, он изобразит тоном безмятежность и занятость: старушенции хлеба купил, старушенция собирается кушать, а он, Мерджанян, спешит по делу, к вечеру постарается вернуться – ежели партнеры нагрянут раньше него, пусть подождут. Годится? Годится – в случае очевидного: звонят партнеры-петрыэлтеры. Больше то некому.

Ломакин метнулся по коридору в прихожую-зало, где надрывался телефон. Стрекозлом перемахнул через фаянсовую ванну, недотянул, ноюще прошершавил голенью о край, взвыл и, прихрамывая, допрыгал до аппарата. Кто у аппарата? Я у аппарата! Больше-то некому.

И только сдернув трубку, под монотонный непрерывный гуд понял: звонят в дверь. Ч-ч-черт! В каждой избушке свои погремушки. В собственной хибаре на Раевского он различал каждый шорох: бряк-звяк – это у соседей, это вентиль булькнул, это лифт, это телефон, а это в дверь. Здесь же еще не обвык, не классифицировал погремушки новообретенной избушки. Звонили не по телефону, звонили в дверь. А вот теперь не просто звонили, но и колотили.

Никого нет дома! А кто говорит? Говорит Москва. Московское время… м-мда… полдень без нескольких минут. До встречи с Антониной – два часа.

Здесь никого нет. Уходите и приходите позже! Когда? Попозже, Потом. Никогда. Посторонним вход воспрещен. Любой-загадочный там, за дверью, – посторонний. Петрыэлтеры имеют ключ – не колотились бы. И у жильца-Мерджаняна есть ключ. И у старушки-жилички есть ключ. Но их обоих сейчас нет. Гуляют, в очереди за молодой картошкой стоят – к вареному минтаю гарнирчик.

Посторонний не унимался – бабахал снаружи чуть ли не стенобитным орудием, судя по шуму.

Кто? Разве почта? Телеграмма-весточка от Гургена: долетел обнимаю. Почта обычно скромничает, не бабахала бы, тем более когда никого нет…

А – есть. Таись, не таись, Ломакин, а минуту назад прогрохотал из коридора в зало, где эхо – дай бог. Не дай бог! И посторонний снаружи явно расслышал: внутри-то, ага! И чем дольше никто не будет отпирать, тем подозрительней. Лучше отпереть. Не лучше, но если не отпереть – хуже.

Он щелкнул задвижкой и провернул два открывающих оборота. Успел отскочить, мельком сознания зафиксировав: наследил. Подошвы оставили красно- бурые отпечатки. Оглядываться не стал – ясней ясного, цепочка липких следов из кухни по коридору к двери. Лип-лип-лип-лип. Кто там?

Дверь распахнулась.

КАДР – 4

В зало впал амбал. Сильно кренясь, выставив плечо, готовое на штурм и попавшее в пустоту. Ломакин принял гостя гасящим хватом хотя мог уйти вбок, подсечь щиколотки на противоходе и вдогон приложить ребром ладони по загривку. Первая реакция была именно такой, на инстинкте. Но Ломакин сдержался. Не усугубить бы и без того усугубленную ситуацию. Однако… первая реакция все же самая верная.

Р-руки, с-сука! – гнусаво проорал амбал, блатно пихнув Ломакина открытой пятерней. Жилистый, мощные запястья и хилые бицепсы, впалая грудь и наработанный пресс – шоколадкой. Майка-безрукавка с Перестройкой, жеваные защитные штаны, кирзачи, кепка. И… ватник, заброшенный за плечо. Не по сезону, не по сезону. Для риэлтера-рэкетира – непрезентабелен. Для домушника-взломщика – шумноват. Типичный блажной работяга. Только вот тон…

Гнусавость сродни той самой, грозящей рыночными армянами. Не он, но – сродни. Ломакин холодно вспыхнул, побледнел от внезапного приступа ярости. Жаль, что сдержался – надо бы, надо бы подчиниться первой реакции: отключить, а после побрызгать, водичкой и выразить готовность к прослушиванию анкетных данных.

Не жда-а-али, падлы?! – амбал пугнул состроенной козой, и опасно-благодушно гоготнул, когда Ломакин не отпрянул, не шелохнулся. – Ты, кто такой?! Оглох, мудила с Нижнего Тагила?!

Ломакин – безобидный ботаник. Лицо у Ломакина такое. На чем попались террористы, когда затикал «Час червей». Плюс бороденка, никакой горы мышц – лопатки торчат, руки – плети. Ежели что – с ботаником без проблем… Бороденку он сбрил, физиономия опухшая, но все равно ботаник ботаником. Только руки-плети – не самая уничижающая оценка для посвященных: плеть-пятихвостка, гибкость, мгновенность, пружинность. А торчащие лопатки – верный признак незажатой спины, мечта боксера-профи. Да и у ног растяжка – вполне, вполне. Когда на Пиратах Ломакин закатал по верхнему уровню ныне покойному Кубатиеву, тому мало не было. Разумеется, откинулся Кубатиев не там и не тогда и по другому поводу, но на Пиратах ему мало не было. А то, понимаете ли, увлекся! Звезда! И, увлекшись, заработал в полный контакт, а группа рукопашников – только на обозначение. Свита, играющая короля, звезду. Раздражает, да и болезненно… Сказали, два раза сказали, три. Понял-понял. И снова – в полный контакт. Ну тогда получи!

Гнусавый амбал рисковал получить в любой момент. Только надо выбрать этот момент. От козы Ломакин не отпрянул и пусть амбал считает, что у ботаника реакция – ноль. Именно реакция у Ломакина в норме: не ткнет амбал в глаз, проверил на испуг. Окажись пальцы на двадцать сантиметров ближе к лицу – шаг вперед и элементарное цури-тоши, лежи, амбал, изучай, лепной потолок. Но торопиться не стоит. Трупик опять же на кухне, цепочечный след. Спрятать агрессию, на нет. Хотя очень просилось: в морду. Из-за амбальей повадки, гнусавости и вообще… чего приперся?!

Ломакин придал невольному боевому оскалу видимость заискивающей улыбки – такого соплей перешибить, росточком на полторы головы ниже:

– Вы?… Э-э-э?…

– Знаешь меня?! – пообещал жути громила. – Узна-аешь! Что, про Шурку Елаева не слышал даже?! Услы-ышишь! Вы тут все теперь услышите! Э-эй! Кто живой есть! Выползай! Хозяин вернулся! Подчистую!

Как раз живого – никого. Как раз НЕ живого – имеется в наличии. Не выползет жиличка, накаркавшая Шурку.

Ломакин сопоставил бормотание старушки с нежданным гостем. Убийца… Освободился-отсидел. Во- время. Надо же было так всему сложиться. И не гость. Хозяин. Коим себя мнит.

Никого нет, – вразумляюще произнес Ломакин. – Все уже выехали. Все выписаны.

Амбал вдруг запереминался с ноги на ногу, чуть приседая и свистя втягивая воздух:

– Ща! Погоди! Стой на месте, придурок! – И он враскоряку просеменил в сортир, в одну из дверей, выходящих в зало. Сортиров на квартиру было два – совмещенный, в коридорных кишках, и монофункциональный, ближе к мерджаняновской комнате, в прихожей-зало.

Пи-и-иво-то-тоу-аы-ы!!! Ур-р-ры-ы-а-у!!! – завыл амбал, орошая унитаз мощным нескончаемым напором. Он даже не закрылся, начхав на Ломакина: кто ты есть, мудила, чтоб от тебя закрываться!

Убийца. Еще и с застарелым триппером, судя по утробному вою. Освободился и первым делом насосался пива – соскучился, лет пять не пробовал. Или семь? Срок за убийство. – до семи? В пузырь и ударило. А тут, видите ли, не открывают, хлебом- солью не встречают! Уссаться можно! Замок сменили, попрятались! Выломаю на хрен и – глядите у меня! Кто в доме хозяин?!

Гражданин Елаев – не хозяин. Но пока, не осознал. Гражданин Елаев не только в доме, он даже не хозяин своей бывшей комнаты. Бывшей. Его упекли еще при СССР – ну да, майка-перестройка! – при бесплатном жилье, прописке, незыблемости основ. По Кодексу – он вправе. По сути – давно выписан общим заявлением квартиросъемщиков через полгода, жильцов сменилось на его квадратных метрах видимо-невидимо за эпоху перемен. Чтоб ты жил в эпоху перемен! Приватизация, рынок жилья, баксы – слышал? Темнота уголовная!

Амбал спиной к Ломакину продолжал и продолжал озвучивать сортир вытьем и журчанием.

Острое искушение: два прыжка, сортир на запор, а там уж повести неспешные переговоры. Твое место у параши, амбал!

Но грохоту тогда будет! Только-только выпустили и вот… опять изолировали!

Нет. Сидельца надобно отключить. Силой. Или… или по-доброму. Пиво ударило гражданину Елаеву не только в пузырь, но и в голову. Глазенки свинячьи, малоосмысленные. Что там на зоне? Чифирь? Спирт у сестричек? За деньги можно все, но всяко не с вольняшной регулярностью. Организм, изголодавшийся по алкоголю, усваивает градусы моментально.

Да. По-доброму. Тогда необходимо сымитировать контактность и дружелюбие.

Чего орешь-то? – панибратски спросил Ломакин спину.

А так вкуснее-е-е! У-а-аур-р! – отозвался амбал. И иссяк. Повернулся лицом к ботанику и потелебенькал своим мужским хозяйством, стряхивая, не спеша упрятывать в мотню. Оскорбительные зэковские замашки. Секундное умиротворение в связи с вкусным процессом испарилось.

Ты че-то вякнул, мудила?! – попер амбал на Ломакина. – Я тя спросил: ты кто?! А ты че вякаешь?!

Ну-ну-ну… – отступая и вытянув утихомиривающие пустые руки, прикидывал Ломакин. – Ну-ну-ну… – прикидывал: по-доброму, похоже, не получится. – Я жилец… – и он кивком указал на комнату Гургена.

Амбал пер по-прежнему, хобот болтался бесстыдно и наглядно, глазенки заволокло пакостной пеленой.

– Жиле-ец?! Отсю-у-уда?! – амбал обрыскал взглядом всего Ломакина, – Опять, ментов позовешь?! Отожрался, пока я баланду хавал?! Даже кровь не смыл за пять лет?! У-у-у, падла! Не-ет, ты не жилец!

Ломакин псевдонеумело попятился, в готовности к таи-цобаки, к элементарной защите уходом. Не встречать же амбала блоком, блок погодит – преимущество возрастает, если противник не в курсе этого преимущества. Хм! Если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь, если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься: приняв смиренный вид, вызови в нем самомнение. Кто сказал?! Сунь-цзы сказал… Давно. Двадцать пять веков минуло, как Сунь-цзы сказал.

Амбал Елаев не слышал про Сунь-цзы, амбал Елаев пер и пер по нахалке…

Прихожая-зало, – простор хоть для марафонских танцев до состояния загнанности, а потом пристрелить, не так ли?! У Ломакина нет времени для долгого вальсирования, у Ломакина каждая минута на счету, а тут… связался черт с младенцем!

Амбал Елаев полагал чертом себя, младенцем – его. Не младенцем, если строго, а… жильцом отсю- у-уда. То есть Ломакин – не Ломакин, даже не Мерджанян, даже не Петенька. Он – тот самый элодей, живший за ЭТОИ дверью в ЭТУ комнату пять (семь?) лет назад. Что значит – живший?! Живущий! У амбала Елаева пошел сдвиг по фазе: вот он! Который ментов ТОГДА вызвал! Который на зону сдал! Из-за которого жизнь поломатая! Ж-ж-жилец!

Не жиле-е-ец ты, с-сука, не жиле-е-ец! Кро-о-олик! Ты на этом свете не жиле-ец! Кро-о-олик!

Достаточно. Ломакин не то чтобы утомился, но пора-пора смирить смирение. Эдак действительно все на свете протанцуешь – и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Вы полагаете? Я полагаю!

Достаточно. Он положил амбала на раз-два-три. Амбал, отвлекая козой, решил было, что отвлек, и ударил левой (так-так, левша!). Ломакин скрутил корпус и перешел в киба-дачи за спину – раз-два. Три – это он уже от щедрот добавил каге-цки, короткий боковой, протыкающий.

Проткнул…

… Елаев отбывал не по сто второй и не по сто третьей. Не было на его совести ни умышленного убийства, ни отягчающих обстоятельств. Впрочем, совести у него тоже не было. Амбал Елаев в голодноталонную годину озверел от социальной несправедливости: почему Тихону Василичу все, а ему, Елаеву, ничего?! Ему, Елаеву, оказывается, надо куда-то переться, в очереди за талонами стоять, в очереди за крохами по талонам стоять, в очереди приемного пункта бутылок стоять, чтобы талоны было на что отоварить! А Тихон Василичь, падла, на всем готовеньком – без очередей, без талонов, без мордобоев! Старушка, Настасья Филипповна, бабка Ася, от себя последнее отрывает – Тихона Василича потчует: рыбки-рыбки! Сердобольная! У нее бы сердце болело за Елаева, когда он, здоровый мужик, без куска, без стакана мается! У нее бы сердце болело за него, когда из-за херни какой-то здоровый мужик пять лет в Крестах тубиком становился! Конечно, херня! А че он такого сделал?! Ну, зарезал Тихона Василича! То есть приманил по первоначалу – ногтем поскреб по клеенке, эта падла – прыг, он и придушил. И освежевал. Крови, конечно… Неаккуратно. Поддал сильно. Иначе разве стал бы вообще?! Ну, зажарил. Почти кролик! Тут – сосед. Че тут, говорит? Кролик, говорю. С тебя, говорю, фуфырь, с меня, говорю хавка. Пошел, достал где-то, поставил. Приняли. Сосед-то ногу объел и говорит: кыс-кыс-кыс, Тиша, Тиша, на, на, погрызи! Потом в сковородку уставился – глядел-глядел и блеванул! И – на Елаева! С ножом! И бабка Ася туда же: милиция! убивец! Потом… не-е- нич-че не помнит Елаев, а очухался в ментовке, в капэзэ. По хулиганке два года намотали, потом довесили, еще довесили. В сумме – пятера. А сосед, падла на суде топил: нож – подсудимого, подсудимый сначала кота зарезал, потом решил соседа. И бабка подвякивала: изверг-убивец!…

Ломакин держался настороже. Амбалу Елаеву продлили от двух до пяти явно не за примерное поведение. Очевидный типаж подловитого истерика, еще и усвоившего зэковские манеры. То есть: кореш, звини, кореш, ошибка вышла, звини! но, улучив момент, ногой в пах н-на, с-сука! но, поймавшись и глотая воздух, сипеть: Шутка, кореш-ш-ш, ш-ш-ш-утка, не понял?! – мелко-мелко моргая поросячьими ресницами, изображая большое удивление, пьяно выжидая очередного удобного мига. Во, бля, он, Елаев, почти в законе, почти полосатик – а тут какой-то задохлик вырубает его и вырубает.

Ты, кореш, не бзди, я добрый сегодня! Поэтому тебя жалею, кореш! Если я щас разозлюсь, то тебе не жить, кореш! Че ты там умеешь – мне побоку, кореш! Мы на зоне не таких ломали, кореш! Твое счастье – я сегодня добрый!… Н-на, с-сука!… Уй-й-й- йх-хь. Уй, бля, больно, падла! Ты че, в натуре, я ж тебя просто проверял, умеешь или нет. Ты по жизни вообще кто, слышь, кореш? Накапай еще?! Накапаешь? Или жалко? A-а, то-то! Капай-капай, кореш. И я тебе забуду. Все забуду. Потом один раз по хлебалу дам – и забуду, кореш!… А этим сукам-падлам ничего не забуду! Где эта сука-падла теперь живет, а?! Ты, кореш, зна-а-аешь, ты же с ним менялся! Ты где раньше жил? А он поменялся и думает: я его не найду?! Н-н-найду! О! Кореш! Он же тебя подставил! В натуре! Я же думал: это ты, это он! Адрес, дашь, вместе пойдем! За такие подставы у нас в Крестах… Н-н-на!… У-у-уб-б… ля-а-а! Че, опять не понял?! Я опять тебя проверял! Почки, с-сука! Добрый я сейчас – вот твое счастье! Слышь?! Живи у меня, кореш! Прямо тут! Нравишься, понимаешь? Или я у тебя, понял?! Ты слушай-слушай! Ку-у-уда пошел?! Наза-а-ад, падла, команды не было!

Я слушаю-слушаю. Я никуда. Звонят…

Херня! Назад! Хорошо сидим! Слышь, мне уже и не встать. Че у тебя за водяра? Ку-у-уда?! Я сказал, сиди! Ну, ты у меня только вернись!…

И пока Ломакин со злорадством на уме и сочувствием на языке сообщал новости петру-первому (Какие новости, мастер? – Е-есть новости…), новоявленный квартиросъемщик бушевал в комнатенке, распечатанной хозяйским пинком ноги. Амбал Елаев грозился-матерился, порывался наружу, в зало, грохотал собственным упавшим баскетбольным туловищем, звенел бьющимся стеклом, орал, что он вышел подчистую, а его опять заперли. Амбал Елаев сулил смерть лютую и корешу, и соседу, и бабке Асе. Нассу в глаза – программа минимум.

Ломакин не запирал сидельца, он просто плотно прикрыл дверь, чтобы шум и ярость не рвались столь бурным потоком, не заглушали трубку. Сиделец просто застрял на продавленной тахте – тяжелый стол- ампир слишком тесно прижимал, не давая точки опоры: только приподнимешься и – плюх обратно на задницу. Маловато королевство, маловато.

Ломакин, посвящая петра первого в курс последних событий, соображал на ходу и корректировал этот курс. О старушке не обмолвился. За него обмолвился громогласный Елаев: Убью-у-у с-суку! Ломакин задним умом просожалел, что прикрыл дверь, но и сквозь нее было слышно. Петру первому – слышно.

Часок продержишься, мастер? Раньше нам никак.

Не нанимался!

– Наймем. Не обидим, мастер).

– Уже обидел. Я комнату продаю, а не санитаром в дурдоме работаю! Вот могу милицию вызвать… – Блеф, но беспроигрышный: милицию им, петрыэлтерам, не на-а-адо.

Милицию нам не на-а-адо… – протянула трубка, – Ну, сорок минут можешь подождать?

Нет. У меня встреча. Бизнес. И зачем тебя ждать?

Да-а… – уткнулся лбом в вопрос петр первый. Действительно, зачем? Зэка сдал – зэка принял? – Лады! Загасить его можешь? На время! Или запереть…

– У него нож… – сказал Ломакин. Во-во трусить стыдно, храбриться глупо.

Какой еще нож?

– Кухонный. Ладно, пока мы говорим, я уже опаздываю.

Мастер! Погоди, мастер!

Никак, Встреча… – и он дал отбой. Еще секунд пятнадцать постоял, складывая ситуационную мозаику. В одно целое. Получится? Должно! Иначе – гроб… с музыкой. Он вернулся к сидельцу.

А-а, пришел?!! То-то, падла! Сядь и накапай еще.

Он сел и накапал еще, Елаеву. Не себе. И так рожа заплыла, со вчерашнего бы очухаться. Смирнофф убавился еще на полные два стакана с тех пор, как Ломакин пожертвовал бутыль в пользу амбала. Или во вред. Почувствуйте разницу!

Разница чувствовалась – кошкоед почти впал в агрессивную невменяемость. Водка легла на пиво. Еще немного, еще чуть-чуть. Так что он сел и накапал еще.

Во-о-от! Эт хорошо, что ты меня слушаешься! Куда ходил?! Я ж сказал: сиди? Куда ходил?!

Отлить.

А, понял. Уважительная, Но гляди у меня – еще раз не послушаешься… Я тебя раком поставлю, опущу, как… ак-х! кх-х-х… Пусти! Пусти палец, падла! Пусти, больно, ну! Все, кореш, все, пусти!

Этакая тягомотина с неясным исходом – почти полтора часа. Строже – девяносто шесть минут. Да, на беседу с петром первым шесть минут и ушло, а до звонка Ломакин вынужден был лавировать между корешом и падлой. Проще нет: загасить зэка на весьма и весьма продолжительное время. Но что потом? И рассиживать в гостях у амбала, имитируя мужика с опаской – тошно. Он уже выслушал про то, как Елаев был, есть и останется хозяином, и пусть мудила, налепивший печать на дверь, только объявится! Он уже поучаствовал неопределенными кивками в праведном негодовании: с-суки по людям стреляют, а им – амнистию, а за кошака драного – пять лет от звонка до звонка, и жилье отбирают! Он уже согласился показать, где теперь живет бывший сосед, сотрапезник Елаева, – не сейчас, но потом. Он уже защитил бабку Асю, когда амбал алкогольно взъярился и порывался ее первую придушить, она, с-сука, во всем виновата, она тоже виновата!… Сиди-сиди. Спокуха. Еще накапать?

Этакая тягомотина с неясным исходом…

Петр первый позвонил как нельзя кстати. Вот он, исход. Мозаика сложилась. У меня встреча. Бизнес… – сказал Ломакин трубке и не особенно покривил душой. До встречи с Антониной – всего ничего. А ведь нужно заранее занять позицию, отследить, прикинуть. И даже если встреча отменяется (само собой, отменяется, ч-черт!) – отследить надо. Более чем надо. И еще сказал Ломакин трубке: И зачем тебя ждать? Верно! Незачем. Сорок минут? Уйму дел бы успеть переделать за отпущенные сорок минут. Пора-пора!

Пора решать проблему амбала Елаева посредством… посредством… Решать по средствам. Есть средства? За полтора минувших часа он всячески микшировал свое превосходство. Ну, оборонился несколько раз. Ну, оговорился несколько раз, обидно сковеркав: Слышь, ЕлДаев, а, ЕлДаев…, – и свел на шутку: Мотню бы застегнул! – примиренческим тоном. (Гы-ы! Он свежим воздухом дышит! Кореш, а чем тут воняет? Мы не горим?!). Не горим… Горит Ломакин, горит синим пламенем! Время, время! Исход подсказан. Средства есть. Они таковы…

Ломакин предпринял то, что он предпринял: просквозил взглядом за спину кошкоеду, выпучился в изумлении. За спиной сидельца – только стена в обоях, со следами кладки вымерших тараканов и сальным пятном. Но амбал обманулся, показал профиль. И Ломакин в технике гияку-кайтен достал в область ключицы, чуть выше, пожалуй.

Загасить на время – не вопрос. На сорок минут. А то сидеть бы и сидеть – Елаев-Елдаев дозрел аж до картишек. Мол, а давай в картишки? На раздевание!… Поглаживая восставший хобот, дышавший свежим воздухом. В Крестах ли, на зоне ли – самое то! А че? Хорошо посидели, бельмы залили. Сыгранем? А проиграешься – совет, дам, что на кон поставить. Ничто человеческое не чуждо.

Чуждо. Елаев-Елдаев – не человек. Скот. Гнусавый скот, аналог телефонным пугалам. Все люди братья! Как же, как же, братья, имена им Каин и Авель. Человек человеку… Для Слоя-Солоненко, например, Ломакин – не человек, он – мешок. Для петрыэлтеров, например, Мерджанян – не человек, он – вот уж точно мешок после несчастного случая со старушкой. Для скотов человек – всегда мешок. Не – ет, скот, врешь! Ты, скот, сам станешь мешком – и молись, чтобы другие скоты обошлись с тобой по-человечески. Молись, не молись…

Елаев-Елдаев хрюкнул и отключился.

Ломакин владел всем понемногу на пристойном уровне – волей-неволей овладеешь, днюя и ночуя на съемочной площадке. Атакующие виды: каратэ, таэквондо, кик… Мыслим ли фильм без? А положение обязывает. Но специализировался он в дзюдо. Еще с тех пор, как Юрик Гасман (а, кстати!…) образовал в Баку первый оперативный отряд под крылом не к ночи помянутого комсомола… В шестьдесят восьмом вроде?! А! Годом раньше! В канун векового юбилея всемирного дедушки. Чтоб в городе стало больше порядка. Разумно? Разумно. Вообще Юрик Гасман очень разумный – и по нарастающей: режиссер, богемный функционер, депутат. Аж засракуль… То бишь заслуженный работник культуры (о великий, могучий…)! Разум не отказал Юрику Гасману и тогда, когда Ломакин говорил с ним по «Часу червей»… И это правильно. И Егору Брадастому разум не отказал, когда Ломакин искушал его режиссерством по «Часу червей»… И это правильно. А вот Ломакину разум отказал тогда. Помнится, злился: две поездки в Москву, неделя коту под хвост, результат – ноль. Ладно, отметим в мемуарах, если доживем до возраста канонического мемуариста.

Пока же стоит потрудиться, чтобы эта неделя – не коту под хвост. Разум бы не отказал. Полдня уже нет как нет, а он, Ломакин, зациклился в типично достоевской квартире с типично Достоевскими прибабахами!

Елаев-Елдаев оказался неподъемным. Ломакин поднатужился, перекантовал тушу на стол. Где стол был яств… Нет, гроб заказывать сидельцу рановато, жив курилка! Атакующие виды Ломакин признавал, но без идиотического обожания-преклонения. Именно потому, что они – атакующие. Атака есть агрессия, не так ли? Ломакин предпочитал дзюдо. Да-да, принцип ветки под снегом: чем сильней на нее давить, тем с большим эффектом она распрямится, разметав сугроб в прах, используя вес сугроба же. Пусть первым бросит в Ломакина камень тот, кто скажет: Елаев на Ломакина не давил. Ломакин не прогибался до критической точки… Впрочем, ныне камень – не оружие, а оружие – ствол, граната, мина, перо и… цифирь.

Закидывать обезьянно-длинные руки пьяни за шею и подставить спину – и доволочить до кухни. Не годится. Ноги будут по полу бороздить. Кирзачи – следы. Что ж, придется иначе. К весу подходит Ломакин Виктор Алескерович… до 82,5 кг! Внимание! Вес взят! Кря!

Крякнешь тут! В Елаеве не меньше центнера. Амбал, одно слово. Ломакин взял его коромыслом, распределив нагрузку на оба плеча. Знатный, чабан с бараном Бяшей глядит вдаль! Скот, ты и есть скот. И тебя надлежит транспортировать, как скота, как барана Бяшу. Не споткнуться бы, не задеть бы за косяки-углы, об ванну не долбануться бы, обогнуть. Ломакин вынужден был косить пользуя боковое зрение. При всей рациональности такого способа переноски своя мерзость была, проявилась: Елаев – скот, но не баран, анатомия другая… хобот из распахнутой мотни попрыгивал-подрагивал возле самого ломакинского уха, норовил в глаз. Эдак моргнуть не успеешь, а скот непроизвольно выполнит программу минимум (Нассу в глаза!). Побыстрей бы добраться.

Да. Кухня. Трупик. Лужица. Гарь.

Ломакин мягко сгрузил зэка кирзачами в лужицу, поддержал в обхват и – разжал, Елаев-Елдаев не утвердился и упал обрезанной марионеткой, вбок от старушки, своротив табурет.

Ломакин послушал дыхание – ровное, спящее. Диагноз – смертельно пьян, полный даун. То самое, самое то: по прошествии комы разлепляешь глазенки, щупаешь мозги, неужели я ее съел?! А в какой последовательности все было? А что было-то?! Помню, пили. А еще? Помню, еще пили. А еще? Не помню! О, а кто это лежит?! А кто это ее?! Ведь не я, а? А, кто?!

Для полноты картины следовало по науке, вложить нож в руки амбалу, придать некую убедительную позу обоим. Но на это Ломакина не хватило. Тогда пришлось бы выдергивать нож из груди жертвы, прятать-запихивать хобот ЕлДаева в ширинку… Тьфу! Судя по тому, как он поступал с женщинами, полиция пришла к предположению, что маньяк-убийца был мужчиной… Обойдутся! Здесь через сорок (уже тридцать!) минут появится не полиция-милиция, а петрыэлтеры, которые тоже не побегут за милицией. А для них полнота картины – более чем. Отпечатки пальцев начнут, снимать? Ворсинки микроскопировать? Гипсовые отливки подошв?

Братцы, я не виноват!

Будешь виноват! Гнусавая, гнусь. Нет, ты понял, нет? Будешь виноват!

Да не я! Я только с зоны! Мужики… вы что?!

Вот-вот! А мужики у тебя на зоне остались, понял?! Нет, ты понял, нет?.! А н-ну вставай, пошли!.

Куда-а!

Отчитаться, коз-зел?! А н-ну пшел!

Нет, не хватило Ломакина. Разве только хватило ума разуться и под струей кухонного крана отскрести подошвы.

Он спиной ощутил стремительную тень в окне, потом шлепок о стекло извне. Застыл. Прыгнуло сердце.

Грл-л… Гр-рл-л!

Голубь! Птица счастья завтрашнего дня, чтоб тебя! Тьфу! Ладно – не ворон Невермор! Но атмосферка сгустилась. Или просто облачко набежало снаружи? Потемнело. Ломакин поймал себя на дежавю. Петербург, квартира, трупик, невменяемый истерик! И он. Мертво. Тихо. Недвижно. Или…

… движение? Бабка Ася шелохнулась? Или…

… сизарь за окном постучался, царапнул жесть подоконника: хлеба-хлеба!

Старушка тоже просила хлеба. И вот лежит… В ногах сбиты в комок какие-то очень бывшие кружева. И ноги в трех разнородных парах чулок. Уходящее старческое тепло старалась сохранить. В дыру на ступне обозначался кончик большого пальца, он был сине-серый, как бы выточенный из мрамора, и ужасно неподвижен. Ломакин глядел и чувствовал, что, чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в кухне. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над трупиком и затихла у изголовья. Ломакин вздрогнул. В момент обнаружения жилички-нежилички, в тот первый момент обстоятельства заставили его развить бурную деятельность, остальное потом-потом-потом. И вот оно, потом, – накатило. А Ломакин-то в запарке еще соображал перенести трупик, в тот первый момент. Не-ет уж! Душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет? Может, и слышу, не знаю…

Минтайная гарь перешибает радикальней, чем, к примеру, букетами и цветами всю обложить.

И рядышком, навзничь – набравшийся до бровей амбал, от которого такой перегарный дух, что даже перешибает минтайную гарь. Амбалу есть за что пырнуть бабку Асю, за пятеру на зоне! Она, она! Из-за нее! Из-за с-суки-кота! Кто пырнул? А есть сомнения? Даже у амбала не будет сомнений, когда очнется… Слушай, спросят, точно запутываясь, точно отыскивая что именно надо спросить, и как бы тотчас же забывая, слушай, скажи: чем ты ее? ножом? тем самым?

Тем самым… Которым кота. Вон торчит еще… И… и вот еще что мне чудно: совсем нож как бы на полтора… или даже на два вершка прошел… под самую левую грудь. Аккуратно! У нас на зоне так стукача подкололи!

Старушка покоилась мертвей мертвого. Но вдруг заелозил ногами Елаев-Елдаев, но сил не хватило даже на то, чтобы открыть глаза, прохрипел:

– Да… я ведь хотел… эти карты! карты… Где же карты? На раздевание!

– Здесь карты – выговорил Ломакин помолчав еще больше, надеясь на то, что амбал, вынырнув на поверхность сознания, тут же камнем уйдет обратно, в глубины алкокомы.

– Где?! – не желал тонуть обратно амбал, забарахтался. – Слабо на раздевание? И – раком! Ночь мы здесь заночуем, вместе. Постели, окромя той, тут нет, а я так придумал, что с обоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе и мне, так чтобы вместе… Пять лет – без подушки, без диванов, на нарах, а?! Из-за нее, из-за твари! Где она… с-сука, кошатница! Уб-б-бью!

Елаев снова заелозил и даже приподнялся на локте. Даже разлепил один глаз и… уставился на трупик.

Ломакин изготовился. Ну? Шаг вперед и – мгновенный пережим артерии, гарантирующий отключку надолго.

Вероятно, в голове амбала замкнуло, провода перепутались. Он вдруг невообразимо светским тоном изрек:

– Я был с вами груб, Настасья Филипповна. Простите. Прощайте! И светски же попытался коротко кивнуть подбородком, потерял равновесие и грянулся назад, на пол.

Все? Можно идти?

Ломакин, хрупкой щепотью держа отмытые кроссовки в отставленной руке, перешагнул через тела. Носки бесшумны, только бы не заляпать их – отстирывать потом, сушить, хлопот… Нет у него на это времени. Вообще ни на что нет времени. Антонина уже вот-вот. Уже вот-вот!

И на пороге из кухни в кишечный тракт-коридор получил в мгновенно застывшую спину:

– Сумлеваюсь на тебя, что ты все дрожишь… Коли, войдут, станут осматривать аль искать, ее тотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я расскажу, что я, и меня тотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит, подле, нас, подле меня и тебя…

Черт возьми! Просто какой-то штатовский киношный штамп! Уже победили, уже в кипящую сталь сбросили, уже обойму засадили, уже закопали! Но непременно – последний всплеск жизненных резервов: выскочит-выпрыгнет, из-под земли достанет скрюченной ручищей… на чем, правда, и кончается.

Да, да! – с жаром подтвердил Ломакин, не оборачиваясь. Соляной столп… Кончайся, Елдаев!!!

Значит, не признаваться и выносить не давать.

Н-ни за что! – подтвердил Ломакин. – Ни-ни-ни. Спи спокойно, дорогой товарищ!

Вместе же! Куда, сука?!

Отлить!

Эт да. Эт давай! Но потом – назад!

Ну тк!

Чего Ломакин точно не сделает – это потом – назад! Вот еще! Елаев во сне разума будет рожать чудовищ, иногда бормотать, громко, резко и бессвязно, вскрикивать и смеяться. А Ломакин, значит сиди над ним, протягивай к нему тогда свою дрожащую руку и тихо дотрагивайся до его неотросших волос, гладь их и гладь его щеки! До прихода петрыэлтеров… Ага! Ищите дурака! Но Ломакина не ищите. Не найдете. Ни Ломакина, ни Мерджаняна. Встреча у него! Бизнес!

Черт возьми! А он-то искал тихий уголок! Лег на топчаны! А тут… Рафинированная, с допустимым процентом примесей, достоевщина! Куда б только кавычки понаставить! Ид-д-диот!

Комнатка окнами на Большую Морскую! Гроб с музыкой! Иного не дано. Хибара на Раевского засвечена, а иного не дано… Ломакин стряхнул с себя достоевское наваждение, суспензию сладковатого кошмара. Да, Санкт-Петербург… но уже побывавший Ленинградом! Новые песни придумала жизнь! Кому бы пожелать такой жизни?! Нормальная квартирка, на которую зарятся нормальные бандиты-риэлтеры. Нормальная жизнь за окном: иномарки, взрывы, автоматные очереди, час бубны… Конечно, ненормальная – так ведь жизнь придумала!

Вчера же ночью все было… нормально? Да. Гурген-проводы-жеребятина-застолье. Так то вчера! А сегодня?

А сегодня, Ломакин, займи позицию у окна и не упусти Антонину. Проверься и – выскакивай. И веди ее… пока неизвестно куда. Но не сюда. Но куда-нибудь.

Баджарана – джан гурбан!

Он прилип щекой к стеклу, взгляд – вниз и налево. Набоковский дом, редакция Невского простора. Антонина не будет нервно топтаться у входа: вот парадный подъезд! Не того она полета. Она должна сразу прошествовать в этот вот парадный подъезд. Ежели Ломакина нет у входа, значит, он внутри, у Кабанова, в отделе. Туда и прошествует – не ждать же на улице! Назначив встречу не опаздывают! На встречу с Антониной – не опаздывают. Исключено. Не того полета.

Сама она тоже не опаздывает. Исключено. Точность – до шизофрении. Смотри, Ломакин! Смотреть и видеть!

Зеленые секунды экспортной Электроники извивались на запястье: 14.00. 00.

КАДР – 5

Бесшумно прошуршала машина и остановилась. Что за машина? Отсюда не разглядеть, мертвая зона, по той же стороне, где он прилип к окну. Граждане! При наблюдении за проезжающим транспортом эта сторона наиболее бессмысленна. Прежде всего он намеревался отследить за набоковским домом, куда должна войти Антонина, – ракурс почти идеальный. Но вот откуда она вышла – тоже не лишено любопытства. Что, если это девятка Слоя-Солоненко? Или семерка Тима Ровинского? Тогда Антонина, получается, его сдает. Невзирая на чувства нежные. Впрочем, у них по отношению друг к другу не просто чувства нежные. Не только и не столько. Да к тому же – в бизнесе нет эмоций…

Да. Она. Вышла из мертвой зоны, пересекла улицу, остановилась у парадного подъезда, повела взглядом и – секунда-другая – скрылась за дверью.

Машина не стала дожидаться, рыкнула и покатила дальше. Дальше-дальше-дальше. Ближе-ближе-ближе. Есть возможность разглядеть. Ломакин привстал на носки, вгляделся вниз. Серая сьерра. Проехала. На Исаакиевскую. Выпала из поля зрения. Что ж, не девятка, не семерка – иномарка. Антонина предпочитает иномарки. И ловит их одним движением пальцев. Сама не водит. Почему-то. Иначе давно бы обзавелась – и не иначе как таункаром. Автомобиль не роскошь, давно не роскошь. Не роскошь должна быть удобной во всех отношениях. Любая иномарка – удобней. Попутная сьерра, подвезла и – дальше. Антонина, значит, прибыла на встречу одна, без соратников-сотрудников «Ауры плюс». И тогда, значит, пора поспешить Антонина никогда не опаздывает и не ждет. А точно ли Антонина?

Точно. Походку можно сымитировать, но не походку Антонины. Она пересекла улицу своей походкой, рациональной и недосягаемой. Это вам не замордованные домохозяйки с кошелками. Это вам не вихляющие бляди-малолетки, подражающие манекенщицам на подиуме от Сен-Лорана. Это вам даже не манекенщицы от Сен-Лорана. Так двигаются темнокожие легкоатлетки на рапидном повторе финишной прямой. Только темнокожим доступно такое единство изящества-плавности-гибкости. Антонина и была темнокожей. Мулаткой? Квартеронкой? Дети разных народов, хрущевский фестиваль студентов, первая волна. И вот вам результат – много-много негритят. Экзотика. Собственно, Ломакин и клюнул сначала на экзотику. Сначала! Или Антонина первая клюнула? Потом, потом! Пока же ясно – это Антонина. Она явилась на встречу одна. Она сейчас поднимается в отдел Кабанова. Есть ли там Кабанов, нет ли там Кабанова – Антонина выйдет из набоковского дома, из Невского простора, спустя пару-ройку минут. Ломакина-то там нет!

Он проверил, на месте ли ключ, паспорт, бумажник. На месте. Он замкнул свою дверь и навострил уши – тишь. Он миновал зало, выскользнул на лестничную площадку – тишь. Замкнул и входную дверь. Ступил вниз – и тишь нарушилась шипением шин. На улице остановилась легковая, захлопали дверцы.

Он запрыгал вверх, на этаж, еще на этаж, еще на этаж – квадрат чердака. Затих и вслушался. Не стоит искушать судьбу.

Обычно гулкий подъезд усиливает звуки – топот, кашель, бряцание ключей. Подъезд был гулкий. Звуков не было. Но люди были. Поднимались. Молча, быстро, деловито. Невысоко. До второго этажа. На площадке второго – единственная квартира, Та самая, его. Заскворчал ключ. Они вошли туда, откуда он вышел только что. И ключ снова заскворчал – изнутри. Заперлись.

Сорок минут. Так сказал петр первый. Управились за тридцать. Риэлтера. Кому еще быть?

Очень удачно он выскочил. Но очень неудачно застрял в подъезде. Риэлтеры-то внутри, а им есть чем заняться внутри – скоро не жди. Но машина снаружи, на улице. Оставили они кого-нибудь на всякий случай за рулем? Наблюдателя?

Выйти Ломакин выйдет, но расконспирирует себя. И, возвратившись вечером с деловой беседы на деловую беседу, попадет под: Когда, говоришь, ушел? Да? А не позже? Ведь позже, мастер. Ты говоришь, и вот он говорит, что тебя видел из машины. Кто-то из вас врет. Кто, а, мастер?.

Сиднем сидеть в ожидании конца разборки с трупиками-зэками? Сколько она продлится? Когда они уйдут? И уйдут ли? И все ли уйдут?

Все не все, но Антонина к тому времени абсолютно точно уйдет. Ни опаздывать, ни ждать… А она Ломакину нужна!

Чердак? Если – на перила и – оттолкнуться. Можно достать. Даже раскачаться, зацепиться и откинуть люк. И выбраться на крышу. И по пожарной лестнице, во внутренний двор.

Можно. Но! Шумно, как ни старайся скрадывать движения. И! Есть ли пожарная лестница? Если нет? И! Ничто так не привлекает обитателей окнами во двор-колодец, как некий, карабкающийся вниз. О, ползет, ползет! А кто это?! А не вызвать ли милицию?! Был бы пацан, а то взрослый… И! Даже спустись он незаметно, даже не выгляни зевака в окно – искать путь из внутреннего двора в закоулистом историческом центре Петербурга… Нет гарантии, что не вынырнешь где-либо чуть ли не на Сенной. Антонина ждет Ломакина не на Сенной. Если еще ждет. Чердак отменяется, скалолазные подвиги отменяются. Не съемочная площадка – лестничная.

Зеленые секунды Электроники корчились, из них вылуплялись минуты – одна за другой, одна за другой.

Зачирикал ключ, Ломакин прижал уши.

Ключ зачирикал, не заскворчал. Не на втором, а на третьем. Потом распах, потом какой-то рессорный звяк-бряк. Он, не сгибаясь, не высовываясь, глянул поверх перил вниз.

Коляска. Детская. Тривиальная мамаша с младенцем в охапку, толкающая перед собой коляску, – не выпустить бы. Ни младенца, ни коляску. Звяк-бряк, звяк-бряк, звяк-бряк. Со ступеньки на ступеньку. Вниз. На прогулку.

Он кашлянул, громко вздохнул, заранее обнаруживая себя, и вполне естественно тоже пошел вниз. На прогулку.

Догнал. И перегнал. За дюжину ступенек до своего этажа. Обернулся. Давайте помогу. Ой, пожалуйста, спасибо-спасибо! Не за что. Уложите ребенка и придерживайте коляску за ручку. Не волнуйтесь, я удержу, иначе не развернуться.

Так и добрались до низа. Ломакин пятился и пятился – не споткнуться бы. Младенец загугукал. Сейчас-сейчас мы с тобой гули-гули. Мамаша придерживала коляску за ручку.

Только бы не получилось, как у Эйзенштейна в Броненосце. Не бойся, мальчик, как у Эйзеншейна не получится.

Они благополучно выкатили на улицу. Что может быть мотивированней мужика, выходящего задом из подъезда? Ну да, он же коляску с отпрыском вытаскивает! А лицо заслонено крытым верхом коляски же.

Спасибо-спасибо. Дальше я сама. Пожалуйста-пожалуйста!

У подъезда, стоял БМВ. Пустой и закрытый. Ну-ну. Лучше пере, чем недо…

Однако Антонины у парадного подъезда не было. Еще не было? Уже не было?

Ломакин, гуляючи прошелся по своей стороне до набоковского дома и дальше, до перекрестка. Дождался зеленого по всем пешеходным правилам, и вот он у парадного подъезда. Есть кто внутри? Антонина? Кабанов, на худой конец.

Кабанова не было. Кабинет безмолвствует. Коллега-девулька по коридору: Его не будет. Он на стрелке. Что передать?

Ну да, на стрелке, на пробивке, на разборке. Специализация – бандиты. Уважительность к дну и пафос возмущения дном. Несочетаемо. Но Кабанов сочетал. Пиетет – Марио Пьюзо со своим Крестным отцом показался бы обличителем. Но концовка публикаций непременно типа: Тьма криминального беспредела накрыла нашу землю. Но, по законам природы, чем больше сгущается тьма, тем скорее и неизбежнее наступит рассвет. Вот и нужно готовиться к этому рассвету – держаться, как держатся десантники в окружении – беречь патроны, товарищей и себя, и ждать подхода основных сил, удерживая занятые рубежи. Это очень важно сейчас для всех порядочных людей. Важно сохранить себя, свою честь и свой потенциал. В общем, нужно сжать зубы и выжить. Дожить до рассвета! То ли уважительность напускная, то ли пафос негодования. Бог судья.

Что передать? Подмывало Ломакина брякнуть: передайте, мол, Комарин заходил, или Гладышев, или ну там… Крушина – кофейку по-свойски попить, покалякать о делах наших грешных. Но удержался – мелкое раздражение лучше не расчесывать, только не расчесывать: угроза экземы. Откуда и какое раздражение? Просто будучи с Кабановым в полуприятельских отношениях, он наведался где-то в канун взрыва и… не то что помощи ждал, но консультации. И не получил. Кабан, переняв у своих респондентов ужимки и прыжки, а также лексикон, матерился через слово, грозно рыскал глазами и цедил: Старикан, если проблемы, ты скажи нам. Есть люди, все есть… Ладно, старикан, мне ехать. Ты не пропадай. Короче, проблемы – скажи.

Ничего не надо передавать Кабанову. Да и девулька спросила дежурно, уже пропорхнула мимо и за угол.

Так что Антонины УЖЕ нет. Жаль. Он очень рассчитывал… отнюдь не на порноигры в предоставленной комнате на недельку. Потому-то готовно, подхватывал гургеновские двусмысленности. К Антонине жеребятина вроде бы не имела отношения, ведь в комнату Мерджаняна ей путь заказан, как он, Ломакин, полагал еще в начале застолья, прощального застолья с Гургеном. В Баку, в Баку!

Долгие вчерашние проводы – и никак не сократить. Самолет в шесть утра. Волей-неволей сиди, балагурь и ни в коем случае не проговорись, зачем Ломакину Виктору Алескеровичу понадобилась комната Мерджаняна Гургена Джамаловича.

Это не комната, Алескерыч! Это гроб с музыкой! Дом композиторов напротив: скрипки-мрипки, пианино-мианино! Стерпишь, Алескерыч? А то мне в Баку надо – вот так! – и, Гурген ладонью резал горло. – Если я там один договор заключу, то с меня ящик! Люди заряжены…

Он-то, Ломакин, стерпит, лишь бы Гургену в Баку действительно не перерезали глотку только за то, что – Гурген. Ах, да! Не Гурген теперь, а Виктор. К тому же – Алескерович. Русско-азербайджанский полукровка. В крайнем случае, Газанфар его прикроет всем, чем может, даже своим телом. Дружба народов, мать их! В Баку на площади Азнефти так и торчит непроросщим драконьим зубом памятный камень: Здесь будет установлен памятник Дружбе народов. Лет сорок как торчит. По сегодняшним реалиям, впору каждого беженца награждать ордеРом Дружбы народов… То-то Ломакин, проживая в однокомнатной хибаре на Раевского, с каждым годом все больше жаждал уединения. Первым, кстати, приютился Гурген, но тому хватило месяца, чтобы обрести нечто свое. А потом пошли косяком. На сутки, на трое, на неделю. Натуральный перевалочный пункт. Газанфар. звонил: Витья! тут у нас два хороших человека в Ленинград летят. Ненадолго совсем. Остановятся?. Разумеется. Бакинец бакинцу когда отказывал?! Я им так и сказал. Как зовут? Сейчас… а, не помню! Скажут: от Газика. А я тебе коньяк с ними передал. Ханларский, настоящий! Спаси-ибо. Эщ-щ-щи, какое спасибо! Тебе спасибо! Ну, а вообще дела как?. И он Газик, еще спрашивает! Дела? Так… Даже с дамой не заявишься в собственную квартиру – вечный базар- вокзал. Немудрено – слухи: Ломакин – правая рука азерботной мафии. Слухи, как обычно и к сожалению, сильно преувеличены. Почему, кстати, азерботной? Тогда уж скорее армянской – из Баку кто бежит? А кто только не бежит! Кто их там разберет, все черные, все по-своему лопочут. М-м-да, кто их там разберет. Национальность? Бакинец! А ведь так и было до развала. Да что там! Он, Ломакин, и Мерджанян, и Газик Сафаралиев. С одного двора… Друзья детства-отрочества-юности-зрелости. Ностальгия, Баку…

Ты что, уже отключаешься? Я спрашиваю: стерпишь, Алескерыч? Нам еще сидеть и сидеть. Не отключайся.

Стерплю. Ты терпел и мне велел.

Да, Гурген терпел. Он терпел до последнего – съехал из Баку за два дня до погромов, трехкомнатную квартиру сбыл за каких-то семь тысяч каким-то еразам и – сюда, в Питер. Здесь друг Алескерыч давно натурализовался. В Баку, правда, тоже друг остался – Газик-Газанфар. Однако Газик – не Бутрос Гали: укрыть укроет, но примирить осатаневших земляков с ЖИВЫМ армянином – ищите Бутроса Гали! Ищите да не обрящете пять лет назад…

Ты терпел и мне велел, – ляпнул Ломакин не по поводу назойливо демонстрируемой на всех уровнях многострадально действительно настрадавшейся нации (есть ли благоденствующие нации в родном Отечестве?!). Он ляпнул про соседство с Домом композиторов.

Гурген, слава богу, так и понял.

Я бы такого не потерпел – то и дело с ритма сбиваешься! Ты слушай, только с ритма не сбейся. В темпе вальса! Раз-два-три! Раз-два-три! Чистые простыни – там.

Предпочитаю в ритме танго. Основательно и с паузами. Мы, РУССКИЕ, сам знаешь, запрягаем долго, зато потом…

Да-а-а, АЛЕСКЕРЫЧ! Вы, РУССКИЕ, потом так пришпориваете! Караул!

Здорово все-таки, что еще можно ТАК шутить между собой и ни-ни – всплесков-выплесков ясельного нацсознания. Взрослые люди все-таки.

Вот и совпало у взрослых людей: то ли Гурген оказал Ломакину услугу, то ли Ломакин – Гургену. Обоюдное выручай, дружище!.

Давай еще по одной – за твое благополучное возвращение!

Давай!… Теперь давай еще по одной – за твое ритмичное проживание!

Мерджаняну бы вернуться живым-здоровым из Баку.

Ломакину бы прожить здесь, в Питере, неделю – ритм обещается бешеный. Правда, не в постельном смысле.

– За неделю точно управишься, Алескерыч? А то я к выборам хочу успеть. Надо проголосовать! – играл в законопослушность Гурген, тонко обозначая дату возвращения.

Не торопись, Джамалыч. В крайнем случае я за тебя проголосую. Был бы выбор.

В твоем выборе я не сомневаюсь. Голо… совать как будешь? С… писком?

Балансируешь паузами между слогами – и лихо оступаешься в препохабие: голо совать с… писком.

(Был бы выбор… Он выбрал Антонину. Она выбрала его… Не до глупостей, Ломакин, не до глупостей!).

Чтобы голо… совать с… писком, Алескерыч, ты хорошо кушай! Лобио кушай. Орехи там, в лобио. Еще чернослив у меня есть, на кухне-пакет с Девичьей башней найдешь. Потом, благодарить будешь!

Найду, чем заморить червячка, не беспокойся – и Ломакин чуть не поперхнулся упомянутым лобио. Горячая шутка.

Но Гурген пропустил мимо ушей. Слишком далекие ассоциации. Далекие-близкие. Для Гургена – да, далекие.

Шутка Антонины. Когда у них с Ломакиным произошло все, что только может произойти, она мельком глянула на ломакинское увядшее достоинство и хмыкнула: Что? Заморили червячка?. Почти обидная реплика, если бы она сама не была… м-м… инициатором (на фуршете-то! в Доме кино на Толкачева, или как теперь называется?!) и если бы после этой реплики сразу же не взялась за интенсивное воскрешение… червячка.

Кушай, кушай. Не голодай, а кушай. Чтобы в форме быть! Знаешь, какая разница между Кавказом и Россией? Они пьют и закусывают, а мы с тобой кушаем и запиваем. Ты меня когда-нибудь пьяным видел? И я тебя – нет!

Гурген льстил и себе, и Ломакину. Оба на исходе ночи были хороши. Себя как в, зеркало я вижу, и это зеркало мне льстит. Зеркало: Ломакин видел Мерджаняна, по документам – Ломакина, Мерджанян видел Ломакина, по документам – Мерджаняна. Всего на недельку. Каждый из них должен быть в форме!

Для Гургена быть в форме при перелете Санкт- Петербург – Баку означает надраться до полубеспамятства – память о погромах, даже если их удалось избежать… Баку. Разумеется, не по паспорту бьют, а по морде. Лицо у Гургена – усредненно-смуглое и усредненно-кавказское. Как, кстати, и у Ломакина. Ну, более кавказское, чем у Ломакина, но не более армянское, чем у коренного усредненного бакинца, – город полу-, четверть- и многокровок. Характерно, что Ломакин, только осев в Питере году в семьдесят пятом, очень не сразу, очень постепенно вдруг узнал: оказывается, существуют евреи, и эти евреи совсем даже не то, что не евреи. Таким образом… накладка почти исключена, Гурген. Лети. Каждый бакинец владеет минимум, тремя языками: русским, азербайджанским, армянским… ну, в школе еще – английский, немецкий. Это вряд ли, это сомнительно – за англичанина-немца не сойти, учитывая учпедгиз. Зато в остальном можно не опасаться. Можно почти не опасаться. Вряд ли, конечно, в обозримом будущем аэропорт Вина скажет прибывающим Бари галуз! но Хош гяльмишсиниз! Гургену обеспечено. Не армянское Добро пожаловать! так азербайджанское. Баджарана – джан гурбан! М-м-можешь – де-е-елай!… И тем не менее перед посадкой на рейс лучше отключить защитные реакции и включить бесшабашность. Сам-то знаешь, что – Гурген. Сам-то знаешь, Что – Мерджанян…

Так-то. Это проблема Гургена. И пусть он полагает: проблема Ломакина – НЕГДЕ. Пусть. Не посвящать же. Дружба – есть способность не посвящать друга в проблемы, которые он все равно не в силах решить. Решил бы свои!… Вот и пьем и закусываем, то бишь кушаем и запиваем! Жеребятимся настолько откровенно, насколько возможно меж близкими-давними друзьями.

Но к утру посиделки утомили. Ломакин склабился, маскируя сведенные зевотой челюсти. Судорога недосыпа, нетерпения, ненависти. Скорей бы уже – Гургена в такси, скорей бы уже – самому на топчан хоть на пару-ройку часиков. В отличие от Гургена, держать себя в форме для Ломакина – не напиться, а протрезветь. И…

И пусть Слой считает: именно Ломакин настолько сдрейфил, что, несмотря на гнусавые предупреждения, продрейфовал аж в Баку – ну да, время собирать камни, драгоценные. Деньги-деньги-деньги. Нужны деньги! Срочно!… Весьма правдоподобно: Газик! У меня беда… – Ва! Приезжай! – Газик! У меня серьезная беда! – Ва! Тогда быстрей приезжай!. Если бы Газик мог помочь!… Ха! Деньгами? Какие там теперь деньги? Даже не рубли. Манаты. Откуда (не оттуда ли?) и пошло: забирай свои манатки и уматывай на все четыре!

Удачно, удачно! Удачно получилось – Гургену припекло в Баку лететь! Вперед! Условие: по прибытии – телеграмму. Кому? Хоть кому! Да вот… соседям, что на Раевского: мол, долетел, сожалею, но с обратными билетами пока никак, могу задержаться… не сочтите за труд лишний раз опрыскать кактусы, ваш Ломакин. Дурацкая телеграмма свихнувшегося коллекционера суккулентов. Оно конечно, Ломакин мог звякнуть в свой Баку и уговориться о такой-подобной молнии с кем угодно из прежних знакомцев, и ее подлинность-бакинскость ни о чем не говорит: сам небось где-то тут залег. Но! У Слоя всяко существует возможность, прошерстить списки отлетевших в мир иной, то есть в ближнее зарубежье, удостовериться: да, убыл такой Ломакин именно тогда-то именно туда-то. Существует возможность у Слоя? Да. Если Антонина не лукавила по поводу возможностей Слоя-Солоненко. Не лукавила. Кудимов… Костанда… Гавриш… Хм, Ломакин…

Ломакин, возомнивший себя неприступным утесом! Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана. Всего разок и ночевала, Антонина. Назовем: ночевала. Кулуары Дома кино – час, полтора, два… Сколько длилось? Ах, знаете ли, миг! Ах, знаете ли, вечность! Не до глупостей, Ломакин!… И Антонине – отнюдь не до глупостей, однако предупредила и не слукавила.

Так что улетел Ломакин – убедись, Слой, сверив список пассажиров. И дома, на Раевского Ломакина нет – убедись, Слой. Разумеется, не сам. Разумеется нагрянут вдруг очередные гости-беженцы: а ключ он у вас, соседи, не оставлял? а не предупреждал про нас? и записки нет? тогда мы так поживем. Записки не оставлял, вот только телеграмма… живите… что ж. Соседи привыкли: у Ломакина – базар-вокзал…

Был вариант добраться до Пулково на гургеновском вольво. Но Гурген запланированно надирался – куда ему за руль? И Ломакину куда за руль – не в одиночку же Гургену надираться. Так что – такси.

Такси просигналило в срок – четыре сорок пять. Гурген приосанился, изображая собой трезвый и здоровый организм, которому ночная доза нипочем. Выглянули в окно – желтая Волга, такси. Да, вызов Шашечек на дом – услуга дороговатая, зато обоюдная гарантия: таксеру – что не случайный пассажир, способный удавку на шею набросить: пассажиру – что не обчистят до табачных крошек в карманах. Через диспетчера – и адрес вызова, и номер машины, пришедшей по вызову.

Само собой, они полупьяно засуетились, проверяя, все ли взято, ничего ли не забыто. Как водится, в последний момент, билет затерялся и обнаружился у Ломакина. Как водится, Гурген чуть было не отправился с двумя паспортами сразу. Как водится: Записная книжка!… – Вот! У Газика новый адрес, помнишь?! – Я записал! – Покажи! – Вот! Алескерыч, ты только сам про этих… р-ры… литров не забудь! – Не забуду! – Повтори! – Про риэлтеров! – Правильно! Не забудь.

Гурген на излете (или, наоборот, на взлете?!) все норовил достойно завершить жеребячью тему мощной кодой: мол, вот внизу Волга ждет, а у него, у Гургена, у самого вольво есть! Вот ты слушай, Алескерыч! Шведы, между прочим, Отказались у нас Жигули покупать, потому что по-шведски неприлично звучит, а сами нам подсунули ВУЛЬВУ! А японцы вообще обнаглели: получите – мазда!

Да-да-да! Все-все-все! Опоздаешь на самолет.

Они на пьяных преувеличенных цыпочках пробежали через прихожую-зало (не разбудить бы кого! а некого!), повозились над замком (дай я! лучше я!) и по лестнице чуть ли не кубарем. Но на выход – твердо и неторопливо. Незачем таксеру видеть, что оба… того. Во-всяком случае, провожающий был в добром уме и трезвом здравии:

– До Пулково, шеф, верно? ЛОХ 53-55, верно? На, это тебе. Довезешь его, да?

Гурген сказал Поехали! и махнул рукой.

И встать посреди Большой Морской, провожая пристальным взглядом желтую Волгу: ЛОХ 53-55, зафиксировано в памяти.

А когда такси свернуло на Исаакиевскую (далее, наверно, по Майорова), пропало из поля зрения, он все же почти совершил, глупость. Извинительную. Он позвонил. Интимные двусмысленности, двусмысленные интимности всю ночь. НЕГДЕ. Теперь есть где. Он остался и ощутил себя – один. Посреди пустого, белесого, летнего Питера. Справа – его (теперь, на неделю, его) подъезд, слева – изъеденные каменной проказой кариатиды Дома композиторов, чуть за спиной и тоже слева – бывший дом Набокова. И – телефон-автомат.

Он позвонил. Пять утра. С невольным злорадством подумал: А-а-а, то-то! Мне звонят – и черточки на АОНе! Ну и у тебя черточки будут! Ни хрена не вычислите, откуда и где я!… И тут же сказал:

– Нин! Я. Я здесь… – Задремавший инстинкт самосохранения вдруг подскочил и спросонок взревел: цыц! – Я пока здесь. Я улетаю через два часа. Если не получится, то в четырнадцать – у Невского простора. Важно. Все.

Угрызений совести по поводу раннего трезвона не возникло. Антонину он так и так не разбудил: на ночь у нее включался автоответчик, звук не транслировал, но записывал. Удобно. Проснувшись – проверяешь, не беспокоил ли кто-либо важный-незаменимый среди ночи: Хабаровск, Ташкент, Бишкек, Крыжопль, Нью- Иорк. Часовые пояса. У вас ночь? А у нас разгар рабочего дня. Примите факс. Принимаем – стартуем на автомате.

У Антонины автоответчик и факс на дому. Важная птица. Бухгалтер фирмы. Наша фирма производит хорошее впечатление… Антонина сама по себе производит хорошее впечатление…

… А он, Ломакин, теперь произвел самое плохое впечатление на Антонину. Назначил встречу и не явился. Впрочем, предупредил: улетаю. ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИТСЯ, встречаемся. Так что он улетел. И для Антонины тоже, ищи-свищи ее. Она явилась на встречу. Значит, для нее это важно. Минимум, небезразлично. Она явилась одна, без сопровождения из «Ауры плюс». Значит, это важно для нее как для Антонины, а не как для сотрудницы-подельницы фирмы Слоя-Солоненко. Потенциальный и полезный союзник. В худшем случае – нейтрал. Упустил Ломакин, упустил… Сначала угробил полдня на возню с достоевщиной. Потом к означенному сроку не оказался у набоковского дома. Да, но и не подстраховаться было нельзя. Впрочем, что уж теперь, задним числом. Даже если Антонина в связке со Слоем, теперь и тот окончательно уверится – Ломакина в городе нет. Засуетился Ломакин, за соломинки стал хвататься! Соломинка-Антонина, потенциальный и полезный союзник. Иначе зачем бы встречу обозначать?! Соломинка-Кабанов, рупор гласности. Иначе зачем бы – у Невского простора?! Не затем же, что аккурат напротив – почти идеальный наблюдательный пункт, конспиративная обитель. Ломакин ведь простодушный, Ломакин никак не коварный, Ломакин завсегда с открытым забралом норовит!

Так-то оно так, но времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Нынче не просто забрало пора опускать – полное рыцарское облачение обретай, хоть из Эрмитажа воруй. Впрочем, современная пуля прошивает древнюю панцирную жестянку на раз. А вот кольчужку – не мешало бы. Когда Ломакин работал на Батые, кольчужки заказывались умельцам Пскова – натуральные, надежные против тяжелого ножа. И вес всего двенадцать килограммов. Но то когда было! Киношники еще не считали денег, полагали: рубли с неба валятся. Запросто потеряли бы, списали. Но на кой Ломакину тогда была кольчужка после того как трюк снят? В повседневности почти лишний пуд на себе таскать? Тренинг? Идите-ка вы со своими светлыми идеями! Кто б знал…

Участи кудимовского сынка он, конечно, избежит И без кольчужки – даже в транспортной свальной неразберихе спину никому не подставит, но могут ведь и в живот шилом ткнуть. И тот же Слой-Солоненко по обыкновению сердобольно возьмет на себя ритуальные хлопоты. Ну-ну! Пусть сначала найдет. Живым или мертвым. А, к слову, что для Солоненко выгодней – живой Ломакин или мертвый? Тут призадумаешься! М-да, жизнь богаче наших представлений о ней. В кино, в том же Часе червей, – много проще: вот злодей, вот жертва, которая превращается в карателя-покорителя злодеев. Натуральное кино со сложно заряженными трюками. Поигрываешь разработанными группами мышц и при необходимости их задействуешь. Коллеги не подведут – придут точно и по месту. Кино! В удовольствие. За удовольствие надо платить. Чем?!

Щедр был Слой. Но за счет него, Ломакина, вот ведь что выясняется. А если ты сунулся, не зная брода, – тони, хватайся за соломинки. Бери в союзники главного бухгалтера и рука об руку отравляйся к прессе. И объединенными силами кропай сенсацию. И следи в окно, не стерегут ли тебя наемные специалисты! И отзванивай плохим парням: мол, отзывайте своих горилл и готовьтесь, к позору – номер уже набран и пошел в печать. Вот-вот-вот. Типа доморощенного Дела о великанах, бледной кальки с доморощенных. Трех дней конторы. О, святая простота! Здесь вам не там! Здесь генералы не стреляются, а подают иски о защите чести и достоинства. Здесь воротилы бизнеса не объявляют о банкротстве, а науськивают народное вече на тех, кто посмел вякнуть об очевидном банкротстве. Здесь, наконец, репортеры тем авторитетней, чем тесней трудятся-врастают в сомнительные структуры…

Да и о чем таком необычном собираешься, сообщить миру, Ломакин?! Меня подставили, меня подставили! Ну?! А ты? А я подставился. Ну? Сам дурак. Сам и выкручивайся, барахтайся.

Если так, то он, вызвав Антонину к Невскому простору, показал, что барахтается и глупейшим образом хватается за соломинки. Если так, то он улетев, начхав на встречу, показал, что разум вовсе отказал, только рефлексы действуют. Бери Ломакина голыми руками по возвращении.

Не волнуйтесь, я не уехал. И не надейтесь, я не уеду.

КАДР – 6

В наше время мало родиться в рубашке, надо родиться в бронежилете. Даже кольчужка – недостаточная защита.

Бронежилет сковывает движения, и жарковато в нем летом. Не лучше ли маечку? Какую? Какую-нибудь другую. А то прежняя – в подозрительных пятнах. По городу еще можно шляться, обнажив торс, и в толчее Апрашки – можно. А в метро уже неловко. И наносить визит полуголым тоже неловко.

Новая майка от Апрашки движений не сковывала. Желательно текстовую. Да ради бога! Белым по черному на груди красовалось:

ly and te Тох

Mx Party

Carles Dexter Ward

C.S.M 45

Les Cpa

T.A.

LEet Papllon

Rock n Car

Лишняя секунда никогда не помешает. А она возникнет. Проверено неоднократно. Все-таки самая читающая публика! И неважно, что читающая. Бизнес на чтиве – самый надежный бизнес, если грамотно поставить…

Гавриш грамотно поставил бизнес. Недаром Солоненко выразил готовность пригреть Гавриша. Не пожелал Гавриш пригреваться, погорячился? Остудите его, ребятки…

Ну-ка, ребятки, где вы? Ломакин выражает готовность сбить вам температурку, даже если вы отморозки.

Где Гавриш, там и отморозки. А где Гавриш? Домашний телефон не отвечал. И сестра Сима тоже. В книжном подвале Гавриш, больше ему негде быть. Но телефона там нет. Юридический адрес – это одно, конкретная точка базирования – совершенно другое. На Петроградской – да. Как-то полгода назад Тим подбрасывал Ломакина до комплекса на Каменном острове (приличный зал, тренинг, спарринг), но подбросил только до угла Большой Пушкарской и Кировского. Дальше, мол, ножками-ножками или общественным транспортом. А Тим должен здесь стопануться, с Гавришем назначено. Да-да, полгода назад – период инфицирования в бизнес Гавриша: сами подъедем, сами бумаги подготовим, сами сбегаем-подадим-принесем. Мальчик на побегушках – Тим. Злой мальчик. Про себя Ломакин обозвал его крошкой Цахесом. Из тех, кто бессилен что-либо произвести, и наслаждается-питается уничтожением чего- либо… или кого-либо. Это – Тим, дружите с ним! – провозгласил Солоненко, представляя своего консильоре. Дружите – это вряд ли. Терпеть, как неизбежное зло, – куда ни шло. На добродушного кондитерского зайчика Тима консильоре Тимофей Ровинский не похож, нет не похож. Бледно-тощий, заискивающе-вежливый, абитуриентского возраста мальчик-в-каком-классе-учишься?. Липнущий с дурацкими вопросами на съемочной площадке в тональности я – червь, ничтожество, преклоняюсь перед мастером. Мол, а спецснаряжение у каскадеров – оно какое? Мол, а неужели не страшно без страховки на вертолете? Мол, о, о!

Спецснаряжение у каскадеров своеобычное. Когда в злополучном сентябре на фестивале в Тулузе наши готовились представить свою трюковую пятиминутку, австралийцы прониклись симпатией, открыли фургон, забитый спецснаряжением: Можете пользоваться, парни!. Ломакин ответно распахнул личный чемоданчик, а там перчатки, плоскогубцы, кувалда и шлем: Тоже можете пользоваться, парни… Нет, эти русские – самоубийцы!

Без страховки – страшно. Со страховкой тоже… не беспечно. Обувные коробки – разумная и достаточная страховка? Леша Гарин, сиганув со стрелы башенного крана тогда же в Тулузе, на собственном печальном примере показал – неразумная и недостаточная. Нет, эти русские – самоубийцы!

А бледная спирохета Тим вьется вокруг и норовит без мыла влезть в душу. Иди отсюда, мальчик, мешаешь. Иди, делай уроки. Иди, займись чем-нибудь. А то противно, как волос в супе.

Неизбежное зло пристебай Слоя-Солоненко. Может дальний родственник, взятый из милости? Мальчик из провинции, нельзя ли его к делу пристроить, хоть на побегушках. Дальних родственников не выбирают, Их терпят. А Ломакин партнерствует с господином Солоненко – и терпи, даже когда невтерпеж.

Провинция у мальчика странноватая: Вот в Гетеборге на местных авиалиниях специально выделяется агент для безопасности. В форме, с оружием. Почему у нас так не сделать? Вот в Гетеборге на взлетную полосу нельзя автобусом попасть, только по специальным рукавам. Почему нам опыт не перенять?. Иди отсюда, мальчик! Мы про другое снимаем. Мы снимаем про нас и про абсолютно противоположное! Он понимает, но, если вдуматься, это ведь так просто…

Неизбежное зло. И Ломакин не избежал. Пробил его час. Час бубны. Долг. Расхожая криминальная формулировочка: Если долги не отдаются, они получаются. Кудимовский сынок приказал долго жить. У Ломакина нет детей. Ценный груз Костанды накрылся таможней. У Ломакина иных, кроме груза прожитых лет, ценностей нет. Гавриш – выбивают бубну. Ломакин сам вломит кому угодно. Тогда вот тебе, герой, твой долг – и мы тебя отпускаем, как бубна. Твой ведь долг, ты ведь должен? Вроде бы я. Ну?! Однако, Палыч! Однако, господин Солоненко! Ты же сам мне советовал, я же с тобой советовался! Н-не помню. Не было. Вот с господином Ровинским мы советовались, помню. Как раз по поводу ИЧП «Русский инвалид». И пришли к единому мнению… С кем, с ним?! Он же придурок, Палыч! Иди отсюда, мальчик, – взрослым дядям нужно побеседовать наедине. Это не мальчик, господин Ломакин, это, если можно так выразиться, мой консильоре, хо-хо, ближайший помощник-советник, и НАМ всем вместе стоит крепко подумать, как ВАМ, господин Ломакин, найти выход из положения, куда вы сами себя загнали. Или попытаетесь в одиночку?… А почему вы, господин Ломакин, к Евгению Павловичу на ты обращаетесь, он же старше вас?

Убогий-убогий – и вот те на! Крошка Цахес. Самоутверждение через уничижение-уничтожение не себе подобных.

И даже солидарность по национальному признаку- пустой звук. Гавриш опять же. А консильоре Слоя – Ровинский. И что? Гавриш – чистоплюй, не желает производить журнальчики? (Хм-хм, весьма занимательные журнальчики, в сравнении с которыми скандальное Еще – целомудренное Ни-ни). А почему не желает? У нас и лицензия есть-получена. A-а, чистоплюй? Всего-то! Отплюешься желчью отблюешься, кровью отхаркаешься. Не сразу, не сразу. Полгода отпускается на мягкую манеру в амплуа побегунчика-онаниста…

Так вот полгода назад Тим ссадил Ломакина здесь. Мог бы и до Каменного острова довезти невелик крюк. Может, и невелик, но Тимофею Ровинскому нужно здесь. А ты, герой экрана, топай-топай! Дурновоспитанный мальчик, злой мальчик Тим.

… Где-то во внутреннем дворе, в одном из подвалов – Арон Самойлович Гавриш. Вы не подскажете Петроглиф? А что это? Они книгами занимаются… Пожимание плечами. Вон там вроде склад, но насчет книг… Пожимание плечами.

Да, склад. Мужики, не Петроглиф? Нет. Погрузка коробок Мальборо, Херши. Не маячь, отойди, гуляй-гуляй парень.

А где тут еще склад или что-то похожее? Хрен знает! В любом подвале. Э! Сказали, отойди, не понял?!

Маячить действительно не следует. Ломакин сделал неторопливый круг, еще один, высматривая мелочи, указующие: здесь занимаются книгами. Дворники самоуничтожились как класс – культурный слой во дворах растет, как на дрожжах. И воняет, как на дрожжах. На дрожжах и воняет. Книжный мусор – не бананово-ананасные ошметки, по запаху не обнаружить. Однако он специфичен – мягкий картон развалившихся упаковок, хранящие квадратную форму синтетические кольца шпагата… Не было. Ничего подобного. И неоткуда взяться – три стотысячника зависли в типографии, давненько Гавришу не доводилось перегружать тиражи на склад Петроглифа. И не доведется впредь.

Вывески – тоже никакой. Кому надо, тот знает и найдет. Кому не надо, тот, к сожалению Гавриша знает и нашел: Улыбочку, Арон Самойлович! Чи-и-из!

О, как новые! Щас что-нибудь придумаем!.

А вот Ломакин, казалось бы, знает, но не нашел. Ему нужен Гавриш, Гавришу нужен он. Га-а-авриш!

Отступаться рано, отступить пора. Ненадолго. Перекусить. Да-да, он – кинозвездюк, герой экрана, крутой. Что не исключает элементарного желания пи- пи, а-а, ням-ням. В данном случае – ням-ням. Когда Ломакин ел последний раз? Когда пьянствовал с Гургеном. То – не еда, то закусь, пусть Гурген и настаивал на версии кушаем и запиваем. Во рту обосновалась конюшня, в ноздрях засел истлевший минтай. Чем бы заглушить-перешибить?

Рядышком, на Бармалеева-Большом – Хэбэй. Стилизация под Китай. Блюда – тоже стилизация под Китай: с десяток розеток переперченной разновидной моркови-капусты-водорослей, рисовая водка с гадиками. (Этакую бутыль со змеей внутри Ломакин сдуру взял в Маньчжурии – сувенир! – на съемках Дерсу, и оказался не одинок, вся группа отоварилась. В Самолете же при наборе высоты давление резко рухнуло, а пробки в ихних, маньчжурских, бутылях – на честном слове, повыскакивали. Заспиртованные змеюки распружинились. И стюардесса-хохлушка, оседая в обморок, оповестила салон потусторонне-восторженным: О-о-ой, г(х)а-а-адики повыла-а- азили!. Но на вкус водочка недурственна. И вообще китайская кухня – недурственна. За минусом экзотики – почти кавказская. Предпочитаешь, когда горячо и влажно? Предпочитаю, когда очень горячо и очень влажно!. В смысле, цитата. В смысле про еду. С тем же подтекстом, что б и в нетленном киношном издевательстве Цукера-Абрахамса. Любимая цитата некоей Кати, предшественницы Антонины. На Съезжинской жила Катя, пока дом не расселили, а там и расстались-потерялись без нытья и сожаления. Есть девочка-на-час, девочка-на-день, девочка-на-уик-энд, девочка-на-месяц. Катя – девочка-на-квартал. Может и на полгода-год… но ее дом расселили и – сгинула. Он потчевал ее кавказской кухней: аджап- сандал, гоурма, лобио, долма – горячо и влажно. Готовил в удовольствие, умел. Вкусно. Потом она, Катя, готовила-разогревала его. Потом оседлывала и, поймав ритм, завывала: Кавказ подо мною! О-один! В выши-не! Девочка из массовки, но вот… Бывает, бывает… Что было, то прошло. Без нытья и сожаления.

А когда не было исходных продуктов или лень одолевала, то вел он некую Катю (шли они с некоей Катей) в Хэбэй – от Съезжинской метров сто, а меню: что ни выбери, горячо и влажно, очень горячо и очень влажно… плюс экзотика.

Меню здесь не изменилось, контингент здесь изменился. Хэбэй облюбовали местные бандитские сошки: колючие глаза, жвачные челюсти, бритые затылки, вздутые мышцы, внушительный негромкий говорок. В основном – понт.

И ладно! У Ломакина достаточно игрового опыта, дабы принять правила поведения и не выделиться в среде мордоворотов. Всего-то ненадолго – съесть парочку салатов – горячих и влажных, осушить парочку спрайтов, мысленно салютуя ушедшему прошлому: никогда не возвращайся в старые места, даже если пепелище вызрело вполне…

А он и не вернулся, он зашел – по старой памяти. А он и не нашел того, что ищешь. Он вообще никого и ничего не искал! Да, именно в Хэбэе – не искал. И вдруг нашел!

Изобразить плохого, плохого без нюансов – проще нет. Он и слился в коловращении вокруг стойки. Плохой он, плохой! А вот те двое – какие-то… с нюансами. Глаза-челюсти-затылки-мышцы, но с нюансами. Вот глаза…

Да, глаза, не те же глаза, не те же. А с печатью библейской если не мудрости, то просвещенности. Интеллигентствующие молодчики. Именно! Гавриша регулярно били интеллигентствующие молодчики… Он, Ломакин, промимикрировал в среде хэбэйской сошки, чтоб не трогали, чтоб не зацепили. Его и не трогали, не цепляли. Но ерзало подсознательное неудобство: не слился. Верно! Те двое – часть среды? Отдельная часть? Очень отдельная. Он с ними и не слился, они другие, они плохие, но с нюансами.

Да, мордовороты. Одежки – необходимо и достаточно. Кроссовки, слаксы, жилетки на голое тело. Символические – если чтоб прикрыть наготу. Функциональные – если чтоб все свое носить с собой. Карман на кармане.

Они отнюдь не пасли Ломакина. Они зашли, подобно Ломакину, перекусить. Но Ломакин слился, а они выпадали. Пожалуй, есть смысл попасти как раз эту парочку! Определенно, есть смысл! На ловца и зверь бежит! Aга! Тот, что пониже, развернулся к стойке за трепангами (Трепанги, клиент-сан!) – и Уловка-22 дала сильный глянцевый блик. Ломакин мгновенно узнал ее. Уловка! Она! Хеллеровская! Гавришевская!

Бандит с кастетом в кармашке – понятно. С травкой в кармашке – понятно. С паралитиком, нунчаками, стволом – понятно. Даже с книжкой в кармашке – почему нет? Любой самый примитивный организм способен поднапрячься и прочитать: У Шуры шары на шару или Иоссариан прыгнул, рванулся – и был таков. Любой самый примитивный организм даже способен получить удовольствие от прочитанного, хотя бы удовольствие преодоления: во! одолел! осилил! прочел! Немедленно обнародуйте! Эй, слышите-видите?! Я не просто молодчик! Я интеллигентствующий молодчик! Значит, превыше всех! Интеллигентам, будут нос воротить, нюх начищу, ибо я молодчик. Молодчикам, будут панибратствовать, место укажу (пониже-пониже!), ибо я уже князь, а они все в грязи – книжку не осилили, то-то, а я, смог прочитать и даже понять… да что там… я и написать такое – ни хрена не стоит! Мало ли нынче интеллигентствующих молодчиков с Кафкой в башке и с нунчаками в руке?! Много…

Но! Из бокового клапана многокарманной жилетки низкорослого крепыша высовывалась по грудь именно Уловка-22, именно издания Арона Самойловича Гавриша, именно, того застрявшего, на Печатном Дворе стотысячника. А где-то в двух-трех шагах – подвал упомянутого Арона Самойловича Гавриша…

Совпадение? Еще бы! Не случайное, но закономерное. Эти двое – от Гавриша. Или: эти двое – к Гавришу. Уловка-22 – изделие Гавриша, не ошибешься. У него принцип: чего бы ни стоило, но выдавать литературу, а не макулатуру. Даже поступаясь принципом, потакая рынку, – обложка… обложка, не пожалеете!. Да… товарная книжка – в стекле, на сленге торговцев, то бишь переплет 7б. Да, на обложке – многоцветный фотографический и фотогеничный человечий самэц с неприкрытой восставшей плотью, восседающий на дереве. Смело, смело! Но что бы ни навоображали обожатели обнаженностей, по сути: строгое соответствие букве и духу Хеллера.

– Почему он без одежды?

На прошлой неделе во время налета на Авиньон был убит один из членов его экипажа и перепачкал его всего кровью… И он поклялся, что больше никогда не наденет форму… Его форма еще не вернулась из прачечной.

А где его другая, форма?

Она тоже в прачечной.

А нижнее белье?

Все его нижнее белье тоже в прачечной…

Все это похоже на собачий бред…

Это и есть собачий бред, сэр! – подтвердил Иоссариан.

Слой-Солоненко, вертя, в руках сигнальные экземпляры Уловки, пощелкивая ногтем по йоссариановскому причинному месту на обложке, выражал преувеличенное недоумение:

– Смотри-ка! Можем, когда захотим! И почему Арон Самойлович упрямится с нами. Может ведь.

– А он все еще упрямится? – выражал преувеличенное недоуменно консильоре Тим.

Сигнальный экземпляр, вдруг обнаружившийся у Солоненко, – неудивительно, объяснимо: общие дела, наведение мостиков, ладится не ладится – другой вопрос… решаемый в рабочем порядке. Ломакин не вникал его это касалось постольку поскольку. До поры до времени. Фирма производит хорошее впечатление – кино помогает отснять, книголюбам способствует, всяческие сделки проворачивает – пусть проворачивает, у каждого своя поляна…

А гавришевская Уловка, вдруг обнаружившаяся в кармане мордоворота посреди злачного Хэбэя, – что ж, удивительно и… объяснимо. Объяснимо однозначно!

Ломакин стоял полуспиной к парочке. И развернулся полной спиной к ним, сгорбившись над розетками с капустой-морковкой, стоило ту узнать Уловку! Любопытно, они уже от Гавриша? Или еще к Гавришу?

Хэбэй довольно тесное заведение, пяток стоячих столиков, в толпе не затеряешься, если на тебя обратят внимание. Но парочка, похоже, не обратила внимания. Да и с чего бы?! Спина как спина. А вот Ломакин обратил на них внимание и, дождавшись, пока они не покончили с кофе, пока они не покинули Хэбэй, пока они не затерялись в толпе Большого проспекта двинулся, следом.

Они не затерялись. Свернули с Большого на Бармалеева и – проулком – в тот самый двор. Верно просчитал Ломакин: упустить из виду не значит потерять когда знаешь конечный пункт. Между ними и Ломакиным было метров сто. Как раз диаметр двора, все как на ладони, а сам вне видимости.

Парочка интеллигентствующих молодчиков знала, куда идти, башкой не крутила, не жестикулировала, совещаясь. Шла целенаправленно. И какой подъезд-подвал ваша цель, крепыши?

Ага. Запомним. Сто метров двора, если неторопливо, если прогулочно – двадцать секунд. Еще несколько секунд, чтобы сообразить, каков трехкнопочный код (4-5-8… потемневшие от тысяч нажатий кнопки). Вперед и вниз – а там… Там – Гавриш. И парочка интеллигентствующих молодчиков.

Он одним прыжком одолел пролет в подвал – цельнометаллическая дверь, никаких трафареточных обозначений, но ошибка исключена. Цельнометаллическая дверь плавно закрывалась, щель в ладонь. Вставлять в щель ладонь или даже ногу, даже в кроссовке, – лучше сразу под штамповочный пресс. Он крикнул:

– Гавриш?!

Дверь, замедляясь, остановилась и, переборов собственный вес, увеличила щель, необходимую, чтобы в нее протиснуться. Потом еще шире. И еще.

Да, это Гавриш. Очки с линзами за плюс десять, лысина и ассирийская борода в качестве компенсаций. И… вампирный оскал – два обпиленных верхних зуба по краям с провалом во всю челюсть: когда коронку примерять, Арон Самойлович? Видок, однако, у Гавриша! Брэм Стокер – умри, лучше не изобразишь! Оскал придал Гавришу кровожадность и злорадство: заходи, коли попался! Обманчивое впечатление, учитывая фатализм жертвы. Ведь безропотно впустил интеллигентствующих молодчиков двадцать секунд назад: куда денешься от них, лучше сразу, а то насилие усилится, мол, а-а-ах, не пуска-а-аешь?! Где двое, там третий (Ломакин не успел перестроить имидж хэбэйского завсегдатая, да и не надо – он явился глушить интеллигентствующих молодчиков, Гавриша ограждать, боевая раскраска, а потом растолкует жертве, что – не насильник, защитник. О, господи милостивый, еще один… Присутствуйте, участвуйте. Я не стану кричать, я уже начинаю привыкать. Кричи, не кричи – подвал…

– Арон Самойлович? – протокольно уточнил Ломакин, уже мягко оттесняя Гавриша с пути и всматриваясь вперед.

Впереди, на границе света и тьмы, – два силуэта, те самые, парочка. Коридорчик, был непрогляден, низок-узок, двух метров в длину-ширину-высоту. Далее – свет, пестрота книг на стендах, зальчик, мельком-мельком, пока неважно. Важно другое – Ломакину надо проскочить и выйти на оперативный простор. Позы силуэтов – наизготовку: кто там такой безрассудный, ид-ди сюда! Гавриша бить даже неинтересно – фаталист… А ежели кого еще за компанию – то и заказ выполним и развлечемся заодно. Кто там?

Ломакин понял, что пора, когда оба силуэта исчезли – синхронно отступили вбок, влево-вправо, по углам горловины. Ну-ка, гость, шаг вперед, на свет, проморгайся, обвыкаясь, – тут-то…

Ломакин, притиснув Гавриша к стене, сам прошершавил по ней спиной до границы тьмы и света и – нырнул головой вниз и вперед. Кульбит – и он на ногах. Лицом к молодчикам, которые долю секунды еще оставались в напряженно-выжидательных позах, почти спиной к нему. Доля секунды – мало. Еще бы секунду.

Он ее получил. Он верно рассчитал, выбрав майку с текстом. Да-да, самая читающая публика. В глаза смотреть, в глаза! Фиг! Рефлекс! Оба мордоворота непроизвольно ткнулись взглядом в грудь Ломакина: ly and te Тох… Дывись, яка кака намалевана! Плюс дополнительная заминка: на каком же то языке?!

Точно Ломакин не скажет, но то ли на английском, то ли на французском. Не суть. А каково у вас, бойцы с японским? Ломакин готов побалакать. Полторы секунды достаточно для опережающего удара. Двое на одного? Нечестно, нечестно! Ломакин сделал ход с маваши-гери, достав правого подъемом ступни в средний уровень, внушительно достав. Уйе! – взвизгнул правый, как раз крепыш с Уловкой.

Не в правилах Ломакина бить первому, но и двое на одного – тоже ведь не по правилам, а? Так-то оно так, однако их все равно осталось двое на одного – крепыш визгнул и только. Не выпал в осадок. Пресс каменный. Сморщился и мгновенно принял, ко-кутцу-дачи, заднюю стойку. Набившая оскомину стойка в кино – чуть только нужда показать настоящего, каратиста, и: сделайте эту… ну эту… ну вы знаете.

Крепыш-коротыш знал стойку не по кино. И левый, который повыше, тоже знал, – неокаши-дачи он знал прилично, стойка кошки, опора целиком на заднюю ногу, передняя чуть только щупает пол, будто пробуя воду в пруду. Комбинационная стойка – жди финта.

Выясняется, с японским у молодчиков неплохо. Настолько неплохо, что хорошо. Настолько хорошо, что Ломакину может быть плохо…

Нет, явно не случайная патриотическая шпана подлавливала Гавриша и норовила не по паспорту, а по морде. Да на себя посмотрите! Ежели крепыш-коротыш с Уловкой с натяжкой сошел бы за славянина, то второй – типичный душман, и не душман даже, а эдакий… Душман. Своих бить?! Бизнес наднационален: уплочено – заказ должен быть выполнен. Мордобой заказывали? Не-е, заказывали избиение младенца. Чего ж тогда здесь делает профи? Младенец Гавриш существует без крыши – следовательно, пришли, дали в морду, ушли. А здесь – еще и профи. Ему, конечно, тоже дадим в морду, но о цене после переговорим: надбавить бы надо хозяин, мы так не договаривались.

И теперь здесь и сейчас натасканные очень неслучайные бойцы изготовились бить нежданного защитника – смертным боем.

Готов, Ломакин? Готов. Поглядим… Главное, не злиться. И не мандражировать. Задача усложняется – только и всего. Мало ли трюковых сцен отработал, где превосходящие силы – непременное условие.

Ну-ка?! Дзюдо! Прогиб ветки, мягкие блоки, ловля атаки. Подчинение удару, чуть отклоняя. Если он Кубатиева успокоил на Пиратах, то и тут управится – сам бог велел. Надейся-надейся, сам не плошай.

Сплошал! Прозевал чувствительный каге-цки, короткий боковой слева, больно принял на грудь. Коротыш то – вполне-вполне!

Зато Ломакин поймал душмана-душмана на простенькую дэюдошную хане-тоши, боковую подножку разворотом и громким укладыванием на подвальную бетонную крошку.

Просто повезло. Просто умеет Ломакин держать удар – душман расслабился, посчитав, что после каге-цки коротыша противник рассыплется.

Не рассыплется Ломакин! Он противоударен, Ломакин. За многолетнюю практику каскадерства он и не такие удары принимал-выдерживал…

Тут же ушел-нырнул от йоко-гери коротыша – кульбит, еще кульбит. Охнул. Все же чувствительно его достало.

И возраст дает знать. Сороковник! Зря он вчера с Гургеном колдырил. Реакция – пот выступил грунтовыми вонючими водами, алкоголь мстил, перебродив в мокрую вонь, щекочущую затылок, подмышки, пах.

Не страх, но обреченность. Равнодушие. Отдай себе отчет, Ломакин, слабо тебе против парочки, нанятых профи. Не сдаваться, не сдаваться! Но отчет себе отдать!

Душман, которому самое время и место полежать на бетонной крошке после хане-тоши, подпрыгнул резиново и принял стойку, будто и не приложили его!

Ого-о! Выстрелил прямым – тигриной лапой.

Ломакин пригнулся, метнулся влево и налетел на рвущий хват крепыша-коротыша. Так и гортань запросто выдернут. Спас склизкий пот – пальцы-крючки лишь царапнули, съехали…

Ломакин отпрянул и стукнулся головой-затылком о дерево – выступающий карниз книжного стенда. Таки загнали патриоты в угол! Он влетел полной спиной в стенд.

Посыпалось! Он взметнул непрофессионально руки вверх, инстинктивно оберегая голову, и… поймал бук-кирпич – не жестко, а продолжив траекторию, изменив ее, чуть помог, метнул.

Так получилось… Ура спросу, диктующему предложение: в мягких не берем! Бумвинильный весомый томик угодил душману в висок.

Молодчик шатнулся. Такого приема никак не ожидал.

Молодчик стал валиться назад, назад… Заполошно, мельнично вращая руками на полный размах, от плеча.

Мельтешащие рычаги смазали крепышу-коротышу по носу.

Брыз-з-зь – кровь!

Ломакин ощутил шлепок теплой капли в области ключицы и не отпрянул, а, наоборот, ринулся вперед, на коротыша.

Тот отвлекся:

– Уйе! – визгнул знакомо, схватившись лодочкой за лицо, – отвлекся.

Это супротив всех и всяческих школ, но Ломакин уже на звериной сопротивляемости организма (уцелеть бы!), ухватил крепыша за края многокарманной жилетки и дюбнул по-простому – лбом в лицо. По давним бакинским меркам – запрещенный прием, но… популярный. Когда еще не было зубодробительных видеобоевичков, при разборках двор на двор, улица на улицу в Баку кялля свидетельствовало об особой жестокости противника – ни намека, на джентльменство. Кялля – так это называется, короткий резкий удар головой в лицо.

Да-а, изменились времена – кялля считалось жестокостью. Ну так дрались не за жизнь, а за достоинство. Теперь же понятия иные: главное, результат, даже Эй! не окликнут, чтобы обернулся, чтобы не в спину. Главное – результат.

Но кялля Ломакин нанес в лицо… не в спину.

Крепыш потерял ноги, подкосился. Кровь не просто брызнула, кровь хлынула. Крепыш упал – на уже свалившегося душмана. Сверху добавило очередным порхнувшим томиком.

Ломакин животно почуял – сзади грядет. Книжный стенд, сотрясенный толчками, переступил с точки опоры на точку опоры и потерял ее. Глухой ваккум ожидания и…

Он отскочил, спасаясь от книжного града. Вихрь у щеки!

Тяжелый деревянный стенд с тяжелыми томами образцами накрыл интеллигентствующих молодчиков. Они шебаршились-корябались – и Ломакин ласточкой прыгнул поверх, чтоб придать большей весомости гнету. Угнетать так угнетать! Он, Ломакин, теперь в буквальном смысле выдавит из мордоворотов: кто их нанял. Он и так знает, кто. Но одно дело – РАЗУМЕЕТСЯ, другое – называется вслух.

Где прячешься, Гавриш, выходи на свет, с ними кончено, не бойся! Ломакин с ними справился, выходи.

Гавриш вышел на свет из входного коридорчика, откуда смотрел-болел за танцами с волками. Ближе-ближе. Садись, волки тебя не тронут – Ломакин победил. Не без труда, но победил. Да не трясись ты, вампирчик беззубый.

Гавриш трясся, и оскал уже не был злорадным, нищенским был оскал. И сесть, некуда, все порушено. Гавриш нащупал позади себя стенку и сполз по ней – на корточки. Шок?

– Итак? Что делать будем, Арон Самойлович? – угроза в голосе адресовалась, естественно, сплющенным бойцам сдадим куда надо или сначала поспрошаем о том, о сем?

Ломакин, лежа животом на стенде, стерег каждое движение там, под собой, и моментальным переносом центра тяжести сводил на нет попытки-поползновения.

Я все равно ничего делать не буду! – нелогично прошепелявил Гавриш и закрыл глаза. Ресницы дрожали, веки за стеклами в плюс десять – лягушачьи-выпуклы. Характерно: зубы ему вышибают раз за разом, а очки целы! Настолько сильные диоптрии, толстые стекла, что не бьются?

– Почему же? – искренне удивился Ломакин.

– Потому что я себе не враг! Я уже говорил! И делайте со мной что хотите!

Он, Гавриш, себе не враг. Он не станет работать по предложенной схеме. И загвоздка, не в специфике проекта, не в чистоплюйстве издателя Гавриша, брезгующего жестким порно, – если на карту поставлены такие деньги, то можно Петроглиф просто снять с титула, упрятать помельче в выходные данные, а то и вовсе не давать если на карту поставлены такие деньги. Но вариант сдачи тиража в одни руки, в Какойтостан, – это не вариант, устраивающий Гавриша. Потому что мир книжников тесен, и всегда можно навести справки о ком бы то ни было, потому что мир книжников тесен. И даже если существует названный оптовик в Какойтостане, готовый выложить такие деньги, то в тесном мире книжников сведения о нем скудны до отсутствия сведений, даже если существует названный оптовик.

Проект прост. У Гавриша налаженные связи с образцовой типографией, бумага, то-се, многоцветная печать… У «Ауры плюс» – цветные пленки шведских дрочилок, купленных за валюту, но за бесценок, а еще у «Ауры плюс» – покупатели на весь тираж в Какойтостане, где издревле чадра-паранджа-шальвары. Объединяем усилия, готовую продукцию отправляем, прибыль при всех расходах под миллиард. Честно пополам. Вписываешься, Арон Самойлович? Отчего же! За работу, товарищи!

Но чем ближе к воплощению, тем настойчивее мотивчик: покупатель ждет, покупатель торопит, покупатель факсы из Какойтостана шлет что ни день: когда же, когда?! Минуточку… Что за фирма этот покупатель? Какая вам разница, Арон Самойлович, мы на себя берем!

На себя «Аура плюс» ничего не берет, не надо. Прецеденты имеются, не с уважаемыми коллегами, упаси господи, но имеются прецеденты. Один-единственный получатель всегда может исчезнуть, инфаркт схватить, под машину попасть, получив и пока не оплатив товар, один-единственный получатель. Да, Гавриш вписался в проект, понимая: жесткое порно по относительно бросовой отпускной цене разлетится в момент, учитывая голодушность населения и тайные вожделения жесткого порно по относительно бросовой отпускной цене. И долю «Ауры плюс» в проекте Гавриш не преуменьшает: фургон-вагон с журнальчиками тормознут на таможне, завернут обратно в Швецию – а тут всего и папочка с цветными пленками уже тут. Шлепай хоть полмиллиона-миллион, пока и, мэрия не очухается и не включит в запретный перечень. Да и не очухается – тираж-то сразу к оптовику уйдет за тридевять земель от Питера. Все так. Но! Почему – в одни руки? Гавриш предлагает раскидать тираж с той же скоростью, но по многим мелким оптовикам, готовым сглотнуть и даже предоплату осуществить, предлагает Гавриш. У него есть такие люди, не первый год книжками занимается, по всему бывшему Союзу, включая Какойтостан, такие люди у него есть.

А-а-арон Само-о-ойлович! Позвольте вам не позволить. Тираж должен быть отправлен именно в одни руки, именно в эти, именно в Какойтостан. Что за капризы?!

Не капризы, но разумная предосторожность, а не капризы.

Вот что, Гавриш, «Аура плюс» проделала большую работу по приманиванию клиента-оптовика, серьезные люди задействованы, им обещано, так что – никаких но!

Если никаких но, тогда Арон Самойлович говорит категорическое нет, если никаких но. Если его, Гавриша, эти одни руки кинут, то ему ловить в Какойтостане будет нечего и некого. Рисковать миллиардом – Гавриш себе не враг, рисковать миллиардом. Ладно бы – плюс миллиард или ноль, а то – минус миллиард.

Ну-у, не деловой разговор, Арон Самойлович, не деловой разговор!

Тогда давайте прекратим разговор и вернемся на исходные позиции.

На исходные позиции мы уже не вернемся, серьезные люди задействованы, им обещано.

Гавришем никому ничего не обещано… Я все равно ничего делать не буду, и делайте со мной что хотите!

Злорадный оскал Гавриша при впуске Ломакина – не просто следствие обпиленных зубов, а действительно злорадство: сейчас напорешься – и выпотрошат из тебя, кто нанимал. И нищенский оскал Гавриша после разборки – да, шок. Управился, бандитская рожа, лучших из лучших положил, и теперь очевидно, что не случайные избиения еврея за еврейство имели место быть, но засылка профи от «Ауры плюс».

Э! Э! Ломакин – бандитская рожа?! Ломакин – единственный гавришевский защитник от бандитских рож! Э! Арон Самойлович! У вас ведь нет крыши. Ломакин – единственный, взявший на себя роль если не крыши, то козырька.

Ломакин не представился. И не представится. Теперь ни за что не представится. Иначе засветится. Пусть он – бандитская рожа. Пусть слух, буде слух, – Гавриша опять подловили и отметелили. Кто? Очередные патриоты, вероятно, кто ж еще!

А там, под ним, под настилом, – кто? Преданья старины: настил поверх поверженных и – пир горой!

Ломакин оттащил стенд – оба интеллигентствующих молодчика не шевелились, но дышали. Как бы не возникло у них краш-синдрома, того самого синдрома: длительное давление на тело, и при освобождении – брык… Хотя самое страшное позади, свобода вот она! Краш-синдром – частый у жертв, засыпанных при землетрясениях… Нет, не должно! Гнет был слишком краткосрочным, очнутся, продышатся. Однако кого Ломакин угнетал, черт!

Он перевернул душмана лицом вверх, обхлопал по бокам, по многочисленным карманам жилетки – книжечка-удостоверение. Душман оказался на поверку таки Душманом, то есть Лейбзоном Михаилом Михайловичем, сотрудником частного охранного предприятия Шолом, нечто вроде бейтаровцев. Крепыша- коротыша Ломакин не стал ощупывать – второй раз за сутки извозюкиваться в чужой крови? И так-то уже забрызгался. Вот действительно: Уловка-22, что накликано, то накликано – впору до гола разоблачиться и на дерево… И перепачкал его всего кровью, и он поклялся, что больше никогда не наденет форму, все ого нижнее белье тоже в прачечной.

Все это похоже на собачий бред! Это и есть собачий бред, сэр! Очевидно, коротыш – тоже шоломовец. У Гавриша нет крыши, а телохранитель – это пять долларов в час. У Гавриша нет таких средств (Ив нынешнем положении, но есть принадлежность к сынам Израилевым. Мог обратиться за помощью? Вполне. Могли Гавришу помочь, не выставляя счет? Сомнительно. Ибо рынок. Но – несомненно. Ибо он Гавриш, они Шолом. А так как все обставлено, будто бьют Арона Самойловича лишь за то, что он Арон Самойлович, патриоты бьют христопродавца – самое время вступиться частному охранному предприятию Шолом. Не за деньги, а за идею. И чуток утихомирить охамевших наци. Сноровки-сил не занимать если евреи за что-то берутся, то хватка мертвая. В чем Ломакин чуть было не убедился на своем примере. И если бы не томик…

Тогда логично и объяснимо совпадение: пошел Ломакин на охоту с подсадной уткой Гавришем, а добыча вот она, сама в руки просится, тут как тут! Наемная шпана вряд ли будет неотступно кружить вокруг указанного субъекта: выскочили-измордовали- отскочили. Всего делов! Зато наемная охрана именно неотступна: когда угодно шпана может выскочить… но уж тогда не отскочит.

Ломакин выскочил… Сейчас выясним, Арон Самойлович, кто нанял шпану! Да-а-а, Арон Самойлович и нанял. И не шпану. А шпаной обернулся Ломакин. И кто нанял шпану Ломакина, Арону Самойловичу объяснять не надо. И переубеждать бессмысленно. Что и следовало из монолога Арона Самойловича: Я все равно ничего делать не буду!. Гавриш говорил не со случайной шпаной, он говорил с полпредом Слоя-Солоненко, говорил об известных обстоятельствах, известных как Гавришу – Петроглифу, так и Солоненко-»Ауре плюс». Ничего нового он не говорил, ничего нового для полпреда, коим видел Ломакина. Да что он, Гавриш, распинается об очевидном – три стотысячника, зависшие в Печатном Дворе, не свидетельство ли ответных мер фирмы, производящей хорошее впечатление?! Но Гавриш все равно ничего делать не будет!

А распинался Гавриш об очевидном по двум причинам: пока он шепелявит-гундосит, ему не врежут – психологически, пусть выговорится, а потом фразка типа Ну ты кончил, парша?! и только потом… это во-первых. А во-вторых, Гавриш тянул резину, вероятно, рассчитывая на бойцов-шоломовцев – то ли оклемаются и с новыми силами накинутся, то ли кто третий подоспеет. Где двое, там третий.

Называется цугцванг. Любой ход Ломакина ведет к проигрышу. Приводить в чувство душманов-коротышей и объясняться: ошибочка вышла, я за вас? И слушать не станут. А станут… м-м… воздействовать физически. Втолковывать Гавришу: я не от «Ауры плюс», я- наоборот, хотя вроде бы, да, повязан с «Аурой плюс», но это совсем не то, что вы думаете? Кто поверит?! Гавриш точно не поверит. Гавриш предположит очередное особое иезуитство Солоненко и Ко. Уйти, ничего не растолковывая, – значит уверить Гавриша: вот вам, Арон Самойлович, последнее китайское предупреждение от… понятно, от кого?! А называться своим именем, вещать о своей удавке вокруг шеи – смысл?! Помощи ожидать от Гавриша и Шолома? Гавриш сам – с удавкой вокруг шеи, а шоломовцы, если и возьмутся, то отнюдь не за так. Ломакин все же Алескерович, не Самойлович. Да и не возьмутся – сначала за Ломакина как такового возьмутся. Да и не нужна Ломакину бойцовая помощь, ему другое нужно: тишина и подкрадывание. А назваться самим собой – все подкрадывание насмарку. Гавриш волей-неволей подыграет Слою, проявив Ломакина вовсе не в Баку, здесь, в Питере, – предпримет ведь какие-либо ответные шаги: ваш человек у меня вчера был, и мы все равно не договорились. И никогда не договоримся ни с вами, ни с вашим человеком, а он у меня вчера был. Да что вы, Арон Самойлович, перекреститесь, какой-такой наш человек? Да-да-да, он тоже заверял, что не за, что против, но кого вы пытаетесь обмануть, что не за, что против?! Ломакин. Неужели фамилия ничего вам не говорит? Туг, кстати, с вашей фирмой желает побеседовать одна… фирма, Шолом, передаю трубочку, не возражаете?

Фамилия Ломакин очень многое говорит «Ауре плюс». Как раз то, о чем лучше помолчать: Ломакин в городе, Ломакин рыпается и что-то такое химичит.

Еще хоть удача, что Ломакин никогда прежде не сталкивался с Гавришем – ни в «Ауре плюс» на Шпалерной у Таврического, ни в Петроглифе, то есть здесь. И вот… столкнулся. Не опознать Гавриша (хотя бы по зубам) – трудно. Не опознал бы Гавриш Ломакина путем сложных размышлений. Впрочем, вряд ли. Слышать, возможно, слышал: есть такой, кино снимает, ИЧП возглавляет, с «Аурой плюс» партнерствует. Не станет же киношник, возглавляющий ИЧП выступать в качестве наемной сволочи! Хотя сам по себе он, некий Ломакин, тоже наверняка изрядная сволочь, если благоденствует при «Ауре плюс». Ага, благоденствует! Рассказал бы он Гавришу!

Нет, не станет он рассказывать Гавришу. И подлинная наемная сволочь теперь уже ничего не расскажет – Ломакину: кто вас нанял, ублюдки?! Ибо Гавриш теперь потерян как подсадная утка и как союзник. Поди убеди!

Цугцванг. Оба шоломовца по-прежнему оставались недвижимы. Но Ломакин нутром почуял – очнулись. Да, эти не станут ворочаться, охать, стонать и громко вопрошать пустоту: чем это меня, кто это меня, что это было?! Эти – выгадают момент и восстанут из обмерших внезапно и так, что Ломакину наступит черед обмирать. Опять махаться? Уже зная, кто-что-за кого?! Добавлять же поверженным – чем заслужили?!

M-да, полный мрак!

Мрак и наступил: щелк – и погас свет. Ломакин преодолел мгновенное оцепенение и скользнул вниз и в сторону – не без помощи шоломовца: цепкий хват за щиколотку и рывок. Не будь Ломакин готов к сюрпризам, попался бы и рухнул. Не погасни свет, быть бы Ломакину битым, волна второго бойца просвистела впритирку, даже не тень, волна – мрак действительно полный. Падая и выдергивая ногу из хвата, Ломакин мелькнул мыслью: кто вырубил, кому выгодно, как быть?!

Мягко въехав в стену, он через два размашистых шага вдоль нее, споткнулся, подобрал (опять какой-то томик!) и швырнул его во тьму. Не чтобы опять затеять поединок Давид – Голиаф, а наудачу, отвлекая сторонним грохотом: он не здесь, он там.

Опять! – подал плачущий голос Гавриш. – Опять! Опять! Опять!

Ломакин сообразил: возглас Гавриша относится к электропроводке. Подвал, противопожарность, арендные разбирательства, вымогание мзда и прочая, и прочая, и прочая.

Кто вырубил – в общих чертах ясно. Главное, не Гавриш, не шоломовцы. Кому выгодно – тоже ясно. Выгодно прежде всего ему, Ломакину: есть шанс уйти по-английски, спаси-сохрани не по-армянски. Англичане уходят не прощаясь, армяне: прощаются и не уходят. Шоломовцы просто так гостя не отпустят: куда же вы, побудьте еще, о многом не поболтали!

Как быть – тоже прояснилось. Выбираться. Судя по голосу Гавриша, тот стоял где стоял. Стоял он в метре от коридорной горловины. Значит, Ломакину именно туда, на голос.

Кто-то из шоломовцев отреагировал на швырок Ломакина – ринулся вослед звуку. Кто-то из шоломовцев, второй-другой, командно крикнул:

– На пол, Арон! На пол! Прижмись!

Так! Второй-другой почти рядом, в шаге. Что это еще за на пол! что за прижмись!. Пальбу они, неврастеники, затеют? Чем? Барабаном? Нет у них стволов – Ломакин обыскал, не нашел. У душмана – нет. А у коротыша? Вот запалит сдуру в белый свет, как в копеечку! Был бы только белый свет, а не черная мгла.

Ладно, долгие проводы – лишние слезы. Крадучись блуждать, вслушиваясь в шорохи противника, не издавая шорохи самому, – сложно и ни к чему. Скорее всего, стволов у них действительно нет и, уложив Гавриша на пол, они просто расчистили арену сражения.

Весь вечер на арене – каскадер Ломакин с группой разъяренных интеллигентствующих молодчиков. Не наморен Ломакин выделывать номера на арене…

Он замер, сосредоточился, примерно сориентировался и рискнул на кульбит вперед во тьму. Локтем долбанулся об угол – вот она, горловина. Получил впечатывающий чап-п! по печени – достал-таки кто-то из бойцов. Он запоздало сделал круговой мах рукой, пытаясь поймать ногу бьющего, поймал вакуум – мимо. Кто-то снова цапнул его сзади, за загривок, на захват. И снова он выскользнул – пот… Еще Ломакин во мраке всей ступней наступил на послушно улегшегося Гавриша (А-ай!) и – на выход, на выход.

По счастью дверь так и осталась приоткрыта, иначе биться бы ему колотиться. Он протиснулся и тут же налег на нее всем весом. Все. Закрыто. Искать глазами, чем бы дверь подпереть, – безнадега. Светлей не стало. Еще бы по лестнице, вверх – там уже чуть рассеивается.

В дверь изнутри тоже налегли – помощней ломакинского. Ну так их двое, шоломовцев!

Первому, кто высунется, отхвачу голову! – стараясь побороть бурлившее дыхание, угрожающе- внушительно сказал Ломакин. Давление ослабло, сошло на нет.

Шепот сквозь металл не просачивался, но они там явно шептались, готовились. К чему?

A! Вот к чему! Удар-р-р-р! Сильнейший маэ-гери, будь дверь похлипче – получилось бы. А так она гулко задрожала – но и Ломакин скамертонил, в голове задребезжало.

– И ноги отстригу! – неуязвимо пообещал Ломакин, приставив губы почти вплотную к створу. И тут же отпрянул, беззвучно запрыгав по лестнице вверх, из подвала. Пока они там переварят обещание, пошепчутся, выработают новую тактику, Ломакин испарится. У него ведь задача: испариться, не победить.

Он… испарился.

А ведь уже вечер, м-мда. Светлый, питерский, летний. – но вечер. Посвежело.

Воняет от Ломакина, вероятно, как от дюжины козлов!

Играть в кошки-мышки по дворам Петроградской стороны – не сейчас, пожалуй, как-нибудь в другой раз, пожалуй.

Он выйдя из подъезда, кося глазами назад, дошел до первого же поворота – повернул, оказался на Большой Пушкарской и тормознул первую же машину:

– До ДК Ленсовета, а? До метро, а? Подбрось!

– Это же рядом!

– Вот и опаздываю! А?

Садись…

До метро, до Петроградской, до ДК Ленсовета и в самом деле рукой подать – метров пятьсот-шестьсот. Любая машина – в ту сторону, если по Большой Пушкарской. Почему не подбросить? Запарился парень, время не рассчитал, а в ДК, как, водится, знаменитость концерт закатывает.

Ломакин, да, запарился. Но Ломакин, да, время именно рассчитал. Пятьсот-шестьсот метров отрыва от шоломовцев – разумно и надежно, чтобы не затевать кошки-мышки. Вот он был – и нету.

А кстати, в том же ДК, помимо концертов, вечная ярмарка: секонд хенд. Снова пора обновить гардероб. Недолго послужила маечка ly and te Тох.

КАДР – 7

Внутренний двор-колодец своего дома Ломакин отыскал не сразу, не вдруг, довольно поблуждал. Не по Сенную, конечно, однако поблуждал вполне. Было желание отработать себе, отходные пути на всякий случай. На какой? На всякий. А то все недосуг было осмотреться-обжиться.

Что-то Ломакина ждет в квартире-комнате Мерджаняна, в гробу с музыкой. Когда он в спешке покидал квартирку, это действительно был гроб с музыкой, без всех-всяческих метафор. Что-то сейчас?

Двор он нашел. Даже окошко отыскал – темное, кухонное. Уходил – было светло, пришел вечером – никто на кухне лампочку не включал. Зато форточка – закрыта. А он ведь минтая выветривал…

Так- так. Ну, влезать по стенке на второй этаж и заглядывать на кухню: гражданин Елдаев, бабка Ася, как вы там?… Негоже. Трюки – оставим для съемочной площадки, до лучших времен, если они наступят. Да и не нра-авится Ломакину во-он тот карниз. Тальку бы завести под крышу… Это не потеря куража, это как раз нутряное чутье. Точь-в-точь, как на фильме, кстати, упомянутого Егора Брадастого: Ну-ка! Фас! Тогда сам Улдис работал – и трюк с виду неброский: подъем по пожарной лестнице, десяток, метров проходки по бордюру в полкирпича и впрыгивание в окно. Страховка, если крепить не в натяг, перетрется. Если металлизированный канат, его видно. Улдис было решил: так пройду, но еще посидели-посудили-порядили. И тут местный пацан (снова сопленыш!) с бормотанием да не хрен делать! влезает по лестнице, пробегает по бордюру, впрыгивает в окно. Улдис, отнаблюдав, задумчиво сказал: Теперь тальку на крышу надо завести непременно. Н-не понравилось что- то. Завели, все же отсняли. А назавтра узнали, что пацан тот разбился насмерть: вечерком решил показать своей пацанке, какой он молодец-удалец, еще раз! Улдис же после первого подвига сопленыша отметил: один из кирпичей, склонен… выкрашиваться. Такие дела…

Не станет Ломакин и пытаться, не пацан все же. А во-он тот кирпичик тоже очень и очень склонен… Но вот когда и вдруг Ломакину припрет выпрыгивать из окошка, то, значит, сюда, потом – в распор, потом – на асфальт. Приемлемая траектория. Безопасная. Хотя, лучше бы ему, не приперло. Ломакин покружил по закоулкам, вернулся на Большую Морскую. Пора домой. Душ принять, отдохнуть… Устал Ломакин. То бишь Мерджанян. То бишь выпускник Кембриджа бейсболист под номером 8, если верить майке-обнове. Чихать Ломакину на кэмбриджские буковки – главное, нет на майке кровавых потеков. Долго придется растолковывать: эта кровь не бабкина, эта кровь шоломовская.

Надо-пора домой. Давно его там не было. Уходил – все было в норме, вернулся – да что же тут у вас такое приключилось?!

Он провернул ключ и ступил в прихожую-зало. Тишина нежилая. Он щелкнул выключателем. Чистота – нежилая.

То есть ни малейшего следа от цепочки подошв. Вымыто.

Он протопал (а чего ему тихариться?! у себя дома как-никак!) к гургеновской двери, задействовал второй ключ, уже от своей комнаты. Вошел.

Никого. Хотя, не исключено, кто-то был? Слишком торопился Ломакин на встречу с Антониной – не разложил, не нацепил демаскирующих ниточек-спичечек-пушиночек. Что-то определенно изменилось в комнате, но что?

У петрыэлтеров – ключи от входной-парадной, а нет ли у них ключей и от всех остальных? Когда они наехали было на Гургена, вынуждены были постучаться – изнутри добротный старый засов-задвиг. Но если хозяев нет, почему не наведаться без стука? Что-то определенно изменилось в комнате!

Ладно! А что еще изменилось? К примеру, на кухне? К примеру, в каморке Елаева-Елдаева?

Ломакин подхватил пустой чайник и направился в коридорные кишки – не таился, шумел по-домашнему. Впрочем, ухо востро!

Мимо каморки Елаева-Елдаева. Изменилось! Крысиная веревочка торчала на прежнем месте, вдавленная пластилиновым кружком. Опечатано, будто и не распечатывалось. Ломакин чуть ли не носом уткнулся в печать, пытаясь разобрать буковки, а заодно вслушиваясь: есть ли кто в каморке? Бесполезно. Буковки крохотны, и несколько смазаны – ясно, не пятачком и не юбилейным рублем клеймили – пластилин. Однако чем, от какой организации – неясно. Вслушиваться тоже никакого толку. Будь внутри плененный Елаев – Елдаев, даже связанный, даже прикованный к батарее, даже с кляпом, – шум был бы изрядный, учитывая неуемную натуру кошкоеда. Следовательно, либо в каморке никого нет, либо там – труп. И в том и в ином варианте – тишина. Труп- это вряд ли. Конечно, безмолвен, зато пахуч и нелогичен. Мол, ай, мы и не заметали, что внутри кто-то есть, и опечатали. Мол, законопослушность граждан столь беспрекословна, что пластилиновая печать запирает надежней сейфовых замков и каменной кладки: как же выбраться, тут же печать! Спокойной ночи. Монтрезор!…

Таким образом, Елаева-Елдаева нет ни внутри, ни… снаружи. Степень законопослушности зэка нулевая, как показала практика. Ему – что печать, что не печать.

А на кухне? Придет Ломакин на кухню, а там они оба лежат-отдыхают. И хотя сознание подсказывало ему, что на кухне пусто и чисто, подсознание заставляло двигаться по коридору, высоко поднимая ноги и аккуратно нащупывая пол, вдруг выполз кто-нибудь на последнем издыхании, тут и кончился.

На кухне было пусто и чисто. И не воняло. И прогоревшая кастрюлька исчезла. И следы крови отсутствовали. И тела, оба-два, – тоже куда-то, делись. В общем, пусто, и чисто. Пригрезилось тебе, квартиросъемщик Мерджанян. Прими брому, попей чайку и жди звонка от партнеров по обмену, от замечательных парней, взваливших на себя многия хлопоты, восстановивших статус-кво. Спасибо, замечательные парни!

Чего? Какое кво? Какие многия хлопоты?… Что было, то и будет, то и есть. Все суета сует и всяческая суета. Не суетись, мастер. Пригрезилось тебе. Жаль, не дождались тебя. Ну, ничего, завтра зайдем. Или сегодня еще позвоним. Бывай, мастер, отдыхай.

Ломакин поставил чайник на плиту, тупо уставился в ожидании закипания. Четверть часа? Двадцать минут? Не дождался. Звонок спугнул. Телефонный или входной?

Телефонный. Продолжительный, настойчивый. Сними трубку, сни-ми труб-ку!

А пошли вы все! Ломакин занят, Ломакин следит за чайником – тот скоро, уже вот-вот должен начать пузырьки выпускать, главное, не прозевать, снять до паровозного пара, в момент выбулькивания рыбьего глаза, – иначе не чай получится, а веник. Довести до кипения, но не кипятить, так-то.

Телефон продолжал настаивать. Сни-ми труб-ку! А пошли вы все! Кто – все? Лишь петрыэлтеры и могут звонить в столь поздний час. Который, кстати, час? Ого! Без ерунды полночь. Все добропорядочные люди спят, так что завтра позвоните утречком. Телефон призывал: сни-ми труб-ку!

Пожалуй, все же – да. Возможно, партнеры установили ненавязчивое наблюдение за подъездом и окнами. О, пришел! В подъезд зашел, свет зажег. О, и в кухне свет зажег (если у них наблюдение и со стороны кухни, из дворика)! Вот ведь как! Явился, не запылился – а на звонки не реагирует. Если не подозрительно, то вызывающе. Ты чего это, мастер?! Сни-ми труб-ку! Сни-ми труб-ку! Ломакин вернулся в прихожую-зало, по пути телепатируя: за-ткнись, за-ткнись!

Сни-ми труб-ку, не желал заткнуться телефон. Он снял трубку.

– М-м-мда? – недовольно-сонно.

Мерджанян? Гурген Джамалович?

Это не петрыэлтеры. Голос глубокий, внушительный, с уточняющей интонацией. Уточняющий то, что голосу давно и доподлинно известно. А известно все. Потому уточняющий проверочно: соврешь – будешь тут же уличен. Смутно знакомый голос, Государственный – со времен Ефима Копеляна в такой манере общаются с простыми гражданами небезызвестные товарищи. И не только в кино.

– М-да- согласился он.

– По нашим сведениям, по имеющимся сведениям, вы – не Мерджанян Гурген Джамалович, – уличил копелянистый голос. – Оперативная информация позволяет нам с определенной точностью предположить, под именем Мерджаняна Гургена Джамаловича скрывается некто Ломакин Виктор Алескерович. Возражения?… Попробуй возрази! Ломакин, надо сказать, растерялся и почти запаниковал. Пришла беда, откуда не ждали! Беда ли? Само собой, беда! Неужто у Слоя- Солоненко настолько длинные руки, что даже небезызвестные товарищи готовы подключиться по первому требованию? Пусть не требованию, пусть просьбе. Оперативная информация… Да, что оперативно, то оперативно! Всего сутки минули- и вот.

С кем я беседую? Алло! Плохо слышно! – соврал Ломакин, маскируя нахлынувший адреналин отнюдь не оторопью, а просто телефониями помехами.

Слышно хорошо, – уличил копелянистый голос. – У нас связь надежная. У аппарата капитан Кандыба, девятое управление КГБ. Слышите? Хорошо слышите?

– Какое еще девятое управление?! – риторически возмутился Ломакин, оттягивая секунду-другую.

– Мы обеспечиваем персональную безопасность высшего партийно-государственного руководства. В частности Мерджаняна Гургена Джамаловича. Можете не сомневаться, он под надежной защитой. Нашей защитой – голос выжидательно смолк.

Я не сомневаюсь… – Ломакин выжидательно смолк.

Трубка набрякла тяжелой паузой и – взорвалась довольным ржанием:

Витья! Гардаш! Эй! Испугался?! А-а?! Он испугался. Впору заорать шпрехшталмейстером: Выступа-а-ает! Ха-алодный! Пот!!. Как реакция на испуг. И действительно – выступает. Вот сволочи! Тот случай, когда готов лучшему другу вмазать по хлебалу со свирепостью, годной для худшего врага. Жаль, друг – за три тысячи километров. То есть, слава богу, друг – за три тысячи километров. Иначе вмазал бы. Объясняйся после…

Газанфар звонил из Баку. Все у них нормально. И у Газика, и у Гургена. Вот они сидят и жалеют, что Витьи с ними нет! Посидели бы втроем, как раньше. А то пусть Витья все бросает и прилетает – они встретят. Посидим! Хорошо сидим, Витья!

Оно и слышно, сволочи, оно и слышно!

Сволочи – это не со зла, это по дружбе, это отходняк после оторопи.

Пока они, Газик и Гурген, вырывали друг у друга трубку и вопили, как тут здорово (тут-в Баку, на Мясникова). Ломакин внутренне матерился, внешне отделываясь междометиями: ага! ну Ваале! во, блин!

Сообразить бы надобно сразу, излюбленный ведь прикол Газика с давних времен: принадлежность к сильным мира сего. Завидев издали каких-нибудь приятелей, фланирующих по улице Гуси Гаджиева, заскакивал в парадную дверь Ведомства, обменивался парочкой реплик с охраной, играя идиота (Я куда попал? А здесь разве не это… Ну, это… Ну, как его?… Тогда извини, гардаш!), и степенно выходил наружу в момент шествования мимо ранее запримеченных приятелей. О, салам! Салам, Газик, салам! Как дела? Да вот, работаем-работаем… Подпуская значительности полковничьего уровня, не иначе. До тех пор, пока не примелькался охране и та не выпнула его аккурат к ногам очередных шаркающих мимо знакомцев. Но Газик, хоть и упал в грязь лицом физически, тем не менее морально не упал в грязь лицом. Поднялся, отряхнулся и с горечью отставника-генерала произнес: Видали? Такая у нас работа! Одна ошибка, маленькая ошибка, и – видали?.

Сообразить бы надобно сразу! Тот же КГБ – уже и не МБ, уже ФСК. То же высшее-партийно-государственное руководство – это ныне кто, от которой партии, от которого государства. Так что сам дурак, Ломакин, и не срывай зло на друзьях.

Они, друзья, вопили, что с машиной в аэропорту встретят, что, Алескерыч, представляешь, тут коньяк на рубли всего тысяча триста, что Газик в одной комнате сохранил все как было, и Гурген просто, клянусь, домой вернулся, что дела идут хорошо, а как дела у Ломакина?!

Да-да, само собой, им, Газанфару и Гургену, сейчас хорошо. Сидят себе, коньячок кушают, балыком закусывают, оттягиваются, а Ломакин… На Мясникова, значит, сидят. Да-да, само собой. Где, ж им сидеть. И Гурген просто, клянусь, домой, вернулся. Еще бы! Она и есть, бывшая мерджаняновская квартира, – на Мясникова, в центре. Все смешалось в доме, в каждом доме. Друг-азербайджанец на исходе погромных ночей съезжает с окраинных хрущебных-ущербных Ахмедлов и заселяет жилье сбежавшего друга-армянина: а то еразы все равно займут, а они дикуши, совсем без понятия, изуродуют все… Лучше уж – друг. Спасибо, друг! Опять же в одной комнате сохранил все как было. Не-ет, это тебе, спасибо, друг! Ладно, тебе спасибо и мне спасибо. Всем спасибо. Все как встарь. А Ломакин то вчера сдуру впопыхах ляпнул Гургену: не забудь, у Газика новый адрес. Да-а, все как встарь. Лишь улица Мясникова теперь – не Мясникова, учитывая новые реалии. Она теперь – улица генерала Тарлана Алярбекова (кто такой?!). И не потому, что Мясников был революционером, следовательно, провинился перед историей. А провинился Мясников тем, что – Мясникян. И скульптурную группу Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров до основания разнесли, вторично расстреляли. И не за комиссарство, а за шаумянство-тосепянство… Все смешалось, все смешалось, все смешалось, все смешалось…

Э! Витья! Ты слушаешь, нет?!

Как же, как же! Газик… ты там… присмотри за…

Вэ-э! Я же сказал: девятое управление! Дай, подожди, дай я еще скажу! Что, в Ленинграде не наговорились? Я его сто лет не слышал! Дай, ну!… Ну, на!

Алескерыч, ты его извини, он уже плохо понимает. Мы с утра сидим!

Я-а-а?! – приглушенный рев. Ну-ка, дай! Дай, ну, скажу! Витья, он сам плохо понимает!

Сахла, Газик, Сахла, я сказал!. Алескерыч, спрашиваю, как дела? Звонили? Приходили?

Звонили. Приходили… – подтвердил Ломакин.

И?

Не застали.

Молодец! А старушка?

А старушка!!! – заорал Ломакин и чуть не проговорился.

Ладно да! Обижаться будешь? Я тебе за это ящик привезу!

Надо понимать коньяку. А старушка уже в ящик сыграла – и не коньяку. А Ломакин торчит один, как… перст, посреди квартиры и не вздумай гу-гу.

Дай, ну, скажу! – перехватил-выцарапал Газик. – Витья! Смотри, как смешно! Гурген у меня, ты у него, а у тебя…

Продолжай-продолжай, – обреченно сказал Ломакин. Натурализовавшись в Питере, воспринимаешь с годами кавказскую непосредственность как бесцеремонность, но неизбежность. Бакинец бакинцу когда отказывал?!

Ну, ты меня понял, да, Витья? Хорошие люди, не думай! Встречать не надо. Сами. Я адрес им дал. На один день всего. Или там, на два…, три… Они улетели уже. А ты все равно – у Гургена. А он у меня. А они тогда… ладно? Смешно, правда? молчишь?!

– Смешно. Я не молчу.

Обиделся? Слушай, что, обиделся? Газик явно обиделся за то, что Ломакин обиделся.

Не обиделся. Ключ у соседей.

A-а, знаю, да я им уже сказал. Хорошие люди, Октай, Гылынч и Рауф. Они аккуратные, не думай. Ничего не тронут, не перевернут. Ладно?

– Ладно.

– Я им телефон Гургена дал, чтобы тебе позвонили, как прилетят и придут. Еще не звонили?

– Еще нет… – Ломакин бессильно взбесился. Спаси меня от друзей!

Тогда ты сам позвони. А то они смущаются, ладно?

– Ладно.

– Ладно, здесь Гурген еще тебе, хочет… – потом треск и отбойные гудки.

Своротили-таки аппарат, чертовы пьяницы, кушающие и запивающие! Жди повторного соединения? Не жди? Чего жди?!

Ломакин дюбнул трубкой по рычажкам. Взвыл. Даже не взвыл, а издал ту непередаваемую гамму звуков, которая обычно накапливается внутри и не выпускается на свет божий, чтоб за буйного не приняли. Но, будучи в одиночестве, позволительно. Иначе – апоплексия, тяжелый невроз и действительное буйное помешательство. Эка! Конспирация! Октай-Гылынч-Рауф! Хорошие люди! Точно бы, вмазал сейчас Газику, будь тот рядом. Впрочем, не со зла ведь Газик, не нарочно. Откуда ему знать?…

А если Октай-Гылынч-Рауф наберут этот номер, он заляжет в АОНовой памяти. И если кто-нибудь поинтересуется в отсутствие гостей ломакинским АОНом на Раевского, то… ничто не забыто, никто не забыт! И вычислить адрес по телефонному номеру, мерджаняно-ломакинский адрес, раз плюнуть и растереть. И, главное, опередить звонком Октая-Гылынча-Рауфа – тоже бессмысленно. Что им сказать? Не звоните, гостинцев ваших не надо, встретиться с вами никак, и ничего никому про меня! Да и… АОН – такой, он такой, сволочь, он загрузит в память упреждение с того же самого ЭТОГО номера. Значит, на улицу идти, таксофон выискивать. Сейчас? Ну, не-е-ет! На сегодня Ломакин надышался свежим воздухом. Инстинкт вцепился мертвой хваткой и не пускал на улицу. Хотя, надо признать, с неменьшим усердием инстинкт гнал Ломакина отсюда.

Но если на улице реальные, то здесь мнимые, детские страхи. – Замкнутое, пусть и просторное пространство. Нет здесь никого, нет! Ау! Ого-го-го! Никого! Кому быть-то?! Разве тень старушки?! Никого!

Он еще раз аукнул, проогогокал. Дождался, пока осядет эхо.

Не дождался повторного звонка от Гургена-Газика. Да, связь барахлит, что да, то да. Часами можно набирать. Сам не так давно пытался дорваться из Баку, со съемок, до Питера – производственная необходимость, а пришлось обойтись…

Под душем ощутил щемящую общую немощь. Уст-а-а-ал, уста-а-ал. И удары по печени проявились и громко заговорили о себе. Как алкогольный, прощально-гургеновский, так и каратэшный, подвально-душмановский.

Выспаться бы. И речи нет о переспать. Просто выспаться. А завтра… Ч-черт! Он намеревался завтра выходить на Кудимова. И вместо этого вынужден будет посвятить утро Октаю-Гылынчу-Рауфу. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина… Смешно! Общее оживление в зале. Смех.

И ведь что? Ведь их запросто можно выдать за полномочных представителей той самой азербайджанской мафии. Чем не мысль? Долгонько, правда, придется им втолковывать суть. Услуга за услугу. Хорошие люди. Только смущаются. Ввалиться в неизвестную квартиру и обосноваться там по наводке из Баку – не смущаются. А звякнуть хозяину, мол, мы тут некоторым образом ввалились – смущаются. Хотя… благодарение их смущению! Если не звонили… Хуже если звонили и не застали. Он же, Ломакин, когда-а-а вернулся. И не в курсе. Зато АОН в курсе на Раевского. Надо будет с утра оповестить дорогих гостей: ну-ка, сделайте горячий перезапуск, нажмите… Ч-черт, а в какой последовательности и что именно нажимать? Чтоб он помнил. Ладно, завтра… Еще немножко, и уснет, стоя под душем.

Нет, он не уснет. Сквозь треск струй протискивались страхи детства: там, в коридоре, кто-то ходит, что-то с кем-то делает. Чем пристальней вслушиваешься, тем явственней кажется. Или не кажется?

Он привернул душ – тишина. Но гулкие капли еще больней забарабанили по нервам – умедленные, тянущиеся.

Коридор за дверью не издавал- ни звука, затаился. Именно затаился. Будь коридор просто пуст, то коридор был бы просто пуст. Если затаился, значит, есть кому таиться.

Ломакин скинул полотенце, в которое было обернулся, и оделся по всей прежней дневной форме. Не хватало ему еще уподобиться какому-нибудь балбесу из какого-нибудь триллера – голяком скакать из угла в угол, размахивая-помахивая… конечностями (а, кстати, тогда и, только поэтому видеопрокатчики маркируют кассету жанром: эротический триллер!).

Он вжался в кафель и распахнул дверь: врывайтесь, гады!

Никто не ворвался. Коридор не затаился, был просто пуст. Нервы, Ломакин, нервы! Спать, пора!

Он еще выждал, вслух усмехнулся и, распугивая темноту-пустоту, затопотал по уже изученному маршруту. К себе, к себе! Спать! Он еще и что-то такое радостное мурлыкал – взбрело где-то слышанное: День сегодня был такой хороший! Угу! Просто день хороший был!… Ведь доброе утро и день неповинны в том, что дел переделано лишь половина!. Если б хоть половина, а то и вовсе ничего! А кто повинен? А никто! День такой…

Никто не подстерегал его за углом – ни за этим, и ни за этим, а также ни за этим.

Ид-диот! Не мнимого следует опасаться, а сущего!

В отместку самому себе он не затворил дверь на засов, просто прикрыл. И улегся. На топчаны. Полагал, что и голову не донесет до подушки – уснет. Х-х-хрен в сумку! Он бы и уснул, но все и всяческие ночные звуки проснулись. На кладбище ветер свищет. На кладбище нищий дрищет. Невинно убиенная старушка шуршит? Тень. Пиковая дама. Три карты, три карты. Час бубны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был!

Ломакин проваливался в сон, но голова застревала в проломе и пучила глаза, хотя ноги уже отнялись, не чуя опоры. На новом месте никогда не спится. Прошлая ночь не в счет, тогда было спьяну. Лишние шорохи, щелчками сшибали сон. Старушка шелестит, старушка. Стой, слышишь? Испуганно присел на подстилке. Слышишь? Нет! Ходит! Слышишь? В зале. Слышу. Ходит? Ходит. Затворить али нет дверь? Затворить… Ломакин, преодолевая вязкий, желейный мрак, будто по горло в воде, доковылял до двери и задвинул засов. Опять улегся. Лежал неподвижно, но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Просто день хороший был! Угу! Просто день хороший был! Завтра будет лучше, чем вчера… Надраться, что ли? Чтобы как вчера. Отключиться и – ку-ку! Осталось после Елаева-Елдаева? Большой ведь был Смирнофф! Надраться и почувствовать разницу. Бессонница машет крылами в окне! Не спится, не спится, не спиться бы мне!

Он так и заснул – с открытыми глазами. Или все-таки закрыл? Не понять. Потому что…

… полуночные кошмарики продолжились. Только стало светло. Косые, набитые пылью, солнечные лучи упирались от окна в пол и… в дверь. А кошмарики продолжились. В дверь кто-то скребся. Робко, бестелесно.

Ломакин подскочил, стряхивая дрему, будто нагло взобравшуюся на грудь мышастую или насекомую погань. Сгинь!

Дрема сгинула. Но в дверь кто-то скребся. Робко. Бестелесно. Кто-то.

– Хорошо бы, петрыэлтеры… Дожил, Ломакин! Петрыэлтеры ему уже хорошо! Ну да, они либо бесшумно впали бы, либо взревели бы: на манер омоновцев при штурме террористов. А тут…

– Кто?! – взревел Ломакин на манер омоновцев при штурме террористов, бесшумно подкравшись к двери.

Хыр-мыр-быр… – невнятно отозвался КТО-то. Пожалуй, все же не КТО-то, а просто кто-то. День-деньской, третьи петухи давно свое отпели, злые духи давно упрятались в подкорку. Открывай, Ломакин, человеческим ведь языком просят, хыр-мыр-быр… Робко…

Он открыл.

Нечто подобное он и полагал. Однако на какое-то мгновение остолбенел. Старушка! Живая? Ожившая? Зомби?

Ломакин невольно уставился под грудную клетку зомби, откуда вчера торчал нож. Ни дырочки, ни кровиночки. Балахон иной, не вчерашний. Тоже рванье-старье, но иной. Переоделась? Переодели?

Это ктой-то? – скрипнула старушка, обдав Ломакина перегарным выхлопом?

Это я это! – ответил ей Ломакин тем же – Кушать хочу! – затребовала старушка! Ну точно, дежавю. День сурка. Дурная, бесконечность.

Погодь, бабань, ща, сообразим чего-нито, хлебушка-маслица. Водицы испью, омоюсь, и сообразим… – Он почему-то переключился на деревенщинку, почитаемую кретинами за исконно-посконную русскую речь.

Старушка по-прежнему стояла не пороге… плохо соображая, кто она, откуда и почему здесь.

– Погодь, сказал! Посторонись, сказал! – повысил голос Ломакин. Иди пока к себе! Забыла, куда?!

Ой, забыла милок, забыла. Старая совсем, совсем старая стала! – обрадовано зачастила зомби.

Пошли покажу, – предложил Ломакин и высунулся из комнаты, все еще не решаясь вот так вот запросто коснуться зомби и отвести за ручку. Куда? Гурген говорил, четвертая дверь, зеленая.

Которая тут зеленая? Старушка семенила следом, бестолково бормоча хыр-мыр-быр и очумело вертя головенкой.

Маразм с возрастом неизбежен. Маразм – это, впадение в детство, в младенчество. Младенцы все похожи, неотличимы – недаром байки-рассказки о путанице в родилных домах. Старушки тоже все похожи, неотличимы – впав в детство, в младенчество. Но не до такой же степени?! И если она в маразме, то Ломакин пока нет. Пока.

Да, сегодняшняя бабка Ася похожа на вчерашнюю бабку Асю, но различия имеются. Имеются различия. ЭТО – другая старушка. Немудрено, что заблудилась. Вот откуда скрипы-хрипы в ночи. Вероятно пошла по нужде и не сориентировалась, – скреблась в каждую дверь, вдруг откроют-откроется. И доскреблась до Ломакина. Что ж, есть резон, есть. У петрыэлтеров.

Престарелая бомжара, подобранная у вокзала? В переходе метро? На паперти? Принцип подбора: чем сумасшедшей, тем лучше, желательней помешательство тихое и алкогольное. Чего-чего, а этого добра теперь в Питере – хоть автобусы загружай.

И надо же, отыскались добрые люди, привезли, поселили, посулили, дай вам бог здоровья, дай вам бог здоровья, дай вам бог здоровья.

– A y тебя как со здоровьем баба Ася? Со здоровьем как, баба Ася?! Со слухом плохо?! Баба Ася!

А хорошо у нее со здоровьем, хорошо. Баба Ася, так баба Ася… Хоть Арафатом зовите, только не гоните из родных палестин, если уж привезли и поселили. Еще бы ей с утречка здоровье чуток поправить, и вообще она готова многия лета просуществовать и бога молить за добрых людей, ноги мыть и воду пить… а ежели не воду, то и вовсе рай земной.

Многия лета петрыэлтерам не требуются, и здоровье у новопреставленной перед Ломакиным – хорошее, значит? Ненадолго. Прежняя баба Ася – трезвенница была? Почему была? Она и есть. Только не трезвенница. Запьешь тут с жизни такой.

Вот и жилец, подтвердит: это она. Конечно, подтвердит. Какое ему дело?

A еще был такой Елаев, вчера-недавно освободился. Не забегал? Ну, забегал. А потом? А кто его знает?! Обнаружат когда-нибудь – на берегу пустынных волн. Утоп алкаш. Ныне распутины перевелись, хлипче стали мужики – черпнешь ведерко из канала и мордой туда, в ведерко, ткнешь на пять минут: готово! Воду из ведерка обратно в канал и алкаша туда же, в канал. И наличие трупа, и отсутствие криминала. Не так ли?

Прежнюю жиличку-старушку, правда, необходимо зарыть подальше и поглубже – нож, кровь, рана. Так не исключено, – Елаев и рыл до воды в неуточненном лесочке, дабы покойнице спалось покойней… Не петрыэлтерам же пачкаться. А уж после хлебнул лиха полной грудью из канала. И пусть правоохранители хоть до воды роют – не докопаются.

Новоявленная жиличка-старушка шаркала за Ломакиным, бормоча свое хыр-мыр-быр, – или у нее такое громкое дыхание?

Ага! Зеленая дверь. Ломакин дернул на себя. Нищая каморка: бывшая роскошная софа, в изголовье – веерно прикнопленные картонки, вырезанные из всех и всяческих коробок Китикэт, кошачьи мордашки, мрачно-зеленый сундук, табурет, уставленный пузырьками-баночками, и… все.

А я торкаюсь, торкаюсь, – пожаловалась баба Ася, – и никак.

– На себя надо! На себя! – внезапно впал в раздражительность Ломакин. – Собственную дверь не узнать, а?!

Узнала, узнала, узнала! – вспугнулась старушка: вдруг сейчас погонят?! С неожиданной прытью шмыгнула в каморку и коряво забралась на софу, утвердилась.

То-то! – изрек Ломакин, – Сидеть здесь и носу не высовывать, ясно?!

Старушка истово закивала.

А я – хлебушка-маслица. Ну, там… чего-нибудь… – от щедрот соврал он.

И попугайчика! – затребовала бывшая бомжара.

И попугайчика! – согласился он с маразмом, шагнул вон, закрыл дверь. И попугайчика, и слоника, и бегемотика, и зайчика- гулика… Да! Вот еще что!

Он вернулся обратно. Бабка Ася вороватро спрятала руки за спину. Ломакин уловил: стоило ему за порог, как она бросилась обнюхивать пузырьки-баночки – вдруг повезет? A-а, попугайчик – не маразм, попугайчик есть попугайчик, он же красная шапочка, он же «Cameo». Да, недолго протянет жиличка при таком режиме-меню, ровно столько, сколько нужно петрыэлтерам. Только избавьте Ломакина от собственноручной доставки яда, делайте что хотите, но без меня. Он, Ломакин, в конце-то концов тоже будет делать что хочет. А хочет он пройтись по улице, позвонить Октаю-Гылынчу-Рауфу, потом он хочет добраться до Кудимова-старшего, потом он хочет… Не многовато ли он хочет?! Может быть. Но чего он определенно не хочет – это возвращаться в ближайшее время с хлебушком-маслицем-попугайчиком к жиличке-старушке, это дожидаться звонка петра-первого и обоюдно морочить мозги.

– Вот еще что! – распорядился он, не заметив старушкиных утаек. – Если телефон, все равно не высовываться, трубку не поднимать, ясно?

Старушка истово закивала. В руках, спрятанных за спину, предательски брякнуло морскими камешками-пузырьками.

Я и говорю! – зачастила она, отвлекая внимание, – Я – никуда! И, куда я? Дом нехороший, нехороший дом. Ночью слыхал, топот чертячий, иго-то, песни распевают. Ой, нехороший дом, нехороший. Ты давай скоренько…

Не обещает Ломакин, не обещает – только после вас, петрыэлтеры, только после вас.

Топот чертячий, иго-то, песни распевают. Хм! Кто кого вчера в ночи больше напугал? Старушка его? Он старушку?

КАДР – 8

«Вольво» – хоть и неблагозвучно, однако надежно. Иномарка безопасней не только в смысле управления (не отвалится, не заклинит, не прохудится), но и в смысле наезда. Наезда не в смысле ДТП, а в смысле бандитского наезда. Бандиты предпочитают наезжать на новенькие жигулята. Логика проста: на жигулятах- так сказать, богатеющие работяги, обретшие наконец-то свои колеса, на иномарках – так сказать, крутые парни. Работяге можно подставиться, а после сочувственно вымогать: У-у! Ну ты попа-ал. У тебя что естъ-то? Машина, понятно. A еще? Квартира? Дача? Зеленые? – Я ж не виноват! – Будешь виноват, понял?!. А подставишься иномарке, так не факт, что за рулем лох, что не кто-либо покруче, с крышей покрепче.

Так что новенькие жигулята – выигрышней. Так что «вольво» для Ломакина надежней. Гургеновская вольво. Имеет право? Имеет право. Он, Ломакин, правда, не предупредил Гургена, что машина может понадобиться… Он, Гурген, правда, не предупредил Ломакина, что старушка нуждается в уходе. Квиты.

В любом случае вероятность целости-сохранности вольво выше, когда за рулем Ломакин. Проверено. Сколько он их перевернул?! Несть числа. Но АККУРАТНО! Детство давно в заднице отыграло. Каскадер не тот, кто может перевернуть машину, – это может любой мудак-неврастеник. Каскадер тот, кто может сделать это точно, по месту – и уехать. И… чтобы на экране было эффектно, а эффективность определяется тем минимумом (не максимумом!) усилий, которые ты приложил. Для чего нужно необходимое количество мази в башке. Как у Саши Мысляева, к примеру. До мысляевского уровня Ломакин, допустим, чуть-чуть не дотягивает, Мысляев – узкий спец по автомобильным трюкам, а Ломакин как-никак широкого профиля. Однако мази в голове у Ломакина все же побольше, чем у небезызвестного пижона Томилова. Тогда, давно, в Киеве – привез с собой, пижон, ролик! Знаменитый трюк, который Томилов представлял как трюк: грузовик на скорости пробивает ограду и с набережной бухается в воду. За рулем, – я! – громко объявляет Томилов. И не менее громко кто-то (да тот же Мысляев, Мысляев!) в темноте объявляет: Так не видно ж ни… чего! Оно и верно, на кой хрен ты там за рулем, если этого не видно? Воткнул бы передачу, пустил бы машину самоходом-само… падом! А в следующем кадре после перебивки всплыл бы, герой. Ну?! А то ишь: «За рулем я! Смертельный трюк».

Так что за вольво Гургену не стоит волноваться. Это лишь в бойких закордонных фильмах ежели молодец расколошматил менее трех машин, то вроде и не молодец вовсе.

Вот охранную гуделку-свиристелку, да, Ломакин, пожалуй, отключит. Она срабатывает намного чаще, чем действительно нужно: достаточно пнуть по колесу из куража или просто хлопнуть по стеклу-крылу-багажнику, хоть куда. Угонщики-профи навострились делать свое дело беззвучно: ни пинков, ни похлопываний, вот она была и нету. Следовательно, чему быть, того не миновать – если речь об угоне. Но! Не быть тому, не быть! Пусть Гурену не икается, в Баку. Зря ли пришлось Ломакину в доброй половине своих фильмов мозговать над конструкциями: ни одна зараза не вскроет, ни спицей, ни отмычкой, ни Магниткой, ничем. Стой тихонько, вольво, чуть поодаль от улочки Раевского, и не пикни. Удачно, что вольво не одинок. У Позитрона, бывшего ящичного предприятия на берегу квадратной лужи, – некое подобие служебной стоянки. Ломакин, увы, не служит на Позитроне, ну да он ненадолго – только поинтересуется одним глазком, как там у него в квартирке, и сразу обратно. Да-да, гуделку-свиристелку отключил. Истеричный алярм только привлечет ненужное внимание. Мол, как так?! Вольво надрывается на все лады, а хозяин начхал и не мчит со всех ног?! Страннннно…

Ломакин не мчит, он… э-э… прогуливается. Он… э-э… наблюдает – нет ли наблюдения? Всегда подспудно завидовал: точечный кирпичный дом – всего в тридцати метрах, а ему досталось – в железобетонной змейке. Но именно сегодня, именно сейчас поладил с собой: что ни делается, все к лучшему. Достанься ему квартира в точечном, не попасть бы именно сегодня, именно сейчас к себе. Подъезд – один. И если за ним, за подъездом, наблюдают, то могут срисовать – без бороды ли, с бородой… Риск. Змейка же хороша чем? Подъездов чертова уйма, а по крыше пройтись до нужного окна, опасно свеситься и заглянуть, – не очень просто, но и не столь сложно, если приспичило. А приспичило!

… Ломакин отыскал таксофон, покинув Достоевскую квартиру, набрал себя и дождался: трубку сняли. Но молчали. Но дышали. Слушали.

– Октай? – подбодрил Ломакин. – Молчали. Дышали. Слушали.

– Гылынч? – подбодрил Ломакин.

Молчали. Дышали. Слушали.

Они смущаются, предупредил его вчера Газанфар. Они не смущаются. Смущаются не они. НЕ ОНИ не смущаются.

И тогда Ломакин не стал бессмысленно окликать Рауфа, понял, что и Рауфа окликать бессмысленно. Он, Ломакин, не своим, не ломакинским голосом, а тоном базарного рыночника сообщил:

– Вятяна дага аз мясряфля… дата чох вя дага кейфийятли мяхсул веряк! – в скандальном темпе заждавшегося напарника с лотка, мол, фиг ли вы там возитесь, а мне одному отдуваться?!

И громко бросил трубку. Сказать по-азербайджански действительно это – язык, отказал, из головы напрочь вылетело. А времени на то, чтобы вспомнить и грамотно выстроить упрек, не было – пауза бы затянулась до подозрительности. Потому он и выпалил Вятяна дага… на автомате, что засело, то засело. На всю жизнь: лозунг, настырно призывающий, как ни глянь в окно, с бакинского детства-отрочества-юности.

Ежели у НИХ есть еще и специалисты-полиглоты, знающие фарси, то-то охренеют!! С чего бы это напарник азерботов вдруг заявил своим гардашам: Дадим Родине больше продукции лучшего качества и с меньшими затратами!. Да еще таким тоном! Но, скорее всего, нет у НИХ знатоков фарси. И решат ОНИ: объявился еще кто-то из азербайджанской мафии, то, ли с собой звал, то ли сам сейчас явится. И в том, и в ином случае пора делать ноги. Впрочем, не мешает и пронаблюдать издали за подъездом: явится?

Потому Ломакин не спешил. То есть он спешил, он даже покусился на гургеновскую вольво. Но, прибыв на место, уже не спешил, Поспешишь… Смешно, согласился он, вчера с Газафаром. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина?… Кто у Ломакина? Ключ-то, он специально оставил у соседей: ишь, суккуленты поливать! Да им, суккулентам, одного полива в месяц достаточно, и за то спасибо! Приучены к апшеронской суши. И эфедра. И очиток. И молодило. И гармола… иначе – могильник. Могильник, значит.

Ключ он оставил с упреждением: если поинтересуются, то убедятся, он улетел, он в Баку.

Кто же первым обратился к соседям? Гости от Газика или гости от Слоя-Солоненко? Дышали в трубку определенно солоненковцы. С чего бы газанфаровцам дышать и молчать? А с чего бы солоненковцам торчать в квартире? Зашли, убедились, ушли. Нет? Час бубны, само собой, давно наступил, однако было бы из кого и что выколачивать – хозяин-то далековато, через недельку вернется, через недельку и приходите. Другое дело, то и в самом деле смущающиеся Октай-Гылынч-Рауф. Но не до онемения ведь!

Мнительность? Нет. Наработанный условный рефлекс. Да что там! Безусловный! Двадцать лет съемок! Опыт. А опыт говорит: убрать каскадера, – полсекунды. Либо сам промедлил и – до свиданья, дорогой! Либо по отношению к тебе промедлили и – опять же, прощай! Либо… чудится: скорость авомобиля-лошади-секача-бронепоезда выше расчетной-обговоренной. И мысль, не грохнуть ли решили? Худший случай. Связи утеряны, кураж исчез. Уходи. Так Алик Садовников ушел. От греха подальше.

– Так что не мнительность. Ему, Ломакину, не чудится, он не шизофреник Садовников, он, черт побери, почти осилил «Час червей»! И не осилил по совсем иным причинам, чем мандраж перед сложно заряженными трюками. И теперь надо бы, осмотревшись по месту, сделать не весьма сложный трюк, всего-то полюбопытствовать: как там, в квартирке, без хозяина живется. И кому, собственно?

Квадратная лужа у Позитрона кишмя кишела бронзой и брынзой обнаженных тел. Ненормальные, сказано же: купаться категорически запрещено! Мало вам кишечных палочек и прочей дряни типа цветов на воде, так и позитроновцы сливают сюда же всяческое, божась, что не сливают. Вряд ли, вряд ли. Среди свихнувшейся от жары голытьбы – вряд ли. Хотя… этот… с пузиком и биноклем? Этот человек высматривает на пляже… Н-нет, этот человек высматривает на пляже голо… систых девиц. Раскованность и естесственность, да, ура! Миновали времена, когда родитель предъявлял учителке претензию. Вы сказали моему ребенку: будем рисовать чучело Пушкина?! а та, рдея, оправдывалась: Не могла же я ребенку сказать – бюст!. Нынче дамочки на пляже предъявляют бюст хоть кому. Голосистые. Но ощущаешь себя не в секс-шопе, а в общественной бане, куда ненароком заскочил не в свое отделение. Красивый бюст – еще поискать и поискать. Редкость. Вот Антонина…

Стоп! До тоголь, голубчик, было? Проследи траекторию, Ломакин, и решай.

Проследил. Н-нет. Который с пузиком ни по какой траектории за твоим подъездом не может следить, не может. Следи дальше – и ты, с пузиком, и ты, Ломакин. Каждый о своем.

Машин у дома несколько. Волгу он знает, сам помогал владельцу починять этот примус. И Оку – знает отставник на ней. Вот Москвича такого не припомнит, но тот пуст. И жопик незнакомый, ярко-оранжевый жопик, приметный. И внутри паренек. Пиджак зеленый, прилизанность русого ежика – имидж, сменивший грубые турецкие кожаны и почти лысый бокс.

Станет ли уважающий себя бандит разъезжать на жопике? Почему нет? Если он – простая шестерка, коей велено: сидеть и глаз не спускать! Закончится смена, хоть на БМВ уезжай, а пока… Да и не так плох жопик, как его малюют. Зазря, что ли, в Шансе то и дело мелькает: Возьму на выгодную работу шофера с Запорожцем?! Маленькие хитрости большого бизнеса: кто не поленится грабануть жопик? всякий поленится! что с него возьмешь! не мешки же с деньгами он перевозит! Во-во… Почему бы?

Итак, жопик. Кстати, у жопика траектория как раз подходящая – ломакинский подъезд на контроле. Даже если он, жопик, случаен, наблюдение запросто может вестись из окон того же точечного дома рядом. И обсмотреть окна, как полагается по науке, – никак. Не исключено, заметит, но и будет замечен. Ломакин, если угодно, все же каскадер, а не опер.

Значит… Действуй в силу своих каскадерских возможностей, не в свои сани не садись, не опер, чай!

Ломакин вошел в крайний с торца подъезд. До собственного – четыре. Пятый. Хорошо, что его окна выглядывают на противоположную сторону. Хорошо, что тополя вымахали в полный девятиэтажный рост. Хорошо, что этаж у Ломакина последний под крышей. А он уже на ней, на крыше.

Ч-черт. Внизу-то безветрие, а здесь – рвуще, сдергивающе. Была бы талька… Вчера только Улдиса поминал, вчера только про кирпич, склонный к выкрашиванию. Да-да, лучший каскадер – тот, кто может совершить трюк, не совершая трюка. Что ж, обстоятельства вынуждают поступить не лучшим образом.

Он шел, пригнувшись, считая подъезды по коллективным антеннам. Ступни ненавязчиво, но вязли в размягченном жарой битуме. Это плохо, сообразил он. Это следы, если что. А что – если?!. Сейчас узна-аешь. Если не сверзишься. Не должен…

Он поискал глазами какую ни есть крепежку – обрывок антенного кабеля, веревки. Вылизано ветром. Разве вот проволока, которая внатяг, шатром, удерживает антенну? Это даже не проволока, скорее прут. Берите прут каким секут. Эх, нет с Ломакиным его, с позволения сказать, спецснаряжения! Рукавицы очень бы не помешали. И плоскогубцы. Ну, и шлем:… М-да, расхожая каскадерская, шутка-прибаутка: прыгаю из-под купола, лечу и чувствую, что вниз недокручиваю, недокручиваю, и тогда начинаю вверх выкручивать, выкручивать… Девять этажей, шлем – защита психологическая. Да что ему – впервой?! Эх, был бы внизу не асфальт, а была бы там хотя бы подушечка из обувных коробок… Впрочем, Лешу Гарина подушечка не застраховала – в Тулузе. Всего не предусмотришь, даже если предусмотришь все. Тот самый злополучный лет со стрелы башенного крана – вниз, оземь. Не оземь, разумеется, – на коробки из-под обуви. Наши всю жизнь пользовались для подушечки коробками обувной фабрики Восход или там Скороход. Спецснаряжение… понимаете ли! Растолковали французам, сколько нужно коробок, – те привезли. Сложили, скрепили. Пошел!… Позвонок пополам, Леша Гарин инвалид, жена возит на каталке… Коробок – расчетное количество, высота – расчетная, траектория – расчетная. А вот картон у них, у французов, помягче. Впрочем, насчет коробок – лишь одна из версий. Прыгали-то вдвоем, а калека – один Гарин…

Не время и не место, Ломакин, вспоминать Тулузу! Он отогнал видение распластанного Леши Гарина, делом надо заниматься, делом. Дело – он вязал крепежку из неподатливых металлических прутьев, прикидывал угол сгиба, чтобы крюки не разогнулись. Проверял на прочность, мыча от усилия. Мычи, не мычи – одно дело тянуть руками, другое дело повиснуть, зацепившись носком ноги, вниз головой, скрадывая вес притиркой к стене. Выдержит? А что, есть иные варианты? Нeт.

Готово. Две… скобы, прихваченные прямыми прутьями, заведенными за каменный барьерчик-бордюрчик. Этакие стремена, только наоборот. Не такая уж дурацкая штуковина. Голь на выдумки хитра. А он, Ломакин – голь. Перекатная. И здесь, на крыше, и вообще по жизни – по жизни, начавшейся одномоментно, с решением взяться за «Час червей». Только Ломакин в тот момент и знать об этом не знал. Воистину, во многом знании многия печали. Ха-арош, Ломакин! Пора перекатываться, голь перекатная! Вспомни, как ты работал на Абсолютном взломе, на Батые, на Изверге, на «Не бойся, я с тобой!». Тогда, правда, ребята страховали вмертвую. Ну да что уж тут…

Ежели крепеж не выдержит, то – сгруппироваться в клубок и хоть разочек достать стену, толкнуться. До тополей метров шесть – можно попасть, спружинить по кривой, соскользить. Вывезет кривая? Пронеси нелегкая! Ха-арош Ломакин!

Он перекатился через край крыши, ступнями – в стременах. Ладони шершавились бетоном. Межблочный паз не заделывался с той поры, как дом был сдан. Нарушение технологии? Ура бракоделам! Есть возможность не скрести ногтями отвесную плоскость, а ухватить трещину на глубину полупальцев, на весь сустав.

Он использовал эту возможность. И хотя стремена гадко скрежетали, поуспокоился.

Угадал точно – вот оно, окно. Ломакин никогда не запирал форточку, ее чего-то клинило, да и воздух должен быть свеж, невзирая на температурные минусы в любое время года. И тем! более – летом.

Так. Обратной дороги нет, Ломакин. Ты уже повис, ты уже висишь. А теперь, продолжая цепляться полупальцами, хлестни другой рукой влево, ухватись за верхний выступ оконной рамы. А теперь перестань цепляться полупальцами за трещину-паз. Вечность, что-ли, намерен висеть эдаким вверхтормашным распятием? Перестань цепляться, ПЕРЕБЕРИ руку! Ну?! На, раз!

Раз!

Справился. Получилось. Вот она, форточка. Не нашумел он? Вроде нет. Сползал вкрадчиво, даже не пыхтел, мягонько. Ветер, конечно, подвывал, давил на психику. Пусть бы ветер остался единственным фактором, давления на психику. Ерунда.

Ломакин привстал в стременах, если подобное применимо к человеку, спутавшему небо и землю. Заныл, дал о себе знать давнишний частичный разрыв ахилла. Ломакин, чтобы не бросить тень внутрь, не насторожить, самую чуть, по брови, заглянул в комнату.

Было пусто. И был полный разгром…

Та-а-ак! А на кухне? Он паучьи переместил ладони. Отнюдь. До кухонного окна не дотянуться, – стремена не пустят. Значит, надо вползти в комнату. Иного не дано. Жаль, что до кухни не дотянуться. Посиделки обычно кухонные. По размышлении здравом, устроителям разгрома – не до посиделок. Однако…

Рискнуть? Что он теряет? Разве равновесие?! Ломакин отжался на руках, выпрямился в локтевых суставах, в струнку, лишь стремена держат. Потом с тя-а-жким трудом отлепил одну ладонь от бетона, сложил пальцы клювом цыпленка и тюкнул в форточку. Та подалась. Он Мгновенно поджал ноги, исчезнув из поля зрения, Если из кухни рванутся в комнату, то – ветер, вот и форточка хлопнула. А в оконном проеме – никого, только даль и ширь, и верхушки тополей. Но Ломакин-то услышит, как рванутся. И… что ж, помучается на обратном пути. Очень не хочется мучаться на обратном пути! Он предполагал худшее, все-таки надеялся на лучшее, когда начинал стенолазную авантюру.

Никто не рванулся. Ломакин не услышал, чтоб рванулись. Он услышал тишину. И то ладно.

Дальше – голая техника. Пронырнув в форточку до лопаток, он по очереди высвободил ноги из стремян. Ч-черт! Еще бы на парочку сантиметров протиснуться, и Ломакин вполз бы хрестоматийно, КРАСИВО. Но стремена коротковаты – бросай, пока ноющий ахилл не стал воющим. Так что пришлось по- балансировать на грани, Дрыгая пятками, ловя центр тяжести. Поймал! Не до красот. Нас что, снимают?! Вас не снимают. Команды мотор не было. Никто не увидит суматошного трюка. Гордость по-прежнему паче унижения. До гордости ли?! А действительно, никто не увидит (не увидел) трюка? Хорошо бы.

Никто. Некому. И ладушки!

Он усидел уже на ягодицах, уже оконно-рамочная грань – под коленками. Ап! Полусальто. Вот мы и дома…

Было пусто. Строго говоря, пусто не было! Строже говоря, ни единой живой души, это да. Но не пусто. Болтаясь червячком на крючке за окном, Ломакин сосредоточился на главном – попасть внутрь. Не до внимательного рассматривания. Вот… попал внутрь, осматривай-рассматривай.

Трупов было три… Двое (два!) – в прихожей. Третий – на пороге сортира. Сортир площадью в квадратный метр плюс встроенный стеллаж с инструментами. Дверь в сортир сорвана, створки стеллажа распахнуты. В кулаке третьего хватко сжат альпийский топорик. Пытался защититься, прыгнул в ближайшую дверь, до чего рука достала, на стеллаже – цап… Не успел. Третьего нагнали выстрелом в затылок, практически в упор. Двоих в прихожей- тоже в упор, но в горло и в грудь.

Оно и понятно. То есть, по меньшей мере, объяснимо. Возможно, с точки зрения Газанфара, троица гостей – хорошие люди, которые, смущаются, но физиономии у них специфические – кавказской национальности. У двоих… у двух – у тех, что в прихожей. Лица третьего не рассмотреть он спиной, он затылком. И лучше не рассматривать. В квартире витал мощный дух: мощного растворителя. Есть такой у Ломакина, стеклянная двухлитровая бутыль на полке в сортире. Есть такой… Был такой!

Бутыль щерилась клыкастой розочкой – донышко и обломки. Капало, капало, капало. До сих пор капало, а в первый миг, когда топорик ненароком расколотил ее, бутыль, – хлынуло. Макушка третьего оползала клочьями – мясная багровость с клочьями сожженные волос. И дыра в затылке… Если пуля прошла навылет, можно представить, что у него с лицом. Лучше не представлять.

Ломакин, ощутил спазм, мячиком прыгнувший из желудка к горлу. Поймал блевотину на взлете, прижав ладонь ко рту. Неимоверно трудно глотнул, затолкав спазм обратно.

Октай-Гылынч-Рауф. Погостить… Кто из них кто? Важно? Неважно. Их нет. Смерть уравнивает.

Многое мог вообразить Ломакин… даже, если память не изменяет, вчера мог вообразить и такую развязку. В качестве бредового предположения. Триллер – так триллер, Но (повторяй и повторяй!) жизнь богаче наших представлений о ней. Смерть тоже богаче наших представлений о ней. Ничего подобного он и представить не мог. В каком-нибудь киношном или книжном боевике – да. Нечто подобное он даже, не соврать, читал. У кого? У Штильмарка? Но то – триллер, а то – жизнь. Хотя…

… вся повседневная жизнь в стране, до недавнего времени именуемой СССР, – это триллер.

Комок исподтишка снова предпринял, попытку движения вверх.

Ломакин попятился назад, в комнату, самым плотным образом закрыл дверь, отсекая от себя прихожую-сортир-ванную-кухню. Под коленками задрожало от недавнего напряжения и от увиденного. Сначала старушка, теперь троица- гостей-ардашей.

Он наткнулся взглядом на сувенирно-подарочную коробку с завитушками, вязью и восьмиугольными орнаментами: Коньяк Азербайджана. Машинально распаковал – пять бутылок, в картонных гнездах, на подбор: Апшерон, Гянджа, Баку, Гекель, Карабах. Хлопнуть, что ли, стакан? Большой, привет с родины предков. Не винтовой самопал – подлинник доморощенного разлива. А значит, никакой грузинский-армянский-дагестанский – в подметки не годится!

Но в сию минуту он не только бы спутал ароматические букеты одного-другого… – пятого, он, хлебни глоток, не отличил бы вкус и запах от скипидара-ацетона. В комнате и при открытой форточке тяжело давил запах растворителя. Зажмурился полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и мазилкой. Маляры-рабочие красили, а теперь, как нарочно, ушли.

Никто никуда уже не идет. Не маляры – гости- гардаши. И не уйдут, лежат. По его милости. Сначала старушку теперь… Старушку – не он, не убил. Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел. Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!… А старушку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно! Сгинь! Елаева-Елдаева тоже черт утопил? Нет. Ты! Косвенно. Заранее предположив исход еще тогда, когда усмирял зэка кнутом и пряником, защитными тычками и водкой. Пусть. Пусть кошкоед Елаев – скот, и никогда совесть не загрызет Ломакина… Не загрызет, нет, – это сейчас, не совесть, это изжога от въедливых летучих испарений. Неудачную недельку Ломакин выбрал, чтоб бросить нюхать химию! И для рюмочки коньяка – тоже неудачное время. Ломакину вскорости предстоит возвращаться строго прежним путем, координация не должна быть нарушена ни на градус.

Надо присесть и спокойно (только спокойно, Ломакин, спокойно!) обдумать.

Куда присесть? Вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно. Больше и некуда. Разгром. На первый взгляд, кто-то задался целью громи-ломай!

Первый взгляд он обратил на выпотрошенные-вытряхнутые глиняные горшки. Суккуленты, Эфедра…

Очиток… Молодило… Гармола-могильник. Раздавленные в липкую зеленую грязь. Комья-кляксы. Память о Баку. Уничтоженная память.

Он далек от сантиментов, он далек от хлопотных хобби типа выращивания кабачков – или чем там балуются на досуге всяческие герои всяческих романов Он – не герой романа. И суккуленты именно потому, что не хлопотно и не посягают на досуг.

Началось-то с тех самых пор как отломил, веточку-отросток гармолы с могил матери-отца, в Баку, на Волчьих Воротах. Вдруг екнуло тогда: ведь вполне вероятно, он больше сюда не вернется. Границы-кордоны-визы-персоны нонграта-суверенитеты… При том, что вся президентская рать хором пела-воспевала теорию гибкого членства. Изобрели! Гибкое членство. Долой нездоровые ассоциации, да здравствует гибкое членство – в СНГ. Выслушай рать и – насрать! Пойми наоборот. Ладно хоть с Апшероном все же расплевались. Пока… Но три года назад, при Латиноамериканской чехарде (Я главный! – Нет, я! – А я главней! – А ты никто! Сиди пей водку!), мнилось: вот-вот замкнутся на себя, закуклятся… Да, а гармола разрослась, прижилась. Бархатистым ковриком стелется… стелилась. И – нет ее теперь!

Логично ли? Стоит Ломакин посреди комнаты и бередит память о сгибнувшей апшеронской флоре в то время как за спиной сгибнувшая апшеронская… фауна безмолвно вопиет?! И… не фауна, не юродствуй, юрод! Люди. Хорошие люди, гости. Смущались… А ты, Ломакин, нелогичен!

Как раз логичен. В пик черного ужаса единственная действенная защита – прозрачный, но прочный панцирь юродства. Он помнил, как сыпал анекдотами на двойных похоронах матери-отца. Он помнил, как уже здесь, в Питере, все свои съехались проводить раздавленного махиной Ваню Котлярова (Ваньку- Встаньку) и тот же Мысляев, прилетевший от стола, от собственного сорокалетнего юбилея, сокрушался- балагурил: Во друзья пошли! Жизни своей непожалеют- лишь бы праздник испортить! А когда: наступил черед Жени Хижняка, то Витя Боголюбов, стоя с Ломакиным в почетном карауле, вдруг пробурчал в нос: Женьке теперь должно очень крупно повезти! Между двумя Викторами лежит! Так что смерть есть смерть. Но жизнь есть жизнь. И не обязательно в этой жизни хихикать, отпугивая смерть. Иногда просто – сесть и поразмышлять: как жить дальше, с учетом тех, кому уже не жить. Ну не сесть. Постоять. Чем Ломакин и занимался. Размышлял.

Разгром, значит! А толку? Продемонстрировать- припугнуть? Кого? Ломакина? Ломакин в Баку. Некому, некого. А с опережением? Отрыжка проклятого социалистического прошлого: мы трудимся же в счет будущей недели, по ускоренному графику, к прибытию хозяина все-все-вся давно готовы!… Хм, а смысл? Квартирку-то ломакинскую ОНИ мысленно взяли под заклад еще когда! Зачем курочить, чтобы потом самим вылизывать?

И все перечисленное – весомые, но не главные аргументы против разгрома. Суккуленты, да, сгибли, однако горшки! Горшки целы. Все и каждый. А есть ли большее удовольствие, чем грянуть глиняным горшком об пол?! Или коньяк не тронут… Допустим, громилы – трезвенники, язвенники, подшитые. Но тогда не раздребездить бутылки для пущего бедлама – только дурак откажется. Или не дурак… Отказался – значит, иная задача ставилась. К примеру, громить громите, но тихо, – главное, найдите. Искали. Пожалуй. Что? Наличку в сумме, близкой к долгу? Не дебилы ведь! Дебилы, дебилы. Но не до такой степени!

Тихо-то тихо, но три выстрела погромче будут, чем бряк битых горшков и бутылок. Да, знаете ли, производственная необходимость возникла, мы старались тихо, но пришли какие-то чучмеки, очевидные мафиози… вынудили пальнуть… Громко? А кого это нынче останавливает из бандитов? А кого это нынче настораживает из соседей?

А кого это нынче мобилизует на оперативные действа из милиции?

Нормальный беспредел, если есть что-либо ненормальней беспредела? Акулы пера кичатся вхожестью к авторитетам – и само слово авторитет настолько утеряло авторитет, что достаточно сказать авторитет, и любой поймет-продолжит:… преступного мира. Депутаты-фашисты с апломбом объявляет себя депутатами-фашистами, но требуют сатисфакций, если кто- нибудь еще объявляет их депутатами-фашистами. Президент с грацией паяца дирижирует духовым оркестром, а дирижер неформально президентствует в каждый свой очередной визит… Вроде повтор? Ниче! Чаще повторять – лучше усваевается.

Да что там! Те же подставы-наезды с автомобилями. Давний ли прецедент: ублюдки затребовали с виновника столкновения буквально последнюю рубашку (и жену – в заложники) – а виновник в отчаянии, уже измордованный, стрельнул из ружья с двух стволов и положил обоих рядышком. И?! Правоохранительные органы прячут бедолагу на конспиративной квартире, а тот взмаливается через прессу: дайте другое жилье, иначе кокнут! И мэр… дает, благодетель! При том все и каждый сочувственно покачивают тем, что именуют, головой, не жилец, парень, не жилец, все одно, найдут и кончат… Кто найдет?! Кто кончит?! Эй, милиция-полиция, найди и кончи тех, кто собирается найти и кончить гражданина, в действиях которого суд не обнаружил состава преступления! Да уж нам уж… Тьфу!

Следовательно, возьми ОНИ за труд разгромить, делали бы это с чувством, с толком, с расстановкой. Салютуя выстрелами в потолок или… в тех, кто вздумает помешать. В назидание другим. Чтоб видно и СЛЫШНО… Мы, очевидцы-свидетели, предупрежденные об ответственности за дачу ложных показаний, торжественно клянемся: ничего не видели, ничего не слышали, ничего никому не скажем, являемся активными строителями к… лизма. Иначе – клизма.

Сдвинуто все, что может быть сдвинуто. Вскрыто все, что может быть вскрыто. Искали.

Неплохо бы восстановить последовательность событий. Посещение квартиры солоненковскими специалистами Ломакин предвидел, даже ключик оставил. Но газанфаровцев – не предвидел. И солоненковцы, в свою очередь, – не предвидели. Самолет из Баку прибывает где-то к семи вечера. Вчера. Но Октай-Гылынч-Рауф не позвонили на топчан Ломакину. Или звонили, а он отсутствовал, сражаясь на подпольном, фронте Гавриша. Проверить бы. А! Телефон-то! Цел! Конечно! Он, Ломакин, дозванивался утром из, таксофона – и ему откликнулись, то есть молча, но откликнулись. Громили бы, так телефон первым делом бы изничтожили!… Цел…

Он поманипулировал кнопками, влез в память: кому и зачем Ломакин В. А. надобился за истекшие сутки с лишним? Черточки, номер не высвечивается. Еще черточки. Опять и снова. Ага! Вот… Это – Антонина. Когда? Пальцы заученно бегали по клавиатуре, рефлексы мудрей сознания – пальцы сами знают. Итак, Антонина. Табло показало: 14.57. Вчера. Встреча не состоялась – наудачу звякнула домой Ломакину. Хороший знак? Дурной знак? Он ведь сказал ей-улетает в Баку. А она звонит… А что же эти, которые прилетели из Баку? На топчаны не звонили – отлично. Но почему? Смущались? Досмущались!

Он набрал справочную Пулково! Естественно, занято. Поставил на автодозвон. Еще и еще раз осмотрелся, пока АОН заданно тренькал настырно добиваясь пулковской барышни.

Да, не крушили, не бомбили. Искали. Оба видика Хитачи не раскурочены, но основательно разобраны – не собрать. С-сволочи! Это же ломакинские рабочие инструменты! Оба VT-F90EM! Унифицированный интеллектуальный дистанционник для двух видеомагнитофонов и телевизора, шесть головок- четыре двухазимутные и две для HI-FI стерео, интелсканер, цифровое автослежение! Незаменимы при монтаже! И камера. Где? Та самая, сверхкомактная, одна из трех, задействованных на съемках «Часа червей»!… Где?! Здесь… Однако… кто ее столь консервно вспорол?! Восстановлению явно не подлежит. Где только не побывала, и… С-сволочи! Две трети метража «Часа червей» именно этой камерой отснято – в Баку. И ведь недурно отснято мать вашу так!

Чью мать?

Вашу, вашу, с-сволочи! Ворье!

Почему ворье? Что у вас пропало, гражданин Ломакин В. А.? Напрягитесь, припомните. Ничего. Вроде бы… Но – видик. Но – камера! Пропали? Нет, вот они. Может и вы сами их… э-э… ремонтировали. Нет? Не вы?. – Что ж, тогда хулиганы. Мелкие. Замок не взломан, не поврежден. Что – ключи? A-а, сами доверяете кому попало. Разбирайтесь со своими друзьями-приятелями. Правда трупы тут какие-то откуда-то. Чьи, не в курсе?

В курсе. Октай-Гылынч-Рауф, из Баку. Родственники? Земляки?

…Земляки.

Разберемся!

С кем?

С вами, с кем еще! Вы ведь тоже, отчасти, м-м… кавказской национальности?

Нет такой национальности придурки!

Да-да, мы придурки, национальности нет, трупы есть. Р-разберемся! Пр-ройдемте!

– Пулково! – брезгливо-брюзгливо попалась, вышла на связь-барышня.

Он сдернул трубку.

– Простите, что – со вчерашним рейсом из Баку?

– Опоздание по метеоусловиям. Прибыл в десять тридцать.

– Простите, – десять тридцать утра? Сегодня?

– Разумеется! – отбой. Разумеется им, а? – Погода в Питере – ни облачка.

В Баку – тоже, судя по безоблачному настроению Гургена-Газика. Ы-ых, уб-бил бы! Впрочем… Нет худа без добра. Октай-Гылынч-Рауф, получается, прибыли всего несколько часов назад и… напоролись на засаду.

Это худо. А добро в том, что не успели, не проявили топчанное убежище Ломакина по АОНу. Солоненковцы были первыми – всю ночь рылись-шуровали? Что искали-то?!

Понять бы. Значит, как говорится, ОНИ были первыми. Ключи – у соседей. Не оставлял вам Витя ключи? Мы договаривались. Да-да, конечно, вот – ключи. Не впервой… Он предупреждал.

О чем?

О том! Ходят тут всякие! Надоело уже!

Надоело, так надоело. Больше не побеспокоим. В последний раз, обещаем.

И тут откуда ни возьмись, появился… десант из Баку с утра пораньше. Если жопик у подъезда – бандитский, то шестерка на шухере и отсигналила по уоки-токи: черные на горизонте, не к вам ли? Тогда их, Октая-Гылынча-Рауфа, встретили на лестничной клетке, заранее – дабы исключить нежелательный контакт с соседями. Добро пожаловать! Вы же – к нам? Заходите, гостем будете. Ставьте свой багаж, распаковывайтесь… Бандиты умеют играть корректность и радушие весьма убедительно. А кому потом первому вожжа под хвост попала, по сути, неважно. Важен результат – три трупа… А на звук выстрелов ныне только самоубийцы реагируют: отреагируешь – и следующая пуля твоя… Это, знаете ли, покрышка лопнула. Это, знаете ли, пробка шампанского вдарила. Это, знаете ли, почудилось. Продолжим наши поиски… О! Звонят! Не в дверь – по телефону. Снимем трубочку, послушаем. Эге, еще один азербот! А кто его знает, что ему надо. Лопочет по-своему. Все. Мотаем удочки. Гляди-ка, а этот… квартирант и в самом деле правая рука ихней мафии, не иначе. Тем более мотаем. Шестерку на жопике оставим – пусть ЛОНГИРУЕТ, он сбоку припека, но доложится: кто здесь и как после нас. Мотаем! Нашли все, что искали? Мотаем!

ЧТО нашли?! ЧТО искали?

Ни тебе вспоротых подушек, ни тебе исполосованных обоев, ни тебе разломанной мебели. Книги… взъерошены и расшвыряны. Что предположительно спрячешь в книгах? Или в кассеты…

Где?! Ломакин прозрел. Но лучше бы ослеп! Где кассеты?! Ни одной! Ни намека! Ни следа! Или это – как раз след?

Интеллектуальная собственность, да! Ему, Ломакину, кассеты нужны не для развлечения! У него такая работа! У него на кассетах – плоды труда! «Час червей»! Копии, да, имеются. Но не здесь. А где? У Солоненко.

Зачем Слою-Солоненко еще и ломакинские кассеты, если у Слоя-Солоненко имеются копии. Он, Ломакин, ведь показывал-демонстрировал Слою отснятое, копировал. И отчитываясь, но в большей мере хвастаясь. Как неприкосновенным-единственным дитятей, не касайтесь, не обижайте, налюбуйтесь – во, растет не по дням, по часам. Нра-а-авится?! То-то, а вы говорите!

Ничего такого Солоненко не говорит и не говорил. Солоненко всегда верил и верит в Ломакина. И не сомневался: детище получится замечательным. А… это все? Или еще что-нибудь есть? Черновое, пробы, дубли. Показал бы, Виктор Алескерович? Интересно же!

О-о, само собой, есть. Само собой, покажет. Само собой, интересно. Но – не сейчас, не теперь. После, потом, позже…

Заинтриговывал. Каждый – специалист в своем. Ты, Слой, глубокомысленно умалчиваешь о передрягах-тонкостях банковского дела? И умалчивай. Ломакин все равно в толк не возьмет. Ломакинское дело – КИНО, и передряги-тонкости фильмопроизводства Слой-Солоненко все равно в толк не возьмет. Таким образом, будем на равных! Я, конечно, кое в чем дундук, но и ты – дундук. Кое в чем. Паритет. Довольствуйся, Слой, предоставленным, как Ломакин довольствуется предоставленным тобой, ага?

Ага. Ни единой кассеты! Ни единой! Эй, кто тут буровил! р-разберемся?! – разбирайтесь! Здесь произошел грабеж, в особо крупных размерах! Кассеты, кассеты!

Да их в любом киоске, – за десятку! Может ваши же приятели совершили МЕЛКОЕ ХИЩЕНИЕ. Кстати, по поводу трех трупов…

Это не мелкое хищение! Ч-черт! Весь Серджио Леоне. Весь Абрахамс-и-Цукеры! Лучшее из Копполы, из Спилберга! Сборник… IS MY LOVE!… Да бог с ними со всеми! Восполню! Но! Но! «Час червей»!!! «Час червей»!!! Весь материал. Смонтированный и не смонтированный… Вплоть до кадров до пяти секунд! Не понимаете?!

Понимаем, отчего же! Кино? Хорошее? Дык – в любом киоске!

Мое кино! Мое!!!

А, любительское?…

Подите нахрен, придурки! Киднэпинг – знаете?

В курсе…

Вот он и есть!

Не пудри мозги, сучонок. У тебя и детей-то нет! Согласно документа.

Е-есть!!! Да… теперь нет. Не пудри! Ты вообще кто? Режиссер? Актер? Продюссер?!

Ограш я, ограш! Ну по-ол-лный м-му-удак!

Оно и видно, оно и видно. Пошли, что ли?

Зачем?

Не зачем, а с нами.

… Мысли-кадры скакали и заедали, будто в плохом- стареньком кино, иначе именуемом нынче замечательным новомодным сюром. С кем гипотетически вел мысленной диалог Ломакин – не скажет, не определит. Но вел, пока копошился, искал, надеялся на безнадежное. Оставь надежду всяк…

Нету…

Три трупа деликатно отодвинулись на второй план. Он, Ломакин, даже дверь не отворит, чтоб лишний раз убедиться: здесь они. Куда же им деваться! А «Час червей» куда делся?! И куда деваться ему, Ломакину? Он тоже – труп. Живой. Пока – живой. Куда деваться?

Только в окошко. Нет, не вниз головой – до ближайшего асфальта. А долгая, осторожная дорога обратно. Машинальная, без эмоций. Между прочим, без эмоций и машинально – много проще оказывается. Он лишь прихватит кое-чего по мелочи, в карманы джинсов распихает и – готов к труду и обороне. Оборона – нелегкий труд. Он убедился. Но его вынуждают, вынудили не просто обороняться – нападать. Он нападает, он теперь в своем праве. Он в праве родителя, у которого похитили дитятей. Он бы добровольно отдал… может быть. Когда, например, затребовали в виде компенсации спровоцированному долгу, которого нет. Дети, вечно платят по долгам родителя своего. Но чтобы та-а-ак?

Все, черви могильные! Все, опарыши! Наступает наш час! Было для, Ломакина время делать долги. Пришло время платить. Придется, платить черви, за все! 3а «Час червей»! Да, он не закончен, недоснят, недомонтирован, не состыкован… От ребенка-калеки отказывается только нелюдь…

Тихо-тихо, Ломакин, потеряешь равновесие и – недокрутишь вниз, не выкрутишь вверх…

Он? Не выкрутит?! Да он способен сейчас пройтись в полный рост по стеночке, будто она не вертикаль, а горизонталь.

Ну-ну, не переборщи. Вот и крыша! Разомкни крюки, верни на место, застолби антенну в прежнем виде, смаж-размажь битумные впечатки подошв. Возвращайся, Ломакин, возвращайся. Где твой Дом? Здесь он или там… там-там!

«Час червей», черт побери, «Час червей»! Почти законченный! Почта такой, как хотелось!

Это была моя лучшая фильма! – Это могла быть моя лучшая фильма!

Это будет моя лучшая фильма!

Ну держитесь личинки под личиной личности! Пробил для вас всех «Час червей»!