Тучи над страной Солнца

-- Ну, это красивые легенды. Хотя если бы такое и впрямь было бы возможно, я бы рискнул. Я понимаю твои чувства, Заря. Но едва ли ты застанешь его в живых.

-- Пусть так, но прошу тебя, Инти.... не отнимай у меня надежду. Я знаю, что там со мной может случиться всё, что угодно. Меня могут избить, надо мной могут надругаться, даже на костре могут сжечь... И мне легче идти туда с надеждой, что я иду за ним... по крайней мере, пройду хоть часть того пути, которую прошёл он.

-- А разве то, что ты рискуешь собой ради Родины, не достаточно? Ему и его товарищам и этого хватало.

-- Инти, пойми, они -- мужчины, а я -- слабая женщина.

-- Ну, в данном случае разница между мужчиной и женщиной только в том, что мужчине проще защититься при нападении, а женщине это сложно. Но только.... есть одно печальное обстоятельство, которое это сводит на нет. В христианских странах законы сословные и право на самозащиту имеет только дворянин. А если незнатный обнажит оружие против аристократа, то даже если ему и удаётся защитить свою жизнь, судебная система не простит подобного нарушения привилегий аристократов. А наша знатность, чтобы иные не говорили, по их законам всё равно не считается. Лишь немногим из беглецов удалось стать там дворянами. Так что женщине в некотором роде даже и проще.

Заря ничего не успела ответить, в этот момент вбежал гонец с донесением, меченным алой каймой. Прочитав его, Инти изменился в лице.

-- Андреас сбежал, -- сказал он, -- его по суду приговорили к смерти, но исполнение приговора отложили, так как он мог ещё понадобиться для расследования дела о наличии сети внутри страны. Конечно, теперь, когда наместником в Тумбесе стал Старый Ягуар, Андреасу не пробиться к морю незамеченным, из Куско он скорее попробует добраться до Амазонии, пройти через которую стоит немало времени и трудов. Но если... если это ему удастся, то в Испании он может вас с Томасом разоблачить.

-- Инти, ну почему его так плохо стерегли!

-- Его охраняли надёжные люди, опытные воины, но... только их нашли мёртвыми со вспоротыми животами. Я не знаю, как могло такое случиться... разве что врагом оказался тот, кого они никак не подозревали в дурных намерениях, и потому позволили ему подойти близко... Андреаса мы будем искать, конечно, но... я не уверен, что точно найдём.

-- Как бы то ни было, в Испанию ехать надо, -- сказала Заря со вздохом.

Томас после окончания путешествия выглядел радостным, но с лёгким налётом грусти:

-- Я так счастлив, Заря, что смог увидеть Тавантисуйю. Как жаль, что я скоро покину её навсегда. Но я унесу её в своём сердце.

-- Томас, скажи, а что тебя больше всего поразило в нашей Родине?

-- Всего не упомнишь. Как жаль, что в своём трактате я не смогу рассказать многого, чтобы не угодить на костёр. Но самым странным для меня было, наверное, то насколько ваша страна непохожа на то, что я себе представлял. Я почитал ваши книги по истории -- просто поражён, как у нас всё перевирают. Нам, например, пишут, что во время первого восстания под руководством Манко инки не сумели взять укреплённый Куско, и потому сожгли его в месте с мирными жителями, но испанцы при этом уцелели Божией Милостью. А у вас в книгах пишут иное, что жители Куско сами открыли ворота перед Манко, лишь дворец, где укрепились испанцы, он взять не смог, и они дождались подкрепления с моря, а потом разрушили и сожгли столицу в отместку. Получается, мы зря ужасаемся тирану, сжёгшему свой собственный стольный город. Знаешь, я после этого вообще перестал верить нашим книгам, кто знает... может, у нас не только историю вашей страны перевирают, но и многое другое. Может быть, даже деяния Святых и Священное Писание подвергались цензурной обработке, замалчивая неудобные моменты. Впрочем, я ещё долго могу болтать, а нам надо перейти к делу. Чем я могу тебе помочь в Испании?

-- Томас, для того, чтобы выполнить задание, мне надо войти в эмигрантские круги, познакомиться с определёнными людьми. Ты сможешь мне в этом помочь?

-- Я знаком с эмигрантами только мельком, тогда я ещё не хорошо владел вашим наречием и говорил с ними исключительно по-испански, но ввести тебя туда, пожалуй, смогу.

-- А кого из эмигрантов ты знаешь?

-- Более-менее хорошо только одного, по имени Хорхе Хуан Симеон.

Заря чуть не поперхнулась от неожиданности.

-- Знаешь, это как раз один из тех, с кого мне нужно будет начать. Что ты можешь о нём сказать?

-- Немногое. Нас познакомил Андреас. Я тогда ведь был очень наивен и не имел оснований подозревать его истинную природу. Он представил мне Хорхе Хуана Симеона как мудрого учёного мужа и человека весьма достойного. Я верил всему, что говорил этот учёный муж и представить себе не мог, что этот человек -- наглый лжец!

-- А что он говорил?

-- Говорил, что в вашем государстве положено так, что инки -- господа, а все остальные -- их рабы, над которыми инки могут безнаказанно издеваться и морить их голодом.

-- А голодом зачем морить?

-- Якобы только затем, что инки тупые и жестокие. Когда я ехал в вашу страну, я думал увидеть картины настоящего земного ада, а обнаружил -- рай!

-- Понятно. А откуда Андреас был знаком с Хорхе?

-- Андреас был знаком почти со всеми эмигрантами. У них было два духовника, Андреас и Диего. Именно они должны были стать миссионерами, но Диего опасно занемог, так что я не уверен, что мы увидим его живым. На замену Андреасу хотели рукоположить кого-то из индейцев.

От последнего слова Заря вздрогнула и поморщилась.

-- Прошу тебя, Томас, не употребляй это слово. Я знаю, что ты ничего плохого не имеешь в виду, но мне всё равно больно слышать это слово из твоих уст.

-- Больно? Но почему?Разве в этом слове есть что-то обидное для вас?

-- Томас, белые люди нарочно выдумали это слово, чтобы не думать о нас как о людях. Ведь если кто-то скажет, что убил, запытал или ловко обманул "индейца", это звучит совсем иначе, чем если бы он сказал, что он убил, запытал, или вероломно обманул другого человека.

Этой мыслью Томас был несколько ошарашен.

-- Я никогда не задумывался об этом. Вот как много на самом деле значат слова! Ведь большинство европейцев и в самом деле не думает о вас как о людях, не по злобе даже, не из выгоды, а просто по привычке.

-- Интересно, а как на это слово реагируют эмигранты? Ведь если они будут называть себя "индейцами", чтобы вам понравиться, то ведь этим они расписываются в том, что они хуже вас.

-- Насколько я знаю, приняв крещение и обиспанившись, они начинают считать себя белыми людьми. Хотя, конечно, белые люди их за равных себе не считают.

Изначально предполагалось, что Томас и Заря поплывут на корабле белых людей, который должен был забрать Томаса и Андреаса, но он не пришёл вовремя, и не пришёл даже с опозданием. С одной стороны, ничего удивительного, в морях "шалили" пираты, да и без пиратов корабли белых людей нередко плавали в таком убитом состоянии, в каком ни один тавантисуйский корабль никогда бы ни покинул порт, а если бы и покинул, то портовый чиновник, допустивший такое, тут же полетел бы с должности прямо на золотые рудники.

В гибели корабля не было ничего необычного, но Инти всё же встревожился, боясь, как бы это ни стало предлогом к войне, так как гибель корабля при желании можно было обвинить инков.

Как бы то ни было, для Зари и Томаса встала проблема, как добраться до Испании.

Логичным и единственно возможным решением было воспользоваться тавантисуйским кораблём, но только напрямую в Испанию(за исключением совсем уж особых случаев, связанных с дипломатией) они не ходили. Конечно, нужно будет пересаживаться с корабля на корабль, но само по себе это могло вызвать большие подозрения, а лучше было, если Зарёй не станут сильно интересоваться. Томас считал, что надо поплыть на север, там по суше пересечь Панамский перешеек, и сесть на корабль идущий в Испанию, но Инти сказал, что такой вариант слишком рискован, и он поищет другие. Томас, правда, не понял, какой тут риск, решив, что Инти считает опасным путешествие по суше.

Впрочем, довольно быстро Инти нашёл выход -- на следующий день он привёл к Заре и Томасу одного человека лет пятидесяти, по коротко остриженным волосам которого Заря тут же поняла, что он из тех, кто поддерживает связи Тавантисуйю с заграницей, так как все, кто плавали к христианам, должны были стричься коротко, ибо с банями у христиан было туго, зато блох и вшей нацеплять можно запросто.

Инти сказал:

-- Познакомьтесь, это Альбатрос, капитан корабля, на котором вы поплывёте до Гаваны. Там вы пересядете на другой корабль.

-- Значит, мы должны будем обогнуть континент с юга? -- спросил Томас, -- Но ведь дорога на север была бы короче.

-- На север плыть слишком рискованно, -- ответил Альбатрос, -- нашим судам там запрещено появляться, и наше появление там может быть поводом к серьёзному скандалу и даже войне.

-- Я не знал этого, -- сказал Томас, -- Но почему так?

-- Года три назад случилась одна крупная портовая драка между нашими матросами и белыми. Якобы на почве религии, хотя там не поймёшь. Хотя я знаю нравы белых людей -- портовые драки у них происходят чаще, чем шторма в океане, а нам запретили туда соваться по другой причине -- чтобы в случае войны на нас можно было напасть неожиданно, а то наши готовящийся там флот бы заметили, да помчались бы предупреждать. Мы же для белых людей "собаки", с нами не обязательно дипломатию разводить, можно "без объявления войны, без предъявления каких-либо претензий к Тавантисуйю" неожиданно напасть как-нибудь на рассвете... -- в голосе Альбатроса чувствовались горечь и ирония, но Томас не мог знать, что именно этими словами глашатаи объявляли о начале Великой Войны, -- всякий раз отплывая далеко, я очень боюсь, что это уже случилось, и что вернувшись, я увижу вместо города пепелище, а родных -- мёртвыми. Ну да ладно, речь не о том сейчас. Итак, мы обогнём континент, на юг нам плавать ещё пока позволяют...

-- А разве потом могут не позволить? -- опять удивлённо спросил Томас.

-- А то как же! Белые люди осваивают континент, и чем дальше, тем плотнее его контролируют. Некоторые амаута с тревогой предсказывают, что со временем нам и дорога на юг будет закрыта, а Тавантисуйю зажмут со всех сторон... Впрочем, не надо о грустном.

-- Скажи, а разве не страшно плавать вдоль неосвоенных побережий, где водятся дикие племена, способные напасть безо всякой причины? -- спросил Томас.

-- Дикие -- не значит сумасшедшие. Ведь только сумасшедший будет нападать на заведомо более сильного противника.

-- Но почему же столько путешественников погибло от рук дикарей? -- недоумевал монах.

-- Белых путешественников. Конечно, если вести себя как белые люди, то есть объявлять любую вновь открытую землю своей собственностью, озверело накидываться на женщин и захватывать людей в рабство, то конечно, даже вооружённые копьями и камнями люди будут пытаться мстить за такое обращение. Но мы со всеми народами стараемся вести себя в духе мира и дружбы.

-- Это очень похвально, но не всегда вам это помогало. Я смотрел пьесу "Позорный мир", и там говорилось что Пачакути "хотел мира, но получил войну".

-- Ты имеешь в виду арауканов. Да, были у нас раньше тёрки, но теперь даже они не рискуют связываться с нами. По крайней мере те племена, что живут вдоль берега. На другой стороне континента мы можем спокойно заплывать в порты белых людей, ведь формально я плыву по делам торговли. Ты сможешь отправить оттуда письмо, что жив и здоров, но вынужден возвращаться окольным путём, так как корабль не приплыл за тобой вовремя. За полтора месяца мы должны обогнуть континент, и доплыть до Кубы. Там я очень надеюсь, что смогу пересадить вас на корабль одного надёжного человека, одного из немногих белых, которого я уважаю, и которому могу доверять.

Поначалу путешествие проходило относительно спокойно. Не объявляя об этом громогласно, инки осваивали оконечность материка, и кое-где были небольшие порты-крепости. Но обо всём этом рассказывать вслух было нельзя даже на родине -- чтобы на эту тему не всполошился враг, который хоть и знал, что корабли инков огибают континент с юга, но не подозревал, что инки, будучи в дружественных отношениях с большинством местных племён, могут сравнительно небольшими силами контролировать южную оконечность материка.

По пути Заря и Томас порой беседовали с капитаном, и узнали от него немало интересного.

-- Скажи мне, Альбатрос, почему твой корабль называется "Мать Огня", -- спросила однажды Заря.

-- Потому что так звали женщину-вождя, ту самую, которая взяла на себя руководство восстанием в Амазонии. Хотя чаще её вспоминают под именем, данным ей в крещении и в переводе с испанского обозначающим "многие боли". Инти много рассказывал нам о ней.

-- В Куско об этом знают мало, во всяком случае я об этом не слышала, -- сказала Заря.

-- Восстание в Амазонии случилось когда ты была ещё ребёнком, а потом... мало кто любит вспоминать неудачи. Инти в этом плане исключение, точнее, он не считает, что что был в той неудаче виноват, да и в самом деле он похоже, делал всё что мог, только не всё от него зависело. А другие любят ему это поражение в вину ставить.

-- Скажи, а как вождём стала женщина? Почему у нас такое невозможно?

-- У охотничьих племён это не редкость. Женщины у них часто бывают воинами, и а иные считают их даже главнее мужчин.

-- Но ведь женщина-воин может попасть в руки врага, который может не только убить её или запытать, но подвергнуть бесчестью! -- вставил брат Томас, -- К тому же женщины беременеют, а как воевать в таком состоянии! Поэтому женщин нельзя отправлять на войну.

-- Да, это так, -- ответил Альбатрос, -- Но ведь у охотничьих племён война обычно длится всего несколько дней и напоминает скорее большую драку, нежели войну в том смысле, какой понимаем под этим мы. Для нас война длится месяцы и годы... Потому обнаружение беременности на войне для женщины там почти невозможно, а у нас было бы неизбежно. А насиловать пленниц у диких племён не положено, это же не белые люди. По той же причине у нас женщины не могут быть инками, хотя Инти предполагает, что во времена Манко Капака жена правителя была фактически соправителем, оттого и родился обычай, чтобы Первый Инка обязательно должен быть женат на женщине крови солнца, желательно на сестре, да и сейчас нередко жёны носящих льяуту выполняют при своих мужьях роль секретарей, а также выполняют разные деликатные поручения по переговорам. В Чиморе до сих пор многие помнят, как именно вдова Тупака Юпанки после восстания против власти инков сумела уладить дело так, что всё обошлось бескровно.

-- А восстание в Амазонии длилось около года, -- вздохнула Заря, -- и было утоплено в крови.

-- Да, это так. И отчасти виной тому то, что вождём была женщина. Она... она ведь была беременна, и все примерно знали срок, когда ей суждено родить. Этим и воспользовались леонисты.

-- Не понимаю, отчего она вообще им доверяла, -- сказала Заря, -- разве Инти не мог объяснить ей всё их коварство?

-- Инти, конечно, объяснял. Но ведь и добраться до Матери Огня ему случилось далеко не сразу. Изначально леонисты туда прибыли первыми, а потом... потом между ней и Инти случился разговор на эту тему. Инти рассказал ей о том, как Горный Лев пытался убить Асеро, а потом его грязно оклеветал. Мать Огня поверила ему, но спросила: "Знают ли сторонники Горного Льва об этой подлости?" На это Инти ответил, что среди леонистов есть как и подлецы, знающие всю подноготную, так и честные люди, введённые в заблуждение. Тогда она приняла решение, что лучше напрямую не ссориться с леонистами, но выявлять при этом конкретных мерзавцев-изменников. Она вообще была склонная к компромиссам -- да и ей, видимо, нельзя было иначе. Среди множества местных племён были многие, находившиеся во враждебных отношениях друг с другом и чтобы помирить их и объединить для борьбы с белыми, нужно было обладать немалым дипломатическим искусством. Возможно, она считала, что вражда между сторонниками Асеро и Горного Льва примерно той же природы, что вражда племён.... Но как бы то ни было, в тот момент, когда Мать Огня временно отошла от дел, чтобы родить, и потом передать дитё кормилице, леонисты самовольно начали восстание, кое-где вероломно нападая на сторонников Асеро и объявляя их предателями, которые якобы специально медлили с выступлением. В результате преждевременное восстание получилось неподготовленным, да ещё и был сильный раздрай в стане восставших... всё это не могло не привести к поражению.... -- помолчав, Альбатрос добавил, -- конечно, если бы вождём восставших был мужчина, и его бы вывела из строя тяжёлая рана, то всё могло быть также, разве что рану не предугадаешь...

В другой раз Заря спросила:

-- Скажи мне, Альбатрос, а кто тот белый человек, которому ты нас доверишь?

-- Его фамилия Эррера, и в отличие от большинства христиан, он знает что такое благодарность.

Помолчав, Альбатрос добавил:

-- Однажды Горный Ветер, ещё будучи юношей, во время одного из путешествий вляпался в скверную историю. Возле берегов Кубы на его корабль напали пираты, часть экипажа погибла в бою, кто-то был захвачен в рабство, а сам Горный Ветер, будучи самым юным и ловким, сумел-таки спрыгнуть с корабля и доплыть до берега. Да вот только дальше-то ему было куда деваться? Ведь местные племена на Кубе истреблены, остались только белые и их чернокожие невольники, а любой белый мог обратить его в рабство не хуже пиратов. В лесах и в горах же его неминуемо ожидала бы смерть от голода. Поразмыслив как следует, и взвесив все варианты, Горный Ветер решил рискнуть и под покровом ночи проник в город, где постучался в одну из лачуг, умоляя о пище и ночлеге. Сам он потом рассказывал, что выглядел он как настоящий бродяга -- оборванный, грязный и до крайности измождённый. Как он потом узнал, обитатели лачуги, старик и старуха, были сами в ожидании голодной смерти через пару месяцев, но тем не менее приняли бедолагу, дали ему воды обмыться и поделились последней миской риса. Хотя они были не просто бедны, а им грозила голодная смерть, они и не подумали продавать юношу в рабство.

-- А почему им грозила голодная смерть? -- спросила Заря, -- Был неурожай?

-- Нет, всё было гораздо хуже. У нас всех стариков кормит государство, а у них -- дети. Но если нет детей или они пропали без вести, тогда остаётся в старости помирать от голода. Мне самому трудно представить всю ужасность жизни белых... как выходить в море, зная, что в случае твоей гибели старики-родители или вдова с детьми останутся без средств к существованию? А у тех стариков единственный сын пропал без вести, так как корабль, на котором он был матросом, уже несколько месяцев не возвращался в порт.

-- Как ужасно...

-- Ну в данном случае всё окончилось благополучно для всех. Горному Ветру повезло, что в порт пришёл мой корабль, и он, рассказав всю историю, уговорил меня изобразить дело так, будто я его выкупил за большую сумму -- её он передал старикам, чтобы тем было на что жить в ближайший год, а далее он собирался поддерживать их ещё, но по счастью их сын нашёлся. Его корабль и в самом деле потонул, но он доплыл до берега, некоторое время пробыл на необитаемом острове, а потом его подобрали. Он был поражён благородством "принца", как там называли Горного Ветра, и когда на свалившиеся на него с неба деньги смог купить себе корабль, то часть выручки всегда тратил на то, чтобы вызволять из рабства попавших в плен тавантисуйцев. Ну так мы и связались с ним напрямую. Он помогал Инти в кое-каких делах, и никогда не подводил. Я уверен, что и на этот раз он не подкачает.

-- Скажи, а каково христианское имя этого доброго человека? - спросил Томас.

-- На языке вашего бога его имя означает "Верный", -- ответил Альбатрос, -- впрочем, он не возражает, когда этим же именем его называют и на других языках.

Увидев первый заграничный порт, Заря была в ужасе. Конечно, она немало читала о жизни белых людей в книжках, но одно дело -- читать, другое -- увидеть собственными глазами. Многие, читавшие книги, были уверены, что там изрядно сгущают краски, так как казалось очень странным, что белые люди, выдумавшие столько полезных вещей, могут жить в такой грязи. Иным казалось наоборот, что они должны быть чем-то лучше тавантисуйцев.

Но вид портового города развеивал на этот счёт все иллюзии. Уже издалека чувствовались помоечные запахи, были видны толпы нищих попрошаек, многие из которых были детьми и подростками. Улицы города были столь грязны, что под горами мусора порой было не видно мостовую, в одном месте Заря увидела раздавленную мёртвую птицу, а отвернувшись, упёрлась взглядом в детский трупик. От вида последнего Заря чуть не упала в обморок, хорошо ещё, что Томас поддержал её.

Когда они наконец очутись в гостиничном номере наедине, Заря не выдержала и разрыдалась.

-- Томас, скажи, как это так может быть? Мёртвый ребёнок лежит прямо на улице и никому нет дела... как будто так и должно быть!

-- Увы, Мария, для нас это привычное зрелище. Детей убивают по многим причинам. Например, мужчина может соблазнить невинную девушку и бросить её на произвол судьбы, а родня, узнав о её беременности, гонит её из дому. Тогда несчастной только и остаётся, что убить своё дитя, или подкинуть его кому-нибудь, а самой идти на панель, чтобы через несколько лет заразиться там и сгнить...

-- А мужчина? Если узнают, что он так поступил, то его как наказывают?

-- Никак. Это даже не мешает ему потом считаться уважаемым членом общества.

-- Ужасно!

-- А бывает, что девушка осиротеет, лишившись отца, и должна кормить не только себя, но и младших братьев и сестёр, что можно делать только на панели. Я знаю всё это не по наслышке. Когда умер мой отец, моя старшая сестра тоже была вынуждена пойти по этому пути, она однажды даже родила, и отнесла ребёнка куда-то... Я так и не знаю, подбросила ли она его кому-то или так и оставила умирать в придорожной канаве. Тогда я был ещё малышом, и не мог спросить, а потом она покончила с собой, обнаружив у себя сифилис... Я стал маленьким вором, а потом неизбежно стал бы и бандитом, но однажды я пытался обокрасть дом священника, и попался. Он не стал сдавать меня властям, а, узнав, что я сирота, и мне нечего есть, усыновил меня. Моя жизнь сложилась благополучно, но видя воров, нищих и проституток, я понимаю, что на самом-то деле я ничем не лучше их, просто мне больше повезло в жизни. Порой мне даже стыдно перед ними, что я ещё не спас также никого. Я мечтал на старости лет вот так же кого-нибудь усыновить, но теперь думаю, что принесу больше пользы, если расскажу всему миру, что от этих бед есть лекарство, а мы, вместо того чтобы применить его, клевещем на тех, кто его изобрёл и успешно применяет. Я буду всеми силами стремиться к тому, чтобы как можно больше людей узнали правду о твоей родине!

От этих слов сердце девушки сжалось в тревожном предчувствии.

-- Томас, ты ведь знаешь, что на этом пути тебя рано или поздно ждёт смерть?

-- Конечно, знаю. Но я не боюсь её.

Заря взглянула на него с восхищением и поневоле подумала об Уайне. Хотя белокожий, низкорослый, щуплый и подслеповатый Томас внешне ничем не напоминал высокорослого и чернокудрого красавца-метиса, но должно быть, когда он отплывал в Испанию, в его глазах был тот же блеск, что и у Томаса теперь.

-- Томас, я всегда буду любить тебя как брата, -- восхищённо прошептала Заря.

Лицо монаха покрылось пунцовым румянцем, и он ответил:

-- Я тоже, Мария, всегда буду любить тебя как сестру, и даже больше... только ты не подумай плохого, ведь я дал обет безбрачия и мне нельзя даже думать о женщинах как о женщинах, но для меня ты всегда будешь живым воплощением своей родины, и в свой последний час я буду вспоминать её поля-террасы на склонах гор и тебя...

На это Заря ничего не ответила, лишь мысленно спросила себя, о чём мог думать Уайн в свой последний час. Неужели тоже о ней?

Ну вот наконец-то и Куба. С каким-то трепетом Заря всматривалась в остров, медленно проступающий на горизонте. Заря много слышала о нём от Альбатроса, а кое-что читала и до этого. В книгах писали, что раньше его населял добрый народ таинос, который испанцы вырезали под корень. Альбатрос, правда, пояснил, что таинос, судя по всему, было не названием народа, а понятием, сродни понятию "инки". Ведь у них напавшие на Тавантисуйю конкистадоры тоже поначалу считали, что "инки" -- это не достойнейшие из народа, а некий отдельный народ, захвативший власть над остальными. Конкистадорам было привычно всех мерить по себе.

Альбатрос рассказывал, что те скудные сведения, которые о местном населении оставили завоеватели, говорят о том, что здесь тоже знали о разумном общественном устройстве, ведь здесь не знали голода и нищеты, народ жил в чистых и опрятных жилищах, и хотя в этом климате было им было привычно обходиться вообще без одежды, но здесь, совсем как в Тавантисуйю, знали золото, но не знали алчности. Жители побережья возделывали море также, как жители равнин возделывают свои поля, они не знали войн, так как не имели враждебных соседей, и привыкли видеть во всех людях братьев. И белых пришельцев они приняли изначально радушно, не зная, что их предводитель Колумб цинично рассуждал, сколько из них можно истребить, а скольких оставить, чтобы превратить в своих слуг.... впрочем, испанцы взялись за дело истребления столь рьяно, что не осталось никого... Лишь потом Церковь сообразила, что если кормить людьми собак или ради забавы испытывать на живых людях остроту шпаг, то вскорости слуг не останется, и потому в последующих землях конкистадоры вели себя куда менее рьяно. Если на Кубе не сдавшему норму золота или хлопка отрубали кисти рук и отправляли умирать на глазах у его соплеменников, то в землях, завоёванных позднее, дело ограничивалось только поркой помещиками провинившихся, хотя от порки порой тоже умирают.

Для Томаса узнать всё это было куда большим шоком, чем для Зари:

-- А в наших книгах писали, что население здесь вымерло в основном от оспы, -- сказал он.

-- Да? -- иронически сказал Альбатрос, -- а если немного подумать? Почему тут население вымерло поголовно, а у нас -- нет? Оспа отнимает много жизней, но она не может выкосить миллионный народ. Нет, просто местные жители не умели воевать и поплатились за своё миролюбие. Хотя, конечно, в ответ на истребление они пытались сопротивляться, самые стойкие и смелые уходили в партизаны, и сражались до последнего, может, ты, монах, слышал историю Атуэя?

-- Мне её рассказывал Старый Ягуар.

-- Да, мой отец любит приводить эту историю как пример мужества. Атуэю ещё повезло, что о нём сохранилась хотя бы память... а сколько не менее мужественных людей взошли на костёр молча? Или рядом просто не оказалось того, кто сохранил бы их слова для истории?

В городе выяснилось, что Эррера был в этот момент в море, но по рассчётам, должен был скоро прибыть. В городе про него ходили дурные сплетни -- говорили, что он продал душу дьяволу, и из-за этого получил своё богатство, да и дружба с язычниками хорошей репутации не способствовала.

Глядя на жалкие хижины белых бедняков, Заря сказала Томасу:

-- А ведь это -- потомки тех, кто когда-то приплыл в эти земли в поисках богатства, ради которого они истребили живший здесь народ. Народ исчез, но того, ради чего они это делали, они не достигли. Может, их потомки, видя этот горький урок, поймут, что чтобы достичь счастья народа, нужно не грабить и истреблять другие народы, а устроить свою жизнь разумно.

-- Не знаю. Люди очень редко усваивают преподносимые им Господом уроки, -- ответил Томас, -- меня вдвойне ужасает, что люди, делавшие столь ужасные вещи, были христианами. Да, христианами... их учили в церкви сострадать и ужасаться ранам Христа -- но почему-то это не помешало наносить своим ближним не менее страшные раны? Их учили восхищаться чистотой и добродетелью Девы Марии -- но почему-то восхищение перед её чистотой не мешало им осквернять невинных дев и добродетельных матерей? Их учили ужасаться злодействам Ирода, приказавшего убивать младенцев -- но это не помешало им самим протыкать шпагами таких же младенцев? Отчего так? Отчего Благая Весть, даже достигая ушей, до душ так и не доходит? Господь, отчего, видя такое, ты не вмешался и не остановил кровавое безумие?! Или ты просто решил забрать весь народ в Своё Царствие, опасаясь, что мы, белые люди, можем погубить их души?

-- Не думаю, что их души находятся в раю у христианского бога, -- ответила Заря, -- Атуэй ведь не хотел туда, даже ад ему казался не так ужасен, как рай с такими извергами.

-- Кто знает. Христос говорил, что в доме Отца Его обителей много. И конечно, было бы нелепо предположить, что Господь может отправить в одной место жертв и их палачей. Хотя, конечно, о своей или чужой загробной участи мы можем только гадать.

-- У нас о загробном мире говорят разное. В нашей стране объединено много разных племён, и у каждого из них представления о мире и о посмертии немного различались. И кто из них обладает истиной? Может быть, и никто, точно также как никто из них не догадывался, что земля круглая. Если говорить обо мне самой, то я... я не думаю, что человек исчезает бесследно, может быть, от его души остаётся какой-то отпечаток... ну, как след на песке. И народ, который жил здесь, тоже не мог исчезнуть совсем бесследно, от него наверняка осталось что-то... оно здесь, в этих горах, в этом песке, этом ветре... может быть, здесь не всегда будет так, как сейчас. Потомки завоевателей по плоти даже сейчас уже имеют мало общего со своими воинственными предками, может, настанет день, когда белокожие и бородатые потомки разбойников, и чернокожие потомки рабов увидят друг в друге братьев и решат построить разумное общество... Такое, где будут считать героем Атуэя, а не его палачей. Ведь ничто же не мешает Альбатросу считать своим отцом Старого Ягуара, хотя по крови он и не его сын.

-- Ты действительно веришь в это, Заря?

-- Когда наши амаута рассказывали о необходимости установления разумного общественного устройства по всей Земле, даже у белых, для меня это звучало как-то абстрактно, но... теперь, видя эти жалкие хижины, я верю, что это необходимо. А зная, что тут есть такие люди как Верный, я понимаю, что это возможно. А когда я говорила это, я... я смогла себе это представить. Уж не знаю, что на меня нашло такое. Хочется верить, что это было пророчеством, сродни тем, что иногда накатывают на поэтов.

-- А ваши амаута правда обладают даром пророчества?

-- И да, и нет. Есть те, кто всё взвесив, просто прикидывает возможный вариант развития событий. А порой удивительно точные предсказания дают и поэты, но только они сами не всегда понимают, что предсказали, до тех пор пока это не свершится. Иные говорят, что даром пророчества обладают некоторые старые мудрые женщины, но я такого не видела.

Вскоре корабль Эрреры прибыл в порт, и его Альбатрос познакомил Зарю и Томаса с капитаном. Заре было поначалу очень странно сидеть рядом с бородатым белым человеком, и думать, что это друг. Впрочем, не менее странным для неё было и то, что его корабль тоже называется "Заря", только по-латыни. Томас же увидел в этом знак судьбы. Сам же Эррера знал только псевдоним Зари, под которым она должна была ехать дальше -- как и в крещении, она теперь должна была зваться Марией.

Эррера сказал:

-- Четыре года назад я вот также отвозил пятерых тавантисуйцев в Испанию. В случае удачи я же должен был отвести их обратно... не судьба.

-- Скажи, что ты знаешь об их гибели? -- спросила Заря с тревогой.

-- Немногое. Мой корабль не может долго находиться в порту, я плавал туда и сюда. Кстати, передавал от них послания для Инти. Когда я отплыл в последний раз, Морской Песок передал мне последнее сообщение, на словах сказав, что это очень важно, и что он во что бы то ни стало постарается разузнать больше... А потом... когда я прибыл, их уже схватили. Обвиняли в тайном дьяволопоклонстве, колдовстве и прочей чуши, в которой всегда обвиняют, если не хотят говорить истинные причины... Я даже не знаю, кто на них донёс, а то бы самолично ему бы шею свернул! О казни громко не объявляли, значит, они либо в тюрьме погибли от пыток, либо томятся там до сих пор.

-- А сбежать из тюрьмы они не могли? -- спросила Заря.

-- Едва ли. От святой инквизиции так просто не убежишь, она выпускает из своих когтей только мёртвых.

-- Скажи мне, Эррера, -- неуверенно начала Заря, -- если тебя обвиняют во связи с дьяволом, то как ты избегаешь когтей инквизиции?

-- В этом обвиняют любого непонятно как разбогатевшего человека. В принципе многие понимают, что моё богатство как-то связано с Тавантисуйю, но разбогатеть на контрабандной торговле с вашей страной -- это случается среди белых нередко. Многие христиане уверены, что дьявол и в самом что ни на есть буквальном смысле живёт в вашей стране. Некоторые всерьёз уверены, что он и Инти -- одно и то же лицо. Набожные торговцы порой ужасаются при самом упоминании его имени, да только руки у большинства этих самых торговцев куда грязнее, чем у Инти, хотя они в жизни этого не признают.

Увидев некоторое удивление на лице брата Томаса, Эррера добавил:

-- Во-первых, многие не брезгуют работорговлей, хотя всё в глубине души понимают, что дело это дурное. Говорят, что чтоб доставить одного раба, нужно загубить десяток жизней. А другие, кто в открытую работорговлей брезгуют, продают зато оружие или наркотики. Да и если не торговать ничем предосудительным, всё равно приходится плавать на полусгнивших судах, заставлять людей работать до полусмерти... Даже я не без греха -- хоть я слежу за своевременным ремонтом и людей стараюсь до смерти загонять, но мой корабль изготовлен европейцами, а значит, он кувыркучей формы, да и для матросов там места меньше... Корабли Тавантисуйю в этом отношении много лучше, но я не могу пользоваться тавантисуйским кораблём, ведь вы только потому не разоряетесь, что вас поддерживает государство, а иначе бы с такой формой кораблей быстро бы прогорели. А что касается моральной оценки деятельности разведок -- так она целиком и полностью зависит от того, какое государство за этим стоит. Испанская Корона и впрямь не стоит того, чтобы за неё убивать и умирать, а вот Тавантисуйю, где нет рабства, и власть существует не для охраны богатств разбойников, а для заботы о простом народе -- стоит, -- Эррера перевёл дух, -- Ладно, к делу. Сколько ты собираешься быть в Испании, Мария?

-- Думаю, около года. За это время я или выполню задание, или станет ясно, что это невозможно.

-- Мой корабль будет появляться раз в четыре месяца, ты сможешь передавать послания для Инти.

-- Я поняла.

Плывя на том же корабле, на котором когда-то плыл и Уайн(пусть за время, протёкшее с тех пор и заменили все доски, так что тем или не тем кораблём это можно считать, пусть мозгуют амаута), Заря испытывала странное чувство. Теперь как никогда ей почему-то казалось реальным встретить Уайна живым, и это теперь даже внушало некоторую тревогу. Как на корабле сменились все доски, так и в теле Зари успели много раз обновиться кровь и плоть, да и так ли похожа женщина за двадцать и в оспинах и со шрамом на шее на ту юную девушку, которую Уайн оставил когда-то? (Заря уже успела убедиться, что при ярком свете оспины всё-таки видны). Смог бы он теперь любить её, увидев её годы и узнав про утраченную невинность? Хотя последнее уж никак не её вина, но от мысли, какова может быть их встреча, ей было горько и даже в чём-то легче было думать об Уайне как о мёртвом. Мёртвым не ведома боль разочарования... Хотя может и ведома? Как размышлял Манко в пьесе "Позорный мир" перед мумией своего отца:

Хотя, быть может, те, кто умер позже,

Сродни гонцам, до вас доносят вести,

И значит, вам известно наше горе...

Через два месяца без особых приключений они прибыли в Испанию. После свежего морского воздуха Заре опять приходилось привыкать к помоечным городским запахам и шуму, к мостовым, покрытым мерзкой жижей и отбросами. К тому же если в колониях грязь и убожество были в некотором роде ожидаемы, то в Испании, в богатом Виго, имевшем пожалованное Короной право на торговлю с Америками, убогость и нищета ещё резче бросались в глаза. "И на что они тратят награбленное у нас золото!" -- в сердцах подумала Заря, -- "даже чистый воздух в городе обеспечить не могут! А ведь дышат им и самые богатые".

По счастью для девушки, Томас все бытовые хлопоты смог взять на себя. Томас хоть и был монахом, но иезуит должен был жить в миру, и так что для него не составляло труда снять каморку для себя, и неподалёку -- для Зари, а также дал ей разъяснения по некоторым бытовым вопросам, ведь до того девушке не случалось покупать еду и воду, а также соблюдать гигиену без водопровода, а после долгого путешествия по морю помыться и постираться было насущной необходимостью, да и перед эмигрантами, ещё не забывшими до конца обычаи своей родины, необходимо было предстать чистой.

На следующий же день брат Томас познакомил Зарю с Хорхе Хуаном Симеоном. Сначала они втроём сидели в какой-то харчевне, а потом Томас сказал, что у него по прибытии много дел, и Заря осталась с Хорхе наедине. Заря подозревала, что Томас просто не хочет портить ей работу, боясь себя невольно выдать её, да и противно ему, не может он простить Хорхе такой наглой лжи о Стране Солнца. Что ж, наедине поговорить с Хорхе даже удобнее, так что они беседовали гуляя возле пристани, где воздух был не так полон помоечными запахами, как в глубине города.

-- Как ты думаешь зарабатывать себе на жизнь, Мария? -- спросил Хорхе.

-- Пока об этом не думала, -- ответила Заря, -- у меня есть с собой небольшая сумма, на которую можно будет прожить около года.

-- Откуда такая сумма?

-- Ограбила инков, -- ответила Заря, -- но это лишь малая толика той мести, которую я хотела бы осуществить.

-- Мести за что?

-- За мою изломанную судьбу. У меня был возлюбленный. По вине кровавого Инти он сгинул в тюрьме, и я поклялась, что отомщу тому государству, которое его погубило!-- последние слова Заря произнесла с отнюдь не наигранным воодушевлением, ведь ей не приходилось тут лгать, -- Да, в тайне я мечтаю о мести, пусть бы она стоила мне и жизни, потому я не строю особенно долгосрочных планов.

-- Но как ты надеешься отомстить, находясь столь далеко от Тавантисуйю?

-- Не так важны расстояния, как кажется. Я уверена, что среди эмигрантов есть люди, точно также мечтающие о мести как и я, и они наверняка что-нибудь придумали.

-- Ошибаешься, мы -- тишайшие люди, -- сказал Хорхе, -- вот меня недаром книжным червём считают. В основном вместе мы занимаемся спорами друг с другом по поводу природы Тавантисуйю. Вот сегодня будет один такой спор. Тема -- "кто господин Тавантисуйю". Я буду одним из главных спорщиков. Там можешь познакомиться с цветом нашего общества.

-- Обязательно приду, -- ответила Заря.

-- А насчёт заработка я бы советовал тебе подумать. У женщин есть два варианта -- торговать своими воспоминаниями о бывшей родине или своим телом. Впрочем, последним сильно ты не наторгуешь.

Заря молча проглотила неприятное замечание. Хорхе продолжал:

-- У тебя лицо в оспе, да и если бы ты даже была красива, испанцы не особенно в восторге от "перуанок". Их идеал -- зеленоглазая блондинка.

-- Таких ведь очень мало.

-- Ну тогда хотя бы голубоглазая. Хотя некоторые любят экзотику. Но повторюсь, тебе лучше торговать воспоминаниями.

-- Боюсь, что они у меня не самые интересные.

-- Ну так любую неинтересную вещь всегда можно приправить перчиком. Раз твой любовник был взят людьми Инти, то ведь тебе тоже приходилось иметь с ними дело, не так ли?

-- Допустим.

-- Ну так расскажи, как они тебя пытали и насиловали.

-- Без этого обошлось.

-- Даже если и обошлось, то придумай это. Люди Инти не могли же тебя просто допросить и отпустить. Да, кстати, должен предупредить тебя, что даже здесь их следует опасаться.

-- Даже так?

-- Да, пару лет назад здесь оказалось целых пять его агентов. Они притворялись простыми эмигрантами. Ну на них донесли куда следует.

-- Вот как? Любопытно.

-- Да ничего особенно любопытного. Было пятеро мигрантов со стандартными историями о своей жизни. Они жили вместе с нами, в одну церковь ходили, только вот держались вместе, ну да это у нас обычное дело, трудновато выжить в одиночку, а потом... потом обнаружилось, что они на самом деле -- люди Инти, а про преследования на родине всё выдумали.

-- А как обнаружилось?

-- А черт его знает! Ведь это же не я обнаружил.

-- А кто?

-- Да понятия не имею. Ладно, хватит о них, мне даже вспоминать об этом неприятно.

Заре стало почти очевидно, что Хорхе что-то скрывает. Вряд ли он столь душевно тонок, чтобы избегать этой темы только из-за её неприятности. Скорее всего, просто боится о чём-то проболтаться, ведь Заре он, естественно, не вполне доверяет. Во всяком случае пока.

-- Лучше поговорим о сегодняшнем диспуте, -- тем временем сказал Хорхе, -- я предвкушаю, как размажу своего соперника.

-- А кто твой соперник? -- спросила Заря. В этот момент Хорхе напомнил ей Кипу, тот ведь также любит разделывать своих соперников перед публикой. Однако несмотря на эту свою слабость, Кипу добрый и честный, а вот Хорхе.... в его нечестности Томас уже успел убедиться, да и добротой, даже к своим, он едва ли отличается. Последующие слова Хорхе только подтвердили догадку Зари.

-- Мой соперник -- ничтожнейшая личность. Раньше он был сторонником дона Леона, да с его смертью решил завязать с политической борьбой, не видя равных своему покойному вождю.

-- А ты про Горного Льва что думаешь?

-- Думаю, что если бы он тогда победил, было бы ничуть не лучше. Власть инков порочна и беззаконная сама по себе. Он тоже, правда, считает власть инков злом, но наименьшим, а я -- наибольшим.

-- Наименьшим и наибольшим в сравнении с чем?

-- С завоеванием Тавантисуйю христианами. Конечно, любая власть так или иначе злоупотребляет, и христиане тут не исключение, но тогда, по крайней мере, можно было бы свободно исповедовать христианскую веру.

Заря едва удержалась от того, чтобы фыркнуть. "Свободно!" Да как будто кто-то не знает, что как только христиане покоряют тут или иную землю, на ней уже становится нельзя свободно не быть христианами, или даже просто думать о чём бы то ни было иначе, чем разрешает Святой Престол. И после этого они смеют обвинять инков в тирании!

Вечерний диспут, от которого Заря ожидала прежде всего заведения полезных знакомств, оправдал себя в этом отношении лишь частично. Изначально Заря планировала посмотреть эмигрантов в обычной для них обстановке, чтобы потом решить, кем из них следует заинтересоваться в первую очередь, а с кем -- не обязательно. Сам по себе диспут представлял собой в первую очередь светское мероприятие. Большинство эмигрантов жило небогато, но все хотели в первую очередь показать свою значимость, и диспут служил для этого. Заря знала поговорку белых людей, что в спорах рождается истина, но понимала также, что истина этих людей никак не интересовала, слишком страшно им, должно быть, было посмотреть в лицо правде.

Брат Томас тоже пришёл на диспут, и некоторое время внимание всех присутствующих было обращено на него. Как-никак, человек приехал издалека, и от него, естественно, ждали интересных рассказов. Честный монах старался отвечать как можно более кратко -- необходимость лгать, хоть и ради благого дела, несколько смущала его, а сказать правду о смерти отца Андреаса он не мог. По поводу своего путешествия в Тавантисуйю он сказал следующее: "Я понял, что я слишком мало знал об этой стране, чтобы быть годным к проповеди там. Я готовился к этому слишком второпях, и потому нередко попадал в неловкое положение. Отъезжая туда, я был уверен, что буду иметь дело с невежественными дикарями, но порой сам садился в лужу в спорах с образованными людьми. Судя по вашим рассказам, Тавантисуйю населена исключительно запуганными трусами, но я видел людей, полных мужественного достоинства. Можно считать, что они не правы, отвергая христианство, но их нельзя назвать ничтожествами".

"Брат Томас, что мы слышим?!" -- раздались в ответ возмущённые голоса, -- "Неужели тебе симпатичны эти язычники? Тавантисуйю -- абсолютное зло".

-- Абсолютного зла у людей не бывает, -- ответил брат Томас, -- ещё святой Августин говорил, что зло есть отсутствие добра. Даже Люцифер был когда-то ангелом света, которым до сих пор умеет притворяться. В вас говорит обида на вашу бывшую родину, и потому вы забываете об одной вещи: даже к врагам должно быть справедливыми. Не столько ради них, сколько ради себя же, ибо если воин, идущий в бой, недооценивает противника, он нередко обрекает себя этим на поражение.

-- О чём я и говорил! -- торжествующе заявил один бас. Это бы противник Хорхе, и он был рад случаю обратить часть внимания на себя, -- тут многие любят говорить о ничтожности инков, но инки не ничтожны, они сильны и по-своему даже умны. Разве без силы и ума можно выиграть хотя бы одну войну? Даже одну битву? Разве без силы и ума можно построить государство, которое уже столько десятилетий противостоит христианскому миру? Едва ли кто-нибудь заподозрит меня здесь в симпатиях к Асеро, но то, что он справился с таким соперником как Горный Лев, говорит о его незаурядном уме и способностях. Да, можно упрекать его нечестности, да и мало кто из тех королей, кому приходилось бороться за свой престол, действовали честно, но его никак не упрекнёшь в бездарности.

-- Вот как, -- иронически поправил его Хорхе, -- значит, ты бы не возражал против того, чтобы Асеро получил власть над Европой?

-- Тут от наших возражений ничего не зависит. Да, правление инков -- не мёд. При них нельзя будет писать о них правдивые книги. Да, Асеро оклеветал, изгнал, а потом приказал убить своего соперника. Но надо понимать, что хотя инки в нравственном отношении ничем не лучше европейской знати, но и не сильно хуже. Клеветать, изгонять и убивать соперников христианские монархи тоже могут.

-- Коллега, может быть всё-таки начнём наш диспут, -- внешне кротко, но как-то ядовито-медоточиво сказал Хорхе, -- по условленным заранее правилам за мной первое слово.

-- Что ж, начнём, -- согласился его соперник.

-- Итак, главный вопрос -- кто господин в Тавантисуйю. Амаута инков обожают нагло лгать, говоря, что в их стране, в отличие от других стран, нет рабов и господ, говорят, что Тавантисуйю является из-за этого чуть ли не раем земным. Но это ложь! На самом деле господа в Тавантисуйю есть. Это -- сами инки. Разве не им достаются самые лучшие яства, самые красивые одежды и самые большие дома? Они и только они имеют право держать слуг. Да, они, высшие чиновники, и есть господа и хозяева Тавантисуйю. Они все вместе владеют ею. Конечно, они не могут её распродать, так как если какая-то часть из них попробует сделать подобное, то все остальные воспротивятся, ибо деньги от проданного могут относительно быстро кончиться, а саму страну можно доить до бесконечности! Но инки в Тавантисуйю -- господа и хозяева! Собственно, вся мерзость и несвобода государства инков -- оттуда, из этого совокупного владения. Инки друг на друга сильно давят доносами и прочими средствами контроля, и потому не свободен никто. Но инки -- господа! Дикси!

-- Ха-ха-ха! -- ответил его соперник, -- да где хоть один документ, в которой было бы сказано, что государство является собственностью инков? Да и каких именно инков? Всех? Но любой мелкий чиновник может за малейшее воровство пойти в кандалах на золотые рудники! Да и глупо ему было бы воровать у самого себя, раз государство, якобы, и без того принадлежит ему!

-- А я и не говорю, что государство принадлежит всем чиновникам! -- ответил Хорхе, -- нет, речь идёт только о самом верхнем слое!

-- Вот как? Но ведь даже носящие льяуту, даже братья Первого Инки могут подвергнуться суду и казни!

-- Хорошо, единственный господин и владелец Тавантисуйю есть лично Первый Инка с его семейством. Он может казнить и миловать кого захочет!

-- Ну ты точно забыл про порядки в Тавантисуйю! Зачем же тогда закон, по которому Первого Инку можно снять и судить? Да, этой возможностью почти не пользуются, но закон не отменил даже Асеро! И кстати, кем будет Асеро, если лишится трона? Да никем! Какой же он после этого владелец Тавантисуйю?

-- У любого владельца собственность можно отнять, -- парировал Хорхе, -- Асеро тут, конечно, не исключение.

-- Но получается, что владеет Тавантисуйю не сам Асеро, а его трон? С которого его могут сковырнуть? -- ехидничал соперник Хорхе.

-- Как ты знаешь, сковырнуть его оттуда довольно сложно. Хотя, конечно, вполне может быть, что его же приближённые однажды кокнут его во сне.

-- А разве ты не помнишь, как Асеро сажали на трон -- тогдашний глава государственной безопасности женил его на своей дочке. И тогда, и сейчас Асеро находился под плотным контролем службы безопасности государства. Вертит им Инти как хочет. Асеро, говорят, даже дополнительных жён, кроме этой самой дочки не берёт, видать, Инти ему не разрешает! А если Асеро даже своим мужским достоинством распоряжаться не может как захочет, что уж об остальном говорить?

-- То есть, ты считаешь, что господином и владельцем Тавантисуйю является служба безопасности государства?

-- Не совсем. Инти ведь тоже не всесилен. Господин Тавантисуйю -- это не какой-то конкретный человек или даже конкретная клика. Нет, господином Тавантисуйю является сам государственный механизм, безжалостный и бесчеловечный. Носящие льяуту -- лишь его любимые слуги, но даже любимых слуг он может пнуть пинком под зад, ибо этот механизм слеп, как Полифем, -- последним словом соперник Хорхе щегольнул, как щеголяют драгоценным камушком. Знание античной мифологии подчёркивало его европейскую образованность.

-- А кто же им управляет, этим механизмом? -- ехидно спросил Хорхе, -- механизм не может управлять сам собой. Механизм -- это инструмент, как нож или кирка, но кирка или нож не могут действовать сами по себе, а лишь в чьих-то руках. Об этом, если ты помнишь, говорили ещё древние.

-- Древние? А ты читала древних?

-- Конечно. Если ты помнишь, я учился на амаута, а вот ты -- нет!

-- А знаешь ли, амаута, что древних мало читать, а надо ещё и понимать? А самих амаута, как ты знаешь, не понимать древних учат, а лишь жонглировать цитатами.

-- А вот как раз ты жонглируешь цитатами. Я же читал твои трактаты, они все сплошь из передёрнутых цитат, в том числе и из меня.

-- И кто это говорит? Тот кто сам цитаты передёгивает?

Тут Хорхе не выдержал и вцепился сопернику в волосы. Они покатились по полу, по ходу дела опрокидывая табуретки. Часть зрителей бросилась помогать тому из спорщиков, который им был более симпатичен, а остальные, опасаясь попасть под раздачу, предпочли побыстрее ретироваться.

Выйдя, Заря сказала вслух, вроде бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы любой желающий из окружающих мог зацепиться с ней языком, если хотел.

-- Интересно, здесь каждый раз до драки доходит? Или это мне так не повезло сегодня?

-- Здесь такое происходит довольно часто, -- ответил довольно мрачный мужчина, стоявший рядом, -- особенно если тема горячая. Да и без темы... кажется, у нас все просто кипят от взаимной ненависти друг к другу. Видно, такова уж наша поражённая грехом природа. Или дело всё в том, что Господь создал Адама в единственном числе, то есть одиночкой. Может, рай и невозможен в обществе себе подобных. Как тебя зовут?

-- Мария, -- ответила Заря, -- а тебя?

-- В крещении -- Хосе. Но свои труды я подписываю своим настоящим именем "Идущий-В-Брод-Через-Туман". Хотя я и стал правоверным католиком, но мне не за что стыдиться своего безбожного прошлого. Я и тогда старался быть мужественным и верным себе. А христианство -- это и есть верность себе даже в гонениях.

-- Пожалуй, это так, -- сказала осторожно Заря, которой Томас за время путешествия рассказал о многих христианских мучениках тех лет, когда христианская церковь не имела власти, а была гонимой.

-- Думаю, нам надо познакомиться поближе. Тут мы все в очень тесном кругу и все друг друга знаем.

Заря кивнула, радуясь, что вот так легко удалось завести новое знакомство, хотя угрюмая мрачность Хосе и не очень тщательно скрываемая уверенность в собственном превосходстве делала его общество малопривлекательным. И Заря никогда бы не стала водиться с ним по доброй воле, но были все основания полагать, что Хосе близок к заговору. Имя "Идущий-в-Брод-через-Туман" ей было знакомо по тем материалам, которые Инти дал ей для подготовки к путешествию ещё в Тавантисуйю. Инти даже советовал обратить на него особое внимание. Кажется, он был с той части побережья, где туманы всё на полгода покрывают белой пеленой, да и сам он чем-то напоминал туман.

Многие эмигранты зарабатывали себе на жизнь сочинением пасквилей на свою бывшую родину, но продажная ненависть, также как и продажная любовь, не может быть без фальши. Хосе, похоже, ненавидел "Тиранию"(только так он называл свою бывшую родину) неподдельно, и потому его памфлеты были яркими и обвинения его были нештампованными.

Главная вина "Тирании", по мнению Хосе, заключалась в том, что она посягает на душу человека, то есть на его личность. Каждый человек создан для того, чтобы быть единицей, но "Тирания" делает из него много меньше. Также он писал, что литература и искусство в Тавантисуйю целенаправленно искореняются властью. Поначалу Заре, когда она всё это читала, эти высокопарные рассуждения показались дикостью. Почему жители Тавантисуйю менее полноценны как личности, чем, к примеру, жители Испании? Потом она всё-таки поняла, какой Хосе во всё это вкладывает смысл. С рождения каждый житель Тавантисуйю должен был быть прикреплён к своему айлью, где он со временем обучался полезному для общества занятию. Сменить айлью было можно, но только при условии, что человек переселяется именно в другой айлью, который его точно примет, а не в пустоту. Оттого в Тавантисуйю не было воров и нищих, и соответственно, неоткуда было взяться разбойникам. Праздных не было в том числе и среди аристократов, вообще аристократами считались лишь люди, чей род занятий обладал в обществе высоким статусом. Правда, кроме работы у большинства населения был и досуг, и те, кто имел склонность к художественному творчеству, мог при желании изыскать на него время. Профессиональные поэты и драматурги тоже, разумеется, были, но те, кто сумел доказать свой талант и получал право посвятить дальнейшую жизнь только этому, хоть и получал, подобно госслужащему, различные льготы, но и спрос с них был тоже высок -- от литературы требовалось поднимать моральный дух народа. У того, что этой задаче не соответствовало, дойти до широкой публики не было шансов, ибо бумага -- штука дорогая и если её на ерунду тратить, то "горы облысеют", то есть придётся извести все леса, которыми Тавантисуйю была не очень-то богата.

Конечно, среди эмигрантов принято было как с писанной торбой носиться с тем, чего не напечатали в Тавантисуйю, но по уровню это обычно не было лучше, чем злосчастная "Страна Тьмы", так что не имея возможности ознакомиться с подобными опусами, тавантисуйцы ничего не теряли.

Также Идущий-в-Брод-Через-Туман жаловался, что в каждом айлью от людей требуют быть одинаковыми. Конечно, это не могло значить требовать быть одинакового роста, веса, и т. д. Любому же ясно, что среди людей неизбежно кто-то сильнее, а кто-то слабее, кто-то умнее, а кто-то глупее, кто-то красивее, а кто-то так себе, и было бы нелепо упрекать людей в том, что от них не зависит. Но только жизнь в айлью требовала от своих членов одинаковых представлений о хорошем и плохом, одинаковых оценок тех или иных поступков, а также требовала ставить интересы всех выше своих собственных. В противном случае общее хозяйство было бы вообще невозможно, так как вместо хранения продуктов на одном общем складе все бы стали растаскивать всё по индивидуальным кладовкам. Но у Хосе идея труда на общее благо и ощущение себя частью целого вызывал отвращение. Заря знала, что его родной айлью судил его за лень, но похоже, судящие его не понимали, что в корне этой лени лежало как раз отвращение к общему труду. Ещё его злила так называемая регламентация личной жизни. У католиков самая строгая нравственная проповедь на словах сочеталась с самым разнузданным развратом на деле. В Тавантисуйю мораль была менее строга, но "нельзя" означало действительно "нельзя".Там никто не считал, что страсть оправдывает всё. Для жителей Тавантисуйю считалось само собой разумеющимся, что взрослые люди отвечают за свои поступки, то есть должны быть готовы принять их последствия.

И ещё про Идущего-в-Брод-через-Туман ходили слухи, что ещё в юности он собирался захватить один из кораблей, и именно на нём уплыть в христианские страны, и лишь волею случая это не удалось.

Словом, для Зари было ясно видно, что под маской холодного скептика скрывался человек страстный и деятельный, а ненависть такого человека не могла ограничиваться бумагой.

Хосе привёл её к себе в квартиру, налил бокал вина и предложил тост:

-- Выпьем за тебя -- я рад приветствовать в нашей стране ещё одну смелую душу, бросившую вызов Тирании.

-- Ну, по сравнению с некоторыми я не так уж смела, -- ответила Заря, пригубливая вино -- про тебя говорят, будто вы сами пытались захватить корабль и не твоя вина, что это не удалось.

-- На самом деле моя. Мне стало жаль ни в чём не повинных людей инки. Хотя я и не был тогда христианином, но и мне тогда была ведома жалость, чувство, столь презираемое Тиранами.

-- Однако... ведь ты мечтаешь о падении Тирании?

-- Да, мечтаю, хотя и без особой надежды.

-- Однако с падением Тирании непременно погибнет множество людей, в том числе и тех, кого нельзя назвать поклонниками тиранов, а значит, мечтая об этом, мы убиваем, пусть даже только в помыслах.

-- Да, это верно. В помыслах мы все неизбежно и блудим, и убиваем. Я часто представляю себе одну и ту же картину -- будто бы я Ангел Господен, за спиной у меня два чёрных крыла, и из рук моих по моей же воле могут вылетать молнии. Я лечу над Куско и с небес прожигаю дворцы инков, а они выбегают из них полуодетые, трясущиеся от страха и жалкие в своей беспомощности. Выбегают и попадают в руки разгневанной толпы, которая вздёргивает их тут же на всех фонарных столбах, а потом хищные птицы расклёвывают их плоть. Картина эта так прекрасно в своей величественности, что не могу понять, отчего Творец не воплотит её в жизнь.

-- Ну, как известно мы едва ли доживём до Страшного Суда, а до Жатвы Господь не будет отделять зёрна от плевел, -- с кокетливой улыбкой сказала Заря. Неестественность утомляла её, но надо было продолжать играть ненавистную ей роль.

-- Но среди инков нет зёрен, инки ничтожны. Ведь занимаются управлением те, кого Господь обделил иными талантами.

-- Однако такой пожар, без сомнения, выжег бы весь Куско, и тут бы стало не до расправ. Да и у инков есть жёны и дети, за которыми нет никакой вины.

-- Не скажи, их жёны виноваты уже тем, что добровольно живут с такими, ведь к браку, если дело не касается династии, там обычно не принуждают. Да и дети... жалеть можно разве что совсем младенцев, остальные уже отравлены тем, что обязаны доносить на своих отцов.

Заря от души надеялась, что пудра на её лице достаточно скрывает бледность. Внутренне её всю трясло. Слишком страшные картины рисовались её чересчур живому воображению. Пылающий Куско, расклёваннае трупы на фонарных столбах, крики несчастных, теряющих в огне имущество или близких... неужели можно и самом деле хотеть этого? И нельзя не понимать, что в реальности это возможно только в одному случае -- если Куско захватит вражеская армия... Похоже, Хосе и в самом деле тот, кто ей нужен. Как можно непринуждённее она спросила:

-- Скажи, если ты так ненавидишь тиранию инков, почему ты так мало надеешься на её свержение?

-- Не то чтобы не надеюсь, но... если тиранию и удастся свергнуть, то всё равно не думаю, что станет лучше. Прежде чем попасть в Испанию, я побывал в Мексике и многое понял... -- яростный огонь в глазах Хосе погас и вместо него появилась какая-то старческая усталость, -- Да, я своими глазами видел бывшую столицу империи ацтеков, даже забирался там на пирамиды, думая о том, сколько рабов понадобилось, чтобы всё это понастроить, и сколько потом было принесено на них в жертву... В Тавантисуйю оскорбились бы таким сравнением, но у всех тираний есть много общего. Да, у нас не приносят в жертву людей на алтарях, но с малых лет нам внушают, что благо нашего государства выше, чем наши жизни, и потому мы, если государство того потребует, должны жертвовать собой ради этого Левиафана. Скажет государство идти и воевать -- так не отвертишься. Это, видите ли, твой долг. Если бы я был матерью и родил в Тавантисуйю младенца-мальчика, я бы предпочёл убить его, нежели стал бы вскармливать для тирании будущего воина, который будет для тиранов пушечным мясом на войне с каньяри, арауканами, в Амазонии или ещё чёрт знает где.

-- Но ведь и испанцы воюют по всем уголкам земли. Не вижу тут особой разницы.

-- Здесь идти или не идти на войну каждый решает сам. Если не считаешь, что это правильно -- можешь не наниматься в войска. Ибо каждый сам отвечает за свои поступки перед Богом и людьми, а не перед Тиранами.

"А если считаешь, что это правильно -- иди грабить и насильничать", -- подумала про себя Заря, -- "Занятная всё-таки у них логика". Минуту помолчав, Хосе добавил:

-- А всё-таки Мексика меня многому научила. Что там было до конкисты? Тирания. Сейчас, конечно, чуть лучше, хоть жертв на алтарях не приносят, но народ... народ не доволен, спит и видит, как бы поднять вооружённое восстание и в результате установить порядки, подобные тавантисуйским. Даже среди людей образованных люди с такими настроениями попадаются. И всё, опять тирания.

-- А где тирании нет?

-- Да вообще-то тирания везде более-менее, за исключением пустынь. Думаю, что Христос родился в пустыне не просто так, а потому что в ней царя нет. Но вообще-то никакие серьёзные изменения к лучшему в мире невозможны. Выбирать можно лишь меньшее из зол. Что лучше: погибнуть на алтаре, умереть от голода и болезней или пуль завоевателей, или допустить, чтобы всякие амаута проели тебе мозг так, чтобы ты сам пошёл умирать за Тиранию? Даже не осознавая, что ты для своих полководцев не более чем сор. Что уж такого хорошего, что инки смогли прогнать христиан? Ведь топоры инков были много тупее вражеских шпаг, и оттого они могли добыть победу, лишь завалив врага трупами. Интересно, что теперь полководцы Манко говорят своим воинам, встретясь с ними в аду? "Это была война"? И всё? Всё!

Заря не знала, что ответить. Она очень внимательно следила за речью Хосе, но всё равно почувствовала себя сбитой с толку. Как на карнавале он представал перед ней в разных масках: то страстно-жестоким, то наоборот, гуманно-жалостливым, то холодно равнодушным. Заря не могла поверить, чтобы он был искренен во всех трёх случаях, и оттого тщетно пыталась понять, где лицо, а где маска, но туман не рассеивался.

Когда Заря вернулась домой, её там ждал взволнованный брат Томас:

-- Мария, где ты была? Я так испугался, когда обнаружил, что тебя нет! -- встревоженно сказал он.

-- Я познакомилась с одним человеком по имени Хосе. Его также зовут "Идущий-в-брод-через-туман". Мы очень мило побеседовали. Я даже зашла к нему домой. Прости, Томас, надо было пригласить и тебя, но ты был так занят разговором с молодым священником, что я решила не прерывать вас. Ты очень на меня обижен?

-- Мария, так нельзя делать... он холостяк? И живёт один?

-- Да... а что? Ты знаешь про него что-то плохое?

-- Нет, Мария, я не знаю про него ничего, но это неправильно, когда девушка входит в дом к одинокому мужчине.

-- Неправильно? Почему? Я же не собиралась с ним блудить!

-- Это довольно сложно объяснить. Вот во многих христианских странах вся земля поделена между знатными. А если через земли должен проехать купеческий караван, и что-нибудь упадёт с телеги, то владелец этой земли считает себя в полном праве забрать это себе. Потому что это его земля. И точно также он считает себя вправе пользоваться женщинами, которые проживают на его землях. Потому что это его земля.

-- Однако мы в городе, а "воздух города делает человека свободным", -- процитировала Заря пословицу белых.

-- Да, это так, но... свой дом каждый считает точно также своей территорией, и потому, если женщина зашла в дом одинокого мужчины, то он порой чувствует себя вправе делать с ней всё, что угодно. Потому что это его дом.

-- Что, и убить может?

-- Нет, убить -- это навряд ли, всё таки живые души принадлежат Господу... а вот совершить насилие может. Конечно, не все и не всегда так делают, но женщину, вошедшую в такой дом будут в таком случае осуждать больше, чем мужчину, совершившего над ней насилие. А кроме того, это может заставить думать о ней дурно.

-- Томас, а как же ты... как же мне заходить к тебе?

-- Ко мне -- можно. Я ведь служитель божий, а значит, не считаюсь мужчиной.

-- Хорошо, Томас, я буду очень осторожной, -- сказала Заря и грустно добавила, -- Впрочем, Хорхе и без того считает меня чем-то вроде продажной девки...

Известием о том ограничении, которому вынуждены подчиняться женщины в христианском мире, Томас довольно сильно огорчил Зарю, зато другая добытая им новость её изрядно обнадёжила.

В священники рукоположили юношу, бывшего сыном одного из эмигрантов и родившегося уже в Испании. В честь святого Диего Перуанского он тоже взял себе имя "Диего". Юноша понравился Томасу своей искренней верой, а также большей строгостью к себе, нежели к другим. Как и Томас в своё время, юноша считал язычество не столько виной, сколько бедой "несчастного народа Тавантисуйю", к которому он при этом не питал никакой враждебности. В силу своей юности и неопытности он не мог быть серьёзным врагом, и Томас даже надеялся со временем обратить его в своего союзника.

Для Зари, прежде всего, было большим облегчением, что не придётся вести дело с опытным прохвостом вроде отца Андреаса. Таким вроде бы был до того опекавший эмигрантов отец Диего, но он скончался незадолго до приезда Зари. Его ученик раньше просто обожал его, но тут старший Диего допустил промашку, попытавшись соблазнить своего протеже. Юноша ужасно смутился, пытался даже жаловаться вышестоящему начальству, но не нашёл понимания. Кое-кто счёл его просто клеветником, другие стали говорить ему, что плоти надо давать уступку. Он, правда, не понял, чьей именно плоти, так самого его никак не тянуло "быть девкой", а с какой стати он должен был делать такую уступки своему наставнику, он так и не понял. Ведь они же не римские и греческие язычники, не видевшие в этом ничего дурного!

Сам Томас от такого был в шоке. Конечно, теперь, когда отец Диего всё равно мёртв, а поэтому юноше не грозила опасность, ситуация могла показаться не такой страшной, но САМ ФАКТ, что в такой страшной ситуации юноша оказался столь одинок и беспомощен, насторожила Томаса до крайности. Он вспомнил свой сон, где Сам Христос назвал Церковь "солью несолёною". Что же дСлжно делать совестливому христианину? Видно, что Господь не просто так попустил ему съездить в Тавантисуйю -- он ждёт от него, именно от него, каких-то шагов по исправлению ситуации.

Слушая это, Заря вздыхала. Конечно, домогательства развратного старика к юноше её ужаснули, но поверить в то, что христианскую религию можно как-то изменить, превратив во что-то более приличное, девушка не могла. Пусть в самом учении Иисуса не было ничего дурного, но христианство за века слишком плотно сплелось с таким институтом как Церковь, которая просто не будет чувствовать себя уверенно без контроля надо всеми сферами жизни, и потому ничего никому никогда исправить не даст. Заря, правда, знала, что есть христианские страны, где Святой Престол не властен, но, судя по тому, что рассказал Горный Ветер, там дела в плане нравственности обстояли едва ли не хуже, чем в Испании, где хоть изредка, хоть в порядке исключения, попадались такие честные и искренние люди как Томас.

На следующий день Томас привёл юного Диего в гости познакомиться с Зарёй. Ей юноша тоже понравился. Чем-то он напомнил ей Ветерка. Диего горячо мечтал о том, чтобы отправиться в следующий раз в Тавантисуйю вместе с Томасом, но тот слегка остудил пыл юноши:

-- Видишь ли, -- говорил брат Томас, -- когда я отправлялся туда, я горел тем же пылом. Но теперь понимаю, что к миссии был по-настоящему не готов. Мне тогда казалось, что достаточно знания языка кечуа, и горячей веры. Но этого оказалось недостаточно.

-- Что же ещё нужно? -- спросил Диего.

-- Прежде всего необходимо понимать мотивы других людей. Ведь если ты не понимаешь их мотивов, ты можешь осудить их не по делу, или наоборот, восхититься тем, что достойно осуждения, не так ли?

-- Я не вполне понимаю. Разве так уж трудно в поступках отличить добро от зла?

-- Бывает, что и трудно, -- ответил Томас, -- вот ты преклоняешься перед святым Диего Перуанским. Я тоже перед ним преклонялся до тех пор, пока не поговорил с одним из тех, кто его убивал.

-- Какой это, наверное, негодяй! -- с ненавистью вскричал юноша.

-- Напротив, среди своих соплеменников он один из самых уважаемых людей. Тогда он был юношей, сейчас -- старик.

-- Если бы я там оказался, -- гневным шёпотом пробормотал Диего, -- я бы его убил на месте, наверное. Насколько должны быть перевёрнуты понятия о добре и зле у язычников, чтобы среди них пользовались почётом и уважением вот такие!

-- Но это и в самом деле один из достойнейших людей, каких я когда-либо встречал! -- ответил брат Томас, -- а в случившемся во многом был виноват сам святой Диего. Видишь ли, он, похоже, считал, что главное -- окрестить людей, и заставить их ходить в церковь, чтобы исповедоваться и причащаться. Он при этом совершенно не обращал внимание на то, каково приходится его подопечным. Насколько им плохо. А может, считал их страдания достойным наказанием за языческую скверну.

-- Но разве это может являться оправданием совершённому злодейству!

-- Тут дело не в оправданиях. Я хочу, чтобы ты понял, какую ошибку совершил святой Диего. И не повторял её никогда. Ведь ты не будешь отрицать, что и святой может совершить ошибку? Ведь совершенен был только Иисус Христос.

-- Хорошо, я постараюсь понять.

-- Представь себе людей, на которых обрушились все бедствия войны. Многие семьи лишились отцов и мужей, кто-то убит, от кого-то -- никаких известий. Понимаешь, что к врагу, который стал причиной этих бедствий, в таких условиях не питают тёплых чувств.

-- Понимаю, -- ответил юноша.

-- И это было бы так, даже если бы враги их непосредственно не обижали. Но это было не так. Солдаты отбирали у крестьян пищу, всячески оскорбляли и унижали их. А тот человек, о котором я рассказываю -- ему довелось пережить большое горе. Его невеста была обесчещена испанскими солдатами, и он знал, что отец Диего отпустил им в церкви этот грех. Да,у нас положено прощать такие грехи любому отчитавшемуся в них. Мы прощаем насильников и разбойников, но как-то не думаем при этом, что эдакое прощение может восприниматься как оскорбление их жертвами и их близкими.

-- Получается, что не надо прощать грехи? -- спросил Диего.

-- Нет, почему же. Но только если человек действительно раскаивается, а не дежурно-формально сообщает о своих грехах с намерением продолжать в том же духе. Ведь эти подонки, они не считали, что совершили нечто ужасное. Они считали, что это нормально... и церковь их не осудила. И в глазах местных жителей это выглядело как негласное одобрение. Вот потому Диего Перуанский и был убит.

-- Да, теперь я хотя бы понимаю, как рассуждали его убийцы.

-- Понимаешь, мы, священники, привыкли думать о человеке прежде всего в категориях греха и добродетели. Человек полон греха, и мы должны ему на его грех указать. Но помимо греха у людей есть ещё и потребности, которые грехом не являются. Например, быть сытыми и одетыми. Христос был безгрешен, но про эти потребности явно говорил. "Я был голоден, и вы не дали мне есть". От голода и жажды человек может умереть, и тот, кто его вовремя не напоит и не накормит нуждающегося, становится его убийцей. Ты согласен?

-- Да, -- ответил Диего, -- я как-то до того не думал, что в притче о милосердном самаритянине фарисей и левит, не оказав помощи раненому, по сути становятся его убийцами. Ведь тот человек так и умер бы, если бы не самаритянин.

-- Вот именно. Люди умирают, если им вовремя не оказать помощь. А ещё есть такое понятие, как достоинство. У нас считается, что это -- привилегия дворян. Но на самом деле каждому хотелось бы быть свободным от оскорблений и унижений. Да, от них не умирают, но... насколько всё-таки без них приятнее. Насколько приятнее жить с мыслью, что тебе не угрожает оскорбление и насилие. Когда мы, христиане, приходим в чужие земли, мы приходим на штыках завоевателей. И в глазах местных жителей учение Христа связывается с насилием над ними, попранием их достоинства... Да, они крестятся из страха, но чего стоит такая вера? Разве христианство для таких людей -- Благая Весть? Скорее, дурная. А вот если бы было наоборот -- приход христиан был бы связан не с ухудшением положения народа, а наоборот, с улучшением? Если бы для них это было связано с защитой от рабства и голода? Вот тогда Благую Весть с радостью бы приняли те, кто под штыками завоевателей предпочитают крещению мучительную казнь.

-- Но как можно улучшить жизнь людей? -- спросил Диего, -- они поражены первородным грехом.

-- Но ведь никакой первородный грех не мешает христианину оказывать милосердие, если на то есть его добрая воля. Только вот зло мы умеем делать массово, а милосердие почему-то почитаем сугубо частным делом. Хотя почему помочь только одному голодному -- богоугодно, а массово помочь всем голодным как-то не принято?

-- Мне надо обдумать эту мысль, -- сказал Диего, -- это всё слишком ново для меня. Всё прежде казалось так просто -- есть язычники, ты им проповедуешь, они должны радоваться и принимать Благую Весть. Я никогда не думал посмотреть на это дело с их стороны.

-- До поездки в Тавантисуйю я тоже не думал, -- ответил Томас, -- но это -- один из самых ценных опытов, который я там получил.

-- Ну как ты думаешь, из парня выйдёт толк? -- спросил брат Томас Зарю, когда Диего ушёл, -- Скоро я расскажу ему о том, как справедливо устроено общество Тавантисуйю, и он проникнется к ней симпатией.

-- Не знаю... -- ответила Заря, -- а отчего его отец покинул нашу страну?

-- Что-то украл, а у вас за это -- смерть. Или рудники. Только вот не все понимают, почему у вас так сурово. Что если не казнишь вора -- обречёшь на смерть других.

-- Хорошо, если он сумеет это понять. Скажи, а почему ты не сказал, что Диего Перуанский сжёг учителя? И книги?

-- Знаешь, для Диего то что я ему сказал -- уже несколько слишком. Если бы я ещё и про сожжение заикнулся, то...

-- Он бы тебе не поверил?

-- Может быть. И даже донёс бы на меня, думая, что я -- клеветник. Хотя нет, не донёс бы.... Я просто вспоминаю, что в юности не видел в сожжении еретиков и язычников ничего такого.

-- Правда? -- ужасом вскрикнула Заря.

-- Ну то есть смотреть мне на такое было неприятно, но я видел в этом печальную необходимость. Я искренне думал, что это дурные люди. Но теперь... теперь мои взгляды таковы, что за них при желании можно отправить на костёр.

-- Ах Томас, как ужасна Испания! И ты обречён здесь жить и умереть.

-- Со смертью жизнь не кончается. И христиане, и язычники знают об этом. Может, потом мы ещё встретимся в ином мире. А я буду делать то, что считаю своим долгом. Сначала найду единомышленников, потом мы станем осторожно высказывать свои идеи публично, потом... потом будет видно.

Заря с грустью посмотрела на брата Томаса. Может, он и сам не верит в успех своей затеи, но ему так не хочется оставаться одиноким после того, как она покинет эту страшную страну.

Заря познакомилась также с одной девушкой по имени Марина. Её настоящего, точнее, прошлого имени Заря так и не узнала -- как и большинство эмигрантов, Марина предпочитала после крещения его поскорее забыть. Имя "Марина" вообще носила каждая вторая эмигрантка из Тавантисуйю, так как история любовницы Кортеса, несмотря на её не очень красивый финал (ведь Кортес так и не женился на той, которой был обязан своей удачей, бросив её, когда та стала не нужна), пользовалась среди эмигрантов, особенно женщин, огромной популярностью. Поэтому каждая вторая эмигрантка крестилась как "Марина".

Конкретно эта Марина достигла достатка и даже уважения в местном обществе благодаря книге "Тайны Двора Инки". Книга пользовалась популярностью в том числе и из-за очень подробно описанных сцен разврата, которые якобы наблюдала и в которых якобы участвовала мемуаристка. Строгая католическая цензура в данном случае не придиралась, ибо необходимость изобличить жестокого язычника-сластолюбца, якобы совершившего насилие над несчастной Мариной (эта сцена была венцом всей книги) ставилась выше всех моральных соображений. Теперь она делилась с Зарёй секретами своего успеха:

-- Да, разоблачение Первого Инки как жестокого сластолюбца было золотой жилой, но я её всю уже разработала, и тебе, если хочешь преуспеть, надо искать что-то другое.

-- Для меня это будет сложнее, ведь я не была при дворе, -- скромно ответила Заря.

Марина презрительно сморщила губки:

-- Думаешь, это важно? Да кто тебя здесь проверит! Или ты думаешь, что я в своей книге правду писала?

-- Ну... -- Заря замялась, -- хотя бы частично.

-- От правды там только имена, -- ответила Марина, -- если бы я рассказала о том, что на самом деле произошло между мной и Первым Инкой, я бы на этом деле никогда не заработала. Правда -- такой товар, который здесь спросом не пользуется! Поэтому могу даже тебе рассказать, и даже слово хранить молчание с тебя брать не буду, потому что не поверит никто. Хочешь?

Заря кивнула, готовая внимательно слушать.

-- Ну, когда я попала по протекции ко двору Первого Инки, я поставила себе цель -- стать его женой. А для этого лучшим средством было его соблазнить. Да только он никак не давался мне в руки. Я уж и взгляды на него бросала, и жесты намекающие делала -- стена. Вроде бы не слепой, должен понимать, на что я намекаю, но делал вид, что не замечал. Ну я решила пойти напролом -- подкараулила его в одном из дальних углов дворцового сада, неожиданно накинулась на него с объятьями и покрыла поцелуями. Он поначалу оторопел, а затем отстранился и посмотрел на меня, -- Марина залилась хохотом, -- посмотрел на меня таким смущённым взором.... Ну как мальчишка какой-нибудь пятнадцатилетний, который ещё женщин не знал! А потом он стал отбиваться от меня. Я говорила ему о своей страстной любви, а он ответил: "Не лги мне. Ты любишь не меня, а моё высокое положение. Если бы я вдруг потерял своё льяуту, то стал бы тебе не нужен". Конечно, он сказал правду -- если бы он перестал бы быть Первым Инкой, то кому бы он был нужен? Подозреваю, что даже его единственной жене он стал бы ни к чему, потому что как мужчина он должен быть так себе. Конечно, мне не удалось стянуть с него штаны, но я уверена, что это от того, что как мужчина он представляет из себя жалкое зрелище, просто посмешище! Оттого, наверняка, и не заводит себе больше жён, чтобы эта тайна не вскрылась. Был бы он настоящим мужчиной, жеребцом -- сам бы под юбки лез при первой же возможности!

Марина перестала смеяться и заговорила:

-- Только с тех пор, как он меня отверг, я его возненавидела -- и решила отомстить. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что его, жалкого и оплёванного, повели на казнь! И казнь чтобы была как можно мучительнее -- не отрубят голову или даже повесят, а на медленном огне поджарят. Вот тогда моя месть будет удовлетворена!

Заря слушала это с отвращением, думая, что упоение сладостной картиной мести не даст увидеть Марине, как на самом деле всё это противно её слушательнице. Было очевидно, что Первый Инка был абсолютно прав, не пожелав связываться с такой женщиной, но непонятно, как можно ненавидеть мужчину за то, что он тебя отверг. А она, Заря, со смерти Уайна, никому не понравилась (Джон Бек не в счёт, своим насилием он её просто наказывал) и что же, должна из-за этого ненавидеть всех мужчин подряд и желать им мучительной смерти?!

Вообще в ненависти эмигрантов к Тавантисуйю было что-то нелогичное. Заря могла бы понять человека, у которого в её основе была бы действительная обида -- скажем, того, чьего отца казнили или сослали на золотые рудники по ложному доносу. Но о таких случаях Заря знала лишь по слухам, лично таких людей Заря не встречала, а у тех, кого Заря знала, были в основном вот такие, если не ещё более нелепые претензии. От одного эмигранта она слышала гневный возглас: "Никогда не прощу этому государству того, что заставляло меня учиться математике!". Даже смешно, что взрослый вроде бы человек может рассуждать на уровне ленивого школьника.

А ещё эмигранты просто обожали на досуге рассуждать о то, в какой роскоши живут в Тавантисуйю чиновники. Наивная душа вроде Ветерка могла бы вообразить, что это говорят поборники справедливости, но Заря не могла не заметить, что дворянские привилегии, а также привилегии местных купцов-богачей их не возмущали, да и местные чиновники жили далеко не бедно, при том что их богатство было основано на взятках и хищениях. В Тавантисуйю, если чиновник проворовался, то его обычно ждала смерть(лишь иногда приговор смягчали с учётом прошлых заслуг), а за халатность грозили золотые рудники. А здесь чиновники могли воровать и пренебрегать своими прямыми обязанностями практически безнаказанно!

Потом Заря поняла, в чём тут дело. Пусть в Тавантисуйю чиновник пользовался значительными привилегиями(значительными, конечно, по сравнению с простым народом, но не по сравнению с испанской аристократией), но отвечал за дело головой. Не оправдавший доверия, даже если оставался жив, лишался всего, а жизнь с постоянным риском лишиться всего -- не такой уж сахар. Эмигранты в глубине души мечтали о таких же благах, но без этой теневой стороны. Мечтали, но не решались в этом признаться, видимо, даже самим себе, вот и отводили душу в обличениях.

Через месяц Заря уже поняла, что заходит в тупик. Эмигрантские разговоры уже стали ей надоедать, даже лица приелись, а к заговору она не могла приблизиться больше ни на шаг. Не без оснований не доверявшие друг другу эмигранты не могли говорить об этом друг при друге, а достойной особого доверия её, видимо, никто не считал. Брат Томас тоже не мог ничего найти по своим каналам, так что нужно было принять какой-то нетривиальный шаг, чтобы узнать ещё что-то, и Заре ничего не пришло в голову лучше, чем пригласить двух наиболее вероятных заговорщиков, а именно Хосе и Хорхе к себе в гости и постараться с помощью вина развязать им языки. (Пригласить их по одному она не могла, так как здесь считалось, что если женщина встречается с мужчиной наедине, это значит, что они любовники).

Вскоре Заря стала подумывать, что кажется, всё-таки совершила ошибку. Её гости поглощали вино галлонами, без устали болтали, но тема, которые они выбрали для болтовни, не представляла для Зари никакого интереса. Они почему-то предпочитали жевать ограничения, которые на личную жизнь накладывала Тирания. Сама Заря, если не считать её ещё полудетской любви к Уайну, никакой личной жизни не знала, и потому предпочитала помалкивать, боясь показаться глупой. Кроме того, будучи женщиной, она смотрела на этот вопрос иначе, чем мужчина. Для неё с колыбели было чем-то самим собой разумеющимся, что когда она вырастет, она выйдёт замуж и родит детей. Лучше, конечно, быть единственной женой, но в крайнем случае она бы согласилась и на наличие других жён при условии, что и её бы любили, ну хоть немножко.

Её гости жаловались, что Тирания наказывает за случайные связи, и видели в этом нечто, уничтожающее человеческую личность. Заря не видела в этом ничего плохого, наоборот, считала, что соитие -- поступок, способный привести к зачатию, а этому нельзя относиться беспечно, ведь ребёнка кто-то потом должен выкормить и воспитать. Но вслух этих соображений она не высказывала, заметив лишь, что и католическая мораль почитает внебрачные связи, пусть очень простительным, но всё же грехом. Хосе, однако, возражал, говоря, что в Тавантисуйю требуют вести себя правильно не взирая на первородный грех, и люди подчиняются этому из страха, однако всех их изнутри грызёт порок и уверял, что ещё десятилетними мальчиками он и его приятели только и мечтали о том, чтобы заглядывать по юбки женщинам, и иногда даже это делали, незаметно подкравшись к ним сзади. И ещё он вспоминал, как в детстве его похоть возбуждало изображение на стене некоей девы, кажется, богини. Точнее, влекла его не столько она сама, сколько её полуобнажённый голень.

Заре было скучно и противно всё это слушать, и она никак не могла дождаться того момента, когда несчастные пьяницы наконец захрапят. Если вино обнажает в человеке всё то, что он обычно прячет, то получается их нелюбовь к Тавантисуйю имеет под собой просто любовь к выпивке и грязи. Нет, заговорами здесь и не пахнет, такие люди едва ли станут рисковать собой ради чего бы то ни было.

-- Послушай, Мария, ведь ты не девственница, у тебя когда-то был любовник... а не хочешь ли вспомнить те времена? -- голос Хорхе оторвал её от раздумий.

-- Вспомнить? В каком смысле?

-- В таком... -- ответил Хорхе, бросив на неё многозначительный взгляд.

-- Но ведь ты говорил, что мне с моими оспинами не стоит рассчитывать на успех у мужчин?

-- Вино -- чудодейственный напиток. Оно даже самую некрасивую женщину делает вождёленной. Я уже выпил столько, что хочу тебя -- я уверен, что и ты тоже.

Лицо девушки запылало от гнева, и она постаралась сказать как можно твёрже:

-- Хорхе, я приехала сюда, поклявшись найти способ отомстить за своего любимого! И никогда не дам прикоснуться ко мне кому бы то ни было прежде, чем эта месть свершится! Я искала способа для борьбы, но теперь вижу, что вы мне не помощники.

Хорхе подошёл к ней и обнял её за талию.

-- Послушай, Мария, что скорбеть теперь о мёртвом? Пока мы живы, надо предаваться радостям. Ты уже познала вкус любви, так пей же из бокала, пока смерть не отняла его от твоих уст!

С этими словами он начал снимать с неё платье. Заря ещё пыталась сопротивляться:

-- Нет, нет, я не хочу, я поклялась, я...

-- Оставь стыдливость, церковь всё равно отпустит нам грех.

С ужасом Заря почувствовала, что хотя и старалась пить как можно меньше, от вина она ослабела настолько, что не может сопротивляться, а слов пьяный Хорхе как будто не слышал. Он лишь повторял как заведённый: "Ты уже не девушка, тебе нечего терять"... Поваленная навзничь с задранным подолом она чувствовала, что приближается неизбежное, сейчас он снимет с неё панталоны и...

Наблюдавший за этим Хосе комментировал:

-- Как ни крути, а мужчина рядом с женщинами, что лиса в курятнике. Правда, задрав очередной красотке платье обнаруживаешь именно это, а не что-то большее. Чем-то это похоже на давние уроки геометрии -- две прямые пересекаются в одной точке.

-- И в этот момент дверь внезапно открылась и вошла квартирная хозяйка. Мигом протрезвев, Заря ужасно смутилась. Хотя Хорхе так и не успел выполнить то, что намеревался, но что подумает пожилая благовоспитанная сеньора, увидев, что девушка позволила постороннему мужчине задрать ей юбку? Хорхе же был не столько смущён, сколько раздосадован неудачей.

-- Как вы смеете.. -- начал он, застёгивая штаны.

-- А вот и смею! -- ответила хозяйка, -- хотя я вижу, что не вовремя. Однако это моя квартира, и потому я имею право являться сюда когда захочу, тем более что моя жиличка мне вчера забыла заплатить.

Заря вспомнила, что вчера действительно истёк срок платежа, хотя задержка оплаты на несколько дней была здесь в порядке вещей. Но то ли у её хозяйки характер был чересчур въедливый, то ли ей срочно деньги понадобились, но так или иначе, к счастью для Зари, хозяйка решила нагрянуть к ней именно в этот момент, а Заря по тавайтисуйской привычке забыла запереть дверь изнутри.

-- Я не виновата... -- ответила девушка, одёргивая платье, -- я не хотела, я сейчас заплачЩ.

-- А с тобой, голубушка, у нас теперь долгий разговор наедине будет, -- ответила квартирная хозяйка. Пусть твои кавалеры выметаются, им это слушать ни к чему.

Хосе и Хорхе ушли, первый молча, второй -- недовольно ворча. Хозяйка уселась и начала:

-- Ты, Мария, видать совсем у меня дурочка. Неужели при клиентах мне платить собиралась? Чтобы они узнали, где у тебя деньги лежат, да сколько их, а потом бы пришли и ограбили?

-- Они мне не клиенты, -- всхлипнула Заря, -- я не думала, что Хорхе ко мне под юбку полезет.

-- Как -- не думала? А для чего тогда пригласила и вина прикупила?

-- Ну я думала, посидим, поговорим, выпьем немного...

-- Ну недаром о перуанцах как о дурачках слухи ходят. А женщины ваши ещё глупее видать. Неужели ты не понимаешь, что если мужчина выпьет, ему обязательно баба нужна? А уж если женщина выпьет, то это значит, что она не против того, чтобы ею овладели. А если ты не хотела, то зачем пила? Кто к пьяной женщине прислушиваться будет? Может, ты просто для приличия ломалась?

-- Я честная девушка! -- с гневом ответила Заря.

-- В твоём возрасте все порядочные женщины уже замужем давно и детей нянчат, -- отрезала хозяйка.

-- Я не виновата, что меня никто не взял.

-- Те, кого не взяли, в мантильи кутаются, и вообще за собой следят. А ты чего за собой не следишь?

-- А как следить надо?

-- Следить, чтобы никто не подумал, что ты с ним переспать не прочь. Особенно таким, как ты, это важно, ты ведь некрасива.

-- Я думала, что раз я не красива, то никому не нужна.

-- Дура ты, Мария. Да если ты некрасива, то даже самый жалкий мужчинка уверен, что ты ему отдаться готова. Плоть-то ласк и у некрасивых хочет.

Некоторое время Заря ничего не отвечала, только всхлипывала и размазывала слёзы руками по лицу. Было противно и мерзко после случившегося, да и теперь она почему-то в роли виноватой. Это напомнило ей юность, когда она ненароком раздражала ревнивую и обидчивую мать. Та была уверена, что все вокруг обязаны учитывать, что и как способно её душевно ранить, и не раздражать её, а с годами её чувствительность всё возрастала... При этом сама она к душевным ранам Зари никакой щепетильности не испытывала, даже траур по Уайну относить не дала, так что со временем на душе у девушки образовалась мозоль, и в ответ на попрёки матери её уже грызла не вина, а только досада.

Досада грызла её и сейчас, но сначала Заря не понимала точно её источника. Её раздражала не сама читавшая ей мораль пожилая сеньора, нет. Это сама Испания говорила с ней устами сидевшей перед ней старушки. Сама Испания говорила ей, что она не может делать то, что хочет или считает нужным. Раз её никто не взял замуж, то она должна молиться богу -- и точка. Если она не признает такую приниженную и жалкую роль добровольно, то ей это наглядно объяснят при помощи насилия, и так уже её почти....

Пожилая сеньора продолжила:

-- Вот что, Мария, давай сразу договоримся по-хорошему. Или ты ведёшь себя порядочно и мужчин к себе не водишь. Или ты всё-таки водишь клиентов, я тебе не мешаю, даже кое-кого присоветовать могу, да только цену я тебе подниму сразу втрое.

-- Почему -- втрое?

-- За риск. Упившиеся клиенты могут квартиру поджечь или тебя зарезать, не говоря уже о том, что даже если квартира цела останется, потом её приличным жильцам не сдашь, только опять потаскушкам.

-- Я буду вести себя прилично, -- ответила Заря, -- клянусь.

-- Значит так, чтобы ни один мужчина не преступал порога этого дома. Если кого обнаружу -- мигом выгоню без разговоров. Мне тут скандалы ни к чему.

-- Даже брату Томасу заходить нельзя? -- спросила Заря в испуге.

-- Ну для духовных лиц можно сделать исключение. Их мало кто мужчинами считает.

Заря только безнадёжно кивнула в ответ, поняв, что её миссия, по сути, провалена.

Когда квартирная хозяйка ушла, Заря чувствовала себя так, точно её в дерьме вымазали. В том, что хотел сделать Хорхе, не было ни любви, пусть в виде животной страсти, ни даже ненависти, как у Джона Бека, а одно лишь холодное равнодушие. Хорхе даже не был настолько пьян, что не мог удержать себя от насилия, но он НЕ ХОТЕЛ. И не понимал собственно, почему сама не хотела этого. Ведь она "не невинна". И на репутации её это никак не скажется, всё равно все эмигрантки здесь имеют репутацию "дам полусвета". И невдомёк им, что дело вовсе не репутации, и даже не в том, что Заря боялась подцепить заразу или забеременеть, об этом она в тот момент не думала, нет, она не хотела быть изнасилованной... просто потому что не хотела быть изнасилованной. Но раз она не девушка и не чья-нибудь законная жена, то для многих считалось самом собой разумеющимся, что первый встречный имеет право делать с ней всё что угодно. А Хосе на это равнодушно смотрел и цинично комментировал. Он тоже НЕ СЛЫШАЛ её мольбы о помощи. Неужели это и есть та вожделенная свобода, которой им так не хватало в Тавантисуйю?

Ей овладела тупая апатия. Казалось, что впереди у неё ничего нет, какая-то глухая стена. Она как будто даже видела эту стену мысленным взором. Она не напоминала ей стены Родины, где узор из щелей между камнями напоминал ей с детства таинственный лабиринт. Нет, это была именно испанская "муралья", монотонная и серая, тянущаяся в обе стороны в бесконечность. Порой и раньше на неё тяжелой волной накатывала тоска при мысли, что она никогда больше не увидит своей Родины, но теперь ей и вовсе не верилось, что ей Родина вообще где-то существует, а не приснилась. Заря уже успела свыкнуться, что вокруг грязные улицы, по которым бродят неопрятно одетые люди и свиньи, что эти самые свиньи время от времени пожирают оставленных без присмотра детей, что воздух заполняют помоечные запахи... И в душах людей также грязно, но люди привыкли к этой грязи, может, даже не замечали бы её, если бы не обязанность регулярно рассказывать о ней на исповеди, но не для того чтобы очистить душу, а для того чтобы убедиться в собственной мерзости и ничтожности. Здесь эту грязь считают чем-то неизбежным, почти естественным, им почти невозможно поверить, что где-то есть другая жизнь, светлая и чистая. И теперь её как будто припечатали её к этой грязи навсегда. Она казалась себе похожей на птицу, раздавленную телегой на мостовой. Жалкое и до ужаса отвратительное зрелище.

Долго потом Заря лежала на своём ложе без сна, не в силах смириться с собственным унижением. Потом ей снились кошмары, будто она бегает от Хосе и Хорхе по каким-то руинам, а они оба стараются поймать её, и при этом что-то нужно доказывают на бегу. Потом она, наконец оторвавшись от преследователей, чуть внимательнее осмотрелась вокруг и с ужасом поняла, что руины -- это всё, что осталось от городов Тавантисуйю, а её страны больше нет....

Несколько дней после этого Заря не выходила из дому, уверяя случайных визитёров, что больна. В конце концов это было почти правдой. А какое кому дело, что болит поруганная и растоптанная душа? Болезнь -- это надёжная отговорка от всех визитёров, точнее, от всех, кроме одного.... Брат Томас, узнав о её болезни, тотчас же примчался, чтобы выяснить, насколько это серьёзно.

-- Мария, -- сказала он, -- ответь мне, ты и вправду больна, или это -- часть задания? Если вправду, то я могу вызвать лучших докторов...

-- Да, я и в самом деле больна, но доктора мне не помогут, -- ответила Заря и поведала брату Томасу о своей беде.

-- Теперь я не мог показаться среди эмигрантов и меня всё время гложет страх, что любой встречный может напасть на меня, задрать мне подол и... -- Заря всхлипнула, -- и даже если никто не набросится. Всё равно меня ужасает мысль, что я в глазах многих прохожих не более чем кусок плоти. От этого же можно сойти с ума...

Монах ужаснулся. "Господи", -- взмолился он, -- "неужели ты, видя с небес всё, позволяешь твориться таким гнусностям! Говорят, что ты попускаешь зло ради блага, но какое благо может выйти из этого! Говорят, Господи, что человек тебе дороже всех ангелов, но когда жители Содома хотели надругаться над ангелами, то ты испепелил их город за это непотребство, так почему же по отношению к женщинами ты допускаешь подобное скотство? Почему ты позволяешь калечить их души и тела? Неужели все, с кем случается такое несчастье, виновны в твоих глазах?"

Брат Томас говорил это, обращаясь к распятию, висевшему над кроватью Зари(по легенде она должна была изображать из себя ревностную католичку). "Господи", -- страстно молился он, -- "Я ведь знаю, что Ты тоже страдал, отдав себя на позор и поругание, значит, Ты понимаешь страдания земных людей. Но когда чаша страданий, необходимых для спасения мира, наконец переполнится? Когда же придёт Твоё Царствие? Прежде я не мог представить себе его на Земле, но теперь, после того как я увидел Тавантисуйю, я понял, что это возможно и сейчас! Господи, ведь ты не допустишь погибели Тавантисуйю или... или я не смогу больше верить в тебя!"

Слушая это, Заря думала о том, сколь противоречив христианский бог, который якобы и всемогущ, и милосерд одновременно. В Тавантисуйю боги никогда не считались всемогущими, и потому не возникало вопроса почему они допускают зло -- значит, просто не могут его предотвратить. Это не отменяет того, что они желают своим подопечным добра. В последнее время, правда, всё большее распространение получала идея, что боги -- вовсе не боги, а лишь славные предки, которые на современную жизнь напрямую влиять не могут. Ну пусть даже и так в самом деле. Всё равно было непонятно, как христианский бог может даже истязать своих поклонников ради их же собственного блага, и при этом они должны его любить и благодарить за причинённые страдания. Заря подумала о Пушинке -- всё бедняжке было ещё хуже чем ей. И надругались над ней скопом, и ум её едва окончательно не помутился... Но ведь выжила же! И она, Заря, выживет. Что с того, что Хорхе и Хосе видели её ножки в панталонах? Да, стыдно, да, неприятно, но всё-таки самого страшного не случилось. Другое дело, что измыслить ещё какой-то способ приблизиться к тайне заговора она не могла, и в то же время было обидно возвращаться домой с пустыми руками.

На следующий день брат Томас вбежал к ней очень взволнованный. "Послушай, я по своим церковным каналам узнал одну важную вещь -- в одной из тюрем находится язычник-метис, точного имени которого никто даже не знает. Поначалу его активно пытали, но он не сломался, потом оставили в покое, он так и прожил много лет в тюрьме. Его не убивают, потому что хотят добиться его крещения, но никак не получается. Здоровье его, однако, в таком состоянии, что долго он протянуть едва ли сможет, но я могу добиться для вас свидания. Хотя внешне охрана строга, но в конечном счёте всё решается золотом. Если он из людей Инти, то может дать ценные сведения, главное, чтобы он поверил тебе". Разумеется, Заря тут же согласилась, хотя идти в тюрьму даже "на экскурсию" было жутко. Но надо значит надо.

Умом Заря понимала, что тюрьма должна быть жутким местом, но одно дело -- понимать умом, а совсем другое -- видеть в живую эти жуткие сырые подземелья, где людей по многу лет гноят заживо. Сердце девушки поневоле сжималось от жалости. Пусть даже некоторые из них, пусть даже многие в чём-то виноваты, но даже злодея, даже закоренелого преступника лучше уж казнить сразу, ну даже и сжечь, если тут не могут выбрать менее живодёрского способа казни, чем гноить тут много лет. Ей говорили, что иные после тюрьмы чуть ли не с радостью идут на костёр, и Заря теперь понимала, почему это так.

Всю техническую часть Томас взял на себя, Заре оставалась только идти, стараясь не наступить в какую-нибудь лужу и не подскользнуться в зловонной жиже. Время от времени раздавался крик, от которого кровь стыла в жилах. Чем были виноваты несчастные, которых так истязали? Может, просто усомнились в Святой Троице? Или в причастии?

Наконец они дошли до нужного места. В первый миг Заре показалось, что они ошиблись, так как лежавший на гнилой соломе был слишком бледен для метиса, и даже в неверном свете факела это было видно. Но ошибки быть не могло, брат Томас всё выполнил точно. Узник скользнул по ним равнодушным взглядом. Заря опустилась рядом с ним и заговорила на кечуа:

-- Приветствую тебя, хотя не знаю твоего имени. У нас мало времени, я и должна успеть сказать тебе главное -- я из Тавантисуйю, и меня прислал сюда сам Инти. Ты веришь мне?

-- Нет, -- ответил узник, -- скорее всего, это хитрость, подстроенная палачами, чтобы обманом вырвать из меня всё то, что не удалось вырвать силой. Я не верю тебе, женщина.

-- Поверь, я не собираюсь выведывать у тебя твоих секретов, я итак знаю про тебя и твоих товарищей многое. Подумай, ведь испанцам, которые стоят за заговором, не нужно вызнавать имена затаённых врагов Тавантисуйю. Это может быть нужно только нам, нашей Родине!

-- Тогда скажи пароль.

Заря нараспев произнесла:

У нашего Солнца сестра есть Луна

Искрилась под солнцем морская волна.

Волна иссохла, Луна же светит,

У стали цветами рождаются дети.

Для тех, кто был не в курсе родственных связей Инти, пароль выглядел нарочитой бессмыслицей, и даже случайно подслушанный врагом едва ли мог быть запомнен.

-- Теперь веришь? -- спросила Заря.

-- Не знаю, -- ответил тот, -- может, кто-то выдал его под пыткой? Скажи мне, кто ты?

-- Моё настоящее имя Заря, я была невестой человека, которого знали по кличке Морской Песок, но его настоящее имя Уайн.

-- Заря, неужели это ты, но как... это невозможно!

-- Долго рассказывать всё в подробностях. Поверь, меня прислал Инти, а остальное не так уж важно.

-- Я пересылал ему данные о заговорщиках под видом контрабанды.

-- Они не дошли. Скорее всего, их перехватили по дороге.

Поднатужившись, она смогла положить его себе на колени, но он был так слаб, что не мог сидеть сам, и его приходилось поддерживать. Брату Томасу она в этот момент показалась похожей на "Пьету".

-- Я скоро умру, Заря, может, через несколько дней. Как хорошо, что я перед смертью опять увидел тебя.

-- Неужели ты теперь умрёшь, Уайн? Один раз я тебя уже оплакала, но во второй раз...Это... это несправедливо, нечестно! -- в эту минуту она подумала о Хосе Идущем- В-Брод-Через-Туман, о Хорхе Хуане Симеоне, о Марине и прочих негодяях и мысль, что они будут жить, видеть Солнце, а Уайн так и умрёт здесь на соломе в вечном полумраке, была нестерпимой, -- Томас, скажи, неужели тут бессильно даже золото?

-- Увы. К сожалению, я слишком часто видел умирающих, чтобы обнадёживаться. Сейчас он не умрёт, проживёт ещё день-два, может, неделю. Если бы он был в чуть лучшем состоянии, можно было бы попытаться выдать его за труп и тайно вывезти из тюрьмы, но он такого всё равно не выдержит.

-- А может, всё-таки попробуем? Даже если он выйдет на свободу лишь мёртвым, то я хотя бы смогу похоронить его по обычаям нашего народа.

-- Учти, Мария, на это уйдёт всё золото, которое у нас есть, и мы не сможем сделать для твоей страны больше ничего. Заговор так и останется нераскрытым. Он же едва ли сейчас сможет сказать тебе многое, тем более что наше время истекает.

-- Я скажу тебе, где находится тайник с моими бумагами, -- ответит Уайн, -- он спрятан надёжно, едва ли его кто тронул. Там записаны все мои наблюдения, всё, что я считал важным... имена заговорщиков там же... Только пусть монах выйдет, я шепну тебе на ухо.

Томас подчинился. Заря внимательно запоминала. Проулок возле на главной площади, там аптека. Аптекаря можно не опасаться, он -- свой человек, правда, за это время хозяин мог смениться. Нужно сказать пароль, потом вынуть из пола определённый камень... Короче, всё относительно просто.

-- А всё-таки, на кого они хотят одеть алое льяуту?

-- На Кукурузного Початка, -- ответил Уайн.

Заря только ойкнула от неожиданности. Единственное, чем был известен этот в общем-то серенький человечек, это его глупость, точнее, административная дурь. Именно из-за неё он пару лет назад лишился поста наместника над областью аймара, и бы отправлен в ссылку, хотя некоторые говорили, что за ущёрб, причинённый им хозяйству, ссылки мало, по нему на самом деле золотые рудники плачут. Мыслимое ли дело -- заставлять людей сеять кукурузу на той высоте, на которой она заведомо не вызреет!

Заглянул брат Томас.

-- Время истекло, -- сказал он.

-- Умоляю, ещё чуть-чуть, -- ответила Заря.

-- Ладно, но только совсем чуть-чуть.

Брат Томас вышел, и Заря прильнула губами к губам Уайна, стараясь передать с поцелуем как можно больше собственной силы.

-- Крепись, -- сказала она, -- верь, что мы тебя вытащим.

В отчаянии она бросила на него последний взгляд, не зная, увидит ли она его в следующий раз живым или мёртвым.

Весь вечер Заря находилась в тревожном ожидании. Она знала, что если план брата Томаса удастся, то ей ночью должны принести в гробу Уайна, живого или мёртвого. Если он окажется жив, то тогда она должна будет немедля дать ему укрепительный отвар, а на следующий день позвать Томаса, он скажет, что делать дальше. Последний старался держаться к её дому поближе, но монах не принадлежал сам себе.

Наконец свершилось. Поздно ночью две фигуры в плащах и капюшонах принесли ей в квартиру гроб и ни слова не говоря, открыли его. Увидев Уайна, Заря потрогала его лоб и пощупала его пульс -- жив!

Молчаливые монахи помогли ей переложить юношу на её кровать и удалились с мешочком золота. Остальное Заря уже должна была делать сама.

Обтирая Уайна влажной тряпицей(надо же хоть чуть-чуть смыть с него тюремную грязь, едва ли его там по баням водили), Заря подумала, что если квартирная хозяйка заглянет сюда ещё раз, то она точно поднимет цену не втрое, а в пятеро. Что ещё может подумать старая ханжа, если увидит у девушки на кровати мужчину? Едва ли она обратит внимание, что он тяжко болен, без сознания и бредит. Кстати, а ведь на деле старушка, скорее всего, рассчитывала, что Заря будет водить к себе кавалеров. Кровать ведь широкая, на двоих...

Уайн тем временем бредил и в бреду часто произносил её имя. Слыша его, Заря испытывала некоторое смущение. С одной стороны, ей было приятно, что все эти годы любимый думал о ней, любил даже без всякой надежды её увидеть, но с другой... она ведь за эти годы очень сильно изменилась, а он помнил её той юной девушкой, которую оставил в родном городке много лет назад... Ведь тогда в тюрьме он её даже не узнал почти. А ведь он ещё не видел её оспин и шрама на шее, не видел как она постарела и подурнела за эти годы. Висевшее в квартире зеркало отражало усталую и измотанную женщину, старую деву, которой совсем недавно уже минуло двадцать... Всё-таки очень трудно требовать от мужчины, чтобы он полюбил женщину, когда она стала такой...

Уайн тем временем в бреду опасно пододвинулся к краю кровати. Заметив это, Заря второпях отодвинула его и ужаснувшись, подумала, что могла запросто прозевать его падение. Но что же ей делать теперь? Была уже глубокая ночь, и хотя Заря чувствовала себя в силах ещё некоторое время не спать, всё равно ведь ясно, что долго она так не протянет. В доме всего одна кровать, и даже если она постелит себе на полу, то проспать падение любимого она может. Что-то подложить? Но ничего подходящего нет. Значит, остаётся одно -- лечь, своим телом отгородив его от края, тогда она точно не прозевает опасный момент.

Немного поколебавшись, Заря стянула с себя платье и надела ночную сорочку. Некоторое время она прислушивалась к тому, что в бреду говорил её любимый, потом, наконец, заснула.

Во сне она увидела себя вновь юной и ещё не переболевшей оспой. Они с Уайном гуляли вдвоём по горному лесу, но она уже знала, что через несколько дней Уайну нужно будет уйти в армию, и они расстанутся на долгие пять лет, если не навсегда.

Заря говорила:

-- Мне страшно, любимый! А если пока ты в армии, против Тавантисуйю начнётся война и ты погибнешь в бою? А если я больше никогда тебя не увижу?

Уайн понимающе сжал её и руку и произнёс.

-- Даже если бы я точно знал, что это так, я бы всё равно должен был идти. Иначе бы ты сама стала бы меня презирать как труса.

-- Я знаю, что ты не можешь не идти. Но ты знаешь, что моя мать недолюбливает тебя и как только ты уйдёшь, начнёт сватать меня за кого-нибудь другого. Ты можешь сделать так, чтобы никто не захотел взять меня замуж. Для этого ты должен овладеть мною.

Наяву Заря никогда бы не решилась произнести такое, слишком хорошо знала -- Уайн с гневом отверг бы саму мысль о том, чтобы так опозорить свою невесту. И даже он во сне он ответил:

-- Я не могу сделать этого. Я не хочу, чтобы ты была опозорена, а пожениться мы не можем.

-- Ну а если ты так и погибнешь, не познав любви, не оставив детей?

-- Значит, такова моя судьба. Но я не могу сделать этого до брака.

Тут перед ними возник Инти и сказал:

-- Не откладывай своё счастье на завтра, ибо завтра может для тебя и не быть. Твоя любимая это понимает лучше тебя. Если тебя смущает отсутствие государственной регистрации -- вот тебе нужная бумага, -- протянул Уайну листок, -- теперь вы муж и жена по закону, торопитесь же...

Потом во сне ей казалось, что они лежат Уайном в какой-то пещере, он целует и обнимает её, и ей было хорошо, так хорошо, как не было уже давно.... Или это уже не сон? Ведь он и в самом деле целует и обнимает её, они близки, ближе некуда, ой! Кажется, что-то произошло. Или нет? Заря была слишком невинной, чтобы понять это. Но как бы то ни было, с ласками надо было заканчивать. Заря осторожно попыталась освободиться.

-- Не уходи! -- сказал Уайн довольно внятно, -- почему ты всегда уходишь?

-- Как это -- всегда? -- спросила Заря, и только тут заметила, что юноша смотрит на неё приоткрыв глаза.

-- Всякий раз когда ты приходишь ко мне во сне, я хочу обнять тебя, но ты исчезаешь. Я знаю, что ты лишь сон, но всё равно не уходи.

-- Но я не могу не уйти. Именно потому что я не сон, и я помочиться хочу. А если ты меня не отпустишь, я сделаю это прямо в кровать.

От неожиданности юноша широко раскрыл глаза:

-- Так значит ты -- настоящая?!

-- Да.

-- И я не в тюрьме?

-- Нет. Я вытащила тебя оттуда.

-- Не помню ничего такого.

-- И не можешь помнить. Ты был без сознания и бредил.

-- А как ты оказалась со мной в одной постели?

-- Я специально легла, чтобы ты в бреду не упал.

-- Значит, вот как. А я, думая, что ты мне только мерещишься, стал к тебе приставать, -- тут Заря заметила, что щёки юноши пылают пунцовым румянцем смущения, -- я, кажется, сотворил что-то непотребное, прости меня, если можешь.

-- Ты не виноват, ты же считай бредил.

Кажется, юноша хотел что-то ответить, но сильно закашлялся. Из горла у него при этом вылетела небольшая капелька крови. Уайн с ужасом посмотрел на появившееся на одеяле кровавое пятнышко.

-- Видишь это? -- еле слышно прошептал он.