Турецкий караван

ЧТО ЗНАЛ ИБРАГИМ АБИЛОВ

Заезжий дом с украинским флагом над крышей стал именоваться резиденцией. Бойцы устроили в комнатах спальни. У Фрунзе, советников и секретарей — отдельные номера. Протянули от города провода полевого телефона.

Отдохнув, перекусив, Фрунзе попросил Кулагу пригласить советских полпредов. Через тридцать минут Абилов и Михайлов приехали в автомобиле российского представительства. Сразу же появился и Дежнов с портфелем.

Фрунзе уже разложил на своем столе тетради, книги, удобно расположил куб из стекла — чернильницу, карандаши, пресс-папье, пепельницу. Сел, задумался. Локтем Фрунзе упирался в столешницу, голову положил на ладонь. Он был в светлой, любимой своей гимнастерке-косоворотке с пухлыми нагрудными карманами и с крохотной звездочкой-значком на клапане. Командирские знаки алели на рукаве. Нет, кажется, вовсе не расстроен. Абилов углядел торчавший из рукава край белой нижней рубахи, почуял чистоту и спокойную мощь этого человека. По-восточному Абилов стал говорить ему «ты».

— Здравствуй опять!

Фрунзе засмеялся, передвинул на столе плоскую пепельницу.

— Садитесь, товарищи, попробуем наметить план действий. Какова же обстановка?

Абилов сказал:

— В приморских городах обосновались мусаватистские группы. В Самсуне — во главе с Нури-пашой. Засылают агентов в Азербайджан. Это они зажигают пожары на промыслах Баку. Во главе трапезундской группы стоит доктор Хосров Султанов. Под маской помощи беженцам, горцам и местной бедноте просит денег у Ангоры. Комитет группы «Вожаки» находится в Карсе. Это офицеры бывшего в Баку татарского полка мусаватистов. Следят за прибывающими в Турцию, теперь, конечно, за вами, товарищ Фрунзе. Всё сообщают штабу Востфронта. Бывший городской голова Гянджи Фаттихов отправлен в персидский Азербайджан, организует отряды курдов и шахсеванцев. Французы выдали ему три миллиона франков…

— Вы говорили об этом с Мустафой?

— Конечно! Несовместимо с нашей дружбой… Ведь и некоторые ангорские деятели мечтают присоединить Азербайджан. Недавно я устраивал вечер, и вот векиль телеграфа выступил с речью — мол, в скором будущем, надеюсь, увидим в ангорском Национальном собрании депутатов от дорогого Азербайджана!

— Все-таки так! — воскликнул Фрунзе.

— Я назвал Мустафе врагов Советского Азербайджана.

— И что же?

— Правительство обсудило и предложило комвнуделу принять меры. Юсуф сказал мне, что главари будут высланы. Карабекиру приказано отправить «вожаков» на Западный фронт.

— Дорогой Абилов, как настроено Собрание?

— Много разных настроений, товарищ Фрунзе, неустойчивость. Очень пестрый состав — не султанские сановники. Впервые стали к рулю, бешеная деятельность. От одного слова распаляются. Перемены в обстановке что ни день. Вот и расхождения, недовольства, резкости, пререкания. Каждый в душе лев, каждый убежден, что стратег и все может. Все всё хотят решать: и куда двигать армию, и сколько тратить на свадьбах — знают или не знают на деле. Депутаты шарахаются, меняют свои взгляды; блоки складываются случайные — на час, с целью провалить или утвердить какой-нибудь закон, затруднить положение того или иного векиля или самого Мустафы…

— Пожалуйста, об этом подробнее, Ибрагим!

— У нас многие думают, что Кемаль — это диктаторская власть. Нет! Его бьют в Собрании со всех сторон. Больше справа — феодалы, клерикалы. К ним присоединяются, бывает, даже защитники крестьян: не задевай величие султана. Триста депутатов, треть из них — оппозиция. Но ее состав текучий, и Кемаль справляется: взойдет на кафедру энергично, властно, скажет умно, исправит курс и продвинет корабль дальше. Но у него нет опоры среди ближайших товарищей. Особенно сильно они бьют его на закрытых заседаниях. Они же — Рауф, Рефет, Карабекир, Бекир Сами — действуют скрытно. Мустафа это знает… Когда перед Сакарьей его назначили главнокомандующим, то просто хотели, в случае поражения, все свалить на него, отстранить, договориться с Антантой и султаном, неустойчивое Собрание преградой не станет…

— Бьют прежде всего западники?

— Да, товарищ Фрунзе. Мустафа непоколебим: дружба с Советской Россией и Востоком исторически необходима. Вот за это Рауф, Рефет и другие терзают его. Недавно им удалось провести закон: комиссаров намечает и утверждает Собрание. Раньше Мустафа и намечал и утверждал. Отобрали у него это право. И еще такую ведут пропаганду: вот уже четыре месяца фронт бездействует, враг накапливает силы; следует одним ударом покончить с ним, так как есть предел терпению, но Кемаль тянет, делает что хочет; придется поставить ему ультиматум: либо наступай и побеждай, либо договаривайся с Европой; будет упорствовать — заменить его, допустим, Карабекиром: не может Кемаль выйти из положения — пусть уходит совсем.

— Картина проясняется. А что Кемаль?

— Не уступит. Только есть у него в характере… нередко желаемое он принимает за действительное, — ответил Абилов. — Особенно во внутренних делах. Здесь у него нет четкой линии. Он уверен, что теперь в Анатолии, в новой, — власть народа. Хочет это доказать.

— Любопытно! А теперь, Ибрагим, подумаем, что конкретно в эти дни происходит?

— По-моему, новое дипломатическое наступление, товарищ Фрунзе, — ответил Абилов. — Оппозиционный фронт, Буйон с Муженом и англичане, все пошли в атаку. Но я говорю, что для разговора с французами Мустафа избрал Конью именно потому, что Ангора, уверяю вас, — для Фрунзе. Английские морские офицеры избрали для переговоров, конечно, море, маленький порт Инеболу.

Зябнущий Дежнов сел к печурке:

— Чего, по-вашему, сейчас добивается Франклен?

— Мустафа говорил мне откровенно, — отвечал Абилов. — Летом Буйон предлагал военный союз. Наверно, и сейчас то же.

— Без Англии? — спросил Фрунзе.

— Вряд ли без нее, товарищ Фрунзе. Добычу делить им как-то надо. Мустафа понимает, что́ за союз предлагают, говорит: независимостью не пожертвуем. В Инеболу к английским офицерам ездили либо Бекир Сами, либо Рефет: последнее время я не видел их в Собрании.

— Они готовы на все, лишь бы восстановить прежние отношения с европейским капиталом, — сказал Михайлов. — Ныне все дело в том, какая группа в Ангоре победит.

Михайлов напомнил, что итальянская миссия сорвалась и уехала даже без соблюдения дипломатических аппарансов. Кавалер Туоцци вдруг объявил, что ввиду плохой связи с Римом самолично поспешит туда. Возможно, испугался какого-то англо-франко-турецкого согласия. В связи с этим возникает вопрос: торжественная встреча на ангорском вокзале, устроенная украинской миссии, не маскировка ли уже свершившегося отхода, и не нужно ли вспомнить поговорку: «Ешь мед, да берегись жала»?

Дежнов молчал. От усталости ему казалось, что дело обстоит совсем скверно. Из-под носа увели Мустафу.

— Мустафу я недавно видел. Он сказал, что в Инеболу неофициальная встреча, — продолжал Абилов. — Я постепенно выяснил: англичане предлагают финансовую помощь при условии, что Кемаль поможет им в Персии и вообще на Востоке. Сдавайся — заплатим!

«Вероятно, встреча в Инеболу кончилась ничем, — размышлял Фрунзе. — Английские моряки предложили, в сущности, капитуляцию, то есть самоубийство. Кемаль на это не пойдет… Что же в таком случае происходит в Конье? Уступки, уступки, но от империалистской своей политики не откажется Буйон. И что же? Уступив пустяки, поправив железные цепи, какими опутан Кемаль, заставит его повернуть? Но Кемаль, в попытке нейтрализовать «старого друга» — Францию, вряд ли не использует прибытие украинской делегации в торге с Буйоном. Непременно окажет ей внимание!» Об этом и сказал сейчас Фрунзе:

— Думается, Мустафа скоро прибудет в Ангору. Вот увидите!

— Я надеюсь! — подхватил Абилов.

Наконец заговорил Дежнов:

— Теперь, пожалуй, понятно, зачем нас задерживали в пути — чтобы договориться за нашей спиной. Возможно, уже договорились. А если это так, то чем же мы поможем Турции?

— Но похоже, что мы уже помогли! — засмеялся Фрунзе. — Поездка наша подтолкнула Францию к новым переговорам, видимо усилила позицию Мустафы, и он добьется вывода французских войск.

— За счет дружбы с нами! — сказал Дежнов.

— Мы — здесь, и постараемся не допустить этого… Вам надо отдохнуть, Алексей Артурович. И крепкого чаю… Где Ваня? Ваня, пожалуйста… Нет, не за этот счет! Вот увидите.

Дипломатического советника Дежнова на всем пути поддерживал, увлекал бесконечный оптимизм Фрунзе, советник им вдохновлялся. Он чувствовал какую-то умную силу Фрунзе, и заключалась она не в специальных дипломатических знаниях — в чем Дежнов был значительно сильнее, — а в той простоте и ясности, с какой Фрунзе говорил с представителями власти, с офицерами на местах, выступал на приемах и на вокзальной площади в Ангоре. Сейчас Дежнова несколько беспокоило то обстоятельство, что Фрунзе с готовностью и, казалось, легко верит Абилову, человеку, явно симпатизирующему Кемалю, возможно слепо симпатизирующему, — верит, хотя оценки Абилова основаны главным образом на эмоциях. Дежнов даже уловил радость Абилова оттого, что Фрунзе разделял его эмоциональные оценки. Подозревал Дежнов, что и на этот раз решения Фрунзе, его поведение и его оценки в конечном счете окажутся верными. Дежнов внезапно уверился, что и сам, говорят, суровый Кемаль, познакомившись с Фрунзе, тепло улыбнется и станет сердечно пожимать руку…

Дежнов нуждался в поддержке, безотчетно выставлял непременно теневую сторону вопроса, надеясь, что чрезвычайный посол немедленно откроет сторону светлую, перспективу, вселит уверенность… Дежнов сказал:

— Прямых доказательств нет, но я думаю, что в Конье сейчас о Закавказье, а не о Персии ведут речь! Французские дипломаты — с Юсуфом и Мустафой.

Фрунзе повернулся к первому секретарю российского представительства:

— Товарищ Михайлов, что вы скажете на этот счет?

Михайлов же повернулся к Абилову:

— Вот Ибрагим подтвердит: Юсуф говорил нам, что в первый свой приезд Буйон действительно добивался военного союза. Но получил категорическое «нет». Во второй свой приезд Буйон уже молчал.

— А в Конье сейчас говорит! — сказал Дежнов.

— Не знаю, товарищи, — Абилов взялся за чай. — Мне Мустафа сказал: не надо беспокоиться.

Дежнов пожал плечами:

— А что он еще может сказать?

— Недавно на церемонии, когда поднимали азербайджанский флаг в нашем посольстве, Мустафа провозгласил: новая Турция страдает не только за себя, она — форпост, обороняющий весь Восток. Нет, не пойдет Мустафа на союз с империалистами, клянусь!

— Что же, оппозиция утопит его, — мрачно предсказал Дежнов.

— Так ведь события показывают, что это капитан крепкого корабля? — улыбнулся Фрунзе.

«Вернется Мустафа — поставим вопрос прямо… — подумал Фрунзе. — Оскорбиться, отгородиться сейчас — это как раз то, чего хотели бы Франклен и Харингтон… Наш отъезд бросил бы турок в объятья Аристида Бриана и уже наверняка против нас…»

За дверями послышались тяжелые шаги, вошел Андерс:

— Проверил, как устроились бойцы… Часовых одел: к ночи мороз, собаки лают…

Фрунзе спросил гостей: как анатолийская деревня, что за выступление партизанских вождей (говорили в дороге) произошло в начале года? Абилов взялся отвечать:

— Это было самое тяжелое и вообще критическое время… Вожак партизанских колонн Черкес Эдхем предъявил ультиматум Кемалю, Собранию. С требованием сдаться!

— Как я понимаю, это был чисто левацкий фокус. Так?

— Да. Эдхем объявил себя защитником крестьян, даже большевиком!! Но когда Кемаль в ответ на ультиматум двинул полки, окружил и разгромил штаб Эдхема, тот пустился наутек и перебежал через фронт, к королю Константину или кто там был…

— А сейчас проявляет ли себя этот… большевик каким-либо образом?

— Не видно… Наверно, выжидает… Возможно, разведчиков засылает… Так, видимо…

Фрунзе записал у себя в блокноте: «Андерсу — прояснить суть истории с лжебольшевиком, нас касается». Продолжал:

— Теперь еще о Рауфе. В свое время этот господин, пользуясь случаем, хотел отнять у нас Батум. Связан с Муженом, который того же хотел и хочет… Кто же, Ибрагим, теперь примыкает к группе Рауфа, кто поддерживает его?

— Недовольные Кемалем. Это, кроме Рефета, Бекир Сами, бывший векиль иностранных дел, который ездил в Москву, потом в Лондон, сын сановника Муса-паши, выходца с Северного Кавказа. Бекир Сами — богатейший феодал. Под Амассьей, Бордуром и Токатом у него такие поместья! К Кемалю он поначалу примазался, я думаю, потому, что султанское правительство исключило его из своего состава. Между прочим, за служебные злоупотребления. Ныне он связан с черкесскими кругами, натачивающими кинжал на Кемаля. Недовольны паши, желающие властвовать. Это некоторые так называемые мальтийцы, отпущенные англичанами с острова, чтобы в Ангоре давили на Мустафу. То же и чалмоносцы некоторые. Так называемый чалмоносный фронт! Иные фанатики-муллы готовы повесить Кемаля. Будь их власть, без разговоров повесили бы, раз он хочет духовные семинарии закрыть, а семинаристов послать на фронт. Повесили бы! Вот он и лавирует! Вдруг как бы отступил. Но — нет!

«Видимо, и сейчас лавирует, когда наседают и Франция, и Англия, и Италия, и своя оппозиция, — размышлял Фрунзе. — Надобна выдержка… Последовательность и последовательность».

Помолчали, покурили, раздумывая. Что ж, в конце концов дело делается на твердой земле, цели общей борьбы ясны, неизменны… Фрунзе наконец сказал:

— Словом, мы не позволим себе, отводя душу, хлопнуть дверью…

В комнату заглянул Кулага:

— Пришел редактор центральной газеты.

— Попросите подождать пять минут, — ответил Фрунзе.

В эти пять минут Абилов рассказал, что редактор Реджеб Зюхди является и издателем правительственной газеты «Хакимиет-и-милие», и депутатом. Офицер, раньше он состоял в партии иттихадистов. Но после разгрома империи примкнул к Кемалю, находился при нем на всех конгрессах защиты прав, служит ему верой и правдой. Во многом подражает ему, умелый журналист, его публикации остры и значительны. Газету издает по указанию Кемаля. Говорит по-французски.

Реджеб Зюхди, стройный и подтянутый, войдя, всем кивнул, перед Фрунзе стал навытяжку. Получив приглашение, немедленно сел:

— Я прошу вас, ваше превосходительство, сделать заявление для моей газеты. Анатолийское телеграфное агентство нынче же ночью распространит его по всей Турции.

— И оно дойдет до Гази?

— Несомненно! — Зюхди привстал.

Карандашом в блокноте Фрунзе тут же записал:

Фрунзе вырвал листок, Абилов вслух перевел. Реджеб Зюхди напряженно слушал, и вдруг лицо его прояснилось. Ответ капитулянтам!

— Сейчас же иду на телеграф!

После ухода редактора разговор продолжался, но уже более легкий, ознакомительный. Фрунзе говорил о том, что видел в дороге: среди населения авторитет Кемаля велик… Абилов рассказал, что противник Мустафы Кемаля Рефет-паша — хитрющий человек, говорит гладко, мягко и черт знает что выкручивает.

Абилов принимал в полпредстве двоюродную сестру Кемаля, Фахрие-ханум, — приезжала с поручениями брата. Она вела хозяйство в доме Мустафы, заботилась: брат много работает, совсем не отдыхает. Однажды сказала: он не обманывает, не предает.

Фахрие через город ехала с закрытым лицом — одни только черные глаза видны, — а в полпредстве снимала чадру. Ласковая такая, умная…

Было видно, что Абилов здесь свой человек, и человек знающий — умеет ориентироваться в обстановке. По-товарищески открыто он все рассказал о себе. Двадцать лет назад окончил школу в Нахичеванском уезде. В двадцать лет поехал на заработки в Петровск. Из Петровска — в Баку, на промыслах в Балаханах работал, еще помощником паровозного кочегара… Его, социал-демократа, посадили в тюрьму за распространение литературы. Вот его академия!

— После тюрьмы я снова поехал в Петровск. Проводил забастовки моряков на Каспии. Осенью в седьмом году я уже в Баку на похоронах рабочего Ханлара Сафаралиева выступил. Потом в Персию поехал — на помощь революционерам. В двенадцатом в Баку издавал газету «Бакинская жизнь». Мой друг Гамид Султанов участвовал. Потом опять попал за решетку, выслали в Астрахань… А в восемнадцатом в Закаспии меня местная контрреволюция схватила.

Абилов с открытым сердцем сказал:

— Но ошибок я не избежал: был членом парламента мусавата от партии гуммеристов и неверную позицию занимал. Но уже в прошлом году после переворота я работал вместе с Серго Орджоникидзе. Большой человек! Помог разобраться… Летом, перед отъездом в Ангору, я в Москве был. Делегатом конгресса Коминтерна. С Лениным говорил! Меня представили Ленину: вот будущий полпред Азербайджана…

Все слушали рассказ Абилова внимательно, хорошо. Фрунзе сказал:

— Молодцом вы, просто молодцом! Спасибо…

За окнами глухая чернота. Собаки не унимались. На стеклах окон появились морозные узоры. В комнате пахло чаем и углями. Наконец люди разошлись, оставили запах табака.

ЗАГАДОЧНАЯ АНГОРА

Ваня мигом разобрался в расположении входов-выходов, лестниц резиденции, где вода, где дрова и все нужное. Кемик на первом этаже развернул кухню. Рядом — большая нежилая комната, наверно была кофейней.

В ушах Вани все еще звучал «Интернационал», хотя Кулага категорически заявил, что играли гимн просто из вежливости — турки-националисты «Интернационала» не признают, и играли-то на турецкий лад — печально, слишком протяжно. Но как все-таки встретили на вокзале! Правда, заметил, что Фрунзе молчалив, не шутит. Приписал это утомлению, а Кемику сказал: «Вот этот факт массовой встречи показывает, что найдется твоя сестричка Маро».

Ночью со всех сторон пошел вой, будто волки подступили к этой окраине Ангоры. Накинув шинель, Ваня вышел на волю. Глотнул морозного воздуха, как на перевале.

Черное небо все в звездах, горит серебром. Под ним ни одного жилого огонька. Только красная точка папиросы часового у слабо белевшей стены. Поднялась круглая луна. Так все близко видно на ней, что хоть потрогай руками. Вот ее рисунок — Каин убивает Авеля, как говорил дед Сайка. Да, брат вилами закалывает брата. Вот она, мировая быль. И не враз картину переменишь. Это правильно замечает Кулага. Но, может, в новом году уже кое-что и удастся. А новый год — через две недели… Луна в красном круге — к большому ветру. Круг вроде разорван — к снегу. Нет, вроде два круга, один в другом, — к морозу.

Ваня смотрел в подлунные дали, мысленно видел удивительную гористую страну: лед на горах, пальмы и белые скалы у южного моря (Кемик рассказывал). Такие белые, что режет глаза. А в Босфоре бирюзовое течение, в нем отражаются бирюзовые дворцы… В Смирне весь год лето, плещет теплый прибой. Когда не льется кровь — рай земной, люди живут в садах. В этой стране медовый, душистый табак. На склонах пасутся козы с тонкой драгоценной шерстью. Но нынче кругом кровь!

Утром с Кемиком и Кулагой Ваня отправился в самый центр города, где расположилось московское полпредство. Кулага нес туда письмо Фрунзе для передачи в Москву. Пристально вглядывался во все вокруг. Вчера, когда ехали с вокзала, Ангора показалась вся золотистой; в закатном солнце будто позолочены глинобитные строения, одно над другим. Из-под колес экипажей выстреливали облачка золотистой пыли. Черепичные крыши домов на склоне — будто багровая лава сползала. Приморские города были бело-зелеными среди рыжих окрашенных скал, Ангора же казалась вчера золотой. А сейчас Ваня увидел — обыкновенная, крутые склоны, беспорядочно понастроены дома. Улицы взбираются в гору. Башни крепости на вершине торчат, как сточившиеся зубы…

Кемик рассказал со слов чиновника, ехавшего с ним вчера с вокзала: пять лет назад улицы и городские дома начинались от самой крепости, но случился пожар, дул сильный ветер, горело две недели; своей пожарной команды в Ангоре нет, вызвали из Бурсы, за триста верст, но она уже не смогла потушить; вызвали из самого Константинополя, за шестьсот верст, пожарники приехали, а тушить уже нечего, сгорело все. Вот поэтому сейчас тут пустырь, сорняки.

Город окружают кладбища. Большие покосившиеся камни на печальной земле. Тощие кустики. Родственники умерших находят могилы по расположению камней.

Внизу между скалами бежит речонка Энгори. В ней мочат кожи. Резко пахнет спиртом, как на берегу озерца в Шоле, где стояло дубильное заведение. (Невольно Ваня вспомнил про Хоромского.)

Российское полпредство — сафарет — разместилось в двухэтажном доме на улице-желобе шириной в шесть шагов. Желоб круто спускался вниз от мечети. Дом конфисковали, видно, у богатого грека. Каменное основание. Оштукатуренные стены. Узорные решетки на пол-окна. Расписные ставни на нижних окнах. Но водосточные трубы — смешные, тонкие, как кишка, и обрываются высоко над головой. Вокруг стоят другие дома — впритык и один над другим, как ступени. На последней — казармы турецких аскеров, часовые ходят по крышам.

Через каменный туннельчик прошли во двор, а здесь — автомобиль «бенц» с красным флажком на радиаторе.

Внутри сафарет просторный, чистый. Высокие потолки, стены обшиты ясеневыми досками, по карнизу резьба. Зал приемов обит штофом, увешан коврами. Большие окна. Рамы, как всюду в Турции, поднимаются. Тут же и жилье красноармейцев охраны, и коменданта, светловолосого литовца. Ваня увидел, что охрана сафарета затруднительна: в него заберешься с площадки перед верхним домом. Сперва — на крышу, с крыши — на балкон[8].

Потом двинулись к базару. Кулага искал книжную лавку — купить книги, все о земледелии, ремеслах, промышленности:

— Готовлю записку для Фрунзе. Не только цифры, но и типичные факты. Ваши, Кемик, наблюдения могут пригодиться…

— Я могу узнать цены на различные товары, — отозвался Кемик.

— И записывайте, докладывайте мне… Пожалуйста.

Кемик ответил искренне:

— Хорошо… Пожалуйста.

— Я тоже буду докладывать тебе, Фома Игнатьевич, разреши, — сказал Ваня.

— А что ты видишь, глядя через свои розовые очки?

— Я вижу тебя, — многозначительно ответил Ваня.

В отношениях Кемика и Кулаги, значит, явное улучшение. Это радовало Ваню, не зря старался. А главное, подтверждалось, что всегда во всем возможна перемена — переход к лучшему, к согласию…

— Улица по-турецки называется «беледийе», — учил Кемик.

Ходили по горбатым беледийе. Народу кругом немало. Солдат, горожан, крестьян, приехавших на буйволах с продуктами. Встречались женщины в длинных покрывалах, так что не видно ни лица, ни ног. Кругом как будто одни турки. Ни армян, ни греков, ни курдов. Только вдруг послышится странная, не турецкая речь.

— Это испанские евреи, — определил Кемик. — Когда-то переселились.

В теснинах улиц дымились котлы, пахло жареными пирожками, халвой. От складов в сладкую синюю дымку уходили верблюжьи караваны с пулеметами, вьюками винтовок и патронов — через солончаковую пустыню, к южному фронту.

Тянуло теплом из кофеен, лавчонок ремесленников и торговцев. Товары из глины, меди, кожи и дерева. Шерсть, мануфактура, керосин… Турки оглядывались на людей в буденовках. Толпа следовала за ними неотступно. Торговцы выходили из лавок и, как детей, обеими руками манили:

— Суда, суда…

— Кемик, скажите им: не покупаем — лишь интересуемся.

— Приглашают выпить кофе… Угощают.

— Поблагодарите. Не прикладывайте рук к груди, будто передразниваете. Спросите, где ресторан.

— Вон там харчевня, — обеими руками показал горбоносый торговец. — Уважаемые депутаты кушают.

Мальчишки на коромыслах-подносах несли чай и баранки, тащили чьи-то узлы, корзины, зазывали в парикмахерские, продавали газеты, а чаще всего просили хлеба. Шестилетний мальчик весь день снует среди взрослых, синий от холода, сует им замшевые лоскуты, папиросы. Но все, не глядя, волокутся мимо. Не ходят в школу дети! Главное — выпросить хлеб, куруш.

Проплывали чинные чалмоносцы.

— На чалму берут десять аршин сатину белого, черного или зеленого, — сказал Кемик. — У афганцев и голубые, и темно-синие чалмы… Дома надевают тюбетейку.

Над осевшими домиками с сизой черепицей стоял крик людей и животных. Задыхались ишаки. Безмолвной казалась только крепость на горе — толстые каменные стены стоят века и века.

Ну и Турция, золотая и нищая! С кем же ты? Не с сэром же Харингтоном? Ваня выискивал приметы того, что «у турок, как у нас», просил Кулагу рассказать о дипломатических делах.

— Полпред Эресефесер, товарищ Нацаренус, как видишь, отозван в Москву, — говорил Кулага. — Сюда едет новый, Аралов. Как и Фрунзе, из военных.

— А когда начнутся наши дела?

— Сегодня, считается, отдыхаем после дороги. Завтра Фрунзе поедет в правительство… Того гляди, министры начнут ходить и к нам в сарай, а чем угощать их — один аллах и начхоз Кемик ведают.

— Не министры, а комиссары, — заметил Ваня. — Фрунзе, например, говорит: «коминдел Юсуф». Собрание у них, я думаю, как наш ВЦИК.

— Не чуди, дружок, — нахмурился досадливо Кулага. — В общем, я тебе скажу, что ты и Кемик со своими взглядами и фантазиями — люди невероятно отсталые. Либо… улетевшие от земли!

— Я — улетевший?! Докажи!

— Легко. Дома у нас имеются редкие показательные сельхозкоммуны. На целую область и даже край — одна. Правда, теперь у нас, — это мы и на нашей Украине видим, — появляются иммигрантские сельскохозяйственные коммуны. Приезжают безработные из Америки, сели на землю — коммуна, и очень хорошая. Эти коммуны насаждаются для того, чтобы служили примером культурного ведения хозяйства. Понял? Чтобы постепенно, постепенно к этому повсюду прийти. Массовая же в один сезон организация коммун — это фантазия пока. Одним махом всего пути не проскочишь. А тебе вот вынь да положь! Блажь, по существу…

Кулага вроде шутил, но Ваня не смеялся:

— Блажь?! А ты подумал? Послушай, Фома Игнатьевич. Ты когда-нибудь шел за плугом от темна до темна — лошаденка и та валится в борозду, на ноги не встанет, — знал эту муку? Не знал. А я — да. Поэтому я за коммуну немедленно, с машиной. Мечтаю о всеобщем объединении. Уже началось оно, идет. Почему революция удалась? Потому что объединение. Сперва было объединение — компартия большевиков. Я давно это слышал, на митинге: в Ростове Великом перед солдатами выступал студент Фурманов, друг нашего командующего… Погоди, не перебивай. Как взяли Перекоп, кончили войну? Красная Армия — большое объединение, в ней меньшие — дивизии, полки, роты. Объединением победили. Возьми факт — мы прибыли в Турцию. Перед отправкой Фрунзе собрал участников, сделал объединение. Раз оно есть, будет и дело. Родня, скажем, собралась — объединение! Я говорю, братчина! Через объединение всего достигнем, а без него пропадем.

— Ладно, — махнул рукой Кулага. — Имей только в виду, что у здешних буржуазных правителей тоже объединение, свое. Зовут же себя комиссарами, поскольку заинтересованы в помощи народной. Поняли, что без народа силы у них нет…

— Но если поняли и заинтересованы, — настаивал Ваня, — то что-то сделают для народа? Как же иначе!

Вмешался Кемик:

— А так вот иначе, что землю крестьянам не дают? Все — арендаторы?

Кулага строго заметил:

— Это их дело, не наше. Вмешиваться не можем. Ни в коем случае! Можем только рассуждать и желать им всего хорошего.

— Без аллаха они ничего не сделают, — усмехнулся Кемик. — Ни плохого, ни хорошего.

Ваня, не унывал:

— Ничего! Аллах тоже научится и подскажет!

Все еще обольщался упорный Ваня…

Было уже двенадцать, когда зашли в ресторан. Полно, тихий гул голосов. Над столиками поднимался пар, будто в прачечной. Казалось, что фески плавают в облаках пара.

Депутаты, усмотрел Ваня, большей частью тощие, в куртках, пиджаках с закругленными полами. На каждом чистая белая рубашка и галстук. В углу сидели депутаты побогаче — в сюртуках и барашковых шапочках, наподобие кубанок. За отдельными столиками — военные в кителях из немецкого сукна, в крагах. Отдельно — муллы в чалмах и халатах, тоже хотят покушать… Все вежливы, приветливы, приятны…

Название — ресторан, на деле — беленая голая комната. Стены мажутся мелом. В буфете водичка, халва в замасленной бумаге и вареные яйца. Украшение — цветок в консервной банке, обернутой бумагой с вырезанными зубчиками, какие вырезала в Шоле мать, убирая глиняные цветочные горшки и — на зиму — валок ваты между рамами.

— Садимся, — сказал Кулага.

Сейчас же подбежал хозяин:

— Пожалуйста, все, что угодно… Платить не надо. Нет!

Еда совсем простая — жареная баранина с макаронами, компот из сухофруктов. Правда, пшеничный хлеб. Такой выдавали в Крыму после Перекопа. Депутаты, сказал Кулага, вообще из богачей. Но, изгнанные из своих имений иностранными штыками, восстали против владык мира. Даже наперед своего султана. Не рабочие, не крестьяне, но все же новой власти депутаты, новой Турции, какая уже двенадцать лет воюет, дошла до края бездны: сами вот депутаты неважно одеты и скромно едят.

В сарае-резиденции появился начканцелярии — сопровождать посла при осмотре древностей, развлекать. Фрунзе надел шинель, что застегивалась у плеча, ворот аккуратно взял на крючок. Звезда и ромбы ярко алели на обшлаге. Портупея — наискось через грудь, привесил почетное оружие — золотую шашку. Папаху слегка заломил. Зажав в руке перчатки, вышел к экипажу, спокоен, красив. Слышался тонкий певучий звон шпор.

Лошади рысью взяли с места. Фрунзе спросил начканцелярии, когда предположительно вернется с фронта Гази. Молодой человек, предупредительный и старательный, поспешно ответил:

— Совершенно неизвестно. Тайна!

Мороз и зимнее безветрие, в котловине было тихо. Город карабкался по склонам к седой крепости. Красные черепичные крыши поднимались уступами одна другой выше. Над кромкой мощных стен и бастионов голубело небо. Каменные ступени поперек всей улицы вели к проему в толстой стене. Экипажи остановились внизу.

Фрунзе в толпе сопровождающих, придерживая шашку, двинулся наверх и по привычке беззвучно считал. На этот раз — ступени… За цифрой обычно таились многие значения. На Перекопе-Сиваше, проезжая поле битвы, Фрунзе считал трупы погибших лошадей — убыль тягла: как посеет крестьянин весной? Считал разбитые вагоны, взорванные мосты…

Через ворота-туннель все прошли в крепость. Этот светлолицый из далекой России, Фрунзе, казалось, только затем и приехал, чтобы смотреть, смотреть, расспрашивать…

Древние строители поместили в основание стен каменные глыбы, будто скалы. Выше лежал и крупный, и помельче синеватый камень. А верх подровняли самым мелким. Начканцелярии сказал, что наступающие армии всякий раз, конечно, разрушали эту крепость, и она отстраивалась вновь. В ней поместились камни многих эпох. Даже бесконечно древнего государства — Хеттского, возможно изначального среди созданных аллахом вообще. Ныне эта крепость — символ несокрушимости нации.

Взошли наверх, и горизонты раздвинулись, небо поднялось. Земли под этим небом в тысячелетиях заселялись набродами племен. Менялись царства. Хеттов оттеснили на восток народы моря, возникла Фригия. Ее покорило Мидийское царство, но затем сами они, Фригия и Мидия, покорились царству Персидскому. Его развалил Александр Македонский. Вот здесь, у этих стен он проходил. Потом явились галаты, а Галатию покорил Рим — Ангора стала провинцией Римской империи, затем Восточной Византии. Здесь были персы, арабы. Наконец с востока набрели сельджуки — предки нынешних турок.

Близ этой крепости Тимур уничтожил войско султана Баязета Молниеносного, самого взял в плен, посадил в клетку и повсюду возил с собой, пока пленник руки на себя не наложил. Оба несчетно разорили городов, трупами горожан закидывали рвы вокруг крепостей. Все — по праву силы. Рекой течет кровь? Но кто же говорит о том, что когда идет дождь, то мокро! Потоками крови счастлив покоритель. Золото течет к нему караванами. Вселенная ложится под копыта его коня…

Начканцелярии приметил, что посол вдруг сбавил шаг…

«Империалистские волки» и сегодня рвали все по тому же древнему закону силы. Но теперь народы ломали этот закон.

Далеко от косых домиков Ангоры, на западе, тяжко задумался во дворце у Босфора последний султан — Вахидеддин, еле жив. История ныне двинулась мимо султанов, и это, думал Фрунзе, предвещает Турции яркую новь… Земля устала от ног бесконечных завоевателей… Фрунзе почувствовал за собой огромную силу подлинной правды, справедливости большевизма, который требует лишь одного — мира и свободы для людей.

Сверху видели город, какой он распластанный, тесный и глухой. Никто еще не мог знать, что со временем он превратится в столицу, станет большим, полуторамиллионным, с оперным театром и мавзолеем Мустафы Кемаля… Фрунзе продвигался по тропе между обломками, начканцелярии пояснял:

— Это башня Тамерлана… Остатки храма… римского моста…

— Храмы и мосты разрушены не временем, а войнами, — сказал Фрунзе. — И не орудиями осады, а убийством строителей.

— Шкура лисы — ее несчастье, — вздохнул начканцелярии. — Сдирают…

У стен было жарко. Сняв шинель, Фрунзе накинул ее на плечи. Увидев плоский камень, присел отдохнуть. Сопровождающие окружили его. Фотограф воспользовался привалом, лихорадочно стал устанавливать свой ящик… Ваня из-за выступа высунул голову и также оказался на фотографии. Сохранял ее потом всю жизнь.

На обратном пути экипажи задержались возле одинокой колонны императора Юлиана. Он проходил здесь с войском и поставил ее на память, в свою честь… Колонна невысока, сложена из каменных дисков стопой. Их края обточены ветрами, округлы, и кажется, не камень это, а мягкое дерево. Все мило и по-домашнему. Увенчана какой-то порослью — топорщатся прутики.

— На верхушке вырос куст? — улыбнулся Фрунзе. — Прелесть!

— Нет, не куст, господин посол. Аисты свили гнездо, — начканцелярии огорчен. — Птица не понимает… испортила вид.

— Нисколько! — воскликнул Фрунзе. — Наоборот!

На колонне императора давно живут аисты в своем гнезде. Людей трогает это гнездо, никто не думает об императоре. Аист летом сторожит окружный мир, потешно раскрывает свой полуаршинный клюв, будто смеется над призрачной славой покорителей, несших огонь и смерть. Нет, эта земля ныне хочет быть доброй. Колонна выросла из земли, как дерево, — для гнезда, для почитаемых птиц.

— Чудесная, великолепная колонна! — Фрунзе смотрел ясно и весело. Более, чем когда-либо, он верил в успех своей миссии. Отъезд Кемаля, казалось демонстративный, повернется другой своей стороной. Тоже и это вот посещение крепости, праздное, будто ненужное…

Начканцелярии в душе подивился жизнерадостности русского. Ведь отсутствие Гази — неудача. Что знает, на что надеется русский? Но, глядя на Фрунзе, тоже вдруг засмеялся, качнулся к нему — ближе увидеть глаза: почему он так смотрит на аистово гнездо?

ПЕРВЫЙ ПРИСТУП

Фрунзе внутренне приготовился добиваться ясности и согласия. Был уже четверг. Утром появился молодой человек, начальник личной канцелярии векиля — комиссара иностранных дел, и сказал, что если желает посол, то можно ехать в Собрание — там начальник генерального штаба и другие деятели. Вновь надевая свою золотую парадную шашку, Фрунзе бормотал:

— Хочу очаровать…

Покачиваясь в экипаже, он думал о предстоящей встрече с начальником генштаба, председателем Совета векилей Февзи-пашой. Абилов говорил, что Февзи — близкий друг Мустафы… Омер Февзи, крупный военспец, истый турок родом из селения Кавак. Не из того ли, где миссия купила лошадей под седло? Впрочем, есть и другой Кавак — возле Босфора.

Абилов рассказывал, что Февзи-паша — человек очень интересный, самобытный. В молодости окончил военную академию, стажировался в штабах. Во время мировой войны генерал командовал крупными силами на тяжелом Кавказском фронте, и, хотя русские продвинулись до Трапезунда, войска Февзи дрались храбро, как затем и с англичанами на Синае, и генерал получил много германских и султанских орденов.

Однако вскоре лишился их. Турецкий измученный солдат стал оглядываться на большевиков, а генерал — на солдат: незачем бросать их в огонь, война проиграна. А после капитуляции увидел Февзи, тогда военный министр в султанском кабинете, что султанский мир, простившись с империей, продает Западу и самую Турцию, ради сохранения трона и власти. Патриоты же, покидая столицу, перебираются в деревенскую Анатолию.

Решительный Февзи порвал с султаном и был таков. Тогда-то султанский синклит и лишил его чинов, орденов, титулов и званий, заочно, как и Мустафу, приговорил к казни. А в Ангоре Собрание тут же произвело Февзи в маршалы…

Популярен, уважаем, любим… Человек редкой скромности и трудолюбия, прямодушный, не знает зигзагов, — говорил Абилов.

Может, встреча с ним все и прояснит. Что такое — переговоры в Конье: тактический ход или крутой поворот? Нынешние упреки турок Москве — повод для отхода или, наоборот, желание устранить подозрения? Обсуждение вопросов, если начнутся официальные переговоры, — впереди. Пока важен тон, музыка беседы.

Выехали на пустырь. Экипаж остановился на обочине под высокими деревьями. За кюветом, как за рвом, тянулся двухэтажный длинный дом, лучший в городе, построенный недавно по проекту архитектора Хасип-бея. Это был конак Великого национального собрания Турции — с полуподвалом, с затейливыми выступами, крыльцами, входами, балконами, лоджиями и башенками. Над крышей вился флаг. На балконах люди в штатском: должно быть, депутаты вышли погреться на солнце, подышать.

Свесив ноги в кювет, перед конаком сидели аскеры с ружьями, другие ходили по невысокому валу. Дежурные кавалеристы с нагайками топтались возле оседланных лошадей; с грохотом подкатила тачанка, будто к штабу армии.

Фрунзе увидел Абилова у калитки. Славный азербайджанец! Вместе они тотчас прошли в конак, двинулись по длинному коридору.

В крайней комнате слева обычно работал президиум Великого национального собрания, заседал Совет векилей. Стол покрыт черной скатертью — траур в связи с захватом интервентами Смирны и Константинополя. В других комнатах работали многие комиссии, среди них — законодательная и по иностранным делам.

А справа по коридору был зал заседаний Собрания. Дверь открыта, и Фрунзе увидел, что зал скромен и тесен, у торцевой стены — стол председателя и кафедра, сейчас пустая, а перед ними за ученическими партами сидели депутаты в фесках и чалмах. По бокам темнели ложи для публики. В углу зала топилась печь-времянка. Из дверей несло керосином: им, видимо, освещался вечером.

Фрунзе и Абилов поднялись на второй этаж и вошли в кабинет заместителя коминдела.

— Его зовут Хикмет, подозрителен и резок, — в коридоре успел шепнуть Абилов.

— Добро пожаловать! — Хикмет вышел из-за стола, рослый и решительный. — Ввиду отсутствия самого… имею удовольствие… Прошу садиться…

Он что-то еще говорил, что не имело значения, смотрел недовольно, холодно. Фрунзе сказал:

— Долгой и трудной была моя дорога, хочется надеяться, что не напрасной… Каков будет порядок нашей работы?

— Но, как я уже сказал, — насупился Хикмет, — отсутствуют и Гази, и векиль — комиссар Юсуф… Придется подождать… Время есть, предполагается, что вы — постоянный посол…

— Неужто! — весело проговорил Фрунзе. — Вам ведь хорошо известно: я являюсь заместителем председателя Совнаркома Украины, что никак не совмещается с должностью постоянного посла в Ангоре. Вы же знаете: я прибыл на переговоры. О постоянном посольстве речи еще не было.

Хикмет развел руками. Фрунзе продолжал:

— Позвольте спросить: коминдел Юсуф сейчас находится в Конье и ведет переговоры с французской делегацией?

— Не скрываем! — голос Хикмета стал напряженным. — В Конье обсуждается злобная английская кампания против нашего соглашения с Францией. Прискорбно, что оно не радует и вас.

— Я еще не знаю, чему радоваться, — ответил Фрунзе. — Пока что ощущал лишь враждебность французского правительства. Ведь Франция до сих пор не признает нас.

— Так или иначе, господин Фрунже, вы с англичанами, к сожалению, оказались заодно! Советская Россия теперь, кажется, пренебрегает нами! Не спешит выполнить свои обещания. Возникает сомнение: желаете ли вы нам победы? Кажется, наоборот!

— Вы, господин Хикмет, не представляете себе реальностей. Когда Англия говорит о торговых отношениях с Россией, то подчеркивает: с русским купцом, а не с большевиками. Господин Ллойд Джордж, убеждая своих начать торговлю с нами, говорит: Англия торгует и с людоедами на Соломоновых островах. Англия намерена торговым договором лишить нас независимости, что не удалось путем интервенции. Как же мы можем быть с ней заодно! Мы подписали торговый договор потому, что верим в себя и в возможность мира… Охлаждение, господин Хикмет, о котором вы говорите, создаете именно вы. Противостояние тоже…

— Я не понял, господин посол…

— В Тифлисе мне доложили, что турецкие войска Восточного фронта концентрируются у Эрзерума.

Хикмет опустил глаза:

— Об этом ничего не знаю! А вот подстрекательство вами восточных коммунистов — это, к сожалению, факт.

Фрунзе вспомнил слышанное в Москве, в Наркоминделе — совет Ленина одному из дипломатов: «Старайтесь уловить намерения, не давайте нахальничать». Сказал Хикмету:

— Так же, как вы, говорит Ллойд Джордж. Оказывается, не мои, а ваши взгляды совпадают с английскими.

— Нет, господин посол, в английской стороне мы не ищем защиты. Однако надеемся, что не останемся одни. Турция найдет себе друзей. То же скажет по приезде векиль Юсуф. А сейчас не угодно ли познакомиться с заместителем председателя Национального собрания доктором Аднан-беем?

…Хикмет вел красного военного по коридору, радуясь, что устоял в разговоре, намекнул о возможных друзьях. Вообще военные тяжелы в общении. Этот тоже: хотя и приятен внешне, говорить с ним нелегко — настойчив, ставит в тупик.

Едва открылась дверь в кабинет Аднана, Фрунзе услышал запах духов, увидел круглолицую женщину с желто-рыжими волосами, ярко-синими глазами и с веснушками. В черной кофте и в шароварах, она с книгой в руках сидела в глубоком кресле. Когда вошел Фрунзе, к ней повернулся тихий человек в визитке — доктор Аднан, ее муж — и проговорил по-французски:

— Дорогая, это наш уважаемый русский гость.

Захлопнув книгу, женщина глянула озорно, вдруг поднялась и проговорила чуть хриплым голосом по-французски:

— Унтер-офицер Халиде отдает честь генералу Фрунзе!

Еще в Баку Фрунзе краем уха слышал, что в Ангоре живет женщина — живой символ борющейся Анатолии, легендарная Халиде. Она писательница и воин, сестра милосердия и педагог, профессор и кавалерист. С шарфом, развевающимся за спиной, летит впереди эскадрона в бой. Воинское звание у нее — чауш, унтер-офицер, и она же первая в Турции женщина — член правительства, комиссар просвещения…

Халиде обращалась к Фрунзе и по-английски — ведь еще девочкой училась в американском колледже, открытом в Константинополе, а высшее образование она, дочь государственного секретаря при султане, получила в Лондоне. После этого и стала профессором Константинопольского университета. Она действительно воевала, ухаживала за ранеными, в Сирии во время мировой войны заведовала сиротским домом для детей павших воинов. После Мудросского перемирия Халиде в Константинополе резко выступала на митингах против султана и оккупантов. С трибуны под носом у сэра Харингтона стегала захватчиков и главарей иттихада — Энвер-пашу и других — за их зверскую шовинистическую политику. Взывала: «Сограждане, поднимайтесь!» Султанский суд заочно приговорил ее к смертной казни, так же как и Мустафу Кемаля и Февзи. В крестьянском платье Халиде бежала в Анатолию. Во время Сакарийской битвы она была и в бою, потом в полевом штабе фронта переводила на иностранные языки военные сводки Мустафы Кемаля. Она недолго пробыла комиссаром просвещения, больше сотрудничала в правительственной газете. Ее видели то в ложе прессы Национального собрания, то в кабинетах векилей. Ее муж, доктор Аднан-бей, был заместителем председателя Собрания, то есть Мустафы Кемаля, но рядом с ней выглядел бледным, совсем скромным… (Абилов говорил, что Аднан — «рефетист».)

— Когда узнала, что вы сегодня будете здесь, я приехала: хочу увидеть, чем отличается и в чем схож русский полководец с турецким…

— Для чего это? — улыбнулся Фрунзе.

— Ищу общее в справедливой войне за освобождение, где бы ни происходила: я пишу повесть о яростной борьбе Анатолии, оказавшейся в «Огненной рубашке», — так будет называться моя книга, — надетой на живое тело народа бессердечным Западом. Эта моя работа принадлежит Сакарье…

— Надеюсь, эту книгу мы прочтем и на русском языке, — сказал Фрунзе.

— Сколько открыто у вас сиротских домов? Как спасают детей от голода? — спрашивала Халиде.

Кто усомнился бы в ее симпатиях: не только военная интеллигенция (Фрунзе вспомнил полковника Сабита Сами) с надеждой смотрела на Россию. Но два с половиной года назад Халиде надеялась на Америку. Из Константинополя писала тогда Мустафе в ответ на его письмо, убеждая его стать под американское руководство. Ее увлек президент Вудро Вильсон — сладкими речами о справедливом мире, о свободе морей. А затем подвел, согласившись на оккупацию Смирны; Восточную Фракию, сказал, и даже столицу, Константинополь, туркам не оставлять… И вот за помощь благодарить надо Россию…

Таких людей, как Халиде, заблуждающихся, но честных, рассказывал потом Абилов, Мустафа шаг за шагом выводил из тумана иллюзии…

Фрунзе ответил на вопрос о детсадах, заметил:

— А я думал, что унтер-офицер Халиде грозно спросит меня о красных войсках, будто бы подтянутых к турецкой границе.

— Чауш не спрашивает, он только выслушивает приказ и выполняет, — отшутилась Халиде и другим, глубоким голосом проговорила: — Благодарю Россию за то, что на огненную Анатолию не напала!

Халиде будто не чауш, а сам верховный главнокомандующий:

— Я благодарю! Настанет час — поеду в Россию, напишу о героях.

В непринужденном разговоре Фрунзе проводил мысль, что и в будущем Россия не нападет. Доктор Аднан и Хикмет отмалчивались.

…Хикмет проводил гостей до комнаты председателя векялета:

— Разреши войти, паша, — сказал, приоткрыв дверь.

За столом сидел — руки на столешнице — человек с запорожскими усами, едва ли не в форме красного комдива: кубанка набекрень, поношенный френч. Опустив толстые веки, он, казалось, дремал. Это и был друг Мустафы Кемаля, Февзи-паша.

Он прищурился, хотел было встать навстречу. Однако лишь взглянул, похоже, всевидящим оком. Открытое пренебрежение церемонной вежливостью. Хикмет вышел, и, попросив Абилова перевести, Февзи начал прямо:

— Отсутствие Мустафы и Юсуфа имеет свое значение…

— Хикмет заявил об особых трудностях… Не может ли скорейшее начало переговоров как раз и устранить их?

— Подождем Мустафу. Наше положение в самом деле очень трудное.

— В пути я сталкивался с личностями с камнем за пазухой…

— Это и против Мустафы, человека более чем выдающегося…

— Наше мнение о Гази основано на его больших делах, — сказал Фрунзе. — Но не ясна причина отсрочки переговоров.

— Обстоятельства, в них причина. Не в душе Мустафы. Он единственный и великий вождь новой Турции. Соединяет в себе таланты военный, политический, дипломатический. Смелость и доброту в характере. Один только недостаток — халатное отношение к мусульманским обычаям.

— А я слышал, что его считают равным пророку?

— Одно с другим, бывает, сочетается, — нахмурился Февзи. — Так или иначе, ни я, ни Исмет, ни Кязим, его верные товарищи, не смогли бы заменить его, случись с ним беда — да упасет аллах! Несчастья подстерегают его на каждом шагу. Были покушения на его жизнь. Султанский суд ищет способ привести в исполнение свой смертный приговор… Недавно у нас в Ангоре пойманный английский шпион показал: готовится убийство Мустафы. Пытаются заманить его. Его труд наталкивается на колоссальные препятствия.

— Таков удел революционера, господин маршал.

Февзи-паша вдруг навалился на стол, подался к Фрунзе и произнес раздельно:

— Способ их преодоления… диктует… политику! Где выход? В каком направлении?

Это было сказано вполне откровенно. Выход, возможно, на Западе. Фрунзе, редко куривший, неспешно взял сигарету.

— Надеюсь, что Турция, уж коль оказалась на распутье, не ошибется теперь в выборе направления. Не зайдет в тупик. Лучшая дорога — более освещенная…

— Мы идем по ней, — сказал Февзи.

— Вы призвали меня не верить слухам, господин маршал. Позвольте это же и мне… Мой приезд преследует не частную выгоду одной страны, а общую историческую — содействие делу освобождения угнетенных, и все слухи и соображения, которые противоречат этой щели, следует признать несостоятельными.

И дальше, не рассчитывая на немедленный ответ, Фрунзе высказался по некоторым пунктам недовольства, подозрений и упреков со стороны турок. Таких пунктов было немало. Февзи-паша слушал с интересом, кивал.

Беседа была неофициальной, без протоколов. Не без юмора Февзи рассказал, что в прошлом году, когда Фрунзе сражался в Крыму с Врангелем, турки-патриоты выкрали и разорили в Акбаше, в окрестностях Галиполи, крупный арсенал. Французский комиссар хотел передать его Врангелю, за оружием уже подошло белогвардейское судно. Но небольшой отряд турок-подпольщиков, во главе с отважным Капрюлюлю Хамди, на плотах переправился через пролив на европейский берег, перерезал провода связи, захватил в плен французских часовых, выгрузил со склада и перевез в Лапсеки все оружие. Потом патриоты переправили его в Анатолию.

— Восемь тысяч винтовок! — увлекся Февзи. — Сорок пулеметов! Двадцать тысяч ящиков патронов и снарядов! И с других складов оружие англичане хотели передать Врангелю. Но Мустафа приказал национальным силам принять меры предосторожности и, где нужно, дать отпор… Господин генерал, год назад читали ли вы мою поздравительную телеграмму Красной Армии по случаю ее блистательной победы над армией Врангеля? — вдруг спросил Февзи. — Победа эта доставила нам большую радость.

— Так это ваша телеграмма? — В августе Фрунзе видел ее в Москве, изучая переписку Наркоминдела. — Спасибо за нее! Стало быть, господин маршал, мы давно союзники!

— Но ныне надо обсудить, что будем делать. Туда или сюда… Союз с Россией — наша жизнь. Ты вовремя приехал.

Беседа окончилась. Только теперь Фрунзе увидел: комната пуста, лишь стол и стулья, а стены голые. И так, собственно, было повсюду. А фески на головах мужчин — и в помещениях, и на улице, и на дорогах, по которым брели груженые караваны. Казалось, вся страна куда-то переселяется и снимать феску недосуг.

В этот же день Фрунзе нанес визит афганскому послу Султану Ахмед-хану, отправил телеграмму Чичерину.

В ней были такие строки:

И еще — о разговоре с Хикметом, «товарищем министра», который взваливал на Россию вину за мнимое охлаждение…

Вечером Фрунзе ужинал с советниками и Абиловым.

— Дорогой Ибрагим, пожалуйста, еще расскажите нам про Бекира Сами. Он по-прежнему против нас? Где он сейчас?

Абилов засмеялся, поддел пальцем ус:

— Где-то здесь. Больше не ездит в Европу. Однажды спрашиваю Мустафу: почему снова не посылаешь Бекира Сами? Отвечает: каждый раз, вернувшись, он предлагал покончить с национальной борьбой и пытался ввергнуть нас в рабство и гибель. Куда ни пошлешь этого человека, он все портит, — приходится держать его дома, чтобы он не мог проявлять себя.

Фрунзе тоже рассмеялся:

— Да, я слышал, что он своим глубоким наклоном к Западу не раз топил ангорский корабль — и в Москве, и в Лондоне, и в Париже. Чичерин рассказывал… Такие этот Бекир делал заявления и заключал соглашения, что Собранию приходилось рубить их на корню. Так, значит, он здесь?

ВОЛЬНОЛЮБИВЫЙ КОММЕРСАНТ

Бекир Сами был, как выяснилось, сторонник «кавказской федерации», то есть присоединения Кавказа к Турции, и в Москву в прошлом году ездил с тактической целью встревожить Запад, набить себе цену накануне Лондонской конференции по турецким делам.

— Мне известно, что было в Лондоне, как Бекир Сами топил здесь ангорский корабль, — рассказывал Абилов. — Мне об этом подробно говорил Юнус Нади, председатель иностранной комиссии Национального собрания, коммерсант, владелец и редактор газеты «Ени гюн» — «Новый день».

До захвата греками Смирны Юнус Нади имел в этом портовом городе торговую контору, пропускавшую большие партии хлеба и инжира. Во время мировой войны он нажил большое состояние.

— Тем не менее человек передовых взглядов, хотя немного путаный, — говорил Абилов. — Его сажали в тюрьму и султан, и союзники. Свою газету перевез из Константинополя, спасаясь, в Ангору. Это тот самый Юнус Нади, который писал про чужестранца Мужена, про колокол и его сладкий язык. Раньше, находясь на Босфоре, Юнус Нади пытался примирить кемалистов с султаном. Но Мустафа направил Юнусу твердое и ясное письмо… А вот когда греческая армия заняла Эскишехир и уже подходила к Ангоре, он печатно изругал военных, потребовал отправить из тыла всех чиновников и штабы на фронт. Эти крики сеяли панику. Его наказали: когда началась эвакуация, пришлось ему за свой счет увозить из Ангоры газету — ему единственному не дали субсидии, только его типографию вывезли в Кайсери. Вернулся наш Юнус в Ангору лишь три недели тому назад… Мы познакомились, подружились… Он все и рассказал…

Так вот, будучи членом турецкой делегации в Лондоне, Юнус Нади обратил внимание Мустафы на то, что творит ее глава, Бекир Сами. Из Москвы Бекир Сами, как вы знаете, не сразу поехал в Лондон, а пробыл в Ангоре несколько дней, для определенных консультаций. Политика Собрания ему была известна… В Лондоне Бекир Сами старался повидаться с Ллойд Джорджем, Все члены делегации, и среди них Юнус Нади, конечно, знали, что должен Бекир Сами сказать Ллойд Джорджу: прекратите поддержку оккупации турецкой территории, уведите дредноуты и войска, признайте турецкие права.

После беседы с Ллойд Джорджем Бекир Сами так рассказал о ней членам делегации. Ллойд Джордж, дескать, посоветовал туркам уступить Смирну и договориться с Грецией, сказал: «Ваше положение трудное, вы окружены морем». На это Бекир Сами будто бы ответил: «Турция все-таки победит Грецию». А Ллойд Джордж повторил: «Я дал вам свой совет, а дальше подумайте сами над своим положением».

А потом вдруг выяснилось, что на этом беседа не окончилась. Однажды, войдя в рабочую комнату, Юнус Нади услышал, что члены делегации читают присланную Ллойд Джорджем стенограмму его беседы с Бекиром Сами. Оказывается, Бекир Сами, беседуя, не удержался и соскользнул к теме о Москве. Он ведь совсем недавно оттуда. Ллойд Джордж ловко подвел его к этой теме: «Да, ведь верно, вы недавно были в России. Ну, как ваше мнение, жизнеспособный это организм или нет?» Есть рты, которые без ключа открываются. Бекир Сами отвечал свободно, полагая, что это не откроется, — плохо говорил о России. А ведь язык ранит больнее сабли! Наконец, обещал убедить ангорское правительство принять политику объединения с горцами Северного Кавказа в федеральное государство. И будет оно разделять Запад и Восток, а поможет Англия — выступит против большевизма; для успеха этого дела нужно только смягчение Ллойд Джорджем условий мира с Турцией. А Советы в России скоро падут, повсеместно. Уже восстания. Таков был его язык…

Да, в начале года, когда делегация Юсуфа Кемаль-бея вела переговоры в Москве, Ллойд Джордж в беседе с Бекиром Сами сказал, что Англия готова передать под протекторат Турции все Закавказье, включая бакинские нефтяные промыслы. Таким образом Ллойд Джордж пытался сорвать турецко-советские переговоры в Москве, бросить Турцию против России, Армении, Грузии, Азербайджана, что лишило бы Турцию советской помощи. Английский премьер сделал Бекира Сами послушным орудием в своих руках: пусть едет в Ангору и проталкивает его, Ллойд Джорджа, идею.

«Старый волк добился своего, — рассказывал потом Юнус Нади Абилову. — Я слушал перевод и кусал себе пальцы от удивления. Когда это все открылось, Бекир Сами должен был подать в отставку. И после этого был подписан Московский договор».

Утром Абилов вдруг позвонил:

— Товарищ Фрунзе, если можно, сейчас привезу к вам этого самого Юнуса… Он просит…

— Давайте его сюда, Ибрагим, приезжайте с ним, — жизнерадостно ответил Фрунзе.

Соглашаясь принять Юнуса Нади, Фрунзе преследовал две цели: что-нибудь новое уловить в намерениях Ангоры; доказать влиятельному в Национальном собрании лицу неизменность восточной политики Советов и что его, Фрунзе, приезд — не формальность, за ним — симпатия, посильная помощь и уж конечно мир. Юнус Нади, естественно, отметит это в своей газете, как говорят, самой распространенной в Анатолии.

…Кроме Абилова из экипажа выбрались еще двое. Один — улыбающийся, быстрый, одетый по-европейски, в пальто с бархатным воротником, но в феске, несмотря на морозец. (Правда, утром, едва поднялось солнце, окна украинской резиденции оттаяли, запахло глиной.)

Турок всходил по ступенькам крыльца, слегка нагнувшись и держа трость за спиной. Ване пришлось посторониться, чтобы его не задело. Это и был Юнус Нади, человек, всегда быстро оценивающий события и принимающий смелые решения. В его газете сотрудничал «Турецкий Ленин», Али Ихсан, проклявший главарей иттихада, тех, что всё решали кровью, бросили Турцию в мировую войну и погубили миллионы людей. Али Ихсан еще в шестнадцатом году составил новую экономическую программу, предлагая национализировать внешнюю торговлю, банки, установить контроль над иноземным капиталом, создать кооперативы и не уповать лишь на аллаха. Ныне Али Ихсан исследовал торговые дела, объемы и пути движения нужных стране товаров и продуктов. Владелец газеты «Ени гюн» гордился своим Али Ихсаном.

Юнус Нади с широчайшей улыбкой обеими руками пожал руку Фрунзе и на многих языках повторил:

— Мы ваши друзья!

Свободно уселся:

— Мы, турки, приветствуем ваш приезд. Хотим поехать к вам, увидеться с главным русским — Лениным!

— Надеюсь, дорога в Россию скоро станет легче, — сказал Фрунзе. — Лишь бы на Кавказе было спокойно…

— Войны не допустим! — азартно проговорил Юнус Нади. — Мы слышали голос истории: молодое Советское правительство подает руку помощи… Вы опубликовали тайные царские договоры о разделе Турции. Открылись замыслы империалистов… Кровь, жизнь, богатства страны иттихадисты продали кайзеру, а последующие правители положили Турцию под каблук англичан, французов, греков и итальянцев. Но Чичерин ободряюще сказал: спасение есть! Он предложил слить силы Турции и России. Обращение Совнаркома растрогало нас, воодушевило!

Вошел Дежнов, все уселись вокруг стола. Ваня принес чай. Фрунзе спросил о теперешней жизни страны.

Но Юнус Нади еще вспоминал:

— Мы восхищались, когда вы разбили Деникина, хотя Запад старается запугать нас угрозой большевизма. В восторг пришли, когда вы из Одессы выбросили белых…

Взяв чашечку чаю, Юнус Нади продолжал:

— Я был членом «Зеленой армии»… К сожалению, это общество погибло: руководители изменили… Но в подражании русским мы видим выход. Когда упадешь, обними землю, Земля — мать для всех нас.

— Выход — в борьбе и в верности естественным союзникам, — сказал Фрунзе.

— Я всегда видел Москву! — подхватил Юнус Нади. — Еще по поручению общества я нашел план, как добраться до Москвы. Я приготовился ехать. Но власти тогда воспротивились: повлияла измена Эдхема и его братьев, вожаков «Зеленой армии».

— Все можно поправить, рука руке — помощь, — сказал Фрунзе.

— В своей газете я развиваю мысль: независимость Турции — в создании новой экономической организации. Чтобы противостоять натиску иностранного капитала, когда подпишем с Европой мир. А сделать это сможем только объединясь с вами.

— К союзу с антиимпериалистами всегда готовы, — сказал Фрунзе. — Я прибыл к вам с единственной целью — разъяснить обстановку, показать, что мы не отходим от Турции.

— Так или иначе договор с вами создал единый фронт от Анатолии до границ Румынии и Польши, — констатировал Юнус Нади. — Этот договор нам дорог.

— Советская Россия твердо придерживается духа и буквы этого договора, — привстал Фрунзе. — Вас, председателя иностранной комиссии Собрания, я прошу передать мои слова своим товарищам.

— Охотно! И устно, и печатно. Однако многих у нас тревожит… ваш нэп! Многие полагают, что теперь изменится ваша политика и на Востоке. Многие, очень многие так говорят: новая экономическая политика — новая внешняя политика.

Фрунзе не спешил:

— Я уже отвечал на этот вопрос, в дороге. Нашу политику определяют не нэпманы, а рабочие, большевики. Не тревожьтесь. Нэп не примиряет нас с империализмом и не отводит наши глаза от друзей. Прошу вас и это передать товарищам.

— Моя газета напечатает…

В своей газете Юнус Нади отмечал все советские красные дни, накануне прибытия Фрунзе помещал портреты Маркса, Ленина, Дзержинского, статьи об Октябрьской революции, правда наивные, с неожиданными, странными выводами.

— Печатаю хронику ангорского комитета помощи голодающим России, — с гордостью сообщил Юнус Нади. И тут же: — Ах, жаль, что Америка нас не понимает. Как налаживать хозяйство, когда кончится война? Где средства? В Европе их нет!

Он вспомнил оккупированную прекрасную свою Смирну, которую любил бескорыстно. Стал говорить о ее красоте и внезапно разъярился:

— Греция должна погибнуть и погибнет! Без Фракии мы не подпишем мира. Наш девиз: «Мир завоевывается оружием».

Фрунзе все так же спокойно сказал:

— Мир приобретается и соглашением. Но применение оружия против захватчиков, которые не уходят добром, — святое дело.

— Да, да! — подхватил Юнус Нади. — И Европа должна будет возместить нам все убытки, до последнего пиастра! Заплатить за каждый погасший турецкий очаг! Семья каждого пострадавшего должна получить вознаграждение. И получит! Наша сила неиссякаема. Мы бросаем призыв. Поднимутся все мусульмане России и Афганистана. Ведь вы отпустите в Анатолию своих? — Юнус Нади вскочил. — О каменную грудь всеазиатского наступления хищные европейцы разобьют свои головы! И мы победим! Прогресс восторжествует! Вот исторический пример: конец трагического вопроса — армянского — в восточных вилайетах Анатолии благодаря помощи красной России.

И совершенно неожиданно Юнус Нади добавил:

— Другой пример — именно мы, турки, считайте, уничтожили русский царизм, Николая Второго.

Фрунзе показалось, что он ослышался или неверно понял. На его немой вопрос Юнус Нади горячо отвечал:

— Да-да! Турция сыграла исключительную роль! Закрытием Дарданелл и Босфора для английского флота, который иначе мог бы войти в Черное море и помочь царю спастись. Мы, турки, уничтожили русский царизм!

— Ну, знаете, это очень… сложно, гадательно. Вошел же все-таки английский флот в Черное море. И что? — Фрунзе улыбнулся. — Не будем на этот счет спорить. Но мы благодарны Турции прежде всего за признание Советской страны. Новой Турции.

Юнус Нади ни словом не обмолвился о нынешних намерениях Ангоры, но всячески подчеркивал, что он — один из создателей Московского договора, положившего конец «традициям двухсотлетней вражды», что всякому нужен сосед; что врагу меч в руки не дают и что там, где свобода, там настоящая жизнь; что после неудачи Лондонской конференции он, Юнус Нади, четко писал: надежд на Запад у турок нет, необходимо договориться с Россией, а у себя обеспечить народоправство, чтобы власть внушала доверие всему Востоку. Юнус Нади заявил, что в своей газете главные удары наносит, конечно, по западникам; показывает, как константинопольское правительство подставило спину врагам; опубликовал тайный договор между султаном и Англией — читайте.

(При этом, говорил Абилов, Юнус Нади не забывает писать о страшной дороговизне в Ангоре, против которой вали и беледийереисы ничего не предпринимают, и взывает к купцам: «Имейте совесть, перестаньте грабить население».)

Об отношении Юнуса к Кемалю Фрунзе не стал спрашивать. В его газете, говорил Абилов, что ни день — портреты Кемаля в различных позах и размерах. Анатолийское агентство рассылает по телеграфу ее передовицы по всей стране, так же как и правительственной.

Под конец беседы Юнус Нади вздохнул:

— Как бы осторожная Франция не аннулировала под влиянием жадной Англии соглашение с нами!

«Ага! Вот оно и сегодняшнее! На этом и возможен политический поворот», — подумал Фрунзе и сказал:

— Как бы ни трудно было Советским Республикам, они никогда не бросят Турцию, если она спасает свой очаг, а не точит кинжал на соседа. И вообще у нас говорят (не знаю, как это переводится на турецкий): «Жить в соседах — быть в беседах».

Уже прощаясь, азартный Юнус Нади внезапно спросил:

— Верны ли мои предположения? Откройте мне! Я гадаю: в феврале Ллойд Джордж известил господина Чичерина о содержании своей беседы с нашим Бекиром Сами? Да? Нет? Хотел побудить Москву отказаться от помощи нам. Известил? Да? Нет?

— Точных данных об этом, к сожалению, не имеем…

— Но говорят, господин Чичерин стал обладателем копии записи раскрытой мною лондонской беседы? После этого и направил ноту нам!

— Вы говорите о ноте, в которой задавался вопрос: кого представляет в Лондоне Бекир Сами — Константинополь или Ангору? Однако нота ссылалась не на запись беседы, а на сообщения французской печати.

— Что ж! Пусть — на сообщения… Так или иначе Национальное собрание отвергло предложения Бекира Сами. На заседании я был готов разорвать на части этого человека!

— Надеемся, что и ныне, в конце этого бурного года Собрание вынесет зрелое решение, — сказал Фрунзе. И добавил: — Арбуз зреет на корню. Так у вас говорят?

ТЕЛЕГРАММА ИЗ ЛОНДОНА

Декабрь в Москве был мягче ангорского. Небо высокое и синее, крыши завалены снегом. Город казался плоским.

Снежная каша на улицах продавлена телегами на железном ходу, «качками» с пухлыми надувными шинами, редкими грузовиками. Телеги идут груженые, извозчик-ломовик, сидящий на краешке своей «качки», будто карликом стал рядом с горою клади. Широкозадые лошади заблестели от растаявшего на них снега.

Нэп. То там, то здесь в торговых рядах отмыты витрины. Рынки многолюдней. Неожиданно возродился птичий рынок, зачивикал, запел. Хотя и голодно, откуда только взялись торговцы — у одного в мешочке горстка проса, у другого хлебные крошки, появились люди с клетками в руках, со щенками за пазухой, с рыбками в стеклянных банках. Нашлись и покупатели. Веселая торговля!

Задышали иные заводы…

После разгрома Врангеля в прошлом году заграница не знает, кого еще вооружать против Советской власти. Похоже, что Россия достигла мира, и теперь дело пойдет…

Солнце проникло в высокие окна дома на Кузнецком мосту, куда из «Метрополя» перебрался Наркоминдел. С утренней зари началась работа. По длинному коридору мимо часовых быстро прошел дипкурьер с сумкой и револьвером, весь в скрипучей коже. Открыл высокие, с резными украшениями двери, вошел в комнату курьеров. Скоро из других дверей вышел человек с дряблыми щеками, неся папку под мышкой, — секретарь. Кивая часовым, он направился в кабинет наркома. Вошел.

В обширной с большими окнами комнате Чичерин что-то читал, сидя за длинным письменным столом, зеленое сукно которого давно выцвело. Поднял глаза:

— Здравствуйте, дорогой товарищ!

На стол перед Чичериным секретарь положил раскрытую папку с распечатанными письмами и телеграммами. Чичерин жадно придвинул все к себе, сразу уткнулся, но в нетерпении, не поднимая головы, взглянул поверх очков — раскрылись живые, орехового цвета глаза:

— Есть срочное?

— Опять телеграмма от Фрунзе.

— Оптимистическая? — улыбнулся Чичерин.

— Как всегда!

Фрунзе телеграфировал в обычном своем стиле, предполагая только успех. Чичерин вслух прочитал:

— «Интерес к посольству в правительственных, общественных кругах и среди низов остается… повышенным. Прием всюду встречаем сердечный — и в нем проглядывает больше, чем простая вежливость…»

— Эта — от семнадцатого декабря, — заметил секретарь.

— О! Еще телеграмма Красина. Из Лондона.

— Также касается турецкого вопроса.

Красинские телеграммы чаще всего были тревожными. Красин, кажется, более осведомлен. В одну руку Чичерин взял телеграмму от Фрунзе, в другую — красинскую и так же вслух прочел:

— «Столь резко ставившийся англичанами вопрос о пересмотре французско-кемалистского соглашения после переговоров Бриана с Керзоном отложен до девятого января. Это доказывает как будто, что Бриану удалось заинтересовать великобританское правительство планом отобрания Закавказья, опираясь на турок. Существование такого плана подтверждается специально нефтяной прессой».

И все… Чичерин отпустил секретаря.

Бриан с Керзоном о чем-то договорились. О чем? Франция согласилась пересмотреть свое соглашение с турками? Но вряд ли откажется от него. Значит, общим стал все тот же «план отобрания Закавказья», план Бекира Сами, Ллойд Джорджа? Похоже, что этот план сейчас оживляется. И все дело в том, согласились ли турки, чтобы их руками…

Бриан — это был французский премьер, а Керзон — министр иностранных дел Англии. Чичерин приблизительно знал, что именно подтверждает всезнающая, во все проникающая нефтяная пресса… Красин, конечно, имел в виду недавние секретные переговоры на борту английского военного корабля в турецком черноморском порту Инеболу между представителями Ангоры и английскими офицерами, прибывшими из оккупированного ими Константинополя. Офицеры изложили известные ллойд-джорджевские идеи: союзники сохраняют контроль над Босфором и Дарданеллами — проливами мирового судоходства; Турция отдает Греции свою Смирну, отдает и Фракию — все, собственно, уже захваченное; а в компенсацию Турция получит территории опять же Закавказья, точнее, средства, оружие, чтобы эти территории приобрести, закрыв глаза на то, что Ллойд Джордж поступает по турецкой же поговорке: «Змею держи чужой рукой».

«Пойти на такое Турции не просто, — думал Чичерин. — Отдать Смирну, Фракию в обмен на обещания «помочь» средствами, «уступить» чужое Закавказье — на такое Ангора пойдет только от отчаяния, если поверит наветам, что Советская Россия ей враг. Но там сейчас Фрунзе. Он доказывает обратное. Может быть, уже доказал. Значит, англо-французский план не пройдет? Да, но только в том случае, если в анатолийском правительстве не усилилось влияние лиц типа Бекира Сами, для которых Россия всегда враг, если им уступил Мустафа Кемаль с единомышленниками».

Если же турки склонны согласиться с планом, предложенным в Инеболу, и этому помогло соглашение Франклен-Буйона, имеющее секретные статьи, то положение Фрунзе в Ангоре следует признать тяжелым.

Фрунзе, однако, шлет хорошие вести. Это значит, что либо обманывают его бессовестными ласковыми речами и внешне хорошим приемом, либо в Инеболу Анатолия отклонила английские предложения, и посольство Фрунзе может рассчитывать на успех. Что же там происходит? Что бы ни происходило, задача Фрунзе — удержать анатолийское правительство от шагов в сторону войны…

Этого будет добиваться и другой товарищ — Аралов. Вчера он был у Чичерина — рослый человек с круглым лицом. После первых телеграмм Фрунзе Аралов получил указание выехать в Москву из Ковно, где он был полпредом, и вот приехал. Теперь поедет в Ангору в качестве московского посла, заменит Нацаренуса.

Отодвинув бумаги, Чичерин принялся за письмо в Турцию — Фрунзе: «Уважаемый товарищ, и из Лондона, и из Рима присылаются известия…»

Кончив письмо, Чичерин подумал, что сегодня же на Съезде Советов скажет Владимиру Ильичу о новой телеграмме Красина.

Новой, потому что неделю назад Красин уже сообщал, что по сведениям, полученным из достоверных источников, в Ангорском договоре, договоре Франклен-Буйона, имеются тайные статьи о все том же захвате Турцией всего Закавказья. Красин писал, что эта идея «поддерживается блоком бывших буржуазных Закавказских правительств, за которыми стоит Бриан, советующий французским финансистам воздержаться от сделок с большевиками на Кавказе ввиду предстоящих там перемен».

Об этой первой телеграмме Красина знал Владимир Ильич, хотя и находился в Горках, больной…

В августе после категорического решения пленума ЦК — обязать Ленина отдохнуть, взять отпуск, Владимир Ильич все-таки очень мало отдыхал: писал распоряжения, телеграммы, письма, среди них — и дипломату-восточнику, диктовал по телефону. Уже в середине сентября он вернулся в Москву, снова началась его обычная, донельзя напряженная, неустанная работа.

Но шестого декабря в письме в Берлин Максиму Горькому Владимир Ильич признался:

Уехал в этот день в Горки, направив еще письмо в ЦК, тревожное, горькое:

Но тут же, не щадя себя, еще и такое письмо отправил секретарю Цека:

О поступлении из Лондона срочной важной телеграммы Красина — о намерениях западных держав в отношении Турции и Советского Закавказья — не могло не быть доложено Владимиру Ильичу.

Телеграмма поступила в тот день, когда «отдыхавший» в Горках Владимир Ильич уже начал работу над планом доклада IX Всероссийскому съезду Советов, послал запросы всем наркомам, Чичерину — такой:

Ознакомившись с телеграммой Красина, Ленин тут же продиктовал по телефону секретарю ЦК:

— «Обратите Ваше внимание на это извещение Красина (прилагается), которое мне представляется правдоподобным и крайне важным. Необходимо тотчас же по приезде Орджоникидзе устроить совещание с Чичериным по этому вопросу и выработать ряд предложений для проведения через Политбюро».

НАСЕДАЮТ

Хюсейн Рауф прочел в газете заявление Фрунзе, и кулаки сжались, газету смял.

— Этот уже действует, — сказал он Рефету, зашедшему к нему в кабинет. — Олимпийское спокойствие! Необходимо показать, что его место — за дверями.

Рефет распахнул шубу, сел в кресло:

— Успокойся. Не нужно портить себе нервы.

— Но возмущает его тон… Этот господин, видите ли, уверен, что Турция здорова, может воевать! Я нахожу, Рефет, что сейчас нужно вот как говорить депутатам. Первое: золота привез пол-лиры, лишь подразнить. Второе: хочет вновь сшибить лбами Турцию с ее старым другом Францией. Следует повторять: не жалеет турецкой крови. Срочно распространить это среди депутатов! До приезда того… из Коньи. Чтобы тот, приехав, уже ничего не смог поделать… Ишь ты — здорова, может еще воевать!

Рефет в глубоком раздумье смотрел, как бы отсутствуя:

— Хюсейн, а ведь мы с тобой и сами требуем наступления на фронте. Критикуем… того, зачем не ведет армию в бой…

— Что? — опешив, Рауф запнулся и ушел от своей мысли, соскользнул. — Но, видишь ли, мы подчеркиваем, говорим ему: Европу тебе не победить. Ведь с самой Англией воюешь! При этом и во внутренней политике, в обращении с соратниками совершаешь ошибку за ошибкой…

— Вот, вот! — оживился Рефет. — Скоро свершится еще одна…

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же знаешь, он намерен сместить меня с поста!

Рефет выставлял себя главной жертвой в закрытой борьбе оппозиции с Гази, старался укрепить свое негласно руководящее положение в оппозиции. Сейчас он хотел подстегнуть Рауфа к решительным выступлениям. Сам же не лез на рожон, напротив, поддерживая внешне хорошие отношения с Кемалем, просил поднять его, Рефета, значение в правительстве. Кемаль не верил в полководческие способности Рефета и, чтобы на деле отстранить его от руководства военными действиями, передал эту функцию целиком начальнику генштаба, Февзи-паше, оставив без дела Рефета, векиля обороны. Теперь Рефет предлагал Кемалю «отделить» пост начгенштаба от поста председателя совета векилей, также занимаемого Февзи-пашой. «Ты хочешь получить пост начальника генштаба, — сказал Кемаль. — Но для этого у тебя нет достаточных данных». Еще раньше Рефет добивался подчинения генштаба векялету обороны. «Не нужно, нет различия. Вы все подчиняетесь мне, главнокомандующему», — отвечал Кемаль.

Если Франклен-Буйон и Мужен в Конье добьются принятия своих предложений, то добьется своего и Рефет. Несомненно, Рауф станет председателем правительства, и тогда усилиями оппозиции Кемаль будет укрощен. Если же преуспеет Фрунже, то будет худо.

— Да. Надо все быстро делать, — задумчиво проговорил Рефет и взял отшвырнутую Рауфом газету. — Раз опубликовано, Хюсейн, воспользуемся и строками Фрунзе…

— То есть, распространить в Собрании мысль: Фрунзе гонит нас под топор? — настаивал Рауф.

— Нет, несколько другую: заявление — всего лишь заявление и не укрепляет нашу армию. К тому же некоторые лица, отвечающие за ее состояние, безответственно изгоняют из армии лучших военачальников, — к своему клонил Рефет. — Сказать об этом тонко, уважая депутатов, не назойливо.

— Прекрасно! — согласился Рауф. — Покоряет тонкость твоей мысли. Сказать сейчас тихо, подготовить, а затем ударить в колокола: не допускают к постам способнейших!

Рефет будто бы смущенно мялся и вдруг полез во внутренний карман своей шубы:

— Брат, есть еще кое-что…

— Много говорят о том, что любят, — заметил Рауф. — Что у тебя, брат?

— Прекрасный текст для просвещения депутатов в необходимом духе… Час назад я говорил с умнейшим и богатейшим человеком, которого знает Европа. Клемансо знает его и Бриан. Знают Ллойд Джордж и Сфорца. Он побывал даже в Кремле…

— Догадываюсь, это Бекир Сами. И что он? Не томи, Рефет!

— Он составил письмо… тому нашему…

— Мустафе? — проговорился Рауф. — Что за письмо? Говори же наконец!

Намеренно медля, Рефет достал из внутреннего кармана пиджака листок и стал читать вслух, многозначительно:

— «…Ваше превосходительство! Я уверен, что продолжение военных действий так усилит разрушения, что поставит под угрозу само существование страны и нации, и понесенные жертвы окажутся бесполезными… Продолжая сопротивление могущественному противнику, мы будем действовать на руку внутренним врагам и добровольно ввергнем нацию в несчастье и нищету. Чего, собственно, мы опасаемся?»

— Важный вопрос, — перебил Рауф. — Не нужно бояться Запада. Он нас не съест! Читай дальше, Рефет.

— «…Долг, который лежит на вас, ваше превосходительство, это огромная тягость, едва ли кто-либо из государственных деятелей нес на себе такую. Вы взяли на себя дело, которое история возлагает на человека, может быть, раз в течение пяти-шести веков, а возможно, десяти-пятнадцати столетий…»

— Это неясно. Читай дальше.

— «…Ваше превосходительство может заслужить себе бессмертное имя в мировой истории и стать даже возродителем ислама, если обеспечит будущее не только турецкой нации, но с ней и всему мусульманскому миру. Не нужно из одной крайности переходить в другую и из-за блага сегодняшнего дня жертвовать реальными благами будущего, если можно в небольшой срок, хотя бы и путем провизорных, временных жертв, обеспечить национальные и мусульманские идеалы. В противном случае я не сомневаюсь в том, что турецкая нация, а за нею и весь мусульманский мир будут осуждены на рабство и гибель. Я считаю своим священным долгом, диктуемым мне моим патриотизмом и преданностью исламу, просить ваше превосходительство не упустить случая сделать свое имя славным в памяти всех мусульманских поколений до самого Судного дня…»

— Сильно сказано, — проговорил Рауф.

Оба задумались. Бекир Сами обещал Ллойд Джорджу, что вынудит Собрание согласиться с Севрским договором. Но Мустафа Кемаль, выслушав Бекира, сказал: «Ваше предложение порывает с принципами национального правительства и делает необъяснимым то, что вы же являетесь векилем иностранных дел в этом правительстве. Я изумлен и теперь особо присматриваюсь к вам. Ваша точка зрения нелогична и нереальна. Логичным будет, если вы в связи со своими заблуждениями оставите свой пост».

Подав в отставку, он кинулся снова в Лондон, чтобы доказать возможность договора с Антантой в рамках принципов Собрания. К сожалению, не ему, а вот Кемалю удалось кое-чего добиться от Франклен-Буйона. Бекир Сами же и второй раз съездил в Европу зря. В Собрании даже объявили, что Бекир Сами не имеет никаких полномочий.

Но надо отдать ему должное. Он систематически толкал Кемаля и Собрание к соглашению с Западом, не боясь никаких жертв. Он вернулся из Парижа, доложил Кемалю, выслушал критику. Потом писал Кемалю, телеграфировал, шифрованные телеграммы посылал: «Прошу вас во имя счастья нации и спасения ислама занять соответствующие позиции». Новое письмо пришлось ко времени.

— Видишь ли, Хюсейн, большинство депутатов не читало ни прежних, ни этого письма, — рассудил Рефет.

— Твоя мысль ясна, — Рауф протянул руку за листками. — Филигранно отделать, размножить и распространить.

— Да! — подхватил Рефет. — Это сделают наши люди. Одному положат на скамью. Другому сунут за пазуху. Третьему отнесут на квартиру. А кому и через почтовую контору.

Рауф пробежал глазами листок:

— По-видимому, придется добавить несколько слов о Фрунже. Рассмотреть его заявление в газете и самую газету, позволяющую себе…

Рефет, как выстрелил, сказал:

— Да!!!

Рауф даже вздрогнул, затем продолжал, записывая:

— К тому же группа Фрунже чрезвычайно нагло вела себя в Чоруме, требуя немедленно лошадей… не давая турецким арабаджи и аскерам выпить чаю…

ПОДОСЛАННЫЕ

Мустафы все не было. Но похоже, что начальник генштаба Февзи хотел успокоить Фрунзе: пусть не думает, будто Ангора совсем забросила его ради Франклен-Буйона. Хотел успокоить, сделать послу приятное.

— Возможно, ведут двойную игру, — потом говорил Дежнов.

— Так ведь неизвестно, с какой целью, — отвечал Фрунзе.

Утром на пятый день ангорской жизни в резиденции появился пожилой турок. От него пахло лекарствами. Оказывается, бывший партизан, солдат, только что из госпиталя. Спросил русского пашу. В комнате Фрунзе были Дежнов, Кулага. Позвали Кемика. Турка усадили за стол. Пили чай. Человек вел себя достойно, тихим голосом говорил, Кемик переводил:

— Меня зовут Джевад. Я долго лежал после ранения. Вчера навестили меня односельчане. Они приехали в Собрание по земельным делам. Сказали: здесь сейчас уполномоченный Ленина. Пойди посмотри, скажи ему, что жить нам тяжело. Необходимо известить его об этом. Ленин — защитник угнетенных. Освободил свою страну от мучителей. Теперь помогает нам в этом же деле…

Все были тронуты рассказом солдата. Сколько преград, а правда о Советской власти — из уст в уста — идет по всему миру.

Джевад неспешно отвечал на вопросы:

— По приказу главнокомандующего партизанские отряды влились в регулярную армию… Мы стали солдатами Кемаля… Партизаны из летучих колонн присоединились к армии. Честолюбивый Эдхем бежал…

…Во второй половине дня в резиденции появилась худенькая женщина в узкой солдатской куртке и полосатой юбке. Из верхнего кармана торчал уголок оранжевого платочка. Куртка была надета поверх лиловой рубашки. А голова ее была повязана ярко-красным башлыком в виде тюрбана, возле ушей свешивались шнуры и кисти. На башлык еще надеты были бедуинские обручи — украшение. Подпоясана патронташем, на боку кинжал. Ее сопровождали два молодых турецких солдата.

— Тетушка, тебе кого? — спросил Кемик.

Она застенчиво улыбнулась, опустила голову, но тут же, здороваясь, по-военному вытянула по швам маленькие нежные руки без колец и браслетов. Кемику на его вопрос не ответила, быстро прошла, в конце коридора огляделась, сама нашла комнату Фрунзе, мягким, но решительным движением оттолкнула Ваню, вошла и отдала честь.

— Я — та самая Фатьма-чауш, известная женщина-командир, а это мой сын — воевал вместе со своей матерью — и его товарищ.

Это была знаменитая курдинка Фатьма-ханум. У курдов бывает, что женщина предводительствует племенем. Она собрала партизанский отряд и повела его в бой.

Она была наивна и честолюбива: пришла в резиденцию продавать билеты в синематограф, где в одиннадцать вечера покажут ленту о ней, Фатьме, — «Она на фронте».

Два красноармейца разносили чай, старались не задерживаться на кухне, чтобы услышать Фатьму. Она все спрашивала:

— Чем отличается буденовец от небуденовца? Как воюют русские женщины, какие должности получают в армии?

Улыбка у нее была материнская, а голос молодой, из самой груди. Патронташ, кинжал… Красноармейцы с уважением и ласково смотрели на нее. А Кемик подошел и поцеловал ее руку.

К концу дня Фрунзе собрал советников и переводчиков.

— Теперь, товарищи, разберемся во всем, что пишут о нас на Босфоре и западнее, подумаем о нашем положении сейчас, когда в Конье Франклен-Буйон…

Такой материал был подготовлен. Газеты писали обстоятельно, солидно и будто бы объективно. Первое: поездке генерала Фрунзе не следует придавать серьезного значения. Второе: он — уполномоченный Украины, но выбор пал на него как на представителя Красной Армии, единой для всех подчиненных Москве окраин. Это говорит о стремлении Москвы придать его поездке хотя бы видимость значительности. Третье: стремление к видимой значительности объясняется тем, что Россия по бедности не в состоянии реально помочь Ангоре, увлекшейся сумасбродным примером революции. Россия сама изнемогает в тисках голода и ждет спасения — иностранного капитала, концессий. Четвертое: Россия может предложить только большевистские свои идеи. Но они в последнее время, кажется, и в Анатолии не в ходу. Об этом говорит судьба турецких марксистов, жизнь которых оборвалась в Трапезундском порту! Пятое: Ангора, как видно, понимает никчемность приезда Фрунзе, но в роли гостеприимной хозяйки и чтобы вызвать ревность французских и итальянских полудрузей да насолить английскому и греческому недругам, находит выгодным приветливо улыбаться гостям. И шестое: но это не всегда у нее получается. В Трапезунде делегации Фрунзе оказан более чем холодный прием. Фрунзе прибыл инкогнито и скрывался, памятуя, как встретили здесь турецких марксистов. А в Чоруме Фрунзе оказался даже «почетным пленником». В довершение всего, переговоры отложены. А начавшись, вряд ли пойдут дальше внешних любезностей: дружба дружбой, а в карман не лезь…

— Ага, анализировать боятся, хватают по верхам и врут, — сказал Фрунзе. — Значит, наше дело обстоит неплохо. Если это понимаем мы, то понимают и турки.

Дежнов, как всегда, обеспокоен и недоверчив:

— Однако перелома в наших делах пока нет, Михаил Васильевич. Необходимо какое-то решительное действие.

— Ваши предложения?

— Послать телеграмму Мустафе в Конью!

— Получится вроде просительно, — заметил Кулага. — Куда лучше — выступить в газете с серьезной статьей по экономическим мотивам, доказывающей…

— Нет, не то! — отрезал Андерс. — К народу надо обратиться… Публичное выступление посла.

Фрунзе раздумчиво:

— Я уже это прикидывал… А решает ведь Национальное собрание… По-видимому, мне придется просить разрешения выступить в этом верховном органе…

— Да, хорошо бы, — согласился Дежнов. — Но возможно ли?

— Попытаемся… Речь подготовим крепкую. Откровенную… И еще с военными нужен контакт — они решают… Вместе разобрать военную проблему, и ничего лучше не надо. Как, товарищ Андерс?

Стемнело, вдали на склонах замигали огоньки керосиновых ламп. По улице, ведущей к резиденции, шел человек с палкой от собак. Уверенно приблизился ко входу, сказал часовому, что должен видеть Фрунзе. Часовой крикнул в открытую внутреннюю дверь:

— Товарищи, кто есть, подойди!

Вышел Ваня, осветил гостя электрофонариком. Человек зажмурил молодые живые глаза, гибко отклонился от луча света, поиграл палкой, повторил по-русски:

— Алдаш Фрунзе надо говорить.

Ваня впустил его, позвал Кулагу. В сенях оглядели:

— Оружие имеешь?

— Нет! — человек вывернул карманы.

Кулага постучал к Фрунзе:

— Михаил Васильевич, какой-то турок…

— А именно?

— Говорит: только алдаш Фрунзе скажу. Безоружен.

Кулага привел гостя в комнату и хотел было идти, но Фрунзе попросил Кулагу остаться. Гость недовольно, с обидой пожал плечами и заявил, что может говорить только наедине. И Фрунзе сказал:

— Извините, товарищ Кулага.

Кулага вышел. Гость оглянулся и затем уставился в лицо Фрунзе широко раскрытыми глазами:

— Я — коммунист!

— А звать вас?

— Не позволено говорить. Имя не должно называться.

— Почему же? — удивился Фрунзе.

— Потому что уважаемый Мустафа Кемаль, конечно, не любит коммунистов. И преследует их. Черкеса Эдхема изгнал…

Фрунзе насторожился:

— Вы пришли сообщить мне именно об этом?

— Ах, вы уже знаете о положении коммунистов? Я извиняюсь…

— Вы уполномочены вести со мной какие-то переговоры? Кем уполномочены?

— Нельзя говорить. Уполномочен, но нельзя говорить.

— Тогда пожелаю вам… — И Фрунзе крикнул: — Ваня, проводите!

— Нет, нет! Очень важное дело, алдаш Фрунзе, не прощайтесь со мной, — заторопился гость. — Деньги нужно!

Фрунзе подумал вдруг, что этот человек просто пришел вымогать… Фрунзе решительно поднялся. Но гость энергично остановил его:

— Нет, нет! Вы привезли много золота. Пожалуйста, надо помочь и нам. Деньги нужны, чтобы делать, — он так и сказал: «делать», — пропаганду.

«Откуда он знает про золото? Провокатор?»

— Если вас уполномочил какой-то комитет, то скажите прямо, и я тогда разъясню вам, что можно, а чего нельзя.

— Да… — помедлил гость. — Комитет…

— Что ж, — угрюмо сказал Фрунзе. — Изложите свою просьбу письменно, укажите лиц…

— Нет разрешения, — искренне ответил гость.

— Но еще и расписку нужно! — теперь уж усмехнулся Фрунзе, уверившись, что перед ним провокатор, и довольно глупый. Впрочем, такова природа провокации…

— Ах, как же это, — вздохнул гость, — паше столько денег, а коммунистам… Если б Эдхем-бею своевременно… Сильный был большевик…

Фрунзе откровенно рассмеялся:

— Паша дал расписку, а вы вот стесняетесь!

Гость, видно, понял, что его раскусили, и стал улыбаться. Фрунзе сказал:

— Как же это вы, такой бравый, согласились на этакое?.. Очень бы любопытно узнать, кто направил вас? Не расскажете ли? Вот чай, если…

— Извините, чаю не надо…

— Только денег? Тогда возьмите свою палочку… Подымитесь… А вот и дверь… господин эмиссар Эдхем-бея!

На другой день вновь появился Абилов. Фрунзе немедля приступил:

— Ибрагим, дорогой, что вы еще знаете о личности Черкеса Эдхема? Подробнее… Его призрак до сих пор бродит по Анатолии. И, знаете, у нас требует денег этот бродяга-большевик!

— Бродит, — согласился Абилов. — Наверно, Эдхем воображал себя большевиком, не понимая, что это такое. А его история интересная. Он возник еще до Собрания. Он — самый первый. Регулярной армии нет, и вот именно он поднимает знамя. Кемаль, конечно, поддерживал. Конечно! Крестьянская масса, летучие колонны Эдхема пошли в бой. Эдхем одержал блестящую победу, отбросил врага. Самый первый. И очень возвысился. И сам себя таким увидел — вождем! А Кемаль, поддерживая летучую армию, призывая народ, создавал тем временем армию регулярную. Создал генштаб, штабы фронтов, корпусов, дивизий… Логично, неизбежно. И вот тут-то вскоре получился в душе Эдхема надлом. Летучие колонны надо включить в общий план обороны, подчинить штабу Западного фронта, где они действовали. Но Черкес Эдхем в своем величии и не подумал кому-либо подчиниться. Наоборот! Он сам взялся подчинять себе и штаб фронта, и само Собрание. Вот так! Конфликт достиг высокой точки. Эдхем уже ослеплен, безрассуден. И вместо того чтобы вести колонны против оккупантов, он теперь повел летучие против Собрания, на Ангору. Он, дескать, большевик, а в Ангоре засела контрреволюция…

— И удайся тогда этот поход, — заметил Фрунзе, — с освободительной борьбой было бы, конечно, покончено.

— Наверняка! — подхватил Абилов. — Но Кемаль довольно-таки решительно поступил: рискнув оголить фронт, молниеносно атаковал силы Эдхема, да так, что тот бежал без оглядки. Колонны перешли к Кемалю. Эдхем резво бежал в одном направлении — от Кемаля. И прибежал к его противникам — интервентам, и действительно стал призраком. Но знаете, товарищ Фрунзе, легенда о его большевизме осталась. Видите ли, выступил за народ… А к какой беде могло привести это выступление мнимого большевика, об этом никто не задумывается. Ведь пока гром не грянет, земля не засмеется, говорят турки, и никто не скажет: «Аллах, аллах»… Вот приедет Кемаль, спросить бы его, интересно, что скажет…

НЕТ ВЕРШИНЫ, НЕ ОКУТАННОЙ ТУМАНОМ

Он появился в Ангоре двадцатого декабря, ровно через неделю после приезда Фрунзе. Появился и Юсуф. Фрунзе узнал об этом, получив из канцелярии векиля иностранных дел письменное приглашение в форме вопроса: не желает ли его превосходительство посол завтра утром встретиться с Гази, председателем Собрания, для вручения ему верительных грамот?

Итак, ближайшие двадцать четыре часа будут, вероятно, решающими. Вот когда следовало собраться…

Доставить тоже письменный ответ Фрунзе — запечатанный конверт — было поручено Ване и Кемику. Они отправились на извозчике из предместья в город. Кемик думал о своем: велел ли уже Фрунзе кому-нибудь заняться — навести справки о Маро? Чуткий Ваня словно догадался, о чем думает товарищ, обнадежил:

— Смотри, завтра же и сделается все, что надо. Вечерком я случаем напомню командующему, хотя, думаю, он и сам не забыл.

Впереди на дороге гарцевали аскеры-кавалеристы. Они не подпустили извозчика близко к конаку Национального собрания. Ваня и Кемик пошли пешком. Было десять часов утра, солнце припекало. С прозрачных сосулек на деревьях напротив конака срывались крупные звенящие капли. Синь и звон, и высокое небо. Когда подошли к ограде, Ваня достал письмо — показать часовым, как пропуск. Вдруг послышался свист резиновых шин. Пара поджарых арабских лошадок в красивой, с золотыми блестками, упряжи несла открытую карету. За ней скакал плотный отряд всадников с откинутыми на спину башлыками. Ясно, что охрана. Карету пропустили прямо к ограде! Ваня и Кемик задержались в воротах — кто ж это приехал?

— Клянусь копытами, — прошептал Кемик. — Это он!

Карета остановилась у самых воротец, всадники разом спешились и бросились к ней. С сиденья поднялся и ступил на камни плотный человек в рыжей каракулевой папахе, в коричневом кожаном пальто, в желтых блестящих гетрах. Аскер пошире раскрыл перед ним воротца. Он двигался споро, хотя и короткими шагами, не глядя по сторонам и не опуская глаз. Не кто иной как он, Мустафа Кемаль-паша, самый главный человек в Турции, — что там султан!

Ваня невольно подался назад. Представлялось, что у Кемаля глаза непременно черные, как угли, быстрые, как огонь. Но в тот момент, когда Кемаль в воротцах чуть повернул голову в жаркой папахе — взглянул на буденовки, — Ваня увидел, что глаза под золотящимися на солнце бровями вовсе не черные, а серые, как капли росы, но большие, твердые. А лицо суровое, мужественное, где-то у тонких морщинок, идущих от углов рта под рыжими торчащими усами, затаилось железное упорство.

Ваня сразу почувствовал симпатию, желание чем-нибудь помочь ему. Такой, как все, тоже хочет, чтобы говорили с ним, как с товарищем. Показалось даже, что Кемаль не случайно взглянул на Ваню: сам хотел бы познакомиться — что такое красноармеец? — да вот момент не позволяет.

Глядя на Кемаля, повернувшего к нему голову, Ваня задержал дыхание, и тут вот что произошло. Поравнявшись с Ваней, Кемаль вдруг быстрым движением взял, вроде выхватил у него из рук конверт, мельком пробежал только адрес и, улыбнувшись, сунул нераспечатанный конверт Ване же, но не в руки, а за отворот буденовки сбоку. И прошел к себе в конак.

Кемаль вошел в свой охолодавший пустой кабинет. Из противоположных дверей навстречу ему выбежал дежурный офицер:

— Здесь все в порядке, Гази… Вот свежая вода… Автомобиль будет исправлен…

Кемаль в папахе и в скрипящем пальто присел на край стола:

— Кто распорядился везти русских из Яхшихан по негодной железной дороге?

— На это нет определенного ответа, Гази. Кючук что-то знает.

— Иди к нему, узнай и вернись…

Адъютант напрягся, готовый лететь:

— Будет исполнено молниеносно.

Вдогонку ему Кемаль пробормотал:

— Сказано с душой. Но я больше ценю действие.

— Все свершилось по совету уважаемого векиля общественных работ, — сообщил адъютант, вернувшись.

— Хорошо. Пойди, отдыхай в соседней комнате.

Как был в пальто и в папахе, Кемаль сел в кресло и взял с рожек телефонную трубку.

— Телефонист, соедини меня с вокзалом. Дай квартиру уважаемого Хюсейна Рауфа… И не вздумай подслушивать, это не поощряется… Хюсейн, я уже в Собрании, а тебя нет!

Тонкий голос Рауфа звенел в трубке:

— Я ждал тебя, Мустафа, шесть дней… А сегодня еще не выходил, болела голова, сейчас уже прошло. Помогла чашка крепкого кофе с коньяком.

— Рад… Твое выздоровление дает мне возможность задать тебе несколько вопросов…

— Отлично! — подхватил Рауф. — Мы тут сидим с Рефетом, думаем о наших делах. Мы пришли к заключению, что надо серьезно поговорить с тобой. И также задать несколько вопросов.

— Значит, у тебя и вопросы, и… Рефет.

— Он приехал навестить… Мы пришли к заключению, что… и тебе надо сейчас приехать ко мне…

Чувствовалось, что эта мысль родилась в голове Рауфа только что. А может быть, ее подсказал увертливый Рефет.

— Вопросы о делегации Фрунже, — звучал голос Рауфа.

Кемаль спокойно перебил:

— По странному стечению обстоятельств, Хюсейн, и меня занимают те же. По-видимому, нужно пригласить и Февзи-пашу.

Рауф неохотно согласился. Кемаль сказал:

— Нет сомнения, что я приглашу и Февзи…

— Хорошо, пригласи. В таком случае ждем вас обоих, — уже другим тоном проговорил Рауф.

— Нет, Хюсейн, — перебил Кемаль. — Это я жду вас обоих, тебя и Рефета… Я нахожусь у себя… Вы оба будете у меня через тридцать минут.

Молчание, потом тихий голос Рауфа:

— Хо-ро-шо…

Положив скрещенные руки на стол, а на руки — голову в папахе, Кемаль закрыл глаза… История Турции последних лет слилась с его жизнью. Он оказался во власти им же задуманного дела, в крепких руках, из которых уже никогда не вырваться, как не вырваться из жизни, пока жив.

Все началось с невыносимого диктата западных держав, отчетливо выявилась вся глупость и трусость константинопольских царедворцев — рабов своего кошелька. Энвер с компанией, те, кто бросил в войну и разорил страну, покинули ее, спасаясь. Вахидеддин, новый султан, также занят лишь спасением своей персоны и трона. Пусть и самыми низкими средствами. Его правительство лишено сил, достоинства и смелости. Беспрекословно повинуется Антанте, лишь бы существовать. Безропотно уступает ей самую столицу.

Он ушел в Анатолию. Военные формирования вопреки двору он сохранил для борьбы… Поставил командиров-патриотов. Обеспечивать себе легкость в борьбе — не значит ли идти к поражению? Он осиливал обстоятельства потому, что шел навстречу опасности…

Где уж там двору подумать о судьбе родины, хоть немного — по совести — о невыносимой жизни простонародья. Он же, Кемаль, сын мелкого чиновника, генерал, ночевавший в окопах, видел солдат-крестьян… Султан и его прихвостни боятся их. А его, Кемаля, как раз и наполняла силой мысль о суровой солдатской Анатолии, что идет за родину биться. Эта солдатская сила придала ему, генералу, уверенность. От уверенности родилась смелость.

Столица падишахов называет бандитами анатолийских крестьян, поднявшихся на защиту своих сел. А ведь Турции не обойтись без них, без этих пастухов, земледельцев, без этой ханум, смелой женщины — командира партизанского отряда, помогавшего армии отбивать бесчеловечный натиск врага. Кто же другой защитит права страны, если не эти нищие хлебопашцы и чабаны, ставшие солдатами, не эти анатолийские женщины, по мысли султанского двора — «жены бандитов», вместо мужей, ушедших на фронт, пашущие и засевающие землю, таскающие дрова из леса, возящие хлеб на базар, с ребенком на руках — в дождь, грязь, холод и жару — на арбах доставляющие на фронт военное снаряжение… Хорошо, что они верят ему, беспрекословно идут в бой…

Худо, что партизанским знаменем однажды воспользовались и мошенники, искатели власти — Черкес Эдхем и его братья.

Царедворцы, аристократы объявили бандитом, сумасшедшим и его, Кемаля. Но проклятия, грязь, ложь, как из корзины вываленные на его голову, лишь укрепили его… Они, эти «осыпающиеся подпорки трона», объявили Кемаля красным. Красного не выносит аллах и сонмища его рабов. Красный цвет лишает ума иных эфенди и беев, учившихся на Западе. Они дорожат европейской выучкой и держатся в стороне, а ведь нужны Турции, нация не должна оставаться неграмотной только потому, что ей сейчас помогают красные. Не надо бояться рукопожатия большевиков.

Он, Кемаль, с самого начала не боялся красного. Но он зависим от боящихся. Помещики, муллы, владельцы торговых контор, сановники, они уничтожат его, едва заметив на нем отсвет действительно красного. «Или должен погонять этого верблюда, или должен уйти из этой местности».

Он не может стать и не станет красным, не будет красным, но помощь красных нужна. Большевики, не признающие аллаха, знают, что турецкий мужик живет под его зеленым знаменем. Но Ленин все же шлет ему, Кемалю, некоммунисту, шлет турецкому мужику искреннюю помощь. Сакарийской победой, спасением Ангоры нация во многом обязана Москве.

Помощь Москвы как жизнь нужна. Хорошо, что там понимают. В интересах передышки и ослабления врагов нельзя отказаться от разговора с ними. Неизбежна новая битва — за освобождение Константинополя и Смирны. Нужны средства. Нужны и соглашение с Францией, и помощь Москвы. Необходимо соединить одно с другим. Сделать так, чтобы русские это поняли и верили ему. Показать, что враждебность Франции к России он не разделяет.

Рауф, Рефет и другие препятствуют. Держат его, как клещами. Невозможно выступить против них открыто в опасении раскола. Невозможно доказать им, что разрыв с Москвой и принятие условий Запада кладет конец независимости. Что же делать? Договор с Фрунзе усилит или ослабит оппозицию? Попросить Фрунзе отложить переговоры? Но это означает разрыв. Возможно, что уже начался разрыв. Причина ослабления московской помощи — голод или политика? Торговые отношения Москвы с Англией — перемена восточной политики Москвы? Слухи о концентрации советских войск на Кавказе имеют или не имеют под собой основания? Надо выяснить… Фрунзе несомненно спросит о франко-турецком соглашении… Еще большее раздражение оппозиции, а также Франклен-Буйона… Возможен отказ Франции выполнить тайную договоренность о поставке оружия.

Нет! Нельзя жертвовать союзом с Советами… Разрыва не допустить! Союз с Москвой дает возможность все силы перевести на Западный фронт и выбросить интервентов. Рауфу и Рефету это не видно. Выход видят только в соглашении с Западом, пусть и на его условиях. А это — война в Закавказье и конец: свернувшую Западный фронт Турцию Антанта возьмет голыми руками.

В минувших веках Восток шел на Запад, заливая землю кровью. Затем Запад двинулся на Восток, выжимая кровь и пот народов. И так далеко прошел Запад вокруг Земли, что увидел собственный хвост. Нынче вновь поднимается Восток. Но не для похода, лишь освобождения ради.

Нужно успокоить Рефета и Рауфа, отвлечь. Иначе навредят.

Несомненно, что Рефет с Рауфом соответствующим образом настраивают Собрание, хотят сорвать переговоры с Фрунзе, совсем рассорить… Не сделать ли вид, что Фрунзе его, Кемаля, совсем не интересует? Вот он даже уехал из Ангоры.

Как же справиться с положением? — мучительно думал Кемаль. Рауф и Рефет — как болезнь: ни отсечь, ни уговорить. У него поражены печень и почки, но не выбросишь их. «Хотя они меня убивают», — подумал он о Рефете с Рауфом, как о своих больных почках…

За окном зафырчал автомобиль. Они уже приехали.

И вот они со значительным видом быстро вошли в кабинет, сели за отдельный стол, как судьи. Но Кемаль не дал им и рта раскрыть, сказал:

— Нехорошо, что русских повезли по недостроенной дороге. Чем это объяснить?

— Интересами встречи! — нашелся Рауф. — Встречать обоз, это было бы унижением Турции.

— Ты хотел бы, чтобы те сверглись с узкоколейки в пропасть и тем избавили нас от оскорбления?

За иронией Кемаля кипело бешенство, и Рауфа брала оторопь. Но он справился с собой, ответил с достоинством:

— Да, я желал бы, чтобы они сверглись… в некотором смысле… Главное, чтобы не отвлекали нас от наших старых полезных друзей.

— Глубоко ценю… Но, по-видимому, у тебя, при твоей занятости, еще не было времени для анализа. Я же в Конье не переставал слышать предложения наших прежних французских друзей — продвинуться в Закавказье. Я имел возможность сопоставить одно с другим… Словом, проявить элементарную вежливость нелишне, когда тебе привозят золото…

— Чтобы разрушить договор Франклен-Буйона, — будто нечаянно заметил Рефет.

А Рауф:

— Распространился странный слух!

— Что еще? — нахмурился Кемаль.

— Будто Фрунже приглашается на трибуну Собрания.

В эту минуту вошел мешковатый Февзи. Он слышал. Не здороваясь, сел боком к Рефету, сказал:

— Да, если захочет, выступит завтра на вечернем заседании.

Рауф вспылил:

— Это невероятно! Позволить такое… Да еще в момент, когда возобновляются хорошие отношения с Францией!

Несколько часов назад высказанная Февзи с глазу на глаз мысль о выступлении Фрунзе в Собрании была новой и неожиданной для Кемаля. Он знал Абилова. Если Фрунзе того же склада и может понять депутатов, то почему бы ему не выступить? Кемаль согласился с Февзи. А сейчас сказал, будто соглашаясь с Рауфом:

— Очень серьезный вопрос. Выступление иностранца.

Февзи закряхтел и опустил свои толстые веки. Рефет согнутыми пальцами осторожно погладил кончики закрученных кверху усов, скромно тоже потупился:

— Я слышал в кулуарах возмущение и удивление.

Кемаль будто колебался:

— Вполне возможно, что уважаемый Февзи допустил неточность, сказав: «Выступит». С другой стороны, в Собрании есть лица, распространяющие и слухи, и записки иного порядка. Возможно, я скоро получу письмо от Бекира Сами, если одна из записок не является фальшивой. Что касается Фрунзе, то, если его предполагаемое выступление вызывает ваше возражение, мы еще раз обсудим этот вопрос так, чтобы это выступление не состоялось…

— Только так, — глухо произнес Рауф. — А письмо Бекира Сами вызвано твоими ошибками…

— Мы вместе с тобой начинали, — сказал Рефет. — Ты — вождь. Мы дорожим дружбой, залогом спасения… Но ты все больше отходишь… Это приведет к беде. Зарождаются слухи, что ты готовишь казнь султана и объявление Турции республикой. Это — конец…

— Не придавай серьезного значения легендам, — небрежно отмахнулся Кемаль, с трудом удерживаясь, чтобы не взорваться. Люди, которых он с первого шага тянул и тянет за собой, говорят ему: «Ты отходишь от нас!» — Не занимай свой благородный ум мыслями о судьбе султана. По мнению многих, личность нынешнего султана настолько серая, что вызывает удивление — зачем вообще упоминать о нем?

— Султан принадлежит нашей истории, неотъемлем. Мы продолжаем ее и делаем это достойно, — сказал Рефет. — А подписание договора с Украиной повлечет усиление Московского, и мы потеряем возможность беседы со странами, которые промышляют в Турции издавна, уже много лет.

— Видишь ли, — задумчиво сказал Кемаль, закурив, — при всей глубине своих наблюдений ты не учитываешь, что мы не можем сейчас удалить Фрунзе. Франклен-Буйон тоже так считает. Необходима некоторая гибкость. Я не решаюсь утверждать, что когда-нибудь достигну твоих высот в дипломатии, но уверен, что сделаю договор необидным для наших вооруженных друзей, что поможет им вывести свои войска, оставить в покое нашу родину. Сами будем промышлять в нашей Турции.

— Главное, чтобы договор с Фрунже не походил на Московский! — в азарте воскликнул Рауф.

— Он должен быть более холодным, — поддержал Рефет. — По возможности пустым!

— Что ж, — проговорил Кемаль и взглянул на Февзи. — Мы вовсе не намерены раздражать Запад… Цель у нас более серьезная. Радикальная… Кстати, русские, кажется, не против нашего соглашения с Западом — при условии постоянства мира… Благодарю вас за ваши искренние советы… Скрытые же распространители подрывного письма получат другой — надлежащий ответ.

СВИДАНИЕ С КЕМАЛЕМ

Настал час свидания с Мустафой Кемалем. Начхоз Кемик расстарался — утром подогнал к резиденции экипажи на рыжей и вороной парах. Упряжь украшена бляшками, гвоздочками.

Отправились вчетвером. Припекающее солнце и мороз, дышится легко. Подковы стучат по мерзлым комьям. Но тает корка льда на дороге — заблестела влага. Фрунзе прищурился от солнца:

— Итак, в ближайший час… все, может, и решится…

Кемаль зависел от воли Национального собрания, оно же — разноголосо: семьдесят купцов, пятьдесят мулл, пятнадцать адвокатов, двенадцать офицеров, только два полупролетария…

Вокруг конака было больше обычного пехотинцев и верховых. Ходили лазы, вооруженные, стройные, в черном. Лошади стояли в садочке напротив. На дорогу ложились резкие тени от экипажей.

— Мустафа уже здесь, — определил Фрунзе.

У воротец ждал посла начканцелярии:

— Пожалуйста, пожалуйста! С удовольствием… Гази у себя.

Внутренняя деревянная лестница скрипела в полутьме, как переборки на корабле в бурю. На втором этаже было светло. В конце коридора начканцелярии широко распахнул дверь в большую комнату со стульями у стен. Вошли, и сразу же открылась противоположная дверь, вошел человек с бородой заступом — коминдел Юсуф. Степенный, а глаза напряжены. Оглянулся — позади послышались твердые быстрые шаги. Не было сомнений: шел Мустафа Кемаль.

На пороге он на мгновение стал и тотчас двинулся плечом вперед. Прямо смотрел на Фрунзе из-под косматых рыжих бровей, которые перепутались с рыжим мехом папахи.

«Договоримся», — подумал Фрунзе, увидев впалые щеки, суровые глаза. Все слышанное о нем, дух телеграмм Кемаля в Москву — все, казалось, совпадало с его внешним обликом.

Фрунзе сделал несколько шагов навстречу, остановился:

— Господин Председатель Великого национального собрания! Правительством Советской Украины я уполномочен провести в Ангоре переговоры, подписать договор о мире и дружбе, подтвердить стремление всех Советских Республик укреплять доброе соседство… Освободительное священное дело турецкого народа, его революционного правительства поддерживается нами… Передаю привет и пожелание успехов Собранию и лично вам от Председателя Народных Комиссаров России Владимира Ильича Ленина и правительств всех Республик. Я и прибывшие со мной сотрудники надеемся на ваше содействие в выполнении возложенной на нас миссии…

Взяв из рук секретаря конверт, опечатанный сургучной печатью, Фрунзе передал его Кемалю. Во время перевода речи Фрунзе Кемаль, глядя угрюмо и пристально, кивал. Склонил набок голову под огромной папахой. Но его угрюмость не была неприятной. За нею угадывалась лежащая на его плечах тяжесть войны в разоренной стране. Все, что он делал, все, что говорил людям, подчинялось войне: помогаешь мне или врагу? Приезд Фрунзе мог послужить победе. Угрюмость Кемаля не могла испортить встречу. Без улыбки, грозно ощетинив усы, Кемаль взял конверт, сказал, однако, с неожиданным оттенком ласки, глухо и гортанно, по-турецки, на «ты»:

— Спасибо тебе… Совместными усилиями мы достигнем нашей цели… Турция искренне благодарит Россию за братскую помощь и скажет об этом еще не раз…

Обменялись рукопожатиями. Кемаль рывком передал адъютанту конверт с верительными грамотами. И, снова пожимая руку, положил другую на плечо собеседника. Фрунзе представил главе государства своих советников — Дежнова и Андерса.

В соседней комнате был накрыт стол. Фрукты, минеральная вода и сигареты. Уселись, Кемаль закурил. Подали кофе, чай. После коротких взаимных вопросов о здоровье, о дороге, Фрунзе открыто сказал:

— Когда я проезжал Закавказье, то ощутил сильное беспокойство населения: люди опасаются, что снова вспыхнет война…

Кемаль сожалеюще покачал головой, и оттого, что не снял свою высокую папаху, это движение получилось размашистым, слегка потешным. Фрунзе продолжал:

— Такую же тревогу я услышал и на турецкой земле — в Трапезунде, Самсуне. Но услышал и приветы простых людей: «Мы рады, что ты здесь».

Длинными нервными пальцами Кемаль время от времени прикрывал тяжеловатый подбородок, будто стирал улыбку. В этом неожиданном, безотчетном жесте была непосредственность. Он ответил:

— Тревога — результат крика западных газет о ненужности нашей дружбы. Но я искренне и твердо сообщаю тебе, что не поддаюсь воздействию удушающего западного ветра. Все прояснится…

Фрунзе горячо заговорил о том, что, если бы правдой была клеветническая злостная писанина западных газет об угрозе новой Турции со стороны красных войск в Закавказье, он, военный, находился бы там, с ними, а не здесь, в Ангоре, имел честь видеть вождя борющихся турок. В августе, когда двинулись королевские войска и казалось, что Ангора вот-вот падет, Россия и Украина перед всем миром заявили о поддержке, о том, что Украина направляет в Ангору посла. Как и другие Республики, Украина идет на жертвы, шлет в Ангору эшелоны с винтовками, тяжелыми и легкими пулеметами, орудиями, снарядами, радиостанциями, с телефонным проводом, с медикаментами. Миссия передала правительству Кемаль-паши золото и завод боеприпасов. Он, Фрунзе — один из командиров единой Красной Армии, и его слово — это слово всей Советской Страны. Единение и мир, мир постоянный, крепкий, равноправный — другой политики Страна Советов не знает.

Мустафа Кемаль наклонил голову, покрытую папахой:

— Никогда не забуду, что сделала для нас Россия…

Фрунзе сказал:

— Оторванность, плохой телеграф и неосведомленность — это можно преодолеть. Труднее пересилить тех, кто становится между нами.

Кемаль, глядя прямо в голубые глаза посла, произнес раздельно, слово за словом:

— Это не будет позволено никому! Я пошлю письмо Ленину: мы никогда не утвердим соглашения, прямо или косвенно направленного против России… Каково сейчас ее военное положение?

Оказалось, что Кемаль анализировал ход операций Красной Армии против сил Колчака, Деникина и Врангеля, знает о стратегии и тактике сторон на Перекопе и Сиваше. Даже о тактике Махно. Лучше всего — о действиях конницы Буденного. Откуда знает? Кемаль ответил:

— Турецкие офицеры горячо заинтересовались Октябрьской революцией и вооруженной борьбой в России… Ведь белая гвардия соединилась с иноземцами, изменила нации? Мы были уверены, что русская нация, объединив все народы России, победит. Сто пятьдесят миллионов при отличном руководстве большевиков победят.

Глаза Кемаля потеплели.

Фрунзе рассказал, что́ видел, кого встретил в дороге. Спросил:

— А как относится к нам большинство в Собрании?

— Надо помнить, — сказал Кемаль, — что самое первое его постановление — это направить в Москву делегацию… А когда я сообщил Собранию, что Советская Республика обещает нам винтовки, пушки, то началась овация, послышались возгласы: «Браво!» Это настроение, надеюсь, не поколебалось.

— Турецкий народ хорошо встречал нас в пути…

— Знаю, однако, вас огорчили некоторые эпизоды. Личности, их подстроившие, в надлежащий момент отчитаются перед нацией, — китель на спине Кемаля собрался горбом, блеснули звезды на углах воротника.

— Нас огорчило уже в Ангоре, — сказал Фрунзе, — долгое отсутствие ваше, Мустафа, и коминдела Юсуфа.

— Мы уехали с некоторым расчетом, — кротко улыбнулся Кемаль, покосился на Юсуфа. — Чтобы выявить намерения… третьей стороны. В результате усилилось желание Собрания говорить с тобой. Получилось хорошо. Не нужно беспокоиться.

— А что Туманный Альбион — ваши доброжелатели англичане?

Кемаль легко уловил иронию, засмеялся:

— Лишь один господин Роулинсон доволен нами. Год пробыл у нас под арестом, я не раз беседовал с ним. Он сказал, что мы ему очень понравились. Но Ллойд Джордж всегда говорит другое… Невозможно надеяться на хорошее отношение, пока не заставишь уважать.

— Словом, пока не выдворишь, — сказал Фрунзе. — Это вполне согласуется с нашим представлением об интервентах.

Фрунзе не умолчал и о провокации, рассказал про человека, приходившего в посольство за деньгами, и Кемаль повторил, по-видимому, привычное:

— Не нужно беспокоиться. Всяческие подвохи предпринимаются и против меня. И еще будут предприниматься всё новые. Много лиц, желающих просто властвовать, не жалеющих никого и ничего… Эдхем глупо хитрил, когда, будучи совершенно невежественным, называл себя большевиком. Он изменник и слабоумен, а не большевик. Я рад, что вы разделяете эту точку зрения.

Кемаль отметил полное несоответствие внешнего облика Фрунзе сложившемуся за глаза образу легендарного главкома. Живой Фрунзе невысок, ноги кривоваты, а лицо при бороде юношески чистое и с какой-то наивностью голубых мудрых глаз. Не на генерала похож — на солдата. Однако — генерал. По-видимому, это свойство большевиков — соединять в себе генерала и солдата.

После долгих и напряженных переговоров с Франклен-Буйоном Кемаль сейчас свободно беседовал с Фрунзе, не было надобности изловчаться — не было сетей.

Ближайшие сотрудники Рауф, Рефет теперь противостоят ему, Кемалю. А незнакомый Фрунзе, кажется, понимает его, сочувствует, стремится помочь. Чужой, незнакомый, но будто ближе своих… Роковой ошибкой было бы уступить им, отойти от Москвы и отдаться на милость Запада… Вчерашнее решение Кемаля не раздражать оппозицию померкло.

В ответ на предложение Фрунзе обнародовать его новое широкое заявление Кемаль твердо сказал:

— Сегодня же приходи на вечернее заседание!

Этой фразой Кемаль отрезал себе путь назад. Отношения с оппозицией теперь обострятся. Впрочем, и так и так… Это неизбежно, как и решающая битва на фронте… Кемаль поднялся из-за стола:

— Не прощаюсь. Первым пойдет твое заявление… Председательствовать буду я…

Этот голубоглазый сказал что-то, кажется, о порядке предстоящих переговоров. Но Кемаль неясно расслышал, занятый мыслью о том, как поведет себя Собрание.

ОТКРЫТОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ

О повороте в отношениях к лучшему можно было думать лишь после доброго приема в Собрании. Пусть и не «браво», но и не «долой». А Фрунзе намеревался высказать и неприятное. Доро́гой Дежнов тревожился:

— Есть некоторый риск, Михаил Васильевич!

Не примет Собрание «селям» — переговоры осложнятся. Оно не однажды проваливало предложения Кемаля, принимало законы, выдвинутые оппозицией. Заседания бывают буйные, едва ли не со стрельбой. Недаром это «председательствовать буду я…». Фрунзе, однако, ответил Дежнову, что и дома приходилось бывать на бурных митингах в иных полках, что по восточному этикету затруднительно не принять «селям».

Тесной группкой прошли по темному коридору. Зал, освещенный керосиновыми лампами, был полон: депутаты, публика, репортеры — все с покрытой головой… Кулага шепнул:

— И нам бы все-таки в буденовках, Михаил Васильевич?

— Не к чему прикидываться мусульманами… Говорилось уже.

— А ну как начнут сердиться?

— Так ведь они и сами иногда снимают, скажем, дома.

В комнате, примыкающей к залу, толпились члены президиума, правительства, председатели комиссий. Завидев Фрунзе, Кемаль подошел, взял его за руку:

— Пойдем, познакомлю… Это Хюсейн Рауф, наш сотрудник…

У Рауфа большая грубая рука, рукопожатие преувеличенно крепкое и с поворотом — кажется, еще усилие, и сломает пальцы Фрунзе.

Кемаль подозвал военного с усиками кончиками кверху, как у кайзера Вильгельма и Энвера.

— Это векиль национальной обороны, Рефет-паша, ценит русские винтовки…

Стройный, немного томный человечек. Мягкое, почти женственное рукопожатие. Вспомнив рассказы Абилова, Фрунзе подумал: «Если что, от этих двоих пощады не будет».

В приоткрытую дверь видны школьные парты, занятые депутатами. Кемаль указал на старца, сидевшего у самой кафедры:

— Это Омер Мюмтаз. Пойдем, познакомлю… Он участвовал в Сивасском революционном конгрессе в девятнадцатом… Раньше служил в почтово-телеграфном департаменте… Сейчас стар, мало работает, но уважаем.

Старик обрадовался подошедшим, стал звать Фрунзе к себе домой в гости. Депутаты в зале замолкли, прислушиваясь, все смотрели на Фрунзе. Похоже, что на это и рассчитывал Кемаль. Возле него вдруг оказался какой-то пехотный офицер. Кемаль представил и его:

— Это Осман, прекрасный работник нашего штаба.

Недавно Осман командовал в Киликии национальными отрядами, теснил к морю французские войска. Теперь он при Кемале, как и три года назад. Однажды, когда Кемаль со штабом переезжал из Эрзерума в Сивас, а султанские агенты, с целью задержать его, принесли в пути ложное известие, будто курды засели над ущельем и перебьют всех, Осман первым поехал в автомобиле — вызвать возможный огонь на себя, проверить…

Фрунзе узнал его: Осман был среди встречавших миссию на вокзале. Фрунзе чувствовал, что подобные Осману военные люди искренне благожелательны…

Кемаль попросил Абилова:

— Ты всех знаешь, расскажи его превосходительству Фрунзе, кто при чем. А я пойду, скажу… несколько необходимых слов… кое-кому.

И подошел к Рауфу. Фрунзе следил за выражением лица Рауфа, заметил, что тот чем-то недоволен. Теперь о депутатах рассказывал Абилов:

— Тот, в третьем ряду, круглощекий в коричневой феске — это Мазхар, весьма видный деятель. Он помещик, а по образованию врач. А когда напали враги, стал вожаком партизан. Вооружил своих батраков.

— Молодой же совсем, — сказал Фрунзе.

— Рядом с ним Мюфид, видите? Бывший вали Битлисского вилайета. Большой административный талант. Из богатой семьи, служил по ведомству внутренних дел. Теперь горячий сторонник улучшения жизни крестьян, ремесленников. Оратор! А должность великая — председатель суда независимости. Вроде нашей Чека.

— Абилов, спасибо. На этот раз лучше бы вам, которого все тут знают, переводить мою речь. Да? Пожалуйста, с подъемом, горячо. Не спешите… Откровенно говоря, волнуюсь.

Фрунзе следил: Кемаль о чем-то настойчиво говорил то с одним, то с другим векилем. Резко поворачивался. Рауф держался возле. Тут же степенный Аднан — второй председатель. Кемаль, по-видимому, резко что-то сказал, все подтянулись. Рефет опустил умные глазки. Да, в каждом сердце и жар и холод. Фрунзе вдруг услышал высокий голос Рауфа:

— Пора начинать! — Рауф двинулся в тихо гудящий зал, прихватив за рукав Аднана. — Прошу, господа, пожалуйста, — хмурился Рауф, уже стоя на пороге. — Начинаем.

— Постой, — окликнул его Кемаль. — Первым пройдет гость.

Зал зааплодировал. Кемаль сказал Рауфу:

— Иди в первый ряд, садись и Аднана усади… Не жалей ладоней, приветствуя этого… И чтобы все видели.

Мустафа Кемаль прошел затем к столу, так же как и в комнате президиума, покрытому черной скатертью, обратился к залу:

— Уважаемое Собрание! Сегодня мы счастливы принять прибывшего к нам выдающегося деятеля. Господа, от вашего имени я прошу его превосходительство Фрунзе сказать свое слово.

Под шум аплодисментов Фрунзе с папкой в руке вышел к светло-коричневой, с затейливыми карнизиками кафедре. Возле нее висела на стене лампа — крепко несло керосином. Сразу же подошел и Абилов в меховой своей низкой кубанке.

Фрунзе провел ладонью по волосам, глянул в зал. Колыхались фиолетовые фески чиновников. Но больше всего сидело за партами ходжей и мулл. В полутьме белели их круглые чалмы, и зал казался вечерним лугом, заросшим местами пушистыми одуванчиками. Фрунзе понял, почему Кемаль после победы на Сакарье сказал в этом зале: «Аллах помог!..» Тишина… Многие — из мест, разоренных врагом. Их можно растрогать: они все же беженцы, хотя у власти и богаты.

— Сила птицы — в крыльях, сила человека — в братстве, — начал Фрунзе, и едва успел Абилов перевести, как послышались аплодисменты. Фрунзе продолжал: — Я привез вам привет от Украины и от всех народов Страны Советов, включая армянский, который по совету Ленина свое оружие уступает вам, стремящимся выкинуть хищников из своей страны. Сакарийская победа вызвала у нас большую радость…

Снова аплодисменты, заколыхались чалмы. Фрунзе продолжал:

— Много общего в истории Советских Республик и революционной Турции. Однако не будем скрывать, что наши добрососедские отношения подвержены многим опасностям. Враги пытались огнем и мечом стереть с лица земли турецкое государство, но натолкнулись на героизм турецкого народа, сплотившегося вокруг Великого национального собрания. Враги убедились в силе турецкой нации. И вот теперь они стараются изменить характер своих действий. Они начинают играть роль льстивых друзей и доброжелателей. Но, как говорит турецкая пословица, вместо соловья ворону продают. Все для того, чтобы подорвать дружбу между Турцией и советскими правительствами — эту единственную гарантию целостности и независимости Турции. Теперь враги настойчиво толкают Турцию на выступление против советских правительств, стараются под маской дружбы достигнуть цели, добиться которой им не удалось применением оружия. Но мы уверены, что правительство и народ Турции, которые перенесли так много испытаний и получили столько уроков политической истории, не будут обмануты уловками и интригами наших общих врагов…

Фрунзе смотрел в зал, когда переводил Абилов, и чувствовал, что хорошо слушают.

— Как вредоносных жучков, враги питают деятелей, подтачивающих нашу дружбу, чтобы снова воевать на Кавказе… Турцию бросают себе под ноги… Но мудрость народов уже давно не верит хищнику льву, когда он мурлычет, что идет на Восток слушать сказки Шехерезады и выращивать цветы… Противники добрососедства имеют шанс одуматься… Каждому свой очаг дорог. Путь новой Турции — через доброе соседство и независимость — к счастливой жизни ее сынов и дочерей. От древней сохи — карасапана, от горных кочевий, от ручного промысла, от голодного прозябания и неграмотности — к светлому электричеству, к машинам и национальной культуре, к развитому земледелию и скотоводству, к дружбе племен…

Фрунзе уловил в дыхании зала отзывчивость, внимание. И когда он желал счастья народу, восставшему против грабителей, когда осуждал кровавые проделки империализма, считающего Турцию «больным человеком», доживающим свои последние дни, а Россию, Украину, Персию, Китай — достойными лишь рабства, когда горячо призывал к крепкому советско-турецкому союзу, — он слышал, как стучит сердце, мысленно видел картины неутихающей битвы, и то, что было в дороге, и голодный Харьков, и серые пирамиды заготовленной соли в Сиваше, соли, которую требовал, просил и снова требовал собрать Ленин, чтобы обменять ее на хлеб… Фрунзе вглядывался в лица депутатов и почти был уверен, что его заявление дойдет до сердец, «селям» примут…

Мустафа Кемаль стоя аплодировал Фрунзе, покидавшему кафедру. Речь русского вызвала продолжительные аплодисменты зала, приветственные возгласы. Это обстоятельство следовало сполна использовать, и Кемаль уже принял чрезвычайное, может быть, неожиданное и для него самого, час назад еще невозможное решение. Послу он скажет о нем после ответной речи… Размягченным, внешне ленивым шагом Кемаль прошел и ступил на кафедру:

— Ваше превосходительство посол! С глубокой радостью я принимаю славного и храброго главнокомандующего… От имени народа я благодарю Украину за симпатию к нам, за солидарность с нами в нашей священной и справедливой войне… Турки, подвергшиеся самым яростным атакам колонизаторов, знали, что по другую сторону Черного моря живут народы, на смерть ведущие бой против таких же алчных устремлений извне… Мы уверены, что Турция, подобно России и Украине, также освободит свои горы и плоскогорья, заставит признать ее независимость. Я благодарен за то, что вы дали столь блестящее подтверждение своей солидарности, заявив в этот жизненно важный для нас час, что интересы наших стран совпадают… Украинское правительство послало к нам в вашем лице одного из своих крупных руководителей. Нас тронуло, что решение о вашем приезде в наш правительственный центр было сообщено нам в момент, когда враг уже считал нас повергнутыми и хотел уверить в этом весь мир.

Ваше превосходительство посол! Я надеюсь, что наши связи никогда не ослабеют… Я спешу заверить вас, что сбросившие иго царизма русская и украинская нации могут быть во всех случаях уверены в истинной непоколебимой дружбе турецкой нации. Я немедленно сообщу народу о вашем приветствии и вашей высокой оценке наших усилий. Турецкая, как и Красная, армия вынуждена в условиях величайших лишений выполнять свой священный долг защиты чести и независимости нации, решившей победить, чтобы не погибнуть. Любовь к нам ваша и восточных стран освещает понимание, что Турция в Сакарийской битве проливала кровь за счастье всех народов Востока. Еще раз благодарю за уверенность в нашей окончательной победе…

Овация, но Кемаль уже не здесь — тут дело сделано. Вернувшись за черный стол, он передал председательствование Аднану и увел Фрунзе в свой кабинет:

— Завтра вечером состоится специальное совещание генштаба. Приглашаю тебя принять участие. Приезжай!

«Что он придумал? Какой это знак? — подумал Фрунзе. — Видимо, неплохой. Что бы то ни было, а разговор с военными — это важно». Фрунзе ответил:

— Приеду, Гази. Непременно!

Проводив Фрунзе, Кемаль неслышно ходил по большому ковру в своем кабинете, глухим голосом говорил адъютанту:

— Направим телеграмму в Москву и Харьков. Харьков — это столица Украины… ЦИК — это Центральный Комитет исполнения… Запиши текст: «Собрание было счастливо выслушать заявление господина Фрунзе… которое само по себе оставит неизгладимый след…» — Кемаль прервал себя: — Да, неизгладимый. Пиши твердо: «…След в истории нашей независимости… Каждая фраза вызывала бурю радости…» Написал?

Вошел второй адъютант:

— Гази, издатель Юнус Нади просит разрешения…

Юнус Нади переступил порог, держа в руке листок:

— Предполагаю напечатать вот это, послушай, Гази, — и Нади прочел: — «Фрунзе произнес славословие благородной решимости… Видеть нашими столь горячими друзьями тех, кто ценит и понимает справедливость и правоту, — какое это огромное моральное удовлетворение, какой мощный источник энергии… Россия, которая подняла знамя борьбы против империализма, служит путеводной звездой для всех угнетенных народов… Фрунзе может быть уверен, что отзвуки его обращения докатятся до нашего фронта, дойдут до самых отдаленных сел и уголков нашей страны, распространятся по всей Анатолии».

— Хорошо. Но сами не дойдут, — сказал Кемаль. — Надо разослать. По всем проводам. Россия продолжает помогать нам.

Исчез Юнус Нади, и вот уже здесь рассерженные Рауф и Рефет. Усы Кемаля дрогнули, будто улыбнулся, но тотчас брови хмуро надвинулись и затемнили глаза. Рауф поднял руки, словно в мольбе:

— Почему же позволили этому выступить? Какой резонанс! Что предпримет теперь наш друг Франклен-Буйон! Что скажет Европа?

— Но в Европе, тебе известно, иногда практикуется выступление посла в парламенте, — успокоительно проговорил Кемаль. — В данном случае мы не отстали от Европы.

— Но ты же сам сказал, что не допустишь!

— Объективный момент оказался сильнее. Мотивы необходимой вежливости имеют силу диктата…

Спорить с Мустафой невозможно. Разговор с ним изматывал. Закипая, Рауф все же продолжал:

— Придется каким-то истолкованием этого выступления в газете стереть его…

— Да, в известной мере, со временем, — согласился Кемаль.

— Устно и печатно следует дать понять наше идейное несогласие с большевизмом, — настаивал Рауф.

— Безусловно, — подхватил Кемаль. — Ознакомление с текстом речи откроет прежде всего, что в ней нет пропаганды. Рассылкой текста мы докажем, что не допустили вмешательства в наши дела, так и подчеркнется идейное несогласие.

— То есть как? — Рауф не находил слов и запутывался. — Я вообще не желаю иметь с ним какое-либо дело!

— На этом никто и не настаивает, — тотчас проговорил Кемаль и обратился к мудро молчавшему Рефету. — Тебя, векиля национальной обороны, приглашаю в генеральный штаб на завтрашнее заседание. Обсудим наше военное положение. Соберись с мыслями. Рассортируй их, — Кемаль еле приметно усмехнулся. — И кое-что отбрось!

ОСТРЫЙ РАЗГОВОР

К утру было расшифровано и доставлено Фрунзе обстоятельное письмо Чичерина — передала радиостанция Тифлиса, принял российский «сафарет» в Ангоре.

Утром же к коминделу Юсуфу поехали Фрунзе, Дежнов и переводчик. Фрунзе чувствовал, что разговор будет напряженным, несмотря на «браво» и овации Собрания.

После солнечной улицы в коридоре тьма. Мерцающим золотом в черноте обозначился проем открывшейся двери. Посреди комнаты стоял чернобородый Юсуф в железных очках и в визитке. Он с легким поклоном пожал руку. Пристально смотрели черные глаза. Показав на венские жесткие стулья, пригласил сесть:

— Господин Ленин в своем кабинете нам, туркам, предоставил кресла. А у нас — увы!.. Помещение посольства — скверное? Холодно?

Извинялся. Но перешли к делу, и в черных глазах Юсуфа появилось выражение настороженности. Он напряженно следил за каждым движением Фрунзе и Дежнова. Переводчики стремительно записывали. Фрунзе:

— Поражает мысль вашего заместителя господина Хикмета, будто Советская Россия нынче пренебрегает Турцией, бросила ее, желает даже ее поражения. Вот так так!

— Личное мнение! — воскликнул Юсуф и вдруг понизил голос: — Но помощь, к ужасу, все-таки оскудевает, ваша помощь тает…

— Вы хотите, чтобы я занялся перечислением фактов и цифр? — Фрунзе раскрыл на столе большой блокнот. — Я буду перечислять, пока вы не скажете «довольно». — Юсуф горько улыбнулся. — Летом прошлого года, когда вражеские войска пошли от Смирны в наступление, ваша комиссия в Москве, а именно полковник Сабри представил список требуемого — столько-то винтовок, пулеметов, орудий, аэропланов, грузовиков и радиостанций… Тогда была отправлена вам первая партия. Товарищ Орджоникидзе передал вам шесть тысяч винтовок, пять миллионов патронов, восемнадцать тысяч снарядов… Тогда же началась выдача пяти миллионов рублей золотом. Один миллион повезли вы, господин комиссар, в сентябре, возвращаясь на родину. — Юсуф кивнул. Кисточка на феске качнулась, словно маятник. — В Эрзеруме вам передали золота в слитках двенадцать пудов, несколько пудов золотой монеты — об этом открыто было сообщено нашим телеграфным агентством… Да, вторжение турецких войск в Армению и Нахичевань заставило нас приостановить выдачу оружия и золота. Но выдача сразу возобновилась, когда уладили… Мы вооружили три ваших военных корабля. В начале нынешнего года вы взяли в Туапсе четыре тысячи бомб, взрывателей, зарядов, вытяжных коленчатых трубок. Нет, еще и восемь тысяч гранатных и шрапнельных патронов. А еще до сражения под Инёню штаб нашего Кавказского фронта передал вам все в том же Туапсе шесть орудий, девять тысяч снарядов, бомб. Отправка оружия продолжалась и продолжалась… В феврале этого года морем отправлено вам четыре тысячи винтовок и пять миллионов патронов… В марте, после подписания Московского договора, началась выплата десяти миллионов, выдача новых партий оружия. Вы представили свежий список — сто тысяч винтовок, шестьсот пулеметов, сто горных орудий, двадцать четыре аэроплана, одна подводная лодка, мины, бинокли, телефоны… Все это дать мы не смогли, но снабжение усилили. Через Баку, Батум регулярно шли военные грузы. В апреле вы и господин Риза Нур, вновь возвращаясь на родину, повезли с собой полученные от товарища Орджоникидзе четыре миллиона рублей золотом. В мае и июне вами получен еще один миллион четыреста тысяч рублей. Наконец, я привез вам миллион плюс сто тысяч… Наши Республики изыскивают возможности… Азербайджан отправил вам тридцать цистерн нефти, две — бензина, восемь — керосина. Миллион рублей золотом, кроме того, выдан вам взаймы. В начале мая вам отправлено шестьдесят две цистерны нефти. Затем ежемесячно отправлялось по три вагона керосина для нужд сиротских домов, приютов… Недавно в Трапезунде вам переданы два наших морских истребителя — «Живой» и «Жуткий». В ваше распоряжение поступило также четыре грузопарохода и поступает еще столько же. Эти пароходы оцениваются почти в пять миллионов золотых лир… Я утомил вас перечислениями, господин комиссар, но это было неизбежно!

— Да, в интересах ясности, — хрипловато ответил Юсуф.

— В таком случае выясним причины… уклончивого выполнения вами Московского договора.

— Что имеется в виду? — Юсуф поежился.

— Слухи о военном союзе Турции с Францией, сегодня враждебной России. Эти слухи доходят до нас со стороны. Вопреки Московскому договору вы молчите. И у нас есть основания для тревоги.

— Что такое, господин посол? — будто поразился Юсуф.

Но продолжал Дежнов:

— В марте от нашего представителя мы узнали о подписании Бекиром Сами соглашения в Париже. Вы об этом умолчали. Вопреки нашему договору.

Юсуф нетерпеливо дернул головой, феска качнулась:

— Дела минувшие… Да, тогда наш поверенный Саврет прислал записку: «Москва волнуется…» Но разве вы не знаете, что Бекир Сами говорил в Париже от себя лично? Собрание не утвердило подписанный им договор. Зачем это вспоминать!

— Затем, что тайные ваши переговоры с Буйоном продолжаются. Мы знаем о новых переговорах в Конье, — сказал Фрунзе, — с правительством, которое блокировало Черное море. Французские военные корабли стреляли даже по парусникам с оружием для вас. Сегодня в прессе сообщается о секретных пунктах в соглашении Франклен-Буйона. Вы их скрываете от нас…

— Не все сразу можно… — неясно ответил Юсуф.

Дежнов, однако, напомнил:

— Но даже в конце октября ваш посол в Москве Али Фуад еще утверждал, что не имеет сведений о переговорах с Франклен-Буйоном. Мол, телеграф виноват. И только через месяц после подписания сознался, что получил текст, но он, дескать, еще не расшифрован. Это отговорка. Вы должны были держать нас в курсе переговоров. Но вы так до сих пор и не сказали, есть в соглашении секретные статьи или их нет?

— Против вас — нет…

Чего-то недоговаривал Юсуф. Фрунзе стало ясно, что если кто и скажет о секретных статьях, то только сам Мустафа.

— За сообщения западной прессы не отвечаем, — улыбнулся Юсуф.

— А за повод для сообщений, что наши отношения рушатся?

Юсуф осторожно положил руку на стол:

— Но теперь как будто можно положить конец тревогам.

— Для этого мы не пожалеем сил, — заявил Фрунзе. — И вы обратите только внимание на действия, срывающие отношения.

— А именно?

— В турецких портах тяжело стало нашим судам!

— Будут даны указания…

— Пантюркисты ваши будоражат мусульманское население Северного Кавказа агитацией за присоединение к Турции!

Юсуф прижал руку к груди:

— Заявляю вам чистосердечно: Ангора таких людей не посылает!

— Стало быть, Карабекир? — холодно спросил Фрунзе. — Но зачем вы держите его армию на Восточном фронте, где врагов у вас нет?

Юсуф напряженно молчал, глаза метались. Как бы чего лишнего не сказать, ведь русские и с Мустафой говорить будут.

— Военные дела — компетенция главнокомандующего, — проговорил Юсуф. — А я хотел бы суммировать…

Пришел черед для его ламентаций. Юсуф заглянул в бумаги:

— Решающий момент… Мы накануне крупных событий… Нам с вами необходимо соединить свои усилия, чтобы выставить общий фронт, согласно духу преамбулы и статьи четвертой Московского договора. Советский режим сохранится в России. Восточные народы будут благодарны, если правительства Советов и Турции составят блок… Благодарим за оказанную помощь оружием и деньгами. Но все-таки просим принять во внимание, что призыв новобранцев требует новых расходов. Об этом уже говорилось господину Нацаренусу… В то же время обещанная вами сумма в десять миллионов еще не поступила полностью, несмотря на наши повторные просьбы.

— Отвечу по всем пунктам сразу, — сказал Фрунзе.

Короткое время Юсуф будто просто делился мыслями. Стремясь оградить свои владения — Индию и Мосульский нефтяной район, — Великобритания создает малые государства между Месопотамией и Черным морем. Армения отпала, так она вооружает курдские банды, намерена усилить власть короля Хиджаза, оба сына которого призваны царствовать в Месопотамии и Трансиордании, оспаривать халифат у Оттоманской династии, что сохранит влияние Англии, когда ей придется оставить Константинополь. Но если англичане захватят халифат, то на Востоке религиозная мысль будет противопоставлена национальной, делу независимости. Может ли Москва воспрепятствовать этим планам?

Тут же Юсуф признал, что Запад пытается уступками отвлечь Турцию от борьбы. Но вот Советы, с другой стороны, Советы…

— Поддерживают низложенных карьеристов! — вдруг заявил Юсуф. — Скрывшись за границу, люди Энвера интригуют против нас и хотят вернуться в страну победителями… Нам кажется, что имеют место ваши военные приготовления в Грузии… Мы потрясены слухами о предстоящих русско-греческих переговорах. Какое поощрение Греции, наемнику британского империализма!

Юсуф умолк. Кажется, сказал как надо.

Снова говорил Фрунзе, терпеливо, спокойно:

— Господин комиссар, позвольте мне в подтверждение сказанного нами ранее зачитать вот это письмо.

Юсуф выслушал, вперившись глазами в одну точку:

— Гази подтвердит, что соглашение с Франклен-Буйоном не грозит вам. Особенно теперь, когда вы здесь.

Фрунзе сказал:

— Господин комиссар, вы, конечно, помните о поведении английских деятелей в начале года, когда вы находились в Москве, а господин Бекир Сами — в Лондоне. Факт Кронштадтского мятежа некоторые английские официальные лица использовали для выпуска фальшивки — подложного номера газеты «Правда» якобы с сообщениями самой Москвы о бегстве Советского правительства, о падении Советской власти. Таким способом толкали турецкую делегацию в Лондоне к капитуляции. Вашему послу в Москве господину Али Фуаду пришлось писать в Лондон господину Бекиру Сами — Москва на месте… Вы видите: английские империалисты ненавидят нас уже только потому, что мы, Советы, существуем. Франция — союзник этих ненавидящих, не признает нас, и мы опасаемся… Мы не против вашего с ней соглашения, если оно действительно мирное, помогает вам и не направлено против нас. Мы и сами готовы к мирному соглашению с Францией и это доводили до ее сведения много раз. Всеми средствами. Но пока безрезультатно. Только поэтому мы опасаемся ваших тайных с ней переговоров!

— Господин посол, повторю: если я не сумел успокоить вас, то это сделает Гази, — улыбнулся Юсуф.

— А русско-греческих переговоров не было, — уточнил все помнивший Дежнов. — Было лишь греческое предложение начать… Но Москва сперва посоветуется с вами. Переговоры о мирных отношениях могут и Турции помочь!

— Хорошо, очень хорошо. Верим! — воскликнул Юсуф. Ему стало много легче. — Вам еще представится возможность убедиться в нашей честности.

Он раскраснелся, — разговор с советскими дипломатами крепче крепкого вина: тащат из тебя самое затаенное.

ВОЕННЫЕ СЕКРЕТЫ

Вечером Кемаль, уже в скрипучей коже, позвал адъютанта:

— Едем живей, там ждут.

Но вошел следом второй адъютант:

— Гази, здесь векиль общественных работ…

Рауф! Для всех он сподвижник Кемаля с первых дней. С какой целью явился? Вот он вошел, растопырив локти, будто собирался драться, проговорил: «У меня секрет». Адъютанты удалились. Кемаль подумал, что разговор с ним лучше оборвать в самом начале, не дать Рауфу времени опомниться: Рауф упорен и тугодум.

— Что случилось, Хюсейн?

— Брат, ты едешь говорить с русскими?

— С украинцами, — перебил его Кемаль.

— Наверно, и мне, твоему заместителю…

— Не утруждайся! Неизвестно, какое получится совещание.

Лицо Рауфа осталось каменным. Кемаль заговорил о пустяках:

— У тебя, кажется, отличный парикмахер.

…С адъютантами и охраной Кемаль отправился за город в агрошколу, где располагался генштаб.

Луна в последней четверти, белая светящая половинка, одинокая в беспредельной черноте. Загляделся… Как с Фрунзе говорить — это яснее луны. Фронт застыл; он, Кемаль, накапливает силы к последней битве. Между тем оппозиция… Начштаба Первой армии Халид рапортовал: командующий Али Исхан переписывается с вождями фронды. Имен Рауфа и Рефета не называл, но известно: эти родственные души приемлют Севрский договор — изделие Антанты для султана.

Каждая фраза в этом наглом договоре, внешне вежливая, была пощечиной нации. «Высокой договаривающейся стороне» — Турции разрешалось числить за собой свою столицу — Константинополь. Но и то, если будет вести себя послушно. Не разрешалось иметь флаг и флот! Лишь семь рыболовных шлюпов! Суда сдать державам Антанты, военные — разрушить… «Город Смирна и территория, описанная в статье 66, будут приравнены к территориям, отделенным от Турции». Не захваченным, а отделенным! «Турция отказывается в пользу Греции от всяких прав и правооснований…» Отказывается и отказывается. В пользу Франции. В пользу Италии. Признает протекторат Англии… Из войск сохраняет лишь «личную гвардию султана». А зачем ему гвардия? И сам он кому нужен без государства, без войска, без куруша денег?

Непостижимо, что Рауф, этот храбрый морской офицер, человек неглупый, верит в добрую волю колонизаторов, не хочет с ними сражаться…

Над волнистой кромкой горы скользила яркая серебряная луна, чистая, умиротворяющая. А на душе было черно. И Рауф, и Рауф, думал Кемаль. И Рефет… Враги! Но об этом молчать, ничего об этом не говорить Фрунзе… Следить, чтобы Рефет не испортил дела.

На посту векиля национальной обороны пусть будет верный человек. И не такой тщеславный!.. Кемаль вспомнил, как этот Рефет, отправляясь весной на подавление конийского мятежа, требовал, а потом с дороги телеграфом клянчил — присвой да присвой ему титул паши. Кемаль подумал: «Мой ученик Кязим, вот кто будет векилем обороны. Титул не имеет значения. Командует компетентный. Главное, любящий Родину больше, чем себя. Кто спасает свое судно, тот капитан».

Надо завоевать доверие Фрунзе. Чем? Откровенностью… все рассказать. У большевиков открытая дипломатия. Пожалуйста! Так и сделаем.

Надобно усилить охрану Фрунзе. Ведь приглашение его в генеральный штаб вызовет ярость противников…

Малость опередив Кемаля, в генштаб приехали Фрунзе и Андерс. Большая комната, длинный стол с белеющими листками бумаги. На краешке — с чашками поднос. До полу свисает карта турецких горных фронтов. Группками стоят офицеры, уже начали рассаживаться.

Фрунзе увидел Февзи с его запорожскими усами. Тот поднялся, приветствуя, познакомил гостей с полковником Кязимом, человеком в кубанке, надетой набекрень. Он уже везде повоевал — на Кавказе, в Сирии и Курдистане…

За дверью послышались уверенные шаги. Февзи поднял палец:

— Это Мустафа!

Да, Кемаль. Он вошел со старшим адъютантом Джевадом Аббасом, только что вернувшимся из командировки в Германию, потом Австрию и Болгарию.

Андерс снял папаху, распахнул шинель — хорошо чувствовал себя, как дома. Абилов оживленно переговаривался со знакомыми офицерами. Векиль национальной обороны Рефет сидел напротив Фрунзе, чуткий, настороженный… Изысканно внимателен, но Фрунзе уже знал, кто он.

Февзи поблагодарил всех за то, что явились, и сейчас же послышался глухой с хрипотцой голос Мустафы… Никто никогда не смог бы предугадать, с чего начнет свою речь Мустафа Кемаль — с сотворения мира аллахом или с того, что видел вчера проездом через базар. Сейчас он начал с воспоминаний о Сакарийской битве. К чему подведет?

— Господа! Каково лицо нашей великой победы? Ответ на этот вопрос имеет значение. Важны факторы субъективные и объективные. Враг открыл бешеное наступление. Пятнадцать дней и ночей лилась кровь. Нам нужно было выиграть время. Я распорядился оторваться от армии неприятеля, разрешил отступить даже к северу от Сакарьи: преследуя нас, враг растянет линию этапов, мы же соберем свои силы, хотя и велико будет потрясение Собрания…

В этом месте доклад Мустафы принял новый оттенок — политический, и Фрунзе понял, что это-то — в нем главное. В Собрании возбуждение, крики: «Куда идет армия, куда ведут народ? Где ответственный?» Часть депутатов убеждена, что армия разбита, дело погибло.

— Они хотели, чтобы я сам погиб, находясь во главе армии, которая уже будто разложена, — продолжал Кемаль. — Другая часть депутатов, к счастью большая, искренне желала видеть меня во главе армии и верила в победу… Его превосходительство Февзи-паша был и начальником генерального штаба и векилем обороны. Лучше пусть сосредоточится на делах штаба. Так мы и сделали… В таком случае Рефет-пашу следовало выдвинуть на освободившийся пост…

«Ага! Значит, он вояку Рефета просто отодвинул — подальше от фронта», — подумал Фрунзе и далее будто свои мысли услышал:

— Я не признаю теории защиты фронтовых линий, — говорил Кемаль. — Линии фронта не существует, объект обороны — территория, а это вся страна. Ведь так было и в России? — повернулся Кемаль к Фрунзе.

Абилов тотчас перевел ответ Фрунзе:

— Именно так. Исключение — лишь Сиваш и Перекоп в конечной стадии. Нас всегда занимали моменты сосредоточения сил и направления удара, когда бы главные силы противника оставались в бездействии. Это огромный выигрыш. Несомненно, что и Турция это может.

Кемаль немедленно отозвался:

— Спасибо, ваше превосходительство, за это ваше мнение. Мы его принимаем… Итак, нам удалось истребить большие силы, лишить врага наступательной мощи. И тогда мы перешли в контрнаступление. Правым крылом мы стали отрывать от реки Сакарьи левое крыло врага… Эта битва продолжалась двадцать два дня и двадцать две ночи.

Кемаль сцепил пальцы за спиной, выпрямился:

— Армия выполнила свой долг! Однако победа была достигнута поголовным участием народа в битве, его бесконечными жертвами. Народ не только послал на битву своих сыновей, но и все свое имущество отдал. Господин Фрунзе! Вот мои приказы о реквизициях накануне Сакарьи. Господа советские делегаты, убедитесь, что я догола раздел страну, — Кемаль подал Абилову папку. — Читай, Абилов, и переводи!

Эти исторические приказы о реквизициях отличались чрезвычайной полнотой. У торговцев, у всего населения изымалась половина всех товаров, продовольственных и ремесленных. Бельевое, суровое и «американское» полотно, батист, хлопок, шерсть, ткани для зимних и летних костюмов, опойки, подошвенная, хромовая кожи, сафьян, ботинки, сапожные гвозди, медные штифты, седельные нитки, подковы, мешки для корма, недоуздки, покрывала для лошадей, подпруги, скребницы, седла, саржевые перчатки, канаты… Хлеб, мука, ячмень, бобы, крупы, турецкий горох, чечевица, сахар, рис, растительное и животное масло, соль, чай, убойный скот, солома, а также свечи, керосин, мыло. Все грузы, оставленные их владельцами, а также бензин, стеарин, вазелин, холодный и французский клей, серная кислота, карманные часы… А также повозки, двухколесные кагни с упряжью, верховые и ломовые лошади, верблюды для перевозки орудий и ослы… Сверх всего — от каждого двора смена белья и пара ботинок. Составлены были списки кузниц, столярных, литейных, шорных мастерских, с указанием имен мастеров, могущих изготовить палаши, сабли, пики и штыки.

Мобилизованы были все, взято было все.

— Для новой битвы больше нечего брать, — сказал Кемаль. — Склады пусты. Западные пути для нас отрезаны… Я могу отдать свою жизнь в предстоящем сражении, но этого будет недостаточно для победы. И мы с надеждой смотрим на Россию…

Кемаль быстро прошелся, закурил, затянулся и по-мальчишески спрятал руку с папиросой за спиной.

— В Собрании есть течение, враждебное армии. «Почему, — говорят, — после Сакарьи больше не наступает? Должна наступать, хотя бы на одном участке». Но мы против такого наступления. Мы — за подготовку решающего.

Кемаль подошел к карте, показал стеком:

— Сегодня фронт растянулся от Мраморного моря до Меандра. По численности мы не уступаем грекам. Но нет пулеметов, орудий, аэропланов, транспорта, амуниции, радиостанций. У неприятеля все есть, он свободно использует промышленность всего мира. У нас — ничего. Как будем выходить из положения?

Поднял глаза хитрый Рефет. Ошеломил:

— Пусть Россия двинет свою армию. Дело в том, что первый наш противник — не грек. Победив его, мы все же не достигнем цели. Нужно победить… Англию.

«Вот тебе и на, — подумал Фрунзе. — Бредит?»

Тихим, журчащим голосом Рефет продолжал:

— Против короля оставим заслон. Главными силами нападем на Восточную Месопотамию. Вот где нужна, господин Фрунзе, помощь русской армии. Она также где-нибудь нападет…

— Вы, господин Рефет, оказывается, полноценный империалист, — тут же ответил Фрунзе. Все засмеялись, когда Абилов перевел эту фразу. — Хотите и Советскую Россию втянуть в империалистическое дело?

Рефет покорно склонил голову набок.

Февзи иронически заметил, что векиль обороны хочет превратиться в векиля расширения государства. Полковник Кязим объяснил оторванность Рефета от сути вещей — давно не был на фронте. А Кемаль проговорил так, будто Рефет отсутствовал:

— Его бессмысленные рассуждения, конечно, не могут быть приняты нами благосклонно.

С Рефетом было покончено, Февзи заговорил об источниках получения оружия — лишь Россия, судьба Турции зависит от России.

Фрунзе понял, что от французов Кемаль ничего пока не получил. Начальник кавалерии рассказал о состоянии конницы. Другой офицер назвал количество хомутов и повозок. По знаку Кемаля офицер, сидевший рядом, дал справку о запасах продовольствия, и было ясно, что в случае плохого урожая — катастрофа. Оружейник назвал, какое снаряжение дадут свои рабочие, мастерские, гильзонабивной завод; назвал, сколько в Анатолии кузнецов.

Кемаль четко повернулся к Фрунзе:

— Мы намеренно открываем тебе все тайны. Это — свидетельство полного доверия к тебе… Я назову средства, какие нам нужны для усиления и развертывания армии, для получения перевеса над противником…

Взял из папки листок, ровным глухим голосом зачел беспощадные цифры: нужны 100 000 винтовок с тысячью патронов на каждую; 600 пулеметов; 3500 автоматических ружей; 20 тяжелых гаубиц; 12 легких гаубиц; 84 полевых орудия; 120 горных орудий; 600 000 снарядов; 400 000 ручных гранат; 150 000 комплектов обмундирования для новобранцев.

Аккуратно вложил листок в папку, связал тесемки:

— На приобретение всего этого потребуется пятьдесят миллионов лир. Я открыл тебе такое, что не сообщалось депутатам Собрания, ибо многие из них — люди слабой души. Теперь ты знаешь все о нашем положении. Дадим и новые сведения. Дело обстоит так: если до весны не добудем военных средств, то придется искать выхода в дипломатии. Знаю: соглашение с Западом — кабала. Я этого не хочу. Но ситуация может оказаться сильнее нас. Я все сказал потому, что хочу быть искренним с Россией до конца. И хочу знать ее слово.

Наступила тишина. Все ожидали слова Фрунзе. Волнение мешало ему начать. Передвинул карандаш на столе. Опустил голову… Чувство симпатии к этим людям, особенно к этому сильному и, видимо, живущему на пределе напряжения человеку — Мустафе диктовало утешительный ответ, щедрое обещание. Но такое обещание Фрунзе не мог позволить себе: решит только Политбюро… Как видно, угрожающего союза между Турцией и Францией все же нет, а своевременная помощь исключит его наверняка, исключит угрозу. Помочь, помочь, во что бы то ни стало! И он поднял глаза:

— Господин маршал, господа офицеры! Мы отдаем себе отчет, что наступил критический момент — жизнь или смерть, смерть или жизнь. И верьте: в нашей восточной политике нет и не будет перемены. Симпатия к новой Турции остается непоколебимой… Недодача обещанных сумм объясняется лишь небывалым положением… Ранняя весна, засушливый май, ветры пустыни, в Саратове — температура Египта. Страну постигло библейское бедствие. Сгорел хлеб в самых плодородных областях. Пал скот. Голодает двадцать два миллиона человек — в Поволжье, Дагестане, Азербайджане, в Татарской республике, в Крыму. Люди грызут мерзлую землю, сходят с ума. Прилагаются огромные усилия — спасти людей, засеять поля. Мы пытаемся купить хлеб, если заграница нам продаст, если Антанта пропустит хлеб в Россию. Оружие, все, что возможно, передается вам и будет передаваться, коль скоро Турция продолжает справедливую войну. С деньгами же, с золотом труднее — нужно попытаться купить хлеб. Тем не менее заверяю: будет сделано все возможное. Текущей ночью, буквально через час-два отправляю через Тифлис в Москву телеграмму… Победа новой Турции поможет и нам отбиться от наступлений капитала, который каждую минуту готов вновь открыть фронт, рад нашему голоду, хочет использовать его, чтобы нас задушить.

ТЕЛЕГРАММА В МОСКВУ

В резиденцию Фрунзе вернулся перед рассветом. Кругом стояла тишина. Часовой у входа приветствовал молча.

В помещении запахло примусом. Ваня сказал, что сейчас будет чай. Пока что Фрунзе позвал к себе Кулагу:

— Пишите, и срочно зашифровать…

Снимая с себя папаху, ремень, шинель, Фрунзе диктовал:

— Москва… Чичерину… За истекшее время успел сориентироваться в обстановке. Имел ряд свиданий с Юсуфом и с самим Мустафой. Завязал связи с депутатами. Могу представить определенные выводы… Народ разорен, утомлен, жаждет мира, но… отчетливо сознает всю необходимость борьбы… Армия в тяжелом положении, раздета. Вооружена плохо, зимней кампании вести не может, но морально еще крепка. Запасы продовольствия в стране пока имеются, но нет транспортных средств…

Пауза. Кулага слышал только шаги. Затем:

— Условия расквартирования и продовольствия играют решающую роль в выборе операционных направлений и самого характера операций… Отношение широких масс населения к России, безусловно, благоприятное… Для решения военной задачи собственных ресурсов недостаточно. Армия может сопротивляться, но без помощи извне не в состоянии одержать решительную победу… Правительство последние два-три месяца было на распутье. С одной стороны — глубокое сознание необходимости и возможности серьезной опоры только на нас, с другой же стороны… безвыходность положения заставляла искать каких-либо иных путей… Юсуф и Мустафа заявили официально следующее…

— Дальше в кавычках? — спросил Кулага.

— Да… Заявили: «Турция базировалась и будет базироваться на Россию; в переговорах, которые имели место и, быть может, будут иметь место когда-либо, нет ничего, что повредило бы нашим отношениям с Россией; мы готовы хоть сейчас заключить с Россией договор о формальном союзе и объявить об этом перед всем светом; другой линии поведения мы себе не представляем, и этого прежде всего не понял бы наш народ…»

Глотнув чаю, Фрунзе продолжал диктовать:

— По последним сведениям из Константинополя англичане проектируют новую комбинацию: Фракию и Смирну у греков отобрать, но передать их султану, делая ставку на раскол национального правительства и провал Кемаля… Общий итог: попытка Кемаля использовать Францию потерпела фиаско, Франклен-Буйону заявлено: успех франко-турецких переговоров зависит от согласия Франции совершенно не касаться отношений Турции к России и другим Советским республикам. Разбить короля Кемаль не может и боится нарастания на этой почве оппозиции. Соглашение собственно с Англией для него вещь трудно выполнимая. Отсюда обращение всех надежд и взоров на нас…

Фрунзе подумал, что телеграмма окажется не полна и не убедительна, если не сообщить о приглашении в генштаб:

— Я был ознакомлен в деталях с состоянием армии и тыла. Получил секретные данные о количестве ртов, об организации войсковых соединений, их численности, вооружении… Наконец, ознакомлен с планами, а также с цифрами вооружения, которое дало бы перевес над противником, возможность выкинуть его из пределов Анатолии.

Фрунзе привел эти цифры. Вывод был четким:

— Считаю настоящий момент решающим как для Турции, так и истории ее дальнейших отношений с нами… И Кемаль, и Национальное собрание смотрят сейчас только на нас. Полагаю необходимым: немедленно додать золотом три с половиной миллиона рублей. Оказать дальнейшую помощь, сообщив срочно в точных цифрах ее возможные пределы…

Ваня принес сухарики. Кемик подал в дверь миску с кашей.

К полудню в кулуарах Собрания кое-кто уже поговаривал: в генштабе русским выданы все военные секреты. Это сделано самим Мустафой. И последовало заключение: «Надо лишить его чрезвычайных полномочий…»

Между тем вчера депутат Осман пригласил Фрунзе в гости, а Кемаль, часть пути из генштаба проехавший в одном автомобиле с Фрунзе, по-французски сказал: «Векилям дано указание представить вам все данные. Поговорите и с векилем общественных работ Рауфом».

К полудню же Абилов принес в резиденцию другой слух, похожий на правду: из Самсуна прибыл депутат Эмин (тот, который там провожал Фрунзе после обеда), член оппозиционной группы; он разочарован, теперь осуждает ее лидеров, официальных — Авни, Селяхеддина и фактических — Рауфа, Кара Васыфа. Эмин будто бы целый день в коридоре Собрания дожидался Кемаля, извинился перед ним, раскаялся и передал ему свой недавний разговор с Рауфом: «Эмин: Дело, в которое вы, Рауф, хотите вовлечь нас, может привести к виселице. Будете ли вы тогда с нами? Рауф: Я был бы трусом, оставив вас».

Фрунзе решил, что говорить с Рауфом пошлет Кулагу. Сам с Ваней поедет вечером к Осману.

Поехали без переводчика — в молодости Осман учился в батумской гимназии, хорошо говорил по-русски. Он находился в Константинополе, когда в марте прошлого года английская морская пехота разгоняла меджлис, хватала депутатов.

За столом, угощая гостей, Осман развлекал их смешными рассказами о поведении депутатов, когда нужно было бежать от морской пехоты. Осман посмеивался над Рауфом:

— Я сказал ему: «Вот сюртук, сбрось свою морскую форму, переоденься, выйдем к берегу, есть лодка». Он ответил: «Скрываться — недостойно». Благородством рисовался перед английскими офицерами! Они же и увезли его! На Мальте он жил в старинном замке, гулял с собаками благородных пород, а в Ангоре холод, грязь, блохи. Еще не привык. Простим ему нервность…

Оказывается, во время речи Фрунзе в Собрании Рауф внезапно поднялся и, закрывая ладонями уши от шума аплодисментов, демонстративно вышел за дверь. Некрасиво!

— Аллах ему судья, — засмеялся Фрунзе. — Я и не видел.

О Кемале Осман говорил с восторгом:

— Гази действует всегда великолепно: и лаской, и оружием…

Вернулись не поздно, и после перцев Османа Ваня сел с Кемиком и Кулагой выпить своего чаю… Интересно, что турки пригласили командующего в свой генеральный штаб. Догадались — можно посоветоваться. Доверяют, стало быть. И Осман вот пригласил, депутат. Дела шли, большие дела. А точило Ваню и одно крохотное: найдется или не найдется Маро в турецком приюте? Каждый день ждал известия от Кулаги, который бывал в конаке. Ваня за Кемика страдал и за свою боялся надежду — не обманула бы. Но верил.

Кемик же и верил и не верил, что найдется. А главное — Кулага занялся розыском! Не кто иной…

Вот за чаем Ваня спросил:

— Значит, ты лично, Игнатьич, сделал запрос?

— Конечно, ведь Фрунзе мне поручил. Я имел разговор с начканцелярии, сказал ему — телеграфируй, пожалуйста, друг любезный. Напомнил ему, между прочим, что Фрунзе внес в фонд сирот пять тысяч золотых лир. От имени украинской делегации. Сирот много в Анатолии. Дети погибших родителей — турок, армян, греков, курдов, айсоров, цыган… Я лично внес в банк эти пять тысяч лир золотых, оформил. Получил расписку.

Притаился Кемик, ловит каждое слово. Кулага говорил будто одному Ване:

— Поскольку командующий мне поручил, и ты знаешь, как я выполняю его приказания — от всей души. Я сказал начканцелярии: в делегации у нас русские, украинцы, латыш, азербайджанец и один армянин. Уроженец Восточной Анатолии, но ныне советский гражданин. Во время эвакуации, говорю, потерялась его сестренка… Согласно конвенции, прошу отдать распоряжение о розыске… Намекнул, вроде посол лично заинтересован… А тот спрашивает: «Что, какая-нибудь родственница ему эта девочка? У вас, мол, в делегации, говорит, все друг другу родственники». Я для пользы дела не стал уточнять…

— А что надо срочно, сказал?

— Подчеркнул: ввиду кратковременности нашего здесь пребывания.

— А тот?

— А тот: тысячи армянских сирот спасены турецкими приютами.

Кемик тоскливо вздохнул. Ваня нахмурился:

— Будет тебе! Сказано: найдется. Ведь сейчас другой режим. Тот Осман, например, как рассказывал про новую власть! А телеграф теперь лучше работает.

Кончив с чаем, Ваня взял на колени гармонь, повел другой разговор. Другой, но той же надежды ради:

— Фома Игнатьевич, скажи мне, пожалуйста, кто такие, что с блокнотами заявляются к нам в резиденцию? Я понимаю, репортеры, все выспрашивают. Но другой раз подозреваю — не опять ли подосланный какой среди них?

Хотелось, чтобы Кулага ответил: «Хорошие люди, свои».

— Они просто интересуются нами, — усмехнулся Кулага. — Мы для них люди загадочные из загадочной страны. Взяли власть, а одежонка на нас скромная. И принимать не умеем в нашей резиденции: этот наш солдатский чаек да табуретка… Нами интересуются потому, что хотят понять. Хотят узнать дела наши — вот и спрашивают, спрашивают. В себе же уверенности нет. Его, попробуй, спроси про турецкие дела, он сразу язык прикусит. А уж возьмешь перо — записать — он ходу…

— А вот Осман мне понравился, — будто в споре сказал Ваня.

— Мне же выпал сегодня господин Рауф — узнать у него, где какие работы, как дорожное дело, как орошение…

— Не показался он тебе? — посочувствовал Ваня.

— Мало сказать! До поту бился с ним. Я старательно готовился, — он ведь шишка, да и говорить будет, предупредили, исключительно на английском. Пришел я, ребята, с переводчиком. Рауф немедленно, как порядочный, принял нас. Но дальше и горе, и смех. Такая беседа, что каждый мой вопрос он буква к букве записывал, потом аккуратно клал перо, долго думал и говорил: «Да». Либо, для перемены: «Нет». Я тогда с просьбой: мол, хотелось бы, господин векиль, несколько свободней. То есть давай, выбирайся на свет. Тогда он стал кружить, жужжать вокруг вопросов, развел такое, что и трем переводчикам не уяснить, даже хорошо поевши. С чернобородым фараоном как-то поговорил — удовольствие. А этот… Контраст…

— Контра, считай, — поддержал Ваня.

Однако ни он, ни Кулага тогда еще не знали, что Рауф — скрытый враг Кемаля, новой Турции, двуличен, заговорщик…

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА С МУСТАФОЙ

До сих пор были только беседы, слова. Важные, зовущие, но слова. И вот сегодня, в воскресенье, в резиденции Мустафы близ вокзала откроется уже официальная конференция. Она — дело. О ней в конаке говорили с замиранием сердца. Готовилось необычное.

Фрунзе ясно понимал: ангорцы сидели на конференциях, в Лондоне — унижаемые, в Москве — достойные, но не знающие, на что решиться, а здесь, в доме своем, они хозяева и уверены в себе. Впервые собиралась в этом захолустье международная конференция — будут говорить об отношениях с великой Россией, Украиной, кавказскими государствами и о делах Востока. У хозяев захватывало дух, росли надежды… Кемаль хотел, по-видимому, чтобы эта конференция запечатлелась в умах, возвысила бы в собственных глазах членов правительства, депутатов, офицеров, и тогда, возможно, возрастет и единство.

Фрунзе поехал с советниками и с Абиловым. Каждая мысль теперь — о развитии того нового в отношениях, что произошло поздно вечером в генштабе, когда откровенность действительно приняла характер союза. Теперь зафиксировать, сделать гласным этот поворот! Показать, что он не случаен, не порыв…

Абилов в дороге заговорил о том, что Мустафа болезненно воспринимает появление Энвера на Кавказе вблизи турецкой границы:

— Неделю назад пришел к Михайлову секретарь Мустафы с такой речью: Мустафа потрясен, Россия должна укротить Энвера…

— Так ведь укрощен вроде… — заметил Фрунзе.

— Но в Ангоре еще волнение, еще не знают, чему верить. Заявление секретаря — это почти официальное обращение Мустафы!

— Попытка Энвера проехать в Турцию при мне пресечена. Я скажу Мустафе.

Вокруг резиденции турецкого вождя — оживление: вооруженные лазы, офицеры. Кемаль в домашней феске встретил гостей на пороге гостиной, подвел к столу, украшенному фруктами и кувшинами. Фотограф с ящиком и репортеры попытались было тоже войти, но Кемаль, резко повернувшись, велел им подождать. Вошли Февзи, Юсуф, его заместитель, все члены правительства, Юнус Нади, видные депутаты. Стало тесно, тревожно, хотя и было празднично. Кемаль сел рядом с Юсуфом напротив Фрунзе.

Едва Юсуф встал и произнес: «Господа, мы собрались для крупного дела, открываем конференцию», как отворилась дверь и в гостиную ворвалась под музыку приветственная песня смешанного хора солдат, штатских взрослых и даже детей, находившихся в соседней комнате. Откуда они взялись?

Во время исполнения песен в честь Кемаля и гостей в гостиную проник фотограф. Ослепила вспышка магния, а когда развеялся белый дымок и закрылись двери, стало тихо. Юсуф высоким голосом повторил:

— …Для крупного дела! В этот зал, господа, входили люди и других наций, но сегодняшних принимаем с теплым сердцем, отзывчивым и благодарным. Наш ум усилен прекрасным опытом: мы имеем чудесные результаты в этом году: Московский договор и Карсский договор — свет в нашей судьбе. И зреет такой же блистательный турецко-украинский договор. Мы увидим могучее дерево о трех стволах. Под его сенью развернется наш труд во имя общей победы…

Да, и песни, и музыка, и украшенный стол, и тон речи — все свидетельствовало о желании турок сделать эту официальную встречу особенной. Это был успех. Между тем переговоры с Франклен-Буйоном велись в этом же зале, а тайные статьи соглашения Франклен-Буйона все еще оставались сокрытыми. Мысль о них, интерес к ним как бы отводились искренне-торжественным стилем начала…

Фрунзе решил не форсировать событий: торжественной будет и его ответная речь. Он горячо поблагодарит за гостеприимство, — суть не в комфорте, не в коврах и сладкой пище, а в искренности. Его пребывание в Ангоре — благоприятное. Он разделяет убеждение, что все идет хорошо, переговоры успешны.

Но голос Фрунзе не силен, и тон вдруг, помимо желания, становится совсем обычным:

— Если представить себе, что все народы свободны и независимы, то принцип их отношений прост, — говорит Фрунзе. — Каждый жених берет себе невесту из какой хочет деревни и играет свадьбу…

Послышались смех и аплодисменты. Фрунзе продолжал:

— Но, как известно, для женихов-колонистов любые отношения сводятся к приобретению земель, сырья. С этой целью наш жених и объясняется в любви, и подписывает соглашения…

Мустафа слушал, оставаясь загадочно неподвижным, тонкие сжатые губы слегка растянулись.

— Что касается нас, — продолжал Фрунзе, — то мы приехали к вам, как тот деревенский жених, — по любви. И если привезли вам подарок, то не для того, чтобы потом выкачать из вас за него стократ. Вы близки нам. И мы стараемся вам помочь, надеясь, что и вы подадите руку помощи, если что.

Члены турецкого правительства переглянулись. Мустафа вдруг поднялся, сцепил руки за спиной:

— Наша цель — достижение полной независимости. Мы тщательно взвесили наши шансы и пришли к убеждению, что достигнем цели. Мы люди, которые умеют быть практичными и разрешать дела, как нужно… Мы — народ, желающий существовать, иметь достоинство и честь! Каждый турок, будь он темный или светоч знаний, поднялся выше королей. Все мы объединились, решили бороться до последней капли крови. Легко подписать на бумаге мир. Но вне возможности распоряжаться своей судьбой мир не настанет… А если нация отказалась от борьбы, то этим она согласилась на свою гибель…

«Верно! История разум дает», — подумал Фрунзе. А Кемаль:

— Мирный договор с Украиной будет как раз тот договор, который признает справедливость нашей борьбы. Я думаю, что не заспорим о его сути, а частности уложатся сами.

После перерыва беседа шла уже в узком кругу. Фрунзе сказал:

— Постоянные многочисленные настойчивые сообщения о тайных антисоветских статьях в соглашении с Франклен-Буйоном вызвали у нас повсюду, в республиках, сомнение в искренности Турции. Глубокие подозрения. Откровенно скажу — недоверие к Ангоре. По дороге сюда, в результате встреч, бесед с местными властями, с населением, эти подозрения у меня стали ослабевать. Как-то стали рассеиваться сами собой. А прибыв в Ангору, я убедился: нет оснований опасаться. Телеграммой я уже сообщил об этом Ленину и Чичерину. Думаю, что мне, члену Цека, поверят, моя телеграмма пересилит оценку, данную другим, менее осведомленным работником. Но чтобы покончить с неясностями, недомолвками, прошу вас все-таки… осветить… истолковать…

Кемаль встал, закурил, прошелся.

— Так… Так… В беседах с Франклен-Буйоном я преследовал цель удалить французские войска из Киликии, расколоть вражескую коалицию. Соглашение с ним не есть мир. Лишь перемирие с одним из участников этой коалиции, тем, который согласился уйти. При заключении мира французы и итальянцы, конечно же, будут с Англией.

Кемаль шагнул к столу, бросил в пепельницу окурок:

— Наша победа под Инёню, потом Московский великий договор… И Франция это учла. Мы почувствовали: Франция теперь пойдет на соглашение с нами. Уведет свои войска с турецкой земли, даже так. Неофициально в июне к нам прибыл Франклен-Буйон. Две недели я толковал с ним… Вот в этой комнате, вот за этим столом. Исходной точкой официальных переговоров, заявил я, должен быть наш Национальный обет, его требования. Француз ответил: в Европе не понимают, что это за обет, исходной точкой возьмем Севрский договор, подписанный представителями Антанты и Оттоманской империи. Я возразил: Оттоманская империя кончилась, есть новая Турция. Она жива и будет жить как всякое другое государство. Севрская бумага — это смертный ей приговор, но он не будет приведен в исполнение. В наших глазах его не существует. Если хотите вести разумные переговоры, выбросьте его из головы. Тогда Буйон заявил, что не только он, а даже сами турки в Константинополе не понимают смысла Национального обета, противостоящего Севрскому договору. То была неправда, понимают превосходно. Я сказал: изучите-ка как следует Национальный обет, и тогда продолжим. Целыми днями я вбивал ему в голову: отмена режима капитуляций, независимость, независимость и еще раз независимость… Наконец он понял, что я такое, что такое Национальный обет, принятый нацией, обет отстоять независимость, земли. Но только после турецкой Сакарийской победы в этом году Франция решилась на соглашение. Удалось без крови освободить Адану и Айнтаб. Впервые мы добились признания западной державой…

«О секретных статьях опять-таки ничего!» — отметил Фрунзе.

— Есть секретная договоренность, не скрою, есть обещание, — тут же проговорил Кемаль. — Уводя свои войска, Франция оставит нам немного оружия, даже десять самолетов. Обещает заем для закупки оружия. Я отправил в Париж группу офицеров для определения количества, сроков. Посмотрим… Ведь мешает Англия…

«Так и есть, ничего не дала Франция, — подумал Фрунзе. — И не даст».

— Теперь ты знаешь все про это соглашение, — сказал Кемаль. — Больше ни одного секретного пункта, все знаешь.

— Что ж, могу только повторить, что думает Москва, — сказал Фрунзе. — Всякая ссора красна мировою. Мы за мир, но не на коленях. Ваше соглашение с Буйоном приветствуется, если, повторяю, в нем нет ничего против нас.

— Надо твердо поверить, что ничего нет против, — сердито проговорил Кемаль. — Я намеренно в генштабе ознакомил тебя с военным положением. Чтобы поверил! И я повторю: те сведения я дал только тебе, и ты, как военный человек, понимаешь, насколько они являются нашей военной тайной… Я этих сведений не давал даже многим членам правительства, ибо они их не смогут переварить. Это является доказательством моего полного доверия к тебе и нашего искреннего дружеского отношения к Советской Республике.

— Я глубоко благодарен за это, — сказал Фрунзе. — Все сказанное вами я дополнительно сообщу товарищам Ленину и Чичерину. И вот какие у меня предложения. Первое. Вы открыто изложили положение фронта и армии, объезжать мне фронт как будто бы не нужно, но полагаю все же, что, с одной стороны, для доказательства в наших советских кругах вашего полного доверия к нам, с другой стороны, для демонстрации нашей дружбы перед нашими общими врагами, западными империалистами, и того, что Турция в своей борьбе не одна, мне все же не мешало бы съездить на фронт… Второе. Устроить официальный банкет или что-нибудь в этом роде для демонстрации нашей тесной дружбы… И третье. Ускорить наши переговоры, чтобы я мог скорее выехать в Москву и рассказать о вашем дружеском отношении к Советской Республике.

Кемаль без паузы ответил:

— Нет возражений. Единственное, что затрудняет поездку на фронт, — нет дороги. Может оказаться так, что не проехать.

— В таком случае достаточно съездить до штаба и обратно.

— Согласен, — ответил Кемаль. — Такую поездку осуществим.

— Теперь о военной помощи, — продолжал Фрунзе. — Свое предложение о новой выдаче вам золота я уже направил в Москву… Задержка в пути военного снаряжения для вас уже ликвидирована, по дороге к вам я постарался ускорить продвижение грузов.

— Чок-чок — большое-большое спасибо! — произнес Кемаль.

— Обещаю по приезде в Москву сделать все возможное. Пусть турецкие комиссары определят нужды своих ведомств и сообщат нам. К сожалению, попытка беседы с комиссаром общественных работ не удалась: по-видимому, он не получил указаний.

— Получит…

— Далее, об Энвер-паше, — поднял глаза Фрунзе. — Вновь подчеркиваю: никакой помощи в его замыслах мы ему не оказываем.

— А его пребывание у вас? — сжал зубы Кемаль. — Этому герою мы запрещаем въезд в Анатолию. Он бежал из Турции, затем вознамерился вернуться вновь в качестве властелина!

— Хорошо, — ответил Фрунзе. — Энвер-паше было заявлено: ты дал слово не мешать Ангоре, но не сдержал его, поэтому вон из Батума! Когда я садился на пароход, эмиссаров Энвер-паши, очевидно, уже удалили из города.

— Неизвестно, где он может вынырнуть, — уже без гнева сказал Кемаль. — Это искатель приключений. Крайне властолюбив, обладает фантазией авантюриста. Нельзя верить ни одному его движению. Это преступник крупного масштаба.

— Уверяю, даю слово, — сказал Фрунзе, — что после того, как мне стали известны его характер и его намерения в Турции, я по возвращении в Москву постараюсь, приму все меры, чтобы полностью было покончено с его притязаниями.

— Турция будет благодарна.

Тема разговора неожиданно переменилась. Кемаль страдальчески сдвинул брови:

— Анатолия — страна пастухов. Плохо живут. Но где болезнь, там и сострадание. Улучшим жизнь хлебопашцев и чабанов, а в городах — простых ремесленников. Защитим их интересы. Как и частных землевладельцев, и коммерсантов. Рабочих у нас мало, всего несколько тысяч, вместо фабричных труб — минареты. Построим фабрики, станет больше рабочих, их интересы также защитим. Добьемся гармонического труда всех классов, всех слоев населения. Этого будем добиваться…

«Так это же все равно, что камень грызть!» — дрогнул Фрунзе. Стало жаль этого сильного человека — обманывается…

ДОМАШНИЙ ПРАЗДНИК

Было утро. Кемик собрался на базар: поступила телеграмма, что к вечеру Фрунзе вернется из поездки на фронт, — значит, надо кое-что купить, чтобы устроить праздничный, товарищеский ужин.

Кулага — они теперь были на «ты» — попросил:

— Попутно зайди в книжную лавку. Книготорговец обещал мне экономическую литературу. На французском… Тащи всё!

Взаимоотношения Кулаги и Кемика изменились почти сразу после вмешательства Фрунзе — пошел мирный, даже душевный разговор. Кемик объяснил, что умом понимает значение — историческое! — договора о братстве. Стоит за него весь, «со всеми потрохами». А душа все-таки мечется: хочет быть честной, не может простить прошлого… Кулага отвечал: стало быть, не созрела твоя душа. Старайся, будь практичней, анализируй. Смотри глубже, вглядись, отдели убийц от неубийц. Определи, не являются ли последние возможными друзьями? Возьми себя в руки, подави свою ярость…

Кулага еще поручил:

— Попутно купи в типографии там какие есть газеты…

Ангорские газеты на своих скромненьких четвертушках уже сообщили: посол осмотрел древнюю крепость, вручил верительные грамоты, произнес прекрасную речь в Собрании, побывал в гостях у депутата Османа. Разумеется, сообщили о торжественном открытии переговоров. Лед сломан, поворот!

— И, между прочим, прислушайся на базаре, интересно, за что арестован этот злосчастный Однорукий Мемед? Не везет человеку! Я как приметил его, тут же и подумал: проклятьем заклейменный!

Кемику, как он выражался, «до визга» было жаль этого бобыля:

— Могу выступить свидетелем — он в дороге ничего худого не сделал…

— Нас не спрашивают, а сами не вмешиваемся! — сказал Кулага. — Ни в коем разе! К тому же Однорукий из бывших летучих колонн того самого перебежчика.

Позавчера Кемик же и принес из города это известие: пойман человек зловредного Черкеса Эдхема. Книготорговец видел, как из шорной лавки вышел Однорукий и его схватили полицейские — один за здоровую руку, другой за культю. Шорник намекнул потом, что к нему приходил дознаватель с вопросом: «Что делал у тебя тот?» — «Попросил шнурок для лаптей», — ответил шорник. А дознаватель объявил: «Шнурок шнурком, а заходил к тебе человек, вынувший бобы изо рта!» То есть разгласивший тайну. К тому же служил у Эдхема…

Сделав закупки, набив корзину, Кемик прошел к книжной лавке у крепостной стены. Хозяин ласково предложил ему кофе. Вот и пачка тоненьких книг. Кемик смотрел на него ожидающе: пусть скажет о Мемеде.

И вот книготорговец, живой, общительный, с цепочкой на жилете, получив деньги и выписав счет, сказал:

— Вообще народ, особенно турецкий, все понимает… Он отказывается верить известному слуху: бродяга подкуплен и, как у нас говорится, вынул бобы изо рта. Отмечается нелогичность: зачем бродяга, когда, как утверждает другой слух, бобы извлекло самое значительное лицо? Можно ли не заметить мудрости этих рассуждений!.. Просто инвалид слишком шумел на базаре, много требовал, вел себя нескромно…

Кемик и предположить не мог, что когда-нибудь ему так будет жаль какого-то Однорукого Мемеда.

— Нескромно вел себя, — усмехнулся Кемик. — Многое требовал. Но у него только одно требование: «Дайте жить. Поесть дайте». Однажды я дал ему поесть. Ну и что?

Кемик удивлялся сам себе. Как ни странно, он спокойно чувствовал себя здесь, в самом сердце Анатолии… Телеграмма послана в Карс, но прошло еще мало времени. Терпение, и дождется ответа. Ведь положение изменилось… Живущее изменяется, а изменяющееся живет, — переломилась и Турция. Власти и армия заявляют, что старой Турции больше нет. Уходит в прошлое навеки. Мир устремился к лучшему. Нам светит, говорят они, путеводная звезда — свет независимости. Может, и верно, думал Кемик, больше никогда не будет резни.

«Я начинаю думать, как Ваня…»

На закате дня Ваня во дворе до пояса помылся с дороги и стал помогать Кемику с ужином. Рассказывал притом, как ехали на фронт. В седлах, а в повозке бурки и продовольствие. Навстречу попадались арбы с больными солдатами, верблюжьи связки с неисправным оружием. Местность голая, холмистая. Природа как северная. На взгорках беловатый налет, тот же, что на сливах.

— Ночевали в деревухе, — рассказывал Ваня. — Утром взошли на горб, а в низине, смотрю, зеленые палатки, земляные сарайчики и много солдат. В дивизию мы приехали!

— Встретили? — спросил Кемик, примеряя к козлам доску.

— Накормили возле походной кухни. Потом, смотрю, дивизия построена в чистом поле…

— И ты произвел смотр?

— У них офицер собирает солдат свистком. Чуть что, свистит… А дивизия показательная…

— Едят аскеры умело? — посмеивался Кемик.

— У них немецкие ружья, штыки как ножи. Одеты же — ай-ай, а сапог и вовсе нет. Как у нас, ботинки и обмотки. Стариков масса — молодые-то полегли. Не знаю, как будут Смирну брать…

— Старики — солдаты с опытом, — серьезно сказал Кемик. — Выкурит трубку и пошел махать саблей.

Ваня обухом топора прибивал доску к козлам — будет стол.

— Но еще нет у них правильности. Старший командир с солдатом не разговаривает… Ай, по пальцу саданул!

— Приложи земли, — посоветовал Кемик.

Ваня поплевал на палец, помахал рукой в воздухе:

— С солдатом говорит только унтер. Не бывает, чтобы митинг какой, собрание. Солдаты ходят бессловесно, как кони! — Ваня вдруг засмеялся: — Андерс-то наш ужасно не любит седла! Большой вес, садится, как мешок, его подпирать плечом надо. А слез с седла — стонет, не может ходить.

…В последнее время красноармейцы затосковали по дому. Тоска смотреть на коленца печурочных труб, торчащих из стены резиденции. Смотрели на ангорские домишки вдали, на горб тысячелетней крепости, и кто-нибудь говорил: «Разве тут можно жить?» Везде держались вместе. Завтракали, обедали вместе. А вечером совсем уже не дело — не ужинали, лишь, кто хотел, пил чай с хлебом и брынзой или с халвой. Не зря Кулага задумал общий праздничный ужин.

Приехали Абилов и секретарь азербайджанского полпредства — певец и декламатор Рза Тахмасиб. Кому не досталось места за козлами-столом, ел плов на подоконнике. Потом курящие сбились у приоткрытых дверей.

— Что ж, товарищи, — сказал Фрунзе, — могу вам сообщить, что материалы договора готовы, проект — на столе…

Ваня, красный, распаренный — топилась железная на четырех лапах печка, — обходил всех с огромным чайником в обеих руках.

— Не желаете ли еще, Фома Игнатьевич? А вы, Алексей Артурович?

Дежнов подставил стакан. Интересный человек «Алеша»! Значительный. Всегда серьезен, молчалив, все о чем-то думает. Редко начинает разговор первым. Наверно, в благодарность за чай, вдруг сказал:

— Кстати, Ваня, ваши грезы о всеобщей, что ли, братчине, о мировой артели не лишены исторической подоплеки и здесь, на этой древней земле Анатолии. Представьте, глубоко уходят в историю…

— Какую имеете в виду эпоху? — заинтересовался Фрунзе.

— Мехмеда Первого. Сей султан занял трон в начале пятнадцатого века… На землях Смирны вскоре вспыхнуло сектантское крестьянское яростное восстание. Его поднял шейх Бедреддин. Этот шейх был прямо-таки социалистом. Социализм его был, конечно, утопический, но шейх был молодцом…

— Уточните, что-то я не помню, — усмехнулся Фрунзе.

Дежнов уточнил, наслаждаясь вниманием.

— Нашествие Тимура, междоусобица султанских, Баязида Первого, сыновей — отсюда страшное положение крестьян. Бедреддин и воззвал: поднимайтесь, братья, свой установим порядок, справедливый.

— В чем же его… братчина?

«В том же, что и сейчас у трудящихся людей?» — стал догадываться Ваня.

Дежнов ответил:

— Он говорил: братья, обобществим землю, дома, скот, пищу… Так и сделали. Воевали десять лет. Создали свое государство.

«Вот! — обрадовался Ваня. — Еще пятьсот лет назад!»

— Крестьянин Берклюдже, идейный последователь этого шейха, собрал людей. Они с оружием в руках защищали свою идею братства, чтобы жить. В ущельях горы Стилярий был бой. Султан победил. Повстанцев казнили. Истязали, пытали, но не удалось заставить их отречься от своих грез о счастье… Кстати, общинные элементы наблюдаются и ныне: всей деревней вспашут, посеют сперва одному, потом другому крестьянину, вкруговую… Так что, уважаемый Ваня… еще стаканчик прошу…

После чая пели песни. Слышался ясный голос Фрунзе. Он хорошо, правильно пел. Потом декламировал: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…» Ваня с гармонью на коленях, подыгрывая, кротким басом спел, что бабка когда-то в Шоле научила:

Потом вышли на улицу подышать. Черное небо. Луны нет. Но ничего не страшно в этом мире, когда с правдой идешь…

ВЕРШИНА

Сейчас опять появится Рауф, что ему нужно сегодня? Пятница, коминдел Юсуф устраивает прием в честь русского. Кемаль приехал, закрылся в кабинете. Рауф по-звонил — придет, надо поговорить, будет на приеме. «Может, лишь для того, чтобы высмотреть, кто как ведет себя, услышать, кто что сказал?» — подумал Кемаль.

Всем кажется, что он, Кемаль, железный, скала, организм без нервов. А у него внутри все дрожит, задерживается дыхание и шумит в голове, когда слышит голос Рауфа.

Кемаль шагал по кабинету, затем сел за стол и выпил минеральной воды… Охрана Фрунзе усилена. Переговоры идут к благополучному завершению, у противников все меньше шансов хитрым путем сорвать согласованность с Москвой, и у них остается путь насильственный… Что предпримет Рауф? Чего он хочет сегодня?

Популярен, опасно его открытое выступление в Собрании на стороне оппозиции. Кемаль удерживал его. Давал понять, что малейший выпад вызовет резкий контрудар, и последствия трудно предвидеть. Кемаль подавлял в себе яростное желание публично отхлестать этого аристократа. Чего же хочет он сегодня?

Кемаль встречался с деятелями Запада. Европа говорила о возможности больших денежных вложений, но за ее вниманием было высокомерие силы, превосходство пушки над голым кулаком. Уступки Буйона — ступени лестницы, по которой грабитель забирается в дом. Все пропитано ложью. Кемаль, однако, вынужден бесконечные часы вежливо, беседовать с благодетелями, чтобы они вывели свои войска, прекратили оккупацию, уничтожение селений, позволили бы Турции самой решать свои дела.

Ничего подобного в отношениях с Москвой. Он предугадал позицию Москвы и, как только турецкая нация взяла в Анатолии власть, направил письмо Ленину. Малая Азия встретилась с государством-другом. Неясно, как могло возникнуть такое государство, но вот — оно есть.

Карабекир, вопреки его, Кемаля, политике, развив бешеный шовинизм, сокрушив дашнаков, захватил было русскую Армению целиком. Турецкий народ обольщался этой ненужной победой, не зная, что агрессия Карабекира заставила Москву приостановить свою помощь Турции. Карабекира удалось, наконец, обуздать и спасти новую Турцию. Ныне вновь идут донесения Карабекира, что ему будто бы угрожает сейчас Красная Армия. Но в действительности такое возможно лишь в случае, если Москва видит угрозу со стороны Карабекира же и думает, что Турция сговорилась с Западом и намерена привести в действие Восточный фронт… Это — подлость Карабекира, и, несомненно, советский посол ее видит.

Приезд Фрунзе, конечно, честное мероприятие. Его беседы и речи показали — приехал друг. В Кемале все всколыхнулось. Без колебаний в генштаб позвал, раскрыл военные тайны. Проникся доверием, как только увидел этого голубоглазого человека и ощутил в нем честность новой России, услышал, как ясно и прямо он говорит. Его поведение, речь, реплика Рефету, немедленная телеграмма в Москву, предложение ускорить переговоры, чтобы скорее ехать и продвинуть дело помощи, — все говорило о том, что он, Кемаль, не ошибся.

Между тем Рауф, Рефет и Васыф нашли безрассудным приглашение красного в генштаб и, по-видимому, приняли меры, чтобы это доказать. Тревога не отступала, хотя и усилена охрана Фрунзе. Оппозиция бьет в сердце. Распространяет мнение, что, сама голодная, Москва все равно не поможет; что раскрытие секретов лишь вызвало зазнайство русского — хочет инспектировать армию, командовать, уже ездил на фронт. Одни так говорили, другие успокаивали: «Никаких секретов Гази не открывал. Вы знаете его, он всех водит за нос… Нельзя быть грубым с гостем. Уедет Фрунзе, приедет Мужен, и все пойдет как надо».

Эти разговоры если еще не дошли, то, несомненно, дойдут до Фрунзе. Конечно, он знает о статьях в «Илери» в пользу «старого друга». Это уже не слухи… Фрунзе видит, как иные деятели оппозиции открыто врут ему, Кемалю, в глаза, а он ничего не может поделать. К тому же Юсуф выставил ряд претензий, которые могут оттолкнуть Фрунзе. А вожди оппозиции — что они еще придумают для того, чтобы Собрание не утвердило договор с Фрунзе?

Кемаль видел многих деятелей Европы и Азии. Ни на одного из них Фрунзе не походил. Чувствовалось, что Фрунзе представляет ту новую благородную породу государственных устроителей, которые не поддаются личным обидам, не жаждут личной власти. В основе деятельности Фрунзе, чувствуется, лежат те высокие стимулы, которые заставляют и его, Кемаля, забыть себя ради дела независимости.

Что предпринять? Вновь направить в Москву телеграмму и ее текст показать Фрунзе? Кемаль вызвал адъютанта:

— Принеси копию предыдущей телеграммы. Адъютант принес, Кемаль перечитал:

Поймал себя на том, что с нетерпением ждет новой встречи с Фрунзе. Но послышались знакомые быстрые шаги другого, вошел Рауф:

— Совершается новая большая ошибка, Мустафа!

— Что? Что такое? — будто бы удивился.

— Этот прием, эти торжества, когда нужно совсем другое, когда бродяги выдают себя за героев войны, на базаре выкрикивают запрещенные лозунги, расхваливая эту делегацию…

На тайном совещании Рефет и Рауф думали: не использовать ли в борьбе с Кемалем арест Однорукого из летучих колонн, — Рефет раньше был векилем внутренних дел и до сих пор влиял на полицию, — но решили вопрос отрицательно: слишком мелко… Однорукий случайно оказался попутчиком советской делегации…

Нужно было заставить Кемаля ответить деятелям видным, известным в мусульманском мире, — пусть уступит, а не то ему будет худо…

Рауф продолжал:

— Так или иначе, ты, Мустафа, не должен сегодня говорить — придавать этому торжеству значительность.

Вот чего он хочет сегодня. Кемаль ответил:

— Все зависит от случая. Может быть, так, может быть, иначе. Белый баран или черный баран — у переправы увидим.

Рауф молчал озадаченно. Константинопольский аристократ, он не знал анатолийских присказок.

В большом зале собрались за столами мужчины. Горели лампы. Играл духовой оркестр. Прием походил на митинг. Речь произнес Юсуф, ответную — Фрунзе. Говорили Абилов, Михайлов и афганский посол Султан Ахмед-хан. Жарко сыпались аплодисменты, бухал барабан, пели медные тарелки.

Рауф все оглядывался и пожимал плечами. И вдруг зал совсем затих: за главным столом поднялся Мустафа Кемаль. Настойчиво и тяжело, однако вселяя надежду, он бил неустанно в одну точку:

— Уважаемые господа! В тот день, когда на Турцию и турецкий народ обрушился страшный удар с целью уничтожения их независимости и самого существования, они нигде в мире не имели никакой поддержки. Лишь опираясь на веру и мужество в сердце народа, Турция решила стать независимой или умереть… Именно в это время турецкий народ задался целью выяснить, существует ли среди наций такая, на чью дружбу он может рассчитывать. В результате он понял, что русская нация может быть действительно искренним другом нашей страны…

Кемаль повернулся к Фрунзе и сказал о значительности нового, заключаемого ныне договора.

— Господа! — продолжал он. — Начиная нашу борьбу, мы были уверены, что, опираясь на собственные силы и с божьей помощью, сможем изгнать наших врагов — иностранных оккупантов. Эта наша уверенность не поколеблена. Обещания, данные как в выступлении товарища Фрунзе, так и в выступлениях двух других наших друзей — азербайджанского и афганского, имеют важное значение для укрепления наших сил. Поэтому я могу быть уверен, что сроки, необходимые для выдворения врагов и для торжества нашего законного и справедливого дела, теперь сократятся…

За столами прозвучали возгласы одобрения: «Яшасын!» — «Да здравствует!», «Присоединяемся!». Кемаль терпеливо переждал, глядя исподлобья, вдруг вскинул голову:

— Товарищ Фрунзе стал нашим ценным сотоварищем… Его приезд многознаменателен… Возможно, кое-кто предполагал, что между русским и турецким народами есть какие-то недоразумения. Это могло быть следствием ложных слухов, распространяемых нашими недоброжелателями. Прибытие к нам его превосходительства Фрунзе, завязанные им здесь контакты, его сообщения, которые он у себя на родине сделает о чувствах, возникших у него в результате знакомства с нами, — всего этого будет достаточно для опровержения этих ложных слухов… Я считаю также весьма ценным наше личное знакомство с товарищем Фрунзе, которое помогло нам достичь этого счастливого результата. Товарищ Фрунзе скоро вернется на родину. Я сожалею о его отъезде. Но так как его возвращение домой тоже принесет большую пользу нашей стране, мы можем, думая об этой пользе, утешить себя в нашей печали…

ПОСЛЕДНИЙ ПИР В АНГОРЕ

Новый год наступил в воскресенье — не заметили его, не отметили. А в понедельник в большой комнате векялета иностранных дел за длинный стол сели турки, при галстуках, в жилетах под пиджаком и в неизменных меховых шапочках, Фрунзе и переводчик. О согласии подписать проект договора заявлено было вчера. Тогда же Юсуф сказал, что дипломаты, учителя, промышленники и торговцы составляют уже и турецкую миссию — поедет в Россию. Поступило известие, что местные профессора и лицеисты направили телеграммы наркомам просвещения России и Украины.

И наконец свершилось. Напряженно-осторожное движение руки, и скреплен подписью договор. Фрунзе подписал, а Кулага промокнул пресс-папье. Юсуф, взглянув на Фрунзе, тоже подписал. Поднялись, повернулись лицом друг к другу, пожали руки. Все, кто находился в комнате, обменивались рукопожатиями. Послышалось: «В добрый час!»

…Вечером у себя в комнате Фрунзе шагал из угла в угол, раздумывал: «Цель достигнута, если не считать задачи возвращения домой. Я покидаю Турцию… Можно надеяться на лучшее будущее ее народов… На Кемаля бешено давят феодально-клерикальные элементы — не остановятся ни перед чем. Сознает ли он это? Да. Но пока не в состоянии открыто отделиться от них. Это его трагедия: или должен погонять этого верблюда, или должен уйти из этой местности…

Красноармейцы понимают значение договора. Политики, они отдают себе отчет о сложности и изменчивости обстановки. Даже самый большой среди них оптимист — Скородумов: «А если по велению аллаха здесь договор не… рацифицируют?» (Узнал от кого-то слово и сейчас же употребил)».

Ваня заметил: подписали договор, и командующий стал задумчив, молчалив. Вечером Ваня принес ему в комнату чай, слышал, как он, будто нехотя, диктовал Кулаге, какое послать в Москву сообщение. А именно: поначалу турки всё не верили, не знали, как точно оценить наше торговое соглашение с Англией, нэп, пребывание на Кавказе Энвер-паши, красных войск и, главное, недодачу обещанного золота. Но когда Фрунзе удалось по приезде разбить недоверие, рассеять сомнения, доказать, что дружба — основа советской восточной политики, дело повернулось, пошло на лад.

Все в Ангоре, где работали двадцать дней! Теперь прощальный вечер, и домой. Кончив диктовать, Фрунзе сказал, что на вечер придет, наверно, сто человек — депутаты, комиссары — векили, командиры… Кулага весело проговорил:

— В запасе имеем кавказское вино. Оскоромим верующих!

…Все силы были брошены на подготовку. Забота — кушанья, питье, столы, посуда, лампы. Приходил Абилов, сказал, что турки любят музыку, а Мустафа — так очень. Стихотворения любит, сам читает по памяти.

Пришла пора выдать привезенное с собой из Тифлиса.

Кемик опоражнивал свой продовольственный склад. Раздиралась душа: домой, домой, но еще от Ангоры не оторваться, еще бы несколько дней, дождаться ответа из Карса. Лишь за временем дело. Теперь он это видел. Месяц назад он, можно сказать, незрячим сошел в Трапезунде, а потом увидел… Однорукого, например… Почуял ласку людей, встреченных на этом суровом плоскогорье… Фрунзе открыл у турок готовность к дружбе, буквально вся Турция полюбила его — от Мустафы до банщика и извозчика… Кемик задумался, заколебался, когда услышал Ваню с его надеждой на какую-то «братчину» везде и на разум турецких мужиков, — что-то такое в них Ваня распознал… Кемик сам не все видел, по поверил Фрунзе, Ване. И Дежнов, и Кулага утверждали: укрепляется новая Турция, и не может быть иначе, уж очень страшна теперешняя жизнь крестьянина, ведь они пока в путах рабства, религии, суеверий; крестьянин весь в ранах, полученных в вынужденной войне. Со стороны Кемика подлостью было бы отказать ему в сочувствии… Деятели, которые придут сегодня пировать, это новые люди, не боящиеся султана, отвергающие энверистов, заявившие: «Крестьянин — первое лицо в государстве!»

Кемик выдал тарелки Петроградского фарфорового завода, без узоров, но с глазурными синими надписями: «Благословен труд свободный!», «Кто не работает, тот не ест». Останутся в подарок туркам.

На закате обычно насмешливый и неторопливый Кулага, взглянув в окно, метнулся: «Едет!»

Пара поджарых лошадок несла открытый экипаж, за ним скакала плотная группа всадников. Ваня выбежал, открыл ворота. Экипаж круто развернулся, и из него вышел Мустафа. Пошел к крыльцу, не глядя по сторонам. Вдруг глянул на Ваню, стоявшего у крыльца, и у Вани вырвалось:

— Здравствуйте!

Усы Мустафы дернулись, с французским акцентом он ответил:

— Здорофи!

Фрунзе вышел встречать. Он, Мустафа и еще двое поднялись по ступеням крыльца, звеня шпорами, и проследовали в зал. Кемаль уже на пороге размашистым движением сорвал с себя свое скрипучее кожаное пальто. В комнате шпоры прямо-таки запели.

Не успел Ваня оглянуться, как улица заполнилась экипажами и всадниками. Гости вошли толпой. Кулага, Андерс, Дежнов не знали, кого раньше встречать. Не медля, Фрунзе пригласил всех за стол, и прощальный банкет начался. Гремели марши оркестра. Речи встречались бурными аплодисментами. Много общих переживаний. Начни говорить сейчас, говори всю ночь, и не скажешь всего.

Ваня вслушивался. В своей речи Фрунзе повторил то, что говорил в Ангоре уже не раз и что от повторения не тускнело. Мустафа Кемаль быстрым движением поправил на голове феску, спрятал руку за спину и заговорил глухо, чуть хрипло.

Улавливая настроение зала, Ваня чувствовал, что речь Мустафы необычна, вроде что-то в ней есть сокровенное, такое, что, может быть, еще не поверял никому. Мустафа то опускал руки по швам, то прятал их за спину. Говорил раздумчиво, в паузах переступал с ноги на ногу.

Начался перевод его речи. И верно, само обращение Мустафы к собравшимся было необычным — «Дорогие сотоварищи!».

— Дорогие сотоварищи! Договор, текстами которого обменялись векиль Юсуф Кемаль-бей и украинский товарищ Фрунзе, служит поводом для подтверждения искренней дружбы между Россией и Турцией. Вот почему этот вечер — счастливый…

И сразу же тема речи Кемаля расширилась, голос зазвучал сильнее:

— Нация, доверившаяся угнетателям, становится орудием осуществления их планов, подпадает под еще более тяжкий гнет. Такая нация обречена на страдания.

«Верно, правильно!» — думал Ваня.

— Русская и другие нации России, угнетавшиеся царизмом, пролили немало крови во время революций, чтобы избавиться от несчастий. Они искали путей для достижения своих подлинно гуманных целей. Но трудно было одержать победу. Турецкий народ находился в подобном же положении. Ослабленный, он привлекал к себе хищные взоры извне. Смертельная угроза подстерегала его и изнутри… Наконец продолжавшаяся годами и напоившая всю землю человеческой кровью мировая война привела к пробуждению умов человечества.

«Верно, правильно!»

— В результате возникли движения, способные указать народам дорогу к счастью… Угнетатели хотели уничтожить турецкий народ, а с ними сотрудничала несправедливая власть. Нация восстала против истребительных насилий и взяла свою судьбу в собственные руки…

Сильно говорил Мустафа. Но недаром Абилов еще в первый день заметил, что в высказываниях Мустафы Кемаль-паши нередки противоречия: иногда желаемое он принимает за действительное, особенно когда говорит о классах. Вот и сейчас Мустафа вдруг сказал:

— Сегодняшний образ правления в нашей стране по своей природе — поистине народный. Основа его не что иное, как система совещаний, советов. Русские называют это советским правлением…

Тут не понял Ваня, не уяснил, что хочет выразить Мустафа, делая такое сравнение. А Кемаль продолжал:

— У нас ныне приняты принципы, ранее даже не сформулированные: не считается человеком тот, кто не трудится; право основывается на труде. Оценить и признать эти черты новой Турции — значит желать счастливого независимого существования турецкому народу. Такое искреннее желание первыми проявили русские. Но сотоварищ Фрунзе сказал, что это желание русских выражено не на бумаге, а в сердце… Последние мировые события повлияли на сознание всего человечества. Деспотические силы, все еще властвующие над народами, чувствуют это и стараются силой продлить существование своих тиранических режимов. Но пройдет немного времени, и весь мир узнает, на чьей стороне правда. Тогда на смену нынешним социальным организмам придут высокоорганизованные человеческие общества и в отношениях между народами восторжествуют принципы гуманности и взаимного уважения… Как бы ни был силен гнет, настанет день, когда все угнетенные народы поднимутся и уничтожат угнетателей. На свете не будет слов «угнетатели», «угнетенные», и человечество получит достойное общественное устройство…

«Так точно! Что верно, то верно», — подумал Ваня, охваченный возвышенным чувством.

— Прошу нашего сотоварища Фрунзе передать своему народу, что весь турецкий народ также питает к нему искреннюю любовь, которую не смогут поколебать никакие события.

Бурные аплодисменты смешались с маршем оркестра, затем сменились звоном бокалов. Из открытых дверей к столам прорвался пар горячих кушаний, приготовленных приглашенным из ресторана поваром. На ступеньках лестницы застучали каблуки подавальщиков, шли один за другим с подносами.

По турецкому обычаю, за столами одни мужчины, а на столе всего-то питья, что ключевая вода в кувшинах. Ангорцы явились на банкет в будничном. У Февзи-паши все так же обтрепаны края рукавов. Война — не до пиршеств. И вода вкусна, когда с хлебом. Правда, кое-кто из турок знал, какие коньяки привезены русскими в караване. Уйдут покорные Корану — бутылки окажутся на столе.

Фрунзе, Кемаль и Абилов сидели тесно рядом. Абилов совсем взмок: перевод свободной и оживленной беседы — внезапные повороты мыслей! — требовал напряжения.

— Султанское правительство не перейдет ли на вашу сторону? — спросил Фрунзе и впервые услышал ярость в голосе Кемаля:

— Нет!

Кемаль взял руку Фрунзе, заговорил тише:

— Султан Вахидеддин, предавший страну, равнодушен ко всему! Уже двадцать лет, как он газет не читает… Его банда все еще цепляется за колеблющиеся устои трона. Рассуждения окружающих его людей ничтожны. Эти несчастные неспособны понять всю глубину пропасти, в которую они толкают страну… Ограниченность их ума порождает в них слабость и нерешительность…

В соседней комнате громко играл духовой оркестр, бил барабан. Каждый слышал только голос ближнего соседа. Кемаль закурил. То потягивая сигарету, то отпивая кофе, он рассказал, как однажды намеренно поехал на свидание с двумя султанскими министрами, Иззет-пашой и Селих-пашой. Пригласил их к себе в вагон, склонял к сотрудничеству и, так как они не решались, увез их и держал в Ангоре. Просил поддержки. Но они ни разу даже не посетили Собрания. В конце концов Кемаль отпустил их под расписку, что не будут мешать. Но они вновь встали во главе султанского правительства, стремясь разрушить единство нации, лишь бы поддержать султана, ставшего просто игрушкой в руках англичан…

— Сочинители романов на Босфоре еще недавно считали меня просто разбойником, а Шериф-паша надеялся грубыми уловками заманить меня для расправы, — сказал Кемаль, склонившись к Фрунзе. — Двор постоянно оскорблял меня. Я надел маску безразличия, запасся терпением… И вот нация признала меня, а не их. Теперь они боятся расплаты за предательство… Эти хищники продолжают прибегать к дьявольским мероприятиям, чтобы воспрепятствовать дружеским отношениям с вами… Хотят воспользоваться нацией в своих сделках с западным капиталом… Вот почему они не станут на сторону нации. Они, наемники империализма, стремятся разложить наш тыл, вербовать союзников среди нас самих, чтобы нас же заковать, стараются оторвать нас от наших друзей. Для этого вспоминают конфликты царей и султанов, пытаются продлить эти конфликты. Их предложения подобны веревке с петлей. Но мы не дикие кони… Мы и не наивны. Призывы надеяться на благородство цивилизованных оккупантов нас не обманут. Мы знаем их истинные цели и путаные дороги… Условие нашей победы в этой ожесточенной борьбе — сплоченность и понимание истинной цели сладких обещаний наших беспощадных и коварных врагов…

Слушая перевод рассказа Кемаля, вглядываясь в его лицо, то суровое, то вдруг нежное и с влагой боли в глазах, Фрунзе услышал глубокую лирическую струну в непростом характере Мустафы. Сложный характер! И тонкое чувство обстановки, и невероятная гибкость, и стальное упорство. Великолепное умение привлекать к себе людей, перетягивать их на свою сторону, умение использовать гласность. Фрунзе отметил, пожалуй, этапный, ступенчатый подход Кемаля к проблемам и точную логику его поступков — не теории!

Оркестр не умолкал, шум стоял невообразимый. Февзи, почуяв запах вина, широким жестом отстранил от себя поднесенный ему бокал. В полночь, когда все было съедено и вода в кувшинах выпита, Февзи стал прощаться. Фрунзе, Кемаль и Абилов вышли провожать его, охраняемые лазами.

Фрунзе с наслаждением вдохнул морозный воздух. В высоком с бледными звездами небе стояла трехдневная молодая луна — серебряный серпик рожками влево. Запели петухи. Но как ни хороша была ночь над Анатолийским плоскогорьем, эта луна, одинаково освещавшая мир, думать надо было об обратной дороге…

— Если получим оружие, то победим, — о своем сказал Кемаль. — Тыл укрепляется… Бандитское движение Понта сходит на нет…

Фрунзе не забывал картин мертвых селений, но в Ангоре убедился, что генштаб делает все для подавления жестоких националистических сил как одной, так и другой стороны. Это было трудное дело. На память пришел мятеж в Семиречье: кулацкие и анархистские заводилы в одном из полков едва не растерзали Дмитрия Фурманова и его товарищей за одни только высказанные помыслы вернуть земли туземцам-киргизам, бежавшим от казацких нагаек и сабель в Китай, а затем вернувшимся…

Сепаратистское выступление Понта, о котором упомянул Кемаль, держалось на национальной розни. Как и наметили с Андерсом в дороге, Фрунзе сказал Кемалю, что национальная рознь — людская беда, большое несчастье, с которым революции необходимо справиться, Кемаль ответил:

— Общее несчастье, как для одних, так и для других. Я знаю: угнетать другой народ — несчастье и для угнетающего. Пока я жив, новая Турция на это не пойдет! Еще до разгрома королевских наемных дивизий мы разогнали халифатские и другие группировки, которые разжигали национальную рознь. Мы не допустим новых столкновений. Нет!

Вернулись в помещение. В лампы уже добавлен керосин. Поздно ночью заговорили разгоряченные вином пирующие. Разудалые русские и милые украинские песни перемежались печально-вибрирующими турецкими. Мелко перебирая ногами, турок ходил под бубен и зурну, вертелся волчком, плясал, пока не упал. Аскеры закатали его в бурку, вынесли и сунули в экипаж.

Кемаль выпил рюмку, усмехнулся:

— Завтра скажут: хмельной Мустафа и бегал, и на барабане играл.

Покачиваясь и осушая платком губы, мокрые от вина, к Фрунзе подошел векиль национальной обороны Рефет:

— Зачем ты сказал, что я — империалист? Ты меня скомпрометировал. Послов не вызывают на дуэль. Что делать?

Ответил Кемаль:

— Прежде всего выспаться. Потом проверить свое соответствие должности.

— Не имею должности! Это фикция, не должность! — по-французски воскликнул Рефет и подал знак адъютанту ехать.

Оставив свои трубы, подсели к столу музыканты. Песни постепенно умолкли. Пир становился тише. Один из музыкантов заснул на полу в углу.

На воле снова пропели петухи. Стали гаснуть звезды. Кемаль вышел, посмотрел на небо и, окруженный лазами, уехал.

ПРОЩАНИЕ

По нынешним временам прибытие в посольство дипкурьера — событие. По двое, по трое они долгими неделями в пути. И пока они в седле или на арбе преодолевают горные кручи, пока отсыпаются по очереди в крестьянских халупах на полу, положив под голову вализу — опечатанный мешок, а под бок — карабин или наган, пока идут, остается у посла одна лишь с родиной связь — по проводам-паутинкам, протянутым неизвестно как в чужих непроходимых горах.

Было б можно, Фрунзе телеграфировал бы трижды в день. Сам когда еще будешь в Москве. А надо, чтобы она уже сейчас узнала. Надобно закрепить договоренность, поворот. Пусть в Москве теперь иначе говорят с Али Фуадом и думают о помощи. Из Ангоры самую последнюю такую отправил телеграмму:

Утром в комнате Фрунзе собрался совет. Тут Абилов и казанский татарин Исмаил. Попав в плен в начале мировой войны, Исмаил семь лет прожил в Турции, и вот с украинской миссией вернется домой.

— В поезд не садиться! — советовал Абилов.

Чистое синее небо. Ближние холмы рыжеватые, горы вдали сиреневые. Тянул южный сухой ветер. Таял наросший за ночь иней. Но Андерс все-таки с опаской поглядывал в окно:

— Если польет, то по дороге на Сунгурлу утонем…

— Рискнем! — проговорил Фрунзе. — Я с Ваней, понятно, верхами. Кто хочет, присоединяйтесь.

— Четыреста верст жарить… — массивный Андерс закряхтел.

Однако решено: если ветер не повернет — идти на Сунгурлу.

С Абиловым Фрунзе поехал в Собрание, пожал руку ангорцам, спросил — где же, когда же ответ из Карса? В канцелярии с готовностью отвечали: «Будет, будет. Сообщим в Москву. Не беспокойтесь». Попрощался с Февзи — флегматичный начальник генштаба неожиданно пылко схватил руку.

Мустафы в Собрании не было. Где он? Фрунзе отчетливо слышал скрытую тоску этого турка. Многовато вокруг него, как он сказал, людей слабой души, а он вынужден с ними ладить… «Ему выпал жребий понять волю народа к национальной свободе, повести его в бой, — думал Фрунзе. — И счастье, и страшный груз. А сотоварищей маловато — соперники все».

…Кемаль поднялся рано утром. Мелькнула мысль, что Фрунзе еще в Ангоре, можно вновь повидать его. И вдруг адъютант доложил, что русский, известили, вот-вот прибудет — наверно, хочет попрощаться. Кемаль обрадовался.

Приезд Фрунзе — это была серьезная удача. Само известие о его назначении, обнародованное, оказалось добавочным к Сакарийской победе толчком, который кинул в Ангору французских дипломатов с предложением новых уступок. Это известие в тяжкие дни подняло дух и Собрания, и солдат. А потом, когда Франция предложила военный союз, компромисс с Англией и отход от русских, то уже можно было твердо сказать ей: «Нет!» Отброшена и оппозиция, шумевшая, что от Москвы нет пользы и надо смотреть на Запад. Наконец, самому, оказалось, можно передохнуть — возникло чувство, что встретил близкого.

За окном послышался стук колес. Адъютант сказал: «Это он».

Вот они, неразлучные — Фрунзе и Абилов! Кемаль ласково усадил их на сафьяновый диванчик перед овальным столом на резных изогнутых ножках, сам сел напротив.

— Догадались, якши, — сказал он и крикнул в соседнюю комнату: — Фахрие, пожалуйста… самого вкусного!..

Словно озорничая, сбросил с головы феску, обнажились реденькие, рыжеватые, пушистые, как у младенца, волосы.

— Итак, завтра?.. — Глаза вдруг стали острыми. — Узкоколейкой не пользоваться!..

— Да, я люблю седло, — сказал Фрунзе. — Лучше видна тропа. Люблю седло!

— Седло? — о чем-то подумав, переспросил Кемаль. — Прости ты, товарищ Фрунзе, и ты, Ибрагим, выйду на минуту…

— Он пришлет вам, Михаил Васильевич, подарок — седло! Украшенное! — догадался Абилов.

На стене над письменным столом Кемаля висела фотография Фрунзе в гимнастерке. Абилов сказал:

— Портрета Буйона я тут не видел. Вас Мустафа уважает.

— Московскую политику!

— А политика — это же люди!

На большом столе лежали подарки Кемалю. На стене висел золотой кавказский кинжал с надписью:

По ковру неслышно вошел Кемаль, сел.

— В Москве передай Ленину, Чичерину и Калинину: Мустафа прежним остался.

— Все будет прекрасно, Гази! Ленин поможет.

Кемаль встал, прошелся:

— Сколько мне осталось жить? Наверно, немного. Болезнь почек, плохая печень. Но я, передай, кое-что успею… Большие изменения будут у нас. Эта нелепая феска, дикие привычки, суеверия, неграмотность… Нищета! Крестьяне живут в пещерах. Много будет перемен!

— Если поднять народ, то все достижимо, — сказал Фрунзе.

— Мустафа, — сказал Абилов, — только крестьянин — пастух, землепашец — может обеспечить победу.

Кемаль отозвался:

— Мы немного помогаем хлебопашцам и пастухам, чуть-чуть. Это дело будущего, когда победим. Народ! С ним говорим через Национальное собрание. Оно — существо с тремя головами. Одна из них говорит: религия — волшебный меч, завоюет и Запад и Восток. Хочет восстановить власть султана. Это — духовенство, чиновничество, крупная буржуазия…

Кемаль, упорно глядя, подождал, пока Абилов переведет.

— Вторая голова смотрит на Запад. Рассчитывает: дольше война — больший торговый застой, необходимо сейчас же соглашение с Антантой любой ценой, при любых жертвах. Но есть третья голова. Это «халкисты» — народники, стоящие за власть народа. Эта голова смотрит на Советские Республики. Главная голова! Понимает: соглашение с Западом допустимо лишь при условии дружбы с вами. Понимает эта голова: империалисты Запада по рождению враги, у волка из пасти кости не отнимешь. Настоящими друзьями не будут. Соглашение с ними — ни под каким видом в ущерб братству и дружбе с Советскими Республиками. Империалисты — постоянные враги. С ними не может быть никогда устойчивого соглашения. Эта идея есть и будет, пока я жив, руководящей в меджлисе. Эту идею провожу я. Эта третья голова — моя!

Фрунзе заговорил о партии, что повела бы страну, Кемаль тотчас отозвался:

— В скором времени призовем турок в Народную партию! Будет! Она построит новое турецкое государство. Без султана и без халифа. Но прошу вас не говорить об этом пока никому. Многие еще не могут представить себе Турцию без султана. Например, Рауф…

— Рауф нам тоже не понравился, — признался Фрунзе.

Что-то вспомнив и внезапно выпрямившись, Кемаль сказал:

— Это сильный и немного странный человек. На Сивасском конгрессе он страстно убеждал нас принять американский мандат; пусть президент Вудро Вильсон возьмет управление Турцией, единодушно протелеграфируем ему — поможет избавиться от других мерзавцев: лучше один мерзавец, чем несколько. Совсем без мерзавцев — такого не представлял…

Фрунзе и Абилов невольно засмеялись.

— Я был поражен недомыслием своих сотрудников, — подняв мохнатые брови, горестно говорил Кемаль. — Особенно Рауфа.

— Наверно, Запад подавил его своими успехами в завоеваниях, — заметил Фрунзе. — Рауф, восточный человек с его пассивным приятием мира, кажется, просит руководства со стороны? Но ныне, думается, восточная созерцательность тает, как вешний снег. И особенно в Турции!

— Да! Много стало активных! — воскликнул Кемаль. — Есть люди. Сам всюду не поспеешь. Нужно назначать. Снисходительно относиться к колебаниям неопытных. Учить!

Вдруг нахмурившись, Кемаль подошел к письменному столу, взял из ящика конверт.

— Сегодня получил. От Джемаль-паши. Переведи, Ибрагим, помоги.

Абилов взял из конверта мелко исписанный листок, прочел:

— «Энвер, этот сумасшедший, совершенно не заслуживает уважения. Он обманывает как Россию, так и Турцию… Теперь, заметив перемену в отношении к нему России, он пустился на новую авантюру. Мне стало известно, что он направился в Бухару поднимать восстание против Советской России…»

— Однако! — Фрунзе переглянулся с Абиловым. — А в Москве и не знают! Но можно ли верить Джемалю?

— Джемаль мне, а я тебе не стану… плести! — даже рассердился Кемаль. — Посылай в Москву телеграмму.

— Спасибо, Гази, за важное известие, — сказал Фрунзе. — Москва, конечно, узнает[9].

Фрунзе было жаль, что этому человеку, в сущности доброму, отзывчивому, не жалеющему себя, приходится и суровым быть, и дипломатом, и таиться. Он шел под ядовитыми стрелами клеветы, зависел от многих грозных обстоятельств, от зла, опирающегося как на законы шариата, так и на услуги иностранных агентов.

— Борьба Востока — освободительная, национальная — на разрыв цепей империализма и средневековья, — сказал Фрунзе. — Следовательно, обретя в борьбе государственную независимость, любая страна станет в своих отношениях с миром добиваться и экономической независимости. Устранение режима капитуляций, я полагаю, только начало. Острый глаз различит, что́ уважение, что́ — приманка и капкан, новые цепи и кабала!

Кемаль, было видно, слушал сосредоточенно, глаза сузились, брови сдвинулись. Нет, не миражи вставали перед ним…

— Да, мы будем об этом думать. Пройдет немного времени, мы победим, и тогда вы услышите: в Турции зародилась государственная доля в хозяйстве. Государственный сектор — это будет большое дело. Постепенно подойдем к нему… Не спеша.

За окном потемнело, как перед грозой. Пора идти укладывать вещи — утром отъезд. Поднялись. Прощаясь, Фрунзе крепко жал руку Кемаля:

— Если не увидимся больше… Хотелось бы, Гази, чтобы в вашей душе и в душе Турции не осталось и тени сомнений. Наш вождь, учитель трудящихся, обращаясь к жителям Кавказа, выразил уверенность, что они приложат все усилия для установления братской солидарности между трудящимися Армении, Турции, Азербайджана — всеми…

— Да будет так! — сказал Кемаль. — Не устану повторять: Турция с уважением говорит Ленину: «Чок-чок тешеккюр эдерим».

— Большое-большое спасибо, — перевел Абилов.

— Значит, так?.. — сказал Фрунзе, не отпуская руки.

— Еще раз прошу, брат, передай: пока я жив, никому не удастся поссорить нас. Еще и еще раз благодарю, еще и еще буду благодарить за помощь, за сердце, отданное Турции. Эйваллах, до свидания, товарищ, прощай!

ДОМОЙ

Над горбиной горы показалось огнистое солнце. Затеплились холмы, голые кроны деревьев, крыши. Все готово к отъезду, фургоны и оседланные кони подведены. В ожидании команды арабаджи неподвижно стояли возле упряжек на улице. Аскеры охраны совещались, кто где станет в караване.

Фургоны поочередно въехали во двор. Усилилась суматоха погрузки — движения бойцов стремительны, так и летали мешки, чемоданы. Распоряжался Кемик… Ответ из Карса в Ангору так и не поступил. Все! Ждать больше нельзя. Но все-таки ведь будет ответ? Пришлют! Лицо Кемика такое, будто он мчится в дальние лучшие дали.

Арабаджи взялись помогать ему в погрузке. Они неспешно топтались на месте, вдруг замирали, не зная кого слушать — Кемика или своего караванбаши?

Фрунзе в комнате ждал, кто, какого ранга деятели придут провожать. Явился Юсуф с товарищами, весь векялет — комиссариат иностранных дел. Ага, сам коминдел пришел, хорошо! Сидели перед дорогой. Абилов, — разумеется, и он здесь, — расстроен отъездом Фрунзе. Сердце щемит — один остается в ангорской буче, когда еще приедет московский посол. У Абилова даже влажные глаза… Юсуф советовал, как уберечься от ветра, где лучше ночевать.

Вошел Ваня, загадочно улыбаясь:

— Товарищ командующий, идемте на улицу. Что-то увидите!

У ворот перед бойцами, закончившими погрузку, нервно переступал, вскидывал голову белый арабский скакун с блещущей шерстью, с нарядным дорогим седлом, с уздечкой, унизанной серебром. Аскер, подняв руку, держал его под уздцы. Подле стоял офицер — Фрунзе узнал одного из адъютантов Кемаля.

— Ваше превосходительство! Гази направил, сказав: «Искренний подарок другу Турции». Соблаговолите принять.

— Какой красавец! — воскликнул Фрунзе. — Пожалуйста, передайте Гази мою искреннейшую благодарность!

Во дворе фотограф под черным покрывалом нацеливал свой ящик на белую стену. Когда Фрунзе вновь вышел, уже одетый в дорогу, его перехватил Кулага — просят сфотографироваться на память. Мигом поставлены скамьи. На переднюю сели Фрунзе, Юсуф, советники. За ними встал ряд красноармейцев и турецких офицеров. Еще ряд — на другую скамью. Мольба не шевелиться, плавное кружение руки с крышечкой, в тишине шлепок этой крышечки, закрывшей стекло, и Фрунзе поднялся:

— Посидели, как полагается, теперь все! В путь-дороженьку обратную!

— Версту проеду с вами, — сказал Абилов.

— Поедемте, милый, — ответил Фрунзе. — В Баку расскажу о вас, как мы работали, Кирову, всем расскажу.

Жители заполнили улицу. Вдали вдруг показались всадники. Кони шли бодро. Между подковами и камнями бежали искры. Впереди ехал Кемаль в своем кожаном коричневом пальто и в рыжей высокой папахе. Под ним был конь, такой же, как подаренный Фрунзе, — редкой арабской породы, ярко-белой масти, а когда проведешь ладонью против шерсти, видна под шерстинками темная кожа.

А Фрунзе думал, что Кемаль только мысленно будет провожать его.

Поправив папаху, Фрунзе быстро вскочил в седло и двинулся навстречу Мустафе. Поравнялись, поздоровались. Послушный конь Кемаля, на месте перебирая ногами, повернулся, и дальше они поехали рядом. Абилов догнал:

— Селям, доброе утро, Гази. Рад видеть!

Пять верст красные бойцы и аскеры турецкой охраны следовали за главными всадниками. Вокруг — мерзлые поля, голые виноградники, утыканные кольями. Меж синеватыми холмами мелькнула желтая полоса узкоколейки. Всадники наконец остановились. Круто повернулись друг к другу. Фрунзе отдал честь, Кемаль ответил. Разъехались, расстались навсегда. Но это прощанье с Кемалем многое сказало Фрунзе, взволновало и помнилось, помнилось затем все годы…

Звеня тонкими звоночками на сбруе, гремя подвешенными к задкам фургонов ведрами, скрипя рессорами, стуча подковами лошадей о камни, караван покатил-покатил за дальние холмы.

В номере константинопольской гостиницы «Крокер» британский чин, тот самый — седой, с трубкой, беседовал с офицером, прибывшим из Анатолии, где вместе с врангелевским капитаном преследовал советскую делегацию еще на ее пути в Ангору. На этом пути миссию задержали, насколько было возможно: через своих людей в шоссейной администрации направляли повозки по плохой дороге, и караван застревал, уставал, был вынужден устраивать дневку… Фургоны переворачивались… Кони оказывались на краю пропасти…

Седой меланхолически почесал мундштуком трубки переносье:

— Спасибо… Но, к сожалению, эта задержка не дала желаемых результатов. Наши дипломаты не сумели ею воспользоваться… Впрочем, и их винить нельзя. Неверен курс! Все решит только вооруженная сила… В восемнадцатой комнате я с самого начала сказал: недостаточно одного только преследования этой делегации, не так воюют с большевизмом. Но мое мнение отвергли — «формальное мышление… Где сейчас Фрунже?

— В горах на северо-востоке от Ангоры…

— А русский капитан? Почему он не вернулся вместе с вами?

— Он ведь инструктор в понтийском отряде. Отсыпается в своей пещере. Ждет фургоны советской делегации. Вбил себе в голову, что должен рассчитаться с Фрунже. Производит впечатление ненормального. По любому поводу хватается за револьвер. Он и с понтийцами не в ладах…

— Да, господа врангелевцы потеряли разум, — посетовал седой. — Сами себя обманывают. Все их союзы и монархические общества — игра, не пошатнут большевизм, не спасут их армию, не имеющую почвы. Они обеспечат свое существование только честным служением английской короне и… скромностью. Только мы можем свалить большевизм… Задуманный капитаном выстрел — иллюзия борьбы. Это будет пустой звук.

ВАНЯ

Вороной конь Вани шел рядом с арабом командующего. «Слава аллаху, закончили, — с надеждой думал Ваня. — Теперь горами добраться до Хавзы, а там и море засинеет. Скатиться к морю, и все — позади… А что впереди?»

Недруги теперь еще более озлоблены успешным исходом в Ангоре дела украинской делегации. Греческие — еще и потерей отрядов Понта: в городе на базаре говорили, что началась добровольная сдача понтийских банд. Но раненый зверь, понятное дело, опаснее…

На обратном пути к морю Ване было тоскливо. Найдет ли в Батуме у Ашотки письмо от жены? А может быть, она теперь — бывшая жена? Как жить дальше, если не окажется письма?

Хотел увидеть на обратном пути новую жизнь крестьян, лучшую. Мечта Вани вроде неваляшки: как ни укладывай ее — встает. Думалось — вот-вот увидит такое, что означает падение Хоромских повсюду.

А видел пока лишь пустынные таинственные горы. Что-то скрывалось под сизой пеленой, устилавшей склоны, во мгле западин между отрогами.

Вот в долине, стиснутой кряжами, показались на камнях черные ели, среди них — домишки из дикого камня же. Когда въехали в кривую, будто выбитую в камне улицу, спешились на косой площади возле кофейни, и завязалась беседа с подошедшими жителями, Ваня ждал, не скажет ли кто-нибудь: по-старому жить не можем, платить аренду аге не станем. Попросил Кемика узнать, сколько здесь арендаторов и батраков.

А когда в деревню втянулись фургоны и бойцы бросились пить чай, Ваня подсел к Кулаге:

— Запиши: что же это — у аги семьдесят десятин, несколько сот баранов. А прочие имеют только по пять десятин, лошадей не имеют. Издольщики хрипят от своей бедности. А земли, смотрю, много, да все — не́пашь.

— Какой делаешь вывод? — поинтересовался Кулага.

— Сто бедных будто сильнее трех богатых. Но власть…

— Вот-вот! Вопрос, у кого экономическая власть!

Только во сне Ваня был безмятежен: ему снился летний день на шолецком цветущем лугу. Лежит в жаркой траве. Синее небо ослепляет. Он кладет лепестки мака на глаза и будто спит. Но солнце все же проникает в зрачки сквозь веки, а сзади подкрадывается Аннёнка…

Тоскливо и тревожно на этой обратной дороге. Перевал, красивая долина Чорак-Кезю, тополевые рощи, виноградники, поля. А люди-то где? Глубокое молчание давит…

Ущельем взошли наверх — насмерть заморозились. В дубняках, в зарослях вереска на склонах резал глаза неживой белый снег. Длинные иглы сосен были черные, аж синие, как штыки. Кругом покой и грусть. Тоска, как было у Кемика…

Все гористее и жестче путь, долина стала тесниной и зажимает, словно берет в плен, грозит не выпустить…

Однажды в излучине реки показались сарайчики соляного промысла. Внутри горы была соль. Соленые ручьи текли в эти вот, на берегу, впадины, и соль оседала. Сейчас рабочие собирали ее, двигались как тени. К проезжим на дорогу вышел тепло одетый человек с тростью — эксплуататор! Государство сдает промысел частному лицу. Рабочие кормятся у него, а получают всего пять лир в месяц. Несправедливость!

На вопрос относительно профсоюза хозяин ответил, что есть братство рабочих-солянщиков, такая организация. «Вот, называется братство, — подумал Ваня, — а жизни чего-то нет». Жалел этих людей, и было неловко — будто он какой миллионер, может, а не помогает страдающим.

Не предполагал, что так близко примет к сердцу судьбу Турции. Что же все-таки с ней будет? Думалось, предстоящее везде и повсюду — революционное, вот-вот отступят черные силы отовсюду. Но тут же мысль начинала двоиться: либо в скором времени все сбудется, либо — упущен момент! Хоромские повсюду укрепятся, и предстоит новая борьба. Раздвоенные сваи в землю не забивают, раздвоенная мысль никуда не идет. Томился, пока не вспоминал речи Фрунзе и Мустафы Кемаля и что украинская делегация выполнила поручение как надо.

Длится и изматывает дорога. Арабаджи кропотливы, с пустяком возятся час, передний выбрал худой объезд, все ругают его: «Осел, ишак! Обиженный аллахом!» — однако едут следом. «Равнодушие, — страдал Ваня. — Нет огонька. Отчего?»

— Равнодушие, по-видимому, результат бесконечных войн, — отвечал Фрунзе, когда верхоконные двигались шагом и можно было разговаривать. — Уже века не выпускает турок ружья из рук и потерял веру, что может чего-то добиться в хозяйстве.

— А если теперь победит и будет точка? — спросил Ваня.

— Произойдет, конечно, перемена в сознании.

— Значит, повалят агу? Нет?

Фрунзе быстро, с интересом взглянул… Кто знает, когда и кого повалят…

Высокое торжественное небо. И внезапные — за поворотом — удары ветра. Новый перевал — новые картины. На восходе солнца снежные вершины сияли, как золото, а внизу чернота бездны. В долине увидели сверкающую ленту реки. По противоположному склону горы сходил наискось, будто переливался, длинный верблюжий караван. Его хвост, залитый солнцем, желтый, как струя в песочных часах, был еще на вышине, а голова уже погрузилась в тень внизу.

То, что для Фрунзе было очевидно и ясно, Ваня за горой своей мечты не замечал вовсе. Бывает же, человек видит только свое — в себе, а не совсем и не точно то, что творится вокруг, что существует независимо от его воли. Пора бы, кажется, Ване пошире раскрыть глаза, да и заметить это расхождение.

В одной из деревень, забившихся в лесистую щель между отрогами, всадники соскочили с коней — передохнуть и, разминаясь, ходили перед домиками, темневшими среди белого снега. Вот открылась со скрипом дверь, молодая мать в шароварах и в красной кофте вышла на мороз, неся на руках голенького младенца. «Шар ты мой золотой», — по-турецки ворковала она, вдруг наклонилась и положила голенького на снег. Ваня ахнул:

— Матушки мои!

— Видимо, для нужного дела, — пояснил Фрунзе и поежился.

— Это называется — обиходила!

— Если ребенок не погибнет, то вырастет спартанцем, — проговорил Фрунзе, когда мать, прихватив свое чадо под мышку, скрылась за дверью.

Обычно хладнокровный, Андерс сейчас был тронут:

— Какая выносливость у турок! Дома без печей, а люди живут. Погонщики босиком идут по снегу.

— Да, поразительна выносливость турецкого солдата, и железное у него терпение, — Фрунзе сделал шаг-другой к домику, вернулся. — Мы, хотя и сами повидали кое-какие виды, даже представить себе не могли, как раздет, разут аскер. И все-таки держится! Непреклонность Кемаля — от характера анатолийских крестьян.

— Я и говорю, Михаил Васильевич, удивительный народ! — загорелся Ваня. Подумав, вдруг выпалил: — Как они смеют, эти интервенты, оккупанты — прийти, унижать и унижать, раздевать и без того голых, что по снегу идут босиком. Сами-то одеты! Богатые, сытые, в желтых ботинках, в сукне. Маршируют! Снарядов и патронов на голых людей не жалеют. И султан тоже враг. Живет себе припеваючи во дворце, душа в душу живет с интервентами. Вот его и отшили ангорцы. Так я понимаю?

— Отшили, действительно отшили! — засмеялся Фрунзе.

— Вот и мечтается, чтобы земля здесь к крестьянам-издольщикам отошла, по закону. Кулага мне говорил, что есть депутаты, которые все-таки строят планы кооперации. Я думаю, что крестьянин здесь скоро вздохнет посвободнее.

Ване хотелось, чтобы командующий подтвердил эту надежду. Но Фрунзе, прохаживаясь, только с обычным своим интересом взглянул на Ваню:

— Любопытно! И когда, по-вашему, в какой срок он вздохнет?

— Не могу точно предсказать, — признался Ваня. — А был бы я пророк Мухаммед, то в один день все бы устроил. Ведь земли кругом много. И пустует!

…Фрунзе смотрел на Ваню и думал, что этот красноармеец — весь русский, с его добротой к другим народам, готовностью поделиться с ними последним куском. После победы над Врангелем, тщательно обдумывая и выстраивая единую военную доктрину, Фрунзе видел главной силой Красной Армии таких вот бойцов… Сейчас этот Ваня, одержимый сторонник артели, сам того не ведая, подтверждал тезис Энгельса: российский солдат — крестьянский сын — обладает храбростью, его жизненный опыт учит его держаться спаянно со своими товарищами. Фрунзе помнил фразу: «Полукоммунистическая община в деревне, товарищеская артель в городе…» Жизнь требовала спайки, один и у каши загинет. Этот красноармеец и его отец хотели получить чудодейственную коммуну, и немедленно. Но исторический путь к ней лежал долгий, трудный. Скорые коммуны, недавние, распались.

Всадники двинулись дальше, Фрунзе мягко сказал:

— Военный коммунизм, Ваня, породил славных людей. Но часто нетерпеливых… Нынче история — каждодневный труд миллионов… На пути к коммунизму будущего… Нетерпеливым надобно учиться двигать ее в ежечасном труде… Вот и в помощи народным движениям, скажем, как в Турции… Невзирая на их зигзаги… Вы это понимаете?

— Конечно… труд, — согласился Ваня. Дернул поводья.

ДОЛГ НУЖНО ОТДАТЬ, А ПУТЬ ПРОЙТИ

«А что впереди?» — об этом думал и Фрунзе.

После шумных ангорских недель, напряженных переговоров и торжеств, вспоминая теперь свершенное, Фрунзе отдал себе отчет: а ведь далеко не все еще сделано, рано торжествовать. Неясно, что впереди. Казалось бы, можно радоваться, спокойно любоваться природой на обратном пути. Но возникло давящее ощущение, что едва ли не самое главное еще не уяснено. Что именно, Фрунзе никак не мог уловить. От этого ему даже дышать было труднее.

Что еще нужно сделать?

Мустафе обещано как можно скорее доехать до Москвы, окончательно рассеять недоразумения, продвинуть дело помощи. Придется воевать со скептиками, может убеждать их, ласково уговаривать. (Турки смеются: «Пока не кончил работу, и медведя зови дядей».) В Тифлисе и в Баку обстоятельно все рассказать: от кавказских товарищей зависит помощь. Показать, что такое Кемаль, характер движения, и что оно сейчас единственное в Турции ведет успешно, на деле ведет к национальному освобождению. Что Эдхем — это была опасность бо́льшая, чем та, которую представляют сейчас Рауф и Рефет… Прежде всего — подготовить доклад Центральному Комитету. Точный, убедительный! Решение Цека и определит в итоге развитие отношений.

По телеграмме Москва знала его предложение — срочно выплатить три с половиной миллиона золотом. Но как решат Цека и Политбюро? Тяжело настаивать на таких расходах, а надо…

Он не сомневался: цекисты с доверием отнесутся к его оценкам. Но точны ли его оптимистические прогнозы, сделанные по горячим следам? Еще из Трапезунда он телеграфировал о своих выводах: товарищ Нацаренус недостаточно объективно оценивает сложную обстановку, в некоторых случаях его оценки ошибочны. Москва отозвала Нацаренуса, новым полпредом назначен Аралов. А вот точны ли его, Фрунзе, оценки? Не на излишнем ли они основаны оптимизме? Его склонность к этому Ленин отметил еще в ответах на сообщения Фрунзе с Крымского фронта. Владимир Ильич телеграфировал:

Надо еще и еще раз все взвесить. Прежде чем войти, узнай, как выйти, — говорят турки. Глубже все осмыслить, глубже… Победит ли Кемаль, это зависит не только от золота, но прежде всего от отношений с крестьянством. Кемаль надеется на дружбу батрака с помещиком! «Сентиментальные заблуждения» — это слова Дежнова. Фрунзе помнил, как сам вздрогнул, услышав от Кемаля о планах такого «гармонического труда». Но то было внутреннее дело Турции, и Фрунзе Кемалю ничего не сказал. Сейчас вспоминал Однорукого Мемеда из бывших летучих колонн, который шел триста верст с прошением, верил и, наверно, верит Кемалю, хотя арестован безвинно. Будет ли крестьянин верить и впредь? До самой ли победы пойдет с Кемалем? Ведь приближается перевал, за которым уже надо выполнять обещания.

Дорога, казалось временами, подсказывала ответы. Вот засветло достигли места ночлега — селеньица на откосе, а двери хибар уже крепко заперты изнутри. Над крышами — дымки, значит, есть живые, но вот на закате солнца деревня будто вымерла. Охолодавшие аскеры, найдя старосту, орали — требовали разместить. Старик согласно кивал, но в какие бы ворота ни стучал — не отворялись. «Боятся, — объяснил он. — Боимся ружья…»

— А Мустафа вот убежден: «Халкисты мы, народники!» — Фрунзе торопливей обычного оглаживал коня. — Душа болит, как он обманывается. Ведь если народ боится его аскеров…

— Это все из-за Эдхема, чего только не вытворял ружьем, — отозвался Андерс.

Послышался треск: осатаневшие аскеры ломали доски. Крестьянское сердце не выдержало урона, двери отворились. Увидев, кто перед ними, хозяева успокоились, помогли красноармейцам внести вещи, продали кур на ужин… Фрунзе нужно было услышать мнение людей — Андерса, Вани. Вот встретился бы сейчас снова Однорукий Мемед. А где Хамид? В Ангоре дали новую охрану.

По наружной лестнице поднялись к мухтару — старосте, вошли в комнату в носках, опустились на половик, и Фрунзе продолжал:

— Мустафа говорит, что большевизм воплотил в себе высокие принципы ислама, побил врага Турции, освобождает человечество, и Турция помогает большевикам… в этом деле.

— То-то хвастался мне один полковник: мы способствовали вашей Одиннадцатой армии пройти Кавказ, вступить в Азербайджан! — засмеялся Андерс.

А Фрунзе:

— Не смейтесь. Год назад один депутат по фамилии Дурак-бей сделал запрос в меджлисе: почему не наступаем на грузин и армян? Кемаль ответил: Россия этого не хочет, мы схватили протянутую ею руку дружбы и теперь уверены в победе над врагом, который хочет раздавить нас…

— Мыслит историческими категориями, — заметил Андерс.

— Если чутье меня не обманывает, — продолжал Фрунзе, — этот ответ Кемаля будет ответом всем дуракам-беям и сегодня и завтра. Согласны? Меня не смущают его сверхоригинальные рассуждения: «Наша концепция — народничество — не противоречит большевистской». Помните, на банкете?

— Умен чертовски…

— Поражает ход его мысли: вы уделяете внимание классу, наиболее угнетенному внутри нации; турецкая нация вся угнетена и поэтому заслуживает наиболее широкой вашей поддержки…

— Человек довольно тонкий!

— Но меня волнует другое. Он мне сказал: всего добьемся постепенно, кто идет быстро, тот в пути отстанет. Я ответил: кто идет прямо, хотя и быстро, тот не ошибается. А он: кто ищет друга без недостатков, тот останется без друга, и признал: не может идти прямо — сложные отношения со всеми, а пример — Эдхем… Дорогой мой товарищ военный советник, вас не тревожит ли, в интересах турецкого народа и его успешной освободительной борьбы, действующий призрак Эдхема?

Фрунзе нужно было уяснить: кто отказался подчиниться штабу — вся крестьянская масса или только Эдхем, за которым масса все-таки шла? Не объявится ли он вновь, увлекая массу обманом? Не пойдет ли масса за каким-нибудь новым Эдхемом? И как повернется тогда освободительная борьба? Чего ждать? К чему готовиться?

— Конечно, его знамя манит крестьян, без сомнения. Но в повадках было такое, что деревня до сих пор боится вооруженных и на закате солнца замирает, — ответил Андерс. — Парадокс! Не тревожит меня Эдхем.

Разговор продолжался на другой день. Всадники спустились в широкую долину — долину черкесов. Все деревни здесь были черкесскими, и все знали, что Эдхем — черкес. Андерс говорил:

— Не тревожит, хотя совсем еще недавно на Западном фронте одни только четники Эдхема геройствовали. Правда, еще была чета «Голубое знамя». Храбро дрались, черти!

— Но именно это знамя освобождения вело крестьян? Так?

— Точно, Михаил Васильевич. Тем более что крестьянину не могло понравиться разбойничанье Эдхема в тылу. Отбирал скот, пожитки, похищал детей, требовал за них выкуп. Бандит, да и только!

— Но призыв к бунту, будто за лучшую долю. Нечто вроде турецкого Махно. Этого нельзя опускать при оценке положения…

Эдхем самолично проводил мобилизации, покидал фронт, когда вздумается, по доносу расстреливал без суда, прогонял комендантов, назначенных штабом: «Я не признаю Западную армию». Говорил, что для него везде место, «и в Иране, и в Турине», а возле Смирны у него большое имение, и поладить с противником ему легко. Но его газета «Ени дунья» — «Новый мир» имела странный подзаголовок: «Исламская большевистская». Вроде — «Церковная большевистская». Он старался создать впечатление, что Анатолия охвачена восстанием против Кемаля. Выпустил воззвание к рабочим. Под видом продавцов, напитка салепа засылал в армию агитаторов: «Солдаты убейте офицеров и расходитесь по домам. Война окончена, мы подчиняемся султану, в деревнях оповестите об этом всех». Наконец, послал телеграмму в Ангору — поставил Собранию ультиматум: прими правильное постановление, что независим я, а не то летучие колонны приведу. Копию телеграммы направил во дворец на Босфоре. Там — ликование!

Напугав своего коня, Андерс взмахнул рукой, как саблей:

— И конец! Комфронта Исмет послал Эдхему письмецо: «Собрание оказывает тебе милость, предлагая мирный исход. Официально об этом сообщаю. От себя же добавлю: твои действия — это измена и подлость. Тебе не на что надеяться. Я принял меры, как если бы твои силы были в три раза больше. Поэтому подчинись приказу Собрания».

Эдхем протелеграфировал султану, что уже ведет колонны на Ангору. Повел. Однако комфронта Исмет двинул свои части, и летучие отряды тут же развалились, летучих колонн не стало. Эдхем и с ним триста человек перебежали за линию фронта. «Да будут они прокляты! Да покарает их аллах!» — восклицали в Собрании депутаты.

Много было у Эдхема революционных фраз, но ни слова о спасительном единстве действий всех сословии, народностей, религиозных общин. Это слово было у Субхи. Было и дело — он поехал на родину драться за ее свободу. Измена Эдхема была одной из причин гибели Субхи: многие думали, что оба из одной и той же партии. И сейчас так думают. В этом тоже была опасность.

— Да, — вздохнул Андерс. — Но все же Эдхем — мертвый призрак. А мертвый Субхи, по-моему, живее Эдхема здравствующего!

— Это для вас так. А крестьянин ведь по-своему судит… Постойте… Если зрение меня не обманывает, — Фрунзе поднял к глазам бинокль, — то вот перед нами опять Однорукий Мемед, дожидается нас. Наверно, его отпустили. Спросим его…

Подъехали ближе. Действительно, однорукий, но не Мемед. Однако тоже разговорчивый:

— Селям олейкюм, паша! Я слышал о тебе…

— Олейкюм селям! — Вслед за Андерсом Фрунзе соскочил с коня. — Побеседуем, если ты не против. Есть вопрос…

— Отвечу, как смогу. Без затей и не таясь…

— Как по-твоему, Черкес Эдхем был прав или не прав?

— Некоторое время он был прав. Пока честно воевал вместе со всеми, идя одной дорогой. Потом он потерял дорогу и полез на стенку…

Рассмеялись. Фрунзе спросил:

— И вы все жалеете, что… на стенку?

— Как не жалеть, когда умный глупым становится! Получился вред: много покалеченных, выгода врагу… Почти все жалеют: Эдхем ведь обещал…

— Понятно, алдаш. Спасибо! — Фрунзе вскочил на коня. — Прощай!

Сейчас Фрунзе жалел о том, что из боязни вмешательства во внутренние дела, — хотя вполне допустимы, как выражался Чичерин, «платонические пожелания», — не посоветовал Кемалю настойчиво: во что бы то ни стало вызволяй крестьян из-под гнета ростовщиков, помещиков! Хотя бы освободил крестьян от вековечных долгов. Уже этим погасил бы тлеющую опасность междоусобицы, которую могут разжечь Эдхемы, люди, вольно или невольно ставящие крестьян на защиту султана, а с ним и Антанты, и таким образом обрекающие освободительную борьбу на поражение…

Правда, во время прощальной встречи сам Кемаль, пусть и глухо, говорил о помощи хлебопашцам и пастухам… «после победы».

«Так какое ж свое мнение доложу Москве — пойдет или не пойдет крестьянин за каким-нибудь новым Эдхемом? — раздумывал Фрунзе. Решил: — У крестьян теперь опыт. Инстинкт и здравый смысл ведут в армию Кемаля, Законность перевесит. Поэтому Кемаль справится с призраком Эдхема. Кемаля поддержат подлинные турецкие коммунисты. Необходимо, чтобы кавказские товарищи всё это уяснили себе».

Фрунзе отличал людей собранных и цельных. Их жизнь развивалась в одном, избранном ими направлении. Как бы ни терзала, куда бы ни забрасывала судьба, их идея оставалась непоколебимой. Таких людей было много среди грамотных рабочих, среди умных выносливых мужиков, скажем, в его, Фрунзе, воронежской родне со стороны матери. Их было много среди интеллигентов: не боялись ни каземата, ни самой смерти. Их пример помогал и ему — на каторге, в тюрьме после смертного приговора… К знающим дело своей жизни Фрунзе относил теперь и Мустафу Кемаля, человека могучего духа.

Другие люди не видели своего дела, и их носило в жизни, как щепку. Они легко — и искренне! — меняли воззрения. Их поступки часто были необъяснимы. Они и сами не знали, что сделают завтра. Они властолюбивы. Они сейчас ласковы и нежны, а через минуту жестоки и коварны. Из таких и выходили авантюристы, весьма способные. К таким Фрунзе относил Слащева, Махно и теперь Эдхема. Сознание своей власти действовало на них, как морская вода: пьешь, а жажда резче. По-видимому, упоение силой своего оружия отвлекло смелого Черкеса Эдхема от реальностей…

На одной из остановок при свете масляной лампадки Фрунзе записал в тетрадь:

И Фрунзе выбросил Эдхема из головы.

В СОЛНЦЕ КАМЕНЬ НЕ КИДАЮТ

В Москве спросят о том, как приняла Анатолия украинско-турецкий договор… Почуять бы сейчас на обратной дороге не просто хорошее — сердечное отношение народа.

Впоследствии Андерс в статье писал, что обратный путь миссии был «триумфальным шествием» доверия и добра. Едва заприметили знакомый яхшиханский мост, как из-за скалы выехал совсем свой комендант и с доброй, радостной улыбкой заморгал белыми ресницами:

— К нам! Выпейте чаю у нас…

Верховой Фрунзе был снова в белой барашковой шапке с красно-зеленым башлыком. Это нравилось туркам… Всадники остановились в глухомани покормить уставших лошадей, — мгновенно собрались жители, и в степенной толпе Фрунзе услышал шепот: «Алдаш… чок гюзель… чок ийи…» — «очень красив, хорош».

Отец Фрунзе был родом из Бессарабии. На левом берегу Днестра жили их родственники. Молдавское «фрунзе» — по-русски «лист». Разумеется, в горных трущобах Анатолии этого не знали, и, услышав тюркскую речь Фрунзе, люди между собой говорили: «Это редкостный русский — турецкий!»

На обратном пути было гораздо больше селений и людей, ведь когда ехали в Ангору, часть пути — девяносто верст — пришлась на узкоколейку, из вагонного окошка только скалы и видели.

В теплых низинах дорога шла по краснозему краем возделанных полей. Полевые работы в январе уже в разгаре. Фрунзе на пашне говорил с пахарями. Они знали о договоре, степенно, одобрительно кивали… Фрунзе видел свои портреты в школах и управах…

Под сильным дождем — грунт размок, кони с заминкой вытягивали из него копыта — всадники подошли к городу Сунгурлу. Дождина, однако на городской площади в потоках выстроилась рота солдат, собралась толпа. Да, Кемаль держит слово — народ узнал о беседах и встречах в Ангоре… На торжественном обеде каймакам, молодой человек, окончивший лицей, восторженно признавался в симпатиях:

— Мы все читали твою несравненную речь, произнесенную в Собрании… Новая Россия — единственное наше утешение…

Подтвердилось: жизнь турок и румов на одной земле оправдана, естественна. В округе ни одной жертвы, ни одного поджога. Мусульмане и христиане ведут торговлю между собой, везут шерсть на чорумский и ангорский рынки. Фрунзе решил, что подчеркнет в докладе объективную возможность национального мира.

Ступили на шоссе Иозгат — Самсун. Начиная с места смычки дорог из Сунгурлу и Аладжи открылись знакомые картины пути. Теперь они разворачивались в обратном порядке. Впереди был тот самый Чорум, где так неважно вела себя в декабре местная власть. Скоро из-за склона горы покажутся минареты.

К Фрунзе приблизился на своей лошади озабоченный и неожиданно злой Ваня:

— Михаил Васильевич, лучше бы в какой деревушке отдохнуть рядом, не заезжая вовсе в этот Чорум. В глаза того самого мютер… мютеф… мутесарифа смотреть неинтересно.

— Э, нет! — засмеялся Фрунзе. — Как раз и интересно заглянуть. Как он смотрит теперь!

Фрунзе помнил пунцовое лицо мутесарифа, остановившиеся глаза…

И вот за десять верст до Чорума на закруглении дороги показался полуэскадрон, офицер впереди. Фрунзе узнал того юзбаши, который встречал миссию прошлый раз под Аладжой. Теперь за юзбаши ехала в коляске чорумская власть — мутесариф, начальник жандармов, судья…

У мутесарифа снова пунцовое лицо, но глаза теперь сверлят вопросительно, вдруг опускаются. А губы дрожат в неуверенной улыбке:

— Селям, ваше превосходительство! Много раз… Как здоровье?

Искренняя, подчеркнуто ласковая интонация. Фрунзе торжествующе думал: «Ага! Ветер дует в другую сторону! Значит, съездили в Ангору не зря. Полный поворот!»

В Чорум вошли во мраке, заляпанные грязью, как говорят турки, с головы до ногтей. В гостинице знакомая прислуга подняла радостную суету. Мальчишки со щетками в руках бегали по скрипучим лестницам, по номерам, перетаскивали вещи, чистили одежду, сапоги, приносили воду в кувшинах, полотенца — как своим.

А в приемной управы теперь сияли лампы, ломились столы. Мутесариф со своими встречает Фрунзе с товарищами. Сердечность, непринужденность, яркие улыбки. На этот раз в Чоруме миссия — среди друзей. Суть договора здесь уже известна… Кончили вечер как в Ангоре: возгласами «Браво!», «Яшасын Красная Армия!». Другой Чорум! Хотя день выпал адский, — седло размякло! — Фрунзе не чувствовал усталости.

Утром он спустился в кофейню. Пришло много жителей. Хозяин летал с подносом. Пили кофе по-турецки, густой, как сливки. Говорили Фрунзе о местных сортах винограда — розовом и голубом. Азартный турок куда-то сбегал, мелькая своими полосатыми штанами, принес в тарелке огромную гроздь действительно розового винограда. Другой обещал прислать в Харьков черенки. И все это означало, в сущности, что Собрание утвердит договор и в Харьков привезут не только черенки, но и ратификационную грамоту!

В одной из черкесских деревень пришлось соскочить с коней: с хлебом на полотенце и с молоком в кринках вышли женщины и старики. Тощий, казалось, совсем хрупкий старичок в мохнатой папахе заговорил по-русски:

— Просым, господин… Семавер ест… С Кубаны ест… Терск област…

«Из Терской области», — понял Фрунзе.

В сакле чисто, на столе горячий самовар с гравировкой медалей — гордость хозяйки! — еще дедами вывезенный из России и переходящий от поколения к поколению.

Сели к низенькому столу. Хозяйка наливала чай.

— Черкес обратно в Россыю хочет, — взглянула за окошко. — Плохо этот гора. Жизн нэт… Живешь, как звэр…

Совсем белый сухой старичок — он переселился в Турцию еще при Александре III — лепетал:

— Жив этот цар? Ранше умирал? Хороший был цар. Толко веру… Это…

— Наш старый совсем ребенком стал, — пояснил хозяин и спросил: — А Советский власт веру не ломал? Есть запрещение черкесск форму носить?

— Такого запрещения не было и нет, и не может быть! — ответил Фрунзе.

Черкесы обрадовались и, будто спрашивая совета, заговорили о возвращении на родину. Фрунзе решил, что вот и это нужно в докладе отметить.

Хозяева говорили, что хватит войны, иначе «всех уланов — парней — земля возьмет»…

Ни за что не хотели хозяева брать денег:

— Слава аллаху! В саклю вошел с Кавказа человек — пожалуйста, спасыбо… Дэлегат пошлем, потом Кубан поедем…

«Вряд ли решатся оставить хозяйство, — подумал Фрунзе. — Осели, отношения с турками неплохие. Россия останется мечтой».

В первые дни на обратном пути рвал резкий ветер справа. С полудня его сила удваивалась. Шли на высоту — лошадей шатало, толкало в пропасть. На перевалах все выло, стонало, — казалось, само время, став живым, ревет и кружится, не знает, в какую сторону метнуться. Изматывало бесконечное гуденье ветра. А ничего! Цель, однако, достигнута… Всадники и упряжки упорно продвигались к повороту, где окажутся спиной к ветру. Наконец вот он, поворот, куда ему деваться!

— Слава аллаху, вздохнем! — весело крикнул Фрунзе.

То по бугристому шли плато, то в болотистой низине утопали. По склонам спускались к речкам и садам. И где только ни встречали людей, там веяло теплом. Каймакамы телеграфировали один другому: «Он выехал к тебе. Принимай согласно политике». Перевалы перед городом Мерзифоном теперь казались ниже, легче. На одном чисто блестел голый лед, на другом игриво вились ленты сыпучего снега. В затишках, совсем уже ласково пригревало солнце.

В городах на приглашение властей отдохнуть Фрунзе с улыбкой отвечал, что миссия спешит в Москву — рассказать о новой Турции… Не проехать сквозь толпы на площадях, город будто взял в плен. Голоса:

— Наш Кемаль очень благодарен тебе… Твоя речь… читали вслух…

И на душе Фрунзе было хорошо, преотлично. К тому же и погода — как май на севере, и живописное ущелье принимает шумно, по камням с ревом, будто играя, перекатывается взъяренная речка. Пусть и по краешку обрыва легла узкая дорога и кружится голова — вот уже Хавза, славный каймакам Ахмет и военный доктор, как родной: Фрунзе невольно вспоминал своего отца — военного фельдшера.

В черных елях потекли солнечные дымки Хавзы. Хавзинцы встретили в предместье, обрадовались, что благополучной была дорога. Через час компанией пили чай. До моря остались считанные часы пути — спуститься по склонам Понтийского хребта. Фрунзе поручил Кулаге передать журналистам в Самсуне, а потом и дома такое заявление:

ПОСЛЕДНИЕ ВЕРСТЫ

Они оказались самыми трудными — болела душа. Караван приблизился к пещерам, занятым отрядами Понта. Положение здесь, казалось, должно было измениться к лучшему, — ведь после Сакарийской победы Ангоры сепаратистским отрядам Понта не на что было рассчитывать. Понимают ли это их вожаки? Приходили известия, что будто поняли. Фрунзе надеялся, что здесь уже кончилась миром кровавая борьба.

Но тут же в Хавзе стало видно: погашенный было пожар вспыхнул вновь.

Ваня вымылся в природной сернокислой бане и поднялся в номер. Фрунзе, каймакам, начгарнизона и доктор склонились над картой, встревоженные.

Ваня понял, что обстановка на дороге осложнилась.

Хавзинцы были тем встревожены, что самоликвидация понтийской группировки в их районе сопровождалась актами мести, вспышкой активности еще не сдавшихся банд.

— Я знаю, что Гази отдал приказ щадить, — сказал Фрунзе.

— Но люди из карательных сил будто не слышали этого приказа, свирепствуют… — Тут каймакам настороженно взглянул на Фрунзе: — Правду ли писали газеты, что вы, ваше превосходительство, были гостем Османа в Ангоре?.. Того самого Османа…

— Да, был в доме Османа, — ответил Фрунзе. — Очень милый человек. Когда-то жил в Батуме, учился в гимназии…

Каймакам недоуменно переглянулся со своими:

— Милый?.. Осман-ага? Этот крайне жестокий человек?

— Жестокий? Осман-ага? — теперь удивился Фрунзе. — Но, кажется, я начинаю понимать вас. Нет, я был в гостях у Осман-бея. Он не имеет ничего общего с неким Осман-агой.

Каймакам, доктор — все посветлели. Доктор обнял Фрунзе:

— Легче стало на душе! Вы знаете, что это такое — Осман-ага?

В Лазистане Осман-ага, опора ислама, навербовал отряд добровольцев и пошел жечь села, где подняли мятеж недовольные шейхи. Сжег. Затем по дороге на Западный фронт он со своим отрядом жег, разрушал уже села христиан. Это было и в Самсунском губернаторстве, без разбора избивал армян и румов. Насиловал и в самой Хавзе, о мостовые разбивал детей…[10]

— Мы и сами побаиваемся его, — признался доктор. — Просили Ангору прислать революционный отряд для укрощения людей Осман-аги, не выполняющих приказ Гази — щадить… Важный приказ. Я не знаю, во всех ли он жандармских ротах имеется…

— Есть приказ, — ответил начгарнизона. — Мы его повсюду огласили, знают и в пещерах.

— Но не все хотят мириться, — вздохнул каймакам. — В округе выжжено двести сел. А население — стариков, женщин и детей — из разрушенных сел перевозят сейчас на восток…

— Спасаем, как можем, — сказал доктор. — Едет и врач. Даны инструкции. Но измученные конвоиры обозлены — переселяемые кормили бандитов… Сегодня мы принимали депутацию от сепаратистской группировки. Говорят: мы кончили воевать, ведь мы раньше честно служили правительству, сами удивляемся, как и зачем подняли оружие.

…Командующий попрощался с хавзинцами, стал записывать в тетрадь, карандаш трещал и сыпался. Закрыл тетрадь, снова открыл, забормотал:

— Трагедия…

В номер вошли свои. Андерс сообщил, где сейчас, по данным телеграфа, плетется караван; спросил, как оценивают хавзинцы обстановку. Командующий ответил:

— Толком не знают и боятся. — И стал ходить быстрыми шагами. — Кровавая трагедия… Приказ щадить… Но все срывают анархистские элементы.

Ваня счищал пряжкой от ремня хлебные засушки с перочинного ножа, не позволял себе вмешиваться в разговор.

Андерс положил ладонь на кобуру:

— А караван наш не побьют в потемках?

Командующий повел плечами, как в ознобе:

— Караван сейчас в более благополучном районе.

В полдень всадники выступили из Хавзы. Верст через десять, привстав в стременах, Ваня увидел, что среди желтых скал, стеснивших шоссе, навстречу движется какая-то толпа. Человек семьдесят. Издали бросились в глаза красные, желтые тряпки женщин. Но больше было траурного. Приблизились, и Ваня увидел, что люди идут, странно подергиваясь. Да, под конвоем, и конвойные били прикладами. Серые лица, скулы как у черепов, глазные ямы темны, люди будто встали из земли. Женщины, дети, все босые, в лохмотьях. Душа Вани сжалась — ведь женщины, дети, не виноватые ни в чем. Шел среди них священник в камилавке, с крестом на груди. Он-то и проповедовал, казнил полумесяц крестом, разжигал рознь. Защищенный теперь толпой, он шел гордо, спокойно нес веру, а удары прикладов доставались пастве.

Увидев нетурецких военных, люди разом заплакали и все громче, надрывней. В ущелье поднялся их протяжный вой, послышался визг детей… Ваня оцепенел.

Фрунзе, пришпорив коня, догнал начальника охраны:

— Прошу, задержите это шествие и, как старший по званию, прикажите, чтобы не смели бить!

Офицер тут же подъехал к конвоирам, закричал в ярости, нагайкой хлестнул солдата. Фрунзе пробормотал, белея:

— Ну вот, показал пример, негодяй…

Дорога повернула, завела в узкую долину, как в трубу. По ней с гулом несся густой ветер. Гудел и гудел — невозможно было сосредоточиться. Словно выдувал из головы все мысли. Кроме одной — о несчастных. Не уцепиться ни за одну иную. Ваня ошалело оглядывался, стараясь уловить неслышимое за гудением. Сбоку в сумраке расщелины вдруг присвистнуло, из устья ее ударил шквал. Тугие воздушные канаты обхватили, потащили с седла, Ваня ухватился за луку.

Фрунзе к белой гриве коня пригнул голову в башлыке, блеснул голубой глаз. Казалось, вот-вот из сумрака выскочат с кривыми саблями наголо бешеные всадники. Но страшнее — хрипло воющая толпа…

…Ночь в Каваке, последнюю перед Самсуном, Ваня не спал: допоздна ждали подхода каравана — двигался из Мерзифона, не отдыхал в Хавзе. Чудилось, что с Кемиком в караване несчастье: какой-нибудь эшкия убил его…

Потом выяснилось: ночью турецкий патруль остановил фургоны за Хавзой. Дальше ехать не разрешается — к дороге вышла понтийская банда, хочет отбить своих, попавших в плен. Караван долго стоял на обрыве, лошади отфыркивались, арабаджи кряхтели. Во мгле едва проступали на фоне более светлого неба неясные очертания гор. Наконец явился офицер, обошел, ощупал, что в фургонах, убедился, что возницы — турки, посоветовал вернуться, переждать ночь в Хавзе. Но старший в караване Кулага сказал: «Румы нам ни к чему, и мы румам тоже. Приготовьте, ребята, оружие, и поехали!»

Впоследствии Кемик Ване рассказал, что и караван встретил за Мерзифоном толпу румов. Но то были не крестьяне с детьми, а сдавшийся в плен понтийский отряд. Пленных вел усиленный конвой.

«Среди них и белогвардеец был! — рассказывал Кемик. — Помнишь, который в отеле хотел подняться по лестнице, а ты еще схватил его за шкирку? Этот самый! Вдруг слышу, кто-то среди пленных матом ругается: «А, буденновцы, такие да сякие! Убит я, насмерть ранен!» Доктор Константин Васильевич с красным крестом на рукаве обратился к начконвоя: не надо ли помочь? Тогда этот белогвардеец выступил из строя: «Чтоб вы все сдохли! Ненавижу большевиков. Я еще буду драться с вами и вашими кемалями». Злобный! Константин Васильевич деликатно говорит ему: «Зачем ругаетесь? Анатолия ведет благородную борьбу…» Тот перебил: «Русский офицер веками бился с турками, а вы, большевики, предали армию, пошли целоваться с ними. Я презираю вас и до конца буду…» — «Проливать невинную кровь», — тоже перебил Константин Васильевич. С тем и разошлись…»

Из Кавака выступили вместе — фургоны и всадники. Сопровождал пожилой майор. Жаловался командующему: тяжело служить в Понтийских горах.

«Уж куда тяжелей», — вспоминая воющую толпу, думал Ваня и весь поджимался. Но это было еще не все. За перевалом Хаджилер на узкой дороге, мимо Вани, у самого стремени прополз еще один обоз, навсегда оставшийся в памяти. В открытых повозках сидели и лежали женщины в черном. Дети держались за их руки и плечи, скрючились у них на коленях. Слабенькая девочка выпала из повозки на дорогу. Конвойный поднял ее, синюю, положил на вещи, и девочка спрятала голову под сито…

— Аха, семьи бандитов переселяют в Амасью, — гортанно прохрипел майор, курительная трубка в его зубах заклокотала.

Но далее Ваня увидел сожженные, еще дымящиеся селения и много убитых. Из чащи выскальзывали на дорогу патрули, напряженно всматривались, готовые к бою. Солдаты перепрыгивали через тела. Трупами уложена придорожная полоса.

Высоко в поднебесье Ваня видел смежные ослепительно ясные вершины, а на земле, у дороги… увидел и пошатнулся в седле. Нельзя было не смотреть — следовало навсегда запомнить.

Губы Фрунзе, заметил Ваня, зашевелились — пересчитывал убитых, у него был вид тяжелобольного.

— Умерли, совсем дохлые были, — глядя в сторону, отвечали патрульные на вопросы красноармейцев.

В предместье Самсуна, встретив конную группу, мутесариф Феик-бей усадил Фрунзе в свою машину, и Фрунзе тут же сказал о виденном. Сам расстроенный, Феик-бей сказал, что восемьдесят детей-сирот он оставил в Самсуне на попечении американского Красного Креста. Переселяемые обеспечены транспортом и продовольствием. Но злы конвоиры, не выполняют гуманных распоряжений. Самсунский санджак снова в огне… Через день налеты на тракт, ежедневно убивают несколько аскеров.

Действительно, Фрунзе видел чрезвычайные меры охраны. На каждой десятой версте — «каракол», застава в две роты, окопы, заграждения из колючей проволоки. В гостинице полубольной Фрунзе сел за стол и записал:

Ваня был не в себе, что-то искал в вещевом мешке, сам не зная…

— Страшно, Михаил Васильевич. Люди вот так… Люди — людей. Как же это поддаются и не понимают! — метался Ваня.

— Эйвах, как здесь говорят, увы! Здесь и образованные — помните, полковник Сабит Сами-бей? — считают, что еще невозможно обуздать черные силы.

— А мне мерещилось: революция — значит, понятие есть, какое у нас. Но выходит, что нет! — горестно проговорил Ваня.

«Мой Скородумов расстается с иллюзиями, — подумал Фрунзе. — Отлично. Пусть он и тысячи других излечатся от детских болезней, станут настоящими бойцами, и мы окончательно победим. От иллюзий один шаг до увлечения революционной внешностью, а и то и другое — не более чем желание выскочить из неприятной действительности, тогда как надо работать, работать и работать».

— Сделайте, Скородумов, выводы…

— Выводы… конечно… — глаза Вани затуманились. — Только нет сознания… Неужто и дальше так? За что? Не могу понять…

— Понимание придет, дорогой товарищ, — Фрунзе подошел к окну. — Смотрите-ка, народ с флагами… К нам! Благодарят. Приветствуют нас.

— Все же хочется скорее домой, пусть и голодная наша Русь…

— Да, и у нас немало горя, страданий. Однако на каждом шагу чувствуешь живую душу народа! Как он идет к лучшему и добивается. Да?

Еще на пути от моря Фрунзе чувствовал, что привязывается душой к этой горной стране. На обратном пути он ревниво вглядывался: не оборвется ли в пропасть национальная революция на полдороге? Верилось, что нет.

Сожженные селения он видел и раньше. Но после Ангоры такие картины били по сердцу жесточе. Правда, теперь он твердо знал: Кемаль, военные — пусть не все осознанно — начали новую историю страны, и вражда, конечно же, отойдет в прошлое. Сказал же как-то Кемаль: нас называют националистами, но мы уважаем и почитаем все нации, сотрудничающие с нами, наш национализм — не надменный. Во Фракии турецкие и болгарские четы сражались бок о бок, вместе отошли на болгарскую землю, страдая.

СМЕНА

Среди турок, встречавших караван в Самсуне, Фрунзе издали с коня заметил и две по внешнему виду не турецкие фигуры. Приблизившись, увидел красного командира, наверно атташе, и нового российского посла — Семена Аралова: в легком пальто, молодой, держится уверенно, несуетливо. Приветствуя, Аралов высоко поднял шляпу. Фрунзе, соскочив наземь, крепко пожал его руку:

— Принимайте смену, Семен Иванович! Я — домой!

В русско-японскую войну Аралов был прапорщиком. В мировой войне он прошел через двадцать два сражения, и фронтовики избрали его потом в армейский комитет, масса делегировала на съезд Советов. По рекомендации Ленина он был введен в Реввоенсовет Республики. Аралов сформировал Двенадцатую армию красных войск. Наконец, он перешел на дипломатическую службу. Он участвовал в мирных переговорах с Польшей, потом был представителем Советской России в Литве. Именно такой человек и нужен сейчас в Ангоре… Фрунзе предложил:

— Часок отдохну, и прошу ко мне…

Окна номера смотрели на море, за горизонтом — родина… Умывшись, Фрунзе надел светлую любимую свою косоворотку — празднично встретить гостей. Российское посольство было людное — ехали с семьями. Весело-озабоченная, к Фрунзе зашла жена Аралова с детьми: как в дороге в горах прокормить и оберечь ребят? Фрунзе ответил обстоятельно — где купить, где купать и к кому обращаться… Тут вошла судомойка Матрена — заберите меня домой! Заберем, — ответил Фрунзе.

Аралов явился вместе с военным атташе Звонаревым. Засели на всю ночь, чтобы все передать и все получить. Аралов — сразу:

— Из своей головы в наши переложите, Михаил Васильевич, все турецкие богатства. Нуждаемся!

— Вот-вот, и со мной было то же — нуждался. Но сперва — что в Москве?

— Перед отъездом я был в Кремле, — сказал Аралов. — Ильич интересуется вашей миссией…

— Как его здоровье?

— Выглядит плохо, — помрачнел Аралов. — Жалуется на головные боли.

— Турецкие вожди шлют ему сердечнейшие приветы. Здесь часто печатаются его портреты. Одного своего теоретика назвали «турецким Лениным».

Аралов спросил о Мустафе — что он такое, и Фрунзе засмеялся:

— Это ж мой, братцы, вопрос, постоянный на пути в Ангору! А теперь могу и обобщить. Это человек большой воли и энергии, талантливый политик и военный организатор. Я скажу вам, что с ним турецкое национальное движение очень значительно, идет самая доподлинная антиимпериалистическая борьба. Мустафа — стойкий боец за независимость страны, и даже нечто большее. По-моему, крупная историческая фигура…

— Крайне любопытно, каким он видит будущее?

— Он сам об этом, наверно, скажет вам, — человек общительный. А мне кажется, что кемалисты покончат с монархией. Хотя в бюджете, принятом на двадцать первый год, была статья… — Голубые глаза Фрунзе глянули неожиданно лукаво. — Его величеству падишаху на мелкие расходы было ассигновано пятьсот пятьдесят одна тысяча двенадцать лир…

— Но не хотите же вы сказать, что мы дали золото… султану?

— Не волнуйтесь, Семен Иванович, — усмехнулся Фрунзе. — Султан вообще ни куруша не получал и не получает от Ангоры, даже на пачку сигарет. Эта статья расхода — символическая. Если хотите, скрывает подлинное отношение Кемаля к султану. Ведь среди своих, как вы знаете, у Кемаля немало противников, и он большой дипломат с ними. Даже больший, чем с нами. Про них говорит: люди слабой души. Ведет себя с ними, как с детьми, как с больными.

— Ну, а нас, какими он нас видит? Его телеграммы в Москву искренни?

— Он, уверяю вас, понимает историческое значение Октябрьской революции, что она значит для народов Востока, для дела его самого… Ухватился за нас… Хочет, искренне хочет с нами всегда дружить… Это простое слово — дружить, с детства каждому знакомое, он хочет в государственных отношениях утвердить. Уверен, что вы с ним подружитесь. Только будьте с ним откровенны…

— Если можно, Михаил Васильевич, — о войске, об армии… Я запишу.

— В общем еще большая раздробленность и разношерстность, у многих помещиков личные вооруженные отряды, — отвечал Фрунзе. — Но над всеми теперь берет верх регулярная национальная армия. Анархистская партизанщина подавлена. Друзья Кемаля, генералы Февзи и Исмет, преданы ему, а те, которые лгут ему в глаза, не имеют веса. Именно здесь была неточность в оценках Нацаренуса, я уже писал об этом. Ну, и в моих оценках, прошу вас, сделайте поправки на месте: они могут оказаться вчерашними — ведь обстановка быстро и непредвиденно меняется.

— Постараемся со Звонаревым вникнуть, разобраться, — сказал Аралов. — А что характерно для оперативных замыслов главкома турок?

— Решительность и широта! И это соответствует освободительным целям борьбы, — без колебаний ответил Фрунзе. — Вспоминаю слова Ильича о ставке большевиков на рабочих и крестьян «до последнего издыхания». Кемаль этого не знает, но чувствует, что без народа не справится. А народ храбрый, прямодушный, трудолюбивый. Чудесный народ! Рассказы о его дикости, о зверстве целого народа — невероятная чепуха. Турецкий крестьянин не хочет жить, как зверь… Квалифицированных рабочих ничтожно мало, не более трех тысяч человек. Это на тринадцать миллионов населения! Но страна проснулась… Мы договорились о расширении торговли, о совместной эксплуатации некоторых рудников. Не исключено, что придет время, когда Турция и Армения начнут ставить общие заводы, совместно использовать богатства гор… Мы оставим нашим детям и внукам в наследство мир между нашими народами…

Взяв сигарету из портсигара, Фрунзе попросил Ваню открыть нижнюю часть оконной рамы — турецкую форточку. Послышалось море… Фрунзе продолжал:

— Я был в частях. Пришел к выводу, что победа турецкой армии обеспечена, несмотря на техническое преимущество короля…

Фрунзе рассказал о дорогах, об опасных участках ее, о мостах и туннелях, о транспорте вообще, и какой огромный путь предстоит пройти стране. Люди это понимают, надеются на помощь России; в Иозгатском лазарете, рассказывали, турецкие раненые солдаты целовали газету с сообщениями о победе Красной Армии…

— За турок не агитируйте нас, Михаил Васильевич…

Московское посольство прибыло в Самсун на речном колесном пароходике «Феликс Дзержинский». Он продвигался осторожно вдоль берега. На виду города Ризе его окружили многочисленные лодки — турки бросали на палубу цветы.

— Затолкали к нам на борт корзинищи с апельсинами, — рассказывал Аралов. — Платы не берут! Машут платками, кричат: «Браво, Россия!» Я тут же и подумал: это — через Фрунзе, видимо, он сердца завоевал, вот и нам внимание… Последний вопрос. С нами едет турецкий журналист Ахмет-бей. Говорит, что эпопея Энвера, оказавшегося в Бухаре, не ясна. Дескать, как он мог туда попасть, потом таинственно исчезнуть на охоте и стать во главе мятежников? Зачем это ему нужно? Как он мог получить деньги от англичан, которых ненавидит? Словом, не во главе мятежников он, а Советам служит.

— Разъясните туркам, — тотчас отозвался Фрунзе, — это неправда, мы верим Кемалю. Видимо, больше, чем англичан, Энвер ненавидит Кемаля и, чтобы насолить ему, вновь как-то выплыть, сговорился-таки с англичанами, кинулся в очередную авантюру. Кемаль это чувствует, сам говорил мне. Подтвердите это Кемалю, Семен Иванович.

Аралов вздохнул:

— Жаль, через несколько часов нам разъезжаться.

Всходило солнце. Из окна стало видно — на мачте «Дзержинского» под косыми лучами алеет флаг. Этот пароход и повезет в Батум миссию Фрунзе.

ПОЖАРЫ

Утром переселились на пароход. Ваня будто свободнее задышал. Теперь последний прием — для самсунских турок, они взойдут на борт «Дзержинского», чтобы не стесняться аллаха. Не так уж и верят в него, просто одни на нем зарабатывают, другие поклоняются лишь потому, что боятся мулл. А третьи его именем оправдывают свое злодейство. Не забыть дорогу от Хавзы…

Взялся в бинокль смотреть, что в порту, какая обстановка. Американский контрминоносец тут как тут, покачивается. Рядом — подкрашенная белая «Мечта», бывший русский, ныне французский пароход, проданный Врангелем после бегства. Матросы по родине плачут.

— Отчего домой не едете? — кричал им Ваня.

— Кон-тракт! — доносилось. — Монеты нет![11]

Ваня пересиливал себя, оживлял свою надежду. Вот он проехал Турцию в один и другой конец, видел всякое… Мировая братчина все же наступит и разовьется, хотя пока еще возвышается серый контрминоносец со своими орудиями грозными.

И снова сбивался Ваня: не пришел вот ответ из Карса. Ваня обнадежил Кемика, расписал, ответ же так и не пришел.

— Слушай, Макар, — сказал Ваня, — может, еще не нашли ее, не хотят отвечать печально? Прости их… Может, еще ищут?

Кемик понял, что его друг сам как бы просит прощения. Люди близко к сердцу приняли его, Кемика, отчаяние. Именно так Ваня принял и турецкие, и армянские дела. Значит, есть правда, можно жить среди людей? Кемик без страха и ненависти проехал страшную Турцию, от Самсуна до Ангоры и обратно. Оказалась она в тяжелейшем положении. Нуждалась в помощи. Да! А сестренка, есть же она где-то там. Найдут ее, найдут!

— Эх, гора Ара-рат! — проговорил раскатисто. — А я тебе, Ва-ан, скажу, что ты был умней, когда пел «братишка-турок». Но тогда чересчур много чего ожидал, и получилось у тебя разочарование.

— Получилось, — слабо улыбнулся Ваня. — Но и понятие получилось…

Кемик перебил:

— А я, не доверявший, подбираю теперь то, что ты уронил. Пожалуйста, давай теперь пополам! Не извиняйся, товарищ! В Тифлисе еще один сделаем запрос о Марошечке моей… Отчего ты такой бледный?

…Чем ближе к дому, тем чаще вспоминал Аннёнку. Она, может, лишь к зиме вернулась из города в Шолу? Но теперь-то уж узнала адрес, должно же быть у Ашотки в Батуме письмо.

В кают-компании «Дзержинского» гремела музыка, хозяева и турки ели из тарелок с надписью по краю: «Весь мир насилья мы разрушим», и было весело. Но когда все ушли и стало тихо, Ваню снова начали мучить вчерашние картины. Вроде жар в голове. «Уж не малярия ли у тебя, хороший?» — озаботилась судомойка Матрена, с глазами мокрыми от счастья, что едет домой.

На закате с берега махали шляпами, платками турки и москвичи. В ответ Фрунзе — он стоял у самого борта — славно так улыбался… Захлопали чаще лопасти колес, пароход отчалил, стал удаляться.

В море ветер свистел довольно сильный. Смеркалось. Самсун весь уже отошел в дымку. Пароход проталкивался вдоль гористого берега, затянутого фиолетовым маревом. С каждым оборотом колеса уходили все дальше в прошлое картины почетных караулов, постоялых дворов, верблюжьих караванов, мерно ступающих под крики босых караванщиков, многолюдных встреч. Уже спокойными стали воспоминания о толпах турок, лазов, черкесов, арабов в длинных одеяниях… Но как только возникало зрелище последних верст дороги после Хавзы — пестреющие на обочинах окровавленные лохмотья, тела заколотых и обезглавленных людей, — Ваня начинал метаться, не находил себе места.

В каюте прилег на койку, забылся было, уснул. Привиделся ему всемирный вроде праздник на бескрайней площади. По ней шли — теснились — люди разных краев земли. Вроде что-то случилось, каждый говорил на своем языке, но понятно. Песни будто разные, но выходило, что одна. Какие-то балдахины проплывали над головой, чтобы не убило солнцем. Ваня протискивался в жаре среди народа — на митинг. Вдруг увидел Фрунзе и себя самого возле него… Ваня стал догадываться, что это сон, но не хотелось просыпаться. Тут где-то был и отец: еще немного пройти — увидит Ваня и его. Но пока что будто наяву видел аскеров каравана, Хамида — черкеса из племени шапсугов, свадьбу… Все куда-то спешили, напирали, давили со всех сторон, трудно стало дышать, и почему-то загремели пушки…

Проснулся оттого, что ветер бил в стенку каюты, пароход качало. Темно, а иллюминаторы кроваво-красные, огненные. Ваня вскочил — горит пароход? Однако ни суеты, ни криков. Фрунзе тихо лежит на своей койке. Кожу на висках Вани стянуло холодом, перед глазами встали те, окровавленные, убитые…

Услышав, что Ваня проснулся, Фрунзе сказал:

— Пожары в горах…

Ваня с усилием открыл дверь, вышел на ночную палубу. В изгибах гор стояли два огромных багровых полушара. Горели, должно быть, две деревни — греческие или турецкие. На металлических поручнях, ступеньках лестниц, на пароходной трубе отсветы — будто кровь. Кто-то шел по палубе вдоль борта. Под фонарем Ваня узнал покатые плечи Кулаги, тот приблизился:

— Что, Иван? Космато на душе?

— Вона что делается! Что-то смутно кругом, жутко.

— Пройдет…

Но и волны будто окровавлены, пароходик прыгал по ним, будто спасался. Ваня вернулся в каюту, и опять два багровых глаза уставились на него. Падая на койку, уронил ремень — брякнула пряжка.

— Что с вами, Скородумов? — спросил командующий.

— Ко-ло-тит, — с трудом проговорил Ваня. — Вон глаза-то… красные. Всё пожары да пожа… — не договорил, отвернулся.

Фрунзе подошел, взял его руку:

— Успокойтесь, держитесь, Ваня… Вы же боец! Сиваш прошел, герой… А пожары погасим. Не мы, так наследники. Кто-то поведет же караван после нас.

Фрунзе довольно долго говорил:

— Уверяю вас, все будет по-вашему. Недаром же поем: «И водрузим над землею…» Что водрузим?

«Заговаривает чего-то», — подумал Ваня. В каюту вошел Константин Васильевич, раскрыл чемоданчик с лекарствами. Командующий все держал руку. Ване представилось, что он, Ваня — младший брат Фрунзе… От лекарства стал отказываться, чего там — утомление.

Когда погасли иллюминаторы, он закрыл глаза и уснул.

День простояли в Трапезундском порту. Фрунзе на берег не сошел, велел передать вали, что захворал.

В полдень к «Дзержинскому» подошла лодка. На борт поднялся товарищ Голубь из информационного бюро. Вскоре после его появления Кемик стал носиться по палубе, целовать матросов, наконец схватил и поднял Ваню в воздух:

— Жива! Нашлась…

Оказывается, Голубь привез телеграмму, адресованную Фрунзе:

— Михаил Васильевич, вот это ждет вас со вчерашнего дня. Не знал, что в Карсе живет ваша сестра, наверно двоюродная, Кемик…

— Не совсем моя, — засмеялся Фрунзе. — Но что нашлась, это превосходно. Символично, знаете ли.

В телеграмме сообщались подробности: девочка с приютом привезена в Карс, но попала в турецкую деревенскую семью, — некие старик и старуха, приехавшие на базар, увидели ее, сидящую на земле с поврежденной ногой, и взяли к себе.

— Сейчас поеду за ней! — бормотал Кемик, широко улыбался и смотрел бессмысленными глазами на Ваню.

После ночных кровавых глаз-иллюминаторов Ваня стал неразговорчивым, посуровел… Но со светом дня какие-то новые входили в него лучи. Он точно знал, что не напрасно ездил в Турцию. Но, конечно, то была лишь капля труда ради лучшего будущего. Еще все впереди, как и говорил товарищ Фрунзе.

Вечером «Дзержинский» двинулся дальше. Шли всю ночь, ветер свистел над трубой. Наутро в воздухе стало тихо. Но на море была мертвая зыбь: раскачавшиеся воды не могли враз успокоиться. Толстые волны, как на качелях, носили пароходик, под ложечкой у Вани сосало. Когда-нибудь будут большие пароходы — как города, а шторм будет как развлечение…

Около девяти утра, когда свет, совсем еще слабый, потек справа из-за темных громад гор, Фрунзе вышел из каюты на палубу, поднес к глазам полевой бинокль:

— Ага! Вижу устье Чороха… Все зеленое… Красота какая… До Батума осталось каких-нибудь восемь верст. Да?

Красновато-охристая узкая полоска суши вдали вдруг осветилась солнцем. Что-то дрогнуло в небе, становилось все яснее и яснее вокруг. Ваня оторвал глаза от дальнего берега, взглянул на Фрунзе, на других, все еще смотревших на этот берег, и понял, что и они испытывают такое же, ни с чем не сравнимое чувство, какое испытывает он — чувство своей нарастающей силы, что дает Родина.

СУДЬБА ИГРАЕТ…

В Батуме Ваня с Кемиком первым делом побежали к Ашотке.

Этой зимой город стоял красавцем. Только что выпал снежок, под ногами растаял, но еще белел на кустах, бледно-желтых цветах зимоцвета, на оранжевых бьющих в глаза лепестках японской айвы. Вечнозеленая калина вся стояла в мелких белых пучочках цветенья. Скромно прятались бело-желтые и фиолетовые цветы. Еще в ноябре, два месяца назад, командующий говорил, как они называются, но Ваня не запомнил…

Ашотка встретил молодцов торжествующий, раскинул руки:

— А-а-а! Я сказал, что дети приедут, вот они! Где ж это наша ореховая коробка… Что в ней может быть… Садитесь за стол, садитесь все…

Ваню бросило в жар. Жена Ашотки со слезами на глазах сказала:

— Ваня-джан, ты только не волнуйся…

Ашотка принес, однако, не коробку — положил на стол сверток. До боли знакомое Ване полотенце! Развернул, а в нем кусок свиного сала, густо обсыпанный красным перцем и солью и обложенный дольками чеснока. «Посылка? Кто привез?»

— Ваня мой, ты только не волнуйся, — повторяла Ашотова жена. — Анка такая красавица, такая смелая. Как любит тебя!

Ваня вскочил без слов, а казалось ему, что кричит: «Приезжала?!»

— Десять дней ждала тебя, Ваня-джан, но ведь дома у нее дитя…

— Дитя! — рассердился Ашотка. — А бабушка на что? Вы с Маргаром обещали вернуться через сорок дней, а вернулись через шестьдесят. Она сказала: наверно, другой дорогой поехали или задержались до весны. Вчера я посадил Анку на пароход — в Новороссийск…

— Вчера? — Ваня сник от обиды, а потом вдруг заорал: — Боевая, бедовая, куда хочешь доедет, только вот терпенья нет никогда, мечется, как ветер. Беда!

Ашотка разъяснил, как доехала: много сала взяла с собой «на подмазку рельсов». В штанах приехала, как мужчина. Закопченная, на паровозах помогала машинистам, кормила их салом.

— Нам подарила вот это с полотенцем, — сказал Ашотка. — А я думаю: нет, оставим-ка это нашим дорогим Ване и Маргару — приедут!

Ваня спросил: рассказывала ли, почему на письма не отвечала?

— Все рассказала нам! — Ашотка принес наконец ореховую коробку. — Тебе, Ваня-джан, записка. Говорит: если не приедет мой скиталец, порвите ее, дядя Ашот. — И Ашотка пошутил: — Сегодня утром я уже хотел порвать на клочки!

Дед Сайка велел Аннёнке идти на почту, а что идти — Иларионыча уже нет, помер, шел из Ростова-Ярославского в дождь, простудился, в неделю сгорел, а новый почтарь все письма отдал Степану Фирсовичу. Хоромский складывал его письма в окованный сундук с замком — к счетоводным книгам. Наконец Аннёнка завладела сундуком. Каким образом? Проверочная комиссия из волости обнаружила сокрытие Степаном Фирсовичем посева. Не сдал с него продналог. Для голодающих-то! По закону ему удвоили продналог. Заспорил и опять не сдал. Пришли милиция и понятые, зерно стали брать силой. Хоромский потерял разум, бросился с лопатой. Его арестовали, осудили и — в тюрьму… Аннёнка позвала кузнеца с молотом — разбил оковы на сундуке.

Аннёнка сердито писала:

Ваня тут же сел и написал ответ. Перекусив у Ашотки, Ваня и Кемик побежали на вокзал.

На крайнем пути одиноко стоял заскучавший вагон командующего. Ваня сейчас же и расположится. Произошло, однако, неожиданное. Один из бойцов на вокзале сказал:

— Тебя и Кемика спрашивал Кулага. Идите в гостиницу.

Что такое? Вошли в номер, Кулага смущен:

— Послушай, Ванёк, и ты, дорогой Кемик, такое дело — может, нежеланное. А надо, братцы мои, вам обоим обратно катить в Ангору. Опечатанную дипломатическую почту повезете. Курьер — в госпитале, а тут срочные бумаги. Главное, что уже знаете дорогу, обычаи и далее с Кемалем знакомы. Так-то, родные…

У Вани будто земля уходила из-под ног. Ведь не отказаться. Но кончил Кулага — отхлынуло, хотя ноги еще пудовые, не оторвать. Хорошо, что с Кемиком, не один… Холодно спросил:

— А командующий знает?

— Ему, конечно, жалко вновь посылать!

…Утром уходил поезд, Ваня прощался с Фрунзе:

— Вот бритва, Михаил Васильевич. А тут патроны от маузера… Мыльный порошок кончается…

— Не беспокойтесь, Ваня, — Фрунзе положил руку на его плечо, улыбнулся ясно, как он умел. — До встречи в Харькове. Так?

Легран был снова в Батуме. Указал Ване и Кемику, теперь дипкурьерам, отведенную им квартиру, куда явиться за бумагами, где получить инструкции и продовольствие.

Ваня и Кемик осиротело бродили по улицам. Посидели в кофейне. Вышли на бульвар и отправились в порт — присмотреть обратный пароход, потом в комендатуру — посоветоваться, узнать обстановку.

НОВЫЕ ГОДА

В начале февраля, вскоре после возвращения из Турции, Фрунзе исполнилось тридцать семь. (Жить осталось менее четырех…) Все свои дни он вновь отдавал Красной Армии. Но теперь перед ним стояла и картина огненной Анатолии.

Дело помощи ей он взялся продвигать уже на обратном из Турции пути. В Баку выступил с докладом. В Харькове доложил правительству Украины:

— Я утверждаю: нынче никому не удастся заставить аскеров наступать на Кавказ. Попытки империалистов направить Турцию против нас парализованы! Надо Турции помочь.

Он был рад и горд, узнав, что Ангора доставила на Кавказ свой подарок — какой могла: немного продовольствия. Еще летом Ленин запиской сообщил управделами:

И вот, оказывается, из Трапезунда отвезено было в Батум тридцать пять тонн кукурузы, а из Карса в Эривань — для армянской бедноты — тринадцать вагонов зерна и скота.

Прибыв в феврале с отчетом в Москву, Фрунзе все с той же жаждой помочь явился в Цека, затем вновь зашел к Чичерину.

На Кузнецком мосту Фрунзе встретили как своего брата дипломата. Чичерин — тепло, радостно:

— Очень все удачно, очень! Телеграмму турок о вашей, дорогой товарищ, речи в Национальном собрании зачитали на Съезде Советов. Хорошая телеграмма! Мол, Собрание было счастливо выслушать заявление господина Фрунзе, его речь ничем не походила на искусственные, полные лжи и лицемерия речи представителей империализма… что каждая фраза вызывала бурю аплодисментов… Подпись — маршал Мустафа Кемаль. Съезд Советов тоже бурно аплодировал. Все поняли, что ваши дела в Ангоре идут хорошо.

— Неплохо шли, необходимо продолжить, Георгий Васильевич…

— А сегодня письмо получил от Аралова оттуда. Пишет: пребывание Фрунзе здесь оставило глубокий след, Фрунзе считают большим другом, рассеял недоразумения, повернул симпатии турок к России. Гордитесь, товарищ!

— Решающую роль сыграла наша помощь Турции. Необходимо продолжить. Давайте вместе, Георгий Васильевич…

— Давайте! — воскликнул Чичерин.

— Мои предложения в Цека следующие, — сказал Фрунзе. — Немедленно передать три с половиной миллиона золотом в счет тех обещанных десяти…

— Да, срок их выплаты истекает.

— …Выдать сразу же еще десять миллионов. По новому счету. Послать военное снаряжение. Отремонтировать турецкие суда. Установить регулярные морские рейсы к Анатолии. Принять турецких юношей в наши вузы. Послать еще типографии, учебники…

— Очень хорошо. Правильно!

— И, конечно же, дать директиву республикам — особенно Закавказским: твердо держаться благожелательных позиций, закреплять и закреплять дружбу, дружбу и дружбу.

— Верно, правильно! Знаю, что Цека согласился с предложением Серго выделить для Ангоры бензин авиационный и автомобильный.

— Вот! Серго глубоко понимает и чувствует, какое это великое, мировое дело — помощь Востоку. Просто глубочайшее жизненное для нас дело! Словом, решение Политбюро вы знаете… Меня теперь беспокоит — все ли, что нужно, сделает наша турецкая комиссия?

— Да, да, — подхватил Чичерин. — Как раз сейчас она заседает, в ней от Наркоминдела — наш Карахан… Кстати, Михаил Васильевич, «Таймс» в передовой теперь уже утверждает, что соглашение с Буйоном Ангора рассматривает лишь как средство защиты себя с флангов. И только! А гвоздь ее политики — теснейшие отношения с Персией и Афганистаном при нашем содействии. Вот так! Огорчается «Таймс», что союз с большевиками крепнет, делегация за делегацией катит через море в столицу Мустафы Кемаля. А договор с Фрунзе, пишет, сделал кемалистов более стойкими. Верно?

Зазвонил телефон, Чичерин взял трубку и переменился в лице.

— Зайдите сейчас же, — и к Фрунзе: — Это Карахан… В комиссии наркомфин Сокольников предлагает не давать Турции ни копейки…

— Недоразумение какое-то, — поднялся Фрунзе. — Просто позор…

Ленин на полях чичеринского письма написал для членов Политбюро:

Фрунзе писал статьи о Турции, приводил в порядок турецкие свои записки. Принял человека из Ангоры — депутата доктора Риза Нур, который привез в Харьков текст утвержденного Собранием договора. Добивался новых посылок оружия — предстояло сражение. Грузы оружия и боеприпасов продвигались в Анатолию. Из Новороссийского порта — мины, орудия, снаряды, винтовки…

Карабекир-паша мешал — пушки и снаряды задерживал у себя. Фрунзе не остался в стороне, принял меры, и пушки, снаряды, имущество русской армии в Закавказье было переправлено в Турцию. Фрунзе знал о том, что делают Серго и Киров. Киров сообщал: помощь Азербайджана анатолийской бедноте обеспечена, АзЦИК детально разрабатывает — чем, что и как…

Риза Нур привез письмо Мустафы Кемаля Ленину:

Замнаркоминдела Карахан протелеграфировал Аралову: сообщите Мустафе, что решено немедленно деньги дать. В мае Аралов мог уже передать туркам обещанное золото. Генштабу Аралов еще подарил двадцать тысяч лир — на приобретение походных типографий и киноустановок.

Кемаль, Аралов и Абилов вместе съездили на фронт, привезли аскерам подарки с надписями: «Турецкому солдату от Красной Армии».

Наступили решающие дни. Кемаль в автомобиле тайно выехал из Ангоры. Через белую соленую пустыню — на юг. Накануне, уведомив только Аралова, он передал в газеты дезинформирующее объявление, что пригласил русского посла на чай. В час, назначенный для чая, он был уже в штабе фронта в Акшехире.

Здесь в затененной комнате, сурово взглянув на своего друга Исмета и залпом выпив стакан холодной воды, — челюсти свело! — Кемаль одним движением поставил свою короткую подпись под приказом о генеральном наступлении.

Оно началось двадцать шестого августа. Турецкая армия пошла на прорыв волнами по всему фронту. Последовали артиллерийские удары из орудий всех калибров, кавалерийские атаки, броски пехоты и тут и там. То и дело вспыхивали рукопашные схватки — работали штыками и кинжалами. В первые дни общего наступления огненный фронт был прорван на высоте 1310. Конница и пехота пробились в тыл неприятельским корпусам. Возле Афьон Карахисара королевские войска обращены в бегство и уничтожаются.

Собрание овацией встретило депешу Кемаля с фронта: освобожден ключевой город Думлупынар и на другой день — Кютахья! Кемаль обратился к армии с поздравлением и с призывом прорваться к берегу моря. Освобожден затем и Чивриль. И вот близ Чалкей вся королевская армия, со штабами и главнокомандующим Трикуписом, попала в плен! Со знаменем ворвались в Эскишехир…

Отступая, неприятель сжигал города и мелкие селения — горела вся Западная Анатолия. Собрание обратилось с протестом к правительствам Европы. Но спасти селения и жителей могла только сила. Сбросить поджигателей в море! Взяты Айдын, Базаркей и Алашехир! Но враг успел сжечь Магнису. Турецкий летчик рассеял над Смирной прокламации: не поджигать — накажем! Рос список освобожденных селений, остатки королевской армии бежали.

Наконец Греция воззвала: союзники, помогите, спасите, отказываемся от мандата, согласны на переговоры. Консулы на Босфоре воззвали к своим правительствам: шлите военные корабли «для наблюдения за событиями». Британский консул рекомендовал британцам покинуть Смирну.

Обжигающее солнце в мгновение спекало вытекающую кровь, валило солдат на землю, но армия Кемаля все же вышла к Эгейскому морю. На плечах бегущих солдат кавалерия майора Шерефеддина ворвалась в Смирну. Подошла пехота под командованием полковника Мурселя. Родина, получай прекрасную Смирну! Консулы в дымящейся Смирне попросили свидания с Кемалем. Он согласился принять их в Нифе, и они послушно поехали.

По Анатолии прокатилась волна восторженных демонстраций. Кязиму, векилю национальной обороны, Кемаль прислал в Ангору саблю, отобранную у Трикуписа. Вскоре его самого и штабы привезли в Ангору. И Собрание постановило: снять со стола президиума черную скатерть траура, покрыть стол зеленой скатертью освобождения.

Серго протелеграфировал в Ангору: приветствуем, восхищены! Передайте войскам, их славному вождю искреннейшее поздравление, страстное желание услышать о победном вступлении армий в столицу Турции Константинополь.

Из Смирны Кемаль ответил: эта победа, «подогретая существующей дружбою, приобретет еще большее значение. Приношу свою глубокую благодарность за пожелания счастья нашей стране».

Но на Босфоре еще хозяйничал сэр Харингтон, хорохорился: «Нарушаете порядок!» Англия обратилась к союзникам: не допустим Кемаля к Константинополю. Страны Антанты подняли свои флаги на фортах в проливах и на пути продвижения его армии. Ллойд Джордж молил доминионы: выступите! Однако руль событий уже не в его руках…

Чичерин направил державам протест: вы захватили проливы в нарушение интересов России, Украины и Грузии.

Наконец Кемаль смог обратиться к народу с воззванием: «Армия приветствует нацию с берега Средиземного моря». И шестнадцатого сентября, спустя двадцать один день от начала турецкого наступления, последние солдаты-оккупанты сели на суда в Чешме, Анатолия была очищена. Королевский штаб уныло объявил: «Операции в Малой Азии закончены». Франция и Италия спустили свои флаги в Дарданеллах.

Тут же приехал в Смирну Франклен-Буйон — склонить Кемаля к смягчению… Кемаль не возражал — готов остановить кровопролитие.

В конце того года на значительной части планеты возникло небывалое государственное объединение. Все национальности и народности Советских Республик прислали в Москву делегатов на Первый всеобщий съезд Советов.

Среди них был и Фрунзе. Он прошел на трибуну, четко и ясно зачитал Декларацию, затем Договор о Союзе Советских Социалистических Республик.

Сутулясь и щурясь, осторожно поднялся по ступенькам трибуны Калинин:

— Проходили тысячелетия… лучшие умы человечества бились над теоретической проблемой в поисках форм, которые дали бы народам возможность без величайших мук, без взаимной борьбы жить в дружбе и братстве… И вот наконец…

Затем главком Каменев на трибуне. Выпрямился:

— Под знаменем братства Красная Армия бросалась в бой освобождать народы. Настоящий Союз — воплощение этого братства…

Ступил на трибуну Киров. Вскинул обе руки:

— Жадно раскрывая друг другу объятья, мы в сегодняшний торжественный день произносим: «Да здравствует СССР!»

Слушая, Фрунзе вспоминал турецкий караван, картины величайших мук народов, своих товарищей-спутников, заботливого помощника Ваню Скородумова. Где он сейчас, осененный своей мечтой?

А в Ангоре первого ноября того же года в Собрании взошел на кафедру Мустафа Кемаль, густо и полно зазвучал его голос:

— Сотоварищи! Пройдемтесь коротко по этапам нашей впечатляющей истории…

— Просим, просим! — возгласы с мест.

Кемаль взглянул на сидящих в зале депутатов-мулл и ходжей в чалмах, продолжал:

— Первый представитель тюркской нации, как известно, был сын Яфета, сына Ноя, отца человечества. Быть может, нас и не совсем удовлетворяют эти примитивные страницы истории, когда как будто несколько неглижировали документацией, но сияет факт основания тюрками пятнадцать веков назад большого государства в центре Азии. Наш святой пророк родился в Мекке среди этого народа… Товарищи, Аллах един и велик, и мы, конечно, руководствуемся в основном его божественной волей…

Чалмоносцы в зале, загипнотизированные, то млели от восторга, то аплодировали яростно, так, что чалма тряслась.

Кемаль напомнил про эмиссаров-пророков, которых всевышний систематически направлял к людям. Когда же он нашел, что развитие человечества достаточно совершенно, то разрешил каждому из своих созданий самому принимать волю создателя…

Это был тонкий переходный пункт в речи Кемаля: аллах — аллахом, а делаем сами, он уполномочил. Кемаль вбивал в сознание депутатов:

— Вот почему наш пророк был последним. Жил тяжело, боролся, светлый, среди опасностей, и, когда умер, ученики обливались потоками слез. Но близкие сотрудники пророка тотчас поняли: бесполезно горевать, надо хорошо управлять делами нации. И поставили вопрос об избрании преемника. К сожалению, в тогдашней избирательной системе значение имело личное влияние, а не правильная концентрация общих желаний. Право управлять зиждется на могуществе. Главное в этом деле — подавлять мятеж, обеспечивать безопасность городов, регулировать общественные дела. Но это достижимо лишь посредством силы. Аллах всегда так полагал!

Муллы, сидящие на скамьях, — в смятении: кто же он, этот Кемаль — новейший пророк или чудовищный безбожник? Запутались, как перепела в сетях. Что хочет сказать докладчик? К чему он клонит? Зачем он говорит про армию омейядов, которая «несла Коран на острие своих копий», про двух халифов, которые в борьбе за власть «не поколебались потопить в крови народы ислама»? Зачем? Чалмоносцы совсем приутихли, эту главу истории они толковали несколько иначе.

— Обратите, почтенные, ваше объективное внимание на то, что в пятом веке хиджры монарх не видел ничего неудобного в том, чтобы терпеть халифат в стороне от султаната, — продолжал Кемаль. — Если бы не так, то наделил бы себя его полномочиями. Очевидно, уважаемые, что халифат, если очень нужно, может быть сохранен и находиться рядом с органом национального суверенитета, в данное время — нашим Собранием…

Вот в чем дело… Но он продолжает — это еще не все.

— Следующий халиф, уважаемые, унес с собой в своей душе небывалую горесть: сознание, что почти невозможно ввести в гармонию различные движения социальной жизни… Текли столетия. Из трехсот лет существования турецкого государства первые пятьдесят, вы знаете, были эрой апогея. Затем… Затем, господа, начинается падение… Территории, богатство, население, национальная гордость — все утрачивается с максимальной скоростью. И вот в конце концов, уважаемые господа, в правление Вахидеддина, тридцать шестого и последнего падишаха Оттоманской династии, нация оказалась поверженной в бездну рабства…

Кемаль сделал паузу. Зал напряжен, словно в ожидании удара молнии. И удар последовал:

— Эту нацию, которая тысячелетия сияла благородным символом независимости, хотели пинком ноги сбросить в пропасть. И вот так же, как ищут бессердечную тварь, лишенную человеческих чувств, чтобы поручить ей затянуть веревку на шее осужденного, так для того, чтобы погубить нацию, нужно найти предателя, человека без совести, недостойного и вероломного. Те, которые выносят смертный приговор, нуждаются в помощи со стороны такой твари… Кто мог бы быть этим подлым палачом? Кто мог бы положить конец независимости Турции, покуситься на жизнь, честь и достоинство турецкой нации? Кто мог бы иметь бесславную смелость благословить, выпрямляясь во весь рост, смертный приговор, вынесенный Турции?

Шум, раскатились возгласы: «Вахидеддин, Вахидеддин!»

— Да, Вахидеддин, к несчастью для этой нации…

Пронесся истошный крик: «Да проклянет его аллах!»

— Своими предательскими действиями султан Вахидеддин, однако, сам себя убил. Мы видим, что своим поведением он сделал невозможным сохранение режима, который он представлял…

Вот она, соль.

— Во всяком случае, господа, нация не стала жертвой его предательского поведения, — напомнил Кемаль. — Она имела достаточно мудрости для того, чтобы понимать и оценивать действия своих традиционных вождей. Руководимая светом истории, она имела достаточно проницательности, чтобы с одного взгляда понять совокупность всех несчастий, ударам которых она подвергалась в продолжении веков. Отказываясь от сохранения предательского режима, отделив халифат от увязшего в грязи султаната, мы ничего не потеряем. Нация с каждым днем будет счастливее, она будет процветать. И больше не подвергнется опасности предательств…

Возгласы «Иншаллах!»[12] потонули в аплодисментах верных кемалистов.

Рауф не решился открыто выступить в защиту султаната. Позднее он узнал, что Рефет, находившийся в Константинополе, тайно посетил султана во дворце, но они могли только обсудить обстановку. Султан поспешил покинуть дворец и сесть на английский военный корабль.

А Риза Нур еще перед речью Кемаля предложил в Собрании покарать султанское правительство, заявив:

— Когда нация увидела измену дворца, она отняла у него власть, утвердила власть национального правительства. Сегодня клика придворных развратного дворца представляет собою исчезающую тень.

Три комиссии Собрания после речи Кемаля совместно постановили низвергнуть Вахидеддина, считать султанат «отошедшим в область истории», а халифат от власти отделить. Халифат, зачем он? Просто кость, брошенная оппозиции, опасным Рауфу, Рефету, Карабекиру, Фуаду, муллам. А султана свергли, и сами поразились своей смелости. Совершилось неслыханное.

Не прошло и года — законом № 364 было установлено до этого небывалое на Востоке: «Форма правления турецкого государства — республика». Президентом избрали Мустафу Кемаля, ее основателя.

Лишены гражданства защитники заморского кошелька. Низложенный султан Вахидеддин, ставший просто эфенди — господином, дни свои доживал в Италии, и вся жизнь казалась сном — был ли он султаном, да и что такое «султан»? Ревнителями веры он был похоронен в Мекке, но все равно забыт.

Еще и года не исполнилось республике, как пробил последний час и халифата. Полиция Стамбула перерезала телефонные провода, идущие из дворца Долма Бахче, взяла подписку от редакторов газет, что будут молчать о готовящейся операции. А вечером — во дворец, свидание с последним халифом Абдульмеджидом. Сообщили ему, что и он низложен, жить в Стамбуле ему осталось шесть часов. Халиф разволновался, казалось, потерял рассудок: повезут казнить? В три часа пополуночи ко дворцу подошли семнадцать автомобилей. Халиф, его четыре жены, сын, дочь, личный врач, два секретаря тут же были отправлены на станцию Чатылджа. Дорогу охраняли большие наряды жандармерии, полиции и войск. Посадили халифа в специальный вагон, и поезд сразу двинулся к границе. Стамбул ничего не знал и был спокоен. Узнал только днем и не расстроился.

Еще закон, и поколеблена тысячелетняя церковь: закрыты текке, завие, дервишские монастыри, склепы с останками султанов, места погребения святых; распущены секты; запрещены сами звания охранителей мавзолеев, шейхов, мюридов, эмиров, халифов… а также выступления сказителей благоприятных случаев, метателей жребия судьбы, исцелителей посредством дыхания рта; запрещена продажа амулетов, самовольное ношение духовных одеяний.

Ветер истории сорвал феску с головы турка, а с лица женщины — пече, покрывало. И пече и феска — это символы каменной неподвижности жизни, султанизма, дикости, оторванности от цивилизованного мира, от европейской культуры. Долой пече и феску! Кемаль ездил по стране, и в городах молодежь встречала его кострами из фесок. Издан закон — носить шляпу. Кемаль вернулся в Ангору в шляпе. Запрещены древние обряды, азартные губительные игры в кейчек, бесконечные празднества при обрезаниях — торжество и музыка теперь продолжаются день, а не неделю… Трапезундский вали первым запретил ношение пече, вредное для здоровья, препятствующее женщине работать и зарабатывать на жизнь. Выпустил инструкцию, как приглашать даму на танцы, как вести себя, когда разносят напитки… Женщина в законах получила права.

Отменен наконец вековой ашар и возможность откупа у государства права собирать с крестьян десятину, попросту грабить. Черные силы кипели, разум мутился. Военные сторонники халифата, старины, сторонники Карабекира тайно сколотили террористическую пятерку для убийства президента Кемаля. Не удалось, заговорщики и исполнители были схвачены, в Смирне судимы и повешены.

Все узнали, что Хюсейн Рауф сжег полпредство Советской России в Анкаре, чтобы лишить Кемаля помощи. Ужасаясь идее республики, он говорил, что душой и телом, как и дед его и отец, навеки предан султану. «Пусть Аллах возьмет мое отечество, мою страну под свою святую защиту!» — говорил он и судорожно пытался остановить движение… Судом он был изгнан из Турции на десять лет. Тем же кончил и Рефет, всегда стоявший одной ногой в Ангоре, а другой — во дворце султана на Босфоре.

Первое ноября 1925 года. Утром в кабинет президента Кемаля вошел его главный секретарь. Кемаль теперь был в сюртуке с широкими отворотами; под жилетом белела сорочка, стоячий воротничок с отогнутыми углами. Грустное и строгое лицо. Крупная голова обнажена, нет прежней папахи, редкие волосы зачесаны назад и еще сохраняют бороздки — следы гребня. Резко выступает голая верхняя губа — сбриты усы! — и массивный подбородок. Секретарь видел, что, как ни причесывали и ни приглаживали этого человека, весь он все-таки бугристый, подобно земле Анатолии: скулы — камни, щеки — ямы, выступы на широком лбу, нос крупный… Секретарь знал, что президента беспрерывно терзает боль. Тихо произнес:

— Ваше превосходительство, поступила весть о несчастье…

Кемаль тяжело взглянул, сел на банкетку, умягченную плоской подушкой, спокойно положил руку на полированный с резными ножками столик. Несчастьем его не удивишь. И не подавишь. Из любого есть выход. Но секретарь сказал:

— После Ленина умер и Фрунзе.

Кемаль вздрогнул:

— Как! Ведь совсем молодой.

— Умер в госпитале. Вот сообщение.

— Это очень скверно. Что произошло?

— Дважды попадал в автомобильную аварию. И еще болел. Когда приезжал к нам, уже болел. В сообщении отмечается болезнь органов пищеварения.

— Как у меня. А ничего не говорил мне.

Глаза Кемаля потемнели, он резко поднялся, шагнул к окну, потом к столу. Секретарь продолжал:

— Была сделана хирургическая операция по заключению консилиума врачей. Сообщается, что операция прошла благополучно, но потом остановилось сердце.

— Да… Это — потеря. Телеграфируй в Москву так. Председателю Калинину. С глубоким сожалением я принял сообщение о смерти нашего уважаемого друга Михаила Фрунзе. Скорбь, которую чувствует народ СССР от этой потери, целиком разделяется турецким народом… Гази Мустафа Кемаль.

1927 год. Кемаль болен. Часты приступы. Все чаще мысль: «Пока я жив… Что будет с Турцией потом? Как сохранить добытое?» Он выступает с чрезвычайной речью — она длится тридцать шесть часов — о пути новой Турции. Заканчивает эту речь обращением к молодому поколению. Это — завещание… Оно выбивается потом на камне.

Потом он идет в посольство Советской России, он и его самые близкие друзья. Пробыли с девяти вечера до четырех часов утра. Кемаль говорит о своей мечте…

ТИШИНА

Минуло полстолетия. В белом домике под Батуми живет майор-отставник, бывший пограничник, теперь совсем седой, с бледно-смуглым сухим лицом и яркими черными глазами. Он — один. Это Иван Скородумов, тот самый Ваня.

В комнатах чистота, на столе ослепительная скатерть. На беленых стенах фотографии: смеется молодой летчик в пилотке, — это сын, погиб в воздушном бою, как и сын Фрунзе — Тимур, тоже летчик. Строгая, с цветами в руках, молодая Аннёнка. Она же с сыном и с ним, Иваном Скородумовым, мужем. Ее, родной, тоже нет — схоронил в прошлом году. Фрунзе в фуражке со звездой — нарком. Крохотный портрет Мустафы Кемаля в высокой, сурово надвинутой на глаза папахе. Кемик с женой Еленой Ивановной и с Маро.

Одинокого старика навещает медперсонал соседнего санатория, пионеры. Заглядывают журналисты, писатели и музейные сотрудники. Аккуратно с командиром приезжает в закрытом военном грузовичке новое пополнение погранзаставы, на которой жизнь прослужил Скородумов, — молодые, крепкие, в зеленых панамах. Садятся под мандариновые деревья в садочке, Скородумов показывает фотографии, тихим голосом рассказывает:

— Вот эту в Анкаре, в крепости сделали. Товарищ Фрунзе сидит на камне… А вот я стою… Думал тогда: отслужу и — домой. Остался возле Турции насовсем. Когда турки выгнали оккупантов и султана, освободили Стамбул, то диппочта из Москвы в Анкару последовала через Одессу, не нужно стало ползать по кручам диких гор. Но меня от этого места не отпустили — стань на государственную границу. Тифлисская пограншкола, и — комендантом погранучастка, жил на заставе с семьей.

Обстановка, не обижайтесь, была посложнее, чем у вас теперь. Набегали банды — угонять скот. Атаковали даже заставу. Им помогали местные кулаки-наводчики. Я их называл — Хоромские, по имени… знакомого кулака. Население нам помогало. Когда раненый лежал, пастухи, как вы сейчас, навещали меня в госпитале, благодарили за защиту. Не хвастаюсь — все знали меня, проводил в деревнях беседы.

Встречался, конечно, с турецкими комендантами: обсуждали положение с целью успокоить границу. Постепенно успокоилась. Наступила тишина. Подписали конвенцию о распределении речной воды. С нападениями было покончено на всех границах — и в Средней Азии, где заявился было и двинул на нас басмаческие отряды известный тогда султанский генерал Энвер-паша, — вы о нем не знаете…

Когда дорогого товарища Фрунзе назначили наркомвоенмором, я послал ему письмо. Поделился: на этой границе не предвижу войны, здесь, может, войны не будет никогда. Воду из речек честно делим. Пастухи свободно проводят стада. Возможна, намекал я, общая стройка — плотины, орошение и так далее.

Но когда умер Мустафа Кемаль, а к власти пришли неясные люди, я засомневался. А началась Великая Отечественная, и мы все на заставах насторожились: Гитлер хочет прибрать к рукам и Турцию, приберет и бросит на нас, уже свистят свистки восхищенных Гитлером пантюркистов… Но Сталинград им помешал!

Молодые солдаты в панамах слушают. Один из них простодушно и не слишком тактично спрашивает:

— Орденов-то много у вас за войну, товарищ майор?

— За войну? — с улыбкой щурится майор Скородумов. — Мой сын, вот он-то немало добыл наград в воздушных боях. А мне за что? Ведь на моей границе была, я сказал, тишина. Поднимался я на вышку, смотрел в бинокль за реку, видел турецких крестьян, с мотыгами на плече бредущих в поле, думал: «Неужели эти бедняки возьмут автоматы вместо мотыг, пойдут на меня? Нет, этого не будет. Ведь кусок хлеба помнят сорок лет». Да, расчетливые приятели фюрера побоялись и Красной Армии, и своего народа, не рискнули выступить — себе дороже. Турецкая женщина Сауд Дервиш тогда написала книгу «Почему я друг Советского Союза». Народ читал с одобрением. А власть арестовала эту женщину. Но переступить пограничную черту, я говорю, не решилась, — и правильно!

Мой товарищ Макар Кемик, с которым ездили в Анкару, появился у меня через тридцать лет после Победы, говорит: «Ты правильно предсказал тишину у себя. У нас на фронте даже шутка была: три армии не воюют в мире — шведская, турецкая и отдыхающая…»

С моим-то Кемиком интересно встретились через столько вот лет. Анна Степановна еще была жива… Однажды кто-то стучится к нам. Открываю — какой-то старичина. Крепкозубый, крючконосый, веселый такой. И будто ряженый: на голове феска с кисточкой. Здоровается: «Селям олейкюм!» Знакомый голос. Ладно: «Олейкюм селям! — отвечаю, и вопрос: — Кто ты?» А он и пропой мою песню, что я в дороге тогда случайно намурлыкал:

Узнал его, обнялись. «Откуда, Макар, — спрашиваю, — на голове твоей вот это?» Отвечает: «В одной торговой командировке я подобрал в Стамбуле еще в двадцать пятом, валялись тогда на улицах, уже не нужные никому».

Мы с ним вспомнили и взошли на ту скалу, с которой смотрели когда-то на турецкие горы. Мысленно пробежали историю от той до сегодняшней скалы. Макар говорил мне свое: при жизни Кемаля, говорит, я закупал в Турции всю вывозимую ею овечью шерсть и половину всего экспортного скота. А поставлял я, говорит, нефть, бензин, машины… Ныне деловая Турция встречает наших работников словами: вот, во времена Кемаля построены с вашей помощью первые у нас текстильные комбинаты, получили свой, турецкий, ситец. А сегодня благодарим вас за гигант стали в Искендероне, за гигант алюминия в Сейдешихире, за электростанцию на реке Манавгат, за нефтеперегонный завод в Алиага, а сернокислотный — в Бандырме, а древесных плит — в Артвине, за другие важные объекты, да за книги и пьесы, и еще за прямое воздушное и железнодорожное сообщение Москва — Стамбул…

Верно! В свое время на конях мы полтора месяца добирались до Анкары. А ныне на лайнере управились бы за полтора часа!

Словом, мой Кемик отметил довольно точно: история движется, бывает, зигзагом, но все же в одну сторону. Общее водохранилище напоит земли, общая электростанция на пограничной реке Ахурян-Арпачай даст ток и Армении и Турции — пополам, кто бы мог подумать! А заводы, говорит, что я называл, — это основа, госсектор, введенный Мустафой. Когда мы ездили с тобой, то не видели рабочих, всего три тысячи их было, рабочего-то класса. А сейчас три тысячи — столько рабочих проходило недавно практику, приехав к нам, у нас набирались опыта в металлургии…

Вы, славные погранбойцы, стоите на государственной границе между народами: за спиной у вас — свой, родной, а перед вами — соседний, независимый, отдельный. Когда же там случился пожар, загорелся крестьянский дом на турецком берегу реки, вы бросились тушить, спасать. Правильно! У вас доброе чувство, вы — сильные… Всем нам выпала счастливая доля, хотя и пришлось многое пережить, наше государство — мощное… Пожалуйста, и впредь уважайте сопредельный народ, помогайте, чем возможно, он очень трудно живет — другая выпала доля.

Моя ошибка в те годы — это мысль, что вот-вот и у него получится нечто ладное свое в устройстве жизни, вот-вот легче станет всем. Без такой надежды не прожить было тогда…

Признаюсь, мне жаль, что Мустафа Кемаль Ататюрк, Отец турок — такую фамилию дало ему Собрание в тридцать четвертом, — только четыре года потом прожил, умер еще не старый. И кажется, не от болезней, а вот оттого, что не получилось, как он хотел: чтобы братьями стали помещик и голый батрак. Но я почитаю Кемаля за мудрую верность: до последнего часа своей жизни он берег дружбу с нами, пограничную тишину. Еще не раз мы вспомним о нем и Фрунзе, о телеграммах Кемаля Ленину. Советская власть… ее первые годы, кругом много врагов, капиталисты насылают войска, называют сроки нашей гибели. И вот один только Кемаль…

Мой товарищ привез мне в подарок четыре книги Кемаля, его знаменитую речь. Она продолжалась тридцать шесть часов. И еще пятую книгу, вот эту, тоже Кемаля… Надену-ка очки, прочту несколько слов. Вот, что он сказал о фашизме: «Бесчеловечной является система, при которой людей заставляют перерезать друг другу горло якобы для того, чтобы сделать их счастливыми».

Коротко и ясно. А это вот — о нас: «Победа новой Турции была бы сопряжена с несравненно большими жертвами или даже вовсе невозможна, если бы не поддержка России… И было бы преступлением, если бы наша нация забыла об этой помощи».

Полстолетия минуло, но я еще вижу бугристое лицо этого Мустафы. Помнятся и Фрунзе, и он — живые. Вроде звучит Кемаля хрипловатый голос:

— Бьемся у черной пропасти рабства. Подай руку!

А в ответ голос Фрунзе:

— Держись! Вот рука…

Когда я молодой, как вы, ходил по дозорной тропе, вдоль контрольно-следовой полосы, то в тишине будто слышал эти голоса…