Тутанхамон

ЖРЕЦ МЕРНЕПТА

В тот день, когда прибыл гонец из Опета с известием о восхождении в свой горизонт его величества Анх-хепрура Хефернефру-атона и весь Ахетатон содрогнулся, устрашившись столь явного проявления гнева богов, его высочество царевич Тутанхатон был особенно удачлив на охоте, его добычей стал роскошный леопард, воистину рождённый для гибели от царской руки. На рассвете этого дня сон мой был прерван прибытием тайного гонца от Эйе, сообщившего мне первому страшную весть и повелевшего совершить обряд бракосочетания царевича с третьей дочерью великого Эхнатона без полагающихся церемоний, быстро и тайно. Я понял, чего хочет от меня отец бога, я понял, что с охоты вернётся уже не его высочество, а его величество Тутанхатон, повелитель страны Кемет, владыка Обеих Земель... Сердце моё рвалось первым приветствовать его как фараона, но, подчинив свой порыв разуму и осторожности, полагаясь на мудрость многоопытного Эйе, я встретил царевича как обычно и сказал ему, что, согласно воле его величества, обряд бракосочетания будет свершён сегодня же без торжественных церемоний, ибо его величество, вероятно, желает дать своему племяннику какое-нибудь важное поручение, для которого необходимо облачиться в наряд молодого мужчины. Глаза Тутанхатона вспыхнули изумлением и радостью, и он поспешил в святилище, даже не переодевшись после охоты, не сняв своего лёгкого позолоченного панциря. И царевна Анхесенпаатон была изумлена и обрадована, и я убедил её не тратить времени на облачение в роскошный свадебный наряд. Так и стояли они перед жертвенником Атона во Дворе Солнечного Камня, где в присутствии немногих избранных жрецов состоялся обряд бракосочетания, причина поспешности которого была известна только мне да ещё, быть может, верховному жрецу Дома Солнца Туту, который всегда всё знал. И когда обряд был завершён и царевна Анхесенпаатон была названа женой царевича Тутанхатона, я простёрся ниц перед моим воспитанником и произнёс, смиряя стук бешено и радостно бьющегося сердца:

— Приветствую тебя, твоё величество, владыка Обеих Земель, возлюбленный Ра, фараон Тутанхатон!

Эйе воистину был мудр, ибо женитьба царевича на третьей дочери фараона Эхнатона делала неоспоримым его право на престол великой Кемет, ибо двойная принадлежность к царской семье делала его единственным законным наследником трона великих фараонов. Никогда не помышлявший о троне мальчик, юный супруг дочери Эхнатона, в лучшем случае предназначенный для того, чтобы принять титул царского сына Куша[105], стал владыкой огромной страны, едва облачившись в наряд молодого мужчины. Внезапная кончина его величества фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона потрясла Кемет едва ли не больше, чем смерть сына царственного Солнца. Кроткий и болезненный, мечтательный юноша Хефер-нефру-атон стал жертвой гибельного потока, захватившего его и сдавившего в своих жестоких объятиях, и после его смерти Кемет понеслась бы без руля и паруса, если бы не мудрость старого Эйе, хитрого Эйе, опасного Эйе... Предвидел ли он смерть молодого фараона или так хорошо умел действовать по обстоятельствам, но в тот же самый день, когда он отправил гонца в Ахетатон, другой гонец помчался к северо-восточным границам Кемет, где находился со своими войсками Хоремхеб. Эти два могущественных человека стали опорой трона юного фараона. Тутанхатона, это они сделали так, что верховный жрец Дома Солнца Туту, к речам которого склонял слух даже великий Эхнатон и в руках которого была власть, превышающая представление о ней, был вынужден покинуть столицу и удалиться в свои поместья в низовьях Хапи, это они, Эйе и Хоремхеб, окружили имя Тутанхатона величественным сиянием. Это они, Эйе и Хоремхеб, наследовали возвеличенному ими фараону...

В скалах близ Ахетатона, среди гробниц и заупокойных храмов, вновь звучали скорбные песнопения и совершались погребальные обряды над телом усопшего владыки, несчастного Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Царица Меритатон оплакивала своего супруга в Северном дворце, куда удалилась вместе со своей матерью, великой царицей Нефр-эт. Анхесенпаатон, потрясённая нежданным новым горем и внезапно обрушившимся на неё счастьем, тщетно пыталась утешить сестру. Тутанхатон, коронация которого должна была совершиться сразу по истечении дней великой скорби, казался глубоко удручённым, погруженным в свои думы. Он стал взрослым за эти несколько недель, так тяжелы были испытания, выпавшие на его долю. Диадема с золотым царским уреем[106], которую он носил теперь, казалось, была слишком тяжёлой, угнетала его. И всё же я видел в нём внутреннюю силу, разгоравшуюся постепенно, видел крепость его Ба, видел твёрдость совсем ещё мальчишеской руки, сжимающей царский жезл, и сердце моё ликовало, ибо я ждал возвращения моего бога, ибо знал, что этот мальчик вернёт мне его... В эти недели, оставшиеся до коронации, будущий владыка Кемет пожелал углубить свои знания в аккадском, арамейском и вавилонском языках, познакомиться с языком Митанни и Хатти. Это было желание, достойное фараона, но всё же я спросил его, отчего он не желает положиться на опытность царских писцов и переводчиков. И он ответил мне, улыбаясь:

— Мой достойный наставник Мернепта, разве я мог поручить кому-нибудь переписывать текст поучения Птахотепа, который ты приказывал принести тебе на следующее утро? А обязанности фараона более важны, чем обязанности царевича-ученика...

Склонившись над клинописными табличками, разбирали мы мудрёные письмена хатти. Когда-то — и не так уж далеки были те времена — царство Хатти искало дружбы с Кемет, присыпало богатые дары и царских дочерей в женский дом фараонов. При вступлении на престол Эхнатона хатти были ещё достаточно смирны, но к концу его правления, как выражался Хоремхеб, «стали наступать на пятки» жителям дальних степатов страны Кемет. Могущественное это царство простёрло свои границы вплоть до устья Иордана, подчинило себе сильные государства Арцава и Киццувадна. Мир или война с ним были важнее для Кемет, чем все ханаанские дела и дела страны Куш. И то, что юный фараон понимал это, казалось залогом спасения Кемет.

— Каким богам поклоняются хатти? — неожиданно спросил Тутанхатон, отрываясь от глиняных табличек. — Расскажи мне как можно подробнее, учитель.

— Хатти поклоняются богу плодородия Сандану и богине Иштар, — сказал я, — поклоняются и священному льву, и священному быку, и священной змее. Царь Хатти называет себя Солнцем...

— Именно так? Не сыном Солнца, а Солнцем?

— Именно так, твоё величество.

— Как странно мне слышать из твоих уст, учитель, эти слова — «твоё величество»! — Улыбка осветила лицо Тутанхатона, ласковая и смущённая улыбка. — Скажи мне ещё, хатти любят красоту?

— Статуи их богов и царей величественны, но некрасивы. Ты мог видеть, твоё величество, их каменные вазы, сосуды из серебра, чеканку на золоте. Всё это, может быть, и красиво, но не радует глаз изяществом и тонкостью отделки. В чём они достигли большого искусства, так это в строительстве укреплённых городов. И Хаттуса, и Куссар окружены двойными стенами.

— Что ещё необычно у хатти?

— Они выращивают много овец, а кони у них необыкновенно дороги. Плоды финиковых пальм не созревают в их стране, зато они употребляют в пищу необыкновенно вкусные сладкие плоды жёлтого цвета, которые мне однажды довелось пробовать во время моих странствий. Выращивают там и другие плоды, мелкие и твёрдые, которые употребляют в пищу и недозревшими, когда они ещё зелёного цвета, и спелыми, когда они чернеют. Деревья, на которых они растут, цветут необыкновенно красиво. Такие деревья растут и у нас, в земле Нехебт, но они очень редки. Из этих плодов выжимают масло, полезное и приятное на вкус. Но мне не довелось его пробовать, твоё величество, — предупредил я вопрос фараона.

— С могущественной державой нужно жить либо в крепком мире, либо вести с ней победоносную войну, — задумчиво сказал Тутанхатон. — И пока нет сил вести победоносную войну, придётся мирно разговаривать с хатти.

— Ты говоришь мудро, твоё величество.

— Этой мудростью я обязан тебе, мой учитель Мернепта.

— Её внушили тебе боги, — неосторожно сказал я.

— Боги? — Тутанхатон посмотрел на меня, и взгляд его показался мне неодобрительным. — О каких богах ты говоришь? Есть один великий бог — Атон, царственное Солнце. Он дарует мудрость и жизнь, внушает человеку добрые и разумные мысли. Ты раньше не упоминал ни о каких других богах, Мернепта. Должно быть, они существуют, но все они должны поклониться Атону.

— Ты сам спросил меня о богах хатти, твоё величество. И если я упомянул о богах Кемет, то лишь потому, что вспомнил своего бога-покровителя Тота, владыку мудрости.

— Того, что спас Кемет от гнева богини Тефнут?

— Да, твоё величество. И ещё Тот создал письменность, обучил ей все народы. Прости меня, недостойного...

— Лучше продолжим разговор о хатти. — Тутанхатон недовольно тряхнул головой и, сделав мне знак последовать его примеру, снова склонился над табличками. — Что это, Мернепта? Знак царя-Солнца?

— Так, твоё величество.

Больше мы не говорили о старых богах, больше я не произносил имени Тота, но в глубине моего сердца жила мысль о том, что скоро, очень скоро настанет то время, когда я смогу открыто поклониться и принести жертвы богу с головой священного ибиса. Фараон Тутанхатон не был безумцем, фанатично поклоняющимся Атону, он был слишком умён, слишком добр. Злая сила была опорой Дома Солнца, и когда не стало её, Атон утратил своё могущество. Никто не говорил об этом, но, клянусь священными таинствами храмов, все предчувствовали приближение благодатного небесного Хапи. Мальчик-фараон излучал свет, тёплый, не ослепляющий золотым блеском свет. И я, его воспитатель и наставник, преклонялся перед таинственной силой, заключённой в этом свете. Боги, которым поклоняются хатти... Никто не стоял за его спиной, когда он задал мне этот вопрос. И ещё один вопрос задал он мне, когда ночью стояли мы под звёздным небом на плоской крыше Дома Солнца. Зная, что скоро обилие государственных забот отвлечёт его от учёных занятий, Тутанхатон стремился постичь то, что ещё было можно, пренебрегал часами сна, задавал мне множество вопросов, старался проникнуть в тайную суть вещей. В эту ночь созвездие Змеи стояло прямо над нашими головами, и мерцание таинственных светил пробуждало мысли о неизмеримой и непостижимой вечности. У ворот храма негромко переговаривались стражники, по двору изредка проходили младшие жрецы со светильниками в руках, спешившие к ночному бдению во дворе Солнечного Камня, тихо колыхались ветви огромных пальм и флаги на высоких столбах у входа в святилище, но ничто не нарушало торжественного величия ночи, всемогущей и всеобъемлющей, дарившей спокойствие даже самым беспокойным сердцам. При слабом свете пламени светильника Тутанхатон делал отметки на карте звёздного неба, наблюдая, как располагаются звёзды над моей головой, и золотой урей на его диадеме вспыхивал ярким огнём, когда юный фараон наклонялся над светильником. Он работал молча и сосредоточенно и, показав мне сделанное им, заслужил моё одобрение. Потом мы стали смотреть на звёзды, начавшие игру фиолетовых, голубых, зеленоватых огоньков в чёрной чаше ночного неба. Так красивы были эти танцы звёзд в чертогах владычицы Неба, что взор не мог оторваться от них и уста были сомкнуты безмолвным восхищением, и часы ночи летели незаметно, претворяя наш восторг в частицу своей вечной тайны. Постепенно звёзды начали бледнеть, и я спохватился, что его величество так и не сомкнул глаз в эту ночь. Я давно привык к ночным бдениям, близость страны Запада побуждала меня не тратить драгоценное время на сон, подобный смерти, но с моей стороны было непозволительно, чтобы мой царственный воспитанник не посвятил ночному отдыху хотя бы три часа. Он был задумчив, даже печален, и вздрогнул, когда я попросил его поспешить во дворец, чтобы дать себе хотя бы небольшой отдых перед новым тяжёлым днём.

— Нет, дорогой учитель, — сказал он, — я не устал, я не хочу спать. Что значит сон в мои годы?

— Тебе всегда придётся мало спать, твоё величество. Обязанности фараона побуждают владыку страны Кемет подниматься с рассветом, а ложиться, когда весь небосклон усеян звёздами. У тебя будет мало времени для отдыха и в течение дня, а моления и церемонии в дни праздников не оставят и часа свободного времени. Пока на твою голову не возложена корона Обеих Земель, ты можешь ещё позволить себе пренебречь некоторыми церемониями, но когда тебе будет дано тронное имя, ты не будешь принадлежать себе. Разумно ли жертвовать драгоценным сном теперь, когда ещё есть время?

— Учитель, я знаю, что ты прав, но позволь мне тебя ослушаться. Разве я часто делаю это?

— Ты прав, твоё величество, нечасто.

— Скажи мне, учитель... — Он не смотрел на меня, но каждый мускул его трепетал от волнения, от ожидания ответа. — Скажи мне, и я хочу услышать от тебя правду, достоин ли я носить двойную корону великих фараонов? Я видел своё будущее иным, видел себя на боевой колеснице, вооружённым тяжёлым мечом, видел себя подобным его величеству Джхутимесу при Мегиддо[107], мечтал о том, как приму из рук служителя бога синий шлем... Я должен был стать царским сыном Куша или наместником земли Буто, его величество Хефер-нефру-атон должен был править долго, долго. Почему всё случилось так? Почему я приму двойную корону Кемет, которую ещё много лет должен был носить его величество Анх-хепрура?

— Потому что так было предназначено тебе, твоё величество.

— Кем предназначено?

— Атоном... — Я хотел сказать: «богами», но вовремя сдержался и повторил: — Атоном, великим Атоном.

— Он призвал к себе своего великого сына, он призвал к себе его величество Анх-хепрура, он оставил меня одного на престоле Кемет. Это так должно быть, учитель?

— В твоём вопросе уже ответ, твоё величество.

Задумавшись, он опустил голову, увенчанную царской змеёй, и долго молчал, поглаживая кончиками пальцев драгоценный скарабей на своей груди. В свете бледных утренних звёзд лицо его было поистине лицом Хора, горько задумавшегося над растерзанным телом своего божественного отца.

— Бывали случаи, когда фараоны восходили на престол в моём возрасте?

— Бывали, твоё величество. Бывали и младше — десятилетние, даже девятилетние.

— Но они правили не сами.

— Не сами. Их именем правили советники, иногда матери или другие родственницы, как царица Хатшепсут...

— А моего слова будут слушаться, учитель?

— Твоё величество, если оно будет разумно и твёрдо, будет воистину царственным словом — кто посмеет ослушаться его?

— В стране Кемет издавна почитают стариков. Разве мне может быть дана мудрость шестидесятилетнего?

— Твоё величество... — Я задумался на миг, прикидывая, стоит ли говорить. — Твоё величество, я скажу странную вещь, но мне кажется, что годы сами по себе ещё ничего не значат. Они обогащают нас опытом, а мудрость, божественная мудрость, может быть ниспослана и двенадцатилетнему. Ты всегда жил во дворце, ты видел и слышал всех высших сановников Кемет, ты многое видел и думал о многом. И это поможет тебе теперь, великий господин...

Он застенчиво улыбнулся, из-под длинных ресниц блеснул благодарный взгляд. Его явно утешили и ободрили мои слова, и мне было приятно это. Мы полюбовались ещё бледнеющими звёздами и вернулись во дворец, где юный фараон бросился на ложе и мгновенно заснул, не успев даже снять диадемы с золотым царским уреем, как позволено человеку только в детстве или цветущей поре ранней юности. А я отправился в свои покои и долго ещё молился своему богу-покровителю, прося его не оставлять юного Тутанхатона своим покровительством. И я знаю, что великий бог внял моим мольбам...

И вот настал день, когда на голову Тутанхатона была возложена двойная корона земель Нехебт и Буто, настал великий день, когда над страной Кемет взошло солнце фараона Небхепрура Тутанхатона.

На рассвете этого дня мне, воспитателю и наставнику его величества, была дарована великая честь возвестить новому владыке Кемет приход благословенного дня, приветствовать его пробуждение ото сна. В своей роскошной опочивальне лежал он на драгоценном ложе, украшенном изображениями золотых зверей, обитателей Страны Богов. Тонкая ткань, благоухающая миррой, окутывала его прозрачным облаком, и он поистине был подобен спящему богу. Крепко спал юный владыка Кемет, полуоткрыв губы, улыбаясь во сне, и невидимые боги-хранители простирали свои руки над его сонным покоем. Я приблизился и возгласил утреннее приветствие, и он открыл глаза и обратил ко мне юное прекрасное лицо, сияющее доброй улыбкой. Тотчас покой заполнили жрецы и придворные, хранители одежд, сандалий и бальзамов, носители опахал и царских жезлов, важнейшие сановники во главе с Эйе, прибыли царицы Анхесенпаатон, Меритатон и Нефр-эт. Все они приветствовали пробуждение фараона и прислуживали ему, пока совершался обряд его облачения. Пока искусные в своём деле мастера полировали ногти на ногах и руках фараона, подводили чёрной и синей краской его глаза, пока умащали его лицо и тело драгоценными маслами, тихо звучали торжественные песнопения в честь восходящего солнца и его лучезарного потомка, владыки Кемет, грядущего, чтобы властвовать во имя царственного Атона. На голову повелителя был возложен парик, поверх него — бело-красный немее[108], закреплённый золотой лентой с царским уреем. Белая складчатая набедренная повязка, перехваченная широким золотым поясом, царский передник из цветных бус с бахромой в виде священных змей и сандалии из позолоченной кожи дополнили наряд фараона, грудь его была украшена драгоценными ожерельями и изображениями скарабеев, на запястья, предплечья и щиколотки надеты золотые браслеты, пальцы унизали массивные перстни. В церемониальном царском наряде Тутанхатон казался совсем взрослым, и когда верховные сановники Кемет пали ниц перед повелителем, никому не показалось странным различие между их возрастом и возрастом нового фараона. Парадная золотая колесница, запряжённая парой белых коней, доставила владыку к Дому Солнца. Ударив трижды своим скипетром в ворота храма, фараон назвал своё имя, и ворота святилища распахнулись перед ним. Совершив очистительные обряды, фараон принёс в жертву великому Атону сосуды с благовониями, вино и плоды, и после этого был препровождён служителями храма во двор Солнечного Камня, где состоялось таинство общения нового владыки Кемет со своим солнечным отцом. Когда же голова его была увенчана двойной царской короной и были провозглашены пять великих имён[109], царедворцы вновь пали ниц и пожелали фараону долгих лет царствования и процветания. Потом состоялась церемония представления верховных жрецов, высших сановников и военачальников, и никого не удивило, что почётное место по правую руку фараона занял отец бога Эйе, а по левую — Хоремхеб. Был удостоен почестей и наград и я, воспитатель и наставник его величества, и сердце моё ликовало при виде великой радости Кемет. Множество золотых ожерелий и драгоценной посуды получили в награду избранные его величеством, множество подарков досталось и народу, допущенному на двор храма, и в этот день даже рабам приказано было выдать мясо и вино. До самого вечера затянулся торжественный пир в главном царском дворце Ахетатона, а когда фараона торжественно проводили в его опочивальню, великая грусть вдруг сковала моё сердце, и я закрыл рукою глаза, чтобы его величество не увидел моих слёз. Вот кончено всё, к чему был призван жрец Мернепта, вот ученик превратился в великого властителя страны Кемет, вот воспитанник повелевает высшими, вот мальчик становится мужчиной, ибо ничто так быстро не разлучает с детством, как двойная бело-красная корона, как скипетр в руке, как жезл и плеть. Вот прошло время, когда мои руки возносили его к звёздам, и ныне я — лишь прах у ног его. И я почувствовал себя одиноким, воистину одиноким, как бывает одинок тот, кто слишком большой любовью взрастил сокола и выпустил его на свободу. Вернётся ли он когда-нибудь на руку твою? Когда фараон сотворил коленопреклонённую молитву царственному Солнцу и возлёг на своё ложе, я вместе с другими придворными приготовился уйти, но вдруг его величество остановил меня и пожелал, чтобы я оставил горящим один светильник и занял место в кресле напротив царского ложа. Я воспротивился этой великой чести, но фараон настоял на своём, сказав:

— Тебе, учитель, не пристало стоять перед ложем своего ученика.

— Да будешь благословен ты, твоё величество, — возразил я, — добрый властитель страны Кемет — уже не ученик.

— Не отказывай мне в этом, учитель, — сказал фараон, улыбаясь мне, как в былые времена,— чтобы мне не пришлось сожалеть о том, что трон лишил меня многих простых вещей, бывших отрадой моего сердца. Сядь, учитель, и скажи мне, как прошла торжественная церемония и был ли я достоин имени моих великих предков?

— Ты сиял, словно солнце, твоё величество, — сказал я.

В моих словах не было ни капли лести, и его величество благосклонно принял их. Усталость смежала его веки, но он спросил меня:

— Учитель, знаешь ли ты послания великих фараонов, начертанные на стенах пирамид?

— Мне они известны, твоё величество.

— А те, что начертаны на стенах гробниц в скалах?

— И они тоже.

— Что оставили в назидание потомкам великие фараоны, если сказать коротко?

— Фараону надлежит быть справедливым и сильным, твоё величество.

— Справедливым и сильным... А в чём состоит справедливость, Мернепта?

— Достойно награждать, достойно карать.

— С этим мне хотелось отправиться в царство сна, хотелось услышать от тебя добрые и мудрые слова, достойный Мернепта, — сказал его величество с улыбкой. — Ты ведь будешь со мной? Ты не покинешь меня?

— Никогда не покину, твоё величество.

— Тогда подожди, пока я усну, не покидай меня, пока не увидишь, что я крепко сплю. Завтра утром придёт Хоремхеб, мы о многом будем говорить, и мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал при нашей беседе. Сегодня мы уже не пойдём на крышу храма, правда, учитель? Завтра придворные мудрецы займутся толкованием моих снов, и мне бы хотелось их порадовать, увидеть что-нибудь приятное, но кажется, я так крепко засну, что ничего не увижу... — Он улыбнулся и закрыл глаза, но тотчас же открыл их снова. — Почему такая тишина во дворце, учитель?

— Потому что ты удалился в свою опочивальню, твоё величество.

— А тебе не хочется спать, учитель?

— Нет... — Я улыбнулся и повторил: — Нет.

— Почему старые люди спят так мало?

— Сон напоминает смерть, твоё величество, он отнимает драгоценные часы жизни, которых у старых людей осталось совсем немного. Вот поэтому — боятся и не хотят.

— Страшно быть старым?

— Страшно тому, кто, оглядываясь, видит за собой лишь пустоту бесполезно прожитых лет, лет без добра, без любви, без познания. Тебе не будет страшно, возлюбленный господин мой, твоя жизнь будет отдана благу Кемет, ты сотворишь много добра, много, много...

— Ты мне поможешь?

— Если только смогу, если тебе понадобится мой опыт и знания, если только ты будешь нуждаться в помощи, лучезарный господин мой.

— Я всегда буду спрашивать твоих советов и всегда буду слушаться тебя, даже когда стану совсем взрослым... — Тутанхатон снова смежил веки и улыбнулся мне уже откуда-то с дальнего края наплывающего сна. — Пожелай мне добрых сновидений, учитель, только побудь у меня ещё. Завтра... завтра опять будем вместе. А Хоремхеб...

ПОЛКОВОДЕЦ ХОРЕМХЕБ

Такого не бывало ещё с полководцем Хоремхебом, чтобы он опускал глаза перед фараоном, даже при Эхнатоне не бывало такого. И тем более при Хефер-нефру-атоне, юноше слабом, как тростник, нежном, как цветок папируса. А теперь на троне передо мной сидел мальчик, и взгляд мой пытался проникнуть в глубь земли, преодолев преграду в виде расписного пола Зала Приёмов. Мы были втроём — фараон, его наставник жрец Мернепта и я, высший военачальник страны Кемет, прославленный в боях Хоремхеб. Фараон был совсем ещё мальчик, в прежний свой приезд в Ахетатон я видел его лишь мельком. А кто мог подумать тогда, что этот красавец царевич займёт престол вместо внезапно скончавшегося фараона Анх-хепрура? Пророком я не был!

Не потому взгляды мои прятались в землю, что мне нужно было таить что-либо. И не потому, что Хоремхебу было стыдно за свои неудачи в делах с хатти, для борьбы с которыми вполне годилась и плётка. Просто потому, что мальчик-фараон требовал от меня простой правды, а правда эта была горька и жгла стыдом. Так произнести, как хотел он, полководец Хоремхеб не мог. Эхнатон предпочитал тешить себя призраком былого могущества, Эхнатон принимал дань от жалких ливийских племён с таким видом, словно на поклон к нему пришли сразу цари Хатти, Митанни и Вавилона. Этот мальчик не хотел утешительной лжи. Царевич Джхутимес как-то обмолвился, что юный Тутанхатон мечтал стать великим воителем, подобным Джхутимесу III. Наверное, это и мешало ему смотреть сквозь сомкнутые веки в лицо богини Маат.

— Оставим в покое царство Хатти, Хоремхеб. Если они нападают на владения мелких царьков в северном Ханаане, это ещё не прямой вызов Кемет. Ханаан ближе, и он ведёт себя вероломно. Я правильно понял смысл донесений из Дома Войны?

— Всё верно, твоё величество.

— А всё же, Хоремхеб, в чём дело? Величие Кемет не могло покоиться только на ханаанских владениях, значит, и утрата части их не может подорвать могущество нашего государства. Кто же сильнее? Хабиру, шасу, муавитяне, хатти? Мне угодно знать твои мысли, Хоремхеб.

— За правду, которую я должен буду сказать, ты накажешь меня, твоё величество.

— Верных не наказывают, Хоремхеб.

Ответ был хорошим, достойным великих предков Тутанхатона. Этот мальчик внимательно читал старые папирусы и слушал наставления своего учителя! Но прямота мне никогда не казалась достоинством владыки. Воина — да, но не фараона! Это была черта, свойственная юности, выдававшая возраст Тутанхатона.

— Твоё величество, если ты пожелаешь склонить свой слух к моим речам...

— Пожелаю!

— Дело в том, твоё величество, что войско Кемет недостаточно сильно. Кто составляет его главную силу на юге и северо-востоке? Наёмники! Они дорого стоят государству. Со времён великого Джхутимеса повелось, что десять мужчин, способных носить оружие, поставляют одного воина...

— Так пусть поставляют двоих!

Я улыбнулся горячности юного фараона. «Мальчик, мальчик...»

— Твоё величество, немногие хотят окончить свои дни в пустыне, питаясь колючками и горячим песком. Если прикажешь брать двоих, народ будет недоволен.

— Но ведь это же для блага Кемет!

— А кто будет работать — на полях?

— Для этого нужны пленники, Хоремхеб. Много пленников! Я слышал, что во времена Аменхотепа II[110] было приведено из одного удачного похода целых сто тысяч! А во времена великого Джхутимеса простые воины получали в награду рабов...

— Но пленники, твоё величество, сами собой не появятся на полях Кемет!

Я позволил себе дерзость, и лицо мальчика вспыхнуло.

— Что же велишь делать, Хоремхеб?

— Не гневайся, твоё величество, если скажу. Раньше при храмах было много землепашцев, и они легко шли на войну по приказу служителей богов. Если такой человек уходил на войну, семья его не умирала с голоду, а после удачного похода ему доставалась и кое-какая добыча. Теперь же землепашец предпочтёт отрезать себе руку, чтобы не идти на войну, потому что некому будет заботиться о его детях. А если даже его детям пришлось бы стать храмовыми рабами, это для них не было бы плохо, ибо храмовый раб живёт лучше многих и у него есть пища на каждый день. Но многие храмы лежат в руинах, другие закрыты, хозяйства их заброшены. Жрецы всегда помогали воинам...

— Хоремхеб, существуют храмы царственного Солнца!

— Но их немного, твоё величество, и они не слишком богаты. Я слышал, верховный жрец Дома Солнца жаловался, что жертвоприношения стали редки и скромны...

— Это началось ещё при его величестве Анх-хепрура Хефер-нефру-атоне, — вставил жрец Мернепта.

— Истинно, достойный Мернепта. Ты хотел услышать правду, твоё величество, — ты её услышал.

Я слукавил, ибо дело было не только в храмовых землепашцах. Войско было неспокойно из-за того, что одна часть воинов поклонялась Атону, другая служила старым богам, и из-за этого часто вспыхивали ссоры и даже кровавые поединки. В годы царствования Эхнатона возвысились военачальники, чьи отцы не имели возможности построить себе гробницу, а знатные люди принуждены были терпеть непристойное возвышение. И если эти новые военачальники называли себя сиротами, облагодетельствованными его величеством, и были все как один ярыми приверженцами зримого Солнца, то знатные люди прятали свои амулеты и молчали, стиснув зубы, ибо многие лишились имущества и родственников, вставших на защиту Пта или Амона. Дошло даже до того, что кое-кто из знати предпочёл отречься от своего рода и назвать себя сиротой, ибо только такие при Эхнатоне становились людьми наградного золота. Я был в числе тех немногих, кому повезло, кого своевольный владыка счёл достойным своей милости, несмотря на их происхождение. Род мой происходил из города Хутнисут[111], мой отец был его правителем, и хотя знать Она или Мен-Нофера всегда смотрела на нас свысока, писец носителя опахала по правую руку моего отца считал себя счастливым человеком. Вряд ли разбирался во всех этих делах мальчик-фараон, но я чувствовал, что при нём будет иначе. Внушить ему верные мысли по поводу военных дел Кемет казалось мне делом первостепенной важности. Но странное дело: в том, как он меня слушал, не было неуверенности и смущения неопытного владыки.

— Много ли военной добычи было отправлено в Дом Солнца, Хоремхеб? — неожиданно спросил фараон.

— Много добычи, твоё величество.

— И воины получили мало?

— Меньше, чем в предыдущее царствование, твоё величество, — сказал я, осмелев.

— Для царского дома я не возьму добычи следующего похода. Пусть больше достанется воинам, простым воинам, чтобы война стала выгодным делом. Готовься к походу против хананеев, тех, что тревожат наши северо-восточные границы, Хоремхеб, ты ведь давно хотел этого? Если войско будет нуждаться в конях или колесницах, царская казна будет открыта для военачальников. Пусть это немного, но великие дела не свершаются в один день.

Я с удивлением слушал мальчика-фараона, который говорил так просто и разумно. Советовался ли он с Эйе или нет, слова его были отрадны и для меня выгодны. Эхнатон и не помышлял о том, чтобы обновить вооружение войска за счёт царской казны. Несметное количество золота тратил он на постройки, на возведение храмов в честь царственного Солнца, на награждение своих многочисленных немху. Скроенный женоподобно, лишённый воинственности, он лишь антилоп мог поражать своим копьём. А в этом мальчике чувствовалась сила, хотя он и был хрупок и миловиден.

— Твоё величество, позволь мне принести тебе благодарность от имени всех военачальников и всего войска Кемет, послушного твоему слову. Если тебе будет угодно, мы отправимся в поход тотчас же, как прикажешь. Первая же добыча обогатит воинов и вернёт им веру в могущество нашего войска...

— А разве эта вера была утеряна?

— Поколеблена, твоё величество. Великий Эхнатон закрывал глаза на то, что творилось на границах, он был занят служением своему божественному отцу. Нельзя было допускать, чтобы хатти и хабиру хоть в малой мере покусились на города Кемет, а не видя отпора, они вообразили, что им дозволено мечтать о власти до пределов Евфрата. Но теперь, твоё величество, они увидят крепость мышцы твоей! А если нам удастся справиться с кочевыми племенами хананеев, тогда и хатти увидят, что с Великим Домом Кемет нельзя разговаривать, как с мелкими царьками Сати. Твоё величество, да будешь ты жив, цел и здоров, имя твоё будет прославлено нашими мечами!

Глаза мальчика-фараона радостно заблестели, но он попытался скрыть свою радость, как это полагалось владыке Обеих Земель. Что ж, с таким фараоном можно было рассчитывать на возвращение военного могущества Кемет. Эхнатон, слабый, презренный Эхнатон, которого и во сне нельзя было представить стоящим на боевой колеснице, сумел за семнадцать лет своего царствования развеять славу великого Джхутимеса, так разве не в силах этот мальчик вернуть хотя бы её тень? За его спиной стоят мудрые советники, а он достаточно умён, чтобы прислушиваться к их советам. И если ещё возьмёт в советники Хоремхеба... Хоремхеб далеко не глуп. Более того, о власти Кемет, да и о самом фараоне в Ханаане и в других сопредельных государствах судят по Хоремхебу. Сильный, властный, суровый — таким он предстаёт в глазах правителей Сати и мелких царьков подвластных Кемет областей. Что Эхнатон, что Хефер-нефру-атон, что Тутанхатон — о Кемет судят по Хоремхебу. И плохо, когда фараон, подобный женщине, вынуждает льва сидеть в клетке.

— Что ты скажешь по поводу иноземной дани, Хоремхеб? — спросил мальчик-фараон, и по лицу его было заметно, что это его действительно интересует. — Я знаю, что страна Куш издавна поставляла нам золото и слоновую кость, ханаанские земли — свинец и олово... что ещё?

— Ещё лазурит, твоё величество, драгоценный лазурит.

— И краски, достойный Хоремхеб, — вмешался учёный жрец.

— Это очень хорошо! — Мальчик задумался, прикусив нижнюю пухлую губу, и посмотрел на меня всё тем же испытующим взглядом, от которого мне делалось не по себе, хотя никто не имел большего права открыто смотреть в глаза любому фараону, чем полководец Хоремхеб. — А какие товары привозили купцы из Хатти?

Так вот оно что! Его не оставляла мысль о хатти, и это было добрым знаком для Хоремхеба, которому хатти были что кость в горле. С этим мальчиком мы пойдём далеко, если только... Если его пути не разойдутся с нашими.

— Хатти торговали с Кемет редким металлом, называемым железом, серебром и лесом, годным для кораблестроения, твоё величество.

— Что они брали взамен?

— Сухое золото, твоё величество, — зерно.

Кажется, я понял, какие мысли были в сердце мальчика-фараона — он прикидывал в уме, не выгоднее ли заключить мирный договор с хатти. Но если это и было выгодно ему, это не было на руку Хоремхебу. Хоремхеб воин, и ему нужна военная добыча — скот, золото, пленники. Особенно пленники, труд которых ничего не стоит их владельцу. Пусть железо и редко, и дорого, оно всё же не заменит нескольких десятков пар крепких рабочих рук. Да и бронзовые тела женщин хатти, откровенно говоря, куда привлекательнее железных тронов и скипетров.

— Одно приказываю тебе, Хоремхеб: что бы ни случилось, я всегда должен знать истину. Истина часто бывает горька на вкус, но плоды её слаще тех, что порождает утешительная ложь. Ты понял меня?

— Понял, твоё величество — да будешь ты жив, цел и здоров! Я слышу слова настоящего воина, настоящего потомка великих завоевателей. Тебе не придётся пожалеть, что ты склонил свой слух к речам Хоремхеба. Твоё величество, ты будешь доволен...

Мне было дозволено коснуться краешка царской сандалии, и я стал человеком наградного золота, получив от фараона драгоценное ожерелье, достаточно тяжёлое для того, чтобы Хоремхеб ощущал его достойным украшением своей могучей груди. Нетрудно было понять, что мальчик, только что взошедший на престол и мечтавший стать полководцем, уже на другой день после своего воцарения стремился показать себя взрослым и решительным правителем. Что и говорить, сила в нём была. Во всяком случае, он хорошо понимал, что никакие почести, воздаваемые Атону, не стоят ханаанских владений. Пока этого достаточно, а дальше Хоремхеб сумеет направить энергию юного фараона в нужное русло. Брошена на благодатную почву и мысль о храмах, вот тут Хоремхеб докажет, что он достойный потомок знати Хутнисут. Пусть Эйе, отец бога, кичится чистотой своей древней крови и молочным родством с царским домом, по сравнению с многочисленными немху Эхнатона, Хоремхеб — золото чистого веса. Хоремхеб родился под звёздами, приносящими счастье, его бог-покровитель достаточно силён, чтобы выжить при свете любого солнца. Нужно только быть твёрдым и прямо следовать по намеченному пути, открывая истину фараону лишь тогда, когда это выгодно. Впрочем, может случиться и так, что мысль Хоремхеба станет мыслью фараона и сила владыки Обеих Земель — силой его полководца.

Военачальник Кенна устроил празднество в честь своего полководца, дом его лучился счастьем, всё самое лучшее и дорогое было извлечено на свет, чтобы усладить взор Хоремхеба. После стольких месяцев походной жизни приятно было облачиться в благоухающие одежды и возложить на голову венок из цветов, собранных руками красивых невольниц. И было приятно, что на празднество в доме Кенна собрались только лучшие друзья, достойнейшие из достойных. Тут был царевич Джхутимес, военачальники Рехмир и Сеннефер, был тут и новоизбранный хранитель царской сокровищницы Маи, старый друг. И ещё неожиданного гостя увидел я в доме Кенна — слепого скульптора Хесира, возвеличенного из праха Эхнатоном и своим искусством. Он и вправду был больше, чем обыкновенный ремесленник, ибо руки его касались лиц божественных фараонов, ибо он имел гораздо большее, чем право лицезрения их в дни жертвоприношений, церемоний и торжественных приёмов. К тому же в жилах его не было рабской крови, до меня доходили слухи о том, что прадед скульптора был жрецом в городе Анхабе, что любовь к искусству вынудила его сына покинуть стены жреческой школы и стать учеником знаменитого художника. Было ли то правдой или нет, но лицо скульптора поражало благородством черт. Или он находился под особенным покровительством богини Сохмет? С ним была девушка, тоненькая и изящная, как стебель лотоса, и она была поразительно хороша. Из драгоценностей на ней было только очень красивое ожерелье из золотых и фаянсовых бус, а причёску украшали живые цветы, от которых ещё свежее и прекраснее казалось её лицо. Она сидела за столиком рядом со скульптором, разрезала для него мясо, подавала вино, и движения у неё были изящными, как у придворной танцовщицы.

— Кто это? — спросил я Кенна.

— Бенамут, дочь Хесира.

— Она очень красива, Кенна. Очень красива!

В глазах Кенна промелькнула тревога, я понял не сразу, но когда понял, усмехнулся.

— Брось, Кенна. Мне довольно красивых пленниц из страны Куш, хананеянок, вавилонянок... Ты хочешь сделать её своей наложницей?

— Я хочу сделать её госпожой своего дома, Хоремхеб.

Не ожидал я такого от молодого и знатного военачальника, которому с радостью отдала бы свою руку дочь любого верховного жреца или правителя области. Приятно спать с красивой наложницей, но делать её госпожой своего дома? Кенна просто опьянён. Когда он вернётся из похода, хмель выветрится у него из головы, и девушка Бенамут станет для него тем, чем должна быть. Но чем больше я глядел на неё, тем больше поддавался чарам её своеобразной красоты. И мне захотелось её обнять, страстно захотелось... Вот она случайно взглянула в нашу сторону, и я был пронзён взглядом её огромных глаз, томных и сладостных, как у молодой газели. Да и тело её под лёгкими одеждами было гладкое, лёгкое, упругое, совершенное создание искусства. Полно, уж не высек ли её скульптор Хесира из смугло-розового мягкого песчаника и не была ли она оживлена прикосновением волшебного жезла богини Сохмет?

— Это ты подарил ей золотое ожерелье? — спросил я Кенна.

— Это подарок его величества Тутанхатона, да будет он жив, цел и здоров.

— Его величества? — Это меня удивило. — Когда же это?

— Когда его величество был ещё царевичем и приходил в мастерскую Хесира, чтобы скульптор запечатлел его облик в камне.

— Его величество ещё очень юн...

— Бенамут много его старше.

Оба мы, видно, подумали об одном и том же — о красоте юного фараона, о его безграничной власти, о том, что пребывание в его женском доме через несколько лет станет мечтой многих знатных женщин Кемет. Пока он ещё мальчик, которому военные упражнения кажутся привлекательнее женских ласк, но когда ему минет пятнадцать...

— Что ж, Кенна, Бенамут счастлива, что уже одарена вниманием повелителя. Из полагающейся тебе добычи возьмёшь самое красивое и постараешься сравниться щедростью с фараоном, да будет он жив, цел и здоров! Поднимем чаши в честь его величества, фараона Небхепрура Тутанхатона! — возвысил я голос, и громкий одобрительный хор приветствовал мои слова. — Да будет благословенно его царствование, да пребудет он на престоле Кемет много лет, да снизойдёт процветание на его дом и на всех, угодных ему!

Все подняли чаши, все осушили их с радостью во славу юного фараона. И мне удалось заметить, как покрылось краской лицо Бенамут, как засияли счастьем её глаза. Забавно было заметить это, забавно... Может быть, плод уже зреет и подарок юного фараона не был случайным? Кенна говорит, что Бенамут много старше Тутанхатона, но вряд ли больше, чем на год или два. Да и какое это имеет значение? Как она хороша, о боги, как хороша!

Заиграла музыка, и нагие танцовщицы, украшенные гирляндами цветов, вбежали в пиршественный зал и превратили его в подобие роскошного цветника, опьяняющего ароматами.

Никому не хотелось толковать о делах, всё лучилось наслаждением и цвело им, и воистину пир Кенна благословляла Владычица Радости, золотая Хатхор. Все сердца радовались восхождению на престол мальчика-фараона, хотя он и был кровным родственником проклятого Эхнатона, хотя и мог стать продолжателем его безумных дел. Но трудно было представить его лицо искажённым яростью или охваченным безумным восторгом Эхнатона перед явлением царственного Солнца, и спокойствием веяло от жезла и плети в тонких мальчишеских руках. Схлынула тёмная волна, фараон-безбожник, фараон — враг древних обычаев и всего, что составляло силу и мощь Кемет, отправился в преисподнюю и теперь уже, наверное, осуждён на вечные мучения в Аменти. Каково-то было ему, злому безумцу, встретиться лицом к лицу с богами, которых он низвергнул с их престолов? Да, там ему пришлось несладко. Что ж, Осирис для того и приносит себя в жертву каждый год[112], чтобы вершить суд справедливости в загробном мире. За глумление над знатью, золотой кровью Кемет, ему тоже придётся поплатиться. Когда бог Ра совершает своё путешествие по подземному Хани и предстаёт очам покоящихся в гробницах, кто из древних царей не заступит дорогу к свету проклятому еретику, поднявшему руку на мировой порядок? А всё же смел он был, этот еретик, если смог за несколько лет перевернуть каменные глыбы, которые складывались веками. Многих он отравил ядом своего безбожия, и тому, кто возьмётся за восстановление старых порядков, немало придётся потрудиться. Взялся бы за это я, полководец Хоремхеб? Нет! Клянусь священным именем Хора, — нет! Взяться и получить нож в спину? Да и внешним врагам, тем же митаннийцам или хатти, выгодно, чтобы в Кемет продолжалась смута. Что говорить, если это заметно даже в войсках! Если бы пренебречь древними обычаями и разделить их не на три, а на два корпуса и дать им имена Атона и Амона, клянусь Хором, они позабыли бы о всех ливийцах и хатти и с ожесточением бросились бы друг на друга. Примирить их теперь? За это не взялся бы даже я, могучий Хоремхеб. Кто-то должен сделать первый шаг, и тогда я, пожалуй, подставил бы плечо под каменную глыбу, но для такого шага нужна не только сила. Лев и змея — вот что должно сойтись в образе человека или бога, который возьмётся за наведение порядка в Кемет. А под силу ли это мальчику-фараону с лицом нежным, как у девушки, да к тому же ещё и выросшему под гимны и славословия царственному Солнцу?

— Не годится быть задумчивым на пиру, достойный Хоремхеб, — сказала красавица с глазами жаркими и томными, бесстыдными и невинными одновременно, обвивая мою шею руками и лаская меня кончиками своих грудей, жарких, душистых, зовущих. — Ты печален? Ты думаешь о военных делах? Никакие военные дела не стоят любви, достойный Хоремхеб! Вот подумай: если бы отец твой всегда думал о своих делах и не пришёл бы в одну благословенную ночь к твоей матери, явился бы на свет могучий лев Хоремхеб, защита Кемет?

— А ты, пожалуй, не прочь стать матерью нового Хоремхеба?

Красавица засмеялась, и зубы её заблестели подобно драгоценной слоновой кости, и кудри её были словно лазурит[113]. Лаская её, я увидел Кенна, разговаривающего со слепым мастером. Вот это была единственная причуда Эхнатона, достойная похвалы — возвеличение скульпторов, вознесение художников. И впрямь нужно было быть смелым человеком, чтобы приказать мастерам изображать себя таким, как есть — некрасивым, женоподобным. Зато теперь, изображая красоту нового фараона, мастерам лгать не придётся. Чего же ждать от девушки Бенамут, если красота нового владыки Кемет и мужчинам бросается в глаза? Хоремхеб некрасив, но у него мужественное лицо. И у Кенна мужественное лицо, лицо воина. А нужна ли красота воину, когда он мчится на своей боевой колеснице и поражает врагов мечом? Да, пожалуй, мало кто из этих врагов разглядит его лицо под боевым шлемом, и лучше не глядеть в лицо человека, который тебя убивает, потому что образ его будет преследовать тебя и в Аменти. А хорош будет юный фараон в синем шлеме с золотыми лентами и царским уреем на лбу, когда появится перед войсками на своей золотой колеснице. Клянусь священным именем Хора — появится! Хоремхеб сделает так, что враги Кемет увидят крепость мышц нового фараона. Так будет действовать Хоремхеб — во славу его величества. Так будет действовать он — в похвалу себе. Так будет действовать он против старого Эйе, искушённого в дворцовых делах, презирающего Хоремхеба за то, что его отец был начальником слуг бога в Хутнисут, а не в Оне или в Опете. Хоремхеб станет превыше Эйе, отца бога, и юный фараон поможет ему в этом, клянусь священным именем Хора, — поможет!

— Поднимем чаши в честь достойного Хоремхеба, могучего льва Кемет, гибели и ужаса врагов его!

Это крикнул Джхутимес — сын фараона Аменхотепа III Джхутимес, наставник его величества в военных упражнениях, молодой военачальник, идущий за Хоремхебом, как за солнцем. Воистину он предан Хоремхебу, пойдёт за него на смерть. На таких людей можно рассчитывать, на таких людей можно опереться и Хоремхебу, и самому фараону. Когда скончался молодой Хефер-нефру-атон, никто и не вспомнил о Джхутимесе, сыне Аменхотепа III и митаннийской царевны, хотя он и имел на трон не меньше прав, чем внук Аменхотепа Тутанхатон, племянник Эхнатона Тутанхатон... Это у хатти такой обычай — передавать трон племянникам, сыновьям сестёр. Но в этом случае, пожалуй, лучше было последовать обычаю хатти. Джхутимес не создан для трона, хотя и силён, и могуч, хотя и бьётся в его груди мудрое и справедливое сердце. Легко, слишком легко он мог бы стать добычей учёных жрецов или хитрых наложниц. До меня доходили слухи о его любви к этой презренной девке Кийе, наложнице еретика, которая одного моего имени боялась как огня. Кстати, где она теперь? Её роскошная гробница, выстроенная по приказу Эхнатона, до сих пор поражает Ахетатон своим великолепием, достойным царицы Хатшепсут.

Бенамут тоже поднесла к губам чашу, но не стала пить её до дна, опустила на стол. Видимо, этой честью удостаивала она только юного фараона. Впрочем, так ли уж она недоступна? Вряд ли найдётся в стране Кемет женщина, которая осмелится отказать Хоремхебу. Его мужественное лицо и крепкие руки, его щедрость к своим женщинам стоят прекрасных глаз его величества Тутанхатона. Приказать ей приблизиться или самому подойти к ней? Хоремхеб стоит так высоко, что легко может приказать дочери скульптора сделать это. И не только это. И даже будь Бенамут женой Кенна, для Хоремхеба преград не существует. И он почтит её своим вниманием, клянусь священным именем Хора, — почтит!

— Я не встречал тебя прежде в доме Кенна, Бенамут. И нигде не встречал! Хесира, ты скрываешь свою дочь в глубинах своей тёмной мастерской?

Как она опустила глаза, как смутилась под моим взглядом! Длинные ресницы бросали тень на её нежные гладкие щёки, и хотелось потрогать эту тень, поиграть с ней. На шее её блестело золотое царское ожерелье. Что ж, она ведь ещё не наложница Тутанхатона!

— Ты слишком добр ко мне, господин.

— Добрым ты назовёшь меня, когда твои руки будут полны сосудами с благовониями из страны Пунт, когда в ушах твоих закачаются золотые серьги, украшенные бирюзой и карнеолом, когда будешь появляться на улицах Ахетатона в золотых носилках. А ради твоей красоты, Бенамут, я готов опорожнить все ларцы и сундуки своего дома...

Она подняла глаза и смотрела в упор, твёрдо и смело. На меня был устремлён неподвижный взгляд её отца, горящий ревностью взгляд Кенна, хотя он был далеко и не мог меня слышать. Кровь разгоралась во мне, и я был подобен священному быку в дни его томления, и мускулы мои были как солнце. Я положил руку на её плечо, и она сжалась, как от удара, но многие девушки дрожали и плакали перед тем, как лечь на моё ложе. Такие больше нравились мне, чем жаркие красавицы, обнажавшие зубы в смехе от каждого прикосновения. И вдруг случилось небывалое — она оттолкнула мою руку, брезгливо стряхнула её, как будто я был последним из неджесов, презренным рабом. И, смиряя ярость, я прошептал, делая вид, что принял её движение за шутку:

— Не хочешь быть моей, Бенамут? Думаешь стать наложницей фараона?

Эйе удостоил меня своим посещением, прибыл в мой дом со всей торжественностью, с какой полагается навещать высшего военачальника верховному сановнику Кемет, отцу бога и носителю опахала по правую руку царя. Окружённый блестящей свитой, он тем не менее оставил её дожидаться у ворот и один переступил порог моего дома, подставляя свою голову лучам палящего солнца. В последнее время Эйе очень постарел, возраст его выдавали и ссутулившиеся плечи и походка, но лицо — наверно, благодаря тщательному уходу — оставалось моложавым. Он приветствовал меня тепло, как друга, за обычным цветистым пожеланием здоровья и благоденствия слышалась как будто искренняя приязнь. Но с чего ему было любить Хоремхеба? Высший военачальник — всегда кость в горле чати[114]. Тот, у кого под рукой стрелы и копья, желанным другом быть не может. Или Эйе прибыл ко мне по желанию юного фараона?

В просторном, прохладном покое моего дома мы расположились в богато изукрашенных креслах, которых много в последнее время появилось в Ахетатоне. Не нравились мне смешные утиные головы, которыми кончались их ножки, но нельзя было показать себя неотёсанным воином, ничего не смыслящим в тонкостях столичного искусства. Эйе из вежливости пригубил чашу молодого виноградного вина, а я выпил всё до дна, потому что хмель никогда не мешал мне вести серьёзные разговоры. Вот в делах с женщинами мог помешать, как на пиру у Кенна, в случае с Бенамут. Не будь я пьян, как львица Хатхор-Сохмет[115], я бы и не приблизился к ней, и не стал говорить каких-то слов, которые, видимо, её оскорбили. Не таков был военачальник Кенна, чтобы спустить обиду кому бы то ни было, даже высшему полководцу, и мне было неприятно, что так случилось у него же в доме да ещё на празднике, устроенном им в мою честь. Пришлось сделать вид, что всё было только шуткой, потрепать по плечу слепого мастера, похвалить строгость и целомудрие Бенамут, но от всего этого внутри саднило, как будто наглотался песка. А теперь, когда мне было уже пора покидать столицу и готовиться к походу против хананеев, явился Эйе с неизвестной целью, двухголовая, а то и трёхголовая змея. Однако начал он прямо, вопреки своему обыкновению, чем немало меня удивил и даже — хотя я никому не признался бы в этом — заставил встревожиться.

— Достойный Хоремхеб, опыт, дарованный мне прожитыми годами, подсказывает мне, что с тобой следует вести себя прямо и просто. Мудрый ценит истину, глупец предпочитает утешительную ложь, ведь так?

— Истинно, досточтимый Эйе.

— Так вот... — Эйе подался вперёд, и прямо в сердце заглянули его глаза, небольшие, но пронзительные, пугающие своей ясностью. — Эхнатона больше нет, и мы не станем называть его «вечноживущим», ведь так, Хоремхеб? Эхнатона не стало, и угасает блеск царственного Солнца...

Он ждал подтверждения или опровержения своих слов, но не так прост был полководец Хоремхеб, чтобы не глядя проглотить приманку и попасться на крючок. Если Эйе в душе предан Атону, ни к чему ему было приходить сюда. Он же знает — я не сирота Эхнатона, я — исключение из правил.

— Блеск царственного Солнца угасает, — спокойно продолжал Эйе, — скоро старые боги начнут поднимать головы, и в Кемет воцарится великая смута. Как бывает всегда в таких случаях? Погибнут лучшие и с той и с другой стороны, власть окажется в руках тех, кто при случае охотно продаст и своих начальников и своего бога. Во время смуты начнут погибать посевы, пересыхать каналы, и, что бы ни случилось после этого, народ всегда будет вздыхать о тех временах, когда было достаточно масла и полбы. Ты согласен со мной?

Я кивнул, ибо кивок — не ответ, ибо от него легче отречься, чем от любого самого пустячного слова.

— Мудрые давно знали, для чего Эхнатону понадобилось возвеличить Атона. Власть фараона он укрепил, но какой ценой? Ценой громадных потерь, ценой тысяч человеческих жизней. Мудрость правителя в ином: окружить себя мудрыми советниками, которые и на местах творили бы твою волю...

— Это так.

— Я рад, что ты со мной согласен. Кемет слишком большая страна, чтобы ею мог управлять даже всеведущий бог. Прежде всего те важны, кто занимает высокий пост, и это без разъяснений понятно, ведь так, достойный Хоремхеб?

— Так.

— Будем говорить прямо, — Эйе положил руку на стол и приготовился загибать пальцы. — Кто важен? Хранитель сокровищницы, начальник приёмного чертога, судебного чертога, правитель Дома Войны, управитель царским хозяйством. Если половина из них пожелает поклоняться Амону, а другая останется верной царственному Солнцу...

Я начал кое-что понимать, но мне нужно было проверить истинность своём догадки. Эйе был слишком умён и хитёр, чтобы излагать передо мною мысли, явившиеся только что или не обдуманные по много раз. Оставалось неясным, действует ли он по своему почину или исполняет желание фараона. Но фараон как будто призывал меня к откровенности и прямоте, неужели же этот мальчик умеет так хитрить?

— Ты прав, досточтимый Эйе. От высших лиц государства зависит слишком многое, чтобы можно было пренебрегать ими. — Гладкая фраза, ни к чему не обязывающая! — И знать тайные мысли тех, кто управляет кораблём Кемет, дело вполне достойное чати.

— А могу ли я, Хоремхеб, узнать твои тайные мысли? — вдруг тихо спросил Эйе, наклоняясь и делая такое движение, словно хотел взять меня за руку, даже — схватить. — Я пришёл говорить откровенно с умным человеком, у которого много силы в крепких руках...

Трудно было противиться столь открытому напору, и я поступил так, как делал порой во время войны в труднодоступных горных ущельях: будь что будет, пойду напролом!

— Ты хочешь узнать, что я думаю о будущем Кемет? Хорошо, скажу: фараон не сможет стать опорой Дома Солнца, блеск Атона погаснет. Ты это хотел услышать?

— Погаснет, но как? Сам собой? Или волей верховного владыки?

— А есть ли разница?

— Разница огромная, Хоремхеб. Эхнатон повелел быть солнцу, и оно взошло на небосклон. Если его величество Тутанхатон повелит солнцу погаснуть...

Я вздрогнул, словно в окна моего дома внезапно ворвался злой ветер пустыни.

— А почему этого не мог сделать его величество Хефер-нефру-атон?

— Сменхкара? — Эйе пренебрежительно назвал молодого фараона его истинным именем, о котором мало кто вспоминал. — Что он мог сделать? Он и не нужен был на троне Кемет. Слабый, болезненный, мечтательный юноша, погруженный в красоты древних сказаний и в красоту своей жены Меритатон! О нём и говорить не стоит, Хоремхеб. Его величество Тутанхатон — иное дело...

— Такой юный?

— В этом мальчике большая сила таится, Хоремхеб! — Эйе, казалось, отбросил все опасения, говорил совсем прямо. — Он слишком умён, умнее Сменхкара, в чём-то умнее и Эхнатона. Мальчиками порой бывает труднее управлять, потому что они упрямы и своевольны. Ты согласен?

— Согласен.

— Тутанхатон верит в царственное Солнце лишь потому, что родился во дворце, где уже не было старых богов. Он уже понимает, что в Кемет творится неладное. Ты знаешь о том, что кто-то пытался уже осквернить гробницу Эхнатона? И то, что фараон Сменхкара скончался в старой столице, вызвало толки среди знати.

— Это ты убедил его уехать в Опет?

— Я. Чтобы спасти его...

Спасти? Усмешка моя вышла невесёлой.

— И его величество Тутанхатона ты тоже собираешься спасать таким же способом?

— Боюсь, не пришлось бы мне спасать себя самого! — Эйе усмехнулся, и тоже невесело. — Мы оба, ты и я, Хоремхеб, не пойдём за колесницей царственного Солнца, ибо нас слишком многое связывает со старыми богами. Но мы оба должны сделать так, чтобы они вернулись нашим именем. Нашим, полководец Хоремхеб! Нельзя до поры до времени внушать эту мысль фараону. Нельзя, ибо он слишком умён, чтобы не понять выгоды возвращения старых богов.

Я умолчал о том, что уже невольно подал фараону эту мысль в разговоре о храмовых людях. Умолчал и о том, что мне показалось тогда — что у мальчика уже были какие-то свои мысли на этот счёт. То, что сейчас говорил Эйе, подтверждало истинность моей догадки.

— Хорошо, досточтимый Эйе, но если кто-то подаст эту мысль фараону раньше нас?

— Кто же?

— Его учитель Мернепта.

— Учёный жрец? Он не осмелится. К тому же он очень стар, слишком многое пережил, и его не было в Кемет, когда Эхнатон разрушал храмы. Нет, он — нет...

— Маи?

— Просто исполнительный слуга.

— Джхутимес?

— Ни на что не годен, кроме войны. Кстати, до сих пор ещё сходит с ума по своей страстной красавице Кийе. Я думаю, что именно он и увёз её из Ахетатона, когда она впала в немилость. Где она теперь — не знаю. Мог бы узнать, но это ни к чему. Итак, Джхутимеса оставим в покое.

— Но ведь не Туту же, не Меритатон, не царица Нефр-эт?

— Туту ты сбрасываешь со счетов только потому, что он верховный жрец Дома Солнца? Возвеличенный Эхнатоном, он ухватится за любое средство, если увидит, что земля ускользает из-под его ног. Поверит ли народ жрецу, столько лет возглашавшему гимны царственному Солнцу — это другое дело. Но Туту не пользуется доверием фараона. Ещё ты сказал, Нефр-эт и Меритатон? Первая поддерживала своего мужа в борьбе против старых богов и не захочет предать его тени. Вторая — девушка, юная вдова, рождённая при блеске царственного Солнца. Но бывает так, что даже наложница, если она умна, может нашептать фараону слова, которые он потом претворит в великое. Кийа нам это показала... — Эйе, казалось, размышлял вслух, покачивая головой. — Но Тутанхатон ещё мальчик, хотя и муж третьей дочери Эхнатона. Кроме нас двоих, Хоремхеб, никто не может стать оком и ухом царя. Поэтому мы с тобой и должны пить вино из одной чаши, не опасаясь друг друга.

Он смотрел на меня, взглядом проникая в глубину моего Ба, стремясь обезоружить, обезопаситься моим же мечом от тайных врагов. Не так я был прост, чтобы поверить Эйе, всегда умевшему блюсти свою выгоду. Я не сомневался, да и никто бы не мог, в его преданности царскому дому, ибо в то время, когда внезапная смерть Эхнатона повергла Кемет в ужас и смятение, он легко мог бы встать во главе оскорблённой знати, пользуясь всеми своими божественными правами, и не допустить восхождения на престол Хефер-нефру-атона, тем более легко мог он это сделать после внезапной кончины последнего, но он стоял рядом с троном, раскинув руки охранительным жестом над юными и неопытными наследниками. Может быть, в том и была его сила, что многие видели этот охранительный жест? Теперь же он стремился обезопасить себя, заручившись моей поддержкой, предложив мне руку дружбы. Со стороны чати это было мудро — потихоньку сколачивать надёжную опору для трона, превращать друзей в нерушимую крепость, находить и обезвреживать тайных врагов. И всё-таки я не сомневался, что в нужное время, удобное ему время он сам произнесёт слова, поспешности которых так опасается, произнесёт, не дожидаясь ни моего присутствия, ни моего одобрения. Выгода на его стороне — мне редко придётся бывать при дворе фараона. И всё же я кое в чём посильнее Эйе, ибо мальчик-фараон бредит военными успехами, а они уж всецело зависят от высшего военачальника Хоремхеба! Мальчику приятнее будет прислушиваться к советам опытного воина, чем к советам старого надоедливого сановника. Пожалуй, нужно будет сделать так, чтобы Тутанхатон попробовал настоящего боя, ощутил бег боевой колесницы и жар нагретого от постоянной стрельбы лука. Вот тогда Хоремхеб воистину возвысится над всеми этими многочисленными сиротами Эхнатона и над самим чати, слишком уверенным в себе чати... Пока же следовало действовать осторожно. Эйе прав — честь восстановления старых порядков должна принадлежать тем, кто заслужил её долгой непререкаемой верой. Разве я когда-нибудь отказывал в ней своему богу-покровителю? Разве я не ношу на груди амулет слёзы Исиды? И даже если мне приходилось склонять голову перед царственным Солнцем, я всегда утешал себя тем, что Эхнатон пытался представить Атона не столько богом, сколько великим фараоном. А разве позорно для воина склонять голову перед великим властителем? Поклоняемся же мы великим пирамидам, хотя Хуфу, Хафра и Менкаура[116] многое понимали и делали совсем не так, как по прошествии веков представляется правильным нам, их потомкам. Теперь же всё будет иначе. Первую открытую жертву я принесу моему богу-покровителю в своём родном городе...

— Так я могу думать, что мы поняли друг друга, Хоремхеб? — сказал Эйе, улыбаясь так дружески, словно я был его кровным братом, только что доказавшим ему свою безграничную преданность. — До тех пор, пока ты видишь меня в кресле чати, ты можешь рассчитывать на мою дружбу и помощь всегда, когда бы она тебе ни понадобилась.

— Хотел бы ответить тебе тем же, но в моём распоряжении только стрелы, мечи и боевые колесницы, но уж они-то, думаю, тебе не понадобятся.

— Они понадобятся, если немху вдруг решат поднять мечи против фараона. — Эйе снова стал серьёзным, на лице его промелькнула озабоченность. — Поэтому стоило бы обезопасить пути заранее, Хоремхеб. Немху нам не нужны! Мы должны оттеснить их, а потом столкнуть в пропасть.

— Их слишком много.

— Количество никогда не решает всего дела. Ты должен знать это как хороший воин, Хоремхеб. Сейчас они боятся, это правда. Нужно не дать им опомниться, как можно скорее стереть их имена с каменных плит.

— Каким же способом?

— Способов много. Лучший из них — сделать так, чтобы фараон перестал им доверять.

— Всем сразу?

— Он мальчик, неопытный мальчик. Если ребёнка укусила злая собака, он начнёт бояться и ненавидеть всех собак.

— Этому мальчику не три года.

— Уверяю тебя, Хоремхеб, стоит одному немху повести себя не так, как кажется правильным молодому фараону, и он перенесёт свою неприязнь на всех сирот Эхнатона. Нужно, чтобы он перестал им доверять...

— Но в его свите немху нет.

— Ты уверен? — Эйе взглянул на меня насмешливо.

— А кто? Ведь не Мернепта же, не Маи, не Джхутимес, не ты и не я. Правда, есть Туту. Но ты же сказал, что он ему не доверяет? Кстати, почему?

— Не знаю. Не всё бывает объяснимо, Хоремхеб.

— Хотя я и не учёный жрец, мне это известно.

— Ты обиделся? Прости меня и не гневайся, достойный Хоремхеб. С немху мы справимся, если только будем смотреть в одну сторону. Что важнее, по-твоему — смотреть друг на друга или в одну сторону?

— Смотреть — значит приглядываться. А если ты предлагаешь верную дружбу...

Мне ловко удалось прикинуться простодушным воином, и Эйе рассмеялся.

— Тогда будем смотреть на врагов наших — немху, будем смотреть на фараона, которого оба мы любим и которому желаем долгих лет царствования и благоденствия. Хорошее у тебя вино, Хоремхеб! Поднимем чаши за здоровье нашего юного повелителя, фараона Тутанхатона?

— Поднимем, Эйе. Его величество — да будет он жив, цел и здоров! — заслуживает того, чтобы у него были верные и добрые друзья.

Мы выпили и поставили чаши на стол, и Эйе весело смотрел на меня, как будто вино уничтожило последнюю преграду между нами, сделало нас кровными братьями. Я приказал подать фрукты, сваренные в мёду, и мы ели их с истинным удовольствием.

— А скажи, Эйе, — заметил я как бы между прочим, — можешь ты сказать, по-настоящему ли юный фараон предан царственному Солнцу?

— Он верит, да, но что-то его смущает. Должно быть, то, что руки-лучи потребовали себе в жертву слишком много крови, а не только вина или благоуханного масла. Ему пришлись бы по сердцу Тот или Хатхор, а может быть, и Тиа[117], и Маат. Но пока не сказано им ни единого слова в защиту старых богов, — Эйе подчеркнул это «им», — все мы — верные служители Атона.

— Истинно так.

— А кстати, Хоремхеб, — Эйе легко переходил от разговора к разговору, и меня это порой настораживало, а порой забавляло, — посетил ли ты уже мастерскую скульптора Хесира? Отважный полководец Хоремхеб достоин того, чтобы облик его был запечатлён в камне. Как удалось тебе уберечь своё лицо от вражеских стрел? На твоей шее остались их следы, но они пощадили твои щёки и лоб, чего не скажешь о молодом Кенна. Знаешь ли ты, что он решил жениться на дочери слепого скульптора? Что и говорить, она красива, изысканно красива, и если бы его величество был постарше, она могла бы стать украшением его женского дома. Говорят, он очень милостиво обошёлся с Бенамут, когда навестил мастерскую её отца уже после своего воцарения. Подумать только, Хоремхеб, прошло уже восемь месяцев! И знаешь, эта девушка, Бенамут...

БЕНАМУТ, НЕВЕСТА ВОЕНАЧАЛЬНИКА КЕННА

Военачальник Кенна собирался покидать Ахетатон, войско готовилось к походу в Ханаан. И Хоремхеб должен был уехать. С волнением ждала я этого, первого — с печалью, второго — с радостным нетерпением. Ибо Кенна стал преданным другом нашего дома, а Хоремхеб — его заклятым врагом. Случилось так, что я, несчастная, стала причиной вражды между молодым военачальником и его полководцем, которого раньше он любил, как отца или старшего брата. Но никогда, даже ради спасения жизни, я не стала бы наложницей Хоремхеба, никогда, ибо любила другого. У Бенамут была гордость, и за эту гордость она не ждала награды. Наградой стала любовь Кенна — нежная и сильная, подобная дыханию душистого ветра с Ливанских гор. Чем заслужила я любовь этого человека, отважного, как молодой лев, и становящегося робким, как газель, когда он оказывался рядом со мной? Ведь было у него много знакомых женщин, которые с радостью отдали бы ему свою руку. У них было всё, у меня — ничего. Ничего, кроме красоты, которая не приносила мне радости, и искусства моего отца...

Изображение его давно было закончено, и в отсутствие Кенна на меня смотрел его каменный двойник — мужественный, серьёзный и печальный. Когда он впервые появился в мастерской, он был иным — восторженным и весёлым. Видно, многое изменилось с тех пор, как он переступил наш порог. И в самом деле, ведь успели смениться два фараона...

В тот день, когда наконец свершилось то, чего ожидали и я, и мой отец, Кенна пришёл с роскошными подарками — алебастровыми сосудами с благовониями из страны Пунт, золотыми серьгами искусной работы, ларцом из эбенового дерева и слоновой кости. Он поставил дары перед моим отцом и пожелал, чтобы он коснулся их. И рука моего отца легла на принесённые Кенна дары и принялась осторожно, любовно ощупывать их. По их ценности отец мог судить о силе чувств молодого военачальника, и он был рад, что ожидания не обманули его. Потом он сказал:

— Верно, ты хотел поговорить со мною, Кенна?

Он больше не говорил «господин Кенна», ибо военачальник давно запретил называть его так. Отец прямо смотрел в глаза Кенна своими прекрасными незрячими глазами, и казалось, будто он проникает этим неподвижным взглядом глубоко-глубоко, в сокровенную обитель сердца воина. Но сердце Кенна было чисто, в груди его не было тьмы, и он выдержал этот взгляд спокойно и с достоинством, которого я не могла не оценить. Стоя в дальнем углу мастерской, я размешивала глину, стараясь придать ей ту густоту, которая наиболее подходила для работы моего отца. Труд этот был мне привычен, руки мои делали своё дело, не нуждаясь в помощи глаз. И я видела, как блеснул взгляд Кенна, когда он обернулся в мою сторону.

— То, что я скажу тебе, досточтимый Хесира, должно быть, не тайна для такого мудрого и проницательного человека, как ты. Желание моего сердца — взять в жёны твою дочь Бенамут, сделать её госпожой моего дома...

Он остановился, ибо волнение помешало ему продолжать, ибо дыхание перехватило у него в горле. Поистине, он вёл себя так, словно был сыном простого ремесленника, а я знатной госпожой, однажды подарившей его благосклонным взглядом. Сердце моё забилось, но не так, как билось оно при звуке одного только имени его величества... А отец мой сказал:

— Великая честь для меня и моей дочери, Кенна, что ты пожелал обратить на неё своё благосклонное внимание. Но тебе известно, что, хотя я и отмечен милостью Великого Дома, приданое её не будет столь роскошным и богатым, как полагалось бы невесте такого человека, как ты.

— Мне это известно, Хесира.

— За свою работу я неоднократно получал награду золотом и многими превосходными вещами. Ты возьмёшь в жёны девушку хотя и небогатую, но и не такую, что принуждена сама стирать свои платья. Что же до Предков её и моих, прадед мой был жрецом храма богини Хатхор в Анхабе. Никто из моих предков не был простым землепашцем, ничьё тело не знало плети. Ты можешь видеть это по моему лицу и по лицу моей дочери...

— Я вижу это, досточтимый Хесира.

— Тогда спроси своё сердце ещё раз и спроси Бенамут, желает ли она принять такую честь. Моя дочь — не рабыня. Пусть её ответ будет и моим последним словом.

Руки мои были испачканы глиной, и потому я не могла прижать их к сердцу, готовому выпрыгнуть из груди. Кенна взглянул на меня, и в его взгляде прочла я великую нежность и горькую печаль. Он сказал:

— Позволь мне поговорить с твоей дочерью наедине, досточтимый Хесира.

Отец кивнул, и мы вышли из мастерской и пошли в сад, где гранатник был в цвету, где пурпурные лилии томились от полуденного зноя. Мы остановились у стройной маленькой сикоморы, и Кенна взял мою руку и сжал её в своей. Так горяча была его рука, что её прикосновение обожгло меня, и так сильна, что я испугалась, как бы он не сжал пальцы и не превратил моё запястье в подобие увядшего стебля. Кенна и раньше касался моей руки, но никогда — так, как это он сделал теперь. С трудом я заставила себя поднять голову и посмотреть на него, и нечто большее, чем девичье смущение, затмевало мой взор. Не было на свете другого человека, кроме отца, который был бы мне так же дорог, как Кенна, но был бог, светлый Хор, солнце, превыше которого я не знала... И то, что Кенна догадывался об этом, было для меня больнее упрёков. Сквозь листву пробивались золотые солнечные лучи и рассыпались у наших ног подобием тонкой чудесной резьбы, и было томительно и тяжко, как бывает в знойный полдень, но не так, как всегда, ибо на этот раз томилось моё Ба... Что могла я сказать Кенна? Был один, кому я принадлежала всецело, хотя он и не знал об этом, и был он недостижим, как бог Ра в своей сияющей золотой ладье. Словно огненные стрелы Сохмет, пронзали меня воспоминания о последней встрече с ним в мастерской моего отца, в день, когда его величество пожелал видеть изображение усопшего владыки, фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Оповещённые о прибытии его величества заранее, ожидали мы с отцом, когда он взойдёт на наш порог. Разум говорил мне, что всего лучше было бы уйти и не показываться на глаза фараону, а любовь требовала другого, и голос её звучал всё более настойчиво и властно. Одетая в своё лучшее платье, умащённая дорогими благовониями, с золотым царским ожерельем на шее, ожидала я прибытия его величества у дверей мастерской и вдруг бросилась в сад, чтобы нарвать букет свежих душистых цветов. Так быстро убежала я, что отец не успел ничего мне сказать, хотя мог ощутить по аромату цветов, что я сделала. Так, с охапкой цветов, прижатых к сердцу, ждала я появления его величества Тутанхатона, взор которого золотыми каплями проникал в сокровенную обитель моего Ба, глаза которого были источником сладости северного ветра, уста которого несли его благодатное дыхание... И вот он появился, вот сошёл со своей золотой колесницы, и мы с отцом распростёрлись у его ног, целуя его след на земле. И когда он сделал шаг по направлению к мастерской, я усыпала его путь цветами, и он улыбнулся своей лучезарной улыбкой, доброй и немного застенчивой. Мог ли он знать, что каждый цветок хранил мой поцелуй, моё взволнованное дыхание? Его величество вошёл в мастерскую и остановился перед изображением усопшего фараона, и глаза его наполнились слезами. Он стоял так долго, долго... Потом обернулся к моему отцу, почтительно стоявшему поодаль, и тихо сказал:

— В лице его величества ожидание близкой смерти, Хесира. Как ты сумел увидеть это? Или твоему незримому взгляду доступны тайны Всемогущего?

— Твоё величество, мои руки делали только то, что делали. Они принадлежат простому человеку, не знакомому с таинствами храмов и небесных светил. Это всего лишь руки мастерового...

— Искусство — тайна не меньшая, чем те, что вершатся в сумраке святилищ. Вот его величество Хефер-нефру-атон ушёл в Страну Заката, а его Ка словно пребывает здесь, в этом изображении. И как поверить, что камень лишён дыхания?

Кто из нас видел эту складку у рта, эти лёгкие морщинки в углах глаз? А ты увидел! Художникам и скульпторам нужно воздавать почести наравне со жрецами, и велик был вечноживущий Эхнатон, понявший это. Моё желание, Хесира, чтобы ты всегда изображал меня таким, каким видишь. И что бы ты ни увидел в моём лице...

— Твоё величество, мне будет позволено создать твоё изображение в царском венце?

Его величество улыбнулся, и улыбка его говорила о том, что он ещё не привык носить двойную корону Кемет. Он прошёлся по мастерской, останавливаясь то перед одним, то перед другим изображением, и лицо у него было такое, словно он хотел постичь тайну.

— «Искусство не знает предела — разве может художник достигнуть вершин мастерства?» — произнёс он строки из поучения Птахотепа, и мой отец почтительно склонил голову, как будто эти слова относились только к нему, к нему одному. — Как ни хороши лица их величеств Эхнатона, Нефр-эт и Хефер-нефру-атона, кажется, что вот это лицо ещё живее... — Он указал на изображение Кенна, которое к тому времени было уже закончено, но ещё оставалось в мастерской, ибо его мать Ренпет-нефр-эт пожелала иметь ещё два точно таких же. — Кто этот молодой человек? Судя по лицу, отважный воин...

— Твоё величество, это военачальник Кенна.

— Я запомню его имя! Человек, у которого такое открытое и смелое лицо и взгляд прямой и благородный, не может таить в груди тьмы. Вот видишь, в чём ещё состоит сила твоего искусства, — засмеялся его величество, обращаясь к моему отцу, — ты указываешь царю на его верных слуг, ты привлекаешь моё внимание к тем, кто достоин возвеличения. У тебя теперь будет много работы, Хесира, ибо я буду направлять к тебе тех, чьи сердца скрыты от меня. У тебя есть изображения всех высших сановников Кемет? Пусть приходят к тебе все, от начальника приёмного чертога до хранителя царских сандалий!

Он смеялся, но глаза его были серьёзны. Как ни был благосклонен к художникам его величество Эхнатон, его величество Небхепрура хотел сделать больше. Он думал о чём-то глубоко, серьёзно, глядя на каменные изображения царских особ, сановников, военачальников. Я смотрела на него из-за своей занавески, вспыхивая каждый раз, когда он поворачивался в мою сторону. Как изменился он в последнее время! Теперь он казался мне моим ровесником, едва ли не старше.

— Не прячься, Бенамут, — вдруг сказал его величество, — я хочу, чтобы ты была передо мной. Ты приятна мне, и разве пристало тебе, дочери такого искусного мастера, прятаться от своего повелителя? Ты носишь моё ожерелье, это хорошо, — засмеялся он, увидев драгоценное украшение на моей шее. — Скоро ты и твой отец станете людьми наградного золота, а пока прими вот это... — Его величество сделал знак одному из сопровождающих его придворных, и тот извлёк из небольшого ларца, которого я раньше не заметила, блистающую золотом фигурку льва и по приказу фараона передал её мне, онемевшей от счастья. — Это изображение священного льва хатти, искусная работа старых мастеров этой страны. Она немного груба, но посмотри, как много жизни в золотых глазах этого зверя!

Я распростёрлась ниц перед фараоном, не смея поднять глаза, бессвязно шепча слова благодарности. Лев, который был у меня в руках, не походил на статуэтки наших мастеров, он и в самом деле был сделан грубее, проще, но глаза его были живыми и печальными, словно то был раненый лев, лев, страдающий от боли. От тепла моей ладони фигурка стала совсем тёплой, совсем живой.

— Ты когда-нибудь видел работу мастеров хатти? — спросил его величество, обращаясь к моему отцу, и просто, легко прозвучало в его устах слово «видел». — Что скажешь о ней, как нравятся тебе изделия из бронзы, золота и серебра?

— Они грубы, твоё величество, но всегда выразительны. Однажды мне довелось держать в руках фигурку женщины, которая, как говорили, была сделана давным-давно, в те времена, когда люди не знали ещё плуга и ярма для животных. У неё не было лица, формы её были грубы, но в. ней было много выразительности, истинного воплощения женской силы, её предназначения. Главное — что мастер вкладывает в свою работу.

— Это так!

— Не всегда можно угадать истинные мысли мастера, делавшего ту или иную вещь. Порой из-под рук его выходит совершенно противоположное тому, что было в его замысле, и он сам дивится этому. Но я, твоё величество, да простится мне эта дерзость, кажется, понял, в чём дело...

— В чём же, Хесира?

— В том, твоё величество, что камень, глина или золото живут своей жизнью и только подсказывают рукам мастера нужную форму. Потому и случается, что они выдают тайны, неведомые скульптору...

Его величество задумчиво слушал моего отца, слушал, как ученик. Я сжимала в руке золотого льва, и он казался мне всё более живым и всё более печальным. Может быть, в нём была заключена печаль неведомого мастера хатти? Мне не хотелось думать о печали фараона.

— Я вижу, тебе понравился мой подарок, Бенамут? — спросил его величество, отрываясь от созерцания головы верховного жреца храма Атона, второго по значению святилища после Дома Солнца. — Что ты о нём скажешь? Каков он?

— Печален, твоё величество.

— Печален? — Фараон удивлённо поднял брови. — Почему же печален? Мне он казался совсем живым, может быть, только что вернувшимся в своё логово, утомлённым, но не печальным... Но даже если так, я уверен, что ты развеселишь его, Бенамут, развеешь его печаль. Надеюсь, он принесёт тебе счастье.

— Уже принёс, твоё величество, — тихо сказала я, прижимая фигурку к груди.

После ухода его величества я долго-долго смотрела на его подарок, и золото расплывалось перед моими глазами от счастливых слёз. Отец подошёл ко мне, положил руку мне на плечо.

— Прохладная у тебя кожа, Бенамут, — сказал он, — верно, ты испытываешь наслаждение? Его величество Небхепрура Тутанхатон милостив к нам, должно быть, тебя благословляют боги... И если будет много работы, это хорошо, — добавил он задумчиво, — быть может, мой страх бесплоден.

— Какой страх, отец?

— Стать ненужным. Стать просто ремесленником, в лучшем случае — мастером, изображающим только подобие человека. При его величестве Эхнатоне мы, художники и скульпторы, почувствовали себя свободными...

— А разве не всегда так было?

— Не всегда. Посмотри на древние изображения владык Кемет — разве это живые люди? Только в лице фараона Сенусерта I можно увидеть что-то истинное, принадлежащее только ему. Ведь владыки Кемет не всегда были красивы, хотя почти всегда величественны. Его величество Эхнатон повелел изображать себя таким, каков он был. И были мастера, которые делали его даже более некрасивым, чем на самом деле. Даже её величество Нефр-эт, а уж кто прекраснее её, не на всех изображениях выглядит так. Потом мастера стали внимательнее, они начали глубже изучать натуру, и ненужное, искажающее облик фараона, ушло. Новый владыка Кемет мог бы повелеть вернуться к старым образцам...

— Его величество Небхепрура Тутанхатон — да будет он жив, цел и здоров! — очень красив, и нет нужды изображать его лживо, — возразила я, избегая незрячего взгляда моего отца.

— Поистине так. Но красота уходит с годами, увядает... Пройдёт время — и человек может захотеть утешительной лжи, ему захочется видеть себя вечно красивым, вечно молодым. Тогда, чтобы никто не мог обвинить властителя в человеческой слабости, приказывают всех изображать одинаково — красивыми и бесстрастными. Но если фараон понимает, какая сила таится в искусстве, это хорошо...

Его величество не забыл своих слов, сказанных о военачальнике Кенна, он пожелал видеть его в Зале Приёмов, и Кенна долго не мог понять, чему обязан подобной честью.

Фараон не только подробно расспрашивал его о военных делах, но и пожелал, чтобы Кенна участвовал в его охоте на антилоп и милостиво говорил с ним. Кенна узнал много позже, что это искусство моего отца заставило молодого фараона обратить внимание на безвестного, хотя и знатного и отважного военачальника. Но Кенна знал ещё что-то, догадывался по моему лицу, что золотой лев хатти был не просто знаком обычной царской милости. Потому, должно быть, и не было безмятежным его лицо, когда мы вышли в сад и остановились под маленькой сикоморой. Первое слово принадлежало ему, а я многое успела передумать за то время, пока мы стояли молча среди золотой резьбы солнечных лучей и лиственных теней. Наконец он сказал мне, сжимая мою руку своей сильной и твёрдой рукой, сказал тихо, как всегда теперь говорил в моём присутствии:

— Желаешь ли ты стать госпожой моего дома, Бенамут?

Я ответила ему тоже тихо:

— Да.

Глаза его излучали нежность и любовь, но слишком много печали таили на своём дне эти глубокие чёрные озёра. Мне и сладостно, и горько было в этот миг, и я была подобна цветам в руках возлюбленного, только что сорванным и уже чуть увядшим. Он привлёк меня к себе, и его сердце забилось возле моего сердца. От горькой нежности хотелось мне и петь, и плакать, и, отдаваясь нежным ласкам Кенна, думала я о нежданном счастье и нежданной горечи, которая будет сопровождать всю мою жизнь с ним. Ни слова не произнесли мы о фараоне, но и в моих мыслях, и в мыслях Кенна был он. Ему, ему одному принадлежала Бенамут безраздельно, но он был богом, и благословение бога не могло принадлежать мне одной. Только в мечтах, только в сновидениях, тревоживших моё девичье ложе, мне одной принадлежала его любовь, ласка его рук, лучистый взор его глаз. «Горе, горе мне, — подумала я, — сердце моё улетает от меня...»

— Моя мать, госпожа Ренпет-нефр-эт пожелала, чтобы моя свадьба состоялась через год, ибо только к тому времени истечёт срок скорби по моему отцу, назначенный ею. Всё это время я проведу в походе против кочевых племён хананеев, — сказал Кенна. — Когда я вернусь, мы сразу отправимся к жрецам Дома Жизни, и мой дом станет твоим домом.

— Это большая честь для меня, Кенна.

— Только честь? — Глаза его были полны укоризны, нежного упрёка. — Неужели только честь, Бенамут?

— Нет, брат мой, и честь, и радость. Я буду ждать тебя, — прошептала я и обвила руками его шею. Моя золотая печаль не должна была ранить его, и я поклялась себе самой, что никогда не встревожу, не обижу, не огорчу моего мужа, хотя сердце моё никогда не исцелится от гибельной любви к солнцу. И когда мы вернулись в дом и объявили отцу о нашем обоюдном желании стать мужем и женой, ни на моём лице, ни на лице Кенна нельзя было увидеть и следа печали.

Так я стала невестой военачальника Кенна и была представлена его матери, госпоже Ренпет-нефр-эт. Если бы не великая награда, которой удостоился мой отец в день празднования годовщины восхождения на престол его величества Тутанхатона, она бы не приняла так милостиво дочь простого скульптора, хотя и правнучку жреца. Но, став людьми наградного золота, мы с отцом получили право не склонять головы в почтительном страхе перед теми, кто должен был стать покорным посетителем нашей мастерской, исполняющим волю его величества. Все рабы наши и слуги, все друзья моего отца высыпали на улицу, чтобы приветствовать нас, когда мы возвращались после церемонии в царских садах. И Кенна был счастлив, потому что его величество пожелал сделать его одним из своих друзей и отдать под его начало корпус, располагавшийся на южной границе Кемет. Его величество милостиво обещал почтить свадьбу Кенна своим присутствием, и не было в тот миг человека, который не позавидовал бы счастливой звезде молодого военачальника. Было ли наброшено на мои глаза золотое покрывало Хатхор или то было истиной, но мне показалось, что его величество иначе взглянул на меня в тот миг, когда ему стало известно о желании Кенна сделать меня госпожой своего дома. Было ли то сладостным обманом Золотой или истиной, но мне почудилось, что в прекрасных глазах фараона промелькнула грусть. Но было ли во всей стране Кемет что-либо, что могло быть ему неподвластно? Он воистину был светлым Хором, золотым Хором, снизошедшим на землю благословенного Хапи. И мне было даровано счастье видеть его, вдыхать сладостный воздух, которым дышал он...

Хоремхеб больше не смотрел на меня, не заговаривал со мною. И всё же спокойно рядом с ним мне было так же, как спокойно человеку рядом со львом. Сила и опасность исходили от него, и мне казалось опасным даже его присутствие при особе фараона. Кенна, Джхутимес, Рехмир, Мехи — все они восхищались Хоремхебом, все почитали его первейшим лицом государства, хотя он и был третьим после чати и верховного жреца Дома Солнца. В те дни весь Ахетатон говорил о том, что истекает счастливое время могущественного Туту, что Атон отвратил от него свой сияющий лик. А иные поговаривали о том, что лик царственного Солнца всё реже склоняется к Ахетатону, городу его славы. Много людей бывало в мастерской моего отца, и уста их не всегда были надменно сомкнуты. Тревожило то, что Эйе и Хоремхеб всеми силами поддерживали блеск гаснущего солнца, сами приносили ему богатые жертвы. А жрец Мернепта, воспитатель и наставник его величества, однажды пожелал иметь изготовленную руками моего отца статуэтку бога Тота. Учёный жрец просил сохранить тайну, и мой отец выполнил своё обещание, но и без того это было странно и при его величестве Эхнатоне даже смертельно опасно. Вряд ли Мернепта пользовался тем, что фараон любил его как отца и был привязан к нему, вряд ли мог быть уверен, что его тайна останется тайной, но, видимо, он не боялся ни Эйе, ни Хоремхеба, если позволял себе заказывать царскому скульптору статуэтку бога с головой ибиса. Жрец Мернепта рассказывал о том, как любит его величество красивые, искусно сделанные вещи. Он рассказывал о золотых кузнечиках, которые в детстве были любимыми игрушками царевича и казались живыми, так искусно они были сделаны. Жрец Мернепта упомянул и о ларце, на котором было чудесное изображение их величеств Тутанхатона и Анхесенпаатон в беседке, украшенной гирляндами цветов и виноградными лозами. Искусству поистине был сужден счастливый век владычества богов в дни царствования второго преемника его величества Эхнатона, и сердце радовалось при мысли об этом. Мернепта говорил о том, как изящна и изысканна стала обстановка главного царского дворца в Ахетатоне, как много новых чудесных вещей очень тонкой работы появилось с восшествием на престол юного фараона Небхепрура. Новый фараон не приказывал так часто изображать себя на стенах дворцов и каменных плитах вдоль границ Ахетатона, но любил изображения животных пустыни, сцен охоты. Сам он охотился не только на газелей и диких коз, но и на леопардов, львов и пантер, шкуры которых во множестве украшали его покои. Я слушала с восхищением, затаив дыхание, и мне казалось, что слова царского воспитателя рисуют в воздухе чудесное изображение всего, о чём он говорил. Так божественна была красота фараона, что она воистину притягивала к себе красоту окружающего мира, так сверкала она, что разгоняла тьму. И когда жрец Мернепта получил свою статуэтку и ушёл, щедро вознаградив отца за работу, мне хотелось и петь и радоваться, как в праздник разлива Хапи, когда все веселятся и надевают самые лучшие одежды. Но пришёл Кенна, задумчивый и огорчённый чем-то, и я поспешила поднести ему пальмовое вино в серебряной чаше, которое он выпил жадно, словно только за этим и пришёл в наш дом. Когда я увидела его в первый раз, он был весел, глаза его сияли восторгом, голос его звенел. А ведь то было невесёлое время для военачальников, обеспокоенных судьбой Кемет, тогда войска стояли без дела на границах, вынужденные терпеливо наблюдать за наглыми выходками хатти и хабиру. Теперь же всё было по-иному, фараон повелел не отдавать кочевникам ни локтя Черной Земли, разбираться с ними на месте, не дожидаясь, пока гонец достигнет столицы и вернётся обратно. Такому опытному полководцу, как Хоремхеб, конечно, можно было поручить командование войсками на самом опасном участке границ — северо-востоке, но враги Кемет ещё не почувствовали крепость мышцы молодого фараона и по-прежнему вели себя нагло и самоуверенно. Не это ли заботило Кенна? Он долго не начинал разговора, всё пил вино, отвечая односложно на вопросы моего отца и мои. И только когда осушил до дна четвёртую чашу, сказал:

— Плохие дела, Бенамут, плохие дела, достойный Хесира! Хоремхеб стал лют, как дикий лев пустыни. Он узнал, что кое-кто из военачальников не возложил своей жертвы на алтарь царственного Солнца, и приказал жестоко наказать виновных. Их били плетьми, их сделали простыми воинами. Лучший из них, Мехи, был возвеличен его величеством Эхнатоном. Теперь он повержен в прах, теперь его глаза в земле. И другой, Нахт-Атон, тоже подвергся гонениям — за то будто бы, что его воины возносили моления Амону. А уж кто был преданнее Атону, чем Нахт-Атон и Мехи? Мехи не мог принести достойной жертвы, потому что за время его отсутствия его жена наделала долгов и заложила ростовщикам поместья своего мужа. Но Хоремхеб не стал слушать никаких оправданий, он сказал, что не желает подвергаться гневу царственного Солнца из-за нескольких бездельников и негодяев, врагов его величества. И теперь они лежат в пыли у его ног и молят о снисхождении, хотя они оба — истинные приверженцы великого Атона. Сам Хоремхеб никогда не выказывал столько почтения царственному Солнцу, как они. А теперь, когда у Хоремхеба такая власть... Говорят, что скоро он станет главным царским домоправителем. Кто ему возразит? Никто!

— Разве Мехи и Нахт-Атон не могут пасть к ногам его величества? — спросила я, и сердце моё забилось.

— Кто допустит их к фараону? Если бы все дела решал единолично его величество! Но так не бывает никогда и нигде. Что-то творится во дворце, Бенамут, что-то там происходит. Кажется, что Хоремхеб и Эйе идут одной дорогой, но вдруг оказывается, что первый вдет наперекор второму и оставляет того в растерянности. Это говорил мне Джхутимес, а он хорошо знает дворцовые дела. Нет, пожалуй, не так — хорошо видит, знать же их не может никто. Как-то он сказал мне, что Хоремхеб и Эйе недолгое время казались друзьями, потом стали больше похожи на врагов, чем на друзей. Никто не думал, что могут повториться времена, когда преданных Амону лишали погребения и даже сжигали на кострах! А теперь Хоремхеб делает так, что люди об этом вспоминают...

— Может быть, дело не только в богах, — заметил мой отец. — Ты сказал, что Мехи и Нахт-Атон были теми, кого называют сиротами Эхнатона? А Хоремхеб родом из старой знати, хотя и не столичной. Может быть, Кенна, дело именно в этом?

— Сыну начальника служителей бога в Хутнисут прикрываться именем Атона для борьбы с теми, кто по желанию Эхнатона вышел из глинобитной хижины? Нет! — Кенна пренебрежительно махнул рукой. — Но что происходит, не могу понять. Боюсь за его величество, он слишком молод. И если Эйе и Хоремхеб играют в кости с тайными знаками, понятными только им двоим...

— Чати не может быть другом Хоремхеба, он смотрит на него свысока, как все люди знатных родов Опета на знатных людей дальних степатов. Пропасть между ними глубже, чем между жрецом и воином, между львом и шакалом. Здесь что-то иное, и столь зримое поклонение Хоремхеба царственному Солнцу не случайно. И ты прав, Кенна, страшно за его величество. Кто теперь рядом с ним?

— Эйе, постоянно Эйе, больше, чем Хоремхеб. Ещё жрец Мернепта, царевич Джхутимес, хранитель сокровищницы Маи. Конечно, её величество царица...

— А их величества Нефр-эт и Меритатон?

— Обе они погружены в своё горе.

— Эйе и Хоремхеб несомненно что-то задумали, — сказал мой отец, — но действительно ли глаза их смотрят в одном направлении или каждый только пытается усыпить бдительность другого — трудно понять. Всё равно, я уверен, что его величество поступит по-своему.

— И я уверен в этом и этого именно и боюсь, — сказал Кенна. — Его величество очень юн, но ум его — ум взрослого мужа. Он не обрушится на своих противников с яростью, как это делал Эхнатон, но когда он заговорит, слово его будет крепче бронзы и камня. Если бы он узнал, что творит в столице Хоремхеб, я думаю, он повелел бы ему отменить своё решение...

— Тебе нужно оказаться рядом с его величеством, Кенна.

— Это непросто...

— Тебе может помочь Джхутимес.

— Не думаю. У Джхутимеса свои дела. Говорят, в Ахетатоне опять появилась эта женщина, Кийа... Как она осмелилась? Если об этом узнает Хоремхеб, Кийа не выйдет живой из его рук. Любовь к ней Джхутимеса была известна всем, и Хоремхебу — лучше всех. Теперь, конечно, Кийа никому не нужна и не опасна. Но Хоремхеб не из тех, кто забывает обиды, а ведь все знают, что это она заставляла его величество Эхнатона держать его вдали от столицы и запрещать вести войну с хатти и хабиру...

— Это так.

— Если Эйе и Хоремхеб только с виду друзья, тогда вражда между ними опаснее для фараона, чем открытая ненависть каждого из них к деяниям Великого Дома. Всё это очень плохо! Если бы его величество посетил твою мастерскую, Хесира...

Но фараон больше не посещал мастерскую, и отец был вынужден заканчивать работу над его изображением в царском уборе по памяти. Сердце подсказывало мне, что больше он ни придёт... Солнце, горячее солнце, которое жило в моей груди, больно жгло меня своими лучами, и я просыпалась ночью, разбуженная болью от этих солнечных ожогов. Там, на высоте, где царил он, его подстерегала опасность, но я не могла ни спасти его, ни хотя бы предупредить. Его царствование началось так спокойно и радостно для измученных страхом жителей Кемет, что казалось невозможным, чтобы чёрное дыхание Сетха коснулось цветущей земли, по которой ступал он. Но теперь, слушая Кенна, я понимала, как много опасностей подстерегает его величество, как опасен его путь по изгибам великой реки, что зовётся государством Кемет. И когда мой отец оставил нас вдвоём с Кенна, я со стыдом подумала, что мысли о фараоне совсем отогнали от меня мысли о моём женихе. А ведь он должен был скоро покинуть меня и отправиться на войну с хананеями, быть рядом с Хоремхебом, который не прощает обид! Я подсела ближе к Кенна и обняла его, и заглянула ему в глаза, стараясь отвлечь от горьких дум своей лаской. Он выпил ещё одну чашу вина, но хмель не брал его, взгляд молодого военачальника оставался ясным. И меня теперь страшили не столько хананеянские стрелы, сколь жизнь его бок о бок с Хоремхебом в течение двух времён года или целого года, так как лишь после этого он мог получить командование корпусом на южных границах и, возможно, стать наместником одной из покорённых южных областей. Я старалась не думать о том, что и мне придётся покинуть Ахетатон, сейчас иное тревожило меня, иное наполняло сердце горькой нежностью, смешанной со стыдом. Кенна привлёк меня к себе и покрыл поцелуями моё лицо и волосы, благоухающие живыми цветами, которыми я украсила их для него. Так впервые богиня Хатхор дала мне почувствовать, что человек, ласкающий меня, — мой будущий муж, повелитель и господин, и я должна стать матерью его детей и владычицей его ложа. Он снял со своей руки перстень с изображением сокола на драгоценном лазурите и надел на мой палец, и я заметила, что у него на руке остался ещё один точно такой же, только голова сокола была повёрнута в другую сторону. Я приняла перстень и поцеловала его, и Кенна нежно и благодарно взглянул на меня. Я тихо сказала:

— Когда ты уезжаешь, Кенна?

— Завтра, любимая, завтра на рассвете. Ты будешь вспоминать обо мне?

— Буду всегда думать о тебе...

Он улыбнулся и погладил меня по щеке, и я опять почувствовала, какие у него сильные, даже немного грубоватые руки. Я подумала о том, что никогда не беспокоилась бы за его величество, будь Кенна всегда рядом с ним. И снова устыдилась своих мыслей...

— Первый же гонец привезёт тебе моё письмо, Бенамут, — сказал Кенна. — Но год — это совсем недолго. Если я буду командовать южным корпусом... Ты ведь поедешь со мной?

— Мне только жаль будет покинуть отца. Как будет он жить без меня? Но, может быть, и там, на границах земли Нехебт, нужны хорошие скульпторы?

— Они нужны всюду, но, по-моему, его величество не отпустит твоего отца, он слишком его ценит. Мы будем навещать его...

— Я хочу быть там, где ты, Кенна. — И снова я подумала, что тяжелее всего мне будет не видеть его величества. — Пусть всё будет хорошо и дом наш будет изобилен и счастлив...

— Я вернусь с хорошей добычей из похода в Ханаан.

— Береги себя...

— Если ты будешь думать обо мне и любить меня, ничего со мной не случится, — сказал Кенна и улыбнулся, но улыбка его вышла грустной. — Я верну тебе одно из своих изображений, первое. Ты будешь смотреть на него и вспоминать меня.

— Брат, благодарю! Но и без этого твой образ не покинет меня...

— И твой меня, Бенамут.

Назавтра он уехал, и я осталась ждать его и готовиться к будущей свадьбе. Много времени оставалось у меня для того, чтобы приготовить свой свадебный наряд, и в доме моего отца поселилась лёгкая грусть, которую я не могла изгнать из своего сердца, да и не хотела этого. Таков уж был вечный удел женщины, будь она царицей или рабыней, презреннейшей из смертных или первой из божественных. Разве не приходилось подолгу ожидать своего мужа моей матери, до срока ушедшей на поля Налу? Разве не приходилось терзаться долгим ожиданием царице Нефр-эт, супруге великого Эхнатона? Не стало ли её ожидание вечным, лишённым надежды, бесконечным и безысходным, как путь подземной реки? А ведь она была жива, царица Нефр-эт, хотя мало кто вспоминал о ней. Там, за стенами царского дворца, томилось её сердце, сердце великой женщины — я поняла это, оставшись в одиночестве, разделив тревогу судьбы с царицей Нефр-эт.

ЦАРИЦА НЕФР-ЭТ

Тихо шепчутся деревья в саду перед широким балконом дворца, тихо роняют умирающие цветы ветви сикоморы. И лунный диск на небе такой ясный, будто выточен из серебра самым искусным мастером и окаймлён для пущей красоты тёмной резьбой облаков. Тихо звенит музыка, сладкая и бездумная, как недорогая любовь. Это Анхесенпаатон приказала развлекать себя, дожидаясь прихода своего красавца фараона. Как могла эта музыка донестись до моих покоев, как преодолела плотную скорбную тишину, окутывающую их? Как могла она отвлечь меня от тяжких дум, обратить в улыбку застывшую гримасу скорби? Маленькая царица Анхесенпаатон ждёт своего мужа, а он сидит здесь, в покоях царицы Нефр-эт, расположившись совсем не по-царски на полу, на вышитой золотом подушке, и его глаза влажно блестят в сумраке наплывающей ночи.

— Твоё величество, завтра я не буду присутствовать на жертвоприношении в Доме Солнца, поднеси от моего имени великому богу роскошные дары, возьми их у главного домоправителя. Показываться Солнцу, показываться людям — больше нет сил...

— Мать, прошу тебя, не говори мне «твоё величество». Зови по имени...

— Хорошо, мой дорогой Тутанхатон.

Мать... Никогда я не была его матерью, хотя и любила порой нежнее, пронзительнее, чем своих дочерей. Столько лет ждать сына, бесплодно ждать сына — и обрести его теперь, когда мир лишился красок и звуков, когда самые нежные слова доходят до сердца глухо, как сквозь смутный гул надвигающейся бури. Всегда мне недоставало времени, чтобы ответить на робкую, тихую ласку этого мальчика с добрыми и удивлёнными глазами, и вот теперь сердце сжимается лёгкой горечью, когда он произносит это «мать»... Скоро ему исполнится четырнадцать, давно ли миновало то время, когда я приняла его из рук жреца Мернепта и положила на колени своего царственного супруга, веря, что не будет у этого мальчика защитницы более верной, чем царица Нефр-эт? Давно... Тогда я не знала, что держу на руках будущего владыку великой Кемет. А сейчас с трудом исполняю его просьбу, с трудом могу назвать его по имени, потому что мне некуда деваться от стыда. Не думал ли он в сердце своём: «Где же твои обещания, царица Нефр-эт?», когда я проходила быстрым шагом по коридорам дворца, стремясь уединиться и в одиночестве выплакать своё горе, свою ревность к презренной женщине, возвысившейся надо мной, свою боль от разлуки с тем, чей образ начертан на сердце с давних пор, таких давних, что теперь уже и не припомнить? Моя старшая дочь тоже вдова. Пятая, Нефрнефрура, стала женой иноземного царя и покинула Кемет. А третья оставшаяся в живых, Анхесенпаатон, ждёт своего мужа в беседке, убранной лотосами и маргаритками, ждёт, приказав развлекать себя музыкой. И над всем этим — лунный диск, от которого веет мертвенностью великих пирамид.

Тутанхатон сидит на подушке, обхватив руками колени, в лунном свете призрачно поблескивает золотой царский урей. Тень от длинных, необыкновенно длинных ресниц падает на его нежные, как у девушки, щёки. Он — единственный, кто не нарушает тишины моего покоя, даже когда слышу его тихий мелодичный голос. И желание ласково коснуться его головы становится непреодолимым, вынуждает царицу Нефр-эт ещё раз обжечься жгучим стыдом при воспоминании о своём невыполненном обещании. Сколько раз взошла звезда Сопдет с тех пор, как я рассказывала ему сказку об обречённом царевиче? На помощь царевичу всегда приходил великий Атон и помогал ему избегнуть предначертанной участи. Я делала это нарочно, зная, что Тутанхатон не любит печальных концов.

— Учитель говорил мне, мать, что вчера ты целый день провела на ложе, не вставала и не принимала пищи. Это правда?

— Правда, Тутанхатон.

— Мне это прискорбно...

Голос его полон участия и искренней грусти. Приятно смотреть на него, такого красивого, таинственно-красивого в лунном свете. Когда-то, при свете такой же луны, я склонялась над его колыбелью, чтобы уловить его тихое дыхание. Он был совсем слаб, когда появился на свет, и многим тогда казалось, что он последует в Аменти за своей матерью, красавицей Нефернаи. Отчего-то эта смерть представлялась мне ещё более ужасной, чем смерть сестры моего мужа, хотя я едва ли могла ощутить материнскую любовь к беспомощному существу, явившемуся на свет таким одиноким. Тот мёд, которым я кормила его во время его болезни, то молоко, которое подносила к его пересохшим губам — не их ли вкус я ощущала теперь на своих губах и в своём сердце?

— Ты слишком беспокоишься обо мне, мой дорогой Тутанхатон. А ведь я не стою такой заботы, я — всего лишь сухая ветвь, на которой никогда больше не будет цветов. Не думай обо мне, не тревожь своё сердце...

— Как я могу не думать о тебе? Вот я — владыка страны Кемет, повелитель Обеих Земель, вскормленный твоими руками. Неужели у меня нет власти, чтобы сделать твою жизнь более счастливой, утешить твою боль?

— Ушедшим в Страну Запада многое уже не нужно, мой мальчик. Разве им нужны лотосы земного Хапи? Подземные цветы утешают их, и этого довольно. Ушедшему не нужна музыка, он слышит бряцание таинственных систров там, в Аменти...

— Но ты ещё не в Аменти, ты здесь, со мною. Зачем ты хочешь покинуть меня, своих дочерей, которые тебя любят? Мне не обойтись без тебя сейчас, когда так трудно и так много предстоит решить. Ты всегда была рядом с его величеством Эхнатоном, ты многое видела, знала... Помоги мне сейчас, выслушай, тебе одной я могу открыть своё сердце до конца...

— Мернепта мудрее меня. Эйе мудрее...

— Они мужчины. Женщины многое чувствуют иначе.

— Это так.

— Я должен сказать тебе, одной тебе. Послушай, если я ошибаюсь, прерви меня. Только смотри мне в глаза, не отводи своего взгляда. Вот так... Я чувствую, что в Кемет неспокойно, как неспокоен Хапи в ожидании великого разлива. Слишком много осталось обиженных после царствования великого Эхнатона, прости меня, мать... Эйе говорит, что его величество укрепил священную власть фараонов, но мне кажется справедливым, когда говорят: фараон — благой бог страны Кемет, фараон — божественная мудрость, жизнь, здоровье, сила. Нет ничего опасного для власти фараона, если его именем в дальнем степате правит человек, который поистине заслуживает названия ока и уха повелителя. Хорошо, когда у фараона испрашивают разрешения выкопать канал в пустыне, ибо всё, что касается великого Хапи — его дело. Хорошо, когда фараон должен решить, достаточно ли драгоценного кедра добывают в Ливанских горах. Хорошо, когда испрашивают его воли для того, чтобы назначить правителя судебного чертога в городе Ипу. Но каждый степат издавна живёт своей жизнью, и весь он — словно живой человек, тело которого подвержено удовольствиям, слабостям и болезням. Сейчас в земле Буто двадцать степатов, в земле Нехебт — двадцать два. Каждый степат — как живой человек. Ты согласна со мной? Мне нужно знать...

— Согласна, Тутанхатон.

— Люди, издавна населяющие этот степат, стали уже его плотью и кровью. Те, кто с рождения дышат воздухом своего степата, знают, что ему вредно, а что полезно. Я много читал о временах, когда соединились цветы лотоса и папируса[118]. В каждом степате издавна почитали своих богов...

— То, что ты говоришь, опасно, Тутанхатон.

— Опасно? Для кого?

— Великий Эхнатон дал жителям Кемет истинного бога — своего великого отца Атона.

— Кто же оспаривает могущество Атона? Бог Ра издавна почитался первым среди богов.

— Царственное Солнце — великий фараон, единое божество. Ра же породил Шу и Тефнут, Нут и Геба...

— Спорить о богах — дело жрецов, дорогая мать. Я говорю о другом... В каждом боге люди видели воплощение фараона, и в каждом фараоне — воплощение всех богов, не только Хора. Фараон был дома в каждом степате, как и каждый бог...

— Эти люди, которых ты называешь плотью от плоти степата, расшатывали трон фараонов.

— А если бы это были верные люди, облечённые доверием? Доверие — основа власти. Разве я не старался как можно лучше выполнить задание Мернепта именно тогда, когда он на меня не смотрел? Но он знал, что я его не обману. Так и с правителями областей! Если они облечены необходимой властью и при том преданы фараону — чего же лучше? Пытаться править одному всеми степатами сразу — значит обманывать себя, поддаваться опасному ослеплению.

— Но тогда, Тутанхатон, в каждом степате опять появится свой бог. Люди созданы так, что они должны завидовать и хвастаться друг перед другом тем, чем владеют сами и чего нет у соседа. Богатство и величие храмов каждого степата — достойный предмет для соперничества. Сила и могущество богов каждого степата — тоже.

— Но разве степаты Кемет когда-нибудь враждовали между собой после того, как объединились земля Буто и земля Нехебт? Только однажды, перед нашествием царей-чужеземцев...

— А разве этого мало?

— Если существует вражда между степатами, Никто не удержит власть над ними, даже божественный фараон. Если же люди в каждом степате будут довольны и лишены страха, им незачем будет враждовать друг с другом.

— Ты рассуждаешь мудро, твоё величество.

— Ты хочешь меня обидеть?

Лунный диск становится нестерпимо ярким, глядит на меня, как разгневанное око великого бога[119], превратившегося в змею-урея. Хочется закрыть лицо руками, закрыть слух, чтобы не слышать речей мальчика-фараона, взрослых речей, опасных речей... Страшнее всего ощущать что-то истинное в его словах. Но признать их справедливость — значит предать память великого Эхнатона. Это были мои мысли, которых я никогда не осмеливалась высказать, мысли, отравившие меня сомнениями на долгие годы, пришедшие ко мне незадолго до переезда в Ахетатон, страшные мысли. Они и позже приходили ко мне, особенно в те часы, когда Эхнатон делился со мной своими сомнениями, своим смертельным ужасом. Он знал всё это, знал, но не мог остановиться. Не мог! Его влекла за собой безудержная, страшная сила.

— Тебе не понравились мои слова?

— Они не понравились бы великому Эхнатону.

— Мне горько от этого, мать. Очень горько! Но есть и ещё нечто, страшнее этого. Мне хочется, чтобы народ Кемет благословил моё царствование. Мне хочется вернуть мужей их жёнам, отцов — их сыновьям. Те, кто были изгнаны, кто лишился своего имущества, за что они были наказаны? За верность старым богам?

— За верность опасным богам, которые грозили власти фараона.

— Боги?

Солгать я не сумела, и он понял это. В его словах была правда, горячая, обжигающая правда. Кто лучше царицы Нефр-эт мог оценить её? Он говорил мне то, что думал, то, что шло вразрез с мыслями Эйе об управлении страной. И уж тем более не Хоремхеб, свирепый и не слишком умный Хоремхеб, мог внушить ему подобные мысли, слишком смелые для преемника великого Эхнатона, слишком смелые для тринадцатилетнего царя, слишком смелые для царевича, рождённого под изображением зримого Солнца. Мысли его не всегда были ясны, быть может, многое он и сам сознавал очень смутно. Фараон походил на слепого, ощупью пытающегося отыскать дорогу. Слепого — но уверенного в своей силе, слепого, чья мышца была крепка, а шаг твёрд. Ум и справедливость — вот что Эхнатон называл моей карой, вот за что любил меня, а в последние годы страшился. И теперь я была подобна путнику, стоящему на перекрёстке двух одинаково опасных дорог. Тутанхатон искал совета, искал поддержки. Сила рвалась из его груди, сила его Ба, стремящегося к справедливости, и она была одинока, она замыкалась в самой себе, подобно венку, она искала воплощения, как ищет его в камне резец скульптора, ясно увидевшего в сердце своём образ будущей вещи. Потому сегодня он и сидел здесь, у моих ног, не слыша призывной музыки из сада, не думая о любви Анхесенпаатон, пытаясь убедить меня сделаться его союзницей. И мне было горько, воистину горько, что я должна была покинуть его.

— Я много думал, мать, много беседовал с учителем, с другими жрецами, со многими людьми. Помнишь, как сказано у Птахотепа: «Как изумруд, скрыто под спудом разумное слово, находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно»? Нельзя спрашивать совета слишком у многих, это я чувствую, это я знаю сам... Порой кажется, что лишь тогда и можно услышать разумный совет, когда твои собственные мысли ясны тебе все до единой. Мудрецы говорят, что мысль тянется к мысли, молитва — к молитве. Не всё мне ещё ясно, не всему я могу найти имя... Но ты молчишь, а я жду твоего слова. Если я ошибаюсь — скажи. Если бы мы не делали ошибок, как могли бы мы научиться мудрости?

— Я скажу тебе одно, Тутанхатон: то, что ты говоришь, прискорбно слышать супруге великого Эхнатона. Если дорога твоя кажется тебе истинной, иди по ней и не страшись тьмы, таящейся у обочин. Но я с тобой не пойду...

Лунный диск качнулся и замер, расплываясь в смутном мерцании, и сердце сжало невыносимой болью. Тутанхатон выпрямился, в свете луны опять блеснуло золото урея, и огромное небо перед моими глазами вдруг закачалось, стало призрачным и туманным, как запотевшая гладь серебряного зеркала. Только тогда я поняла, что мои глаза затуманили слёзы, когда Тутанхатон поднялся и, ласково коснувшись моей руки, вышел из покоев. Музыка в саду звучала ещё долго, потом замолкла. Сегодня Анхесенпаатон не пришлось дождаться мужа, и в этом была виновата её мать, царица Нефр-эт. Лунный диск всё качался, завораживая своим мертвенным блеском, охлаждая сердце образом своего покоя. Но плакала я так горько, словно только что похоронила последнюю ещё живую частицу моего угасающего сердца.

Тэйе, кормилица, стала служанкой у моего ложа, и вернулось детство, беззаботное и разноцветное, каким бывает оно и у детей рыбаков и пекарей, и у царственных отпрысков Великого Дома. Подниматься и принимать пищу уже не было сил, но Тэйе заставляла есть и заставляла сидеть на ложе, и нельзя было ей не подчиниться, как нельзя было сделать этого в детстве. Она не была красива, жена Эйе, она и в молодости не привлекала взоры мужчин, но было в ней что-то, что притягивало сердца. Крупная, широколицая, она казалась властной и суровой, но я знала, сколько в её сердце истинной нежности. Она хлопотала надо мной, словно я была ребёнком, словно не была матерью шести дочерей, великой царицей Нефр-эт. Девочка Нефр-эт, птичка Нефр-эт — такой я была для неё, для моей верной кормилицы Тэйе, жены высшего сановника государства, знатной и гордившейся древностью своего рода, порой спесивой, порой совсем простой, искренней женщины. И мне становилось смешно, когда она заставляла меня проглотить хотя бы кусочек орехового печенья в мёду, уверяя, что один этот кусочек сразу исцелит меня от всех немощей.

— Девочка моя, — щебетала она своим звонким, слишком высоким голосом, — моя девочка, моя царица, клянусь именем всемогущего Атона, я прочитала по сто молитв над каждым кушаньем, и оно для тебя будет полезнее любого лекарства! Пчёлы, которые собрали для тебя этот мёд, поднимались высоко-высоко, к самому солнцу, и принесли на своих радужных крылышках его благословение, а уж потом это благословение перешло на мёд, который будет гореть в твоей груди, как солнце!

— Пощади меня, Тэйе! — говорила я, укрываясь с головой покрывалом. — Не хочется есть, не могу...

— А что скажет его величество?

Тутанхатон приходил ко мне каждый день, жертвовал охотой и развлечениями, чтобы побыть у моего ложа. С лица его не сходило озабоченное выражение, и он приказывал доставлять во дворец всё новые и новые лекарства, которые могли бы вернуть меня к жизни. С ласковой настойчивостью он заставлял меня пить горький настой из трав, глотать пахнущий пряностями порошок, прикладывать к груди и ко лбу драгоценные камни с начертанными на них магическими знаками. И всегда, когда я пыталась отказаться, говорил с ласковым упрёком: «Мать...» И заклинания шептал он — вероятно, те самые, которым научил его жрец Мернепта, древние заклинания, отгоняющие духов болезни. Мне и приятна, и горька была его забота, служившая постоянным упрёком, напоминавшая о том, как мало сделала я для этого мальчика, которому обещала быть матерью. И оттого ли, что не пришёл ещё мой час, оттого ли, что впрямь целительны оказались снадобья, приносимые Тутанхатоном, я начала поправляться. Тэйе не находила себе места от радости, летала по покоям, как птица, оглашая их радостными возгласами.

— Моя девочка, моя Нефр-эт, разве легче тебе было, когда ты произвела на свет её величество Меритатон? Лицо у тебя было белое, как ливийская соль, а руки так прозрачны, словно сделаны из виссона! И всё же ты поправилась, а после родила ещё пятерых красавиц. Женское тело сильное, оно может вынести любую боль! Придётся это объяснять его величеству, когда её величество Анхесенпаатон соберётся производить на свет наследника...

«Когда ты произвела на свет Меритатон...» Когда я произвела на свет Меритатон, мы жили ещё в роскошном дворце в Опете, и рождение девочки ещё не страшило, не тревожило фараона. Когда я произвела на свет Меритатон, Эхнатон вошёл в мои покои сияющий, с руками, полными цветов, с сердцем, полным счастья. Когда я произвела на свет Меритатон, над моим ложем простирала руки богиня Исида. Мы с Эхнатоном... нет, тогда ещё Аменхотепом! — были молоды, мы любили друг друга, мы приносили жертвы старым богам. Потом... Если бы я продолжала молиться Исиде, быть может, богиня сжалилась бы надо мной и послала мне сына? Великий Атон был безбрачен, как единое божество, он не имел ни родителей, ни жены, ни потомства, кроме одного единственного сына, фараона Эхнатона. Мог ли он услышать страстные мольбы женщины, чья плоть изнемогала под бременем ниспосланного ей проклятия? Тэйе втайне молилась Исиде, просила её простить царицу Нефр-эт, послать ей сына. Страшно было думать о том, что и мои дочери несут на себе проклятье, обрекающее их на бесплодность или появление на свет только женского потомства. Правда, Анхесенпаатон и Нефнефрура ещё слишком молоды, но у Меритатон детей не было, а ведь они могли появиться за несколько лет брака с Хефер-нефру-атоном. Некуда было деваться от этих горьких мыслей, и порой они овладевали мною сильнее, чем тяжкие и безысходные думы о вечной разлуке с Эхнатоном. Присутствие Тэйе их обостряло, вызывало воспоминания о дочерях, так рано покинувших меня, о дочерях, которые выросли и могли разделить мою горькую участь, от которой ничто не оберегало, даже царский венец. Тем более — царский венец. В Ахетатоне снова появилась Кийа. Как посмела она явиться сюда? Неужели надеялась вымолить себе прощение у Тутанхатона и вновь обосноваться в своём маленьком дворце на юге столицы? Джхутимес, безумец, влюблённый в неё, мог лелеять мечты на этот счёт. Но я была уверена в Тутанхатоне, он бы не простил. Даже из любви к своему наставнику, даже из дружбы к нему, даже если бы эта презренная женщина пала к его ногам и обливала их слезами. Он был молод, но он был фараоном, и в его жилах текла кровь Аменхотепа III и царицы Тэйе. И всё же присутствие этой женщины волновало, тревожило меня. Не её ли тайное колдовство было причиной моей немощи? Нет, не она была виновата в этом, и я знала, что не она. Кийа была всего лишь женщина, не богиня, не жрица, не хранительница сокровенных обрядов. В противном случае разве можно было бы преградить ей дорогу к трону? А она была близка к нему, опасно близка, и любая её прихоть могла заставить Эхнатона пойти на безумство, неслыханное и всё же возможное. Этого не случилось, но чёрным злым оводом продолжало звенеть имя соперницы — Кийа, Кийа, Кийа... Как смела она явиться сюда? Что замышляет против Великого Дома?

Тэйе всегда занимала высокое положение, но сейчас возвысилась необычайно, ведь она была женой чати, высшего сановника в государстве. И ни для кого не было секретом, что Эйе нередко советовался с ней, излагал ей свои мысли. Поэтому меня всегда настораживало, когда Тэйе в моём присутствии и особенно в присутствии Тутанхатона упоминала как бы вскользь о важных государственных делах. Вот и сегодня она сказала, подавая мне питьё, сказала беспечным тоном, вовсе и не глядя ни на меня, ни на фараона, который сидел в кресле возле моего ложа:

— Каковы эти военачальники Мехи и Нахт-Атон, да ещё и его высочество Джхутимес! Когда это было под солнцем Кемет, чтобы военачальники не слушались слова высшего начальника? Остались в Ахетатоне, хотя он давно повелел им отправиться в путь, ползают в пыли у порогов дворца... Поистине, такого ещё не бывало! Господин Хоремхеб ведь знает, что делает...

Тутанхатон взглянул на старую кормилицу, нахмурил брови. Он выглядел утомлённым после целого дня приёмов и разбора судебных дел, требовавших голоса фараона. Не оставляя своих военных упражнений и учёных занятий, он едва находил время не только для дневного, но и для ночного отдыха и потому выглядел старше своих лет с этой взрослой усталостью на юном лице. Я была бесконечно ему благодарна за эти краткие часы, которые он мог проводить у моего ложа, чтобы царица Нефр-эт не чувствовала себя такой одинокой. Присутствие дочерей не могло утешить меня так, как утешал его взгляд, его голос, хотя я и чувствовала, что после того, теперь уже давнего, нелёгкого разговора он не всё говорил мне и не до конца открывал свои мысли. Но так было легче мне, вдове великого Эхнатона, и мы оба знали это... Слова Тэйе неприятно поразили Тутанхатона, он не смог скрыть этого.

— О чём ты говоришь, Тэйе? Что ещё повелел Хоремхеб? Я ничего об этом не слышал...

— Неужели, твоё величество?! Твои слуги скрыли от тебя это?

Тутанхатон нетерпеливо встал со своего кресла:

— Приказываю тебе говорить яснее.

— Твоё величество, я всего лишь женщина и мало понимаю в делах государства, но я хорошо знаю жену Мехи, госпожу Ити...

— Ты напоминаешь мне вавилонского посла! Говори яснее, что там произошло с Мехи и Нахт-Атоном?

— Хоремхеб велел наказать их плетьми и погнать в пустыню, как простых воинов, за то, что они будто бы не почитают великого Атона.

— Быть не может, Тэйе! Они стояли рядом с колесницей великого Эхнатона, принимали пищу из рук его... И потом, разве Хоремхеб верховный жрец, призванный решать такие дела?

— Говорят, твоё величество, что Хоремхеб потому и обрушился на этих военачальников, что они были из тех, кого называют сиротами его величества Эхнатона, вечноживущего...

— Так не поступают с лучшими военачальниками, сколь велика не была бы их вина! Хоремхеб обязан был доложить мне об этом, выполняя свою прямую обязанность правителя Дома Войны! — Тутанхатон горячился, его пальцы нервно теребили висящий на поясе кинжал. — Почему Эйе не доложил мне об этом?

— Твоё величество, Эйе хотел разобраться в этом деле сам и не желал беспокоить твоё величество по такому пустячному поводу...

— Пустячному? Когда лучшие военачальники подвергаются гонениям?!

Он был огорчён и рассержен, и я могла бы напомнить ему его же собственные слова о верных советниках, но отчего-то мне не хотелось делать этого. Наконец Тутанхатон опомнился и сказал с виноватой улыбкой:

— Прости меня, мать, я не должен был тревожить тебя. Сегодня краски твоего лица нравятся мне гораздо больше, в глазах твоих появился живой блеск, и я надеюсь скоро увидеть тебя во время праздника моего восхождения на престол. Не нуждаешься ли ты в чём-либо? Если так, я готов исполнить любое твоё желание...

— Прими мою благодарность, твоё величество, мне ничего не нужно.

Он покинул моя покои, и я осталась наедине с Тэйе, которая принялась вновь хлопотать надо мной, умащая мои виски ароматным маслом. Что побудило её начать разговор о военачальниках в присутствии юного фараона? Желание Эйе? Но Эйе мог сам начать его, не возбуждая подозрений, даже был обязан сделать это как чати, как первый из друзей царя. Что-то руководило им, если он решил действовать через свою жену. Дела новой и старой знати были самыми серьёзными и запутанными из всех государственных дел. Но оба они, и Эйе и Хоремхеб, принадлежат к знатным родам Кемет, хотя местная знать всегда почиталась ниже столичной. Если Хоремхеб решил действовать в одиночку, рьяно утверждая культ Атона... Но он, человек, даже не изменивший своё имя, никогда не был в рядах новой знати Эхнатона, да и не мог быть в силу своей принадлежности к древней знати Хутнисут. Никто не замечал за ним и особенного усердия в поклонении царственному Солнцу, Эхнатон нередко бывал недоволен им. Или эти два первых советника Тутанхатона готовят что-то, объединившись, или каждый из них обманывает другого, стремясь приобрести влияние на юного царя. Чего они хотят? Свергнуть тех, кого возвысил Эхнатон? Но каким странным способом — используя имя Атона!

— Тэйе, позови ко мне Джхутимеса, — сказала я, когда кормилица закончила свои хлопоты. — Он во дворце?

— Во дворце, царица. Примешь его в кресле? Какой головной убор прикажешь подать тебе?

Голова кружилась, и всё тело было слабым, точно сотканным из воздуха, но я сидела прямо в своём кресле с высокой спинкой, похожая на саму себя в дни своей славы и молодости. Царевич Джхутимес по моему знаку опустился в кресло напротив и с волнением, которое не мог скрыть, ожидал начала разговора. Я не торопилась, молча наблюдала за ним. Джхутимес не был красив, черты его лица были, пожалуй, слишком мягки и невыразительны, но глаза были хороши, и я знала, от кого он унаследовал их — от своего отца, Аменхотепа III. Странная судьба была у этого царевича, сына великого фараона и митаннийской царевны, странная и грустная судьба человека, которого никто никогда не принимал всерьёз. Только Тутанхатон, привязавшийся к нему ещё в детстве, дарил его своей дружбой, Эхнатон же и Хефер-нефру-атон порой его просто не замечали. Что он мог знать о хитростях чати и правителя Дома Войны кроме того, что было известно Всем? И всё же мы сидели друг напротив друга, разделённые не только по-разному прожитыми годами, но и отношением окружающих людей. Царица Нефр-эт всё ещё была царицей, а Джхутимес был не больше, чем обыкновенным военачальником.

— Джхутимес, я хотела поговорить с тобой о Мехи и Нахт-Атоне. Ты слышал что-нибудь об этом?

— Слышал, твоё величество. Знаю, что Хоремхеб обрушил на них свой гнев. И ещё знаю то, что, возможно, тебе ещё неведомо: Хоремхеб отослал к границам Куша военачальника Небутенефа, прославившего себя в сражениях с хабиру, отослал без всяких почестей и наград туда, где скоро, если исполнится желание его величества Тутанхатона, наместником станет Кенна.

— Если?

— Прости, твоё величество. Правитель Дома Войны многое может сказать фараону. Если вспыхнет вражда между Небутенефом и Кенна, это будет только на руку Хоремхебу...

— Почему, Джхутимес?

— Небутенеф возвеличен вечноживущим Эхнатоном. Кенна родом из старой знати Она.

Опять! Понять бы, только понять, чего добивается Хоремхеб и какую роль играет в этом Эйе. Поссорить новую знать со старой? Вызвать недовольство в народе, но кем — выскочками или теми, кто силён одним только именем своего рода?

— Ты говорил об этом фараону, Джхутимес?

— Нет.

— Почему же?

— Я не советник фараона и не друг Мехи, Нахт-Атона и Небутенефа. У меня достаточно своих забот, — сказал он, нахмурившись. — Прости мою дерзость, твоё величество...

— Разве тебя не волнуют дела Кемет?

— Если бы от воли царевича Джхутимеса что-либо зависело, царица! — Горечь, искренняя горечь прозвучала в голосе Джхутимеса, и мне стало жаль его. — Я бессилен помочь тем, кто нуждается в моей помощи, бессилен изменить то, что кажется мне несправедливым, почему же я должен заботиться тех, кого не знаю и кого не могу назвать своими друзьями? Разве они замолвили бы за меня слово, если бы я подвергся гневу его величества и был бы изгнан?

В его тоне звучала ещё и вековая неприязнь человека древнего знатного рода к тем, чьи отцы с трудом находили средства на постройку гробницы, на дорогие смолы для бальзамирования и погребальные дары своим богам-покровителям. Он и не мог думать по-иному, он, всегда остававшийся в тени и принуждённый видеть, как не имевшие циновки становились обладателями ложа. Они не всегда были приятны и мне, эти новые люди, которыми окружал себя Эхнатон. Они нередко вели себя чересчур нагло, без удержу хвастались своим низким происхождением, выставляя напоказ свои собственные достоинства. Они окружали себя неумеренной роскошью, без разбора становились людьми наградного золота. Но военачальники, хотя бы и происходившие из низов, всё же были людьми иного рода. Они зарабатывали своё золото в сражениях, и каждое украшение на их панцире могло быть оплачено кровью.

— Меня огорчают твои слова, Джхутимес. Ты должен, как и все мы, думать прежде всего о благе Кемет и о благе Великого Дома. Если за спиной фараона творятся такие дела, можно ли быть спокойным за царствование Небхепрура Тутанхатона? Когда-то Хоремхеб был дорог тебе, и ты превозносил его перед всеми, не боясь, что на тебя косо посмотрят новые люди. Эта презренная женщина, имя которой я не хочу называть...

— Прошу тебя, не говори так, царица!

Это был крик, вырвавшийся из самой глубины сердца, отчаянный и безнадёжный крик. Джхутимес овладел собой почти сразу же, отнял руки от лица. Лицо его было серым и походило на лик древнего сфинкса, лишённое собственных черт, застывшее среди разрушительного бега веков.

— Прости... — Он сказал тихо, очень тихо. — Я любил её всегда, царица. И хотя она принесла много горя тебе и всей Кемет, я готов был лишиться загробного блаженства за один её взгляд.

— Так писали в древних папирусах, Джхутимес.

Неуловимое отчуждение, дыхание обжигающего ветра разделило нас, и оба мы беспомощно искали дороги, которая привела бы нас друг к другу. Только одно было, что теперь соединило бы нас — фараон...

— Ты разуверился в Хоремхебе, ты понял, что никакая доблесть не стоит верности. Это хорошо... Теперь думай о его величестве Тутанхатоне. Если советники втянут его в войну с новой знатью, не устоит не только он, не устоит Кемет. Именно этого, по-моему, добиваются Эйе и Хоремхеб, священное имя Атона служит им только щитом, до поры до времени они будут укрываться в лучах царственного Солнца. Но если поднимется старая знать, поднимутся старые боги! Примирить старое и новое — для этого воистину нужно быть богом! А Тутанхатон так молод...

— Он молод, но обладает умом опытного мужа. Порой мне кажется, царица, что с ним говорит Тот и поверяет ему тайны своей мудрости...

Он спокойно произнёс имя Тота, словно это не могло уже меня оскорбить. Дожить до того дня, когда и Тутанхатон открыто произнесёт его? Пусть! Только бы не слышать имени проклятого Амона!

— Ты думаешь, что он способен на это?

Джхутимес не торопился с ответом. Молча ждала я, напряжённо всматриваясь в его лицо, пытаясь прочесть в нём тайные знаки, благоприятные для меня или для фараона. В быстро наплывающем сумраке ночи благодатного времени перет расплывались очертания предметов, гасли краски. И лицо Джхутимеса уплывало от меня, становясь совсем неопределённым, лицом, не обладающим Ка.

— Многие уже боятся того, что Тутанхатон будет на это способен... — Медленно заговорил Джхутимес, медленно, чётко выговаривая слова. — И больше всех боятся Эйе и Хоремхеб. Если бы они видели возможность управлять волей фараона, они не действовали бы так хитро, они сразу принялись бы убеждать Тутанхатона возвратиться к старым богам. Но он сделает это, если сочтёт нужным, и ему будет под силу то, что не удалось даже вечноживущему Эхнатону...

— Что же, Джхутимес?

— Примирение, царица.

Слышать это было больно, и странно слышать от Джхутимеса, казавшегося неспособным рассуждать так серьёзно и глубоко о делах Кемет. Но в нём текла кровь фараонов, и сейчас говорила она, выстоявшаяся, как густое вино, в жилах благородного военачальника, сердце которого было чистым и преданным. Даже Кийа, эта презренная Кийа, не могла бы заставить его изменить фараону, своему кровному родственнику, взошедшему на престол Кемет благодаря хитрой и умной поспешности Эйе. А ведь Кийа могла сделать его опасным, очень опасным... Мне не могло быть покоя, пока была жива она. Она, чьё имя в царском картуше[120] было проставлено на каменных плитах поверх моего собственного! Она, носившая корону царей, она, приносившая вместе с Эхнатоном жертвы его великому отцу, она, обладавшая сенью Ра в самом центре Ахетатона, обжигавшая плоть фараона своей красотой, вершившая свои тайные дела на ложе любви. Мог ли быть моим искренним другом царевич Джхутимес, любивший её? И как могла бы она вернуться в Ахетатон, если бы не пользовалась чьим-то могущественным покровительством и поддержкой? Но Джхутимес не был таким влиятельным лицом, а Хоремхеб её ненавидел. Кто же тогда?

— Скажи мне, Джхутимес, — я заговорила ровно, очень спокойно, как бы не придавая особенного значения своим словам, — ты не женишься именно потому, что любишь эту женщину?

Он вздрогнул и посмотрел на меня в упор, так, что мне стоило больших усилий не опустить глаза под его взглядом. Он мог бы не отвечать и хорошо знал, что имеет на это право, но гордость побудила его быть откровенным.

— Это так, царица.

— Так отчего же ты не введёшь её госпожой в свой дом? Уезжайте в дальние степаты, никому уже не нужно искать гибели этой женщины...

— Никому?

Я ответила твёрдо:

— Никому.

— И я могу верить твоему слову?

— Ты оскорбляешь меня, Джхутимес.

— Даже великая Нефр-эт — всего лишь женщина, твоё величество.

Много сил потребовалось мне, чтобы вынести этот удар, но я сжала рукой своё сердце и запретила ему говорить. Кому-то в столице понадобилась Кийа, и Джхутимес мог быть игрушкой в чьих-то опытных и искусных руках.

— Я могла бы оставаться ею, Джхутимес, если бы рука вечноживущего Эхнатона ещё лежала на моём плече. Но может ли существовать любовь, если сердце умерло? Скорбь моя непреходяща, Хапи не поворачивает свои воды вспять. Я сказала тебе: женись на ней, увези её далеко из Ахетатона, подальше от царского дома, где она была всем ненавистна. Если даже великий Эхнатон поддался любви, кто обвинит в неверности царскому дому царевича Джхутимеса?

Он вздрогнул, как от удара плетью.

— Откуда тебе известно, что она в Ахетатоне?

— Оставлю это своей тайной, Джхутимес.

— Значит... — Он в волнении прошёлся по покою, ещё раз, и ещё, потом остановился передо мной. — Ты обещаешь мне своё покровительство, царица?

— Назовём это так.

— Ты великая, благородная женщина! — Голос Джхутимеса звучал растроганно, и мне почудилось, будто на его глазах блеснули слёзы. — Никто, даже сам Эйе, не мог бы оказать нам большей поддержки...

— Эйе? Почему ты говоришь — Эйе? Разве он причастен к тому, что Кийа вернулась в Ахетатон?

Молчание повисло в тревожном пространстве сумрачного покоя, молчание, разившее подобно острому мечу. Вот и Джхутимес, влюблённый безумец Джхутимес, невольно выдал свою тайну. Он был слишком умён и благороден, чтобы продолжать тёмную и запутанную игру с царицей Нефр-эт, и он наконец заговорил откровенно.

— Царица, Кийа была в Опете, когда скончался его величество Хефер-нефру-атон. Эйе знал, что она там, он приказал ей явиться к нему. Потом он повелел ей тайно вернуться в Ахетатон и обещал испросить для неё прощения у фараона. Она обещала мне, что выйдет за меня замуж, когда его величество простит её и разрешит жить, не скрываясь, в одном из дальних степатов. Она предана памяти вечноживущего Эхнатона, она оплакивает свою вину и беды, которые невольно причинила Кемет, она полна раскаяния, полна чувства благородной вины. Будь же милостива к ней, царица, прости невольно причинившую тебе зло, одари и меня счастьем, которое столько лет было моим самым сладостным мечтанием!

— Ты требуешь от меня слишком многого, Джхутимес. А я всего лишь женщина...

— Великая женщина! — Он приник к моим ногам, целовал пол у ног моих, словно был рабом, облагодетельствованным мною. — Ты, ты одна — в вечности супруга вечноживущего Эхнатона, божественная, сияющая Нефр-эт! Если бы только знал Эйе, он не мог бы кичиться своим благородством. Столько времени прошло, а он не сказал ни единого слова фараону, хотя много раз мог бы сделать это. Он хотел заслужить благодарность, тем большую, чем больше пройдёт времени, но даже он не предвидел благородства царицы Нефр-эт. Мне всегда казалось, что Эйе...

ОТЕЦ БОГА ЭЙЕ

При утреннем одевании фараона не было заметно жреца Мернепта, его величество был обеспокоен отсутствием учителя. Ему почтительно доложили, что старый жрец нездоров и просит простить его, и Тутанхатон подробно расспрашивал о болезни учителя и о способах её лечения. Фараон уже просмотрел донесения гонцов, особенно внимательно те, что прибыли из Ханаана, от Хоремхеба. Обещанная Великим Домом щедрая награда раззадорила воинов, заставила их плотнее сомкнуть щиты и решительнее натягивать тетивы луков; Хоремхеб вовремя покинул столицу, ибо навлёк на себя недовольство фараона и, что было для него ещё хуже, — моё. Развязанная им история с военачальниками была опрометчивым и глупым шагом, открытая война с новой знатью, да ещё именем Атона — что могло быть глупее? Хоремхеб был плотью от плоти мелкой местной знати, нос которой всегда глядел в небеса. От истинных носителей золотой крови Кемет эти люди отличались неумеренным тщеславием и нетерпимостью. Хоремхеб сделал первый ход, но через Тэйе мне удалось предупредить фараона, и неумеренный пыл ретивого полководца был остановлен ощутимым щелчком по носу. Новая знать, конечно, должна была исчезнуть, но время ещё не пришло, и глупые выходки мнимого союзника могли погубить всё дело. До поры до времени, решил я, пусть Хоремхеб существует и мнит себя парящим столь высоко, что стрела охотника ему не опасна. Но огненные лучи солнца могут опалить перья слишком высоко взлетевшей птицы, и ожоги эти часто бывают смертельны. Он действовал неумело и грубо, этот Хоремхеб, который давно, с нашей первой встречи в его доме, был в моих руках. Была в моих руках и Кийа, которая могла понадобиться и в борьбе против новой знати, и в борьбе против самого Хоремхеба. Мои расчёты не могли быть ошибочными, ибо прожитые при царском дворе годы одарили меня опытом, которого Хоремхеб не мог приобрести у себя в пустыне. Стать защитником сирот Эхнатона до поры до времени было выгоднее, чем открыто восставать против них. Я говорил себе одно: моё время ещё не пришло...

Тутанхатон слушал донесения правителей областей, пока придворные мастера полировали его ногти и подводили глаза. Донесения были пустые и повторяли друг друга: состояние дамб и каналов, урожаи пшеницы и ячменя, поголовье скота, состояние садов и виноградников, строительство зданий, рабы... Фараон слушал внимательно. Услышав о том, как правитель восьмой области земли Нехебт жалуется на нерадивость рабов-огородников, по вине которых погиб урожай бобов, он обратился ко мне с неожиданным вопросом:

— Правда ли, что рабы в царстве Митанни могут жениться на свободных и даже усыновлять свободных, чтобы передать им своё имущество?

— Это так, твоё величество.

— В книгах Дома Жизни есть сведения об этом?

— В книгах Дома Жизни есть всё, твоё величество. Прикажешь доставить тебе необходимые сведения?

— Приказываю.

— Будет исполнено, твоё величество.

Хранитель царских украшений осторожно застегнул на шее фараона ожерелье из золотых и лазуритовых бус с застёжкой в виде крыльев сокола, очень красивое и искусной работы. Потом поднёс другое, тоже золотое, с подвесками из яшмы и карнеола. Сегодня наряду фараона надлежало быть особенно роскошным — ожидался приём митаннийских послов. Хоремхеб едва не испортил отношений с митаннийцами, столкнувшись с ними на границах Ханаана. Тутанхатон тщательно изучал договоры с Митанни и письма митаннийских царей. По его желанию я подробно изложил ему всё, что знал об отношениях с Митанни, начиная со времён Джхутимеса[121], установившего памятную плиту на митаннийской границе. Способность этого мальчика-фараона слушать с небывалым вниманием и извлекать из услышанного то, что соответствовало его мыслям и подтверждало их, нередко удивляла даже меня, многоопытного Эйе. Он и сейчас обратился ко мне с вопросом, желая получить подтверждение какой-то собственной мысли или догадки. Третий год своего царствования Тутанхатон желал отметить не только победой над кочевниками-хананеями, но и выгодным союзным договором с державами, во время правления Эхнатона разуверившимися в могуществе Кемет.

Хранитель царских сандалий надел на ноги фараона лёгкие сандалии из позолоченной кожи, и фараон встал. Распростёршись ниц, придворные приветствовали его, и вместе со всеми приветствовал его и я, первый из друзей царя, носитель опахала по его правую руку, распорядитель всех коней владыки, отец бога Эйе. На моём веку он был уже четвёртым фараоном, и спина моя гнулась легко, привычным движением. Хранитель царского пояса с испуганным и подобострастным видом протянул руки к золотой пряжке с царским картушем, пряжка чуть сбилась набок. При Эхнатоне и даже Аменхотепе III за такие мелочи можно было лишиться должности...

Моление фараона в дворцовом храме Атона длилось долго и закончилось принесением ежеутренней жертвы, потом фараон проследовал в зал для трапез. Здесь его уже ждала маленькая, изящная царица Анхесенпаатон, у которой глаза вспыхнули радостью при виде фараона. Меня она одарила иным взглядом — ревнивым, настороженным. Как ещё могла смотреть на меня юная жена, уверенная, что именно я отнимаю у неё мужа, что только ради меня он жертвует часами отдыха и свиданий с нею? Здесь была и царица Меритатон, не было только Нефр-эт. Гордая вдова Эхнатона тихо угасала в своих покоях, ещё сумеречно мерцая, как подводная звезда, но уже далёкая, уже уходящая в пучину вод...

Фараон и царица сидели на возвышении за своим маленьким столиком, чем-то неуловимо отличные от всех. Тем, что были так юны? Царица-вдова Меритатон тоже была молода. Было что-то особенное в том, как эти юные супруги смотрели друг на друга, как искали случая, чтобы руке сойтись с рукой на столе или под столом. Были времена, когда в этом же зале Эхнатон и Нефр-эт так же искали руки друг друга. Потом — Сменхкара и Меритатон. Когда-то в своём роскошном дворце в Опете Аменхотеп III так же искал руки жаркой красавицы Тэйе. И вот одни из них — только бледные тени, другие немногим отличаются от теней. И я смотрю на это невозмутимым, спокойным взглядом опытного человека — человека, который ждёт своего часа...

— Кто прибыл сегодня, господин? — спросила маленькая царица.

— Послы Митанни, моя госпожа.

— Это их колесницы я видела у дворца? Они большие и роскошные. И ещё я видела, как рабы вели под уздцы прекрасных коней, ослепительных, как самая лучшая слоновая кость...

— Этих коней Душратта прислал нам в подарок, моя дорогая госпожа. В Митанни прекрасные кони, ещё лучше, чем у хатти. В силе они не уступают коням ретенну[122], а красотой превосходят их. Два самых лучших будут впряжены в твою колесницу.

Разговор фараона и его жены был хорошо слышен мне, сидящему за соседним столиком. В последнее время одна мысль занимала меня — всегда ли так безмятежны и незначительны разговоры юных супругов? Кому-то Тутанхатон поверял свои мысли, кому-то раскрывал тайны своего сердца. Раньше я думал, что поверенной его тайн была царица Нефр-эт. Но Нефр-эт никогда не одобрила бы той мысли, о которой только вчера Тутанхатон упомянул вскользь: даровать прощение всем осуждённым во время владычества Эхнатона, всем, кто не поднимал меча против Великого Дома. Эта мысль и мне показалась опасной и уж, во всяком случае, несвоевременной. Как этот мальчик представляет себе дарование свободы сосланным в каменоломни Хенну и на Синайские рудники, как представляет себе возращение их имуществ? Немало среди них тех, кто не желает признавать власти фараона, любого, не только Эхнатона, тех, кто полагает себя слишком хорошо разбирающимся в делах своего степата. Эти люди опасны, будь они всецело преданы Амону, Хатхор или Пта или со спокойным сердцем приносят жертвы Атону. Нужно удержать фараона от этого гибельного шага... Нужно, ибо преданность Эйе царскому дому безгранична. Нужно, ибо ещё не пришло его время...

Царица пожелала присутствовать на церемонии приёма митаннийских послов, фараон был доволен. Он сидел на золотом троне великих фараонов Кемет очень прямо, спокойно и уверенно. Тутанхатон походил на статую, нарядную и привлекательную. Только глаза у этой статуи были живые, умные, способные многое охватить своим взором. Фараону полагалось быть неподвижным, производить впечатление на иноземцев своей царственной неподвижностью и невозмутимостью. Тутанхатон быстро выучился этой неподвижности, она как будто не стоила ему никакого труда. Царственная кровь!

Послов было пятеро, они распростёрлись перед троном владыки Кемет все разом, словно сметённые порывом могучего ветра. Пёстрые одежды, серьги в ушах и курчавые бороды выглядели странно в строгом Зале Приёмов, и маленькая царица смотрела на жителей Сати с удивлением, хотя она уже видела их во времена своего отца — его величество Эхнатон, как известно, даже в Зале Приёмов дозволял дочерям стоять у его трона — они всякий раз удивляли её своим видом и поведением, столь отличными от тех, к каким привыкли жители Кемет.

Митаннийские послы явно были удивлены юностью фараона, но, конечно, и мысли не допускали о том, что можно говорить с ним менее почтительно из-за отсутствия глубоких следов прожитых лет на его красивом лице.

Я видел их насквозь, этих истинных сынов Сати... Они справились о здоровье митаннийской царевны Тадухепы, бывшей одной из жён великого Эхнатона, и получили ответ, что царевна здорова, получает пищу из рук фараона и желает своему отцу Душратте многих лет царствования и процветания. Послы представили дары — превосходные изделия из серебра и бронзы, прекрасный кинжал из редкого металла, называемого железом, упомянули о колесницах и упряжках коней, также посланных в дар владыке Кемет. В качестве ответных даров были представлены великолепная мебель, сделанная искусными мастерами из ценного дерева аш[123] и украшенная золотом и слоновой костью, и драгоценные ларцы с тончайшей золотой инкрустацией, которые вызвали изумлённые возгласы послов. Но это было лишь преддверием настоящего разговора, и нельзя сказать, чтобы сердца бились спокойно в ожидании его. Царство Митанни вело хитрую, а порой и жестокую игру, пытаясь вернуть себе утраченные во время владычества Джхутимеса III земли, захватить Гебал[124], продвинуться глубже в ханаанские земли. Кемет ответила союзом с царством Ретенну. Это-то и возмутило митаннийского царя Душратту, считавшего жителей Ретенну своими подданными. Эхнатон поступил опрометчиво, едва не разорвав связь с Митанни, которую спас только его поспешный брак с царевной Тадухепой, но теперь митаннийцы, видимо, не хотели довольствоваться полумиром и стремились добиться ясности. А предлог у них был — наглые выходки хатти, стремившихся отыграться за прежние поражения в борьбе с Митанни. Хатти угрожали и Кемет, и этого было вполне достаточно для союза двух мощных держав. В долгой беседе я стремился доказать фараону, что союз с Ретенну в борьбе против хатти был бы более выгоден. Но Тутанхатон решил иначе, проявив необычайную твёрдость. Тронули ли его слёзы царевны Тадухепы, бросившейся ему в ноги при известии о прибытии митаннийских послов? Или так сильно было его предубеждение против хатти, что он не желал отказывать в помощи тем, кто был их врагом? Мальчик-фараон внушал мне опасения своей решительностью. Он был молод, и этим было сказано всё, но моей мудрости не хотелось вступать в борьбу с молодой силой, ибо преданность Эйе царскому дому была безгранична, ибо он любил фараона и желал ему добра...

Наконец послы в цветистых и запутанных выражениях изложили цель своего приезда. Его величество Душратта желает узнать намерения своего брата Небхепрура Тутанхатона по поводу союза с Ретенну, которую никак нельзя считать государством, ибо она находится под скипетром митаннийского владыки. Его величество Душратту интересовало также и то, чем он заслужил такое недоверие со стороны Великого Дома. И наконец, он предлагал в жёны его величеству Тутанхатону свою внучку, славившуюся не только красотой, но и изумительным искусством танца. Все достоинства юной митаннийской царевны были расписаны послами со свойственной жителям Сати пышностью и бесстыдством, словно речь шла о породистой лошади, которую её хозяин стремится продать подороже. Я бросил взгляд на маленькую царицу — она сидела, потупив взор.

— Отвечаю моему брату Душратте, — отчётливо сказал Тутанхатон, — что царство Митанни внушило недоверие к себе союзом с правителями в Ханаане, которые искали ослабления Кемет. Отвечаю моему брату Душратте, что в намерения Великого Дома не входит война ни с Митанни, ни с Ретенну. Отвечаю моему брату Душратте, что в знак дружеского расположения принимаю его предложение и открываю двери моего женского дома для митаннийской царевны.

Ответ был таким отчётливым и недвусмысленным, что послы, привыкшие к увёрткам и длинным ничего не значащим фразам, растерялись. Тутанхатон действовал смело, слишком смело... Он явно стремился показать царю Митанни свою силу и твёрдость Великого Дома Кемет в отношении сопредельных государств. Это было опасно, хотя и верно...

— Его величество Душратта, — начал один из митаннийских послов, когда немного оправился от изумления, — не может довольствоваться обещаниями Великого Дома государства Кемет, не скреплёнными договором. Его величество Душратта огорчён тем, что его брат Небхепрура Тутанхатон дарит своим милостивым взором окраины великого царства Митанни.

— Под окраинами великого царства Митанни мой брат Душратта подразумевает Ретенну? Отвечаю моему брату Душратте: когда дворец владыки Митанни ощетинился копьями, хижины встали между ним и Великим Домом.

— Его величество Душратта огорчён опрометчивыми действиями его предшественников и военачальников, неверно истолковавших его повеления.

— Отвечаю моему брату Душратте: пусть прикажет своим военачальникам уйти из ханаанских земель и не приближаться к границам Ретенну в знак доказательства своих добрых намерений. Пусть предоставит Ретенну самой решать свои дела с царским домом Вавилона. Пусть будет уверен мой брат Душратта, что Великий Дом не откажет ему в помощи, если стрелы хатти перелетят через границы великого царства Митанни.

Этот подарок был разумно преподнесён под конец, и он стоил сделанных Митанни уступок, даже Ретенну. Что ж, подумал я, пусть Митанни увидит силу молодого фараона. Молодость рвётся в сражение впереди своих войск, опыт приходит после многих сражений. Нельзя не признать, что ответ фараона был разумным. Разумным в том смысле, что твёрдость фараона произведёт благоприятное впечатление на царя Ашшуруббалита, и на высших военачальников Кемет.

— Доволен ли мой брат Душратта? — спросил фараон.

Послы совещались недолго. В изысканных выражениях их устами царь Душратта поблагодарил своего брата Небхепрура Тутанхатона и выразил желание немедленно скрепить достигнутое соглашение договором, высеченным на каменных плитах на языке Кемет и на языке Митанни. Кроме того, царь Душратта спрашивал, когда его внучка может отправиться в путь.

— Отвечаю моему брату Душратте, что через месяц тысяча колесниц прибудет в Вашшуканни[125], чтобы сопровождать царевну во время её пути в Кемет.

Такая поспешность очень понравилась послам и вызвала мою улыбку. Тысяча колесниц — это не слишком много, но и не мало. Пять колесниц, посланных Эхнатоном сопровождать вавилонскую царевну, возмутили Кемет едва ли не больше, чем мелкие стычки и поражения воинских отрядов Кемет на границах. Достоинство Великого Дома требовало изысканного внимания к прибывающим жёнам...

Мне было поручено составить текст договора, который фараон должен был скрепить своей царской печатью, послам было предложено отправиться в Северный дворец для свидания с митаннийской царевной Тадухепой, в главном дворце начались приготовления к пиршеству в честь послов царя Душратты. Фараон пожелал взглянуть на митаннийские колесницы и на упряжки коней и остался очень доволен. Направляясь в свои покои, чтобы освободиться от тяжёлого церемониального наряда и переодеться для пиршества, Тутанхатон сделал мне знак следовать за ним. Я ожидал длительной беседы по поводу приёма послов, но он только сказал:

— Поторопись с составлением договора, Эйе. Я хочу, чтобы он был готов в три дня.

— Излишняя поспешность, твоё величество, может показать царю Митанни, как нам важен этот договор, — возразил я.

— Излишняя медлительность в делах — обычай царьков Сати, — ответил фараон. — Сильному нет нужды затягивать дело, он изрекает свою волю и исполняет сказанное им. Многое ещё нужно успеть, Эйе...

На лице его отчего-то было выражение страха.

Царская охота на страусов также была милостивым даром владыки Кемет митаннийским послам. Фараон был поистине прекрасен в лёгком позолоченном панцире, золотой урей радужно и победно сверкал в лучах солнца. Маленькая царица смотрела на него с восторгом, глаза её светились счастьем. Кем была для Тутанхатона она, третья дочь царя-еретика? Понять это было трудно. Тринадцатилетняя девочка, красивая и хрупкая, она слишком любила своего юного супруга, этого нельзя было не заметить. Но открывал ли он ей свои тайны, тайные дела государства Кемет? Этому трудно было поверить. И всё же...

Тутанхатон милостиво говорил со старшим митаннийским послом на его языке, выговаривая трудные слова довольно правильно и чётко. Хвала жрецу Мернепта — фараон мог поразить иноземных послов знанием их языка. Он не избавился ещё от привычки учиться, учиться всему, что ещё можно постичь в перерывах между государственными делами. Это привело бы в восторг жрецов Опета, если бы они по-прежнему имели доступ ко двору. Пора, пора заговорить с фараоном о том, что давно тревожит мои мысли. Сменхкара не случайно умер в Опете. Первый шаг уже был сделан им, слабым, болезненным юношей. Тутанхатон уже достаточно силён, чтобы сделать следующий...

— После вечерней трапезы я буду ждать тебя, Эйе, в своих покоях, — бросил мне Тутанхатон, легко сходя на землю со своей колесницы и отдавая слуге рукавицы для стрельбы. — Узнай у царевны Тадухепы, довольна ли она приёмом своих соотечественников? Мне понравился этот Хатуммеш. И мне кажется, что Душратта не зря доверяет ему дела первостепенной важности. Вечером будет катание на барках? Скажи главному распорядителю церемоний, что огней должно быть много...

Вечерняя трапеза во дворце фараона всегда проходила весело. В тёплом розово-оранжевом свете многочисленных светильников мелькали проворные тени слуг, разносящих кушанья, музыканты и певцы услаждали слух царской семьи непритязательной и приятной музыкой, все весело переговаривались за своими столиками. Пришёл к трапезе и жрец Мернепта, похудевший, осунувшийся, но избавленный от своего недуга, и был радостно встречен фараоном и обеими царицами, Анхесенпаатон и Меритатон. Митаннийские послы выглядели вполне довольными, лица их были веселы. Гонец, отправленный с добрыми вестями к царю Душратте, уже был в пути, был составлен и текст договора, на котором так настаивал властитель Митанни, митаннийская царевна могла начинать приготовления к путешествию в Кемет. Все были довольны, свет факелов был праздничным и ярким. И всё же по лицу Тутанхатона пробегала иногда лёгкая тень озабоченности, которую я мог приписать только его тайным мыслям.

В покоях фараона, изысканно и роскошно обставленных, чувствовалась прохлада, веющая с реки. Чудесный вид открывался с широкого балкона, взору представала величественная водная гладь, пышность цветущих царских садов... Тутанхатон велел уйти всем, даже слугам с веерами, и сам взял веер из слоновой кости и бело-коричневых перьев страуса. Сидя в своём золотом кресле, с веером в руке, которым он задумчиво обмахивался, фараон выглядел сейчас старше своих лет.

Сидя напротив него, я вглядывался в его лицо, знакомое, изученное до мельчайших черт и в последнее время неуловимо меняющееся, перестающее быть постигнутой и изученной тайной. Он, не готовившийся к тому, чтобы занять престол фараонов, был создан для него. Такие случаи знала Кемет, рассказ о них хранили стены древних храмов и пирамид. И, глядя на него, я не переставал убеждаться в том, что не ошибся, сделав его дорогу к престолу более лёгкой. Будучи более придворным, чем жрецом, я многое читал на лицах, многое и в сердцах. Преданность Эйе царскому дому сделала его плотью от плоти этого дома, сделала Эйе частицей его. Разве странно было то, что он умел читать мысли членов этого дома? Но сейчас — не мог. Тутанхатон начинал ощущать себя властителем, молодость делала непредсказуемым этот порыв.

— Сегодня меня огорчили донесения правителей южных степатов, — сказал Тутанхатон. — Они жалуются на то, что народ стал непокорен, что народ недоволен отсутствием празднеств. Жертвоприношения великому Атону уже никого не удовлетворяют...

Осторожность побуждала меня к молчанию, молодость побуждала его к прямоте. Мы сидели друг напротив друга, разделённые лёгким колыханием веера.

— Народ не может жить без своих богов. Я давно думал об этом, теперь я это вижу ясно. Народу нужны боги, похожие на него, боги с глазами, в которые можно заглянуть, боги с руками, которые могут держать систр или жезл. Зримое солнце слишком ослепительно, на него нельзя смотреть слишком долго. Матери не могут молиться солнцу, они должны видеть сосцы богини, питавшие детей молоком. Я это понял, Эйе, понял, увидев, как один ребёнок пытался изобразить солнце в виде человека, только в шлеме из золотых лучей. Разве мудрость не была дана Хору-младенцу? Воин должен видеть в руке богини меч, писец — палочку для письма. Богиня Хатхор — прекрасная женщина, её тело зовёт к наслаждению...

У меня вырвался изумлённый возглас, мне трудно было поверить, что слова эти исходят из уст фараона-мальчика. И какого — рождённого во дворце Эхнатона, под благословляющими лучами царственного Солнца! Кто мог внушить ему эти мысли? Кто, кроме великого Амона-Ра, царя богов?

— Я думал, много думал, Эйе. Недавно я увидел у моего учителя Мернепта статуэтку бога Тота, такую красивую, что я долго не мог отвести от неё глаз. Тот — мудрый бог, все писцы Кемет молятся Тоту, даже если они не произносят его имени вслух. Мне было больно, что мой учитель прячет от меня своего бога. Но в то же время я понял, как должен был страдать Мернепта, вынужденный таиться даже от меня. И разве так только в царском дворце? Я подумал, Эйе: нужно вернуть народу его богов. Мне приснился сон...

Он закусил губу и промолчал. Осторожно, стараясь не вызвать недоверия, я спросил:

— Кто был тот бог, что явился тебе во сне, твоё величество?

— Я не знаю. Но это был бог, воистину бог, а не великий фараон Солнце. Он ничего не сказал мне, но я понял его волю. И на другой день во время утренних молений я почувствовал то же самое.

— Сонные видения порой бывают обманчивы, твоё величество.

— Но разве может Сетх явиться в обличье Осириса?

— Могла ведь прекрасная Хатхор принять облик львицы Сохмет, твоё величество.

Веер с лёгким стуком коснулся подлокотника кресла, пальцы фараона дрожали — волнение, буря таились в его груди.

— Но ведь и Сетху воздвигают храмы и приносят жертвы, Эйе! Мернепта говорил мне: не будь в мире зла, добро перестало бы существовать. Если существуют день и ночь, свет и тьма, должно существовать и зло. Если бы Осирис не умирал каждый год, его воскресение не было бы такой радостью... Но дело даже не в этом, Эйе. Я чувствую... я чувствую сам, что мне нужен какой-то иной бог. Я не видел другого бога, кроме великого Атона, и я опасаюсь его гнева, но мне казалось всегда, что даже здесь, в Ахетатоне, повсюду витают тени других богов. Кто они, как их имена? Я не знаю... Бог Ра принял обличье царственного Солнца, но он был и Хором-ребёнком, и старцем Атумом[126]. У великого бога должно быть много лиц, ибо в разных степатах Кемет люди верят по-разному. И они хотят возвращения старых богов... Эйе, я думал: жалость и сострадание вызывают больше любви, чем преклонение перед славой и могуществом. Те, кто жалеет поверженных богов, проникаются к ним состраданием, а значит, и любовью. А великая любовь рождает великую веру...

С удивлением смотрел я на юного фараона, сидевшего передо мной, смотрел на его тонкие мальчишеские руки, держащие веер, смотрел в его глубокие, сейчас задумчивые и грустные глаза. Нет, он не мог говорить так! Нет, он не мог думать так! И всё же его голос раздавался в тишине благоуханных царских покоев, его руки сопровождали его речь лёгким постукиванием веера по подлокотнику золотого кресла. Он превосходил Эхнатона смелостью, он превосходил его мудростью, которая могла быть дарована только свыше, только божественной рукой вложена в его уста. Да и был ли это он, мальчик, при рождении которого я сам читал молитвы? Поистине, мир перевернулся. Поистине, теперь я не удивился бы, увидев Хапи текущим в небесах.

— Ты родился, когда ещё были живы старые боги, Эйе. Ты знаешь их, ты можешь рассказать мне о них?

— Это лучше сделает твой воспитатель Мернепта, твоё величество. Я же могу рассказать тебе о служителях богов...

— О жрецах?

— Да, о них, твоё величество. Тебе угодно будет меня выслушать?

— Говори!

Теперь я прямо смотрел в лицо Тутанхатона, напряжённое и взволнованное, полное ожидания. Был ли это час, которого ждал я столько лет? Моё Ба возвестило мне приближение великого. Уста мои разомкнулись...

— Твоё величество, вечноживущего Эхнатона страшили не боги. Именем богов во все времена свершались великие дела и великие преступления. Вечноживущий Эхнатон страшился могущества богов, в противном случае ему не нужно было бы бороться с ними, но ещё больше страшился он жрецов, которые издавна обладали мудростью и... богатством. Жрецы всегда умели держать в узде неджесов, они руководили жизнью людей, указывая им счастливые и несчастливые дни, изрекая пророчества и толкуя сновидения. На этом со времён владычества богов на земле зиждилось могущество Кемет. Ты сам мог видеть, что произошло, когда древние устои были подорваны...

— Я видел! Потеря большей части ханаанских владений, наглость хатти, хабиру, шасу...

— Это так, твоё величество. Жрецы владели тайнами многих наук, они были самыми искусными врачевателями, они передавали из уст в уста таинственные древние заклинания, способные сдвинуть с места великие пирамиды и превратить в жидкое золото воды великого Хапи. Многие фараоны становились верховными жрецами и сами постигали великую мудрость. Дочери верховных жрецов выходили замуж за царских сыновей, сыновья жрецов женились на царских дочерях и нередко сами становились фараонами. В каждом степате был свой бог, но, помимо него, ещё множество других богов...

— Это я знаю, Эйе.

— Богов было много, и много было служителей храмов, оберегавших Кемет от несчастий, от засухи и болезней, от разорительных войн и возмущений рабов. Ты сам мог видеть, что случилось, когда... Народ верил в жрецов, как в носителей божественной мудрости и воли. Были люди, которые прикрывались именами богов и храмов, чтобы творить свои дела, не всегда угодные Великому Дому. Вот против них и восстал вечноживущий Эхнатон, но он ошибочно принял следствие за причину и обрушил свой гнев на богов и храмы. Вот почему, твоё величество, Кемет впала в пучину великих бедствий. Боги оскорблены зрелищем разрушенных святилищ, народ оплакивает их, а те, кто раньше не имел куска полотна, чтобы прикрыть свою наготу, наслаждаются сокровищами, по праву принадлежащими богам и их служителям. Все они, возвеличенные вечноживущим Эхнатоном, никогда не почитали богов, никогда не знали божественной мудрости. Кто был Туту? Рядовой жрец, не слишком влиятельный, не слишком мудрый, к тому же не сын Кемет. Вознесённый на сияющие высоты, он именем всемогущего Эхнатона и царственного Солнца творил многие злые дела во всех степатах Кемет.

— Но, Эйе, не все такие, как Туту? Есть среди них и достойные, верные люди, преданные слуги Великого Дома...

— Ты говоришь истину, твоё величество. Например, военачальники Мехи, Нахт-Атон, Небутенеф, которых ты спас своей царской милостью от несправедливого гнева полководца Хоремхеба, вполне достойные люди и не запятнали своих рук никаким бесчестием. Но, чтобы восстановить справедливость в стране Кемет, ими придётся пожертвовать, твоё величество.

— Я не вижу в этом необходимости.

— Восстанавливая в правах тех, кто подвергся сокрушительному гневу вечноживущего Эхнатона, ты неизбежно покажешь, что те, кто заступил на их место, возвысились несправедливо.

Тутанхатон сидел, опустив голову, глубоко задумавшись, и веер, как крыло мёртвой птицы, неподвижно лежал у него на коленях. Мне пришлось действовать решительно и слишком поспешно, но прямота и горячность молодого фараона вынудили меня к этому. Новая знать? Эйе не допустит, чтобы каменоломни Хенну пустовали, когда будут возвращены к своим семьям и имуществам знатные люди Кемет. Нам никогда не ужиться рядом с немху, мы не станем делить с ними хлеб и золото Великого Дома! Нужно простить Тутанхатону эти необдуманные слова, он уже и так сказал достаточно. Нужно не торопиться, выждать... Эйе всегда умел молчать. Эйе всегда был терпелив. Неужели теперь сердце его забьётся быстрее из-за того только, что так горячо бьётся оно у молодого фараона?

— Твоё величество, разреши мне думать, что настал радостный день Кемет, день возвращения её древних богов. Твоя мудрость велика, твоё сердце благословенно. Вот я склоняюсь перед тобой, вот целую прах у ног твоих. Я думал, что глаза мои уже не увидят этого дня...

Он растроганно поблагодарил меня, его глаза влажно блестели в наплывающем сумраке ночи. У берега Хапи давно уже дожидались фараона ярко освещённые нарядные барки, но фараон, который отныне должен был принять утраченное имя живого бога Кемет, забыл о них. Если мне удастся убедить его вернуться в Опет, сам Осирис воздаст мне почести в загробном царстве. Это будет нелегко, но когда легко было Эйе, привыкшему не только к противодействию, но и гневу владык?

— Твоё величество, решения твои мудры, исполнение их, согласно твоей воле, должно следовать немедленно. И всё же не торопись, будь осторожен. Поступи так, как поступил твой предшественник, вечноживущий фараон Хефер-нефру-атон. Возвратись в Опет, верни дворцу великих фараонов былую роскошь, прикажи отворить двери храмов великого Амона-Ра. Не завтра, не через три дня. Будь твёрд на твоём пути, не допускай к себе лживых советчиков. Пусть царицы Нефр-эт и Меритатон остаются, если захотят, в городе царственного Солнца. Прикажи богу Ра вновь взирать на страну Кемет во всех обличьях, угодных ему. Прикажи готовить переезд царского двора в старую столицу, прикажи сердцам, верным тебе, биться радостно. Твоё величество Небхепрура Тутанхатон, да будешь ты жив, цел и здоров, прикажи действовать от твоего имени медленно и осторожно, но решительно. В Опете сама близость великого Амона-Ра внушит тебе мысли, которые направят тебя по верному пути...

— Я перееду в Мен-Нофер, — сказал Тутанхатон. И, предупреждая мои возражения, остановил меня жестом руки, в которой вновь царственно блеснул веер. — Так я повелеваю, Эйе. Прими это так, как если бы в моих руках был священный скипетр джед[127], запечатывающий молчанием даже уста высших сановников.

От изумления я утратил дар речи, и даже если бы воображаемый скипетр джед в руке фараона не запретил мне говорить, я и то не мог бы произнести ни слова. Переехать в Мен-Нофер, город бога Пта, хотя и величественного, хотя и могущественного, но всё же не Амона-Ра? При дворе было много людей родом из Мен-Нофера. Когда-то этот город, соперничая с Опетом, поддержал безумные начинания молодого Эхнатона. Хотя в нём оставалось ещё немало людей золотой крови, много было в нём и немху, проклятых, казавшихся неистребимыми немху, которые были хуже нечестивых жителей Сати. Тутанхатон шутит или просто испытывает своего чати, он не может думать об этом серьёзно! Я не мог разомкнуть уста без разрешения фараона и только улыбался, убеждая самого себя в том, что это всего лишь шутка.

— А теперь оставь меня, Эйе, — сказал Тутанхатон, легко поднимаясь с кресла и беспечным, мальчишеским жестом отбрасывая в сторону веер. — Ты, должно быть, устал за сегодняшний день? А я отправлюсь туда, где давно должен быть, митаннийские послы и моя Анхесенпаатон заждались меня на берегу Хапи. Прикажи явиться хранителям моих одежд и ещё скажи, чтобы принесли фруктов в мёду, я опять голоден. Ты не собираешься принимать участие в празднестве? Жаль! Но ты нуждаешься в отдыхе, и я не задерживаю тебя.

— Твоё величество, позволь мне сказать ещё одно слово...

— О переезде в Мен-Нофер? Ни одного слова! Я так решил, и так будет. Опет для меня слишком стар, покрыт песками и пылью... Неужели непонятно? Ты меня удивляешь! Я дождусь хранителей моих одежд? — Он заметил моё огорчение и, положив мне руку на плечо, сказал: — Мне жаль, Эйе, что ты расстроен. Но поверь, я решил это давно, и менять своё решение было бы недостойно фараона. Разве не так? Больше мы не будем говорить об этом. Где сейчас Мернепта, должно быть, в своих покоях?

— Да, твоё величество. Ты хочешь, чтобы и он принял участие в празднестве на реке?

Тутанхатон весело рассмеялся.

— А почему бы и нет! Но он был нездоров и нуждается в покое, и потому Хатуммешу и другим митаннийцам придётся обойтись без мудрых слов и разумных советов. А завтра я сделаю подарок моему учителю Мернепта...

ЖРЕЦ МЕРНЕПТА

...И его величество, божественный Небхепрура Тутанхатон, возлюбленный сын моего Ба и сладостное дыхание северного ветра для уст моих, сделал мне подарок, которого не могли превзойти ни щедрость всей царской сокровищницы, ни мудрость всех любящих сердец. После того, как отбыли ко двору своего царя послы Митанни и его величество снова приступил к учёным занятиям, он пожелал, чтобы я проверил правильность написания им сложных знаков митаннийской письменности, ибо хотел порадовать этим приветствием свою будущую жену, внучку царя Душратты, послав ей это приветствие на её родном языке. Вспомнив вдруг, что в Зале Приёмов его дожидается хранитель сокровищницы Маи, он попросил меня заняться его текстом и вышел, оставив меня наедине с куском папируса. Взяв его в руки, я случайно обратил внимание на письменный прибор фараона, оставленный им как будто нарочно так, чтобы броситься мне в глаза. На золотой палетке[128] чётко виднелась надпись: «Тутанхатон, возлюбленный сын бога Тота».

ЦАРЕВИЧ ДЖХУТИМЕС

Она сидела передо мной, вся струящаяся, благоухающая в своих лёгких одеждах, не скрывающих красоты её смугло-розового тела. Сидела печальная и манящая, томительная и жаркая, близкая и далёкая бесконечно, бездонно, бесстрастно... Кийа, моя Кийа, вошедшая в моё сердце, как золотая барка бога Ра в прозрачное царство Шу, пришедшая издалека, спустившаяся ко мне со своей сияющей высоты — она сидела передо мной и слушала меня, и печаль её глаз не принадлежала мне. Царский двор готовился покинуть Ахетатон, Эйе велел собираться и ей, не прощённой царским двором, безвестной и позабытой друзьями, но не врагами... Пребывание в Ахетатоне было печальным, она лишь издали смотрела на свой чудесный маленький дворец, разукрашенную игрушку среди зелени и воды, принадлежащую теперь царице Анхесенпаатон. Она горько улыбалась: «Мой дворец, моя сень Ра — великой царской жене?» Она ждала прощения, лелеяла мечту вернуться к подобающей ей жизни, вернуть себе имя, не запятнанное преступлениями перед Кемет. Оба мы ожидали помощи от царицы Нефр-эт, помощи не было. Напротив — сегодня человек, посланный Эйе, передал, что Кийа должна опасаться более, чем когда-либо, что его величество повелел изгонять её отовсюду, где бы она ни была. И странно было, что Эйе приказал ей тайно перебираться в Мен-Нофер, быть так близко к царскому двору, откуда исходила опасность. Но она была спокойна, она как будто ожидала этого. И это удивляло меня, любящего её, верившего, что знает её...

Я подал ей чашу с вином, и она выпила до дна, одним глотком, как пьют мужчины, стремящиеся получить наслаждение не от вкуса вина, а от быстро наступающего хмеля. Удивлённый, смотрел я на неё, а она протянула мне пустую чашу — «ещё!» Я покорился, она снова выпила вино. Желала ли она сначала насладиться вином, чтобы потом получить ещё большее наслаждение от страсти? Я коснулся её колен, она оттолкнула мою руку. Воин, царевич, в чьих жилах текла божественная кровь, я робел перед этой женщиной, страстной и жаркой, как пустыня.

— Что с тобой, моя Кийа?

— Оставь, Джхутимес. Не время!

Никогда бы у неё не было времени для любви, если бы я не был слишком покорным её желаниям, чтобы время от времени она ощущала свою вину передо мною. Порой она бывала тиха, ласкова, упоительно нежна. Такой, вероятно, она всегда была с Эхнатоном. Но я был всего лишь военачальником Джхутимесом, хотя и приходился сводным братом умершему владыке. Кем был он, какую власть имел над покинутым им миром, если всегда между собой и Кийей я видел его тень? Он не любил меня, а под конец царствования не любил и её. Кийа, моя Кийа, почему она не могла принадлежать мне? Неужели только прощение, которого она не могла дождаться от царского дома, могло побудить её стать моей женой?

— Ты говорил кому-нибудь обо мне, Джхутимес?

— Зачем ты спрашиваешь? Разве я хочу потерять тебя?

— Ты лжёшь мне. Ложь тебя не спасёт! Зачем ты рассказал обо мне царице Нефр-эт? Разве не знаешь, что она мой злейший враг?

— Нет, Кийа! Поверь, что это не так! Разве царица Нефр-эт причиняла тебе зло, когда могла причинить? Я рассказал ей, потому что она захотела помочь нам...

— Помочь? Глупец! А хочешь узнать, откуда мне это известно? От Тэйе, кормилицы царицы, которая всё рассказала своему мужу, а уж он — мне. Ты или безумец, Джхутимес, или враг мне! Неужели ты не понял, что царица Нефр-эт никогда не допустит, чтобы царевич Джхутимес, сын Аменхотепа III, женился на Кийе и тем самым ввёл её в царскую семью? Неужели ты не понял, что она настроила против меня фараона, который и раньше-то меня не слишком любил? Если бы ты хотел погубить меня, ты не мог бы придумать более верного способа!

— Ты во всех видишь врагов, Кийа! Царица Нефр-эт не такая. Она благородна и умна, нравится это тебе или нет, и она не захотела бы причинить мне зла. Нет, ты ошибаешься в ней! Быть может, её волнует то, что Эйе оказывает тебе покровительство...

— А откуда она узнала это? Неужели от самого Эйе? Ты проговорился, Джхутимес, Тэйе слышала весь ваш разговор. Зачем ты назвал имя Эйе?

— А зачем ты понадобилась Эйе?

Крик вырвался у меня из груди, горестный крик. А она смотрела прямо на меня своими огромными холодными глазами, смотрела, и на губах её играла лёгкая усмешка.

— Ты слишком глуп. Неужели я скажу тебе это? Я не царевич Джхутимес, божественный сын фараона, мои уста сомкнуты, когда знают тайну. А ты — жалкий раб, всего только жалкий раб, случайно родившийся под царской кровлей! Вот ты смотришь на меня и слушаешь меня, и глаза твои загораются гневом, но ты не ударишь меня, как бы тебе этого ни хотелось. И ты захотел сравниться с великим Эхнатоном? О, богиня Хатхор! Знаешь ли ты, что Кийа всё ещё сильна, что она, если захочет, может пошатнуть царский трон, и мальчишка Тутанхатон потеряет свой царский венец?

Она зашла слишком далеко! Кровь закипела во мне и сжала моё горло, и бешеный стук сердца обратился в сокрушительный грохот бури. Я бросился к ней и рывком поднял её с ложа, заставил встать.

— Я убью тебя, Кийа! Ты осмелилась произнести слова, которых сын фараона не может простить никому, даже богине! Ты что-то задумала? Ты участвуешь в заговоре, составленном Эйе? Я заставлю тебя говорить!

Страх промелькнул в её глазах, безумный, животный страх, и она попыталась вырваться, но я крепко сжал её плечи, причинив ей боль.

— Кийа, я прощал тебе многое, но этого простить не могу! Скажешь ты мне, что вы задумали против фараона? Скажешь?!

Она закричала, она попыталась вырваться из моих рук, её лёгкая одежда рвалась под моими пальцами. Ярость, какой я ещё не испытывал, ярость великих фараонов, привыкших повелевать миром, бушевала во мне и делала беспощадными мои руки, которые так нежно ласкали её тело... Она кричала от ужаса, глядя в мои глаза, должно быть, они действительно были страшны. Я призывал на помощь Сетха, я призывал на помощь Сохмет. Я не мог допустить, чтобы женщина, ставшая моей наложницей, замыслила злое против моего кровного родственника, против моего воспитанника, против того, кого боги возвели на престол Кемет в эти смутные и страшные дни. И во мне уже не было ничего, кроме ярости, я сам был этой яростью.

— Говори, Кийа! Говори, если хочешь жить! Я терпел довольно, я всё сносил от тебя, но твои стрелы залетели слишком далеко! Будешь ты говорить или нет?

Полунагая, прекрасная, она всё ещё упорствовала, она только кричала диким, отчаянным голосом раненой птицы, но слова не слетали с её уст. В бешенстве я ударил её, она упала у моих ног, я снова поднял её и сжал её плечи, на которых были уже красные следы от моих пальцев. Кийа, моя жестокая, страшная и прекрасная Кийа! Любил ли я её в тот миг или ненавидел, но я знал, что ни одна женщина не может, подобно ей, превратить меня в чудовище или в бога.

— Эйе оказал тебе покровительство, Эйе держал тебя при дворе Хефер-нефру-атона, Эйе теперь приказывает тебе быть поближе к царскому двору? Кто ты, Кийа? Как твоё имя? Как могла ты родиться у земной женщины, ты, созданная на погибель Кемет? Говори всё, говори, или я убью тебя!

Клянусь Осирисом, в тот миг я мог исполнить свою угрозу, я ударил бы её кинжалом, если бы кинжал оказался под рукой. Почувствовав это, она бессильно поникла в моих руках, колени её подгибались, и если бы я отпустил её, она свалилась бы на пол. Но я крепко держал её, и её лицо было совсем близко от моего лица. Могла ли она ожидать, что тот, кто снёс от неё множество оскорблений и должен был и дальше покорно сносить всё, осмелится поднять на неё руку? Но ведь Эхнатон поднял руку на богов Кемет, отчего же и мне не поднять руку на богиню Эхнатона?

— Говори, Кийа! Я не пощажу ни тебя, ни себя, я убью тебя и после свершу казнь над собой, но ты не подойдёшь к трону и не замахнёшься на Тутанхатона, пока тело моё не превратилось в сах, пока нож парасхита[129] не извлёк сердце из моей груди! Говори, Кийа, что вы задумали, чем вы грозите мальчику-фараону? Клянусь священным именем Ра, я докажу тебе, что не зря зовусь сыном Аменхотепа III! Говори, или...

— Я скажу тебе всё, Джхутимес, — сказала она слабым голосом, прерываемым слезами, — скажу всё, только не бей меня? Эйе приказал...

ОТЕЦ БОГА ЭЙЕ

Сбылось предсказанное великим Амоном-Ра, сбылось предсказанное мудростью и житейским опытом отца бога Эйе — проклятый Ахетатон был покинут, двери его домов были заперты.

Юный фараон проявил неожиданную твёрдость, пожелав обосноваться в Мен-Нофере. Вместе с ним перебрались в новую столицу придворные и жрецы, слуги и ремесленники. И гробница еретика осталась покинутой, одинокой среди печальных скал...

Мне не удавалось ощутить в своей руке крепость плети, которой я мог бы погнать мальчика-фараона в том направлении, в каком видел я это в своих бесконечных ночных думах. Обителью старой могущественной знати издавна был Опет. Тутанхатон посетил старую столицу, но не остался в ней — что это значило?

Я понял это скоро.

Фараон не последовал моим советам и советам Хоремхеба, он не пожелал отдалить от себя новую знать. И это разрушало все наши расчёты, мои и правителя Дома Войны. Оставалось одно средство в борьбе с нею, и я должен был использовать его. Сиротам Эхнатона не было места в царском дворце! Сироты Эхнатона должны были исчезнуть с лица земли вместе с тем, кто поднял их из праха!

Её доставили в закрытых носилках в святилище Пта на окраине Мен-Нофера. Её провели ко мне. Она склонилась до земли, лицо её было закрыто покрывалом. В тайном покое, где я принял её, горел только один светильник, золотые львы на спинке моего кресла отбрасывали жутковатые тени. Я всегда умел обставить беседу, будь то беседа с послами Сати или провинившимся придворным, и сейчас знал, что обстановка мрачного покоя произведёт именно то впечатление, какое нужно для полной победы над и без того уже запуганной женщиной. На мне была тёмная одежда, никаких украшений, только на пальце перстень с кроваво-красным камнем. Пусть видит угрозу, пусть чудится ей кровь на моей руке, пусть кровь эта лёгким отсветом касается её лица...

Она и без того трепетала от страха, лицо её было таким бледным, что сливалось с её белоснежным покрывалом. Кто бы мог узнать в ней бывшую вершительницу судеб, грозную соправительницу, счастливую соперницу Нефр-эт? Я видел её на троне, Со знаками царской власти в руках, в мужском синем венце соправителя, наглую и самоуверенную. Видел её снисходительно-мягкой, лживо простодушной в беседе с важнейшими сановниками Кемет — Туту и Маху. Видел её и нагой, в объятиях Эхнатона, когда однажды ночью он приказал мне явиться в его покои и немедленно — немедленно, сейчас же! — отдать приказ о жестоком наказании придворного Ипи, осмелившегося не пасть ниц перед её величеством — Кийей. И вот она стояла передо мной и была стеблем тростника в моих руках, меньше, чем стеблем тростника. Я мог бы приказать ей броситься в Хапи или сделаться наложницей самого презренного раба, и она не посмела бы перечить мне.

— Сядь, — приказал я ей, — сядь и слушай меня, Кийа. Ты верно хранила тайну?

Она ответила тихо, одними губами:

— Да.

— За предательство ты заплатишь страшной ценой — не мне напоминать тебе об этом.

— Я знаю...

Страх звучал в её голосе, такой она ещё не была. Бывший фараон, соправитель Кийа не была умна, иначе она продержалась бы рядом с Эхнатоном до конца его царствования. Она не была умна, иначе ей не пришлось бы скрываться и влачить жалкое существование безвестной наложницы царевича Джхутимеса. Она не была умна и теперь, когда ввязалась в мою игру ради каких-то неизвестных благ и сомнительных наград. Такую женщину не жаль было принести в жертву, ибо она не стоила пальца царицы Нефр-эт.

— Кийа, ты умрёшь, если с твоих уст сорвётся моё имя, и твоё тело будет брошено на съедение гиенам и птицам. Хорошо ли ты помнишь об этом?

Она задрожала и поднесла руки к лицу.

— Зачем ты повторяешь всё это, господин? Я знаю, что мне от тебя не уйти...

— Ты приказала собраться в своём доме Сеннеджему, Ини, Джхутинеферу, Камесу и другим?

— Да, господин, они придут.

— Что ты должна сказать им?

— Что им грозит опасность...

— В чём ты должна убедить их?

— В том, что они спасутся, только подняв оружие против...

Она замолчала, не в силах произнести страшные слова, но я сурово спросил её:

— Против кого, Кийа?

— Разреши мне не произносить этого, господин!

— Ты должна, Кийа. Против кого?

Она заломила руки в немом отчаянии, поднесла их к лицу, взгляд её огромных чёрных глаз был устремлён ввысь, к потолку храма. Или выше — к небесам, где среди бессмертных звёзд сиял её возлюбленный?

— Против Великого Дома.

— Почему они поверят тебе?

— Потому что я была вознесена из праха вечноживущим Эхнатоном, потому что я одна из тех, кого называют сиротами, потому что теперь я изгнанница, обречённая влачить жалкое существование...

— Что ты обещаешь им?

— Обещаю им поддержку многих немху во всех южных и северных степатах.

— Что ты заставишь их сделать?

— Скрепить своими печатями начертанную на папирусе клятву.

— Что ты сделаешь с этим папирусом?

— Принесу его тебе, господин.

— Всё так, Кийа. И если они заподозрят что-либо, помни — ты не должна останавливаться ни перед чем, чтобы они тебе поверили. Если кого-то придётся долго уговаривать, вспомни, что ты женщина, которой дана красота богини Хатхор и что твоё ложе благоухает миррой...

Она не опустила глаз — к этому она привыкла.

— Помни, что только так я смогу вымолить для тебя прощение у Великого Дома. Царица Нефр-эт очень настроена против тебя, но она не ищет твоей гибели. Опасайся Джхутимеса, который может узнать твою тайну и, не поняв, в чём дело, выдать тебя или меня. Ласкай его, спи с ним, пусть твои уста всегда будут открыты для него. Выйдя за него замуж, ты войдёшь в царскую семью. А если родишь ему сына...

Тяжёлым вздох вырвался из её груди, такой тяжёлый, что он едва не погасил пламени светильника. Впервые за всё это время я увидел на её глазах слёзы — живые, крупные слёзы.

— Детей у меня больше не будет, господин. Так сказали жрецы в Оне, и жрец храма Исиды в Ибе подтвердил это. Джхутимес не знает этого...

— Ты думаешь, если узнает, он откажется от тебя? Ему нужна ты, нужно твоё тело, он всегда будет любить тебя больше всех действительных или ожидаемых детей. Лучше не думай об этом, смирись с тем, что послали тебе боги.

— Жрец Певеро сказал мне, что вечноживущий Эхнатон слишком ждал моего сына, что я сама слишком ждала его, что это ожидание сожгло мою утробу и сделало её сухой и бесплодной. У меня нет и дочери, я не слишком её любила, и боги отняли её у меня...

— Уж не хочешь ли ты разжалобить меня, Кийа? У меня боги отняли двоих сыновей, они не щадят и тех, кого я люблю как своих детей — отпрысков царского дома... Сделай так, чтобы я не потерял Тутанхатона, Кийа. Знай, у него доброе сердце, он может простить тебя. Но для этого нужно, чтобы вокруг не было чужих людей. Ты поняла меня, Кийа?

— Твои слова запечатлеваются в моём сердце, господин.

— Смотри же, чтобы их образ не выжгло ни время, ни страсть! Если ты окажешь большую услугу царскому дому, возможно, тебя простят, тебе вернут богатство и почести. Именно теперь, когда ты изгнана и я по воле царицы Нефр-эт должен был испросить соответствующего повеления у фараона, твоя услуга будет выглядеть особенно ценной. Помни об этом, если ты хочешь жизни и здесь, и в Аменти...

Она потупилась, лицо её выражало страдание.

— Мне не вернут мою сень Ра, мне не вернут мой дворец, мне не вернут любовь моего господина, вечноживущего Эхнатона. Я принуждена смотреть на счастье царицы Нефр-эт, на счастье его дочерей... Его любимая дочь Анхесенпаатон — царица! Он был бы счастлив, увидев её. Говорят, что она очень счастливо живёт со своим мужем. И всё-таки я бы хотела заглянуть в её глаза...

— Зачем? Тебе никогда не понять её, Кийа. Ты никогда не была такой чистой, как она, и никогда никого не любила.

— Я любила, господин! — Голос её звучал неуверенно, а подняв глаза и увидев усмешку на моих губах, она замолчала и потупилась, сжалась, словно хотела стать совсем крошечной и исчезнуть.

— Ты и Эхнатона не любила, Кийа. Никого! Не лги мне, я знаю. Ты ничем не заслужила любви царевича Джхутимеса, а ты унижаешь и мучаешь его. Кстати, — я небрежно и как бы лениво придвинул светильник, чтобы мне было лучше видно её лицо, — за что тебя так ненавидит Хоремхеб? Ты и его унизила когда-то?

Она задрожала, ноздри её затрепетали, и я впервые увидел в её глазах нечто похожее на гнев.

— Это он оскорбил меня, господин! Он хотел моей любви за плату, как будто я была продажной женщиной...

— А разве нет?

— Я никому не продавала своей любви, господин...

— Ты продала её Эхнатону и заключила выгодную сделку, тебе достался царский венец. И что же, только за это ты мстила ему, мешала в его делах, нашёптывала фараону плохое про него?

— Он думал, что я не имею власти над ним, но я хотела показать ему обратное. И показала...

— Когда-то ты была смела, Кийа. Теперь у тебя в руках случай отомстить ему, хорошо и навсегда. Если хочешь... — Я тянул время, наслаждаясь игрой беспокойства, страха и в то же время почти радостного ожидания на её лице. — Если хочешь и не боишься мести Хоремхеба, Кийа, можешь сказать немху, что правитель Дома Войны при случае готов поддержать их... за хорошую награду. Ты поняла меня? Но будь очень осторожна, ничего не говори прямо, упомяни имя Хоремхеба только раз и больше не произноси его, хотя бы раскалёнными щипцами тянули тебя за язык. Или ты слишком боишься его? Когда-то ты была смела, Кийа... Но я запрещаю тебе думать о царице Анхесенпаатон и питать своё сердце ненавистью к ней. Держись в стороне, чтобы чёрная тень твоих несчастий не коснулась юной четы. Запомни это! Я запрещаю тебе произносить имя Анхесенпаатон...

ЦАРИЦА АНХЕСЕНПААТОН

Тростниковая лодка легко скользит по зеленоватой глади реки, так легко, словно её несут сильные руки самого Хапи и не требуется никаких усилий, чтобы управлять ею. Вот она остановилась неподалёку от зарослей тростника, в которых полным-полно уток. Меткая стрела моего возлюбленного поразила в самую грудку красавца селезня, блестящего на солнце, как будто его оперение покрыто золотой пылью. Хлопанье встревоженных крыльев, шелест тростника, жалобные птичьи голоса — и опять всё смолкает. И лодка снова скользит по воде, несомая сильными руками Хапи, чуть подгоняемая лёгким веслом.

— Смотри, господин, вот ещё один селезень! Смотри, какой он красивый, гордый. Это, должно быть, царь окрестных уток!

— Царю не годится стрелять в царя, своего брата, — смеётся Тутанхатон.

— Цари тоже воюют друг с другом, мой любимый...

— Ты права, Анхесенпаатон. Но я подниму на него руку, если только он нападёт на нас.

— А вот эту утку, такую крупную, блестящую, ты тоже пощадишь?

— Царицу? Пусть отправляется в мой женский дом! Пусть служит усладой для моих жён!

Только одна жена, внучка митаннийского царя, отведает этой утки. Два ханаанских царька уже отправили в путь своих дочерей, но они пока что не прибыли в Кемет. Митаннийка очень весёлая девушка, она развлекает его величество смешными танцами, в которых предстаёт то обезьяной, то уткой, то гиппопотамом. Но Тутанхатон редко бывает с нею. Дела государства отнимают у него слишком много времени, а то, что остаётся свободным, он предпочитает проводить со мной. Так было и в детстве, когда только взгляды наши ласкали друг друга.

Золотые царские уреи на наших головах соперничают блеском, ожерелья из рядов разноцветных бус играют радужными искрами. Как радостно, как приятно, когда царствует любовь! Яркие искры вспыхивают в воде, кружатся в танце у борта нашей лодки. И в руках у меня — целый букет белых и голубых лотосов, таких душистых, что от их аромата кружится голова.

— Хочешь, попаду в самую сердцевину вон того лотоса?

Стрела летит, разрезая со свистом свежий благоухающий воздух, и вонзается в самую середину чудесного бело-розового цветка. Джхутимес был хорошим наставником его величества, выучил его стрелять метко, лучше любого лучника в царских войсках. Если он захочет — он пронзит стрелой подброшенную в воздух золотую бусину.

— Ты не слишком устала, моя госпожа? Мы можем ещё поохотиться?

— Я хотела бы этого...

Здесь, на глади великой реки, мы вдвоём, только вдвоём. Здесь никто не услышит наших речей, никто не отнимет у меня внимание моего возлюбленного, не отвлечёт его донесением или вопросом. Телохранители, те, что остались на берегу, не слышат нас, да, пожалуй, и плохо видят. Над нами сияет царственное Солнце, только оно видит нас, и кажется, что наблюдает за нами внимательным и ласковым взором. Если долго смотреть на солнце, под ресницами начинают расплываться реки переливающегося золота. Как благостно и приятно, когда царствует любовь!

— Пусть лодка плывёт по течению, я отдохну у тебя на коленях. Тебе удобно так, моя любимая?

Он ложится головой на мои колени, блаженно растягивается в лодке. Она маленькая, в ней едва можно вытянуться во весь рост. Но лодка эта — маленькое царство, в котором нет подданных, только царь и царица. Только царь и царица... Мои руки нежно касаются лица Тутанхатона, его опущенных век. И я целую его.

— Как приятна мне твоя ласка, Анхесенпаатон! Твой голос — как сладкое вино, слаще мёда... Я всегда тебя вижу, даже когда тебя нет рядом. А когда ты со мной, нет меня. Я хотел бы обратиться в воздух, чтобы обнимать тебя сразу всю...

— Ты можешь это сделать, господин...

— Если бы опять стало так, как в детстве, когда не было никаких забот, когда можно было всегда, всегда находиться рядом! Ты бы хотела этого?

— Ты и тогда не принадлежал мне, любимый. Ты всегда учился, был занят...

— Ты тоже училась, Анхесенпаатон.

— Но мои учителя не были так строги, как Мернепта и Джхутимес. Когда же будет время постоянно быть вместе?

— В старости. И в Аменти.

— Разве в старости ты будешь менее обременён государственными делами? Аменхотеп III прожил долгий век на земле, и до последнего вздоха он принимал послов, читал донесения правителей степатов... Нет, нет! Я верю, что нам сужден долгий век, сто десять лет. Мы будем окружены детьми, внуками, а разве все они не требуют забот?

— Значит, мы будем отдыхать в Аменти, дорогая Анхесенпаатон. На полях Налу, среди цветов...

— Кто знает, как всё будет там, в загробном царстве? Страшно... И ещё — как тяжело жить без солнца! Представь, любимый, только один час солнце по ночам светит спящим в гробницах, потом уходит надолго, освещать землю...

— Двенадцать ночных часов мы тоже не видим солнца, Анхесенпаатон.

Вот оно горит над нами — ослепительное, яркое, разбрызгивающее радужные искры по поверхности воды. Как страшно отказаться от него, как страшно вызвать его гнев! «Перед лицом твоим рыба играет в реке, пронизал ты лучами пучину морскую...»[130] Но ведь царственное Солнце — только воплощение вечноживущего Ра! Добрый бог благословит царствование своего возлюбленного сына Тутанхатона...

— Анхесенпаатон, завтра я думаю отправиться в Опет, чтобы открыть двери храмов Амона. Ты желаешь сопровождать меня?

— Я хочу быть с тобою повсюду, любимый.

— Мне радостнее будет совершить это вместе с тобой. И ещё... Я много думал обо всём этом, много беседовал с Эйе и Мернепта. То, что они говорят, согласно с моими мыслями, с желаниями моего сердца, но в одном я не согласен и не уступлю: жить в Опете я не буду, я останусь в Мен-Нофере. Здесь очень хорошо и спокойно, здесь повсюду чувствуется дыхание северного ветра, здесь и люди становятся спокойнее, проще. Что такое города? Оболочка людской жизни. Города бывают злые и добрые, суровые и приветливые. И дело даже не в том, какой бог покровительствует им, дело в людях, которые его населяют... Какие приветливые люди живут в священном Городе Крокодилов! А ведь крокодила никак не назовёшь приветливым животным. Мы поедем туда, поклонимся священным животным Себека[131]. Говорят, жрецы-служители кормят их не только мясом, но и пирогами с мёдом.

— Оттого, должно быть, они такие ленивые и медлительные!

— Да, совсем не так проворны, как обитатели Хапи! Помнишь того крокодила, которого мне пришлось крепко ударить веслом?

— Ты был похож на Хора-воителя, сражающегося со злыми духами.

— А вдруг это и был злой дух? Кто ещё, кроме злого духа, мог покуситься на жизнь моей царицы Анхесенпаатон?

— Это могла быть ревность злого бога к доброму.

— Ты меня слишком любишь, Анхесенпаатон... А я ведь не всегда такой храбрый, каким кажусь. Иногда мне очень трудно возражать Эйе, настаивать на своём... Вот сейчас он восстаёт против новой знати, хотя недавно сам защищал военачальников, обиженных Хоремхебом. Это мне трудно понять. Везде есть хорошие и плохие люди, везде, кроме храмов, ибо в их священных стенах не может существовать никакое зло, но отвергать людей, возвышенных вечноживущим Эхнатоном, я не буду. Нужно почтить богов Опета и Она щедрыми жертвами, но нельзя забывать и Атона. Боги не враждуют друг с другом так, как люди, тем более боги-покровители городов. А великий Атон теперь покровитель Ахетатона. Тебе жаль было покидать его?

— Жаль, господин. Там всё было красиво... Мен-Нофер величествен, но не так красив.

— А наш дворец? Я приказал перевезти сюда все самые красивые и изысканные вещи... Понравился ли тебе золотой трон с нашими изображениями на спинке?

— Я восхищена им. Мы на нём изображены как живые... Улыбка моего возлюбленного светит ярче солнца, она одна в хмурый день могла бы освещать Кемет. Но так он улыбается одной мне, этой улыбкой владеет только царица Анхесенпаатон... Как благостно и приятно, когда эта улыбка играет на его лице, когда царствует любовь!

— Святилищам Амона я велел пожертвовать щедрые дары, плодородные земли, пастбища. И ещё приказал передать им много слуг, певцов, танцовщиц и музыкантов из моих дворцов. Великий Амон-Ра будет доволен... Мне бы хотелось видеть восстановленными все храмы Кемет. Но сколько времени и средств понадобится на это? Много... И всё же я не отступлю. Эйе когда-то говорил, что примирить Атона и Амона невозможно, но разве я этого не сделал? Вопреки ему — сделал! Никто в стране Кемет не будет подвергаться гонениям из-за любви к Атону или какому-нибудь иному богу. Пусть рождаются и Амени, и Нефр-нефру-атоны, и даже Сетхем и Сети, пусть много будет людей, много богов. Но Эйе прав, другое гораздо труднее — примирить старую знать с новой. И всё же я думаю, что мне удастся сделать и это. Смотри, Анхесенпаатон, ведь я царствую всего четыре года, а сколько уже успел сделать! Эйе не верил в меня, а ведь многие до сих пор думают, что дела Кемет вершит чати. Если бы они знали, сколько раз я вступал в борьбу с этим чати! Ты слушаешь меня, Анхесенпаатон?

Я прикрыла глаза, но вовсе не от того, что мне наскучили речи моего господина. Лодка мерно покачивалась на водной глади, движение её навевало сон. И солнце так высоко стояло в небе, что лучи его томили. Мне было известно, как часто мой муж вступал в борьбу с Эйе, верным и преданным, но своевольным чати. Они спорили подолгу, Эйе по целым дням бывал рассержен и молчалив, хотя и делал вид, что всё в государстве вершится его волей. И мне приятно было, что мой возлюбленный говорит мне всё как есть, говорит правдиво и легко. Меритатон учила меня вникать в дела моего мужа, жить его жизнью, его заботами, радостями и печалями. Не знаю, получалось ли у меня это. Я больше думала о самом Тутанхатоне, чем о его делах. И, признаться, не могла понять, почему так важен был переезд именно в Мен-Нофер. Была покинута столица царственного Солнца, город, воздвигнутый моим отцом посреди пустыни — вот и всё, остальное для меня не имело значения. И всё же я спросила:

— А почему Эйе недоволен нашим переездом в Мен-Нофер? Только потому, что сам он родом из Опета?

— Не только поэтому. Он сердит на Мен-Нофер из-за того, что в нём слишком много немху. Хотя много и людей золотой крови Кемет, но первое пересиливает второе. В Опете меня бы плотным кольцом окружили люди старой знати, и волей-неволей пришлось бы стать их пленником. Они настаивали бы на старых церемониях, на соблюдении всех древних обычаев, отгоняли бы всё новое, даже прекрасное искусство. И я был бы вынужден соглашаться с ними, ибо жители Опета издавна привыкли почитать себя достойными давать советы владыкам. В Мен-Нофере всё по-иному, проще, легче. И иноземцев здесь намного больше, и относятся к ним гораздо терпимее, чем в Опете. Это мне очень нравится! Такой великой стране, как Кемет, нужно много товаров, а значит, иноземные купцы должны чувствовать себя в ней хорошо и не наталкиваться постоянно на осуждающие взгляды. Торговлю тоже нужно восстанавливать, многое потеряно, Анхесенпаатон. Мен-Нофер и расположен куда удобнее...

— А что говорит твой учитель Мернепта, мой возлюбленный господин?

— Учитель родом из Хемену. Он счастлив тем, что может открыто приносить жертвы мудрому Тоту. Он одобряет всё, что я делаю.

— Он очень тебя любит.

— Очень. И я люблю его как отца.

Хорошо было, что мы прекратили разговор о городах, хорошо было, что, заговорив о Мернепта, мой господин оживился, с лица его постепенно уходило озабоченное выражение. Я и не думала о том, что для него переезд в Мен-Нофер имеет такое значение.

Лодка мерно скользила по течению, над нами так же медленно плыло яркое голубое небо, все в брызгах солнечного света и белых узорах редких облаков. Тутанхатон закрыл глаза, на кончиках его ресниц заиграли радужные лучики. И я вновь коснулась его лица кончиками пальцев, провела ими по щекам, векам, губам. Словно была я слепым скульптором Хесира, собирающимся высекать из камня изображение владыки.

— Твоя красота так отрадна, господин!

— И твоя тоже, Анхесенпаатон. Я всегда вижу тебя, даже когда глаза мои закрыты.

— И сейчас?

— Смотрю на тебя сквозь солнце, любимая моя. Вот сияет солнце на небосклоне, вот согревает своими живительными лучами всё, что цветёт и радуется, вот ласкает тела наши, сердца, в которых — любовь, любовь, любовь...

— Что на свете превыше любви? Тело моё становится солнечной плотью, когда ощущает прикосновения рук моего возлюбленного господина, когда он ласкает его.

— Там, в Опете, со многими придётся встретиться и поговорить, многих успокоить и ободрить, а иных повергнуть в печаль, ибо фараон Тутанхатон всё-таки будет жить в Мен-Нофере. Кто захочет видеть его, преодолеет путь по реке, а кто не способен на такое, пусть дожидается, пока его величество не навестит свою Южную столицу. Построю в Мен-Нофере новые храмы, Анхесенпаатон, украшу их статуями богов из чистого золота, пусть новое золото сверкает в лучах нового солнца. Много золота доставят на днях из Куша, я получил уже хорошие донесения. Когда-то Мен-Нофер стал городом, объединившим земли Нехебт и Буто, теперь пришла пора сделать то же самое. Ты думаешь, наверно, что я даже с тобой не могу забыть о государственных делах? Неправда, могу... Послушай ещё чуть-чуть: когда приедем в Опет, я скажу тебе нечто... Это очень важно, Анхесенпаатон, важней нашего переезда в Мен-Нофер, это укрепит славу нашего царствования. А теперь поплывём к берегу, к нашей беседке в цветах, я больше не могу только смотреть на тебя. Поцелуй меня, любимая... вот так. Я хочу быть с тобой, грудь с грудью, ты нужна мне...

Опет был украшен подобно царской барке в день великого плавания Амона, сверкал на солнце всеми красками флагов и цветочных гирлянд, благоухал живыми цветами и драгоценными бальзамами, и волны толпы переливались и шумели, как Хапи в день великого разлива, и доплёскивали до ступеней дворца, где уже ожидали царедворцы в пышных одеждах. С балкона, украшенного цветами, хорошо видно было и эту толпу, и высших сановников государства, и поистине казалось, что вся Кемет вышла на улицы, чтобы приветствовать фараона, возлюбленного сына богов... Сердце билось тревожно и радостно, и ликование длилось, и мнилось бесконечным, не было ничего, что могло бы бросить на него тень, как нет ничего, способного омрачить радость солнца... Но прекраснее солнца был мой возлюбленный господин, ликом напоминавший молодого Хора, и улыбка на его лице, когда он смотрел с балкона дворца на разливающуюся перед ним нарядную толпу, была улыбкой доброго бога, радостно взирающего на свой народ. И когда он появился в окружении блестящей свиты на ступенях дворца, народ простёрся ниц перед своим повелителем, радостно благословляя появление фараона. Что могло сравниться с любовью Кемет, этой великой страны, населённой истинными детьми Ра? Мой господин делал всё, что могло внушить народу любовь к нему. Только вчера он повелел высечь на камне торжественную посвятительную надпись, в которой повелел изготовить прекрасные золотые статуи Амона и Пта, и толпы людей разного звания со слезами склонились перед плитой, покрытой священными письменами, восхваляя имя фараона, начавшего восстановление святилищ. Как могли не любить его? Сотни людей возвращались из рудников и каменоломен, фараон приказывал возвращать им их имущество, если это было возможно, и наделял их золотом из царской сокровищницы, не скупясь на щедрые пожертвования восстанавливающимся храмам, на подарки тем, кто чувствовал себя несправедливо обиженным. Но ему удавалось и то, что казалось невероятным: он не отвергал услуг немху, предоставляя им право верной службой доказывать свою преданность царскому дому. И никто в стране Кемет больше не подвергался гонениям за любовь к своим богам. Это было удивительно, и всё же это было так. Однажды я присутствовала при разговоре моего господина с человеком по имени Яхмес, одним из тех, кто первым подставил своё плечо под бремя ниспровержения старых богов и возведения Атона во славу его. Этот человек был низкорождённым, отец его держал небольшую пекарню на окраине Опета. Черты его лица ещё красноречивее, чем язык, могли рассказать о его происхождении, и руки у него были грубые, хотя и носил он золотые кольца и перстни с драгоценными камнями. Большой, грубый, с короткой шеей, с широким лицом, стоял он перед троном моего господина, казавшегося ещё более красивым и хрупким рядом с этим гиппопотамом. Не по себе было Яхмесу, совсем не по себе, ибо было это тотчас же по приезде царского двора в Мен-Нофер, когда никто не знал ещё, какой дорогой пойдёт дальше юный владыка Кемет. Потому и не было в позе немху благородного почтения, с каким стояли перед царским троном люди золотой крови Кемет, и потому мне было немного жаль его.

— Яхмес, — сказал фараон, — я буду спрашивать тебя о вещах, касающихся не только тебя, и ты должен помнить, что фараону не говорят неправды. Скажи мне, много в Кемет людей, подобных тебе, возвеличенных из праха вечноживущим Эхнатоном?

— Много... очень много, твоё величество.

— Помыслы и желания сердца сходны у них?

— Все мы хотим служить твоему величеству, — осмелев, сказал Яхмес.

— Разве ты можешь поручиться за всех?

— Поручусь!

Его величество улыбнулся, и Яхмес в смущении опустил голову.

— Поручусь, — повторил он.

— Я не намерен обижать немху. Оставайтесь и служите мне так же верно, как служили вы вечноживущему Эхнатону. Ваши дома и ваши имущества будут принадлежать вам, и если вы заслужите это, вы станете людьми наградного золота, как это было при вечноживущем Эхнатоне. Но запомни, Яхмес: не стоит кичиться своим низким происхождением...

Яхмес всё стоял, опустив голову, опустив руки вдоль туловища, и казалось, что ему очень трудно понимать смысл речей его величества. Я подумала, что только такими руками, крепкими и не слишком умными, мог быть построен город среди пустыни.

— Ещё скажи мне, Яхмес: чего вы боитесь?

Яхмес почти в испуге взглянул на фараона, рука его нервно поползла по широкой груди, начала судорожно теребить подвески очень дорогого и не слишком красивого ожерелья.

— Как понимать тебя, твоё величество?

— А разве я сказал недостаточно ясно? Я спросил тебя: чего боитесь вы, немху?

— Как все люди, твоё величество — смерти...

Даже я не могла скрыть улыбки.

— А ещё?

— Болезней, тяжких болезней, твоё величество...

— Можешь не говорить об ядовитых змеях, скорпионах и животных пустыни! Говори, что есть на свете такое, чего боятся немху и не боятся остальные?

Лицо Яхмеса выразило мучительное напряжение, оно даже побагровело, но ничего вразумительного не сорвалось с его уст.

— Яхмес, я спрашиваю: чего боятся немху?

Яхмес наконец понял, чего от него требуют, и выдохнул с облегчением и почти радостно:

— Разорения, твоё величество.

— Это главное?

— Я скажу за себя: да, твоё величество. Многие друзья мои думают так же... Они боятся, что у них отберут золото.

— А если я обещаю, что не отберут, я могу рассчитывать на их верность?

— Да, твоё величество! Многим хочется продолжать службу у фараона, очень многим...

— Отрадно слышать.

Его величество отпустил Яхмеса, и тот, пятясь и вздыхая с явным облегчением, покинул Зал Приёмов. У нас хватило сил только на то, чтобы сохранить величественность и неподвижность позы до тех пор, пока не затворились высокие резные двери. Потом мы взглянули друг на друга и рассмеялись, и слуги смотрели на нас изумлённо, не понимая причины нашего веселья. Мне казалось, что муж не принял всерьёз слова недалёкого и испуганного немху, но он вдруг сказал, обрывая смех:

— По одному человеку нельзя судить обо всех, но кое в чём этот Яхмес похож на всех немху. Попробую поговорить ещё с другими, может быть, мне удастся добраться до истины. Эти люди уже слишком сильны, слишком... Неужели этого не понимает Эйе?

Я вспомнила обо всём этом, когда увидела в праздничной толпе лицо Яхмеса, довольное и ничуть не казавшееся испуганным или встревоженным. Вот он стоит — немху во всём цвету, немху из немху. И золотые украшения на нём блестят, как огонь, зажжённый лучами царственного Солнца.

Процессия двинулась к храму Амона на севере столицы. И я была рядом с моим повелителем, моя рука лежала в его руке. Цветы устилали нам дорогу, окутывали нас благоухающим облаком. Вот мы прибыли к воротам храма, у которых служители бога встретили золотую колесницу фараона. Его величество ударил в ворота святилища своим жезлом двенадцать раз подряд и рассыпал вокруг себя крупинки бесен[132]. Ворота растворились, и фараон в сопровождении жрецов направился к жертвеннику, где освятил огнём священную чашу. К повелителю подступили два жреца, которые освободили его от тяжёлого церемониального наряда и оставили только в набедренной повязке, перехваченной золотым поясом, с тремя священными амулетами на груди и знаком царского достоинства на лбу. Потом два других жреца дали ему по алебастровому сосуду в каждую руку, и его величество совершил ритуальный бег вокруг храма, исполняя древний обычай, который завещали владыкам Кемет некогда правившие страной боги. После этого был совершён обряд очищения солью и благовониями, и Эйе, только что возведённый в сан верховного жреца Амона-Ра, прочёл очистительные молитвы и повёл фараона вглубь храма, в тайное святилище бога. Долгое время его величество оставался там один, и когда он вновь появился во дворе храма, лицо его было бледно и выражало изумление и благоговейный ужас. На него снова надели церемониальный наряд, и жрецы пали ниц перед владыкой Кемет и пожелали ему долгой жизни и процветания. То же самое повторилось на юге столицы, и когда процессия вернулась во дворец, было уже далеко за полдень и фараон выглядел утомлённым. Мы направились каждый в свои покои, чтобы переодеться и немного отдохнуть, и через некоторое время его величество прислал за мною. Я вошла к нему, когда он лежал на своём роскошном ложе, украшенном головами священных коров. Он сделал мне знак опуститься на вышитую золотом подушку, лежащую на полу, и я исполнила его желание. Мы остались в покоях одни. Мой муж спросил:

— Как тебе понравилась церемония, моя маленькая царица?

— Она была прекрасна и торжественна, мой великий господин. Все смотрели на тебя и все восхищались тобой. Но были и такие, кто не верил...

Тутанхатон удивлённо поднял брови.

— Не верил? Почему?

— Не верил, что настал радостный день, долгожданный день. Я видела, многие закрывали руками глаза, как будто боялись ослепнуть, и лица их выражали благоговейный страх. А та женщина, которая со слезами подняла своего ребёнка и возгласила, что отныне имя его будет Амени, как имя его отца! Я и сама с трудом могла поверить...

Тутанхатон улыбнулся, ему, как и мне, было очень приятно это воспоминание.

— Мы очень виноваты перед великим Амоном-Ра, которого так любила Кемет. Мы будем теперь находиться под его особым покровительством, моя госпожа. И я хочу носить его имя, посвятить себя ему. Великий бог потребует ещё много искупительных жертв, и фараону надлежит первому воздавать почести могущественному царю богов. Хотела бы ты последовать моему примеру?

— Я сделаю всё, как ты скажешь, господин.

— Это будет желанием твоего сердца?

— Да. Куда пойдёшь ты, возлюбленный, туда пойду и я...

Он ласково коснулся рукой моего подбородка, и я приникла к его руке, которую так любила, которую хотела бы ласкать вековечно, вечно... Глаза его излучали нежность, но была в них и твёрдость его решения, неотвратимость его.

— Пусть я стану воплощением живого образа Амона, пусть ты станешь живущей для Амона, первого нашего сына мы назовём Аменхотепом. Желание твоего сердца согласно с моим, моя царица?

— Да будет так, господин.

Сладко волновала меня мысль о сыне, о божественном чуде, зарождающемся в глубинах женского чрева, освящённого благодатным семенем Осириса. Когда господин мой проводил со мной ночи, блаженство переполняло меня, плоть моя цвела, как долина Хапи в месяцы перет, и непревзойдённым чудом казалось время, когда чрево моё начнёт тяжелеть цветами... Теперь я могла молиться матери Исиде, глаза которой были похожи на глаза моей матери. Когда я почувствую появление плода, я прикажу всем жрецам во всех храмах Кемет молиться о благополучном разрешении от бремени царицы Анхесенпаамон и о благополучном появлении на свет наследника, сына, которому херхебы дадут имя Аменхотеп — угодный Амону. Когда же это будет? Мать говорила мне, грустно качая головой: «Ты ещё очень молода...» Меритатон, сестра, была бесплодна.

— Помни, возлюбленная, что отныне твоё имя Анхесенпаамон. Запомни и моё новое имя, запечатлей его в своём сердце.

— Оно всегда там будет: Тутанхамон...

Рука его нежно коснулась моего плеча, погладила и сжала его, и мой возлюбленный прошептал совсем тихо, так что я больше догадалась по движению его губ: «Сбрось одежду, возлюбленная... иди ко мне...» Он принял меня в свои объятия, осыпал ласками, и сердце и плоть мои преисполнились ликования. Как благостно и приятно, когда царствует любовь! Есть ли на свете что-либо превыше любви? Во дворце всё дышало ею, всё было ею. Радостно отдавалась я ласкам моего возлюбленного, радостно приносила вековечную жертву Исиды, и Золотая сопровождала таинство нашей любви бряцанием своего таинственного систра. О, как я чувствовала её присутствие! Все женщины Кемет с удовольствием приносили жертвы Хатхор, и я, первая из женщин Кемет, обещала принести ей богатые и щедрые дары. Как случилось, что сердце моё исчезло из моей груди, чтобы забиться в груди Тутанхамона? Ни на кого не смотрел он так, как на меня, и я не смотрела ни на кого. И в первую ночь любви ощущала я лишь то, что предчувствовала давно, что уже жило во мне с тех пор, как рука его впервые коснулась моей руки. Так было, так было записано в божественных свитках Вечности, и было это непреложно, как смерть и воскресение Осириса, как восход и закат солнца. Могла ли я существовать вдали от Тутанхамона, отдельно от него? Мог ли венчик лотоса существовать отдельно от своего стебля?

В блаженном изнеможении лежали мы рядом, и моя голова покоилась на груди возлюбленного. Как стучало его сердце, как близко было оно и как распахнуто для меня, для любви моей! Вот он, фараон, владыка страны Кемет, благой бог, повелитель Обеих Земель, мои муж, мой возлюбленный, отрада моего сердца и ликование моего Ба. Вот он, юный красавец с глазами, в которых живёт вся звёздная глубина Хапи, с устами, подобными сладостным плодам граната, с ресницами такими длинными и густыми, что им позавидует не только любая женщина — богиня! И кожа у него светлая, как алебастр, покрытая лёгким загаром, цвет её благороден, цвет её говорит о высоком происхождении. Золотая кровь течёт в его жилах, золотая кровь великих фараонов и богов, владык страны Кемет. Вот он, в любви неистовый и нежный, светлый Хор, божественный юноша, награждённый всеми дарами семи Хатхор. Вот он, поднявший богов из праха, свершивший то, что было невероятно, добрый властитель и благословение страны Кемет, источник прохлады в месяцы шему, тёплый солнечный луч в месяцы перет. И любовь его была дарована мне, и я принадлежала ему. Он тихо ласкал моё тело, будто успокаивая набежавшую волну, и я испытывала что-то незнакомое, до сих пор неведомое мне, томительное и тревожное. Приподнявшись на локте, я заглянула в глаза моего мужа, и он ответил мне взглядом, влюблённым и тоже немного незнакомым, что чувствует то же, что и я, что сердца и плоть наши едины и будет так вековечно, вечно. И я прошептала: «Навсегда? До самой смерти?», и он ответил: «Навсегда...»

На другой день всей Кемет было объявлено, что божественный фараон Небхепрура в знак своего поклонения богу Амону принял имя Тутанхамон — живой образ Амона. И вместе с ним изменила своё имя и царица, став царицей Анхесенпаамон. Горько стало только один раз, когда я увидела глаза матери, великой царицы Нефр-эт. Она всё ещё оставалась в Ахетатоне, и мы навестили её вскоре после великого праздника Амона в Опете. Она была так бледна и худа, что уже казалась собственным Ка, руки её бессильно лежали на коленях, как умирающие цветы, благоуханные и печальные в своём увядании. Медленно и скорбно угасала она в своих покоях, где стояло ложе с золотыми головами сфинксов, на котором умер великий Эхнатон, где в нишах стояли его статуи из эбенового дерева и чёрного камня, где стены украшали изображения счастливой семейной жизни царской четы, где над дверями царственное Солнце протягивало к входящим свои руки-лучи. Окружённая немногими преданными слугами, она проводила свои дни, погрузившись в воспоминания, и взор её больших печальных глаз, казалось, достигал уже глубины подземного Хапи. Мы приветствовали её, и она ответила нам ласковым приветствием, задержав свой взгляд на Тутанхамоне. На вопросы о здоровье она лишь покачала головой и устало прикрыла глаза, и мы увидели, как отяжелели её веки.

Она спросила, как протекает наша жизнь в Мен-Нофере, какие церемонии проходят в царском дворце, кто из придворных теперь занимает важные государственные должности. И удивилась, узнав, что верховным жрецом Амона-Ра стал Эйе.

— Отчего ты не захотел принять сан верховного жреца? — спросила она моего мужа. — Ты молод, но тем больше было бы у тебя времени для постижения божественной мудрости.

— Церемонии и исполнение обрядов отнимали бы слишком много времени, мать. А оно нужно мне для восстановления храмов, для примирения жителей Кемет, для исправления того, что... — Он запнулся, видимо, не желая упоминать имени моего отца. — Дела Кемет требуют постоянного внимания, я всегда прочитываю сам донесения военачальников.

— И каковы дела Кемет на границах?

— Поход в Ханаан был удачен, но Хоремхеб думает, что этим дело не кончится. Наместником областей за третьим порогом Хапи я хочу сделать Кенна. Из-за этого, правда, придётся ему ненадолго отложить свою свадьбу, но кто лучше него послужит мне там, на юге? Куш — благодатная страна, довольно спокойная, но и там нужно зоркое око и крепкая рука. Время от времени и там вспыхивают волнения, но мне кажется, что в этом виноваты больше хатти, чем сами жители Куша. Присутствие хатти ощущается везде, и в Ретенну и в Митанни...

— И что ты думаешь делать?

— Пока я ничего не могу сделать. Они не бросили мне прямого вызова, а первым я не начну войны.

— Но этого хочет Хоремхеб?

— Да. Но я не хочу! И этого не будет. Хатти могущественны и сильны, а у Кемет нет сил и средств, чтобы вести с ними победоносную войну. Хатти сильны не только оружием, они сильны золотом и разумом своего царя Супиллулиумы, они умело действуют и в Вавилоне, и в Джахи, и в Митанни. Если бы у Супиллулиумы были дочери, я скрепил бы союз с ним женитьбой на его дочери. Но у него только сыновья, все отважные воины. Может быть, дождёмся тех времён, когда у меня будет дочь и я смогу выдать её замуж за царского сына хатти? — Он лукаво улыбнулся. — С сильным противником лучше заключить союз, если ты не имеешь сил с ним бороться. Хоремхебу ещё нужно это понять... Он отважный полководец, но в делах договоров не смыслит ничего. Своему сыну я завещаю поддерживать мир с хатти, пока это будет возможно, ибо они могут погубить Кемет. Только тогда, когда наше войско будет превосходить войско хатти в пять, в десять, в двадцать раз, я позволю стреле войны перелететь через границы их царства.

— Неужели ты думаешь, что воины Кемет уступят хатти?

— Это огорчает многих, Эйе прежде всего, но я предпочитаю смотреть в глаза богине Маат. Только глупец бросится на человека с мечом, имея в руках палку. Знаю, многим это не понравится, особенно военачальникам. Но я вижу яснее их...

Мать опустила глаза, лицо её было мертвенно. Она всё понимала, понимала и то, что Тутанхамон уже не может отступить, что изменить своему решению значит показать слабость и тем самым поколебать свою власть. И я понимала это, ибо рядом с моим мужем становилась мудрой. Он не раз говорил со мной о хатти. И я была согласна с ним, ибо видела истину его слов.

— Военачальники всегда рвутся в бой, ведь война приносит богатую добычу. Что ж, скоро объявлю второй поход в Ханаан. И сам буду в нём участвовать, пора показать, что Джхутимес был хорошим учителем. Этих царьков нужно наказать, они ещё не почувствовали крепость моей руки. Нужно присматриваться к ретенну, союз с ними хотя и кажется прочным, доверия они мне не внушают. Эйе спокоен на их счёт, а я нет. Но главное — хатти! Небутенеф однажды столкнулся с ними...

— Небутенеф — тот самый, кого ты спас от гнева Хоремхеба?

— Тот самый. Он верно служит мне, и даже Эйе не заставит меня поверить, что военачальники замышляют что-то против меня. Эйе стал слишком подозрителен... Он пытается убедить меня, что новой знати нельзя доверять, что она слишком предана Атону и мечтает о свержении меня с престола. Не поверю! Они уже доказали мне свою преданность, отказавшись от бесплодной борьбы со знатью степатов, они остались на моей службе, они воистину стали царскими слугами. Ты говорила, что это невозможно? Если я сумею противостоять Эйе, ты сама увидишь, что слова мои не бесплодны.

— Пусть поможет тебе всемогущий Атон, — тихо сказала мать. — Я хочу попросить тебя ещё об одной вещи. Обещай, что ты исполнишь мою просьбу...

— Твоё слово — закон для меня, мать.

— Когда я умру... — Она заговорила быстро, слишком быстро, как будто боялась, что у неё не хватит сил или выдержки высказать всё до конца, — когда я умру, прикажи написать на моём гробе имя Атона, прикажи снабдить меня всеми священными знаками Атона, не проси за меня старых богов. Я хочу остаться верной великому Эхнатону и в смерти...

Мне стало больно от её слов, хотя я давно готовила себя к мысли о близкой разлуке с матерью, хотя давно видела, что смерть стала бы для неё желанным избавлением от тоскливого одиночества, которого мы не могли утешить. Но сказанное слово резануло, как кинжал, как свет факела по глазам, привыкшим к темноте, и горькая печаль стала заливать сердце. Мой муж не стал разуверять царицу, он знал, что она иного ждёт от него. Он только почтительно склонил голову перед ней, сложив руки на груди, и его голос был ровен и твёрд.

— Обещаю тебе, мать, что сделаю всё, как ты хочешь. Ты можешь верить мне.

Слабая улыбка скользнула по её губам, и она ласково коснулась своей исхудавшей рукой браслета на руке Тутанхамона, того самого браслета из слоновой кости, который когда-то сама ему подарила и который он носил почти постоянно.

— Я знаю, Тутанхамон.

Она произнесла его новое имя, сделав над собой усилие, произнесла, чтобы доставить ему радость, чтобы сказать, что простила его... Не в силах сдержать слёз, я бросилась к матери и разрыдалась, уткнувшись лицом в её плечо, так разрыдалась, как бывало со мной только в детстве, когда обида или страх заставляли меня искать прибежища у материнской груди. Она погладила меня по голове точно так же, как когда-то гладила маленькую девочку. И сказала своим мягким, негромким голосом, от которого всегда отрадно и спокойно становилось на сердце:

— Не тревожь своё сердце, не плачь, моя маленькая царица, помни, что твои слёзы могут повредить тому, кто уже живёт в тебе... — И, увидев моё изумлённое лицо, улыбнулась: — Не забывай, что я стала матерью шестерых детей и мои глаза зорче, чем глаза твоего мужа и даже глаза твоего собственного Ба. Ты и сама ещё не догадалась о том, что с тобой происходит, а я уже увидела в тебе свет, мерцающий, как огонь тростникового факела в сумраке храма... Должно быть, ребёнок появится на свет в первом месяце времени шему?

Она угасла, царица Нефр-эт, угасла так же, как жила, спокойно и величаво. Всё ещё прекрасная, поражающая своей красотой, она удалилась в страну Заката, где ожидал её супруг, божественный Эхнатон. Она ушла к нему с радостью, легко отрешившись от того, что окружало её на земле, от того, что было её жизнью в последнее время... Тутанхамон исполнил своё обещание, и моя мать была погребена согласно ритуалу, установленному великим Эхнатоном, её мумию украсили знаки царственного Солнца, на гробе начертали молитву, обращённую не к владыке мёртвых Осирису, а к владыке её сердца Эхнатону. Во дворце был объявлен траур, многие искренне оплакивали царицу, и мой муж был погружен в печаль, но прошли дни великой скорби, и случилось то, что должно было случиться — Ахетатон был покинут. Он умирал, царственный город, воздвигнутый любовью и великой верой божественного Эхнатона, умирал величественно и гордо, как и подобает творению могучего Ба. Пустели улицы, угасали, опадая, цветущие сады, пересыхали колодцы, и только стаи сов слетались по ночам в Ахетатон, чтобы скорбными голосами оплакивать его гибель. Прекрасные дома, храмы и дворцы пустели, дворы их зарастали травой, разрушение подтачивало камень стен, подножия статуй, корни пальм и сикомор. Кое-где виднелись ещё жители, бесцельно и бесполезно, как тени, бродившие по пустым улицам, но и они выходили из своих домов лишь затем, чтобы проводить в дорогу уезжающих соседей и, вернувшись в свои жилища, самим начать собираться в путь. Город, выросший среди пустыни всего за три года, умирал быстро, словно время смывало его имя с листа папируса, и пока краска стекала, ещё позволительно было говорить о жизни, но уже не существовало ничего, что было бы способно продлить её, и царственное Солнце вскоре озаряло уже заброшенные дома, пустые дворы. Многие царедворцы, покидая год назад Ахетатон, ещё надеялись вернуться туда, запечатывали двери своих домов, оставляли в них мебель и многие прекрасные вещи. Но теперь никто уже не допускал мысли о возвращении в мёртвый город, и Ахетатон потерял всё, что ещё можно было потерять. Зато расцветал и укреплялся Мен-Нофер, помолодевший и радостный, освящённый присутствием земного бога, владыки страны Кемет. Мой муж не желал возвращаться в Опет, и теперь я понимала, почему он не хочет этого делать. Опет был городом старой знати, надменным и кичливым, где было бы нелегко прожить немху, возвеличенным великим Эхнатоном и милостиво оставленным на службе его величеством Тутанхамоном. В Мен-Нофере и дышалось легче, все чувствовали себя свободнее, хотя он и был очень старым городом и носил множество имён. Больше всех был недоволен Эйе, он протестовал то сдержанно, то бурно, порой заставляя моего господина призывать его к молчанию и повиновению. Многое было непонятно мне в действиях Эйе, но я знала его преданность царскому дому, знала, что он не мыслит себе жизни вне его, и хотя старая Тэйе, проводившая со мной теперь почти всё время, нередко пыталась внушить мне мысли о необходимости переезда в старую столицу фараонов, я не слушала её, ибо слух мой был склонен только к речам моего мужа. Он выглядел таким утомлённым в последнее время, что мне совестно было заговаривать с ним о своих заботах и тревогах. А заботы и тревоги были, ибо жрецы находили меня слишком слабой и хрупкой, чтобы произвести на свет здорового ребёнка. Они не разрешали мне много ходить и поили настоями из трав, которые должны были укрепить плод, но в их глазах я постоянно видела беспокойство и, видя, начинала беспокоиться сама. Порой на меня нападала тяжкая, подобная болезненной слабости, грусть, и тогда я предавалась воспоминаниям о счастливом детстве, о сёстрах, о матери и отце. Мне вспоминались печальные дни, когда я замечала следы слёз на красивом и как будто бы всегда спокойном лице матери, вспоминались гнев отца и случавшиеся с ним приступы его страшной болезни, после которых он бывал особенно мягок и ласков с нами, вспоминались долгие томительные часы, когда я ожидала конца занятий Тутанхамона, а конца всё не было, и я изнывала от желания увидеть его и старалась украдкой понаблюдать за тем, как он учится натягивать тетиву лука или чётко выписывать на папирусе священные знаки. Перед глазами проплывали лица сестёр, давно уже покинувших землю, грустные, бледные лица, уста, таившие немой зов и горькую жалобу, тихие голоса, полные скорби и невыразимой муки. Я видела и лицо отца, божественного Эхнатона, когда он лежал мёртвым в просторном зале дворца под неподвижными золотыми взглядами украшавших ложе сфинксов, видела печать грусти и сожаления на его лице и не могла насмотреться, силилась и не могла понять, чего он хочет от меня, являясь в моих воспоминаниях, и сердце исходило грустью. Я приказывала звездочётам разъяснять мне расположение звёзд и предрекать судьбу царственного младенца, который жил во мне, и они подробно и бесстыдно расспрашивали меня о времени и месте зачатия, о событиях, случившихся в тот день, о знаках, сопровождавших это волнующее таинство, как будто я могла помнить и спокойно рассказывать об этом. Я знала, что случилось это в день освящения храмов Амона в Опете, в тот день, когда мой господин объявил мне о перемене наших имён, помнила ликующее блаженство мига, когда мы двое стали единой плотью и влились друг в друга так, как вливаются воды Хапи в воды Зелёного моря[133], и воспоминание это было приятно, хотя и оно отчего-то навевало грусть. Меня беспокоили боли, головокружения, изнуряющая слабость, и мне редко удавалось выглядеть весёлой, когда мой господин приходил ко мне. Но в тот страшный день, когда всё это произошло, я чувствовала себя намного лучше и даже могла подняться и выйти в сад, где в тени развесистых деревьев могла жадно вдыхать аромат цветов и благоухающих трав. Со мной была кормилица Тэйе, в последнее время она не покидала меня. Её заботы иногда бывали утомительны, но я знала, что она искренне привязана к нам и желает мне добра, и это помогало мне закрывать глаза на кое-какие мелочи. Она рассказывала мне сказку о волшебном тростнике, который зацветает раз в сто лет и всё ждёт флейтиста, который срезал бы его и сделал бы из него флейту, и я слушала, борясь со сладкой дремотой, окутывающей глаза.

— Ты меня совсем не слушаешь, великая госпожа, — с обидой сказала Тэйе, прерывая свой рассказ. — А ведь ты сама просила рассказать тебе красивую сказку... Прикажешь позвать музыкантов?

— Нет, не нужно, Тэйе. Скажи, больно это, когда ребёнок сосёт молоко из твоей груди?

— Даже если больно, эта боль сладка, моя лучезарная госпожа. Эта боль освежает и молодит тело женщины, питает его животворными соками. Молоко всё прибывает и прибывает к груди, и ты вся наполняешься молодой животворной силой.

— Как отрадно слушать тебя! Скажи, как ты думаешь, у меня родится мальчик?

— Только мальчик, моя божественная госпожа. Есть такие признаки, которые помогают определить пол ребёнка. Ты подаришь его величеству сына, хорошего, здорового сына, а потом будешь приносить ему и сыновей и дочерей, потому что мужчины часто очень любят девочек, и божественный господин будет радоваться щедрости твоего чрева.

— Он говорил о том, что свою дочь выдал бы замуж за царского сына хатти, чтобы укрепить союз с этим государством. Не страшно ли отдавать дочь Кемет на чужбину? Мне кажется, я бы не смогла жить вдали от Хапи, вдали от великих пирамид.

— Все тоскуют по родине, божественная госпожа. Разве не снится Евфрат митаннийской царевне? Или цветущие оазисы кочевнице-арамейке? Но так заведено, что женщина должна исполнять волю мужчины. Могла ли Исида ослушаться повелений Осириса или Мут — приказаний великого Амона[134]?

— Мне самой кажется невероятным, что можно ослушаться мужа. Скажи, ты всегда была послушна Эйе, всегда исполняла его желания?

Она посмотрела на меня со странной твёрдостью, показавшейся мне холодной, как блеск обнажённого меча.

— Всегда, моя госпожа.

— Даже когда желания его сердца не совпадали с твоими?

— Даже тогда, великая госпожа. Только в этом залог любви....

— Так говорила когда-то и Меритатон. Значит, это правда. Но я боюсь, Тэйе, что мало могу помочь моему господину.

— Главное — не препятствовать ему, моя лучезарная госпожа. Женщина должна много выслушивать и мало говорить. Говорить только тогда, когда муж тебе прикажет.

— Вот ты со мной говоришь о переезде в Опет только потому, что Эйе приказал тебе?

Кормилица отвела глаза, и я ничего не могла прочесть на её некрасивом сморщенном лице. Я почти пожалела, что задала ей этот вопрос, и хотела перевести разговор на другое, но меня испугало ощущение тяжести и лёгкой боли, которое было новым, незнакомым мне. Тэйе с тревогой взглянула на меня, заметив, должно быть, что я поморщилась от боли.

— Что с тобой, великая госпожа? Не прикажешь ли позвать врачевателей?

— Нет-нет, Тэйе, это сейчас пройдёт... Скажи, что мне ещё нужно делать, чтобы ребёнок родился здоровым?

— Не предаваться напрасным беспокойствам, моя госпожа, не утомляться, молиться великим богам. Всё, что ранит тебя, может ранить и твоё дитя.

— И грусть?

— И грустить не надо, моя божественная госпожа. Думай о хорошем, только о хорошем. Родится мальчик, похожий на своего отца, и глаза его будут излучать свет солнца, и сердца ваши будут радостны и спокойны, ибо в рождении наследника заключён могучий залог власти царского дома. Но ты не будешь думать об этом, ты будешь только радоваться, прижимая его к своему сердцу и лаская его. Божественный фараон склонится над колыбелью и, улыбаясь, скажет: «Вот госпожа моя подарила мне сына, отраду сердца моего, ликование моего Ба». И ты будешь подобием Золотой, когда услышишь эти слова.

Я многое ещё хотела спросить у неё, но вдруг увидела моего господина, который шёл ко мне так быстро, словно за ним гналось злобное воинство Сетха. Он был бледен, глаза его странно сверкали. Тэйе вскочила и распростёрлась перед фараоном, но он как будто не заметил её. Нетерпеливым движением руки он велел удалиться носителям опахала, прислужницам и телохранителям, особенно нетерпеливо отослал старую кормилицу. Я хотела подняться навстречу ему, но он остановил меня и сам опустился на колени рядом со мной. И вдруг прижался к моему животу, обхватил меня руками, и я с ужасом почувствовала, что плечи его сотрясаются от безмолвных рыданий. Потрясённая, я прижала его голову к своей груди, склонилась над ним, ещё не зная, что произошло, но уже чувствуя страх и смутный трепет от того, что столь явным было его горе. Я ждала, пока он заговорит, ждала, пока тайна его горя станет моей, и он постепенно успокоился. Когда он поднял голову, глаза его были тверды и сухи.

— Анхесенпаамон, — сказал он глуховатым, голосом, не похожим на обычный, — в Мен-Нофере происходит что-то страшное, мир рушится, мне кажется, что я погибну под его обломками, если только никто мне не объяснит, что происходит... Смотри, внимательно смотри, не думай, что это сон! — Он развернул передо мной свиток папируса, который до сих пор был у него за поясом, и я увидела нечто страшное, то, чему нельзя было поверить. То были слова клятвы людей, вступивших в заговор ради свержения с престола его величества Небхепрура Тутанхамона, и под ней стояли печати многих людей, которые были мне знакомы. Среди них были придворные и военачальники, люди разного возраста и занимавшие разные должности, но их объединяло одно: все они были из тех, кого называли сиротами Эхнатона, все они принадлежали к новой знати. Кровь бросилась мне в лицо, я не верила своим глазам, но это не было сном, хотя знаки и расплывались перед моим взором, всё это происходило наяву, и я подняла изумлённый взгляд на моего господина.

— Видишь? Те люди, которых я не преследовал, которым позволил остаться при своих должностях, которых приблизил к себе... О боги! — Он закрыл рукою глаза, губы его дрожали. — Значит, Эйе был прав, значит, немху нельзя доверять! Этих людей немного, но кто поручится, что за их спинами не стоят сотни других? Кого они хотели возвести на трон, уж не Джхутимеса ли? Я был глупцом, когда не слушал советов Эйе и Хоремхеба, и вот приходит расплата, но какая страшная, о боги, какая страшная! Значит, нельзя доверять людям, значит, они могут отплатить тебе чёрной неблагодарностью за все твои благодеяния, которыми ты осыпал их, быть может, в ущерб другим, более достойным!

Дрожь била его тело, губы его побелели, я впервые видела его таким. Папирус всё ещё был в моих руках, и он жёг мои руки, как раскалённый меч.

— Кто мог подумать, что враг окажется другом, что женщина, которую ты презирал, станет спасительницей твоего трона? Ты знаешь, госпожа, кто принёс мне этот свиток? Кийа! Да, Кийа, которую я изгнал из Ахетатона, которую проклял, как ядовитую змею...

— Кийа?! — Не в силах поверить своему слуху, потрясённая, я выронила свиток, он упал с лёгким шелестом на мои колени. Я смотрела на моего господина, всё ещё не понимая. — Кийа? Та самая Кийа? И ты можешь доверять ей, господин?

— Могу не доверять ей, но не доверять этим печатям... — Он указал на печати, хорошо знакомые нам обоим. — В награду она просит только прощение, только разрешение жить без страха, не опасаясь за свою судьбу. Я сделаю больше, награжу её щедро, пусть выходит замуж за Джхутимеса, ведь он давно любит её, пусть остаётся в Мен-Нофере, и я...

— Господин, откуда у неё этот свиток?

— Она сказала, что заговорщики решили прикрыться её именем и для этого даже перевезли её из отдалённого степата в Мен-Нофер. Ведь она обижена больше всех, она вправе таить зло...

— Она?! Она, повинная в страданиях моей матери, повинная в бедах Кемет! — Слёзы горячим потоком хлынули из моих глаз, потекли по щекам, обжигая их. Горе разрывало моё сердце, мне казалось, что тьма покрыла землю, и я плакала всё сильнее и сильнее. — Кийа, принёсшая столько несчастий нашей семье, не может быть спасительницей, скорее она сама главная заговорщица, злодейка, изменница, прикрывшаяся личиной доброго друга! Как можно ей верить, как можно верить тому, кто предал доверявших ему?!

— Моя госпожа, успокойся, это может повредить тебе...

— Не верь, господин, не верь ни ей, ни этому свитку! — Слова, горькие и злые, вырывались из моей груди вместе с хриплыми стонами, они должны были вырваться, иначе они задушили бы меня. — Прикажи позвать всех, кто поименован в этом свитке, допроси их, добейся от них правды, но не делай того, чего хочет Кийа, враг нашей семьи, несущий только зло!

Разве эти люди чем-нибудь вызвали твои подозрения, разве они вызвали твоё недовольство? Если Кийа решила оклеветать их, то только для того, чтобы спастись самой, потому что никто не может любить её, потому что все знают, сколько горя она принесла Кемет! Позови Эйе, позови Хоремхеба, пусть они разберутся в этом деле, пусть...

— Эйе и Хоремхеб? Они не станут защищать людей новой знати, даже невинных, даже если ты права и всё это подстроено. Меня предупреждали об опасности, мне говорили, что не удастся примирить немху с людьми золотой крови, говорили все, даже вечноживущая Нефр-эт. Что сделал бы на моём месте твой отец, что? Казнил бы их, лишил их тела погребения, сослал в рудники, согласно древнему закону, не только их самих, но и членов их семей? Анхесенпаамон, моя госпожа, как горько, какая тяжесть на сердце, как... Что с тобой? Что с тобой, любимая моя?

Его голос начал уплывать от меня, боль разрасталась в моём теле, невыносимая, незнакомая боль. И я закричала, закричала так, как будто меня могла услышать моя мать, великая царица Нефр-эт, как будто она могла наклониться надо мной и защитить, спасти меня от этой боли. Я видела склонившееся надо мной лицо Тутанхамона, чувствовала, что он что-то говорит, потом поняла, что он зовёт на помощь, почувствовала, что он подхватил меня на руки, и погрузилась в кромешную темноту.

...Очнулась я спустя несколько часов уже в своих покоях, бессильная, изнемождённая, с ощущением смертельной пустоты и слабости во всём теле, совсем недавно — я помнила это — жестоко надломленном болью. Господин мой был рядом, он взял меня за руку, когда я открыла глаза, но на меня не смотрел, взгляд его был обращён в землю. Жрец монотонно читал молитвы, в покоях стоял пряный залах душистых смол, над бронзовыми курильницами вился лёгкий дымок. Тэйе стояла в изножье моего ложа, лицо её было бледно и заплаканно. Она сказала мне, что боги пожелали извергнуть из моей утробы семимесячного младенца мужского пола и взяли его на поля Налу, не дав насладиться блеском солнца и теплом его лучей. Вошёл жрец Мернепта, он положил руку на плечо моего господина и стал что-то тихо говорить ему, и я увидела, что по лицу Тутанхамона текут слёзы. Должно быть, если бы он оставался царевичем, старый жрец просто прижал бы его голову к своей груди и пытался бы утешить, как утешает отец юного сына, но мой господин был фараоном, повелителем Обеих Земель, и я была царицей, которой нельзя было отдаться своему горю так, как могла это сделать любая женщина в стране Кемет. Окаменевшая, опустошённая, я вновь закрыла глаза. И вдруг услышала доносившуюся откуда-то песню, монотонную и жалобную, печальную и очень красивую, прерываемую изредка возгласом: «Ай-я, ай-я!», похожим на крик птицы мент. То оплакивал моего нерождённого сына карлик Раннабу, странный уродец, незаметно пробравшийся в дальний угол слабо освещённого покоя...

КАРЛИК РАННАБУ

Ай-я, говорю я себе, ай-я! Так кричат кочевники шасу, выражая жалобу и безграничную скорбь, гнев и проклятие судьбе. Этот крик летит к небу, сопровождая жест в гневе или отчаянии воздетых рук, этот крик несёт в себе вызов небесам и отчаянную, бесплодную мольбу. Я услышал его впервые, когда появился на свет, мать моя закричала так, увидев, что родила жалкого уродца. И потом этот крик сопровождал меня всю жизнь...

Кто я, карлик Раннабу? Обделённый судьбой, проклятый богами, презираемый людьми, попал я ко двору ханаанского царя, никчёмного и глупого человека. Вдоволь насмеявшись надо мной, он отослал меня ко двору владыки Кемет, фараона Анх-хепрура Хефер-нефру-атона. Этот молодой фараон с болезненным и добрым лицом не забавлялся мною, как ханаанский правитель, он любил слушать мои песни, дикие и печальные песни кочевников шасу. И незадолго до смерти он подарил меня царевичу Тутанхатону, который вскоре стал фараоном, который...

Этот юноша, почти мальчик, с красивыми глазами и ресницами длинными, как у женщины, этот хрупкий юноша, тонкий в талии, изящный, как танцовщица, этот юноша совершил небывалое. Приняв под свой скипетр огромную страну, раздираемую междоусобицами, потрясённую ниспровержением старых богов, со всех сторон окружённую врагами, он за четыре года своего царствования сумел усмирить её, сумел успокоить. Невозможно? Он совершил то, что казалось невозможным.

В груди этого юноши жил дух истины, могучий, миролюбивый дух справедливости. Судьба была милостива ко мне, она приоткрыла мне глубины учёного разума, столкнув меня ещё в Угарите со старым звездочётом, полюбившим меня, маленького, забитого уродца. Что побудило его положить руку на мою огромную косматую голову, что побудило его заглянуть в мои глаза — не знаю! Как звезда тянется к звезде в бездонной ночи, так потянулись мы друг к другу и обрели друзей. Звездочёт открыл мне многие тайны неба, он выучил меня читать и писать, он говорил со мной на языке Кемет, Митанни, Вавилона и Аккада, он распахнул передо мной врата святилища разума, и я отверг злых и добрых духов своего племени, слишком похожих на людей, и поклонился сущему, вечно меняющемуся и неизмеримому. И когда смерть учителя разлучила нас, я уже не чувствовал себя только обделённым судьбой уродцем. Я был богат, я владел звёздным небом, я мог читать письмена, начертанные на глиняных табличках и на листах папируса. Оказавшись в стране Кемет, я мечтал о той ночи, когда смогу наконец подняться на плоскую крышу храма, чтобы увидеть царящие над страной великих пирамид звёзды. Долго ждал я этой ночи, долго глядел с тоской на небо, манящее меня своими тайнами. В городе царя-еретика Эхнатона никто не дозволил бы мне этого, там никто просто не замечал меня. В новой столице молодого фараона, который стал называть себя Тутанхамоном, я обрёл счастье — я обрёл моё небо и доверие моего повелителя.

Дух справедливости, живший в груди Тутанхамона, заставил его взглянуть в мои глаза и признать их человеческими.

В день, когда великое несчастье посетило дворец фараона, когда нерождённый младенец мужского пола был извергнут чревом юной царицы, безмерная жалость к ней заставила меня воскликнуть: «Ай-я! Ай-я!» Тогда молодой фараон, повергнутый в отчаяние смертью младенца и болезнью своей жены, посмотрел в мои глаза. Я помнил ещё его ласку там, в Ахетатоне, когда он был совсем ещё мальчиком, помнил, как он коснулся своей тонкой рукой моей косматой головы. И я понял, что теперь скоро сбудется моя мечта, скоро я увижу свои звёзды...

Он остался один в Зале Приёмов после того, как отпустил хранителя сокровищницы Маи, остался сидеть в глубокой задумчивости, опустив голову и прикрыв глаза рукой. Притаившись за колонной, я наблюдал за ним, стараясь не выдать своего присутствия, наблюдал, стараясь понять, что происходит в душе этого человека, казавшегося сейчас таким беспомощным в огромном зале, где расписные колонны уходили вверх, предоставляя всякому человеку, даже фараону, ощущать себя маленьким рядом с ними. Я был старше его на двадцать лет, он мог бы быть моим сыном, если бы судьба не отказала мне в естественных человеческих радостях. Как могла эта тонкая мальчишеская рука, сжатая золотыми браслетами, управлять такой огромной страной, как Кемет? Как мог он противостоять силе и опытности высшего сановника государства Эйе, напору недалёкого, но могучего полководца Хоремхеба? Слишком много сил уходило на эту борьбу, слишком тяжело было полагаться только на самого себя в этой борьбе... И неудивительно, что в свои шестнадцать лет он выглядел уже взрослым, опытным правителем, хотя лицо его было совсем юным и миловидным, как у девушки. Я неосторожно высунулся из-за колонны, слишком громко при этом переступив с ноги на ногу, и фараон, вздрогнув, поднял голову.

— Кто здесь? Это ты, Раннабу?

— Это я, твоё величество, прости меня...

Он улыбнулся, грустно улыбнулся, в последнее время я не видел другой улыбки на его лице. Если бы мог он читать в моём сердце, владыка страны Кемет! Он увидел бы в нём сострадание, быть может, оскорбительное для повелителя Обеих Земель.

— Подойди ближе, Раннабу.

Я приблизился и распростёрся у ног фараона, юноши в золотом венце. Он знаком разрешил мне подняться и посмотрел на меня очень внимательно, пронизывая взглядом насквозь. Этот взгляд мог добраться и до изнанки сердца, ибо повелитель хотел этого...

— Ты не похож на других карликов, Раннабу. Прав был вечноживущий Хефер-нефру-атон, когда предупреждал об этом... У тебя умные глаза, глаза человека, который говорит меньше, чем знает. Говорят, что среди карликов были и великие слагатели песен, и пророки. Может быть, и ты таков? Может быть, подобен Хору, воплотившемуся в Са-Осирисе[135]?

— Нет, твоё величество, нет. Хотя некоторые тайны звёзд мне открыты...

Я сказал и прикусил язык, ибо то, что я произнёс, прозвучало слишком гордо. Я сказал и ждал, что он ответит. Втайне моё сердце уже наполнилось надеждой на то, что вот сейчас, в этот самый миг, сбудется моё тайное желание. Фараон посмотрел на меня внимательно, ещё внимательнее, чем прежде, и на губах его была лёгкая, почти застенчивая улыбка, как будто он просил меня не лгать, не обманывать его тайной веры в меня. И я повторил:

— Твоё величество, божественный Небхепрура, в Угарите я был учеником звездочёта при царском дворе. Это был мудрый человек, он многому научил меня.

— И языку Кемет?

— Да, и языку Кемет, твоё величество.

— Тогда, — фараон поднялся с кресла, его лицо заметно оживилось, — пойдёшь со мной, карлик Раннабу. Я как раз сегодня ночью вместе с моим учителем Мернепта собирался наблюдать звёзды, ты отправишься с нами.

Бурная радость забилась во мне, захлестнула грудь горячей волной и повергла наземь, к ногам доброго повелителя. Он с улыбкой, спокойно, устало смотрел на меня. Я сказал:

— Твоё величество, я не могу найти слов, чтобы выразить тебе свою благодарность, чтобы восславить твою доброту и твою щедрость. Я мечтал об этом несколько лет...

— И ни к кому не обращался со своей просьбой?

— К кому, твоё величество, может обратиться такой уродец, как я?

— Воистину убеждаешься в том, что калеки порой бывают мудрее тех, у кого мускулы крепче камня. Мой любимый скульптор Хесира слеп. Но видит он лучше многих...

Около полуночи золотые носилки его величества Тутанхамона остановились у ворот храма Пта, и жрецы поспешили навстречу фараону, стараясь обогнать друг друга и первыми приветствовать владыку Кемет. Вслед за жрецом, который нёс факел, мы поднялись на плоскую крышу храма, над которой во всей своей первозданной красоте раскинулось звёздное небо. Жрец Мернепта, очень старый, но всё ещё красивый человек с добрыми и умными, много пережившими глазами, достал карту и развернул её, и я подошёл поближе, чтобы увидеть изображённые на ней созвездия. Названия были знакомые — Змея, Нога Быка, Бегемотиха... Фараон не проявлял интереса ни к карте, ни к отвесу, который уже приготовил Мернепта, он стоял у низкой ограды, задумчиво глядя куда-то вдаль, на посеребрённые лунным светом верхушки пирамид. Стройный, хрупкий, в длинном прозрачном одеянии, наброшенным поверх обычного царского наряда, он сам казался призрачным существом, сотканным из лунных лучей, отрешённым от мира и от всей его суеты, и я залюбовался им почти против своей воли, оторвавшись от созерцания любимых своих звёзд. Мернепта окликнул фараона, призывая его к вниманию, но Тутанхамон сделал отрицательный жест рукой и сказал:

— Сегодня, учитель, оба мы станем учениками Раннабу, который откроет нам тайны ханаанских мудрецов. Скажи нам, маленький звездочёт, что сулят нам звёзды?

— Тот, кто без запинки ответит на такой вопрос, недостоин называться мудрецом, божественный фараон. Нужно много ночей наблюдать за звёздами, присматриваться к ним и задавать свои вопросы. Если ты разрешишь мне приходить сюда...

— Разрешаю!

— Тогда, твоё величество, через девять дней ты получишь свой гороскоп.

Тутанхамон улыбнулся, улыбка ещё больше подчеркнула усталость его глаз. Он отошёл к Мернепта, и оба они занялись изучением расположения звёзд на небе, а я стал жадно вбирать в себя мерцание небесных светил, и мне казалось, что они легко проникают в мою кровь и мозг и превращают меня в сильного, воистину могущественного кудесника, который способен не только задавать звёздам вопросы и получать ответы на них, но и повелевать ими. Радость переполняла моё сердце, рвалась наружу, но я молчал, прижав руки к груди, где в пляске счастья металось самое совершенное создание богов, вместилище самых великих и самых низменных мыслей, воистину чудо человеческого естества... Я не заметил, как подошёл ко мне фараон, оглянулся лишь тогда, когда он опустил свою руку на мою голову. Давно ли он стоял за моей спиной, давно ли наблюдал за моей безмолвной радостью? Рука его была лёгкая, узкая, прохладная.

— Раннабу, — сказал он, — ты будешь приходить сюда и наблюдать за звёздами, и никто не помешает тебе, а если я увижу доказательства твоей мудрости в составлении гороскопа, я сделаю тебя придворным звездочётом. И ты больше не будешь забавой моих придворных. А сейчас, — он остановил меня жестом, предупредив моё желание вновь броситься к его ногам, — постарайся ответить на мой вопрос, постарайся ответить так, как велит тебе твоё сердце. Долгое время я верил некоторым людям, потом ко мне в руки попали доказательства их вины, доставленные тем, кого я раньше считал своим злейшим врагом. Я призвал обвинённых им к ответу, они подтвердили, что скрепили клятвой заговор против меня, но что их вынудил к этому тот, кто впоследствии оказался предателем. Я сказал им, что никто не может вынудить человека пойти на злодейство, если в его груди нет тьмы, и отправил их в темницу, но не стал награждать и того, кто их предал. Правильно ли я поступил, Раннабу?

— Ты поступил правильно, твоё величество, — сказал я. — Предательство не заслуживает награды, никто не в силах заставить человека пойти против велений своего сердца. И всё-таки ты их не казнил...

— Они показались мне уже достаточно наказанными, Раннабу.

Я знал, о чём идёт речь — о споре между новой и старой знатью, все они ненавидели друг друга и чинили друг другу козни. Но во всей истории с предателем и заговорщиками было что-то странное, что смущало меня. И я осмелился высказать свои мысли.

— Твоё величество, эти люди, конечно, виноваты, но и они могли стать жертвой чьей-то хитрости, костью в чьей-то игре. Кому выгодно, чтобы люди новой знати запятнали себя преступлением? Старой знати, той, что считает себя оскорблённой присутствием низкорождённых. Многие на твоём месте, твоё величество, обрушили бы свой гнев на всех без разбора, приняв единицу за множество. На это и рассчитывал тот, кто всё это подстроил. И он добился своего, ибо твоё доверие к людям новой знати подорвано...

Фараон слушал внимательно, нахмурив брови, легонько постукивая по низкой каменной ограде позолоченной тростью. Подошёл жрец Мернепта и начал тоже прислушиваться к моим словам, глядя на меня с некоторым удивлением, но без недоверия. Когда я кончил, фараон сказал:

— Ты многие мои мысли прочитал, Раннабу. И теперь я скажу, что... — Он взглянул на старого жреца, потом снова на меня. — Я скажу, что тот, кто подстроил это, ошибся. Именно то, что меня кто-то хотел сделать игральной костью, заставляет меня быть твёрдым, и я не сделаю того, чего он ждёт. Пусть кое-кто из новой знати пошёл против меня, но по первому быку нельзя судить о целом стаде. Каждый заслужит то, что заслужит, каждый будет в ответе только за себя, а не за того, кто в один день с ним стал человеком наградного золота. Я говорю так! — Он сопроводил свои слова ударом трости по камню, сильным ударом, выражающим всю его решимость. — Правильно ли я поступаю, учитель?

— Воистину, твоё величество, ты поступаешь по велению Птахотепа!

— Потому что прислушался к словам Раннабу? Я до сих пор не перестал быть учеником, божественный отец. Есть ещё много вещей, которым предстоит научиться... А теперь вернёмся во дворец, меня одолевает сон, сил уже не хватает на то, чтобы проводить на крыше храма целые ночи. Если хочешь, ты можешь остаться здесь, Раннабу.

Жрец, всё время державший в руках факел, склонился в низком поклоне перед фараоном и стал медленно спускаться по лестнице, освещая дорогу. Я не в силах был противиться охватившему меня желанию, я остался на крыше храма, дыша полной грудью — впервые за столько лет! Звёзды играли в небе, перебрасывались разноцветными искрами, кружились и обгоняли одна другую в плавном скользящем беге, взлетали и гасли, и небо казалось огромной рекой, вздымающей свои волны, полные отражённых огней. В один день я был возвеличен милостью фараона, был поднят из праха и одарён всеми дарами, о которых не мог и мечтать не только в последние годы жизни в стране Кемет, но и у себя на родине. Я смутно сознавал, что, появившись на крыше храма, кому-то могу показаться карликом Бэсом, а кого-то просто напугать до полусмерти, и всё же я был не в силах отказаться от искушения счастьем, выпавшим на мою долю. Подняв глаза к небесам, я позволял звёздам отражаться в них, и они улучшали моё зрение, делали его воистину способным проникать в глубины их тайн. Гороскоп фараона! Многие ли удостаивались подобной чести? Я готов был плясать от радости, и радовала меня не только царская милость, но и возможность чем-то отблагодарить фараона за его поистине необыкновенную доброту. Он говорил со мной, он прислушался к моим словам, но я знал, что дело не столько во мне, сколько в магии того мига, когда он решил обратиться ко мне за подтверждением своих же собственных мыслей, и я лишь оправдал его ожидания. Он парил слишком высоко, этот золотой сокол, он поднимался на головокружительную высоту, не думая о том, что может сгореть в огне солнца или задохнуться от ветра, он противостоял сильным и хитрым, почти не сознавая, как велика сила этого сопротивления и как божественна она... Мне хотелось, чтобы гороскоп выразил все мои пожелания этому благородному юноше, ибо я знал твёрдо, что не буду лгать и, даже если захочу, не сумею сделать этого, но что-то подсказывало мне, что так не будет... Я, карлик Раннабу, держал в своих уродливых руках нити судьбы владыки Кемет, я мог предупредить его об опасности, мог научить его, как избегать её, но я был не в силах противостоять воле богов, которые когда-то сократили жизненный срок благочестивого фараона Менкауры[136]. Я знал, что гороскоп, составленный мною, будет печален, и всё же взялся за дело в ту же ночь, записав на оставленном старым жрецом листе папируса дату рождения фараона, его теперешний возраст и дату той ночи, которая должна была стать первой в череде ночей, раскрывающих тайну судьбы юного властителя страны Кемет.

Жизнь моя изменилась неуловимо, как порой меняет направление своего бега быстрый горный поток. Не дожидаясь того дня, когда я представлю фараону его гороскоп, владыка сделал меня придворным звездочётом, избавив от многих унижений, сопровождавших мою жизнь с того дня, как я появился на свет. Нередко Тутанхамон призывал меня к себе и подолгу беседовал со мною, и даже чати, могущественный чати, теперь имел причины смотреть на меня косо. Жрец Мернепта стал моим другом и охотно, следуя учению великого мудреца Кемет Птахотепа, внимал моим речам и прислушивался к моим советам, хотя — я это видел — нелегко было ему победить брезгливость по отношению к карлику, уродцу, калеке с непомерно большой головой, хотя он и признавал, что, несмотря на уродливость моего Ка, Ба карлика Раннабу таит в себе могучую силу. От него я узнал многие подробности жизни дворца, узнал о том, как решительно и смело повёл себя фараон с теми, кто советовал ему немедленно прогнать от себя всех немху. В те дни ещё одна новость потрясла Мен-Нофер, новость, заставившая некоторых содрогнуться, а других вздохнуть с облегчением: Кийа, та самая Кийа, что принесла так много несчастий царскому дому, была найдена неподалёку от святилища бога Пта с кинжалом в груди. Возможно, что это совершил кто-то из тех, кого она предала, с помощью своих верных друзей или слуг, во всяком случае, все понимали, что удар этот был нанесён рукой мстителя, имевшего право на такую жестокую месть, и всё-таки фараон был огорчён, когда узнал это. Он повелел похоронить Кийю хотя и без роскоши, но с соблюдением всех полагающихся ритуалов на самом дальнем краю Города Мёртвых и несколько дней был погружен в мрачную задумчивость. Единственный, кто искренне оплакивал Кийю, был царевич Джхутимес, лицо которого почернело от горя. Он отдал огромную часть своих богатств на сооружение маленького заупокойного храма и принесение поминальных жертв и вплоть до своего отъезда из Мен-Нофера большую часть времени проводил на западном берегу Хапи, безутешно оплакивая женщину, некогда вершившую судьбы Кемет. Почти в то же время состоялись похороны царственного младенца, чья жизнь окончилась, не успев воплотиться в земном существовании, и событие это было трогательным и печальным, наполнившим самый воздух дворца горечью цветов блаженных полей. Юная царица Анхесенпаамон, одна из всех, часто призывала меня к себе и просила петь, и слушала, закрыв лицо руками, и между её пальцами струились слёзы. Кто мог осушить их, кто мог осушить слёзы девушки, оплакивающей в себе материнство? И ещё одно событие свершилось в то время, событие, явившееся грозным испытанием силы молодого фараона, решимости его и твёрдости в государственных делах, способности противостоять даже таким могущественным людям, как чати... В ту пору, в конце третьего месяца шему, темнело рано, и вечерняя трапеза проходила обычно уже при свете алебастровых светильников, заливавших зал трапез ровным розовато-оранжевым сиянием. Тутанхамон не любил неяркого, рассеянного света, который нагонял на него тоску, но в тот вечер, когда он беседовал с чати в Зале Совета, там горел только один светильник. Случилось так, что я стал невольным свидетелем разговора владыки с верховным сановником государства, ибо именно в одном из дальних углов Зала Совета, теряющихся во мраке, нашёл я в тот вечер прибежище для своих учёных занятий и заснул за своими папирусами, свернувшись на полу, как домашняя кошка. Меня разбудили голоса людей, ведущих негромкую беседу, и я сразу понял, что беседуют Тутанхамон и Эйе. Что побудило меня затаить дыхание и слиться с темнотой — не знаю, но только долго после этого не мог я избавиться от чувства, что боги наслали на меня и этот сон, и эту решимость не выдавать своего присутствия, чтобы душа божественного Небхепрура наконец явилась передо мной до конца, явилась и помогла завершить работу над гороскопом, которой я так боялся и которую так любил. Фараон сидел в своём золотом кресле на небольшом возвышении, Эйе — напротив, в богато изукрашенном кресле из чёрного дерева, и две чёрные тени на стене, так же как они, вели немую таинственную беседу. Лицо Эйе было серьёзно, даже сурово. Скрестив на груди руки, ещё крепкий, могучий, как величественные колонны храма Амона, он говорил спокойным, ровным тоном, в котором звучала непоколебимая уверенность в себе и непоколебимая решимость.

— Твоё величество, вот уже два года, как мы покинули Ахетатон, вот уже пять лет, как его величество Эхнатон взошёл в свой горизонт и соединился с породившим его. Тебе ведомо, сколько сил и средств понадобилось, чтобы возродить из праха священное жречество Амона, сколь опасно было медлить, сколь трудно было восстанавливать заброшенные святилища богов. Ты совершил всё это, божественный Небхепрура! Но имя твоего родственника по матери и твоего тестя было предано забвению в его столице, сама его столица погибла, понесла неизбежную кару за гибель многих храмов Кемет. И вот теперь в сердца верных, окружающих тебя, закралась мысль, которая и мне не даёт покоя и вынуждает меня разомкнуть уста. Ты, божественный фараон, принёс щедрые умилостивительные жертвы Амону-Ра и другим богам, ты изменил своё имя, но ты оставил в неприкосновенности имя Эхнатона на всех вещах и плитах твоего дворца, и многим прискорбно, что великий Амон-Ра ещё не воссиял в своей полной славе. Стоит ли сохранять имя того, кто, воссоединившись с неведомым, уже не может никого принудить приносить жертвы царственному Солнцу?

— Ты хочешь, чтобы я причинил вред великому Эхнатону? Ведь каждое уничтожение имени...

— Мне это известно, твоё величество! Но разве Эхнатон щадил имена богов? Разве теперь они могут спокойно стоять рядом с его именем?

— Но почему именно теперь, Эйе, спустя два года? Почему теперь, когда Кемет успокоилась и вошла в своё русло, как великая река после разлива?

— Твоё величество, и Хапи иногда задерживает свой разлив на долгие недели. Недоумение твоих верных слуг молчаливо, но сердца их полны горечью. Поступи справедливо, божественный Небхепрура. Поступи справедливо с теми, кто претерпел несправедливость. Спроси своё сердце, и его мудрость подскажет тебе справедливое решение...

— Уничтожить имя великого Эхнатона?

Эйе снова молчал, могучий, непроницаемый. Тень его застыла на стене подобно изваянию грозного божества, и пламя светильника отчего-то неудержимо клонилось в его сторону. Уничтожить имя Эхнатона! Даже у меня, не знавшего этого великого властителя, не жившего при нём, начало стучать сердце. Не ослышался ли я? Чати предлагает фараону пожертвовать родственными чувствами ради того, чтобы удовлетворить желания старой знати, вновь ощутившей вкус могущества и власти? И именно теперь, когда он выдержал битву за сохранение прав немху, ничем себя не запятнавших?

— Эти слова ранят мой слух, Эйе. Ты, бывший первым советником великого Эхнатона, отцом бога, советуешь мне истребить его имя? Воистину великий Хапи повернул свои воды вспять, и время ахет стало временем шему!

— Божественный фараон, опасно оставлять в неприкосновенности имя Эхнатона...

— Опасно?

— Только это, твоё величество, заставило меня ранить твой слух горькими словами, только это...

— Неужели опасность так велика?

— Да, твоё величество.

— Знатные люди Кемет ведут недозволенные разговоры, позволяя себе осуждать решения Великого Дома?

Эйе пристально посмотрел на молодого фараона, и губы его тронула едва заметная усмешка, будто змея скользнула в пыли, оставив почти невидимый волнистый след.

— Божественный фараон, служители поверженного и воскрешённого тобою Амона-Ра желают видеть твёрдость пути, по которому следует твоё величество. Эхнатона никто не помнит, все взоры обращены на тебя, солнце страны Кемет. Атон ещё повелевает помыслами неразумных, так укажи им прямой путь, последуй величию Амона, уничтожь сомнения в своём сердце и в сердцах тех, кто готов следовать за тобой по прямому пути!

— Это необходимо для блага Кемет?

— Это так, божественный Небхепрура.

Эйе ответил твёрдо, сурово, ответил мгновенно, без размышлений, без колебаний. Тишина стала наплывать и разрастаться, подобно страшной тишине вечности, и круг, очерченный пламенем светильника, сузился до грозно сверкающей точки, в которой сошлись и соединились царское и человеческое, мнимое и необходимое, божественное и земное. Тутанхамон словно стоял на краю пропасти, на дне которой клубок грозно шипящих змей сплетался в таинственные знаки, обозначавшие страшное имя фараона-еретика, подлежащее уничтожению во имя блага Кемет. Никогда ещё я не видел на лице фараона выражения такой горечи, такой безысходности, такого одиночества, никогда ещё он не смотрел в лицо такой страшной, наполненной грозными призраками прошлого тишины. И было достаточно бросить короткое слово, чтобы разбить её, поступить так, как поступает человек, испуганный внезапной тишиной и желающий во что бы то ни стало разрушить её, но Тутанхамон хранил безмолвие, иссушающее, томительное безмолвие, от которого у меня, тайного свидетеля его жестокой внутренней борьбы, сжималось сердце. Тишину нарушил голос Эйе, медленный, тягучий голос, отмерявший слова самой твёрдой мерой, оценивающий их самой высокой ценой:

— Твоё величество, что сделал бы Эхнатон, будь он на твоём месте?

Тутанхамон сидел неподвижно, положив руки на подлокотники кресла, выполненные искусными мастерами в виде крылатых змей. Юношеская худоба, почти прозрачность его красивых рук никак не вязались с угрозой, исходившей от упруго выгнутых чешуйчатых спин, раздувшихся капюшонов, острых, будто трепещущих, жал. Но он не выглядел растерянным или подавленным сложностью той задачи, которую ему предстояло решить, клянусь Баалом[137], этого не было в его лице! И молчание его было сосредоточенным молчанием человека, мысленно облекающего словами то, что уже было обдумано им и решено в глубинах своего сердца. Эйе ждал тоже спокойно, ни одним движением, ни даже дыханием не выказывая нетерпения, не подобающего его сану, возрасту и нраву. Это тоже было мудрое молчание опытного царедворца, за годы служения нескольким фараонам приобретшего привычку, которой он следовал неустанно: именно молчанием, и только им, вкладывать в сердца владык свои собственные мысли. Может быть, именно поэтому его осторожные и умные советы считали плодами своих собственных измышлений суровый Аменхотеп III, нетерпеливый Эхнатон, не говоря уже о слабом Хефер-нефру-атоне? А ведь два первых были сильнее, опытнее, в конце концов, властолюбивее Тутанхамона, к тому же его величество Небхепрура был так молод, что Эйе снисходительно подсказал ему ответ в своём вопросе. Я понял: ему хотелось только, чтобы его мысль была изречена фараоном как можно более определённо... Тутанхамон сказал тихо, но очень отчётливо, так что каждое его слово отдалось эхом в Зале Совета:

— Будь на моём месте великий Эхнатон, он уничтожил бы самый след Эхнатона. Но я ношу другое имя...

Я едва не вскрикнул от радости, от гордости за него, но вовремя опомнился и постарался ещё плотнее сжать губы и даже дышать потише. Эйе не мог не знать, что не ослышался, его ухо было чутким, как ухо сторожевой собаки, а слух верховного жреца Амона и чати тем более не позволял не уловить или не разобрать слов фараона. Переспрашивать владыку не дозволялось, это было неслыханной неучтивостью, но Эйе вопросительно и слегка насмешливо взглянул на Тутанхамона, как будто исполненный мягкости, снисходительности, сострадания к нему.

— Твоё величество, старость подбирается неслышно, как кошка на мягких лапах, она ослабляет зрение, затмевает слух... Снизойди к слабости старого, немощного Эйе, повтори изречённое тобой...

— Я сказал, Эйе: имя великого фараона, заменившего мне отца, будет сохранено в неприкосновенности. Рука моего благочестивого предшественника, вечноживущего Хефер-нефру-атона не уподобилась руке нечестивого кочевника, и моя рука не осквернит памяти великого Эхнатона. Тот, кто вступит на трон Кемет после меня, пусть сам избирает себе в советники милостивого Осириса или мстительного Сетха. Но да будет реченное фараоном Небхепрура в точности исполнено его покорными слугами: ни молоток, ни резец, ни иной инструмент камнесечца не должен коснуться священного имени царственного Солнца. Имена высекаются в вечности, а не только в камне, но лишь вечности дозволено изглаживать имена, высеченные на каменных плитах. В моей руке скипетр джед, верховный жрец Амона-Ра!

Эйе встал и стоял перед фараоном неподвижно, опустив руки, безмолвный, подобный статуе — стражу великих гробниц. Его величество Небхепрура, этот юноша с кротким, миловидным лицом героя любовных песен, этот фараон милостивой волей какого-то благорасположенного к нему божества произнёс свою краткую речь так, словно за его плечами было почти сто лет правления Пиопи II[138] или великая воинская слава Снофру, Джхутимеса! Я понимал, что творится в душе чати и верховного жреца, знал, что даже будь перед ним Снофру или Пиопи II, он и то не покорился бы без борьбы, и не удивился, когда Эйе вновь возвысил голос:

— Твоё величество, да пребудешь ты жив, цел и здоров, ничто иное, кроме одной только мудрости, не изрекают твои уста, но да позволено будет смиренному слуге заметить нечто, ускользнувшее от твоего божественного взора...

Это была неслыханная дерзость, но Эйе не поколебался, прежде чем изречь её, лицо его было спокойно. Затаив дыхание, я следил за тем, что будет. Это была борьба, напряжённее и опаснее которой я ещё не видел.

— Твоё величество, город Эхнатона лежит в руинах и предан забвению, песчаные бури постепенно скрывают его от милостивого взора Ра, враги Эхнатона слетелись на его обитель подобно хищным коршунам, их когти терзали даже мумию фараона. Время ли тебе, божественный Небхепрура, останавливаться на твоём сияющем пути, время ли дразнить голодных львов, много лет томившихся в клетках? Камень, выпущенный из пращи, не должен возвращаться обратно, за ногой, занесённой для шага, неизбежно должна последовать и другая. Я буду воистину недостоин твоей милости, если сомкну мои уста и не выскажу тебе опасении моего сердца. Умилостиви оскорблённого бога и его слуг, оставь руины попечению знойных ветров, дующих из пустыни, опасайся раненых львов, способных в судорогах приближения смерти дотянуться до охотника своими когтями...

Внимательно, очень внимательно слушал молодой фараон своего чати, мудрого и многоопытного Эйе. Казалось, он внимал ему не дыша, казалось, он готов был прервать речь его покорным: «Довольно! Ты прав, Эйе!». И фараон сказал: «Довольно!» Глаза его потемнели, и в них проглянула вдруг вся глубина Хапи, вся мудрость предшествующих поколений, вся твёрдость базальтовых скал. И мне стало страшно в моём тёмном углу, страшно от этой силы, готовой излиться сокрушительной бурей...

— Довольно, Эйе! Благодарю тебя, мудрый отец бога, благодарю тебя и устами, и сердцем, но фараон Небхепрура сказал: да сбудется реченное им! Великий Амон милостив, и сыну его не пристало уступать ему в милосердии. Слух мой ранила весть об осквернении мумии великого Эхнатона, и пусть свершится справедливое, то, в чём не отказывают последнему неджесу. Повелеваю перенести мумию великого Эхнатона в мою столицу, где будет бессильна ненависть его врагов, и совершить все обряды, достойные бога. В моих руках священный скипетр джед, верховный жрец Амона-Ра, великий чати фараона Небхепрура.

Эйе схватился за голову, лицо его выразило такое отчаяние, что жест мог показаться вполне искренним. Я видел, он был потрясён.

— Твоё величество, это невозможно!

— Эйе, разве в присутствии фараона говорят «невозможно»?

Тутанхамон смотрел прямо на царедворца, и взгляд его незнакомых, потемневших до беззвёздной черноты ночного Хапи глаз наплывал на Эйе, поглощал в себе его фигуру, его чётко очерченную тень на стене зала. Я никогда ещё не видел у фараона такого взгляда, и было заметно, что и Эйе нелегко противостоять его силе. Никогда ещё лик мужественного, решительного и уверенного в себе владыки не проглядывал сквозь эти мягкие, полные очарования красоты и цветущей молодости черты. И я мысленно пал ниц перед этим юношей, чьи тонкие руки так крепко сжимали священный скипетр джед.

— Твоё величество, если немедленно начать работы, слух о них разнесётся далеко за пределы Мен-Нофера. Враги Эхнатона не замедлят нанести удар, и он будет более сокрушительным, чем натиск самой страшной бури. Второй раз не удастся спасти его, ибо твои слуги не смогут сберечь в тайне всё, что будет твориться в тишине, ибо и стены имеют уши, и камни отверзают уста. Но есть одно средство сохранить тайну в неприкосновенности...

— Какое, Эйе?

— Твоё величество, в одной из границ Места Правды есть нечто, что поможет сберечь тайну в неприкосновенности и наведёт врагов на ложный след. Мысль об этом гнетёт моё сердце, но иного пути я не вижу...

— Укажи мне этот путь.

— Нечестивая и преступная Кийа при жизни владела многим, что не подобало ей. Она владела и роскошными гробницами, и погребальной утварью, достойными самого фараона. Первая её гробница была построена в Городе Мёртвых на западном берегу, вторая — в скалах близ Ахетатона.

— Всё это было изготовлено, когда она сама была младшим фараоном?

— Да, твоё величество. Тебе ведомо, что она погребена в другом месте, более скромном, но и то слишком роскошном для неё. Старая же гробница стоит пустой...

— Я понял тебя, Эйе! Эта мысль тяжела и мне, мне трудно поверить, что вся моя власть не в силах защитить мумию великого Эхнатона от осквернения...

— Многие подверглись такой участи, божественный Небхепрура.

— Я это знаю... Хорошо, пусть всё будет сделано тайно, пусть работы ведутся только надёжными людьми, немыми, как великие пирамиды, и да сохранят они тайну в сердце своём. Распорядись моим именем, мой верный Эйе...

— Есть ещё нечто, твоё величество. Ты сказал: «тайно»... Ты сказал: «да сохранят они тайну в сердце своём». Должны ли они сохранить её навеки?

— Что?

Молодой фараон вдруг откинулся на спинку трона, как будто его отбросил назад сильный удар в грудь, в самое сердце. Его взгляд остановился поверх головы Эйе, словно он увидел над ней что-то страшное, таинственное, выросшее из мрака. И я съёжился в своём углу, как от резкого порыва холодного ветра.

— Что ты сказал, Эйе?

Эйе вдруг опустил глаза, лёгкая судорога исказила его черты, и я понял, что это — судорога страха... Эйе был испуган? Оттого ли, что фараон как будто не сразу понял его, оттого ли, что, поняв, ощутил ужас, оттого ли, что Тутанхамон смотрел так странно? Может быть! Незнакомым не только мне, но, невидимому, и ему было само лицо Тутанхамона, его выражение, тот свет, который вдруг начали излучать потемневшие глубокие глаза. И я почувствовал трепет, священный трепет — что, если сам бог говорит его устами? Но какой бог — Атон, поверженный и забытый? Если это был Атон, значит, он явился, чтобы отомстить бывшему другу Эхнатона, низвергнуть его во прах, растоптать, уничтожить. Клянусь Баалом, что Эйе в этот миг ощутил страх, тот страх, который до сих пор был жалкой участью подчинённых ему, его слуг и рабов. И ещё — теперь я понял это ясно — поплатившейся за свою наивность Кийи.

— Твоё величество, — сказал он наконец, и голос его звучал нерешительно и глухо, — твоё величество, даже изречённые тобой слова не наложат печати молчания на уста нечестивых. Есть только одно средство заставить болтливого хранить тайну, и оно ведомо тебе, божественный Небхепрура. Если ты повелишь мастерам вновь вкусить хлеба в их жилищах, великий Эхнатон может пострадать вторично, и на этот раз враги его скроют следы преступления так, что ни один из твоих искуснейших звездочётов, даже Раннабу, не отыщет следа её в глубинах царства Нут. Прикажи, и Эхнатон мирно упокоится в своём Доме Вечности.

Тутанхамон закрыл глаза, и я увидел, как судорожно бьётся голубая жилка на его шее над многоцветным царским ожерельем. Это был уже не грозный бог возмездия, это был бог, страдающий от того, что был только человеком, оттого, что он был слишком молод, слишком неопытен, слишком сострадателен. Даже глаза крылатых змей, выглядывающих из-под рук фараона, казалось, погасли и вобрали в себя всю муку его страдающих глаз. Эйе не торопил, он наслаждался видом столь явной нерешительности фараона, это было ему особенно приятно после понесённого им тяжкого поражения. Наконец Тутанхамон заговорил... Голос его звучал тихо и совсем одиноко в этом громадном зале с обилием колонн, с яркой, назойливо многоцветной росписью на стенах, в этом полумраке, раздвигающем стены жилищ и делающем их ещё более громадными, чем они были на самом деле. Фараон говорил так, будто обращался не к своему чати и даже не к самому себе, а к кому-то, кто ещё, кроме меня, незримо присутствовал при этом разговоре.

— Желание моего сердца — увидеть достойное погребение великого фараона. Но со времён владычества Сетха ни один владыка страны Кемет не требовал человеческих жертв. Это стало уделом нечестивых фенеху, кочевых народов, вкушающих человеческое мясо, далёких народов, живущих там, где небесный Хапи постоянно низвергается с небес. Нет, Эйе! Мастера, которые будут уничтожать имя Кийи и писать поверх него имя Эхнатона, получат от фараона награду, такую награду, что им не захочется менять её на пустую болтовню, которая разнесётся, как пыль, по ветру. Теперь довольно, Эйе. Довольно, и оставь меня!

Лицо Тутанхамона было бледным, утомлённым, и глаза его теперь были такими же, как всегда — добрыми и печальными глазами юноши, которому неожиданно пришлось встать у руля великой и беспощадной к своим правителям Кемет. Лик божества исчез, спрятался за печальным взглядом, виноватой улыбкой, бледностью осунувшегося лица. Руки фараона, будто выточенные из слоновой кости самым искусным мастером Обеих Земель, прекрасные руки юного флейтиста, художника, любовника, лежащие поверх голов крылатых змей, казались теперь измученными птицами, сложившими крылья и бессильно упавшими на землю. Эйе поклонился, чёрная тень на стене повторила его движение, но мне показалось, что она чуть-чуть запоздала. Полумрак зала, в который Эйе вступил, выйдя из круга света, сначала лишил чёткости очертания его фигуры, потом поглотил её совсем, и я услышал тихие удаляющиеся шаги. А Тутанхамон по-прежнему сидел неподвижно, глядя на колеблющееся от лёгкого ветерка пламя светильника, похожее на огненную извивающуюся змею. Он победил на этот раз, но это была победа, заражающая победителя чёрной лихорадкой, нелёгкая победа, отнявшая у победителя половину его крови. Так он сидел на своём золотом троне в огромном зале Совета, одинокий и печальный, обессиленный битвой и своей победой, и взор его от пламени светильника постепенно обратился к стене, на которой как будто всё ещё виднелась зловещая тень удалившегося царедворца. И я понял, что останусь с ним до конца...

Фараон повелел, и мумия Эхнатона была извлечена из своей гробницы в скалах близ Ахетатона и перевезена тайно в новую столицу. Тотчас же начались работы в гробнице Кийи, они и впрямь велись в глубокой тайне, самые верные и надёжные люди из тех, кого называли хенти-уши[139], были привлечены к тайным трудам в Месте Правды, и каждому из них за молчание была обещана щедрая, поистине царская награда. Царица Анхесенпаамон, которой, разумеется, тайна была открыта, радовалась такому решению своего супруга и даже повеселела, постепенно обретая вновь живость и грацию юной газели. Она и помыслить не могла о том, какую тяжкую борьбу постоянно ведёт Тутанхамон, и ей казалось обидным, что он уделяет ей мало времени. Её старшая сестра Меритатон, царица-вдова, часто говорила ей, видимо, напоминая о каком-то давнем разговоре: «Ты должна была тогда внимательно слушать меня, маленькая моя царица!» Анхесенпаамон обижалась, губы её складывались в очаровательную капризную гримаску, но стоило только Тутанхамону войти к ней или просто прошептать ей что-либо на ухо, она забывала все свои горести и лучилась счастьем. У этой совсем юной девушки была счастливая способность в один миг отдаваться нахлынувшему на неё счастью, и я искренне желал ей добра, глядя на то, как она оживает и своей улыбкой, своим нежным голоском, тёплым взглядом своих лучистых глаз оживляет всё вокруг. Она по-прежнему любила слушать мои песни, шутила со мной и часто беспечно болтала, вызывая мою улыбку своей наивностью и очарованием. Однажды она позвала меня в нарядную беседку, увитую цветами и виноградными лозами, где обычно фараон проводил с нею недолгие часы. Всё дышало любовью в этом очаровательном покое, и я невольно почувствовал неловкость за своё уродство, никак не соответствующее убранству и воздуху этого чертога любви. Царица в лёгком, полупрозрачном одеянии лежала на ложе, поигрывая веером, на её губах порхала задумчивая, мечтательная улыбка, и от этого лицо в полутени казалось ещё более очаровательным. Она заговорила со мной, милостиво разрешив мне опуститься на подушку возле её ложа.

— Раннабу, скажи, тебе знакомы тайны колдовства?

Я не слишком удивился её вопросу, многие женщины прибегали к услугам чародеев, истинных или поддельных, а царица тоже была всего лишь женщиной. Я склонил голову и почтительно ответил:

— Известны, твоё величество, божественная госпожа.

— Знаешь ли ты способ, чтобы заставить мужчину полюбить женщину?

— Знаю.

— А если он уже любит её, то укрепить его чувство?

— Могу и это, божественная госпожа.

— А заставить его... — Она запнулась и скрыла своё лицо веером, — заставить его почаще бывать с ней?

— Могу, божественная госпожа.

— Тогда... — Она задумалась, чуть прикусив нижнюю губку, вновь поигрывая роскошным веером из белых перьев. — Тогда окажи мне эту услугу, Раннабу. Но об этом никто не должен знать, ты понял? — никто! Я дам тебе много серебра. Если колдовство окажется удачным и мой муж... — Она вдруг засмеялась, поняв, что выдала свою тайну. — Да, я хочу околдовать моего собственного мужа, его величество Тутанхамона! Твоё колдовство, Раннабу, конечно, не причиняет вреда?

— Колдовство есть колдовство, божественная госпожа. Последствия могут быть разными.

Она вздрогнула и пристально посмотрела на меня, брови её грозно сдвинулись.

— Другие чародеи говорили мне, что их колдовство не причиняет вреда, Раннабу.

— Они обманывали тебя, великая госпожа. Всякое колдовство, даже доброе и с самыми лучшими намерениями, может причинить человеку вред. Это происходит потому, что духи, которых принуждают делать что-либо помимо их воли, могут вырваться из-под власти чародея и отомстить ему за насилие над собой.

— Чародею?

— Ему прежде всего, но это почувствует и тот, на кого направлено колдовство.

Анхесенпаамон вздрогнула, и я подумал, что она, должно быть, уже обращалась к услугам каких-то чародеев. Я подумал: «О, великий Баал, сделай так, чтобы эти чародеи были лишь искусными обманщиками!» Поняв, что встревожил царицу, я сказал:

— Но это, твоё величество, бывает лишь в том случае, когда чародей действительно силён и может повелевать духами тьмы, которые всегда сильнее добрых.

— Почему же сильнее, Раннабу?

— Потому что великий владыка создал мир таким, каков он есть, божественная госпожа, и тот, кто пытается изменить мировой порядок хотя бы в малой его части, соприкасается с гордыми духами тьмы, внушающими человеку, что он может быть сильнее богов. Злые духи всегда охотнее слетаются на зов, чем добрые, которые неохотно нарушают веления божества.

— Так учат ханаанские мудрецы?

— Да, великая госпожа.

Веер в её опущенной руке слегка затрепетал, выдавая невидимую, тщательно сдерживаемую дрожь. Она думала о чём-то своём, и мысли её были невесёлыми. Я видел это по её прелестному лицу, на которое внезапно легла тень грусти.

— В таком случае, Раннабу, я никогда не буду прибегать к колдовству и приказываю тебе никогда не употреблять его против фараона, кто бы ни просил тебя об этом. Я заметила, ты любишь его?

— Это так, божественная госпожа. Его величество одарил меня своей милостью, возвысил меня из праха, вернул мне моё звёздное небо. Я поклоняюсь ему, как великому властителю, я причисляю его к богам, я люблю его, ибо рабу позволено любить его господина. Но всей любви всех жителей Кемет недостанет, чтобы отблагодарить его за то, что сделал он для своей страны...

Она удивлённо посмотрела на меня.

— Ты так хорошо разбираешься в государственных делах, Раннабу?

— Я читаю тайны неба, моя божественная госпожа. Звезда его величества горит ярко, так ярко, что глаза не в силах вынести блеска её лучей. Восстанавливать то, что было разрушено, возводить из руин поверженные города всегда труднее, чем разрушать. Но те, кто восстанавливает, всегда меньше запечатлеваются в памяти народа, чем разрушители. Так, увы, случится и с его величеством, божественным Тутанхамоном. Береги его, госпожа! Звезда, горящая слишком ярко, подвержена большей опасности сгореть, чем та, что тлеет ровно и тихо. Так заведено со времени сотворения мира, и так будет, ибо маленькая звезда дарит свой свет только самой себе и двум-трём ближним звёздам, большая же и яркая светит так, что лучи её достигают самых дальних уголков неба и даже лежащей далеко внизу земли. Она сгорает, не вынеся собственного блеска, сгорает в себе самой, как пламя в пламени. Только сила этих лучей воздвигла из праха поверженных богов Кемет, ибо страх, вселившийся в души людей, и неверие, которым людские сердца отравляются очень быстро, успели уже пустить свои корни и не могли быть вырваны обыкновенной человеческой рукой. Твой возлюбленный господин свершил небывалое, божественная госпожа, и если лучи его звезды не будут надломлены, он восстановит всё, что было разрушено, восстановит в новой силе и славе. Идущие вслед за ним воспользуются плодами его трудов, и кто знает, не присвоят ли они себе его деяния? Его судьба — судьба бога Телепина[140] и вашего Осириса, судьба умирающего бога, которому суждено воскреснуть после, в иных мирах...

Я не в силах был остановиться, не в силах изменить хотя бы одно слово из того божественного свитка, что был сейчас развернут перед моими глазами. Голос мой мне самому казался незнакомым, отрешённым от меня самого, существующим отдельно от меня, и я не мог остановиться, даже если царица приказала бы мне замолчать. Но она слушала со страхом, широко раскрыв глаза, прижав к груди тонкие нежные руки, уронив веер, похожий на крыло распластанной мёртвой птицы. И когда замер звук моего голоса, она долго ещё молчала, глядя на меня и беззвучно шевеля губами, словно шепча охранительное заклинание, оберегающее человека от врагов видимых и невидимых, явных и тайных. Потом сказала:

— Поистине, бог говорил твоими устами, звездочёт Раннабу! Ты заставил меня увидеть то, что было скрыто от меня, и то, на что я смотрела, закутав лицо. Раннабу, ты великий мудрец, ты могущественный чародей, ты лучше меня сможешь защитить моего господина, так не оставляй его! Мне страшно, я боюсь за него, Раннабу. Ты слышал, что он собирается участвовать в битве с хананеями? Скоро он покинет меня. Хорошо, что с ним отправится Мернепта. Он любит его величество, как отец, он тоже защищает его своими молитвами, но Мернепта стар, очень стар, я боюсь, что его молитвы уже не имеют той силы, как в былые годы, многое он повторяет по привычке, многого уже не замечает вокруг. Ты ведь знаешь, что Мернепта....

ЖРЕЦ МЕРНЕПТА

Желание его было непреклонно, ничто не могло поколебать его, оставалось лишь склонить голову перед решением фараона, и в конце третьего месяца времени ахет царское судно отбыло на северо-восток, в страну Ханаан, где Хоремхеб уже много лет сдерживал яростный напор отрядов кочевых племён. Теперь же настало время решительных действий, и его величество пожелал лично участвовать в войне с хананеями, надев боевой шлем и взяв в руку оружие. Сердце моё радовалось тому, что мой мальчик, мой возлюбленный сын Небхепрура Тутанхамон согласился на мою просьбу отправиться с ним, хотя и посетовал на трудности долгого пути для человека моих лет. И вот я в качестве царского писца оказался в стране хананеев, с которыми предстояло сразиться Великому Дому Кемет.

ИСЕРИ, КОЛЕСНИЧИЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Великая честь выпала мне, Исери, сыну Абутенефа, в пятый год царствования фараона Небхепрура Тутанхамона, когда его величество пожелал самолично участвовать в битве с хананеями близ Шарухена. Благосклонные ко мне боги сделали так, что я стал колесничим его величества и впоследствии получил достойную награду. Его величество сам избрал меня, выделив из толпы опытных колесничих, представленных ему в день его прибытия в лагерь полководца Хоремхеба. Тогда я впервые увидел живого бога и был поражён молодостью его лет и красотой, подобной божественной красоте Хора. В день сражения с самого раннего утра я был уже у царского шатра, с трепетом ожидая появления владыки Кемет. Я участвовал во многих битвах, тело моё было покрыто шрамами, я хорошо знал повадки хананеев, но никогда мне ещё не доводилось быть колесничим фараона, который предпочёл меня его высочеству Джхутимесу и военачальнику Кенна, покрывшим себя славой во многих сражениях. Неудивительно, что сердце бешено колотилось у меня в груди, хотя я и старался успокоиться и уверял себя, что именно моё спокойствие нужно его величеству, моя твёрдая рука и зоркий глаз. И вот он появился в окружении свиты военачальников и некоторых придворных, а за ним следовал учитель его и наставник жрец Мернепта, почтенный и представительный человек. Его величество показался мне совсем юным, и неудивительно — ведь в ту пору ему едва минуло семнадцать лет, и он был прекрасен, как Хор, поражающий копьём врагов великого Ра. Вот появился полководец Хоремхеб, спокойный и уверенный, как всегда, и почтительно поцеловал землю у ног его величества. Фараон принял из рук полководца синий шлем с золотыми лентами и золотым царским уреем, блеснувшим в лучах восходящего солнца отражённым светом блистающих розовых лучей. Боевой шлем придал спокойную мужественность красивому лицу, а золотой панцирь подчеркнул прямой разворот плеч и гордую стройность шеи юного владыки. Видно было, что даже суровый полководец невольно залюбовался видом молодого фараона, но лицо его выразило сомнение, когда он взял в руки боевой меч, готовясь поднести его властителю Кемет. Я понял, о чём он думает — способна ли эта точёная, изящная рука нанести удар, даже просто ранить врага? Стоящий за спиной фараона жрец Мернепта улыбнулся и знаком велел Хоремхебу поднести меч. Рукоять меча уверенно легла в узкую ладонь, и рука сжала её спокойно и твёрдо. Его величество победно оглянулся кругом, поймал одобрительный взгляд Хоремхеба и улыбнулся. Он стоял спокойно, и рука его крепко сжимала меч. Слуга пристегнул к золотому поясу фараона богато изукрашенные ножны, и меч легко скользнул в них. Потом его величеству подали лук и стрелы. Он попробовал крепость и упругость тетивы, остроту наконечников стрел и тоже одобрительно улыбнулся. «Вот он, солнце страны Кемет! — думал я, глядя на него. — Вот он, спаситель древних богов, вот он, милостивый владыка, награждающий достойных и карающий справедливо. Вот он, благой бог Кемет, прохладный северный ветер и тёплый солнечный луч, вот он, молодой лев, идущий, чтобы сокрушить своих врагов. Неужели в этом бою мне дарована честь прикрывать его щитом?» И сердце моё ликовало, как в радостный праздник техи[141].

— Когда взойдёт солнце, хананеи хлынут с гор, — негромко сказал Мернепта.

— Да, — подтвердил Хоремхеб.

Божественное светило взошло наконец, расплескало на голубой ткани небес брызги яркого золотого света. И тотчас же, как и сказал жрец, на вершинах гор появились отряды хананеев. Медленно сползала тёмная масса с гор, стекала, подобно расплавленному металлу, вскипала в лощине остриями копий, острыми углами громадных щитов. Казалось; всё видимое глазом пространство заполнила тёмная текучая масса, казалось, будто громада чёрных туч, скопившаяся на земле, расползается по ней и вот-вот начнёт медленно и грозно подыматься в небеса, казалось, что воздух стал тяжёлым от острого блеска копий и глухого рокота шагов сотен ног, и броситься вперёд, в эту чёрную гущу, было так же страшно, как кинуться без дороги в жерло песчаной бури. Хоремхеб не спеша надел шлем, взялся за рукоять меча с видом человека, берущегося за привычный труд. Фараон взошёл на свою боевую колесницу, и я занял своё место позади него. Взор фараона был прикован к вражескому войску, летел вперёд, подобно стреле, проникал всюду, подобно солнечному лучу, но каждый из видящих фараона мог бы поклясться — он был спокоен. Было ли то привычное спокойствие человека, двенадцатилетним мальчиком вставшего у руля великого государства, или это спокойствие внушали ему боги, оберегающие его? Любой полководец признал бы причиной первое, любой жрец — второе, но мне казалось, что в молодом фараоне чудесно соединилось божественное и человеческое, так что нельзя было провести границу между ними. Хоремхеб, а вслед за ним Джхутимес и Кенна взошли на свои колесницы. Всё войско разразилось неистовыми приветственными криками, когда увидало своего владыку, повелителя Обеих Земель, возлюбленного сына Амона-Ра, любимца войска и народа, любимца всей страны Кемет. На губах его величества появилась лёгкая радостная улыбка, но лицо его осталось серьёзным. Хоремхеб принимал восторженные крики в свою честь снисходительно, он стоял, могучий, красивый, легко поигрывая мускулами, на лице его была добродушная улыбка. Вот и настал великий день, когда его величество в полном боевом вооружений встал во главе своих войск, и это сражение, конечно, будет последним и решающим, ибо никто уже не мог представить, что можно проиграть битву на глазах у фараона. Разве его величество не был потомком воинственного Джхутимеса III? Разве не текла в его жилах кровь великих фараонов-завоевателей?

Опытному воину нетрудно было понять, что сражение предстоит нелёгкое. Хананеи были великолепно обученными воинами, они умирали, зажав в зубах древко копья, и на их стороне было слишком мало богов, которые могли бы поспорить между собой за победу в этой битве и, перессорившись, способствовать успеху воинов Кемет. К тому же во главе их стоял опытный военачальник Тенепи, силу которого мы уже успели оценить в некоторых незначительных стычках. Что может поделать с ним молодой фараон, вышедший на свою первую битву? «О боги, — подумал я, — пошлите нам победу, сохраните невредимым его величество!» Хоремхеб спокойно обратился к фараону, сохраняя достоинство опытного воина:

— Твоё величество, разреши мне командовать войсками, повинующимися одному твоему взгляду, ибо луч солнца не замечает мелких песчинок, а мои глаза привыкли замечать их прежде, чем они начнут хрустеть на зубах. Прикажи, и я велю разрубить на куски ряды вышедших вперёд лучников. Жду твоего слова, твоё величество, возлюбленный сын Амона-Ра.

Только человек, чьё сердце подобно камню, чей разум подобен безжизненному песку Ливийской пустыни, мог не попять, что творилось в этот миг в сердце его величества Тутанхамона. Он закусил губу, и руки его нервно сжались у груди. Ему было ведомо, что медлить нельзя, но что делать, как и куда вести войска, какие отдавать приказания, он не знал. А рядом стоял опытный полководец, закалённый в боях Хоремхеб, могучий лев страны Кемет. Но ведь Джхутимес III, его великий предок, сам вёл в бой войска, сам отдавал приказания, сам рубил врага своим мечом, и сколько лет ему было, когда он впервые встал во главе своего войска? Конечно же, не семнадцать, но он тоже был молод. И буря, бушевавшая в груди фараона, казалось, достигла моего сердца. Одно его присутствие могло решить исход боя, и он мог бы не покидать своего шатра и только наблюдать за битвой, но он пожелал участвовать в ней, и достойно ли было, чтобы командовал кто-то другой, хотя бы это был Хоремхеб? Гордыня издавна была причиной многих людских бедствий, и с тревогой смотрел я на его величество, которому предстояло решить столь трудную задачу. И его величество сказал:

— Повелеваю тебе, Хоремхеб, вести войско и побеждать.

Хоремхеб не скрыл своего удовольствия, оно так ясно выразилось на его лице, что фараон улыбнулся, хотя я понимал, как нелегко было ему это сделать. Полководец наклонил голову в знак повиновения и, выпрямившись, крикнул:

— Его величество приказывает колесницам идти вперёд, а лучникам следовать за ними с правой и левой стороны!

Фараон взглянул с благодарностью на своего полководца, от волнения на его щеках выступил лёгкий румянец, но лицо оставалось лицом воина, мужественным и спокойным. Колесница фараона помчалась почти вровень с колесницами Хоремхеба и других военачальников, и вот они уже были окружены толпой хананейских воинов. Вот его величество натянул тетиву лука, и первая же стрела, зазвенев, пронзила горло врага. За ней полетела другая, третья... Я не отводил щита от фараона, но одна хананейская стрела всё-таки оцарапала его руку чуть пониже локтя. Как и подобало мужчине и воину, его величество не обратил внимания на то, что по руке заструилась кровь, и я знал, что его уже охватило бессознательное упоение схватки, которое чувствовалось во всём — в лёгком нетерпении, с которым он натягивал тетиву, в радостных восклицаниях, иногда срывающихся с его уст, и лёгкая рана ещё более усилила это чувство, а восторженные крики воинов, видевших фараона так близко, заставляли его величество стрелять всё быстрее и увереннее, стрелять без промаха. Все звуки битвы сливались в единый непрерывный гул, который для победителей становится торжественным гимном ликования, а для побеждённых — воплями погребальной процессии, и я с трепетом сердца ждал, когда опыт бывалого воина подскажет мне, что чаша весов постепенно склоняется в нашу сторону. Вот уже бока царской колесницы забрызганы кровью, вот пошёл в дело второй колчан стрел, вот мы увидели первые спины бегущих врагов, вот Хоремхеб оказался почти вплотную с нами и прокричал что-то, из-за шума битвы мы ничего не расслышали, но по лицу полководца было понятно, что вести хорошие. Вскоре и мы увидели, что ряды хананеев дрогнули и побежали, скоро увидели царевича Джхутимеса, который был легко ранен в плечо, скоро услышали страшные вопли смятых в панике врагов, тела которых безжалостно раздавливали наши тяжёлые колесницы. В это время стрела вонзилась в мою левую руку, которой я держал щит, и я выронил его... Следующая стрела отскочила от панциря фараона, третья ударилась о шлем, и я, не обращая уже внимания на льющуюся из раны кровь, правой рукой кое-как подхватил щит и, уперев его в борт колесницы, удержал его в этом положении, вцепившись зубами в кожаный ремень. Но исход битвы был уже решён, и даже фараон, при всей своей неопытности, понял это.

— Победа? — спросил он, обернувшись ко мне, и я увидел, что его лицо покрыто пылью и что до него долетели даже брызги вражеской крови, а может быть, и моей. И я глазами, одними глазами мог утвердительно ответить ему, ибо правая моя рука правила конями, левая повисла, как плеть, а зубы держали щит. Это была первая победа его величества, и она значила для него больше, чем все победы его великих предков. Дорога перед нами была уже свободна, пешие лучники опускали свои луки, ибо большая часть хананеев уже погибла, а другая, зажатая в тиски колесницами, сдавалась на милость победителя. Хоремхеб подъехал к царской колеснице и, увидев, в каком состоянии я нахожусь, велел своему колесничему занять моё место, а меня доставить в лагерь, где опытные врачеватели легко справятся с моей раной. Меня беспокоила моя раненая рука, ибо, останься она плетью, я больше не мог бы оставаться колесничим, но я надеялся, что боги будут милостивы ко мне и позволят мне быть воином и дальше и окончить свои дни в бою, таком же блестящем, как нынешний. Победа была окончательной и полной, ибо даже Тенепи был взят в плен, и наши потери были незначительны, если не считать того, что по прибытии в лагерь его величество был огорчён известием о смертельной ране военачальника Кенна. Кенна, в горле которого застряла хананейская стрела, положили рядом со мной на циновку перед царским шатром, и жрец Мернепта, который только что уверил меня, что моя рука ещё послужит мне, наклонился над молодым военачальником. Его величество стоял рядом, ещё не сняв боевого шлема и панциря, и он с тревогой заглянул в глаза жреца. Но Мернепта ничего не ответил на немой вопрос фараона и только развёл руками, показывая, что положение раненого безнадёжно. Тогда его величество опустился на колени рядом с Кенна, близко наклонился к его лицу, и я услышал, как из губ умирающего вместе с кровью и хриплым стоном вырвались тихие слова:

— Твоё величество, да будет прославлено в веках твоё царствование... прикажи отдать Бенамут мой перстень в память обо мне... Бенамут, которую я любил, как солнце... которая любит тебя, твоё величество, божественный Небх...

БЕНАМУТ

Царское судно прибыло в гавань Опета, и народ встретил его восторженными криками, обилием цветов, слезами радости. То же самое повторилось спустя несколько дней в Мен-Нофере, новой столице фараона, где народу вновь был показан пленный предводитель хананеев Тенепи, содержавшийся в клетке, и устроена раздача наград по поводу победы над хананеями. Но на ладье радости прибыло в Мен-Нофер моё горе, известие о смерти моего жениха. Не кто иной, как сам Хоремхеб, почтил мастерскую моего отца своим присутствием и объявил об этом, стараясь всем своим видом выказать мне сочувствие. Он смотрел на меня в упор, пытаясь изобразить сострадание, но в его взгляде читалась лишь похоть, лишь жадность обладания, которой теперь, после смерти Кенна, ничто не могло помешать. С недавних пор между ними существовала вражда, причиной которой была я, из послания Кенна я узнала о том, как Хоремхеб едва не столкнул его с Небутенефом, знала и о том, что Хоремхебу очень не по сердцу было возвышение молодого военачальника, но какое значение всё это имело теперь, когда на руке моей было два перстня и два сокола смотрели друг на друга? Я овдовела, не успев стать женой, и мой свадебный венок стал погребальным венком. Кенна был погребён с почестями в Городе Мёртвых, сам фараон посетил его гробницу, и для меня настали горькие дни печали и тревог. Сердце моё жгла невольная вина перед Кенна, и глядя на его изображение, такое живое в особые часы дня, когда восходящее или заходящее солнце касалось его своими лучами, я мысленно просила его простить меня и не держать на меня зла там, в Аменти, где честному и благородному человеку уготована блаженная жизнь. Мне казалось, что скоро я приду к нему, но заботы об отце, который именно в эти дни скорби казался мне особенно беспомощным, отвлекали меня и поглощали мои дни, а иногда и ночи, когда отцу вдруг приходила мысль сделать при свете звёзд то, чего он не успевал закончить днём. В одну такую ночь он внезапно положил руку на моё плечо и заставил опуститься рядом с ним на циновку, где лепил из глины простые игрушки для соседских детей. Неподвижным, но тёплым и нежным был его взор, обращённый на меня, и рука его была рукой друга, которой было под силу излечить любую боль. И я заплакала, уткнувшись в его плечо, и плакала долго, пока сердце не ощутило внезапного облегчения, пока не истощило все запасы долго сдерживаемых слёз. Отец долго молчал, он дал мне выплакаться, и когда я успокоилась, тихо сказал:

— Бенамут, боги поровну отмеряют нам и счастье, и горе, они никогда не оставят человека без утешения, и если он не замечает этого, то в этом лишь его вина. Послушай, вчера ко мне приходил царский посланец, он предупредил меня, что его величество намерен через три дня посетить мою мастерскую. Ты снова увидишь его, и твоё сердце возрадуется. Ведь ты любишь его, Бенамут?

Давно я знала, что незрячие глаза моего отца видят зорче, чем глаза многих, обладающих соколиным зрением. Давно я догадывалась о том, что отец знает о моей тайной любви, но никогда ещё он не говорил так прямо и спокойно, словно и не удивлялся вовсе, а лишь подтверждал то, что казалось ему естественным. Я кивнула головой несколько раз подряд, ибо не могла говорить, и готова была вновь залиться слезами, но слёз уже не было. Отец ласково прижал мою голову к своей груди и тихо укачивал меня, как маленького ребёнка, и вновь я почувствовала себя ребёнком — в колыбели отцовских рук. Потом он сказал:

— Сердце его величества расположено к тебе. Ещё там, в Ахетатоне, он обратил на тебя свой милостивый взор, а тогда ведь он был только царевичем Тутанхатоном, совсем юным, который не имел женского дома. Теперь же, когда он стал фараоном, когда ему минуло семнадцать лет...

— Отец, молчи, молчи! Прошу, больше ни слова!

Я закрыла лицо руками, словно он мог видеть вспыхнувший на моих щеках жаркий румянец. И подумала: «Горе, горе мне...»

Тишина стояла во всём доме, слышно было только, как потрескивает в светильнике масло, да ещё какая-то птица тихонько щёлкала в саду, словно вела счёт своим, неведомым птичьим печалям. Тёмно-фиолетовое небо раскинулось над садом, оно укутало собой сад, дом, весь город, оно вело счёт редким ночным бдениям, заглядывало в дома, где одиночество делили с огоньком светильника или с другим, таким же одиноким человеком. Лицо отца в слабом мерцающем свете казалось выточенным не из камня, а из тёплого дерева, такая нежность была во всех его чертах, знакомых, любимых до боли... И всё же он ничем не мог помочь мне, не мог даже разделить моё одиночество, ибо моё грешное сердце летело на другой конец города, к роскошному царскому дворцу, где, должно быть, спал мирным сном мой ничего не ведающий возлюбленный. Оно должно было умирать от тоски в гробнице Кенна, но оно оставляло там только тень своей вины и покидало печальный Город Мёртвых для того, чтобы невидимой птицей кружить над царским дворцом, над царской опочивальней... И снова я подумала: «Горе, горе мне!»

— Скоро ты увидишь его, Бенамут. Пусть сердце подскажет тебе, как встретить его величество. Пусть оно скажет тебе, быть ли вдовой Кенна или дочерью Хесира.

— Как я могу, отец? Кенна был добр ко мне, Кенна любил меня и хотел сделать равной себе...

— Но ни разу ты не произнесла, что любила его, Бенамут.

Истина, горькая истина была в словах моего отца, и я промолчала, ибо не умела лгать Кенна, ибо не хотела лгать его тени. «Горе, горе мне, — думала я, — ибо я принесла Кенна только одно горе...»

— Бенамут, — тихо сказал мой отец, — ты давно любишь его величество, сердце твоё принадлежит ему одному, и жизнью своей заплатила бы ты только за его жизнь. Любовь твоя должна быть вознаграждена, молись богине Хатхор, чтобы его величество взглянул в твои глаза. В них он сразу прочтёт всё, не склоняя даже слуха к твоим речам.

— Кто я? Ничтожество, прах у ног его.

— Ты очень красива. Ты умна и благородна, и ты любишь его. Разве этого мало?

— Красивых женщин у него много.

— Красивая не всегда привлекательна и тем более не всегда верна.

Как могло случиться, что незрячие глаза моего отца, две погасшие луны, вдруг показались мне излучающими необыкновенный свет? Я обняла отца, — крепко прижалась к нему. Как в детстве, когда не было у меня иной защиты. И теперь не было никого вернее отца, и в горе, и в радости.

— Я простая девушка, отец. Я дочь искуснейшего скульптора, и я горжусь этим, но этого слишком мало для того, чтобы его величество обратил на меня своё благосклонное внимание...

— Разве ты не знаешь, что богиня Хатхор одинаково повелевает сердцами и фараонов, и простых смертных?

— Так бывает только в сказках.

— И в твоей сказке так будет, Бенамут.

Молча взяла я светильник и удалилась к себе, сопровождаемая всё тем же жалобным криком одинокой птицы. И мне казалось, что она зовёт меня голосом Кенна.

Надеждой, ожиданием встречи и страхом жила я эти дни, и мысль о том, что я вновь увижу его так близко, была гибельна, была прекрасна. Но боги распорядились так, что первым увидела я не его величество Тутанхамона, а Хоремхеба. Он появился в мастерской накануне того дня, когда обещано было прибытие фараона, появился один, без слуг и сопровождающих, словно был простым воином, а не правителем Дома Войны, не главным управителем царского хозяйства, не одним из ближайших советников Великого Дома. Он застал меня в саду, где я собирала цветы мехмех, чтобы украсить ими свою комнату и весь дом. И когда он подошёл ко мне и заговорил, я вздрогнула и рассыпала цветы, ибо не было на свете человека, которого я боялась бы больше, чем Хоремхеба. А он стоял передо мной и улыбался, но что-то хищное, жестокое было в этой улыбке.

— Привет тебе, Бенамут! Должно быть, уже знаешь о великой чести, которую его величество оказывает твоему отцу и тебе самой? Жаль, что боги призвали Кенна в царство Осириса, он тоже был бы горд этой честью. Его величество хотел оказать тебе великую милость, назначив ежемесячную выплату серебра из царской казны. И я был не последним из тех, кто одобрил это и ещё прибавил награду от себя...

— Благодарю тебя, господин, — сказала я тихо.

— Вот как распорядились боги! Ты могла бы стать знатной госпожой и женой наместника, а ты принуждена влачить свои дни в безвестности и печали... Но я хочу предложить тебе нечто другое, тоже хорошее. Помнишь, о чём мы говорили на празднике, устроенном Кенна в мою честь?

Страх горячей волной охватил меня, сжал свои мерзкие пальцы на моём горле. Никого не было в саду, да и кто мог помочь мне, если со мной говорил сам Хоремхеб, если он протягивал ко мне руки, чтобы заключить меня в объятия? Я отшатнулась и ударилась спиной о ствол дерева, который стал невольной преградой моему бегству. Хоремхеб засмеялся, я ощутила его жаркое дыхание на своей шее, и оно показалось мне дыханием Сетха. Страх и стыд мешали мне закричать, и я только молча боролась, пытаясь отдалить от себя его грубые ласки, но он был силён, как лев, и что стойло ему справиться с хрупкой девушкой? Бессильные слёзы уже катились по моему лицу, и я почувствовала, что слабею, голова моя кружилась, и он уже подхватил меня на руки, чтобы унести туда, где никто не мог помешать ему свершить своё злое дело, как вдруг кто-то набросился на него и заставил выпустить меня из рук. Это мой отец, мой бедный незрячий отец, неведомым образом понял, что происходит, и пытался защитить меня. Он был силён, руки его были крепки, но он не мог противостоять могучему воину и оказался на земле, отброшенный сильным ударом. Вскрикнув, я бросилась к нему, дрожа от страха, ибо при падении отец сильно ударился головой о базальтовую глыбу, стоявшую в саду и ещё не перенесённую в мастерскую. Хоремхеб даже не глянул в нашу сторону, он молча вышел из сада, а я осталась с моим отцом, который нескоро пришёл в себя. Рабы перенесли его в дом, голова у него сильно болела, его бил жестокий озноб, и страх за него пересилил все другие чувства, даже томительное и радостное ожидание встречи с его величеством. Пришёл жрец Ментухотеп, хорошо знавшим всё, что касалось ранения головы, осмотрел отца, изготовил мазь, которая должна была исцелить его. Он не скрывал от меня, что удар был слишком силён и мог иметь плохие последствия, и остаток дня я провела в слезах, горько проклиная свою несчастную судьбу, которая заставила меня послужить причиной страданий горячо любимого отца. И наутро следующего дня все мои мысли были заняты только болезнью отца, которому становилось всё хуже, так что, когда вскоре после ухода озабоченного и встревоженного Ментухотепа у ворот раздался стук, возвещающий о прибытии его величества, я едва сумела понять, что происходит. Одетая в простое платье, с лицом, ещё хранившим следы горьких слёз, вышла я встречать его величество. Стараясь не смотреть на него, не ранить своего взора его блистающей красотой и его величием, я пала ниц и поцеловала землю у ног фараона. Его сопровождали немногие царедворцы, среди них жрец Мернепта и ещё карлик, при виде которого я вздрогнула, так странен и уродлив он был. Мне шепнули, что это Раннабу, новый придворный звездочёт, и я почтительно поклонилась ему, хотя ростом он был едва ли выше пятилетнего ребёнка. Я осмелилась взглянуть на его величество только тогда, когда он ласково спросил меня:

— Бенамут, что случилось? Уж не стряслась ли какая-нибудь беда с Хесира?

Он был ослепительно красив, он был уже молодым мужчиной, черты его лица определились и стали чуть резче, но держался он со мной так же, как всегда — просто и приветливо. Я взглянула на него и почувствовала, что слёзы вновь подступают к моим глазам. Несколько раз я пыталась заговорить, но каждый раз судорога сжимала моё горло, и я лишь покачивала головой в безысходном отчаянии. В это время один из придворных, уже побывавших в доме, шепнул что-то фараону, и лицо его величества выразило крайнюю тревогу и озабоченность:

— Бенамут, как это случилось? Твой отец — любимый царский скульптор, его здоровье и силы угодны царскому дому, он находится под его особым покровительством, и горе тому, кто осмелится поднять на него руку! Рабы говорят, что кто-то ударил Хесира и что ты была при этом, говори — кто?

Как я могла разомкнуть уста, как могла назвать имя Хоремхеба, главного управителя царским хозяйством, правителя Дома войны, начальника над всеми военачальниками Кемет? В отчаянии я опустила глаза и сжала руки у груди, зная, что не в силах сказать правду. Придворные смотрели на меня, и особенно внимательно — придворный звездочёт, в глазах которого я вдруг увидела не только сострадание и жалость, но и решимость помочь. Склонившись перед фараоном в почтительном поклоне, он сказал:

— Твоё величество, если прикажешь, мы с божественным отцом Мернепта осмотрим твоего скульптора и постараемся помочь ему, если наши познания во врачебном искусстве позволят нам сделать это. Прикажи нам войти в дом и осмотреть, больного, и я надеюсь, что мы сможем принести тебе радостную весть.

— Идите в дом немедля! Я и сам хочу навестить Хесира, если только это не причинит вреда его здоровью. Оставайтесь здесь! приказал он придворным и направился к нашему дому, где в своей комнате лежал мой бедный отец. Он лежал с закрытыми глазами, но, услышав шум шагов, открыл их и с изумлением услышал, что навестить его пришёл сам фараон, владыка страны Кемет, божественный Небхепрура Тутанхамон. Его величество приказал ему спокойно лежать и милостиво разрешил больному поцеловать край своего золотого пояса, потом обратился к Раннабу и Мернепта:

— Осмотрите больного в моём присутствии, я хочу знать, насколько тяжёл его недуг и что я могу сделать для него. Я уверен, что ты поправишься, Хесира, — ласково обратился он к моему отцу.

Пока Раннабу и Мернепта осматривали отца и о чём-то тихо переговаривались между собой, я смотрела на фараона, на моего возлюбленного светлого Хора, так внезапно и милостиво снизошедшего ко мне со своих лучезарных высот, снизошедшего, чтобы спасти меня и моего отца. Лицо его казалось немного утомлённым, глаза были печальны, и я смотрела и не могла насмотреться на это лицо, подобным которому мог быть только лик бога. Его величество больше не задавал мне вопросов, он внимательно наблюдал за действиями жреца и звездочёта и, когда они кончили, спросил:

— Какова будет ваша весть?

— Добрая, божественный господин. Несколько недель Хесира принуждён будет провести на своём ложе, на голову ему будут накладывать повязки, смоченные приготовленным нами снадобьем, а виски протирать особым целебным бальзамом, но жизни его ничто не угрожает, и вскоре он опять сможет взяться за работу. Так что не тревожься, твоё величество, изгони печаль из своего божественного сердца, — добавил с улыбкой Раннабу, — прикажи только мне и божественному отцу Мернепта стать врачевателями Хесира, и ты узришь многие превосходные изображения, сделанные его руками.

Слёзы радости хлынули из моих глаз, и я бросилась к ногам фараона, благодаря его за оказанную им милость, но он с улыбкой сказал мне, чтобы я поблагодарила Раннабу и Мернепта, искуснейших и мудрейших людей во всей стране Кемет. И когда я поблагодарила их, фараон сказал:

— Проведи меня в мастерскую, Бенамут, мне угодно взглянуть на изображения, выполненные твоим отцом в последнее время, ибо, когда он поправится, я поручу ему изготовление золотых статуй великого Амона для храма на севере Опета.

Мы спустились в мастерскую в сопровождении только одного телохранителя, могучего чернокожего кушита. Тихо и прохладно было в мастерской, где благодатное присутствие каменных изображений создавало особую, почти торжественную тишину. Его величество пожелал осмотреть работы отца, и я снимала ткань то с одного, то с другого бюста, закрывая их вновь, когда его величество отходил от них. Следуя за фараоном, окрылённая радостной вестью врачевателей и взволнованная присутствием моего доброго бога, с трудом сдерживала я биение моего сердца, стук которого, как мне казалось, гулко раздавался в тишине огромной мастерской. Вдруг его величество сказал:

— Бенамут, ты не ответила мне, кто виновен в болезни твоего отца, но я это знаю и без твоих слов. Это Хоремхеб вчера приходил сюда, чтобы известить тебя о моём решении, и это Хоремхеб давно бросает на тебя нескромные взоры. Когда был жив Кенна, он держал свою похоть в узде, теперь же... Но ты не останешься без моей защиты, а Хоремхеб понесёт наказание за то, что он сделал. Как это было? Он ударил твоего отца?

— Да, твоё величество. Мой отец хотел защитить меня... — Не в силах больше сдерживаться, я заплакала, не стесняясь присутствия фараона. И тогда он привлёк меня к своей груди и поцеловал, но не так, как целуют, когда просто хотят утешить. Я очутилась в его объятиях, пылких и нежных, я услышала стук его сердца, я заглянула в его прекрасные глаза, полные нежности. И, охваченная огнём солнца, я наконец разомкнула уста и поведала ему о своей любви. Не обращая внимания на молчаливое присутствие кушита, не утирая своих горьких и одновременно счастливых слёз, я рассказала о том, как впервые увидела изображение мальчика с добрыми и удивлёнными глазами, о том, как любовь к нему заставила меня заплакать за своей занавеской, как ловила каждый его взгляд, как ночами мечтала о нём, как согласилась стать женой благородного Кенна, который знал о моей любви и считал её естественной, как, потеряв его, мучилась чувством вины и всё же в мечтах совершала грех, вновь и вновь возлагая своё сердце на жертвенник любви к Солнцу, к тому, кто был неизмеримо выше меня. Он слушал, не размыкая объятий, глядя прямо в мои глаза, и мои слова лились потоком, бурным и благодатным, как воды Хапи, лились, освобождая меня от моей собственной тайны, сжигающей моё сердце и плоть. И когда слова кончились, я прижалась к его груди и закрыла глаза, отдавшись блаженному счастью принадлежать ему, быть его верной рабыней, следующей только за велениями его сердца и уст. И ещё я подумала: «Здесь, здесь, в этой мастерской, должно было это случиться...» Моя мать, которую я никогда не знала живой, смотрела на меня добрыми счастливыми глазами, глазами женщины, ведавшей, что такое любовь. Смотрел на меня и Кенна, на лицо которого я не успела набросить тёмную ткань, но во взгляде его не было осуждения, одна лишь бесконечная печаль. И когда мой прекрасный возлюбленный выпустил меня из своих объятий, я услышала то, что мечтала услышать и чему боялась поверить:

— Ты войдёшь в мой женский дом, Бенамут, как только окончатся дни великой скорби и поправится твой отец, и я сделаю так, что ты забудешь все тревоги и печали в моих объятиях. Обещаешь забыть? — И он ласково погладил меня по щеке, задержав кончики пальцев возле моих губ. — Ты приятна мне, ты желанна моему сердцу, и то, что сказал мне Кенна перед смертью... Я догадывался об этом, но власть фараона не должна мешать счастливой любви его подданных. — И, увидев моё вспыхнувшее лицо, наклонился и прошептал тихо, одними губами: — Ты помнишь льва хатти? Ты хранишь его? Когда я приду к тебе в первую ночь, сделай так, чтобы он смотрел на нас, ибо в нём уже была моя к тебе любовь. А Хоремхеб понесёт наказание за то, что он сделал...

ПОЛКОВОДЕЦ ХОРЕМХЕБ

Эйе прекрасно знал, что немилость фараона, обрушившаяся на меня после случая с царским скульптором, не могла быть долгой и суровой, и потому без опасений явился в мой дом, уже с порога начав рассыпаться в любезностях. Не могу сказать, чтобы в тот день я был любезным хозяином, ибо даже не предложил чати пальмового или виноградного вина и принял его в своём покое, который был скромным жилищем воина, привыкшего к трудам и битвам. Покой этот был совсем не похож на все остальные помещения моего дома, где всё было роскошно и драгоценно, но в нём глаза мои отдыхали от блеска золота и лазурита и в нём легче было вести деловые разговоры. Это должно было поразить всякого, кто видел обстановку моего дома и кому было неведомо это тайное убежище сокровенных мыслей Хоремхеба, но ничто не могло смутить Эйе, старого хитрого Эйе, который так ловко умел устраивать свои дела, несмотря на то, что ему никак не удавалось взять верх над молодым фараоном. Он начал обычным деловым тоном, который мы выдерживали уже на протяжении нескольких лет, и по его лицу я, как всегда, не мог догадаться ни о его мыслях, ни о его настроении.

— Мне всё известно, Хоремхеб, и мне было бы трудно удержаться от того, чтобы не выразить тебе своё удивление. Неужели тебе так приглянулась дочь скульптора, что из-за неё ты готов был пожертвовать своим положением? Поистине, этот шаг был безумен, дорогой Хоремхеб, и благодари богов, что всё это кончилось хорошо...

— Для меня ещё не кончилось.

— Хорошо для Хесира, хорошо для Бенамут, хорошо для фараона, на ложе которого оказалась красивая, любящая его девушка. Он провёл у неё четыре ночи подряд, такого давно не бывало! И для тебя всё окончится хорошо, если только ты будешь благоразумен.

— Благоразумие принадлежит тебе, Эйе.

— Оно может стать и твоим достоянием, если ты будешь внимательно слушать меня и ещё понимать, что я скажу. Кстати, из-за этой девушки Бенамут ты невзлюбил Кенна и попытался поссорить его с Небутенефом? А ведь Кенна когда-то очень любил тебя. Жаль, что он погиб, он был благородный человек, хорошей крови. Как это случилось, ты видел?

— Я был рядом с ним, когда хананейская стрела вонзилась в его горло. И я ей не помогал, Эйе, если ты это хочешь узнать.

— Зачем же так грубо? Ссора из-за женщины... Никакая женщина не стоит того, чтобы из-за неё предавать смерти одного из лучших военачальников. Ты же не так глуп, Хоремхеб.

Когда-то у тебя не вышло с Кийей, теперь... Женщины могут тебя погубить, Хоремхеб. Особенно царские наложницы...

— Ты пришёл говорить со мной о царских наложницах?

Эйе деланно рассмеялся.

— Конечно, нет! Да и не хочу говорить о том, что доставило тебе много неприятностей и навлекло на тебя гнев фараона. Он просто опьянён дочерью скульптора, он пылает. В его возрасте это так понятно...

— Что же, это не разговор о царских наложницах, досточтимый чати?

— Нет, нет! — Эйе, всё ещё посмеиваясь, сделал отрицательный жест рукой и вдруг умолк, резко оборвал смех, как будто стёр его со своих уст. — Оставим царское ложе, поговорим о царском троне. Чего мы с тобой добились? Ничего. Немху остались на своих местах, многие из них, например Маи и Миннехт, занимают высокое положение, ещё более почётное, чем при Эхнатоне.

— И твоя выдумка — с Кийей — не удалась.

Мне было приятно иногда говорить ему вещи, которые вряд ли были усладой для его слуха. Но, как всегда, лицо его осталось невозмутимым.

— Никто не мог ожидать, что мальчик останется таким твёрдым в своих решениях, Хоремхеб. Вспомни, ты сам когда-то считал его неспособным не только принимать решения, но даже сохранять необходимый владыке вид.

Я молча проглотил колкий ответ чати.

— Кийа должна была уйти, Кийа плохо исполнила то, что должна была исполнить. Она вызвала подозрения фараона, может быть, открыла тайну кому-то, кто донёс её до слуха Тутанхамона. Но он слишком умён, чтобы произносить моё имя, даже если оно сорвалось с уст Кийи. И всё равно это неприятно. Но дело не в этом, достойный Хоремхеб, совсем не в этом. Пусть нам не удалось уничтожить немху, все права старой знати восстановлены, храмы открыты, богам приносят богатые жертвы...

— Богам, да, в том числе и Атону.

Глаза Эйе злобно сверкнули — на этот раз мне удалось вывести его из равновесия.

— Это так, Хоремхеб, но ни ты, ни я ничего не смогли сделать, вина лежит равно на нас обоих, и нам нет смысла задирать нос друг перед другом.

— Воистину, Эйе.

— Оставим пустые препирательства. Не всё вышло так, как мы хотели...

— Вернее: ничего не вышло, досточтимый Эйе.

— Сдержи своё сердце, мы были и останемся союзниками, верными друзьями молодого фараона. Так ведь?

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты помог мне.

— В чём же?

— Нельзя допустить, чтобы в каждом степате правители вели счёт времени по годам своего правления, как было в давние времена. Нужно, чтобы все чувствовали крепость мышцы фараона...

— Если можешь, выражайся яснее — я воин, я не привык к обходным тропам.

— Скажу прямо: Хоремхеб, мы должны усмирить местную знать, должны показать, что она ничто перед людьми золотой крови Опета. Я сказал достаточно ясно?

Он смотрел прямо мне в лицо, насмешливо, вызывающе. Клянусь всеми богами Кемет, если бы у меня висели на бедре ножны, моя рука схватилась бы за меч.

— Ты мне говоришь это? Мне, Эйе? Зная, что сам я происхожу из местной знати города Хутнисут, что мой отец был начальником служителей бога в этом городе? Ты или безумец, или смеёшься надо мной!

— Не смеюсь, Хоремхеб. Ты построил себе гробницу здесь, в Мен-Нофере, а не в своём родном городе Хутнисут. И ты принадлежишь теперь к знати Мен-Нофера больше, чем к той, откуда ты родом.

Кровь вскипела в моих жилах, и я вынужден был встать и пройтись по комнате, чтобы немного успокоиться. Хорошо было бы выпить немного вина, но я не захотел угощать им Эйе и теперь страдал от этого сам. Эйе спокойно сидел в своём кресле, он даже не стал следить за мной взглядом.

— Значит, так, досточтимый Эйе? Сначала ты хотел взять власть над фараоном, держать его в узде, заставлять его делать то, что ты хочешь. Что угодно тебе. Ты и со мной хотел сделать то же самое, но тебе не удалось покорить ни меня, ни фараона. Потом ты захотел расправиться с немху, тебе и это не удалось. Теперь хочешь отвоевать то, что ещё осталось, подчинить себе знать степатов? Остановись, великий чати! Иначе легко будет подумать, что ты сам помышляешь о власти!

— Молчи, Хоремхеб!

Вот теперь я увидел истинного Эйе — рассвирепевшего, с горящими глазами, в которых читалась одна только беспредельная злоба. Он встал и, резко отодвинув кресло, сказал очень раздельно и чётко:

— Никто ещё не осмеливался упрекнуть Эйе в том, что он замышляет недоброе против Великого Дома. Ты это сказал, и слова твои не унесены ветром в Ливийскую пустыню. Берегись, Хоремхеб, ты ошибся, ты сделал то, чего не нужно было делать. Оставайся же в благоденствии и процветании, пока... Прощай, я ухожу.

Он медлил, словно ожидая, что я брошусь за ним и повергну к его стопам своё раскаяние. Но он плохо знал Хоремхеба, хотя и думал, что знает его слишком хорошо. Это и заставило его сделать ложный шаг, слишком неосторожный и поспешный. Что могло его так встревожить? Что ещё задумал сделать молодой Тутанхамон?

Царевич Джхутимес пришёл ко мне, лицо его было затемнено тревогой. Я всегда знал, как вести себя с ним, но сегодня увидел его незнакомым, непривычным. С тех пор как он лишился своей возлюбленной Кийи, он редко показывался на людях и, как мне показалось, в сражении при Шарухене искал смерти. Глупец, он не знал того, что смерть никогда не приходит к тому, кто зовёт её, что в этом она подобна женщине, чья любовь слишком дорого стоит, и потому я привык смотреть на него снисходительно, хотя он и был царского рода. Его я встретил иначе, чем Эйе, он не мог причинить мне особых неприятностей, хотя и пришёл с явным намерением начать со мной какой-то разговор. Но начать он долго не мог, и мне приходилось только догадываться, что привело его ко мне в дни моей немилости, да ещё с каким-то разговором. Наконец я спросил его прямо:

— Мы давно стали друзьями, Джхутимес, и слишком многое пережили вместе, чтобы вести друг с другом тайные игры, подобно нечестивым жителям Сати. Что тебе нужно? Что тебя привело ко мне? Ты же знаешь, его величество мною недоволен...

Джхутимес вздрогнул, как будто мои слова вывели его из глубокой задумчивости или содержали в себе страшный для него смысл. Он опустил недопитую чашу с вином, и к своему удивлению я увидел в его глазах слёзы, которые воину нечасто приходится видеть на глазах воина. В его слезах отражались огоньки светильников, и от этого глаза казались излучающими свет.

— Хоремхеб, ты всегда был мне другом, моё сердце открыто для тебя, и хотя ты не любил мою Кийю, я прощал тебе то, что в любом другом счёл бы непростительным преступлением. Хоремхеб, она удалилась от меня на поля Налу, я знаю это, хотя многие считают, что её сердце стало добычей чудовища Амт[142]. Но нет, я этому не верю! Кто осмелился поднять на неё руку? Какой человек, какой бог?

— Не кощунствуй, Джхутимес.

— Я почитаю богов! Когда почитать их считалось преступлением, я молился и Исиде, и Маат, и Тоту, я носил на груди древние амулеты, я всегда приносил им жертвы — если не вино и сосуды с благовониями, то хотя бы украдкой сорванные цветы. И только раз, Хоремхеб, только один раз я почувствовал, что земля пошатнулась и что на неё может обрушиться небо. Это была Кийа, моя Кийа, и теперь, когда она наслаждается блаженством в Аменти...

Я усмехнулся, но промолчал.

— Кто был я для неё? Я, Джхутимес, недостоин был стать тенью от тени её! Она знала любовь Эхнатона, она знала, что такое власть над всеми сердцами, и она снизошла ко мне, она разделила со мной ложе, она позволяла мне склоняться перед ней и служить ей, как богине. Она обещала, что выйдет за меня замуж, и если бы это случилось, уже не осталось бы на свете ничего, чего мог бы я желать. Она, жена Эхнатона, великого Эхнатона, согласилась стать моей женой...

— Джхутимес, Эхнатон был хилым и некрасивым, женоподобным. Эхнатон не был воином. Зачем же ты так низко ставишь себя?

— Он был великим фараоном, и он любил её великой любовью...

— Великой? Вряд ли, если изгнал её.

— Это враги!

— Какие? Ты знаешь сам, если человек любит, никакие враги не помешают его любви.

Джхутимес вздохнул и отпил большой глоток вина.

— Да, Хоремхеб, это так! Никто не заставил бы меня отказаться от Кийи, никто, даже родной отец! Я предпочёл бы смерть разлуке с нею...

— Ты опять говоришь, как писали в старых папирусах. Эхнатон не похвалил бы тебя за это.

— Эхнатон... Мой брат Эхнатон, который всегда, во всём был выше меня, и не только потому, что владел двойной короной. Он владел Кийей, любовь Кийи принадлежала ему...

— Успокойся. Кийа мало кого любила!

Он резко поднял голову, и я мгновенно превратил свою усмешку в печальную, как будто полную сострадания улыбку.

— Хоремхеб, бывали дни и ночи, когда я верил, что она любит меня. Когда она лежала в моих объятиях, когда шептала слова любви, я помнил всегда о том, что слова эти, быть может, обращены не к живому царевичу, а к мёртвому фараону.

Но когда она смотрела, улыбаясь, в мои глаза и говорила: «Джхутимес, не торопись, ещё не пришло время, но ведь я обещала тебе, что запечатлею твои речи в своём сердце!», я знал, что говорит она это мне, только мне... Ты понимаешь это, Хоремхеб?

«Безумец, — подумал я, — безумец... Она издевалась над тобой, она и не думала любить тебя, и ты был для неё тем же, что сотый по счёту мужчина для продажной женщины. Эхнатон платил ей щедро, ты же не мог дать ей ничего, ибо обыкновенное золото её уже не удовлетворяло. Безумец! Безумец! Но неужели ты пришёл ко мне только за тем, чтобы поговорить о своей Кийе, зная, что я не разделяю твоих чувств? Не за тем же! Но нужно дать ему выговориться, иначе я всё равно не узнаю истины...»

— Тебе не в чем винить себя, Джхутимес. Ты любил её, спас её, сделал для неё всё.

— Спас... — Он горько рассмеялся. — Спас! Я не смог защитить её, не смог даже узнать имя убийцы, а ведь я не пощадил бы первого друга, если бы он был причастен к её гибели, я мог бы...

— А если бы к её гибели был причастен первый человек в государстве? — тихо спросил я.

Он отшатнулся, и лицо его помертвело. Никогда в жизни не видел я выражения такого ужаса и одновременно ярости на человеческом лице, живом и как будто сразу похищенным у земных радостей, на лице знакомом и неизвестном. Рука его, вновь взявшая чашу, вздрогнула так сильно, что добрая четверть вина выплеснулась на стол.

— Фараон? Ты говоришь — фараон?!

Какая возможность отомстить за свои обиды была бы у меня, если бы я был врагом фараона! Направить ненавидящий взгляд и руку этого безумца, имеющего доступ даже в царскую опочивальню, на беззащитного человека, может быть, даже спящего, — и он сделал бы это, он поднял бы руку на своего кровного родственника и воспитанника. Но я не был врагом Тутанхамона, хотя и стал жертвой его гнева. Я смотрел на Джхутимеса, наблюдал за ним, не торопясь исправить его ошибку. Он выпрямился, словно плетью ударили его по спине между лопаток, он был страшен, он был потрясён. Мы сидели друг напротив друга, между нами было колеблющееся пламя светильника и пролитое вино, как кровь.

— Тутанхамон? Тутанхамон повелел отомстить Кийе? Когда мои глаза застлало безумием, когда мне показалось, что она вместе с Эйе замышляет недоброе против фараона, я ударил её, я чуть не убил её, я... О боги? Это невозможно, Хоремхеб!

Мне доставляло странное удовольствие смотреть на его страдания, и я не торопился, я продолжал пить вино, спокойный, невозмутимый. Я ждал, до чего ещё дойдёт этот безумец, сын митаннийской царевны.

— Он сказал, что прощает её, что разрешает ей уехать, и хотя он не дал согласия на мой брак с нею, он казался искренним, он... Лгал? Уже замышлял недоброе против Кийи? Мой мозг пылает, Хоремхеб! Лучше, в тысячу раз лучше носить песок в царстве Осириса, чем...

Он остановился, задыхаясь, и рука его потянулась к кинжалу, который он, садясь за стол, отстегнул от пояса и положил в стороне. Хотел ли он направить его в собственную грудь Или в грудь юноши-фараона, который сейчас, быть может, предавался утехам любви? Но тут моя рука легла на его руку. Спокойно и холодно смотрел я на безумца, которого свела с ума любовь, и дивился про себя, что он мог так долго жить мечтами об одной женщине.

— Джхутимес, тебе не кажется, что ты ведёшь слишком опасные речи? Ты угрожаешь фараону в присутствии правителя Дома Войны, безумствуешь, кипишь злобой, как ядовитая змея, а разве я сказал тебе, что это фараон отдал приказ убить Кийю?

— Ты сказал, Хоремхеб — первый человек в государстве!

— Кто же называет фараона человеком? Он бог, живой бог страны Кемет. Он сделал то, что сделал, простив и разрешив Кийе удалиться в дальние степаты. Я другого имел в виду, Джхутимес...

— Эйе?

Я не стал подтверждать высказанную им догадку словами, произнесённое принадлежало ему, только ему. Я даже головой не кивнул. Боги предоставили мне неожиданный случай отомстить Эйе, и я не собирался упускать его. И я поспешил добавить с лицемерным беспокойством:

— Но ты должен обещать мне, Джхутимес, что никому не скажешь о том, кто открыл тебе глаза. Кийа и сама рассказала тебе о том, что некие тайные дела связывали её с Эйе, правильно я тебя понял? Я лишь подтвердил это и сказал тебе, что в её гибели виновен не фараон. Помни, Джхутимес, что речь идёт о первом лице государства, о великом чати, о верховном жреце Амона-Ра. И если ты мог бы мстить человеку, то ты не вправе мстить отцу бога и советнику фараона. Да и кто говорит об ударе кинжалом? Посвяти в свою тайну его величество, ведь вы до сих пор остались друзьями...

Джхутимес тяжело дышал, опустив голову на грудь, дышал, как загнанный зверь. Да это так и было — любовь, страстная любовь к женщине, которая когда-то взлетела так высоко и потом поплатилась за свою дерзость, загнала его в ловушку, из которой он уже не мог выбраться, отдавая последние силы на эту бесплодную, безысходную борьбу. И хотя сам я в какой-то мере сделался жертвой своей страсти, мне было далеко до безумия Джхутимеса, и мысль о нагой Бенамут, лежащей в объятиях молодого фараона, не вызывала у меня безысходных вожделений. Разве мало было женщин в Мен-Нофере? Разве мало было их во всей Кемет, да и за её пределами тоже? С моей силой, моей внешностью и моим золотом я мог рассчитывать на большее, чем любовь царской наложницы, хотя бы она и принадлежала в настоящем Тутанхамону или в прошлом — великому Эхнатону.

— Говорю тебе ещё раз: ты возненавидел Эйе, и мне не за что любить его, но действовать в открытую ни тебе, ни мне нельзя. Попробуй действовать через фараона, расскажи ему о том, что тебе поведала Кийа, ибо теперь, когда её нет в живых, ничто не накладывает печати молчания на твои уста. Так ты сумеешь лучше отомстить ему...

Я не стал упоминать о немху, ибо Джхутимес был царской крови, и его не могли привлекать или огорчать заботы низкорождённых. Мне было достаточно того, что стрела направлена, что её наконечник смотрит в грудь Эйе, и ещё большую радость доставляло то, что я ощущал свою власть над этой стрелой. Захочу и ослаблю тетиву, захочу — сломаю стрелу и отброшу прочь, а если Эйе будет всерьёз угрожать мне, натяну тетиву до предела. И я похлопал по плечу царевича, который отныне стал игральной костью в моих руках.

— Успокойся, смири своё сердце, Джхутимес. Время мести ещё не настало, Кийа не вынуждает тебя действовать сплеча. И хотя мы оба воины, осторожность никому не мешает. Даже на войне иногда приходится выбирать тайные тропы...

Джхутимес выпил ещё чашу вина, вздохнул полегче, но глаза его всё ещё оставались напряжёнными. Я спросил его:

— А ты ведь шёл ко мне с чем-то, царевич? Неужели ты так удивился, что уже обо всём забыл?

Джхутимес снова вздрогнул, мне показалось, что на его лице отразилось смущение.

— Об этом нельзя было забывать, Хоремхеб... Ты знаешь, что я дружен с царевной Ташшур, женой фараона, соотечественницей моей матери? Она поведала мне странные вещи, о которых ещё не знает фараон. Она и рассказала их мне, чтобы спросить совета, как ей следует поступать и должна ли она предупредить обо всём Тутанхамона. Хатти собираются напасть на владения Митанни в землях Ханаана, и кое-кто из местных царьков перешёл на их сторону, чтобы избежать разорения и гибели своей области. Душратта обеспокоен, что принадлежащие Митанни ханаанские земли без боя достанутся хатти, и он размышляет над тем, стоит ли попросить помощи у Кемет. Хотя наши отношения скреплены договором, царь Митанни опасается, что Великий Дом воспользуется слабостью его царства и посягнёт на владения, принадлежащие ему. И всё же Душратта склоняется к тому, чтобы попросить помощи у Кемет, потому что хатти больше всего боятся именно этого. В разговоре с Супиллулиумой Душратта пригрозил ему войсками Кемет, и царь хатти испугался. Если его величество примет решение помочь Митанни и бросит в Ханаан большие силы, если к тому же сам фараон встанет во главе войска, хатти погибнут. У них достаточно сил, чтобы бороться с митаннийцами, но против объединённых сил Митанни, Кемет и Ретенну, которая непременно присоединится к Кемет в случае войны, им не устоять. Всё это пока держится в тайне, Ташшур получила послание от своего деда, который просит её разузнать, возможно ли обратиться с этим делом к фараону, и она боится, что может причинить вред или своему мужу, которого страстно полюбила, или своему деду. Я пришёл посоветоваться с тобой, Хоремхеб.

— Ты знаешь, Джхутимес, что фараон считает силы Кемет недостаточными для борьбы с хатти.

— Знаю! Но если силы союзников объединятся, опасаться нечего. Мы возьмём хатти в тиски, мы можем стереть с лица земли это царство. Нужно уговорить фараона согласиться на военные действия, убедить его, что этот поход может быть таким же победоносным, как войны великого Джхутимеса III. И тогда во всём мире уже не будет государства сильнее Кемет! Только...

— Что только, Джхутимес?

— Есть ещё нечто, чего опасается Душратта: кое-кто из хатти пытается завязать тайные связи с влиятельными лицами при дворе, и они будут удерживать фараона от войны. Но меня беспокоит даже не это, а нечто другое: если хатти отыщут путь к сердцу какого-нибудь придворного, они могут...

— Что могут?

— Страшно произнести, Хоремхеб. Могут пойти на всё, чтобы остановить фараона...

Я внимательно взглянул на него, он казался очень взволнованным этой мыслью, словно сам некоторое время тому назад не был готов вонзить кинжал в сердце мнимого виновника гибели Кийи. Джхутимес был слабым Человеком, его сердцем могла играть женщина, мог играть коварный враг или умный и хитрый друг. Но то, что он сказал, меня встревожило. Хатти были опасными врагами как на войне, так и за пределами её, и неосторожность митаннийского царя могла привести к неожиданным последствиям. И я сказал Джхутимесу напрямик:

— Устрой мне встречу с его величеством, Джхутимес, умоли его, чтобы он сменил гнев на милость. И смотри, чтобы об этом не узнал Эйе...

ОТЕЦ БОГА ЭЙЕ

...Но я узнал об этом, ибо для меня не было тайн под солнцем страны Кемет, ибо верный раб доложил мне о том, что по просьбе Джхутимеса его величество сменил гнев на милость и принял правителя Дома Войны в своих покоях, где никто не был свидетелем их беседы. Одно только мне удалось узнать — что речь идёт о войне с хатти. И я понял, что должен удержать его величество от неосторожного шага, ибо моя преданность царскому дому была безгранична, ибо моё время ещё не настало...