Тутанхамон

ЖРЕЦ МЕРНЕПТА

Кто знал тогда, кто мог предвидеть, что это блестящее царствование уже клонится к закату? Слишком быстро, слишком успешно свершилось то, что казалось небывалым, что не было бы под силу и самому Эхнатону, если бы вдруг решил он повернуть свою дорогу вспять и восстанавливать то, что разрушил. Но прав был мудрый Раннабу, изрёкший однажды под звёздным небом горькую истину: память о разрушителях живёт дольше, имена же тех, кто воздвигает поверженное в прах, стираются в памяти поколений. Оба мы знали, что прогремит в веках грозное имя Эхнатона, что скроется под песками короткой памяти и людской неблагодарности имя Тутанхамона, юного царя, принявшего на свои плечи непосильную тяжесть, которая придавила его к земле и остановила в самом начале блестящего пути. С тревогой смотрел я на него, с тревогой видел, как окрепшие крылья молодого сокола увлекают его всё выше и выше, к самому солнцу. Мой мальчик, сын моего Ба, заменивший в моём сердце всех, кого любил я когда-то и утратил безвозвратно, уже не мог остановиться в своём полёте, не мог сложить крыльев, не мог разжать пальцы и выпустить из них священный скипетр джед, и он так крепко сжимал его, что скипетр переломился...

В тот год много ночей подряд вместе с Раннабу мы наблюдали за звёздами и научились понимать друг друга без слов. Этот карлик поистине обладал божественной мудростью, но, кроме того, и бесценным даром молчания, который свойствен лишь немногим избранным богами. Он открыл мне некоторые тайны ханаанских мудрецов, и я был благодарен ему, ибо мой бог-покровитель учил меня не гнушаться знаниями, сообщаемыми любым человеком, хотя бы и был он низкорождённым и не приобщённым к таинствам храмов. Иногда, хотя и очень редко, присоединялся к нам и фараон и молча слушал наши учёные беседы, изредка задавая вопросы. Но чаще всего он стоял в отдалении от нас и просто смотрел на звёзды, думая о чём-то своём, и я мог догадаться по его лицу, что мысли были невесёлые. В одну из таких ночей мы с Раннабу заметили странную звезду, за которой тянулось по чёрной глади неба красноватое облако. Красный цвет был знаком присутствия Сетха и предвещал недоброе, и я с тревогой взглянул на Раннабу, который напряжённо всматривался в звезду своими большими зоркими глазами, а потом перевёл взгляд на фараона, который стоял на этот раз рядом с нами. Неожиданно Тутанхамон спросил:

— Учитель, что ты считаешь самым страшным на свете?

Я обрадовался, что он не спросил про звезду, и, немного подумав, ответил:

— Твоё величество, самым страшным я почитаю глупость, которая порой бывает страшнее и разрушительнее самого изобретательного разума. Ещё я почитаю страшной зависть, ибо она рождает многие пороки и превращает человека в алчущее животное.

— Так и должен был ответить верный служитель бога мудрости, — улыбнулся Тутанхамон. — А я скажу тебе, учитель, что самым страшным почитаю предательство. Любой враг, если лицо его открыто, может быть побеждён. Но если рука, которую ты почитаешь рукой друга, сжимает в складках одежды кинжал...

Я с беспокойством взглянул на него, ибо почувствовал, что слова его таят в себе скрытый смысл. Но кого из тех, кто мог называться другом фараона, мог он заподозрить в предательстве? Я увидел, что и Раннабу встревожился.

— Что тебя заставляет говорить так, твоё величество? Разве кто-то из твоих приближённых заслужил твоё недоверие? Открой мне своё сердце, облегчи его тяжесть, быть может, я сумею помочь тебе, смогу развеять твои подозрения...

— Положи руку мне на плечо, Мернепта, — неожиданно сказал он, — я хочу ощущать твою руку, ибо знаю, что она никогда не нанесёт удара из-за угла. Сделай это, учитель, я хочу этого...

Я исполнил его просьбу и почувствовал, что по телу его пробегает лёгкая дрожь. Не говоря ни слова, я накинул на его плечи свой плащ, хотя и понимал, что он дрожит не от холода. Раннабу хотел было отойти, чтобы не мешать нам, но Тутанхамон остановил его:

— Останься, Раннабу, твои глаза могут увидеть то, что ускользнуло от моего взора и от взора моего учителя.

Раннабу почтительно поклонился и замер, глядя снизу вверх на нас, которым приходился чуть выше пояса. Странное это было зрелище — фараон, жрец и учёный карлик на плоской крыше храма бога Пта, под тревожным звёздным небом.

— Вот что тревожит меня — заговорил Тутанхамон медленно и очень тихо, — что не даёт покоя моему сердцу, что мешает сну и отдыху и уводит меня в край мрачных мыслей, горьких, как перезревшие плоды. Было время, когда люди Кемет разделились на приверженцев Атона и старых богов, на немху и людей золотой крови. Тогда Кемет была со всех сторон окружена врагами и речь шла уже не о расширении и даже не об удержании границ, но о спасении остатков ханаанских владений. Если посылали войска в Ханаан, у них не было никакого успеха, ибо брат смотрел на брата как на врага и поклоняющийся Атону был готов вонзить зубы в горло тому, кто хранил амулет с изображением Амона-Ра. Настало время, когда все поняли, что, если так и будет продолжаться, Кемет погибнет под натиском хананеев или хатти. Восстановленные храмы побудили людей к примирению, боги просветили их разум, и рука сошлась с рукой, и брат наконец взглянул в глаза брата. Но вот прошло время, и все забыли о том, что враги Кемет живы и благоденствуют. Мои войска ведут успешные бои в стране Куш, храмы получают богатую военную добычу, добились мы успехов и в Ханаане, но всё это время хатти собирали силы. И вот теперь предстоит решить, что делать: допустить, чтобы стрела войны перелетела через границы царства Хатти, или ждать, пока оно само двинется на нас? Недавно у меня были Джхутимес и Хоремхеб, оба они обеспокоены тем, что наш союзник и дед моей жены Ташшур Душратта может не выдержать натиска хатти и погибнуть, увлекая за собой многие мелкие царства. Эйе же противостоит этому, Эйе не хочет войны. Я и сам не стал бы развязывать её, пока мы были слабы, ты помнишь, учитель, как в своё время я удерживал от этого Хоремхеба...

— Помню, твоё величество.

— Но теперь я вижу, что Кемет достаточно сильна, чтобы противостоять хатти, а главное — я не могу допустить, чтобы погиб тот, кому я обещал твёрдый союз и покровительство.

Быть трусом, когда речь идёт о спасении друга — худшее из предательств! И я решил, что повелю Хоремхебу собирать войска на северо-востоке. С Эйе я справлюсь, я давно уже не соглашаюсь с ним во многих вещах. Но вот что страшно: моя жена, царевна Ташшур, по просьбе Джхутимеса сама всё рассказала мне, поведала, что Супиллулиума намеревается действовать и силой, и хитростью против Великого Дома, чтобы не допустить прибытия войск Хоремхеба на границу Ханаана. Против силы есть оружие, есть мечи и луки. Но против хитрости...

— Ты подозреваешь кого-нибудь, твоё величество? — спросил я.

— Хуже всего обидеть человека несправедливым подозрением, и я стараюсь не думать плохо о людях, которые не причинили мне никакого зла. Да и кто может действовать заодно с хатти? В моём женском доме нет женщин их племени, среди сыновей Кемет вряд ли найдётся кто-то, кто может желать победы хатти. Это невозможно! — Он содрогнулся от самой этой мысли, она привела его в ужас, как внезапное появление ядовитой змеи. — И кто может действовать против меня? Немху благодарны мне, благодарны и те, кому я вернул свою милость — бывший верховный жрец Дома Солнца Туту, царедворец Маху, не говоря уже о служителях богов, чьи храмы несказанно обогатились. Неджесы и воины тоже не поднимут меча против меня, ибо я уменьшил налоги, ибо поддержал войска в трудное время богатствами царской казны. Кто же тогда, кто?

— А откуда получила эти сведения твоя жена, божественный господин? — спросил Раннабу. — От своего деда?

— Да, от своего деда, царя Душратты. И она не стала бы обманывать меня, она любит меня...

— Прежде всего потому, что обман не в интересах её деда, царя Митанни, — рассудительно заметил Раннабу.

Тутанхамон улыбнулся и протянул руку, чтобы коснуться косматой головы карлика.

— Ты не веришь в бескорыстную любовь женщины к мужчине, Раннабу?

— Мне самому не дано испытать любви женщины, твоё величество, но я не могу не верить, когда вижу её величество царицу Анхесенпаамон, когда вижу Бенамут, чьи сердца горят любовью к тебе. И всё же женщины бывают коварны, а бывают просто глупы, и тогда невольно могут причинить зло...

Тутанхамон задумался, глядя на звёзды. Своей тонкой, узкой рукой он удерживал мою руку на своём плече, и сердце моё радовалось от того, что он ещё нуждается в моей поддержке, хотя сам давно вершит судьбы Кемет. Раннабу что-то пробормотал себе под нос, должно быть, опять по поводу женской глупости или хитрости, и это рассмешило нас. Становилось прохладно, как всегда бывает ночами перет, и я сказал:

— Твоё величество, не пора ли вернуться во дворец?

— Нет-нет, побудем здесь ещё, учитель. Я хочу услышать твой совет, твой и Раннабу. Эйе уже не может помочь мне. С недавних пор я чувствую, что мы отдаляемся друг от друга...

— Твоё величество, ты должен поступать так, как велит тебе твоё сердце, — сказал я, — молись богу мудрости, прикажи служителям богов во всех святилищах Кемет читать молитвы о спасении фараона от врагов его. И присматривайся к тем, кто особенно угождает тебе, кто пытается проникнуть в твои тайные мысли...

— И никому не говори о том, что собираешься послать Хоремхеба с войском в Ханаан, — добавил Раннабу. — Сотвори всё тайно, твоё величество, а если удастся, направь врага по ложному следу...

— Как, Раннабу?

— Отправь двух гонцов к царю Митанни — одного явно и на виду у всех придворных, дай ему послание, в котором будет заключаться твёрдый отказ отправить войска ему на помощь. Второго же пошли тайно, и в послании, которое ты дашь ему, будет заключаться истина — твоё согласие. Не забудь предупредить свою жену, митаннийскую царевну. Тогда твой тайный враг, если он существует, выдаст себя тем, что либо попытается перехватить первого гонца, либо постарается подкупить его. И в том, и в другом случае ты ничего не потеряешь, а к тому же можешь ещё напасть на след врага. Если только твой враг очень умён и хитёр, он может не попасться в эту ловушку...

— Благодарю тебя за совет, Раннабу, такого поистине не могли бы придумать мои мудрые советники! — сказал фараон, и в его голосе прозвучало восхищение пополам с искренним изумлением. — Я не думал, что ты так хитёр, мой придворный звездочёт.

— Твоё величество, я родом из племени кочевников шасу, а их в Ханаане называют хитрейшими людьми на свете, превосходящими даже фенеху, — не без гордости заметил карлик. — И если мне удастся оказать тебе услугу, я буду чувствовать себя счастливым, твоё величество.

По двору храма изредка проходили жрецы со светильниками в руках, и, замолчав, мы стали смотреть на эти плывущие огоньки, которые на время отвлекли нас от звёзд и от нашего невесёлого разговора. Откуда-то доносились скорбные и торжественные звуки гимна, слова разобрать было трудно, но и без этого гимн производил величественное и грозное впечатление, и я вспомнил свою молодость и своё служение в храме бога Тота, и тот день, когда впервые увидел Тэйе, мою божественную, мою невероятную Тэйе... Задумался о чём-то и Раннабу, тихонько покачиваясь из стороны в сторону, одними губами повторяя напев. Над нами в небе всё ещё светила грозная красноватая звезда, но когда я наконец снова обратил к ней взор, мне показалось, что блеск её постепенно угасает и что она уплывает от нас, унося в себе недоброе предзнаменование.

Мысленно я призвал своего бога-покровителя, и мне показалось, что он отвечает мне. Кто лучше бога Тота мог оценить мудрость молодого правителя, внимающего разумным советам своих слуг, миролюбивого и доброго, не желающего оскорблять неповинных своим недоверием? Я вспомнил его детскую игру с пальчиками — «господин, сын, второй сын...», — и грустно и вместе с тем приятно стало моему сердцу, сознающему, как быстро и неумолимо летит время, не желающее ни ускорить, ни замедлить свой бег. И Тутанхамон, словно подслушав мои мысли, сказал:

— Помнишь, учитель, как ты открывал мне первые тайны звёзд, а мне всё казалось, что если есть на небе нога быка, то должен быть и хвост, и голова, и даже гирлянда цветов, как на шее Аписа[143]? А ты был добр и терпелив и объяснял мне расположение звёзд, не прибегая к помощи палки, которая всегда была у тебя в руке, но никогда не опускалась на мою спину. Может быть, именно тогда я понял, что терпеливое и разумное слово может сделать больше, чем палка. И когда в левой моей руке оказался жезл, а в правой — плеть, я предпочёл действовать с помощью жезла. Вот Эйе советовал мне прогнать прочь немху, расправиться с ними. Я не стал его слушать и получил множество преданных слуг, и все они — от Туту до самого последнего в ряду военачальников — служат мне. А ведь совсем недавно я узнал от Джхутимеса, что Эйе пустился на хитрости и тайные дела, чтобы добиться своей цели. Мне было неприятно услышать это, но я ничего не сказал Эйе, ибо он предан мне и оказал множество услуг. Он имел право таить обиду на немху, ибо он человек наградного золота по праву крови и превыше всего ценит права этой крови. Как мог я его обидеть? Мне жаль только, что погибла Кийа, хотя я не любил её и не мог любить. Но мстить женщине — недостойное дело. Джхутимес винит в этом Эйе, но я не верю ему, хотя могу понять, что с ним происходит. Он очень любил эту женщину, которая была недостойна его любви...

— Поистине ты мудр и благороден, божественный господин, — искренне сказал Раннабу.

Тутанхамон улыбнулся, взор его вновь обратился к Раннабу. Он смотрел сверху вниз на маленького человечка с большой головой, но во взгляде его не было снисходительности, только уважение. Я тоже выразил своё одобрение Раннабу кивком головы и улыбкой.

— Признаюсь, труднее всего было мне простить Хоремхеба, — сказал Тутанхамон, — меня очень огорчила болезнь Хесира. Хорошо, что он теперь поправляется... Скажите мне прямо, не скрывайте правды: его болезнь пройдёт бесследно, он сможет работать так, как раньше?

— Сможет, божественный господин, — сказал Раннабу, — когда пройдёт слабость, вызванная долгим лежанием, он снова возьмётся за резец. Он и сейчас мечтает о том, как будет изготовлять формы для отливки статуй из золота, как потом украсит статуи смарагдами и лазуритом. Руки этого мастера воистину зорче глаз, они замечают в людях то, чего не видят ни они сами, ни окружающие их зрячие. Хесира счастлив твоей милостью, счастлив судьбой своей дочери, и всё, что случилось, считает благоволением богов, которые всегда берут с осыпаемых их милостями высокую плату.

— Высокую плату, — задумчиво повторил Тутанхамон, — ты заметил верно, Раннабу: высокую плату.

По лестнице поднялся старший жрец с тростниковым факелом в руке, почтительно поклонился фараону, сказал, что прибыл гонец от царя Ашшуруббалита с чрезвычайно важным посланием для его величества. Мы спустились во двор храма и вышли за его ворота, сопровождаемые особенно уважаемыми служителями бога. У царской колесницы ждал уже гонец, измученный человек с бледным лицом, конь которого лежал тут же, весь покрытый пеной, он был загнан и издыхал, но всё ещё изо всех сил старался подняться, оглашая воздух слабым жалобным ржанием. Гонец пал ниц перед его величеством и протянул мне табличку, покрытую письменами ретенну, которую я почтительно передал фараону. Тутанхамон быстро пробежал глазами написанное на знакомом ему языке и сказал, обращаясь ко мне и Раннабу:

— Мой брат Ашшуруббалит предупреждает меня о том, что хатти вторглись в область Ханаана и сомкнули кольцо вокруг Угарита. Если мы не поможем Душратте, он погиб...

Мы с Раннабу переглянулись, без слов понимая друг друга. Кольцо опасности сжималось вокруг его величества по мере того, как смыкалось вокруг Угарита кольцо воинов хатти. И он тоже понял это, потому что губы его сжались, а глаза стали печальными, но, клянусь таинствами храмов, в них не погасла твёрдость. В полном молчании мы прибыли во дворец и проводили фараона в его покои. Тайна принадлежала только нам, ибо никто, кроме жрецов храма Пта, не был свидетелем прибытия гонца из Ретенну, но тревога вновь охватила нас, когда мы покинули опочивальню его величества. И Раннабу сказал:

— Теперь глаза наши должны стать зорче рук Хесира, досточтимый Мернепта. Кстати, завтра хорошо бы посетить его, посмотреть, как жрец Ментухотеп соблюдает наши указания. В мастерской Хесира бывают разные люди, и он предан фараону, поэтому надлежит и его посвятить в наши дела. Он очень умён, этот скульптор Хесира....

СКУЛЬПТОР ХЕСИРА

Недуг долго томил меня, страшные головные боли, от которых, казалось, пылал чудовищным огнём мозг, долго не давали мне сомкнуть глаз ни днём, ни ночью, долго водили меня страшными лабиринтами темноты и ужаса, рождая в сердце образы чудовищ Аменти. Порой казалось, что головокружение вот-вот швырнёт меня на острые вершины скал, порой я летел в глубокую пропасть, встречавшую меня резким свистом ветра и тяжёлым хлопаньем крыльев страшных летучих мышей. И когда неведомая волна вновь выбрасывала меня на поверхность земли и услаждала истомившееся тело слабым дуновением прохладного северного ветра, я опять мог вздохнуть полной грудью и набраться сил для того, чтобы противостоять новым мучениям. Так продолжалось несколько недель, показавшихся мне бесконечными, потом потянулись дни мучительной слабости, не позволявшей поднять рук, которые рвались уже к привычным инструментам, тосковали по гладкой поверхности чёрного камня, по шероховатой поверхности розового песчаника, по холодной влажности послушной глины. Пальцы ещё плохо слушались меня, и я едва мог донести до рта кусок лепёшки, а чаша дрожала так, что молоко и вино выплёскивалось из неё, и кто-нибудь из тех, кто был у моего ложа, сам подносил чашу к моим губам, поддерживал мою голову. Чаще всего это были нежные и верные руки моей Бенамут, которая ухаживала за мной с самоотверженностью и терпением, унаследованными ею от её матери, моей любимой жены Мерит. Но когда, по словам учёного жреца Мернепта и придворного звездочёта Раннабу, опасность уже миновала и я мог подниматься со своего ложа, я настоял на том, чтобы исполнилось то, чего она так страстно желала, что было воздухом её и солнцем в течение долгих десяти лет. В те дни настал конец и дням скорби по Кенна, и Бенамут могла уже не носить одежд, приспущенных с левого плеча. С робостью и смущением поведала она мне о том, что произошло в мастерской в день посещения её фараоном и потом со слезами упала на мою грудь, прося у меня прощения за своё счастье. И я погладил её по голове и сказал ей ласковые слова, уверяя её, что счастье её стало наградой за долгую верную любовь к повелителю её помыслов и сердца, к владыке страны Кемет... И я готов был едва ли не благодарить Хоремхеба за причинённые мне страдания, которые так неожиданно одарили мою Бенамут заслуженным ею, но невероятным счастьем.

И вот настал день, когда я вернулся в мою мастерскую, где изготовленные мною изображения встретили меня безмолвным, но радостным приветствием, которое я ощутил всем телом, а не только дрожащими от волнения кончиками пальцев... Вот снова взялся я за комок влажной глины, вот снова мои пальцы ощутили твёрдость резца, вот снова вспомнились уроки великого мастера Джхутимеса, с которым свела меня в Ахетатоне счастливая и поистине благосклонная ко мне судьба. Воссоздав в памяти лицо моей Бенамут, взялся я за работу, подобной которой не было ещё в моей жизни. Лицо счастливой Бенамут, влюблённой Бенамут, Бенамут любящей и любимой — не ради ли этого жил Хесира, не ради ли этого оттачивал своё мастерство, изображая десятки людей, жрецов и сановников, военачальников и членов царской семьи? И я торопился, чтобы успеть закончить работу ко дню её прихода, к тому дню, когда она, сияющая счастьем, посетит свой родной дом...

И вот она пришла, вот появилась в моей мастерской, и едва я услышал её лёгкие шаги, я уже не мог спутать их ни с какими другими. Она обняла меня так крепко, что я удивился, ощутив подобную силу в её нежных руках, и почувствовал запах дорогих благовоний от её волос. Она тихо плакала и смеялась, ласкаясь ко мне, и ласка её рук была для меня дороже ценности золота и смарагда, даже дороже ценности моего камня... Торжествуя, что могу сделать ей подарок, я снял тёмную ткань, покрывающую её изображение. Она вскрикнула от радости, но в голосе её послышалось мне нечто, что меня удивило. И я спросил её:

— Что скажешь ты, Бенамут?

— Что скажу? Скажу, что никогда не думала, что так красиво моё лицо, что так огромны мои глаза. Но почему, отец, ты сделал меня печальной? Никогда ещё я не была так счастлива, никогда ещё моё сердце не пело так во славу великой Хатхор, а ты изобразил меня только вдовой Кенна, но не возлюбленной моего дорогого господина... Разве мои губы так горько сжаты? Вот возьми, коснись их! — Она взяла мою руку, провела ею по своим губам. — Ты тосковал по мне, отец, ты был печален, и, должно быть, это и запечатлелось в камне. Но мне хотелось бы видеть себя счастливой!

Никогда ещё не был я так поражён, никогда ещё не испытывал таких сомнений в своём мастерстве, ибо сердце моё ликовало, когда я брался за работу, и мыслью моей было изобразить счастливую Бенамут, Бенамут, лучившуюся счастьем... Смущённый, я пробормотал:

— Должно быть, ты права, Бенамут. Но я сделаю другой твой портрет, где не буду уже давать воли своим чувствам. Пойдём лучше, я угощу тебя ореховым печеньем на мёду, которое ты так любишь, и ты расскажешь мне о том, как тебе живётся.

Слуги накрыли низкие столики в саду, под цветущими зарослями гранатника, и Бенамут вновь принялась ухаживать за мной, как в былые дни. Потом мы отправились в беседку, увитую душистыми цветами, и, припав лицом к моим рукам, она сказала:

— Отец, я и подумать не могла, что бывает в жизни счастье, которое должны бы испытывать только боги и богини, но которое они по своей милости иногда даруют людям. Мой возлюбленный господин часто приходит ко мне, и это дороже всех подарков, которыми он меня осыпал, дороже всех превосходных вещей, которые меня теперь окружают. Когда впервые он был со мной, он сказал, что у меня такие же руки, как у тебя — сильные и чуткие. В ту ночь птицы пели так, что порой заглушали его шёпот. Когда меня привели к госпоже Тэйе, кормилице вечноживущей Нефр-эт, она ласково сказала мне, что я обязательно рожу сына. То же сказал и Раннабу, и я сердцем знаю, что это так и будет. Теперь я часто вижу моего божественного господина, и мне достаточно даже этого, а порой я замираю от счастья при мысли о том, что дышу одним воздухом с ним, даже когда его не вижу. Все во дворце добры ко мне, даже великая госпожа. Чем же заслужила я такое счастье, отец, чем умилостивила богов?

С улыбкой слушал я её болтовню, такую милую и наивную, делающую её похожей на ту маленькую Бенамут, которая, уткнувшись лицом в мои ладони, поверяла мне свои детские радости и секреты. Она слишком рано сделалась взрослой, приняв на себя груз забот обо мне, и теперь было отрадно видеть её совсем юной, беззаботной и безмятежно счастливой. Но я продолжал думать о своей непонятной ошибке, которая привела меня в смущение и заставила опасаться, что болезнь повредила моему мастерству, лишила руки их обычной зрячести.

— Ты чем-то опечален, отец? — спросила Бенамут. — Я болтаю лишь о себе, я совсем забыла расспросить тебя о мелочах твоей жизни, о твоих заботах... Легко ли тебе справляться со всем без меня?

— Не беспокойся обо мне, дорогая Бенамут, наши слуги хорошо ухаживают за мной и уже научились помогать мне. Конечно, никто не заменит тебя, но мне важнее знать, что ты спокойна и счастлива. Если мне что-нибудь понадобится, я сообщу тебе.

— Ты обещаешь?

— Обещаю, Бенамут.

Она снова принялась гладить мои руки, и я радовался, что ласка её была всё такой же, привычной лаской моей любимой Бенамут. Внезапно она спросила:

— Знаешь ли ты бывшего верховного жреца Дома Солнца Туту?

— Он никогда не был в моей мастерской.

— Но ты что-то знаешь о нём?

— Только то, что известно и тебе, Бенамут. Знаю, что был первым помощником вечноживущего Эхнатона, знаю, что после его смерти покинул Ахетатон, знаю, что недавно его величество Тутанхамон вернул его ко двору. Ещё слышал о том, что в его жилах течёт ливийская и ещё какая-то иноземная кровь, что так возмущало в своё время многих при дворе вечноживущего Эхнатона. Больше — ничего, Бенамут. Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Он очень милостиво говорит со мной, подарил мне чудесный ларец из чёрного дерева. Я была удивлена...

— Чем же? Тебе придётся к этому привыкнуть. Все, кто видят милость к тебе его величества, будут оказывать тебе внимание, Бенамут. Скоро удостоишься внимания и самого чати...

— Чати? — Бенамут засмеялась. — Отец бога Эйе? Он сейчас занят другим. Он очень обеспокоен тем, что его величество собирается послать Хоремхеба на границы Ханаана, а его величество склоняется именно к этому. Он должен помочь царю Митанни, своему союзнику. Теперь, когда Кемет так сильна, разве это опасно? Отец бога слишком осторожен. Меня печалит только то, что придётся расстаться с моим божественным господином, ведь он хочет лично участвовать в сражениях...

Мне было странно, что об этом говорит Бенамут, счастливая женщина, поглощённая своей любовью. Об этом говорили Раннабу и Мернепта, но слышать из её уст речи о предполагаемой войне было странно и не слишком приятно. Что-то происходило во дворце, должно быть, что-то серьёзное, если в словах близких к фараону людей звучала тревога. Но в словах Бенамут тревоги не было, была лишь печаль от скорой разлуки.

— Фараон сказал тебе о том, что собирается лично участвовать в военных действиях?

— Да. Но это будет нескоро... Многое ещё нужно сделать, и Хоремхеб ещё не уехал из города.

— Будь осторожна, Бенамут, никому не говори об этом. Слышишь, Бенамут? Никому, даже чати, если он тебя спросит. Ты ещё никому не сказала?

— Никому, отец, клянусь именем моего божественного господина! Но почему нельзя говорить? Почему ты встревожен?

— Потому что встревожены люди, близкие к его величеству, его друзья, те, кто ему предан, кто любит его. Не нужно тебе знать всего, но я предупреждаю тебя, будь осторожна. Кое-кто из царедворцев захочет узнать тайные мысли его величества, и тогда он будет пытаться расспрашивать всех, с кем он может быть откровенен. А женщинам в жизни любого мужчины, даже живого бога, принадлежит немалое место...

Я понял, что она испугалась, так крепко сжала она моё запястье.

— Что всё это значит?

— Только то, что я тебе сказал, Бенамут. Будь осторожна, не говори ни с кем о том, что узнала от фараона, даже мелочи. Ты понимаешь меня?

— Но ведь с тобой можно?

— Пусть останется так: только со мной.

Она отпустила мою руку, и мы долго сидели молча, погруженные в свои мысли. Потом она тихо спросила:

— Чем это грозит его величеству?

— Тем, что ему могут помешать свершить его великие дела, что может пострадать царь Митанни, тем, что враги вновь могут пошатнуть мощь Кемет. Ты живёшь своей любовью, но если ты любишь своего божественного господина, ты должна жить его жизнью и знать, что может принести ему пользу, а что — вред. И ещё прошу тебя: если ты услышишь до дворце что-либо о будущей войне с хатти, если кто-то произнесёт слова, которые будут тебе непонятны или встревожат тебя, скажи об этом мне, скажи об этом придворному звездочёту Раннабу или божественному отцу Мернепта. Ты обещаешь мне, Бенамут?

— Обещаю ли? Клянусь именем матери Исиды, клянусь всем, что почитаю святым, клянусь жизнью Кемет! Но скажи, должна ли я предупредить его величество о таких опасностях?

— Он знает это от своих друзей, Бенамут. Оставайся только женщиной, дари ему любовь и старайся сделать так, чтобы с тобой он мог забыть о своих заботах и тревогах. Такой была твоя мать, подарившая мне недолгие годы солнечного, золотого счастья, такой должна быть и ты, ибо женщине для того и суждено появиться на свет, чтобы от своих тяжких забот мужчина отдыхал с ней, чтобы, глядя в её глаза, мог забыть обо всём. Береги свою любовь, это величайшее счастье...

Она прижалась лицом к моим ладоням, как делала в детстве, и замерла, такая маленькая и беззащитная, вдруг понявшая, какой грозный ветер бушует за стенами солнечного дворца её любви. Если бы я мог увидеть её глаза, я увидел бы в них тревогу и печаль, я увидел бы в них блестящие переливы слёз, и мне было грустно, что я огорчил её, но уже не было в мире силы, способной надёжно оградить её от бед, ибо любящий раним, ибо любовь хрупка и подвержена страданию, ибо великая любовь таит в себе великую печаль. И, отвечая на её ласку, я вспомнил слова звездочёта Раннабу: «Сейчас каждый друг может обернуться врагом, враг неожиданно превратиться в друга, но опаснее всего любовь, ибо она в священном страхе может нанести смертельную рану». И много было вокруг фараона женщин, способных невольно нанести эту рану — Бенамут, митаннийская царевна Ташшур, царица Анхесенпаамон...

ЦАРИЦА АНХЕСЕНПААМОН

Не было в стране Кемет женщины, которая с большим трепетом ожидала бы праздника богини Хатхор, чем царица Анхесенпаамон, уже третий месяц носившая в своём чреве чудо, новую жизнь... Боясь поверить, всё ещё полная болью, я приказала жрецам тайно возносить молитвы обо мне и будущем ребёнке, но до поры не решалась сказать об этом моему господину, моему возлюбленному... И я ждала праздника доброй богини, от которой хотела получить доброе предзнаменование, которая должна была исцелить меня от страха и беспокойства, даровать мне покой и тихую радость будущего материнства. Тэйе окружила меня заботой, и тайной, как будто веря вместе со мной, что тайна способна охранить меня от несчастья, и на этот раз я более внимательно прислушивалась к её советам и старалась не делать того, что она мне запрещала, хотя и нелегко было подолгу лежать и отказаться от присутствия на охоте и прогулок на лодке, когда приходилось грести тростниковым веслом. Долго скрывать свою тайну я не смогла, и мой господин однажды сказал мне, когда золотая барка несла нас на юг, к Опету:

— Что ты таишь от меня, моя маленькая царица? Исида возвестила тебе радостное чудо?

Опустив глаза, смущённая, я пролепетала: «Да». Мы были одни, никто нас не видел за плотными занавесями царского шатра, и всё-таки я боялась, чтобы даже ветер не донёс до свиты или гребцов произнесённые нами слова. Тутанхамон привлёк меня к себе, и наши глаза встретились. Я увидела: в его глазах было больше тревоги, чем радости. Нежно-нежно, словно боясь причинить боль, коснулся он моей щеки, моих полуоткрытых губ. И сказал тихо, не отнимая руки от моего лица: «Я люблю тебя». Тихая радость, робкая и нежная, как распускающийся лотос, коснулась моего сердца, коснулась — и исчезла, потонула в тёмных волнах нахлынувшей тревоги. Что, если боги опять извергнут ребёнка из моей утробы, что, если мне так и не дано познать радости материнства? Мы оба были ранены нашей бедой, нашим общим горем. Ребёнок, который не имел даже имени, перешёл под покровительство владыки Аменти, не успев изведать покровительства Амона. И теперь я хотела поручить судьбу живущего во мне женщине, золотой и радостной богине Хатхор, любимой дочери Ра. Даже Исиде боялась я поверить мою тревогу, ибо, хотя она и стала матерью Хора, она перенесла перед этим слишком много страданий, и я боялась, как бы меня не коснулась тень её несчастья. С тех пор как вернулись в свои храмы древние боги Кемет, праздник богини Хатхор стал самым красивым, радостным и весёлым из всех, посвящённых богам, и мы оба любили его, оба ждали его с радостным и нетерпеливым сердцем. И я сказала:

— Возлюбленный мой господин, я хочу, чтобы до поры до времени тайна наша была бы сохранена, хочу, чтобы злое не могло коснуться меня. Когда скрывать будет уже невозможно, позволь мне уединиться в своих покоях во дворце, чтобы видели меня только верные слуги и жрецы...

— А мне ты разрешишь тебя видеть? — улыбнулся он, но глаза его были печальны. И я поняла, что его гнетёт какая-то тайная тоска, не только беспокойство обо мне.

— Я была бы рада видеть тебя повседневно, непрестанно, — тихо сказала я.

Он рассеянно поцеловал меня в щёку, как будто и не слышал моих слов. Барка, тихо покачиваясь, плыла по реке, и мерное её движение убаюкивало, нагоняло сон. Он лёг головой на мои колени, и мне вспомнился тот яркий, лучезарный день на реке, охота на диких уток и увитая цветами беседка, где потом мы предались любви, счастливые и безмятежные. Сколько времени прошло с тех пор? Совсем немного, но как всё изменилось! Изменились наши имена, изменилась Кемет, нас успело поразить общее горе, удалились на поля Налу все мои родные, кроме сестры Меритатон, одиноко жившей в старом дворце фараонов в Опете. Но по-прежнему не было у нас времени, чтобы любить друг друга без помех, чтобы говорить обо всём, что радует и тревожит, чтобы находить покой в объятиях друг друга, и теперь уже было трудно поверить, что можно жить иначе. И хотя господин мой любил меня больше всех жён и наложниц, хотя и приказывал изображать на ларцах и спинках кресел сцены нашей счастливой жизни, сама я дорого дала бы за то, чтобы быть такой счастливой, как изображённая рукой искусного мастера Анхесенпаамон. Моё счастье, как священный скарабей, старательно хранило и оберегало своё солнце, но порой мною овладевала усталость, горькая усталость и печаль. Теперь многое стало понятно мне, теперь мне легко было разгадать тайну тщательно скрываемых матерью слёз, её внезапных бурных ласк, её порывистых движений, которыми она прижимала к груди то одну, то другую детскую головку, мы же были тогда беззаботны и глупы, мы радовались ласкам отца, радовались праздникам, торжественным церемониям и жертвоприношениям в Доме Солнца. Об этом иногда говорила я с Туту, которого когда-то так боялась, но в котором угадала горькую память прошлого, подобную моей, более лёгкой, ибо она была памятью детства, в котором виделся мне уклад жизни Ахетатона в годы царствования моего великого отца. Этот человек неожиданно стал ближе мне, чем даже Эйе, и я часто призывала его в свои покои, чтобы вспоминать, прерывая свои воспоминания то слезами, то смехом, и радоваться благословенному царствованию моего возлюбленного супруга, сохранившего имя и изображение моего отца и царственного Солнца. Об этом особенно благодарно говорил Туту, переживший и годы изгнания, и печальную гибель Ахетатона, и мне приятно было слышать эти слова из его уст. В семнадцать лет я уже жила воспоминаниями больше, чем настоящим, которое порой отказывало мне в самом простом и желанном — в присутствии любимого мужа, в возможности ему одному изливать свои печали и радости. И вот теперь, когда мы были вдвоём, я не находила слов, чтобы поведать ему то, чем было переполнено сердце, чем жило оно в разлуке с ним. Он же лежал, закрыв глаза, рассеянно поигрывая веером, и думал о чём-то своём, и был далёк от меня. Золотой царский урей, грозно сверкавший на его диадеме, показался мне вдруг горьким символом моего вынужденного одиночества, моих тревог и печалей. Вот что разрушало моё счастье — небывалая, головокружительная власть, вознёсшая нас обоих на сверкающие высоты, где от золота шёл томительный жар и где не было такого уголка, где мы могли бы спокойно вкушать сладостное дыхание северного ветра...

— Анхесенпаамон, твой отец рассказывал тебе что-нибудь о хатти? — неожиданно спросил Тутанхамон.

— Я была ещё слишком маленькой, господин, я ничего не помню, даже если и слышала рассказы о них. Но их хорошо знает Туту.

— Туту? Откуда?

— Говорят, его первая жена, которую он очень любил, была родом из этого племени.

— Разве этого достаточно, чтобы хорошо знать?

— Если муж и жена были единым целым, тогда, наверное, достаточно.

В моих словах прозвучал невольный упрёк, и я испугалась, что мой господин заметит его. Но он не заметил или сделал вид, что не заметил.

— Советуешь мне обратиться к нему?

— Да, если только тебя не останавливает то, что он был первым советником моего отца.

— По-твоему, я могу испытывать ревность или рассердиться, если он вдруг даст мне понять, что я хуже управляю страной, чем вечноживущий Эхнатон? Ты прекрасно знаешь, что этого не будет. Когда вернёмся из Опета, может быть, я и обращусь к нему.

— Сколько времени ты намерен оставаться в Опете, мой лучезарный господин?

— Придётся пробыть до конца времени ахет. Жители Опета обижены тем, что я редко бываю в южной столице. Да и мне хочется отдохнуть, побыть вдали от всех этих дел. Тебя это не огорчает, любимая?

— Я рада, господин. Я так давно не виделась с Меритатон...

— У вас будет достаточно времени для разговоров, — улыбнулся Тутанхамон. — Многое нужно сделать в Опете. Мы везём с собой новые прекрасные статуи Амона, отлитые из золота, и много прекрасных даров его храмам. К тому же, надеюсь, военная добыча тоже будет неплохой...

— Разве ты собираешься на войну, мой возлюбленный господин?

— После, — небрежно отмахнулся он, — скажу после, когда мы вернёмся в Мен-Нофер. Не тревожься заранее ни о чём, моя маленькая царица, не тревожься, не печалься. Подумай лучше о празднике богини, о том, как будешь смотреть на мой танец перед её статуей, украшенной цветами... Ты, ты для меня — Хатхор, владычица любви и радости! — И он поцеловал меня с истинной нежностью, и моё сердце возликовало, ибо я уже чувствовала приближение Золотой. Мне казалось теперь, что ничего плохого не может случиться под лучезарным взглядом владычицы радости, под её благословляющей рукой. Вот придёт время, и я услышу голосок сына, увижу, как тянутся ко мне его ручонки, вот придёт время, и нальётся молоком моя грудь, и тело моё ощутит прилив животворной силы, той самой, о которой говорила мне Тэйе. Словно в ответ на мои мысли, рука Тутанхамона нежно коснулась моей груди, погладила её. Как любила я эти руки, ласкающие меня, как тосковала по ним, как редко ласка их безраздельно принадлежала мне! Мы были очень молоды, и впереди было ещё много дней и ночей любви, но мне казалось, что я уже живу на свете долго-долго, так велика была порой охватывающая меня печаль.

— Как давно ты почувствовала, Анхесенпаамон?

— Месяц тому назад, мой божественный господин. И мне так тревожно стало и хорошо...

— А теперь хорошо?

— Хорошо, когда ты со мной, любимый.

Он улыбнулся и снова поцеловал меня, и я закрыла глаза, отдаваясь моему блаженному счастью. Что сделал он со мной? Солнце, золотое солнце поселил он в моей груди, похитив моё сердце.

— Что говорят жрецы-врачеватели и Тэйе?

— Говорят, что всё хорошо, но запрещают утомляться и много двигаться. Жрецы ещё дают пить травы, укрепляющие плод.

— Береги себя и его, моя возлюбленная. Береги! — Тутанхамон приподнялся, сел рядом со мной, скрестив ноги. — Буду на руках тебя носить, только на руках! Если уеду, поручу тебя заботам Раннабу и Мернепта. Кстати, знаешь, что недавно удалось мне получить гороскоп, давно обещанный мудрейшим из звездочётов Раннабу?

— Он так долго его делал?

— Поспешность он считает признаком недостатка величайшего из благ — мудрости. И я с ним согласен, хотя и выговорил ему за то, что, вопреки своему обещанию, он не принёс мне гороскопа ни на девятый, ни на девяносто девятый день после того, как обещал. Но теперь всё-таки принёс...

— И что же в нём, мой божественный господин?

— Многое. Есть обещание великих дел, если спокойно и мирно окончится шестой год моего царствования. Тут слова Раннабу были очень туманны, но одно я понял: если всё будет хорошо в этот год, царствовать буду долго и проживу сто десять лет. Самое грозное испытание — это, должно быть, война. Может быть, буду ранен, а выздоровев, стану называться великим воителем? Раны я не боюсь. Жрецы говорят, что здоровье у меня крепкое, хотя по виду и не скажешь. Всё есть для того, чтобы прожить сто десять лет! — Он засмеялся и крепко сжал кулак, показывая мне его силу. — Буду участвовать в сражениях, стану силён, как Хоремхеб. И сильнее Хоремхеба!

Я тоже рассмеялась, мне была приятна его весёлость.

— И мне предстоит великое в этом году, господин. Пусть я только слабая женщина, маленькая и хрупкая, а ведь именно такие становятся матерями могучих воинов. Вот как мать Хоремхеба или мать Кенна, госпожа Ренпет-нефр-эт. Как жаль Кенна!

— Очень жаль, Анхесенпаамон. В новой войне он бы очень мне пригодился...

Он замолчал, и я подумала, что он вспомнил о смерти Кенна в лагере близ Шарухена или о своей новой наложнице Бенамут, которая так и не стала женой отважного военачальника. Я почти не испытывала ревности, разве что чуть-чуть. Кто же может занять моё место в сердце Тутанхамона? Я была не только великой, но и любимой госпожой.

— Будем помогать звёздам, Анхесенпаамон. Мне нужно хорошо всё подготовить, а тебе — беречь нашего ребёнка. Если родится в день великой битвы, сам, может быть, станет великим воителем.

— А если родится девочка? — засмеялась я. — Будем растить красавицу в жёны царскому сыну хатти?

Тутанхамон вдруг стал серьёзен, улыбка и свет радости мгновенно исчезли с его лица.

— Нет, — сказал он, — теперь — нет.

Как шумела толпа, как она блистала золотыми украшениями и разноцветными брызгами цветов, как она ликовала при виде фараона, исполняющего ритуальный танец перед золотой статуей Владычицы Радости! И я смотрела с восхищением, не в силах отвести глаз от стройной фигуры моего возлюбленного, от его плавных и гибких движений, от ожерелий из цветов, которые так красиво ниспадали на его обнажённую грудь. Когда фараон окончил свой танец, толпа разразилась неистовыми криками восторга, воздавая хвалу богине и её верному служителю, почитающему её, и волны этих криков достигали самых отдалённых помещений храма, где жрецы в праздничных облачениях и красивые жрицы возжигали благовонные курения перед изображениями богини. Кемет любила своего фараона, любила и радовалась ему, и моё сердце ликовало при виде проявлений этой любви, искренней, какой только и может быть любовь народа. Вот фараон совершил жертвоприношение Золотой, вот улыбнулся, возлагая к ногам богини ожерелья из цветов, вот взял в руку серебряный систр и передал его мне, и его рука ласково коснулась моей руки. Жрецы вновь надели на фараона его пышное церемониальное облачение, и он опустился на свой золотой трон на возвышении. Вот начались танцы жриц богини Хатхор, вот весь народ начал подхлопывать танцу, вот весело, звонко запели флейты, зазвенели систры, застучали барабаны. И под ярким голубым небом и благодатным золотым солнцем запела, заиграла и пустилась в пляс вся Кемет, почитающая богиню, несущую свет и радость. У наших ног разлились бушующие разноцветные волны, и смотреть на них было весело, и руки сами собой тянулись подхлопывать танцам, и ноги! невольно притоптывали в такт звучащей музыке. Я поймала на себе взгляд мужа, нежный и радостный, и поняла, что он подумал о том же, о чём и я: богиня Хатхор не допустит, чтобы свершилось злое, богиня Хатхор, конечно, благословит рождение ребёнка...

После вечерней трапезы мы с Меритатон удалились в сад, в узорчатую беседку, увитую плющом и виноградом, удалились от всех, чтобы насладиться видом друг друга и беседой. Меритатон сильно изменилась в последнее время, глаза её казались огромными и какими-то потерянными на исхудавшем, бледном лице, а горькая складка у рта обозначилась ещё резче. Мне было грустно наблюдать эти перемены, ибо я помнила сестру жизнерадостной и прелестной, расцветающей от каждого взгляда Хефер-нефру-атона. Долгое время мы сидели молча, лишь гладя руки друг друга, потом сестра тихо сказала:

— Я рада видеть тебя счастливой, Анхесенпаатон. Твои глаза сияют, это глаза любящей и любимой. И я от всего сердца желаю тебе счастья, ибо если мне оно не дано, ты должна обнять меня своим. И ещё я рада, что ты как будто всё поняла и уже не страдаешь от того, что Тутанхамон не может проводить с тобой слишком много времени...

— Нет, сестра, это по-прежнему больно, порой невыносимо. Но я научилась сдерживаться, научилась смирять своё сердце, и от этого становится легче.

— В таком случае ты воистину стала мудра.

— Я бы хотела называться мудрой, Меритатон.

Мы обе помолчали какое-то время. Из города ещё доносилась музыка, праздник продолжался на улицах и на реке, и мой муж был со своими ближайшими друзьями на своей золотой барке, которая тихо и величественно бороздила воды огромного прозрачного пруда. Огни, сопровождавшие это плавание, были видны из беседки.

— Как обстоят дела в женском доме Тутанхамона? — спросила Меритатон после долгого молчания и едва уловимого вздоха.

— Он взял в наложницы Бенамут, дочь скульптора Хесира. Из-за неё впал в немилость Хоремхеб, которого спасло только вмешательстве Джхутимеса.

Меритатон удивлённо взглянула на меня.

— Из-за дочери скульптора? Я помню её, она очень красива, но Хоремхебу не нужно хлопать в ладоши, чтобы призвать к себе красавиц. Странно, поистине странно! И много ночей он проводит у неё?

— Однажды провёл с ней четыре ночи подряд. Может быть, она уже беременна от него...

— Что ж, опасна только та наложница, которая посягает на власть.

— Как Кийа.

— Да, как Кийа. Но, мне кажется, Бенамут не такая. Опасаться начнёшь, когда увидишь её возвышение.

— Думаю, что не увижу его, Меритатон. Она счастлива любовью его величества, живёт помыслами о нём. Мне она показалась неглупой и честной. Я держусь приветливо с ней.

— Это верно, Анхесенпаатон. Глупо перечить мужчине в его желаниях, этим ты вызовешь только его раздражение и напрасный гнев. А что другие жёны?

— Митаннийка весела, хананеянка мечтательна, и обе не очень-то умны. Митаннийка что-то часто шепчется с Джхутимесом.

— О своих митаннийских делах. Ведь мать Джхутимеса тоже была митаннийкой и приходится Ташшур двоюродной тёткой.

— Боюсь, что царь Душратта пытается устраивать свои дела через эту Ташшур.

— Ты же сама сказала, что она неумна. Так стоит ли беспокоиться понапрасну?

— Наверное, ты права, сестра. Только если на ложе любви начнёт шептать про дела своего деда...

— Она плохо говорит на языке Кемет.

— Зато Тутанхамон хорошо понимает язык Митанни!

Сестра улыбнулась и погладила меня по руке.

— Ты всё ещё маленькая девочка, Анхесенпаатон. Думаешь, фараон и на ложе любви остаётся фараоном?

— Может быть!

— А с тобой он в эти часы говорит о налогах, о договорах, о донесениях правителей областей? Рисует на груди твоей планы будущих построек? Вино тебе передавая из губ в губы, думает о проведении каналов в пустыне Икаита?

Я не могла не рассмеяться, так забавно всё это прозвучало.

— Нет! Конечно же, нет!

— Так почему же он будет говорить с Ташшур о митаннийских делах? О них лучше рассуждать с Джхутимесом, с Эйе, даже с Хоремхебом. И уж в любом случае твой муж не таков, чтобы потерять голову от любви.

Я договорила мысленно: «как наш отец».

— Джхутимес очень переменился после гибели Кийи, правда, Анхесенпаатон? Иногда он напоминает мне безумного. И всё-таки настоящий друг, настоящий сын царского дома. Хорошо, что он рядом с фараоном.

— Хорошо.

Я невольно засмотрелась на огни царской барки, такие праздничные и яркие. Мне захотелось вдруг быть рядом с мужем, хотя я и знала, что вокруг него собрались мужчины и искусные танцовщицы фенеху, прекрасно умеющие не только танцевать, но и ласкать мужчин. Но ощущение это было мимолётным, и оно скоро прошло.

— Тутанхамон очень любит тебя, — задумчиво сказала Меритатон, — он ласков с тобой, всегда заботлив и нежен... Или не всегда?

— Всегда, Меритатон. Всегда.

— Это поистине благо, сестра.

Она произнесла это очень грустно, и я поняла, что она вспомнила о своём возлюбленном Хефер-нефру-атоне. Теперь никто не называл бы его так, все звали бы его Сменхкара, но вот Меритатон не захотела менять своё имя, осталась Возлюбленной Атоном. Она и сама осталась в том времени, когда была лишь царевной Меритатон, юной и влюблённой. И будущего у неё не было, как не было его у её солнцепоклоннического имени.

— Мы много раз видели нашу мать печальной, со слезами на глазах, — сказала Меритатон. — Как она ни пыталась скрывать их от нас, мы все видели. Только порой не понимали, отчего она плачет, и пытались утешить её поцелуями и подарками. Она очень любила отца, а ведь он не всегда бывал справедлив и добр с нею.

— Как ты можешь так говорить, сестра? Разве мы вправе осуждать нашего отца?

— Ты права, Анхесенпаатон. Не вправе! И всё-таки... Теперь я знала бы, что сказать ей, теперь бы, наверное, сумела утешить её.

— И я тоже сумела бы, Меритатон. Быть женой фараона нелегко... Даже такого фараона, так Тутанхамон.

Меритатон улыбнулась, покачала головой, и глаза её стали ещё нежнее.

— А ведь я говорила тебе об этом, помнишь, Анхесенпаатон? Когда вы оба были ещё детьми...

Она несколько раз подряд назвала меня моим старым солнцепоклонническим именем, и я поняла, почему она это сделала. Там, в стране нашего детства, куда Меритатон заглянула и куда пригасила заглянуть и меня, произнести имя Амона было бы невозможно. Атон, царственное Солнце... Он протягивал свои руки-лучи к нашим колыбелям, и мы были обойдены вниманием семи Хатхор.

— А помнишь, как однажды вечером отец всех нас позвал в беседку и одарил чудесными серебряными зверями, присланными царём Митанни? Каждой достался свой, и Сетепенра заплакала, потому что у её пантеры была свирепая морда и слишком длинные когти, которые её пугали, а тебе досталась смешная улыбающаяся обезьяна.

— Помню, Меритатон. И другую обезьянку помню — которая умерла на наших руках, моих и Тутанхамона. Она была очень маленькая и всё время дрожала, как будто боялась чего-то. Эйе тогда сказал, что в ней не было духа жизни, что она, едва родившись, уже была обречена на смерть. Кийа тогда увидела нас, когда мы давали воду обезьянке, и, рассмеявшись, сказала, что наша вода ей не поможет, что остаётся только одно — устроить ей роскошные похороны, достойные обезьянки царских детей. Это было горько и тогда, и теперь грустно вспоминать.

— Вспомни что-нибудь радостное, Анхесенпаатон. Например, как в день празднования своего восхождения на престол отец разрешил нам присутствовать в Зале Приёмов, когда прибыли иноземные послы. Среди них были кочевники шасу с длинными волосами, в которые были воткнуты гребни, помнишь?

— И кушиты с кольцами в носу, которых все мы испугались.

— Ну, пожалуй, кроме меня, — засмеялась Меритатон, — я-то была старше всех вас...

Мы долго перебирали в памяти картины нашего детства, казавшиеся в большинстве своём яркими и весёлыми. И было грустно от того, что время это безвозвратно прошло и что нет уже среди живых ни отца, ни матери, ни трёх сестёр. Музыка, звучащая то тише, то громче, казалось, внимала нашей беседе и сопровождала грустными переливами воспоминания о грустном, радостными — безмятежные и полные добра.

— Тебе никогда не бывает страшно за твоего мужа? — спросила вдруг Меритатон, обрывая на полуслове предыдущий разговор.

— Почему должно быть страшно?

— Слишком высоко он взлетел. Слишком многое уже совершил и ещё собирается свершить. Никто не верил в него, я не верила тоже. Но он как будто послан на Чёрную Землю для того, чтобы восстановить образы богов и примирить враждующих, всех до единого. Думаю иногда, что его устами говорит какой-нибудь бог...

— Боги покровительствуют ему, они оберегают его.

— Я слышала, он не запретил даже поклонение Сетху?

— Не запретил.

— И ты не понимаешь, почему должно быть страшно?

Я удивлённо посмотрела на неё, её голос прозвучал странно. Бояться за мужа? Я никогда не думала об этом, покровительство, оказываемое ему богами, казалось столь явным, что страх был в моих глазах ненужным и даже глупым чувством. Вся Кемет, все простые и знатные люди любили его — разве их любовь не была надёжным щитом?

— Кого следует бояться, Меритатон — богов или людей? — спросила я.

— И тех и других, — ответила она, — и тех и других. Когда-то мне казалось, что над троном Хефер-нефру-атона тоже распростёрты оберегающие крылья...

Я вздрогнула, ибо воспоминание о ранней смерти Хефер-нефру-атона было мне неприятно. И странным казалось то, что сестра говорит об этом, как будто хочет предостеречь или подготовить к чему-то, кажущемуся ей возможным, а мне — невероятным. Невольным жестом я положила руки на свой живот, как будто оберегая ребёнка от внезапно сгустившейся мрачной тени. Меритатон заметила это и поняла, что со мной, но не стала спрашивать, а только погладила меня по животу, как это сделала когда-то мать, угадавшая мою первую беременность. И, уткнувшись головой в её плечо, я почувствовала, что мрачные тени отлетают от меня. В самом деле, не была ли я счастливее всех женщин своей семьи, счастливее матери и сестёр? Мне захотелось говорить о радостном, и я сказала:

— Если у меня родится сын, он будет носить имя Аменхотеп, если же дочь — будет названа Нефр-эт. Муж говорил, что охотно выдал бы свою дочь замуж за одного из царевичей хатти. Но теперь, как мне кажется, он думает иначе. Боюсь, именно с хатти он собирается воевать, хотя и не говорит об этом прямо. Мне грустно будет, если он покинет меня...

Меритатон явно была удивлена, её тонкие подведённые брови взлетели вверх.

— Воевать? С хатти? Почему?

— Я не знаю... Нужно будет спросить у Туту, он хорошо знает хатти.

— О своём намерении воевать Тутанхамон уже объявил?

— Нет, да и мне не сказал определённо, только намёком.

— Тогда лучше никому не говори об этом. Пусть тайное остаётся тайным до поры до времени. Ты помнишь, отец всегда всё решал сам и не посвящал в свои дела никого, даже мать. Он говорил, что никто не может знать его окончательного намерения, только его великий отец.

— Но мой муж не похож на нашего отца.

— Тем более не нужно никому выдавать его намерений. Люди бывают очень хитры... Ты всё-таки ещё очень молода, Анхесенпаатон.

— Ты так часто это повторяешь...

— Повторяю, потому что это так и есть. Быть царицей труднее, чем тебе кажется... Не сердись на меня, — сказала сестра, заметив, что мне неприятно слышать её слова. — Нам нельзя сердиться друг на друга, ибо из всех дочерей великого Эхнатона нас осталось только двое...

Она протянула ко мне свои тонкие ласковые руки, и мы обнялись, как когда-то давным-давно, в Ахетатоне, когда поверяли друг другу свои тревоги и горести. И хотя было печально, печаль эта казалась светлой, ибо вся она была обращена в прошлое, казавшееся чем дальше, тем чудеснее. Мы долго ещё сидели обнявшись и слышали музыку, доносившуюся с реки, и огни праздничных факелов танцевали между ночными облаками и гладью тёмной воды, и на глаза наворачивались слёзы, необъяснимые, томительные и прекрасные, как музыка...

Иноземцы прибыли в Опет с богатой данью и предстали перед фараоном, владыкой Обеих Земель. В большинстве своём это были светлокожие и голубоглазые ливийцы, высокие и широкоплечие, с густыми бородами, они привезли изделия из бронзы, пёстрые ткани и кожи, привели могучих коней. Я видела по лицу моего мужа, что он остался доволен, и ливийцы покинули Зал Приёмов, обрадованные столь явной милостью г фараона. Прибыли и чёрные кушиты, которые привезли золото и слоновую кость, потом арамеи с изделиями из бронзы и серебра и тоже с упряжками коней. Его величество внимательно просмотрел донесение наместника Куша Аменхотепа и остался им очень доволен. Наконец прибыли посланцы хананейских племён, которые привезли серебро и олово. Его величество пожелал спросить, не испытывают ли они каких-либо притеснений со стороны хатти, и хананеи, переглянувшись, ответили, что уже много лет не знают покоя и мирной жизни, ибо их правители, верные Великому Дому Кемет, живут в постоянном страхе перед набегами хатти. Казалось, фараон только и ждал этого ответа, он выразил своё удовлетворение и уже хотел отпустить посланцев, как вдруг Эйе, наклонившись к уху повелителя, тихо зашептал какие-то неведомые слова. По едва заметному движению головы Тутанхамона я поняла, что он даёт чати разрешение на что-то. И правда: Эйе пожелал, чтобы посланцы задержались, и спросил их:

— Было ли так, чтобы хатти исполнили свою угрозу и хотя бы раз переступили границы вашей земли?

— Нет, — ответил старший из посланцев, — но вооружённые отряды хатти никогда не удаляются более чем на один день пути от наших границ.

— Чего они требовали от вашего правителя?

— Дани.

— Платили ли вы им эту дань?

— Платили, хоть и не в тех размерах, каких требовали от нас хатти.

— И после этого они напали на вас?

— Они пригрозили, что в следующий раз не пощадят ни нашего правителя, ни наших земель. Но они напали на земли соседнего племени и разорили их дотла...

— Вы видели это своими глазами?

— Нет, но мы знаем об этом.

Эйе удовлетворённо кивнул.

— Твоё величество, я узнал всё, что мне требовалось. Прикажешь отпустить их?

— Приказываю.

Посланцы Ханаана покинули зал, явно удивлённые вопросами чати. И я тоже была удивлена. Разве Эйе не знает лучше, чем кто-либо другой, что хатти чаще действуют угрозами, чем силой? В том, как поступали они с одним из мелких ханаанских правителей, не было ничего необычного. И всё-таки мой муж угадал какой-то тайный смысл вопросов Эйе, ибо посмотрел на него сурово и нахмурился. Лицо чати оставалось невозмутимым, он даже и не пытался сделать вид, что собирается объяснять и тем более постараться оправдать свой поступок. Его величество сделал то, чего я и ожидала — приказал Эйе остаться в Зале Приёмов и отпустил всех остальных придворных, телохранителей и слуг. Я тоже хотела удалиться вместе со своими прислужницами, но мой муж удержал меня.

— Останься, Анхесенпаамон. Ты, царица, должна знать всё, что вершится в государстве.

Эйе стоял перед нами, скрестив руки на груди, и выглядел очень величественно и спокойно. Он мог себе позволить это невозмутимое спокойствие, которое было оправдано долгими годами верной службы царскому дому и бесконечной, известной всем преданностью, и всё-таки меня охватывало чувство удивления и даже досады, когда я смотрела на него. Мой муж не стал ждать долго, он спросил прямо:

— Зачем тебе понадобились эти вопросы? Разве ты плохо знаешь через наших лазутчиков, как обстоят дела в Ханаане?

— Твоё величество, я лишь хотел воспользоваться случаем и услышать истину из уст тех, кому невыгодно лгать. И я услышал то, что услышал, божественный фараон.

— Что же, по-твоему, мои лазутчики могут лгать?

— Лазутчики хорошо служат Великому Дому, — спокойно сказал Эйе.

Эта фраза прозвучала до того двусмысленно, насмешливо и дерзко, что я почувствовала, как в моей груди закипает гнев. Я взглянула на мужа, его губы сжались и побелели.

— Говори прямо, Эйе. Или хочешь, чтобы я сказал?

— Твоё величество, прости меня за дерзость, прости, если тебе показались непочтительными мои слова. Ты готов пойти войной против Супиллулиумы, а ведь хананеям живётся не так плохо, как воображают те, кому выгодно втянуть Кемет в войну. Ты слышал сам: их правителю пришлось уплатить дань хатти, разве это не обычная судьба кочевых народов?

— Вся дань должна идти в казну Великого Дома! — твёрдо сказал Тутанхамон.

— Да, твоё величество, но война с хатти окажется разорительной и для хананеев, которые уже не смогут выплачивать даже ту незначительную дань, которой откупаются сейчас.

— Как ты не понимаешь, Эйе, — горячо сказал Тутанхамон, — что дело не столько в дани, сколько в... Ты предлагаешь мне стать трусом?

— Твоё величество, война всегда разорительна.

— А разве в казне фараонов мало золота?

— Божественный фараон, восстановленные святилища нуждаются в нём....

— Я обогащу их из своей военной добычи.

— Ты уверен, твоё величество, что войско Кемет находится в хорошем состоянии?

— Хоремхеб уверил меня в этом.

— Хоремхеб... — Эйе презрительно махнул рукой. — Разве ты не знаешь, божественный господин, что Хоремхеб прежде всего думает о сооружении своей роскошной гробницы в Мен-Нофере и о красивых наложницах? Он мало разбирается в государственных делах...

— А Джхутимес?

— Царевич Джхутимес? Твоё величество, мне трудно сказать...

— Говори как есть.

— В его жилах течёт не только кровь великих фараонов, но и...

— Разве кровь божественных владык Кемет не освящает всякую другую, даже будь она варварской? Мне странно слышать такие слова от тебя.

— Твоё величество, — резко сказал Эйе, — если твоими советниками стали Джхутимес и Хоремхеб, то как могут их советы ужиться с моими? Я не хотел бы, чтобы решённое ими было скреплено моей печатью...

— Эйе, решаю только я!

— Прости, твоё величество, божественный Небхепрура. Но с недавних пор ты вообще не нуждаешься в моих советах. Зачем же иметь при себе чати?

— Кто-то должен же просматривать многочисленные и глупые донесения правителей областей! — улыбнулся Тутанхамон, но улыбка его вышла грустной. — Ты знаешь, Эйе, как ценю я твою преданность и твоё умение разбираться в делах, но ты не одобряешь войны, а я стою за неё. Ты же прекрасно понимаешь, что второго такого случая может и не представиться. Сейчас в Кемет спокойно, и она сильна, она преисполнена решимости вернуть себе утраченное. Кемет, Митанни, Ретенну, верные союзники из числа ханаанских царьков — разве этого мало? Мы не только вернём себе былое могущество, но и сотрём царство Хатти с лица земли, вероломное, злобное царство, от которого любая держава может ожидать только беды. Нельзя упускать такой возможности!

— Твоё величество, ты говоришь как полководец...

— И очень доволен этим! Я не хочу, чтобы мой брат Душратта мог обвинить меня в нарушении договора. Я не хочу, чтобы земли верных Кемет правителей Ханаана подвергались разорению. Разве этого недостаточно?

— Твоё величество, но война будет стоить очень дорого!

— Всё окупится за счёт военной добычи, особенно за счёт пленников, а к тому же... Разве тебе неведомо, что именно хатти в союзе с нечестивыми племенами хабиру угрожают торговым путям и ведут себя как разбойники с вавилонскими и митаннийскими караванами? Ты хочешь, чтобы торговля прекратилась? Не для этого я переезжал в Мен-Нофер. Хатти слишком помешали мне! Больше мне нечего сказать, Эйе. А что думает моя царица?

Я не ожидала, что он обратится ко мне, я даже и не понимала, зачем он приказал мне остаться. Может быть, просто потому, что хотел ощутить поддержку? Ведь я не была подобна моей матери, великой царице Нефр-эт. И я сказала:

— В одиночку справиться с хатти было бы трудно, но, объединившись с Митанни и Ретенну, Кемет победит их. Мирные пути для торговли будут расчищены, и те мелкие царства, что в былые времена отошли от Кемет, снова увидят её силу и присоединятся к ней.

— Ты хорошо сказала, моя госпожа! Мы вернём доверие Джахи и Аккада — разве этого мало? Это очень важно! Никто ещё не был силён в одиночку. Эйе, мы когда-то говорили с тобой о том, сколько власти надлежит дать правителю каждой области. Никто не в силах охватить взором всего, но стать многооким...

Эйе вдруг взглянул на фараона почти насмешливо.

— Твоё величество, а как отнесутся к войне немху? Ты уже знаешь их мысли?

Рука Тутанхамона сжала царский жезл так сильно, что я подумала — он сейчас переломит его. Только Эйе мог позволить себе так разговаривать с фараоном, но и для него это было слишком уж большой дерзостью.

— Ты полагаешь, великий чати, что я во всём спрашиваю совета у немху?

— Многие из них — Маи, Туту, Миннехт, Яхмес, Небутенеф — стали твоими советниками, твоё величество. Отчего бы тебе не посоветоваться с ними?

— Я ни с кем не собираюсь советоваться! Это дело должно остаться тайной до поры до времени, ибо нельзя предоставить хатти возможность подготовиться или убрать свои войска из пределов Ханаана. Никто не должен знать об этом, а то, что ты говоришь о немху, оскорбительно для моего слуха. Немху так же служат мне, как и вы, люди золотой крови Кемет. Если прикажу пойти им на войну — пойдут...

— Пойдут, божественный фараон, если пообещаешь им богатую добычу. Вечноживущий Эхнатон этого, конечно, не понимал...

Мне не понравился тон, которым чати произнёс эти слова, в нём почудилась насмешка. Но мой муж ответил серьёзно:

— Вечноживущий Эхнатон не хотел войны. Он не во всём был справедлив к немху, он мог бы дать им в руки оружие и направить против врагов Кемет, и тогда сегодня не пришлось бы раздумывать над тем, помогать или не помогать царю Митанни. Но ещё не поздно! У всех — у немху и у людей золотой крови — крепкие руки. А теперь довольно! До поры до времени приказываю тебе сохранять тайну и не советую препятствовать мне. В моей руке священный скипетр джед!

Эйе низко склонил свою бритую голову и стоял так долго, как будто ждал иного, более милостивого слова фараона. Я видела, что муж огорчён, но понимала, что ему необходимо было проявить твёрдость, хотя для этого и понадобилось обидеть вернейшего из его советников. Я не знала всех тонкостей, мне было непонятно, что за помощь понадобилась царю Душратте, но спрашивать не хотелось, особенно при Эйе. Хатти очень сильны, даже такая держава, как Кемет, не могла бы противостоять им в одиночку. Что же говорить об утратившем своё былое могущество царстве Митанни, на престоле которого сидел престарелый правитель, не отличающийся ни умом, ни смелостью! Мне вспоминались слова Тутанхамона: «Если у меня будет дочь, выдам её замуж за царского сына Хатти». Брак — сильнейший и безопаснейший союз. Это надо помнить всегда...

— Позволишь ли ты мне удалиться, божественный Небхепрура? — спросил Эйе после некоторого молчания, и голос его звучал сухо. — Мне больше нечего сказать...

— Ты рассердился, Эйе.

— Верный слуга не сердится на своего господина, — сказал Эйе, — он лишь огорчается за него. И да позволено мне будет сказать, твоё величество, сказать в последний раз, что война невыгодна для Кемет, она выгодна только для хатти. Вспомни, твоё величество, ты всегда говорил о мире с ними...

— Говорил, когда Кемет была слишком слаба и когда союзники не находились в смертельной опасности! Я не могу быть предателем, я не могу нарушить условий договора. И достаточно об этом, Эйе. Я хочу остаться один, с моей божественной госпожой...

Эйе удалился.

Мы долго не смотрели друг на друга. В Зале Приёмов было душно, у меня начала слегка кружиться голова, внезапная слабость мешала мне заговорить, хотя бы двинуть рукой. Мой муж не смотрел на меня, он только взял веер и поигрывал им, тихонько ударяя о подлокотник трона, и мы оба, должно быть, выглядели странно в своих церемониальных нарядах, властители в пустом зале, владыки без подданных. Но их было так много за пределами дворца, их было так много за пределами Южной столицы! Очнувшись от задумчивости, мой муж повернулся ко мне, и на его лице я не увидела обычной приветливой улыбки. Он сказал:

— Так я борюсь с чати, так правлю великой страной Кемет. Ты видишь, как бывает тяжело...

— Я это знаю, мой господин.

— Не спрашивай меня ни о чём. Я хотел только, чтобы ты всё это увидела своими глазами. После расскажу тебе обо всём, после, когда вернёмся в наш добрый Мен-Нофер. Теперь тебе нужно удалиться в твои покои, моя госпожа, у тебя усталый вид. Пусть прислужницы проводят тебя, и пусть побудет с тобой Тэйе, меня беспокоит твоя бледность. Ты не ощущаешь недомогания?

— Только кружится голова.

Тутанхамон хлопком призвал слуг и носителей опахала, меня окружила свита моих прислужниц. С горьким чувством покинула я Зал Приёмов, в сердце осталось что-то, похожее на разочарование и немного на обиду, только я не могла понять, на кого. Я с трудом дошла до своих покоев, сразу легла и велела позвать Тэйе, старую кормилицу моей матери, верную советчицу и подругу, всегда умевшую утешить и приласкать. Я думала о том, что меня ожидает судьба моей матери — всегда быть рядом с могущественным властителем и не произносить ни слова, только слушать, слушать и молчать. «Пусть бы так, — думала я, — только бы чувствовать, что сердце его рядом, что любовь его не проходит, что нет для него никого на свете превыше Анхесенпаамон!» И когда пришла Тэйе, я велела ей сесть в кресло возле моего ложа и поговорить со мной о чём-нибудь простом и весёлом, таком, чтобы отдохнуло сердце, чтобы отвлеклось от грустных мыслей. Тэйе повела речь о моём раннем детстве, о смешных моих привычках, о сказках, которыми я всегда бывала недовольна и сама придумывала их концы. Тэйе знала, что нужно делать, Тэйе всегда умела утешить меня...

КОРМИЛИЦА ТЭЙЕ

Эйе был мрачен, Эйе ни слова не говорил мне, своей жене, с которой привык делиться своими мыслями в особенно трудные для него дни. О, я его знала! Ничего не скрывая, он не разъяснял ничего, зная, что долгий опыт прожитых лет помогает мне и в недомолвках видеть истину. Оба мы были стары, оба существовали лишь друг для друга, ибо сыновей наших взяли у нас боги. Молоком, предназначенным для моего старшего сына, была вскормлена царица Нефр-эт, тем же, что должно было питать младшего — её сестра Бенремут. И горечи во мне осталось совсем мало, ибо вся она растворилась в заботах о хрупких и болезненных царевнах, а потом и в заботах о дочерях Нефр-эт. И они тоже выросли, как их мать, но на этом словно остановило цветение древа их рода, ибо три из них умерли, одна была отдана замуж на чужбину, Меритатон была бесплодна, а маленькая царица Анхесенпаамон однажды уже лишилась сына. Дело было не в них, а в их отце, которого боги поистине отказались благословить появлением наследника, и порой я с горечью думала, что проклятие поразило и его дочерей. Поговорить об этом с Эйе всё не было времени, да и начать такой разговор нельзя было в то время, когда юная царица носила второго ребёнка. Опытным своим оком я могла уже определить, что младенец будет мужского пола и что роды будут тяжёлые, ибо юная царица была очень тоненькой и хрупкой, узкобёдрой, похожей на мальчика-подростка. И когда своим нежным щебечущим голоском она принималась расспрашивать меня, как ей нужно будет вести себя во время родов, я со страхом повторяла молитву матери Исиде, просила о защите Хатхор. Бедная девочка, она не заслуживала такого горя...

В Опете жилось привольно, дни были заняты увеселениями, огни на царских барках горели всю ночь. Я знала, что его величество и здесь занят государственными делами, ибо правление такой великой и обширной страной, как Кемет, требовало постоянного внимания и труда. Эйе часто бывал у фараона, вёл с ним долгие беседы. И каждый раз после них возвращался мрачным, хмурым. Что так тревожило его? Тэйе не спрашивала. Тэйе была хорошей женой, верной помощницей человека, всегда стоящего у самого трона, всегда дающего советы владыкам. И настал день, когда Эйе сам заговорил обо всём, сам поведал мне свои печали. Мы ведь были стары, мы искали утешения друг в друге...

В обширном прохладном покое, где Эйе обычно отдыхал и читал любимые им древние папирусы, сидели мы друг напротив друга, одинокие, состарившиеся вместе, много печалей разделившие с членами царской семьи. Эйе всё ещё был красив, всё ещё мог привлечь к себе женские взоры, моя же кожа потемнела и стала морщинистой, как кора дерева, мои глаза, когда-то живые и блестящие, потускнели, запали глубже. Но он никогда не попрекал меня тем, что в красоте я уступала многим жёнам сановников и верховных жрецов, ему не нужна была красота. Ему была нужна такая же супруга, как своевольному Эхнатону — молчаливая и спокойная, терпеливая, умная. И боги одарили меня всеми этими достоинствами, чтобы я могла стать женой Эйе.

Он долго не начинал разговора, долго ещё держал в руках старый свиток, долго не поднимал головы и не смотрел на меня. Был час появления звезды Танау, молодой фараон на своей золотой барке развлекался в обществе Джхутимеса и Хоремхеба, приехавшего в Южную столицу для какого-то тайного дела. Маленькая царица спала в своей опочивальне, по-детски приоткрыв губы и положив руки на свой ещё небольшой живот. И мы были отделены ото всех невидимой стеной, более прочной, чем стены великих пирамид, ибо за нею был только наш мир, мир людей, состарившихся на глазах друг у друга, помнивших обоюдную крепость рук и нежность объятий. Я помнила, как вошла в его дом, как впервые разделила с ним ложе, как носила его детей и как хоронила их, и ещё помнила, как дрожала всякий раз, когда гнев Эхнатона обрушивался на вернейших его советников. Когда умер Эхнатон, тревога моя прошла, ибо и Хефер-нефру-атон и Тутанхамон любили Эйе, считались с ним. Но если первый слушался каждого его слова, то второй слишком часто шёл ему наперекор. Слишком часто... Не было ли это причиной мрачности Эйе в последнее время?

— Тэйе, — наконец заговорил мой муж, со вздохом откладывая в сторону папирус, — я должен облегчить своё сердце, иначе оно сгорит раньше, чем попадёт в пасть чудовища Амт. Силы мои уходят, их у меня осталось совсем немного...

— Твои, Эйе?

— Да, мои. И больше не горит в моём сердце тот огонь, который помогал моему Ба находить путь в самом тёмном лабиринте, в самом мрачном подземелье. Мудрые люди говорят, что, когда этот огонь угасает, человек либо отправится в Аменти, либо...

— Либо?

— Его разумом овладеют злые духи.

Так странно прозвучали его слова, что я с удивлением посмотрела на него. Никогда прежде он не упоминал о злых духах, так свято верил в богов, что одно упоминание тёмных сил казалось невероятным. И вот сейчас прозвучало это слово, и я была испугана им.

— Ты, должно быть, устал от своих забот, Эйе. Так случается порой, когда тело человека слабеет и не может уже выносить бремени ежедневных забот. Но стоит ему отдохнуть, немного набраться сил — и сердце светлеет, и все мысли, заключённые в нём, окрашиваются радостным светом.

Эйе улыбнулся, услышав мои слова.

— Так оно и было, моя верная Тэйе, так оно и было в былые годы, когда одной ночи крепкого здорового сна хватало, чтобы восстановить силы, чтобы справиться с последствиями неприятного разговора. Но теперь это уже не помогает, теперь всё иначе... Скажи: когда-нибудь изменял я себе самому?

— Никогда, Эйе.

— А царскому дому?

— Никогда.

— Так говорят многие, хотя не все верят в то, что можно было честно служить четверым фараонам. Четверым, Тэйе! А теперь — смотри... — И он достал из небольшого ларца глиняную табличку, покрытую клинописными знаками. — Смотри, что думает обо мне царь Хатти Супиллулиума. Ты не знаешь их языка, Тэйе, я переведу тебе. Супиллулиума наслышан о моей мудрости и надеется, что моя сила и моё влияние помогут ему проглотить Митанни, как маленький плод, помогут ему поставить надёжный заслон ретенну и хананеям, а кроме того, не позволят его величеству фараону Небхепрура Тутанхамону отдать приказ ударить ему в тыл, где он слабо защищён и куда может не успеть стянуть свои силы. Разумеется, последнее сказано намёком, а уж о бедственном положении хатти на юго-западе Ханаана я узнал сам, узнал от военачальника Антефа, одного из тех, кто помогает мне следить за Хоремхебом. Хоремхеб потому и рвётся на войну, что не сомневается в победе. И правда, с такими силами, которые есть теперь у Кемет, он победит хатти, можно не сомневаться в этом. Так вот... — Он тяжело вздохнул, так горько, что у меня поистине сжалось сердце. — Супиллулиума предлагает мне золото, много золота, предлагает мне множество рабов и коней. Ия...

Сердце так забилось у меня в груди, что казалось, оно прорвёт кожу, прорвёт лёгкую ткань платья, истечёт горячей кровью на моей ладони, которую я прижала к груди. Неужели... О боги! Мир готов был обрушиться с грохотом, сквозь который нельзя было расслышать слов оправдания. Золото, рабы, кони... Цена предательства? Цена смерти известной всей стране Кемет преданности?

— Ты подумала, Тэйе, что я согласился на предложение царя Хатти? — устало спросил Эйе, он даже не возмутился, не огорчился тому, что ясно видел по выражению моего лица. — Нет... Что может быть нужно мне, чати и первому из друзей фараона? Дело совсем в другом... — Он закашлялся, и я с состраданием взглянула на него — таким беспомощным, таким одиноким вдруг показался он мне, обессилевшим, изнемогшим под непосильной тяжестью.

— В чём же дело, Эйе? Тебе грозит опасность, если кто-нибудь узнает о послании хатти, если кто-нибудь донесёт Хоремхебу, но ты можешь опередить врагов, явившись к фараону с этой табличкой, и он поверит тебе более, чем кому-либо...

— Теперь может и не поверить, Тэйе.

Онемев от изумления, я смотрела на него — не сон ли это? Не бредит ли он, не обманывает ли меня мой слух?

— Тэйе, это так, теперь это так. Ещё до отъезда в Опет я начал отговаривать фараона от войны, ибо сейчас, когда восстанавливаются святилища богов по всей стране, им нужно золото, царское золото. Всех принесённых в последнее время жертв недостанет, чтобы обеспечить храмам достойное их существование, а ведь войско потребует много средств. Разве мог допустить это верховный жрец Амона-Ра?

— Но что же фараон?

— Фараон рвётся на войну, фараон хочет быть похожим на своего великого предка Джхутимеса. А все владыки Кемет, которые привыкали носить военный шлем, постепенно отходили от храмов, переставали снабжать их золотом, приносить жертвы... Так повелось издавна, Тэйе, так может случиться и на этот раз. Но это не самое опасное, нет... Тутанхамон восстановил храмы по всей стране, он щедро одарил их, он не обидит их и в том случае, если взойдёт на боевую колесницу. К тому же не очень он похож на воина, слишком изящен и хрупок для этого. Дело в том, что, если Хоремхеб отправится на войну с хатти и победит, уже никто не сможет помешать ему быть единственной рукой фараона. И все мои заслуги, весь мой опыт ничего не будут значить, Тэйе, перед словом полководца-победителя.

— Так не допусти этого!

— Как?

— Будь откровенен с фараоном. Всё расскажи ему, всё поведай о кознях Хоремхеба. Тутанхамон поверит тебе, ведь он любит тебя...

— Кто-то рассказал ему, Тэйе, о деле с немху, о гибели Кийи. Не думаю, что Хоремхеб, он и сам не был чист, но кто, догадаться не могу. Если только Кийа рассказала обо всём своему любовнику, царевичу Джхутимесу... Теперь же, если откроются мои дела с царём Хатти, меня ничто не спасёт. Конечно, Тутанхамон не прикажет утопить меня в водах Хапи, но удалить от себя, даже отправить в изгнание — кто помешает ему сделать это? Я не хотел бы, чтобы этим увенчалась моя многолетняя служба. Но силки слишком крепкие, Тэйе, мне из них не вырваться...

— Даже тебе, Эйе?

— Даже мне. Это послание жжёт мне руки, вернее всего было бы его уничтожить, но может случиться так, что мне придётся прибегнуть к помощи царя Хатти. Если наступит такое время, когда Хоремхеб будет единственным советником фараона...

— Но фараон никогда не допустит твоей гибели.

— Даже если его уверят в моём предательстве?

Я замолчала, ибо в его словах была горькая истина. Не начни он так рано разговоров о ненужности войны с хатти, не получи он этого послания Супиллулиумы, всё было бы иначе. Но кто же теперь докажет фараону, что Эйе беспокоится о храмах, а вовсе не о благополучии царства Хатти? И я почувствовала своё бессилие, ибо будущее представилось мне мрачным лабиринтом, в котором каждый закоулок грозил гибелью. «Неужели мы заслужили это, — подумала я, — о боги, неужели заслужили?»

— Если ты позволишь мне, я попробую Действовать через царицу. Она юна и очень наивна, но тем легче будет направить её мысли в нужное русло.

Эйе невесело усмехнулся.

— Анхесенпаамон? Она не имеет никакого влияния на фараона, она только нежный цветок, обвившийся вокруг его сердца. К тому же она беременна, все её мысли заключены только в этом. Это не поможет, Тэйе, может только навредить. Ты знаешь её лучше, чем я, ты должна это понимать.

— Когда человек тонет, Эйе, он хватается за стебель лотоса, веря, что тот удержит его на поверхности. Если я сумею убедить Анхесенпаамон в том, что война грозит жизни прежде всего её мужа, который собирается лично участвовать в сражениях...

— Испугать её судьбой Секененра[144]? Вряд ли это поможет. Войну она видит такой, как её изображают на каменных плитах, к тому же твёрдо верит, что её муж находится под особым покровительством богов...

— А разве это не так?

— Боги благодарны Тутанхамону, больше того — ему благодарны их служители... — Эйе улыбнулся, впервые за время нашего нелёгкого разговора. — Но это наивно — полагаться на юную девочку. Что она знает о хатти? Только то, что, быть может, рассказывал ей Туту, с которым она так сблизилась в последнее время. Кое-что узнала от Раннабу, кое-что от Мернепта... Она не знает, что боевой топор хатти летит на десять локтей и пробивает окованные медью и золотом борта колесниц. Нет, девочка не поможет... И фараон уже не будет слушать ни тебя, ни меня. Он преисполнен решимости выполнить свои обязательства по отношению к царю Митанни, тут, должно быть, не обошлось без царевны-митаннийки и Джхутимеса. Это правда, и его дед, и Джхутимес III поступили бы так же, об Эхнатоне я не говорю — что интересовало его, кроме Атона, если он допускал гибель даже своих соотечественников? Тутанхамон благороден, и в его благородстве таится моя гибель. Никогда ещё я не чувствовал себя так безнадёжно запутавшимся, таким беспомощным, и ты не привыкла видеть меня таким, Тэйе. И нет никого, кто мог бы спасти меня, теперь это не под силу даже богам. Доверие фараона ко мне подорвано, и я виноват в этом не меньше, чем Хоремхеб, потому что связался с ним, потому что связался с проклятой Кийей. Но знаешь ли, что меня ещё тревожит, Тэйе? Супиллулиума хитёр, он может попытаться найти и других, более сговорчивых. Если это окажется хитрый и умный человек, тогда царь хатти может рассчитывать на победу. Если кто-то уберёт с пути Хоремхеба, Супиллулиума может спокойно спать в своей Хаттусе, ибо в Кемет больше нет военачальника, способного победить хатти. И я боюсь, Тэйе, что пожелаю ему успеха...

— Но ведь это грозит гибелью Кемет!

Странная улыбка появилась на губах Эйе, такая странная, что она неприятно поразила меня, и я даже опустила глаза, чтобы не видеть его внезапно изменившегося лица.

— А почему бы и нет, Тэйе? Если меня хотят утопить, если я могу лишиться сразу всего, почему бы не избавиться от врага? Кто бы это ни был, я буду бороться с рукой, схватившей меня за горло...

— Даже если это будет рука фараона?

Мне стало страшно, когда с губ моих сорвался этот вопрос, прямой и жестокий. Лучше, чем кто-либо, я знала, как Эйе любит фараона, как он привязан к нему, точно к родному сыну. Так давно повелось — оба мы считали царственных детей своими детьми. И я не удивилась, когда Эйе сказал резко:

— На такие вопросы не отвечают, Тэйе. Никогда не отвечают! И никто не имеет права задавать их. Никто, слышишь? Тем более мне. Я присутствовал при смерти Аменхотепа III, Эхнатона, Хефер-нефру-атона. Хвала богам, Тутанхамон слишком юн, чтобы я мог пережить его. Но я хочу окончить свои дни как великий чати, имя которого долго будет помнить Кемет...

— Всегда будет помнить, Эйе!

Он улыбнулся моей горячности.

— Знаю, что мне ещё придётся вступить в борьбу с Хоремхебом. И, пожалуй, дело всё-таки не в нём. Кроме него, есть и другие военачальники, поумнее его и уж во всяком случае не трусливее — тот же царевич Джхутимес! Дело в том, что последнее слово должен произнести фараон, и никто, кроме него. Вот здесь Супиллулиуме будет не легче, чем мне.

— Если ты не смог отговорить фараона от войны, то как сумеет сделать это царь Хатти?

— Хитростью. Коварством. Не силой, конечно, ибо молодой Тутанхамон не терпит, когда пытаются действовать силой против решений Великого Дома. И всё-таки тревожно, Тэйе.

— Я не отдам тебя! Я всё сделаю, что смогу. И погибнем мы вместе, если такова будет воля богов... Неужели великий Амон-Ра допустит гибель своего верховного жреца?

Он улыбнулся и ласково погладил меня по руке, и пальцы его были сухи и горячи, как будто сжигал их внутренний огонь, как бывало в иные дни, самые горькие и опасные. И в который раз я поняла, что разделю с этим человеком всю его судьбу, всю, какова бы она ни была — от небывалого взлёта до сокрушительного падения.

— Ты меня любишь, Тэйе, слишком любишь. Мы мало бывали друг с другом, много наших дней поглотили тревоги и печали, нередко чужие. Но так уж повелось... Вот даже ты поверила, что я способен предать молодого фараона. Что же говорить о других?

Сжигаемая стыдом, я опустилась на колени, неловко, с трудом — была стара. Эйе поднял меня, усадил обратно в кресло, молча налил в чаши вино — себе и мне. И сказал, ласково погладив меня по плечу:

— Оба мы похожи на путников, заблудившихся в пальмовой роще в схене от большого города, оба не похожи на самих себя. Вот и происходит со мной нечто приятное, я начинаю обретать утраченные силы. Это оттого, что поговорил с тобой. Никто мне не страшен, Тэйе, никто. Боюсь только неведомого врага, который подкрадётся незаметно и не позволит услышать его дыхания за спиной, и не позволит услышать, как будет занесён топор для удара. Они не слишком умны, Хоремхеб и Джхутимес... Возьми эту табличку, Тэйе, спрячь у себя, спрячь так, чтобы даже я не знал о ней. Есть ещё одно средство, о котором я не подумал, когда впал в отчаяние. Может быть, оно окажется верным и спасёт меня... Я подожду возвращения в Мен-Нофер, там, если ничего не изменится, испробую его. Фараон не отошлёт Хоремхеба тайно, я буду знать об этом. У Тутанхамона ещё не появилось от меня тайн... Выйдем на балкон, Тэйе, здесь слишком жарко. Не смотри на меня с такой печалью, моя дорогая жена. Час мой ещё не пробил, всё ещё впереди...

Царский двор вернулся в Мен-Нофер, и лицо Эйе вновь стало напряжённым и хмурым, но Хоремхеб не успел отправиться на границы Ханаана, ибо во дворце произошло великое несчастье, которое повергло фараона в глубокую печаль и заставило на время забыть не только о делах с хатти, но и о жертвоприношениях богам. Маленькая царица Анхесенпаамон, гуляя в саду среди любимых ею цветов, вдруг почувствовала сильную боль и головокружение, у неё хлынула кровь и, словно бурная и неумолимая река, исторгла на свет шестимесячного младенца мужского пола, мёртвое, ни разу не вздохнувшее вне материнской утробы дитя. Ни врачебное искусство, ни заклинания и молитвы не помогли, несчастье свершилось, и на дворец опустилась чёрная тьма.

Когда пришли сказать об этом фараону, он только что отпустил начальника приёмного чертога и выглядел озабоченным и усталым. Мне, старой кормилице, пришлось принести ему недобрую весть, мне пришлось увидеть, как смертельно побледнело его лицо, как сжалась тонкая рука и переломила позолоченную деревянную трость. Царица лежала без чувств, она ничего не видела и не слышала, не знала ещё о свершившейся беде. Фараон опустился на колени возле её ложа, прижал её бессильную прозрачную руку к своему лицу, потом встал, закрыв рукою глаза, и вышел из покоев своей жены, сопровождаемый только жрецом Мернепта. И все, кто видел его, расступались больше перед его горем, чем перед величием живого бога...

Царица пришла в себя, её глаза всё ещё были полны боли, но в них была уже и безнадёжность, горькое знание случившегося. Она увидела свой опавший живот, медленно, как будто не веря, провела по нему ладонью, и видно было, что даже это слабое движение даётся ей с трудом. Потом закричала, закричала жалобно и страшно, как птица, и вновь лишилась чувств, на этот раз надолго, приведя в ужас всех окруживших её. Кроме жалости к ней, был во всех сердцах и страх, и тайная мысль о проклятии богов, которые не пощадили даже дочь царя-еретика... Но другая мысль приходила и обгоняла первую, и было от неё ещё горше и тяжелее: за что боги покарали молодого фараона, так много сделавшего для них? И на этот вопрос никто не мог ответить...

Фараон больше не приходил в покои царицы, только постоянно присылал справляться о её здоровье. Он был один в своих покоях, на второй день допустил к себе только карлика Раннабу и жреца Мернепта. Эйе даже не пытался увидеть Тутанхамона, молча проходил мимо царских покоев, за эти дни из человека неразговорчивого он превратился почти в немого. Как верховный жрец храма Амона, он повелел прислать из святилища бога кубки с целебными травами, и мне приходилось заставлять маленькую царицу отпивать по глотку из каждого. Она почти не говорила, только всё время плакала. И трудно было сдерживать слёзы, глядя на неё, такую юную и уже потерявшую двоих детей, обессиленную своим горем, задыхающуюся под бременем неведомого проклятия. И странно было то, что первым, кого она допустила к себе, был карлик Раннабу, придворный звездочёт, безобразный и внушающий скорее страх, чем смех. Этот Раннабу много писал последнее время, писал на разных языках, иногда отправлял куда-то свои послания, и подозрение шевельнулось в моём сердце — не для того ли карлик делал всё так открыто, чтобы труднее было заподозрить его в тайных делах? Все уже знали, что он был осыпан милостями фараона, что Тутанхамон безгранично доверял ему. Подозрения мои немного улеглись, когда однажды я случайно увидела, что пишет Раннабу, он был увлечён и не услышал, как я появилась за его спиной. Он писал стихи, странные стихи — мне удалось увидеть лишь строчку, но и она привела меня в недоумение. Вот что было написано на папирусе: «Тебе — твой вечный дом, а ей — лишь пустота безмолвия...» Я содрогнулась, увидев эти слова, и поспешила прочь, пока он не заметил меня. Неужели этот Раннабу был и впрямь великим пророком и мудрецом? Но ужасом смерти веяло от его пророчеств. Эйе сказал, что фараон отправил гонца к царю Митанни, который просил о помощи, в послании был заключён отказ. Эйе был озадачен, почти встревожен. Неужели фараон, который успел уже показать себя решительным и твёрдым в государственных делах, вдруг из прихоти изменил своё решение? Это было не похоже на него. И ещё больше удивило то, что спустя некоторое время Душратта прислал ещё одно отчаянное послание, словно и не получал первого. Ни Эйе, ни даже Хоремхеб не получали доступа к фараону, все дела Кемет вершились тайно в его покоях. Все мы казались беспомощными, обессилевшими птицами в потоке великой бури, и никто не знал, куда занесёт нас беспощадный вихрь, бросит ли грудью об острые пики скал или дозволит умереть, совсем уже измученным, над цветущими садами. Даже мне было теперь ясно, что во дворце есть кто-то, кто следит за каждым шагом фараона, и было страшно за него, такого молодого, такого хрупкого, созданного для радости и любви и уже успевшего познать великий труд и великое горе. Мне было непонятно, почему маленькой царице тяжело его присутствие, сама я после смерти своих сыновей только в Эйе находила силы для продолжения жизни. Мне было жаль Тутанхамона, который не был виновен в беде своей жены, ибо его жена-хананеянка родила недавно здоровую и красивую девочку, а митаннийская царевна Ташшур готовилась уже через несколько дней произвести на свет дитя. К тому же и Бенамут, любимая наложница фараона, в последнее время ощущала недомогание, очень похожее на признаки беременности, и удивляться этому не приходилось, ибо фараон проводил у неё много ночей. Она, эта девушка Бенамут, была хорошим утешением его величества, была она доброй и скромной. Сердце моё было опечалено холодностью маленькой царицы, и хотя многое можно было ей простить, я хорошо знала, что никто лучше мужа не сможет утешить её. И однажды я спросила, не выдержав:

— Моя божественная госпожа, что с тобой? Отчего сердишься на его величество? Отчего не желаешь разделить с ним свою печаль?

Она опустила глаза и ничего не ответила, только радужные капельки слёз закачались на кончиках её ресниц. Я обняла её ласково, и она расплакалась, жалобно и горько, совсем по-детски.

— Тэйе, Тэйе, ведь всё это, может быть, случилось с нами из-за того, что мы предали Атона! Великий бог рассердился, и вот за все деяния моего мужа наказана я, и буду нести это бремя всю жизнь, ибо гнев божества не ослабеет! Тэйе, зачем обидели великого бога? Зачем разрушили столицу царственного Солнца?

— Моя дорогая госпожа, никто не разрушал Ахетатона, никто не разрушал храмов царственного Солнца, имя его сохранено повсюду, служители его не обижены! Что за мысль явилась в твоём сердце? Кто нашептал её тебе? Ты же любишь своего божественного господина, ты знаешь, что страдает он не меньше тебя, зачем же ты так говоришь? Это очень нехорошо!

— Я не могу не верить, ибо сама чувствую, что это правда! Я была рождена под царственным Солнцем, я носила его имя, и вот теперь Атон разгневался, Атон покарал меня...

— Моя царица, не надо говорить так! Тебе больно и горько, но удел женщины — сносить всё и служить опорой мужчине в тяжкие дни. Ты же знаешь, как сейчас трудно твоему господину, зачем же ты причиняешь ему боль?

Она всё плакала, уткнув нос в ладошку, как девочка, и я гладила её по голове, как девочку, и говорила ласковые и в то же время укоризненные слова. Постепенно она начала успокаиваться, и тогда я сказала:

— Не слушай ничьих речей, моя лучезарная госпожа, не таи в своём сердце обиды, пожалей своего возлюбленного господина и потерпи, немного потерпи. Нужно будет вам отправиться в храм целителя Имхотепа[145], и добрый бог дарует вам сына. Помни, что ты царица, помни, что разлад в царской семье всегда опасен и может быть выгоден врагам фараона и Кемет...

Она испуганно вздрогнула и отняла ладони от лица.

— Нет-нет, Тэйе, это не враги! Просто люди, очень любящие Атона. Но я их больше не буду слушать... Мне горько, что я обидела моего божественного господина. Что мне теперь делать?

— Теперь придётся сделать первый шаг.

— Я сделаю...

— И поступишь очень мудро, моя божественная госпожа.

Я рассказала обо всём Эйе, когда вечером мы вышли пройтись немного по дворцовому саду. Он выслушал меня очень внимательно, и на лице его я видела тревогу. Когда я закончила, он спросил:

— Она не назвала имён людей, «очень любящих Атона»?

— Не назвала.

— Кто-то явно хочет поссорить молодых супругов и избрал для этого жестокий, но верный способ. Это кто-то из немху, могущественных немху... А может быть, кто-то позаботился и о том, чтобы молодая царица не произвела на свет наследника?

— Разве это возможно, Эйе?

— Всё возможно. Магия и колдовство существуют не только для добрых дел.

Мне стало страшно от его слов, будто крыло омерзительной летучей мыши, стража гробниц, коснулось лица.

— Кто же, Эйе? Во дворце так много людей!

— Кто чаще всех бывает с ней?

— В последнее время — карлик Раннабу. Раньше чаще бывали Туту и Маху, теперь не сказала бы...

— Раннабу? — Эйе остановился и посмотрел на меня, лицо его было отемнено тревогой. — Карлик, звездочёт, родом из племени шасу, прибыл из Угарита... Мог иметь дела с хатти ещё там, при дворе этого царька Хиттара, теперь облечён доверием фараона... Только вот не похож на солнцепоклонника. Но на что не пойдёшь, если хочешь добиться своей цели?

— Тебе нужно поговорить с фараоном, Эйе.

— Ты права. И действовать надо немедленно! Раннабу, Раннабу... Может быть, он поёт царице не только песни на языке шасу, но и на языке хатти... Идём! Где сейчас фараон?

— Сегодня тебе не удастся с ним поговорить, Эйе. К нему только что пришёл Джхутимес, потом он собирался провести время с Бенамут. Кстати, она беременна от его величества, сегодня я осмотрела её.

— Это хорошо. Пусть будет у Тутанхамона утешение... Что ж, придётся отложить разговор до завтра. Но что же нужно Джхутимесу?

ЦАРЕВИЧ ДЖХУТИМЕС

В покоях фараона горел белоснежный алебастровый светильник, изготовленный искуснейшим мастером так, что, когда его зажигали, на полупрозрачной его стенке появлялось чудесное изображение царя и царицы. Это было так трогательно и прекрасно, что невозможно было отвести глаз, что сердце ликовало при виде подобного чуда искусства, что хотелось, чтобы на земле стояла постоянная тьма и всегда нужно было держать этот светильник зажжённым. И я, как заколдованный, смотрел на него, забыв о цели своего прихода. Тутанхамон не мешал мне, он дал мне сполна насладиться чудесным зрелищем. И когда наконец я сумел обратить свой взор на сидящего передо мной фараона, он, улыбаясь, сказал:

— И ты никогда не видел ничего подобного? Это работа мастеров из Джахи, подарок мне ко дню шестого года моего царствования. Я сам не мог оторваться от него долгое время, а моя дорогая царица увидев его, на миг забыла о своих печалях... Мы провели вместе целый вечер, плечо к плечу, глядя на этот светильник. Что они сделали, эти мастера, с его величеством Небхепрура Тутанхамоном, владыкой Обеих Земель! — Он рассмеялся так радостно и звонко, что я невольно последовал за ним, хотя и был очень огорчён, когда шёл сюда. Мне не хотелось причинять боль Тутанхамону которого я любил, не хотелось, чтобы улыбка сошла с его лица, и всё же умолчать о странном и страшном деле, которое несколько часов назад произошло во дворце, я не мог. Мне оставалось уповать на то, что фараон сам заметит выражение моего лица, спросит о причине моей озабоченности, и тогда мне легче будет разомкнуть уста и начать говорить. Но он не смотрел на меня, он снова и снова разглядывал светильник.

— Сколько существует уже прекрасных изображений, где мы с моей Анхесенпаамон охотимся, гуляем или отдыхаем в беседке? Везде мастера были искусны и правдивы, согласно моему повелению, не солгали ни единой чёрточкой наших лиц. Но это... Ты когда-нибудь слышал волшебную сказку о том, как злой чародей обращал людей в крошечные живые фигурки? Когда смотришь на эти изображения, кажется, что вот сейчас они начнут двигаться и говорить. Я когда-то думал о том, Джхутимес, что превышающее пределы прекрасного вызывает ужас и священный трепет. И вот теперь вижу, что не ошибся, это так и есть. Подобное я испытал лишь однажды, когда увидел своё изображение, выполненное рукой Хесира. Тогда тоже трудно было угадать, кто из нас Тутанхамон, а кто его каменный двойник, ибо я стоял как зачарованный, застывший и безмолвный, а он как будто дышал и собирался заговорить. Вот и здесь то же самое! Ты видишь, видна даже вышивка на моём поясе!

Я наконец решился, ибо моя медлительность показалась мне недостойной воина и кровного родственника фараона.

— Твоё величество, прости меня, я пришёл к тебе с плохой вестью...

Он выпрямился и взглянул на меня, и в его взгляде не было даже досады, что я нарушил упоение его восторга — в них была уже непреклонная твёрдость владыки, готового к любым известиям.

— Что случилось, Джхутимес?

— Мне трудно говорить, божественный фараон...

— Должно быть, не легче будет мне выслушать эту новость. Я приказываю тебе, говори!

Я ещё помедлил, беспомощно взглянул на светильник, в круге которого ещё цвёл маленький счастливый мир, который я принуждён был разрушить.

— Твоё величество, несколько часов тому назад один из телохранителей Хоремхеба настиг у самого дворца человека, который сразу показался ему подозрительным, хотя и был одет, как одеваются жители Кемет. Когда его схватили, он не смог сказать прямо, как его имя и куда он шёл, и Хоремхеб приказал привести его к нему...

— Почему мне не сразу доложили об этом?

— Хоремхеб хотел сперва разузнать, стоит ли беспокоить твоё величество по такому поводу. Ведь этот человек мог оказаться любовником одной из прислужниц, братом какой-нибудь рабыни или танцовщицы...

— Судя по всему, не оказался?

— Нет, твоё величество. Когда Хоремхеб начал допрашивать его, он сразу понял, что это хатти. И держался он как хатти — твёрдо почти до самого конца. Хоремхебу удалось узнать только, что этот человек был послан Супиллулиумой к одному из твоих придворных, важному человеку. Хатти, конечно, знал его имя, но не назвал его. Он явно успел передать этому человеку послание от царя хатти, но кому — теперь неизвестно. Известно только, что в твоём дворце есть предатель, высокопоставленный сановник, который имеет сношения с Супиллулиумой и, должно быть, уже знает о твоём намерении объявить ему войну и послать Хоремхеба к границам Ханаана. Это очень плохо, твоё величество...

— Хуже не придумаешь, Джхутимес. Но кого подозревает Хоремхеб? Кого подозреваешь ты, ибо ведь ты не мог не думать об этом?

— Ты прав, твоё величество, думал. Никого нельзя сбрасывать со счетов, кроме, пожалуй, твоего учителя Мернепта. Вот что мне стало известно от моих слуг, которые с недавних пор стали следить за придворными и замечать то, что раньше показалось бы ничего не значащим пустяком. Карлик Раннабу, твой придворный звездочёт, последнее время много писал, в том числе и на других языках, но больше ничего странного не было. Царица часто призывает его к себе, чтобы он пел ей свои песни...

— Раннабу пишет стихи и состоит в переписке со многими учёными людьми Вавилона, Тира и Гебала. Письма этих учёных мы просматриваем вместе, очень часто встречаем там нечто полезное, что может пойти на благо Кемет. И что же подозрительного в том, что он поёт свои песни царице? Я сам люблю их слушать. Раннабу верный друг, если он окажется предателем, ты можешь и меня назвать воплощением злобного Сетха. Дальше?

— Яхмес, носитель опахала по левую руку, часто бывает в кварталах чужеземцев, много ночей проводит там, где нагие танцовщицы фенеху услаждают...

— Промолчим. Дальше?

— Маи, хранитель сокровищницы, постоянно имеет сношения с иноземцами, прибывающими для уплаты дани, хорошо знает язык хатти...

— Я тоже знаю язык хатти. Дальше?

— Туту, бывший верховный жрец Дома Солнца... За ним ничего не замечено, кроме того, что он часто шепчется с царицей Анхесенпаамон.

— Она полюбила беседовать с ним, ведь он был первым советником её отца, вечноживущего Эхнатона. Но не будете же вы с Хоремхебом подозревать и царицу?

— Это страшно произнести, твоё величество, но известны случаи, когда...

— Не хочу слушать! Дальше?

— Твои жёны, митаннийка и хананеянка, конечно, не могут сочувствовать хатти, особенно Ташшур, которая первой раскрыла нам глаза на тайные дела Супиллулиумы. Но вот хананеянка может действовать против своего отца, данника хатти...

— Почему?

— Он плохо обошёлся с ней, не оделив её сокровищами, оставленными ей матерью.

Тутанхамон продолжал медленно ходить по комнате, поигрывая украшенной бирюзой золотой тростью. Казалось, он обдумывал каждое моё слово, обдумывал спокойно и внимательно.

— Хорошо, пусть так. Дальше?

— Твой носитель опахала по правую руку, военачальник Миннехт. У него были какие-то дела с хатти в Куше, но он облагодетельствован тобой, твоё величество, поднят из праха, всем тебе обязан...

— Как знаешь, Джхутимес, это не причина, чтобы не поднять руку на того, кому ты всем обязан. Я уже привык к неблагодарности, поэтому... Дальше?

— Только чати, божественный Тутанхамон.

Тутанхамон остановился, трость замерла в его руке, застыла, как будто прикованная к воздуху или к его неподвижным пальцам, словно фараон стал каменной статуей. Я ожидал этого, поэтому и приберёг на самый конец го, что должно было больнее всего ранить Тутанхамона.

— Хоремхеб отдаёт себе отчёт в своих словах? Ведь ты, как я понимаю, говоришь его устами?

— Хоремхебу нельзя было говорить об этом, ибо все знают, что они с Эйе давно уже не питают друг к другу дружеских чувств.

— А ты, Джхутимес?

Я не мог солгать, не мог даже смягчить своих слов. Опустив голову, я тихо сказал:

— Я ненавижу его, твоё величество.

— Тогда почему ты имеешь право говорить об этом?

— Потому что право кровного родства и любовь к тебе не позволяют мне лгать.

— Как в хорошем, так и в плохом?

— Да, твоё величество. Поэтому я скажу тебе всю правду. Эйе получил послание от царя Хатти...

Взгляд мой был прикован к неподвижно застывшей трости, и мне показалось в какой-то миг, что она будет переломлена или обрушена на мою голову. Я должен был сказать, сказать всё до конца, иначе я не имел бы права называться сыном Аменхотепа III.

— Твоё величество, не гневайся на меня, это правда. Нам удалось выследить Эйе, послание царя Хатти было в его руках...

— Когда это было?

— В конце прошлого месяца, твоё величество.

— Эйе давно отговаривал меня от войны с хатти. Значит, либо он давно имеет сношения с ними, либо...

— Либо, твоё величество?

— Либо Супиллулиума просто пытается подкупить его. Но почему в таком случае он не сказал мне об этом?

Его глаза страдали, и мне было больно смотреть в них. Противоречивые чувства бушевали в моей груди, мне было страшно от того, что я ощущал шевеление ядовитых змей, которые шипели мне в самые уши: «Погуби своего врага! Погуби убийцу Кийи!» Мозг мой горел, и я медленно погибал в этом огне, от которого не было избавления, который отныне всегда должен был сопровождать меня, что бы сейчас я ни сделал и ни сказал. Погубить Эйе, как он погубил мою возлюбленную, погубить справедливо, воздав злом за зло, не пощадив его, как он не пощадил обманутой им женщины... И пусть бы потом в Аменти сердце моё полетело в пасть чудовища Амт, я всё равно сделал бы это, ибо и сердце Эйе должно было стать добычей страшного палача загробного царства. Я оказался слишком слаб, чтобы защитить Кийю, неужели теперь я окажусь и слишком слабым, чтобы отомстить за неё?

Не в силах больше сдерживаться, я упал на колени, обхватив пылающую голову руками, я приник лицом к полу, я чувствовал, что вот сейчас моё тело сведёт страшная судорога, подобная той, что некогда терзала тело моего брата Эхнатона. Задыхаясь, я произнёс слова, которые фараон едва мог расслышать, рассёк своё сердце на две кровоточащие половинки, произнёс то, чего нельзя было произносить возлюбленному Кийи, но должен был сказать сын Аменхотепа III:

— Твоё величество, хотя Эйе и виновен в том, что не доложил тебе о послании царя Хатти, он не предатель, ибо его жена Тэйе рассказала обо всём царице Анхесенпаамон и просила её заступиться перед тобой за попавшего в ловушку чати. Она показала царице письмо, она поведала ей обо всех горестях и смятении Эйе, и царица обещала помочь, но отчего-то не сделала этого. Их разговор слышала Патененра, одна из прислужниц царицы, которая недавно стала моей наложницей. Она своими глазами видела это письмо. Я должен был сказать тебе это, божественный Тутанхамон...

Я не поднимал глаз и не мог взглянуть в лицо фараона, я был распростёрт на полу, как последний раб, я был придавлен непомерной тяжестью, обрушившейся на меня, и в то же время моё сердце ощущало облегчение, больше не обливалось чёрной, злой кровью, не било так беспощадно в мою истерзанную грудь. Лёгкая рука Тутанхамона коснулась моего плеча, он наклонился надо мной и помог мне встать, велел опуститься в кресло и выпить чашу вина, которую сам налил мне. Задыхаясь, захлёбываясь, я пил вино, мои руки дрожали, тёмно-красная жидкость выплёскивалась на грудь, на моё золотое ожерелье. А потом хлынули слёзы, огненные, беспощадные слёзы. Я был мужчиной и воином, я был сыном великого фараона Аменхотепа III, я участвовал во многих сражениях и пережил много потерь, я изведал гибельную, жгучую страсть и ужас сбывающейся опасной мечты, но я плакал, плакал, как ребёнок, оплакивая свою любовь, свою вину и свою несостоявшуюся месть. Тутанхамон не смотрел на меня, он был милосерден, он дал мне выплакаться. Сквозь прозрачную пелену слёз я видел чудесный светильник, горевший прямо передо мной, видел изображение чужой прекрасной любви, и мне хотелось стать вот такой крошечной раскрашенной фигуркой в толще полупрозрачного камня, чтобы оградиться им от бурь, бушующих в этом страшном мире, где всего можно было желать и ничто не сбывалось. От курений анта шёл пряный аромат, и от этого ли, от того ли, что вино подействовало на меня слишком сильно, глаза мои начали слипаться и я уронил голову на грудь, тщетно пытаясь победить внезапно налетевший сон. Передо мной являлась Кийа, Кийа прекрасная, Кийа неуловимая, такая, какой была она в ту первую ночь в доме Пареннефера, такая, какой была она на погребальном ложе. И я протягивал к ней руки и звал её: «Кийа! О, моя Кийа, моя возлюбленная, приди ко мне!» Но она отступала, не давалась в руки, таяла, как облако, уходила безмолвно в страну сновидений, вновь обманывала и презирала меня. Как я мог подумать, что она изменится там, на полях Налу? Она и там будет жгучей и страстной, коварной и жестокой. И там снова её будет обнимать Эхнатон, вознёсший её на сверкающие высоты и погубивший её...

Я очнулся от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо, и, с трудом разлепив отяжелевшие веки, увидел того, кого и должен был увидеть — фараона, стоявшего прямо передо мной. Мне казалось, что я проспал много часов, но тотчас же понял, что сон мой длился всего лишь несколько мгновений. Тутанхамон спросил меня:

— Ты способен меня выслушать, Джхутимес? Возьми этот сосуд, в нём благовония из страны Офир, натри ими виски, и тебе станет легче. А потом мы поговорим, поговорим о том, что тревожит и тебя, и меня.

— Прости меня, твоё величество...

— Прощаю.

Я взял из рук Тутанхамона сосуд и, морщась от боли, натёр себе виски благовониями из страны Офир. Они почти мгновенно оказали на меня чудесное действие, подобное мановению волшебного жезла — тяжесть прошла, голова снова была ясной.

— Теперь поговорим, Джхутимес, — сказал Тутанхамон, увидев, что мне действительно стало легче и что я выпрямился в кресле и приготовился слушать. — Завтра же я сам спрошу у царицы, отчего она не рассказала мне о разговоре с Тэйе. Неужели у неё завелись от меня тайны? Надеюсь по крайней мере, что она никому не сказала об этом. Эйе, Эйе... Он всегда знал все тайные дела нашего дома, неудивительно, что царь Хатти попытался подкупить его. Мне жаль только, что он стал вершить за моей спиной дела, которые мне не нравятся. Чего только стоит это дело с немху! То, что он отговаривал меня от войны, понятно мне. Он слишком осторожен и мудр, слишком заботится о вверенных его попечению храмах, боится, что первое место в ряду моих советников займёт Хоремхеб... Всё это я хорошо понимаю, хотя Эйе и не догадывается об этом...

Я изумлённо посмотрел на него, изумление моё граничило с восхищением — почти то же самое рассказывала мне Патененра, когда передавала разговор Тэйе с царицей.

— Твоё величество, боги поистине одарили тебя божественной мудростью...

— Только обыкновенным человеческим умом, Джхутимес. Когда знаешь человека с детства, привыкаешь замечать в нём то, чего не видят другие, угадывать его тайные мысли. Эйе было труднее со мной, чем мне с ним... Меня огорчает его недоверие, это правда... — Он задумчиво коснулся пальцами уголков рта, потом взглянул на меня и улыбнулся. — Пожалуй, я не выполнил ничего из того, чего он хотел от меня; вернее, выполнил не так, как ему бы хотелось. И всё же жаль, что между нами растёт пропасть. Я прошу тебя, Джхутимес, сохранить наш разговор в тайне. Передай Хоремхебу, чтобы в начале седьмого часа ночи[146] он тайно отправлялся к войску в Чилу и шёл с ним к границам Ханаана. Пусть ждёт моих распоряжений, пусть ждёт часа, когда я объявлю войну царству Хатти и сам прибуду к моему войску. Супиллулиума просчитался, если надеялся, что, действуя через моих придворных, сможет удержать мою руку. Он, должно быть, и впрямь считает меня юнцом, не способным принимать решения. Что ж, теперь остановить меня могут только боги. Пока война ещё не объявлена Великим Домом, царь хатти может спокойно спать на своих щитах, но когда я произнесу это слово, войско двинется вперёд и разгромит хатти. Завтра я отправлю донесения правителям Ретенну и Ханаана, отправлю донесение царю Душратте, чтобы их войска выступали в поход против Супиллулиумы. А теперь пойду к Бенамут, мне хочется увидеть её...

— Твоё величество, — сказал я, — всё будет исполнено твоими верными слугами. И всё же будь осторожен, ибо предатель существует, и даже если ему не удастся помешать гонцам или каким-либо иным образом расстроить твои планы, он может чем-то отвлечь твоё внимание, принести тебе ложные сведения. Даже Эйе мог послать свою жену к царице только для отвода глаз, а уж что может вершиться в женском доме, не под силу разгадать даже искуснейшему чародею. Хорошо, что ты отправляешь Хоремхеба, но всякий знает, что без твоего приказа Хоремхеб не поднимет меча. Я опасаюсь за тебя, твоё величество, друзья хатти, если их несколько, могут попытаться отвлечь тебя от войны, придумать важнейшие государственные дела, при которых война будет невозможна...

— Этим как раз занимается Эйе, — улыбнулся Тутанхамон, — но ему не удалось и не удастся заставить меня отказаться от своего намерения. Благодарю тебя, Джхутимес, мой учитель! Иди, передай Хоремхебу всё, что я сказал. Мне всё же грустно, горько, что приходится опасаться своих же собственных придворных. Иди, я доволен тобою! А меня ждёт моя Бенамут...

ЦАРСКАЯ НАЛОЖНИЦА БЕНАМУТ

Мне было горько, мне было прискорбно видеть моего господина погруженным в глубокую печаль, и я тихо сидела у его ног на вышитой золотом и бисером подушке, положив руки ему на колени, глядя в его лицо. Сегодня утром госпожа Тэйе сказала, осмотрев меня, что я уже беременна, уже ношу в себе новую жизнь... Но сказать об этом теперь, когда так мало времени прошло со дня великого несчастья, лишившего фараона его второго сына, нельзя было, и я только смотрела в его прекрасные печальные глаза, только смотрела, мечтая о том, чтобы он сам догадался... Странные дела творились в последнее время во дворце, странно было видеть, как царица приблизила к себе Туту, который и мне оказывал слишком явные знаки внимания, как опускала глаза при виде фараона, как слушала подолгу странные песни карлика Раннабу. Она всё ещё была потрясена своим несчастьем, всё ещё не замечала никого вокруг, даже на своего мужа смотрела отчуждённо, едва ли не враждебно. Я от всего сердца жалела бедную госпожу, и мне было стыдно за мою радость, слишком явно светившуюся в моих глазах. И сегодня, когда господин пришёл ко мне, от смущения я не знала, куда девать глаза, как взглянуть на него, чтобы он не понял моей радости, и в то же время сердце моё хотело именно этого. Я подала ему вино, он поблагодарил меня кивком головы и выпил чашу до дна, потом отдал её мне и, отдавая, взял мою руку, слегка сжал запястье. Огромная нежность билась в моей груди, как волна, и, не в силах сдержать её, я приникла к его руке, прижалась к ней лицом... И опять оба мы не сказали ни слова, только потянулись друг к другу. Слова отца вспоминались мне — «сделай так, чтобы в твоих объятиях он находил успокоение от всех своих горестей и забот...» И мои руки стали как руки богини-хранительницы, кольцо которых не могла бы разомкнуть даже обрушившаяся на нас волна великой реки.

— Бенамут, — сказал мой возлюбленный господин, — скоро расстанемся, скоро я отправлюсь на войну с хатти. Не грусти, я вернусь скоро. Я рад, что принял решение и что ничто не помешало мне его выполнить. Хоремхеб отправился в путь час назад, тайно. Все думают, что он отправится только через три дня, но Раннабу посоветовал мне поступить так, и я с ним согласился.

— Неужели во дворце есть твои тайные враги, мой божественный господин?

— Боюсь, что так, Бенамут. Но на этот раз провести им меня не удастся. Через пять дней, когда Хоремхеб достигнет границы Ханаана, я объявлю о войне с хатти, и гонцы понесут к Хоремхебу приказ начать военные действия. Я выполню свой долг, Бенамут, выполню! Пусть Душратта будет спокоен хотя бы из-за того, что его брат и союзник Тутанхамон не оставил его в беде. У него самого во дворце неспокойно...

Он говорил со мною о важных делах, и никак не получалось выполнить совет отца, мне приходилось слушать, внимать. Я понимала — он должен был сказать об этом кому-то, кто не разбирался в тонкостях, кто мог оценить его дела одним лишь чувством.

— Я не умею хранить тайны, — сказал фараон, улыбаясь, — видно, совсем не умею, потому что вот говорю с тобой о том, чего никто не знает...

— Разве никто, мой божественный господин?

— Только её величество — Анхесенпаамон. Она знает, что я отправил Хоремхеба в путь. Она вошла в мои покои в то время, как я отдавал Джхутимесу папирус с начертанным на нём приказом Хоремхебу. Но ей не нужно говорить о соблюдении тайны.

Я улыбнулась, хотя мне было совсем невесело.

— Это хорошо, мой лучезарный господин.

— Что хорошо?

— Хорошо, что никто не знает этого. Тем меньше будет возможностей у предателя, если такой действительно есть во дворце. Хочу тебе признаться, божественный господин...

— В чём, владычица моей радости?

— В том, что не понимала важности тайн до тех пор, пока мои отец Хесира не сказал мне, что любовь иногда может быть более губительной, чем ненависть. Любящая женщина может по неосторожности выдать тайну, встревожившись за любимого, посоветоваться с кем-нибудь, как лучше избежать опасности. И тогда опасность уже нельзя будет предотвратить...

Фараон улыбнулся и погладил меня по руке, потом ласково коснулся моего подбородка.

— Вот мы ведём свои речи о тайном, Бенамут, и не спим во всём дворце только мы, да ещё телохранители и стража. Когда я направлялся к тебе, мне встретился Туту, он выходил из покоев царицы, и он сказал мне, что сегодня ночью тоже не собирается спать, попытается помочь мне разобраться с донесениями правителей областей по всяким мелким поводам, потому что днём никогда не хватает времени. Всё-таки мне бы хотелось их просмотреть, я сказал, чтобы Туту явился ко мне пораньше, разбудил меня ещё перед рассветом, потому что днём и у меня не хватает времени на мелкие дела, а ночью уже нет сил. Зачем я говорю с тобой о делах, Бенамут? Разве ты мой советник? Разве нужно тебе знать о том, что творится в пространстве между жезлом и плетью?

— Это твоё желание, мой божественный, мой возлюбленный господин. Я никогда не решилась бы спрашивать тебя...

От его улыбки всё радостнее становилось на сердце, всё ярче расцветала в нём чудесная сила Хатхор. Боги, боги, сколько ночей мечтала я об этих глазах? И вот они смотрели на меня, вот они затягивали меня вглубь своих чёрных сверкающих озёр, они лучились нежностью и добротой.

— Ты поистине удивительная женщина, Бенамут. Когда твоя голова лежит на моей груди, я могу забыть обо всём, когда ты вот так смотришь на меня, я рассказываю тебе обо всём, словно ты жрец, требующий поведать ему тайны сердца. И я ничего не могу поделать с собой, открываю тебе своё сердце так, как не могу это сделать ни перед одной женщиной. Ни перед одной! — Он подчеркнул это, мне и стыдно, и радостно было, что он произносит такие слова. — Ты, моя верная Бенамут, ты много знаешь обо мне, ведь ты всматривалась в меня ещё там, в мастерской своего отца... Что ты увидела в том мальчике Тутанхатоне?

— Доброту, ум и благородство, мой возлюбленный господин. И ещё — удивление...

— Почему — удивление?

— Глаза его высочества Тутанхатона смотрели так, будто удивлялись миру, мой божественный господин, удивлялись красоте его и грязи, возвышенности его и низости. И до сих пор они смотрят так...

— С тех пор я получил ответы на многие свои вопросы, моя дорогая Бенамут. Но ты права, есть ещё много вещей, которых я не понимаю. И, может быть, не пойму никогда! Почему существуют предатели, хотя они и знают, что за это понесут тяжкое наказание в Аменти? Почему существуют люди, которые не могут жить, не враждуя друг с другом, не пытаясь перешагнуть через того, кто идёт рядом и вот упал, споткнулся и ждёт помощи, чтобы пойти дальше? Почему люди бросаются на упавшего, как гиены на ослабевшего льва?

— Я не могу ответить на эти вопросы, божественный господин, — ответила я тихо, — не могу.

— А ты когда-нибудь думала об этом, Бенамут?

— Много думала, мой божественный господин. Думала, глядя на лица разных людей, изображённых моим отцом с таким искусством, что они кажутся живыми.

— Кстати, на днях мастерскую Хесира обещал посетить Туту. Он не был там ни разу, а его лицо заслуживает изображения в камне.

— Отец будет рад, если придётся выполнять работу для важного заказчика.

— Вот вернусь из похода, Бенамут, пусть изготовит моё изображение в военном шлеме.

Я была рада, что мне удалось развеять его печаль, отвлечь от тяжких мыслей. И снова подала ему чашу пальмового вина, которое было слаще мёда. Он сказал:

— Выпей после меня, Бенамут, коснись следа моих губ.

— Разве я смею?

— Я прошу тебя.

Я исполнила его желание, и мой возлюбленный господин улыбнулся. Потом взял меня за руку, привлёк к себе, усадил на колени. Я прижалась щекой к его драгоценному небти[147], так что крылья коршуна Нехебт слегка оцарапали мою кожу, и закрыла глаза, предаваясь моему солнечному счастью... Тихими ласками, нежными поцелуями осыпал меня молодой владыка Кемет, и блаженство земли, насыщаемой благодатными водами Хапи, испытывала любимица богов, недостойная Бенамут, которая страшилась своего нежданного счастья. Тогда, в ту первую ночь, я боялась ослепнуть от слишком яркого света солнца, разгоняющего ночную тьму. А теперь маленькое солнце билось во мне, и оно должно было порадовать моего возлюбленного господина, хотя бы немного утешить в его заботах и печалях. На его руке был перстень с изображением лунной барки на синем фоне, и другой, такой же, с его именем в царском картуше, носила я по его просьбе рядом с прощальным даром Кенна. Этот перстень с головой сокола, который он перед смертью отдал фараону в лагере близ Шарухена, я хотела сохранить в своём ларце, но его величество велел мне носить его вместе со своим. И я знала, что Кенна был благодарен нам обоим за эту горькую память...

— У тебя утомлённый вид, Бенамут, — сказал Тутанхамон, всматриваясь в моё лицо. — Может быть, ты нездорова? Скажи мне...

— Я здорова, мой божественный господин. Просто всю прошлую ночь мы проговорили с царевной Ташшур...

Мой господин улыбнулся, в глазах его блеснул лукавый огонёк.

— Это очень хорошо! С тобой она скорее научится говорить на языке Кемет. Надеюсь, она не испытывает недомоганий? Тэйе сказала мне, что она родит ребёнка очень скоро, может быть, через три дня.

— Это так, мой божественный господин. Ташшур и сама это чувствует.

— Надеюсь, это случится ещё до того, как я отправлюсь к моему войску. Повезу с собой радостную весть Душратте! Хорошо ли живётся Ташшур в моём дворце, Бенамут? Не жаловалась ли она тебе на что-либо? Женщины моего дома откровенны друг с другом...

— Нет, господин, Ташшур всем довольна и счастлива любовью твоего величества. Только одного она боится: как бы посланцы хатти не причинили вреда её ребёнку, боится злых глаз. Ведь Супиллулиума, говорит она, наверняка проклинает весь её род.

— Надо думать, и мой тоже, особенно теперь, когда... Пусть Ташшур не боится. Хатти уже не смогут причинить вреда ни ей, ни мне, ни нашему ребёнку. И никому на свете! Пусть мой учитель Мернепта прочтёт над ней заклинание, отгоняющее злых духов, чтобы её успокоить. Я скучаю без её танцев, они меня очень развлекали. А ты умеешь танцевать, Бенамут?

— Умею, господин мой. Но, конечно, не так искусно, как Ташшур. Я не сумею представить гиппопотама, хотя однажды ты назвал меня так в мастерской моего отца.

Тутанхамон рассмеялся от всего сердца, я была рада, что развеселила его.

— Ты и это помнишь? И до сих пор сердита на меня? Что ж, если не хочешь быть гиппопотамом, стань птицей бенну, искусной в танцах. Завтра у меня трудный день, а пока я желаю наслаждаться, как только возможно. — Он поцеловал меня, и я соскользнула с его колен, ответив на ласку моего возлюбленного господина золотому коршуну Нехебт на его небти. — Бенамут, владычица радости, воистину прекрасная, надеюсь, ты ускользаешь от меня только затем, чтобы вновь вернуться в мои объятия? Позови арфиста, пусть он сопровождает твой танец музыкой, укрась свои волосы вот этими белыми цветами, я буду смотреть на тебя, как на саму Хатхор. Нет, не уходи! Дай ещё раз поцеловать тебя...

Явился арфист, старый, сморщенный Меру. Казалось, что он не спал в эту ночь — так быстро пришёл он, так блестели его необыкновенно живые чёрные глаза. Он почтительно приветствовал фараона, который возлёг на роскошное ложе, и сел на циновку в углу, скрестив ноги и тихонько перебирая струны. Я любила танцевать, но никогда ещё не танцевала для моего божественного господина. И сегодня я хотела в танце поведать ему о своей любви, а может быть, и о своей тайной радости. Вот Меру коснулся струн, вот полились волшебные звуки, нежные, и в то же время печальные. Именно такая музыка годилась для ночи любви, именно такая музыка нужна была мне, чтобы вести рассказ о своей любви. И я заговорила — руками, плечами, талией, взглядом. Недолго длился мой рассказ; но божественный господин понял его, я увидела это, когда заглянула в его глаза. Он протянул ко мне руки, обнял меня, прижал к своей груди. И сказал, обращаясь к Меру:

— Теперь ты спой, Меру, спой то, что подсказывает тебе твоё сердце.

Старый арфист почтительно склонил голову, губы его сжались как бы в раздумье, потом он кивнул головой и запел. У него был слишком высокий для мужчины, но приятный голос, который не нарушал, а будто вплывал в благоухающую тишину покоя, где грусть и нежность сплетались, образуя чудесный узор любви. «Процветает он, этот добрый властитель, — пел Меру, — прекрасный конец настиг его. Одни поколения проходят, а другие продолжают существовать со времён предков. Боги, бывшие некогда, покоятся в своих пирамидах, благородные, славные люди тоже погребены в своих пирамидах. Они строили дома — не сохранилось даже места, где они стояли. Смотри, что случилось с ними! Я слышал слова Имхотепа и Джедефхора, слова, которые все повторяют, а что с их гробницами? Стены обрушились, не сохранилось даже места, где они стояли, словно никогда их не было. Никто ещё не приходил оттуда, чтобы рассказать, что там, чтобы поведать, чего им нужно и наши сердца успокоить, пока мы сами не достигли места, куда они удалились. А потому утешь своё сердце, пусть твоё сердце забудет о приготовлениях к твоему просветлению. Следуй желаниям сердца, пока ты существуешь, надуши свою голову миррой, облачись в лучшие ткани, умасти себя чудеснейшими благовониями из жертв богов, умножай своё богатство, не давай обессилеть сердцу, следуй своим желаниям и себе на благо. Совершай свои дела на земле по велению своего сердца, пока к тебе не придёт тот день оплакивания.

Утомлённое сердце не слышит ни криков, ни воплей, причитания никого не спасают от могилы. А потому празднуй прекрасный день, не изнуряй себя! Видишь, никто не взял с собой своего достояния, видишь: никто из ушедших не вернулся обратно...»[148]

Замерли, растаяли в воздухе покоя последние печальные звуки арфы, и наступила тишина. Боясь вздохнуть, я робко подняла голову и взглянула на моего господина, который, обнимая меня одной рукой, задумчиво смотрел куда-то вдаль печальными, застывшими в недвижности этой печали глазами. Движением руки он отпустил Меру, арфист удалился, неслышно ступая, не тревожа тишины. Тутанхамон провёл рукой по глазам, будто стряхивая усталость или отгоняя навязчивый образ, и повернулся ко мне уже другим — оживлённым, повеселевшим.

— Меру сделал своё дело, я поверил его песне и намерен следовать его советам. Так немного времени осталось у нас! В моих покоях, должно быть, уже дожидается Раннабу, которому я поручил испросить у звёзд волю богов по поводу войны с хатти. Боюсь, что больше двух часов поспать мне не удастся. Но я успею отдохнуть и выспаться в моих золотых носилках, пока воины будут нести меня к границам Ханаана. В детстве я мог вместе с Мернепта проводить целые ночи на крыше храма, наблюдая за звёздами, потом подолгу переписывать длинные скучные тексты и стрелять из лука, а теперь не могу... Почему, Бенамут?

— День фараона слишком тяжёл, мой божественный господин.

— Это я понял ещё двенадцатилетним мальчиком. Теперь привык, а пройдёт ещё лет десять — и мне будет казаться, что иначе жить просто невозможно. Когда рано восходишь на престол, к тридцати годам, должно быть, чувствуешь себя усталым.

— Ещё целых двенадцать лет ждать этой усталости, божественный господин.

— Верно! Где наш золотой лев хатти? Почему не смотрит на нас? Он до сих пор печален, ничем не удалось его развеселить? Теперь, конечно, ему радоваться нечему. Но он попал в плен ещё до войны... — Его величество щёлкнул по носу золотого льва, который стоял всегда возле нашего ложа, всегда смотрел на нас печальными золотыми глазами. — Ты, может быть, хочешь меня укусить? Может быть, хочешь помешать мне пойти на войну? Не бойся, не обижу ни священных львов, ни искусных мастеров. Так будешь ты кусаться или нет? Вот и хорошо, что не будешь. И царь, по приказу которого ты, должно быть, изготовлен, тоже не будет. Уже не успеет! Ты дала ему имя, Бенамут?

— У него три имени: Лев-Мечта, Лев-Печаль, Лев-Любовь. Первое — ибо, глядя на него, я мечтала о том, кто мне подарил его. Второе — ибо гляжу на него и печалюсь в разлуке с моим божественным господином. А третье — ибо с самой первой ночи глядит на нас своими золотыми глазами...

Мой возлюбленный господин рассмеялся и, взяв чашу с вином, отпил половину и отдал мне другую. Потом развязал пояс на моих бёдрах, отбросил в сторону моё лёгкое прозрачное одеяние, увлёк меня на ложе... Долго мы предавались любви, опьяняющей и радостной, как буйное цветение времени перет. И когда не было уже сил ласкать друг друга, когда мы опьянели от любви, он прошептал мне, лежащей бессильно и блаженно в его объятиях:

— Бенамут, я вернусь к тебе очень скоро, раньше, чем родится наш ребёнок. Ты ведь беременна? Возлюбленная услада моего сердца, я думал об этом, я этого хотел. Только поэтому пощажу тебя, не заласкаю до смерти, хотя нет сил оторваться от тебя! Где ты рождена, возлюбленная? Кем создана? Может быть, искусный скульптор Хесира высек тебя из волшебного камня, принесённого на землю богами, и богиня Хатхор вдохнула в тебя жизнь? Ты родишь сына, похожего на меня, я знаю это, Раннабу давно предсказал по звёздам, что...

КАРЛИК РАННАБУ

Фараон вернулся поздно, слишком поздно, я сразу увидел, что он устал и счастлив. Я давно уже поджидал его в его покоях, сидел, разложив на полу свои папирусы, на которых были записаны изречения звёзд. Что-то смущало меня, что-то мешало мне назвать войну удачной или неудачной — звёзды склонялись к тому, что её не будет. Но как могло её не быть, если Тутанхамон принял твёрдое решение, если всё было готово к войне и сам он намеревался принять участие в военных действиях? Я надеялся, что фараон предпочтёт отослать меня, но он, совершив очистительные обряды, вознеся моления богам и освободившись с помощью слуг от своего наряда, лёг на своё ложе и приказал мне изложить ему всё, что касалось расположения звёзд. Я начал очень издалека, сделав это не без тайного умысла — я надеялся, что благодатный сон сомкнёт веки фараона и он просто не дослушает меня до конца. Мой коварный умысел оправдался, хотя и не совсем — фараон слушал меня рассеянно, думая о чём-то своём, и когда я сказал, что звёзды сомневаются в том, будет ли война, он не обратил на это внимания. Видя, что он очень устал, я собрал свои папирусы, почтительно поклонился и хотел уже испросить разрешения уйти, как вдруг Тутанхамон сказал мне:

— Раннабу, а что могут рассказать утренние звёзды?

— Утренние звёзды обычно коварны, твоё величество, — сказал я, — они как красавицы, блистающие, но жестокие.

— Но по ним тоже можно читать?

— Можно, твоё величество.

— Ты мне никогда не рассказывал об утренних звёздах. Расскажи мне сегодня, Раннабу, расскажи о жестоких красавицах. Мы отправимся с тобой на берег Хапи смотреть на утренние звёзды, там и начну день фараона. А потом... — Он вздохнул устало, но совсем не грустно. — Потом, Раннабу, отправлюсь в храм Пта, принесу жертву великому богу, побеседую с людьми, сведущими во всех делах Кемет, потом отправлю гонцов к Ашшурубалиту, Душратте и ханаанским правителям. Хоремхеб уже покинул Мен-Нофер, я приказал ему отбыть из столицы тайно. Хатти просчитались, как ни были они коварны. Ты доволен моими действиями?

— Твоё величество, ты поступаешь мудро.

— Мне не хочется сейчас говорить о делах, откровенно говоря, хочется только спать... Если бы я знал, что так долго пробуду у Бенамут, ни за что не стал бы назначать Туту эту встречу рано поутру. В самом деле, что мне до того, каков урожай огурцов и чеснока в семнадцатом степате земли Нехебт? Правители областей пишут смешные вещи, должно быть, от усердия. Правитель третьего степата земли Буто прислал длинное донесение касательно того, что рыжая корова верховного жреца храма Тота даёт в день столько-то кувшинов превосходного молока, а собственная корова правителя на столько-то меньше, поэтому нельзя ли этому степату выплатить некоторую часть налогов молоком от коровы верховного жреца? Вот что пишут фараону бездельники, боящиеся, как бы их не упрекнули в их главнейшем недостатке, вот до чего доводит служебное рвение! А правитель седьмой области земли Нехебт, который взялся пересчитать всех гусей в своих владениях?

Он засмеялся, и я засмеялся от души.

— Пусть тогда Туту сам и просматривает все эти донесения!

— Среди них может оказаться и что-то важное, Раннабу. Например, осуждение невинного. Или просьба снизить слишком высокий налог с областей, которые пострадали от неурожая.

— Это так, твоё величество, — согласился я.

— Так всегда поступал вечноживущий Эхнатон. Так всегда поступал мой дед, великий Аменхотеп III. И я делаю так, хотя это трудно. Зато никто не сможет сказать, что фараон Небхепрура Тутанхамон не вникает в дела своего государства.

— В твоём возрасте, божественный господин, — сказал я, — мало кто был бы способен справляться со своими обязанностями так, как это делаешь ты. У тебя находится время для всего, на всё есть твоё око и рука. Ты даже посещаешь мастерские ювелиров и художников, чего не делал до тебя ни один фараон...

Он улыбнулся и блаженно растянулся на своём ложе, украшенном золотыми головами львов.

— Пока ещё хватает сил, Раннабу, пока ещё хватает сил... А скажи, это правда, что Анхесенпаамон просила тебя приготовить для неё любовное зелье?

Я был в нерешительности, но он явно знал, о чём говорит, и я смущённо пробормотал:

— Да, твоё величество, но я отговорил её от этого намерения.

— Неужели сомневается в моей любви? Она сама рассказала мне об этом, обливаясь слезами, когда упрекнула меня в том, что я слишком часто покидаю её. Какой она мне показалась маленькой девочкой, несмышлёной и напуганной! Но, может быть, она всё-таки подмешала в моё вино любовное зелье, хотя и не твоё, Раннабу? У меня сегодня весь день кружится голова от любви, час назад меня сводила с ума Бенамут... Кстати, Раннабу, я желаю видеть твоё изображение, выполненное искусными руками Хесира. Ты понял меня? Завтра же отправишься в его мастерскую, заодно, быть может, возьмёшь с собой и Туту, который тоже выразил желание иметь свой портрет. Это царский приказ, Раннабу! — засмеялся он, заметив, что я собираюсь протестовать. — Не буду слушать никаких возражений, пустых слов о том, что боги не одарили тебя красотой и потому тебе не очень-то хочется видеть себя изображённым в камне. Мудрость — больший дар, чем красота...

— Твоё величество, — сказал я с деланной обидой, — тебе, одарённому красотой Хора, нетрудно рассуждать об этом. Пройдёт ещё десять, двадцать лет, и твоё лицо останется всё таким же прекрасным, только черты его станут резче. А я с детства был редкостно уродлив, и годы не прибавляют мне красоты.

— Зато они прибавляют тебе мудрость, Раннабу.

— Твоё величество зрит с лучезарной высоты своего величия и, конечно же, не может не заметить истины...

Мы снова рассмеялись, и я был доволен, что слышу его смех. Он редко был весёлым в последнее время, дела с хатти тревожили его, недавняя потеря младенца повергала в печаль.

— Как ты думаешь, Раннабу, кого родит мне Бенамут? — спросил фараон как будто небрежно, беря в руку маленький веер с ручкой из слоновой кости и лениво обмахиваясь им. — Она сказала мне, что беременна, и это радует меня куда больше, чем беременность митаннийской царевны...

— Бенамут должна родить тебе сына, — сказал я, — такие женщины рожают сыновей. Я уже слышал об этом от Тэйе, та не хотела говорить тебе...

— Почему же?

— Слишком мало времени прошло со дня смерти царственного младенца, она боялась опечалить тебя и царицу.

— И Бенамут не сказала прямо, я догадался об этом сам. А моя Анхесенпаамон ещё принесёт мне сына, когда я вернусь после победы над хатти, мы отправимся в святилище Имхотепа и великий целитель пошлёт нам долгожданный дар.

— Да будет так, твоё величество! — растроганно сказал я. — Моё сердце ликует, когда видит тебя в радости. Светлый Хор, солнце Кемет, всё будет по твоему слову. И я буду служить тебе, пока боги не призовут одного из нас...

— Я это знаю, Раннабу, — сказал он серьёзно, — я благодарю тебя за преданность, мой верный звездочёт. Ты, Мернепта, Эйе, Хоремхеб, Джхутимес — вы мои преданные слуги, вы мои верные друзья. И как мог Эйе подумать, что я не поверю ему, если он принесёт ко мне послание царя Хатти и откровенно расскажет о том, что Супиллулиума пытался его подкупить? Я не предаю друзей, Раннабу, не предаю верных слуг. И мне прискорбно, что...

Я насторожился.

— Эйе получил письмо от царя хатти?

— Да, вечером мне рассказал об этом Джхутимес. Это было благородно с его стороны, потому что он, обвинив, сразу оправдал своего врага, и я видел, как тяжело ему это далось. Эйе...

— Именно Эйе? — От волнения я позволил себе неслыханную дерзость — перебил фараона.

— Да, именно Эйе, но Джхутимес опасается, что во дворце есть кто-то ещё, кто служит хатти. Я устал от всего этого, Раннабу, мне всё равно, ибо даже если бы сам Эйе был подкуплен Супиллулиумой, он всё равно не смог бы выполнить свою задачу и помешать мне начать войну с хатти. Завтра на рассвете будут отправлены гонцы к союзным правителям, Хоремхеб будет ждать только моего приказа начать военные действия. Что ещё говорить? Всё уже решено. А Эйе... Эйе не стал бы вести такую коварную игру против меня, ведь он считает всех нас своими детьми, ведь он отец бога... Нет, нет, безумие! — Он сердито тряхнул головой. — Не будем больше говорить о каких-то неведомых предателях, Раннабу. Я хочу поспать хотя бы два часа, а когда появятся утренние звёзды, ты разбудишь меня... Оставайся здесь, я разрешаю тебе лицезреть священный сон фараона. Видишь, как я доверяю тебе? — рассмеялся Тутанхамон, но смех его звучал уже совсем слабо. Едва его голова коснулась роскошного изголовья, на котором бог Шу разлучал влюблённых Геба и Нут, а лев Вчера и лев Завтра вели мудрую безмолвную беседу с вечнотекущим временем, веки его сомкнулись, и он погрузился в сон. Я смотрел — на его полуоткрытых губах появилась лёгкая улыбка. Если бы я был толкователем снов, мне не нужно было бы расспрашивать поутру, что ему снилось, я мог видеть это по его лицу. От неожиданной нежности вдруг сжалось моё сердце, такое же, как у всех людей, не отмеченное моим страшным уродством. Сидя у ложа Тутанхамона, я смотрел на молодого властителя, я был подобен карлику Бэсу, охраняющему сон новорождённого младенца, и я улыбался непонятно почему, глядя на его спящее прекрасное лицо. Силы помыслов моих, силы моей души не хватало, чтобы угнаться за полётом этой царственной души, чтобы попытаться хотя бы понять, что даёт этому хрупкому красивому юноше силы править Кемет, что дало ему силы заставить бушующую реку вернуться в свои берега. Впервые за много лет я обратился к богу весны Телепину. «О Телепин, — молился я, — снизойди к этому юноше, подобному тебе красотой, укрепи его тело, дай силы его душе, отврати от него врагов, исполни его желания, которые так скромны по сравнению с тем, что он сделал!» Но молитва не успокоила меня, а напротив, вдруг возбудила в моей груди тревожное чувство. Звёзды? Не только звёзды. Мне показалось странным, что Эйе, который вполне мог рассчитывать на доверие фараона, не явился к нему с посланием царя хатти. Эйе слишком много лет стоял у подножия трона и хорошо знал, что власть любого чати, даже если он воистину око, слух и к тому же рука царя, всё же несравнима с властью фараона, одним словом повергающего толпы к своим ногам, повелевающего миром и войной, спокойствием и тревогой в сердцах подданных. Не захотелось ли ему, царедворцу, самому попробовать власти на вкус, а не только обонять сладостный аромат её фимиама? И то, что в дело вмешалась старая кормилица Тэйе, могло обмануть юного фараона, но не меня. Я хорошо знал, что жена никогда не пойдёт против мужа, а если уж любит его, испробует любое средство ради его спасения. Эйе легко, ведь он знал, что, несмотря на некоторое охлаждение, путь от сердца царицы к сердцу Тутанхамона короток. Что-то во всём этом казалось мне странным, и, должно быть, это и тревожило меня. Но даже Эйе не захотел предать фараона и сам попал в хитро расставленную кем-то ловушку, во дворце явно есть кто-то, кто следит за всеми действиями молодого царя, и глаза его — глаза хатти. Тутанхамон должен быть осторожен, очень осторожен. Он опьянён своей победой над царедворцами и над самим чати, почитает эту победу важнейшей из всех, он молод и доверчив и не знает, на что порой бывают способны правители Сати. Алмазная пыль, невидимая глазу, укус маленькой ядовитой змеи, не говоря уже о тайном колдовстве и магии — они все пускают в ход, если ощущают опасность, и если фараон не сознает этого, глаза карлика Раннабу открыты, слух его насторожен, руки его держат наготове узкий и острый кинжал. Нужно, чтобы Тутанхамон взял меня с собой, когда отправится к войску, обязательно нужно! В пути может быть засада, да и любой вред фараону нанести легче, когда вокруг него только воины и телохранители, искусные в своём деле, но не способные предугадать тайной хитрости врага. И я снова обратился к Телепину: «О великий Телепин, снизойди и стань защитой...» Так я сидел, слегка покачиваясь, так молился я до тех пор, пока не увидел на небе бледный призрак утренней звезды. И вспомнив, что обещал разбудить фараона, я осмелился потревожить священный сон живого бога, тихо позвал его: «Твоё величество...» Он не проснулся, и тогда я, подойдя совсем близко, позвал громче: «Твоё величество!» На меня хлынул блестящий поток света, которым сияли его прекрасные чёрные глаза, моё сердце тёплым солнечным лучом и благодатным ливнем согрела улыбка, вспыхнувшая на его устах. Он приподнялся со своего ложа, на его лице не было и тени сна.

— Твоё величество, — сказал я, — на небе уже появились первые утренние звёзды. Прикажешь позвать слуг, чтобы облачить тебя в царские одежды?

— Не нужно, Раннабу. Поступимся обычаями, ты поможешь мне одеться, станешь для меня на сегодня и хранителем сандалий, и хранителем ожерелий... Сколько ещё времени до восхода солнца?

— Примерно час, твоё величество.

— Боги простят меня, если все положенные молитвы я вознесу, когда вернусь во дворец, — сказал Тутанхамон с улыбкой, — это я позволяю себе нечасто.

— Боги это знают, твоё величество.

Впервые в жизни исполнял я обязанности царского слуги и вызвал улыбку фараона своей нерасторопностью, застёгивая его золотой пояс и надевая сандалии из позолоченной кожи. Тутанхамон пожелал надеть золотую диадему с украшениями из сердолика, с подвесками в виде диска, обрамленного цветами, к каждому из которых был прикреплён золотой урей. Кажется, эту диадему я видел на нём только один раз, в день погребения Хефер-нефру-атона, и это отчего-то было мне неприятно, но противиться желанию фараона я не мог. Вопреки обыкновению, Тутанхамон на этот раз не взял с собой позолоченной трости и повелел мне не пристёгивать к его поясу кинжал, а также не захотел тратить время на умащение кожи драгоценными бальзамами и, зачерпнув из сосуда с благовониями, лишь несколько раз провёл кончиками пальцев вдоль висков. По его желанию я надел на его предплечья, запястья и щиколотки изящные золотые браслеты с инкрустацией из тёмно-красного камня, и на этом мой труд был закончен. Тяжело вздохнув, я признался фараону, что никогда в жизни не исполнял более трудного поручения и так изнемог, что мои руки стали подобны измочаленным стеблям папируса.

— Теперь я знаю, чего ты боишься, Раннабу, — засмеялся Тутанхамон, — если ты прогневаешь меня, сделаю тебя хранителем моих одежд.

Мы покинули дворец в тихий предрассветный час, когда ничто ещё не предвещало восхождения на небосклон золотого светила. Фараон сделал знак телохранителям, двинувшимся следом за ним: «Не нужно!» Мне стало не по себе, но, ощупав лезвие спрятанного за поясом кинжала, я успокоился. Ведь никто во дворце не знает, что фараон покинул свои покои и сошёл на берег Хапи, и неведомый предатель спокойно спит, в снах своих предвкушая щедрую награду царя хатти. И всё же я не буду спокоен до тех пор, пока фараон не прибудет в лагерь Хоремхеба. Стрелу войны, пущенную царской рукой, уже не остановит никакая сила. Через час отправятся в дорогу гонцы, и тогда... Но никогда ещё меня так не тревожили звёзды, склоняющиеся над землёй.

Каменные ступени лестницы, ведущей к берегу Хапи, казались влажными, они влажно блестели в сером предрассветном сумраке. Берег Хапи, заросший тростником, поманил к себе неожиданно тёплым молочно-белым облаком тумана. Туман! Явление его казалось необыкновенным, сродни нисхождению на землю вод небесного Хапи. Фараон удивлённо посмотрел на меня.

— Какой туман, Раннабу! Я никогда ещё не видел такого чуда... Похоже на облако курений, правда? И страшно коснуться его...

Мы спустились на несколько ступеней вниз. Туман ли приближался к нам, или мы приближались к туману, но он был уже так близко, что в него можно было погрузить руки. Браслеты на запястьях фараона неожиданно блеснули золотом, мы недоумённо обратили взоры к небесам — может быть, уже взошло солнце? Но на небе были видны только бледные тени умирающих звёзд, и я сказал, обращаясь к фараону, сказал совсем тихо, ибо присутствие утренних звёзд и тумана не позволяло тревожить их:

— Твоё величество, вот они, бледные тени сверкающих ночных светил, жестокие красавицы, которые манят влюблённых и обманывают их. Видишь, как много их на небе, как трудно солнечному лучу пробиться сквозь них? Они расплываются перед глазами, но эта ускользающая красота подобна топи болот, манящей к себе сочной зеленью и чудесными цветами.

— Неужели солнце не может разметать их своими лучами, как когда-то поступил вечноживущий Эхнатон с призраками мешавших ему богов? — задумчиво сказал фараон, и по его тону я понял, что он не ждал ответа. Неожиданный туман и на него нагонял тоску, и оба мы почувствовали вдруг, как серой змеёй обвивается она вокруг сердца. — Раннабу, что сулят мне эти звёзды? — тихо спросил Тутанхамон, не глядя на меня. Он вдруг закрыл глаза, крепко зажмурил их, потом вновь раскрыл широко, как будто перед ним проплыло какое-то видение. Я с тревогой посмотрел на него — может быть, нездоров?

— Твоё величество, может быть, лучше вернёмся во дворец? Ты очень бледен...

— Нет-нет, Раннабу, всё хорошо. Просто почувствовал слабость, наверное, туман тревожит меня... Но что ты скажешь о звёздах?

— Они тревожные, твоё величество. Лучше вернёмся во дворец! Я прошу тебя, твоё величество, очень прошу: будь осторожен! Враги ещё не побеждены, тайный предатель не найден. Я буду спокоен только тогда, когда ты окажешься в лагере Хоремхеба.

— Перестань говорить о печальных вещах, Раннабу. Дай мне полюбоваться последними звёздами! Что с тобой случилось сегодня? Ты напоминаешь мне старую кормилицу, которая вздрагивает от каждого порыва ветра и шороха тростниковой занавески!

Я принуждён был замолчать.

Мы стояли на той невидимой грани, которая отделяла реальный мир от зыбкого, призрачного мира тумана. Оттуда веяло теплом, и солнце было где-то здесь, за волнами тумана. Небо на востоке уже порозовело, но розовая краска вдруг показалась мне зловещей, как кровь, растворенная в воде. Сквозь призраки последних умирающих звёзд уже можно было увидеть образ первого солнечного луча, тонкий и острый, как стрела, изготовленная самым искусным мастером. Тутанхамон опустился на ступени лестницы, по его знаку я расположился у его ног, на несколько ступеней ниже. Мы оба смотрели уже не на обманчивые звёзды, а на краешек солнечного луча, который искал путь к нам сквозь эти звёзды и туман. Я украдкой взглянул на фараона, лицо его было задумчиво и печально. Из-за тумана не было видно другого берега реки, не было видно и дворца, человек мог ощутить себя совсем потерянным в крошечном мире, который колыхался и расплывался, скрадывая очертания вещей, очертания человеческой фигуры в двух шагах. Оба мы знали, что скоро, очень скоро туман рассеется и солнечные лучи зажгут на поверхности воды целые снопы света, блистающего всеми переливами драгоценных камней. Этого оставалось ждать совсем недолго, но сердце моё вдруг забилось так, что я в испуге приложил к нему ладонь. «Какая тоска, о боги, какая тоска!» — подумал я, и эта мысль отозвалась эхом в устах фараона. Его недавнее оживление исчезло без следа, тонкие руки беспомощно лежали на коленях, и я ощутил вдруг всё его громадное одиночество, одиночество совсем ещё молодого человека в мире грозных сил и грозных богов. Сейчас, перед свершением ещё одного решительного шага, который должен был укрепить его славу и раз и навсегда вернуть Кемет могущество единой мощной державы, он всматривался в лицо таинственного тумана, разделяя своё одиночество только с уродцем, обделённым судьбой, единственным, кому позволено было видеть священный сон владыки и его теперешнюю слабость. Впереди был длинный день, полный забот, и начаться он должен был с донесений глупых правителей областей, считавших фараона заинтересованным в количестве молока у рыжей коровы верховного жреца бога Тота или в урожае огурцов в третьем степате земли Буто. Ни одна звезда не могла предсказать ему количества великих и никчёмных дел, которыми он принуждён был заниматься, и ни одна звезда не могла разомкнуть кольца одиночества, которое — это я вдруг ясно понял — всё теснее сжималось вокруг него. Он, за шесть лет своего царствования сумевший поднять из праха поруганные святилища древних богов, окружённый любовью народа, жрецов и воинов, любимец женщин и верный друг, не умевший предавать, был вовлечён в гибельный круг великой власти фараонов в тот день, когда свершился его поспешный обряд бракосочетания с третьей дочерью Эхнатона, когда жрец Мернепта впервые приветствовал его как фараона, когда впервые у ног двенадцатилетнего мальчика с добрыми и удивлёнными глазами распростёрлись высшие сановники государства. Он, который едва ли мог мечтать о троне, стал владыкой Кемет, изнывающей в кольце внешних врагов, раздираемой междоусобицами, лишённой своих древних богов. Он взлетел вверх, высоко-высоко, к самому солнцу, на ещё не окрепших крыльях, и небесные светила вовлекли его в свой неумолимый круговорот, который мог завершиться только их угасанием или гибелью золотого сокола. Он задыхался от ветра, слишком сильно бьющего в грудь, и был слишком молод, чтобы понять истинное значение того, что он делал. Впервые дозволив себе разомкнуть уста, я тихо сказал:

— Твоё величество, божественный Тутанхамон, всё, что ты делаешь, уже сияет на небе среди бессмертных звёзд, всё уже занесено в свитки вечности, и даже если ты ничего больше не совершишь, этого будет достаточно, чтобы стать звездой в кругу бессмертных светил.

Он только улыбнулся мне в ответ, ласково и грустно. Где-то плеснула рыба, должно быть, показалась на поверхности реки и опять ушла в глубину, в своё сумрачное подводное царство. Тутанхамон поднялся, я встал тоже, и он положил руку мне на голову, которая приходилась чуть выше его пояса. Красавец и безобразный калека, мы стояли рядом, и у наших ног пенилось и клубилось колдовство тумана, сквозь который едва-едва просвечивала золотая пыль. Я посмотрел на Тутанхамона, он снова улыбнулся, его тонкие пальцы чуть-чуть взъерошили волосы на моей голове.

— Я спущусь к воде, Раннабу, поброжу немного по берегу Хапи. Иди во дворец, сделай приписку к моему посланию царю Митанни о том, что его внучка, царевна Ташшур, скоро порадует нас разрешением от бремени. Напиши ещё, что я желаю ему успеха в его борьбе с царедворцами, которую я уже выиграл. Если придёт Мернепта будить меня, убеди его в том, что меня не похитили и что я не проспал восхода солнца в объятиях красавицы. Сегодня у меня трудный день...

— Твоё величество, пойдём вместе во дворец!

— Что ты сегодня так тревожишься, мой звездочёт? Может быть, звёзды сказали тебе, что мне грозит опасность со стороны какого-нибудь крокодила, который нарочно для этого восемнадцать лет жил на дне Хапи? Никакие подводные чудовища уже не страшны тому, кто выдержал борьбу с самыми мудрыми, самыми преданными, самыми хитрыми советниками! Обещаю тебе, что не буду сидеть на берегу, задумчиво опустив ноги в воду, и не позволю крокодилу утащить меня на дно. Иди и исполняй приказ, а я скоро вернусь и прикажу гонцам отправиться в путь. Кстати, проверь, хорошо ли они снабжены всем необходимым для дальнего пути.

— Всё сделаю, твоё величество, только позволь мне позвать сюда телохранителей.

— Да что с тобой такое, Раннабу? Крокодилы, рыбы, змеи — что ещё? Птицы в небе? Или ты думаешь, что только твоё священное присутствие охраняет меня от любой опасности? Хорошо, позови телохранителей, если это успокоит твоё вечно волнующееся за меня сердце. Иди же, Раннабу. Солнце всё не может взойти, может быть, ждёт, когда фараон сделает к нему первый шаг?

Он тихо рассмеялся и шутливо подтолкнул меня в спину. Я поклонился, и Тутанхамон начал спускаться вниз, а я стал торопливо подниматься, боясь поскользнуться на влажных ступенях. Поднявшись немного вверх, я обернулся и увидел, что фараон помедлил некоторое время, прежде чем сделать последний шаг и оказаться в белом клубящемся облаке. Краешек солнечной ладьи уже показался на горизонте, и теперь владычество тумана казалось призрачным, обречённым на гибель. Тутанхамон вошёл в туман, и белые волны сомкнулись за его спиной.

Со всей быстротой, на какую только были способны мои короткие ноги, бежал я вверх по лестнице, торопясь исполнить не столько приказание фараона, сколько настойчивый приказ собственного сердца — позвать телохранителей, чтобы они следовали за фараоном, хотя бы и на некотором расстоянии. Скорей, скорей! Вот я уже наверху лестницы, и я могу быть спокоен, ибо никто не проходил мимо меня, и могу отдышаться, замедлить шаг, смирить своё слишком сильно бьющееся сердце. Вот подхожу я к высокой резной двери, вот открываю её с трудом, ибо она слишком тяжела, вот размыкаю уста, чтобы приказать телохранителям идти за фараоном, а самому отправиться выполнять поручение его величества, Гонцы уже ждут, они давно готовы отправиться в путь и ожидают только приказа фараона, и когда стрела будет пущена, никто уже не вернёт её обратно. Я обернулся и увидел, что туман понемногу рассеивается, вот-вот увижу фараона, но никого не увидел, должно быть, у самой воды туман был ещё густым и плотным. И вдруг до моего слуха донёсся слабый шум и вслед за этим тихий вскрик, от которого холодный ужас пополз по всему моему телу, ослабели колени, закружилась голова... Не помня себя, я бросился вниз, туда, где ещё клубились остатки тумана. Я услышал глухой стон, и бешеный стук сердца едва не помешал мне преодолеть несколько оставшихся ступеней. Теперь я уже знал, что увижу...

Тутанхамон лежал на прибрежном леске, странно согнувшись, обхватив голову руками. Он делал слабые попытки опереться на локти и встать, но, чуть оторвав голову от земли, вновь опускал её с глухим стоном. У меня не было ни времени, ни сил размышлять над тем, что произошло здесь, на берегу, во время моего отсутствия, — я бросился к юноше, перевернул его на спину, на меня глянули измученные, страдающие глаза.

— Помоги мне, Раннабу, — прошептал он, — помоги мне...

Карлики нередко бывают очень сильны, я тоже был силён от природы, к тому же отчаяние ещё укрепило мои мускулы, и я сумел поднять фараона и помочь ему встать на ноги. Обхватив его за талию, подставив свои крепкие плечи, я повёл, почти потащил его к лестнице. Он дышал тяжело и прерывисто, я понимал, что вот-вот он потеряет сознание, и я, надрываясь, тащил его вверх по каменной лестнице ко дворцу, где первый же стражник, увидев нас, немедленно бросился бы на помощь. Но первым увидел нас не стражник, а старый жрец Мернепта, который появился на вершине лестницы и бросился к нам, издав короткий горестный возглас. Он подоспел как раз вовремя, чтобы подхватить на руки потерявшего сознание юношу и понести его наверх, прижимая к груди, как ребёнка. Я слышал, как он шептал: «Мальчик мой... мальчик...», и глаза мои наполнились слезами. В этот миг взошло солнце и зажгло алым огнём драгоценные камни на браслетах Тутанхамона, и совсем неживой, почти прозрачной показалась бессильно свесившаяся рука, охваченная этим огнём. В ужасе бросились к нам стражники, слуги, раздались испуганные крики, возгласы, поднялся шум, от которого, казалось, должен был рухнуть дворец. Кто-то бросился за придворными врачевателями, кто-то стал зажигать курения перед статуями богов, но большинство людей металось без толку, охваченные паникой и безумным отчаянием. Мернепта внёс фараона в его покои и опустил на ложе, и тогда только он обернулся и посмотрел на меня с таким отчаянием, что я не смог выдержать взгляда старого жреца. Тысячу раз я проклял себя за то, что оставил фараона, что позволил ему спуститься одному к берегу Хапи, что не сделал телохранителям тайного знака следовать за нами, когда мы только вышли из дворца. Но теперь всё это не значило ровным счётом ничего, всего этого просто не существовало ни для кого, кроме несчастного карлика Раннабу, принуждённого оставаться наедине с его отчаянием. Ещё там, на берегу, я увидел окровавленный камень, обыкновенный камень, которым и был нанесён удар по голове, страшный удар, рассёкший кожу и причинивший неизвестные тяжкие повреждения, предательский удар, удар со спины... Кто нанёс его? Где скрывался человек, улучивший тот миг, когда фараон остался один?

Старый жрец опустился на колени, приложил руку к груди Тутанхамона, потом снял с его шеи многоцветный воротник-ожерелье, чтобы облегчить дыхание, велел принести холодной воды, мягкого белого полотна, трав, останавливающих кровотечение. Пока исполняли это приказание, кто-то успел доложить о случившемся царице, она прибежала из своих покоев и бросилась к ложу фараона. «Что с тобой? Что сделали с тобой, любимый?» Старая кормилица Тэйе, вбежавшая следом за ней, обхватила её за плечи, прижала к своей груди, увела, почти оттащила от ложа Тутанхамона. Кто-то тронул меня за плечо, я обернулся и увидел царевича Джхутимеса. «Раннабу, что случилось? Что с фараоном?» Что я мог ответить? Я услышал голос Эйе, глухой, странный голос, в нём звучали тревога и боль, я поднял глаза и увидел его лицо, смертельно бледное, лицо постаревшего отца...

Мернепта никого не замечал. Стоя на коленях у ложа, он одной рукой сжимал запястье Тутанхамона, а другой гладил его по щеке, как захворавшего ребёнка. «Мальчик мой, мальчик!» Я стоял рядом, я слышал его горестный шёпот, я видел смертельно бледное лицо фараона, я вонзил ногти в свою грудь, чтобы облегчить боль, рвущую её изнутри. Вот донеслись до меня звуки молитв и заклинаний, вот послышался жалобный женский крик, вот закричал кто-то, обращаясь к небесам: «Боги, боги!» Ни призыва, ни мольбы не было в этом крике, одна только бесконечная ярость, и с уст моих сорвался древний вопль моего народа, вопль затерянных в бесконечных степях племён, обращённый ко всем богам и к тому, кто допустил злодейство: «Ай-я! Ай-я!» Но не только мои кулаки сжимались в бессильном гневе и не только мой крик источал скорбь и гнев, их было много, и царь хатти должен был услышать и содрогнуться за двойными стенами своей проклятой Хаттусы. Я вдруг почувствовал, что мои руки влажны, и, взглянув на них, содрогнулся, хотя увидел то, что должен был увидеть: на моих ладонях и пальцах, даже на моих браслетах была кровь, царственная кровь Тутанхамона....

ЖРЕЦ МЕРНЕПТА

Он жил ещё долго, мой мальчик, мучительно долго — целый день и целую ночь. Жестокий удар, нанесённый обыкновенным камнем, был так силён, что ничто уже не могло вернуть несчастного юношу к жизни, даже вмешательство богов, к которым возносили молитвы жрецы и народ во всех святилищах Мен-Нофера и окрестных поселений, до которых долетела уже горькая весть.

Тутанхамон, мой мальчик, при рождении которого я читал заклинания, мальчик, чья любовь была единственной отрадой моего Ба и моей одинокой старости, умирал у меня на глазах, умирал в кольце зажжённых светильников, в облаках благовонных курений, умирал совсем молодым, прекрасным и полным здоровья и силы. Несколько раз он открывал глаза, несколько раз приоткрывал губы, словно собирался заговорить, и тогда я наклонялся к нему и спрашивал: «Скажи, кто был с тобой? Кто ударил тебя, мой возлюбленный, мой божественный фараон, мой мальчик, солнце моего сердца? Скажи, кто?» Но он не мог ответить, и только глаза его выражали безмерное страдание, которое он переносил как воин, без единого стона. Я спрашивал: «Скажи, кто это? Эйе? Маи? Раннабу? Туту? Маху? Закрой глаза, если услышишь имя злодея, дай мне знать, кто разбил моё сердце на тысячи мелких осколков!» Но он ни разу не закрыл глаз, хотя от слабости с трудом держал их открытыми, крепился изо всех сил, чтобы невольной слабостью не обречь на смерть невинного. Несколько раз он терял сознание и уже был похож на того, кто отправляется в путешествие к вратам Аменти. Жизнь угасала в нём, как угасает на небосклоне призрачная утренняя звезда, уходила медленно, но беспощадно, уносила с собой зрение, слух, осязание, час за часом отнимала частицу дыхания, и последние несколько часов он уже не открывал глаз, только дышал тяжело и прерывисто, и вот дыхание стало затихать и наконец замерло, и в груди остановилось благородное сердце, чистое и доброе сердце великого фараона, молодого и прекрасного, как солнце, свет которого отныне должен был освещать лишь его Дом Вечности. Страшно, отчаянно закричала царица Анхесенпаамон, и дворец наполнился воплями и рыданиями, которые выплеснулись за его пределы и потекли по улицам Мен-Нофера, зажигая огни в домах, будя спящих горожан. И не было в ту ночь дома, в котором не оплакивали бы безвременную кончину божественного фараона, любимца Кемет, бывшего для своих подданных сладостным дыханием северного ветра и тёплым солнечным лучом. А наши лица поистине окаменели от горя и казались менее живыми, чем навеки застывшее прекрасное лицо молодого властителя, который уже смотрел на нас откуда-то издалека, оттуда, где никто не мог очутиться раньше положенного богами срока. Жрецы, окружившие ложе умершего владыки, монотонно читали главы из «Книги Мёртвых»[149], и светильники горели ровным светом, разрушая ночную мглу, но бессильные развеять мрак смерти. Мой взгляд случайно упал на один из светильников, и я содрогнулся — две крошечные раскрашенные фигурки фараона и царицы, заключённые в слое полупрозрачного алебастра, протягивали друг к другу руки и улыбались, более живые, чем все мы. И тогда я погасил светильник, и образы юных властителей Кемет исчезли.

С наступлением вечера золотая погребальная ладья, на которой покоилось тело фараона, отплыла на западный берег Хапи, в Город Мёртвых. Волны великой реки несли множество цветов, которыми жители Кемет в последний раз выражали свою любовь к фараону, и в волнах отражался свет больших и маленьких факелов, превращая Хапи в поток сплошного света. Эйе, Джхутимес и я находились на палубе погребального судна, ибо нам предстояло перенести погребальное ложе через порог заупокойного храма, где семьдесят дней должны были готовить фараона к путешествию в Страну Запада. В последний раз могли мы видеть его лицо, такое прекрасное и в смерти, ставшее совсем юным, ибо исчезла с него печать взрослой усталости и тяжких ежедневных забот. Его величество покоился на золотом ложе в полном церемониальном облачении, окружённый букетами и венками. Один из них — я видел это собственными глазами — был сплетен руками безмерно скорбящей Бенамут, другой — руками бедной митаннийской царевны. «Мальчик мой, возлюбленный сын мой, — шептал я ему, — прости меня, недостойного, того, кто не уберёг тебя, кто не призвал на себя твою гибель, кто не принял на себя удара, отнявшего солнце у Кемет! Прости меня, дряхлого старика, провожающего тебя к Месту Правды, того, кто должен был опередить тебя на много лет. Прости...» И я смотрел, смотрел на его черты, которые вскоре должны были навек скрыться под золотой маской, стать ликом воссоединившегося с Осирисом, ликом бессмертного божества. И, поправляя на груди его ожерелье, касаясь украшений на диадеме, я ощущал безжизненность его тела, воистину прекрасного сосуда прекрасного сердца. Мне хотелось в последний раз приласкать его, в последний раз выразить свою бесконечную любовь к нему, и я смотрел, всё ли сделали для моего мальчика жрецы, обряжавшие его, не забыли ли они что-либо из того, что любил он при жизни? Вот золотая диадема с украшениями из сердолика, вот ожерелье из золотых и тёмно-синих фаянсовых бус, вот перстень с печаткой, на которой изображена лунная барка — точно такой же подарил он нежной и прекрасной Бенамут, дочери скульптора Хесира, с которой провёл свою последнюю ночь. Вот кинжал из золота особой закалки, вложенный в роскошные ножны с изображёнными на них сценами охоты, которую он так любил и на которой бывал так удачлив.. Вот браслет из слоновой кости, на котором животные пустыни, как живые, глядят друг на друга и на охотника, готового поразить их копьём, — этот браслет надела на ручку маленького царевича вечноживущая Нефр-эт, и теперь он сопровождает его в загробное царство. Вот ещё один браслет из маленьких скарабеев, с узором из цветов — он был поднесён его величеству царевичем Джхутимесом в день празднования нового года... Нет, ничего не было забыто преданными и любящими сердцами, обряжавшими своего господина для путешествия к вратам Аменти! Я смотрел на прекрасное лицо юноши, похищенного смертью, с которого уже исчезли следы последнего земного страдания. Вот маленький шрам на щеке, возле левого уха — его оставил наконечник боевой палки, это было во время военных занятий... Вот едва заметный след хананеянской стрелы на руке, чуть пониже локтя. Вот длинные ресницы, поражавшие своей красотой, придававшие такую выразительность взгляду молодого фараона. Они опущены и не трепещут, и под ними — неподвижный взгляд, неподвижное чёрное озеро... Рука моя, дрогнув, коснулась губ Тутанхамона, единственного, что ещё казалось живым на застывшем лице. И мне не верилось, что никогда, никогда больше не увижу я его улыбки, так часто обращённой ко мне, что губы эти навсегда останутся сомкнутыми, строгими и прекрасными. Встретимся ли мы там, на полях Налу, и смогу ли я и в загробном мире быть верным слугой моего возлюбленного фараона, я, недостойный жрец Мернепта, посмевший смотреть на солнце после того, как погасло солнце Кемет?..

Вот и свершилось то, чего не должно было свершиться, вот затворились тяжёлые ворота заупокойного храма, и я расстался с моим мальчиком, моим возлюбленным сыном, свидеться с которым мог теперь лишь в царстве Осириса. Страшный вопль народа потряс стены храма, когда в последний раз блеснуло золотое шитьё ложа, когда жрецы с закрытыми лицами приготовились замкнуть тяжёлые ворота. И вопль этот сопровождал обратный путь золотой ладьи, хотя на ней не было уже фараона. Военачальник Джхутимес, принадлежащий к царской семье, и мы, два жреца, связанные с ней узами не менее священными, чем кровные, стояли возле опустевшего царского шатра, не глядя друг на друга, не размыкая уст. В полном молчании достигли мы дворца, в полном молчании совершили все полагающиеся обряды, и когда удалились к себе, каждый из нас долго ещё мог слышать крики и рыдания людей, оплакивающих своего фараона. Я знал, что не смогу заснуть, я знал, что должен обратиться к звёздам. Приказав подать носилки, я велел отправляться к храму Пта, с крыши которого обычно вёл свои наблюдения. Когда я садился в носилки, какая-то маленькая уродливая фигурка вынырнула из темноты, и я узнал карлика Раннабу. Жестом я пригласил его сесть рядом со мной, и он так же молча поблагодарил меня кивком головы. Мы проделали путь до храма в полном молчании и молчали, поднимаясь на крышу храма, над которой распростёрлось во всей своей красоте и бесконечности звёздное небо. Долго стояли мы, глядя на беспощадные звёзды, которые не могли ни назвать нам имя убийцы, ни вернуть нас в то время, когда ещё можно было стоять вот так на крыше храма, ощущая близость молодого фараона, когда можно было видеть живой взгляд его блестящих глаз и ощущать живое тепло его руки. Потом Раннабу тихо сказал:

— Царица Анхесенпаамон запёрлась в своих покоях и никого не хочет видеть, только глядит, не отрываясь, на алебастровый светильник, который не разрешает погасить. Глаза её безумны, она онемела от горя. Что теперь ожидает её? Кого бы она ни выбрала себе в мужья, второго такого повелителя у нас не будет. Она ещё не думает об этом, но завтра уже придётся подумать. И мне кажется, я знаю имя будущего фараона...

— Мне всё равно, кто теперь будет фараоном. Для меня великая река превратилась в высохшее русло, и я увидел обращённый к нам лик чудовищ Аменти. Я уже стар, Раннабу, и, к счастью, мне недолго осталось жить. А ты можешь воспользоваться случаем и покинуть дворец.

Раннабу тяжело вздохнул и развёл руками.

— Куда же я пойду? Моя родина далеко, и на ней никто не ждёт меня, встретят лишь позор и унижения. Я подумал когда-то, что останусь с фараоном до конца, и я не покину его и в смерти, ибо он одарил меня бесценным сокровищем — любовью и доверием. И у меня никогда не будет другого такого господина...

— Сохрани свою одежду, Раннабу, на которой осталась кровь фараона, и отдай её мне. Я очень прошу тебя...

— Я сделаю это, Мернепта.

Вдали послышался женский плач, к нему присоединились другие голоса, мужские и женские, и мы поняли, что в каком-то доме неподалёку тоже произошло несчастье, угасла чья-то жизнь. Вдруг мне отчего-то вспомнились давние слова Раннабу о том, что человеческая память лучше сохраняет имена разрушителей, чем тех, кто поднимает из праха поверженные руины. «Пройдёт время, — подумал я, — и Кемет забудет имя того, кого так любила и так горько оплакивала, а сохранит память о смельчаке Эхнатоне, разрушившем святилища неугодных ему богов. Кто бы ни вступил на престол Кемет, ему осталось сделать совсем немного, ибо всё уже сделал юноша Тутанхамон». И так горько стало от этой мысли, что слёзы увлажнили мои давно уже потускневшие глаза.

— Кто-то не хотел, чтобы началась война с хатти, — тихо сказал Раннабу, — кто-то всеми силами пытался помешать фараону двинуть войска к границам Ханаана и прийти на выручку царю Митанни. Кто-то рассчитывал, что молодой фараон не устоит, что его легко будет заставить переменить своё решение, кто-то пытался перехватывать гонцов и действовать через близких фараону людей, ибо он постоянно слышал о нежелательности и невыгодности войны с Супиллулиумой. Ничто не помогло, и враг прибег к последнему средству; улучив миг, использовав то, что было под рукой, ибо это было последнее, что могло удержать в полёте стрелу войны. Но кто же рассказал этому тайному врагу о том, что Хоремхеб уже отправился в путь, что фараон собирается послать гонцов к царям союзных государств и объявить войну хатти? Я всё время размышляю над этим — кто? Выдать тайные намерения фараона мог и человек, преданный ему, ибо враг мог вкрасться к нему в доверие, мог опутать тайными сетями обмана, ведь это могла быть и женщина, которой неведомо коварство искушённых людей.

Плохо то, что мы никогда не увидим лица убийцы, даже если узнаем его имя, потому что он, скорее всего, давно уже покинул дворец... Кстати, божественный отец, не припомнишь ли ты, кто отсутствовал на церемонии прощания во дворце?

— Не припомню, Раннабу. Я ни на кого не смотрел...

Раннабу горестно вздохнул.

— В этой толпе и впрямь трудно было рассмотреть лица придворных, и я не поручусь, что видел или не видел Маи, Миннехта, Туту или Небутенефа. И всё же, всё же... — Карлик покачал головой, потом посмотрел на звёзды и снова опустил голову. — Как мог я оставить его одного на берегу, как мог допустить, чтобы... — В его голосе послышались мне сдерживаемые рыдания, и, хотя сердце моё разрывалось от горя, я хотел утешить его.

— Ты не мог ослушаться приказа фараона, Раннабу. И я, я сам поступил бы так же.

Раннабу только покачал головой.

— Где был тот человек, что нанёс удар? Он должен был следить за нами и действовать очень быстро, ибо не мог знать, что я не успею позвать телохранителей. Он подошёл сзади, фараон не видел его. Кто встретил нас, когда мы вошли во дворец?

— Не помню.

— Потом вошли Эйе, Джхутимес, Маи, ещё Яхмес, Ипи, Сеннехеб, Амени... Не знаю! Не помню! — Карлик в отчаянии потёр лоб. — Смотрел только на фараона, не видел тех, кто входил и выходил, думал только об одном, проклинал себя... Кто же теперь вернёт этот миг? Кто?

— Отчего ты уверен, Раннабу, что тайный враг фараона нанёс ему страшный удар своей рукой? Это мог быть подкупленный стражник, телохранитель, раб...

— Этот человек, если только он не собирается взойти на трон Кемет, понимает, что в случае раскрытия тайны ему грозит страшная, мучительная казнь, от которой ещё не спасался ни один человек, к тому же при дворе Супиллулиумы его ждёт щедрая награда. Его величество Небхепрура Тутанхамон не отдаст приказа о переходе границ Ханаана, не объявит войны хатти, и Хоремхеб целые сто лет может простоять на границах, не делая ни единого шага. Всё сбылось! Супиллулиума может торжествовать победу, ибо теперь никто не придёт на помощь царю Митанни, никто не станет угрожать двойным стенам Хаттусы. Кто-то вовремя нанёс удар, который остановил бег колесниц войска Кемет... И всё-таки я должен узнать, кто совершил это злодеяние, должен! — Раннабу с силой ударил кулаком по каменной ограде, которая приходилась ему как раз по росту. — Ты очень любил его величество, божественный отец, я тоже. И пока в жилах Раннабу течёт кровь, убийца фараона не будет чувствовать себя в безопасности! Я отправлюсь за ним в погоню, я обыщу всё царство Хатти, от хижин до дворцов, вот этим кинжалом, тем самым, который не сумел защитить Тутанхамона, свершу возмездие. Мернепта, это будет так, хотя бы мне пришлось провести в поисках двадцать лет и найти убийцу, когда оба мы уже будем глубокими стариками. Это будет так! Если я остаюсь жить, то только для этого!

Кто-то принялся отчаянно стучать в ворота храма, и несколько младших жрецов со светильниками в руках бросились отворять. Мы с Раннабу недоумённо и встревоженно переглянулись — не случилось ли новое несчастье? И когда по лестнице к нам взлетел мой верный слуга Пареннехеб, задыхающийся и покрытый пылью, мы были уже готовы услыхать из его уст нечто неприятное, только неприятное, ибо не было на свете ничего страшнее уже свершившегося. Пареннехеб даже не поклонился, так он был возбуждён, и мы с трудом разобрали его слова:

— Совет верховных жрецов, собравшихся в храме Амона, провозгласил фараоном отца бога Эйе, который выполнит все погребальные церемонии уже не в качестве верховного жреца, а преемника Осириса Тутанхамона! Он предложил молодой царице разделить с ним трон, и она... она согласилась!

Раннабу пожал плечами.

— Этого следовало ожидать — за неимением наследника кто имеет больше прав на престол, чем бесконечно преданный царскому дому отец бога Эйе? А царица Анхесенпаамон... Что ж, ей всего семнадцать лет, она одинока и несчастна. Ты меня не удивил этим известием, Пареннехеб.

Я тоже не был удивлён, теперь мало что на свете могло удивить меня. Потрясённый нашим равнодушием слуга растерянно поклонился и уже начал спускаться вниз по лестнице, как вдруг, вспомнив что-то, вновь обернулся к нам.

— Ещё одна новость, божественный отец, уж не знаю, плохая или хорошая... Исчез из дворца один высший сановник, приближённый его величества, исчез без следа, бежал поспешно, в покоях его беспорядок...

Раннабу вдруг напрягся, как готовящийся к прыжку зверь, рука его стиснула рукоятку висевшего на поясе кинжала.

— Кто? — яростно выкрикнул он. — Кто?!

Пареннехеб недоумённо посмотрел на него.

— Господин Туту, бывший верховный жрец Дома Солнца.

1998—1999 гг.