Туз пятой масти

ЗАСЛАВСКАЯ

– Казимеж Омерович достойно закончил Академию изящных искусств, даже отличился своей дипломной работой и, по мнению знатоков, был многообещающим художником. После столь блестящих прогнозов его отец, заводчик экспортных норок в деревне Кобылка, построил для сына замечательную мастерскую, достойную настоящего художника, пусть у любимого чада будет все, что надо…

Адвокат рассказывал монотонным, бесстрастным голосом, словно читал судебные материалы, а мои мысли занимала Дорота. Дела у девочки обстояли все хуже и хуже. Не знаю, доплетется ли она до аттестата. Учебу Дорота окончательно забросила, и не похоже, чтобы собиралась исправлять положение. Выезжает на эрудиции, нахальстве и вранье… Я с ужасом обнаружила, что дочь начала врать.

– …а любимому чаду исполнилось уже двадцать пять. – Я с трудом сосредоточилась на словах адвоката. – Казимеж шлялся по ресторанам, швырялся деньгами и без устали разглагольствовал о муках творчества и артистической хандре. Родитель гордился сыном, без счета выдавал деньги, а под стеклянной крышей мастерской белели пустые полотна и несколько начатых, но так никогда и не законченных эскизов. Зато натурщицы налетали тучами, молодые художники и прочая богема каждый божий день устраивали пьянки. А Казик Омерович по-прежнему много обещал…

В нашем доме тоже много лет толпится молодежь, но только сейчас с Дороткой начало твориться что-то невообразимое. В то утро, когда дочь пришла с разбитой головой, я очень хотела ей поверить, но потом оказалось, что никакой дружеской вечеринки не было. Так где Доротка провела всю ночь? И я, мать, не посмела ее расспрашивать из боязни, что тайное наконец станет явным и мой мир рухнет. Доротка явно о чем-то догадывается, но откуда она могла узнать правду?..

Снова волной накатил размеренный голос адвоката:

– Время шло, коллеги Омеровича становились известными. Казимеж перекинулся на керамику. Папочка выложил несколько тысяч, и в мастерской появилась печь для обжига. Теперь вместо полотен повсюду валялись уродливые черепки – вот и все перемены. После глины, фаянса и фарфора настало время экспериментов в скульптуре, но разочарованный родитель усомнился в гениальности сына и велел тридцатилетнему лоботрясу начать наконец добывать средства на жизнь своим трудом. Оскорбленный скупостью старика, художник порвал с семьей и… расстался с клеймом «многообещающего» таланта. Теперь он уже ничего не обещал, брался за разные халтуры, продал свою печь для обжига керамики, а когда проел деньги, испарились все его приживалы. Перестал он и бывать в модных ресторанах, а в некоторых кругах это равнозначно смерти.

Через год молодой Омерович выплыл снова и показал когти. На выставку его работ из любопытства пришли давние коллеги и знакомые. Омерович всех поразил! Он представил стиль, какого от него не ожидали. Казимеж устроил выставку резьбы по дереву, знатоки и критики в один голос заявили, что стилизованные примитивные скульптуры из липовых чурочек говорят о несомненной творческой индивидуальности. В них было нечто, что отличает произведение искусства от самого хорошего ширпотреба…

Слава согрела Казика Омеровича своими солнечными лучами. Его скульптуры становились известны, фамилию упоминали в газетах, старый Омерович снова поверил в своего сына и развязал мошну. Казик снова гулял в ночных ресторанах, его работы раскупались и приносили неплохой доход.

Бомба взорвалась через несколько месяцев… Обнаружился старик, который был «негром» Омеровича. Казимеж познакомился с ним, скитаясь в Бещадах, когда отец перестал снабжать его деньгами. Поскольку приближалась зима, старик дал себя уговорить перебраться в город и переехал к Омеровичу, вместе со своими работами. Именно эти деревянные скульптуры Омерович и предъявил как плоды своего таланта. Вкусив успеха, Казик принялся беспощадно эксплуатировать старика. Доходило до того, что запирал беднягу на ключ, когда приходили гости. Неграмотному художнику он платил гроши, несколько злотых за скульптуру, да еще и вычитал за стол, квартиру, табак и самогонку, потому что старик любил выпить…

Афера наделала много шуму среди художников, старший Омерович обратился за помощью к моему коллеге, вот почему я так хорошо знаю эту историю. До суда не дошло, потому что старший Омерович откупился от деда. Ну а Казика вышвырнули из Союза художников, и он снова пропал из виду.

Чего еще я могла ожидать от человека, который общается с Банащаком? Бог свидетель, я предполагала нечто худшее, и рассказ адвоката меня совсем не удивил.

Только вот что Омерович делает у Банащака? Сутенер и мошенник – что может дать такой союз? Сутенер и мошенник в Спиртовой Монополии… Я уже знала, что Банащак вовсе не владелец «Омара», а кладовщик на заводе.

А в моем доме творилось недоброе. Прежде всего Доротка. Я боялась влияния Омеровича, поэтому попросила Анелю, чтобы та присматривала за девочкой во время моего отсутствия. От мысли, что моя дочь живет под одним кровом с этим авантюристом, я места себе не находила.

Анеля оказалась талантливой шпионкой, и я не чувствовала никаких угрызений совести на этот счет. Любым способом защитить мою маленькую…

К счастью, Доротка не сообразила, что все ее разговоры с Омеровичем подслушивает Анеля, мне же стало спокойнее. Девочка не попалась на обаяние этого жиголо.

Но в связи с Доротой меня гораздо больше встревожила новость, которую принес не кто иной, как Банащак. Как-то раз Казимеж Омерович повел ее в «Омар», а потом моя девочка отправилась туда сама. Что она там искала? Не Омеровича же, которого всегда может найти дома? С тех пор меня не переставали терзать дурные предчувствия.

Банащак выгнал девочку из кафе и запретил ей появляться в «Омаре». Сделал он это не слишком тактично, сам признался. Если уж Банащак так считает, воображаю, как это восприняла Дорота. Но из двух зол… Девочка не должна ходить в это подозрительное место. Невольно я почувствовала благодарность к Банащаку.

– Но как ты удержишь Омеровича? Как заставишь отстать от девочки?

– Уж не беспокойся, найду на него управу. У меня свои, безотказные способы. Даю тебе слово, а мое слово – не дым. – Стиль речей Банащака почти не изменился с послевоенной поры, но теперь, как я заметила, он больше не употреблял при мне нецензурных слов.

Его безотказные способы также не изменились, в чем я имела счастье убедиться. Был поздний вечер. Мы с Доротой сидели в библиотеке, когда из Парижа позвонил Адам.

Боже, как же редко вспоминала я теперь об Адаме, каким далеким, даже чужим казался он мне. Я была рада, что его нет в Варшаве. И как боялась его потерять! Нет, даже не так… Временами мне казалось, что я готова на что угодно, пусть на развод, лишь бы уйти, сохранив лицо, которое он знал двадцать лет. Чтобы далекое прошлое не замутило памяти о наших чувствах, нашей дружбе и обо всем, что нас связывало.

Уйти от Адама? Нет, не смогу, не сумею! Если уходить, то только в никуда. В голове у меня царил хаос. Сколько я еще выдержу?

В тот вечер после звонка отца Доротка словно оттаяла. В последнее время она стала холодной, сухой, замкнутой и… слишком взрослой.

Я тогда вздохнула чуть свободнее, у меня появилось иллюзорное ощущение, будто все вернулось назад, будто и не врывался в мою жизнь этот упырь.

Вот, рядом сидит мой милый ребенок. Ребенок! Подруга, взрослая, сложившаяся личность, человек думающий и с характером. В этом ведь есть и моя заслуга.

Это была моя дочь! Моя чудесная дочка, которая честнее и благороднее матери.

А минуту назад я разговаривала с мужем! С мужчиной, которого люблю больше жизни. Люблю таким, какой он есть, за всю нашу совместную жизнь у меня даже мысли не мелькнуло об измене. Я гордилась мужем, гордилась его умом, образованностью. Невзирая на высокую должность, которую занимал, ему удалось сохранить столько юношеской свежести, милой беззаботности, живости характера и независимости! Независимость была врожденной чертой его характера, как и стойкость. Адама не согнули никакие превратности карьеры, а ведь в трудные послевоенные годы по-разному бывало.

Лучшие черты характера мужа я находила и в Доротке. Но и его недостатки тоже: ослиное упрямство, порывистость, бурный темперамент, высокомерие.

Нет, мои близкие не были ангелами, с ними иногда приходилось трудно, но я любила безоглядно даже их недостатки и делала все, чтобы быть с ними на равных, чтобы жить вместе, а не рядом. Может, это плохо, что я жила только мужем и дочерью, молилась на них, как на икону. Именно из-за этой всепоглощающей любви меня сейчас терзает страх. Если Адам и Доротка уйдут, мой мир рухнет.

Я сидела в кресле с книжкой в руках, погруженная в свои мысли, не видя страниц, когда в библиотеку вихрем ворвалась Анеля и молча кинулась к телефону.

– Милиция? Тут нашего квартиранта лупят, а мы тут одни женщины, мужиков нету, это какая ж безнаказанность, чтоб среди бела дня, в хорошем районе… – выпалила она на одном дыхании, пока кто-то на том конце не усмирил ее.

Тогда она уже спокойнее продиктовала наш адрес и номер телефона.

– Кого, где бьют?! – Я ничего не понимала.

– Омеровича бьют, вот чего! У нашей калитки… кого ж еще? – Анеля никак не могла отдышаться.

Не успела я удержать Доротку, как она пулей выскочила из дома. Перепуганные, мы с Анелей бросились следом.

– Сволочи, мерзавцы, сейчас сюда милиция приедет! – отчаянно вопила моя дочь.

У Винярских открылось окно, хлопнули двери, на крыльцо выбежал Михал. По выложенной плитками дорожке загрохотали шаги – кто-то убегал. Все стихло.

Через пять минут прибыла патрульная машина, но под забором лежал и стонал один лишь избитый Омерович.

– Куда они побежали, вы видели? – допытывался сержант.

Дорота махнула рукой вдоль улицы. Сержант сел в машину и ринулся в погоню. С нами остался капрал.

Михал Винярский с милиционером помогли Омеровичу подняться, я велела отвести его в библиотеку.

Выглядел он ужасно, однако сознания не потерял. Я стянула с него одежду. Избили художника безжалостно, но никаких переломов я не заметила. По всему телу разливались чудовищные синяки.

Я обрабатывала его разбитое лицо, когда в библиотеку вошла Доротка. Закусив губу, она всматривалась в Омеровича широко раскрытыми глазами. Девочка и пальцем не пошевелила, чтобы помочь, – рухнула в кресло как подкошенная. Помогала мне Анеля.

– Вы можете говорить? – Капрал терпеливо ждал, держа наготове раскрытый блокнот.

Художник кивнул, но описать нападавших не смог. На него набросились двое, налетели сзади. Дело происходило возле самого дома, там, где деревья отбрасывают особенно густую тень. Ударили по шее, повалили на землю и принялись избивать.

– Они что-нибудь говорили?

– Да… «сукин сын», – скривился наш квартирант.

– Коротко и ясно, – хмыкнул капрал. – И больше ничего?

Нет, больше ни одного слова.

– У вас есть с кем-нибудь счеты, может, вы перешли дорогу каким-нибудь уголовникам?

– Пан капрал! – возмутился Омерович. – Я художник, а не бандит! Вместо того чтобы искать хулиганов, которые нападают на порядочных людей, вы мне здесь допрос устраиваете, словно это я преступник.

И тут меня осенило! Ведь это и есть «безотказный способ» Банащака.

Неужели он велел своим подручным отколошматить Омеровича? Или сам не погнушался отделать нашего постояльца, вот тот и уверяет, будто не разглядел никого.

Хотя нет… Банащак не стал бы попусту рисковать. В те времена, которые мне хотелось бы навсегда вычеркнуть из памяти, недостатка в помощниках с пудовыми кулаками он не испытывал.

Неужели он защищает мою дочь? При мысли, что могло бы случиться, если бы в один прекрасный день Доротка перешла дорогу этому бандиту, у меня холодок пробежал по спине… Боже! Если этот подонок осмелится хоть пальцем тронуть мою девочку… Красный туман застилал мне глаза.

Я раздумывала, стоит ли поговорить с Банащаком. Нет! Их счеты меня не касаются.

А через несколько дней кто-то выбил стекло в кабинете Адама. На первом этаже на окнах всегда были решетки, но на втором… кому понадобилось разбивать стекло?

На первый взгляд никаких следов кражи, да там и не было ничего ценного, разве что библиотека юридической литературы.

Тем не менее, присмотревшись ближе, я заметила следы поисков, кто-то шарил среди книг.

Кабинет Адама мы всегда тщательно убирали, но так, чтобы все вещи остались на своих местах, как их положил хозяин.

За много лет мы к этому привыкли и уважали привычки Адама. Мы с Анелей дошли до такого совершенства, что ни один журнал, ни одна закладочка, ни один карандашик никогда не менял своего места. О нашей уборке свидетельствовала только идеальная чистота.

А теперь на полке с книгами отчетливо виднелись следы чьих-то поисков. Ведь никто из домашних (я сразу подумала на Омеровича) не стал бы выбивать стекла, чтобы забраться в комнату, которая никогда не запиралась на ключ.

Кто-то залез через окно? Но с какой целью? Почему именно в кабинет? Вскарабкаться на второй этаж… Ради чего? Не за Уголовным же кодексом, в конце концов. Что-то тут не так…

Мое внимание привлекла полка, где стояли антикварные книги из области уголовного права. Здесь имелись и библиофильские редкости, толстые фолианты, отпечатанные на пергаменте, переплетенные в сафьян, с узорными застежками. Адам очень любил эти старинные книги, часто хвастался ими перед друзьями.

Я достала каталог, чтобы проверить содержимое полки. Стоило мне переложить первый том с края, как перегруженная полка (возможно, она давно уже держалась на честном слове) рухнула вместе с книжками.

Я собирала реликвии, старательно осматривая, не повредились ли страницы, – Адама бы хватил удар. К счастью, ни одна из книг не пострадала. Я сверилась с каталогом – все было на месте.

– Ты что-нибудь переставляла на этой полке? – спросила я Анелю.

– Упаси Господь! Что ж я, не знаю нашего хозяина? А стекло какая скотина выбила? Небось, кто-нибудь оставил окно открытым, вот сквозняком-то… – Она укоризненно покачала головой.

Окно было закрыто, но я предпочла, чтобы Анеля грешила на порыв ветра, который и выбил стекло.

Доротка, осмотрев полку, пожала плечами:

– Вызови столяра, надо это починить… Стекло? Сама вижу, тут не медитировать надо, а стекольщика искать.

Я брякнула что-то насчет взломщика.

– Мать, ты начиталась детективов? Опомнись! – Она пригляделась ко мне и обняла меня каким-то покровительственным жестом, чего я раньше за ней не замечала.

«Нервы у меня на пределе, – подумала я, – вот и мерещится черт знает что». Но выбитое стекло и рухнувшая полка не давали покоя. Не знаю почему, но списать все на совпадение не получалось. Я решила спросить Омеровича.

– Проше пани, что вы! – Он излучал оскорбленное достоинство. – Разве я похож на человека, который вламывается в чужие комнаты? – Действительно, внешность у этого мелкого мошенника была вполне пристойная, но я-то знала, что скрывается под маской.

Это незначительное событие продолжало терзать меня. Подумав, я пришла к выводу, что нужно обратиться к Банащаку, хотя сам вид этого человека был серьезным испытанием для моих нервов.

В «Омаре» я его не застала. С трудом вытянула у барменши, пани Биси, его адрес. Она смотрела на меня как на врага, наконец пробурчала название улицы и номер дома. Потом дала номер телефона и посоветовала сначала позвонить.

Банащак явно не жаждал встречи. Я настаивала, не понимая, что за всем этим кроется, неизвестность наводила на самые худшие мысли. Наконец Банащак очень неохотно пригласил меня к себе.

– Черт возьми, мне совершенно наплевать, где ты живешь и как, если тебя именно это волнует. – Меня охватила ярость. – Но если я сама тебя ищу, наверное, есть причина. Приходи в «Омар»…

– Не могу, – простонал он, – я болею… – Только сейчас я сообразила, что он гундосит. – Поэтому приезжай ко мне.

– Ты пьян?

– Как тебе такое в голову пришло? – прогнусавил он.

Банащак открыл мне дверь, согнувшись в три погибели. Я не могла понять, что с ним такое. И только когда он провел меня в комнату, до меня наконец дошло.

Давно уже я так не радовалась. Огромным усилием воли сохранила серьезную мину, стараясь не расхохотаться ему в лицо. Бандитская физиономия была обезображена кровоподтеками. Разукрасили Банашака профессионально, со знанием дела.

Вот почему ему так не хотелось встречаться – не желал доставлять мне удовольствия. Самолюбие уголовника.

Непобедимый Мишура! Виртуоз кастета, король свинчатки! Прошли его времена. В бандитской среде выросло новое поколение, достойные преемники и грозные противники. Сколько ему сейчас может быть? За пятьдесят, наверное?

Это начинало становиться интересным. Почти одновременно хозяина и его подпевалу вывели из строя как минимум на полмесяца.

Может, Омерович отыгрался? Взбунтовался против тирании Банащака, решил отомстить?.. Дай Бог, друг друга угробят, аминь!

– Кто тебя так отдубасил? – Я не стала делать вид, будто не замечаю следов побоев.

– Попал в аварию, – буркнул Банащак. Стыдится. Когда-то он прекрасно владел стилетом, как же можно признаться в таком позоре…

– Разбил машину?

– А-а, мелочь… ты с чем пришла?

Я рассказала о выбитом стекле и разбросанных книгах.

– Ты не держишь слова или не способен контролировать своих сообщников, Мишура.

Наверное, напрасно я сделала ударение на его старой кличке. Он так и зашипел от злости.

– Ты сменила профессию? Так не ты одна, запомни! И не смей нос задирать, тоже мне столбовая дворянка! – Господи, и зачем я дразню этого мерзавца? – Что-нибудь пропало из твоего дома? Холера, кругом одно ворье, но ничего, наведу порядок!

Я не могла взять в толк, о чем он говорит.

– Ничего не пропало, но в своем доме я хочу жить спокойно! И имею право разорвать наш договор без предупреждения!

– Ты меня не пугай! С тобой у меня разговор короткий.

– Отчаявшийся человек на многое способен…

– Опомнись, если даже он и трогал твою полку, что такого случилось, холера ясная?!

– Ему сдали мансарду, а не весь дом! По какому праву твой шакал шарит в моих вещах?! Это ты ему приказал?

– Если он сделал что-нибудь не так, я с ним посчитаюсь, будь спокойна!

Банащак говорил про Омеровича так, словно понятия не имел, что тот тоже зализывает раны. Притворяется? Нет… Он и впрямь ничего не знает! Итак, художника избили не по приказу Банащака…

Неизвестно почему, но теперь история с разбитым стеклом показалась мне ерундой. И зачем я напросилась на эту кошмарную встречу? Только позже я поняла, что инстинктивно чувствовала опасность и старалась ее предотвратить.

– Слушай, – Банащак остановил меня в дверях, – ты не могла бы вколоть мне пенициллин?

– Как это? – не поняла я.

– Ну укол сделать… Посмотри, – он подтянул штанину и показал опухшую голень. – Я бы не стал просить, но ходить трудно, а гребаный докторишка отказался, сказал, и так пройдет…

– Ты тест на аллергию проходил?

– Проходил… этот коновал говорит, будто пенициллин мне вреден! На казенный счет все вредно, как же! Вместо пенициллина велел какую-то желтую дрянь в воде разводить и компрессы делать. Я бы ему такой компресс приложил!

– Если доктор сказал, что у тебя аллергия на пенициллин, то лекарство тебе противопоказано. Это не шутки, от аллергии даже умереть можно. – Профессиональная этика взяла во мне верх, хотя я от души желала Банащаку всего наихудшего. – Не сомневаюсь, что врач прописал тебе то, что нужно.

Вот же ирония судьбы! Я должна еще давать ему медицинские советы! Чтобы он снова мог воровать и калечить людям жизнь.

– Тебя бы, конечно, только обрадовало, если б я охромел, – прочел он мои мысли.

– Тогда какого черта спрашиваешь у меня совета?

Прежде чем мой мир погрузился в кромешный ад (самые худшие дни ждали меня впереди), я принялась хлопотать вокруг Доротки. В школе вроде бы стало получше. Конечно, она уже не была прежней отличницей, но двойки ликвидировала, а некоторые предметы даже вытянула на четверки. Сидя с разбитой головой дома, Дорота решила хоть немного наверстать упущенное, но надолго ее не хватило. Еще не истекли установленные врачом десять дней, а она снова начала пропадать из дома с утра до вечера, порой до глубокой ночи. Уговоры мои не действовали, а сцен я не устраивала – не верю в спасительный эффект домашних скандалов.

Как-то днем, когда Доротка, по своему обыкновению, куда-то исчезла, позвонил ее приятель Пиноккио. Без всякой задней мысли я спросила:

– Стефан, а почему из травмпункта вы не привезли Дороту домой?

В трубке воцарилась длинная, неловкая пауза. Я тотчас все поняла. Дочь солгала.

– А она ничего не… – пробормотал наконец Пиноккио, и я ни о чем больше не спрашивала. Наверняка он успел бы придумать какую-то отговорку.

Сказав, что дочери нет дома, я попрощалась и повесила трубку.

Открытие выбило у меня почву из-под ног. Неужели я ничего не знаю о собственном ребенке?

Что же мне теперь делать? Ведь Доротка уже взрослая, сформировавшаяся женщина. Выпороть ее я не могу – к тому же и не поможет. Поговорить? Но она не желает со мной разговаривать. Дочь перестала мне доверять, она больше не видит во мне друга, которому можно поведать самое сокровенное.

Но когда это началось? Неужели я проглядела предвестие этого грозного кризиса?

Память услужливо отмотала пленку назад. Меня не переставала терзать мысль, что перемены в Дороте каким-то образом связаны с появлением Банащака.

Это предположение и стало главной причиной, по которой я боялась – да, боялась! – поговорить с собственной дочерью. Если она догадывается, если она знает…

Как-то ко мне пришла Анеля.

– Я вам кое-что покажу! – сообщила она с заговорщицким видом и потянула в комнату дочери. Там она открыла ящик секретера. – Вот она, ученица-то наша!

– Не думаю, чтобы Дорота красилась, идя в школу. – Я с облегчением вздохнула и взяла в руки самую обычную косметичку. Помада, тушь, тени. И только-то?..

– А деньги у нее откуда? – Анеля сунула мне под нос флакончик духов. – Французские! Я проверила… Вы знаете, сколько все это добро стоит? Голова у нашей панны вскружилась, такие деньги неведомо за что!

– Наверное, тратит свои карманные…

Лак от Диора: сто пятьдесят, помада: сто пятьдесят… Я мысленно подсчитывала цены. Ничего страшного, все это умещалось в пределы карманных денег Доротки – она получала сто злотых в неделю.

В последнее время дочь стала копить свои карманные деньги с яростью Гарпагона. Я всегда возмещала ей траты на кино, театр, учебники, но теперь она помнила каждые двадцать злотых. Так, значит, все ее доходы поглощала косметика!

– И пани так спокойно на это смотрит? – Моя реакция явно разочаровала Анелю.

– Анеля, как ты нашла все это?

– Как, как… Просматривала ее вещи, кто-то же в этом доме должен за ребенком доглядывать!

– Я тебя прошу больше никогда этого не делать!

– Так ведь пани сама же…

– А теперь жалею, потому что ты слишком далеко зашла. Пожалуйста, впредь не трогай вещи Доротки.

– Ну как хотите, – обиделась Анеля. – Но ответственность перед Богом за людей в этом доме несу я!

Я никогда не считалась для Анели грозным авторитетом, порой она бывала упряма и своенравна, но мы с ней давно привязались друг к другу и ссорились крайне редко.

Несколько дней она дулась на меня, разговаривала сухо и холодно. А вскоре я сама поступила не лучше Анели.

Как-то раз возвращалась из клиники и рядом с Крулевской улицей в толпе углядела темноволосую голову Доротки.

В первый момент я даже не узнала дочь, так ее изменила новая прическа – коса была уложена в высокий узел, казавшийся слишком тяжелым для хрупкой, тонкой шеи. Я загляделась на девушку и не сразу поняла, что передо мной Доротка.

Дочь меня не заметила, а я бессознательно двинулась за ней следом.

Она свернула в проходной двор огромного дома, отделанного гранитом, вышла на площадь Домбровского и исчезла в дверях дорогого комиссионного магазина.

Что ей там понадобилось? Адам нередко привозил дочери подарки из-за границы, но в основном это были милые безделицы, сногсшибательными нарядами он ее не заваливал. Может быть, благодаря такому воспитанию Дорота не придавала тряпкам особого значения. Конечно, как всякая девушка, она любила красиво одеться, но модные туалеты никогда не стояли у нее на первом месте.

Дорота вышла из магазина и направилась в сторону Кредитной. Я повернула за ней. Дочь была погружена в свои мысли и не замечала меня. Уже опускались сумерки, а я держалась на приличном расстоянии.

Вскоре мы оказались у кафе «Новы Свят». Я подождала минуты две и вошла следом за Дороткой. В крайнем случае скажу, что решила выпить чашечку кофе.

Внутри было многолюдно и шумно. Дочь я увидела за столиком у окна. Напротив Доротки сидел молодой человек с темными, почти черными волосами. Боже, как она на него смотрела!

Я могла без помех наблюдать за ними – для моей девочки в этот момент не существовало никого, кроме этого брюнета.

Молодой человек показался мне знакомым. Где-то я его видела: это сосредоточенное выражение на лице, слегка раскосые темные глаза, привычка чуть наклонять голову набок…

Ну конечно! Это ведь Рамер! Конечно, Конрад Рамер, ординатор из первой нейрохирургии, по словам моего шефа, очень талантливый врач. Я редко с ним встречалась – в нашем отделении другая специализация, но раза два Конрад ассистировал моему профессору на операциях.

Так вот она, тайна моей девочки! Французская косметика, взрослая прическа… В нашем доме толпились целые табуны мальчишек, но Конрада Рамера Доротка не приглашала ни разу. Очень характерный симптом.

Любовь? Первое и сильное чувство, да и парень хоть куда: красивый, умный… Я улыбнулась про себя. Теперь можно с легким сердцем забыть про мошенника Омеровича, где ему тягаться с таким! Рядом с Конрадом наш смазливый квартирант казался стареющим пижоном.

Я была почти благодарна этому молодому врачу.

Вечером я просматривала медицинские журналы, когда явилась Анеля. Хватило одного взгляда на ее лицо, чтобы понять: речь опять пойдет о Доротке. Двурушничество Анели начинало меня сердить.

– Такого Кактуса у нас еще не было! Пусть пани непременно своими глазами посмотрит!

«Кактусами» Анеля называла юношей, которые находили у нас кров. Обычно они возникали на пороге с трехдневной щетиной на лице, и их подбородки действительно слегка смахивали на кактусы, точнее, на ту разновидность кактусов, которую Анеля окрестила «тещина табуретка».

На сей раз это был не пустой донос. В выборе друзей наша дочь пользовалась полной свободой, но я предпочитала знать, кто появляется у нас в доме. Поэтому под каким-то предлогом я заглянула к Доротке – полюбоваться Кактусом невиданного сорта. Анеля давно перестала ворчать, что у нас не дом, а корчма, и что нас обворуют или еще что похуже. Она принимала всех, кого приводила Дорота, и прекрасно с ними уживалась. Да и мы с Адамом тоже ничего не имели против гостей дочери.

Среди Дороткиных Кактусов не встречались пакостники, обычно это были молодые ребята, словно потерявшиеся в своей преждевременной взрослости, не знающие, что с ней делать, рассорившиеся с родными. Но, как правило, это были умные и впечатлительные ребята, отражение извечной тоски человечества по совершенной жизни.

Они обожали Адама. Никто из них не признался бы, что приходит в наш дом не только ради Дороты, но в те дни, когда муж был дома, количество гостей резко возрастало.

Адам вовсе не старался завоевать симпатии друзей дочери, он просто относился к ним как к равным.

Как ни в чем не бывало, я заглянула в комнату Доротки. Та повела себя как обычно:

– Мама, это Павел!

– Мое почтение мамусе!

Несмотря на свои устрашающие габариты, парень выглядел вполне пристойно: тщательно выбрит, в аккуратном костюме. Он схватил мою ладонь огромными лапищами, наклонился и чмокнул манжет моего рукава.

После чего, явно довольный собой, рухнул обратно в кресло. Пружины жалобно пискнули.

По неписаному закону нашего дома я несколько минут поболтала с ними и вышла из комнаты. Анеля права: такого Кактуса у нас еще не было!

– Дорота, кто это? – спросила я дочь, когда Павел ушел.

– Так, один парень. – Она притворилась, что не поняла вопроса.

– Слушай! Я хочу знать, кого ты водишь в дом! Ты слишком много себе позволяешь! Придется написать отцу!

– Отца в мои дела не вмешивай, – процедила Доротка в ответ на неумный гнев с моей стороны. Глаза ее сузились, лицо стало жестким.

Я потеряла контроль над собой.

– Как ты со мной разговариваешь?!

– Прости… Это парень из специнтерната… – Лицо дочери разгладилось.

– Специнтернат… Это что, тюрьма?!

– Да нет, мама, ничего общего… Павел – порядочный человек, серебряные ложечки можешь не прятать.

– Он мне не нравится, – беспомощно сказала я и передразнила: – «Мое почтение!»

– Да он просто пошутил… мама, как тебе не стыдно! – ощетинилась Дорота. – Уверяю тебя, Павел стоит гораздо больше, чем такой… как Омерович, например.

Что я могла ответить? Пусть даже Омерович пришел ей на ум случайно, возражений у меня не нашлось. Я-то сознательно терпела под нашим кровом сообщника профессионального преступника.

– А что они делают в этом специнтернате?

– Живут или учатся жить… Получают профессию, лечатся от комплексов и травм. Там пытаются наверстать упущенное родителями, выправить психологически горбатых… Нормальное дело! – Дорота, подчас такая наивная, теперь разговаривала со мной почти снисходительно.

Неужели, сама того не ведая, я превратилась в мещанку, оценивающую людей только по одежке? И почему я с порога решила, что этот громадный парень – неподходящая компания для моей дочери?

– Он уже у нас бывал?

– Конечно, только тогда Анеля за мной не шпионила… Мама, если она не прекратит копаться в моих вещах, я начну запирать комнату на ключ!

Итак, Дорота все знала.

Но самое худшее было еще впереди. В клинику позвонил Банащак, хотел срочно увидеться со мной. Голос его звучал как обычно, но мне вдруг стало тревожно. Мою тревогу трудно было назвать интуицией – я ведь знала, как опасен этот человек. После работы я отправилась в «Омар».

– Вечером я пригоню машину, пусть постоит у тебя в гараже.

– Какую машину? – спросила я, не желая понимать, – форменный страус.

– Твою!

– Мы так не договаривались!

– Не договаривались, но возникли новые обстоятельства.

– Я не желаю слышать ни о каких обстоятельствах!

– Придется услышать. Правда, ничего особенного не случилось, но «Варшава» сбила человека.

– Насмерть? – Я чувствовала, что бледнею.

– Насмерть. Кто-то заметил столичный номер и марку машины… Сейчас расспрашивают всех владельцев.

– Хватит! Я хочу знать: это была та самая машина?

– Нет, не та.

– Тогда чего ты боишься? Почему хочешь подбросить ее мне?

– Вот холера, как же ты не понимаешь! В транспортном отделе милиции эта машина фигурирует как твоя собственность. Она твоя! Если захотят тебя вызвать и расспросить или, черт их знает, осмотреть машину, что ты им скажешь? Что отдала машину в вечное пользование владелице «Омара» и вообще не знаешь, что с ней случилось?

– Так ты не владелец «Омара»?!

– Фактически кафе принадлежит мне. Только числится оно за Бисей, что еще хуже. Жена профессора Заславского записала на свое имя машину дружка барменши? Как тебе?

– Подозрительнее всех выглядел бы ты.

– Мы все одинаково заинтересованы в благополучном исходе.

Дай ему палец – руку откусит… Я ведь знала эту старую истину и все-таки тешила себя иллюзиями, что Банащак больше ничего от меня не потребует. Оказалось, нужно лишь, чтобы возникли новые обстоятельства.

– А если я откажусь?

– Последствия могут быть непредсказуемыми.

Если меня вызовут в милицию и сообщат, что человека сбила машина, зарегистрированная на мое имя, молчать не стану. Я едва удержалась, чтобы не сказать этого вслух.

– И как объяснить это своим домашним? – Я уже капитулировала, лихорадочно придумывая причину появления в нашем гараже чужой машины.

Страх – порочная сила, вот почему шантаж надо карать, как убийство.

Я вполне отдавала себе отчет, к чему приведет моя покорность судьбе: если сейчас подчинюсь, ничто уже не вызволит меня из лап этого мерзавца… Но что я могу поделать? Он меня уничтожит раньше, чем соберусь с силами и попытаюсь дать отпор.

Следовало в первую же нашу встречу указать ему на дверь, но я малодушна и слаба, у меня не хватило мужества поставить все на карту!

– Когда возвращается твой муж? – Адам все-таки его беспокоил.

– В декабре.

Он с облегчением вздохнул.

– До той поры все устаканится. А ты не можешь недельки на две отослать куда-нибудь свою домработницу?

Банащак опасался Анелю. Я не сказала ему, что на Анелю могу рассчитывать, как на себя самое.

– Это было бы неестественно.

– Другой вариант. Кто-то из твоих знакомых ищет гараж на несколько дней. Разве ты не позволишь ему поставить машину в ваш? Он ведь сейчас все равно пустует… «Варшаву» приведет женщина, Халина Клим, запомни эту фамилию. Можешь представить ее своим домашним как владелицу машины.

– А если милиция захочет расспросить и моих близких?

– С какой стати! Еще бабушка надвое сказала, заинтересуются ли они вообще вашей тачкой! И вызовут ли пани Заславскую, жену известного профессора…

Неужели эта сволочь думает, что я буду прикрываться общественным положением Адама? Не только подлец, но и дурак.

– Ты наивный человек. У меня на лбу не написано, за кем я замужем. К тому же если речь идет об убийстве, то ничто меня не защитит.

– Какое убийство?!

– А что же это, как не убийство? Бегство с места происшествия и неоказание помощи пострадавшему…

– Еще раз говорю: никого я не сбивал. Совершенно случайно машина, которую ищет милиция, той же марки, что и наша.

– А цвет?

– Насчет цвета пока ничего не известно… Но если мы не выберемся из этой истории, хуже всех придется тебе! – Вот, пожалуйста: этот сутенер прямо в глаза говорит «мы». Мы с ним сообщники в какой-то кровавой мерзости. – И… не забывай, что у тебя есть дочь!

Господи, снова та же угроза, будто я могу забыть об этом хоть на миг! Уж я-то знаю, что Банащак способен на любую подлость.

– Сколько стоит твоя машина?

– Сто сорок тысяч, а в чем дело?

Я лихорадочно соображала: кольцо, брошь, часы с браслетом, тридцать тысяч на книжке, немного присланной Адамом валюты. С большими усилиями я смогла бы собрать около семидесяти тысяч, но продажа драгоценностей займет несколько дней. Может быть, он согласится принять их вместо денег?

– Сто тысяч я могла бы отдать тебе сразу, а остальное выплачивать постепенно, тысячи по две в месяц.

– Но зачем?

– Уничтожь эту машину, чтобы и следа от нее не осталось. Сожги, спихни в реку… не знаю что. Можешь ведь что-нибудь придумать.

– Прекрати психовать, а то в самом деле накаркаешь беду! Опомнись! Если сейчас что-нибудь случится с этой машиной, они займутся тобой всерьез! Что ты вообразила? Машина застрахована, но даже без страховки пришлось бы объясняться, куда она делась.

– Можно заявить, что ее угнали, а потом списали бы все на угонщика.

– Хватит пороть глупости. Тогда тобой точно занялась бы милиция и быстро разобралась, что это за кража.

– Хорошо, я сделаю, что ты просишь, но при условии: после всего этого (после чего, Господи?) ты продашь треклятую машину. Во всяком случае, следующую я на свою имя записывать не стану.

Банащак неожиданно легко согласился.

– Но где гарантии?

– Даю тебе свое слово.

Что я могла ему ответить? У меня не было выбора.

Банащак у нас не появился. Машину пригнала женщина, как он и обещал. Элегантная, сдержанная, неразговорчивая. Представилась Халиной Клим, отдала мне документы на машину, ключи и тут же удалилась. Я ее не задерживала, у меня не было сил угощать ее кофе. Ей тоже было не по себе: выполнила свои обязанности и спешила уйти.

Кстати, какой подлостью Банащак привязал к себе пани Клим? Она не напоминала людей его круга.

Анеля даже не спросила, что это за машина, а Дорота, поглощенная своими делами, вообще не заметила пополнение в гараже. Я вздохнула свободнее и тешила себя, что все обойдется.

Не обошлось. Сначала пришел участковый. Он поинтересовался, давно ли у меня «Варшава» и где была эта машина в определенный день.

Не знаю, что со мной случилось, ведь я ждала этого визита, но все-таки испугалась. Вместо того чтобы что-нибудь придумать (ведь если машина стояла в гараже, этого никто не мог проверить), я отказалась давать показания. Просто притворилась обиженной на участкового за то, что пришел ко мне без повода; он якобы нарушил мои конституционные права только потому, что в нашей семье две машины! Так я повернула дело. И, не позволив даже объяснить причины своего визита, не дав милиционеру и рта раскрыть, обрушила на него град упреков, втайне дивясь своему нахальству. Никогда не подозревала в себе актерских способностей, а тут сыграла типичную и крайне неприятную «профессоршу». Мне было стыдно перед этим симпатичным молодым милиционером.

Через несколько дней пришел вызов из прокуратуры. Вот и результат моей непродуманной выходки. Вместо простого разговора с участковым – допрос в прокуратуре! А если возьмутся за Дороту или Анелю? Выхода у меня не было, пришлось их предупредить, потому что иначе вся эта мистификация рухнет, а мои ложные показания ни на что не сгодятся.

Впервые в жизни я сама склоняла свою дочь на ложь. Где-то в глубине сознания зажглась и погасла мысль: вот я и впутываю собственного ребенка в свое темное прошлое. Значит, с той жизнью нельзя порвать? Двадцать лет честной работы, любовь, дружба с порядочными людьми и собственная порядочность ничего не значат?

Неужели и сейчас те страшные годы так важны, что могут перечеркнуть, убить настоящее?

Ведь Жемчужины давно уже нет. Есть Мария Заславская, совершенно другая женщина. Это две разные личности.

Да? Тогда почему Мария Заславская позволяет втягивать себя и родных в дела той якобы чужой особы?

Не надо притворяться, хотя бы перед собой не надо. Всю жизнь я занималась самообманом, уговаривая, убеждая себя, что наступило этакое расщепление личности. Но все рухнуло, стоило появиться человеку из проклятого прошлого. Свое теперешнее существование я построила если не на лжи, то на умолчании. Если бы с самого начала нашего знакомства с Адамом мне хватило мужества рассказать о себе все…

Вот только не уверена, что его любовь устояла бы перед столь тяжким испытанием. Взялся бы Адам нести вместе со мной крест моей покалеченной судьбы?

Нет, я не рискнула быть с ним настолько искренней, побоялась потерять его любовь и единственный в своей жизни великий шанс. Тогда я любой ценой мечтала ухватить судьбу за хвост.

И теперь ничего не изменилось. Я ни перед чем не остановлюсь, чтобы спасти свой дом, и мне безразлично, какой ценой.

Значит, я все та же! По-прежнему не умею летать, судорожно цепляюсь за землю, никогда не решусь на героические жесты, на благородный отказ от налаженной жизни.

Всю бессонную ночь я боролась с собой, а утром позвала Анелю и Доротку. Разговор дался мне нелегко, хотя я знала, что могу на них рассчитывать.

– Кажется, я поступила очень легкомысленно, но ничего уже не поправишь, – объявила я тоном, не оставлявшим никаких сомнений, что раскаиваюсь в собственной глупости. – Я записала машину хороших знакомых на свое имя, а теперь возникли какие-то сложности. Милиция ищет машину этой марки, и вызывают всех владельцев. Поскольку формально владелец – я, то должна посетить следователя. В случае чего вам придется подтвердить, что машина моя.

– Конечно, это наша машина, – тут же поддакнула Анеля. – Что мы, нищие?

– Мама, у тебя могут быть неприятности? – Дорота сосредоточенно всматривалась в меня, я едва могла выдержать этот пытливый взгляд.

– Нет, доченька… только что уж скрывать: я немного побаиваюсь отца. Он очень огорчился бы, узнав, что я без его ведома приняла такое решение.

– Э-э… А что, хозяин обязательно должен знать? – Анеля неуверенно покосилась на Доротку.

– Не должен! – отрезала дочка.

На эту тему мы дома больше не разговаривали. А я со спокойной душой отправилась в прокуратуру.

Прокурор оказался молодой, сероглазый, улыбчивый.

– Вы владелица машины марки «Варшава», регистрационный номер… – Перед ним лежала картонная папка, внутри список таких же автомобилей, что и мой, с фамилиями и адресами владельцев. Возле нескольких фамилий стояли галочки, сделанные красным карандашом.

Значит, Банащак не лгал. Вызывают всех, и я в этом списке не первая и не последняя. Только откуда он так хорошо обо всем знает?

– Да, это моя машина, – подтвердила я. – Вот документы.

– Пока они мне не нужны. – Не глядя на меня, прокурор изучал свои бумаги, но мне показалось, что это «пока» сказано весьма зловещим тоном.

– Где вы были такого-то числа, в такое-то время? То есть, прежде всего, где была машина? – Нет, он ничего не записывал, но ведь где-нибудь под столом вполне мог прятаться магнитофон.

– Сейчас, попробую сообразить, – я и правда не помнила, что делала в тот вечер, – минутку… – Я вынула календарик, в котором отмечала дни дежурств. Мьжет, эти пометки хотя бы приблизительно помогут мне вспомнить, что я делала. – Ну конечно! – почти вскрикнула я. Какое счастье! Это оказался день моего дежурства. – Целые сутки я провела на глазах многочисленного персонала клиники, они могут все подтвердить.

– Где была машина?

– В гараже. В больницу я на машине не езжу, пользуюсь городским транспортом, меня пугают пробки. – Это была правда. В городе за руль всегда садился Адам. – Я вообще плохой водитель. – И тут же испугалась. Кто меня тянул за язык? Сама лезу в эту гадость. Я вспомнила поговорку Винярского: даже рыба не попадет на крючок, если рта не раскроет.

Но это доверительное признание разрядило атмосферу. Я почувствовала себя увереннее.

– Вы никому не одалживали машину?

– Нет. По крайней мере, не в то время, о котором вы спрашиваете.

– А кто еще имеет доступ в гараж?

– Теоретически вся семья. – Опять я сказала чистую правду: запасные ключи от гаража всегда лежали в письменном столе Адама, даже если он был за границей.

– И многочисленная у вас семья?

– Дочь, муж, домработница.

– То есть в тот день любой из них мог воспользоваться машиной?

– Это невозможно, – улыбнулась я, – домработница не отличит педаль газа от педали тормоза, у дочери чисто умозрительное представление о вождении, да и прав у нее нет. Мы обещали ей курс в автошколе только после получения аттестата. А муж с сентября находится за границей, к тому же у него своя машина, «мерседес». – И добавила небрежным тоном: – Он эксперт международного трибунала.

– Так ваш муж – профессор Заславский? – оживился молодой инквизитор.

Я скромно подтвердила. Эффект моей тактики превзошел все ожидания.

– Я имел честь слушать лекции вашего мужа, – это была не просто дежурная любезность, – да и по сей день отслеживаю все публикации профессора. Мне очень неприятно, что пришлось вызвать вас, как и остальных.

– Но, пан прокурор, перед законом мы все равны.

Ну и лицемерка! Я испытывала противоречивые чувства: с одной стороны, было приятно, что Адама с такой теплотой вспоминает человек, который с ним никак не связан, что фамилия Заславский так много значит для этого молодого человека, с другой – я сгорала от стыда, что прикрываю добрым именем мужа грязные махинации.

– Это обычная формальность, – объяснил прокурор.

– Но что случилось? – рискнула спросить я.

– Убили женщину.

– Кто-то сбил ее и сбежал?

Он не ответил на мой вопрос.

– Вот, посмотрите. – Прокурор передал мне папку.

Передо мной лежал увеличенный снимок женского лица, вернее, того, что осталось от лица.

– Голову переехало колесо, – пояснил прокурор.

Фото было наклеено на жесткий картон. Рядом была еще одна фотография, сначала я даже не поняла, что на ней изображено, и покосилась на подпись. «Осколки фары, найденные на месте преступления», – гласили яркие печатные буквы, выведенные фломастером.

– Лицо специально раздавили? – спросила я, лишь бы не молчать.

– Хотел бы я это знать, – буркнул прокурор и закрыл папку.

Жесткий картон съехал, прокурору пришлось еще раз открыть папку и поправить бумаги. Перед моими глазами на мгновение мелькнул прозрачный пластиковый конверт с игральной картой.

Я окаменела. Хотя карта показалась всего лишь на какую-то секунду, мне удалось разглядеть орнамент рисунка и масть. Это был пиковый туз…

Я сидела как парализованная, изо всех сил стараясь не выдать своего ужаса.

– Прислать к вам дочку и домработницу? – спросила я как можно естественнее, хотя внутри все так и тряслось от страха.

Зачем я это сказала? Сама подала ему идею…

– Нет, не нужно. – Прокурор спрятал папку. – Ваших показаний вполне достаточно.

Так все-таки показания! Значит, придется что-нибудь подписывать.

– Видите ли, я оказалась в затруднительном положении… – продолжала я актерствовать. – Честно говоря, машина мне совсем ни к чему, одни только хлопоты. Вот и решила продать ее, но в данной ситуации… Скажите, когда я смогу продать свою машину?

– А вы уже нашли покупателя?

– Нет, только собиралась этим заняться.

– Можете продавать, не вижу никаких препятствий. – Прокурор нажал кнопку на письменном столе, вошла женщина с листком бумаги и положила его передо мной. – Прочитайте, пожалуйста, внимательно и подпишите, если здесь нет расхождений с вашим показаниями.

Я пробежала глазами текст – да, где-то действительно спрятан магнитофон, наш разговор с прокурором был тщательно запротоколирован. Я расписалась.

Попрощавшись, вышла из прокуратуры, и ноги у меня подкосились. После самого тяжелого дежурства я не чувствовала себя такой измученной и вымотанной.

Самые страшные подозрения роились в голове. Эта карта! Эта проклятая карта поразительно напоминала те, что Омерович подарил Адаму. Не знаю почему, но они ассоциировались у меня с Доротой. Казалось, что от безумных мыслей, заполонивших голову, я сойду с ума.

Но почему Доротка? Необходимо обуздать ошалевшее воображение. Что общего у моей дочери с пиковым тузом, наверняка найденным возле той бедной женщины с фотографии. Сама не знаю, откуда родилась такая ассоциация.

Беспорядок в комнате Адама, выбитое окно… Эти проклятые карты лежали в кабинете!

Когда я проверяла, не пропало ли что, то даже не вспомнила про карты. Может быть, кто-то приходил именно за ними? Но зачем понадобилось выбивать стекло? И тут я сообразила, что не видела карт с того самого дня, когда Омерович вручил их Адаму.

Не застав никого дома, я поспешила в кабинет мужа. Перетряхнула все полки, ящики письменного стола – карт нигде не было. Исчезли без следа…

Испарились!

В голове словно бил паровой молот, сердце, казалось, колотилось у самого горла. Кто же взял эти трижды проклятые карты?

Мне чудилось, что на шее затягивается невидимая петля. Но только ли у меня? Доротка! Спасти дочь!.. Я вскочила, заметалась по комнате. Что делать?! Ясно лишь одно: Банащаку нельзя ничего рассказывать!

Собрав всю свою волю в кулак и немного успокоившись, я спустилась в гараж. Настала пора осмотреть наконец мою машину.

В память терновым венцом впились слова «осколки фары».

И мне тут же показалось, что одна из фар новее второй. Но сказать наверняка я не могла. Возможно, это всего лишь игра воспаленного воображения?

Если это сделал Банащак – даже мысленно я старалась не употреблять слово «убийство», – если это сделал Банащак, то он у меня в руках…

Убит человек. Я не могу молчать, надо во всем признаться…

Перед глазами всплыло лицо, раздавленное протектором колеса. По спине пробежал холодок.

Почему прокурор не сказал, как ее зовут? Минутку… Память услужливо воспроизвела снимок и подпись под ним: снимок № 1 женщины NN… Значит, имя погибшей неизвестно. Следует рассказать все этому сероглазому молодому человеку… Это мой долг…

Долг по отношению к кому, к какой системе координат? Долг перед обществом? Да… Но мое ближайшее, мое драгоценное, ненаглядное общество – Доротка и Адам. Без них меня попросту не существует.

Возможно, эту несчастную женщину и в самом деле убили, но ее уже не вернуть, а мои предположения могут оказаться плодом расстроенного воображения.

Преступление должно быть наказано. Непременно. Но что, если одно преступление повлечет за собой следующее? Значит, необходимо предупредить новое преступление… если оно уже не свершилось… И только от меня зависит, не станет ли еще одной жертвой моя собственная дочь!

Я не питала иллюзий: Банащак колебаться не станет. Он тотчас поймет, кто оповестил милицию по поводу машины и карты. И что тогда? Перед глазами мрачным предостережением стояло изображение убитой женщины. Что с того, если убийцу моей девочки найдут и накажут? Об этом я даже думать не могла.

Я никогда не отличалась твердым характером, какая из меня героиня, не в моих силах защитить всех, но свою семью я уберегу, обязательно уберегу! А вместе с ней и самое себя… Безнравственно? Да, безнравственно… Что ж, значит, малодушие и подлость у меня в крови, но я готова умереть ради того, чтобы с головы моей дочери не упал ни один волосок…

И я снова отправилась к Банащаку домой. Его вид на этот раз поразил меня еще больше. Он едва двигался.

– Что случилось? – удивилась я.

Лицо Банащака было изуродовано, он даже не пытался скрыть, что его избили, впрочем, такого и не скроешь…

– На меня напали… вот, выписали больничный на три недели…

– Кто напал?!

– Узнаю… – процедил Банащак, в его глазах сверкнула лютая ненависть.

– Я была у прокурора… У меня есть план. – Я вела себя очень осторожно. – Надо продать машину… – Банащак нетерпеливо отмахнулся. – Слушай и не перебивай!.. Прокурор совсем еще молодой человек, он был студентом моего мужа и отнесся ко мне почти по-дружески. Пока у него нет никаких подозрений. Пока, понимаешь?! На месте происшествия остались осколки фары сбившей человека машины.

Банащак молчал, но слушал с нарастающим вниманием.

– Милиция не уверена, что это была «Варшава», проверяют также «Москвичи» и «Волги», – врала я как по нотам. Пусть расслабится, а то еще чего-нибудь натворит со страху. – Проверки займут какое-то время… Но владельцев других машин проверяют куда тщательнее. Мне-то прокурор поверил на слово, потому что я жена профессора Заславского, у остальных проводят осмотры и обыски. – Я подчеркнула последнее слово, хотя понятия не имела, так ли это.

– Наша машина, – он голосом выделил это «наша»! – наша машина в полном порядке.

Ничего себе «наша»! Будь ты проклят!

– Выяснить, заменяли фару или нет, не составляет особого труда.

– Это он тебе сказал?

– Нет. Когда я сидела в кабинете, вошел следователь и сообщил, что у какой-то «Волги» недавно поменяли фары. И прокурор тут же распорядился немедленно допросить хозяина и проверить, где и когда был произведен ремонт, – на меня словно снизошло вдохновение. – Остается еще след протектора… – Я многозначительно замолчала.

Банащак помрачнел, но ничего не спросил.

– Так что когда они проверят все машины и ничего не найдут, то наверняка вспомнят про машину Заславской.

– И что ты предлагаешь? – наконец отозвался он.

– В разговоре с прокурором я между прочим упомянула, что давно подумываю продать свою «Варшаву», водитель, мол, из меня никудышный, возиться с машиной не люблю. В ответ он сказал, что я могу смело продавать свой автомобиль.

– Если захотят, они машину и у другого хозяина найдут. – Банащак явно был разочарован. – У автомобиля, как и у человека, есть своя метрика…

– Да, но у другого хозяина машину могут угнать… Ее надо уничтожить! Утопить или сжечь на каком-нибудь пустыре… Ты должен это как-нибудь устроить, пока еще не вышли на наш след! – Я еле выговорила это «наш». – Готова вернуть тебе сто тысяч злотых, часть наличными, часть ювелирными украшениями, это все, что у меня есть…

– Неплохо придумано, – пробормотал Банащак.

– Я это предлагаю вовсе не из симпатии к тебе, просто у меня нет ни малейшего желания оказаться замешанной в уголовщину! И больше на свое имя ничего записывать для тебя не стану!

«Если сейчас начнет спорить, – мелькнуло у меня в голове, – придется прибегнуть к шантажу. Пригрожу ему прокурором, припомню треклятые карты, кровь на колесе…»

На самом деле крови на колесе я не заметила, но ведь Банащак-то этого не знает! Во мне крепла мрачная уверенность, что это именно он убил ту женщину. И мне было все равно, случайно или предумышленно.

– Соглашайтесь. Даю сто тысяч, – повторила я. – Больше мне взять негде.

– Омеровича тоже хочешь сплавить?

Я не поймалась на его покорный тон. Омеровича я непременно «сплавлю», но не сейчас, не стоит перегибать палку.

– Омерович мне не мешает, в отличие от машины!

– Хорошо… В течение месяца ты продашь машину, хотя мне это сейчас жутко не на руку. Купит ее Бися… барменша из «Омара», но сначала ты дашь объявление о продаже в газету.

– И в течение двух месяцев «Варшава» должна исчезнуть!

– Ладно, подумаю… У прокурора ты неплохо потрудилась.

– Не ради твоих прекрасных глаз, не надейся! – в ярости выдохнула я, его похвала стегнула меня, как плетка.

– Знаю, знаю, можешь не повторять. Но я тебе верю, – процедил он. – Глянь вон там… Уже четвертая такая писулька…

На столе лежал лист бумаги. Я взяла его в руки. Крупные буквы, вырезанные из какой-то газеты, складывались в строчку:

ЛИНЯЛЫЙ АЛЬФОНС, ВАЛИ В СВОЙ ЩЕЦИН, ЕСЛИ ТЕБЕ ЖИЗНЬ ДОРОГА.

Подпись: «Пиковая Дама».

Господи, неужели Банащак решил, что это я клею анонимки? А почему бы и нет? Он ведь не в состоянии понять, что той Жемчужины, которую он знал, давно уже не существует. В его глазах я осталась прежней, разве что немного поумнела да в жизни неплохо устроилась.

– И кто, по-твоему, эта Пиковая Дама? Меня подозреваешь? – скривилась я, отшвырнув листок. Внутри все так и съежилось от страха. Но если это не первая, почему до сих пор Банащак ни словом не обмолвился об анонимках?

– Нет, – он покачал головой, – эти номера с тобой не вяжутся.

Визит к Банащаку лишь еще больше встревожил меня. Я не знала, что и думать. Туз пик, Дама Пик… кто раскладывает этот зловещий пасьянс?

Неужели это Даму Пик размазало по шоссе колесо моей машины?

Анонимки пишет человек, которому известно щецинское прошлое Банащака. Дама Пик… До чего ж претенциозный псевдоним… Итак, в темной игре, которую ведет Банащак, появился еще один персонаж. Аноним. А какова моя роль? Пешки, которой манипулируют более сильные фигуры? И от которой безжалостно избавятся, как только в ней исчезнет надобность?..