Твари Господни

1

— Что это за место? — спросил Кайданов, с интересом оглядываясь по сторонам.

Место, действительно, было чудесное. Другого слова не подберешь. Живописная долина среди гор. Хвойный лес. Зеленые склоны с белыми проплешинами скальных выходов. Пустынная в этот час проселочная дорога, какие-то домики на противоположном склоне, и небольшой замок, но не из тех, что давно превратились в руины, или стоят напоминанием о славном варварском прошлом, а уютно перестроенный и превратившийся в симпатичный во всех отношениях большой сельский дом. И все это залито лучами заходящего солнца, явно осеннего, но все еще теплого.

— Что это за место? — спросил Кайданов и скосил взгляд на приведшего их сюда Виктора.

— А черт его знает, — беспечно пожал тот плечами. — Я, собственно, на «маяк» выходил. Где это мы?

Вопрос был адресован крепкому широкоплечему мужчине лет тридцати, льняному блондину с ясными голубыми глазами, но довольно простым и, пожалуй, даже грубым лицом.

— Арденны, — коротко объяснил мужчина и чуть склонил голову в приветствии. — Добро пожаловать, дамы и господа. Меня зовут Марий, и я сейчас же распоряжусь насчет обеда.

«Марий? — за последние десять минут, Герман услышал три очень необычных и как будто не связанных между собой имени, и теперь окончательно убедился, что при всей своей несхожести имена эти были неслучайны, а образовывали некую, объединенную внутренней логикой последовательность. — Персиваль, Дженевра, Марий… — И ряд этот наводил на очень странные мысли, интересные, но и пугающие одновременно. — Персиваль, Дженевра, Марий… Любопытно».

Он взглянул на Рэйчел и сделал это, в общем-то, без причины, повинуясь исключительно внутренней потребности, само существование которой было настолько для него необычно, что Кайданов, всякий раз удивлялся, едва лишь в очередной раз ее обнаруживал. Но и то сказать, чаще всего он этого даже не замечал, потому что потребность эта была всего лишь малой частью того нового, что внезапно вошло в его жизнь и властно переменило не только ее саму, но и весь внутренний мир Германа. Одним словом, это новое, по-видимому, называлось любовь. Но, понимая это и принимая, Кайданов — вопреки своему опыту и стилю мышления — даже не пытался анализировать и уж тем более формулировать в словах то огромное чудо, которое так неожиданно и стремительно возникло в его сердце, душе, или что там есть внутри человека, кроме костей и мяса. Он просто интуитивно ощущал, что делать этого нельзя и не нужно, потому что есть вещи, которых не должно «поверять алгеброй».

Рэйчел была задумчива, что не странно. Всего несколько минут назад она стала свидетелем такого волхования, о возможности которого до сих пор не подозревал, кажется, ни один колдун. Вообще следствия этой во всех отношениях странной «Потсдамской конференции»[70] далеко выходили за рамки обычной жизни в подполье, даже если это и была жизнь рядом с «ангелом Страшного Суда». Впрочем, какие бы мысли не занимали ее сейчас, взгляд Кайданова она «уловила» и мгновенно вернула ему свой, окрашенный улыбкой, всю прелесть которой мог оценить лишь тот, кто знал, как знал Кайданов, что это такое, раскрывшаяся навстречу любви женщина-тень. И он тоже улыбнулся, чувствуя, как разливается в груди непривычное, все еще не ставшее для него естественным тепло.

Вообще за последнюю неделю, Кайданов открыл для себя и в себе так много новых вещей, что, кажется, и целой жизни для подобной трансформации мало. Однако и улыбался он теперь часто и с удовольствием, и было ему от этого удивительно хорошо, как только и может быть с человеком, внезапно обнаружившим, что улыбка это не только механическое действие, необходимое по «роли», а что-то, возникающее, прежде всего не на губах, а внутри, из этого вот тепла, разлившегося в груди, знавшей раньше лишь холодную пустоту.

— Славное место.

«Славное…» — лучше, вроде бы, и не скажешь, но дело было не в словах, а в голосе, их произнесших.

«Красивый голос, — непроизвольно отметил Кайданов. — И женщина красивая».

Он не удержался и бросил на Лису быстрый, едва ли не вороватый взгляд и снова, как и при первой встрече, испытал странное и опять-таки не вполне знакомое ему чувство растерянности. Кто она? Или, может быть, правильнее было бы спросить, что? Действительно ли это Лиса, и, если да, то, что в этой Деборе оставалось от той женщины, которую знал Кайданов? Не в последнюю очередь, растерянность Германа была вызвана тем, что он искренне опасался, что от Лисы в этой более чем странной особе осталось так мало, что малостью этой можно пренебречь.

Была ли она красива? Безусловно. Однако красота Деборы была такого рода, что вот, вроде бы, и любуешься ею — а куда ты денешься от притягательной и одновременно властной силы этой необычной красоты? — но одновременно и холодок по хребту пробегает, и волосы на загривке дыбом встают. И тварь начинает «скулить» в своем темном узилище, то ли от ужаса, то ли от звериного восторга, но только ощущение такое, что выпусти зверюгу на волю, так тут же и бросится бабе этой тапки лизать.

«Тьфу!» — Кайданов отвел взгляд от Деборы и уставился на выраставший перед ними фасад замка.

Однако даже случайный взгляд на Дебору даром не прошел. Выбросить ее из головы, оказалось непросто. Даже отвернувшись, Кайданов продолжал чувствовать ее равнодушную власть спиной, затылком, всем своим существом. Казалось, для этого достаточно одного ее присутствия близ границ его личного пространства. Огромная сила, но не в силе дело. Власть! Непомерная, невообразимая, такая, что чтобы противостоять ей, и самому надо быть сверхчеловеком.

«Или она уже и не человек вовсе?» — Мысль эта, как ни странно, не показалась ему ни дикой, ни невозможной. Вполне вероятно, что так все и обстояло, если не одна только Рэйчел, воздействовать на которую силой ли, «властью» было крайне трудно, но и он сам, твердо знавший, чем и в каком объеме волен распоряжаться, испытывал это проецируемое Деборой вовне давление.

«И это Лиса?»

Положим, она и сама этого как будто не скрывала. Во всяком случае, слова, произнесенные Деборой, при встрече в Берлине, по другому трактовать невозможно. Да если бы и не было тех слов! В тот краткий миг, когда она позволила Герману «увидеть», что и как делает, Кайданов безошибочно узнал ауру Лисы. Чего, спрашивается, еще надо? Но в том-то и дело, что раскрылась она лишь на одно краткое мгновение, а все остальное время была закрыта таким непроницаемым барьером, что «тень» любой силы — хотя бы и Рэйчел — казались по сравнению с ней абсолютно прозрачными. И вопрос о том, возможно ли такое в принципе, становился, тогда главным, и вызывал не столько восхищение, сколько настоящий ужас, потому что до сегодняшнего дня, Кайданов полагал, что колдовать, не «светясь», невозможно. Это была аксиома. Об исключениях из этого правила, он даже не слышал никогда. Однако сегодня вечером он встретил сразу двух магов, которые были невидимы словно «тени», но в отличие от «человека-невидимки», могли из своего нигде еще и волховать. И вот какая странность. Если от Некто Никто, которого теперь следовало, по-видимому, называть Виктором, Кайданов ожидал настолько всего, что и эта способность не столько удивляла, сколько впечатляла, то Лиса-то такого и так демонстративно легко делать никогда не умела. Вот в чем дело.

Между тем, предводительствуемые немногословным Марием, участники Берлинской встречи достигли наконец замка, поднялись по пологим и широким каменным ступеням к высоким темным дверям и вошли в просторный холл.

— Барышню следует уложить в постель, — тихим, без какого-либо выражения голосом сказала Лиса.

«Или мне ее теперь и про себя надо называть Деборой?»

— Как прикажете, госпожа, — сразу же откликнулся Персиваль, и голос у него был такой, что, верно, не ограничился бы одними словами, а еще и поклонился. Но он держал на руках находившуюся в беспамятстве довольно крупную женщину, и сделать этого, разумеется, не мог.

«Тоже вопрос», — отметил Кайданов, скользнув взглядом по «рыцарю» и его ноше.

Дамочка, судя по всему, работала на контрразведку, так зачем же надо было тащить ее с собой? Предателей в плен не берут, это закон подполья. Но Лиса поступила по-своему. Почему?

— Спальни наверху, — коротко сообщил Марий и кивнул в сторону лестницы, двумя маршами поднимавшейся на второй этаж. — Кстати, обед будет не раньше, чем через полчаса. Если кто-то желает принять душ, переодеться, отдохнуть…

«Мило, — усмехнулся Кайданов. — Особенно про переодеться».

Действительно, переодеться — даже если бы у кого-нибудь из них и возникла такая вздорная идея — было бы теперь крайне затруднительно, ведь они перешли сюда — «Арденны? Франция?» — прямо из Берлина, и вещей с собой, соответственно, не захватили.

— А что, — задумчиво произнес Виктор и обвел всех присутствующих вопросительным взглядом. — По-моему, совсем не плохая идея. За полчаса и вздремнуть, можно успеть.

— Мне не надо, — все тем же ровным голосом ответила Лиса, и в ее руке возник толстостенный хрустальный стакан с каким-то ароматным пойлом, от запаха которого у Кайданова даже дух захватило.

Зачем ей понадобилось колдовать, если в доме, наверняка, полно всякой выпивки? Но, видимо, Лиса жила теперь исключительно по своим правилам.

«По своим», — ее колдовства Кайданов опять не увидел. Результат налицо, а процесс… Черт его знает, как она это делает!

— Кто-нибудь хочет выпить? — Лиса уже сделала первый глоток, обзавелась какой-то совершенно невообразимой черной с серебром сигаретой и вспомнила наконец о своих спутниках.

«Грас? — удивился Кайданов. — Она что теперь травку курит?»

— Спасибо, дорогая, — усмехнулся Виктор, обозначая легкий поклон в сторону Лисы. — Но omnia mea mecum porto,[71] — и он достал из внутреннего кармана пиджака серебряную фляжку.

— За этой дверью буфетная, — сухо сообщил Марий, указав подбородком на дверь слева от входа. — Там есть вино, кальвадос, коньяк… С вашего позволения, дамы и господа, я вас оставлю. Мне следует побеспокоиться об обеде. Прислать буфетчика?

— Не надо, сами разберемся, — Дженевра отделилась от группы и направилась к буфетной.

— А я, пожалуй, приму душ, — Рэйчел вопросительно посмотрела на Кайданова и снова улыбнулась. Она тоже теперь улыбалась часто и, по-видимому, не без удовольствия. — Пойдешь со мной, Герман, или здесь останешься?

2

«Почему я их всех не убила?»

Теоретически, все должно было произойти точно так же, как случилось во Франкфурте — Короткое «умрите все!» — и гора трупов. Только на этот раз гора из черепов (почему-то в голову пришел именно верищагинский образ[72]) получилась бы куда внушительнее. Однако не сделала.

«Не совершила…» — впрочем, слово это ей решительно не понравилось, потому что и сейчас, когда страсти отгремели, схлынул гнев, она по-прежнему полагала, что была в своем праве. Убийство на войне не есть преступление. Это аксиома.

Впрочем, занимали Лису отнюдь не угрызения совести — тем более, задним числом, и еще тем более по поводу несовершенного действия — волновал ее совершенно другой вопрос. Что это было? Кто или что остановил ее в последний момент, когда оставалось «проартикулировать» всего лишь одно короткое слово «все»? Бог?

«Но ведь, кажется, теперь я и сама богиня…»

Так-то оно так, и в словах Виктора имелась как будто своя сермяжная правда. Однако понимала Лиса и другое. Даже если предположить — впрочем, и предполагать не требовалось, потому что это-то как раз было очевидно — что ее мощь или мощь Виктора действительно сопоставимы с божественной, то речь все-таки шла совсем о других божествах, нежели грозный бог христиан, иудеев или магометан. Германские боги или греческие, римские… славянские. Где-то так. Но не Саваоф. Вот Саваоф, как представлялось сейчас Лисе, и в самом деле мог «закрыть рот» даже какой-нибудь Деметре или Немезиде. Он и никто другой. Однако полной уверенности в этом у нее все-таки не было.

«Может быть, совесть…? Или здравый смысл?»

— По-моему, совсем неплохая идея. За полчаса и вздремнуть, можно успеть, — голос Виктора прервал ее мысли, в третий раз остановив их там, где она и сама уже дважды останавливалась за последние четверть часа.

«Нет ответа… О чем это он? Ах, да…»

— Мне не надо, — никакой потребности спать или принимать в начале седьмого вечера душ, Лиса не испытывала. А переодеться она могла и здесь.

«Но не сейчас», — она сотворила себе стакан виски, но, сделав первый глоток, сообразила вдруг, что совершенно забыла про остальных.

«Богиня, твою мать!»

— Кто-нибудь хочет выпить? — спросила она, одновременно доставая из воздуха сигарету.

«Опять с анашой! — с этим определенно следовало завязывать, хотя грас и действовал на нее совсем не так, как на нормальных людей. — Что-нибудь попроще? Давыдофф?»

— Спасибо, дорогая, — Кайданова, судя по всему, ее поступки задевали, что называется, за живое, а вот Виктор был, совершенно непробиваем. — Но omnia mea mecum porto, — и он достал из внутреннего кармана пиджака серебряную фляжку.

«Omnia mea…? Ах, да, все свое… Оригинал!»

Она много раз представляла себе, как это может произойти. Много раз, но давно. Потом перестала. Заставила себя прекратить, забыть… Но иногда, впрочем, очень редко — обычно ночью, когда спала по-настоящему, а не уходила в Город — он приходил к ней во сне. Приходил, но всегда оставался нечетким, не прорисованным образом. Однако сама встреча… Господи, кто бы знал, сколько вариантов встречи с Некто Никто нарисовало Лисе ее отпущенное на свободу воображение! И это действительно было нечто. Подсознанию ведь не прикажешь, тем более ночью, во сне, когда оно вольно чудить, как заблагорассудится. Впрочем, случалось это нечасто и, хотя из колеи выбивало обычно не по-детски, но и ненадолго. День, два, и Лиса вновь обретала некоторую видимость душевного покоя.

А потом случилось чудо, и к ней пришел настоящий вещий сон — вот только Лиса тогда еще не догадывалась, что сон вещий — и она увидела новый вариант их встречи. Легче не стало. Стало тяжелее, потому что в том сне все было не так и нехорошо, хотя впервые Некто предстал перед ней, что называется, воплоти. Однако так плохо, как сейчас, когда неожиданно — а она вроде и ждать уже перестала — они встретились по-настоящему, так плохо ей давно не было.

Сначала, максимум полчаса назад, Лиса была поражена самим фактом появления Виктора. И ведь нельзя сказать, что встреча эта оказалась полной неожиданностью. В конце концов, она тогда уже знала, что Некто жив, как знала и то, кто на самом деле скрывается под этим странным псевдонимом. Впрочем, правды ради, следует признать, что знала она о нем до обидного мало. Виктор Корф великолепно скрывал свои тайны. Судя по архивам Советского Союза и Израиля, он все еще существовал тут и там — где-то, как живой человек, а где-то как покойник — но везде он был лишь именем без каких-либо существенных подробностей. Даже немногочисленные фотографии были такого качества, что сказать определенно, кто на них изображен, не смогла бы даже Лиса. И все-таки главное она знала: Виктор жив, и, значит, когда-то и где-то они встретятся. И вот он пришел, и они встретились. И даже больше: случай — «Ведь это был случай, не так ли?» — вновь даровал Лисе чудо прикосновения к его необычному дару. Что бы она об этом не думала, Музыка, которую услышала Лиса в воспоминаниях Персиваля, сказала ей больше, чем могли передать многие и многие слова. И все-таки, все-таки…

По внутреннему ощущению, это и не встреча была, а одно недоразумение. Встретились не встретившись, поговорили не объяснившись… И что теперь?

— Между прочим… — голос Виктора снова вернул ее к реальности, и Лиса неожиданно обнаружила, что так глубоко погрузилась в мысли «о главном», что совершенно перестала отслеживать ситуацию.

«Вот ведь…! Да, что же это происходит?! Я что, совсем ополоумела?»

Оказывается, все уже разошлись, и они с Виктором остались в холле одни. Так и стояли вдвоем посреди просторного зала. Вернее, это, кажется, она, Лиса, здесь остановилась со своим пойлом в одной руке и клятой декадентской сигареткой в другой — «Ничего не скажешь, хороша „богиня“!» — а Виктор, вероятно, не захотел оставлять ее одну и стоял теперь прямо перед ней, удерживая, впрочем, вежливую дистанцию, и смотрел…

«Как он смотрит! Господи, как он…»

— Между прочим, — он смотрел на нее так, что и слова, в общем-то, были не нужны, но…

«Привычка говорить у нас еще не атрофировалась».

— Если хочешь, — начал он по новой. — Возможно, это будет правильно…

«О чем это он?»

— Я подумал… — такого Виктора Лиса еще не видела и даже вообразить себе не могла. Все вроде бы было по-прежнему, но его глаза, и эти жалкие попытки что-то сказать…

«Поцелуй меня, Витя! Сейчас же прекрати нести ахинею и поцелуй!»

— Хочешь, — сказал он наконец каким-то совершенно жалким голосом.

«Что ты делаешь? — хотела спросить она. — Ты же „бог“, или я тебя неправильно поняла?»

— Хочешь, я снова стану Августом? Одна трансформация, и…

«Ты идиот, Виктор Корф! Ты…»

— Не надо, — ответила она с улыбкой. — Мне «Вронский» не нужен, Витя. Я люблю своего «Каренина».

Как ни странно, он ее понял. Впрочем, как она узнала в следующее мгновение, ничего удивительного в этом не было, а если и было, то совсем не то, о чем она подумала.

— Забавно, — усмехнулся Виктор, глаза которого, «говорили» совсем другие, гораздо более уместные в данной ситуации «слова». — Ты раскусила мою давнюю фантазию с первого раза.

Настроение его очевидным образом изменилось, но взгляд от этого не стал менее «красноречивым».

— Он тебе так нравится? — искренне удивилась Лиса, одновременно поражаясь тому, что еще может чему-нибудь удивляться, когда он на нее так смотрит.

— Представь себе, — а что Виктор «говорил» Лисе на самом деле, она никому пересказывать не стала бы. — Когда я прочел, — кажется, это произошло в восьмом классе, — «Анну Каренину», Алексей Александрович был единственным героем романа, которому я по-настоящему сочувствовал. Урод, не правда ли?

— Не знаю, — ответила Лиса, но не на тот вопрос, который Виктор задал вслух, а на тот, который вслух произнесен не был. — Но я тебе изменять не стану.

«Я тебя слишком долго ждала, Витя, но ты это все тоже, кажется, проходил».

— И тебе не дам, — закончила она твердо, подходя к нему вплотную и кладя руки на плечи. — И не надейся.

3

На обед они конечно не пошли. Какой, к черту, обед! Они и завтрак нечувствительно пропустили и следующий обед… Время вообще потеряло для них всякий смысл. «Что есть время?» Не было больше времени, и мира окружающего не существовало, и людей его населяющих… Ничего. Как они вообще — мимоходом — не разрушили этот мир, один большой вопрос. Во всяком случае, Лиса определенно помнила, что в какой-то момент — вот только когда? — с треском вылетели стекла из окон, лопнуло зеркало, и огонь охватил стены той спальни, в которой они — Когда? Как? — оказались, и, кажется, даже постель под ними занялась… Но Виктор что-то такое сделал со всем этим безобразием — или это она сама машинально вмешалась? — и огонь угас, и стекла… Лиса была уверена, что со стеклами точно что-то произошло, потому что позже она выбивала их еще как минимум трижды. И еще, кажется, устроила ураган в Южной Атлантике. И, может быть, что-то еще… Лиса попыталась вспомнить, что именно, но ничего определенного в своей опустевшей памяти не обнаружила.

— Витя, — спросила она, наверняка зная, что он не спит. — Как ты думаешь, мы ничего…?

— Ничего, — коротко ответил он, обнимая и прижимая ее к себе.

«Ох, так бы и лежала, так бы…»

— Ты не можешь этого знать, — возразила она вслух, впрочем, не оборачиваясь, чтобы его рука не покинула…

«Ох…»

— Могу, — послышалась ли ей интонация раскаяния в его голосе? — Я… Ну, в общем, я немного следил за тем, чтобы мы не наделали бед.

«Мужчина… мужчины… Они все такие. Во всяком случае, некоторые…»

— Значит? — спросила она, имея в виду последствия их «африканской страсти».

— Ну извини, — ответил он, по всей видимости, имея в виду совсем не то, о чем она спросила. — Я, видимо, вообще не способен утратить контроль над ситуацией, но…

— Глупости! — сказала она и чуть-чуть пошевелила бедрами, показывая, что совсем не сердится.

А за что ей было сердиться? За то, что он такой? Да она на него теперь и вовсе сердиться не могла.

— А что было-то? — спросила она и тут же прыснула, как девчонка, вспомнив старый-престарый анекдот.

«Мадам, после всего, что между нами было…»

— Да, ничего страшного, — успокоил ее Виктор, и в голосе его отчетливо прозвучало облегчение. — Сгорело несколько подстанций в пригородах Парижа и в Люксембурге, но это сущая ерунда. Шторм в Средиземном море, землетрясение в Иране… Впрочем, всего три балла по шкале Рихтера, да еще в Москве выпал снег. Остальное я снивилировал… и стекла тоже вставил.

Теперь он, кажется, улыбался, и его рука…

«Не останавливайся…»

— Ты чудо, — она действительно считала, что он чудо. — А…?

— Могло быть и хуже, — усмехнулся он и его губы на мгновение коснулись ее плеча. — Особенно в Португалии и в Питере, ну а с электричеством…

— Ох! — сказала она, вспомнив вдруг о «соседях», и даже похолодела вся.

— «Откат»! — она высвободилась из его объятий и села в постели, обернувшись к нему лицом.

— Не было «отката», — он не стал садиться, только перевернулся на спину и смотрел теперь на нее, откровенно любуясь и совершенно отказываясь волноваться. Глаза его сияли.

«Не было?»

— Что совсем? Но…

— Вероятно, теперь ты не «засветишься» даже случайно, — боже, как он на нее смотрел.

— Не смотри на меня так, — неискренно попросила она. — Я голая, — и сама заржала, как полная дура, но Виктор был совершенно невозмутим.

— Ты голая уже тридцать пять часов подряд, — уточнил он вслух.

— И откуда только силы берутся, — поддела она, имея в виду «каренинский» облик Виктора.

— Накопилось, — улыбнулся он. — Сделать тебе что-нибудь выпить, или пойдем позавтракаем?

4

Как ни странно, разговор начала Рэйчел. Но и без того, эта женщина-«тень» не на шутку интриговала Виктора, хотя сама этого, по-видимому, даже не замечала. По всем признакам, как колдунья, она была слабее Кайданова, уступая в этом смысле и Дженевре, и Персивалю, и Марию, но дело в том, что кое-что из того, на что она была способна, определенно находилось на уровне Шестой или даже Седьмой Ступени. И, судя по его собственным ощущениям, для нее это был не предел. Своей истинной силы женщина Германа еще не знала.

«Случай? — спрашивал он себя. — Возможно. Но с другой стороны…»

С другой стороны, Виктор полагал, что другую женщину Кайданов и не полюбил бы, и такая сага, как Рэйчел, с другим не пошла. Подобное — пусть и с противоположными знаками — тянется к подобному. Закон природы.

«Впрочем, законы природы мы нарушаем самим фактом своего существования».

— Я так понимаю, — сказала Рэйчел, когда нанятые Марием слуги убрали со стола и подали кофе. — Это ведь что-то большее, чем случайная встреча. Что-то случилось, ведь так? Но что?

«Еще и великолепная интуиция… И мозги, дай бог каждому!»

Задавая свой вопрос, женщина смотрела на Виктора, безошибочно выбрав из всех своих новых знакомых именно того, кто мог ответить на ее вопрос прямо сейчас.

«Или хотя бы попробовать ответить».

На самом деле, им всем пора было объясниться. Просто пока было некогда.

«Любовь, — без тени усмешки подумал он. — Но, кажется, время пришло».

— Вероятно, вы правы, Рэйчел, — сказал Виктор и, достав трубку, начал, было ее набивать табаком, но понял вдруг всю неуместность этого занятия, и трубку, до поры, отложил в сторону. — Я тоже думаю, что встреча наша была предопределена, и я даже догадываюсь кем, — он сделал колоссальное усилие, чтобы не посмотреть сейчас на свою Лису, но, похоже, она и так все поняла. — И следствия этого события, как круги на воде, коснутся не только нас, но и всех остальных.

— Ты хочешь сказать, — вступила в разговор Лиса. — Что не прейди я тогда к тебе в Замок…

— Все возможно, — у Виктора неожиданно появилась одна крайне интересная идея. Это было похоже на мгновенное озарение, но в присутствии Лисы его мозги были способны, кажется, и не на такое.

— Давайте посмотрим, — предложил он, еще раз полюбовавшись на свое «озарение», но теперь уже как бы со стороны. Идея ему определенно понравилась. — Хотите кое-что узнать о роли личности в истории?

— Да, — сказал Кайданов, с видимым интересом посмотрев на Виктора.

— А это возможно? — улыбнулась Рэйчел, даже не пытавшаяся казаться серьезной.

— Ничего невозможного нет, — усмехнулся в ответ Виктор, но отвечал он не Рэйчел, и не Кайданову, а Лисе, которая вслух ничего не спросила, но именно такой вопрос он видел сейчас в ее глазах. — Кое-кому я это когда-то уже объяснял. Там, где действует магия, не существует непреложных законов природы. Ведь так?

— Так, — неожиданно улыбнулся Кайданов, переходя, на русский. — Валяйте, Виктор, выкладывайте свой туз!

«Н-да…» — надо сказать Кайданов его тревожил не меньше, чем Рэйчел. Судя по тому, что видел и чувствовал Виктор, любовь кроила и перекраивала Германа настолько решительно и бесповоротно, что страшно становилось, потому что приходилось учитывать и истинную природу этого очень непростого колдуна, о которой кроме Виктора за этим столом никто, кажется, не подозревал. Впрочем, возможно, об этом догадывалась Рэйчел — ее тонкую интуицию со счетов сбрасывать не стоило — и в этом, возможно, и заключалось спасение Кайданова.

— А ты, что скажешь… Дебора? — теперь Виктор открыто смотрел на Лису, стараясь при этом сохранять полную непроницаемость. Ее силу всегда следовало принимать в расчет, а после прошедшей ночи, длившейся без малого двое суток, тем более.

— Не знаю, — без улыбки ответила она. — Я не уверена, что хочу это знать. Но ладно, если общество настаивает…

«Ладно, — мысленно повторил он за ней. — Пускай… Она сама-то понимает, что смотрит теперь на нас сверху вниз?»

— Ну что ж, — сказал он вслух. — Коли все согласны…

На этот раз «Хрустальный шар» дался ему не то, чтобы совсем без труда, но как-то обыденно просто, а ведь это, как ни крути, была Девятая Ступень, но, кажется, «воскрешение» и любовь не прошли для него бесследно. И для него тоже.

Над столешницей возникла прозрачная, наполненная искристым голубоватым сиянием сфера. Она повисла над центром круглого стола, за которым все они сидели, и начала медленно вращаться вокруг своей вертикальной оси, одновременно увеличиваясь в размерах, так чтобы каждый из присутствующих смог дотянуться до ее призрачной поверхности.

— Теперь, — сказал Виктор, поднимая руки. — Каждый из нас должен возложить ладони на этот шар, так чтобы касаться его поверхности всеми пальцами.

— А дотянемся? — С интересом спросил Кайданов.

— Дотянемся, — с усмешкой на губах успокоил его Виктор. — Шар всегда будет таким, каким требуется, чтобы все могли достать. Положите руки и думайте о своей жизни. О чем угодно, но вопрос о том, что случилось в Берлине два дня назад иметь в виду надо обязательно.

С этими словами он возложил руки на шар и закрыл глаза. В следующее мгновение он почувствовал, что и все остальные последовали его примеру, но почти одновременно с этим приход знания вытеснил все прочие впечатления, и Виктор растворился в потоке света.

5

— Вот и все, — сказал он, открывая глаза и отрывая руки от потускневшей, утратившей свою волшебную силу сферы. Как и всегда после волхования с «хрустальным шаром» ему было тяжко и муторно, но на этот раз еще и тоскливо, хотя, нельзя сказать, что ничего из того, что открыл им шар, не было известно заранее.

— Значит, — медленно сказала Лиса, наблюдая за тем, как растворяется в воздухе волшебный шар. — Если бы я не пришла тогда к тебе в Замок…

«То погибла бы двадцать третьего сентября в Рязани…»

— Мы трое были бы уже мертвы, — закончил за нее Кайданов.

— И все было бы кончено, — Виктор встал из-за стола и пошел к сервировочному столику, заставленному разнообразными бутылками. — Коньяк, как мне кажется, пьют все?

— Значит, я решила за всех, — Лиса тоже встала со своего места и пошла в противоположную сторону, к высокому, выходящему в осенний сад окну.

Виктор задержал взгляд на ее отражении в зеркале и мысленно покачал головой, когда в ее руке возникла зажженная сигарета. На этот раз самая обычная.

— Ты ничего не решала, — сказала ей в спину Рэйчел. — Ты просто делала то, что считала правильным.

— Правильным, — как замирающее, отзвучавшее эхо, повторила за ней Лиса. — Правильным…

«Она…» — Виктор не успел додумать эту мысль, когда внезапно у ног медленно идущей Лисы воздух «потек» и заструился, и почти сразу, без перехода, возникли и побежали по паркету слабо светящиеся завихрения, похожие на пыльные смерчики, вспухающие под порывами ветра на сухом проселке. Вот только воздух в комнате остался неподвижным, и никакой магии Виктор не ощущал. Впрочем, уже в следующее мгновение, когда разрозненные невразумительные движения чего-то там — Ну не воздуха же, в самом деле! — слились и образовали стремительный, голубоватый с фиолетовым отливом смерч, поднявшийся от ног Лисы, и заключивший ее тело в подобие бешено вращающегося кокона, он все-таки поймал где-то на границе своих чувств слабый отголосок какого-то неведомого ему колдовства…

6

Порыв ветра ударил ей в лицо, но это не было обычным движением воздуха. Ветер судьбы пах мятой и медом, и еще горечью степной полыни. Лиса сделала еще один шаг, чувствуя, как токи времени пронизывают ее тело, как прошлое и будущее входят в нее, растворяясь в ней, растворяя ее в себе…

«Нет, — решила Лиса, обдумав еще раз свою вполне идиотскую идею. — Ничего из этого не выйдет. Как там пелось? „Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой?“».

И в самом деле, глупо и по-детски наивно было строить будущее подполья на зыбкой почве безумной надежды, что кто-то там — «А есть ли он вообще, этот кто-то?» — кто знает и может больше других, возьмет на себя тот груз ответственности, который тащили на себе Лиса и немногие другие, имевшие дерзость сопротивляться уготованной им судьбе.

«Бессмысленно, — поняла она сейчас. — В Замок никого еще не пропустили, так почему же должны впустить меня?»

Эта была горькая правда, и удивляться можно было лишь тому, что Лиса при всей своей хваленой трезвости, поддалась — пусть и на время — жалкому искушению решить все проблемы одним махом и…

«И чужими руками», — безжалостно закончила она начатую мысль.

«Это от отчаяния, — призналась она себе, и это признание породило волну жестокого гнева. — Ну так пусти себе пулю в лоб, сука! И не мешай людям работать…»

В Город она в тот раз все-таки пошла, но оставалась недолго, всего несколько часов объективного времени, а потом дела и обстоятельства надолго задержали ее на «этой стороне», и с Твином она так и не встретилась. И в Рязань двадцать третьего сентября приехала, не зная, что уже раскрыта и объявлена во всесоюзный розыск. Однако дело было не только в том, что она не успела еще увидеть свое лицо по Центральному телевидению. И не в том, что трансляции новостей в вагоне не предусматривалось. В тот день ей фатально отказало чутье, или, может быть, голова была занята другим… Ее опознал милиционер на городском рынке, а дальше… Просто ее вдруг оставила удача. Что бы она ни делала, все было не так, не вовремя или вообще никак. А вот загонщики, как ни странно, действовали на редкость разумно и слаженно. Вот и говори после этого про провинциальные нравы. Впрочем, никакого «после» для Лисы уже не случилось. Все началось и закончилось вечером двадцать третьего сентября в Рязани. Она дралась отчаянно и продержалась гораздо дольше, чем можно было предположить, но почему-то так и не решилась остановить время. И время ушло…

Что тут скажешь? Не надо было ехать в Рязань? И верно, не надо было, но судьбе не прикажешь. Но, может быть, судьбу можно перехитрить?

— У русских появился кто-то очень сильный в Москве, — сказал Наблюдатель и приложился к стакану, хотя, как показалось Лисе, пить он в этот момент совершенно не хотел. — Говорят, — ковбой оторвался от стакана и неожиданно глянул на Лису равнодушным взглядом смертельно уставшего человека. — Говорят, он чувствует эманацию метров за двести-триста. Бродит по городу и вычисляет.

— Много провалов? — спросила Лиса, уже понявшая главное. Как бы давно они не были знакомы, на самом деле, Наблюдателя она не знала.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Знал бы, сказал.

— А у тебя, выходит, есть знакомые в Москве? — Лиса увидела, как мимо двери харчевни медленно прошел Твин, и, зачерпнув ложкой суп, снова посмотрела на Наблюдателя.

— Некорректный вопрос, — усмехнулся тот. — Без комментариев.

— Ну без, так без. — Суп, как всегда, был вкусный и обжигающе горячий. — А про Иакова ничего не слышно?

— Говорят, он умер, — Наблюдатель залпом допил виски и встал. Показалось ей или нет, что именно этот вопрос заставил его вдруг заспешить? — Он ведь старый был, вот и умер. Извини, но мне надо идти.

— Какие извинения, Наблюдатель, — улыбнулась заинтригованная увиденным Лиса. — Ты же знаешь, я тебя люблю и всегда рада видеть.

Наблюдатель ушел, а Лиса посидела еще, смакуя свой кофе, и не столько обдумывая то, что он ей сказал, сколько пытаясь догадаться, о чем умолчал.

Через неделю после этого, второго октября, она вместе с Чертом, Пикой и группами Юрика и Кочерги, предприняла отчаянно рискованную попытку поймать московского нюхача на живца. Дурное дело не хитрое, начать да кончить, вот только и начинать, если честно, не следовало. Ей вообще не нужно было лезть в это дерьмо. Можно было бросить информацию ребятам из русской боевки, и, кто знает, может быть, им повезло бы больше. Однако сделанного не воротишь, а нюхачка оказалась намного сильнее, чем сказал Наблюдатель, который, скорее всего, всей правды не знал. Какие, к черту, триста метров! Она учуяла совершенно «холодного» Черта метров с двухсот, а когда началась резня, «вела» их через всю Москву. А Москва, известное дело, столица нашей родины, и припасено в ней на всякий — в том числе, и такой вот — случай много чего такого, от чего легко случаются преждевременные похороны. Гон был безумный, но страшнее всего было то, что не было никакого шанса оторваться. Это Лиса поняла довольно скоро, но и сдаваться было не с руки. Женевские конвенции на таких, как она, не распространялись.

В конце концов, ее блокировали в тоннелях метро, где-то — она уже просто не успевала ориентироваться — в районе между Краснопресненской и Беговой, и единственное что ей оставалось, это обрушить свод, но вот о том, чтобы остановить время, Лиса в тот момент даже не подумала…

— Две пули в грудь, — Санта говорила с трудом, как будто ей не хватало воздуха или было очень больно. — Нога сломана. Вокруг бой.

— Где? — быстро спросила Лиса, судорожно соображая, кто еще у нее есть в Аргентине.

— Байрес, центр.

«Господи!» — но помочь Санте Лиса уже не могла.

— Сколько вас? — спросила она, понимая, впрочем, всю глупость своего вопроса.

— Трое, но не уйдет никто. Все горит!

— Господи, Санта! — Лиса не знала, что сказать. Там в далеком Буэнос-Айресе умирали люди, и она ничем не могла им помочь. Ничем.

— Все, — тихо сказала Санта. — Еще максимум пять минут, и все. Живая я им не дамся. Муж с детьми в Европе. У девочки явные способности… Запоминай…

Она растаяла прямо в руках Лисы, едва успев назвать адрес и телефон, была, и нет…

Санту сдал ее собственный муж. Впрочем, его можно было понять, он полагал, что спасает ребенка. Понять можно всех, а простить? Лиса нашла Алехандро де Кункейро на севере Италии в крошечном пансионе на берегу озера Гарда. Он был напуган, но, вероятно, правильнее, сказать — разрушен. О смерти Валерии Алехандро уже знал, и прежняя любовь, смешавшись с остатками чести и достоинства португальского дворянина, съела этого красивого статного мужчину всего за несколько дней, как какая-нибудь смертоносная эбола.[73] И даже, если бы Лиса не учуяла засаду, устроенную агентами СИЗМИ[74] и боевиками из «Тоскании»[75], одного вида этого бывшего человека было достаточно, чтобы заподозрить неладное. Но и карабинеры дали маху, они просто не подозревали на что способна разыскиваемая русскими Алиса Четверикова, и, кроме того, не знали, что за спиной Лисы и Пики движется некто по имени Черт. Масштабы бойни, которую они там устроили, могли быть и больше, но Сермионе не Москва, там и разрушать было, считай, нечего. Так что они ушли, разумеется, и девочку Санты с собой прихватили, и все было бы просто замечательно, если бы не один «идейный» гисовец,[76] чудом уцелевший в первой схватке и успевший вызвать вертолеты…

«Куда ни кинь, всюду клин…»

Стало трудно дышать, как будто что-то тяжелое давило на грудь, но лабиринт не отпускал, предлагая все новые и новые вероятности прошлого.

— Как ты уцелела? — спросила Лиса.

— Случайно, — пожала плечами Ната. — Мальчик один на себе вынес. Мы двое всего и выжили…

Они сидели в темноватом подвале распивочной и пили дерьмовый молдавский коньяк.

— Ната, — совсем тихо сказала Лиса. — Я могу попробовать…

— Даже и не знаю, — Наташа смерила ее оценивающим взглядом и залпом допила коньяк. — А зачем?

— Чтобы снова быть в деле, — твердо сказала Лиса и увидела, как что-то дрогнуло в усталых глазах подруги.

— Пойдем! — предложила она.

— Пойдем, — согласилась Наташа…

Это было похоже на фильм ужасов. Бежишь по бесконечным коридорам совершенно пустого здания, спускаешься или поднимаешься по бесчисленным лестницам, пробуешь одну за другой попадающиеся на пути двери, дергаешь за ручки, но двери или заперты, или никуда не ведут. Тупик, смерть, конец пути…

— Помню, — кивнула Лиса. — Через полгода.

— Найдешь меня, — улыбнулся Махно и уже собрался уходить, но Лиса его задержала.

— А почему ты не уходишь в Цитадель? — спросила она.

— А ты почему? — вопросом на вопрос ответил он.

— Я с боевкой завязала еще десять лет назад.

— И молодец, — серьезно кивнул Махно. — У тебя есть дело, у меня есть дело, зачем нам эти глупости?

— Но ты ведь регулярно…

— Они должны знать, — жестко сказал Махно. — Я электростанции не атакую, и военные базы тоже. Но они должны знать, что за кровь платят кровью.

— Возможно, ты прав, — задумчиво кивнула Лиса. — Кого ты наметил?

— Толкунова.

— Почему не Голикова или Рудя? — спросила она, удивившись совпадению, ведь и Твин обратил ее внимание именно на этого — нового — члена Политбюро.

— Понравился он мне, — ухмыльнулся Махно, явно уходя от ответа, и зашагал прочь…

— Люди смертны, — пожал широкими плечами Август. — Бессмертны только боги. Кто из известных людей оставил этот мир?

— Трудно сказать, — теперь пожала плечами Лиса. — Я ведь не знаю, кто вам знаком.

— Нерон? — спросил Август, сделав вид, что не заметил ее дешевой уловки.

— Насколько я знаю, — сказала Лиса. — Нерон был убит в 1993 году в Квебеке.

— Агасфер? — по-видимому, земные даты были известны Августу не хуже, чем ей, как, впрочем, и географические названия.

— Вероятно, умер. Он не приходит уже лет пять, или шесть.

— Конфуций? Аарон? Калигула?

«Его задело, поняла она. — Он их действительно знал».

— Конфуций не приходит уже лет десять, — сказала она. — Но о его судьбе ничего определенного неизвестно. Говорят, он сменил личину. Это возможно?

— Иногда, — коротко ответил Август, но объяснять ничего не стал.

«И бог с тобой», — решила Лиса.

— Аарона убили в восемьдесят девятом, — сказала она.

— Аарона? — удивленно поднял брови Август. — Кто?

— Израильтяне, кто же еще, — горько усмехнулась Лиса, вспоминая так и оставшегося для нее безымянным Аарона. — В декабре восемьдесят девятого, в Тель-Авиве.

— Город отстроили? — Август снова был совершенно спокоен.

— Говорят он не сопротивлялся, — сказала Лиса. — Никто не знает, что там произошло на самом деле, но он убит. Калигула тоже убит. Американцы вычислили его базу в Бразилии, и уложили туда семь крылатых ракет. Он как раз был в Городе, когда это случилось и продержался достаточно, чтобы успеть обо всем рассказать.

— Печально, — но по виду Августа трудно было понять, насколько опечалили его эти известия. — А что с Иаковом?

— Вероятно, умер, — тихо ответила Лиса, для которой Иаков был не просто знакомым человеком.

— Значит, никого из Первых не осталось?

«Никого… Никого? Но Иаков, оказывается, жив… Нерон, Аарон, Калигула… Иаков… А что случилось с Агасфером и Конфуцием?»

Вероятности ветвились, порождая все новые и новые возможности, оборачивавшиеся тупиком, смертью, поражением. Двадцать пять лет она шла через минные поля и болотные топи и всегда оставалась цела, но не на этот раз. Что-то случилось или с мирозданием, которое не желало больше ее терпеть, или с ней самой.

«Я потеряла удачу? Или выполнила все, что было записано в книге судеб?»

— Привет, — сказала Лиса, подходя.

— Здравствуйте, донна Рапоза, — девочка явно обрадовалась встрече и, зная правила, сразу же приступила к делу. — Извините, пожалуйста, но вы здесь всех ведь знаете, а я…

— Без предисловий, — Лиса помнила, что Черт дал ей всего два часа, а дел было много. — Чем я тебе могу помочь?

— Я ищу одного человека.

— Кого? — спросила она, на всякий случай, улыбнувшись, чтобы ободрить явно стеснявшуюся своей дерзости Читу.

— Фарадея, — тихо сказала девочка, которая, вероятно, знала, какой услышит ответ…

«Нет, — поняла, она вдруг. — Дело не в том, что я исполнила все, что было написано на роду. Дело в другом, в том, чего я не сделала…»

— Август, — она ожидала, что он как-нибудь, но отреагирует на то, как она к нему сейчас обратилась, однако Август только усмехнулся. На самом деле, поняла она вдруг, ему было все равно. — Август, мы в тупике. В сущности, — она замолчала, собираясь с силами, потому что одно дело знать и совсем другое — сказать об этом вслух. — Еще немного, и можно будет считать геноцид свершившимся фактом.

— А может, оно и к лучшему? — тихо ответил Август. — Знаете, как говорят? Нет человека, нет проблемы.

— И вам никого не жаль?

— А людей, какими и мы когда-то были, вам не жаль? И ведь среди них наши с вами родные и близкие.

— Я знаю эту теорию, — покачала она головой. — Но разве нет другого пути?

— О чем вы, донна Рапоза? — холодно улыбнулся Август. — Вы что на самом деле верите в мирное сосуществование волков и ягнят?

— Почему бы и нет? — она знала, что говорит глупости, но, если их не говорить, придется сказать себе, «иди, и застрелись!»

— Потому что против нас действует фактор численности и времени, — ровным голосом объяснил Август. — При нашей численности нам просто не хватит времени, чтобы убедить самих себя и людей, что мы можем сосуществовать. Что происходит на Земле? Есть какие-то изменения в модус операнди? Или все по-прежнему?

— Все по-прежнему, — вынуждена была признаться Лиса. — Нас нет и никогда не было…

7

— Значит, я решила за всех, — повторила Лиса, по-прежнему глядя в окно, или куда она там, на самом деле, смотрела. Вид из окна открывался самый живописный, но Виктор подозревал — и не без повода, хотя читать ее мысли, когда она этого не хотела, не мог — что дело не в пасторальном пейзаже, как бы ни был он хорош.

— Но в результате, тенденция, сложившаяся к концу восьмидесятых сломана, — Виктор подхватил бутылку коньяка, секунду смотрел на хрустальные бокалы, которых им требовалось ровно семь, и в конце концов просто отослал все это на стол. — Ты помнишь, с чем ты пришла ко мне в Замок?

— Да, — Лиса обернулась и посмотрела ему в глаза. — И я ни о чем не жалею.

— Я тоже, — усмехнулся Кайданов, которого должны были убить десять дней назад в Мюнхене.

— И я, — сказала Рэйчел и тоже встала.

Но раньше нее к Лисе подошла, молчавшая все это время, Дженевра.

— Зато теперь другим тоже есть к кому обратиться, — сказала она, подойдя к Лисе вплотную. — Если бы я не знала, что тебе это неприятно, я преклонила бы колени и назвала тебя госпожой. Веришь?

— Верю, — Лиса неожиданно обняла Дженевру и прижала ее к себе. — Но ты никогда не будешь стоять передо мной на коленях, договорились?

«Весьма драматично…» — Виктор вернулся к столу и стал разливать коньяк.

— Ты был одним из Первых, не так ли? — неожиданно спросила Лиса, не отводя взгляда.

«Ну что ж, она… все они имеют право знать».

Однако и возвращаться в свое прошлое не слишком хотелось. Хотелось начать жизнь с чистого листа. Но такого чуда, на самом деле, никогда не случалось и, по-видимому, никогда не будет. Даже чудесам положен предел.

— Да, — ответил он Лисе, хотя говорил не только для нее, но все-таки, прежде всего для нее. — Да, я шестой-неизвестный…

Он родился 11 мая 1945 года, и своим рождением обязан был осколку немецкой мины, которым за десять месяцев до этого, был ранен в ногу командир стрелкового батальона майор Лев Андреевич Корф. Пролежав чуть больше месяца в госпитале, гвардии майор получил то ли две, то ли три недели отпуска и провел их со своей молодой женой в Казани. Вот, собственно, и вся история. Но дело, разумеется, не в этом, а в том, что Виктору очень повезло с родителями. Еще больше ему повезло с дедами и бабками. Они дали ему так много всего, что запасов этих хватало до сих пор. Однако чему бы они его ни научили, а научили они его, кажется, всему, чему только возможно, и какое бы материальное благополучие ни обеспечили — хотя и это немало, особенно в послевоенные голодные годы — главное, что благодаря своей семье Виктор с рождения был не только русским (в старом, дореволюционном значении этого слова), но и «гражданином мира», что для советского человека было почти недостижимо. Однако так все, на самом деле, и было, и это обстоятельство тоже многое решило его в дальнейшей судьбе.

«Космополит, твою мать!»

Но с такой путаной биографией, как у него, кем же и должен был стать Виктор, как не русским космополитом? Ведь даже когда там, в Берлине, Лиса сказала ему что он не еврей, она ошибалась, разумеется, потому что и евреем он был тоже. Только времени рассказать ей все это и объяснить, тогда не было, но это дело, как говорится, десятое, да и поправимое, тем более что вопрос, кто есть кто, для Лисы актуальным не был. И если Виктор все-таки хотел ей кое-что об этом рассказать, то совсем не о том, кто и от кого родился, и кем, соответственно, должен или может считаться, русским, евреем или немцем. Совсем о другом он хотел с ней говорить. О том, например, как человек становится тенью, и почему Виктор Корф в конце концов стал Некто Никто.

Вообще-то, Корфы были обрусевшими немцами, причем обрусевшими настолько, что даже немецкий язык, который для Виктора был, почитай, родным, пришел к нему не от них, а от второго деда, маминого отца, Исая Александровича Штерна, учившегося до революции в Базеле, и в совершенстве овладевшего там, в Швейцарии, и немецким, и французским языками. А у Корфов от того дальнего немецкого предка, который еще при императрице Елизавете приехал в Россию из Гессена, остались только фамилия и некоторые жизненные принципы, любовь к порядку, например, доходившая у Льва Андреевича, Витиного отца, до вполне немецкого педантизма. Ну, а Август И-Что-то-Там-Еще Корф, как много позже выяснил Виктор, и сам по себе был фигурой крайне любопытной. Был он, судя по всему, талантливым авантюристом, наподобие барона Мюнхгаузена, с которым, к слову, служил в одни и те же годы и даже по службе пересекался. Однако в отличие от барона, Август Корф, во-первых, дворянином стал только на новой родине, которую — и это, во-вторых — так никогда и не покинул, и даже принял, в конце концов (когда женился на дочери своего полкового командира), православие.

Впрочем, все это дела давно минувших дней и по нынешним временам вполне себе преданья старины глубокой. События более близкого времени были не менее интригующими и драматичными. Андрей Иванович Корф — выпускник петербургского политехникума — стал инженером в те же примерно годы, что и Иван Телегин,[77] и на Первую Мировую войну ушел, как и тот, прапорщиком. Однако закончил он Великую Войну уже штабс-капитаном, но пошел не к белым, а к красным, между прочим, точно так же, как и герой Толстого. Впрочем, причину для этого Андрей Иванович имел самую основательную. С 1917 года он состоял в партии социалистов-революционеров, членом которой и оставался до самого официального ее роспуска в 1918. А в 1919, будучи в то время уже командиром полка, он — пусть и не долго — служил в той самой дивизии, комиссаром которой являлся Исайя Штерн, но породнились они много позже, когда ни один из них в РККА уже не служил. Дело в том, что после гражданской, Андрей Иванович вернулся к своей инженерной профессии, а позже — соответственно, в конце 20-х и начале 30-х — защитил одну за другой две диссертации и стал профессором. Может быть, поэтому и уцелел, хотя в 37-ом и 39-ом его дважды исключали из партии, в которую он когда-то все-таки вступил, но, бог миловал, оба раза Корфа восстанавливали, выпив, однако, известную порцию крови, но зато не расстреляли и даже не посадили. А вот Исай Александрович во время большого террора сел, хотя в то время тоже был уже профессором. Но и ему, почитай, повезло немеренно, потому что осенью 1941 его неожиданно выпустили, как и некоторых других физиков-химиков — а он как раз химиком и был — и направили в промышленность боеприпасов, к вышедшему несколько раньше Борису Львовичу Ванникову, который Штерна, собственно, из лагеря и вытащил. Такая вот история. А дети Штерна и Корфа познакомились и поженились уже во время войны в Казани, где оба деда тогда жили и работали. Ну, а потом случился тот немецкий осколок, и началась уже собственная история Виктора Корфа.

Дар открылся у Виктора в шестьдесят первом. Ему и семнадцати еще не было. Вероятно, он стал тогда самым молодым колдуном в СССР, но об этом, впрочем, ни тогда, ни после, никто так и не узнал. А вот сам Виктор пережил в то время настоящую драму, хотя касалась она, как ни странно, не причины, то есть, самого этого таинственного дара, а следствий из него проистекающих. Дар был, в общем-то, принят, как данность, как начавшие незадолго до этого пробиваться над верхней губой и на подбородке волосы, или вдруг пробудившийся интерес к особам противоположного пола. Не то, чтобы случившееся с ним чудо не удивило Виктора. Еще как удивило. И взволновало, естественно. Однако не испугало. Витя был очень умным юношей, к тому же начитанным. Читал он, между прочим, и Беляева с Уэллсом, и Конан Дойла с Жулем Верном, поэтому и удивление его было вызвано не столько самим обретением невероятных способностей, сколько тем, что магия самим фактом своего существования противоречила тем самым непреложным законам природы, изучению которых он предполагал посвятить свою жизнь. Три профессора естественных наук в одной семье что-то да значат. Но интерес и испуг, разные вещи. И недоумение не всегда порождает страх.

А испугался Виктор совсем другого. Он испугался инакости. И страх этот пересилил даже вспыхнувший в нем было восторг от неожиданно обрушившегося на него могущества. Однако, на самом деле, как довольно быстро понял Виктор, всемогущим он не был. Он стал колдуном, а не богом. Но, не став богом, он, тем не менее, перестал быть и человеком. Неожиданный и непрошенный дар превратил его не в высшее существо, каким он на мгновение — пусть даже это мгновение растянулось на дни и недели — себя почувствовал, а в изгоя. Да, воображение у Виктора было развито ничуть не хуже, чем у его сверстников. Возможно, и, скорее всего, даже лучше. Но в том-то и дело, что развитое воображение и своеобразный личный опыт, который, учитывая его «нежный» возраст, являлся, по большому счету, всего лишь пережитым и прочувствованным сердцем и душой опытом членов его семьи, позволили ему увидеть ситуацию as is.[78] Он знал, понимал, чувствовал, что это значит, быть немцем в стране, ведущей тотальную — отечественную! — войну с Германией, или евреем среди людей, охваченных психозом ксенофобии, или врагом народа там, где народ в едином строю… или колдуном среди обычных людей. И неважно, что пресса захлебывалась восторгами по поводу доктора Калюжного или заслуженного артиста Арамяна. Когда-нибудь должно было наступить отрезвление, и тогда…

Оглядываясь назад, Виктор ясно видел, что дал тогда слабину, «отпраздновав труса» на все сто процентов. И причины своего поведения понимал и не собирался себя извинять или оправдывать — хотя и был тогда, в сущности, ребенком — но теперь, когда прошли годы, и жизнь подтвердила его опасения, понимал Виктор и то, что слабость эта тогда его и спасла. Ведь он сразу и бесповоротно — едва только ощутил в себе силу колдуна — решил, что никому и ни при каких обстоятельствах об этом не расскажет, и тщательно следил, чтобы не выдать своей тайны случайным поступком. А затем, в 1965 он и вовсе исчез, «уговорив» родителей, что поступает правильно, уезжая работать в Сибирь. В Сибирь он, разумеется, не поехал, но и домой уже никогда не вернулся.

— Что произошло в восемьдесят девятом? — Спросила Лиса после секундного молчания.

— В восемьдесят девятом? — Переспросил Виктор, разливая коньяк. — Ничего особенно интересного в восемьдесят девятом не произошло. Это конец истории, а не начало, — сказал он, стараясь подавить, разливающуюся в душе тоску. — Идеалисты ушли, скептики остались. Но, по большому счету, никто не получил того, чего хотел.

— А чего вы хотели? — Спросила Рэйчел.

— Агасфер и Конфуций живы? — Одновременно с ней поинтересовалась Лиса.

— Чего мы хотели? — Переспросил Виктор. — И невинность соблюсти, и капитал приобрести, вот чего мы хотели! — С неожиданной даже для самого себя злостью сказал он. — И вот трое мертвы, и трое живы.

— Живы они, куда денутся. — Ответил он наконец на вопрос Лисы. — Только давайте, отложим этот разговор на вечер. Вернее, на ночь. Сходим в город, а потом поговорим. Лады?

8

Тишина.

«Господи, какая тишина!»

Лиса стояла под деревьями и смотрела на долину. Минуту назад по грунтовке внизу проехала машина. Проехала — надо было напрячь слух, чтобы разобрать сходящий на нет звук работающего мотора — и исчезла по ту сторону горы, оставив за собой поднявшийся было, но быстро опавший шлейф пыли. И все. Как ни бывало. Долина, горы, темная зелень деревьев и светлая — трав, дымок над домиком на противоположном склоне, и огромное безмолвное небо ранней осени.

«Тишина… покой…»

Она стояла у низкой ограды, сложенной из обломков дикого камня, слушала едва различимый шепот листьев над головой, смотрела на открывающийся перед ней просторный и уютный мир и пыталась понять, чего больше сейчас в ее сердце, счастья или тоски? На самом деле, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда в жизни. Тишина, покой и сладкое послевкусие шторма, отгремевшего всего несколько часов назад и способного — она знала это наверняка — вернуться теперь в любое мгновение, когда и где случиться им с Виктором этого захотеть. Она была счастлива в этот день и в этот час, она…

«Я счастлива!» — сказала себе Лиса, ощущая это счастье здесь и сейчас каждой частичкой своего тела и своей души, наполненной до краев обретшей наконец свободу и воплощение любовью, своей и его. Разделенной.

Ей было так хорошо… и так плохо. Потому что так тяжело, как сейчас, ей тоже никогда еще не было. Это надо было пройти через все, через гнилой ад подполья и гестаповскую больничку, испытать сухую и горькую, как бесплотные солончаки, тоску, рождаемою беспомощностью и бессилием изменить приговор судьбы; изведать горечь потерь и поражений; узнать отчаяние и страх, ненависть, застилающую глаза кровавым туманом, и ужас перед собственным не ведающим жалости гневом; прочувствовать, что такое беда и одиночество, чтобы теперь — после всего! — получив невероятную силу и едва ли не божественные власть и могущество, понять, как тяжела, на самом деле, эта ноша, и какой беспощадный выбор предложила ей судьба.

«Да, тяжела ты шапка Мономаха…» — Но иронии не получилось. Потому, вероятно, что Владимир был всего лишь князем Киевским, а она… Если быть совершенно откровенной, то Лиса была теперь согласна с тем, что как бы в шутку сказал ей в Берлине Виктор. Она стала богиней. Кали, Немезида, Макошь[79]… В любом случае, быть богом лучше, чем выродком. Однако проблема заключалась именно в этом. Быть тварью она умела, но никто, ни она сама, ни Виктор, ни тот, кто, судя по всему, и был настоящим вседержителем, и кого Лиса по-прежнему считала своим Богом, не мог — не знал? — или не желал объяснить ей, что и как она теперь должна делать. Как жить, кем быть, куда идти?

И интуиция молчала, и логика была бессильна. А сердце…

«Господи, — спросила она в отчаянии, обращая глаза к высокому небу. — Зачем?»

— Дебора!

Она очнулась от своих тяжелых мыслей и только теперь заметила, что уже не одна. Рэйчел подошла совсем близко и остановилась буквально в нескольких шагах, сохраняя дистанцию и предоставляя, таким образом самой Лисе решить, вступать ли в разговор или продолжать оставаться одной. Однако Лиса и сама не знала, чего ей хочется больше. Желала ли она, чтобы подруга Германа ушла, или лучше, чтобы осталась?

— Тебе больно? — неожиданно спросила Рэйчел.

— Больно? — переспросила Лиса и ощутила вдруг страстное желание разделить с кем-то, но только не с Виктором, свою темную боль. — Больно…

«Как она узнала? Или у меня на морде все написано?!»

— Как ты узнала, Рэйчел? — Это был лишний вопрос, и Лиса поняла это в тот же момент, как слова сорвались с губ.

— Я чувствую. — Ответ был прост, но за этими простыми словами, произнесенными обычным будничным тоном, скрывалась пропасть, о которой Лисе не хотелось даже думать. Жестокий дар, страшная ноша…

«Как она с этим живет? Но ведь живет!»

— Его ты тоже чувствуешь? — спросила она вслух.

— Да, — грустно улыбнулась Рэйчел, «сбрасывая» окутывающую ее «тень». — Я чувствую всех. Только некоторые должны находиться совсем рядом, как ты сейчас, а другие… — Женщина не стала скрывать от Лисы своих чувств. — Его я чувствую по-другому…

— Ты знаешь? — спросила Лиса, понимая, что с этой женщиной иначе нельзя. Или прямо, откровенно, или никак.

— Что с того? — У Рэйчел оказалась обаятельная и располагающая улыбка, и поразительная выдержка. — Чем «тень» лучше оборотня, Дебора? И ведь он ни разу не выпустил зверя.

— Один раз выпустил. — Если Рэйчел готова была разделить с Кайдановым любовь, она должна была знать правду.

— Ты точно знаешь? — Рэйчел не испугалась и не расстроилась, она просто спросила.

— Теперь, да. — Многое из того, что она знала теперь, являлось всего лишь переосмыслением того, что было известно ей и раньше, но другое… Лиса не представляла, откуда берется ее знание. Возможно, Вернадский был прав не только в философском смысле, но и в практическом. Что если Ноосфера[80] такая же реальность, как магнитные поля и сила гравитации?

— В Минске семь лет назад.

— Это ничего не меняет, — покачала головой Рэйчел. — Для меня, ничего.

«А для меня?» — спросила себя Лиса, но и спрашивать, по сути, было не за чем.

— Меня зовут Лиса, — сказала она и неожиданно для самой себя улыбнулась. — Я Алиса Четверикова, но друзья зовут меня Лисой.

— Спасибо, Лиса, — взгляд Рэйчел на мгновение стал серьезным. — А меня друзья… — Она споткнулась об это слово, но фразу все-таки закончила. — А меня друзья зовут Роша.

— Ты понимаешь, что случилось? — На самом деле это был тот главный вопрос, которым она и хотела с кем-нибудь поделиться. Вышло с Рэйчел, и может быть, неспроста.

— Думаю, что понимаю, — ответила женщина, ничуть не удивившись вопросу, и, по-видимому, совершенно правильно его оценив. — Теперь все зависит от вас.

— От нас? — Удивилась Лиса. — От кого это от нас?

— От вас с Виктором, — спокойным, даже каким-то рассудительным тоном объяснила Рэйчел. — Никто из нас не владеет такой мощью, как вы.

— Ты себя недооцениваешь, — усмехнулась Лиса, одновременно пытаясь найти более весомое опровержение словам подруги Германа.

«Роша, — поправила она себя мысленно. — Она Роша, Рэйчел, Рахиль, а не довесок к Кайданову».

— Я себя оцениваю вполне здраво, — покачала головой Рэйчел. — Я представляю на что способна, но во мне нет и половины той силы, что есть в тебе. Даже Герман до тебя не дотягивает, а ведь он все-таки смог там, в Берлине… — Она помолчала секунду, как будто собираясь с мыслями. — Ты знаешь, как я тебя вижу? Это не аура, не обычное «свечение»… Я думаю, этого никто больше не видит. Виктор похож на столб бушующего пламени. По-другому мне не объяснить. А ты… Если честно, мне даже страшно представить, как вы удерживаете в себе такую мощь.

«Уникальный дар… И она говорит о моей силе?»

— Ерунда, — отмахнулась Лиса. — Решать нам всем, — она усмехнулась неожиданно пришедшей ей в голову мысли. — Судьба не зря свела нас всех вместе…

«Толкин какой-то… Судьба, понимаешь… Судьба? Или я?»

— Ты будешь не худшей богиней, чем я или Дженевра, — сказала она, в который уже раз безуспешно пытаясь принять это слово — «богиня» — со всем, что оно с собой несло.

— Может быть…

— Так и есть!

— Возможно… — Рэйчел не была напугана, она размышляла.

— Кто эта женщина? — Внезапно сменила она тему разговора.

«Как она…?» — Но, похоже, Лиса и сама еще не осознала, насколько была права, размышляя об уникальном даре Рэйчел.

— Ты поняла? — прямо спросила Лиса. — Ты знаешь?

— Нет, — покачала головой женщина. — Чувствовать и знать, разные вещи.

— А он?

— Он полон недоумения, — улыбнулась Рэйчел.

Трудно сказать, в чем тут было дело. В улыбке, в выражении глаз, в словах, или интонации… Или все вместе сошлось вдруг здесь и сейчас, и настроение Лисы, и ее мысли, и неожиданный визит Рэйчел, но только она вдруг почувствовала страшную усталость и поняла, что женщина пришла к ней не случайно. Возможно — и даже, скорее всего — Рэйчел была сейчас единственным человек в этом странном «Асгарде», с которым Лиса могла разделить свои боль и страх.

— Как думаешь, Роша, — спросила она, разрушая дистанцию и подходя к Рэйчел практически вплотную, так что глаза смотрели в глаза, а тела чувствовали тепло друг друга. — Мы сможем стать настоящими пастырями для овец и волков его?

«Как патетично…» — Но мысль мелькнула и исчезла, сметенная чувством. И неважно вдруг стало, патетично или мелодраматично, потому что по внутреннему ощущению все было правильно.

— Мы сможем стать настоящими пастырями для овец и волков его? — Спросила она.

— Es ist noch kein Meister vom Himmel gefallen, — ответила Рэйчел, обнимая ее за плечи. — Не боги горшки обжигают, — добавила она с чудовищным южно русским акцентом. — Или где?