Твердые реки, мраморный ветер

Глава 13

Аэробус монотонно гудел, и Андрей вдруг осознал, что прошел уже час с тех пор, как их покормили, а ему все еще не скучно! И причина не только в том, что рядом сидит Йолка – просто впервые в жизни, наверное, сама эта жизнь, что протекает в нем, стала настолько насыщенной, что можно ничем не заниматься и в то же время – жить интересно! Это было удивительно. Это была странная свобода, обладавшая особым очарованием – она была совсем не того вкуса, каким обладает свобода, достигаемая за счет обладания чем-то – знанием или деньгами или общением и прочим. Андрей попробовал сделать "переучет" того, что делает прямо сейчас его жизнь интересной. Первое – наблюдение за Йолкой. Это всё-таки конкретная деятельность, зависящая от наличия тут Йолки. Предвкушение путешествия по Гималаям – оно зависит от наличия Гималаев и от того, летит он туда или нет, и всё-таки эта свобода обладала уже в некоторой степени тем неуязвимым прозрачным качеством, которое ни от чего не зависит, ведь предвкушать путешествие по Гималаям он мог бы даже зная, что оно состоится не скоро. Андрей представил, что сейчас летит в Москву, а путешествие по Гималаям хоть и будет, но не скоро – лет через пять. Разочарования не возникло, интенсивность предвкушения уменьшилась, но совсем ненамного. Вот видимо в этом-то и причина той прозрачности и неуязвимости предвкушения.

Дальше – предвкушение будущих занятий с детьми, которые давно уже превратились в занятия для самого себя – интересов стало много, и Андрей порой проводил целые часы, изучая схему морских течений или особенности глюкозо-аланинового цикла или устройство синхрофазотрона или технологические аспекты функционирования космического лифта на основе нанотрубок, или перспективы постройки городов на Луне. Обучая детей всему подряд, он и сам стал всем подряд интересоваться – его интересы разрослись чрезвычайно, и прямо сейчас он разрывался между желанием продолжить читать "Историю российской смуты" Деникина и перечитать по второму разу "22 июня" Солонина. Или открыть Лависса и Рэмбо? Или уточнить – как именно образуется бета-аланин, ведь ему так и осталось непонятным – как именно атом водорода из углеводородной группы перекочевывает к центральному углероду, ведь у углерода только четыре валентности… может быть аминогруппа в свою очередь перекочевывает на место водорода, ушедшего из углеводородной? Тогда все встает на свои места… захотелось тут же залезть в интернет и проверить свою догадку.

Конкуренция желаний, вопреки привычкам и устоявшимся страхам, не только не доставляла неудобств, не раздражала и не утомляла, как она утомила в свое время буриданова осла и уподобившихся ему, но наоборот – странным образом возбуждала, и даже возникало наслаждение… точно, было точно наслаждение в теле, где-то в горле… нет… да, в горле, и еще в верхней части груди что-то так приятно переливалось, щекотало, игриво и ласково. От этого наслаждения иногда отдавало вниз, и тогда член неожиданно набухал, приятно, не так, как когда все напряжение сосредоточено именно в нем, а как-то по-другому, равномерно из глубины наружу. В таком состоянии он мог бы наверное трахаться очень долго, не опасаясь кончить.

Взгляд Андрея упал на Йолкины коленки, и член стал еще более упругим, когда он вспомнил, как клёво она трахала его, сидя на нем сверху, там, на берегу океана.

Так, а что еще? Есть что-то еще. Да, кстати, а ведь вот это самое наслаждение – это ведь тоже часть полноты его жизни. Само по себе переживание наслаждения – интересно, и не только в том смысле, что есть чисто исследовательский интерес к исследованию того – как оно существует и развивается. Удивительно было другое – сам факт переживания этого наслаждения приводил к состоянию, когда полнота жизни переливалась в нем особенно интенсивно, будто слегка вязкая, светлая жидкость.

А еще – кроме имевшихся желаний было что-то еще – какие-то еще желания, но какие – непонятно. Странно… Когда хочешь – хочешь чего-то конкретного, так было всегда, а тут… Андрей замер и стал вчувствоваться в то, что он испытывал, и это было интересно само по себе – вот! Вот еще то, что наполняло жизнь – само наблюдение. Как будто сидишь в густых кустах в заповеднике и смотришь – как бродят животные, как они появляются и исчезают, не догадываясь о его существовании – само наблюдение за восприятиями, за переживаниями является тем, что делает жизнь очень наполненной и интересной. А как же раньше? Разве раньше такого не было? Были ли раньше все те звери, за которыми теперь можно наблюдать? Нет, заповедник был пуст. Он точно помнил, что раньше такого не было, но как тогда было? Странно представить сейчас – посреди целого бурлящего конгломерата восприятий, что может быть скука! Нет ничего столь абсурдного и мертвенного, как скука. Скука – это смерть. Это и критерий смерти – критерий того, что твоя жизнь катастрофически сломалась, ушла под откос, и само переживание скуки является смертью. Андрей с содроганием вспомнил, как раньше он мог страдать от скуки, например сидя в автобусе или электричке. Как он "убивал время", покупая для этого дешевые детективы, кроссворды. Охуеть!! И ведь люди так и живут, и если бы не случайное стечение обстоятельств… холодок ужаса пробежал по спине. Ведь если бы не случайное стечение обстоятельств, он бы и сейчас был таким трупом.

Но отвлекаться надолго на подобные рассуждения не хотелось – было кое-что поинтереснее. Как же все-таки такое может быть, что он хочет чего-то, но не знает – чего? Этот вопрос сейчас занимал его больше всего, даже пялиться на коленки не так сильно хотелось. Желание-в-потенции? Готовность испытать желание? Желание испытывать желание? Он словно кружил вокруг и около, нащупывая резонанс. Эти словосочетания были близки. Наверное, последнее – точнее всего: желание испытывать желания. А также готовность их испытывать. Удивительное, оживляющее состояние. От него буквально не сиделось, хотелось вскочить и носиться, прыгать, читать, писать – словно все возможные, все известные для него направления, в которых когда-либо были проявлены его желания, немного подпитывались сейчас, совсем немного – не настолько, чтобы захотелось начать их реализовывать, а чтобы они просто чувствовались. Это как… чувствовать свое тело! Вот сейчас я тоже чувствую и руки, и ноги, и пальцы, и член, но активно двигать ими не хочу – приятно чувствовать и хотеть двигаться, и я чувствую свое тело благодаря микродвижениям. Тело желаний! Эта мысль возникла сама собой как естественное обобщение. У меня есть тело желаний! Я чувствую его – всё, целиком, как я чувствую каждую часть своего тела, и тоже за счет "микродвижений" желаний. Охуеть!

Андрей больше не мог спокойно усидеть, он схватил Йолку за руку и стал, перебивая сам себя, рассказывать обо всем, что ему стало ясно. Это было так охуительно, что рядом есть человек, который может всё это понять, которому это всё известно – Андрей почему-то не сомневался в этом, и на секунду скептическая мысль закралась к нему в голову – а в самом ли деле ей понятно, или она только вежливо слушает? Эта мысль не была тревожна или болезненна – она была просто одна в ряду других – трезвая мысль среди других, трезвых и ясных восприятий, и если бы – он представил это себе – оказалось, что она слушает пассивно, не имея возможности сопоставить услышанное со своим опытом… нет, разочарования не возникает! Возникает новое желание – разъяснить, рассказать подробно, помочь почувствовать, поделиться, научить. Желание научить, отдать – это было охуительно, это вызвало новые водовороты восприятий, вспышки симпатии, самоотдачи, без болезненных ожиданий и надежд, замешанных на тщеславии. Андрей чуть не задохнулся, когда осознал, что, предполагая, что Йолка может не иметь такого опыта, он ни на секунду, блять, именно ни на секунду не испытал чувства своей важности, чувства превосходства или гордости – это было чудовищно прекрасно, и этот балласт важности и гордости воспринимался как нечто холодно-липкое, омерзительное, ядовитое по отношению к тому, что он сейчас испытывал. Как же назвать вот это – яркая симпатия, самоотдача, желание отдать, рассказать, объяснить, потратить на это хоть час или два – какая разница, если ей будет интересно, ведь он будет рассказывать о том, что сам переживает, что захватывает его самого… Это преданность! Точно, блять, это преданность. Преданность. Клёво. Вот это то, что делает жизнь не просто наполненной, а переполненной до захлебывания, до писка, до желания перевернуть весь мир, которое прекрасно уживается в полной неподвижности тела, чувств и мыслей. Блять. Ради этого стоит жить. Это штамп. Черт с ним. Ради этого точно стоит жить. Это штамп. На хуй, какая разница? Ради этого стоит жить. Это даже не цель, это и есть жизнь, это и есть русло, в котором течет жизнь. Это штамп. И черт с ним, это так охуительно.

– Хочешь развлечься? – Йолка ткнула его в бок.

– То есть?

– Смотри на лицо моего соседа.

Справа от Йолки в состоянии между сном и бодрствованием сидел парень лет тридцати, то ли малаец, то ли китаец – разберешь. Она повернулась к нему и что-то проговорила на ухо. Сонливость с его лица тут же сошла, и он весь одеревенел. Йолка сказала что-то еще, он ответил. Спустя полминуты она повернулась к Андрею.

– Я предложила ему отсосать. Прямо тут. Он из Сингапура, и говорит, что очень стесняется и боится. Я говорю, что бояться нечего – свет погашен, мы накинем одеяло ему на ноги и я как будто просто буду лежать у него на коленях. Он твердит, что стесняется и боится, но это нормально – другой, более позитивной реакции, ожидать трудно, так что буду действовать.

Йолка взяла свое одеяло и легла, положив ноги на Андрея, а голову на колени сингапурцу.

– Да, забыла сказать, – сказала она, высовывая голову из-под одеяла, – я ему сказала, что ты мой парень и что ты знаешь, что я люблю отсасывать и что я сейчас буду ему сосать, а ты будешь гладить мои ножки, чтобы мне было приятнее.

Теперь слегка одеревенел Андрей. Оба – и он, и сингапурец, не знали – куда девать свои глаза, поэтому тупо смотрели на одеяло, которое слегка шевелилось от движений головой. Спустя пять минут Йолка выползла и села.

– Кончил, – произнесла она, облизываясь. – Ему наверное впервые в жизни сосали, так что продержался долго, молодец. Теперь – наоборот.

Она положила ноги на соседа и он покорно взял их к себе. Так как Андрей сидел у окна, то Йолка не стала накрываться одеялом. Краем глаза Андрей видел, что сингапурец вежливо не смотрит в их сторону. Так и ему было спокойнее.

Катманду оказался патриархальным низкорослым городишком. Тамэль – район тусовки туристов, был довольно уютен, но они поселились в некотором отдалении от него – в очень комфортабельном, но и очень дорогом отеле.

– Платить не будем вообще, – успокоила его Йолка. – Это отель фонда, и есть свободные номера. Декабрь – не сезон, и отель заполняется не на сто процентов.

Декабрь в Катманду оказался бесконечно непохожим на декабрь в России. Вместо унылой многомесячной серости, пронизывающих ветров и пробирающих до костей холодов, днем тут светило мягкое и почти горячее солнце, так что комфортнее всего было ходить в сандалиях, шортах и футболке. После захода солнца заметно холодало, но достаточно было одеть полартековскую куртку, длинные штаны и кроссовки, как снова становилось тепло и клёво.

– Декабрь и январь – самые холодные месяца тут, в Непале. – Прокомментировала Йолка. – Затем наступает весна, летом три месяца идут проливные дожди, но зачастую только по ночам, и при этом жарко. Осень снова жаркая и солнечная.

– Так и сейчас солнечно!

– Да, климат клёвый, поэтому мы часто тут тусуемся.

– Преподавать будем тут, в Катманду?

– Нет. В Катманду тоже есть наши курсы, но ты будешь работать в Тэнгбоче. Впрочем, раз уж мы здесь… хочешь посмотреть на "выстреливших" детей? – Испытующим взглядом посмотрела на него Йолка.

– Выстрелившим в кого??

– Не в кого, а просто "выстрелившие":) Это те дети, которые в процессе прохождения курсов оказались увлеченными в такой степени, что мы собираем их вместе в школе-интернате и обучаем дополнительно. Впоследствии они получают наш сертификат, который здесь, в Непале, да и не только, ценится очень высоко, так что кто-то из них в будущем пойдет дальше в науку или бизнес или во власть, а кто-то начнет работать на нас.

Школа размещалась за пределами долины Катманду, в трех часах езды на машине, на территории большого тибетского монастыря.

– У нас с ними симбиоз, – пояснила Йолка. – Мы платим им за помещение, проживание, еду, а им даже небольшие деньги очень нужны, и кроме того наши страусы и монахи прекрасно уживаются вместе.

– Страусы?

– Так мы называем детей, которые пришли к нам совсем мелкими, "выстрелили" и остались в наших интернатах и подрастают тут. Есть еще ежи, но то совсем другое…

Дальше на тему ежей Йолка распространяться не стала.

Монастырь, совмещенный с интернатом, и в самом деле производил приятное, умиротворяющее и одновременно оживляющее впечатление. Вид улыбчивых монахов в желто-бардовых одеяниях отлично сочетался с броуновским движением пацанов и девчонок, среди которых Андрей с удивлением обнаружил и детей европейского типа.

– Да, мы привозим сюда на обучение детей из разных стран, а что – тут клёво…, – пояснила Йолка.

Здесь и в самом деле было клёво – и во дворе, и вокруг монастыря, и в прохладных и солнечных комнатах-классах, где, в отличие от того, к чему привык Андрей, царили в основном тишина и шорох тетрадок и книг.

– Непривычно. У меня на уроках обычно такой бардак творится! А здесь – дисциплина…

– Это не дисциплина, – поправила его Йолка, выведя его из класса. – У нас нет дисциплины. Дисциплина нужна для подавления, а у нас подавлять некого и незачем – дети тут не потому, что их сюда насильно сунули, а потому что им тут страшно интересно, и сначала они больше всего на свете хотели сюда приехать, а потом больше всего на свете хотели тут остаться. Чтобы поноситься и развлекаться, им хватает времени, занятия идут менее плотно, чем в обычной школе, поэтому тут они могут полностью отдаться своим интересам.

Они снова вошли в класс, и Андрей мысленно согласился с услышанным – страусы и в самом деле выглядели очень заинтересованными тем, о чем шла речь на уроке, и учебный материал заглатывали стремительно. Свободные обсуждения стихийно возникали и так же стихийно прекращались, когда всё было прояснено и тема развивалась дальше. Да, разница была огромная. Сначала Андрею захотелось преподавать именно тут – в этой атмосфере живого интереса, но потом он подумал, что, пожалуй, плохо готов к этой роли, так как вопросы детей были вполне серьезны и остры и требовали от преподавателя свободного владения не только своей темой.

– Ты бы так не смог, – словно подслушав его мысли шепнула Йолка, кивая на учителя, который сейчас как раз отвечал на довольно неожиданный вопрос какой-то пупсы.

– Да, но я хочу!

– Хочешь – учись.

– Учусь!

– Вот и учись…

Тут Андрей вдруг заметил то, что сначала как-то не бросилось ему в глаза, показалось естественным – несколько детей сидели совсем голыми!

– Тут принято ходить голым? – Прошептал он, кивая на голенького пацана лет восьми, по соседству с которым, тесно прикасаясь к нему ляжками, сидела также совершенно голая девочка.

– Тут принято ходить так, как кому и когда и в чем удобнее. Преподаватели, правда, ходят одетыми, чтобы не смущать монахов, а дети – как хотят.

– Круто…, – только и нашел что ответить Андрей. – Меня бы в такую школу в детстве!

– Ну да, ты бы только на девчонок и пялился бы…

– Не только. В смысле – не только на девчонок, – улыбнулся Андрей.

В коридоре стояли ряды стеллажей с книгами, среди которых выделялись внешне однообразные, отличающиеся лишь характером тиснения на корешках тома "Учебников XXV века" – Андрею уже доводилось видеть раньше это издание. Взяв в руки первый попавшийся том, он обнаружил, что тот густо испещрен пометками и надписями – разными цветами и почерками. Словно специально для этого, сам текст книги был сильно ужат полями со всех четырех сторон, так что занимал, наверное, не больше половины площади листа. Надписи, судя по беглому просмотру, были вполне конструктивными – ссылки на какие-то ресурсы в интернете, поправки, дополнения, примеры, разъяснения.

– Мы издаем ограниченный тираж "Учебников" на бумаге, для внутреннего пользования, так как это удобно – взять книгу и пролистать ее, посмотреть – какие пометки были сделаны. Каждый, кто вносит сюда пометку, высылает ее по мэйлу в редакционную группу, и как правило она включается в электронную версию текста, и в последующем издании она уже идет в основном тексте. Но иногда читать вот такие книги интереснее, чем электронную версию с сайта, – пояснила Йолка. – Тот, кто читает книгу и делает в ней записи, обычно в конце на специальной странице оставляет сообщение о себе. Вот например, – Йолка ткнула в строчки, написанные убористым почерком ручкой бордового цвета, – сейчас проверим – кто это такой был…

Открыв книгу в конце, она нашла образчик этого же цвета и почерка и подпись.

– Тааак… Это Мишель Фор, и читала она эту книгу… двадцать два года назад! Прочная штука, – Йолка уважительно покрутила книгу в руке.

Сделана она и в самом деле была на совесть.

– Будет лет двести служить, не меньше. А я её знаю, кстати. Это ученица Тардена, и сейчас она работает у нас в Чили.

– "У нас" – в смысле тоже на курсах преподает?

– Нет, "у нас", значит… нечто другое, в общем.

– А сейчас учебники пишутся?

– Конечно! Наука развивается, и мы сами прикладываем к этому много усилий. Пишутся, и еще как пишутся…

– Я читал некоторые с сайта. – Вставил довольно Андрей. – Мне очень нравится, что там всё вводится постепенно, без спешки, подробно разъясняя – хоть и не быстро, а зато во всем разбираешься и дальше хочется учить.

– А нам быстро не надо, – вскользь бросила Йолка с каким-то подтекстом, который Андрей не уловил, но расспрашивать не захотелось, тем более что и ему быстро было не надо – действительно, намного приятнее медленно продвигаться по таким книгам, понимая всё написанное – при этом чувствуешь себя как какой-нибудь учёный-аристократ восемнадцатого века, который сидит у камина в своем замке, не спеша грызет… как там, что они там грызли… в общем проводит свои исследования и никуда не торопится, и то электричество откроет, то магнетизм, то лазер… впрочем, лазер открыли, кажется, уже существенно позже и отнюдь не в атмосфере фамильного замка.

Подержав еще в руках книгу, Андрей поставил ее на место, испытав всплеск желания сесть тут же и начать читать параграф за параграфом. "Мое тело желаний" – вспыхнула радостная мысль. Действительно, ассоциация оказалась очень близкой и живой – каждая иннервация любого желания переживалась, словно шевеление им как частью некоего "тела".

Вопросов было много – о месте его будущей работы, о том – какие там порядки, как вообще устроена жизнь в Непале и прочее и прочее, так что когда они приехали в Тамэль и пошли ужинать в "Мандап", вопросы еще не иссякли.

Йолка подвела его к столику, за которым сидели двое мужчин. По тому, что Йолка уселась без спроса, и в неменьшей степени по выражению их глаз, так контрастировавшему с окружающей вселенской тупостью и серостью, Андрей понял, что это – "свои" люди.

– Томас, – указав на одного из них, сказала Йолка. – Представлять второго она не стала, и он сам тоже промолчал. – Андрей будет вести курсы в Тэнгбоче, – пояснила Йолка.

Мужчины не произносили ни слова и спокойно рассматривали его. Став объектом пристального внимания, Андрей, опять таки вопреки своим ожиданиям и страхам, не смутился, не стал спазматически перебирать вилками и всем тем, что попадется под руку, прятать глаза или наоборот – с вызовом смотреть в ответ. Чувство спокойного доверия было приятным, и наблюдение за ним было интересным. Да, его "заповедник восприятий" определенно наполнялся "зверьем"!

Неожиданно за соседним столиком раздалась громкая русская речь – человек семь или восемь мужчин и женщин от тридцати до пятидесяти лет громко обсуждали что-то, и Андрей невольно стал прислушиваться.

– В первую брачную ночь муж говорит жене – давай ты это, руками…, а она – не могу, у меня руки устали, посуду мыла!

Громкий хохот потряс их столик.

– Ну мама…, – с притворным осуждением простонала дебелая девица лет двадцати пяти, делая вид, что шокирована таким анекдотом.

– А это самое, это…, – болтая челюстью встрял другой, – я чё думаю, почему Васька на ужин не пришел, он наверное это самое, близости от Натальи потребовал, а она не дала!

– А ты почем знаешь?

– Ты точно так думаешь? Да не, ну раз поженились должна давать, а как же…

Андрей сидел, словно его облили из помойного ведра. Лица были агрессивные, тупые, и резко контрастировали с остальными туристами, которые и сами отнюдь не блистали умом на своем лице…

– Русские, – не то спросил, не то сказал Томас.

– Ага, – кивнул Андрей. – Я уже отвык…

В это время за соседним столом утихомирились и приступили к еде.

– Мы в том месяце двух педофилов посадили, – жуя котлету, произнес седой мужчина. – Что толку их сажать и кастрировать, их надо четвертовать. Да, я так думаю, четвертовать и точка! – Он ткнул вилкой в котлету, и та жалобно взвизгнула, скользнув по тарелке.

– Прости господи, это как же, четвертовать-то, а? – Не поняла женщина с таким лицом, словно его всю жизнь использовали в каком-то неэргономичном технологическом процессе. – Четыре раза кастрировать что-ли, или как, не пойму я, Петр Лексеич.

Мужчины расхохотались.

– Ты, Веруня, основ не знаешь, – наставительно продолжал тот. – Четвертовать, значит оторвать ему руки, оторвать ноги, оторвать это самое, причинное значит место, оторвать потом уши, и нос можно оторвать, как раньше каторжникам ноздри рвали, а потом уже и голову.

– А голову можно как раз и оставить, пущай безо всего своими извращениями займется!

И снова гогот волной прошел по столу.

– Свирепая умственная нищета, – коротко бросил Томас.

Андрей сидел, как вкопанный. Призрак любимой родины встал перед ним во всей своей ужасающей монументальности.

– Я туда не вернусь, – прошептал он.

– Почему, – спокойно возразила Йолка. – Мы и в России курсы проводим, и во Франции тоже, почему нет? Просто аккуратнее надо быть и всё. А ты, видимо, отождествляешь себя с ними, вот и реагируешь с таким ужасом. Это просто отбросы, таких на самом деле везде полно, а среди них – дети, и дети эти всякие попадаются.

– Да ты хоть поняла – о чем они говорили! Это же пиздец полный! Они же киллеры, все, и женщины, и мужчины, все как один! – Андрей начал передавать содержание разговора соседей, но Томас его остановил.

– Мы понимаем по-русски.

– Волна паранойи накатит и уйдет, такое ведь уже бывало, и сколько раз…, – согласился с Йолкой сосед Томаса. – И Россия в двадцатом веке такое уже пережила, целых семьдесят лет кровавой резни, всеобщего умопомешательства. А потом волна схлынула, правда ненадолго и новая накатила, но ничего, схлынет и эта.

– Трудно представить, – процедил Андрей.

– Конечно, тебе трудно представить, для тебя вся жизнь укладывается в двадцать лет и кажется, что всё то, что есть сейчас – это навсегда. Но это не навсегда, это пройдет. А вот что останется – это, кстати, и от нас зависит. Вот ты, например, останешься, судя по всему, разве нет?

– В каком смысле? – Не понял Андрей.

– В том, что ты – тоже русский человек, как и они, и ты останешься живым, интересным человеком, когда эта волна пройдет и схлынет, и рядом с тобой останутся другие русские и не только, и с таких как ты начнется возрождение культуры.

– Ну, – смутился Андрей, – я еще не очень похож на того, кто может возрождать русскую культуру…

– Вот именно – "еще". – Вмешалась Йолка. – А кто, по-твоему, будет составлять спинной хребет будущей цивилизации? Умные тети и дяди, а не ты? Нравится быть инфантильным чемоданом? Ну это тебе решать.

Андрей не нашелся, что ответить.

– Я не говорю про "русскую культуру", – продолжил сосед Томаса. – Я говорю про культуру вообще. Национальность, раса, пол, родной язык – всё это несущественно, совершенно несущественно для нас – тех, кто объединен другими ценностями. Я вот немец. Ты Андрей, а я Ганс, ну и что? Кому до этого есть дело? – Он демонстративно обвел взглядом сидящих за их столом. – Раньше это имело большое значение, и для таких как эти, – он кивнул на соседний столик, – это и сейчас и через сто лет будет иметь значение, а нам-то что? Мне, откровенно говоря, безразлично, что будет с русской культурой, или с баскской культурой или швабской или прусской. Мне главное другое. Такие, как мы с тобой – такие люди выживут или нет, будет развиваться эта культура, или нет.

– А я сейчас поговорю с ними, – вдруг не то предложила, не то сообщила Йолка. – Интересно.

И прежде чем Андрей успел ей помешать или предупредить, она уже вспорхнула и пересела к русским.

– Привет, по-английски понимаете?

– А как же, мисс, – важно ответил кто-то. – Мы люди культурные.

– Вот и прекрасно. А скажите на милость, друзья, почему это считается отвратительным – педофилия?

– Фу…, – сморщился Петр Лексеич, – это мерзость, гадость. Вы еще молоды, но понимать-то должны.

– А вот вы мне и помогите понять, мне вот непонятно – скажите, когда ребенок сосет грудь матери – вот ему годик и он или она открывает широко свой ротик и материнскую грудь сосет, это ведь красиво, это прекрасно! Картины там всякие, мадонны с младенцами, сосущими грудь, это ведь искусство, это божественно красиво!

– Конечно, господи, о чем речь, – прогудела Веруня. – Моя вон до трех лет сиську сосала, так я…

– Вот и отлично, – перебила ее Йолка, – а теперь другое – если например ребенок не грудь сосет, а соску, это нормально?

– Ну а почему нет? – Неожиданно возмутилась дебелая девица. – Ну почему нет-то, я спрашиваю! Да нормально это.

Андрей даже немного съежился, столкнувшись с такой абсолютно немотивированной агрессией, но Йолка и не поморщилась.

– И если материнское молоко из переполненной груди брызжет в рот, и ребеночек глотает и ему нравится, то это ведь тоже прекрасно несмотря на то, что с моей точки зрения, например, женское молоко невкусное, и у многих даже отвращение вызывает.

– Ну так молоко-то не для тебя, а для ребеночка, а ему как раз очень-очень вкусно! Моя вон…

– Отлично, – снова перебила ее Йолка. – А если годовалый ребенок хуй сосет, то что в этом плохого? А если картину написать: отец с младенцем, а младенец тот – румяный такой, довольный, лежит значит промеж ног отца и хуй сосет, это будет прекрасная картина? Будете любоваться ею и восхищаться умиротворенным выражением их лиц? В картинную галерею повесили бы такую картину, если бы таковая у Рембрандта или Рубенса или у Хальса нашлась? А если материнское молоко вкусное и питательное, то разве отцовская сперма не питательная? Еще какая питательная, и на вкус мне сперма иногда даже очень нравится, может и ребеночку вкусно будет, разве не целесообразно дать ему проверить?

Зловещее молчание полыхнуло адовым огнём, и то, что все русские продолжали при этом мерно жевать челюстями, устремив неподвижный взгляд перед собой в какое-то только им ведомое пространство, лишь подчеркнуто свидетельствовало о том холодном огне священного гнева, что разгорался незримо, и был проявлен пока что лишь в раздувающихся, словно меха, ноздрях и побагровевших, словно закат перед Апокалипсисом, глазах.

Веруня открыла было рот, но тотчас закрыла. Петр Алексеич поднял свои веки, устремил горящий взор пока еще мимо Йолки, но тут же опустил глаза. Кто-то громко заерзал на стуле. И звякнула вилка, и атмосфера уже дышала электричеством, но буря не наступала, кружа и приближаясь то одним боком, то другим. Мужчина с одуловатым лицом выпятил губы так, словно у него во рту образовался вакуум, и тупо устремил глаза на стоящий перед ним салат, будто пытался прочесть в прихотливом рисунке овощей тот приговор, который судьба вынесет Йолке за такие вопросы.

– Знаешь, что происходит, – громко обратилась к Андрею Йолка, – они готовятся разбить меня в пух и прах, но понятия не имеют – как именно. Потому что если ребенку приятно сосать грудь, приятно сосать соску, приятно сосать свой кулак или игрушку и это нормально, то чем, собственно, ненормально то, что ему понравится сосать хуй?

– Ребенок в таком возрасте не может сам решить, что ему нравится, а что нет, – пробормотала Веруня, словно пытаясь вспомнить какой-то текст, который она давно читала или заучивала, но плохо поняла.

– И поэтому ему не дают ни игрушку, ни соску, ни грудь? – Уточнила Йолка, но Веруня промолчала.

– Одно дело соску, и совсем другое – это самое! – Снова прокричала дебелая дочка. – Ты что, совсем того, не понимаешь что-ли?

– Верно, – вдруг прорвало остальных. – Ну совсем охренела девка, не понимаешь что-ли – одно дело кулачок свой, а другое… фу, гадость-то…

– Совсем это самое, да? – Покрутил пальцем у виска одуловатый парень, выпучив глаза? Сейчас он тоже приобрел уверенность в себе.

Йолка встала и пересела обратно, больше не обращая никакого внимания на русских.

– То же самое, что было тогда! – Андрей удивлялся не тому, что разговор пошел по той же колее, что с теми французами, а тому, что дело окончилось, кажется, вполне мирно, без мордобития.

В этот момент к их столику подошли еще четверо. Официанты тут же подбежали и за какие-то несколько секунд быстро и ловко, как муравьи, подтащили еще один стол, составив с их столиком так, что получился один большой.

– Есть результаты? – Спросил Томас. -…Есть результаты, – повторил он уже утвердительно, улыбаясь и глядя в лица подошедших.

– Еще какие, Томас! – Торжествующе ответил один из подошедших, при этом вопросительно глядя на Андрея.

– Рассказывай при нем, Тай. – Предложила Йолка.

– Ты русский? – Спросила его девушка лет двадцати пяти с глубокими глазами, в которые хотелось смотреться, не отрываясь.

– Да, – кивнул Андрей. – Заметно?

– Конечно, особенно для меня, ведь я тоже русская.

– Рассказывай ты, Майя, – предложил Томас. – Андрей разберется по ходу дела.

– Хорошо. – Майя положила на стол ноутбук, открыла его и нашла нужный файл. – Это было первое погружение в ситуацию, потому, как обычно, все довольно расплывчато. Уточнять имена, даты и прочее, как мы и решили, не стала, так как при этом требуется слишком много фиксации, антагонистичной наблюдению, и до тех пор, пока мы не знаем – стоит оно того или нет, по умолчанию "не стоит".

Томас кивнул.

– Наблюдение велось сдвоенное, мы с Таем работали вместе, так что получившийся файл – довольно точный слепок событий. В общем нам и повезло и нет. С одной стороны, ничего такого, что представляло бы интерес для историков, с другой стороны, сама ситуация попалась интересная, почти комическая, насколько это возможно в те времена…

– Тридцать седьмой, – уточнил Тай. – Майя настоятельно хотела ощутить людей тех времен…

– Мне было интересно – как вообще такое возможно, что целый народ довел самих себя до почти полной деградации, так что до сих пор мы видим последствия.

– Речь о России? – Спросил Андрей.

– Да.

– А что значит… всё то, что ты говорила, – не нашелся он, чтобы задать более конкретный вопрос.

– Если очень коротко, то мы исследует миры осознанных сновидений, – пояснил Томас. – Мы в самом начале пути, и почти каждый день открываем что-то новое. Мы открываем и новые миры, и живых, осознающих существ там, и находим тропинки к сближению с теми живыми существами, которые живут среди нас, но слишком отличаются, и в силу этого недоступны – горы, облака, ручьи… Мы получили даже доступ к истории, и теперь при желании можем восстановить точную картину всего, что когда-либо происходило, и Майя и Тай как раз этим и занимаются. Майя пишет "Учебник XXV века" по истории, который как раз и создается на основании таких погружений, ведь другого способа почти что нет – история переврана и переписана столько раз, что последние зерна истины давно утеряны, вот мы и восстанавливаем ее – шаг за шагом, пока что довольно бессистемно, просто следуя интересам – кому что интересно.

– Я… я тоже хочу! – Андрей оцепенел от неожиданности. – Мне очень интересно, я тоже хочу! Майя, Тай, Томас, как я могу поучаствовать в этом? Йолка, – почти умоляюще обратился он к ней, видя, что ответом ему стали только улыбки, – Йолка, как я могу в этом поучаствовать?

– Пока никак. Для этого необходимо поступить в нашу школу и окончить хотя бы первые четыре класса, и это… не всем подходит, не все могут и хотят.

– Я хочу попробовать! Я правда, сделаю все, что смогу!

В этот момент Андрей неожиданно понял, что не случайно оказался тут, среди этих людей, что – как и в той ситуации, когда Йолка забраковала двух его коллег и выбрала его, так и сейчас многое зависит от его инициативы и искренности. Он понял, что Томас, Ганс, Тай, Майя, и другие пришедшие люди, и Йолка – они могут сейчас снова, еще раз круто изменить его жизнь, если он сможет им доказать, что он им подходит, что он не лишний, что он достаточно интересен для них, и что-то надо сделать, но что именно? И достаточно ли он сам искренен сейчас с собой? Не обуяла ли его мания величия, желание принадлежать к кругу избранных? Он снова и снова обводил глазами лица сидящих за столом, и наблюдал за собой – что он испытывает? Соперничество? Хватательный рефлекс? Желание обладания чем-то таинственным? Он не мог поручиться наверняка, что всего этого не было, словно легкая дымка стояла между ним и его переживаниями, и это приводило его в отчаяние, и все же успокаивало то, что пусть даже если что-то из этого и было, это явно не доминировало, это было рудиментарным отростком, который хотелось стряхнуть и ампутировать, а главное, что преобладало, что ширилось и захватывало его всё более прочной хваткой, это интерес, это симпатия, это желание сотрудничества, желание узнавать и прикасаться к тайне, и снова возник тот привкус преданности, который он испытал так ярко в самолете.

– Там видно будет, – наконец произнес Томас и кивнул Майе.

– Я просто прочитаю это как отвлеченную историю, – пояснила Майя, – как будто некий наблюдатель смотрел на все происходящее, имея уникальную возможность как под микроскопом различать и рассматривать не только события, но и восприятия присутствующих там.

"Большой зал обкома КПСС, город непонятен, зал наполнен людьми, которые рассаживаются по своим местам, люди выглядят настороженными и мрачными, но в то же время, встречаясь глазами друг с другом, преувеличенно вежливы и добродушны.

Приближаюсь к человеку, сидящему в первом ряду – склонив голову к соседу, они о чем-то едва заметно шепчутся. Поздно, уже снова сидят смирно. Возвращаю время немного назад, слушаю разговор

– Подсидит Абрам-то нашего Иван Дмитрича…

– Да ты что, да нет, невозможно это, куда ему. Иван Дмитрич – он же сормовский, он же с двенадцатого наш, большевик!

– То-то что с двенадцатого, говорю тебе, Абрам на него зубы точит, слух есть…

– Ну не может быть, Василий! Иван Дмитрич (выпучивает глаза) – он же весь наш Урал поднимал. Он же (понижает голос до хрипа) член ЦК уже больше десяти лет!

– Тише… (бросает коротко взгляд вокруг, отстраняется, затем снова – еще тише) – дурак ты, смотри куда ветер дует, вот Абрам смотрит, нос у него длинный, и ты смотри, не будь дураком… сейчас чем выше сидишь, тем больнее падать, всё, точка, я ничего не говорил, а ты в общем смотри – тебя я слышал в замы прочат, не иди, слышь? Не иди! Пойдешь, и тебя заодно… к Абраму ближе держись…

Все окончательно расселись, из президиума какие-то лозунги, плохо различаю…

– … когда враги рабочего класса убили товарища Кирова, то и тогда…

– … чтобы неповадно было… ударить всей мощью рабочего кулака…

Хаотический поток мыслей – мы не стали определять адресатов, задача была ощутить атмосферу в целом:

– … почему снова о Кирове?… зачем снова кулак появился… под кого-то копают… враги рабочего класса… Абрам…

– … твердо стоять на позициях Советской Власти… берут на себя слишком много…

В этот момент – громкий возглас "да чтоб тебя!".

В зале – гробовая тишина.

Вскрикнувший – молодой парень, лет двадцати пяти, с лицом, не лишенным минимального движении мысли. Возвращаем время назад, приближаемся – в руке у него книжка, сосед неловко поворачивается, судорожный спазм от неловкой позы, удар локтем, и книжка отлетает в проход, невольный возглас "да чтоб тебя!" – и тут же волнами – страх, растерянность, глаза окружающих пялятся вовсю, докладчик с трибуны замолчал, и все-все смотрят сейчас на него. Парень одеревенел от страха и неловкости, и вдруг – встает. Он сам не понимает, почему он встает, возможно сработали инстинкты, вбитые еще в заводском училище, когда провинился и учитель требует, что ты встал, вот ноги его сами и сработали, он встал и теперь стоит посреди целого зала, битком набитого людьми, и все замерли, все понимают, что что-то происходит.

– Да чтоб тебя, значит…, – повторяет парень, сам уже не соображая – что он делает, и ни сесть не может, ни стоять не знает зачем, а знает он только, что стоит он тут посреди ответственных коммунистов, а еще знает он, что смотрят на него еще и глаза ответственных работников НКВД, и понимает он, что прервал он выступающего, а выступает-то не кто-то там, а сам Иван Дмитрич, орденоносец, и значит вся "тройка" сейчас смотрит на него во все глаза… ох, не к добру ввели эти самые "тройки", не вовремя.

И растерянность нарастает, и надо ну хоть что-то же делать, если вот так стоять, так подойдут и заберут, и всё…

… надо брать его, у нас лимиты по первой категории не закрыты… и по второй тоже… что же происходит, почему он встал… почему его не берут… ну не сам же он тут торчком торчит, молодой ведь, зеленый, значит надоумили умные люди…

Не только у парня нерешительность, все думают – что сиё значит? Посреди отчетно-выборного, встает посреди доклада о врагах, которые убили Кирова, о задачах трудового народа, и чьего доклада – сам Иван выступает! НКВД сидит, как будто ничего не происходит, неспроста! И не просто встает, а матерится! Да нет же, такого быть просто так не может, вы что, это же обком, это же событие года, значит… господи, что это всё значит?

Человек, стоящий на трибуне, обливается холодным потом. Он тоже недоумевает – что происходит? С чьей санкции этот молокосос перебил его так грубо? Почему НКВД бездействует, ведь явная вражеская провокация, но если органы молчат, значит – одобряют, если одобряют, то как же тогда…

В президиуме шок и недоумение. Тот же вопрос – с чьей санкции, но сейчас даже не это уже важно, а важно другое – как правильно себя повести?? Надо решаться срочно, немедленно, и чтобы другие не опередили, и чтобы не выпасть из обоймы, и чтоб не переборщить, и надо показать свою зрелость. Метания, у кого-то подскочило давление, кто-то почти в предынфарктном состоянии, и все так быстро, минуты не прошло!

… президиум молчит, значит санкционировано… брать его нельзя, он же с чьей-то санкции, получится что мы помешали врага выявить… чекисты выжидают, значит в курсе, значит нельзя медлить!…

– Товарищи! – Из-за длинного стола президиума поднимается розовощекий коротышка. – До каких пор будем слушать демагогию! Правильно ведь молодеешь говорит – к чертовой матери говорильню эту!

… слава богу, правильно что не стали его брать, сами сейчас бы уже по лимиту пошли бы, пронесло, господи…

– И верно, правильно!

То с одного, то с другого места с рядов начались выкрики. Запахло кровью, гончие почувствовали дичь.

– Ты вот, Иван, говоришь все правильно, верно, – вкрадчивый голос из президиума, – а скажи на милость, разве не растранжирил ты народные денежки на клуб этот несчастный, а?

– Правильно вопрос ставишь, Абрам!

… говорил я тебе, Василий, как чуял!…

– Стране что нужно, разве танцульки, а? Товарищи? – Человек обвел рукой зал, словно приглашая поддержать, и неровными волнами голоса поддержки стали сливаться в сплошной гул. Человек на трибуне покачнулся и схватился за сердце.

– Стране сталь нужна, марганец, хром надо стране давать, а с танцульками подождем, разве горит это?

И словно шквал воплей с рядов налетел, раздавил своим напором и человека на трибуне, и президиум.

– … вредительство!… сажать!… троцкист!… ура Сталину, Сталину ура!…

– Мы, люди социалистической культуры, социалистического труда, – тщился перекричать Абрам толпу, – А ты, Иван, протянул лампочки вдоль моста… украшательство… народные деньги… танцульки… стране марганец… хром… приспособленец…

Во всем этом хаосе парень был совершенно забыт, он снова уселся на свое место, забыв про книгу, и раскрыв рот, смотрел на то, как новая власть сметает старую. И вдруг что-то сломалось, разбушевавшаяся стихия пошла на спад, люди, переглядываясь между собой, стали садиться на место и замолкать. Они знали – должен быть кто-то, обязательно должен быть, кто на пике народного гнева подошел бы и сказал: "Вы арестованы", или "Пройдемте, пожалуйста…", но никто не подходил, сценарий сломался и страшные сомнения снова стали закрадываться людям в головы, ведь "там" ничего сломаться не может, там такого не бывает, значит – неужели ошибка?? Мертвая тишина снова нависла над залом, и человек на трибуне, кажется, тоже стал понимать, что самые ужасные его прогнозы не оправдались – он до сих пор еще тут, а значит… надо просто сделать вид, что ничего не произошло!

– За критику спасибо, товарищи, учту. – Глухим, словно сломанным голосом начал он, затем прокашлялся и продолжил, – а теперь перейдем, товарищи, к обсуждению выполнения наших производственных планов.

В президиуме зашуршали бумагами, и собрание продолжилось".

Майя закончила и закрыла ноутбук.

– Главное в том, что у нас получается. – Заключила она. – Остальное – детали. А вообще – смешная история, смешная и трагичная.

– Нет, детали… всё-таки давайте доведем это дело до ума, – не согласился один из тех мужчин, что пришел с Майей и Таем. – Необходимо документально подтвердить, что такие люди существовали, уточнить место, время, фамилии. Я… я понимаю, – поднял он руку, останавливая готовую возразить Майю, – я понимаю, что у тебя и у Тая, да и у Томаса тоже есть полная уверенность в том, что это не галлюцинации, не наведенные фантазии и не что-либо в таком роде, да и я так считаю. Но "считать" – это одно, "иметь убедительные доказательства" – совсем другое. Конечно, само то, что ситуация воспринималась двумя независимыми наблюдателями, и то, что их наблюдения дополняют, но не противоречат друг другу, говорит о многом, но это еще не доказательство, это же ясно. Существует возможность объяснить совпадение в восприятиях какой-нибудь взаимной настройкой, которая возникает спонтанно, а вдруг существуют совместные сновидения – именно сновидения, хаос мыслеобразов… зачем нам эти сомнения? Давайте поставим все точки над "i". Что касается меня, я бы, конечно, выбрал более интересное событие… ну попал бы на пароход, везущий в Америку Эйнштейна, и послушал бы, как он рассказывает о теории относительности, или тот исторический матч Алехин-Капабланка на звание чемпиона мира… но раз так, пусть, даже интересно – там у вас куча людей, есть уже какие-то имена, есть некоторые детали, давайте разработаем эту историю плотно, и докажем – все могло быть именно так, именно такие люди там были.

– Согласен, – Томас примирительно поднял ладони. – Я понимаю, хочется бежать вперед и писать историю, но ведь это должна быть именно история, у нас не должно быть сомнений, ну и потом, заодно мы отработаем навыки.

– А меня больше в этом интересует другое, – произнесла девушка, имя которой Андрею оставалось неизвестным. – Ведь осознанные сновидения и выход из тела – либо необычайно близки между собой, либо вообще являются этапами одного процесса, так давайте совместно поработаем? Это же страшно интересно…, – она поискала глазами, кого бы привлечь на свою сторону, и неожиданно выбрала Андрея в качестве объекта.

– Вот ты, Андрей, разве не хотел бы никогда не болеть?

Вопрос был явно риторическим, и он даже не стал пытаться отвечать.

– Озаренные восприятия и наши "ежовые опыты" – это одна сторона дела, но есть и другая сторона – обычная медицина. Допустим, ты не способен сейчас сформировать в себе такую концентрацию, такую ударную дозу ОзВ, чтобы болезни тебя вообще не брали, и что делать, если болезнь пробьет твой иммунитет? Что делать, если эта болезнь будет серьезной? А ведь выходы из тела – это выход еще и в другом смысле, это обалденный способ излечиваться! Вот ты наверняка знаешь, что при многих тяжелых состояниях человек теряет сон, и если ему в результате лечения и в процессе борьбы организма с болезнью удается глубоко заснуть, то это считается отличным признаком, больному стараются дать возможность спать как можно дольше, и зачастую болезнь оказывается переломленной, а почему? Потому, что глубокий сон – это слабый аналог выхода из тела. При глубоком сне совсем немного задействуются те же механизмы, которые так ярко проявлены во время ВТО – внетелесного опыта. Не понимаешь?

Андрей отрицательно покачал головой.

– Болезнь разве нападает на мертвых? – Спросила девушка.

Андрей удивился и снова покачал головой.

– Нет, болезнь хватает именно живых! Непонятно? Болезнетворные вирусы, бактерии попросту используют человека как свое место обитания, они захватывают живого человека как плацдарм, а если бы он перестал быть живым?

– Ну, тогда вопрос о его лечении был бы уже неактуален, – рассмеялся Андрей.

– А вот и нет. Тебе известен метод блокады? Метод очень старый и давно известный. Например, с помощью инъекции новокаина проводится блокада нервного узла, который отвечает за часть тела, которую охватило воспаление. Чем ближе проведена блокада к месту поражения, тем лучше. И что ты думаешь? Каков будет результат?

Андрею снова осталось только пожать плечами.

– В медицине я – ноль…

– Воспаление уменьшится! Воспаление – это отчасти, если не в основном, реакция самой нервной системы на экспансию вируса, и если эту систему в конкретном месте отключить, то начнется выздоровление. Конечно, надолго блокаду не сделаешь, иначе ткани начнут отмирать по-настоящему, но зачастую даже двух часов "сна нервов" достаточно, чтобы пустить процесс в сторону улучшения. Так можно даже тяжелую пневмонию лечить, и вполне успешно, но речь-то вот о чем. Блокада – это чисто химическая блокировка нервных узлов, она, соответственно, имеет ряд сложностей, побочных явлений и ограничений, как по длительности, так и по месту применения. А вот с ВТО ситуация совершенно иная. Во-первых, все тело отключается напрочь, а не только конкретный участок. Ты полностью теряешь способность управлять телом, не можешь пошевелить ни пальцем, ни моргнуть. Вопрос о том, что происходит при ВТО, для меня сейчас вторичен… ну Майя, ну не стреляй в меня глазами:), да, я понимаю всю невероятную важность и погружений в историю, и я в самом деле была совершенно потрясена, когда Ганс открыл новую цивилизацию, целую цивилизацию живых существ, но вот сейчас для меня самое интересное, самое главное другое – а именно то, что расплодившиеся сверх меры и ставшие болезнетворными вирусы и бактерии воспринимают такое состояние человека как смерть, понимаешь? Они не могут понять – умер человек или он в ВТО. И они попросту сваливают оттуда, прекращают свою активность, излишек их популяции умирает, и иммунная система человека после завершения ВТО легко справляется с ситуацией и берет ее под контроль

– В случае рака этот вариант, скорее всего, не пройдет, – отметила Майя, – ведь организм не воспринимает раковые клетки как чужеродные и иммунитет с ними не борется, а за счет функционирования теломеразы раковые клетки бессмертны…

– Надо исследовать, – глазки девушки загорелись. – Надо исследовать, сейчас трудно сказать. Мы обязательно проведем опыты и с раковыми больными, а теломеразой Джерри уже занимается, и значит мы рано или поздно придумаем что-нибудь…

– Джерри действительно занимается теломеразой, но с другой стороны, – уточнил Томас, – у ежей активность теломеразы повышенная, и не исключено, что как минимум некоторые клетки их тела становятся такими же бессмертными, как и раковые.

– То есть они никогда не умирают?? Что такое "теломераза", – не выдержал Андрей.

– Они бессмертны в другом смысле, – пояснил Томас. – При делении клеток концы хромосом, называемые "теломерами", постепенно изнашиваются, укорачиваются, а фермент под названием "теломераза" может их восстанавливать, и результатом как раз и является фактическое прекращение старения, когда новые клетки просто заменяют старые без какого-либо дефекта. Это вопрос большой, сейчас я не смогу объяснить.

– Возьми "Генетику XXV", – подсказала Майя. – Начни с нее, а там увидишь – интересно или нет.

Андрей кивнул.

– … но я что хочу сказать, – продолжала девушка, ведь это получается своего рода лечение виртуальной смертью! Надо исследовать, хотя…, – развела она руками, – на самом деле тут есть противоречие. Если речь идет об обычном человеке, то опыт ВТО для него закрыт его негативными эмоциями, общей отравленностью тела, отсутствием тренировок, а если речь идет о ком-то из наших, то они и не болеют вовсе… так что пока не знаю, как быть:)

– Чтобы исследовать оздоравливающее влияние ВТО на тело, совсем не обязательно чем-то болеть, – заметила Майя. – Достаточно снимать ряд каких-нибудь биохимических параметров, это тебе надо на "Холм", там специалистов пруд пруди, вы легко найдете общий язык.

– Да, понимаю, – согласилась девушка. – Собственно, я туда и еду:)

– Ей Джерри как раз и посоветовал в качестве критерия использовать анализ состояния и функционирования теломеразы в клетках, – пояснил Томас. – На "Холме" много наработок в этой области, так что, – он взглянул на девушку, – тебе там понравится.

– А мне, – встрял Андрей, там понравится?:)

– Посмотрим, – после короткой паузы снова произнес Томас.

По твердости его голоса Андрей сделал вывод, что эти слова – это всё, что Томас мог сказать ему на данный момент утешительного, а по лицу Йолки он понял, что это совсем не так мало.