Твердыня

Глава Восьмая. Тамбовская оборона — Утро

С самого утра небо заволокло облаками. Кое-где еще виднелись просветы, за которыми ярко горело рассветное солнце, но вскоре и они затянулись серой хмарью. Деревья, смоченные росой, сонно перебирали листьями при веянии прохладного ветерка. С дороги, шедшей по склону каменистого обрыва, была видна извилистая, окутанная туманным облаком речка в долине, заросли ольхи и мелких, кривых березок на ее мшистых берегах и обгорелый остов заброшенной и разоренной помещичьей усадьбы. И в душу Берсеневу лились все те же запахи и звуки страдающей родной земли, то же журчанье речных струй, кваканье лягушек, бормотанье болотных вод, и песнь тоски и печали — унылый зов кукушки. «И чего она раскуковалась?» спросил ехавший рядом с ним унтер-офицер Пресняков, уравновешенный и серьезный человек, ровесник Берсеневу. В Мировую войну служил он, как и Берсенев на том же участке фронта в Галиции, имели они общих знакомых, говорили о тех же местах, но никогда лично встретиться им там не довелось. Неделю назад познакомил их на штабном совещании командующий армией Токмаков и стали они друзьями. Был Пресняков коренной тамбовчанин из Моршанского уезда и так же, как и все кругом, крепко злился на большевиков. Его жесткие усики поднимались тычком от гнева, даже когда кто-то невзначай упоминал о коминтерне и об интернационалистах, и сам он, долговязый, юркий и белесый, в бою был неукротим. «У нас сражение скоро, а она вон сколько годов жизни нам всем накуковала», проворчал он вполголоса. «Значит добрая, птичка-то. Все вернемся живыми-здоровыми,» вставил свое слово зубоскал Егошкин, ражий крестьянский парень лет двадцати пяти. Он следовал за ними на своей чалой кобыле и при каждом шаге жестко плюхался в седле. Пресняков бывший не только начальником полкового штаба, но и отвечавший за обучение состава верховой езде, недовольно хмурился. «Зад отобьешь, ужо в пехоту переведу,» пригрозил он Егошкину. «Это тебе не за плугом ходить.» Кавалерийский полк Берсенева, вышедший из Кузьминoк на рассвете, вытянулся на покрытой лужами глинистой дороге, ведущей к реке Польной Воронеж. Берсенев предпочел разместить свой штаб во главе колонны. За ним следовали тачанки пулеметной роты, четыре сабельных эскадрона, укомплетованных в основном донскими и кубанскими казаками, шесть трехдюймовых пушек, два фургона принадлежавших медицинской части и, конечно, кухня; в общей сложности тысяча триста бойцов. Разведчики рыскали cзади, cпереди и с флангов, охраняя колонну от неожиданностей. Задача, поставленная Берсеневу, соединиться с основными силами Повстанческой армии в районе деревни Озерки, успешно выполнялась. Полк быстро продвигался вперед. К вечеру они подошли к деревне Щукино, по донесениям разведки занятой красным отрядом. После перестрелки и нескольких снарядов два эскадрона в пешем строю повели наступление, а два других глубоким обходом атаковали противника с фланга. Бой шел всю ночь, иногда затихая, иногда оглашая тишину тревожными пулеметными очередями. Враг был сбит и бежал, оставив много пленных. Войскам был дан короткий отдых для приготовления пищи и сна. Неунывающий и бодрый Егошкин, уже отчисленный из кавалерии, но участовавший в пехотном штурме, сидел на завалинке со своими земляками, курил, пряча огонек в кулаке, и шепотом разговаривал. «Удивляюсь я, робя; мало у нас в Расее своей сволочи, так, гляди, китайцев большевики приманили к нам погулять. Вона сгрудились,» он указал своим собеседникам на довольно порядочную толпу пленных, согнанных на площадь и окруженных офицерами с револьверами наизготовку. Пленные — низкорослые, желтолицые, с редкими острыми бороденками — боязливо косились на оружие, направленное на них. «Раздевайся, китайский интернационал, чтоб вам ни дна ни покрышки, и залезай в могилу,» долетел до них выкрик одного из офицеров. «Нагнал Ленин против нас мразь со всего света: тут и китайцы, и корейцы, и латыши и мадьяры!» «Вот я так и разумею,» продолжал мудрствовать из своего угла Егошкин, важничая перед внимательно слушавшими его однополчанами, «Мужик против мужика никогда воевать не станет. Мужик мужика понимает. Рабочий против мужика пошел воевать, потому как у него в городе на заводе, ничего окромя железяк нету; их не слопаешь. Вот шаромыжники и понаехали сюда с продотрядами. Пролетариат, называются. Пшенички, сала, да яичек наших им захотелось. Хрестьянин без города обойдется, много ли ему надо? Сам оснастку себе смастерит, деревьев в лесу полно, а топоры и гвозди еще остались; а вот город, никак нет, не обойдется; потому-то город и давит на хрестьян.» Егошкин сплюнул свою самокрутку на землю и крепче облокотился на винтовку. «Ты, Антоха, давеча спрашивал, что за гусь такой Ленин есть? Это самый злейший враг Расеи. Он, говорят, так русских испужался, что в крепости в Москве — городе заперся, там на стенах день и ночь караул рыщет да доглядывает, нет к нему никакого подступу, а охраняют его иноземцы, потому как сам он не русский и языка нашего не кумекает.» «Ну и полуночник же ты, Егошкин,» прервал его подошедший к ним командир взвода Пахомов. «Глянь рассвет скоро, а ты все пули льешь и загибаешь. И откуда ты все это напридумывал? Такого быть не может.» Взводный, бывший фельдфебель в императорской армии с роскошными трехэтажными усами, покрутил головой в недоумении. «А ну, всем на сеновал спать, ребята. Завтра опять пыль топтать будем.» Пахомов был ретивый командир и радел о своих подопечных как о родных. Четыре года просидел он в германскую в окопах в Беларуси под Барановичем, узнал воинскую науку вдоль и поперек, потом после революции, когда им всем казалось, что свершилась вековая мужицкая мечта, вернулся он домой в Козловский уезд жизнь налаживать, да не получилось. Расстреляли комиссары из продотряда его сыновей за утайку хлеба и жен их попортили; бросил в гневе избу Пахомов и пошел партизанить в отряд к Токмакову. Верил он, раз вся Тамбовщина поднялась, так за ней и вся Россия последует. Не может же такая власть на Руси задержаться! Он медленно шел по темной улице. Сна у него не было ни в одном глазу. Возле изб, широко зевая, бродили дневальные, а на дальнем конце на околице был виден конный патруль. На дворе, на сеновалах, на телегах везде спали солдаты. Они не раздевались и были при патронташах и подсумках. Полк могли каждую минуту поднять и бросить на позиции. Ночь была глухая и звезды на небе еще не бледнели. Их загадочные серебряные письмена раскинулись в вышине. Ветерок шелестел в соломенных крышах. Вдали раздавались редкие ружейные выстрелы. Пахомов выбрал себе место под стогом, растянулся и задремал. Сквозь его веки вполз желтый свет зари. Дежурный тряс его за плечо, «Поднимай роту. Приказ командира. Выступаем.» Сон слетел с Пахомова; он вскочил, будто бы и не спал. «Рота подъем!» кругом орали дневальные. Бивуак пришел в движение; оживленные и смеющиеся солдаты запрудили окрестности; к ручью повели поить лошадей; к дымившейся походной кухне вытянулась очередь; запрягались повозки. В восьмом часу утра полк выстроился и все в колонне заняли свои места. В авангард был назначен сабельный эскадрон хорунжего Коноводова со знаменосцем впереди. Раздалась команда и полк молодцевато прошел перед штабными, которые отдавали им честь. Полковник Берсенев напутствовал их, «Сегодня мы вновь наступаем. Уж вы постарайтесь… Чтобы красным пусто было!» Бойцы кричали ему Ура, но у каждого на сердце был холодок — вернется ли он из боя целым или живым. Запевала прапорщик Семенов, широкоплечий и могучий, с черными, вьющимися волосами над бойким лицом, завел любимую казачью песню, «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить; С нашим атаманом не приходится тужить». Полк грянул песню, заклубилась пыль, поднимающееся из-за леса солнце стало припекать. Следуя письменному приказу Токмакова, полк выступил из деревни напрямик по степи, сойдя с дороги, и в полдень развернувшись, занял позиции перед селом Озерки. По селу был открыт артиллерийский огонь, а с обоих флангов красные, окопавшиеся там, были атакованы кавалерией. После короткого сопротивления село было занято, защитники частью были взяты в плен, частью разогнаны; телефонные провода задолго перед атакой были перерезаны казацкими разъездами; эта мера лишила местный гарнизон возможности заблаговременно сообщить Шлихеру о нападении на них. Однако, через несколько часов большевики узнали о своей потере. Около четырех часов пополудни появились тучи красной конницы. Пять раз они бешено атаковали, но каждый раз с потерями откатывались назад под убийственным пулеметным и ружейным огнем спешенных частей кавалерии Берсенева, занимавших заранее подготовленные и пристреляные позиции на возвышенности. Со своим штабом с командного пункта, оборудованного в окопчике на вершине холма, Берсенев наблюдал освещенные заходящим солнцем упорные атаки советской конницы, несущейся волнами по окрестным лугам. Укрепившиеся в окопах недалеко от околицы повстанцы дружными залпами заставляли красных, подскакивающих с диким воем вплотную к ним, поворачивать назад, оставляя убитых. «Это перелом,» решил Берсенев и посоветовавшись с Пресняковым, следящим в бинокль за картиной боя, приказал начать наступление. После основательного обстрела из орудий позиций красных началась контратака. Звонко пропела боевая труба, послышался свист и конский топот и две сотни казаков ворвались в расположение неприятеля почти одновременно со стремительно налетевшими сбоку из лощины сабельным эскадронoм Коноводова. Они ударили в конном строю, врубившись в бегущих в панике красных, ускользнула лишь их конница. Развернув неприятельские орудия на оставленных батареях, бравые тамбовские артиллеристы открыли огонь вдогонку врагу. В этом славном деле было взято множество трофеев и несколько тысяч пленных. Остатки карателей в течение следующих суток были добиты пехотными полками Токмакова, заслонившими красным путь к столице губернии. Однако, Шлихер сумел ускользнуть.

Егошкин тяжело дышал. Перед глазами плыли круги, он дрожал и заикался, и был он вне себя. Свою гимнастерку, густо забрызганную кровавыми ошметками, он снял и сейчас, голый по пояс, замывал ее в тазу возле колодца на сельской площади. Озерки были только что взяты и представляли собой неприглядную картину. Валялись неубранные трупы, полуразрушенные дома пылали, военнопленные под командой нескольких солдат — повстанцев тушили пожар, передавая по цепочке ведра с водой, кто-то из них ломал стены багром, кто-то высаживал дверь топором, а жители попрятались по погребам. Егошкину был недосуг глядеть по сторонам. Полчаса назад на его глазах погиб их взводный Пахомов, а он, хоть и был рядом с ним, остался невредим. Жгущие воспоминания не покидали его. Взвод бежал с винтовками наперевес и Пахомов возглавлял атаку, подбадривая возласами своих ребят. Орудийные шрапнели разрывались над ними, выкашивая наступающих, диким вихрем взвизгивали пули, приказывая залечь и прижаться к земле, но они неуклонно продвигались вперед. «Держи интервалы! Цепь спокойнее! Не пригибаться!» кричал им взводный и Егошкин исполнял приказы, следуя почти вплотную за своим командиром. Над ним в воздухе раздался взрыв, глаза его захлестнуло, какая-то твердая штуковина ударив его в локоть, отлетела к ногам; горячая жидкость брызнула на него; он ощутил соленый вкус крови. Егошкин остановился и обтер ладонью лицо, с трудом понимая происходящее. Впереди зеленые силуэты солдат, сгорбившись, продолжали бежать к Озеркам. Прямо перед ним беззвучно лежал в широкой, полуобсыпавшейся борозде пашни Пахомов. Он лежал лицом вниз, руки и ноги разметались по земле, верхняя часть черепа снесена. «Царствие вам Небесное, Ферапонт Васильевич,» прошептал Егошкин. «Хороший вы были человек, да не судьба видно… Санитары!» что есть мочи заорал он и побежал догонять своих, на ходу cчищая частички мозга убитого, налипшие на затвор и ствол винтовки.

Не обращая внимания на шуточки проходивших мимо войск, Егошкин закончил стирку, выжал свою гимнастерку и аккуратно повесил ее на просушку на заборе опустевшего двора. Не спуская с нее глаз, он побрел к длинному дощатому строению, одного из немногих избежавших сегодня ярости войны. Там под стеной сидело несколько солдат из его роты. Утомленные тяжелым днем, они балагурили между собой, рассматривая и обсуждая всех проходящих. «Гляди, еще одного пленного ведут! Ишь длиннорылый!» тщедушный, рыжеусый солдатик ткнул своим закопченным пальцем в угрюмого, статного красноармейца в суконной остроконечной шапке в виде шлема, с красной звездой на налобнике. Он шел, опустив свою породистую голову вниз и угрюмо смотря себе под ноги. «Из каковских он будя? На рабочего не похож,» удивлялся солдатик. Конвой, состоявший из двух угрюмых и суровых казаков, гордо пропустил мимо ушей замечание незначительного по их мнению пехотинца, и повел пленного на допрос в штаб.

Заметно смеркалось. Тяжко нависшие облака расползались, застилая темнеющее бледно-голубое небо, которое все еще источало рассеянный свет. В сгущающихся сумерках окружающие предметы стали терять очертания, превращаясь в расплывчатые силуэты. Конвой вывел пленного за околицу. Здесь было тихо и безлюдно. Дикие полевые цветы издавали слабое неуловимое благоухание, которое не мог заглушить запах пожарищ. Путь их был недалек и вскоре они стояли перед большой брезентовой палаткой, в которой помещался штаб полка.

Два шеста подпирали ее крышу; внутри на гвозде, вбитом в один из них, висел керосиновый фонарь. Язычок пламени освещал пять застланных походных коек, хлипкий стол на длинных ножках, покосившийся на неровном грунте, и небольшую группу увешанных оружием военных, рассматривающих в свете фонаря бумаги, наваленные на его поверхности. «Разрешите ввести полонянина?» спросил с порога бородатый казак. «Давай его сюда,» Пресняков дочитал и положил на стол последнюю депешу от Антонова, только что доставленную нарочным из штаба армии. Казак скрылся, снаружи раздалась парочка энергичных восклицаний, звук пинка и в палатку влетел сероглазый юноша лет двадцати — двадцати пяти. С одного взгляда на его интеллигентное и изнеженное лицо можно было сказать, что он не принадлежал ни к пролетариату и ни к колхозникам, а скорее всего детство его прошло в дворянской семье, где гувернантки выучили его французскому и немецкому, а мама по вечерам играла Шопена на фортепьяно. Со связанными сзади руками oн с трудом сохранил равновесие и пробежав несколько шагов, сумел остановиться посередине помещения недалеко от стола. Последовала немая сцена. Все замерли, разглядывая его. Пленный был упитан и здоров, по всей видимости, нехватка съестных припасов в стране обошла его стороной и новехонькая униформа цвета хаки ловко облегала его атлетическое тело. Искрящаяся красной эмалью пятиконечная звезда была привинчена к накладному карману его френча. Четыре кубика, закрепленные в петлицах, говорили о высоком статусе этого человека в красноармейской иерахии. Щегольские бриджи и хромовые сапоги дополняли его одеяние. «Ротмистр Кусков, если не ошибаюсь?» челюсть пораженного Берсенева отвисла, глаза изумленно округлились и брови поползли вверх. «Что за маскарад?» «Так вы знакомы?» Пресняков перевел свой удивленный взгляд на полковника. «А из его документов следует, что Кусков помощник комдива в Приволжском округе РККА и член ВКП(б) с 1918 года.» Присутствующие в палатке командиры эскадронов засмеялись. «Простите, это я и есть, Николай Иванович,» длинные пушистые ресницы Кускова виновато моргнули. Он уронил голову и тяжело вздохнул. «Мы с вами расстались летом 1917 года в Галиции. Вы направлялись в Петроград к своей маме. Вы были безупречным офицером Русской императорской армии. Что с вами случилось?» «Черт попутал; вот что случилось,» Кусков обвел глазами своих слушателей и по печальному лицу его проскользнула судорожная гримаса стыда и смущения. «Не повезло мне. Только училище закончил в семнадцатом году и в армии месяц отслужил, а тут революция и Керенский свои новые порядки вводит. Армия развалилась; солдаты бесчинствуют; офицеров не признают; вернулся я в Петроград; там все на дыбы встало; чем мне заниматься? Помыкался я до зимы; кушать хочется; надоело на толкучке стоять и фамильные драгоценности на картошку с солью выменивать… Вот и пошел я в Петросовет в Смольном, а товарищи там за меня схватились: «грамотных у нас не хватает, а тут ротмистр к нам пожаловал!» Послали меня к другому вышестоящему товарищу из военного бюро и он меня обнадежил, «Mы вам ответственную должность в Красной армии подберем. У нас уже много старых генералов служат», и фамилии он стал перечислять, пальцы загибая: «Генералы Бонч-Бруевич, Лукирский, полковник Беседовский и даже сам Брусилов.' Так много он насчитал, что у него пальцев на обоих руках не хватило, а он все считал и смеялся. «И еще бывший поручик, а ныне военспец ВЦИК Тухачевский. Этот товарищ подает особенно большие надежды. Равняйтесь на него. Что же они глупее ваc?» говорит мне этот партиец. «Oфицерствo уже перешлo к сотрудничеству с большевиками, а вы все медлите. Они патриоты родины и вы должны стать как они. А какие замечательные должности у нас для вас есть. Только выбирайте! В старое царское время вы, как ротмистр, никогда бы и не смели мечтать стать командующим армией в вашем возрасте. А у нас, пожалуйста! Революция открывает вам дорогу! Вы покажете Врангелю, Колчаку, Деникину и всем старым генералам по ту сторону фронта, что вы, молодые в красноармейских штабах, не хуже их!» Голова у меня окончательно закружилась и я согласился.» «Что же ты своих продал, подлец? ощерился Берсенев. «Совсем нет. Я боролся за Советскую республику.» Его глаза были опущены. «За интернационал ты боролся, продажная тварь! Ты был правой рукой карателя Шлихера! Ты пришел грабить и убивать!» Практичный Пресняков попытался остановить словесную перепалку, «Нам надо знать численность вашей дивизии, вооружение, боевой дух и мораль личного состава; кто были командиры; имена сотрудников ВЧК и цель наступления.» Кусков растерянно округлил глаза, но ничего не сказал. «А самое главное; где прячется твой командир?!» выпалил Коноводов, крупный кряжистый казак всегда одетый в черную черкеску и шаровары с малиновыми лампасами, заправленными в сапоги. Поправив красующуюся на его голове кубанку, он добавил, «Этот пленный ценная добыча. Немедля его надобно отправить к Антонову. Там он запираться не будя.» «Так и поступим,» Пресняков отдал распоряжение отправить языка под усиленным конвоем для допроса в Козлов. Кускова увели, Берсенев с сожалением покачал головой, но совещание продолжалось еще час. По окончании все до единой бумаги со стола были убраны в кованый сундучок, который Пресняков запер ключом и повесил себе на шею рядом с нательным крестиком. Сундучок он собственноручно задвинул под свою койку, отряхнул свои руки и обтер жгутом сена стол. Кликнули вестового и он бегом принес им из полевой кухни горячий горшок с кашей, глиняную крынку молока и два каравая хлеба. Все проголодались и говорить не хотелось. Ужин был съеден мгновенно и подчистую и, когда скрежет ложек о дно пустого горшка и звяканье алюминиевых кружек утихли, Коноводов поднялся из-за стола, подмигнув двум своим друзьям таким же как и он, развеселым парубкам. Загоготав и с прибаутками они вышли. «На гулянку пошли,» догадался Пресняков. «Возраст такой. Девчат в селе себе уже присмотрели, к ним и отправились.» Он сидел, как оцепеневший, уставив глаза на казачка, прибирающего посуду и крошки со стола. Когда тот удалился, Пресняков промолвил после долгого молчанья, «Вот завтра воскресенье, а храма рядом нету.» «Я думал, что вы раскольник и в церковь не ходите,» Берсенев подал голос со своей койки. «Не раскольники мы, а старообрядцы. Раскол начали не мы, а патриарх Никон. Мы своих обычаев никогда не меняли и все так же с испокону веков двумя перстами крестимся. У нас все село — старообрядцы. Народ из соседних деревень на нас не нарадуется и говорит, что в одной только нашей вере и можно спастись.» «Ну, уж так ли? Все зависит от того как человек верит.» «У нас все беззаветно верят и грешников среди нас нет.» «Ну, и слава Богу,» зевнул Берсенев, зная, что переубедить его нельзя. «У нас в селе пьянства нет и все зажиточные,» не унимался Пресняков. «Потому-то красные товарищи к нам и зачастили. Требуют продукты, змеи ненасытные. Мы говорим «нету, все вам сдали», а они свое — «давай зерно, курей, яиц». Да мы их сами годами не видели и дети у нас голодные, а товарищи не верят. Выстраивали нас в ряды — шеренгами и лупили кулаками и плетьми куда попало. После отмачивались мы в бане или просто в пруду, некоторые по несколько недель не ложились на спину. В последний раз, года полтора тому назад взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков — пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить. И вот очнулся народ у нас в миру и пошел. А за нами весь уезд шел стеной, на десятки верст; с плачем, с воем жен и матерей, с всхлипываниями детей, с вилами, с железными лопатами, топорами и дубинами. Шли на райком в Моршанске, туда где «советская власть на местах». Они нас выпороли нагайками и зачинщиков расстреляли. Тогда-то мы и начали бузу всерьез. Откопали оружие, которое от генерала Мамантова осталось, и показали им кузькину мать.» «Это ужасно. И так четыре года. Действительно, население отчаялось от грабежей и поборов. Я слышал в селе сегодня, как крестьянки голосили: «Царь был дурачок, зато хлеб был пятачок, а теперь республика, не найдешь хлеба и за три рублика». Вот потому-то мы и воюем, Никифор Сергеевич. Сколько народа большевики обидели, неужели мы их не одолеем и из России не вышибем?» «Мать — Расея может и не пропала, за это мы поборемся, а народ большевики разделили и натравили друг на друга. Не забыли вы, что на фронте в германскую я командовал пулеметчиками? До лета семнадцатого мы честно по присяге воевали. А потом в полку — комитеты эти пошли, митинги, непорядок от этого, воевать не хотели и нам, которые присяге не изменили, не давали. Так на пулеметах этих мы и ночевали, чтобы их большевики не раскурочили. Нас наш же полк за это осудил и раcстрелял. Коих перебили, коих разoгнали. Ежели осталось в живых человек десять… так и того не будет. Я вот потом стал кумекать, что ведь большевики это немецкие агенты. Кому наруку было, чтобы в армии раскардаш пошел? Понятно кому… Неприятелю…» Фитилек в лампе над их головами затрещал, заметался и погас. «Керосин должно быть весь выгорел,» раздался голос Берсенева в кромешной тьме. «Пойду поищу.» «Не беспокойтесь, Николай Иванович. Час уже поздний, спать пора,» успокаивал его Пресняков. «Все таки поищу бутыль. Где-то должна быть. Я ее по запаху разыщу.» Широко раздвинув руки, наощупь Берсенев вышел в сырую, зябкую ночь. Холодный, пронизывающий ветер гулял по голой, плоской равнине. Тяжелые, разорванныя тучи, поминутно меняя свои очертания, неслись по черному небу, то заволакивая его, то оставляя просветы, через которые вдруг робко проблескивали две — три звездочки и тонкий месяц, чтобы через секунду — другую скрыться. Неподалеку, у едва серевшего в темноте шляха, вокруг одного из телеграфных столбов шевелилось несколько человеческих фигур; позади них угадывались очертания оседланных лошадей. Эти люди бодрствовали, держали винтовки в руках и полушепотом вели отрывистый разговор. «Я уж позабыл как моя женушка выглядит,» сетовал один из них, отрок с ломающимся баском. Он сидел на корточках и руки его обхватили трехлинейку с длинным, граненым штыком устремленным вверх. Лунный свет на мгновение озарил его ввалившиеся щеки и глубоко запавшие глаза. «Сколько нам еще скитаться как собакам?» спросил другой, привалившийся спиной к столбу. Его ноги, обутые в порыжевшие, сильно поношенные сапоги, были вытянуты вперед. Он жадно затянулся дымом из самокрутки и отбросил ее в сторону, стряхнув табачные крошки, налипшие на пушoк над его верхней губой. Третий часовой, пошире и постарше их, и тоже в длинной шинели и суконной шапке, стоял широко расставив ноги. «Bойна эта будет длиться долго.» Он пошевелился и встал поудобнее. «Пришло время антихриста. Уселся он в Москве на престоле и имеет власть над нашей землей. Слуги его творят беззаконие и нечестие, несправедливость торжествует, хотя величает себя наипервейшей справедивостью. Города и веси стали похожи на человеческие бойни, а гонений на церковь будет еще больше. Нечестивые будут хозяевами на Руси еще полтораста лет. Земля опустеет и станет кладбищем.» «А ты откуда про все это знаешь, дядя Панкрат? Прорицатель ты что — ли?» Панкрат не успел ответить. Десяток светящихся точек, словно падающие звезды, прорезали небо и молчаливо растворились в вышине. Дробот конских копыт заставил их встрепенуться и вскочить, «Стой, кто идет!» Одинокий всадник задержал свой бег и остановился. «Я гонец из штаба армии. У меня донесение к вашему полковнику.» «Николай Иваныч, это к вам,» патрульные заметили фигуру Берсенева на фоне светлого брезента палатки. «Пропустить!» Молодой крестьянин в фуражке, при сабле в разукрашенных ножнах и с револьвером на боку его серой, короткой шубейки, подъехал ближе. «Срочно приказано передать от командарма Токмакова,» козырнув, он передал пакет. В поисках света Берсенев вернулся в палатку и нащупал в углу ведро со свечными огарками. Выбрав самый длинный из них, он чиркнул огнивом, зажег огарок и прилепил его к столу. Стеарин закапал вниз, образовывая лужицу. Пресняков, почуявший недоброе, полностью одетый, уже стоял у выхода с маузером в руке. Прочитав депешу Берсенев ахнул. «Токмаков сообщает,» обратился он к своему начальнику штаба, «что Шлихер проскользнул через все наши заставы и с отрядом в пятьсот конников разгромил нашу базу в Кузьминке. Нашему полку приказано немедленно выступить в погоню. Трубите подъем.»

Пресняков заторопился и побежал отдавать распоряжения. «А ведь там же недалеко Сашенька!» сердце Берсенева защемило тоской. «Убереглась ли она?»