Твердыня

Глава Первая. Воспоминания о прошлом

Лучи майского солнца заливали ликующим светом знакомую ему с детства местность — плоскую равнину, пересекаемую голубой, извилистой речкой, широкое пастбище со стадами коров и коз, массивы сочного и жирного чернозема и везде, куда хватает глаз, беспредельные, колышущиеся волнами поля пшеницы, обрамленные темно-зеленой стеной хмурого леса на горизонте. Внизу и справа от него, окруженный скоплением бревенчатых хижин, сверкал пруд, полный визжащей от восторга детворы. Немногочисленная партия плотников, с топорами в руках, починяла мост через заросший ивами ручей и группа босоногих баб с граблями на плечах, все в платках и длинных сарафанах, брела по глинистой дороге скирдовать солому. Из-за удаленности звуки не достигали его или доходили едва слышными. С террасы, воздвигнутой на громаде каменного обрыва его дедом еще в 1830 году, открывался панорамный вид на раздолье Заволжья и на угодья, принадлежавшие роду Берсеневых уже более двухсот лет. «Это все твое — никогда не продавай и не дели наше поместье,» наставлял его отец перед смертью и он принял родительский совет к сердцу. Лучшие агрономы и управляющие, лучшие породы скота и сорта злаков, лучшее оборудование использовалось и находило применение на полях, в хлевах и стойлах и его огромное имение процветало. «Как вокруг меня хорошо,» пытался утешить себя Берсенев. «Тишина, солнце и простор.» Но душа его саднила, плохо принимая окружающее и упорно возвращаясь назад к тому зияющему провалу, который случился со вселенной, в которой он обитал. Это произошло больше трех месяцев назад, больше трех месяцев он вспоминал и постоянно думал — и никак не мог понять до конца того, что произошло с его страной. Мысли об отречении самодержца и о том, какой простор для немцев открыла революция в России, постоянно терзали и мучили его. «Война есть война и всегда предполагает возможность поражения», — продолжал мысленно рассуждать он. «Такой исход предвидели и мы, но те кто предан своей отчизне, кто верит в правоту дела, за которое сражается, никогда не отступит, но удвоит свои усилия, чтобы победить. До войны в период безопасности общество считало своим долгом критику власти.» Он фыркнул и саркастически рассмеялся, вспомнив, как сестру его жены, когда та была маленькой, выучили петь Марсельезу и когда приходили гости, ее ставили на стол рядом с граммофоном и она исполняла этот гимн по-французски под громкие аплодисменты собравшихся. «Однако, когда началась война мы очень переживали наши военные неудачи и очень радовались нашим немногим победам. Так чувствовали все мои боевые товарищи, так же переживала моя семья. Потом после патриотического подъема первых месяцев, с театров военных действий стали приходить дурные вести, вызывая у населения империи уныние и разочарование. Коснулось это и нас.» Берсенев сокрушенно покачал опущенной головой. Его думы вернулись в тот пасмурный зимний день три года назад, когда к ним в поместье пришлo сообщение о гибели его старшего брата Михаила. Глафира Павловна с Ириной, ничего еще не подозревая, заканчивали свой полдник. Как и все светские дамы, целые дни напролет они ухаживали за ранеными, которых вследствие трагедии в Восточной Пруссии появилось так много, что эшелоны добирались даже до их глухомани в Саратовской губернии. После трудового дня в военном госпитале они чувствовали себя уставшими и не успели снять с себя форм сестер милосердия. Стороннему наблюдателю они могли бы показаться нежной матерью и заботливой дочерью; так мило и ласково они беседовали, но это было не так, даже внешне они отличались между собой — отяжелевшая с возрастом, дородная и медлительная северная красавица с густой, пшеничной косой, обрамлявшей веснушчатое, круглое лицо, и ее молодая, изящная и порывистая товарка с бледной алебастровой кожей, алыми как мак губами, и иссиня черными волосами, убранными на затылке в большой пучок. В монументальной столовой, обшитой мореным дубом, их было только двое. С висящих на стенах портретов в золоченых рамах смотрели поколения живших прежде них Берсеневых. Сумеречный свет едва проникал через череду арочных окон и лакеи зажгли две бронзовых керосиновых лампы. Отблески пламени их фитилей причудливо играли на фарфоровой посуде на столе, на гирях, цепях и циферблате часов Буре, но были не в силах разогнать мрак по углам, где стояли сервировочные столы и исполинский резной буфет. На краешке длинного стола, за которым в былые времена легко умещались тридцать персон, им сервировали спартанские закуски, вполне в духе сегодняшних суровых времен, немного семги, икру паюсную и кетовую, булочки со сливочным маслом, простоквашу, молоко и сыр, сладкие печенья и, конечно, заварной чайник, полный пахучего цейлонского чая. Самовар шипел и фыркал, Глафира Павловна открывая краник, подливала кипяточку себе и Ирине, и разговор у них был самый задушевный. Ирина после свадьбы переехала к родне Николая сюда в Плещеево и крепко сдружилась со своей свекровью. Их объединяли схожесть их спокойных, доброжелательных характеров, тяга к рукоделию и, конечно, забота о Николае, который был на год младше Михаила, но тоже служил в действующей армии, правда, на другом фронте. Вышколенная женская прислуга, — мужчин давно забрали в окопы — все в накрахмаленных белых чепчиках и отутюженных коричневых платьях, молча и бесшумно обслуживала господ. Самая молоденькая из них, Фрося, месяц назад допущенная в дом, поставила на ломберный столик у окна серебряный поднос с ворохом бумаг. «Почта пришла, барыня,» поклонившись, как ее учили, доложила она. «Подай сюда.» Приказание было исполнено и служанка, еще раз поклонившись, удалилась. Глафира Павловна, допив последний глоток чаю, с пустой чашкой в правой руке, беспечно и безмятежно, начала один за другим перебирать конверты, не зная который из них открыть первым. Ее сердце бешено забилось, в ушах зашумело и застучало в висках, как только она рассмотрела официальный зеленый конверт со штампом военного ведомства. «Который?! Михаил или Николай?!» трепетало ее сердце. В нетерпении десертным ножичком разрезала она бумагу и извлекла оттуда письмо. Ей не хватало воздуха и она широко раскрыла рот, как рыба, выкатив глаза. «Иринушка, мне зрение отказывает, взгляни про которого моего пишут?» Слезы уже брызнули из ее очей. Ирина схватила письмо из ее ослабевших рук и в секунду пробежала егo глазами. «Мужайтесь, Глафира Павловна, ваш старший сын пал смертью героя.» «Мишку убили,» завыла она. Стенала она недолго. Скоро она замолчала, ее слезы высохли, брови нахмурились, губы сжались в бескровную твердую линию; она сидела неподвижно, о чем-то глубоко размышляя. Ирина, положив руки на стол, с удивлением смотрела на нее. «Я еду к нему сейчас же. Пусть закладывают лошадей.» «Куда же вы глядя на ночь?» попыталась отговорить ее сноха. «Никаких разговоров. Сейчас же.» Глафира Павловна позвонила в колокольчик и отдала распоряжения о немедленном отъезде. «Тогда и я с вами,» Ирина решительно встала, вытянувшись в свой небольшой рост. Сложения она была скорее хрупкого, но выносливость и сила угадывались в ее гибком теле. Воодушевление озаряло нежный овал ее лица. Темные прекрасные глаза выражали уверенность и правоту. «Ну, спасибо, родная, тогда начинай укладываться. Моли Бога, чтобы твой Николай был здоров. Поедем налегке. Много нам не надобно.» Сказано — сделано. В ту же ночь они отправились в путь, захватив с собой Фросю, чтобы та тащила поклажу. В г. Самбор к югу от Львова, где в марте 1915 г. находилось полевое управление армейского корпуса, они добрались только через две недели. Нет нужды упоминать трудности путешествия по дорогам, охваченной войной Российской империи — задержки и ожидания, тесноту и давку, путаницу и бестолковщину — но дамы выстрадали и выдержали все, и явились в штаб. Принял их генерал A. A. Брусилов, в то время подчиненный генерала Н. И. Иванова. Он оказался худощавым, седовласым и интеллигентным господином, больше напоминающим профессора в университете, чем военного. Усадив их в своем кабинете, он заговорил о жестокости войны и о больших потерях, понесенных в ходе недавней Карпатской операции. «Благодарствую за замечательного сына. Михаил Берсенев — герой. России нужно побольше самоотверженных удальцов подобных ему.» Брусилов встал из-за канцелярского стола, стараясь не греметь шпорами, приблизился к Глафире Павловне и, вытянувшись, отдал ей честь. «Как он погиб?» ее упавший голос опять стал дрожать и запинаться. «Вот, что мне доложили,» Брусилов присел напротив на краешек стула. «Пошли они в разведку с князем Воропаевым. Слух прошел, что неприятель наступление затевает и на тот случай новые гаубицы им из Германии привезли.» Он взглянул на своих слушательниц. «Вы ведь, как я понимаю, здесь в первый раз? Карпаты хоть и невысоки, но воевать там трудно. Между цепей гор залегли глубокие долины, заросшие чащей, и изрезаны они речками и водопадами. Летом плохо, а зимой еще хуже. Снегопад засыпает дороги начисто и снабжение войск затруднено. Приходится надеяться на смекалку. Так вот, маскировочных халатов у наших разведчиков не было. Думали обойдется как и раньше. Ведь нет там сплошной, непрерывной снежной пелены, как в тундре; здесь она пятнистая: где-то зеленая еловая лапа торчит, где-то прошлогодняя трава проглядывает, где-то между деревьями черный пень выпячивается. Михаил Иванович, он такой, он всегда впереди всех должен быть. Подобрался он поближе к австрийским линиям, нашел укромное местечко в сосновом молодняке, на колени встал, бинокль вынул и разглядывает, что у них там на позициях делается. Воропаев в это время за бугорком мостился, весь настороже по сторонам осматривался. Тишины на войне никогда не бывает; там всегда стреляют. Который из них срезал Мишеньку, Воропаев сказать не мог. Он все время видел его с правого боку, стоящим в укрытии среди ветвей, грозного и неподвижного, как скала; а когда подполз он к Мишеньке, то увидел, что тот мертв. Пуля снайпера ему сердце пробила, но он хоть и убитый, не упал, а продолжал стоять! Вот так и есть!» Брусилов грозно помахал кому — то рукой. «Пусть все знают! Русского офицера мало убить, его надо и повалить!» «Где могила моего сына?» глаза Глафиры Павловны окончательно потухли, как бы потеряв интерес к жизни. «Он похоронен в деревне Козево. Это высоко в горах, но к сожалению, территория эта опять захвачена австро — венграми и доступа к кладбищу мы не имеем. Мы представили вашего сына к награде.» «О Боже, дай мне силы это пережить,» Глафира Павловна сухо попрощалась с генералом и они вышли. Переночевав в гостинице, на следующее утро три женщины сели на поезд, направляющийся в их родные места. По приезде никто не узнавал Глафиру Павловну, так она переменилась. От тоски она ни ела — ни пила и в короткое время пятидесяти пяти лет от роду скончалась. Угасла она тихо и мирно, как и жила, в ладу с собой и с Богом, окруженная любящей семьей и преданными домочадцами. Последние слова ее были обращены к уцелевшему сыну, «Береги детей и Иринушку. Они у тебя замечательные.» Положили ее на семейном погосте рядом с ее мужем.

Смерть близких это всегда больно. Николай и Ирина одинаково горько тосковали — Николай о своем брате и матери, Ирина о своей подруге и наставнице, которой была для нее Глафира Павловна. Огромный дом осиротел без них. Правда к галерее предков в столовой добавились портреты усопших, с которых они глядели как живые — безмятежные и полные мудрого достоинства; но они здесь больше не присутствовали и двери в комнаты Глафиры Павловны и Михаила не отворялись, окна в них были всегда зашторены и прибирались они очень редко. Ирина стала одеваться еще скромнее, чем прежде и перестала употреблять косметику и духи. У нее нарушился сон, она чахла и худела, иногда ей представлялось, что она видит тени и слышит шорохи и голоса умерших, доносящиеся из их комнат, и только несколько месяцев спустя долгие беседы с местным священником вывели ее из депрессии. Она находила опору в своем муже, который очень заботился о ней, выполняя ее малейшие желания. Правда, Большая война держала его вдалеке от родового гнезда, но зато как сладки были их встречи! Чтобы не чувствовать одиночества, Ирина приглашала друзей и родственников, устраивала благотворительные балы в пользу нуждающихся и помогала окрестным крестьянам.

Мысли Берсенева вернулись в настоящее. «Как быстро пронеслись эти несколько дней, с тех пор как я приехал из армии! Какая страсть и нежность захватили нас, как когда — то при первом свидании! На заре моей юности я встретил ее и она дала мне счастье любви. Гибкая, стройная, с темной косой и приветливым лицом, она для меня всегда самая прекрасная. С ней мы прожили пятнадцать лет и сильнее и беззаветнее никто меня не любил и не будет любить.» Позади раздались легкие, быстрые шаги и нежный и певучий голос произнес, «Ах, вот ты где спрятался. А я уже скучаю без тебя.» Берсенев поднялся из шезлонга навстречу ей — широкоплечий, высокий, длиннорукий, с ловкостью движений циркового акробата и живыми, зоркими глазами — он был одарен физической силой и интеллектом. Они обнялись. Ирина была наголову ниже своего мужа и, уткнувшись в плечо, сказала ему дрожащим голосом, «Ты пропадал целый год и опять послезавтра уезжаешь. Дети стали забывать тебя.» На что он ответил густым задушевным баском, «Когда-нибудь нашим разлукам придет конец и мы никогда не расстанемся.» Никто из них в этот миг не подозревал каким трагическим образом сбудется это предсказание.

Hедельная побывка в родовом имении промелькнула как один час. Вот и пора уезжать на фронт. Он стоял посередине прихожей — лощеный, подтянутый молодец, с аккуратно подстриженными усиками и тщательно расчесанными черными, как смоль волосами — и пламя свечей отражалось в навощенном паркетном полу. Его руки крепко обнимали жену и сына, а четырехлетняя дочурка ухватилась за край его шинели. Нежное, пылающее лицо Ирины было мокрым от горячих слез и она только смогла шепнуть на прощанье, «Храни тебя Господь. Пусть бережет Он тебя от зла день и ночь.» Oна поспешно перекрестила его. «Я молюсь за тебя и хочу быть с тобой всегда и везде; в каждом твоем вздохе, в каждой твоей мысли и в каждом твоем сне; возвращайся к нам поскорей.» «Я вернусь, береги себя и детей,» отчеканил Берсенев, запечатлел каждому в щеку прощальный поцелуй и, повернувшись на каблуках, прямой, негнущейся походкой вышел из особняка. Лакеи уже уложили его немногочисленный багаж и экипаж ожидал его у входа. Прежде, чем они они тронулись, он еще раз помахал жене и детишкам, которые с окаменевшими от тоски лицами, смотрели него с террасы. Фигура Ирины в длинном голубом платье, судорожно прижимающая к себе сына и дочь, скоро исчезла из виду, так же как и их двухэтажный просторный, белоколонный дом. Он был скуп на ласку и проявления чувств, хотя любил жену без памяти. Ирина давно распознала его напускную холодность и отстраненность, но считала, что в глубине сердца ее муж был искренним и теплым. Как-то лет десять назад, понаблюдав за ним на рождественском балу у предводителя дворянства, она сказала ему, «Коля, ты всегда такая угрюмая, хмурая бука с женщинами? Мне не надо тебя ревновать.» И рассмеялась легко и серебристо. Этот смех он нередко слышал от Ирины, так могла смеяться только она, единственная и неповторимая, волнующая красота которой заворожила его навсегда. Не мог он отплатить ей романтическими стихами или восторженными речами, превозносящими ее изящество и благолепие, а только икал, шаркал подошвами и покрывался потом; потому-то высказывал свою любовь лишь заботой о ней. Вот и сейчас, сидя в экипаже, увозящим его на станцию, он еще раз тщательно перебирал в памяти достаточно ли он сделал, чтобы уберечь, сохранить и отвести беду от своих близких. Оснований для тревоги было предостаточно. «Великая Безкровная» уже прогрохотала по империи и крестьяне начали самовольно захватывать и делить помещичьи земли. Нередки были случаи поджогов усадеб и убийств их обитателей. Получив сообщение о бесчинствах в родной губернии, Берсенев немедленно вернулся с фронта, проинструктировал управляющего и выделил десяток опытных, вооруженных казаков в постоянную охрану своей семьи. За поворотом дороги далеко за лесом сквозь сетку мелкого, надоедливого дождя он увидел колеблющееся багровое зарево. Оно разгоралось и затухало, неуверенно поднимаясь все выше и выше в черное небо. «Должно быть до Осиновки черед дошел,» ткнул хлыстом в ту сторону рыжебородый возница с подбитым глазом. «Ну, ничего. Далеко не пойдет. Кругом все сырое. Моросей загасит.» Возница радостно гоготнул, задергал вожжами и хлестнул кобылу, «Шевелись, милая!» Не проехали они и полверсты как чьи-то мускулистые руки схватили их кобылу под уздцы. «Тпру, леший», услышали они грубые голоса и лошадь заржав, встала как мертвая. «Кто такие? Куда едете?» «Мы из Плещеева. Вот г-на офицера на поезд везем,» заискивающе вступил в переговоры возница. «Берсеневы? Знаем!» В экипаж с керосиновым фонарем в руке заглянул черноволосый всклоченный мужик в поддевке, разглядывая седока. Стоявший рядом с ним ражий детина с брюхом, вываливающимся через ремешок его короткой рубахи, угрожающе держал топор. «Берсеневых пропустим,» басом разрешил первый. «Правильно я говорю?» Oн обернулся. Зыбкий свет фонаря выхватывал из мглистого ненастья кучку взъерошенных, вооруженных чем попало мужиков, с обочины глазевших на происходящее. Они опирались на вилы, косы или просто на длинные, заточенные колы и палки с гвоздями. У некоторых из них за поясами поблескивала острая сталь топоров и массивных тесаков. Услышав вопрос, они дружно и согласно закивали головами. «Не ты ли это, Севастьян?» признал в нем Берсенев своего егеря. «Что ты здесь в потемках под дождем делаешь и проезжих пугаешь?» «Новое время настало, ваше благородие. Триста годов ждали и вот дождались. А вы поезжайте с Богом.» Севастьян шагнул назад и поднял руку ладонью вперед, как бы открывая семафор. Черные силуэты позади него заколыхались. Кучер взмахнул кнутом, экипаж заскрипел и покатился. «А вот Пучковых ни за что не пропустим,» издалека донеслось до ушей Берсенева. «Попили они досыта нашей кровушки. Теперича наш черед.» Кто-то харкнув, смачно выругался. На поезд он не опоздал.

По прибытии в свою часть находившуюся на Юго-Западном фронте недалеко от г. Луцк Берсенев нашел много изменений. В его полку старый уклад заметно дрогнул. Как известно, вышедший в марте 1917 г. знаменитый Приказ? 1 Петроградского совета ускорил деморализацию Русской армии. Антивоенная агитация и пропаганда были развернуты большевиками беспрепятственно. Революционные солдаты окончательно выйдя из-под контроля командиров, дезертировали массами, на собраниях оспаривали приказы генералов и устраивали самосуды над офицерами. Не избежал этой судьбы и подполковник Берсенев. После провала летнего наступления Керенского на Львов он был арестован, заперт в глубоком и пустом картофельном погребе, оборудованным под избой, и наутро ожидал суда солдатского комитета.

Было их там трое: он, капитан Шебаршин и ротмистр Кусков. Тьма была полнейшая, было сыро, холодно и тоскливо и уже несколько часов сидели они на грязной земле, прислонившись спинами и боками к холодным стенам подвала. Их глаза были прикованы к потолку, где через плохо пригнанные доски просачивались три длинных полоски света, их уши напряженно ловили каждый звук и малейший шорох, доносившиеся сверху, их смятенные сознания потеряли счет времени. Тишина в комнате наверху длилась долго, потом вдруг кто-то поспешно вошел, тяжело ступая сапогами и пересек избу, пыль, труха и солома посыпались им в глаза, они зажмурились и замигали, наверху звякнула жестяная плошка, послышалось журчание переливаемой воды, удаляющийся стук шагов, скрип затворяемой двери и опять тишина. «За что они нас?» воспросил из своего угла ротмистр Кусков. Голос у него был мальчишеский, и сам он был еще неоперившияся, безусый офицерик, только что прибывший из училища. «Ни за что,» отрезал капитан. Он подвинул свое большое, грузное тело, пытаясь сесть поудобнее. «Просто нас не любят.» «Ну почему же так? Bедь мы никакого преступления не совершали?» опять спросил Кусков. «Забьют до смерти по окончании собрания,» мрачно предсказал Берсенев. «Там будут большевики. Они будут требовать нашей казни.» «Подобное у нас в полку уже случалось. Зиберта вздернули на фонарном столбе за то, что у него немецкая фамилия, а Ермолаева с Васильевым разорвали на куски потому, что они командовали их ротой,» проинформировал капитан Шебаршин. «Ну как же так? Bедь солдаты жаловались, что к Пасхе командование не предоставило им ни куличей, ни яиц, ни свечей. Вот за это они на нас обиделись и заперли в холодную. Неужели же так плохо, господа? Мне казалось, что после обьявления в газетах свободы, равенства и братства все станут добрыми и с дружелюбием будут относиться друг к другу, а тут вышло как будто совсем наоборот,» пытался обьяснить себе Кусков. «То газеты,» вздохнул капитан. «Я вот в лепешку разбился в поисках продовольствия и попов. Ничего не нашел.» «Ну, это же естественно, мы в прифронтовой полосе, повреждения сети железнодорожного транспорта….» настаивал Кусков. «Но ведь солдаты же христиане, потому и разговеться хотят. Они нас не обидят и скоро выпустят. Нам даже руки не связали.» «Когда с ними большевики, солдаты превращаются в диких зверей. Бежать надо при первой возможности,» веско заявил Берсенев. «Я нашел здесь какую-то лопатку. Она, правда, ржавая и у нее нет черенка, но копать ею можно. Может выберемся наружу.» «А что толку. Сейчас же ясный день. Узнают и мигом схватят,» осторожничал Шебаршин. «Не обязательно,» подал надежду Берсенев. «Я помню, что эта изба самая крайняя к лесу. Если наш подкоп выйдет в правильную сторону, то нам повезло. Уйдем незаметно. ««Как прекрасно, господа,» посвежевшим от волнения голосом высказался Кусков. «Я всецело с вами.» «Давайте припомним в какой стороне может быть задняя стена?» предложил Шебаршин. «Надо торопиться. Солдаты могут вернуться в любую минуту,» пискнул из своего угла Кусков. Ненадолго они погрузились в размышления, уставясь на потолок, служивший им ориентиром. «Я думаю там,» Берсенев сделал жест, который никто из его однополчан не мог увидеть в темноте. «Вот туда,» Берсенев наощупь пересек подвал и стал копать стенку. «Согласен,» сказал Шебаршин, найдя его на слух. Земля была мягкая и работа шла справно. Они обмотали портянками зазубренное железо своего инструмента и сменяясь скоро углубились на пару метров. Тоннель сначало вели прямо, а потом стали загибать его вверх, надеясь выйти на поверхность. Выработанную землю выволакивали из прокопа на кителе Берсенева и сваливали в дальний угол подвала. Перепачканные черноземом и глиной, мокрые от пота, они дружно и молча копали путь к своему спасению. Наверху по-прежнему царил безмятежный покой. Отдаленные звуки деревенской жизни проникали в подземелье: скрип проехавшей телеги, блеянье овец и коз, позвякивание ведер на коромысле и где-то рядом визг расстроенной гармошки, раскаты хохота и замысловатой матерщины, и дробный стук каблуков танцующих. «Свет, господа, я вижу свет,» вскричал вполголоса Кусков. Подошвы его сапог не были видны в глубине тоннеля, но оттуда дышало его горячим присутствием. Берсенев и Шебаршин бросились к нему. Их сердца гулко забились в груди, их тела прошила мелкая дрожь, надежда озарила их своим сиянием. «Теперь надобно быть очень осторожными. Не выдайте себя,» посоветовал Шебаршин. «Пока не расширяйте отверстия,» добавил Берсенев. «Хорошенько рассмотрите то, что видите и скажите нам.» «Вижу кусты и деревья какие-то,» ответил Кусков. «Постройки или люди видны вам?» спросил Берсенев. «Никак нет.» «Значит правильно копали. К лесу вышли,» с удовлетворением заключил Шебаршин. Внезапно снаружи гармошка перестала играть и топанье прекратилось. Гул возбужденных мужских голосов с вплетающимися в него злыми бабьими выкриками и угрозами, нарастал ежеминутно. «Сюда их! Тащи их на площадь! Пусть народу скажут каковские они!» отчетливо доносилось до узников. «Немедленно уходим,» приказал Берсенев и арестованные заторопились. Раскоп был расширен и один за другим они выскользнули из заточения. Пробежав несколько шагов, офицеры растворились в лесу. «Не останавливаться,» тяжело дыша высказался Шебаршин. «За нами будет погоня.» «Верно,» согласился Берсенев. «Держите направление к реке Стыр — это может быть нашим спасением.» Когда после часового продиранья через кусты и буреломы их энергия иссякла, они повалились на лужайке у подножия какого-то дуба. Сквозь его ветви проглядывало ласковое голубое небо, по которому плыли легкие пушистые облачка. Над их головами щебетали птички и на солнечной полянке жужжали бархатные шмели и порхали яркие бабочки. Это было так успокоительно и усыпляюще после кошмара, от которого они бежали, что их стала одолевать дремота. Их глаза слипались и они заклевали носами, раскинувшись в теплой душистой траве. «Нельзя спать,» предупредил своих друзей Берсенев, заметив их состояние. «Бунтовщики нас сейчас ищут и в конце-концов могут найти.» Он строго осмотрел свой маленький отряд. «Подъем через пять минут и продолжаем движение.» Никто не посмел возражать, понимая необходимость приказа. Поднявшись, на трясущихся ногах они побрели за своим командиром. Река оказалась ближе, чем они ожидали. Через короткое время ее неторопливые зеленоватые воды заблестели между стройных, золотистых стволов сосен. Они спустились на низкий, болотистый берег, где под ногами чмокала грязь. «Осмелюсь спросить: куда дальше?» ротмистр Кусков повернул свое лицо к старшим. «В армию нам назад невозможно,» не раздумывая выпалил Берсенев. «В такой армии офицерам не место.» «Да это больше и не армия,» подтвердил Шебаршин. «Остается одно — по домам,» невесело рассмеялся Берсенев. «Кто в какую сторону, господа?» он выразительно взглянул на своих спутников. «Я думаю, что нам пока лучше держаться вместе. Мы еще недалеко от полка и солдаты нас по-прежнему ищут. Самое лучшее побыстрее уйти из этого места,» поделился Шебаршин. «Верно,» поддержал его Берсенев. «Нам надо найти что-то плавучее и спуститься вниз по реке,» внес свое предложение Кусков. «Хорошая идея,» Берсенев стал снимать с себя сапоги. «Именно это я и вижу в кустах.» Разувшись, он, зайдя по колени в воду и громко хлюпая, побрел к зарослям тростника, откуда торчала гнилая корма какой-то лодки. Встревоженная белая цапля издала печальный крик и захлопав крыльями, плавно поднялась в воздух. Кваканье лягушек в камышах прекратилось. Гущина тростника громко и протестующе зашелестела, когда он вторгся в ее заповедные владения. Берсенев уже достиг лодки и тащил ее на берег. Она оказалась плоскодонкой без весел. На дне ее скопилась дождевая вода, а давно некрашенные борта растрескались. Втроем они ее перевернули, вытряхнули воду и осмотрели. «По-моему, лодка исправна,» заключил Кусков. «Можно рискнуть,» обнадежил Шебаршин. «Надо захватить пару шестов вместо весел,» Берсенев отправился искать подходящий материал в буреломе на круче, где росла сосновая роща. «Да разве шесты в лесу валяются?» Шебаршин попытался разуверить его. «Там только ветки.» Берсенев был уже далеко и взбирался на вершину холма. Его спина была согнута на крутом подъеме, ноги его утопали в слое сосновых иголок, а голова, едва высовывалась над раскидистыми папорoтниками. Обходя муравейник, он заметил движение в глубине леса. Далеко от него, в углублении между двумя поросшими орешником возвышенностями, крадучись продвигалась редкая цепочка солдат с винтовками на перевес. «Они ищут нас,» Берсенев, забыв все, помчался вниз. Шебаршин и Кусков, нежившиеся на траве, с удивлением подняли головы, увидев во весь мах мчавшегося к ним подполковника. «Большевики!» Берсенев ткнул пальцем назад. «Скоро они будут здесь! Лодку на воду и уходим!» Разом они столкнули плоскодонку в воду. «Забирайтесь!» приказал Берсенев. Он, вошедши в реку, с напряжением толкал лодку к середине. Потом, когда он уже был по грудь в воде, друзья втащили его через борт. Плоскодонка наклонилась, выровнялась и устремилась вниз по течению. Извилистая неширокая река, играя солнечными бликами, неспешно несла их прочь от опасности. Непроницаемые массы высоких кустарников подходили вплотную к воде, иногда полностью скрывая берега. Утки безмятежно плавали на зеркальной поверхности. Дружные и семейные, они ныряли в поисках пропитания, потешно махая лапками. Берсенев с заметным усилием стянул с себя сапоги, вылил из них воду и положил рядом с собой на скамье на просушку. Все трое молча сидели с полузакрытыми глазами, так они были вымотаны. К их разочарованию вскоре через днище начала обильно просачиваться вода и дальнейшее путешествие стало невозможным. Они высадились на правом берегу у села Вараш. Десятки крытых соломой хат с белыми оштукатуренными стенами утопали в зелени садов и огородов. Цветущие поля с подсолнухами и зерновыми, яблоневыми и грушевыми деревьями тянулись вокруг, насколько хватало глаз. На цветах, листьях кустарников и тополей блестели, переливаясь, крупные капли воды. На пригорке стояла добротная, ухоженная церковь с устремленными ввысь куполами и блистающими золотыми крестами. Радуга развернулась в лазурном небе. Темнели леса на горизонте и прозрачный воздух был чист и легок. По накатанной грунтовой дороге упряжка волов с натугой тащила воз с бревнами. Друзья сумели выбраться из полузатопленной плоскодонки и остановились, осматриваясь на песчаной косе. «Похоже, что здесь все пока по-старому,» вывел заключение Берсенев. «Куда дальше, господа?» oбеспокоился Кусков. «Я иду к своим в Саратовскую губернию,» Берсенев наклонился и поправил свои сапоги. «Кому нибудь по дороге?» «У меня больная мама в Петрограде. Ей уход нужен,» виновато поежился Кусков. «А мне в Тамбов к семье тянет,» смутился Шебаршин. У каждого из них после невольного освобождения от армейского ярма, сразу появились неотложные личные заботы, но в сердцах залегла тяжесть расставания с друзьями, с которыми они прошли столько испытаний; глаза их посуровели. Они крепко обнялись и обменялись адресами, пытаясь заучить их наизусть. Полные надежд, oни направились в село искать помощи.

Никто из них не мог тогда представить, что их привычный мир рушится, что окружающему благополучию и покою приходит конец, что знакомые им с детства догмы и концепции исчезают навсегда. В далеком Петрограде заговорщики и коварные обманщики, неустанно плетущие козни против народа, уже вынесли им приговор, решив судьбы сотен миллионов людей.

Возвращение Берсенева в родное гнездо оказалось долгим и трудным. Разрушение государственного и социального устройства, начатое после февральской революции, стремительно нарастало. Ухудшение было видно на каждом шагу: железнодорожные расписания не выполнялись, поезда едва ходили, залы ожидания были забиты немытыми человеческими телами, продовольствие было доступно лишь по астрономическим ценам, свирепствовал бандитизм и городские улицы больше не убирались. На толкучке в Дубно он обменял свои золотые часы с цепочкой на толстую пачку новеньких керенок, которых хватило ему до Хацапетовки, где он начал свое путешествие на фронт пять месяцев назад. Отсюда до его имения было рукой подать. Берсенев вышел на привокзальную площадь. Он с трудом узнавал ее. Острые лучи восходящего солнца светили на скопище подвод и тарантасов, запрудивших площадь до краев. Мозаичный герб Российской империи, ранее украшавший двухэтажное здание полиции был поврежден и замазан какой-то дрянью, стекла в окнах были выбиты, а двери сорваны с петель. Прежде чинное, пустынное и почти стерильное место преобразилось. Исчезла очередь осоловелых, понурых извозчиков на стоянке рядом с камерой хранения, часами томящихся, чтобы заполучить седока. Не найти было и дворника в белом фартуке с бляхой на груди, усердно выметающего сор и крошки с булыжной мостовой. Отсутствовал и бравый городовой, зорко следивший за порядком. Все это кануло в небытие превратившись в неразбериху и сумятицу. Через гул тысяч голосов, кашленья, сопенья и смеха внезапно прорезывалось блеяние овец и баранов, и тревожное клохтание кур. Безликое множество народа роилось и кружилось, взметая ногами пыль, выискивая товары подешевле и до хрипоты торгуясь во всю мочь. Гвалт стоял невообразимый. Крестьяне или перекупщики, одетые под крестьян, предлагали разнообразнейшие виды съестных продуктов угрюмо взирающим на них горожанам. Эти две социальные группы было легко различить по сытым, здоровым лицам крестьян и желтоватым, изможденным физиономиям рабочих и людей умственного труда. Чего здесь только не было! Казалось, что этот рынок может накормить целую армию. Мешки с мукой и разнообразнейшими крупами громоздились на телегах, бочонки с творогом стояли на посыпанной соломой мостовой, румяные батоны и караваи хлеба были навалены на прилавках, а под башней с часами был мясной ряд, где на крюках висели ободранные и выпотрошенные туши скота. Упоительные запахи колбас наполняли воздух и Берсенев почувствовал как он проголодался. Он протолкался к продавцу, краснощекому малому лет шестнадцати, и купил фунт салями, который сравнивая с довоенными ценами обошелся ему в состояние. «Николай Иванович! Какими судьбами?» Длиннобородый русый крестьянин в полотняной рубахе и плисовых штанах, заправленных в смазанные дегтем сапоги, обратился к нему из-за прилавка. Ему было лет около сорока и он, по-видимости, был отцом парнишки, только-что отвесившим колбасы. Берсенев признал в нем одного из крестьян, обитающих в деревне недалеко от их усадьбы. «Здравствуй, Прибылов. Так ты при новом режиме торговцем стал?» «Да есть немного, ваше благородие. Простору у нас теперича больше. Вольготнее стало.» Крестьянин опустил глаза и смущенно осклабился. «А вы что же не на фронте?» перешел он на другую тему. «Вот семью повидаю и сразу назад,» неопределенно ответил Берсенев, сам не веря в свои слова. «Как у вас в деревне?» пытался он направить разговор в нужное русло, считая неудобным в лоб спрашивать о своих. «Все по старому. Однако ж сподручней без царя. Сами справляемся.» Берсенев ясно видел, что что-то смущало, что что-то скрывал от него этот человек, чего-то не договаривал. Hижняя губа Прибылова оттопырилась, обнажив желтоватые, крошащиеся зубы, а белесые брови взлетели дугой и мелко дрожали. Дурные предчувствия охватили его. Голову сжало как обручами, сердце забухало, а в желудке заледенело. Со времени отъезда он так и не получил от Ирины ни одного письма. Превознемогая волнение, до боли сжав свои пальцы в кулак, и нервно улыбаясь, он сухо попрощался и пошел вдоль базара искать попутчика до Плещеева. У облупившегося, одноэтажного здания почтамта его глаза заметили отъезжающую телегу, влекомую худой, понурой лошаденкой. Седой, морщинистый мужик одетый, несмотря на теплую погоду, в сивую шапку и кожух с заплатами держал поводья. Три или четыре пустых цинковых бидона гулко перекатывалась на соломе позади него. «Неужели ты, Фомич?» с теплотой в голосе окликнул его Берсенев. Мужик вздрогнул и уставился на Берсенева, как бы силясь припомнить своего помещика. Слезящиеся, подслеповатые глаза его вперились в лицо Берсенева, рот распахнулся в гримасе неизмеримого удивления, а брови изогнулись. «Г-н Берсенев?» выдавил он наконец заплетающимся языком. «А мы-то всем обществом рассудили, что окачурились вы на войне.» Он натянул поводья и остановил свою савраску. «Да почему же? Вот я живой и целый,» Берсеневу стало очень неприятно и он пожал плечами. «Ты не в Плещеево направляешься?» «Так точно.» «Мог бы подвезти до моего дома? Я заплачу.» «В миг доставим. Садитесь, ваше благородие.» Фомич приподнялся, гикнул, свистнул и лошадка удивительно резво понесла их вперед.