Твердый сплав

13

После того страшного дня, когда Бориса Похвиснева вызвали в госавтоинспекцию, его жизнь, казалось, снова вернулась в обычную колею. Получив повестку, Борис почувствовал, как у него неприятно задрожали пальцы, и он сам себе сказал: «Все!..» Но его визит в инспекцию, к капитану Фролову, кончился благополучно, и Борис воспрянул духом.

Похвиснев принадлежал к числу людей, которые считают, что они родились только для радостей и удовольствий. Еще в раннем детстве родители внушили ему: он самый талантливый, красивый и обаятельный. Его зачислили не в обычную школу, а в школу-десятилетку при Академической капелле. Но учиться он не хотел и с первого класса чаще всего получал двойки. Отец приходил в школу, просил, требовал, настаивал, чтобы его сына не исключали, воспитывали, лелеяли. «У Бори гениальные музыкальные способности, абсолютный слух. Поэтому он плохо успевает по общим предметам. А то, что по гармонии и пению у него двойки, — так это ничего, пройдет. Он сейчас еще стесняется своего таланта, ему неловко выделяться».

Все-таки мальчика исключили из шестого класса. На семейном совете было решено, что у Бори расшатана нервная система, ему необходимо отдохнуть. В течение года Боря отдыхал, был в санатории, ездил к дяде в Баку. Осенью он, неожиданно для самого себя, оказался учеником восьмого класса — дядя все устроил.

Но и здесь он скоро «прославился»: приносил в класс кошек, отнюдь не по-детски интересовался девочками, старому преподавателю однажды в запале пригрозил ножом. На этот раз в школе он проучился в общей сложности двадцать три дня.

Однако через год, после очередного «восстановления расшатанной нервной системы», Похвиснев опять съездил на месяц к дяде и вернулся оттуда с аттестатом зрелости. Теперь он поступил в педагогический институт. Впрочем, в аудитории его видели редко, и с третьего курса он был исключен.

Освободившись от обременительных обязанностей студента, Борис Похвиснев целиком отдался, как он пояснил родителям, «воспитанию вкуса». Он сшил себе светло-серый в крупную клетку длинный пиджак, узкие темно-голубые брюки. Прическа у него тоже стала необычной: сзади — волосы до воротника, спереди — «канзасский кок». Вечерами Борис пропадал на центральной улице города. Если мать спрашивала, где он был, Борис отвечал: «Стилял на Броде». Мать ничего не понимала, но все равно умилялась — Боря стал таким интересным, он, наверное, вскружил не одну девичью голову.

В самом деле, у Бориса Похвиснева было много знакомых — молодых людей в таких же пиджаках и брюках, девиц в коротких юбках с разрезами и прической «под мальчика». Компания была веселой, часто устраивались вечеринки на дому и в ресторанах.

И все-таки Борис был недоволен: правда, отец — известный адвокат — не скупился, отдавал сыну чуть ли не половину своей зарплаты, но молодому человеку денег явно не хватало. Хотелось «шикнуть», прокатить друзей за город на такси, накупить продававшихся из-под полы пластинок, вроде «Скелет в гробу», «Череп в дымоходе» — пластинок редких, дорогих, каждая по пятьдесят рублей.

Отец всеми силами пытался создать сыну «счастливую юность». С трудом, через знакомых, он достал ему автомашину. А месяц спустя Борис решил добывать деньги фотографией и попросил купить ему фотоаппарат.

Он часами прохаживался по улицам, ловил тех, кто хотел запечатлеть себя на фоне достопримечательностей города. И деньги, те лишние, свободные деньги, о которых мечтал Борис, появились.

Теперь сложившийся круг знакомых его уже не удовлетворял. Хотелось большего. И Борис зачастил в театр.

Ходил он туда не ради искусства. Спектакли его не интересовали. Борис высматривал актрису.

Выбор свой он остановил на Васильевой — стройная фигурка, приятное личико. Он ожидал борьбы и готовился к ней, а вышло все иначе — вначале смущенное почитание, потом поездки от театра до дома актрисы в его машине, затем свободный вход в театральную уборную, и, наконец, он стал самым близким другом.

Однажды в театре, за кулисами, Борис был представлен актрисе Татариновой и ее мужу. Через некоторое время, услышав жалобы Бориса на то, что милиция докучает ему как человеку, не занимающемуся общественно-полезным трудом, Савченко предложил устроить его в институт фотолаборантом. Узнав, что работы там немного, Борис согласился.

…Недавно Борису казалось, что его спокойная жизнь под угрозой. Но теперь, когда беда пронеслась, он был готов смеяться над милицией — он так ловко ее провел! Какое это счастье, что подвернулся добрый, отзывчивый художник Чердынцев! Бывает же так — словно кто-то узнал о горе Бориса и послал ему на помощь волшебника.

В тот день, когда они познакомились, Чердынцев снова пришел, уже поздно вечером. В машине он привез крыло, сверкавшее точно таким же кофейным лаком. И Борис удивился тому, как художник быстро достал это крыло, да еще так точно подобрал цвет.

Работали они в гараже, вернее работал Чердынцев, а Борис только смотрел. Он попробовал было взяться за крыло, но художник его отстранил:

— Нет, знаете ли, не люблю помощников. Привык все делать сам, еще с детства. Да и профессия у меня тоже индивидуальная. Терпеть не могу, если кто-нибудь из-за моего плеча смотрит, что я рисую.

Чердынцев, как заправский слесарь, поплевывал на руки, сопел, прилаживая крыло. Кончик языка у него быстро передвигался, смачивая сухие губы. Борис подумал: «Он помогает себе языком, наверное» — и рассмеялся. Чердынцев зло повернул голову:

— Чему смеетесь? Что взрослый человек на вас трудится, да? Зря, скажу я…

Борис оборвал смех. И все-таки ему было весело. Он уже представлял себе, как будет выглядеть машина после этого скорого и, безусловно, умелого ремонта.

Как он рассчитывал, так и случилось. Хотя вызов в автоинспекцию напугал было его, но зато потом, когда все сошло гладко, Борис совершенно успокоился. И когда в тот же день после разговора в ГАИ к нему домой снова пришел Чердынцев, Борис обрадовался ему. Посмеиваясь, он передал своему случайному другу разговор с Фроловым. Чердынцев тоже улыбнулся, правда не очень охотно.

— Обошел, значит, вокруг? А не придрался?

— Нет, что вы! Машинка ведь как стеклышко.

— А ничего такого не заметили — может, посмотрел на то место, где была вмятина, приглядывался?

— Да нет же! Так просто все и обошлось. Конечно, вызвали не зря, но к чему можно придраться? Все чисто, не подкопаешься.

Чердынцев задумался, стряхивая пепел. Борис вдруг догадался, что товарищ, наверное…

— Так сколько я вам должен?

Чердынцев все еще молчал. Борис поморщился: «прикидывает, сколько содрать». Но он решил согласиться на любую сумму — в конце концов ему сохранена если не жизнь, то свобода. Однако Чердынцев неожиданно спросил о другом:

— Уходя из института, вы вешаете в проходной номерок?

— Да, а что? — не понял Борис.

— Вот вам ваш номер. — Художник подал Похвисневу алюминиевый кружок.

Борис удивленно уставился на Чердынцева: это был его номер — тридцать шестой.

— Почему у вас мой номерок? Ведь я его повесил.

Тогда Чердынцев заговорил тихо и размеренно:

— Совершенно верно… Теперь слушайте. Я беру с вас плату: ведь каждый труд должен вознаграждаться. Денег, как я уже говорил, мне не нужно. Ясно? Вы сделаете для меня то, о чем я вас попрошу. Вот смотрите. Завтра… или нет — послезавтра вы, уходя из института, повесите на доску два номерка — этот и тот, что висит там сейчас. Затем вы вернетесь обратно. Предлог меня не интересует, придумайте сами. Вот еще вам два ключа: от кабинета, где стоит сейф с расчетами, и от самого сейфа.

У Похвиснева отвисла челюсть. Он шумно сглотнул набежавшую слюну:

— Зачем это?

— Надо. Для меня!

— Но меня поймают… Я не могу, не буду…

— Будете. Или вы хотите, чтобы я пошел в ГАИ и все рассказал? Я тоже думаю, что не хотите. Поэтому слушайте… Из сейфа возьмите все расчеты и формулы выплавки твердого сплава. Они лежат отдельно, в верхнем ящике. Все это отдадите мне. Я сам приду за ними.

Борис ошалело молчал, все еще плохо соображая, что же все-таки от него требуется. Чердынцев видел его замешательство, но продолжал инструктировать спокойным и не допускающим возражения тоном:

— Теперь — как вам уйти незаметно? Я думаю, так…

Борис уже слушал внимательно: он вдруг сообразил, что его «приятель» таков, что дважды повторять не будет. А от того, правильно ли он поймет и крепко ли запомнит его слова, зависит жизнь Бориса. Жизнь? Он похолодел. Да, его жизнь снова в опасности, все снова круто повернулось, и сейчас еще неизвестно, чем кончится. Борис соображал: отказаться? Пойти и сказать о том, что его толкают на преступление? Но… но этот «художник» в первую же минуту ареста донесет на него. Еще хуже, если «художника» не успеют арестовать и он убежит. Чердынцев достанет его, Бориса, где угодно — выследит и прикончит где-нибудь на дороге.

Где же выход, где спасенье? Боря, Боря… А что же говорит Чердынцев? Он гарантирует безопасность, обещает, что убежать наверняка удастся и следов не останется. Но делать все надо быстрее — иначе могут появиться препятствия. Скорее, скорее!

Тихий разговор в комнате Бориса длился еще полчаса. Борис был серьезен и деловит, насколько он вообще мог быть серьезным и деловитым. Он сдался. О том, что он предает родину, страну, в которой родился и вырос, он не думал.

Чердынцев, спускаясь по лестнице, беззвучно засмеялся: «Попался, цыпленок! Боится, но сделает все, что нужно. Дрожащими от страха руками откроет сейф. Вот так и надо — пусть дрожащими, но чужими руками залезть в сейф. Ха-ха-ха! Великолепно!».

Уже дома, лежа на кровати лицом к стене, он снова беззвучно рассмеялся, представив, что испытывает сейчас Похвиснев. Так, с полуоткрытым ртом, оскаленным улыбкой, он и заснул.

Ветер нес с темной реки холодный и острый запах подтаявшего снега и льда. Шилков зябко передернул плечами, и все же он был доволен тем, что пошел в институт пешком: эти влажные, еще робкие вздохи весны освежали и бодрили его. И хорошо будет, если эта упругость в мышцах и ясность в голове не покинут его во время дежурства.

На аллейке, ведущей к институту, тоже было сыро. С деревьев падали капли, и скамейки были пусты. Только на одной из них, в самом конце аллеи, Шилков заметил парочку. Юноша держал в ладонях девичьи руки, сосредоточенно дул на них и даже не посмотрел на прохожего. А девушка смеялась, поджимая ноги в маленьких суконных ботиках.

Только что он прошел мимо общежития, где живет Ася. Прошел, подавив желание остановиться, отыскать ее окно. И вот уже перед ним здание научно-исследовательского института, потухшее, нежилое. Он войдет туда, и все весеннее, отвлекающее останется позади.

Шилков прислушался к тишине, царившей в институте, и окликнул вахтера:

— Все ушли?

— Все, кажись. Раз номерки висят — значит, все. — Вахтер поглубже засунул руки в карманы галифе, вытянул под столом ноги и протяжно зевнул, — У нас порядок строгий!

Утром предъявил пропуск — снимай железку, иди к себе, вечером предъявил — вешай обратно. Все видно. Этот самый номерок — что замок какой: не отопрешь, чтобы не заметили.

Вахтер, видимо, намеревался еще долго разглагольствовать насчет номерков. Шилков усмехнулся и пошел в комендантскую. Там его ожидал оперативный работник, лейтенант. Шилков скинул пальто.

— Я проверил. Вроде ушли все. Ну, иди и ты, смена твоя кончилась. Маленьким спать пора.

Мызников был года на два моложе его, и Шилков иногда подтрунивал над ним.

— Иди, иди. Только на ночь мороженого не ешь: гланды распухнут.

Мызников хотел что-то сказать, но только отмахнулся, вздохнул и ушел. На работе он всегда был замкнут, сосредоточен и к шуткам относился предосудительно, считая, что к добру они не приведут.

В комендантскую был выведен световой сигнал от сейфа — лампочка загорится, если в скважину замка вставить ключ или даже просто прикоснуться к сейфу. Лампочка стояла на столе, ее красный свет должен сразу ударить в глаза.

Когда за Мызниковым тихо закрылась дверь, Шилков, повернув голову, улыбнулся ему вслед. Но затем улыбка мгновенно исчезла: на столе горела лампочка… Шилков мотнул головой: не мерещится ли ему? И все-таки рука сама привычным движением пальцев уже расстегнула кобуру и сжала пистолет.

Стремительно открыв дверь, он побежал по темному коридору. Носком нажал на дверь кабинета, где стоял сейф. Дверь не поддавалась. Шилков наклонился к скважине и, понимая, что совершенно бесшумно замок не открыть, с силой вставил ключ, резко повернул его и толкнул дверь.

Человека он увидел в темноте не сразу — тот, видимо, стоял перед сейфом. Но потом человек отскочил в сторону. Вот он мелькнул на фоне окна. Шилков крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Человек прыгнул на подоконник, рванул приоткрытую раму. Шилков, подбегая, еще раз крикнул: «Стой!» — и выстрелил. Но темная фигура уже скользнула за окно и исчезла.

«Готов?» Шилков тоже вскочил на подоконник и глянул вниз. Странно: звук падения оттуда донесся слабый, словно кто-то спрыгнул всего-навсего со стула. «Прыгать? Третий этаж, внизу — обледенелая дорожка…». Об подоконник что-то мягко ударилось, звякнуло железо. Шилков пошарил рукой, нащупал плоский крюк, зацепленный сбоку за подоконник. К крюку был привязан резиновый канат. «A-а, амортизатор! Спрыгнул и отпустил…»

— Стой! — кто-то крикнул в дверях. Шилков узнал голос Мызникова.

— Мызников, оставайся здесь! — И, сжимая обеими руками конец каната, Шилков прыгнул вниз.

На высоте трех метров Шилков почувствовал, что резина натянулась до предела. Тогда он, повиснув на выпрямленных руках, с силой оттолкнулся ногой от стены и разжал пальцы. Упал он в снег, в сугроб у дорожки.

Быстро вскочив, Шилков побежал по аллейке. Человек был от него в ста метрах. На бегу, подняв пистолет вверх, Шилков снова выстрелил. Преступник метнулся в боковую аллею.

«Придется по нему стрелять», — замедляя бег, подумал Шилков. Он уже ловил на мушку спину беглеца, как вдруг увидел, что кто-то бросился наперерез преступнику.

Вот оба упали, затем кто-то из них вскочил, свернул с аллейки на белое снежное поле.

Возле упавшего уже стояла девушка и помогала ему подняться. Шилков вспомнил: «А, это та парочка! Молодцы — ведь посторонние совсем, а не испугались…» Он перемахнул через сугроб и несколькими прыжками настиг беглеца.

Но едва он успел схватить рукой меховой воротник, как преступник обернулся и ударил его в правое плечо. Шилков упал. И сразу же черная перчатка мазнула его по лицу, что-то с невероятной силой толкнуло в висок. Шилков потерял сознание…

Пустынная улица внезапно ожила. Со всех сторон по заснеженному полю бежали люди, между ними металась одинокая фигура беглеца. Но вот кольцо людей сжалось, на снегу завертелся клубок, кто-то пронзительно, надрывно закричал. Потом клубок распался, и плотная группа людей, выйдя на аллею, медленно направилась к зданию института.

Подполковник прежде всего предложил арестованному сесть и пододвинул ему стакан с водой. Похвиснев как-то сразу постарел, лицо приобрело серый матовый цвет, губы непрерывно тряслись.

После вступительных вопросов — имя, фамилия, год рождения, специальность — Пылаев задумался. Как вести допрос? Арестованный глубоко потрясен — об этом говорит весь его вид. Все-таки надо учесть его состояние. Пылаев поднялся и прошелся по кабинету.

— Вы понимаете, что совершили тягчайшее государственное преступление?

Похвиснев ответил очень тихо и покорно:

— Да, понимаю.

— Вы знали, что в сейфе хранятся секретные документы и что брать их разрешается только определенным лицам?

— Знал.

— Значит, вы шли на преступление сознательно?

— Да.

Пылаев остановился перед арестованным, строго посмотрел на него.

— Что вы хотели взять из сейфа?

— Бумаги, различные документы.

— Вам было известно их содержание?

— Нет, этого я не знал.

— Откуда вы взяли ключ?

— Мне его дал один человек.

— Он вам знаком?

— Нет, я его видел два раза. Я не знаю даже, как его зовут.

— Кто вас снабдил оружием и приспособлением?

— Он же.

— И ему вы должны были передать похищенные документы? Когда?

— Не знаю, когда. Он сам обещал меня найти.

Пылаев сел за стол, приготовился записывать.

— Теперь расскажите подробнее, как все было.

Похвиснев тяжело, протяжно вздохнул и, делая паузы, начал рассказывать. Он говорил о том, что несколько дней назад сидел в ресторане и его соседом по столу оказался вежливый, располагающий к себе человек. Похвиснев пожаловался, что запутался в долгах и не знает, как найти выход. Собеседник вместе с ним поохал, пожалел Похвиснева, а потом сказал, что постарается помочь, то-есть найти нетрудную и хорошо оплачиваемую работу.

Пылаев прервал рассказ:

— У вас много долгов? Кому вы должны?

— Я сейчас не могу всех вспомнить…

— Ну хорошо. Дальше, пожалуйста.

— Через два дня он позвонил мне по телефону, напомнил о встрече в ресторане. Мы встретились на улице. И тут он попросил достать из сейфа документы. Я, товарищ подполковник, не хотел красть, я ему твердо заявил: «Нет, не буду!». Но он так просил, умолял даже, что я согласился. Правда, он обещал за это хорошо заплатить.

Пылаев усмехнулся одними губами и, записав это место, поставил против него маленькую «птичку»: «Наивно!» Похвиснев, видимо, заметил это, но Пылаев кивнул — продолжайте.

— Вот, собственно, и все.

— Как это «все»? А то, что вы бежали, когда вас застали на месте преступления? Пытались освободиться от преследования, не остановились даже перед… убийством?..

— Это все вам известно, наверное, — опустив голову, почти шепотом произнес Похвиснев.

— Хорошо. Значит, вы утверждаете, что содержания документов вы не знали. Цели человека, который просил вас похитить документы, вам тоже были неведомы, и сам человек вам не был знаком?

— Да, это так. Я ничего не знал.

— То есть, вы хотите сказать, что это была просто кража?

— Да.

Пылаев опять возвращался к началу допроса, расспрашивал о таинственном соседе за столиком, допытывался, зачем ему нужна была документация, грозил ли он чем-нибудь Похвисневу. Но арестованный или не мог, или не хотел что-либо добавить к ранее сказанному. Пылаев протянул Похвисневу протокол допроса, фотолаборант прочел и расписался. Конвоир увел арестованного. Посмотрев ему вслед, Пылаев понял, что Похвиснев начал потихоньку приходить в себя — он уже не так горбился и двигался живее.

…Размышления подполковника сводились к следующему: возможно, что все произошло так, как показал Похвиснев, — вербовщик ему неизвестен, место и время следующей встречи для передачи похищенных документов не обусловлено. Что же тогда? Тогда снова тупик. Похвиснев — это ерунда, подставное лицо. Его, безусловно, осудят, но дальше что? Как найти тех, кто направил Похвиснева, вручил ему ключ и оружие?

С этой неотступной мыслью Пылаев пришел на работу утром следующего дня. В десятом часу зазвонил телефон. Говорил капитан Фролов.