Твои, Отечество, сыны

— Сделайте все возможное, чтобы он жил.

— Это мой долг, — ответил майор медицинской службы. — А для вас, товарищ полковник, есть маленький сюрприз. Я разыскиваю вас уже в течение суток.

И он передал мне письмо.

Жена писала:

«Беспокоюсь, есть ли у тебя теплые носки?..»

Я подумал: милая Катеринка, даже если бы их и не было, — в этом ли дело?

И дальше:

«В госпитале, где я сейчас работаю, находится на лечении немецкий офицер. Он был ранен под Тимом, а затем сдался. Он мне сказал, что был ранен в своей легковой машине и прежде чем сдаться, пристрелил своего шофера…

Я спросила:

— А, зачем вы это сделали?

Он удивился моему вопросу:

— Как зачем? Ведь это мой шофер!

Настолько противен этот подонок, что, право, не хотелось о нем рассказывать. Но между нами произошел разговор, который, мне думается, для тебя будет небезынтересен. Оказывается, этот тип даже „теоретик“. Он читал Ницше и Шопенгауэра, так называемых „философов“, предтеч фашизма. Он сказал, что немецкая армия сильна именно отсутствием человечности.

У меня невольно возник вопрос: а между ними, между этой гадкой плесенью, есть ли понятие дружбы?

Он ответил:

— Нет и не может быть…

Я спросила:

— На чем же вы держитесь?

Он усмехнулся:

— На праве сильного.

— Но ведь человек, — сказала я ему, — создан для добра, для того, чтобы сделать жизнь всех тружеников счастливой. Ваше „право сильного“ — волчий закон. Неужели для вас привлекательно возвратиться к состоянию животного? А ваши дети? Думаю, что они у вас есть? Право сильного — уничтожить ваших детей? Да, если, скажем, они помешают кому-то получить ваше наследство?

Он задумался.

— Простите, мадам, — сказал он после продолжительного молчания. — Вы меня вызвали на откровенность. Надеюсь, вы никому не скажете о том, что я вам скажу? Впрочем, ваше дело… Запомните: в армиях фюрера каждый воюет за свой личный интерес. У моего отца в Восточной Пруссии есть имение. Оно завещано мне. Как вы полагаете: соглашусь ли я отдать это имение… моим батракам? Конечно, нет! Больше того: я повешу или расстреляю каждого, кто осмелится поднять руку на мою собственность… Что, вы смеетесь? А посмотрите на американцев! Разве рокфеллеры и дюпоны честно нажили свои капиталы? Разве они не оберегают их именно „волчьим законом“? Может быть, вы не знаете, что Соединенные Штаты, ваш союзник, снабжает нас, немцев, самыми дефицитными военными материалами? В чем же тут дело? А в том, что „волчий закон“ остается основой основ…

— Но ведь это же подлость!

Офицер усмехнулся:

— Фюрер сказал, что он уничтожил химеру совести.

— Ваш фюрер — босяк, — сказала я. — Это уголовник с претензиями. В памяти народов он ничего не оставит о себе, кроме чувства отвращения и омерзения. И почему вы придаете такое значение собственности? Неужели вы намерены забрать ее в могилу? Или вы хотите, чтобы и ваши дети выросли паразитами, чтобы они, ничего не создавая для народа, питались плодами чужого труда?

— Мораль, — усмехнулся он. — Опять мораль! Есть у нас в Германии такие политические течения: немецкие социал-демократы, христианские демократы и прочие. А попробуй тронь собственность такого христианского демократа?! Он тебе горло перегрызет. Конечно, он будет говорить об интересах рабочего класса. Знаете, почему будет говорить? А потому, что ему это выгодно. Действительно, он как будто борется за интересы рабочего, но, по сути, оберегает свой собственный интерес…

Друг мой! Уничтожай эту гадость… Как жаль, что я не могу быть рядом с тобой. Но я делаю все возможное, чтобы помочь нашей Родине одолеть хищного и подлого врага.

Прости: еще одно замечание. Он мне сказал, что знает наизусть Шлиффена и Мольтке, Клаузевица и Дельбрюка, но не может понять одного: как все эти теории рушатся перед русским Иваном?..

Милый Саша! Я невольно подумала: жаль, что ты не Ваня! Однако я уверена, что ты уничтожаешь эту дрянь не хуже, чем любой наш Иван!»

Вероятно, забыв об этом гитлеровце, который, кстати сказать, оказался крупным немецким штабистом, жена снова спрашивала: есть ли у меня теплые носки?

Я навестил Мишу Косолапова в госпитале и дал ему прочитать письмо. Он долго всматривался в прямой и округлый почерк жены и сказал.

— А знаете, товарищ комдив, мы потому и победим, что мы — люди!..

Начальник штаба Владимир Борисов, как оказалось, уже знал о моих дорожных приключениях. Будучи человеком выдержанным (право, большое ему спасибо за это), он не расспрашивал о подробностях, не задавал вопросов. Что значили наши личные переживания в сравнении с тем делом, которое нам доверила Родина!

Борисов доложил, что принял соответствующие меры по организации боя.

На рассвете, после артиллерийской подготовки, дивизия перешла в наступление. Мы ворвались в населенные пункты Мармыжи и Перевалочное, где завязались уличные бои, которые длились до самого вечера.

Оказалось, что именно здесь, в Перевалочном, Мармыжах, и неподалеку, в селах Серебряное и Синчуково, противник сосредоточил крупные силы из своих резервов, готовясь нанести нам внезапный удар. Соотношение сил было, примерно, один к восьми в пользу противника, и вдобавок гитлеровцам подбросили много танков и бронетранспортеров.

Я был вынужден отдать приказ с наступлением темноты отойти из населенных пунктов Мармыжи и Перевалочное и занять оборону в районе села Серебряное и поселка Васютино.

Наш 16-й стрелковый полк, которым командовал майор Трофимов, понес большие потери. Танки с десантом противника вышли вдоль лощины из населенного пункта Синчуково в направлении южной окраины Перевалочного. Создалась очень неприятная ситуация: танки, бронетранспортеры плюс многочисленный десант врага, оказавшийся в тылу нашего 16-го полка.

Гитлеровцы уже торжествовали победу. Шесть их танков бросились в атаку на наши… кухни! Да, четыре кухни они «подавили». Но наша резервная батарея открыла огонь и тут же подбила три танка. Немцы отошли, оставив на поле боя, кроме этих трех танков, сорок трупов своих солдат. Мы захватили полтора десятка пленных…

Пленные показали, что они принадлежали к 9-й танковой дивизии, штаб которой находился на западной окраине города Щигры…

Признаться, мне надоело допрашивать пленных немцев. Они являли собой довольно тусклый стандарт. Оказавшись в плену за тридевять земель от своей родины, они пытались оправдываться, даже доказывать мне, что я, мол, не я и хата не моя. До чего же все-таки мерзкие душонки: эсэсовский капитан, рыжеватый, щупленький помещик откуда-то из города Беутен, сказал мне, что он только случайно стал военным.

В процессе допроса он еще сказал, что уважает наших советских офицеров, особенно лейтенанта… Сабодаха.

Тут я не понял:

— Откуда вы знаете его фамилию и звание?

Он ответил:

— Если бы не этот офицер, мы не потеряли бы три танка. Больше того, мы не потеряли бы нашего майора… Но когда ваши солдаты бросились на нас в штыковую, а ваша батарея совершенно неожиданно открыла огонь, ваши солдаты кричали:

— Товарищ Сабодах… Товарищ лейтенант… За вас мы в огонь и воду!

Я встревожился: жив ли Сабодах? На этот вопрос пленный гитлеровец не мог или не хотел ответить. Я приказал навести справку: было бы до боли жаль потерять такого командира.

Скромный и мужественный воин, сначала он командовал взводом, затем ротой, батальоном и зачастую находился на самых ответственных участках боя. Он стремился туда, где было наиболее трудно, и воины батальона отлично знали это, они любили его и берегли.

Совсем недавно, перед боем за Перевалочное, я навестил один из батальонов 16-го стрелкового полка. Был вечер, и солдаты, тесно обступив походную кухню, получали ужин. Слышались недовольные возгласы, и я спросил:

— Ну как, товарищи, ужин? Постарались сегодня повара?

Коренастый солдат с марлевой повязкой под ушанкой ответил с невеселой усмешкой:

— После такого ужина, товарищ полковник, умереть не умрешь, но и долго не провоюешь.

Другой солдат, рослый и плечистый, заговорил по-хозяйственному деловито:

— Жаль мяса, товарищ полковник, хороший продукт и так бессовестно испорчен. А что стоило поварам доварить его, как положено.

— Все это нежности, — заметил пожилой, степенный боец. — Пословица говорит: в степи и жук — мясо.

— Не видел я, братец, чтобы ты охотился за жуком!

— Погоди, не я говорю, повар шумит, что, мол, нежности!

— Вот его и следует этим мясом накормить: пускай потом побегает!

Добраться до кухни оказалось делом довольно-таки трудным, и я, услышав чью-то резкую речь, решил послушать.

— Как вам не стыдно, кастрюльные вы души! — отчитывал повара командир. — Утром люди идут в бой, а вы кормите их какими-то помоями?!

Один из поваров пытался оправдаться:

— Дрова сырые, и соли у нас ни грамма не осталось.

Голос командира стал еще строже:

— Так что же, заготовить для вас дрова? Просто обленились вы и не цените солдата. Прикажу дать вам, толстякам, по винтовке, и утром — в бой. Посадим мы тут честных, работящих старичков — найдутся у них и дрова, и соль!

— Правильно, товарищ Сабодах! — дружно поддержали солдаты. — Это не первый случай. Пускай в окопах полежат!

Кто-то сказал, что в батальоне есть два хороших повара — им, мол, и «карты в руки». Комбат тут же принял решение: два пожилых солдата передали своим провинившимся коллегам винтовки, а сами заняли их места.

Мне понравилась решительность Сабодаха, — конечно, он был прав. В нашей бригаде, а затем и в дивизии, даже в дни самых ожесточенных боев, когда и приблизиться к передовой было делом сложным и рискованным, делалось все возможное, чтобы люди своевременно получали горячую, вкусную и сытную пищу. Мы, командиры, постоянно помнили, что война — это не только гром пушек и пулеметов. Это и добротный борщ для бойца, и еще многое другое.

Кто-то из солдат весело засмеялся:

— Слышали, товарищ комбат? Повара собираются жаловаться…

Он удивился:

— Кому?

— Говорят, самому комдиву.

Теперь засмеялся и Сабодах:

— Я уверен, что он даст им не только соли, но и перцу!

— Считайте, товарищ комбат, — сказал я, подходя к нему, и он в изумлении даже попятился, — что вы уже доложили мне о плохой работе ваших поваров. С вашим решением я вполне согласен.

Сабодах вытянулся, козырнул, заговорил чуточку виновато.

— Действительно, товарищ полковник, из-за нерадивости поваров весь батальон фактически остался без ужина. А теперь виновники этого разгильдяйства пускай узнают настоящую солдатскую жизнь. Потом, когда они вернутся на кухню, найдутся у них и дрова и соль!

И снова солдаты дружно, весело поддержали комбата, а я крепко пожал ему руку. С этим командиром воины батальона ежедневно совершали подвиги. И если многие солдаты называли его «душой батальона» — это соответствовало действительности. Ночной рейд в тыл противника и разгром его автоколонны был только одним из его подвигов. Я ценил Сабодаха за честность, бесстрашие, внимание и заботу о солдате. Спайка между командиром и воинами делает на поле боя чудеса, и Сабодах доказывал это личным примером.

Через несколько минут связист доложил мне, что лейтенант Сабодах пал смертью храбрых в штыковой атаке.

Я встал… В молчании встали также все офицеры штаба.

— Похоронить с почестями, как героя. Объявить в приказе по дивизии о гибели храбреца. Славный сын Украины, он так мечтал снова увидеть свою родную Полтаву… Мы будем беспощадно мстить фашистским псам за жизнь нашего товарища по оружию.

Наша атака началась через час. Воины осиротевшего батальона первыми вступили в бой. Они сражались о подлинным бесстрашием.

А на следующую ночь, 17 декабря, наши разведывательные и диверсионные группы, пробравшиеся в тыл противника, нанесли ему серьезные потери. На станции Мармыжи они сожгли два больших дома, до отказа набитых фашистами, которые проводили там какое-то сборище. Здесь оказалось много немецких штабников, и лишь некоторым из них удалось спастись бегством.

Итак, действия диверсионных и разведывательных групп были началом наших активных действий в обороне. Мы выполняли установки, которые я получил на совещании в Военном совете армии. Вскоре гитлеровцы почувствовали, что опасность подкарауливает их на каждом шагу. На дорогах в морозной степи исчезали их патрули. Исчезали разведчики, связисты, саперы, — пылали машины с горючим и боеприпасами, взлетали в воздух дома, в которых оккупанты пытались пересидеть в тепле русскую зиму.

Немецкое командование было не на шутку встревожено потерями и тем психозом страха, который преследовал фашистов в бескрайних заснеженных русских просторах. В этом признавались пленные немцы. По ночам они опасались выходить в одиночку из домов. Но и в домах их все чаще настигали осколки гранат и автоматные очереди.

Как говорится, из капель образуются реки и моря.

Немецкое командование, конечно, видело, что его ежедневные, как будто незаметные, потери постепенно слагались на огромной протяженности фронта в четырехзначные и пятизначные числа.

По-своему низко и подло гитлеровцы решили «уравнивать счет». Они принялись уничтожат население прифронтовых сел и деревень. В листовках, которые они разбрасывали с самолетов, фашисты писали: «Русские, если вы будете наступать, то мы будем поступать так, как поступили с населенными пунктами Перевалочное и Мармыжи».

У неказистого, курносого и очень грязного фашиста, взятого в плен под Мармыжами, наши бойцы отобрали вместе с другими документами отпечатанное на машинке «наставление» и доставили мне. Вот его текст:

«У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобою старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишь себя навеки».

Извращенные садисты, грабители и убийцы старательно исполняли этот преступный наказ фашистской верхушки.

В Перевалочном и Мармыжах мы увидели чудовищные картины фашистских зверств. Они сожгли до основания все дома, сараи, колхозные постройки. Жителей этих сел — женщин, стариков, детей — расстреляли и трупы бросили в колодцы. На деревьях, которые оккупанты не успели срубить и сжечь, они повесили десятки советских патриотов. В этих селах не осталось буквально ни одного живого существа: гитлеровцы уничтожили и животных.

Глядя на следы злодеяний, каждый из нас невольно задавал себе вопрос: да люди ли эти двуногие, украшенные пауками свастики, крестами и черепами?

Фашисты пытались посеять в наших рядах смятение и страх. А посеяли гнев, неистовый и непримиримый.

После того как силы противника были основательно измотаны непрерывными действиями наших диверсионных и разведывательных групп, утром 22 декабря дивизия, взаимодействуя с 1-й и 2-й гвардейскими дивизиями, перешла в решительное наступление и во второй половине дня освободила в ожесточенных боях населенные пункты Перевалочное, Мармыжи, совхозы Росховец и Сухой Хутор.

Продолжая развивать наступление, 24 декабря мы вели бой за села Ивановка, Пожидаевка, Красная Поляна, а к исходу дня 27 декабря вышли в район сел Плаховка, Головиновка, Полевое, Петровка.

Гитлеровцы всполошились, — они не ожидали от наших войск такого наступательного порыва. Потеряв обжитые места, они сочли, что наиболее выгодным для их обороны может быть рубеж Крюково — Плаховка — Головиновка — Полевое — Семеновское. Этот рубеж они стали усиленно готовить в инженерном отношении и приспосабливать к длительной обороне в условиях зимы.

И снова та же картина зверских расправ с мирным населением. Сотни людей угнаны в Германию, сотни расстреляны…

Воины нашей дивизии дали священную клятву партии и Родине отомстить гитлеровским палачам за невинные жертвы. И они мужественно выполняли эту торжественную клятву.

Условия, в которых мы действовали в ту пору, были сложны. Открытое поле, стужа, снега… Группа истребителей, отобранная из молодых, физически развитых и наиболее отважных бойцов, коммунистов и комсомольцев, пробиралась в тыл врага, поминутно рискуя быть окруженной и уничтоженной. Противник вел за ними неусыпное наблюдение… Обмануть его было не так-то просто. Но наши солдаты и офицеры проникали в логово врага и наносили ему очень чувствительные удары.

В этих ночных рейдах особенно отличилась разведывательная группа младшего лейтенанта Подкопая. Предприняв ночную вылазку на станцию Мармыжи, она уничтожила многочисленный отряд немцев. Это была дерзкая операция, и противник долго не мог опомниться после ночного налета.

Хорошо была организована подготовка разведывательных, штурмовых и истребительных групп в полку, которым командовал майор Василий Соколов. Вместе со своим комиссаром, старшим политруком Олегом Кокушкиным, они искусно руководили деятельностью групп, и оккупанты не знали ни дня покоя.

Олег Кокушкин и сам не раз ходил в разведку, в дивизии его знали как человека высокой отваги.

Я мог бы назвать по памяти десятки фамилий солдат и офицеров, и за каждой этой фамилией — мужество, благородный риск, редкостная находчивость, неукротимая воля к победе.

Словно сейчас он предо мною — невысокий, хрупкий юноша с озорной улыбкой — Михаил Попов-Печер. Этот веселый паренек ухитрялся наклеивать наши листовки на двери домов, в которых обитали эсэсовцы, и даже подсовывать им листовки в карманы!

Гитлеровцы за ним охотились, преследовали, окружали, почти ловили… Почти. А Миша Попов-Печер оставался невредимым. Он снова появлялся в логове врага и добывал очень ценные сведения.

Такими же бесстрашными разведчиками были старший лейтенант Харитонов, политруки Шалыгин, Семенов, Плужников, Робустов, Лукьянов, Захода, Зубенко, Серегин…

Комсомолец Андрей Серегин хорошо знал немецкий язык и проявил себя как отличный наблюдатель. Какая выдержка нужна была этому пареньку, чтобы не раз пробираться в расположение врага, подслушивать разговоры гитлеровцев, переходить линию фронта, неся важные сведения, снова и снова, не дрогнув, идти на смертельный риск!

Люди совершали смелые дела, словно и не замечая, как это трудно давалось. Храбрец возвращался в свое подразделение, скромный, немногословный, и в поведении его не было ни малейшего признака рисовки или желания преувеличить исполненное дело. Война уже давно стала нашим привычным бытом, и риск, и опасность, и смерть были для наших воинов обычными понятиями.

Какие трудные дни и недели ни пришлось переживать на фронте — у нас были не только огорчения и тревоги, но и радости. Мы получали множество писем с заводов и фабрик, из институтов, колхозов, других воинских частей. Иногда казалось, что за делами дивизии с надеждой и гордостью следит вся Родина. Это понятно, ведь сводки Совинформбюро уже не раз отмечали боевые успехи наших соседей гвардейцев. Упоминали и о нас, А каждое имя, названное в сводке, становилось известным миллионам советских людей. Поэтому многие наши солдаты и офицеры получали письма от незнакомых, но искренних, верных друзей и подруг.

Каждое такое письмо для воинов было радостным, вдохновляющим событием. Нас словно бы согревало в лютую стужу первой военной зимы могучее и ласковое дыхание Родины.

К нам приезжали поэты, прозаики, драматурги, артисты, композиторы, музыканты, и где-нибудь в глухой деревеньке или просто в землянках, блиндажах у переднего края завязывалась дружеская беседа и звучали песни, скрипка, баян…

Воины всегда были рады этим гостям, но подразделяли их на две категории: одни бывали у нас лишь наездами и чувствовали себя вблизи переднего края, как говорится, не совсем свободно, а другие сроднились с армией и делили с бойцами все невзгоды фронта.

Мастера пламенного слова, писатели-фронтовики, были отличными политработниками, и воины высоко ценили их боевую деятельность.

Своими людьми были в дивизии скромный и смелый Борис Полевой, спокойный и решительный Саша Твардовский, неизменно бодрый и веселый Евгений Долматовский, бойкий песенник Яков Шведов, заправский служака Виктор Кондратенко, невысокий, подвижный и отчаянный Михаил Нидзе, задумчивый и собранный Григорий Скульский — хорошие ребята, настоящие фронтовики.

Встречи с писателями много давали солдату: он мог как бы со стороны взглянуть на свои повседневные дела и еще глубже осознать их значимость. Для советского воина литература — понятие высокое и дорогое, очерк, песня, рассказ и даже заметка в дивизионной, армейской или фронтовой газете — событие, памятное на всю жизнь. Счастлив и горд был боец, если его имя или имена друзей были отмечены печатным словом.

У меня сохранилась вырезка из газеты фронта об, одной из таких дружеских встреч:

«…Ждем минутку. Открываются двери. Изба быстро наполняется народом. Тесно. Полно и в смежной комнате, полно и в сенях. На груди у всех ордена.

Среди бойцов и командиров сотни награжденных, сотни представленных к правительственной награде. Каждый орден — это целая цепь героических подвигов. Каждый орден — это символ доблести. Ошеломляет, радует сознание, что их так много. Что каждый человек, стоящий перед нами, имеет за своими плечами замечательную, необыкновенную историю служения Родине. Улыбаются голубые глаза известного сегодня всей стране лейтенанта Кодолы. Рассказывает о своей борьбе с немцами смуглый казах Данкин. Герой Советского Союза Обухов держит в руке запал от гранаты. Все они неустрашимо действовали против врага лицом к лицу.

Красноармеец Зайко имеет на боевом счету свыше ста уничтоженных врагов. Командир Крюков еще под Халхин-Голом был награжден первым из орденов, которые украшают его грудь. Честно заслужили ордена Завалин и Подкопай. Но когда им приходится рассказывать историю своих подвигов, все волнуются. Нервно перебирают пальцами, которые безошибочно направляют в стан врага гранаты, спокойно нацеливали дуло противотанкового орудия, нажимали на спусковой рычаг пулемета.

И мы взволнованы. Нас захватывает, поглощает своим величием волна героизма. Простые слова простых людей — бессмертная эпопея любви к Родине. Кого избрать, о ком написать, когда перед нами их сотни!

Небольшого роста разведчик Попов-Печер неоднократно шнырял между немцами. Ходил к ним на квартиры, возил солому на их санях, приносил ценные сведения. Повар Андреев, который топчется у печки, вынес из-под неприятельского огня раненого полковника и успел вовремя сварить обед, накормить свое, подразделение. И сегодня ночью повар Андреев даст нам ужин, затем наденет белый халат и вместе с разведчиками отправится через заснеженное поле в деревню, где засели немцы.

Сколько томов надо исписать, чтобы рассказать о них всех, об их замечательном мужестве, об их исключительной скромности, об их чудесной, полной веры улыбке, являющейся залогом победы!»

Так писали В. Василевская и А. Корнейчук о встрече с бойцами и командирами нашей дивизии.

В эти дни мы получали много поздравительных телеграмм от родных и знакомых. Приходили патриотические письма от коллективов трудящихся. Вот письмо бойцам, командирам и политработникам дивизии от рабочих, служащих и инженерно-технических работников хлебозавода.

«Дорогие товарищи, бойцы, командиры и политработники нашей доблестной Красной Армии! Вам, героическим защитникам социалистической Родины, мы, рабочие, служащие и инженерно-технические работники хлебозавода № 1, шлем свой пламенный большевистский привет!

Дорогие товарищи, верные и бесстрашные сыны народа! Свыше пяти месяцев идет Отечественная война Советской страны с кровавыми ордами гитлеровских захватчиков. Враг хотел молниеносно разбить нас, но жестоко просчитался. Он не учел того, что за честь, свободу и счастье родной земли, как один человек, встанет наш многомиллионный народ. Этой монолитной стены фашизму не пробить никогда. Красная Армия, армия народа, сломит, сокрушит и раздавит врага.

Вместе со всеми трудящимися и мы отдаем свои силы на помощь фронту, изо дня в день выпекаем для вас вкусный хлеб. Мы стремимся работать лучше, все выше поднимаем производительность труда, ибо знаем, что каждая лишняя буханка выпеченного хлеба — это тоже удар по фашистам, поддержка вам, нашим отважным защитникам…

Мы знаем, что фронту нужен хлеб, что без регулярного, нормального обеспечения хлебом нельзя ни воевать, ни тем более победить врага. И поэтому мы мобилизуем все силы, все свое умение, чтобы образцово организовать выпечку хлеба.

Заверяем вас, дорогие товарищи, что если потребуется, то мы как один выступим плечом к плечу с вами с оружием в руках для уничтожения проклятых гитлеровских псов.

Мы обращаемся к вам, наши отважные красные воины. Ни один немецкий оккупант, вторгшийся в пределы Советской Родины, не должен уйти живым с пашей земли. Так бейте же их беспощадно! Громите кровавых фашистских зверей! Истребляйте их, кар бешеных собак! Не знайте ни страха, ни колебания в священной борьбе за жизнь нашего народа, за его будущее, за жизнь наших жен, матерей, отцов и детей!

Ни шагу назад! Идти вперед и только вперед! Выминать и выкуривать врага из занятых им населенных пунктов, неустанно истреблять его днем и ночью — вот по требуется от вас. Будьте достойными славных традиций Красной Армии, рабочего класса, нашей страны! Множьте эти героические традиции. Трудности будут преодолены, и победа будет за нами! Мы победим потому, что наше дело правое, что нами руководит великан, закаленная в боях с врагами партия Ленина.

Смело и бесстрашно вперед на разгром врага!»

Но поручению рабочих, служащих и инженерно-технических работником хлебозавода письмо подписали директор завода, секретарь парторганизации, председатель месткома и рабочие.

Политический отдел и комиссар дивизии, несмотря большую загруженность, непрерывно поддерживали письменную связь с родными отличившихся бойцов и командиров, с рабочими коллективами. Например, в письме коллективу рабочих одного завода, говорилось:

«Товарищи рабочие и работницы! Сегодня бойцы и командиры нашей части с гордостью чествуют героя Отечественной войны с германским фашизмом красноармейца Обухова Николая Феоктистовича в связи с награждением его орденом Ленина и присвоением звания Героя Советского Союза.

Товарищ Обухов, воспитанник рабочего коллектива вашего завода, является лучшим сыном нашего великого народа. Герой Отечественной войны с германскими оккупантами, он беспощадно громит фашистскую нечисть, уничтожает наглых оккупантов и их танки с бесстрашием и мужеством.

Товарищи рабочие и работницы! Мы надеемся, что, следуя примеру Героя Советского Союза тов. Обухова, вы будете крепить изо дня в день мощь нашего оружия, давать нашей армии больше винтовок, гранат, минометов, пушек, чтобы до конца уничтожить банду грабителей и убийц — германских фашистов…»

По поручению бойцов и командиров это письмо подписал начальник политотдела старший батальонный комиссар Назаренко.

В адрес нашей дивизии приходило много патриотических писем и из других воинских частей, соединений. В одном из таких писем зенитчики-артиллеристы писали, отмечая ратные подвиги наших бойцов и командиров:

«Слава красноармейцу Данкину, истребившему штыком и прикладом четырех фашистских солдат. Слава сержанту-комсомольцу Варежному, который пробрался в расположение противника, вывел из строя три вражеские машины и забросал связками гранат дом, где нашел свой бесславный конец взвод немецких вояк. Слава младшему лейтенанту Завгородному и его орудийному расчету, разбившему две бронемашины и одну автомашину с пехотой и уничтожившему прямой наводкой большое количество гитлеровцев!

Имена героев будут золотыми буквами вписаны в историю Отечественной войны, в историю нашей Родины. Их бессмертных подвигов вовек не забудут благодарные потомки».

В этом же письме боевые друзья сообщали нам о своих ратных подвигах в борьбе с фашистскими захватчиками: «В боях за переправу на реке С. мы четыре дня сдерживали натиск врага, дав возможность нашим войскам занять новый рубеж. Батарея отвлекла внимание 22 вражеских пикирующих бомбардировщиков, летевших со смертоносным грузом к передовым позициям.

В ходе неравного поединка с вражеской авиацией наша зенитная батарея сбила четырех стервятников. В бою пали смертью храбрых лейтенант Фридман, ефрейтор Сырцов и бойцы Дойнер, Матвеев, Титченко и Поздышев.

Мы поклялись отомстить за смерть товарищей и клятву сдержали: под городом О. в ноябре сбили еще два немецких самолета.

Мы дали слово: ни один вражеский самолет, поднявшийся в нашей зоне, не уйдет, будет сбит.

Народ и партия высоко оценили наши боевые дела. Двенадцать бойцов, командиров и политработников части товарища Баранова награждены орденами и медалями Союза ССР».

Эти письма в свободные от боя минуты политработники читали бойцам и командирам на коротких собраниях и митингах. Они воодушевляли нас на подвиги в борьбе с фашизмом, напоминали каждому, что против гитлеровской Германии поднялся весь советский народ.

День за днем проходили в напряженных боях. Зима выдалась холодная, в январе ударили сильные морозы. По по-прежнему днем и ночью, в пургу и мороз отважные воины крепко держали оборону.

В первой половине января 1942 года, когда дивизия занимала оборону в районе Старые Саввины — Головиновка — Михайловка, мне позвонил начальник медсанбата майор Пустовойтов.

— Сообщаю вам приятную новость, — сказал он, — Жизнь Михаила Косолапова сейчас вне опасности.

Я очень обрадовался.

— Где находится Косолапов?..

— Пока в медсанбате. Мы собираемся отправить его в глубокий тыл для дальнейшего лечения. Но он категорически отказывается оставлять дивизию.

— Как он себя чувствует?

— Потерял много крови; ему оказана необходимая медицинская помощь. Теперь он значительно окреп, чувствует себя хорошо.

— Я приеду навестить Косолапова. Вместе и решим, как с ним быть.

Вскоре я был в медсанбате; в белом халате вошел палату. Врач подвел меня к одной из коек. На ней лежал неподвижно, весь оплетенный марлевыми повязками, человек, в котором трудно было узнать Мишу.

— Восемнадцать пулевых ранений, — негромко сказал хирург. — Три — тяжелые, остальные — средние и легкие. Серьезных повреждений нет, однако ему придется долго лечиться.

Михаил спал. Дыхание было прерывистым и тяжелым. Мы решили не будить его.

— Человек исключительной силы воли, — тихо сказал хирург. — Перенес операции без единого стона. Но не хочет и слышать об эвакуации в тыл.

Оказалось, хирург знал подробности нашего приключения. Косолапов рассказывал ему, что очень волновался за меня и Шевченко. Он считал, что, поскольку самолеты противника застигли нас в открытом поле, оставался единственный выход — спрятаться под машиной. Во время первого налета истребителей он не был ранен. Поэтому остался под мотором и на второй залет. Машина получила 122 пулевые пробоины, и Косолапов уцелел каким-то чудом. Он был уверен, что моторная часть машины сохранила ему жизнь.

Я поблагодарил хирурга за помощь, оказанную Михаилу, и приказал отправить его в глубокий тыл.

— Надеюсь, после лечения он вернется в строй, в родную дивизию. Передайте, что я с радостью его встречу.

Однако на протяжении всей войны встретиться с Косолаповым мне не довелось.

А с нашей злополучной машиной я и Шевченко встретились под Щиграми, когда дивизия вела здесь оборонительные бои. Впрочем, пожалуй, неверно называть нашу бывалую «эмку» злополучной. После среднего ремонта она служила мне в течение всего 1942 года и побывала в серьезных переплетах во время нашего отхода от Харькова до Волги… Только после волжской битвы я и Шевченко расстались с «эмкой», расстались трогательно, как с испытанным другом, который не раз выручал нас из беды.

Быть может, мы и не бросили бы свою «старушку», но после разгрома гитлеровцев на Волге я получил трофей — новенький «оппель-адмирал», принадлежавший самому Паулюсу. Вот на него мы с адъютантом и пересели, отправив «старушку» в тыл.

…Итак, январские снежные заносы заставили нас перейти к обороне в районе Старые Саввины — Головиновка — Михайловна. Теперь нам понадобились лыжи. В первой половине января в наше распоряжение прибыл один лыжный батальон. Значит, мы получали возможность формировать лыжные диверсионные группы для заброски в тыл противника.

Впрочем, ближе познакомившись с нашими лыжниками, мы огорчились. Дело в том, что эти лыжники не умели… ходить на лыжах.

Батальон был сформирован в самом срочном порядке, и никто из этих штатских товарищей ранее не помышлял, что в годину суровых испытаний ему придется иметь дело с лыжами.

Не могу сказать, чтобы меня разочаровал личный состав батальона; нет, эти молодые советские патриоты горели ненавистью к врагу и рвались в бой. Однако было похоже, что они недопонимали одной простой истины: воюют не только отвагой — необходимо еще и умение.

Тут мне вспомнился наш довоенный Осоавиахим, ныне преобразованный в ДОСААФ. Какие большие дела совершила эта массовая организация! Именно благодаря ей многие тысячи молодых воинов, впервые прибывших на фронт, умели обращаться с оружием, окапываться, делать перебежки, прыгать с парашютом и даже подрывать танки врага. Благодаря ей были сохранены к боях тысячи молодых жизней.

Я обратился к генералу Подласу с просьбой, чтобы для нашей разведки, штурмовых групп и групп истребителей в дивизию прислали несколько сот пар лыж. Он ответил:

— Хорошо. Дело очень важное. Лыжи получите через пару дней.

Мы получили их даже раньше, и, имея временную передышку, все офицеры штаба, политотдела, командиры и политработники полковых батальонов, рот, взводов — все принялись осваивать лыжное дело, чтобы обучить ему весь личный состав дивизии.

Великое дело — спорт; молодые воины, которые еще недавно, в условиях мирной жизни, увлекались футболом, волейболом, бегом, плаванием, коньками, теперь легко, без особых усилий становились отличными лыжниками.

В числе пополнения, которое прибыло в дивизию, были и «старички». Они не могли спокойно усидеть в тылу, пришли на фронт добровольно. Рабочие, колхозники, партийные работники — все они становились отличными воинами и сражались до последнего дыхания.

Особенно запомнился мне и полюбился украинец Остап Стеценко — рослый, плечистый, с тяжелыми натруженными руками. В сорок семь лет он выглядел очень молодо и, казалось, был врожденным лыжником. За отличную спортивную форму в дивизии прозывали его «чемпионом». Он смущенно оправдывался:

— Какой же я чемпион, я — председатель колхоза. Правда, по урожаю гречихи мой колхоз в области считался первым. Значит, чемпион-гречкосей. А лыжи — это здоровье и сила, сама молодость к тебе возвращается.

Он стал командиром истребителей. Его немногочисленная группа несколько раз проникала в тыл противника, нанося гитлеровцам серьезные потери. Они прослышали об отважном разведчике Остапе Стеценко и потратили немало усилий, стремясь окружить его группу, схватить командира живым.

Но Стеценко оставался неуловимым. В течение короткого времени за линией фронта у него появилось много верных друзей. Он доставлял им сводки Совинформбюро, наши листовки и газеты. Мужественный разведчик вселял в сердца людей, измученных фашистской оккупацией, надежду и уверенность в скором освобождении. Они же, рискуя жизнью, не раз выручали его из беды.

После одного из рейдов Стеценко доставил письмо от славных народных мстителей — партизан. Нам было известно, что на территории, временно оккупированной врагом, действуют многочисленные отряды советских партизан и что количество этих отрядов с каждым днем возрастает. Однако мы не знали, что партизаны действуют так близко от нас, сразу же за боевыми порядками противника.

В письме говорилось:

«Дорогие воины из дивизии Родимцева!

Мы счастливы, что случайно встретились с группой ваших разведчиков. Пишем вам это письмо в степи, у дороги, при свете карманного фонарика. Здесь мы подкарауливаем отряд фашистских карателей. Быть может, через полчаса мы вступим с ними в бой.

Будьте уверены, товарищи по оружию, что ни один из нас не дрогнет в смертельной схватке с ненавистными палачами из гитлеровской бандитской своры.

Большая половина в нашем партизанском отряде — украинцы. Есть русские, белорусы. Все мы навеки соединены великой братской дружбой и единством цели — разгромить фашизм.

Родные братья наши, доблестные воины Красной Армии, армии-освободительницы! Вас ждет, считая часы и минуты, истерзанный фашистскими извергами украинский народ. Вас ждет, прекрасный древний Киев, ждут шахтеры Донбасса, металлурги Днепропетровска, ждут матери ваши, сестры и дети. Быстрее наступайте, беспощадно громите врага!

Вся Украина поднялась на борьбу с кровавыми фашистскими захватчикам, и перед вами, как и перед нами, нет иного выбора: победа или смерть.

Братья, мы верим в победу! Мы ждем вас, родные!»

В тот же день об этом письме узнал каждый солдат нашей дивизии.

Вечером, возвращаясь в свой штаб из батальона, я заметил на танке надпись. Выведенная крупными буквами на броне, она была видна издали: «Мать Украина! Сыновья твои возвращаются и победят!»

После кратковременного затишья на нашем участке фронта 16 января противник неожиданно перешел в наступление.

Как видно, немецкий штаб тщательно разработал план атаки, которая в случае успеха имела бы тяжелые для нас последствия.

Три группы вражеских танков с десантами автоматчиков двинулись на рубеж, занимаемый нашим 96-м стрелковым полком. Избегая снежных заносов в степи, танки шли вдоль дорожных направлений. Одна группа заходила во фланг 1-го батальона, другая — в расположении 2-го батальона, а третья, обойдя железную дорогу южнее села Головиновка, пыталась прорваться к нам в тыл.

На этом участке фронта возникла очень серьезная опасность. Решение нужно было принять немедленно.

Пришлось бросить в бой лыжные подразделения с задачей отсечь немецкую пехоту от танков и уничтожить ее. Мы были уверены, что лыжники, совершая стремительные броски, появляясь там, где противник их не ожидал, сумеют справиться с немецкой пехотой.

Бой продолжался более трех часов. Лыжные группы показали отличные примеры быстрого, умелого маневра. Гитлеровские солдаты не могли действовать в стороне от дороги: они проваливались по пояс в снег. Танки противника без пехоты оказались бессильными. Потеряв десятки убитыми и ранеными, все три группы вражеских танков откатились на исходный рубеж.

Было радостно наблюдать, как, одетые в белые маскировочные халаты, почти неразличимые на фоне снегов, лыжники проносились над сугробами, быстрые и легкие, словно тени, и там, где они внезапно появлялись — в тылу или на фланге пехотных подразделений противника, — снег покрывался трупами вражеских солдат.

Замысел противника был сорван, ему не удалось вклиниться в нашу оборону. Гитлеровцы потеряли здесь свыше роты своих солдат.

А 18 января мы получили от генерала Подласа боевое распоряжение: во взаимодействии с гвардейской дивизией генерала Руссиянова перейти в наступление в направлении Крюково — Русаково, разгромить противостоящего противника и выйти на восточную окраину города Щигры.

Для организации взаимодействия я выехал к генералу Руссиянову. Он встретил меня в крестьянской хате как приветливый хозяин, подал левую руку: правая была на перевязи. Прочитав в моем взгляде вопрос, ответил:

— Какая-то фашистская шельма зацепила.

Плотный, среднего роста, русый и широколобый, он был оживлен и подвижен.

Есть люди, волевой характер которых угадывается с первого взгляда. Именно таким был Иван Никитович: собранным, решительным, энергичным.

Из донесений разведки мы знали, что за передовой, в ближайшей деревне, гитлеровцы разместили недавно прибывшее пополнение. Население деревни они угнали на запад, а избы заселили своей солдатней.

Сама обстановка подсказывала нам план действий. Мы договорились одновременно сосредоточить огонь двух дивизионов «катюш» по этой деревне, затем развернуть наступление лыжными батальонами.

Стоило увидеть, как улепетывали гитлеровцы от огня «катюш»! В сброшенных за два часа до начала нашего наступления листовках они уверяли, что гвардейцы генерала Руссиянова и бойцы полковника Родимцева будут уничтожены в ближайшие сутки.

Наши лыжники, с ходу заняв крупные села Удерево и Крюково, двинулись к городу Щигры.

Командование немецкой 9-й танковой дивизии пыталось организовать контратаку. Из этой затеи ничего не получилось, а командир немецкой дивизии, как показал затем пленный, поспешно укатил в Курск.

Сражаясь плечом к плечу с гвардейцами генералов Руссиянова и Акименко, бойцы и командиры дивизии воочию убеждались в их высокой стойкости и героизме. В некоторых населенных пунктах велись бои за каждый дом, сарай, стог сена и другие укрытия.

Все попытки немцев выбить нас из этих населенных пунктов успеха не имели. 10-й моторизованный полк противника, усиленный танками и свежими ротами, численный состав которых был доведен до 180 человек, разбился о нашу, наскоро организованную оборону. Но мы не собирались долго обороняться: развивая наступление, наши части вышли на восточную окраину Щигров.

В разгар этих боев к нам в штаб дивизии прибыл бригадный комиссар Грушецкий. Я знал его как человека далекого от сомнений и уныния, но теперь он показался мне особенно радостным. Неторопливо и торжественно он пожал каждому присутствовавшему руку, потом расстегнул полушубок и достал из нагрудного кармана какую-то аккуратно сложенную бумагу.

— Внимание, товарищи… Только что получен из Кремля приказ. Я зачитаю его вам.

Все офицеры и солдаты встали по стойке «смирно». Голос бригадного комиссара звучал взволнованно.

«19 января 1942 года. Москва, — читал он. — В многочисленных боях за нашу Советскую Родину против немецких захватчиков 87-я стрелковая дивизия показала образцы мужества, отваги, дисциплины и организованности. Ведя непрерывные бои с немецкими захватчиками. 87-я стрелковая дивизия наносила огромные потери фашистским войскам и своими сокрушительными ударами уничтожала живую силу и технику противника, беспощадно громила врага.

За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать 87-ю стрелковую дивизию в 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

Дивизии вручить гвардейское знамя.

Всему начальствующему (высшему, старшему, среднему и младшему) составу дивизии установить полуторный, а бойцам двойной оклад содержания.

Приказ, передать по телеграфу».

Бригадный комиссар, обернулся ко мне.

— Командиром 13-й гвардейской стрелковой дивизии назначены вы, Александр Ильич…

Сердце мое радостно забилось.

— Служу Советскому Союзу…

Я заметил: в мгновенном порыве офицеры штаба, люди суровые, далекие от проявления нежностей, обнялись.

В течение каких-то минут эта весть облетела весь личный состав дивизии, донеслась до передовых подразделений, продолжавших вести бой на окраине города Щигры, — грянула залпом наших батарей, поднялась грозным валом еще одной атаки…

В часы затишья в подразделениях проходили летучие митинги. С этим словом «митинг» связано представление о возбужденной, радостной или гневной толпе, бурлящей вокруг расцвеченной плакатами и флагами трибуны… Нет, митинги в дивизии, ведущей бой, выглядели иначе. Вот, укрываясь от огня противника за развалинами, дома, сосредоточилась группа солдат… Политрук зачитывает им приказ… Лица бойцов светлеют от радости, руки еще крепче сжимают оружие. Нет времени на пространные речи, но каждое ответное солдатское слово звучит как металл.

Я словно и сейчас слышу краткое выступление разведчика старшего сержанта Геннадия Попова. Весь запорошенный снегом, с бровями, покрытыми ледяной коркой, он говорит:

— Гвардейцы! В этом имени звенит холодной сталью русское бесстрашие, доблесть советских людей, сила нашего оружия… Пусть каждый воин нашей гвардейской дивизии отныне считает своим долгом совершить подвиг…

На долю самого Попова уже в следующую ночь выпало очень ответственное задание: пробраться в село, где был расположен штаб немецкого полка и поджечь несколько домов вокруг штаба.

Из донесения разведки мы знали, что в этом селе гитлеровцы учинили свирепую расправу над мирными жителями: часть расстреляли, часть угнали в свой тыл… В селе находились только немцы.

Видимости в эти январские ночи не было никакой, над степью стояла сплошная белесая мгла, и для наших артиллеристов было бы неоценимой помощью, если бы разведчики осветили лагерь противника.

Для выполнения задания Геннадий Попов отобрал трех солдат, с которыми бывал в разведке. Обходя обрывистые, занесенные снегом овраги, разведчики долго кружили по бездорожью, не видя перед собой, что называется, ни зги. Морозная ночь была настолько мглиста и темна, что только по дыханию да мягкому шороху лыж трое угадывали направление, избираемое командиром.

Но вот Попов остановился. По его расчетам, они уже должны бы достигнуть окраины села. Долго прислушивались… Степь молчала. Неужели сбились с дороги? Снова идут разведчики… Срываются, скатываются, в овраг. С большим трудом взбираются по крутому склону. При всей их физической закалке силы все-таки сдают, а ведь впереди — главная часть задачи.

Останавливаются отдышаться. Разговаривать, даже шепотом, не положено. Кто знает, быть может, здесь, и трех шагах, зарылся в снег и тоже прислушивается к ночи вражеский дозор? Свой штаб полка немцы, как всегда, охраняют очень тщательно, а это не обычный моторизованный полк — в 9-й дивизии противника он считается наилучшим.

Неожиданно в тишине ночи Геннадий различает приглушенный гул автомобильного мотора. Этот гул то нарастает резким, прерывистым рокотом, то слабеет. Ясно. Где-то совсем близко отсюда немцы разогревают застывший мотор машины. Значит, село близко, и теперь нужна особая осторожность.

Задами дворов, приусадебными огородами разведчики крадутся к хатам. Прямо перед ними резко вспыхивает свет автомобильной фары. В этой вспышке света они успевают различить контуры длинного ряда грузовика, танка, будки рации…

Бойцы приближаются к домикам… Крыши соломенные, низкие, до края легко достать рукой… Один из разведчиков прильнул к окошку. Он отчетливо слышит немецкую речь. Разведчики помнят: сейчас дорога каждая секунда. В руках у Геннадия бутылка с керосином. На морозном воздухе запах керосина особенно резок… Вспыхивает огонек зажигалки, и под краем соломенной крыши хищно ползет и вихрится огонь.

Второй домик… Третий… Пятый… Задание выполнено! Теперь — отход. Старший сержант подает команду:

— Гранаты к бою!

Фашисты уже заметили пламя пожара и ударили тревогу. В центре села, где находится малый отряд разведчиков, становится светло как днем. Какой-то здоровенный фашист-офицер истошно вопит по-немецки:

— Взять русских живыми!

Его срезает очередь автомата. Рвутся гранаты, и несколько фашистов корчатся на снегу.

Лыжи… Они несут четырех разведчиков над измятыми сугробами, над колеей дороги, над занесенными снегом рытвинами и ухабами, словно крылья. Очереди четырех автоматов гремят по окнам, расплескивая стекло, по распахнувшимся дверям, по темнеющим во дворах машинам.

Но немцам уже не до преследования смельчаков. Грохочут залпы нашей артиллерии, сметая фашистский штаб, его рации, автомобили, кухни — все, с чем они сюда пришли.

Четыре смельчака невредимыми возвращаются в полк, и Геннадий Попов докладывает:

— Гвардейцы выполнили задание…

Третьего февраля командующий армией приказал дивизии перейти к обороне на рубеже Новые Саввины — Безобразово — Петровка — Черемисиново — Красная Поляна.

Незабываемым останется для меня морозный полдень 9 февраля, когда при звуках оркестра, над замершим строем бойцов и командиров дивизии широкой золотисто-алой волной всплеснулось врученное нам гвардейское знамя.

Я смотрел на четкие шеренги воинов, выстроившихся в полной боевой готовности. Здесь были представители всех подразделений дивизии, бойцы, младшие, средние и старшие командиры. Я знал каждого из них, людей стальной закалки, коммунистов и беспартийных большевиков, навеки сродненных великой борьбой за свободу и независимость нашей матери Родины. Вот боевые командиры: Соколов, Шафаренко, Трофимов, Клягин; славные комиссары: Кокушкин, Данилов, Куницын; молодцы-артиллеристы: Дмитриев, Клебановский, Бондарев, Лагода, Новиков, Иванов, Аверченко; отважные разведчики: Обухов, Сапунов, Канев, Попов; офицеры штаба: Андриец, Потапов, Бакай, Костюрин, Шапошников, Евдокимов, Артеменко… Радостно блестят карие глаза Федора Филипповича Чернышева, неустанного и пламенного комиссара дивизии, внешне спокоен и невозмутим начальник штаба Владимир Александрович Борисов, но брови его вздрагивают от волнения, и словно бы отблески света играют на лице.

Сколько пережито вместе, дорогие друзья! Какие сражения ждут еще нас на дальних дорогах войны?.. Я знал, все они думали об этом, и каждый был уверен в победе.

Я доложил члену Военного совета, что представители от частей и подразделений 13-й гвардейской стрелковой дивизии построены для приема гвардейского знамени.

Грушецкий поздоровался с нами и подошел к знамени.

Бережно и нежно, словно боясь уронить на землю эту бесценную реликвию, знаменщик передал ему знамя. Грушецкий взял древко и развернул грамоту Президиума Верховного Совета СССР.

— Как символ воинской чести, доблести и славы, — громко, раздельно читал он, — как напоминание каждому из бойцов и командиров части об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать, от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни…

Самая значительная и радостная минута в моей жизни…

Древко гвардейского знамени в моей руке. Слышен мягкий и льющийся шорох шелка. Я опустился на колено и поцеловал край холодноватого полотнища.

Необычной, совершенно нерушимой показалась мне тишина.

— Это боевое знамя, — сказал я, — завоевано кровью наших воинов. Оно зовет нас на новые подвиги во славу Родины. Под этим знаменем мы пойдем только вперед, на запад, и разгромим ненавистный всему трудовому человечеству фашизм!..

Грянуло дружное «ура!», и мне показалось, что еще ярче, огнистей засияли золотые буквы на алом полотнище: «13-я гвардейская стрелковая дивизия».

Острый морозный воздух звенел от труб оркестра. Крылатое знамя торжественно плыло вдоль строя от левого фланга к правому. Снова могуче прокатилось «ура!», и, словно подхваченное вихрем, знамя забушевало над строем.

Огромное воодушевление в частях и подразделениях дивизии уже через несколько часов выразилось конкретными боевыми делами.

Ночью группа разведчиков Петра Мудряка доставила трех «языков». Воин-казах Есентай Данкин уничтожил гранатами пулеметный расчет противника. Артиллеристы батареи Клебановского разбили четыре машины врага, доставлявшие к переднему краю боеприпасы… В перелеске младший лейтенант Явицкий лицом к лицу столкнулся с немецким офицером-разведчиком. Вскинув автомат, гитлеровец предложил:

— Русс, сдавайся…

Выстрелом из нагана Явицкий сразил офицера и принес его документы и автомат.

Мы считали, что в эти дни на нашем участке фронта наступило затишье. Однако это затишье было условным: мы непрерывно прощупывали силы врага, беспокоили его и уничтожали при каждом удобном случае, засылали в его тыл разведчиков; на дорогах за городом Щигры немцы растеряли немало своих солдат и офицеров.

В конце января во фронтовой газете «Красная Армия» генерал Подлас выступил со статьей «Тринадцатая гвардейская». Я знал генерала Подласа как человека сдержанного в оценках наших общих успехов. Зачастую мне казалось, что он был недоволен и ждал от нашей дивизии значительно большего. Так думал не только я, но и многие наши офицеры. Тём более неожиданным и радостным было появление этой статьи, что командующий армией впервые давал действиям дивизии гласную оценку.

Он писал:

«В последних числах ноября мы видели героическую дивизию под Тимом. В течение недели бойцы самоотверженно сражались против 9-й танковой дивизии и 16-й мотодивизии противника. Не помогли фашистам ни танки, ни бронемашины, ни огромное количество минометов, автоматов и другого вооружения. Под ударами героев немцы потеряли за этот период убитыми и ранеными до 3000 солдат и офицеров. Было разбито 50 немецких автомашин и 20 повозок, подбито 15 танков, 13 бронемашин, 11 орудий.

Кроме того, был разгромлен штаб 134-го разведывательного батальона 16-й мотодивизии. В результате действий бойцов и командиров Родимцева немцам не удалось добиться на этом участке фронта каких-либо тактических, или оперативных успехов.

В первых числах декабря дивизия ведет упорные бои на этом же участке, парализуя возобновившиеся попытки новых сил врага продвинуться на восток. Несокрушимой стойкостью, высоким боевым мастерством дивизия преграждает немцам путь на восток. Наткнувшись на крепкий барьер, немцы понесли большие потери и снова откатились на исходные рубежи. В этих боях бойцы истребили до 400 фашистов, захватили 6 грузовых и 2 легковых автомашины, 25 автоматов, орудие, сотни гранат и снарядов, тысячи патронов, мотоциклы.

Первая половина января нового года явилась еще одним доказательством высокой боевой мощи дивизии полковника Родимцева. Каждый день, каждую ночь, в пургу и мороз отважные воины изматывают, истребляют, преследуют, изгоняют с советской земли немецких захватчиков.

Таков боевой путь героической дивизии, покрывшей себя в жестоких боях с врагом чудесной славой.

В боях родились и возмужали сотни героев. Если говорить о героях части Родимцева, то необходимо упомянуть почти каждого бойца и командира. О многих из них, достойных сынах Родины, гремит слава по всей стране».

Такой высокой похвалы от генерала Подласа мы, конечно, не ожидали. Едва я просмотрел газету, связной доложил, что меня вызывает к телефону-командующий… Я взял трубку. Подлас поздоровался, спросил:

— Статью читали?

— Да, товарищ командующий… Благодарю.

Он помолчал, потом спросил:

— Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность налагает эта статья на вас… и на меня?

— Я обещаю, товарищ командующий…

— Понятно, вы должны обещать. Но помните: спрашивать буду втрое строже.

— Что ж, учтем, и это: спрашиваться будет втрое строже.

В период отхода, как и наступления, дивизия занимала оборону поспешно, на первом попавшемся рубеже. А здесь, восточнее города Щигры, нам по всем данным предстояло находиться в обороне Длительное время. Сама обстановка зимних условий заставляла совершенствовать оборону.

Мы принялись тактически грамотно расстанавливать огневые средства, дооборудовать огневые позиции, отдельные окопы, ячейки и траншеи, маскировали их, улучшали секторы обстрела, проверяли оружие.

Много потрудились и наши политработники, воспитывая у воинов мужество и упорство в оборонительном бою, стремление во что бы то ни стало уничтожить врага.

В конце февраля мне довелось пережить немало огорчений. Первое: был отозван комиссар дивизии Федор Филиппович Чернышев. Мы так сроднились с ним за одиннадцать месяцев походов и боев, что понимали друг друга с полуслова.

Но ничего не поделаешь: мы — люди военные, и приказ вышестоящего начальства для нас — закон.

С Федором Чернышевым я встретился позже, в боях у Волги. Он был комиссаром 39-й гвардейской стрелковой дивизии, которая сражалась рядом с нашей. Иногда по вечерам мы приходили в гости друг к другу, и подолгу текли в траншее или в блиндаже наши воспоминания о трудных военных дорогах 1941 года, о славных товарищах и друзьях…

Через несколько дней после того, как я простился с Чернышевым, из дивизии были отозваны командиры полков майор Василий Соколов и полковник Павел Шафоренко.

Пока мы стояли в обороне, личный состав дивизии обновился более чем наполовину. В прибывшем пополнении были люди всех возрастов, и многие из них никогда не держали в руках оружия.

Трудное это было время! Молодые офицеры, только недавно получившие офицерское звание, в военных делах не особенно разбирались, заниматься их обучением мы почти не имели возможности, так как постоянно, с часа на час ждали атаки противника.

А начальство сверху понукало: что ж вы, мол, дорогие, сидите там безмятежно в обороне и за целый месяц не сумели ни одного дохлого фашиста притащить? В штабе армии крайне недовольны вашей медлительностью. Любой ценой достаньте «языка»!

Оправдываться было бесполезно: когда фронт стабилизировался и стороны перешли к обороне, захватить пленного оказалось делом непростым. Все наши тактические приемы, хотя эти действия и осуществлялись мелкими группами, немцы знали так же хорошо, как и мы знали их приемы. Любая тропинка, все вероятные пути подхода к переднему краю обороны, ведущие от противника к нам и от нас к противнику, постоянно находились под неусыпным наблюдением. Захват «языка» и нам, и немцам обходился слишком дорого, а мы старались избегать напрасных потерь.

Наши разведчики-наблюдатели иногда целыми неделями следили за действиями немецких солдат, прежде чем складывался план захвата «языка».

В эти напряженные дни взаимного выслеживания начальник разведки дивизии капитан Владимир Бакай доложил мне, что представляется возможность привести пленного.

— Ну-ка, расскажите, где вы сможете его поймать?

Смуглый, черноглазый Бакай улыбнулся:

— Немец будет, что называется, научный! Наши разведчики уже более недели изучают действия фрицев и установили в этих действиях определенный распорядок. Каждый день в одно и то же время трое немцев развозят на подводе горячую пищу. Часть дороги, по которой они следуют, проходит по оврагу, вблизи населенного пункта Плаховка… Я подготовил группу разведчиков в составе девяти человек. Возглавит ее мой помощник старший лейтенант Василий Некипелов… Все десять разведчиков парни бывалые: трое — коммунисты, остальные — комсомольцы.

План капитана Бакая показался мне соблазнительным, но все же я спросил:

— Вы уверены, что предусмотрели каждую мелочь?

Он ответил без тени сомнения:

— Так точно. Завтра будет «язык».

— Ну, если вы так уверены, действуйте. Желаю удачи!

Для контроля я приказал Борисову, чтобы он лично проверил, как подготовлены и экипированы люди к предстоящему рейду в тыл врага.

Поздно ночью мне доложили, что возглавляемая старшим лейтенантом Некипеловым разведка отправилась на выполнение задания.

Долго не спали мы с Борисовым в эту ночь. Если бы рейд разведчиков увенчался успехом! Шутка ли, за три недели, потеряв пятнадцать наших лучших разведчиков, мы не взяли ни одного живого фрица! Правда, противнику тоже подобная операция не удавалась, хотя он много раз пытался подкрасться и захватить одного-двух наших солдат. Огонь автоматов быстро сбивал пыл с вражеских лазутчиков, да и сами они редко уползали восвояси живыми.

Утром капитан Бакай доложил мне по телефону, что пленного привели, однако толку от него мало: немец ничего не говорит.

— Вы шутите, капитан, и шутите неуместно…

Голос его дрогнул:

— Товарищ полковник… просто не повезло. В группе Некипелова было условлено, что, как только фрицы станут спускаться на своей лошаденке в овраг, один из разведчиков метнет гранату с таким расчетом, чтобы она взорвалась метрах в пяти-шести перед лошадью. Лошадь, конечно, шарахнулась бы в сторону и вытряхнула пассажиров из саней. Тут вся группа должна была наброситься на фашистов и захватить их живьем. Однако сложилось все по-другому. Когда разведчик, привстав на левую руку, бросил гранату, рукав маскировочного халата опустился ниже ладони его руки. Граната осталась в рукаве халата и взорвалась. Разведчик был смертельно ранен… Тогда Некипелов дал автоматную очередь по фашистам — двух смертельно ранил, а третьего легко. Этот третий фашист сильно сопротивлялся и кричал. Разведчики заткнули ему рот варежкой и, наверное, повредили голосовые связки.

Я положил трубку. Все же как не везло! Впрочем, возможно, что пленный утратил дар речи от испуга? Такое с гитлеровцами не раз случалось, особенно если они были виновны в расправах над мирными жителями и страшились возмездия. Так или иначе, но и этого «мычащего фрица» нужно было немедленно отправить в штаб армии.

Вскоре вместо Чернышева комиссаром нашей дивизии был назначен полковой комиссар Сергей Николаевич Зубков. Участник боев на озере Хасан, где за отвагу он был награжден орденом Красного Знамени, Зубков понравился мне с первого взгляда. Оказалось, что он имел большой опыт работы в войсках, отлично знал военную педагогику и умел проводить ее в жизнь не только среди бойцов, но и среди офицеров, благодаря чему быстро завоевывал авторитет.

Как человек он показался мне простым, отзывчивым и открытым, и вскоре я убедился, что комиссар действительно был таким. Не теряя лишнего часа, он энергично включился в работу: приступил к изучению офицерских кадров; детально ознакомился с историей боевых действий каждого нашего полка; беседовал с младшими офицерами и бойцами; старался побывать на всех собраниях, узнать, о чем говорят люди, чем живут, чтобы улучшить боевую деятельность дивизии.

Тщательно занимался он бытовыми нуждами воинов, интересовался их перепиской с родными и знакомыми, глубоко вникал в существо военной подготовки личного состава подразделений и частей и организацию системы обороны.

В те дни к нам прибыл коллектив артистов Центрального Дома культуры железнодорожников под руководством композитора Дмитрия Яковлевича Покрасса.

Не знаю, о чем увлеченно и долго говорил с композитором наш комиссар, но когда в героической балладе прозвучали имена наших славных разведчиков Обухова, Кокушкина, Некипелова, — радостное удивление воинов было столь велико, что своды здания, в котором проходил концерт, казалось, вот-вот обрушатся от гула и грома оваций.

Великое дело — песня! Раздольная, полная силы и удали — русская; задумчивая или насмешливая и озорная — украинская; нежная и призывная — белорусская; то печальная, то лихая — грузинская… Словно живительная волна смывает она, песня, груз усталости с сердца солдата, и, смотришь, как будто моложе выглядит солдат, во взгляде его светится гордое сознание того, что и его дела достойны песни и памяти народа.

В середине марта из штаба 40-й армии был получен приказ: распоряжением командующего Юго-Западным фронтом дивизия переходила в подчинение командующему 38-й армией. Станция погрузки — Мармыжи; станция выгрузки — Великий Бурлук. Нас перебрасывали на харьковское направление.

Давно уже пользовались мы железнодорожным транспортом, чаще тряслись по ухабистым дорогам на машинах, повозках или шагали пешком. Случалось, приходилось и ползти.

А теперь — вагоны. Самые настоящие железнодорожные вагоны! И что за прелесть — теплушка! Чисто, уютно, светло. Есть койки, и можно прилечь. В железной печурке розово светится жар. Его не погасит дождь и не задует ветер. Просто невероятно, что нет сквозняков. Так, пожалуй, избалуешься за дорогу.

А дорога у нас, по времени, дальняя. Восемь-девять суток в пути. Возможно, и все двенадцать. Это при условии, что все будет обстоять благополучно.

Признаться, я мало верил в благополучный путь. Для переброски дивизии требовалось пятнадцать эшелонов. Было более чем сомнительно, чтобы авиация противника не заметила эти пятнадцать поездов. Однако нам ли опасаться авиации противника? Это не первое бомбовое крещение. Теперь мы близко познакомились и с «юнкерсами» и с «фокке-вульфами». Опыт многому учит, а военный опыт — особенно. У нас давно уже исчезла робость и перед одиночными, и перед массированными налетами врага. Мы научились отбиваться, и немецкие летчики хорошо знали, какая это неприятная штука — групповой огонь.

В дороге, однако, необходима большая осмотрительность. На совещании командиров и комиссаров полков было решено комплектовать эшелоны с таким расчетом, чтобы при необходимости начальник эшелона мог развернуть подразделения в боевой порядок и сражаться самостоятельно до подхода следующего поезда.

С первым маршрутом я приказал отправить лыжные батальоны. Правда, они не входили в состав дивизий, но были обучены у нас, прославились в боях и по праву считали себя гвардейцами.

Возможно, думал я, новый командующий 40-й армией генерал Парсегов выразит недовольство в связи с отъездом лыжников? Но ведь он получает большие свежие пополнения и с наступлением весны лыжники не очень-то ему понадобятся.

С частью офицеров штаба я выехал восьмым эшелоном. Как и следовало ожидать, вражеская авиация неоднократно пыталась пересечь нам путь, разрушить мосты, обстреливать и бомбить эшелоны.

Из-за этих неприятностей выгрузку трех маршрутов пришлось произвести на других станциях, откуда люди со своей материальной частью немедленно уходили в отведенные для них районы сосредоточения.

Наш восьмой эшелон проследовал в основном благополучно. Были, конечно, и неприятности, однако в военное время без них не обойтись. После обстрела из пулеметов и бомбежки у нас загорелся вагон с боеприпасами, но пожар мы быстро потушили.

Штаб армии располагался на окраине села Шевченково, и, когда я прибыл сюда, комиссар Зубков доложил мне, что все три полка вместе с артиллерийским и лыжными батальонами — по сути, вся боевая часть дивизии, уже закончили выгрузку.

— Отлично, Сергей Николаевич!.. Ну, какие еще новости?..

Он немного замялся:

— Почти никаких…

— А все же?

— Я виделся с новым командующим 40-й армией генералом Парсеговым.

— Он передал привет?

— Нет, он жалел, что вы уехали. Очень хотелось ему вас «расчехвостить» за самовольный увоз двух лыжных батальонов. Даже хотел оставить у себя наш 34-й гвардейский полк, который только приступал к погрузке. Долго кричал и под конец заявил: «Ничего. Где-нибудь он мне попадется, этот роди́мец Родимцев! Я покажу ему, как увозить чужие батальоны…»

(Замечу в порядке дополнения: ни во время войны, ни в послевоенное время я так и не встретил Михаила Артемьевича Парсегова. Думаю, что если бы мы встретились, оба вспомнили бы добрым словом эти лыжные батальоны, ибо они были достойны нашего гвардейского знамени, под которым сражались с беззаветной отвагой).

К исходу марта дивизия полностью была переброшена в район сосредоточения, восточнее Старого Салтова.

Я поторопился прибыть в штаб 38-й армии, которой командовал генерал-майор артиллерии Москаленко Кирилл Семенович (ныне Маршал Советского Союза), а начальником штаба был полковник Иванов Семен Павлович (ныне генерал-полковник), и доложил им о боевом и численном составе дивизии.

Крестьянский домик, в котором располагался штаб, временами вздрагивал и поскрипывал всеми своими скрепами от гула снарядных разрывов. Немцы вели интенсивный артиллерийский огонь по глубине нашей обороны. Но в штабе я с первого взгляда уловил размеренный распорядок большого, напряженного труда.

Генерал Москаленко, невысокий, сухощавый, коротко и резко отдавал распоряжения по телефону. В облике его было что-то суворовское — так же резок, самоуверен, спокоен, остроглаз.

— Знаю вас, Родимцев, — сказал он, вставая и протягивая мне руку. — Воевать вам доводилось в трудной обстановке… по могу утешить: здесь будет еще труднее.

— Я к этому готов, товарищ командующий…

— Отлично… — он кивнул полковнику Иванову. — Ознакомьте Александра Ильича с обстановкой на фронте армии. — И снова в упор, испытующим взглядом посмотрел на меня. — Никакой передышки не будет. Ваши войска, надеюсь, отдохнули в пути? А теперь немедленно в бой.

— Есть немедленно в бой, товарищ командующий.

Он улыбнулся и коротко, крепко пожал мне руку.

Полковник Иванов, рослый, плечистый блондин, размашисто прошагал в соседнюю комнату, грузно опустился на стул, указал на карту.

— Дела, Александр Ильич, довольно сложны. Видите, как прет нечистая сила?! Когда мы контратакуем, он цепляется за населенные пункты, в основном танковыми и моторизованными войсками. Его авиация с каждым днем усиливает налеты на наши боевые порядки, и мы несем большие потери в личном составе. В наших 227-й и 226-й стрелковых дивизиях сейчас насчитывается, включая тылы, не более 3 тысяч человек в каждой. А 3-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Крюченкина имеет только… номер. У него меньше конников, чем у вас в эскадроне. Не исключена возможность, что ваш эскадрон придется отдать генералу Крюченкину…

Как-то непроизвольно я схватил его за руку:

— Нет, Семен Павлович, не делайте этого! Ведь кавалерийский эскадрон — это наши глаза и уши! Вы очень обидите нас, да, с первого дня обидите, если заберете конников.

Полковник задумался:

— Хорошо. Повременим…

Утром 26 марта все полки дивизии были втянуты в бой с противником. 34-й гвардейский полк Трофимова оборонял западную окраину Старого Салтова; 39-й гвардейский полк — южную половину этого населенного пункта; 42-й гвардейский полк — село Молодова; 32-й гвардейский артиллерийский полк находился восточнее Старого Салтова в готовности к открытию огня.

Утром 28 марта после артиллерийского налета дивизия перешла в решительное наступление с Задачей овладеть высотой 183,3, чтобы в дальнейшем перерезать дорогу у населенного пункта Перемога. Высота 183,3… Бойцы неспроста назвали ее проклятой. Здесь действовала 3-я танковая дивизия противника, и соотношение сил было явно в пользу немцев.

Если на курском направлении, в районе Щигров, танковые части противника в это время года были скованы глубоким снежным покровом, то здесь, под Харьковом, снег уже растаял, и морозный, твердый грунт позволял танковым частям немцев маневрировать вне дорог.

В течение дня гитлеровцы не раз переходили в контратаки, и только благодаря нашей крепкой противотанковой обороне им не удавалось вклиниться в наши боевые порядки. Теряя танки и десятки солдат, немцы откатывались на исходные рубежи.

Однако и наши атаки, несмотря на хорошую артиллерийскую подготовку, успеха не имели. Я спрашивал себя: почему? Быть может, потому, что этот рубеж был тщательно подготовлен противником в инженерном отношении? Нет, этого нельзя было сказать. А вывод напрашивался сам собой: наши командиры всех степеней еще не ознакомились с этими местами. Они не ориентировались свободно среди лесов, оврагов, перелесков и, случалось, сбивались с пути. По этой же причине артиллеристы не могли вести прицельного огня, и многие цели ими не были подавлены. В результате мы несли ненужные потери. Наши воины дрались отважно и наносили врагу большой урон, но проклятая высота оставалась в руках противника.

И вдруг — новость. Сногсшибательная новость! То, чего не смог сделать гвардейский полк Трофимова, сделали кавалеристы Крюченкина. Из штаба армии мне позвонил полковник Иванов. В голосе его я расслышал недовольные нотки:

— Почему вы до сих пор не сменили крюченкинцев на высоте 183,3, которую они взяли два дня назад?

— Признаться, я не знал, что высота взята.

— Немедленно смените. Они ждут и отбивают атаки противника.

Я не успел позвонить Борисову: усталый и запыленный, он вошел в блиндаж.

— Товарищ полковник… Сегодня более половины дня я руководил боем по захвату «проклятой высоты»… В то же время я определял тактическую значимость ее для нас. Ну, предположим, возьмем мы ее. Это будет означать, что мы улучшим наблюдение, самое большее, на полтора километра. Там снова высота, и за нее тоже придется вести кровопролитный бой, а потом снова. Мне думается, зря мы теряем людей, бессмысленно растрачиваем силы.

Я удивился этим доводам:

— А знаете ли вы, товарищ Борисов, что высота 183,3 взята? Мне только что позвонили из штаба армии. Высота взята кавалеристами Крюченкина… Они и сейчас отбивают атаки!

Борисов махнул рукой, грустно усмехнулся:

— Наверное, вы шутите, товарищ полковник? На этой высоте — ни души. На восточной опушке леса, южнее Байрак, я встретил командира кавалерийского полка. Он сообщил, что два дня назад один его взвод, в составе пяти сабель, вскочил на эту высоту в конном строю. Обратно вернулись двое… «Дело понятное, — говорит командир кавалерийского полка, — кто-то из штабистов успел донести командиру дивизии, тот — командиру корпуса, ну, а тот командующему…»

Я сразу же позвонил генералу Крюченкину:

— В отношении высоты 183,3 предлагаю вам, товарищ генерал, поехать вместе со мной и разобраться на месте.

Голос его звучал устало:

— Нет, я не поеду. И вам не советую ехать. Проклятая высота как была, так и остается в руках противника. А что касается донесения в штаб армии — просто произошла ошибка.

— Но ведь вы ввели командующего в заблуждение?

Он вздохнул:

— Что же поделаешь? Кто не воюет, тот не ошибается.

Невольно припомнился Тим и то нелепое положение, в каком я оказался, когда без моего ведома в штаб армии было сообщено о взятии города. Сколько услышал я упреков и… поздравлений, которые были еще тяжелее упреков. Как видно, в штабе генерала Крюченкина произошла аналогичная история. Но приказ есть приказ, и проклятую высоту все же придется взять.

В моем дневнике за апрельские дни 1942 года есть запись: «За эту несчастную высоту 183,3, пусть она будет трижды проклята, за точку, которая дает — лишь небольшое тактическое наблюдение, 34-й гвардейский стрелковый полк потерял более половины своего личного состава…»

Я листаю страницы дневника, и передо мною встают картины той многодневной битвы, в которой наши воины героически сражались за каждый метр родной земли.

Запомнился мне рослый политрук стрелковой роты Семен Серых, поднявший еще в одну атаку горстку солдат на эту высоту.

Боевые дела и судьба Семена Прокофьевича Серых достойны того, чтобы о нем рассказать подробней.

Когда 34-й гвардейский полк, совершив тяжелый двадцатипятикилометровый марш, к утру 26 марта 1942 года, скрыто для противника, сосредоточился юго-западнее Старого Салтова, стрелковая рота, в которой Серых был политруком, получила задачу развернуть свой боевой порядок на восточных скатах балки Глубокой, перед высотой 183,3, южнее деревни Кут…

После нашей мощной артиллерийской подготовки, двигаясь вслед за огневым валом, таща за собой по крепкой ледяной коре пулеметы и боеприпасы, рота успешно одолела первую сотню метров и достигла подножия высоты.

Казалось, еще немного усилий, и ключевая позиция будет в наших руках. Но кинжальный огонь противника заставил гвардейцев залечь.

Гитлеровцы успели соорудить здесь, на опушке леса, несколько дзотов и замаскировали танки. Их минометные батареи буквально засыпали минами скат высоты, а пушки вели огонь термитными снарядам.

Находясь на открытой поляне, рота продолжала двигаться вперед. Ее командир Павел Мальцев сам развернул пулемет и выпустил очередь по вражескому дзоту. Раненый, в горящей от термитных осколков одежде, он упрямо поднимался вверх по крутому скату, пока разрыв снаряда не отбросил его… Тогда неподалеку от Мальцева с земли приподнялся политрук Серых:

— Отомстим за нашего командира!..

В руках у него были две гранаты, и обе легли в толпе контратакующих фашистов, а политрук лег за пулемет. Контратака немецких автоматчиков захлебнулась, но теперь они усилили артиллерийский огонь, а с лесной опушки в наступление двинулись танки.

Отличную выдержку проявил в этом бою рядовой Николай Окружко. Прямой наводкой орудия он подбил два танка, а третьим метким выстрелом в щепы разнес вражеский дзот.

Тяжело раненный, он продолжал вести огонь, пока не потерял сознание. Бойцы подхватили его, уложили на плащ-палатку и вывезли на санках, которыми доставляли боеприпасы.

Тринадцать вражеских танков было уничтожено в этом неравном бою, разрушено несколько дзотов противника; пулеметы, ящики гранат, десятки автоматов и груды трупов оставили фашисты у скатов высоты, однако она по-прежнему оставалась ничейной, будто действительно заколдованная.

Когда бой утих, я связался со штабом 34-го гвардейского полка. Начальник штаба доложил, что гитлеровцы прекратили обстрел высоты и убирают раненых.

— Как дела в роте, которая штурмовала высоту?

— Большие потери. Впрочем, у противника еще больше. Командир роты младший лейтенант Мальцев ранен и находится в госпитале. Политрук Серых получил десять ранений и по дороге в медсанбат скончался…

Сейчас, когда я просматриваю эти записи, в памяти отчетливо встают суровые подробности тех дней, и меня не оставляет чувство удивления: до чего же неожиданно складывались иные судьбы на войне!

Как-то в послевоенную пору мне довелось встретиться с курсантами одного нашего военного училища. Вслед за начальником училища, генералом, на сцену поднялся пожилой подполковник с четырьмя боевыми орденами и звездой Героя Советского Союза на груди. Объявили его фамилию… Право, я не поверил. Но подполковник достал из кармана пожелтевший от времени документ и, улыбаясь, подал мне.

В документе говорилось, что Семен Прокофьевич Серых назначается политруком первой роты 34-го гвардейского стрелкового полка….

Он встал из груды мертвых, этот человек, на краю братской могилы, чтобы, едва заживут раны, снова вступить в бой, и еще раз, теперь уже на Дунае, проявил высокую доблесть и отвагу, за что и был удостоен звания Героя.

На суровом боевом пути дивизии не раз случалось, что воин, с которым его товарищи давно уже простились, будто воскресал из мертвых, разыскивал свой полк и, восторженно встреченный изумленными друзьями, занимал опять место в строю. Так велика была у наших солдат жажда победы над ненавистным врагом, что временами невольно верилось, будто и сама смерть отступает перед ними.

Но вернемся в боевые порядки дивизии, к воинам, о ратных делах которых я веду рассказ.

Вечер… Опушка леса. У широкой просеки вдоль дороги в окопах залегли бойцы. Это взвод роты противотанковых ружей, где командиром младший лейтенант Москвин. Вот он встает передо мной, стройный безусый паренек, четко докладывает об отражении в течение дня двух танковых атак противника. Спрашиваю о настроении.

Лейтенант выше вскидывает голову:

— Только смерть может прервать действия бойцов моего взвода. Ни один вражеский танк здесь не пройдет…

Я иду дальше, выхожу на обширную поляну. Откуда-то с фланга постукивает пулемет противника, и пули шаркают по обнаженным ветвям деревьев.

Передо мной минометный расчет. Докладывает рядовой Шахоркин:

— Три часа назад, товарищ полковник, мы вывели из строя два вражеских пулемета и уничтожили их расчеты…

Я присаживаюсь в окопе среди солдат. Разговор идет непосредственный, дружеский.

Шахоркин рассказывает увлеченно:

— Ну, наше дело маленькое: засекли две пулеметные точки и — прямо по целям. Только тряпье полетело, товарищ полковник. А вот заместитель политрука 1-й пуль роты товарищ Колошин — тот совсем молодец… Сегодня он лично уничтожил десять фашистов. Наши ребята даже трупы пересчитывали: ровно десять! Значит, недаром Колошин член нашего комсомольского бюро.

Другой молоденький солдат заметил:

— Да и Гармаш молодец. Трех фашистов подцепил из винтовки. И младший лейтенант Москвин…

— А что Москвин? Я только с ним беседовал. Он ничего особенного не рассказал.

— Этот не скажет. Он о себе стесняется говорить… Днем на его участке немцы два раза танками атаковали. Расчет Москвина подбил два танка… Но в эти танки фашистские автоматчики забрались, строчат и строчат… Москвин подполз к танкам на расстояние в сто метров и заставил автоматчиков замолчать.

В тот вечер в помощь подразделениям полков мы ввели роты автоматчиков и взводы разведки. Это были отличные воины, уже имевшие богатый боевой опыт, и их появление на поле боя вызвало исключительный подъем в сражавшихся частях.

Ночью комиссар Сергей Зубков пригласил меня в соседний дом, где перед рейдом в тыл врага собрались разведчики.

Мы вышли на улицу. В небе ярко горело сброшенное вражеским самолетом «паникадило». Ветер гнал его вдоль фронта, и зеленые отсветы ракеты зловеще пламенели на обрывках туч. Было очень тихо, так бывает, пожалуй, только перед боем, а утром, мы знали, снова грянет бой.

В полуразрушенном домике, в тесной каморке, прямо на полу вокруг табурета, который заменял письменный стол, сидели солдаты. За этим «столом», поджав под себя ноги, расположился заместитель политрука группы разведчиков Семен Беляков. Перед ним лежала аккуратная стопочка исписанной бумаги…

Мы вошли, и Беляков, заметив нас, первый вскочил на ноги, но комиссар сказал:

— Сидите, товарищи… — и запросто уселся рядом с Беляковым. — Итак, вы просили прийти к вам? Что здесь у вас?

— Собрание, товарищ комиссар… Перед боем товарищи попросили меня провести комсомольское собрание. На повестке дня только один вопрос: заявления моих бойцов о вступлении в партию. Мы знаем, товарищ комиссар, что времени у нас мало: быть может, в бою мы будем через час, через два… Но товарищи хотят идти на ратный подвиг коммунистами.

Сергей Николаевич взял со стола четвертушку бумаги, прочитал вслух:

— Заявление комсомольца Андрея Тарасовича Охотникова: «Хочу идти в предстоящий бой коммунистом. Буду уничтожать фашистских гадов, как подобает коммунисту…»

Он взял следующий листок:

— Заявление Петра Демьяновича Осадчего: «В моем родном городе Кременчуге немецкие изверги расстреляли моих родных. Я поклялся мстить и уже уничтожил четырнадцать фашистов. Прошу принять меня в партию и обещаю быть верным ее сыном, сражаться против ненавистного врага до последней капли крови…»

Еще один листок.

— Заявление бойца Стратона Тимофеевича Дерябина: «Прошу принять меня в ряды нашей славной Коммунистической партии, которая является опорой и надеждой Родины. Ухожу в бой, считая себя коммунистом…»

Их было здесь десять человек. Комиссар зачитал девять заявлений. Семен Беляков недавно был принят в партию без кандидатского стажа: он доказал в бою, что достоин звания коммуниста.

Не знаю почему, но отдельные эпизоды нашей фронтовой жизни волновали меня особенно глубоко. Казалось бы, многое пережито и ничем уже не затронешь, не удивишь. И вдруг неизъяснимая, торжественная радость наполнила сердце…

Я хотел бы, чтобы в эти минуты здесь был художник; он запомнил бы и положил на холст эту волнующую картину: каморка в полуразрушенной снарядами крестьянской хате, окно занавешено шинелью, трепетный огонек мерцает над плошкой на табурете… Уже седеющий полковой комиссар держит в руке тетрадочную четвертушку бумаги. Во взгляде его доброта и нежность, и рука слегка дрожит… А лица молодых солдат, глаза их полны решимости и сознания самой важной в жизни минуты! Какая кристальная чистота человеческой души и ясная вера в бессмертие дела Ленина, какая преданность Родине и отвага!

Право, хотелось расцеловать этих славных ребят, сказать им: партия верит вам и гордится вами.

А утром мне донесли, что группа разведчиков Белякова в перелеске за линией фронта столкнулась с ротой немецких автоматчиков. Несмотря на неравенство сил, десять разведчиков приняли бой и уничтожили свыше тридцати фашистов. Они заставили вражескую роту отступить и вернулись с трофеями.

Вернулись, но не все… Трое остались на поле боя. И я невольно думал: кто же из них не вернулся? Тот, синеглазый и кудрявый, у которого родные погибли в Кременчуге? Или улыбчивый, смуглый паренек, гордо заявивший, что он из Донбасса?.. Что ж, юные герои-коммунисты, это война. И наша задача — мстить за вас, пока мы не растопчем фашистскую гадину.

…К полудню мы все-таки вышибли гитлеровцев из деревни Кут и захватили гаубицу и две пушки. Первыми туда ворвались разведчики: они уничтожили четыре десятка немцев и захватили станковый пулемет. Особенно отличился разведчик Иван Москалев: он вскочил в немецкий блиндаж, скосил автоматной очередью офицера и двух солдат и принес их документы и оружие.

Я прибыл в Кут в самый разгар боя. В течение короткого времени гитлеровцы два раза предпринимали яростные контратаки, пытаясь вернуть утраченные рубежи. Не вышло! Наш 32-й гвардейский артиллерийский полк шквалом огня отбросил наступавших.

Кут мы отбили, но передвигаться по этой деревне можно было только с большими предосторожностями. Два вражеских дзота, расположенные за ее западной окраиной, простреливали улицу пулеметным огнем. Эти два дзота могли обойтись нам слишком дорого, и нужно было во что бы то ни стало ликвидировать их.

Я спросил у командира группы разведчиков Сойбельмана, как ему нравятся эти две огневые точки врага?

— Никак не нравятся, товарищ полковник… Мы уже два раза пытались к ним подобраться, но безуспешно. Правда, вызвались добровольцы, но жаль мне напрасно терять людей.

— Кто эти добровольцы?

— Четыре летчика. Штрафники.

— Значит, они желают подвигом искупить вину?

— Они уже искупили ее, товарищ полковник. Позавчера все четверо отличились в бою, и командование полка подготовило материал о снятии с них судимости. Между прочим, они здесь, неподалеку. Если желаете, я их позову.

— Зовите…

Через несколько минут в дом, где я находился с адъютантом, вошли четверо бравых солдат, статных и подтянутых, с автоматами на груди. Запомнились мне Николай Павленок и Петр Подбражник, оба русые, кареглазые, очень похожие друг на друга, как близнецы. От них веяло молодостью, здоровьем и физической силой. Впрочем, и двое других — Павел Бажинов и Николай Самонов — тоже выглядели бравыми бойцами.

— Мне передали, что вы добровольно вызвались уничтожить вражеские дзоты?

— Они ответили дружно, как слаженный хор:

— Так точно, товарищ полковник! — и одновременно все четверо улыбнулись.

Я невольно подумал: отличные бойцы! — достал пачку папирос, раскрыл, предложил им:

— Закуривайте.

Николай Павленок вскинул руку, но тотчас же опустил.

— Высокая честь, товарищ полковник. Мы — штрафники.

— Уж ладно. Закуривайте. Не все же время вам быть штрафниками.

Они осторожно взяли из коробки по папиросе.

— Как же вы думаете уничтожить дзоты?

— Очень даже просто, товарищ полковник, — живо ответил чернявый Бажинов, — Мы их подорвем. Можете наблюдать: подползем, и комар носа не подточит!..

— Что ж, в таком случае желаю успеха!

Я и адъютант взобрались на чердак дома, выглянули в слуховое окно. Все поле вокруг, огороды, перелески, дальний изгиб дороги — все дымилось от снарядных разрывов. Через взгорок, что за изгибом дороги, тяжело перекатывалась шестерка немецких танков, занимая исходную позицию. Совсем близко, за темными зарослями кустарника, в конце огородов, вставали и ложились зеленоватые фигуры.

Первый вражеский дзот я различил сразу: он был построен у самой дороги, за упавшим плетнем. В черном пятне амбразуры вспыхивали и гасли искры. Немецкий пулеметчик вел огонь по улице села.

Второй дзот оказался еще ближе, на огороде. Возле него ползали, видимо, поправляя что-то, двое немецких солдат.

Но наших пластунов я не видел. Куда же они девались? Параллельно дороге крутой излучиной вился обрывистый глинистый овражек: он был наилучшим подходом к первому дзоту… Почему же они не избрали этот подход?

У меня не было времени ждать развязки; нужно было побывать в дивизионах 32-го гвардейского артиллерийского полка.

Минут через двадцать я прибыл во второй дивизион, где командиром был капитан Мачулян, а комиссаром политрук Сокирко.

Вся площадь, занятая батареями дивизиона, была изрыта и перепахана бомбами, щели укрытия полузасыпаны, дубовая рощица неподалеку скошена, словно ураганом. Но капитан Мачулян был весел:

— Вы очень кстати прибыли! Мы только что с дальнего расстояния разбили фашистский танк… Вот, пожалуйста, бинокль. Смотрите за изгиб дороги… Прямое попадание! Случай, конечно, редкий, но признак очень хороший.

Вражеский танк с крестом на броне тяжело осунулся в глубокий кювет. Башня его была перекошена, гусеница отлетела в сторону.

— Крепко вы его, ребята… Молодцы! Но смотрите на взгорок: там движется не менее роты противника…

Мачулян пристально посмотрел в бинокль. Прозвучали слова команды, и орудия грянули по указанному квадрату. Еще залп… Гитлеровцы метались на откосе в поисках укрытия, а снаряды ложились так густо, что живому существу на той малой площади, конечно, не уцелеть.

На батарею позвонили. Спрашивали меня. Я взял трубку. Докладывал политрук Сойбельман:

— Товарищ полковник… — радостно кричал он. — Оба вражеских дзота взорваны. Они почти одновременно взлетели на воздух. Ну, что за четверка, товарищ полковник. Ведь правда же молодцы?!

— Передайте им мою благодарность, товарищ политрук.

Из первого дивизиона этого же полка, где командиром был капитан Криклий, в штаб полка доложили, что прямым попаданием разгромлен вражеский блиндаж с двумя пулеметными точками. Позже мы узнали, что противник, стремясь отомстить артиллеристам Криклия, скрытно двинул к его позициям до сотни автоматчиков. Гитлеровцы были вовремя замечены и после трех огневых налетов нашей артиллерии оставили на поле боя свыше 70 убитых солдат и офицеров.

Однако и после этого враг не угомонился. Он выбросил в обход дивизиона еще группу автоматчиков в 30 человек. И эта группа была замечена: ее встретила рота автоматчиков нашего 42-го гвардейского полка. Все 30 фашистов остались на поле боя.

Во второй половине дня из штаба 38-й армии поступило боевое распоряжение перейти на занимаемом дивизией участке к жесткой обороне.

Итак, на какое-то время на нашем участке фронта ожидалось затишье. Было более чем сомнительно, чтобы гитлеровцы решились наступать в самый разгар весенней распутицы. Наша разведка доносила, что немцы строят дзоты, тщательно маскируя их, роют глубокие траншеи, минируют танкопроходимые места, словом, устраиваются, по-видимому, надолго.

Временное затишье не сулило отдыха и нам. Мы тоже принялись строить дзоты, оборудовать удобные площадки и укрытия для противотанковой артиллерии, минировать места вероятных танковых атак, собирать переправочные средства и сосредоточивать их у переправ через Северский Донец, проводить тактические занятия.

День 22 марта 1942 года был для дивизии радостным днем. Радио донесло из Москвы краткие строки Указа Президиума Верховного Совета СССР:

«За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество наградить 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию орденом Ленина».

Нужно было видеть, с каким энтузиазмом встретил личный состав дивизии эту волнующую весть.

Опаленные огнем, овеянные пороховым дымом нескончаемых кровопролитных боев, сжимая в руках испытанное оружие, воины замерли в строю, слушая слова указа. Орден Ленина, прикрепленный к гвардейскому знамени дивизии, звал нас на новые подвиги во имя Родины, и все мы знали, что эти подвиги нам было положено свершить в предстоявшей битве за Харьков.

— Опытные воины, — сказал я гвардейцам, — начинают ковать победу задолго до начала боя. Нам наверняка придется противостоять танковому натиску врага. Поэтому пусть дни краткого затишья на передовой станут для нас днями напряженной, настойчивой учебы, уроками уничтожения живой силы и техники, особенно танков противника… В оперативное подчинение штаба нашей дивизии прибыла 90-я танковая бригада. Что ж, давайте, друзья, «проутюжим» друг друга, давайте испытаем, что значит лежать в траншее под танком, пропустить его над собой, чтобы потом подняться и сжечь его, и продолжать бой… В этих учениях мы окончательно одолеем танкобоязнь и в грядущих сражениях докажем, что действительно достойны ордена Ленина, самого светлого, самого родного символа, который отныне сияет на нашем гвардейском знамени.

С этого дня начались напряженные, тщательно организованные учения. Нужно сказать, они увлекли бойцов. Командир 90-й танковой бригады подполковник Михаил Малышев уже умел большой опыт по ликвидации среди солдат и офицеров так называемой «танкобоязни». Конечно, он был прав, когда говорил, что хорошо обученному подразделению танки не страшны. Если боец находится в глубокой траншее или в отдельном глубоком окопе, вражеский танк не доберется до него.

Однако было недостаточно доказывать истину только словами. Нужно было, чтобы солдаты и офицеры убедились в этом на опыте.

Пожалуй, читатель может здесь заметить, что я отвлекаю его внимание второстепенными делами дивизии, так называемыми буднями ее, которые менее интересны, чем боевые дела.

Нет, мы считали учения по борьбе с вражескими танками делом первостепенной важности, а дальнейшие события показали, как много мы выиграли, предварительно «обкатав» бойцов.

Правда, и среди наших офицеров нашлись такие, что сочли эту «обкатку» только опасной игрой. Я понимал их скептические усмешки, но не хотел читать нотаций. Пример — великое дело: я сам лег под танк…

Ясно, что мое самочувствие нельзя было назвать отличным, когда над узким, глубоким окопом, в котором я находился, залязгали гусеницы стальной громадины, и эта задымленная, гремящая махина, нависла над головой. Но через несколько секунд после того, как танк прокатился над окопом, я встал и открыл «огонь» по нему из противотанкового ружья.

Да, пример — великая сила: теперь солдаты и офицеры стремились поскорее пройти «крещение» под танком.

Мы оборудовали по всем правилам взводный узел обороны, посадили в него стрелковый взвод, усилив его одной 45-миллиметровой пушкой и тремя противотанковыми орудиями. Танки с наступающей ротой прошли через боевой порядок взвода. У нас не было ни одного ЧП, и в целом взвод действовал отлично.

Я спросил у группы бойцов, как они чувствовали себя под танками?

Рослый веселый украинец ответил с мягкой лукавинкой:

— Правду скажу вам, товаришу полковник, гiрше, нiж у тещi на печi. Прет на тебя такая силища! Да еще ревет, как сто пар волов… Так и думалось мне: прощайся с жизнью, Омелько! Сейчас навалится, раздавит; и кричать бесполезно, никто тебя не услышит, никто не поможет… Ну, а как только перекатились танки — откуда и смелость взялась?! И на душе радостно: здоровенько були, Омельку!

Солдаты смеялись; стройный, красивый чернобровый узбек сказал:

— Нехорошо, товарищ полковник, что много пыли!

Я тоже невольно засмеялся:

— Наверное, придется оборудовать в траншеях вентиляторы?.. Или попросить танкистов противника, чтобы не пылили?

Боец-узбек оказался веселым человеком: он громко захохотал, показав ослепительно белые зубы:

— Пускай, товарищ полковник, пылят! — И погладил ствол ПТР, — Мы «дождиком» их… «дождиком»… Просто я человек аккуратный и не люблю ни грязи, ни пыли.

…К 23 апреля мы получили хорошее пополнение: 19 маршевых рот; одну — истребителей танков и 18 стрелковых, 7 из них были гвардейские.

Возможно, читатель спросит: какая разница, ведь люди есть люди? Конечно, так. Однако гвардейские роты комплектовались исключительно из бойцов-гвардейцев и направлялись в гвардейские полки. Мы знали, что гвардейская рота надежна, как броневая сталь.

Из кого же комплектовались маршевые роты? Здесь были люди разных возрастов, профессий, званий. Одни, покидая родные села и города, шли на восток, так как не желали оставаться в оккупации, в большинстве эти беженцы не имели военной подготовки. Другие — воины — возвращались из госпиталей. Третьи — отставшие от своих частей: многие из них прошли без оружия сотни километров, разыскивая часть, а потом явились на сборный пункт и заявили о своем желании сражаться в любых частях. Четвертые — их было очень много — солдаты и офицеры, вышедшие из окружения. Наконец, пятая категория людей — ответственные партийные и советские работники, которые оставались на своих постах до прихода гитлеровцев. Маршевые роты требовали дополнительного обучения, но сражались они хорошо.

…Весенняя распутница доставила нам много забот. Дивизия занимала оборону западнее реки Северский Донец. Река эта в верхнем течении совсем неглубокая, но когда она вскрылась, нам пришлось разобрать низководные мосты и перейти на паромные переправы. Пропускная способность паромов оказалась малой, и дивизия стала испытывать недостаток даже в основных видах снабжения.

«Пробки» образовались не только на переправах, но и на дорогах. Машины буксовали в непролазной грязи, являясь мишенями для вражеской авиации, и были дни, когда мы не получали ни грамма продовольствия.

Нужно было что-то предпринимать: выйти из создавшегося положения собственными силами. Комиссар Зубков предложил создать отряды из физически сильных молодых людей и направить их пешим порядком за продовольствием.

До ближайшего продфуражного пункта было около сорока километров. Это — расстояние нормального суточного перехода. Но если учесть, что почти вся дорога по низине превратилась в сплошное болото и что людям предстояло возвращаться с грузом, задание выглядело непростым.

Мы вызвали в штаб наших интендантов: Василия Игнатова, Юрия Андрийца, Николая Чеверду. Я спросил Игнатова:

— Что будем делать, товарищ дивизионный интендант?

— С транспортом беда, товарищ полковник, — ответил он, порывисто вздыхая.

— А разве все виды доставки использованы?

— Машины, повозки… Как будто все.

— А плечи?..

Он не улыбнулся:

— Мы готовы отправиться хоть сейчас…

— Именно об этом речь.

— Но снабдить целую дивизию?

— Вот потому мы и дадим вам троим в помощь целый батальон.

Лица наших интендантов просияли:

— Завтра мы вернемся с продовольствием!

…Это лишь страничка фронтового дневника: эпизод неприметный и как будто малосущественный. Но тот, кому доводилось мерзнуть в окопах, в холодной грязи, мокнуть под зябкими весенними дождями, часами выстаивать на пронзительном ветру, знает, что значит, вдобавок ко всем этим невзгодам, остаться еще и без куска хлеба.

Группы бойцов, руководимые Игнатовым, Андрийцом и Чевердой, совершили подвиг: они прошли за тридцать шесть часов по болотам в два конца восемьдесят километров и доставили продовольствие.

Первой возвратилась группа Юрия Андрийца. Он шел впереди, высокий и черный, забрызганный грязью до самых плеч, и нес за спиной крепко пристегнутый мешок. Ему помогли отстегнуть ношу.

Он покачнулся и тяжело опустился на завалинку дома. Позже я узнал, что он один доставил воинам три пуда муки.

…Наша разведка доносила, что противостоящие нам соединения противника, силою в две пехотных и одну танковую дивизию, продолжали укреплять оборону, имея ближайшие резервы в районах Терновая, Непокрытая, Веселое. За последние дни был отмечен подход подкреплений немецкой пехоты и танков в районы Варваровка, Байрак, Купьеваха… Значит, немцы тоже готовились к наступлению?

В конце апреля 13-я гвардейская дивизия перешла в подчинение командующего 28-й армией генерал-лейтенанта Рябышева Дмитрия Ивановича.

Первый боевой приказ Рябышева, полученный мною, ориентировал нас на устройство обороны с таким расчетом, чтобы войска без перегруппировки могли перейти в решительное наступление.

Апрель 1942 года… Командование Юго-Западного направления получило указание Верховного Главнокомандования о подготовке наступления на харьковском направлении.

Действия войск Юго-Западного фронта должны были сорвать далеко идущие наступательные замыслы врага. Нашим войскам предстояло нанести удары по сходящимся направлениям: один из барвенковского выступа, другой из района Волчанска в общем направлении на Харьков.

Пока мы напряженно готовились к наступлению, немецко-фашистское командование тоже не дремало. Оно готовило операцию с целью «срезать» барвенковский выступ советских войск и захватить плацдарм на левом берегу реки Северский Донец.

Сейчас нам известны планы, которые немецкий генералитет вынашивал в те дни, и небезынтересно заглянуть в «признания» уцелевших помощников Гитлера.

Битый фашистский «полководец», бывший начальник главного разведывательного управления генерального гитлеровского штаба сухопутных сил Курт фон Типпельскирх, в своем сочинении «История второй мировой войны» пишет:

«Когда в 1942 г. весенняя распутица заставила временно прекратить операции, перед Гитлером встал серьезный вопрос, как он должен дальше вести войну против Советского Союза. О переходе к обороне нечего было и думать — такой переход только опроверг бы все прежние громогласные заверения о том, что война против Советского Союза уже выиграна. Если бы немцы перешли к обороне, то сразу исчезли бы все перспективы выиграть войну…»

«Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению. Он понес тяжелые потери не только летом 1941 года, но и во время зимнего наступления, в котором приняли участие крупные массы войск. Но все это не могло сломить стойкость Красной Армии…

Исходя из такой оценки противника, был разработан план: нанести летом 1942 г. русской армии сокрушительный удар на юге, уничтожить там крупные силы и захватом важнейших районов настолько экономически ослабить страну, чтобы русские в течение длительного времени были лишены возможности вести активные боевые действия. Если бы Советский Союз потерял необходимую ему для ведения войны нефть на Кавказе и богатые сельскохозяйственные области восточной Украины до нижнего течения Волги, то американская помощь, возможно, не смогла бы возместить этих потерь. Но решающее значение такая стратегия, преследующая в первую очередь экономические цели, могла приобрести только в том случае, если бы Советский Союз использовал большое количество войск для упорной обороны и при этом потерял их».

Как видим, фашистские главари хотели ни много ни мало — уничтожить Советскую Армию. Именно здесь, на Юго-Западном фронте, они намечали главную часть операции.

Ликвидировать изюм-барвенковский выступ советских войск немцы рассчитывали двумя ударами: силами своей 6-й армии из района Балаклеи на юг и силами армейской группы «Клейст» из района Славянск — Краматорск на северо-запад.

Мы знали, что противник готовится к какой-то серьезной операции, однако его планы не были вполне ясны.

9 мая вместе с другими командирами я был вызван в штаб Юго-Западного фронта на совещание для уточнения боевой задачи в предстоящей операции.

Нашей 28-й армии и смежным с нею флангам 21-й и 58-й армий предстояло нанести удар из района юго-западнее Волчанска, прорвать оборону противника и, стремительно развивая наступление, расширяя прорыв, охватить Харьков с севера и северо-запада. Ударные группировки 21-й и 38-й армий должны были обеспечить фланги нашей армии, ведя наступление на северо-запад и юго-запад.

С барвенковского выступа главный удар должна была нанести 6-я армия генерал-лейтенанта А. М. Городнянского и армейская группа генерала Л. В. Бобкина. 6-я армия, усиленная двумя танковыми корпусами, имела задачу прорвать оборону противника и наступать на Харьков с юга навстречу нашей 28-й армии.

Командующий Юго-Западным фронтом Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко в те дни, на совещании в Купянске, подробно остановился на задачах каждой армии, участвующей в Харьковской операции.

Перед 28-й армией была поставлена задача прорвать оборону фашистов на фронте Избицкое — высота 196,8 и, овладев районом Терновая — Байрак — Купьеваха, к исходу третьего дня наступления выйти на рубеж Журавлевка — высота 204,4 — Липцы — Борщевое — Ключики.

Маршал указал задачу и нашей 13-й гвардейской стрелковой дивизии. Нам предстояло прорвать оборону противника на фронте Купьеваха — Драгуновка, овладеть районом Перемога — Рогачевка и к исходу дня выйти на рубеж хутор Красный — высота 194,5. К исходу второго дня мы должны были овладеть высотами 197,2 и 201,2.

В тот день от командующего 28-й армией генерала Рябышева я узнал, что нашим соседом слева будет 226-я стрелковая дивизия генерала Горбатова, справа — 244-я стрелковая дивизия полковника Истомина.

Нашей дивизии поручалась почетная роль: сражаться в составе главной группировки армии и первой нанести удар по вражеской обороне на этом участке фронта.

Вечером 9 мая я возвращался в штаб дивизии, в Петровское. Дорогой невольно вспомнился «грязевой поход» Игнатова, Андрийца и Чеверды: как они сумели в короткий срок одолеть эти топи? Даже теперь, в мае, после дождей черноземная грязь была совершенно непроходимой: машина перемолола тонны грязи, прежде чем удалось добраться до Петровского. Навстречу мне выбежал грузный веселый богатырь — полковник Барбин.

— С прибытием из мокрого рейса!

Я заранее знал, что этот человек обязательно обронит какую-нибудь шутку. Деловитый и организованный, он отличался одной потешной погрешностью: с его языка то и дело срывались веселые, подчас неуместные прибаутки и пословицы. Явившись ко мне на первый доклад, он неожиданно гаркнул:

— Едят их мухи!.. Настало время, дадим же мы фрицам парку, только без пива!

Я удивленно взглянул на него:

— Где вы находитесь, полковник?

Он тут же четко доложил все по порядку.

Вскоре нас связало чувство, похожее на дружбу: этот офицер отлично знал свое дело.

12 мая начальник артиллерии Барбин разбудил меня в 4 часа утра. Ему не спалось. Я понимал: в дивизии он был новым человеком, а от его артиллеристов зависело очень многое. Личный состав он не успел хорошо изучить и поэтому беспокоился за исход артиллерийской подготовки. Да и меня беспокоили всяческие заботы. Как полки займут исходное положение для наступления? Не нарушена ли маскировка? Не разгадал ли противник наши планы? Казалось, все организационные мероприятия были проведены обстоятельно, и все же сердце тревожилось: не упущено ли что-нибудь?

За 11 месяцев войны мы впервые так тщательно по-настоящему готовили наступательную операцию, в ее подготовке приняло участие командование армии и фронта.

До начала наступления у меня еще было время, и я связался с командирами полков. Они доложили, что личный состав завтракает и дополучает боеприпасы; офицеры-артиллеристы находятся на передовых наблюдательных пунктах в готовности управлять огнем.

Командир 90-й танковой бригады Малышев сообщил, что материальная часть в исправности и танкисты горят желанием выполнить приказ с честью.

В пять часов утра я связался с командующим армией генералом Рябышевым и сообщил ему о готовности личного состава дивизии к наступлению.

— Очень хорошо, — отозвался Дмитрий Иванович. — Обратите особое внимание артиллеристов на необходимость уничтожения и подавления целей противника и на одновременную атаку пехоты и танков.

Затем я позвонил моему соседу слева генералу Александру Васильевичу Горбатову. От удачных действий его дивизии зависел и наш успех. Ключевыми позициями на пути к Харькову мы считали два крупных населенных пункта: Перемога и Непокрытая. Оба они расположены на дорожном направлении. Следовательно, наша основная задача заключались в том, чтобы сломить сопротивление противника в этих двух пунктах и открыть путь на. Харьков.

Чувствовалось, что Александр Васильевич был в хорошем настроении, он, как обычно, предложил мне при встрече сыграть с ним в шахматы. С шахматами он не расставался ни при каких обстоятельствах, и они кочевали с ним всегда.

Как-то особенно медленно тянулись минуты в ожидании начала артиллерийской подготовки. Я успел переговорить со всеми командирами полков и даже с дивизионным врачом, который сообщил мне, что все передовые медицинские пункты и медсанбат развернуты и готовы к приему раненых; медсестры с запасом медикаментов и бинтов находятся в траншеях рядом с бойцами и тоже ждут сигнала к атаке.

Вскоре дивизионный инженер Тувский доложил, что его саперные отделения проделали проходы в наших минных полях и ждут сигнала, чтобы приняться за минные заграждения противника.

Повар Виктор наконец не выдержал, взмолился:

— Товарищ полковник, мины минами, а пельмени пельменями! Они ведь из сырой картошки приготовлены, и если сейчас не дать им хода — все пропало…

Как всегда, мы завтракали вместе: Зубков, Барбин, Борисов и я. Виктор налил нам по сто граммов, положенные наркомом. Я знал, что сейчас опять услышу от Борисова давно знакомую «молитву». Человек трезвый и строгий к себе, наркомовскую дозу он принимал только после длинной и красноречивой преамбулы. Другие молча выпьют и сразу же за еду, а Владимир Александрович осторожно поднимет стакан, прищурит глаза и начнет со вздохом:

— До чего же ты прозрачна и светла, стало быть, как божья водичка, вкусна и приятна, и особенно в эти тяжелые военные дни. Выпьешь этот полустаканчик, и словно бы кровь разогреется.

Крякнет, покачает головой, понюхает кусочек хлеба и заключит мечтательно:

— До чего же она хороша!..

Я давно уже привык к этим церемониям Борисова, но Барбин (вот уж был любитель прибауток!) восхищенно разводил руками и от души смеялся.

Невольно подумалось, что если бы присутствовал здесь кто-либо посторонний, он, наверное, решил бы, что четверо хороших приятелей безмятежно завтракают в мирной обстановке.