Творчество Лесной Мавки

Небо — в цвет шерсти волчьей —

Над лесом склонилось молча.

И ярче страшного пламени

По ветру бьется кумач,

Обрывки людского знамени.

Небо — как волчий плач.

Волчица мечется. Страшны — флаги.

Охотник целится на левом фланге.

Рванись, волчица,

в мнимый просвет!

И снег обретает флажковый цвет…

На тающем снегу следов не запутал,

Зачуяв весну —

Когда под белым февральским солнцем

Прицел блеснул.

Как соучастники привычной расправы,

В проталинах лежали поля.

Снег разошелся водою алой.

И пахла весной,

первый день весною пахла земля.

А люди жалеют, как правило, тех,

Кто белый о жизнь не запачкали мех.

Пусть мне по заслугам слепая пальба,

Но в волчьих глазах вековая мольба,

Запекшийся крик: и меня пожалей,

Прости — как умею живу на земле.

Но тысячи ружей ощерились вслед,

И алою рутой подернулся след.

Убили подругу.

Бежал по багровому следу,

А после заплакал на белый осколок луны.

Бог хищником создал. Но этой вражды ты не ведал,

Своей и ее пред людьми ты не ведал вины.

А завтра уж вышел по хрупкому первому снегу

Навстречу охотнику — сбыть ненавистную жизнь.

И звук оглушил, и качнулось поблекшее небо,

Две пули в груди не больнее утраты зажглись.

Но жил. А стрелявший промолвил, справляясь с зевотой,

Лишь искоса глянув на снег, запылавший в крови:

«А знаешь, волчишка — сейчас добивать неохота.

Такое твое уж звериное счастье — живи».

Ночь долгой была. А в предутреннем дымном тумане

Волк всё позабыл и, как будто смиряясь, затих.

И снится, что лижет волчица горячие раны,

И выжить велит, и людей завещает простить.

Теплая луна над логовом,

Дремлют тропы вечные.

Не бывало в мире Боговом

Хищника без нежности.

Сама волчица, исчадье ночей,

Светлой страсти исполнена ныне —

Ибо к мягким соскам ее

Припали щенки смешные.

Благодать звериного лика.

Лунный взгляд смежая, она

Не прирожденной сутью дикой —

Женской кротостью озарена.

Прицел ожидает где-нибудь,

А порою берут и в логове.

Не было, отроду не было

Честности в мире Боговом.

В волчью стаю уйду.

По следам, запорошенным стужей.

Ночью снег, как стекло, беззащитные лапы режет.

Что бродить средь людей со своею ненужной

И такою упрямой, почти что ослепшей надеждой.

В волчью стаю уйду.

И приму волчий кровный закон.

На звериной тропе свое сердце живое

Под бессмертный шиповник тихонько зарою —

До лучших времен.

В волчью стаю уйду…

То ли в охре ладони, а то ли в крови…

Я пишу Божий лик первозданной Любви.

Кровит вполнеба лихая заря

Над пожарищем монастыря.

Птичьи крики да краски на белой стене.

Тихой поступью ангел подходит ко мне

И легко направляет горячую, нервную кисть —

На иконе пресветлые очи вполнеба зажглись.

Там, где огненный зверь

Проплясал, пожиная беду,

Ты поверь —

Новый храм на века возведут.

Заживут понемногу

Наши раны и раны сожженной земли,

И Любовь освятит ясный лик

Неубитого Бога.

То ли в охре ладони, а то ли в крови…

Я пишу Божий лик первозданной Любви.

У мальчонки синеглазого голос ломкий,

Неокрепшие руки в ссадинах-ранках.

Он бродил по городам с полинялой котомкой,

Улыбался людям светло и жалко.

И ревели площади: эй, дурачина!

А жалостливые бабы совали краюху.

И кричала в глазах его боль-кручина,

И сияла милость небесного Духа.

На груди медный крестик — от пота зелен,

А в котомке нищей — кисти да краски.

Он боялся городов с их злобным весельем.

Он хотел рассказать людям, что такое счастье.

А когда жил на небе глазастый месяц,

Уходил он в рощу, где кровили рябины,

Доставал тайком холсты-мешковины,

Чтобы воссиял на них Лик небесный.

И была на мальчонку как на зверя травля.

А он жить хотел, смиренный и дерзкий.

А потом позвали в храм семиглавый,

С мастерами писать бессмертные фрески.

Он прослави тех, кто делился с ним крохой.

Он не проклял тех, кто бросал камнями.

Тот малец неприкаянный звался Прохор,

Это имя летопись хранит, как знамя.

Огнекрылых ангелов создам —

Пусть они оберегают Русь,

Станут ярым воинством ее.

Бьется кисть, как раскаленный нерв.

На Руси рябинной да ржаной

Я незваный, я для всех чужой.

Мне Византии дальней золото,

Как горсть песка в глаза усталые…

Мои фрески взглядами когтить

Будут распинатели Христа,

Да не потускнеет Божий лик

От каленых стрел людской злобы.

По земле, израненной войной,

Богоматерь босиком бредет,

Ищет Свое кровное дитя…

Заслонить бы Землю от беды

Ликами, светлее чем заря.

Я могу так мало. Положить

Свою жизнь на огненный алтарь.

Зажги свечу, как вызов тьме, которой

Ты сам недавно присягал и лгал.

Благослови притихший зимний город,

Седые полуночные снега.

В незнамый час, торжественный и поздний,

Когда душа бессмертием полна,

Зажги свечу, как зажигают звезды.

И не печалься, что сгорит она…

Признаюсь — я живу на полотне,

Я в узкой раме — пленная, живая.

Чужих эпох надменный черный гнев

Проходит мимо, память обжигая.

В больную полночь ты меня писал,

В чужой стране, в безумии творенья.

И холст черты живые обретал,

Я обретала душу, плоть и зренье.

За окнами — фальшивый мир людской,

А в мастерской — забвенность благодати.

Я рождена любовью и тоской,

Во тьме твоих молитв и проклятий.

Мне — комнат тишь, и полутемных зал,

И горький дым безжалостных столетий.

Заплаканы старинные глаза

На рукотворном и немом портрете.

Художник сгинул в низости веков,

А я осталась — горькая сивилла,

Не смея сбросить золото оков.

А я была живая, я любила!

Меня теперь чужие берегли,

Холодные и потные ладони.

Как шлюху, выставляли на торги,

И тут же мне молились, как мадонне.

Я пленницей живу на полотне,

Подальше сердце спрятала живое.

Я жду пресветлой гибели в огне,

Жду варвара, который — упокоит.

Мы связаны неразрывно. Ты — Мастер. Мученик и безумный, как любой гений. А я — Муза… Я только выцветший портрет.

Приходи на девятый день.

Адрес мой: от калитки направо,

уголок, где ржавеет ограда,

и от старого клена тень.

Приходи на девятый день.

Мне не надо вина и хлеба.

Как счастливый билет на небо,

принеси для меня сирень.

Царица Осень сыновей троих взрастила.

Сентябрь, младший — ласковый и светлый,

Он весел нравом и душой отзывчив.

Октябрь — иной: задумчивый, усталый.

Он золотом на плащаницах дней рисует,

С той долей обреченности в судьбе,

Что каждому художнику дается.

А старший сын — холодный и суровый.

Его судьба труднее всех.

И взгляд его — как нож.

Деревьев танец предосенний,

Волнений золотых.

Их выразительность движений —

Язык глухонемых.

Бредем дорогой одиночеств,

И опускаем взгляд —

Не ведая, что с нами молча

Деревья говорят.

Факелы осени, клочья огня.

Воин Октябрь седлает коня.

Смертные битвы в пляске дерев —

Дикие сабли, огненный гнев.

Первым ледком безнадежно звеня,

Воин Октябрь стреножит коня.

Стоптаны жатвы, людские поля.

Теплыми ранами дышит земля.

Живые листья подожгли

На черном тротуаре.

Они же бьются и кричат,

Как лошади в пожаре…

Гнедая, желтая листва…

Но крик никто не слышит.

Молчит убогий тротуар.

Дымится пепелище.

Опои меня звездной горечью,

Уложи меня спать, усталую.

Осень старится с каждой ноченькой.

Мокрых кленов метели алые.

Жизнь оплачут дожди нездешние.

Серебром потускневшим — заря.

Виноградники опустевшие:

Суламифь не встретит царя.

Осень листопадами шуршит.

Рыжий кот на рыжих листьях спит.

Все лучи последних теплых дней

В рыжей шерстке сохранит своей.

На родину души, в небо,

От жизни, впившейся черно —

Пустите, цепкие корни,

Пустите, рваные нервы.

Пустите, люди и звери,

Зори, травы и плахи —

Туда, где можно верить,

Туда, где не будет страха…

В пещере ночи зреет искра дня,

И теплит жизнь в холодной тьме незрячей.

А я, как дикий зверь, боюсь огня,

Но вынести должна его, иначе

Ослепнут люди, света не дождав,

А ночь творит беду и беззаконье.

Иду к чужим,

И стих мой, как звезда,

Горит сквозь обожженные ладони.

Помнишь наших берез лебединую стаю…

Там рождалась Любовь святая,

восприемницами березы

от судьбы защищали грозной.

В зимней стуже — царевны

заколдованные,

в осень горькую — ближе нам

чем сестры кровные.

Нас березки мирили,

забирали печали,

нас березки весной повенчали.

А когда уходить мне приходится

последней тропой одиночества,

я умоляю, чтоб тебя берегли

Матерь Богородица

и дух березовой рощи.

То по белому снегу,

то по черному полю —

задыхалась от бега

и не чуяла боли.

Догоняла Жар-птицу,

что зовется судьбою —

то по снегу босая,

то по дикому полю.

Опаляя ладони,

я Жар-птицу держала,

лебединою песней

хмурый мир озаряла.

Ничего не умею,

кроме песни и света.

Годы бросила в землю,

да взошли пустоцветом.

Не верю гибели и боли

И не хочу любых наград,

Когда беру с твоей ладони

Морозом битый виноград.

Пусть иней ощущают губы,

Как первый грех и первый крик…

Беда ушла. И наши судьбы —

Как нерастраченный родник.

Снег у земли забирает всю боль.

Видишь, земля открывает ладонь

с горькими шрамами бед и обид.

Слышишь, земля безмолвно кричит.

И не залижет течение лет

первой утраты запекшийся след.

Светлым покровом, тихой мольбой

снег у земли забирает всю боль.

Не потревожит, не будет как грех —

ласковый снег уйдет на заре

в черную речку талой водой,

смолкнет на дне падучей звездой.

Почтовый ящик — золотая голубятня,

ждет добрых писем — белых голубей.

От вашей весточки теплеет сердце

наперекор упрямице-судьбе.

Пишите письма, пишите,

близких тепла не лишите!

Как нам бывает горько,

когда родному человеку долго, долго

всё некогда письмо написать,

и вот наконец соберешься,

отпускаешь белый конвертик,

а он возвращается

с пометкой: адресат

больше не проживает

на этом свете…

Пишите письма, пишите скорее!

Умчались годы в небо голубиной стаей,

а ястреб-одиночество, как тать.

Почтовый ящик — золотая голубятня,

молюсь о том, чтоб ей не пустовать.

Поминальный день — совесть живых.

Холм как в слезах — в цветах полевых.

Забери меня к себе, забери,

в свой пресветлый край позови.

Ничего мне не надобно от живых.

Будет праздник мой в цветах полевых.

Забери меня к себе, забери.

На кладбище нынче пахнет свежескошенной травой,

ясный белый день целуется с черною землей.

Душу мою горькую в мире упокой.

Я бессмертна — мне помин не нужен.

Я жива в твоих рассветных снах.

В старом доме, где хозяйкой — стужа,

Облик свой оставлю зеркалам.

Я с тобой остаться обещала,

Будут дни трудны или светлы.

Мой родной, не плачь: она солгала,

На могиле горькая полынь.

Я с тобой, когда черны печали,

Я утешу, когда в сердце боль кричит.

Нас с тобою жизнь повенчала,

Значит, смерть не в силах разлучить.

Приснился фавн. Раненый фавн в чащобе.

На дикие травы упал, настигнутый чьей-то злобой.

И крик его замер в лесу, как эхо на дне колодца.

Сквозь тиару ветвей хохотало слепое солнце.

Весенний упругий бег перечеркнут стрелою тонкой.

У фавна был взгляд — обиженного ребенка.

Я тоже, чужая всем, в какой-то хмельной тревоге

бежала на зов лесной, забыв людские дороги…

До рассвета фонари не спят

да луна бледно-желтая.

До рассвета города говорят

с памятью тяжелою.

Заколдованный мой город ждет.

На луне живет олень ласковый.

Нынче он тихонько наземь сойдет —

неубитою в душе сказкою.

Пляшет ночь на городском асфальте,

по земле скользят косые тени.

Не стреляйте, люди, не стреляйте,

не стреляйте в лунного оленя!

Пробежит по городской темени,

в окна заглянет бессонные, поздние.

По дорогам, запорошенным временем,

прозвенит олень подковами звездными.

Берегись, олень заколдованный!

Будут целить в тело шелково-белое

люди взглядами своими свинцовыми,

зависти да клеветы стрелами.

Пляшет жизнь на городском асфальте,

по земле скользят косые тени.

Не стреляйте, люди, не стреляйте,

не стреляйте в лунного оленя!

Прорастают яблони на слезах России.

Девочки-послушницы, ноженьки босые!

Над седыми реками, да по селам нищим

расцветают яблони, снегопада чище.

А земля не добрая — камень, горький щебень.

Вырастают яблони — ветви тонут в небе.

В праздник Благовещенья, в Воскресенье Божье

яблони затеплили свет на бездорожье.

Наши судьбы хрупкие и мечты святые

охраняют яблони — ангелы России.

Ты зажги свечу

за порогом дня,

неоплаканную

помяни меня.

Ты зажги свечу

от лампады звезд,

ветвь черемухи ласковой

принеси на погост.

Точно белые голуби —

не удержишь в руках,

осыпает черемуха

тихий плач в лепестках.

Ты зажги свечу

да спроси потихоньку — как встречена

светлоглазым ангелом

над обрывом Вечности…

Ты молилась, Россия,

за предавших тебя,

яко блудного сына

палача возлюбя…

Там, где ночь с зарей червонною встречается,

белый лебедь с черной лебедью венчается.

Ясно небо загляделось в темень озера,

ясно небо раскололось злыми грозами.

Льется колокольный звон, печалится,

белый лебедь с черной лебедью венчается.

Солнце огненным крылом освятит озеро.

Вечность нас простила да не бросила.

С жизнью темной, судьбой лютой разлучаемся.

Белый лебедь с черной лебедью венчается.

За век наш с черной злобой и равнодушьем ржавым

Лишь голосом Поэта оправдана держава.

Молилась вся Россия за своего Пророка —

Спасти, отвоевать у гибельного рока.

И огоньки свечей в церквах тянулись к Богу,

Чтоб рассказать о том, чья всех трудней дорога.

Молилась вся Россия за своего Пророка…

Ты открыл мне слепые глаза.

И моя проступает судьба

на холсте твоем ветхом и вещем…

Босиком, как в горячем бреду,

побегу через дикие улицы,

из смертельного неба сойду —

притворюсь кареглазой натурщицей.

Ночь качнется в окнах. Я тебе

тайною жемчужною откроюсь —

ибо мне дороже всех небес

голос твой, надломленный, как осень.

Неприкаянно касается ладонь.

Я тебя, мой Творец, не постигла…

…Только сына не тронь.

Защити, чтоб его не казнили.

Я буду шутом при твоих площадях.

Я снова распята на черных гвоздях

за Слово твое, за бессмертную песню.

Но завтра с тобою воскресну.

Пусть нынче злорадно рычанье молвы

и смех самозваной княгини —

никто не изменит нам Божьей судьбы

и клятвы из сердца не вынет.

Когда солнце во тьму сойдет,

И луна обратится в кровь,

Пусть держава времен падет —

Уцелеет одна любовь.

Я приду в разоренный дом

Босиком по осколкам дней.

Искажен безумьем твой лик,

Да роднее на свете нет.

Мое солнце ушло во тьму,

Лунный свет превратился в нож.

Не нужна я в твоем дому,

Только преданней не найдешь.

Я ли тебя выносила из боя,

Страшные раны лечила твои,

Ты ль колдуном хлопотал надо мною,

Когда я металась в бреду до зари —

Тысячи раз спасены мы друг другом

На бесконечной дороге веков.

Вот отчего иногда нам с тобою

Дивно и страшно бывает вдвоем.

Музыка древнее черных скал,

Вековых морей и звезд бессонных.

Музыки избранник не искал,

Но она искала посвященных.

Безнадежность нот — в тревожном сне

Никогда не жившего Орфея…

Ибо мира музыка древней,

Даже Бога, может быть, древнее.

По сути музыка — Господень крик.

Но лишь иконы возникают сами

В молитвами согретом древнем храме.

Словам и нотам нужен проводник —

Что примет, по предвечному закону,

Молясь распятья искупительной звезде,

И эшафот ночей, безумьем раскаленных,

И отречение людей.

Гений под маской безвестья

Скрывается от толпы…

- Лежбище спутавшей след судьбы

Кажется Божьей местью…

Отравителем не был Сальери,

Устная летопись лжет.

На столетья сплетням поверил

На интриги падкий народ.

В черных рамках безвестья — ноты,

В них не зависть, а тайное горе:

Словно дьяволу, душу продал

Осуждающей, лживой Истории.

Дар его — роковая потеря,

А душа — неприкаянна в небе.

Отравителем не был Сальери,

Бог и музыка знают, что не был.

Когда позволил чувствам быть стихами,

Стало трудно и светло.

Бумагу прожигало строчек пламя,

А иначе — душу бы сожгло.

Как в зареве небесного пожара,

Как на жестоком времени ветру,

Кричала птицей раненой гитара,

Натягивая звонко нервы струн.

…А эпоха молчаньем ответила —

Потому что понять не смогла.

Гордой России пасынок вольный,

Путь твой — долгий и вещий.

Любить две страны — так же трудно и больно,

Как всею душой любить двух женщин.

Клялся, что небо — души обитель,

Струн и ран.

Выткала странствий долгие нити

Печаль двух стран.

Зачем на усталую душу

Ты принял вселенскую боль,

Эпохи молчанье нарушив

Своей бунтовщицкой судьбой?

За всех непрощенных страдаешь,

За всех, кто погиб и воскрес,

Приемля священную тяжесть

Безумных и гневных небес.

Как лезвие, разъяла — тишины

Предвечную тяжелую завесу,

Рожденная мятежной и небесной,

Вонзясь в избранниковы сны.

Мерцаньем звезд в испуганной горсти,

Божественных, встревоженных и жгучих,

Она ласкает и истомно мучит,

И хочет мир беспомощный спасти.

И кажется еще с незнамых пор —

Бессмертием единым заклейменной,

Затейливой старинною колонной,

Держащейся без видимых опор.

Над бездною загадочной и зыбкой

Вела печаль, похожая на скрипку,

В сияньи умирающего солнца.

Казалось — тень какая-то шальная,

Что всё о нас немыслимое знает,

За нами ясною тропой крадется.

Рыдала нежность в колокольных звуках,

И пела черноглазая разлука,

И осени шли первые аккорды…

Я знала Память и другой — гитарной,

Приученной, полукустарной,

Но столь же горькою и гордой.

И нервных пальцев дрожь на струнах острых,

И голос был надломленным, как осень

В своей поре последней…

Ожидание мое в доме теплится лучиною.

Только снова тишина, снова зябких пальцев дрожь.

А на мостовой метель русской тройкой опрокинулась,

темнота накрыла день, и дороги не найдешь.

К перекрестку черных лет,

белым забытьем укрытому,

выйду в волчью темноту, выйду странника встречать.

Неприкаянный, родной… Ты мой сын, неуберега мой.

Дай мне путь твой осветить, как тревожная свеча.

Куролесит нам судьба, ворожейка неумелая,

над обрывом раскидав годы дикие в бреду.

Над твоею темнотой изгорю свечою белою,

рвется сердце — я мольбой гибель отведу.

А мне сегодня рысь ладонь лизнула!

В ночном лесу, что снегом заколдован.

Свидетель нашей дружбы зоркий месяц

и звезды ясноокие над чащей.

Но сердце сжалось безысходной болью:

в чащобе, куда след уводит рысий,

я так боюсь услышать злобный выстрел,

я так боюсь увидеть снег в крови.

Хотите, люди — встану на колени,

хотите, люди — повалюсь вам в ноги,

хотите, люди — буду зверем плакать:

не троньте рысь — она моя сестра.

Не троньте лань с детенышем под сердцем.

Не троньте белку, рыжую резвушку.

Не троньте непокорной волчьей стаи.

Не бейте, люди, ни зверей, ни птиц.

Сломайте, люди, злые ваши ружья!

Смягчите, люди, злые ваши души!

Учитесь жить с землей Господней в мире,

не убивать ее, а сохранять.

Куполами да пепелищами —

Разлеглась несытой змеищею.

Ты меня, смеясь, вызываешь на бой,

Да не силой мериться, а судьбой.

Ну-ка, кто кому переломит хребет —

Ты ли мне, Москва, али я тебе.

Ты убьешь и забудешь.

А позовешь, так солжешь.

А пришла б я с миром — мне в спину нож.

Ты видала немало юродивых,

тварь-Москва.

Загоняла им в сердце жгучей дробью

злые слова.

А потом, фальшивая, каялась

в золоченых церквах.

Я иду последней дорогою,

пересмеяна и неправа.

Я последняя из твоих юродивых,

тварь-Москва.

Здесь топь. Здесь хохочет трясина.

А в льдистом тумане вдали

искрятся тоской журавлиной,

дрожат золотые огни.

Души повинуясь закону,

безумно, не ведая троп,

бросаюсь за искрой в погоню,

в житейскую жгучую топь.

От этих огней не согреться.

Но нам-то, пожалуй, видней —

мы с искрою Вечности в сердце

бросаемся в грязь площадей.

Я бездарь у жизни учиться,

один мне обычай знаком —

по теплому следу Жар-птицы

бежать дурноватым щенком.

Где небо сливается с тиной,

где нет уже Божьей земли —

искрятся тоской журавлиной

блуждающие огни.

В небе Гончий пес

Хриплым лаем захлебнулся.

Над домом моим,

над Русью —

волчьи тропы звезд.

Егеря трубят.

Беспощадна, до восхода

В небесах идет охота.

Август. Звездопад.

Белый город над черной рекой,

где невиданный свет и покой.

Здесь нет страха, обиды и лжи.

Бела яблоня сад сторожит.

Этот город небесный хорош,

да к нему через муки идешь.

Царапнется в руку шиповник,

Как будто бы просит: живи.

Напомнит — ты к жизни прикован

Молитвенной силой любви.

И битые стужею ветви

Несмело протянет к тебе

Шиповник — попутчик верный

В людской непростой судьбе.

Пускай наша участь жестока —

Судьба всегда западня.

Шиповник у сумрачных окон

Тебе напомнит меня.

Когда от памяти больно —

Как ангел погибшей любви,

Царапнется в сердце шиповник,

Как будто бы просит: живи.

Светлый феникс над чужой землей.

Плачет феникс над своей судьбой.

Горьки слезы в жемчуг обернет.

С горлом перерезанным поет.

Люди ходят слушать песню ту,

Ищут свою веру и мечту.

И сбирают ясны жемчуга

На смертельных выжженных лугах.

Кто о том прослышали молву —

Подойдут, натянут тетиву,

Целят стрелы фениксу в глаза,

Чтоб крупнее падала слеза.

И сбирают ясны жемчуга

На смертельных выжженных лугах.

Злое чудо в середине зимы —

как свеча среди бушующей тьмы —

сумасшедшая трава на снегу,

перед небом непреклонным в долгу,

что хоть день один дано ей прожить,

все привычные разъяв рубежи.

К ночи инеем укрылась седым,

отгорела и истлела, как дым.

Дни скользят — песок янтарный,

прочь — сквозь сцепленные кисти.

Так, тщетою календарной —

разбазариванье жизни.

Не удержишь, не упросишь!

Колос не успеет вызреть,

как уже седая осень.

Погасли белые звезды —

Осыпались мертвым снегом

Над той последней дорогой,

Чернеющей и кривою,

Где пьяный фонарь тускнеет,

Забытый почти под утро,

И важные птицы косятся

Пронзительными глазами.

У людей одно слыхала я —

«Ты чужая, ты незванка, ты — ничья».

Без наркоза крылья резала сама,

Чтоб людские приняли дома.

Только крылья вырастали всё равно —

Парусами полоскались за спиной

И, как плети, били по плечам.

Я смирялась, я клялась молчать.

Снова к материнскому крыльцу…

Полоснет лишь холод по лицу.

Умоляю — не чужая я,

Я молитва и беда твоя…

Может, я жестокая. Прости.

Меж людьми живу я зверем — может быть.

Но взгляд собаки или кошки брошенной

Душу мне пронзает до кости.

Жди меня по ту сторону черной реки,

Когда двери запрут на большие замки

Все, кого я любила на этой земле,

Без защиты оставят в хохочущей мгле.

Жди меня по ту сторону черной реки,

Когда станут клубиться больные стихи.

Хлынул свет, и паромщик единственный ждет,

Под накидкою серой скрывая лицо.

Отрывая от жизни, ударит весло…

Жди меня по ту сторону черной реки,

Где земля помнит корни убитой ольхи.

Благодарю, Господь. Ты дал мне эту боль,

Чтоб с сердца моего содрать окаменелость,

Чтоб вновь оно за всех страдальцев изболелось

И вновь отозвалось на вечную любовь.

Вольному — воля, безумному — степь.

Ну а кто же безумный? Тот, кто в боли ослеп.

Я потерял человеческий лик.

Я понимаю звериный язык.

Вам и прозрение — бред, дребедень.

Вольному — воля, безумный — мишень.

Вольному — воля,

Безумному — поле,

Ржи вдоль обрыва

Золотая грива…

Ты уходишь по талому снегу,

За тобою чернеет весна.

И без спросу идут по следу

Боль и слава — доля одна.

Нацелилась зоркая Вечность

Сотней змеиных жал.

А сочувствия человечьего

Не познаешь, как Бог не познал.

Знаешь, стихи — как вороны,

Свежую чуют беду.

Знаешь, стихи — как лебеди,

К дальнему свету ведут…

Мне не уйти. Веселой травли пляска.

Гадай, охотник, на каприз судьбы.

И на снегу, как веер карт цыганских,

И зверя и псаря легли следы.

Гадай. Сегодня снег — червонной масти.

И черной масти — дула зоркий глаз.

Тебе на круги выпадает счастье.

Бубновый выстрел обрывает связь.

Чуяла — были крылья!

Рыжие, цвета пламени.

Дни мои светом плавили,

Плечи нестерпимо жгли.

Чуяла — были крылья!

Кого полетом прогневала?

Багряной ризой разорванной

Волочатся в ржавой пыли.

На белом карнизе узком

Встречаю рыжее утро.

Лишь маленький шаг вперед —

И в трещинах мостовая,

Судьба моя ножевая.

Или как прежде звонкий,

Чистый верну полет.

У кошки девять жизней, а у волчицы — тридцать.

Ничем не защитится, бегущая на выстрел.

И меченая пулей, я снова выживаю,

Тревожа наст февральский, опять бегу по краю…

Живучая, зверюга! — загонщики кривились

И приближали гибель, как жалость или милость.

Господень лик — в земле, Им сотворенной.

Боярышник горит — святой алтарь.

Что ангелы, березоньки и клены

Прославили Тебя, Небесный Царь.

Мои леса в нерукотворных фресках.

Здесь пала на колени и молюсь.

Как близок к нам теперь престол небесный,

И храм единый — золотая Русь.

Вы травили собаками —

Но собаки лизали мне руки.

Расстреливали мишень,

Но осиновые тонкие стрелы

Пели музыкой дивной

О любви и немеркнущей муке,

Пели музыкой дивной, вонзаясь мне в сердце.

Вы травили собаками —

Но собаки лизали мне руки…

Не раньте поэтов, пока они живы,

пока не ушли в журавлиную высь

дорогой увечий и шагом с обрыва,

и преданы казни проклятой молвы.

Не лезьте нам в раны, как черные черви,

глодать чуть присохшую кровь.

Не раньте поэтов — сожженные нервы.

Пока еще живы — не тронь!

Мы все под прицелом. И путь нам отмерен,

никто не прибавит ни шагу, ни дня.

Не раньте поэтов. Ну, ради бессмертья.

Не топчите до срока златого огня.

Жизнь знает. И срежет сама.

Господи, прости самоубийцу,

искажающего Твой завет.

За такого некому молиться,

жалости и оправданий нет.

Господи, прости самоубийцу,

эти крылья, срезанные с плеч.

Жгучее раскаянье струится

в отблеске церковных светлых свеч.

И за слабость смертного исхода,

и за весь незавершенный путь

помолиться встану до восхода, —

как свинец вражды впивался в грудь.

Господи, прости самоубийцу,

как Твое заблудшее дитя.

За такого некому молиться

на людских разорванных путях.

В изуродованных болью лицах

теплится еще предивный свет.

Господи, прости самоубийцу,

искажающего Твой завет.

Сгодятся мои стихи,

пойдут на растопку печи.

Огонь златым волком степным

набросится на добычу.

Какой же еще с них прок? —

Латать в людских душах раны…

Мой дикий, зоркий мирок

кажется вам обманом.

Чужого от бездны спасти —

свой белый день покалечу!..

Сгодятся мои стихи,

пойдут на растопку печи.

Кровью по снегу — повесть волчицы

юный и смелый читал следопыт.

На золотой мальчишьей реснице

первою болью слезинка дрожит.

Милый, не бойся, жизнь наша — травля,

тысячи ружей над дикой тропой.

Ребенок мечтает: злобу исправлю,

мир наряжу в добро и любовь.

Не пугайся — от касанья пули

наискось — охотники зорки! —

сивого тумана зачерпнули

темные горячие виски.

Помнишь, были солнечные крылья,

ореол мадоний за плечом.

Эти крылья прожжены навылет…

Нипочем, родимый, нипочем.

Я как прежде, я тебе родная.

Ты прости, что загубила лик

и что душу плохо сохраняю…

Я воскресну, если повелишь.

Прибегу к лесному озеру

Крикнуть про свою беду.

За кровавыми осинами

Скит разрушенный найду.

Там, где странник Богородице

Свечку желтую зажег,

Травы горестные клонятся,

И в чащобе нет дорог.

Волчьи тропы сокровенные

И таежная звезда —

Там, где нас судьба приметила,

Породнила навсегда.

Где рассветы негасимые

Повстречали мы вдвоем —

Ту часовню, лебедь белую,

Добивали топором.

Где-то пляшет с дьявольским оскалом

Жуткий век на пепле и крови.

А березы здешние, как свечи,

Светят в память той земной любви.

Собираю в котомку все дары усталого дня:

чье-то доброе слово, затертое, будто монетка,

нежность кошки бродячей, что другом избрала меня,

и зацветшей сирени несмелую первую ветку.

Всё запомню, что дарят последние дни.

Ни о чем на земле не жалею.

Тонкий месяц, похожий на ангельский нимб,

я заметила нынче впервые.

Заря тонула в озере Октай.

Седые волки приходили к келье,

с моей ладони брали теплый хлеб,

как доброе, безхитростное зелье.

Клянусь, что страха не было в глазах

янтарных волчьих, ни в девичьих серых.

А был покой, и светлая слеза,

и благодать прощения и веры.

Спускалась к речке молодой.

В моем ведре заря умылась.

И расплескалась Божья милость

студеной чистою водой.

Здесь изб бревенчатых ряды,

как декорации, убоги,

глядят на новую дорогу

и века черного следы.

Как сотню лет тому назад,

калитка всхлипнет, крикнет кочет,

и Русь, восстав от страшной ночи,

откроет светлые глаза.

Солнце вышло на проталины,

с горки желтая вода.

Злого города дыхание

не доносится сюда.

Здесь и времени не плачется,

потеряемся в веках.

За ворота вышли старицы

в теплых, с маками платках.

Тихи улицы сутулые,

пляшет солнце по дворам.

За еловым древним сумраком

рвется к небу белый храм.

Горем чужим, будто черствым ломтем,

давятся люди, царапая горло.

Думают, купят такой добротой

место в Раю, как гостиница, теплом.

Очи, как раны, ладонью зажму —

упаси Господи плакать при людях.

Не приютилась я в вашем дому.

Простите, милые, вы мне не судьи.

Мертвые колокола

повешены на звонницах высоких,

как мученики

с вырванными языками.

Кто отнял у них голос?

Настанет белая заря,

когда они заговорят.

Они воскреснут,

тишину пронзит набат,

и перед ними ниц падут немые города.

В полете звоны радужные птицы,

ночь опалят свтым огнем.

И обреченных просветлеют лица.

Прольется благовест,

как солнечный янтарь.

Когдав в оглохший мир придет Звонарь…

Наплодила стихов,

Как бродячих щенков.

Они тычутся людям

В сердца и в ладони.

Кто-то мимо пройдет,

Кто-то в дом свой возьмет,

Кто-то бранью и камнями гонит,

Говоря, что добрей

Утопить их в ведре.

Над крестом ржавый ковш луны.

Волчий крик вдали за погостом.

Оправданье моей вины

Оказалось до боли просто.

Мне не горько уйти одной.

Лишь у Бога прощенья просила.

Мне не страшно в земле родной,

Под шиповником огнекрылым.

Просто жизнь мне была как смерть.

А теперь умерла — воскресла.

Покореженный ковш луны

Проливается светом небесным.

Стихами твоими, как красными нитками,

Латаю души моей лютую рвань.

Ищу палисад с потемневшей калиткою,

Где любящий кто-то дождется меня.

Дождется, простит мне и нервы колючие,

И режущий горло полуночный крик.

Там буду кому-то желанной и лучшею.

Там в горнице — Божий немеркнущий лик.

Когда тугие стрелы запоют,

О злой моей погибели звеня,

Поверьте — клены рыжие придут,

Срываясь болью с мощного корня.

Они придут и защитят меня.

Когда мишень приметную всерьез

Жизнь начертает на моей груди,

Меня обступит хоровод берез,

От человечьей злобы защитит.

Придут меня утешить и спасти

Лесная птица и бродячий пес.

По деревне горят иконы.

Так, что больно от дыма глазам.

Вдоль дороги шершавые клены

Кровоточат, как образа.

Чуть светлей, между утром и ночью,

Неба дымный болезненный лик.

И шатаясь, как раненый кочет,

Из трактира плетется мужик.

Босиком, нараспашку рубаха.

В кабаке свою душу забыл.

За помин, верно, горькую пил.

А деревня притихла, как плаха.

Смотрит, в небе над ним хохочет

Окровавленной пастью заря.

Прохрипл мужичонка: Боже,

Упокой со святыми царя!..

А в ответ лишь ожглась крапива,

Испугавшись той пьяной мольбы,

Да брехнул чей-то пес лениво

От рассохшейся черной избы.

Я прожду тебя ровно три тысячи дней.

А потом я зверицей лесной обернусь.

И уйду за погост, за тропу нелюдей,

Где вскричала крестами погибшая Русь.

Нежный образ девичий меняю на клык,

И на шелест осины — человечий язык.

Я забуду дорогу к людскому жилью,

И ненужное сердце отдам воронью.

Только — так я пою в озаренной ночи

При сияньи луны — поминальной свечи,

Что ты станешь искать меня в чаще лесной,

Позабыв о привычной тревоге дневной.

Только поздно, родной.

Эти рощи — мой дом. Волчья стая — семья.

Я убила любовь. Я теперь не твоя.

Я взвыла на алом снегу.

Вам болью моей не согреться.

Вонзилась на волчьем бегу

горячая пуля под сердце.

Вам нечего даже прощать.

А всё ж вам, беспамятным, в лица

моя усмехнется душа

глазами убитой волчицы.

Я тебя позову в свое дикое детство,

Как в заросший крапивой заброшенный сад.

Будем жить через речку, почти по соседству.

Будем верить — от взрослых тайком — в чудеса.

Мне на плечи ложится вековая усталость.

Моя девочка-фея, мой друг и кумир,

Ты одна разгадала и сберечь попыталась

Заколдованный мой, опрокинутый мир+

Письмо под Рождество. Прохладно-вежливо.

Кто пишет — не понять. Чужая женщина,

Что музой маленькой была.

Осталась в сказке беззаветной.

Но Время вылакало полдень летний

И звонкий плеск упрямого весла.

Я мщу словам за одиночество.

Я в шутовской свой мир надежды поселил,

Дурацким колпаком от злобы мир укрыл.

Мне хохот в спину, хохот, как картечь,

Ведь главного не высказать и не сберечь.

Алиса, неужели я старик?..

Никем любим доселе не был,

Но в памяти твой детский лик

Хранил от времени и неба.

Письмо под Рождество. Прохладно-вежливо.

Кто пишет — не понять. Чужая женщина,

Что музой маленькой была.

Опять, я чувствую, кому-то там хохочется.

И снова мщу словам за одиночество.

И в колпаке дурацком мир мой корчится.

В Город Забытых Поэтов

осень пришла босая

и принесла с собою

пепел отцветших слов.

Город Забытых Поэтов —

он по соседству где-то

с Царством Брошенных Кукол

и Городом Детских Снов.

Тройка-осень. Ретивая поступь

золотых, красногривых коней.

Все окончилось странно и просто,

ни о чем на земле не жалей.

Кони ярые чуют погибель,

ибо Время — суровый ямщик.

Поразвеялась жизнь, аки небыль,

лишь безумный бубенчик кричит.

Тройка-осень уносит счастливцев.

Кто остались, те плачут и лгут.

Здесь подковами палые листья

задымились на первом снегу,

и в лазури звенят колокольцы…

Исчезающей тройке вослед

в маске горького злого пропойцы

смотрит в небо забытый поэт.

В этом городе серые стены,

но к жилищам подходят осины,

как танцовщицы древних племен.

Это город холодных рассветов,

это город забытых поэтов,

это город печальных сюжетов,

это город, нелепый, как сон.

Здесь проходят, как призраки, годы,

здесь седые смиренные воды

и надежды далекий маяк.

Этот город похож на Венецию,

лодки-птицы печали таят.

И, наверное, можно согреться

горько-алым вином забытья.

В Город Забытых Поэтов

приходят дожди-почтальоны,

приносят осенние письма

в конвертах златых и зеленых.

Кому-то письмо от Музы,

кому-то письмо от Смерти.

Скупа лишь Земная Слава

на вести в осенних конвертах.

Снова душевный простой разговор,

снова шумит добрый старый мотор,

а за окном деревушки мелькают.

Знаю, дорога — суровый отбор,

здесь не остался ни подлый, ни вор —

честных она выбирает.

Знаю, у трассы законы свои:

видишь беду — тормозни, помоги,

истина жизни простая.

Нас испытала дорогами Русь.

Здесь не остался ни слабый, ни трус —

сильных она выбирает.

А в городах что ни слово, то ложь,

а в городах продаются за грош.

В верстах безкрайних правду найдешь:

лучших камаз выбирает.

Все мы знаем, почем он фунт лиха

и почем шоферская верста.

Что ж, поедем за солнышком тихо.

Только с виду дорога проста.

Солнце мчится дугою над трассой,

словно знак, разрешающий гнать.

На чужих перекрестках опасных

оно будет, как друг, защищать.

Солнце, рыжая жар-птица,

просто в руки не дается,

впереди машины мчится,

в лобовое нам смеется.

Городов мы лишь видим обрывки

лоскутами окраин цветных.

Тучи хмурые чешут загривки

о дома, и нет радости в них.

Нас прозвали «Искатели солнца»,

одержимых мечтой для людей —

в затемненные болью оконца

бросить горсть огнекрылых лучей.

Словно у двери закрытого храма

В зимнем, слепом да неблизком краю —

У изболевшей души твоей, мама,

Калекой, чужой прихожанкой стою.

Может, невольно я варваром стала?

Держит за горло смертельная тьма.

Верно, когда я живая сгорала —

Выла, металась — и храм подожгла.

Поздно. Не смею молить о прощеньи.

Ты не откроешь для грешной врата.

И убегу нераскаянной тенью

Куда-то, где хищная ждет темнота.

Дочь — обломленная ветка.

Ранним цветом — белым хмелем,

Ранним цветом — тайной болью, —

Ветка для чужого дома.

Корни древа — память-горечь.

Листья-дни — обрывки жизни:

Отшумят и разлетятся…

Яблоня простит прощанье.

Дочь — отломленная ветка.

Мама,

мученица моя мама!

Верно, дитяти твоему

кто-то подменил душу:

мою вынул,

а вложил Каинову.

Прости меня!

Наша горькая вражда —

Спор серпа с травою дикой.

От жестоких слов твоих

Рухну мертвой повиликой.

Не на равных этот бой.

Не чужие мы с тобой.

Поле в росах, как в крови,

У травинок рвутся жилы.

Не прошу твоей любви —

Я ее не заслужила.

Ночь подходит. Кончен спор.

Травы горькие — в костер.

Я принесла Вам нынче на заре

лукошко яблок

и свою покорную, живую душу.

Я постучалась с этой ношей радостной

у белого, высокого крыльца.

Мне не стыдно моих скромных даров.

Яблоки были прекрасны.

Они пахли летом и солнцем,

соловьиным щебетом и звездопадом,

они доверчиво светились

в берестяном лукошке.

И не пахли ни чуточки

приближением осени.

А душа, как голубка,

льнула к Вашим мудрым рукам.

… Но Вам привезут из города

заграничные крупные, яркие яблоки.

И что Вам до моей души.

В юность твою я незваной пришла.

Точно по краешку жизни прошла.

Точно по краю ущелья прошла.

Время — седая зола.

Замерла ночь на гитарной струне.

Древний Баку улыбается мне.

Дымный закат догорел в тишине.

Каспий вздыхает во сне.

Мальчик-волчонок — пронзительный взгляд —

этой тропой шел полвека назад.

Помнят деревья, и камни не спят,

помнит бакинский закат.

Город, печальный и мудрый старик,

помнишь ты ломкого голоса крик,

парня с гитарой таинственный лик,

помнишь бессмертия миг.

Голос свой я оставила скалам,

песню вечную эхо лелеет.

Я прибрежною пеною стала —

Лорелея, твоя Лорелея.

Слушать песни немногие станут,

всем монетные звоны важнее.

Я оставила лик свой туману —

Лорелея, твоя Лорелея.

Были песни — как кровушка горлом,

об ушедших скорбя и жалея.

Но все беды с души твоей стерла

Лорелея, твоя Лорелея.

Нелегко быть любовью Поэта.

Я живая — не муза, не фея.

Я оставила душу рассвету —

Лорелея, твоя Лорелея.

Луч рассвета крадется по скалам,

где я шла, оглянуться не смея.

Я бессмертною нежностью стала —

Лорелея, твоя Лорелея.

Там далёко виднеется парус —

зов надежды, что солнца яснее.

Я в святой твоей песне останусь.

Лорелея. Твоя Лорелея.

Восточный город, как скрижаль.

Душа обветрена.

Приметой родовой — печаль

тебе начертана.

Повеет горечь между строк —

дыханье Каспия.

Запомни — здесь и твой исток,

дитя славянское.

Господь над всеми суд вершит,

единый праведный…

Здесь родина твоей души

и церковь прадеда.

Здесь в пустыне ветренной и древней

проходил, отринутый людьми,

свойственником птицам и деревьям,

царственным бродягой — Низами.

И как русский сказочник, не каясь,

созидал мечтою корабли,

обещал любимой алый парус.

Алый парус распускался — нар-гюли[1].

Пусть века, что лепестки, слетели.

Кто погибнет юным — вечно юн.

Вечность помнит, как прекрасной Лейле

роковую песнь сложил Меджнун[2].

Милая Русь, баджи[3]!

Были одной землей,

жили одной судьбой.

Не поддавайся лжи,

не воздвигай межи.

Россия, Господня дочь,

Кавказ ли не Божий сын?

Ты слышишь — не сотни верст,

а лишь протянуть ладонь —

от алых моих гранат

до кровных твоих рябин,

от гордых каспийских волн

до золота русской ржи.

О Русь, родства не предашь!

Нам на двоих судьба.

Верный Кавказ, кардаш[4],

на языке своем,

как горный поток, седом,

молится за тебя.

Твоя гитара не по росту,

как в лихолетье — отчий меч.

Судьба певцов — за свет бороться,

святое знамя уберечь.

Что, разве грозное оружье

напев отрадный и простой?

Да — против власти равнодушья

и дней, забитых суетой.

Вот знак: дитя зовет со сцены

к надежде, правде и добру!

Как в старину в седле военном,

едва подрос — в святом бою.

Танцевала босая на кромке рассветного моря.

Я скользила смеясь, чтоб ни крыльев, ни ран не заметил.

Мы тогда были оба моложе на целое горе.

Мы с тобой заблудились в чужих и надменных столетьях.

Помнишь, хрупкий корабль напоролся на острые скалы.

Да вот море смеялось и нас сохранило живыми.

Чужеземная дева на кромке зари танцевала

и безсмертный художник плясунье придумывал имя.

Были счастливы двое, ни лютой судьбы не заметив,

ни, что после крушенья кровили ладони и губы.

Для Поэта плясала Ревекка на кромке безсмертья.

И заря возносилась — любви первородное чудо.

И в страсти завета

в звериной тоске

сорвешь первоцветы

на рыжем песке.

Уходим далече

по кромке воды.

А море залижет,

как ранки, следы.

Как кнутом, поблекший берег

полоснул прибой.

Запиши любовь в потери,

уходи к другой.

Ну, а вдруг вопьется в душу

прежняя тоска —

приходи сюда послушать

песню рыбака:

как царевна танцевала

в пламени зари,

и просвечивали алым

девы янтари,

как потом у синей кромки

потерялся след…

И сорвется голос ломкий

на чужой судьбе.

Пусть рыбак, тяжелый с хмелю,

врет, что видел сам,

как русалка подплывала

к рыжим берегам.

Будто с кем она прощалась

иль кого ждала…

Только песня и осталась.

Клочья пены. Мгла.

Если вдруг вопьется в душу

прежняя тоска —

приходи сюда послушать

песню рыбака.

А волна, как шут кривляясь,

хохоча со зла,

янтари с моих запястий

к скалам принесла.

Заря над морем — в память о любви

возносится непрочный алый парус.

А нам двоим одна судьба досталась —

чужие дни и счастье на крови.

Заплети мне косу, китежанин.

Туго заплетешь, как приворожишь.

Я тебе приблудная, чужая,

Ну так что же.

Отблески свечей на стенах плачут,

Как на соснах терпкая живица.

Сумерки торжественные прячут

Наши лица.

Ты не первый день тревогой ранен.

Заплети мне косу, китежанин…

В новом доме ладно ли обжились?

Жди меня к зиме, чудную гостью.

Китежские звоны мне приснились

На погосте.

Ночью бродишь по дому, не спишь.

Луч лампадки на древней иконе.

В сивом ельнике ветер, как сыч,

до рассвета хохочет и стонет.

Дикий взгляд в заоконную тьму.

Звук шагов по глухим половицам.

Ты не спишь в неприютном дому,

чтобы прежняя боль не приснилась.

Я с тобой. Я роднее сестры.

Верить жизни и нынче не поздно.

Ночь в оконце бросает дары —

цвет черемух — падучие звезды.

Расскажи мне тревогу и грусть,

от которой до свету не спится.

Тебе снится погибшая Русь,

но поверь мне — она возродится.

Дай возьму твои скорби. Глядишь —

боль растает, как льдинка в ладони.

В сивом ельнике ветер, как сыч,

до рассвета хохочет и стонет.

Над волчьими оврагами

встает заря российская.

Умолкла песня лебедя,

а ворон — голосистее.

Встает заря раздольная,

пятнает небо кровушкой,

подпалит землю пламенем

бедовая головушка.

Полынь-трава на займище

с крапивой перекликнется,

полынь — судьбина русская,

полынь — трава-могильница.

У ночи крылья черные

лучиной солнца спалены.

Умолкнут злые вороны —

встает заря венчальная

над храмами бессмертными,

над темными обрывами,

молитвой покаянною

звучит заря российская.

Свей мне, княже, полынный венок.

Поцелуй меня в губы пропаще.

Уведи с человечьих дорог,

укради меня в черную чащу!

Ветхой звонницы колокола.

Волчий оклик в глуши за яругой.

Я чужою невестой была —

стала верной твоею супругой.

Если хочешь, умру для людей —

я к изгнанничьей доле готова.

Уведи меня в ночь…

Мне не надобно царства земного.

Вошла и промолвила: Здравствуй, сестра.

Прости, что недобрую весть принесла.

И колокол вскрикнул тревожный вдали,

когда поклонилась я ей до земли.

А в белые окна ломилась сирень,

да где-то закат воспаленный горел.

Не время судить — не гони со двора.

Мы, верно, похожи с тобою, сестра:

любил он таких — чтобы косы как смоль,

а в сердце и в голосе вещая боль,

чтоб знали наречье озер и дерев,

земные ключи, заговорный напев.

Одной лишь тебе я поведать смогу —

как сдался град Китеж лихому врагу,

как предали князя бездушной толпой,

как он в одиночку боролся с судьбой…

Вот разве что тайны последних минут

не знает никто, и не слушай — солгут.

Где отдан шакалам таинственный град,

там рыжие сосны от боли хрипят.

Прости, что недобрую весть принесла.

Прости, что беду отвести не смогла.

Померкла от боли у окон сирень,

откликнулась в ельнике волчья свирель.

Взгляд Лунной княжны полоснул, как ножом.

Ответила: — Вижу тебя под венцом.

Надень жемчуга и лебяжью фату,

иди, поклонившись святому Кресту,

далекой дорогой иди, не скорбя,

неужто не слышишь — князь кличет тебя.

Стала с проседью — волчья масть!

Не поглянусь тебе такою.

Отлюбилась, наверно, князь,

даже взгляду теперь не стою.

Отлюбилась, наверно, князь,

больше нет ни красы, ни силы.

Разве — спросишь, горько смеясь,

под какой метелью бродила.

Бедовали одной бедой,

там и выцвели косы русы.

Разве мне не скорбеть с тобой

над загубленной дурой-Русью?

Но — склонился ко мне, как брат,

ничего не молвишь, не спросишь,

а срываешь мой ветхий плат

и целуешь волчиную проседь.

Вот я пришла. Что поздняя, прости.

И что не та, какой любил и знаешь,

что горе душу выжгло до кости…

Но ты меня ни в чем не упрекаешь.

В печальных и изломанных чертах

глядишь работу Феофана Грека,

во мне, пришедшей через боль и страх —

лик Русской Музы, что искал полвека…

Песню слагаешь — для птиц и для сосен,

вечную песню реке и заре.

Старой рябине, заплаканной в осень,

солнце рисуешь на мертвой коре.

Вечная песня — то в древе, то в Слове.

Да приучился народ к глухоте.

Храма нездешнего странная повесть —

тайная вязь на грядущем кресте…

В поющих соснах встретимся с тобой,

как в час венчанья, ласково и просто.

Перед рассветом близко будут звезды,

что кажется, дотронешься рукой.

В поющих соснах встретимся с тобой,

как будто горе силою железной

не повело обоих нас над бездной,

не посмеялось дерзкою судьбой.

В поющих соснах встретимся с тобой.

И будет древний дом похож на скит,

не знающий беды, почти как прежний,

где не смолкают песня и надежда,

святая Русь детей своих хранит.

Твой дом всегда похож на мудрый скит.

В поющих соснах встретимся с тобой,

слагая жизнь с нетронутой страницы.

Над лесом лишь плат неба голубой.

Так далеко, что не найдут убийцы,

в поющих соснах встретимся с тобой.

Ты зимою всегда одинок.

Лишь волхвует невестою вьюга

да, как вещий царевичев волк,

снег ласкается к мудрому другу.

Я приду к тебе жданной княжной,

я пройду осторожно над бездной.

Погляди — не метель над судьбой,

а лебяжья венчальная песня.

Обрывы и горы — смертельные корчи Земли

Шиповником диким опять по весне зацвели,

А в осень шиповник в горсти у дубравы кровит.

Неловкого шага такая тропа не простит.

Но выбрали мы — над обрывом пройти до конца.

Пусть ветер оближет горячие слезы с лица.

Здесь птицы вьют гнезда над самою бездной лихой,

И держат деревья корнями обрыв вековой.

Идем за звездой нашей огненно-рыже-хмельной.

На тропах волчиных еще не отцвел зверобой.

Кровь на снег — стихи в тетрадке…

За плечом молчит судьба.

В детском теле птицей в клетке

бьется древняя душа.

Разорвется чудо-пряжа,

вся из радужных лучей.

Ты пройдешь по кромке жизни —

заколдованной, ничьей.

Только окна, очи в небо,

будут помнить птичью стать.

Да навек нетленной душу

сбережет твоя тетрадь.

Оставив солнечный покос,

уйду в небесную Россию…

Души не приютит погост,

и смерть сама теряет силу.

Твой дом у сгорбленной ольхи

чужие зимы разоряют.

А южный ветер повторяет

твои нетленные стихи.

Принимаешь на себя печали

и выходишь в маске шутовской…

Смехотворцы призваны — врачами

в мир больной, озлобленный людской.

И пускай никто не замечает,

что под маской смеха рвется крик…

Умирают странно, не прощаясь

те, кто радость всем дарить привык.

Все мы странники у отчизны.

Все мы пасынки здешней жизни.

У поэта слова — клюка:

вдаль идешь, как старец незрячий,

беззащитной души не прячешь,

и тропа к небесам легка.

Не успели мы, не допели.

У кого-то нервы сгорели,

кто-то отдал судьбу на слом.

Но уходим одной дорогой,

не в могилы — а прямо к Богу

возвращаемся в отчий дом.

Спи, мой земляк по крови

и по небесной кисти.

Смерть одиночек ловит —

жизнь коротка, как выстрел.

Мы на земле гостили,

чтоб Красоту постигнуть.

Чтоб в нашем веке люди

без Красоты не ослепли,

солнце несли в ладонях.

Слышишь — тужат над степью

птицы твои резные,

и оборвали привязь

огненной охры кони…

Если б крылья я имела —

ни на что б не оглянулась,

на край света б полетела,

никогда бы не вернулась!

Поселилась бы одна,

чтоб никто меня не знал.

Вольный ветер бы развеял

память прежних лет.

Ни на что б не оглянулась!

Только крыльев нет…

Скрипнула калитка —

может, гость идет?

Нет — холодный ветер,

пустоту несет.

Кто сюда заглянет,

вспомнит обо мне?

Разве только странник

на гнедом коне.

Он воды напьется,

напоит коня,

и в страну далекую

заберет меня.

Я мало писала писем

тем, кто так дорог мне…

Хотела по жизни быстро

промчаться на лютом коне.

Теперь оглянусь — и что же,

даже памяти нет.

И путь назад невозможен —

вьюга заносит след.

Осень пришла снова…

Неотвратимо — веками

ступала она неслышно

под музыку скрипача-дождя.

Люди рождались и умирали,

менялись судьбы народов,

города от войны горели

и заново возводились,

а осень неслышно ступала

в легком шелку листопада.

Минуют тысячелетья,

а осень будет всё та же

и тот же печальный дождь.

Девушка бродила по лесу,

собирала травы вещие,

были ивы ей подругами,

а березоньки сестрицами.

Взяв краюху хлеба из дому,

с рук кормила волка серого,

обнимала шею звереву,

волк за нею часто следовал.

Для людей она чужой была,

нежеланная пришла на свет,

знала языки звериные,

птичьи, травьи и древесные.

Танцевала под дождем босой,

всё слагала песни тихие.

Дождь ее невестой величал,

одевал в парчу прозрачную,

в русы косы жемчуга вплетал.

Убегала ночью к реченьке,

да с луной шепталась, странная.

Повстречал ее заезжий юноша

на опушке леса шумного, старинного.

И тогда любовь она изведала,

до зари шепталась с черным соколом,

ласковое сердце отдала ему.

Но за то, что мать прогневала,

обернулась ивой девушка,

загляделась в речку быструю…

Тайным чарам срок три года был.

На исходе года третьего

воротился странник-юноша.

Он срубить задумал ивушку,

тайны колдовства не ведая.

И когда топор свершил судьбу,

ива снова стала девою,

застонала, в травы падая…

Чабрецом, полынью горькою

да березками оплакана.

Плакал дождь, с небес сорвавшись вдруг.

Выл печально желтоглазый волк.

Только матушка не плакала.

Цветок не рви ты на лугу напрасно.

Гляди, как он на воле среди трав

доверчив и прекрасен.

Но жадная рука его сорвет —

он, не дожив, в небытие уйдет.

И сквозь молчанье облаков

прощенья, весточки без слов

земля, притихнув, ожидала…

Прорвав тугую сеть веков,

слеза Господняя упала.

Обними меня, дождь,

защити меня, дождь!

Одолела меня

боль, обида и ложь.

Огради меня, дождь,

от людских горьких дел

нерушимой стеной,

серебром твоих стрел.

Мы ведь крови одной,

мы ведь песни одной.

Огради меня, дождь,

серебристой стеной.

Я смешной полевой цветок,

на полезной ниве сорняк.

я на свет незваной пришла

и несу вам такой пустяк —

заревые цветы между строк,

васильковые два крыла.

Новорожденную Русь

спеленали ясны зори

на святой земле,

на просторе.

У державы должна быть душа,

у нее должен быть голос.

Небеса благовестит заря,

от земли прорастает колос.

Еще не было ни царств, ни имен,

еще не было ни войн, ни врагов.

Было слово Бога.

А прежде слов

была музыка Божья —

звон.

Колокол — незримый меч,

славный витязь поднебесный.

Грянет бой с багровым бесом —

будет ярый звон греметь.

От напасти защитит,

мрак сожжет огнем рассвета,

сохранит от лихолетья.

Колокол — незримый щит.

Сердце — маленький колокол —

бьется в каждом живом создании.

Вот один из ключей серебряных

к тайне великой.

Колокол — большое сердце —

бьется на каждой звоннице.

Скорбит и ликует,

молится и верит в добро,

зажигает пречистый свет

в горнице души.

Оттого что колокол — сердце.

Как пришла беда,

чумовая хворь —

мудрый князь велел,

чтоб по храмам всем

благовестили сорок зорь.

Сорок дней трезвон,

пресвятой канон.

Сорок белых зорь

славят лепоту.

Сорок алых зорь

звонари в поту.

Сорок ясных дней

воспевают свет.

Сорок злых ночей

отступает смерть.

Боже, исцели!

До краев земли

щедрый звон разлит.

И уходит хворь,

подобрав подол,

за крутой овраг,

за дремучий мрак.

Трясовица, сгинь.

Благовест. Аминь.

Как над Угличем вставала заря,

было небо в облаках расписных,

что заморский драгоценный ларец.

Это небо возносило венец

над царевичем веселым, младым.

А судьба его вилась уж как дым,

изгорала жизнь свечой восковой.

То не алые цветы —

кровь на мостовой!

Свет-царевич — ровно голубь в силках,

в синем взгляде догорает тоска.

Он запутался в чужой подлой лжи,

грудью белою упал на ножи!

А заря над ним

ангельский венец вознесла…

Бейте в сполохи-колокола!

Увела царевича

смерть-царевна.

Плакал колокол,

рокотал гневно.

Душу голубиную

в небо ясное провожал,

а народ на площади

криком созывал…

Убийцы по кровавому следУ

скулят как псы и всем грозят расправой.

Казните колокол — он прокричал беду.

Казните ночь — она надела траур.

Казните солнце: следующим днем

оно закрыло болью лик пресветлый

и не сияло светом и огнем,

а стало сивым погребальным пеплом.

Мы острожной дорогой идем сквозь чащобу и топь,

волоча на плечах стопудовую гирю.

Мы молчим, но многих берет оторопь:

что-то сломано в непутевом мире!

Тот, кого мы тащим на плечах — тоже каторжник,

самому не дойти до тюрьмы, хоть он не калека.

Эх, каких только нету глупых и диких чудес:

этот ссыльный — колокол с душой человека.

А может, и не человека, а ангела…

Нас сорок братьев, ссыльных. Мы делим хлеб и ночлег.

А когда от конвоя тайком раздобудется водка,

мы ее делим, как горькое горе, на всех.

И колоколу тоже — в безъязыкую глотку.

Древле половец и варяг,

лютый варвар, безбожный враг,

Русь топча погибелью страшной,

осадили черных коней,

попритихли в злобе своей

пред сосновой храмовой башней.

Их вожак прохрипел: не сметь!

Свой кистень уронила смерть.

И, что реки мутные, вспять

откатилась степная рать,

в свят ковчег не посмели внити.

Русь сберег нерушимый Храм,

величавый, как белый витязь.

По рождению — русский князь,

а по сердцу — безумный хищник,

перегнул, как блудницу, власть,

и, кровавым смехом давясь,

по Руси заплаканной рыщет.

Вздрогни, колокол вечевой,

воин Света, Божий глашатай,

несказанный, дивный, крылатый!

Крикни, колокол вечевой

на сосновой храмовой башне —

Русь святую скликай на бой,

озари вековую чащу!

Древний колокол вестовой,

изойди, яко кровью, звоном!

А не то — обезглавят Русь,

сапогами пойдут по иконам.

Мастер Зодчий ударил в колокол,

как врага ударяют в грудь.

Русь, не стань безчестной невольницей!

Храм, добычей врага не будь!

Застонал царь-лес, сосны ожили,

расплескалось во звонах небо.

Русь родимая, правда Божия,

не ломайся краюхой хлеба!

Не ломайся краюхой стыдною

за деньгу, за пятак иудин.

Палачи святыни не видели,

они мерят, сколь верст тут будет.

Этих сполохов враг хоронится,

этот звон обратился в пламя.

Лебедица, белая звонница,

заслоняла Волхва крылами…

Убили Царя — лебедя белого,

с ним лебедушку и пятерых лебедят.

А колокола дерзкие, смелые

на всю страну об этом кричат.

Затянулась гульба егерей шалых:

ну-ка, царскую Русь — до кости, дотла!

Всё что нам вместо совести — спать мешало!

Храмы сжечь, разбить колокола.

«-Брат, держись!

- За что? — Да хоть за ветер…»

У рабочих вместо лиц слепая мгла.

Я подслушал — говорили на рассвете,

с башен падая крутых, колокола.

«-Брат, держись. Звонарь подаст нам руку.

- Врешь, вчера убили звонаря.»

И глядеть боялась на ту муку

в волчьей боли тусклая заря.

Горевала лебедушка-колокол

на вершине казненной звонницы:

мне бы падать хоть в землю вольную,

на пречистом лугу упокоиться!

Горевала лебедушка-колокол:

мне упасть, умереть не страшно.

Лишь одно до озноба горестно —

что бетон и асфальт под башней.

Мне бы в травы упасть высокие,

мне б в седую полынь с крапивою,

чтоб омыли земными соками

тело медное, в кровь разбитое.

Оторвут от небесной просини,

как от корня траву живучую.

Горьки травы в изломе осени.

Мне бы в землю слезой горючею.

Мне бы в травы звездй падучею.

По полям бежит,

аки вражья рать,

злой дурман-трава,

лихоцвет-трава,

черный смех-трава —

сколько хватит глаз,

до самОй межи.

Нива русская

в забытьи лежит,

ни овса ни ржи

не видать.

Там, где колокол-богатырь упал,

звоном изошел,

раскололся оземь —

там и землю ворог лихой стоптал,

лес стоит что крик,

и поля что слезы.

Русь безбожная,

Русь беззвездная,

покаяние

прими позднее,

Русь, детей своих

смилуйся, прости,

зарю новую возвести.

выйдет сеятель

да с зерном в горсти.

Рать колючая

сгинет ровно сон,

встанет рожь могучая

ниве на поклон.

Сполыхнет лазоревый звон…

На Руси колокола воскресли,

озаряют Божью землю новой песней.

И восходит истинное Слово,

позднею звездой в венце терновом.

Благовесты-изгнанники

в отчий край воротились.

Все, чьи судьбы изранены,

шепчут: Божия милость…

Божий вестник, что сзывает люд

на молитву, иль на брань, на вече,

развяжи от многолетних пут

тягость жизни — сердце человечье.

Медный ангел говорит с людьми,

кличет, бьется, напрягая жилы.

Боль уйми и грех с души сними,

колокольный зов тысячекрылый.

Вновь толпа на площади, как встарь.

В маленьком окне высокой башни

как в пожаре, мечется звонарь,

лик его преображен и страшен.

Всякого коснется вещий зов

и затеплит души — Божьи свечи,

и развяжет чистою слезой

тягость жизни — сердце человечье.

Колокола

Русь отмолили —

из бездны вывели,

у тьмы похитили,

слезами-серебром омыли.

Покаянные да печальные,

как небесных ласточек крики,

отмолили звоны, отзвучали

таинством в Служении великом.

Ныне звоны на заре встают — венчальные,

с Божьим голосом и Божьим ликом.

В лесу тропинка умерла,

там темень да седой туман.

И папоротник там молчит,

как будто раненый титан.

Не торопись его судить.

Во мгле грехов — да Божий свет,

как свет упавших в чащу звезд.

Но знайте: мой цветок — огонь,

мучительный огонь в ночи.

Он до кости сожжет ладонь

тому, кто хочет приручить.

Горькая полынь,

боль из сердца вынь.

Там, где князь упал

со стрелой в груди,

горькая полынь

сердце бередит.

За тебя горю,

как во тьме свеча,

по следам твоим

побегу, крича…

Только ту стрелу

поздно вынимать.

Я земле больной

молча поклонюсь,

горькою травой

в полночь обернусь,

во глухой степи,

там, где волчий стон,

где не слышен свят

колокольный звон —

горькая полынь

на заре болит,

горькая полынь

память сохранит.

Зиму зимовать,

горе вековать,

обожженные бедой травы клонятся.

Солнечный твой смех,

первые шаги

сохранит спорыш за околицей.

Как же я звала,

да не сберегла,

удержала бы, да руки разжались.

Вся земля была

в дар тебе дана,

да милее небеса оказались.

На лугах ищу разрыв-траву.

Подняла упавшую звезду —

что осколок врезался в ладонь,

на пречистых травах кровь.

Я не буду для тебя чужой,

я не стану для тебя бедой.

Губы обожгу разрыв-травой.

Никому не сотворила зла.

В полночь к черну омуту пришла —

утро не найдет следов.

Молчал янычар над степью,

первая рана жгла.

И горьким дымком тянуло

с разрушенного села.

А он всё сжимал в ладони

клевера крестик простой.

Как будто вспомнил и понял,

что стало с его судьбой.

Как клевер, был пересажен

на камень чужих дорог…

Его ведь в купели крестили

в той церкви, что утром сжег.

Молчал и себе не верил,

от боли будто ослеп.

Не приживается клевер

никогда на чужой земле.

Шла Богородица по полю,

несла ключи в подоле,

да отдала людям вольницу,

ключи от небесной горницы —

чабрец зацветет на зорюшке,

людское излечит горюшко.

Хрупким ростком

лед разобью,

жестокий лед

бед и обид.

Талой водой

горе сойдет

с гор и долин,

с жизни твоей.

Хрупкий цветок

кинжала сильней —

лед разобьет,

растопит снег

сердца теплом,

силой любви.

Когда оживает надежда,

глядит ясноглазый день,

все улицы пенной речкой

захлестывает сирень.

И травы на пепелищах,

и старый уходит страх,

и кто-то наивный ищет

звезду о пяти лепестках.

На полях чужих

васильки во ржи,

белокрылый аист над землей кружит.

И на поле моем рожь колосится,

и земная радость нам снится.

А когда дозреет рожь-матушка

и тяжелой к земле склонится —

дитя наше на свет родится.

Молитва матери — сильнее гибели.

Мать свет затеплила в далекой горнице,

почти ослепшая от лютой полночи —

а сын твой на земле не ждал уж помощи.

Слова отчаянья с мольбой-надеждою

пусть обратит заря в цветы заветные.

У края пропасти — последней помощью…

Молитва матери — сильнее гибели.

Царапнется в руку шиповник,

как будто бы просит: живи.

Напомнит — ты к жизни прикован

молитвенной силой любви.

И битые стужею ветви

несмело протянет к тебе

шиповник — попутчик верный

в людской непростой судьбе.

Пускай наша участь жестока,

судьба всегда западня.

Шиповник у сумрачных окон

тебе напомнит меня.

Когда от памяти больно —

как ангел погибшей любви,

царапнется в сердце шиповник,

как будто бы просит: живи.

На звериной тропе следы,

отсвет в кровь.

Милосердны встали цветы —

зверобой.

Раны на теле зверя

залижет заря.

Лютую злобу людскую

примет земля.

Кто на живое зарится,

прицел раскален злобой…

Детской ладошкой застится

солнечный зверобой.

Рану — зверя ли, воина —

травы заговорят.

Без меры палящей боли

принимает земля.

Раскрой ладони, солнечный цветок,

и покажи мне путь туда, где солнце,

где у людей закон не так жесток,

где Каину спасение дается.

Я много лет иду из темноты

и верю в горний свет, и верю в чудо.

Подсолнух милый, древний страж зари,

не предавай, как предавали люди.

Если в окнах твоих темно,

если в доме твоем беда —

на слепом снегу под окном

расцветет одолень-трава.

Земля-матушка, отпусти

расцвести и сгореть не в срок

на каменьях людских дорог,

нераскаянного спасти.

Помогу отвести беду,

научу одолеть судьбу.

Дам ключи от семи замков,

от семи твоих лютых бед.

Сам себе, как Каин, чужой.

Сильный был, да ранен душой.

Не тужи, молодой король.

Успокою тревогу-боль,

отведу людскую злобУ —

изойду мольбой на снегу.

Отойди от бездны, душа жива!

Щит и меч тебе — одолень-трава.

Я тебя от ночи уберегу,

силу всю отдам — одолей судьбу.

Не жалей, что было, да вперед смотри.

Кровью в небеса — первый луч зари.

Оглянешься теперь, а цветка уж нет,

только крестик на снегу, ровно птичий след.

Над дальним яром

горькая, поздняя

сердце пронзает

рябина к осени.

Алою нитью —

грусть журавлиная…

Похороните

в бусах рябиновых!

Есть в лугах трава —

будто волчий след.

Про нее молва,

что хранит от бед.

От людской злобЫ,

от лихой судьбы,

от шальной стрелы.

Только нет травы,

силы нет земной —

душу мне сберечь

от себя самой.

Не свернуть с пути,

с каждым днем больней

вдоль обрыва гнать

золотых коней…

У цветка поминального ласковый взгляд.

Зацепился за жизнь, а корни дрожат

там, где в жилах земли бродит темная боль,

где окончились счеты с упрямой судьбой.

Я к цветку припадаю с безумной мольбой:

забери меня в черную землю с собой,

отпусти меня в дикое небо — домой.

На земле неприютно, нет мне дальше пути,

те, кого я любила, у корней твоих спят.

За оградой суровой меня приюти…

У цветка поминального ласковый взгляд.

За жизнь непокорно,

правы ль, не правы,

цепляются корни

змеиной травы.

Я гадина людям,

змеища и тварь,

так хлещут, чтоб хлынула

кровь-киноварь.

Но я выживаю,

палима молвой.

Приду я лечиться

змеиной травой.

И гибкая змейка с отливом в медь

вкруг рук обовьется,

в глаза мои взглядом вопьется

и шепчет: не дай умереть

живой и кричащей душе своей.

Ведь Бог прощает и зверей, и змей.

Но я не змея.

Не встану с колен у подножья креста.

Я зла никому не желаю, дорога моя проста.

Я не предатель — душа чиста.

От ненависти,

от горькой молвы

поможет ли — шелест змеиной травы?

Куда ни одна не доходит тропа —

там раненый ангел на травы упал.

Под сердцем осколок людского свинца.

Расколотым куполом — небеса.

Но беда забудется, простится.

Силой жизни, тайною земной

там, где крылья стали тихою землей,

ласковая встала медуница.

Цветы ночные

боятся солнца,

и слепнут в полдень.

Они таятся

от чьих-то жадных,

бесстыжих взглядов.

Ключи земные —

июньской ночью

пречистым звездам

они открыты.

Но гнутся болью

к земле холодной

под тяжкой ношей

клеветы, раздора —

«цветут, мол, ночью,

значит, от беса»…

Вот так же люди

смешать сумели

любви святыню

с грехом звериным.

Ключи земные —

они открыты

тому, кто любит,

тому, кто верит.

Цветами, как криком,

исходит земля…

Сын Божий воскреснет,

прольется заря.

Ты грешную помнишь,

упавшую ниц…

Любовь сильнее

гробовых темниц.

Прошло косы острие

по сердцу, по нервам вен.

Плоть, срезанную живьем,

косивший не пожалел.

Душистая сон-трава

роняет свои покрова —

как взгляд пресветлый потух…

Какую нежность таит

пьянящий, чуть сладкий дух.

Роса — что капля крови

у губ, жарчее огня…

Я помню, как сон-трава

ласкалась ко мне на заре,

все боли мои взяла,

отбросила в землю грех.

И лег туман, как покров

на плечи грустных лугов.

И озеро стлалось у ног,

не помня полночных тревог.

Рассвет мерцал, как алтарь…

Звоны Китежа

с луга ближнего

принесла заря лебединая.

Колокольный звон

роковых времен

сбереги, земля покаянная.

…Купола горят,

как святой алтарь.

Но хохочет враг у непрочных стен.

Дрогнул город-царь,

да не сдался в плен.

Расступись, земля! Озеро, нахлынь!

Над водой грустят ива да полынь…

…Колокольный звон, звон серебряный

подхватили цветы-колокольчики,

и печальный сказ из глубин земли

через все века оживить смогли…

К живым хочу.

К зовущим голосам

и теплым ласковым рукам.

Землей придавлена — молчу.

Упрямо пробиваю тьму,

и мерзлый лед,

и колкий дерн,

всю тяжесть каменной земли.

Здесь забывается, что жизнь

зачата на крови и лжи

и нас не ждет…

Сквозь сумраки древней чащи

рассвета купол горит.

Выходит олень светлоглазый

пригубить родник зари.

Но вздрогнули чуткие травы

и пронзенная болью земля.

В просвете рощи — лукавый

свинцовый прищур ружья.

Беги, олень озаренный,

туда, где рассвет далек,

туда, где тропы звериные

не встретят людских дорог.

След теплый его скрывая,

бросаясь в пасти борзым,

бьется трава живая,

горька в изломе, как дым…

Только раз уснуть на твоем плече,

а потом смотреть в лица палачей.

Только раз с тобою зари дождусь,

птицей раненой на снегу забьюсь.

Не на торжище. Да за любовь

отдала судьбу и живую кровь.

Не искала зелья, чтоб сбить с пути.

Это пламя-зелье — в моей груди.

До рассвета счастье, любовь права.

А потом обоих суди молва.

Только раз уснуть на твоем плече,

а потом смотреть в лица палачей.

И одной за каменною стеной

в горькой памяти говорить с тобой.

…А потом очнуться — да все забыть…

Снова повстречать — снова полюбить.

Душа утекает в землю —

как кровь в сухой песок.

Напрасно искрилось зелье

в изломах глухих дорог.

Ночь будет — травы иссушит,

не пересилить тьму.

Я открываю душу,

а вам она ни к чему.

Слова обернутся криком

и сгинут, как кровь в песок…

Погаснет зря повилика

в изломах глухих дорог.

А есть прокаженные травы,

их надо жечь от корней.

Вражда, недобрая слава

огня больней.

Припасть бы к земле с болью

от людской убийственной лжи.

Лишь горечь отравленной кровью

по ломким стеблям бежит.

Неправда, что слепнут птицы,

неправда, что яд в цветах.

За что ж на ваших лицах

отчаянье, злоба и страх…

Глядите — сама ослепла.

А руку подаст ли кто.

Простите…

В ответ — горсть пепла

сожженных клеветой цветов.

Для униженья придумано злато.

Потому и враждуют нищий с богатым.

Но есть лишь одна высшая проба:

когда за золото совесть не продал.

Ни много ни скудно: паромщику — грош.

А тыщи златые

с собой не возьмешь.

Волчьим глазом горит, страшна,

пересмешница-белена.

Я пред нею падала ниц

и просила убить убийц.

Боже, смилуйся, отведи,

чтоб не стала злобою боль в груди…

Может, Бог простит палачей.

Только быть священной земле — ничьей.

Русь проказой алой больна.

На полях ваших — белена.

У порогов ваших домов

не отцвесть во веки веков

черной горечи белены,

благодетели новой страны.

Господи, дай не сорваться до срока,

точно убитая ветром свеча…

Вьюга сибирская будет жестоко

беззащитные судьбы со снегом венчать.

Светом душа изгорит — как пред Богом,

как восковая свеча в алтаре.

Пусть от моей молитвы-тревоги

тают снега на заре.

Люди ответили: свет твой не нужен,

в землю ложись — ты живым не нужна.

Колкая вьюга выстудит душу…

А завтра утром наступит весна.

Не настигла б ночь — черный ястреб

золотую лебедь зари.

Что звезда упавшая наземь,

ворожбиный цветок горит.

Приклонись к земле, спрячься,

приворотная ложь!

Душу вольную не приворожишь,

а приворожишь — убьешь.

Нынче выйдет колдунья

на разлом четырех дорог —

не судите, люди,

пусть судит один лишь Бог.

Выйдет до свету

да станет звать:

«Забудь судьбу свою,

оставь отца и мать,

страстью гибельной приворожен,

позабудь со мною свет Божий».

Только страсть в ненависть обратится.

На лжи, на крови дом не строй — станет темницей.

Колдунья слышала голос Божий,

оттого и взгляд у нее как нож:

душу живую не приворожишь,

а приворожишь — убьешь.

Оттого приворотное зелье

навеки ушло в землю.

Слишком велик искус —

над чужою душой власть.

Сорок дней и ночей потешиться,

а потом обоим пропасть.

Перекатиполе —

гнев земли.

Материнской болью

корни сожжены.

видно, отреклась земля —

Ева от Каина.

Убегаю по полям

зверем неприкаянным.

Мишенью на стрельбище

стальных дождей.

Одно прибежище —

в костре у людей.

Ни раскаянье, ни ангел не спасет.

Перекатиполе.

Стынет лед.

Теплится душа живая подо льдом,

мне в волчью полночь снится,

что мать простит,

и позабытый дом

добрым светом озарится.

Мне б упасть на ее порог

покаянной белою птицей.

Лебеда на моей могиле —

как седые лебеди — взмах крыла.

Нераскаянною легла.

Но на небе меня простили:

никому не творила зла.

Лебеда струится тревожным шелком,

стылый ветер шепчет псалом.

Лебединую песню слушаю горько.

Лебедой прорастает — мое крыло.

К тебе вернется сила прежняя,

поломанное заживет.

В горячий камень боль уйдет,

в лесную нежиль.

Светом боль заговорить —

Божье чудо.

Ночь разломы забери.

У Иуды пусть болит,

у Иуды.

А к тебе вернется сила — в час зари.

И жизнь, что брошена с небес

в слякоть базарную,

как переломленный хребет,

срастить бы заново…

Выжить рвусь — из последних жил!

Да не девять — тридевять сил —

боли лютые усмирить,

гибель в жилушки не пустить.

Есть на дальних лугах былинка,

безымянной жизни кровинка —

докажи, девяти сил трава,

что не гибель, а жизнь права!

Мне б не девять — тридевять сил…

Алые капли наземь падут.

Искры пожаров?

Жгучая кровь?..

Ягод каленых горсть.

Шепот калины в песню вплету.

Помнишь — когда-то — в древнем скиту —

вздрогнув, впервые встречаю

странника пристальный взгляд…

Милый! Не ты ли так ласково звал.

В темень ушла — обещала: вернусь…

В плаче калины — болящая Русь…

Мы успели израниться

о свое одиночество —

лишь тоска-лихоманница

в сердце зверем ворочалась.

Зачерпну полной горстью

родниковую стынь —

яко иней на солнце,

боль горючая, сгинь.

Рвется к небу мелисса,

как святая молитва —

от тоски лихорадной,

от бессонницы жадной,

от обиды жестокой

освободит, сбережет…

Ненависть — алый цвет,

Жгучий, болезный след —

всю на себя возьму.

Прощение — ясный свет —

вам за то подарю.

Отчаянье — черный цвет —

всю тягость себе возьму.

Пусть лучше вся боль — мне,

весь гнев человечий — мне.

Пусть будет родным светло:

одной мне гореть в огне.

Да будьте пред всеми правы,

но не судите ближнего.

Тоска глухой крапивы

в стихах моих горьких выжжется.

Ненависть — алый цвет,

жгучий, болезный след —

всю на себя возьму,

отчаянье — черный цвет —

всю тягость себе возьму.

Прощение — ясный свет —

вам за то подарю.

Травы Божии воскресли

в сокровенной моей песне.

Да упрямятся слова —

чем душа моя жива? —

слишком горько… Никнут травы,

в гневе темная дубрава:

Божий свет не донесла,

расплескала, разлила!

В чашу, что зовут судьбою,

примешала жгучей боли.

Белым выплакалась зорям —

рассказала свою долю.

Двое ранены судьбою,

но Любовь спасла обоих.

Божий свет не донесла —

пусть хоть наземь пролила,

встанут белые цветы,

и воскреснут все мечты…

Прости, знахарская, живая трава,

что горечь в словах.

Надежда — жива.

Каин и Авель

в землю легли оба —

ласковый ангел

и тот, чье клеймо — злоба.

Младшего принял райский рассвет.

Старший скитался тысячи лет.

Видишь — терновник над яром горит.

Дикий терновник сберут поутру

Каин и Авель.

Ласково шепчут цветы на ветру —

выткал их ангел.

Колкие ветви — страданья венец,

плач нераскаян.

Им завещал — ждал прощенья небес —

боль свою Каин.

Видишь — терновник над яром горит,

как восстающий из пламени скит…

Посули, ромашка, мне счастье долгое,

или сразу расскажи долю горькую.

Я вчера еще была — долгожданная,

а сегодня — прочь иди, нежеланная,

птицей отпустил меня на все стороны:

голубица, уходи в стаю воронов.

Посули, ромашка, мне счастье долгое,

или сразу расскажи долю горькую.

Облетают лепестки, слезы белые…

На его крыльце вновь стою несмелая.

Я вчера еще была — нежеланная,

а сегодня уж опять — долгожданная.

Забавляется моими черными косами

да смеется: думал, милая бросила.

Ох и трудный его нрав, переменчивый.

Жаль ромашки убивать — судьбы девичьи.

Не зажигайте, люди, ваши свечи,

когда черемуха в ночи цветет.

Она пречистым светом лечит,

в святом огне все наши боли жжет.

Черемуха — о, царственная милость —

к притихшим нашим окнам подошла.

Она шутя метелью притворилась

и пахнет юностью, белым-бела.

Не зажигайте, люди, ваши свечи

и хрупких шелковых не трогайте ветвей.

Как строгий терем, от любви светлее Вечность.

И от черемухи — еще светлей.

Не хочу быть дикой омелой,

быть уродом в людской судьбе.

На земле я жить не сумела,

лишь смогла коснуться небес.

Протянула руку — и небо

на ладонь мою, как птица, присело.

Но для вас это — смех и небыль.

Не хочу быть дикой омелой.

Лучше сгинуть метелью белой.

Не давалась в руки голубика,

так манила за собою по тропинке дикой —

нитью тонкою, неразорванной

уводила на далекую сторону.

Там за старой рощей — мое село,

не забыло, годы ждало.

Шепот слышу: не сгуби свой путь,

отчий порог не забудь.

Заплутала, аль незваной, нежданной идешь,

но по жилке-ниточке свой путь найдешь.

Кажется, сквозь годы уводила тропа.

Жизнь осталась — горькой ягодой на губах.

Жгучие канны — крик площадей.

Рыжий рассвет полоснул по нервам.

Расскажите мне сказку про алый цветок,

про то, как ангел заколдован в зверя.

Расскажите мне быль про тыщи пройденных дорог.

Про то, как рыцарь искал падающие звезды.

Но они сгорали, не долетая до земли.

А которые и долетали,

тотчас хватали купцы

и убивали, чтоб переплавить на монеты.

Жгучие канны далекого города.

Кто возвратит нам сожженные годы.

Только падшей звездой горит между строк

алый цветок.

Помяни меня маками ржавыми,

сонной одурью.

Над моей разоренной державой

хохочут вороны.

Комом в горле слова разорваны.

Много будет совести продано.

И в кострах иконные лики.

Сумасшедшая Русь безбожная,

кабацкая да острожная,

помяни меня маками дикими.

На каких хмель-зельях настояна

Русь — что из сердца тебя не вырву,

как загубленную молитву —

лучше вместе с тобою сгину.

Русь! Сто лет пройдет — ты поднимешься,

первородной силой наполнишься,

моей жизнью сполна оплачено

воскресенье твое пресветлое.

Русь юродивая да великая,

помяни меня маками дикими.

Говорят, высоко в горах,

где живут золотые ветра,

где никто не смутит высоты,

есть кричащие цветы.

Говорят о печальном чуде:

их увидишь — весь свет забудешь.

Над обрывами,

над гнездовьями темноты

заря рождает кричащие цветы.

Я пошла на их зов, принимая грех.

Срывалась, разбивалась —

карабкалась вверх.

Я такой цветок сорвала

и на землю принесла

на беду или, может, на счастье.

Горней правдой

хочу до людей докричаться.

Господи, помоги выправиться,

силушку собрать — выпрямиться,

когда в кровь душа моя стоптана,

вбита намертво в землю черную,

как гвоздями, конскими подковами,

когда и сама почти мертвая…

Ждет мою помощь раненый князь,

неужели ему пропасть?..

Уже тронула гибель пресветлый лик.

А во мне-то сил на один лишь крик.

Господи, пошли милости,

чтоб воину помочь выправиться.

Ему в лютую землю рано еще,

он и счастья-то видал — разве краешек…

Господи, пришла к Тебе звериною тропой.

Господи, пришла к Тебе с простреленной душой.

Верую в Лик Твой

честный и светлый,

верую в дивное

Твое воскресение.

Верую в доброе Твое слово,

отдавший жизнь

за нас, непутевых.

Верую в Лик Твой,

Нерукотворный Спас.

В безвременьи диком

даждь не пропасть.

Притворились ирисы

радужными птицами,

я одна умею их расслышать песню.

Дверь закрыта тяжкая

в мир, согретый сказками,

в добрый мир чудесный.

Как весна искрится —

сердце бредит птицами.

Люди-то жестоки,

лучше сторониться.

Тихо, по секрету

из осколков бреда

сочиню вам песню

о стране чудесной.

О любви пресветлой

и о вере в чудо

сочиню вам песню,

каяться не буду.

Как весна искрится —

сердце бредит птицами,

я за теми птицами плакала во сне.

Весна рассыплет ирисы —

обрывки моих дней.

Под сумрак ветвей

сбегу от людей.

Мой ласковый лес,

святой мой венец.

К шершавой коре

на белой заре

щекою прижмусь —

тоской захлебнусь.

Смола на коре

светлей янтаря,

в ней слезы дерев

под солнцем горят.

Рубец на коре,

на сердце рубец.

Кого ты пригрел,

мой ласковый лес,

люди подчас

платили тебе

бедой топора,

слепые в злобе.

Но клен милый рану

залижет смолой,

и сильным, как прежде,

предстанет весной.

Слеза на коре

светла, что янтарь,

в ней сила дерев —

примечено встарь.

И шепчется лес,

и выжить велит.

На ранах моих

янтарик горит.

Говорят, будто клад укажет алтей,

собирает золото у корней.

Земля от боли хрипит —

глубоко клады таит,

но золото на крови

Господь не благословит.

Припадаю к земле-страдалице,

мне за многих придется каяться.

Жизнь мерю лихими верстами,

озарен мой путь падучими звездами.

Упадет мое слово в землю —

прорастет травой богатырской,

крепкой помощью против боли.

А укажет ли клад, не знаю —

не затем живу и сгораю.

Век мой черный, мое лихолетье!

Кличет колокол, хлещет плетью

по юродивым площадям.

Но я Родины, кровью исшедшей,

не обижу и не предам.

Век мой, ангел с глазами Каина,

лихоцветом горит по окраинам.

Солнца лик занавешен теменью.

Лихолетье мое, безвременье.

Отгорит в огне пожаров лихо,

станет на Руси светло и тихо.

В белый полдень змеиных свадеб

вдоль обрыва брела не глядя.

Евшан-зелья венец мне дарован —

не грехом, а любовью кровной.

А душа моя не заплачет,

лишь беду вековую спрячет

под змеиный, под белый камень,

где мой крик обратится в пламень.

Над бездонным озером стыну

ненадломленным светлым крином,

в белый полдень змеиных свадеб

сердце с сердцем поладит.

Мне венцом будет евшан-зелье,

небо ясное — брачной постелью.

Божью заповедь не нарушу,

сберегла бессмертную душу.

Голубица, озари крылом

старый сад наш, мирный дом.

Ясным звездным осенИ крестом.

Голубица, сбереги сей дом,

звездною травою у крыльца

благослови первый шаг мальца.

Медно-алых цветов

негасимый покров.

Сокровенная купина

долей огненной крещена.

Красной зверицей Русь обернется…

Над пепелищами меркнет солнце.

Неопалима, ровно икона,

встанет в лучах благовеста-звона —

Русь воскресает, ей пламя — что злато,

снова крепка она и богата.

Как по лугу ступает княжна —

Неопалимая Купина.

Белый трилистник,

снежной зари осколок.

Белый трилистник,

знаешь, мой век недолог.

А на губах умирают бессмертные песни.

Милый трилистник,

я всё же хочу воскреснуть.

Белой зимой умирали мои стихи.

Сердце свое хоронила у старой ольхи.

Белым трилистником нынче взошли мои песни.

Но отчего-то мне страшно воскреснуть…

Жизнью своей,

силой добра

поделись —

с чужим, незнакомым,

с тем, кто у гибели на краю.

В чащах лесных неприметна трава,

да от корней оторвется своих,

чтоб ближнему в боли помочь.

В буквы Завета сложилась судьба:

не бойся душу открыть для добра.

Луч в бездну бросила

рождественская звезда.

Последний апостол

уходит пасти стада.

Притихла отара

в ложбинах выжженных солнцем гор.

И гаснет правда,

как забытый в степи костер.

И новый Избранник

ведет за собой людей —

ладони помнят

раскаленные иглы гвоздей.

Надеясь на ближнего,

плечом опереться хочется…

Но отрекаются трижды

до первого крика кочета.

У ночи в звериной полсти

новая взорвется звезда.

Последний апостол

уходит пасти стада.

Зерно умрет в земле —

чтоб жизнь дать ростку,

чтоб рваться к небесам

земному колоску.

Я от земных корней,

я дочь Руси моей.

Я в землю упаду —

чтоб прорастить звезду,

чтоб воскресить любовь,

убитую в снегах…

Чтоб светлый, поздний кров

наш уцелел в веках.

Видно, жизнь моя трава сорная,

трава горькая,

прогорела ненужной зорькою

и упала слезинкой

в землю черную.

Я ведь зла никому не делала!

Что ж цветы мои чистые белые

затоптали кони буланые,

мою душу, Любви причащенную,

обратили в тварь окаянную…

Зоркий цветок —

чертополох.

К иглам лихим — сердцем прижмусь.

Иглы твои — раны твои.

Не побоюсь

зоркий цветок в ладонях согреть.

Пусть на ладони выступит кровь —

алой слезой в землю уйдет.

К иглам лихим сердцем прижмусь.

Бог возлюбил

зоркий цветок

чертополох.

Милый, мне не надо шелка

чьей-то светлой лжи.

Мне самой с душою волка

под прицелом жить.

И в час, когда зарю на небе

зажигает Бог,

мне ближе всех цветов на свете

твой чертополох.

Река привольная,

Челны, что лебеди.

Не долетит мой плач

К родному берегу.

Кровавый лик зари

Глядится в зыбь реки.

Шелка туманные девичьи

Родной, сорви,

Как дикие цветы,

Что вянут на глазах.

И в таинство любви

Вплетутся боль и страх.

Княжну молодую персидской земли

С хмельною ватагой своей не дели!

С челна лебяжьего

Сойду, ненужная —

Реки добычею

Ко дну жемчужному.

Душа персиянская,

Любовь бессмертная — ,

Цветком русалочьим

Прибьется к берегу,

Свечой негаснущей

Над чернью омута.

От земных отрывают корней —

как смогу, дотянусь до небесных.

Волчью ягоду ночи черней,

горьку ягоду крови алей,

дивну ягоду снега белей

мать Россия взрастила над бездной.

Эти ветви над волчьей тропой —

как незваные души на свете,

все равно полны силой земной,

все равно в волчью сутемень светят.

Пахнут детством одуванчики,

луговые простецы.

Это солнца лебединого

неокрепшие птенцы.

Нехитра краса простая,

а душе от них светло.

Скоро встанут на крыло —

улетят лебяжьей стаей.

Не удержишь, не поймаешь —

детство ветром размело.

Дева пряла крапивную пряжу,

обереги святые лебяжьи.

То сказанье сокрыто в траве,

росы теплят целительный свет.

И крапива, от века лихая,

усмиряла зеленое пламя,

вдруг ласкалась к лесной госпоже

и боялась ей руки ожечь…

Клевер о четырех листках — счастливая примета.

А я — шестилистник видела!

Два листочка сплелись — как влюбленные.

И подумать боязно: сорвать, разнять…

Солнца луч на них задержался, ласковый.

Спасибо тебе, клевер придорожный, за подарок.

Спорыш цветет крохотными белыми звездочками, доверчивыми. Наклонись, разгляди. Не топчи.

Поздно цветет, в осень. Когда все травы уже седые и древние.

Почему горец, почему птичий? В деревнях всегда был спорышом. А еще лучше народное название, не всякому нынче известное: детский следок.

Зеленое воинство крапивы преграждает путь.

— Своя, своя.

Расступилась огонь-трава, спрятала злые жгучки. Прохожу в тишине, лишь чуть слышно листья шепчутся: своя, жданная.