Твой сын, Одесса

25. Галкины визиты

В катакомбах умирал Фимка Бомм. Не умирал, а сгорал. Шел с товарищами на поиск не забитого еще румынами выхода из катакомб и упал. Шел концевым, и никто не заметил его падения. А крикнуть Фимка уже не имел сил. Когда остановились передохнуть, пересчитались: было — пятеро, осталось — четверо. Фимка потерялся. На поиск вернулись все (на пять человек был только один фонарь — кончались запасы керосина) — оставаться без света в малоизвестных штольнях нельзя. Возвращаться пришлось больше километра. Фимка лежал навзничь, в беспамятстве рвал на груди пуговицы ватника, полыхал жаром и бредил. Потом несли его на себе. Поочередно. Благо — легкий: голод и подземная сырость еще раньше высосали из него все, что можно было высосать.

Трое суток Фимка не приходил в сознание. Отрядная врачиха Асхат сказала: «Тиф!..» Люди испытали многое: голод, блокаду, газы, артобстрелы, опасные ночные вылазки, нестерпимый холод и сырость, от которых тело покрывалось фурункулами, причиняющими мучительную боль. Но тиф им казался страшнее всего. Мимо забоя, где на стареньких ватниках сгорал Фимка, проходили торопливо, почти бегом, стараясь не касаться руками стен штольни, не дышать заразным воздухом. Только Галина Марцишек все свободное время проводила возле больного: меняла промокшие потом простыни, вытирала полотенцем раскаленное и обессиленное недугом тело, смачивала водой почерневшие и потрескавшиеся губы, терпеливо выслушивала бредовый шепот и стоны. Ей было очень жаль парня. Будучи еще здоровым, он частенько приходил в ее забойчик, скромно присаживался на камень, служивший стулом, и начинал мечтать вслух: о Москве, об учебе, о будущих плаваниях — он решил обязательно стать после войны моряком и вместе со своим дружком Яшей Гордиенко исходить все моря и океаны. Рассказывал о красивой девушке Иришке, которая будет ждать его целый век, и о сестренке Лене, оставшейся там, наверху, среди чужих людей и фашистов. Или читал стихи, стараясь отвлечь Галину от горьких раздумий…

Однажды, когда Марцишек хотела напоить его отваром мерзлой свеклы, заправленной ячневыми отрубями, Фимка открыл большие, воспаленные жаром глаза. Восково-бледная кожа, будто наклеенная на острые скулы, чуть заметно дрогнула, возле губ собрались мелкие морщинки, весьма смутно напоминавшие прежнюю Фимкину улыбку.

— Это вы… Галина… Павловна?..

— Ефим! Живой, миленький! — сквозь внезапно нахлынувшие слезы тихо вскрикнула Марцишек.

В глазах больного медленно таяла дымка беспамятства, они наливались голубизной, как небо над морем в час рассвета.

Он взял ее руку в свою, горячую, и пожал худыми, как у скелета, пальцами. Это стоило Фимке таких усилий, что он закрыл глаза и долго молчал, будто прислушивался к шороху падающих с потолка песчинок.

— Галина Павловна, — начал он еле слышно, не открывая глаз и почти не шевеля губами. — Вы бываете в городе… Сходите на Красный… к Лене.

— Ее можно привлечь к нашему делу? — спросила Марцишек только для того, чтобы не молчать, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Он отрицательно покачал головой:

— Нет… Очень слабенькая и… непрактичная…

И снова умолк.

Марцишек поправила подушку, погладила его слипшиеся белые волосы.

— Скажите: я жив, — собравшись с силами, снова прошептал Фимка. — Скажите: мне хорошо… Я скоро… очень скоро… помогу ей…

К утру Фимка умер.

Его похоронили в дальней глухой выработке. Рядом с Иваном Ивановичем и другими павшими катакомбистами.

А Галина Марцишек только через десять дней смогла выбраться в город.

Шел дождь. Снег размыло. На тысячи голосов завывал ветер. Даже прожектора не могли пробиться сквозь темень ночной степи. А она шла одна, пахотой, то увязая в цепком, как магнит, черноземе, то проваливаясь по пояс в лужи, забитые талым снегом… На рассвете добралась до окраины города, тщательно вымыла в луже ботинки, чтобы скрыть, что пришла издалека.

Промокла насквозь. Тело ломило от холода. Согреться бы, капельку отдохнуть. Разве зайти сразу на Красный, к Фимкиной сестре? Все равно, пока не откроются учреждения и магазины, с подпольщиками не встретишься. И на явку в городском саду еще рано. А на Красном можно хоть немножко отогреться, переодеть чулки… Если бы стакан кипятку с морковной заваркой — и совсем хорошо!

Но на Красном и дверь-то приоткрыли всего на ширину цепочки.

— Ленка? Дома не ночевала твоя Ленка, — сердито пробубнил старушечий голос из-за двери.

— Где же ее искать?

— Откудова мне знать. Теперь никто никому ничего не сказывает. Может, в «Южной ночи» знают. Она там днюет и ночует…

— Это в ресторане, что ли?

Старуха молча захлопнула дверь, щелкнула задвижкой.

Марцишек осмотрела себя, вздохнула: в таком виде в ресторан не пойдешь. Только беду на себя накличешь.

…Два битых часа промерзла Галина Марцишек в Городском саду, но на условленное место так никто и не явился… Конспиративная квартира на Пишоновской провалена. Об этом предупреждал сигнал: мазок кузбасслаком на сером фонарном столбе, что у самого подъезда… Прошла мимо Археологического музея. Месяц назад здесь работала разведчица Мария. Теперь окна и двери музея были наглухо заколочены необрезанными досками. У входа валялись обломки скульптур, разбитые и растоптанные черепки, сломанные ящики, мусор, остатки упаковочных материалов. Очевидно, все музейные ценности вывезены. Мария жила в том же доме, что и Марцишек, на Короленко. Идти туда нельзя: кто-нибудь из соседей может узнать в убогой нищенке жену судового механика, библиотекаршу Галину Павловну и донести в полицию. Послать бы за Марией. Но кого? Она шла по улице, незаметно оглядывала прохожих — одни казались друзьями, другие — врагами, а знакомых не было. Да и не всякому знакомому признаешься…

Решила еще раз сходить в бодегу на Тираспольской. Она там уже была утром, но нужного человека не застала.

В полутемном подвале, как и утром, пахло прокисшим пивом, жареной рыбой и грязной посудой. Сквозь табачный дым с трудом можно было разглядеть на полках запотевшие бутылки. За выскобленными столиками сидело несколько подвыпивших неопрятно одетых мужчин. На самом виду, у прохода, нагло выставив грязные ботинки и распахнув шинели, трое солдат тянули вино прямо из бутылок. За стойкой, опасливо поглядывая на солдат, метушился горбоносый, похожий на грека или румына, буфетчик в сером застиранном халате.

Сергея Петровича опять не было. Марцишек сперва хотела незаметно вернуться на улицу, но потом передумала: надо подождать, может, Сергей Петрович вышел на минутку по делу, а в третий раз заходить в бодегу и возвращаться, ничего не спросив, — опасно. Она заказала порцию жареной капусты и прошла в самый темный угол. Столик оказался залитым чем-то липким, усыпанным хлебными крошками и окурками — видно, его только что оставила какая-то теплая компания.

Подошел буфетчик и поставил перед Галиной тарелку с холодной, бог знает на чем изжаренной, капустой. — «В катакомбах и этого нет, — подумала Галина, — да тут и теплее, чем на улице. Обогреюсь пока». Она развязала уголок платка с деньгами и, когда буфетчик наклонился, чтобы взять их, тихо сказала:

— Я вчера задолжала Сергею Петровичу десять лей. Передайте, пожалуйста.

Буфетчик отпрянул, будто ожегся. Потом скосил глаза на солдат, на сидевших за соседним столиком выпивох и, убедившись, что на него не обращают внимания, сдернул с плеча полотенце и, делая вид, что стирает со стола, наклонился, прошептал чуть слышно:

— Убирайся немедленно. Сергея Петровича ночью взяли.

Потом закричал на всю бодегу:

— Где я тебе возьму сало?! Нет у меня сала! Я предупреждал — капуста жарена на комбижире. Сало!.. Ты еще краковскую колбасу потребуешь. Так ее тоже у меня нету!

Он схватил тарелку с капустой и, высоко подняв ее перед собой, разгневанный пошел к стойке.

— Нищенка, а тоже мне — сала захотела!

Галина запахнула полы старенького ватничка, неторопливо повязала вокруг шеи концы большого рваного платка и, по-старушечьи согнувшись, пошла к выходу:

— Не гневись, хозяин. У меня желудок комбижиру не принимает.

Ветер и дождь утихли еще утром, а с обеда морозец начал стеклить лужи на мостовой. Мокрый ватник на Галине совсем задубел. Ноги от холода сводило судорогами. Руки закоченели. Ныла спина и кружилась голова от голода и усталости. Куда же теперь? Неужели придется вернуться в катакомбы, не встретившись ни с кем из подпольщиков?.. Ах, черт, хоть бы не заболеть, не свалиться среди улицы. В висках стучит, что в кузнице…

Марцишек и не заметила, как оказалась на Греческой площади, у одноэтажного дома, в котором жила ее давнишняя знакомая по библиотечным курсам Ляля Кица. Зайти, что ли, к ней?..

Правда, Ляля — девка-ветер, любит, чтобы дым коромыслом! Говорят, в какой-то развеселой бодеге певичкой устроилась… Но в душе она — наш, советский человек, не побежит заявлять в полицию.

Ляля гадала на картах молоденькой голубоглазой блондинке, когда Марцишек постучалась к ней в комнату. Как держала в руках колоду, так и застыла, чуть сигарета из губ не вывалилась.

— Галка?! Откуда ты? Что за вид!

— Здравствуй, Ляля. Вот проведать тебя зашла. Слышала, ты преуспеваешь?

— Боже мой! Да с тебя течет!

Ляля бросила на стол карты, быстрым движением поправила рассыпавшиеся по плечам иссиня-черные волосы, запахнула халатик и, пыхнув сигаретой, подошла к Марцишек.

— Сними ботинки. А то ты мне весь пол замараешь.

— Я бы сняла, да чулки у меня не суше, все равно натопчу.

Ляля метнулась к шифоньеру, выдернула нижний ящик:

— На вот шлепанцы. Разуйся… Господи, да у тебя и с ватника течет.

Пока Марцишек снимала задубевшими руками платок, Ляля молча смотрела на нее, попыхивая сигаретой. Потом повернулась к блондинке, со страхом и удивлением наблюдавшей за Марцишек:

— Линда, сходи, милочка, на кухню, посмотри, не закипел ли наш чайник. Возьми в тумбочке чай, там, в жестяной коробке, завари, пожалуйста.

Блондинка молча поднялась из-за стола, взяла коробку и как-то боком, испуганно прошмыгнула мимо Марцишек в коридор.

— Вот что, голубушка, — глубоко затягиваясь сигаретой и еле сдерживая волнение, сказала Ляля, когда дверь захлопнулась и Марцишек наконец-то стянула размокшие ботинки. — Я дам тебе теплые чулки и сухое белье. Переоденься и… уходи. Уходи, куда хочешь. Я из-за тебя рисковать не собираюсь.

— Ну что ты, Ляля!

— Нет, нет, — умоляюще прижала Ляля ладони к груди. — Уходи, пожалуйста. Видела, какие приказы расклеены по городу? Мне за тебя — расстрел!

— Какой расстрел? Что ты городишь? — искренне удивилась Марцишек. — Не понимаю тебя…

— Не понимаешь?.. Прикидываешься… Дурочкой меня считаешь? Думаешь, я не догадываюсь, откуда ты явилась? Да от твоих же тряпок за версту катакомбами несет, сумасшедшая!

— Боишься? — насмешливо спросила Марцишек, вешая ватник на гвоздь в двери.

— Боюсь, — грустно созналась Ляля. — Ты меня знаешь, Галка, я не продам, в гестапо не побегу. Но рисковать… Галочка, милая, — Ляля задрожала вся, по щекам покатились слезы. — Не надо меня впутывать!.. Я не жила еще… Страшно!

— А когда наши вернутся, не страшно будет?

— Нет… Я никому зла не сделала…

Марцишек хотела возразить ей, но подумала: надо торопиться, пока блондинка не вернулась в комнату.

— А я пришла к тебе жить, Ляля. Насовсем жить.

— Ко мне?! Ты с ума сошла! В коммунальной квартире? Да нас с тобой завтра заберут.

— У меня нет другого выхода, Лялечка. Заберут, так завтра, а не сегодня.

— Не губи, Галочка! — взмолилась Ляля. — Бери, надевай, что хочешь: шубку, ботики теплые, все, все отдам. Пропади оно пропадом! Тебе тепло будет!.. Ну где-нибудь переночуешь… в разрушенном доме… Только уходи!

— Я больна, Ляля. Мне нельзя в разрушенном доме. Если не у тебя, то есть только один выход: на Короленко, 15 живет Мария Николаевна Стрежень. Она обещала подыскать мне квартиру, временную. Но туда я пойти не могу, ты знаешь почему. Так вот: пока мы с твоей блондинкой будем чай пить, ты сходишь к ней и передашь, что я жду ее в шесть вечера на углу Садовой и Петра Великого. Да не вздумай, пожалуйста, выкинуть какой-нибудь фортель — я предупредила товарищей, что иду к тебе, если со мной что случится, они тебя найдут. Вот и все. Сходишь?

Ляля не успела ответить: открылась дверь и вошла блондинка с кипящим чайником в руках.

Ляля подала посуду, вынула из тумбочки несколько кусочков сахара, крохотный кубик маргарина и булку белого хлеба. Настоящего ситника, с розовой крохкой корочкой, какого Марцишек не видела с первого дня войны.

— Ах, ах! — вдруг спохватилась Ляля. — Уже четыре, в половине пятого аптека закрывается, а у меня не получено заказанное лекарство!

— Я схожу, Ляля Карповна, — поднялась из-за стола блондинка.

— Нет, нет! Что ты, Линдочка! Тебе не дадут. Я сама, быстренько. А ты уж поухаживай тут за гостьей.

Галина Марцишек налила себе чаю, отрезала большой ломоть хлеба и, преодолевая желание сразу впиться в него зубами, начала намазывать маргарин. Девушка сидела не шелохнувшись, не спуская с Галины больших синих глаз.

— Тебя зовут Линдой? — спросила Галина, чтобы как-то начать разговор, нарушить гнетущее молчание.

— Меня? — будто очнувшись от оцепенения, ответила девушка. — Нет, это для них я — Линда…

— Для кого для них? — стараясь сохранить спокойствие и сдержать предательскую дрожь в руках, спросила Галина.

— Для них, для всех!.. У меня есть мое имя — Лена… Лена Бомм… у меня брат в катакомбах… Я слышала ваш разговор. Я не хотела подслушивать. Но чайник еще не кипел, и я вернулась было в комнату. А потом… потом боялась отойти от двери, чтобы кто-нибудь посторонний не подслушал…