Твоя кровь, мои кости

Келли Эндрю

Твоя Кровь, Мои Кости

Переведено специально для группы

«*°·†Мир фэнтези†·°*» (http://vk.com/club43447162) и

DL Community | Переводы книг (https://vk.com/dlc_books)

Оригинальное название: Your Blood, My Bones

Автор: Kelly Andrew / Келли Эндрю

Перевод: kate_tash, maryiv1205, pikapee

Редактор: kate_tash, maryiv1205

ЧАСТЬ 1: Возвращение домой

Я предпочел умереть с честью, чем жить в позоре;

и если бы у меня была возможность умереть сто раз,

Я предпочел бы умирать так часто, чем уступить себя тебе.

Смерть Артура, Томас Мэлори

1. Уайатт

Она собиралась сжечь его дотла. Дом с покосившимися фронтонами и облупившейся краской, c окнами в свинцовых переплетах, застекленными желтым стеклом. Крыша была покрыта вьющейся серой черепицей, снизу ее окаймлял мох, и в ней было что-то бесспорно мрачное — то, как она провисла, как кованые железные перила «вдовьего дозора» побагровели от ржавчины.

Она стояла на краю вымощенной плиткой дорожки, окруженной лугом, заросшим сочными фиолетовыми соцветиями, и сжимала в левой руке красную канистру. В правой она сжимала тонкий картонный коробок спичек. Она подумала о том, чтобы облить крыльцо бензином. Подумала о том, как приятно было бы в последний раз посидеть на обветшалых качелях.

А потом она подумала о том, чтобы поджечь их.

О том, каково это было бы наблюдать, как ее призраки рассеиваются в дыму.

Память — штука переменчивая. Она запомнила дом своего отца белым. Вместо этого была удивлена, обнаружив, что крыльцо, обрамляющее дом, отделано вечнозелеными растениями, а обшивка из широких панелей — тускло-желтого инфекционного цвета. В последний раз она видела дом через заднее стекло проржавевшего Форда своей матери. На сиденье рядом с ней лежал ее рюкзак, набитый книгами. Она держала на руках свою маленькую кошечку породы мейн-кун и не скрывала слез. Стоя на крыльце, ее отец становился все меньше и меньше.

— Она найдет дорогу обратно, — проревел он.

И она нашла.

Смерть отца стала для нее неожиданностью. Не то чтобы они были близки… вовсе нет. На Рождество он присылал ей письма, которые она старательно игнорировала. На день рождения он присылал ей подарки, которые она передавала кузине. Она не отвечала. Не отвечала на его звонки. В тот день, когда она получила известие о его кончине, у нее все еще было ощущение, что из-под ног выбили почву.

— Он не хотел, чтобы вы знали, что он болен, — сказал Джозеф Кэмпбелл, появившийся в дверях квартиры ее тети в мокром от апрельского дождя пальто. В последний раз, когда она видела правую руку отца, он удерживал своего сына Джеймса, его руки были липкими от крови, а лицо искажено яростью. Теперь эти же руки все крутили и крутили плоскую шапочку с рисунком в елочку. Он выглядел поразительно раскаивающимся. — Он хотел, чтобы вы запомнили его таким, каким он был.

— Отчужденным? — Уайатт начала сильнее сжимать дверь.

— Крепким, — поправил Джозеф, скривив губы в недовольной гримасе. — Сильным. Преданным. Настоящим управляющим Уиллоу-Хит.

Управляющий. Это было забавное слово для описания отца Уайатт. Когда она еще жила на ферме, у нее было достаточно слов, чтобы охарактеризовать его. И слово «Управляющий» не было одним из них. Он был ботаником, запертым в своей оранжерее со своей эклектичной коллекцией растений, натуралистом, его чердак был забит таксидермизированными четвероногими животными и оленьими рогами, а шкафчик с антиквариатом он держал запертым наглухо, как барабан.

Призрак, слишком поглощенный своими страстями, чтобы обратить внимание на ребенка, находящегося на его попечении. Его письма и подарки приходили слишком поздно. На почте были штемпели с сожалениями, которые она не хотела получать. Запечатанные извинения, которые у нее не было возможности вскрыть.

— Как вы знаете, — сказал Джозеф, не обращая внимания на то, что ее мысли вертелись волчком, — ваш отец был моим самым старым и дорогим другом. Он назначил меня душеприказчиком имущества сразу после того, как узнал свой диагноз. Его предсмертным желанием было, чтобы семейная ферма Уэстлоков перешла к вам. Последней из живущих Уэстлоков.

***

Стоя на дорожке перед домом, Уайатт смотрела, как над лугами серыми завитками поднимается туман. Чуть дальше над холмом виднелась крыша первого из обшитых доской коттеджей с мансардными окнами. Закрыв глаза, она все еще могла представить себе поля за ними — полдюжины хозяйственных построек, разбросанных по шестидесяти пяти акрам Уиллоу-Хит. Бывшие когда-то загонами для скота и птичниками, эти здания уже давно были перестроены в скромные жилища для посетителей, непрерывным потоком приезжавших к ее отцу летом.

А теперь они принадлежали ей.

Ей подумалось — как хорошо они будут гореть. Горячо и ярко, как хворост.

— Они приезжают на саммит, — сказала ей мать, когда она стала достаточно взрослой, чтобы заинтересоваться таинственной круговертью гостей своего отца. — Постарайся не попадаться им на пути, если сможешь. К концу лета они уедут.

В свои семь лет Уайатт понятия не имела, что такое саммит. Она знала только, что это значит для нее. Это означало, что комнаты были полны незнакомцев, которые замолкали, стоило ей войти. Это означало, что все её вещи пропитывались запахом ладана. С наступлением темноты в поле загорались огни, а на рассвете слышались Григорианские песнопения.

Но больше всего это касалось Питера и Джеймса.

Почти столько, сколько Уайатт себя помнила, она проводила лето в Уиллоу-Хит с этими двумя. Каждую осень ее отправляли в школу-интернат, брыкающуюся и кричащую, в клетчатой юбке и туфельках Мэри Джейн. Каждую весну она возвращалась, и находила Джеймса и Питера, которые ждали ее и, умирая от скуки, выслеживали кроликов за ржавой силосной башней. Если для Уайатт Уиллоу Хит был домом, то для Джеймса и Питера это была своего рода идиллическая тюрьма — они были вынуждены отбывать восьминедельный срок, в то время как их охранники тайно собирались вместе с отцом Уайатт.

Долговязый, босоногий и немного дикий, Питер был из тех мальчишек, которые всегда выглядят голодными. У него был ледяной взгляд и копна белых волос, торчавших во все стороны. Если Уайатт была открытой книгой, готовой поделиться своими сокровенными мыслями с кем или чем угодно, лишь бы был слушатель, то Питер был раздражающе молчалив. Таким образом, Уайатт так и не смогла до конца понять, чей он. В первые несколько летних месяцев, проведенных вместе, она засыпала его бесконечным потоком вопросов:

— Ты здесь со своим отцом? Дядей? В какую школу ты ходишь? Ты ездил на поезде? В каком коттедже вы остановились? — до тех пор, пока эти расспросы не надоели ему настолько, что он начал ее избегать. После этого она перестала спрашивать. Позволила ему оставаться загадкой, пока он был ее тайной, которую следовало хранить.

Джеймс Кэмпбелл, старше их обоих на год, был полной противоположностью Питера. Хитрый, в то время как Питер был простодушен. Болтливый, в то время как Питер был замкнут. Обаятельный, в то время как Питер был диким. Он коротко стриг свои темные волосы, предпочитая одеваться в соответствии со строгими правилами скучной английской школы-интерната, даже когда никто от него этого не требовал.

Многообещающий нонконформист и бесшабашный вор, Джеймс приезжал сюда каждое лето с очередным исключением со школы. Его чемодан был набит крадеными вещами: старым фотоаппаратом «Полароид», серебряной газовой зажигалкой, экспортной пачкой сигар, которую он стащил из кабинета директора. Они втроем прятали свои сокровища на изъеденном термитами чердаке амбара, закатывали штанины и проводили остаток дня, ловя лягушек на заросшем тростником мелководье мельничного пруда.

Они не были друзьями. Не в обычном смысле этого слова, и уж точно не с самого начала. Уайатт часто думала, что если бы они втроем ходили в одну школу, то, вероятно, изо всех сил старались бы не пересекаться. У нее был бы свой круг общения, а у них — свой, и на этом все закончилось бы.

Но в Уиллоу-Хит у них были только они сами.

Это не означало, что они ладили. Отнюдь. Их дни в то время были наполнены мелкими ссорами и непрекращающимися препирательствами, а тщательно продуманные военные игры часто заканчивались самыми настоящими драками. Джеймс, главный интриган в группе, не давал троице скучать, совершая ежедневные вылазки с королевской уверенностью. Стремясь избежать скопления взрослых, они набивали карманы печеньем для завтрака и отправлялись в самые отдаленные уголки фермы, проводя утро, взбираясь на деревья в поисках птичьих гнезд, а после обеда собирая сброшенную змеиную кожу на каменистом северном хребте. Они вместе мечтали. Вместе дрались. И, в конце концов, — неохотно — они сроднились.

***

Карканье вороны вернуло Уайатт в настоящее и к насущной задаче. Спичка. Горючее. Пламя. Её детство в дыму. Она не хотела думать о Питере и Джеймсе. Не тогда, когда стояла в тени отцовского дома с полной бочкой бензина и жаждой мести. Не тогда, когда воспоминания о последней ночи на ферме горели в ее мозгу, как клеймо.

Прошло столько лет, а она все еще могла представить себе это так ясно: Питер стоит на коленях, его глаза горят красным, и в них нет раскаяния. Джеймс сплевывает кровь, отец сжимает воротник его рубашки в кулаке. Она не могла не гадать, что бы она обнаружила, если бы отправилась в старую деревянную часовню, где видела их в последний раз. Остались ли там следы их последних, жестоких моментов, проведенных вместе? Или все это было стерто?

Когда-то холодная часовня была их убежищем. Святилищем и домашней базой. Она располагалась на самом северном участке, спрятанная в роще умирающих сосен. Ее западная сторона была окаймлена кладбищем с осыпающимися надгробиями, шпиль покрылся синей коркой лишайника, и они любили ее, потому что она принадлежала им — единственное место утешения в деловитом, тайном мире их отцов. Часто, когда дни шли за днями и жара становилась невыносимой, они прятались в затененной галерее и проводили заседание. Уайатт взбиралась на пустой алтарь и провозглашала его своим троном, проводя бесконечные послеобеденные часы, отправляя в крестовые походы своих преданных рыцарей.

И вот они снова были здесь, настойчивые, как шершни, — Питер и Джеймс, воспоминание о которых было острым, как жало. Она не разговаривала ни с одним из них долгих пять лет. С тех пор, как отец вытащил ее из часовни, эхо его презрения отразилось от деревьев:

— Это зашло слишком далеко.

Как бы она ни старалась забыть ту ночь, все равно еще помнила, как Джеймс орал им вслед, протестуя против отцовских ограничений. Она вспомнила молчание Питера, ощущение его пристального взгляда, от которого у нее покалывало затылок. И под этим чувством, спрятанным еще глубже, она помнила странную пульсацию в венах. Как что-то темное и грозное скользило у нее в животе.

Мать Уайатт собрала ее вещи на следующее же утро. Ее погрузили в машину как багаж и отправили в квартиру тети в Салеме. Ни Питер, ни Джеймс не пришли попрощаться.

Она ждала несколько месяцев. Звонка. Смс-ку. Зашифрованное письмо

Но все, что она получила, — лишь молчание.

Все, что Уиллоу-Хит когда-либо приносил ей, — это горе, а в голове — вопросы без ответов. Чем скорее она сможет сжечь это место дотла, тем лучше.

И все же, когда она переступила порог и вошла в дом, то сделала это не с зажженной спичкой. Вместо этого ее внимание привлек белый дверной косяк, на котором мать аккуратно карандашом ежегодно отмечала ее рост. Метки Питера были прорезаны будто запоздалой мыслью, возвышаясь над ее все больше и больше по мере того, как проходило лето. Время от времени появлялось имя Джеймс, его католическое имя было написано почерком ученика частной школы.

Ощущение в груди было такое, словно швы сорвали начисто. Там, под костями, была рана, которая, как она думала, уже зажила. Кровоточащая, как в тот день, когда она получила ее. Она глубоко вздохнула. От этого у нее защипало в горле. Когда девушка моргнула, ее ресницы стали влажными.

За прошедший год она поняла, что слезы ни к чему хорошему не приведут. И поэтому не позволила им пролиться. Поправив канистру, она продолжила путь. Это была не прогулка по закоулкам памяти — это была миссия. Последний крестовый поход. Она обходила дом, комнату за комнатой, поднимая по пути пыль.

К тому времени, как она добралась до своей старой спальни, в горле у нее все еще стоял ком от непролитых слез, который никак не проходил. Она стояла в тишине и вдыхала запах нафталина и камфары в комнате своего детства. Все пространство, заваленное кружевами, тафтой и безвкусными, выцветшими цветами, представляло собой пестрый беспорядок. Сиденье у окна было набито зверушками, покрывало на кровати было сшито вручную из лоскутков ее детской одежды, и все выглядело бы точно так, как она помнила, если бы не было тщательно перерыто.

Она не сразу поняла, что видит. Кто-то разбил зеркало на ее туалетном столике, и осколки стекла сверкали на ковре, как бриллианты. Ящики комода стояли криво, а шкатулка с драгоценностями была перевернута, петли сломаны, а заводная балерина на пружинке перекошена. По комнате в беспорядочной россыпи бус были разбросаны несколько предметов старой бижутерии.

Она могла бы почувствовать себя оскорбленной, если бы оставила что-нибудь ценное. Но она этого не сделала. Просто собрала все до последней частички себя и ушла. Что бы ни искал незваный гость, он был рад этому. Войдя внутрь, она подняла с пола шкатулку с драгоценностями и поставила ее на разграбленный комод. Балерина безнадежно покосилась влево.

По комнате пронесся порыв ветра, и Уайатт, подняв глаза, увидела, что окно приоткрыто, а со старой ивы у ее спальни свисают желтые весенние сережки. Это зрелище вызвало в памяти еще одно неприятное воспоминание — жаркое лето, одиннадцатилетний Джеймс, карабкающийся по веткам под покровом темноты.

— Мой отец внизу с остальными, — сказал он, забираясь в постель рядом с ней. — Как думаешь, что они делают?

— Вероятно, приносят в жертву ягненка, — ответила Уайатт. — Поедают младенцев.

Они любили размышлять, строить теории о том, чем занимались их отцы, скрываясь в плащах и распевая песни на лугах.

— Думаю, это как-то связано с Питером, — сказал Джеймс, поворачиваясь на бок, чтобы оказаться к ней лицом. Его глаза были цвета глубокой полуночи, звездные и загадочные, и он всегда говорил так, словно знал больше, чем показывал. — Вчера я слышал, как о нем шептались.

— Это глупо, — сказала Уайатт. — Питер никого, кроме нас, не интересует.

Мальчик, о котором шла речь, появился вскоре после этого, забравшись в окно, когда бледный рассвет окрасил горизонт. Уайатт натянула одеяло, полусонная и дрожащая, когда прохладный ночной ветерок проскользнул под него.

— Ты бы сказал мне, правда? — спросила она, когда они лежали нос к носу в темноте. — Если бы кто-то причинил тебе боль?

Но Питер не ответил. Он уже погрузился в сон.

Когда она захлопнула дверь спальни, щелчок разнесся по пустому дому, как выстрел. Внутри у нее все сжалось, нервы натянулись до предела. Ей не хотелось, чтобы это произошло, будто открытие того, что она хотела оставить похороненным. Она вернулась не для того, чтобы встретиться со своими призраками… она пришла, чтобы сжечь их.

Спускаясь вниз, она остановилась.

Она слышала это. Сомнений не было. Только что в доме было тихо, как в могиле, а в следующее мгновение она услышала свое имя, доносившееся из подвала. Дверь на лестницу напротив была открыта. Она осторожно двинулась к нему с газовым баллончиком в руке, чувствуя, как учащается сердцебиение.

— Эй, — позвала она. — Здесь есть кто-нибудь?

Когда никто не ответил, она спустилась вниз. Подвал был длинным и низким, залитый бетон покрылся паутиной трещин. В воздухе повеяло холодом, и от этого ощущения у нее по коже побежали мурашки.

Первое, на что она обратила внимание, были корни. Казалось, что белая ива, растущая перед ее спальней, предприняла самостоятельную атаку, ее древесные ветви пробивались сквозь широкие трещины в фундаменте. По стене тонкой сетью вен ползли более мелкие побеги. Они выглядели так, словно их подстригли, чтобы придать нужную форму, подобно тому, как лесовод растит плющ в беседке. Только вместо деревянной решетки клубни были аккуратно переплетены парой толстых железных цепей, которые кто-то прикрепил к потолку болтами.

И там, закованное в кандалы, было второе, что она заметила:

Питер. Уже не мальчик, каким она его помнила, а взрослый.

Он повис на цепях, руки скрещены над головой, худощавое тело было бледным, как мрамор. Спутанные седые волосы падали ему на лоб, и на нем не было ничего, кроме пары брюк и круглого кулона, висевшего на толстом кожаном шнурке.

Острая волна ужаса пронзила ее насквозь. На мгновение она забыла о своей мести, и канистра с грохотом упала на землю у ее ног. Питер вздернул подбородок при этом звуке, и она встретила взгляд цвета жидкого серебра. Взгляд, ради избавления от которого она сделала все возможное.

Он не выглядел напуганным, находясь здесь, изможденный, голодный и наполовину обвитый кореньями. Он не выглядел обрадованным от того, что увидел ее. Вместо этого он нахмурил темные брови. Уголки бескровного рта опустились в повелительной гримасе.

— Наконец-то ты вернулась домой, — сказал он, и в его голосе прозвучало нетерпение. — Давно пора.

2. Питер

Никто не помнил имени Питера Криафола.

Его анонимность была случайной. Он так долго говорил так мало, пряча свои секреты за щеку, как леденцы, что, когда наконец отправился на поиски, они исчезли. К этому времени в живых уже не осталось никого, кто помнил бы, кем он был до того, как приехал в Уиллоу-Хит.

Это был досадный побочный эффект бессмертия.

Дело было не в том, что Питер не мог умереть. В целом ему это хорошо удавалось. Просто он не мог оставаться мертвым. Не имело значения, как он умер — быстро и безболезненно или медленно и мучительно. Каждый раз, когда это случалось, он падал, и его закапывали глубоко в землю, а тело скармливали безжизненной роще в глуши. Следующий рассвет заставал его лежащим на неглубоких корнях высокой сосны. Он был уже не маленьким мальчиком, просящим милостыню, а розовым и плачущим младенцем.

И никто не знал, почему.

— Он бросает вызов смерти, — сказали Уэстлоки, когда он впервые попал к ним на попечение. — Чудо медицины! Необычность! Научный образец!

Ученые и чародеи собирались толпами, чтобы потыкать в него ланцетами и ножами. Они наносили его клетки на полоски стекла и изучали их под микроскопом. Препарировали его, как лягушку.

Они убивали его все более изощренными способами, пока он не научился переносить все это без единого стона. Он мало что переносил из жизни в жизнь, но, по крайней мере, ему всегда удавалось помнить, как достойно умереть. Он полагал, что это врожденное свойство — подобно тому, как одомашненные собаки все еще закапывают кости зимой, или как вороны запоминают лица из поколения в поколение.

В нем дремал первобытный инстинкт, который делал его чрезвычайно искусным в молчаливой тишине.

И он терпел Уайатт Уэстлок тринадцать долгих летних месяцев.

Он не мог вспомнить знакомство с ней. Помнил только, что она всегда была рядом в этой конкретной жизни — громкая, непостоянная и склонная к припадкам, которые заставляли его зажимать уши и убегать в горы с такой скоростью, что олени обращались в бегство.

Он также не помнил, чтобы встречался с Джеймсом Кэмпбеллом, помнил только, что летом тот всегда сопровождал отца в Уиллоу-Хит и всегда, всегда привозил с собой полные карманы конфет. Ириски и мальтезеры, бумажные пакетики с начинкой из желейных конфет и полурастаявшие шоколадные батончики. Они сидели на сумеречном лугу, между ними мерцала золотом банка со светлячками, и ели до тех пор, пока у них не начинали ныть зубы и болеть животы.

— Не приберегай ничего для Уайатт, — говорил Джеймс. — Она весь день вела себя как девчонка.

К тому времени Питер прожил так долго, что уже начал забывать вкус смерти. Отец Уайатт Уэстлок вернулся из города с дипломом колледжа, беременной женой и современным взглядом на ритуальные жертвоприношения. Его самым первым указом на посту управляющего Уиллоу-Хит был положен конец многовековой практике.

— Это варварство, — однажды услышал Питер слова матери Уайатт. Он сидел, запершись в кухонном шкафу, и наблюдал, как они пьют утренний кофе. Печенье, которое он стащил из кладовой, начало крошиться у него в кулаке. — Непоправимо, судя по тому, как здесь все устроено. Я провел всю свою жизнь, наблюдая, как эти глупые старики год за годом обирают этого мальчика. И ради чего?

— Необходимость делает из людей чудовищ, — последовал осторожный ответ матери. — Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, что ждет тебя там, в лесу.

— Должен быть лучший способ, — сказал отец. — Он всего лишь ребенок.

— Пока что. — Ложка звякнула о край кружки. — Но он вырастет, если ему позволить. Мне только интересно, во что превратится такой мальчик, после стольких лет мучений.

Хотя к тому времени убийства прекратились, мучительная боль от церемонии осталась. Однажды в летнюю полночь Питер по-прежнему привлекал к себе все взгляды в Уиллоу-Хит. Под наблюдением приближенных патриарха Уэстлока он стал Питером бессмертным: живой иконой и современным чудом. Он лежал, истекая кровью, на алтаре, его плоть затягивалась вокруг ножевой раны, и наблюдал, как взрослые мужчины падают на колени. Он набивал легкие благовониями, его живот был полон огня, и он обещал себе, что однажды воспользуется шансом и вырвется на свободу.

Потому что, как у любого пленника, у него был план побега.

И ключом была Уайатт Уэстлок.

Она выглядела иначе, чем он помнил. Уходя, она была гибкой и беспокойной, ее лицо было покрыто веснушками, как и у Питера. Теперь, в обрамлении изъеденного корнями бетона, она стояла совершенно неподвижно. Ее карие глаза были широко раскрыты и блестели, волосы собраны в клубничный пучок, и она выглядела одновременно очень знакомой и совершенно новой.

— Питер? Твою ж мать.

И вот она уже перед ним… ее прикосновение к его горлу было подобно тлеющему угольку. Неуклюжие пальцы нащупали его сонную артерию и нитевидный пульс, бьющийся под кожей.

— Питер, — повторила она, на этот раз более настойчиво, чем раньше. — Питер, ты меня слышишь?

Она появилась в поле его зрения, и он встретился с ее пронзительным взглядом… взглядом, который он тринадцать бурных лет изо всех сил старался не воспроизводить в своей памяти.

Потому что дело в том, что Питер никогда не хотел, чтобы Уайатт Уэстлок была ему другом.

Он хотел ее смерти.

— Боже. — Теперь она что-то бормотала, паника сбила румянец с ее щек. — С тобой все в порядке? Не отвечай… конечно, ты не в порядке. Это был глупый вопрос, забудь, что я его задала. Мне вызвать полицию? Скорую?

Она выудила телефон из кармана брюк, шаркая ногами по бетону, потом принялась расхаживать вперед-назад. Вперед-назад, вперед-назад, бессвязно бормоча на ходу.

— Да ладно. У меня нет сигнала. Вы что, издеваетесь надо мной? — Она остановилась и вгляделась в темноту, время от времени встречаясь с ним взглядом. — Где ключи? Должны же быть ключи. Они должны быть где-то рядом, верно?

Находясь так близко, он мог видеть, как бьется пульс на ее шее. Кровь Уэстлоков, не пролитая. Наконец-то он нашел выход из этого бесконечного, бессмертного круга. Это было все, о чем он думал почти восемнадцать долгих лет.

— Черт. — Она запустила пальцы в волосы. — Отец Джеймса сказал мне, что дом пустовал с тех пор, как отец попал в хоспис. Зачем ему это говорить? Он что, не знал, что ты здесь? Он сказал мне, что провел последний обход; разве ты не звал на помощь? — Она резко остановилась, вглядываясь в темноту. — Он оставил тебя здесь?

Он сердито посмотрел на нее сверху вниз, стиснув зубы так сильно, что стало больно. Она задавала совсем не те вопросы, беспокоилась совсем не о тех вещах. У них не было времени на расспросы. Только не сейчас, когда дни текли, как вода, а дом вокруг них умирал.

При жизни ее отец был единственным садовником Уиллоу-Хит. Многолетние сады фермы, служившие последним оплотом в борьбе с диким лесом, были единственным, что сдерживало темный мрак леса. С каждым днем, прошедшим со дня смерти ее отца, земля все больше увядала. Если оставить ее без присмотра, вся Уиллоу-Хит вскоре будет поглощена враждебными сорняками. Защита падет, и наступит бесконечная ночь, которая принесет с собой армию существ из глубин.

Питер не хотел быть здесь, когда это произойдет, прикованным, как гончая, в подвале. Только не тогда, когда он наконец нашел выход. Чтобы выжить, ему понадобится смотритель Уэстлок, который будет ухаживать за садами. Чтобы сбежать, ему нужно было сердце Уэстлока, чтобы скормить его изголодавшейся тьме. Вот она, блудная дочь и жертвенный агнец, и он не собирался делать или говорить ничего, что могло бы заставить ее сбежать.

Не в этот раз.

— Я не понимаю, как ты вообще остался жив, — сказала она, все еще расхаживая по комнате. От запаха бензина у него кружилась голова, а она тараторила со скоростью миля в минуту, совершенно не заботясь о том, что от звука ее голоса у него вот-вот закипит ярость. — Я имею в виду, вот так в цепях. Что, черт возьми, здесь происходит?

— Пожалуйста. — У него пересохло в горле с непривычки. — Не кричи.

В его голове крутились непрошеные воспоминания — хруст гравия, когда она в последний раз выезжала с подъездной дорожки. Сарай в огне, грязь у него под ногтями. Семь членов гильдии, одетых в белое, с руками, раскинутыми в виде тонких темных распятий. Непрекращающийся лесной шорох, пробирающийся вдоль его костей. Вшивающийся в пространство между ушами.

Трус. Ты позволил ей ускользнуть от тебя, и теперь мы умираем с голоду.

— Я нигде не могу найти ключ, — сказала Уайатт с отчаянием в голосе. — Где-то же он должен быть, верно?

В нем сквозила ирония, горькая и с металлическим привкусом. У нее был единственный ключ в комнате.

— Крепления натуральные, — процедил он сквозь зубы. — Тебе придется выпустить меня самой.

Она пристально посмотрела на него.

— И как я, по-твоему, должна это сделать?

— Умаслить почву кровью. Это же кровавое фермерство? — Его охватило разочарование, когда выражение ее лица осталось непроницаемым. — Это всего лишь основной принцип наследия Уэстлоков, твоего наследия… Чем ты занималась последние пять лет?

— Училась в государственной школе, — выпалила она в ответ, хотя от его внимания не ускользнуло, как она нахмурилась и сцепила пальцы. Прошло пять лет, а ее слова не изменились. Она была не совсем правдива. — Я писала статьи о Джейн Остин и изучала равнобедренные треугольники. Как нормальный человек.

— Но ты не обычный человек. — Слова вырывались из него с трудом. — Твой отец был самым известным алхимиком-экологом в Новой Англии.

Еще одно подергивание. Ее пальцы были так крепко переплетены, что костяшки побелели.

— Может быть, ты забыл, но мой отец едва обращал на меня внимание, когда я была здесь. Мы не очень-то хорошо проводили время вместе, как отец и дочь.

— Но ты же замечала, — рассуждал он, чувствуя, как горло требует воды. — Ты подозревала. Ты всегда была убеждена, что на ферме происходит что-то странное.

— Да. Я думала, мой отец был фермером-любителем, который обожал ролевые игры в реальном времени, — ее взгляд метнулся к запутанной паутине корней, обвивавших его цепи. — Очевидно, я ошибалась. Если только все это не является частью какой-то чрезвычайно сложной кампании.

Он попробовал еще раз, чувствуя боль в запястьях.

— Твоя мать ведьма.

— Викканка, — поправила она, все еще не отрывая взгляда от корней. — И да, она очень увлечена астрологией. Я не уверена, что твой знак зодиака с растущей луной поможет тебе выбраться оттуда. Послушай, я действительно думаю, что нам следует позвонить кому-нибудь. Может быть, в пожарную службу? У них есть пилы.

— Не беспокойся, — устало сказал он. — Меня оставили здесь не ради них.

— Но тебя оставили здесь ради кого-то? Ради кого?

«Тебя», — подумал он, но не сказал вслух. У него было слишком много гордости, чтобы признаваться вслух.

— Это несложная магия, — сказал он вместо этого. — Я могу тебя с ней познакомить. Чтобы разблокировать запирающий механизм, требуется кровь Уэстлоков.

Уайатт моргнула.

— Ты хочешь, чтобы я пустила на тебя кровь.

— Не на меня. На корни.

Наступившее молчание было таким глубоким, будто они оба погрузились под воду.

— Прости, что разочаровываю, — сказала Уайатт после паузы, — но я не девушка твоей мечты.

За исключением того, что она ей была. Не было никого, кроме нее. Его подруга детства. Его неохотный надзиратель. Его последняя жертва. Хотя она еще не знала этого, Уайатт Уэстлок была единственной, кто стоял между ним и пастью ада.

Если она не поможет ему, они оба будут мертвы.

Словно прочитав его мысли, она удвоила усилия.

— Не знаю, что, по-твоему, здесь делаю, но я вернулась не для того, чтобы продолжить то, на чем остановился мой отец. Я пришла, чтобы сровнять это место с землей.

Сжечь — так же, как он поджег сарай в день ее отъезда. Он до сих пор помнил прикосновение горящих угольков к своей коже. Серые столбы дыма, застилающие небо. Погребальный костер, лишившийся своей ведьмы.

Сейчас перед ним стояла его ведьма, в жилах которой текла кровь Уэстлоков, но она понятия не имела, как ее обуздать. Он мог бы научить ее. Мог бы показать, как смешивать составы, как пускать кровь, как укреплять обереги на краю леса. Он мог выжидать своего часа, как делал это, когда они были детьми, прикусив язык, выполняя ее приказы, ожидая удобного случая нанести удар.

И затем.

И затем.

— Ты действительно не знаешь, — уклонился он от ответа. — Тебе никто никогда не рассказывал, что здесь происходило?

В ее взгляде сквозила настороженность.

— Возможно, тебя это удивит, но я ни разу не вспомнила об этом месте после того, как уехала.

Он подумал о том, как она смотрела в окно подвала в то последнее утро и открыто плакала, а с неба лился дождь, пока ее мать загружала багаж в машину. Отец Уайатт, стоявший неподалеку, стоически молчал под градом слезных требований дочери:

— Куда ты дел Питера? Что ты собираешься с ним делать? Нет, я не уйду. Я не уйду, не попрощавшись.

— В Румынии, — сказал он громче, чем хотел, — люди обычно вшивали терновник в свою одежду, чтобы отгонять вампиров.

Ему казалось, что он говорит с полным ртом битого стекла. Он не хотел думать о том, что она уезжает. О Джеймсе, который бежал за ней по усыпанной гравием дорожке, надев пижаму наполовину, с опухшим левым глазом. Он не хотел вспоминать тот день, когда видел их в последний раз. — В дверные проемы клали ветки облепихи, чтобы мертвые не могли войти. Остролист развешивали на окнах, чтобы отгонять зло.

— Ладно. — Отрешенный взгляд не покидал Уайатт. — И зачем ты мне это говоришь?

— Потому что природа всегда использовалась как защита от тьмы. Здесь, высоко в горах, воздух достаточно разрежен, чтобы проникать сквозь него. Это своего рода дверь. Пропасть между этим миром и потусторонним. — Он пошевелился, как мог, цепи стучали, как зубы. Серебристые пылинки падали на просвет между ними. — Ты никогда не задумывалась, почему твой отец запрещал нам ходить в старую часовню у леса? Почему в роще всегда было холодно, даже в разгар лета? Семья твоего отца веками возделывала земли в Уиллоу-Хит. Без управляющего ничто не сможет помешать переправке нежелательных вещей.

Она снова пошевелила пальцами. Костяшки хрустнули.

— Каких именно вещей?

«Зверя», подумал он. «И мальчишки, достаточно глупого, чтобы торговаться с ним».

Вслух он произнес:

— Монстров.

— Монстров, — повторила она, и он понял, что она ему не поверила. Снаружи дома поднялся ветер. Он раскачивал ветви ивы, таскал по крыше желтые сережки. Сквозь шорох земли он услышал коварный шепот зверя, и после долгих пяти лет прислушивания уже не был уверен, звучит ли он у него в голове или нет.

«Вот и она», говорил он. «Наконец-то дома, с нами».

Кожаный шнурок на его горле медленно затягивался подобно петле.

— Если ничего не предпринять, — сказал он, — Уиллоу-Хит завянет и умрет. Когда это произойдет, тьма между мирами поглотит нас обоих

3. Уайатт

В доме не было сотовой связи. Единственным телефоном было какое-то чудовище с проводами, стоящее возле холодильника, желтое и древнее, наполовину отвалившееся от настенного разъема. Когда Уайатт поднесла его к уху, в ответ раздался только глухой сигнал отключения. Она стояла у разделочного стола, солнечный свет струился сквозь ставни, и держала свой сотовый в воздухе, как на концерте на стадионе. Она помахала им в полумраке гостиной. Потом протопала через луг перед домом, рука болела, трава щекотала голени. Ничего. Ничего. Ничего.

Она собиралась позвонить матери. Чтобы спросить, что ей делать.

Теодоре Беккет Питер никогда не нравился. Сколько Уайатт себя помнила, ее мать всегда держалась с ним настороженно, чего не было с Джеймсом. Джеймс, как опытный сорвиголова, мог украсть что-нибудь из курятника, разозлить кур и улыбаться при этом, а мать Уайатт по-прежнему тайком давала ему дополнительные ломтики замороженного арбуза, когда он проходил через кухню. Питер, напротив, был спокойным и вежливым. Он был тихим омутом. И не искал неприятностей.

Но когда он заходил в дом, мать Уайатт выгоняла его вон.

Уайатт задумалась, что бы сказала мама узнав, что Питер все это время был прикован в подвале, как собака, и оставлен умирать. А еще ей было интересно, какой совет дала бы ей мама, если бы узнала, что Питер попросил Уайатт поделиться кровью.

Это была не такая уж странная просьба. Однажды, когда Уайатт была еще маленькой и склонной к истерикам, она плакала так долго и так громко, что, когда наконец успокоилась, в траве у ее ног выросли маленькие белые грибы ежовики. Когда мать увидела это, она стала вырывать грибы один за другим, расплющивая их. Она бросила их в компост и запретила Уайатт рассказывать об этом инциденте отцу.

— Но у меня получилось, — настаивала Уайатт, вытирая ее слезы. — Я вырастила их из своих слезинок.

— Что за глупости ты говоришь? — Взгляд матери нервно метался по саду. — У тебя богатое воображение, черепашка. Просто лето выдалось дождливым, вот и все.

Но это было не так. Сладковатое, как фенол, и слегка подрагивающее, Уайатт всегда ощущала это внутри себя — нечто странное, твердое и вздувшееся, как волдырь. Иногда, поздно ночью, она лежала без сна и задавалась вопросом, может быть, то безымянное, что пульсирует в ее венах, однажды прорвется и вытечет на волю.

— От такой силы не умрешь, голубка, — говорила ей мать, расчесывая и заплетая волосы перед сном. — Ее нужно подпитывать, как и любую другую гадкую штуку.

Какое-то время Уайатт думала, что, возможно, это правда… думала, что если она будет игнорировать жгучую боль в крови, то в конце концов это пройдет.

Конечно, этого не произошло. С ней случилось то же, что с волдырем.

Она лопнула. Это случилось январской ночью, на скользком от пива полу грязной комнаты, в доме, грохочущем музыкой. Под ее кроваво-красными руками собралась лужица воды, а прямо над ней то появлялась, то исчезала из поля зрения сердитая рожа.

— Уайатт, сучка! Что, черт возьми, ты со мной сделала?

Стряхнув с себя непрошеные воспоминания, Уайатт зашагала по длинной грязной дорожке, сжимая телефон чуть сильнее, чем нужно. На экране тускло светилась единственная полоска. Она не собиралась звонить из Уиллоу-Хит. Ни своей матери, ни кому-либо еще.

Осознание заставило ее почувствовать зуд. В ловушке. Ей не нравилось возвращаться сюда и то, что она при этом чувствовала. Ей не понравилось, как Питер смотрел на нее там, в подвале, — его взгляд был таким же холодным и непроницаемым, как и в ту последнюю ночь в часовне.

Ее охватило внезапное желание убежать — далеко и быстро, без оглядки. До тесной квартирки ее тети в Салеме, где она жила с матерью с тех пор, как уехала из Уиллоу-Хит, оставалось три часа пути. Если она уедет сейчас, то будет дома задолго до наступления темноты. Она могла бы вызвать полицию с дороги. Пусть они приедут на ферму и разберутся с Питером. Пусть они сами решат, что с ним делать.

Ей больше никогда не придется думать об Уиллоу-Хит.

Повинуясь внезапному порыву, она оглянулась на дом своего отца. Торопясь найти связь, она оставила входную дверь открытой. Тени чернилами разливались по пустому холлу. Она подумала о Питере, подвешенном в одиночестве в полуразрушенном подвале, с ввалившимися щеками и выпирающими ребрами.

Она не могла этого сделать. Не имело значения, что произошло между ними, или как глубоко она ненавидела его последние пять лет. Это были детские обиды, а это — что бы это ни было — было настоящим. Она не могла оставить его там одного.

Она немного отъехала по дороге — ровно настолько, чтобы найти связь, — и позвонила матери за помощью. Она уехала в Мэн, никому не сказав о своих планах, хотя не сомневалась, что мама догадывалась, куда она отправилась. Теодора Беккет всегда обладала сверхъестественной способностью точно определять, в какие неприятности вляпалась Уайатт.

И все же Уайатт не была уверена, как ей удастся объяснить свое нынешнее затруднительное положение.

Питер в цепях. Монстры в лесу. Это звучало безумно.

Уайатт не сомневалась, что монстры существуют на самом деле. Она знала, что они существуют. Она также знала, что они не прячутся в лесах, как казалось Питеру. У них не было клыков и шерсти, острых зубов и кривых когтей. Они были похожи на девчонок с летними веснушками и рыжеватыми волосами. Руками, мокрыми от пива, и заплаканным лицом.

Питер понятия не имел, о чем просил Уайатт. Если бы она обратилась к тому, что пульсирует в ее венах, ей не пришлось бы обуздывать чудовище.

Она бы выпустила его на волю.

Сердце застряло у нее в горле, когда она пробиралась мимо мельничного пруда, заросшего плоскими зелеными листьями кувшинок, направляясь к своему грузовику — красному чудовищу, которое она одолжила у кузины для поездки на север. Широкий кузов, когда-то черный, давно проржавел до рыжины. Ручка со стороны пассажира была почти полностью оторвана.

— Она на ходу, — заверила ее Маккензи, передавая ключи. — Главное, чтобы скорость не превышала тридцати миль в час. И не пытайся пользоваться кондиционером. Или включать радио слишком громко. Определенно, не включай радио слишком громко. Берту очень легко напугать.

В тот момент, когда она открыла дверцу, из кошачьей переноски раздалось злобное шипение.

— Прости, — сказала она, забираясь внутрь. — Я знаю, что обещала тебе мышей, но мы не можем остаться.

Она прочитала в Интернете, что старые кошки, как правило, убегают и находят уединенное место, чтобы умереть. Крошка была стара, как мир. Первую половину своей жизни она провела, радостно бродя по Уиллоу-Хит, охотясь на мышей и греясь на солнышке.

В Салеме Крошка целыми днями отсиживалась в слишком маленькой квартирке тети Вайолет, наблюдая за миром через слишком маленькое окно. В последний раз, когда Уайатт водила ее к ветеринару, медик сказал ей, что пожилая кошка быстро приближается к концу своей жизни.

Уайатт привезла ее домой, чтобы выпустить.

— Питер здесь, — сказала она кошке, и в ответ услышала еще одно несчастное мяуканье. — Ему нужна наша помощь.

Она подкрепила свои слова поворотом ключа в замке зажигания. Двигатель издал единственный героический звук и тут же заглох. Она попробовала еще раз, с тем же успехом.

— Вот дерьмо, — выругалась она. И повторила, потому что чувствовала, что ситуация того заслуживает. — Вот дерьмо.

Пять месяцев назад она бы отреагировала слезами на глазах. Она бы сидела, уткнувшись лбом в руль, и плакала до изнеможения. Но та Уайатт умерла. Эта Уайатт была умнее. Она видела, что происходит, когда она без конца плачет. Сделав глубокий вдох, она заставила себя чувствовать только легкую апатию. Расчитанное онемение.

Она выбралась из грузовика и направилась к передней части, открывая капот. Моторный отсек был серым от копоти и набит сосновой хвоей, будто в нем что-то жило. «Не злись», — пронеслось у нее в голове, как мантра. «Не злись». Она сделала еще один вдох, осторожно вернула капот на место и без особого энтузиазма пнула бампер. В ответ на нее печально уставились негорящие фары.

— Ладно. — В ее голосе слышался фальшивый оптимизм. — Похоже, мы идем пешком.

Она забрала переноску Крошки и направилась через поле к воротам, расположенным на границе участка. Утро было теплым и ясным, но в горном воздухе чувствовался легкий привкус, который подгонял ее. По крайней мере, если она поторопится, то сможет найти ресторан в нескольких милях отсюда. Как только у нее будет работающий телефон, она позвонит матери.

Она отошла на сотню ярдов от дороги, прежде чем ее планы снова нарушились. Сначала послышался треск ветки. Скрежет копыт. За ним последовало сердитое мычание животного на скотном дворе. Не успела она отскочить в сторону, как чья-то тяжелая голова ударила ее прямо в зад. Девушка споткнулась и, едва удержавшись на ногах, крепко ухватилась за переноску Крошки. От толчка кошка издала яростный вой.

— Эй! — Уайатт резко обернулась и оказалась лицом к лицу с пегим карликовым козлом, у которого рога были обрезаны до обрубков. Существо уже приготовилось к новому нападению, презрительно глядя на нее раскосыми зрачками. Она метнулась в сторону, едва избежав того, чтобы ее ударили по коленям.

— Ты серьезно?

Ответное блеяние подсказало ей, что козел был совершенно серьезен.

— Хорошо, хорошо. — Уайатт отступила в сторону во второй раз, когда зверь поднялся на задние копыта. — Я ухожу. Ухожу. Луг твой.

Но когда она шагнула вперед, козел снова бросился на нее. Голова опущена, копыта взметают грязь. Ей потребовалось еще несколько попыток, чтобы, затаив дыхание, понять, что козел гнал ее не с луга. Это была граница участка.

И когда она подняла глаза, то поняла причину.

За ржавыми воротами собрались семеро мужчин в капюшонах, каждый из которых был одет в черную мантию. Они не разговаривали. Не приближались. Просто ждали, уставившись друг на друга со сверхъестественной неподвижностью. К счастью, козел перестал двигаться в тот же миг, что и Уайатт. Он завис рядом с ней, как жилистый двурогий страж.

— Эй, — окликнули Уайатт.

Голос, донесшийся до нее, был странным, с явным акцентом.

— Уайатт Уэстлок Третья, полагаю? До нас дошли слухи, что дом перешел из рук в руки.

— Это правда, — она крепко держалась за переноску Крошки. — Вы кто?

Под капюшоном мужчины, стоявшего ближе всех к воротам, появилась едва заметная улыбка.

— Мы были друзьями твоего отца.

По ее коже пробежало ощущение настороженности.

— Я вас не узнаю.

— При всем моем уважении, тебя некоторое время не было дома. — Незнакомец наклонил голову, внимательно разглядывая ее из-под тени своего плаща. — Можно с уверенностью сказать, что ты не так уж много знаешь о своем отце и его компании.

Рядом с Уайатт гортанно заблеял козел. Деревья зашелестели над головой, ветер склонил ветви. До нее донеслось непрошеное предупреждение Питера: «Без управляющего ничто не сможет предотвратить проникновение нежелательных вещей».

Чувствуя себя нелепо, она прижала ладонь ко рту и крикнула:

— Если вы так нравились моему отцу, то почему вы не здесь, вместо того чтобы орать на меня с другой стороны ворот? Они не заперты.

Она приготовилась к движению, почти ожидая, что мужчина заподозрит ее в блефе и широко распахнет металлические ворота. Вместо этого его улыбка изменилась, ее края заострились, став явно недружелюбными. Опустив взгляд под ноги, он увидел ароматные заросли цветоголовника, обвивавшие проволочную изгородь.

— Ты считаешь себя умной, — сказал он, — но грань между смелостью и глупостью очень тонка. Мы пришли сюда сегодня, чтобы оказать тебе любезность.

Они не сдвинулись с места. Ни на дюйм.

«Монстры», — подумала она и тут же почувствовала себя смешной.

— В подвале держат молодого человека, — продолжал незнакомец. — Его присутствие в доме твоего отца представляет для тебя непосредственную угрозу.

Что-то в его голосе заставило волосы у нее на затылке встать дыбом.

— Какую угрозу?

Ее вопрос был встречен молчанием. Вдали, в лесу, взлетело несколько ворон, и их тени растянулись по лугу широкими темными полосами.

— Мальчик очень вспыльчивый, — крикнул ей мужчина. — Мы бы не хотели, чтобы ты пострадала. Мы можем подсказать, что нужно сделать, чтобы гарантировать твою безопасность.

Что-то в том, как незнакомцы сбились в кучку, пряча глаза, заставило все внутри у нее похолодеть. В их позах чувствовалась скрытая злоба — недоброжелательность, которую она не могла точно определить, — и ей захотелось, чтобы они поскорее ушли. Они загораживали дорогу. Если она не сможет выбраться из дома, то не сможет и позвонить матери. А если она не сможет позвонить матери, никто не ответит и никто не сможет помочь. Питер останется в ловушке в Уиллоу-Хит. И она тоже. Ни за что на свете она не пойдет в лес, где притаились эти люди.

— Не знаю, стоит ли мне следовать вашему совету, — сказала она, когда они продолжили молча смотреть друг на друга. — Не думаю, что вы очень нравитесь моему козлу.

Словно в знак согласия, животное рядом с ней злобно заблеяло.

Мужчина издал тонкий и холодный смешок.

— Давай, отмахивайся от нас. Защита на этой земле слабеет с каждым днем, а ты не опытная ведьма. Ты не сможешь удержать оборону в одиночку. На мальчике метка зверя, и зверь придет, чтобы забрать то, что ему причитается.

От того, как угрожающе он произнес это «зверь», у нее по спине пробежали мурашки. Она уперлась пятками в землю и предпочла не отвечать, держась за переноску для кошек, как за щит. Один за другим люди у ворот начали расходиться, исчезая, словно тени, под густыми кронами деревьев. Остался только первый мужчина, от улыбки которого пробирало до костей.

— Считай это милосердием, — сказал он. — Мальчик сделает все, что потребуется, чтобы выжить. Если ты такая умная, какой, кажется, себя считаешь, то сама предложишь его зверю. Быстро, пока не взошла кровавая луна.

Когда он ушел, Уайатт повернулась спиной к воротам, изо всех сил стараясь не обращать внимания на загадку его прощальных слов. Бессмысленные слова от глупого человека. Кто в здравом уме наденет накидку для верховой езды, отправляясь в лес на севере штата Мэн? Кто-то помешанный, вот кто.

Вовсе не монстр, а человек.

Но даже в этом случае бродить в одиночестве по лесу, зная, что они могут поджидать, казалось не лучшей идеей. Она подождет несколько часов — даст им время убраться, — а потом попробует снова.

Подавив вспыхнувшее раздражение, она направилась обратно по дорожке — мимо бесполезного грузовика, пруда с кувшинками и стаи куропаток на лугу — и прямиком вернулась в дом. Несколько секунд она стояла на пороге, раздумывая, не хлопнуть ли входной дверью с такой силой, чтобы задребезжали стекла. Пока она размышляла, дверь медленно закрылась сама по себе, петли заскрипели, и решение было принято за нее.

На кухне она поставила переноску на столик и открыла дверцу. Крошка клубком меха вылетела оттуда, выскользнула из комнаты и скрылась из виду, даже не оглянувшись. Уайатт смотрела ей вслед, обдумывая свои дальнейшие действия. Она знала, что должна спуститься вниз и поговорить с Питером… избегать его — только оттягивать неизбежное… но не думала, что сможет заставить себя посмотреть ему в глаза. Каждый раз, когда она это делала, на нее обрушивались нежелательные воспоминания — розовая тишина рощи и ощущение того, как сердце Питера бьется под ее ладонью. Залитая кровью гримаса Джеймса сверкнула в луче фонарика, в темноте послышался его голос:

— Убирайся отсюда, Уайатт. Не показывайся им на глаза.

Она пять долгих лет ненавидела Питера за то, что он хранил радиомолчание. Обижалась на него за то, что он бросил ее, когда она больше всего в нем нуждалась. Проклинала его за то, что он продолжал жить своей жизнью и забыл о ней. И все это время он не общался с ней не по своей воле.

В этом не было никакого смысла. Будучи полными противоположностями почти во всех отношениях, Питер и Джеймс всегда ссорились. Их мелкие разногласия имели тенденцию перерастать в насилие в мгновение ока. Они так же быстро шли дальше, мирившись за пакетиками замороженного горошка и одинаковыми блинчиками.

Та последняя ночь в Уиллоу-Хит не была исключением.

И все же, даже думая об этом, она понимала, что это неправильно.

Та ночь изменила все.

Она задумалась, сколько времени прошло с тех пор, как Питер в последний раз ел. Как долго человек может продержаться в таком состоянии, подвешенный в темноте без еды и воды? Встревоженная этой мыслью, она нырнула в кладовую в поисках чего-нибудь съедобного. На полках почти ничего не было, и ей пришлось собрать то немногое, что еще оставалось. Она уже наполовину заполнила корзинку черствыми овсяными батончиками, когда зазвонил телефон.

Аппарат издал одиночную прерывистую трель, подпрыгивая трубкой. Она поставила корзинку на стол и, нахмурившись, посмотрела на желтый настенный прибор, наполовину уверенная, что ей это показалось. Раздался еще один звонок, эхо которого разнеслось по всему дому. Выйдя из оцепенения, она пересекла кухню и неуверенно поднесла трубку к уху.

— Алло?

По проводам зашелестела обратная связь, и — во второй раз за этот день — Уайатт Уэстлок обнаружила, что разговаривает с призраком.

— Уайатт?

За последние пять лет голос Джеймса Кэмпбелла стал тверже. Неуверенная мальчишеская манера говорить исчезла, и на смену ей пришла чистая ланкастерская речь, которая поразила ее больше, чем просто слова. Это было до боли знакомо, и в то же время очень странно.

— Черт, — сказал он. — Ты не должна была ответить.

Уайатт нахмурилась, глядя на трубку.

— Не похоже, что ты так уж рад меня слышать.

— Я только что разговаривал по телефону с отцом, — сказал он взволнованно. — Он сказал мне, что отправил тебя в Уиллоу-Хит, но я надеялся, что ты, возможно, проигнорировала его. Уайатт, я слышал о твоем отце. Мне так жаль. Я должен был присутствовать на похоронах.

— Все в порядке, — слова прозвучали приглушенно. Она представила себя пустой, как дерево, с выскобленными внутренностями. Не плакать, не плакать. Было нелепо даже думать, что она станет. Почти год она не обмолвилась с отцом ни словом.

— Что ж, послушай, — сказал Джеймс, — я собираюсь все исправить, а? Я сейчас направляюсь в Хитроу. У меня забронирован билет до аэропорта Кеннеди.

В трубке что-то зашипело, и его голос на мгновение потонул в помехах.

— Алло? — Уайатт отняла телефон от уха, прислушиваясь к неразборчивому потрескиванию голоса Джеймса в динамике. — Джеймс? Ты слышишь меня?

— Да, — отзвался он. — Я здесь. Уайатт, послушай меня. Это важно. Питер все еще в Уиллоу-Хит.

— О, — Уайатт покрутила шнур между пальцами, чувствуя, как ее охватывает беспокойство. — Да, я знаю. Он здесь, в доме.

Последовало едва слышное ругательство. Унылый желтый телефон сумел выдавить из себя единственное прерывистое «Вы…», а потом связь прервалась.

— Алло? — Уайатт выпустила шнур из рук. — Джейми?

Снова помехи. На секунду Уайатт подумала, что звонок, наверное, прервался. Но затем в трубке раздался голос Джеймса, ясный, как день.

— Тебе нужно выбираться оттуда, Уайатт. Сейчас. Сегодня. Или он убьет тебя.

Это было похоже на отголосок игры, в которую они когда-то играли, с облупившимися носами и пальцами в цыпках по колено в мельничном пруду. Джеймс благородный разбойник с мечом из дубовой ветки. Уайат, захваченная в плен королева, прикованная к скалистому выступу.

И Питер — акула. Кружащая вокруг нее в глубине.

Но это было тогда. Воспоминание в режиме стоп-кадра. Уде не дети, они были слишком взрослыми для игр. И в тоне Джеймса не было ничего, что указывало бы на то, что он играет. Голос незнакомца в капюшоне звучал у нее в голове: «Парень сделает все возможное, чтобы выжить».

Она бросила взгляд в дальний угол кухни, где открытая дверь в погреб была едва видна из коридора. Там, где Питер прятался в тени, знакомые черты его лица стирались, пока он не превратился во что-то изголодавшееся и странное. Она передергивалась, передергивалась снова и уговаривала себя вообще ничего не чувствовать.

Не плакать. Не плакать.

Поднеся динамик к губам, она прошептала:

— Откуда ты знаешь?

— Потому что, — сказал Джеймс, — он уже пытался это сделать раньше.

4. Питер

Внутри у Питера Криафола был узел, невероятно запутанный. День за днем он распускал стежки. Иногда у него распускались нитки разных цветов. Иногда он вспоминал картины — дом на холме, дерево, пораженное гнилью, безжизненное тело, топор, торчащий из его груди. Он распутывал клубки нитей из прошлых жизней и забытых «я», запутываясь в бесконечных сетях памяти, пока не перестал различать, что было реальным, а что — у него в голове.

Он знал: ему было пять лет, когда он впервые увидел зверя. Это было самое раннее воспоминание из его жизни. Он помнил серый цвет, апрельский дождь, который шел несколько дней подряд. Он выслеживал саламандру на берегу весеннего пруда, его носки промокли насквозь, а колени потемнели от грязи. Он и не подозревал, что забрел слишком далеко от дома, пока не загорелся зеленый свет. Сначала он подумал, что, возможно, наступила ночь, но потом поднял глаза и увидел, что лес тяжело нависает над ним.

Лес Уиллоу-Хит всегда казался ему зловещим, но в тот день тени между деревьями смотрели на него с явной угрозой. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он видит вовсе не тень, а существо. Выше человеческого роста. Уже корня. Пальцы длинные и с двумя суставами. Первым побуждением Питера было бежать. Как можно дальше и быстрее — назад, на ферму, к желтоватому теплу кухни Уэстлоков.

Но потом существо заговорило.

— Питер Криафол, — прошептал он, и внезапно Питер вспомнил, что так его зовут. Что у него, маленького потерянного мальчика из Уиллоу-Хит есть имя. Бледный и тихий, как привидение. Путался под ногами в доме, битком набитом незнакомцами, и никогда не был уверен, кому из них он принадлежит. Если он вообще кому-то принадлежал, или просто появился однажды, маленький и злой, роющийся в кухонных шкафчиках.

Более того, он помнил, как умирал. Снова и снова, один прерывистый вздох за другим. Стоя там, в тени леса, казавшийся маленьким на фоне грозового неба и этого ужасного, огромного зверя, он почувствовал, как ледяные пальцы страха впервые сжали его маленькое горло.

— Откуда ты знаешь, кто я? — спросил он, и дрожь в его голосе тут же потонула в стуке дождя по листьям.

Окруженный деревьями, зверь наклонил голову.

— Мы с тобой прилетели сюда по небу, вместе. Помнишь?

Он покачал головой. Он не мог вспомнить ничего, кроме Уиллоу-Хит.

— Прошло слишком много лет, — сказал зверь. — Мне пора возвращаться домой. И тебе тоже. Твоя мама ждет.

И тогда, именно тогда, Питер вспомнил, что у него была мать. Он помнил тишину, щелканье, жужжание ткацкого станка, отдаленное журчание ручья. Ощущение, когда тебя укачивают, чтобы ты заснул. Мать, такая, какая была у Уайатт. Кто-то, кто лечил его царапины, целовал в макушку и пел ему песни. В этот момент, когда деревья возвышались над ним, как часовые, она казалась очень, очень далекой отсюда.

Закутанный в темную мантию зверь искоса наблюдал за ним, его удлиненный череп поворачивался на шарнирах.

— Ты бы этого хотел? Увидеть свою мать? Вернуться домой? Ты, должно быть, ужасно устал умирать. Я могу сказать, что тебе нужно делать, чтобы жить. Это очень просто.

***

Он проснулся от телефонного звонка.

«Это всего лишь сон», — сказал он себе. Воспоминания о другом человеке из прошлой жизни тянулись за ним по пятам в реальный мир. В доме был только один телефон, и он не работал уже много лет.

Теперь Питер рвался из цепей, отчаянно надеясь услышать хоть какие-то намеки на то, что Уайатт поднимается наверх. В ту последнюю роковую ночь перед тем, как она ушла навсегда, он планировал довести дело до конца — вонзить лезвие ей в живот и дать ей истечь кровью, как поступала с ним ее семья в течение многих лет. Унести ее в рощу и позволить зверю насладиться последними ударами ее сердца. Последнее кровавое подношение в обмен на его свободу.

Но когда пришло время сделать свой ход, он заколебался.

Где-то над головой зашипел чайник. Пара ботинок застучала по деревянному полу. Фермерский дом застонал от движений Уайатт, старые кости переместились на корточки. Она поднялась наверх несколько часов назад, вероятно, чтобы позвонить матери, и с тех пор не возвращалась. Не для того, чтобы отпустить его. Не для того, чтобы задать вопросы. Не для того, чтобы пялиться.

Минуты текли незаметно, день из золотого превратился в красный, а затем в фиолетовый, лунный свет тонкими серебряными бликами лился в окна. В конце концов — это было невероятно — Питер заснул, его руки были напряжены до предела, а голова полна снов.

Она была рядом, когда он снова проснулся. Он ощущал ее присутствие, как синяк, будто она избивала его до костей.

— Питер, — сказала она, уже не в первый раз. — Проснись.

Он не торопился, крепко зажмурил один глаз и приподнял голову, которая до этого лежала у него на груди. Прямо под ним стояла Уайатт, закутанная в белый свитер, пропитанный молью, и сжимала журнал в кожаном переплете, как щит. Страницы раскрылись веером, обнажив поля, набитые расплющенными веточками клевера. В ее карих глазах было что-то настороженное, в том, как она привставала на цыпочки, словно лань, готовая взлететь.

Он сразу понял: что-то изменилось.

Когда она впервые обнаружила его подвешенным в темноте, она была в бешенстве, отчаянно пытаясь найти способ освободить его. Теперь же искоса смотрела на него, будто он был волком, с которым она столкнулась в лесу. Будто одно неверное движение могло заставить его броситься на нее.

— Я не смогла связаться с мамой, — сказала она голосом, достаточно ровным, чтобы казаться мертвой. Когда он молча посмотрел на нее, она вздохнула. — Последние несколько часов я разбирала вещи отца. Искала ответы.

— Что-нибудь нашла?

— Не знаю, — спросила она. — Ты мне скажи.

Она перевернула страницу, все еще настороженно глядя на него. Сушеная лобелия рассыпалась к их ногам голубоватыми крошками.

«Эта зима самая холодная за всю историю наблюдений», — прочла она, и в голосе девушки он услышал слова ее отца. — «Сосульки свисают, как клыки, почти касаясь сугробов. По ночам температура опускается значительно ниже нуля. Уже дважды мальчик спрашивал, можно ли ему зайти внутрь. На этот раз Теодора отказала ему. Она не доверяет ему. Она не хочет, чтобы он был рядом с Уайатт. И все же я знаю, что это ее гложет. В канун Рождества я застукал ее за тем, как она набивала четвертый чулок вещами моего детства, которые нашла на чердаке».

Она, прервавшись, глазами пробежала оставшуюся части отрывка. Он не нуждался, чтобы она читала ему вслух; Питер прекрасно помнил ту зиму. Он проснулся в крошечном домике священника с мансардой, где спал, с затекшими мышцами после очередной ночи, проведенной в дрожащей постели. Потом спотыкаясь, забрел в часовню и обнаружил на окнах ледяные заросли папоротника, а на алтаре — одинокий чулок. Это было своего рода молчаливое причастие — неохотное подношение из маленьких зеленых армейских человечков и пластиковых йо-йо, и сладостей, завернутых в фольгу.

С тех пор традиция продолжалась каждый год. Каждое Рождество он просыпался с чулком, набитым безделушками, с чувством вины, засунутым в вязаный носок. Остаток своего одинокого утра он проводил, стоя на замерзшем берегу мельничного пруда, засунув ноги в ботинки, которые были на два размера больше, чем нужно. Он оставлял свои подарки один за другим тонуть подо льдом. Он не хотел бейсбольных карточек, машинок «Хот Вилс» и желтых йо-йо с узелками.

Он хотел, чтобы у него была мать, которую он не забывал. Теплый дом.

«Сестра Теодоры звонит днем и ночью», — продолжила Уайатт, и шуршание переворачиваемой страницы вызвало у него раздражение. — «Она утверждает, что видела во сне худшее… что-то в лесу разговаривает с мальчиком. Скоро оно покинет свой дом в тени и придет за всеми нами. Джозеф Кэмпбелл и другие призвали вернуться к старым порядкам. Говорят, что только тотальное пожертвование сможет умиротворить зловещую тьму, но я в этом не уверен. Одно совершенно ясно: мальчик продолжит расти, если я ему позволю. Однажды его замешательство перерастет в гнев, и он захочет отомстить за то, что с ним сделали. В моей власти положить этому конец, заткнуть пасть аду и подчинить мальчика одним кровавым ударом. Но что станет со мной, если я заберу жизнь ребенка? Если я начну цикл заново?»

— Остановись, — сказал Питер, и она остановилась, закрыла дневник, будто он мог рассыпаться под ее большим пальцем, его края резали ее по живому. Не поднимая на него глаз, она водила пальцем по фирменному рисунку пеликана на кожаной обложке.

— Забавно, — сказала она так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать ее. — Я всегда думала, что Билли Дикон — твой отец. Разве это не смешно?

Она посмотрела на него, и он обнаружил, что часть ее настороженности исчезла. На смену ей пришло что-то мягкое и умоляющее. Он знал, чего она хотела… объяснений по поводу множества страниц похожих записей, которые она, вероятно, просматривала наверху. Она хотела ответов. Хотела признаний. Ей хотелось разматывать его секреты, клубок за клубком, разбирать их по частям, пока он не станет хорошим и основательно потрепанным.

Он не уступал ей ни на дюйм.

— У него были такие же голубые глаза, как у тебя, — ее голос дрожал в тишине подвала. — Он каждый год приезжал на саммит, и мы все лето избегали его, как чумы. Всякий раз, когда он заставал тебя возле дома, он так сильно надирал тебе уши, что они оставались розовыми до конца дня, — ноготь ее большого пальца впивался в рельефные стигматы, выгравированные на груди пеликана, покрытой перьями. — Раньше я думала, должно быть, ужасно — иметь такого отца. Что, может быть, не так уж и ужасно, когда тебя игнорируют.

Он не осознавал, что прикусил щеку изнутри, пока не почувствовал вкус крови. Он проглотил ее, в ушах у него звенело.

— Я никогда не сомневалась в этом, — добавила Уайатт, когда просто уставилась на него. — Я никогда ни в чем не сомневалась.

Признание вырвалось у него резко.

— Мой отец мертв.

— А твоя мать?

Ее вопрос был ожидаемым, естественным продолжением, и все же он отпрянул от него. Он не станет говорить с Уайатт Уэстлок о своей матери. Он не хотел признаваться ей, что может представить мать только в тенях и силуэтах, как напев полузабытой колыбельной.

Он не сказал ей, что даже не помнит ее имени.

— Ты не хочешь говорить об этом, — она изучала его в косых лучах лунного света, слишком легко читая его мысли. — Понимаю. Ты не обязан. Давай лучше поговорим о Джеймсе. У нас с ним сегодня состоялся чрезвычайно интересный разговор.

Кровь застыла в жилах Питера. Он знал это… в первый раз его разбудил непрерывный телефонный звонок. Телефон, который не работал. Линия, которая не соединялась. Все мысли о дневнике, матери и замахивающемся кулаке Билли Дикона улетучились, мир перевернулся вокруг своей оси. Не обращая внимания на то, что ему вдруг стало трудно дышать, Уайатт подошла ближе.

— Он хотел многое рассказать.

— Похоже на Джеймса, — признал Питер, хотя это прозвучало натянуто.

Ее взгляд упал на кулон у него на шее и задержался там.

— Разве ты не хочешь узнать, что он мне сказал?

— Нет.

Ему хотелось отвернуться от ее пристального взгляда, обхватить пальцами маленькую голубую подвеску-пуговицу и спрятать ее с глаз долой. Он хотел никогда больше не слышать имени Джеймса Кэмпбелла.

— Сначала я ему не поверила, — продолжила Уайатт. — Джеймс всегда был отличным лжецом. Я подумала, что, возможно, все это было частью одного из его тщательно продуманных розыгрышей. Но потом вспомнила, что отец вел эти дневники. Вот почему я отправилась на поиски. Если Джеймс лгал мне, я знала, что найду там доказательства.

— Дай угадаю, — его голос звучал хрипло. — Дневники отца вызвали у тебя больше вопросов, чем ответов.

— Единственный. Если я освобожу тебя от этих пут, ты убьешь меня?

От ее вопроса у него по спине пробежали мурашки. Он оказался выбит из колеи. Он должен был разозлиться, что после стольких лет тщательного хранения своей самой большой тайны, узел был разрублен кем-то другим, а не им. Вместо этого он почувствовал лишь облегчение. Ощутимое ослабление глубоко в груди.

Теперь, когда правда выплыла наружу, он мог рассказать ей все о том, как он умирал столько раз, что смерть проросла в его тело как сухожилия. Что ощущение от превращения в прах притупилось, как старое лезвие, но сама мысль о том, что Уайатт у него в руках, была совсем другой. Словно острый и мучительный сон наяву, словно нож между ребер.

Он хотел рассказать ей все, но инстинкт его подвел. Она не была его доверенным лицом. Она была его жертвой. И поэтому он сделал то, что делал всегда — придержал язык.

Его молчание было отличным подтверждением. Прямо под ним Уайатт резко и неглубоко вздохнула, будто ее ранили.

— А как же моя последняя ночь в Уиллоу-Хит? Ты планировал убить меня тогда?

Тот последний инцидент и все, что случилось после, до сих пор не давали ему уснуть по ночам. Он с содроганием вспоминал их последние часы, проведенные вместе, — потустороннюю тишину рощи, когда они втроем лежали бок о бок на сосновой хвое.

Нож в его ботинке и сердце, колотящееся в горле.

Пальцы Уайатт нерешительно переплетающиеся с его пальцами под покровом темноты.

Все эти годы, что зверь шептал у него в голове, все это время он жаждал обрести свободу. А в ту ночь мог думать только о том, как прекрасно чувствовать руку Уайатт в своей. Как сильно ему нравится манера Джеймса наблюдать за ними обоими проницательным глазами цвета обсидиана.

Глупые, детские капризы. Они стоили ему всего.

«Трус», — насмехался зверь в лесу, когда Уайатт уехала. «Трус», — доносились его насмешки с ветром, гремело в раскатах грома. «Ты позволил ей уйти, и теперь ты никогда больше не увидишь свою мать».

— В ту ночь у тебя был с собой нож, — произнесла Уайатт, когда Питер слишком долго не отвечал. — Я помню.

Во рту у него пересохло, как в пустыне. Он моргнул, и перед ним возник Джеймс, воспоминание было таким же ясным, как и вчера:

«Ты абсолютный придурок. Они выпотрошат тебя, если найдут это у тебя».

— Он предназначался мне? — спросила Уайатт, не замечая, как он борется со своими призраками.

Она стояла невыносимо близко, от ее близости кружилась голова. Он дернул пальцами в цепях, когда голос Джеймса ворвался в его мысли:

«Что ты собирался с этим делать, а?»

Ему не нравилось думать о том, как быстро все изменилось, не нравилось вспоминать, как треснул нос Джеймса под его кулаком, как от плача Уайатт цветы расцвели бледными полуночными бутонами. Повинуясь импульсу и не задумываясь, он потерял Джеймса и Уайатт одним кровавым ударом. Теперь он повзрослел. У него не осталось друзей, и он голодал. Он потратил годы на то, чтобы закалить свои слабые стороны, позволив сердцу превратиться в камень. Он не станет повторять одни и те же ошибки дважды.

Во взгляде Уайатт вспыхнул первый огонек обиды.

— В ночь перед моим отъездом была кровавая луна. Именно ты настоял, чтобы мы пошли в часовню посмотреть на затмение. Ты был так настойчив, что теперь, когда я думаю об этом, это должно было стать первым тревожным сигналом, потому что ты никогда ни на чем не настаивал.

Прошло еще мгновение тишины. Она уставилась на него снизу вверх, ожидая, что он заговорит, и ее немигающий взгляд пронзал его насквозь. Он уставился в какую-то точку прямо над ее головой и стиснул зубы, решив молчать, даже если это убьет его. Он не станет признаваться и рисковать спугнуть ее.

Только не так близко к победе.

— Джеймс сказал, что через две с половиной недели будет еще одно затмение, — сказала она, не обращая внимания на его молчание. — Он говорит, что бы там ни было в лесу, оно требует кровавой луны и жертвоприношения.

Она раскрыла дневник и, отложив в сторону сломанный лист клевера, пробежала глазами записи, сделанные небрежным почерком отца.

— Отец написал то же самое в своем дневнике. Где это было? Я же только что читала… вот. «Говорят, что только полноценное жертвоприношение может умиротворить зловещую тьму».

Она захлопнула дневник, и этот звук заставил его вздрогнуть.

— Так вот в чем дело? Ты планируешь использовать меня как своего рода ритуальную жертву?

Ее голос дрогнул на последнем слове, будто она не могла заставить себя произнести это вслух. Жертва. За все годы своего заточения Питер натренировал свое тело до сверхъестественной нечувствительности. В ее присутствии он чувствовал все — пустоту в животе и острую боль в руках, медленную атрофию мышечной ткани и неровное биение своего сердца. Он был уверен, что она слышала, как оно колотится в тишине.

— Если телефон зазвонит снова, — сказал он, — не снимай трубку.

От разочарования на ее щеках вспыхнули розовые пятна.

— Я не понимаю. Ранее ты сказал, что хочешь, чтобы мы работали вместе. Ты сказал, что Уиллоу-Хит нуждается в ведьме для поддержания своих чар. Я не смогу сделать это за тебя, если умру.

— Верно, — согласился он. — Не сможешь.

— И что потом? Какая тебе выгода от моего убийства?

Какое имело значение, если он ей скажет? Если она даже не пытается практиковать магию Уэстлоков, если не будет работать с ним, чтобы освободить его, они оба сгниют еще до конца. Ферма умирала. Зверь ждал. Они уже были почти мертвы.

— Я должен вернуться домой, — сказал он, и правда слетела с него, как нитка, продетая в слишком маленькую иголку. Уайатт отшатнулась, будто ее ударили. Пыль взметнулась за ней бледными серебристыми фракталами.

— Домой, — эхом отозвалась она.

Укол гнева в его животе был вызван мышечной памятью. Это был праведный гнев маленького мальчика на берегу мельничного пруда, когда он топил солдатиков подо льдом.

— Ты действительно думала, что Уиллоу-Хит мой дом?

— Но это было так, — в ее голосе послышалось что-то грубое. — Это был наш дом.

— И этак говорит девушка, появившаяся через пять лет с канистрой бензина и спичками.

— Не надо, — выплюнула она. — Не притворяйся, будто ты хоть немного понимаешь, что мной движет.

Он мог бы сказать ей, что она глубоко ошибается. Что он изучал ее так долго, так много лет, что знал ее, как моряк море. Что он чувствует перемены в ее настроении, как смотритель маяка чувствует боль в коленях перед грозой.

Вместо этого он стиснул зубы и сказал:

— Взаимно.

Словно серебристый лист перед дождем, он увидел проблеск решимости в ее глазах за мгновение до того, как она сделала свой ход. Потянувшись к нему, она обхватила пальцами его подвеску-пуговицу и резко дернула ее. Шнурок врезался ему в затылок, нитка треснула о кожу с такой силой, что он скривился, стиснув зубы.

Он должен был это предвидеть. Конечно, она узнала ее. Долгие годы он прятал маленькую пластиковую пуговицу. В кармане. В ботинке. В рассеченном трещинами выступе алтаря — крошечный голубой трофей, который он носил с собой, как счастливую монетку. Теперь спрятать ее было некуда. Кожаный шнурок безвольно повис в ее кулаке, что было отвратительно и очевидно. Сквозь шум крови в ушах он услышал ее приятный тихий голос.

— Это мое.

Это не было вопросом, и он не стал отвечать.

— Боже. — Она разжала пальцы и уставилась на маленькую голубую пуговицу у себя на ладони. Он просверлил ее посередине, сделав гладкой и ровной, как металлическую шайбу. Когда Уайатт заговорила снова, ее вопрос прозвучал тихо.

— Было ли что-то из этого настоящим?

Этот вопрос запал ему в душу. «Было ли что-то из этого настоящим?»

Он подумал о звездах, кружащихся над головой, и о ее руке в своей. Сильное биение ее пульса под кончиками его пальцев и то, как он думал, что, может быть, еще одна жизнь на другой стороне неба не была бы такой невыносимой, если бы Уайатт и Джеймс были рядом.

Он подумал о том, чего ему, в конце концов, стоила его нерешительность.

— Нет, — сказал он искренне. — Ты верила в то, во что я хотел, чтобы ты верила.

Взгляд ее карих глаз встретился с его, и он увидел, как на нижних веках у нее заблестели слезы. Снаружи поднялся ветер. Он с бешеным стуком швырял в стекло крылатые семена платана.

— По крайней мере, она не противная плакса, — сказал однажды Джеймс, когда они наблюдали, как она пробирается сквозь заросли деревьев, а ее ладони краснели от ссадин в тех местах, где девушка упала в грязь. — Она разражается слезами по меньшей мере по десять раз на дню. Держу пари, это репетируется перед зеркалом.

На этот раз она не разрыдалась.

Она только зажала пуговицу в кулаке и сделала медленный, успокаивающий вдох.

Уайатт только сказала:

— В таком случае, можешь висеть тут и гнить дальше.

5. Уайатт

Мать Уайатт однажды сказала, что взросление похоже на сбрасывание змеиной кожи. Каждый раз, когда ты это делаешь, то становишься немного другой — с новыми рисунками и пигментацией. Она пронесла эту мысль сквозь года, представляя, как рассыпается на кусочки каждый раз, когда задувает очередной набор свечей на день рождения.

К тому времени, как она окончила среднюю школу, то почти все оставила позади. Уиллоу-Хит и все воспоминания о нем. Брекеты, которые носила на первом курсе. Маленькие ночники в виде звездочек, с которыми спала до своего шестнадцатилетия. Остатки юности, выброшенные, как мусор, когда она стала слишком взрослой, чтобы заботиться о них.

Но не Кабби. Кабби остался. Он ездил с ней в софтбольный лагерь. На вечеринки с ночевкой. На выходные для будущих студентов ее колледжа, спрятанный в маленьком боковом кармашке ее спортивной сумки, его огромная голова покоилась на складчатом вельветовом животе.

Это был уродливый медведь, старый и потрепанный, по животу у него расползались швы в том месте, где когда-то кровоточила набивка. Тогда он принял на себя основную тяжесть ее издевательств, волочась за Уайатт по холмам и прогалинам, цепляясь мягким бархатом за блестящую облепиху и липкие колючки. Ванна за ванной, стежок за стежком, и задолго до десятого дня рождения Уайатт он превратился в нечто бесформенное и неузнаваемое.

— Ты слишком взрослая для игрушек, — заявил Джеймс тем летом, когда ему исполнилось одиннадцать, и он был слишком самонадеян, чтобы играть в пиратов. Они бросали камни в ручей, и берег был залит дождевой водой, течение было сильным и стремительным. Мальчик устроился на вершине валуна, подвесив Кабби за одну бугристую ногу. Уайатт не могла его достать, сдерживая слезы.

— Верни его, — потребовала она, топнув ногой. — Ты делаешь ему больно.

— Он просто комок ткани, — сказал Джеймс. — У него нет чувств. Тебе не надоело все время быть такой плаксой?

Неподалеку, прислонившись к высокой березе, сидел Питер и наблюдал, не вмешиваясь. Уайатт хотелось накричать на него. За то, что он не встал на ее сторону. За то, что не попросил Джеймса оставить ее в покое. За его постоянное, невыносимое молчание.

Наконец, убедившись, что он делает это только для ее же блага, Джеймс запустил Кабби в ручей. Уайатт бросилась за ним, зайдя по щиколотку в стремнину, и наблюдала, как течение уносит медвежонка. Упав на колени прямо там, на мелководье, она залилась слезами.

После этого Джеймс и Питер оставили ее там одну, причем первый называл ее малышкой, а второй остался немым и бесполезным, засунув руки поглубже в карманы. Она не сдвинулась со своего места у ручья. Даже когда температура упала. Не из-за того, что набежали тяжелые тучи, и небеса разверзлись. Когда она, наконец, добралась домой, мокрая и дрожащая, ее встретили строгим выговором, горячей ванной и отправили спать без ужина.

К тому времени, когда она вернулась в свою комнату, с розовой от умывания кожей и заплетенными в косички волосами, была уже ночь. К ее удивлению, Кабби сидел на ее кровати, уткнувшись в груду подушек с оборками. Он был насквозь мокрым и темным от грязи, его тяжелая голова склонилась набок.

Одного из его голубых пуговичных глаз не было.

Уайатт, вздрогнув, проснулась, вырванная из осознанного сновидения, и очутилась в затхлой дымке гостиной. Старинная спинка скрипнула под ее весом, а цветочные узоры были скрыты ткаными салфетками. Свет пробивался сквозь бархатные занавески, окрашивая комнату в забавный желтый цвет. На ее раскрытой ладони лежала оторванная пуговица Кабби, к середине которой был прикреплен шнурок.

Она не знала, что ее разбудило, знала только, что пришла в себя с болью в шее и покалыванием в ногах, сердце бешено колотилось о ребра. Напрягая слух, она прислушивалась к первозданному перемещению дома, к слишком глубокой тишине за открытой дверью подвала.

А потом это повторилось — звук, похожий на вопль призрака. Одинокий, бестелесный вой, от которого волоски на ее руках встали дыбом, а пульс участился. Крик разнесся по всему дому, отражаясь от обшитых сосновыми панелями стен, и она уже не могла сказать, где он — за много миль от нее или прямо в соседней комнате. Она вскочила на ноги, когда к первому воплю присоединился второй. Третий, и она уже была в коридоре, с пуговицей Кабби, надежно спрятанной в кармане брюк.

К тому времени, как она спустилась в подвал, весь дом был наполнен безумным лаем собак. Питер был там, где она его оставила, его руки были скованы над головой, взгляд был влажным, ярким и настороженным.

— Что это? — спросила она без предисловий. — Койоты?

— Волки, — ответил Питер. Он смотрел в окно, выслеживая бледного подвального паука, который плел по стеклу спутанную паутину.

— В Уиллоу-Хит уже много лет не было волков.

— Волки идут туда, где есть еда, — сказал он. — Если никто не будет ухаживать за фруктовым садом, олени найдут дорогу обратно. А там, где есть добыча, есть и хищники.

Ей не понравилось, как он это произнес, словно предупреждая. Она уже собиралась это сказать, когда вой оборвался. Где-то вдалеке раздался последний пронзительный визг. Это не был победный клич того, кто убивает. Вместо этого это был жалобный стон умирающего существа. От этого звука волосы у нее на затылке встали дыбом.

— Для волков еще слишком рано, — сказала она. — Они не должны были выходить на улицу прямо сейчас.

— Это потому, что охотились не они. — Питер посмотрел на нее округлившимся взглядом, его глаза были холодными, как лед. — А на них.

Его ответ проник сквозь нее в самые ноги, будто они замерзли. Оставив ее дрожать в полумраке. В голове у нее всплыли слова из дневника ее отца: «Только щедрая жертва сможет умиротворить зловещую тьму». На окне черная комнатная муха забрела в ловушку паука. Она дергалась и извивалась безрезультатно, запутавшись в липкой паутине.

Встревоженная Уайатт спросила:

— Кто охотится и убивает целую стаю волков?

Какой бы ответ ни хотел дать Питер, он промолчал. Наверху раздался стук в парадную дверь. Их взгляды встретились в падающем свете.

— Не надо, — приказал Питер, но было слишком поздно. Уайатт была уже на полпути к лестнице.

— Это может быть Джеймс.

Его голос, сухой, как листья, долетал до нее по ступенькам.

— Это не он.

Раздался еще один стук, костяшки пальцев мелодично застучали по широкой двери фермерского дома. Она проскользнула в прихожую в комковатых шерстяных носках, сильно ударившись локтем о буфет. Впереди, сквозь занавеску из макраме, едва виднелась верхняя половина мужского профиля. Впервые с тех пор, как она вернулась в Уиллоу-Хит, в груди Уайатт затеплилась надежда.

Стук в третий раз затих, когда она открыла дверь.

— Самое время тебе… ох.

На крыльце стоял не Джеймс Кэмпбелл. Это был незнакомец. Средних лет, сутулый, он напоминал ей птицу — резкими чертами лица и тем, как его бледные, как молоко, руки, словно когти, сжимали изогнутую ручку зонтика.

При виде нее он склонил голову набок.

— Я не опоздал?

Его вопрос был прерван карканьем вороны на крыше. Ее крик донесся сквозь дымоход, превратив дом в эхо-камеру. Он заскреб по стенам. От этого по ее коже пробежала дрожь. Она крепко прижалась к двери, так что засов врезался ей в бедро.

— Я ждала кое-кого другого.

— А-а. Понятно. — У него был неподражаемый акцент, согласные звучали резко. — Я понимаю, что это в некотором роде непрошеный визит. Я — старый друг вашего отца. Он был замечательным садовником. Все Уэстлоки были. Мне было очень жаль слышать о вашей потере.

— Спасибо, — сказала Уайатт. Ей не понравилось, как он посмотрел на нее своими блестящими, как у птицы, глазами-бусинками. охотились Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Действительно, можешь ли? Полагаю, это еще предстоит выяснить. Я кое-кого ищу. — Его взгляд скользнул вверх, к притолоке, где на ржавый гвоздь была нанизана веточка сухого боярышника. Веточки были перевязаны бечевкой, а некогда белые лепестки пожелтели и приобрели оттенок сепии.

«Защита от темноты» — подумала она. Как и сказал Питер. Как и заросли кустарника у дорожки перед домом. Это должно было принести ей утешение. Вместо этого у нее в животе возникло беспокойство — тошнота и шипение. Здесь, перед ней, стоял незнакомец, окутанный тьмой. И дверь ему открыла она.

— Кого вы ищете?

— Бессмертного, — сказал незнакомец, все еще изучая боярышник. — Он, должно быть, мальчик. Или, возможно, молодой человек. Думаю, он вырос за эти годы.

Бессмертного. Бессмертный. Слова пронзили ее, но не прижились. Конечно, он не мог иметь в виду то, что, как она думала, он имел в виду. Питер не был бессмертным. Бессмертные были достойными людьми. Образованными. Мудрыми. Питер был самым инфантильным человеком, которого она когда-либо встречала. Он был угрюмым, неряшливым и безумно наивным.

Она проглотила комок в горле.

— Что еще вам о нем известно?

На его лице появилась улыбка, хитрая и язвительная, и она начала жалеть, что вообще открыла дверь.

— Бедняжка. Понимаю, для вас это все стало настоящим шоком. Мне сказали, что вы очень любили этого мальчика. У вас, наверное, столько вопросов. Я могу рассказать все, что вы, возможно, захотите узнать. Откуда он родом. Какой цели он служит здесь, в Уиллоу-Хит. Что за зверь шепчет ему на ухо, когда лес делает вдох.

Снова зверь. Как и говорили люди у ворот. Еще одна ворона закричала. Уайатт оглянулась и увидела в ветвях платана перед домом сотню черных птиц, сбившихся в кучу. Они чистили перышки и щелкали клювами, наблюдая за ней с той же проницательностью, что и мужчина на крыльце. От их немигающих взглядов у нее похолодело внутри.

— Входите, — сказала она, повинуясь внезапному порыву. — Давайте поговорим внутри.

Улыбка незнакомца угасла. Он взял свой зонтик и повертел его в руках, изучая гладкую выемку на ручке.

— Как вы думаете, разумно ли приглашать незнакомца в свой дом?

— Возможно, да, — сказала она, — а может быть, и нет.

Она снова взглянула на заросли боярышника. На нее нахлынуло воспоминание: ее отец склонился над толстой решеткой в теплице, в его окровавленной руке стеклянная пипетка с черной жидкостью с малиновыми вкраплениями. Всего несколько капель на землю, и цветы распустились в пышные белые гроздья. Как Питер назвал это? Кровавая подкормка?

Она подумала — хотя и не хотела этого — о воде, текущей у нее под руками. Ее кровь на полу и раскрывающиеся веера сине-зеленых цветов. Этот ужасный, заглушающий голос:

«Уайатт, сука! Что ты, черт возьми, со мной сделала?»

Она отступила в сторону, открывая дверь пошире. В надежде, что интуиция ее не подводит.

— Здесь рады любому другу моего отца.

Мужчина постучал кончиком зонта по дереву. Один, два, три. Когда серебряное навершие уперлось в порог, оно с шипением отдернулось. Он отдернул руку, будто его ударило током. Его улыбка превратилась в гримасу, острую, как лезвие ножа.

— Защита не продержится вечно. — Предупреждение прозвучало как рычание. — Одна птичка сказала мне, что ты не изучала семейное ремесло. Поскольку здесь нет никого, кто мог бы ухаживать за садами, они завянут и умрут. И когда это произойдет, мы вернемся, чтобы забрать мальчика.

— Мы?

Словно по сигналу, птицы взмыли ввысь, на мгновение заслонив солнце хлопаньем крыльев. Тишина была нарушена их жуткими пронзительными криками. На крыльце мужчина превратился в груду перьев, его крылья затрепетали, и он тоже взмыл в небо с криком, от которого кровь застыла в жилах. Уайатт осталась одна с бешено колотящимся сердцем, уставившись на то место, где он только что стоял.

6. Уайатт

Было время, когда Уайатт думала, что она могла бы остаться в Уиллоу-Хит навсегда.

Убаюканная туманной ленью лета и еще достаточно юная, чтобы не поддаваться логике, она проводила дни, мечтая о будущем, полном фантазий. Ее план был таков: Лошади в конюшне. Может быть, единорог, если ей когда-нибудь удастся его найти. Коровы на лугу. Дом, полный кошек и одна маленькая жилистая дворняжка, хобгоблин на кухне, который устраивает беспорядки. Полдюжины одичавших детей и Питер в столярной мастерской. Джеймс приезжает на праздники с подарками в руках.

— Мы не играем в свадьбу, — вспомнила она, как огрызнулся Джеймс, наполовину вытащив деревянный меч из ножен, а на щеке у него была царапина. — Питер не твой жених, он мой лучший генерал, и мы находимся в самом центре битвы.

Питер стоял неподалеку, глядя на лес, и в его лице не было ни кровинки. В тот день она подумала, что, возможно, он увлекся игрой Джеймса… ему почудился чистый звон флейты, ровный бой военных барабанов. Теперь она поняла, что это не так.

Он прислушивался к чему-то в лесу.

Ничто из того, что она узнала о Питере, не соответствовало ее представлению о нем, ее воспоминаниям, и тем моментам, которыми она дорожила. Как бы она ни старалась, она не могла заставить себя думать о нем как о чем-то опасном. Она могла только представить его мальчиком в своем окне, его лицо, подсвеченное серебром под грозовым небом, ощущение первого поцелуя, разрывающего воздух между ними.

Это случилось в их последнее лето на ферме. Она вернулась домой после годичного пребывания в школе Святой Аделаиды и обнаружила, что Питер ждет ее на развесистой иве за окном… босой и до слез скучающий, он дул в самодельную флейту, которую связал из джутовой нити и соломки.

— Ты опоздала, — сказал он, и больше ничего.

Джеймс ворвался в дом через два дня, измученный сменой часовых поясов и уже жалующийся, сбивая слепней с ног с сосредоточенностью теннисиста. В то лето он не привез домой свой обычный чемодан, набитый украденными безделушками. Лишь пакет дешевых конфет и колоду карт.

Учась в школе, он выучил множество игр и не торопился рассказывать о них, раздавая их как сладости. Вместо того, чтобы идти в бой, они играли в войну. Вместо пиратов — короли. Вместо викингов — блэкджек. Они спрятались в часовне, запасаясь грудами вкусного молочного шоколада и лимонными конфетками с кислинкой. Они мало-помалу проигрывали свои неожиданные доходы, ссорясь, как сороки, из-за выигрыша, пока не закончились конфеты, и у них не заболели желудки, и Джеймс не научил их последней игре, которую знал сам.

— Эта называется «тяни и дуй». — Между его пальцами промелькнул джокер, и он улыбнулся им с сиденья изящного красного одноколесного велосипеда. — Это самый простой из всех способов. Нужно поднести карту к губам и втянуть воздух. Как только она окажется у другого человека во рту, ты дунешь.

— А что, если карта упадет? — спросила Уайатт.

В глазах Джеймса промелькнуло веселье.

— Ты должна не дать ей упасть.

Он подошел первым, балансируя будто на шарнирах, и наклонился ближе к Уайатт. Она почувствовала его горячее дыхание, блеск открытки, прилипшей к ее губам. Она быстро повернулась к Питеру, и в животе у нее все оборвалось. Она обнаружила, что он ждет с другой стороны, с недовольным выражением на лице. Она почти ожидала, что он откажется, поставит ее в неловкое положение и закончит игру еще до ее начала. К ее удивлению, он подыграл, приняв карту и быстро повернувшись к Джеймсу.

И так они продолжали. Круг за кругом, Джеймс кричал от восторга. На четвертом круге Джеймс уронил карту. Уайатт успела удивленно моргнуть, прежде чем его губы прижались к ее губам. Она помнила это как что-то медленное, испуганное — с закрытым ртом и открытыми глазами, ее язык все еще горел от кислого вкуса лимонной конфетки. Прошла всего секунда, прежде чем он оторвался от нее, и ее оглушил его смех.

— Я так и знал, — сказал он, будто что-то доказывал.

Питер, сидевший на полу рядом с Уайатт, вскочил на ноги. Он сжал руки в кулаки, к горлу прилил ярко-розовый румянец. Увидев ухмылку Джеймса, он повернулся и направился к двери.

— Я ухожу. Это глупая игра.

— Питер, подожди. — Уайатт поплелась за ним, чувствуя, как у нее скручивается желудок. — Подожди. Куда ты идешь?

Но он не ответил. Он всего лишь выскользнул в рощу и скрылся за голой сосной.

— Отпусти его, — сказал Джеймс, опускаясь на скамью. — Если он хочет быть ребенком, пусть найдет себе другое занятие.

Она больше не видела Питера до позднего вечера того же дня, спустя много времени после того, как ее мать объявила отбой. Она помнила, что ночь была жаркой и безветренной, а небо за ее открытым окном озаряли бледные зарницы. Она подскочила на кровати, когда кто-то соскользнул с ветки и бесшумно приземлился на подоконник.

— Он ничего такого не имел в виду, — сказала она, уверенная, что это Питер. — Джеймс всегда пытается вывести тебя из себя. Ты же знаешь, какой он.

В другом конце комнаты Питер был молчалив в темноте. Просто тень мальчика. Уайатт выбралась из постели, прошла через комнату и забралась на подоконник рядом с ним.

— Ненавижу, когда мы ссоримся, — сказала она.

Две бледные серебристые луны скользнули к ней.

— Мы не ссоримся.

— Кажется, что ссоримся.

Он не ответил. Не сразу. Вместо этого он вытащил мягкого вельветового кролика из кучи животных на подоконнике. Огромная голова кролика склонилась набок, атласные ушки упали на побелевшие костяшки его кулаков.

— Что ты почувствовала? — спросил он. — Когда он поцеловал тебя?

— На вкус он был как лимон, — сказала она под еще одной белой вспышкой.

— Тебе понравилось?

Ее сердце глухо забилось о ребра. Это была новая земля, чужая и зыбкая.

— Питер, — сказала она, желая, чтобы он посмотрел на нее. — Это была просто глупая игра.

Погруженная в бархатную темноту, она не заметила, как он наклонился к ней. Она только почувствовала осторожный шепот его губ в самом уголке своих губ. У нее вырвался прерывистый испуганный вздох. По другую сторону распахнутого настежь окна на горизонте сгущались тучи. При первом же низком раскате Питер отстранился, его взгляд скользнул в сторону грозы.

— Завтра будет кровавая луна, — сказал он, будто ничего необычного не произошло. Но произошло нечто экстраординарное. Воздух был наэлектризован, ночь наполнена жизнью. Небо было полно гроз, и Уайатт тоже. Сердце у нее в груди бешено колотилось. Оно бешено гнало кровь по венам. Осторожно — слишком осторожно — Питер протянул руку и положил кролика ей на колени.

— Я не могу этого сделать, — прошептал он, не сводя глаз с деревьев, видневшихся вдалеке.

А потом он исчез, выбрался обратно через окно и скрылся в ивняке. Оставив ее испуганную и одинокую, под первые крупные капли дождя, барабанящие по стеклу.

***

Бессмертный, человек с зонтиком по имени Питер. Бессмертный, будто он был каким-то божеством. Бог, а не мальчишка. В ту ночь у окна он показался ей более человечным, чем кто-либо из тех, кого она когда-либо встречала.

В предрассветном полумраке кухни желтая оболочка телефонной трубки приобрела голубоватый оттенок. Несколько минут назад она сняла ее со стены и прижала к уху. На линии не было связи. Никаких гудков. Никаких помех. Ничего. Она делала то же самое час назад. За час до этого. Ритуал начинал ей надоедать.

Она прошлась по кафелю, по пути слегка задремав. На этот раз, сняв трубку, она не стала прикладывать ее к уху, просто ударила ею по рычагу с такой силой, что вся подставка вышла из строя.

— Бесполезно. — Ударив ногой в чулке по плинтусу, она зацепилась большим пальцем ноги за угол шкафа. От этого усилия она запрыгала на одной ноге, сквозь стиснутые зубы проскальзывали ругательства. Крошка сорвалась с места как раз в тот момент, когда телефон издал одиночный пронзительный звонок. Вздрогнув и все еще пошатываясь, она потянулась к трубке.

— Джеймс?

На линии послышался фоновый шум. Она услышала, как из громкоговорителя донеслось потрескивание громкой связи. И затем поверх него:

— Ты все еще там.

Его недоверие отдавалось эхом будто в жестяной банке. Его голос звучал так, словно находился за много световых лет отсюда. Дрейфуя где-то в космическом сплетении звезд, она столкнула спутник с орбиты пять долгих лет назад.

— Как ты можешь звонить мне по этому телефону? — спросила она, в то время как он сказал:

— Я, кажется, велел тебе убираться оттуда.

Она сглотнула, почувствовав кислый привкус во рту.

— Ну, я застряла.

— Застряла, — повторил Джеймс. — Как застряла?

— Во-первых, машина не заводится. Во-вторых, в лесу были люди.

На линии появилась ощутимая настороженность.

— Что за люди?

— Я никого не узнаю. Какие-то типы в плащах околачивались на границе участка. А вчера мужчина буквально — я имею в виду буквально, Джейми, — превратился в птицу прямо у меня на глазах.

Она замолчала и ждала, что он потребует больше информации… начнет колебаться, как и она, когда впервые столкнулась со сверхъестественными истинами Уиллоу-Хит. Вместо этого он выдохнул и сказал:

— Сделай мне одолжение, не разговаривай ни с кем другим, пока я не приеду.

В трубке прозвучало еще одно непонятное объявление, и Джеймс выругался. Она попыталась представить его таким, каким он мог бы выглядеть сейчас, но все, что она могла видеть, — это тощего парня в переполненном терминале, с черными волосами, вьющимися над ушами, и синяком под глазом.

— Чертово невезение, — сказал он, и в его осторожном тоне не осталось ничего, что могло бы вызвать этот образ. — Мой рейс задержали. Технические неполадки. Они ищут другой самолет, но… — он выдохнул. — Может быть, несколько часов, я не знаю. Лицо дежурного у гейта побагровело. Не внушает особого доверия.

— Хорошо, но…

— Не беспокойся о костяном страже, — перебил он ее. — Он всего лишь шарлатан. На самом деле он не превращался в птицу, это просто иллюзия. На самом деле это его единственный трюк на вечеринке.

Что-то горькое сжалось у нее в животе. Ей не понравилось, с какой легкостью он произнес это — просто шарлатан — будто он и забавный птицеподобный гость были старыми друзьями. Будто он все это время знал все секреты Уиллоу-Хит, в то время как она вела себя так, ни о чем не подозревая.

Ей хотелось настоять на своем и потребовать извинений, но она не хотела рисковать и начинать ссору. Не тогда, когда он был еще так далеко. Не тогда, когда все и так казалось таким ненадежным. Питер молчал, и, если она хотела получить ответы, ей нужно было, чтобы Джеймс заполнил пробелы.

С большим негодованием, чем она предполагала, она спросила:

— Что ему нужно от Питера?

— Забрать его, я полагаю. Отец рассказывал мне, что страж костей хранит в своей экспозиции всевозможные экспонаты. По понятным причинам его особенно интересует Питер.

Для нее это было неочевидно, хотя она и не сказала этого вслух.

— Он сказал что-то безумное, — произнесла она, чувствуя себя нелепой из-за того, что даже подумала об этом. — Он думает, что Питер бессмертен.

Единственным признаком того, что звонок не прервался, был непрерывный писк багажной тележки, которая ехала задним ходом.

— Джейми? Ты здесь?

— Тебе следует сходить в часовню, — сказал он, и его голос звучал рассеянно. — Если хочешь получить ответы, я имею в виду. Питер хранил там свои вещи. Сувениры. Думаю, они до сих пор у него под матрасом.

Она хмуро посмотрела на трубку.

— Под его матрасом?

— А где, по-твоему, он спал? На полу?

— Я не думала, что он спит в часовне.

Молния на сумке застегнулась.

— Где еще хранить идола?

Идол. Это слово было как удар холодной воды. Оно ледяными пальцами впиталось в ее кожу.

— Питер не идол. Он… он… — Но она не знала, кто он такой. Больше нет. Все ее воспоминания о нем развеялись как дым, и она больше не знала, что было реальным, а что нет.

По телефону Джеймс снова казался каким-то отстраненным.

— Послушай, не могу представить, как тебе, должно быть, трудно все это принять. Знаю, он всегда тебе нравился.

— Питер? — У нее сдавило горло. — Ни в коем случае.

— Перестань, Уайатт. Ты думала, что ты такая хитрая? Все это знали. Как думаешь, почему твои родители отослали тебя? — Его голос был прерывистым, связь то появлялась, то исчезала. — Послушай, я опоздал больше, чем хотелось бы, но делаю успехи. — Она услышала шелест ткани. Приглушенный звук динамика. Затем:

— Мне нужно идти. Послушай меня очень внимательно, хорошо? Если Питер выйдет до того, как я окажусь там, если он придет за тобой, ты убьешь его. Мне все равно как. Ты найдешь способ.

И затем он исчез, даже не попрощавшись. На линии раздался щелчок.

Уайатт застыла в наступившей тишине, чувствуя себя так, словно пропустила последнюю ступеньку лестницы. Ее желудок скрутило в бесконечном спазме. Осторожно, словно он был сделан из стекла, она повесила трубку на рычаг. Шнур был зажат в ее дрожащем кулаке, его витки безнадежно запутались.

«Не плачь», — приказала она себе, яростно моргая. — «Не плачь».

Натянув толстый вязаный свитер, она вышла в холодную утреннюю дымку. Куры разбежались при ее внезапном появлении на птичьем дворе. На крытой дранкой жердочке пегий петух пожирал ее маслянистым взглядом черных глаз. Она проигнорировала его вопросительную трель, протиснулась через плетеные из березы ворота и вышла в поле, где утренний туман стелился над лугом призрачными серыми клубками.

Если при жизни ее отца Уиллоу-Хит был шумной деревушкой, то теперь он был мертв. Не было никакого шума. Ни толпы, ни шума. Была только Уайатт Уэстлок и холод, утро было достаточно тихим, чтобы можно было услышать биение ее сердца.

Она пробиралась по траве высотой по пояс, мимо домиков для гостей, утопающих в поле чистотела, направляясь к самому северному участку вересковой пустоши, где роща смолистой древесины была мертвой и густой. Несколько пасущихся оленей бесшумно разбежались при ее приближении, и белый флаг, обозначавший их уход, был единственным признаком того, что они вообще здесь были.

К тому времени, как она добралась до старой деревянной часовни, у нее уже болел бок. Соседние надгробия были похожи на сломанные зубы, безликие и крошащиеся. Внутри стоял затхлый воздух. На скамьи заползла сухая гниль. Она пробиралась по проходу, ее мокрые чулки оставляли следы на неровном полу. Звук ее собственного дыхания затихал и обтекал ее, когда она приблизилась к пустому алтарю и остановилась, не доходя до тяжелой плиты.

Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражное окно, превращая огромный каменный стол в калейдоскоп бледно-красных и водянисто-голубых тонов. На стекле был изображен стройный пеликан с красным кончиком клюва и острой, как сабля, грудью.

— А вы знали, — сказал однажды Джеймс, когда они втроем лежали, прижавшись друг к другу, на холодном полу, и их кожа была покрыта мозаикой из драгоценных камней, — что люди раньше думали, будто пеликан прокалывает себе грудь, чтобы напоить своей кровью детенышей?

Уайатт наморщила нос при этой мысли.

— Это отвратительно.

— Возможно. Но это отличная иллюстрация человеческого жертвоприношения, не так ли?

Она в ужасе повернулась к нему лицом.

— Здесь все не так, Джейми.

Он приподнял подбородок, глядя на нее, и в его глазах светилась тайна.

— Уверена?

Позже, когда солнце опустилось за деревья, они нарисовали перочинным ножом неглубокие линии на своих ладонях. Они прижали друг к другу окровавленные руки:

— Нас трое. Всегда. Несмотря ни на что.

Обещание пеликана. Узы, скрепленные кровью. Ложь.

Она напрасно теряла время. Здесь ничего не было. Ничего, кроме пыли и ненужнқх воспоминаний, приторного вкуса гнили и нежелательной угрозы слез. Она проводила целые лета в этой часовне и никогда не видела ничего, что указывало бы на то, что здесь кто-то может жить.

Но когда она повернулась, чтобы уйти, то увидела это — открытую дверь, спрятанную за пределами круга света. Это была всего лишь щель — темная полоска на фоне сосновых панелей, но этого было достаточно, чтобы она остановилась. Она на цыпочках подошла к ней, уходя из пятнистого света пеликана в тень.

Более тщательный осмотр показал, что дверь обычно находилась вровень со стеной, без каких-либо наличников, которые указывали бы на ее существование. Ее охватило беспокойство. Сколько дней подряд она сидела, прислонившись к этому самому месту, и не знала, что оно пустое?

Потайные петли заскрипели, когда она широко распахнула дверь. За ними оказалась комната. Она была узкой, с остроконечными окнами, из потолка торчали ржавые гвозди. В углу стояла потрепанная прикроватная тумбочка, на которой стоял походный фонарь. На полу лежал двуспальный матрас, пожелтевший и заплесневелый, его обивку прогрызли мыши.

Едва осмеливаясь дышать, она опустилась на колени и подтянула матрас к себе. Паук-волк выскочил наружу, ища укрытия, и она отпрянула с недостойным писком. Матрас влажно шлепнулся на пол. По коже побежали мурашки, она во второй раз приподняла его, ощупывая половицы, пока кончики пальцев не наткнулись на небольшую кучку вещей. Она осторожно выгребла их на открытое место.

Там было дешевое ожерелье «дружба», которое она получила от Гизеллы Кастелланос в начальной школе, с разрезанным пополам розовым алюминиевым сердечком. Вот тюбик губной помады, который Джеймс подарил ей как-то летом, с надписью «Далия Ред» на дне. Вот зажигалка из нержавеющей стали, которую Джеймс прикарманил во время своего недолгого пребывания в Норрингтонской школе, помятая в том месте, где он уронил ее во время потасовки. Сувениры, — так он назвал их по телефону.

Тут и там среди предметов была разбросана серия полароидных снимков, сделанных в то лето, когда Джеймс ненадолго увлекся фотографией. Подобрав их с пола, Уайатт принялась разбирать стопку, остановившись, когда дошла до размытого снимка, на котором они с Питером у мельничного пруда. Она сидела у него на плечах, а его кулаки сжимали ее лодыжки. Ниже был стоп-кадр с Питером и Джеймсом в сарае, первый сдерживает редкую улыбку, а второй запрокидывает голову в непринужденном смехе. За ним последовал откровенный снимок Уайатт на лугу, она стояла к нему спиной, а ее волосы были заплетены в косы. Обида разрасталась в ее груди, раздуваясь, как воздушный шар, пока не осталось места для дыхания.

Следующая фотография была помятой по углам, на выцветшем от солнца снимке Питер был изображен у входа в часовню. Он выглядел маленьким, едва ли старше малыша. Рядом с ним стоял ее дедушка, с мрачным лицом, одетый в черное, положив руку на плечо Питера. Неровная надпись на фото гласила:

«16.07.1992» — за целое десятилетие до ее рождения.

— Бессмертный, — пронесся у нее в голове голос костяного стража. «Невозможно», — пришла ей на помощь собственная логика. И все же доказательство было у нее в руках. Оно было на крошечных фотографиях, напечатанных типографским способом, в самом низу стопки, с монохромными цветами. В центре одного из снимков был Питер, его взгляд был безжизненным, а губы плотно сжаты. Он был одет в брюки до колен и маленькую белую матросскую шапочку, в одной руке он держал трость. Она перевернула снимок, ища дату.

И вот она, выведена легким карандашом и почти неразборчива — 4 июля 1910 года.

У нее дрожали руки, а сердце билось так сильно, что готово было выскочить из груди.

«Не плачь», — пронеслось у нее в голове, хотя ей совсем не хотелось плакать… ей хотелось кричать. Выпустить наружу то, что росло в ней с момента, когда она впервые вернулась в Уиллоу-Хит и обнаружила там Питера, ожидающего ее.

Снаружи, в часовне, захлопнулись главные двери. Она вскочила на ноги, все еще сжимая в руках фотографии.

— Эй? Кто там?

Никто не ответил. В наступившей тишине она услышала шарканье ботинка. Тихий скрип половицы. У нее перехватило дыхание, когда страх подступил к горлу.

— Питер? Это ты?

Стекло разбилось вдребезги, падая на пол мелким дождем. Она упала обратно на матрас, когда звук разнесся по всему крошечному помещению, отражаясь эхом от стропил. В конце концов, все стихло. Она застыла в темноте маленькой комнаты Питера, едва осмеливаясь издать хоть звук.

Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем она, наконец, набралась храбрости и прокралась в часовню. К тому времени, кто бы там ни был, уже давно ушел. Она обнаружила, что молитвенный дом пуст, а лучи послеполуденного солнца косо падают на скамьи. Витражное стекло над алтарем было тусклым и темным, в окровавленной середине пеликана зияла рваная дыра, будто кто-то запустил в него камнем. Молочно-белые осколки, похожие на зубы, были разбросаны по алтарю, тут и там сверкали рубиново-красные осколки.

В центре всего этого, аккуратно пристроенный на нижней челюсти, лежал череп, обглоданный дочиста. Ей не нужно было подходить близко, чтобы увидеть, что это было что-то плотоядное, с удлиненной мордой, усеянной острыми желтыми клыками. Ниже кто-то написал сообщение красным. При виде этого у нее по спине пробежал холодок, хотя в этих словах было мало смысла.

Волчьего сердца недостаточно.

7. Питер

Питер не спал, когда Уайатт вернулась. Она влетела на верхнюю площадку лестницы, как весенний шквал, — неистовая, с румянцем на щеках и растрепанными ветром волосами. На сгибе руки висела широкая корзина из ротанга, наполненная разными вещами. Когда она бросила стопку фотографий к его ногам, он не стал смотреть. В этом не было необходимости — он сразу понял, что она принесла. Знал, где она была, роясь в потайных уголках его приходского дома. Распутывала еще один секрет, который он так тщательно запутал.

В течение нескольких секунд никто из них не произносил ни слова. Где-то вдалеке застрекотал сверчок. Уайатт сделала короткий вдох.

— Ну и?

Он перевел свой взгляд на нее.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Что-нибудь. — Слово упало на пол между ними. — Что угодно.

Он пошевелился в своих кандалах, его запястья болели.

— Вот что… ты сегодня ушла из дома. Больше так не делай.

Он увидел приближающуюся пощечину еще до того, как она обрушилась на него, куно не успел увернуться. Его голова дернулась в сторону, когда он принял удар на себя, щека вспыхнула. Он невольно обратил внимание на разбросанные фотографии — летние снимки с бликами объективов и нечеткие откровенные снимки. Моменты, которые он пронес с собой сквозь пасмурную осень и бесцветную зиму. Он трогательно цеплялся за них, пока не вернулась весна, и мир не заиграл красками. Печально, что каждый новый год он выползал из своего убежища, как медведь из пещеры, а внутренние часы тикали у него в груди: Уайатт. Уайатт. Уайатт.

Болезненно — вот как забилось его сердце, когда он услышал ее шаги на лестнице фермерского дома, его дыхание стало прерывистым, а в голове зазвенело. Он смотрел на нее с развесистой старой ивы за окном и думал, что она выглядит именно так, как и должно быть весной: волосы цвета ржавых орхидей, на щеках розовые пионы, а улыбка — ярко-красная, как у георгина.

Теперь она не улыбалась. Ее губы были бледны, как шпорник, в глазах стояли непролитые слезы.

— Это действительно все, что ты можешь сказать?

— Это все, что имеет значение. — Он все еще чувствовал прикосновение ее ладони к своей щеке. Он наслаждался этим ощущением, позволяя ему впитаться в кожу. — Если ты покинешь этот дом, то умрешь. А мертвая ты мне не нужна.

Пока нет.

На мгновение ему показалось, что она ударит его во второй раз. Вместо этого она закрыла глаза, сделала медленный, спокойный вдох. Когда она снова посмотрела на него, слез в глазах уже не было. Ее взгляд был ясным и холодным.

— Я ненавижу тебя, — сказала она, и слова вылетели из нее, как лед.

Он пошевелил ноющей челюстью и вообще ничего не сказал.

— Должно быть, это сняло с твоих плеч такой груз, — продолжала она. — Тебе больше не придется притворяться.

С пола на них смотрела «летняя пора притворства». Они были там, наблюдая за облаками в поле, голова Уайатт покоилась у него на животе, ее волосы рассыпались по его ребрам. Вот они в сарае, их ноги перекинуты через край сеновала, устланного сеном, их колени целуются. У него пересохло во рту. Краем глаза он увидел, как она присела на корточки и положила что-то на пол между ними. Это был размытый череп волка, широкая морда которого была усеяна острыми клыками.

— Это оставили в часовне, — сказала она, когда он повернулась, чтобы рассмотреть его полностью. — Вместе с запиской, которая, я уверена, была написана кровью. Там говорилось: «Волчьего сердца недостаточно ". Что это значит для тебя?

Это означало, что терпение зверя на исходе. Это означало, что он умирает от голода — так же, как умирал он сам, чахнет, но так и не умрет, пока мир не сгорит дотла, а вместе с ним и они двое. Он ничего из этого ей не скажет. Он не стал рассказывать ей о сделке, которую заключил, когда был маленьким и обиженным, или о том, как он пожалел об этом за несколько часов до того, как она ушла от него навсегда.