Ты никогда не исчезнешь

5

Я распахнула ставни. Из окна моего кабинета были видны горы Пюи, за́мок Мюроль на ближайшем холме и вершина Санси на горизонте. Солнце ворвалось в комнату, едва я открыла ставни, будто и его манила прохлада старого камня.

Вот уж не думала, что меня здесь такое ждет.

Полгода до переезда в Овернь я готовилась к пасмурным дням, низкому небу, заснеженным дорогам, мокрым водосточным желобам, холодным каменным стенам и дыму над крышами, к безлюдным улицам, к шарфам и шапкам, к тому, что все сидят по домам… Но с самого моего приезда все было наоборот.

Овернцы не припомнят такой мягкой зимы. Пятнадцать градусов в середине февраля. На солнечных склонах вулканов — больше двадцати пяти. Разве что под утро лобовые стекла машин подмерзали.

Мой врачебный кабинет расположен в самом центре Мюроля, в двух шагах от моста из лавового камня, перекинутого через Куз-Шамбон. Здесь потише, чем на улице Гамбетта в Сен-Жан-де-Люз, но это не город-призрак. За окном слонялись неприкаянные лыжники, стройными рядами шагали любители пеших прогулок, дети, разбегаясь после уроков, своими криками будили разомлевших на солнце старушек и дремавших за кружевными занавесками котов.

Я жила в Мюроле уже три недели и ни разу не пожалела о том, что перебралась сюда. Они три года ждали врача! Меня встретили так, будто я вернулась из Америки с золотыми слитками и раздавала их направо и налево. В моем кабинете перебывали все: мэр, школьная учительница, водопроводчик, мясник, сторож маленького музея. И все меня заверяли, что здесь круглый год полно народу; все меня хвалили, видя, что я готова, не скупясь, тратить на них время; все предлагали помощь, и я не стеснялась просить о ней. Здесь, если соглашаешься открыть свою дверь или стучишься к другим, недолго остаешься в одиночестве.

Спасибо, друзья, но я не одинока. Включив компьютер, я проверила, кто записан на сегодня. Теперь всё делается через интернет, даже в овернской глуши можно обойтись без секретарши. Рассеянно прокрутила список пациентов, щурясь от солнца, которое било прямо в монитор.

И вдруг…

Я старалась дышать спокойно, но давалось это с трудом.

Я знала, что время будет работать на меня. На десять километров в округе нет другого врача. Надо было только терпеливо ждать, пока он ко мне придет. Все, что я делала в последние полгода, — покинула Нормандию, пересекла всю Францию, поселилась здесь, открыла свой кабинет — я делала только ради того, чтобы эта встреча состоялась. И все же вздрогнула от неожиданности.

— Прошу вас, мадам.

9:55. Продуманное опоздание — чтобы не казалось, будто я торопилась сплавить других пациентов. Всего десять минут, которые так трудно было вытерпеть.

— Входите.

Амандина Фонтен положила свой журнал о здоровом образе жизни на столик в приемной, встала и вместе с Томом вошла в кабинет.

Я закрыла за ними дверь. Мы остались втроем. Когда Том оказался рядом, мне захотелось потрепать его по волосам, положить руку на плечо, погладить по щеке. Я не видела его с июня прошлого года. Потертые джинсы и растянутый свитер из некрашеной шерсти были ему велики, плохо сидели — ничего общего с тем, как одевался Эстебан, и все же Том стал еще больше похож на него.

Я была готова. Я сотню раз мысленно репетировала эту встречу. Нельзя было поддаться волнению.

Нас разделял письменный стол. Том покосился на вазочку с конфетами — награда для маленьких пациентов, которые держались храбро. Я сразу обратилась к нему, будто Амандины здесь и не было. Это даже не стратегия, я всегда так поступала с детьми. Пусть они своими словами опишут мне симптомы своих болезней, пока не вмешались родители.

— Ну, малыш, на что жалуешься?

Том удивленно посмотрел на меня большими голубыми глазами — он не ждал, что я заговорю с ним.

Этот взгляд, господи, этот взгляд…

И тотчас встряла Амандина.

— Ни на что, — заявила она, — он уже выздоровел. Том пропустил три дня, сильно кашлял, не мог ходить в школу. Знаете — горло воспаленное, сопли, сморкаться толком не умеет, в общем, вы себе представляете. Но теперь все прошло.

Зачем тогда вести ребенка к врачу, если он здоров? Но я не успела задать вопрос, Амандина меня опередила:

— Мне нужна только справка. Для школы. Или они мне такой цирк устроят из-за этих пропущенных дней. А сегодня последний день перед зимними каникулами.

Амандина как-то очень уж напряженно на меня смотрела. Я прикрылась профессиональной улыбкой. Могла ли она меня узнать? Перед самым переездом в Мюроль я постриглась. Как всегда во время приема пациентов, на мне были очки, она меня никогда в очках не видела. С чего бы ей пришло в голову, что новый врач — та самая женщина, которая полгода назад мелькала перед ней на пляже в Сен-Жан-де-Люз, тем более что сама Амандина тогда, как правило, была погружена в свои журналы.

— Я вам прямо скажу, — продолжила Амандина, — я не очень, как бы это сказать, в ладах с медициной, лекарствами, лабораториями, вакцинами и всяким таким. Я предпочитаю лечить Тома сама. Понимаете, что я имею в виду? Профилактика, здравый смысл, природные средства.

Какое облегчение — ее недоверие относилось не ко мне, а к медицинской системе в целом. У молодых мам такое встречалось все чаще и чаще, я привыкла. Самолечение. Две-три книги по специальности, сайт в интернете, несколько форумов — и им кажется, будто за плечами три года интернатуры.

— Что ж, вы, по крайней мере, говорите напрямик.

Амандина улыбнулась мне в ответ: все в порядке, сейчас она получит свою бумажку, встанет и уйдет.

— Но и я скажу напрямик…

Улыбка на ее лице тотчас погасла. Том по-прежнему глаз не сводил с конфет.

— Я не могу выдать вам справку, не осмотрев вашего сына. Простите, но это невозможно.

Я постаралась найти верную пропорцию любезности и твердости. Амандина насупилась. Способна ли она взять Тома за руку и увести? Я решила снова обратиться прямо к нему:

— Я не сделаю тебе больно, малыш, просто осмотрю.

И направилась к мальчику, показывая тем самым, что обсуждать здесь больше нечего. Амандине явно не хотелось меня к нему подпускать. Материнский инстинкт или ей было что скрывать? Я чувствовала, что она не позволит мне прикоснуться к Тому, тотчас встанет между нами, но внезапно она, сморщившись, схватилась за живот, сильная боль пригвоздила ее к месту, и Амандина осталась сидеть. Может, это ей нужен врач, а не ее сыну?

— Том никогда не болеет, — с трудом проговорила она. — Он два года не был у врача.

— Вот мы и наверстаем упущенное. Садись на кушетку, я тебя осмотрю.

Мои напор и решимость победили. Для начала я осмотрела горло, уши и нос. И в самом деле, остаточные явления небольшого ларингита, ничего серьезного, воспаление почти прошло. Амандина была права — лекарства Тому не требовались.

— Отлично, малыш. Если хочешь, можешь даже сегодня пойти в школу.

Том широко улыбнулся. Улыбкой Эстебана, моего Маленького принца. Я сознавала, что, глядя на этого мальчика, прикасаясь к нему, осматривая его горло, надавливая ему на грудь, я все глубже спускалась в ад, откуда не выбраться.

Мне казалось, будто я касаюсь кожи Эстебана, вдыхаю его запах…

Но выбора у меня не оставалось, я должна была двигаться дальше. Если мой сын застрял между двух миров, я должна его вызволить.

— Посиди пока, малыш, я еще не закончила. Снимешь свитер и майку?

Том стал раздеваться. Амандина промолчала. У нее так сильно болел живот? Или я подавила ее своим авторитетом? Или попросту не было никаких причин возражать против обычного осмотра?

Я ощупала лопатки Тома, его ребра, живот, колени, локти и запястья. Пальцы у меня горели. В голове бушевал неразрешимый конфликт между рассудительным врачом Мадди Либери и безутешной мамой Эстебана. Врач пыталась рассуждать профессионально: я осматривала сотни десятилетних детей, мне известно, что в большинстве своем они сложены одинаково, у них примерно одинаковый рост и вес, с разницей в несколько сантиметров и килограммов, та же худенькая фигурка, те же тонкие и резвые ноги, те же тощие бицепсы, которые можно обхватить двумя пальцами. И все же мама Эстебана не сдавалась: руки все помнят, я узнаю тело своего ребенка.

— Отлично, милый. Ложись. Не пугайся, я немного приспущу твои штаны.

Я расстегнула ремень, первую пуговицу — и на этот раз Амандина встрепенулась:

— Что это вы с ним делаете?

— Ничего особенного. Проверяю его половое созревание.

— Тому десять лет.

— Вот именно.

Амандина не посмела со мной спорить. Наверное, читала на медицинских сайтах, по которым шастала, про случаи раннего полового созревания, про мальчиков, которые становятся маленькими мужчинами. И я продолжила.

Расстегнула оставшиеся пуговицы. Приспустила джинсы и чуть-чуть, на пару сантиметров, синие трусы.

И моя рука окаменела.

Это невозможно! Совершенно невозможно, логически и с медицинский точки зрения невозможно!

И все же я знала — еще до того, как начала осматривать Тома, знала, что она там окажется.

В укромном, теплом местечке.

Улика, которую можно спрятать, но нельзя уничтожить.

Четко очерченная ангиома в форме капли, будто справа к паху Тома стекала темная слеза. В точности как у Эстебана.

Его родимое пятно.

Отметина, подделать которую невозможно.

Том продолжал лежать — я не предложила ему встать и одеться.

И уже ни в чем не была уверена.

Я могла допустить физическое сходство, могла допустить появление мальчика в таких же шортах на том же пляже — но это пятно? Как поверить, что это дело случая, великой генетической лотереи?

Может, я сошла с ума? А это галлюцинация?

Я продолжала осторожно ощупывать темную отметину. Рядом со мной Амандина нетерпеливо ждала окончания осмотра. Я с трудом удержалась, чтобы не забросать ее вопросами. Кто отец Тома? Откуда у него взялись шорты цвета индиго? Почему она решила поехать в Сен-Жан-де-Люз? Должно же существовать объяснение…

И как только Амандина подалась вперед, явно собираясь заявить, что осмотр закончен, я задала единственный вопрос, какой могла задать, не выдав себя. Чуть ниже приспустив трусы Тома и сдерживая дрожь в пальцах, я спросила:

— Когда у него появилось это родимое пятно?

— А вы как думаете, если это родимое пятно? При рождении, должно быть?

Амандина снова уставилась на меня с недоверием. Преимущество было на ее стороне. Зачем только я ляпнула такую глупость? Мне надо было потянуть время, чтобы внимательно рассмотреть отметину. Надо было придумать еще какой-нибудь вопрос. Я снова потрогала ангиому и сдвинула брови, словно была обеспокоена. Если присмотреться получше, пятно было не совсем таким, как у Эстебана, чуть светлее, чуть меньше, — но я знала, что ангиомы, особенно детские, изменяются, а в восьмидесяти процентах случаев и вовсе со временем исчезают.

Я касалась кончиками пальцев теплой кожи Тома. Мальчик не шевелился. Такой же послушный и серьезный, как Эстебан. За всем наблюдает, все анализирует, ни с кем не делясь своими мыслями.

Допустим, темное пятно могло быть следом давнего ожога, но кто и зачем стал бы уродовать мальчика именно в этом месте? Однако это бредовое предположение, по крайней мере, подсказало мне новый вопрос.

— Вы уверены, что это не след ожога?

Амандина повысила голос:

— На что вы намекаете?! Что с моим сыном мог произойти несчастный случай, а я ничего не знала?

Она вскочила, бесцеремонно меня отодвинула и скомандовала:

— Хватит, Том, можешь одеваться.

Амандина вскочила слишком резко и снова схватилась за живот, будто ее ударили. Пытаясь отдышаться, она привалилась к краю стола.

— Вам плохо, мадам Фонтен?

Она не ответила. Ее терзали боль, смущение и злость одновременно. Воспользовавшись этим, я повернулась к Тому:

— А ты что скажешь про это пятно?

Взгляд мальчика заметался между мной и матерью.

— Я… Оно всегда у меня было.

— Ты не помнишь никакого несчастного случая? Ожог, что-то такое, из-за чего тебе было очень больно? Возможно, когда ты был совсем маленьким?

— Нет. Нет…

Отдышавшись, Амандина рявкнула:

— Доктор, что вы пристали? У нас здесь не принято совать нос в чужую жизнь! Мы с Томом привыкли со всем справляться сами. Мне не требуются советы, особенно когда речь идет о моем здоровье и здоровье моего сына. Может быть, я читаю даже больше медицинских журналов, чем вы.

Может быть…

Том оделся. Когда он шел к двери мимо меня, я, не удержавшись, потрепала его по волосам. И снова меня захлестнули чувства — такую вспышку счастья я испытывала всякий раз, когда Эстебан ластился ко мне.

— До скорого, малыш.

Амандина смотрела на меня в упор:

— Сколько я вам должна?

И тут ее снова скрутила боль в животе, чего она, при всей своей гордыне, скрыть не смогла. Она села, вытащила бумажник.

— Доктор… — робко подал голос Том. — Доктор, а мне можно будет на каникулах ходить в бассейн?

Ну да, конечно — пляж в Сен-Жан-де-Люз, как же я могла забыть, Том отлично плавает. Как и Эстебан, который все зимние каникулы проводил в бассейне, а летние — на море.

— Да, милый. Ты уже выздоровел, все в порядке. — Я повернулась к его матери как раз в тот момент, когда она протягивала мне деньги. — Зато с вами, мадам Фонтен, не все. Позвольте мне вас осмотреть. Я не возьму дополнительной платы, и…

— Доктор, не в обиду вам будь сказано, занимайтесь своими делами!

Пока я отсчитывала сдачу, в кабинете стояло тягостное молчание. Том все поглядывал на конфеты у меня на столе. Не запретит же мне его мать угостить мальчика?

— Хочешь медовый леденец?

Том тут же спрятал руку за спину, попятился, прижался к матери — можно подумать, я предложила ему змеиный яд. В глазах самый настоящий страх.

Чего испугался Том?

Медового леденца?

На меня снова накатили страшные воспоминания.

Могло ли быть совпадением, что Том и Эстебан боялись одного и того же?

6

Савина Ларош припарковала свой «Рено Колеос» 2008 года выпуска у мюрольской мэрии. Машина была заметна издалека — оранжевая, в пятнах ржавчины, замаскированных рекламными наклейками. Несмотря на возраст, она по-прежнему безотказно взлетала на овернские перевалы. Савина Ларош была социальной работницей и в автомобилях не разбиралась, но владелец мюрольской станции техобслуживания любовно ухаживал за ее стареньким «Колеосом». Славный дядька этот Жиль Тазена, хотя и содрал с нее триста евро за зимнюю резину, которая в этом году, скорее всего, не нужна.

Перед тем как войти в мэрию, Савина помедлила, любуясь пейзажем. Деревня Мюроль будто свернулась клубком. Высокие дома беззащитно жались друг к дружке, укрывшись под шиферными крышами и опершись на гранитные дверные проемы и оконные рамы. Река Куз-Шамбон протекает через всю деревню, и, чтобы защитить Мюроль от паводков, улицы и мосты превратили в укрепления. Здание мэрии стояло в безопасном месте, наверху, и было построено из прочного черного лавового камня.

Савина знала наизусть эту деревню, эти мягкие очертания холмов, и все же каждое утро сердце замирало, когда она вот так останавливалась оглядеть знакомый вид. Ей не хотелось бы жить ни на равнине, ни среди высоких гор, которые держат тебя в заточении. Ей нравились открытые пространства, когда горизонт перескакивает с холма на холм, словно Господь забавляется оригами, складывая много раз лист бумаги. Савина свое дело знала, для нее не была секретом сельская нищета, скрытая в тишине хуторов, за стенами ферм, за запертыми ставнями, за фасадами, которые никогда не обновляли. Здесь у нее было много, очень много работы. Но при всей бедности, с которой Савина сталкивалась в прилепившихся к склонам вулканов деревнях, нищета на свежем воздухе выглядела не так тягостно.

— Всем привет! — воскликнула она, распахнув дверь мэрии. — Надо же, какое солнце, прямо-таки весеннее!

«Все» оказались единственным служащим, которого оставили в обеденное время дежурить.

— Что, Нектер, все тебя бросили? Ушли купаться в речке?

Нектер Патюрен — секретарь мэрии, ответственный за печати, формуляры и фотокопии. Говорят, до того, как приземлиться здесь, он был полицейским в Клермоне. Савине он очень нравился, хотя был полной ее противоположностью: вялый, меланхоличный пессимист. Старше, чем она, хорошо за сорок, но с возрастом они пришли к одному и тому же — упорно отстаивали право не вступать в брак, не скрывали седину и ждали пенсии, до которой было еще далеко.

— По мне, лучше бы они там на коньках катались, — ответил Нектер. — Такая теплынь зимой — это ненормально.

— Да, знаю, времена года перепутались, но в этом есть и хорошее. Внимание… Абра-кадабра! — И Савина с видом фокусника вытащила из-за спины букет желтых нарциссов. — Первые в этом году. Загадывай желание. Собрала их у водопадов Шилоза.

Секретарь мэрии растерянно смотрел на февральские нарциссы. Выглядел он так, будто услышал, что проснулись овернские вулканы.

— Погоди, это еще не все, на деревьях уже плоды созрели.

Секретарь мэрии едва не свалился со своего стула на колесиках.

— Абра-кадабра-кадабра!

Еще один фокус. На этот раз Савина вытащила из рюкзака пакет с мандаринами, обернутыми в полупрозрачные бумажки.

— Тоже у водопадов собраны? — спросил Нектер.

— Само собой! Во всяком случае, старуха Шомей на рынке в Бессе мне в этом поклялась!

Савина выложила мандарины на свой стол, между пластиковым динозавром Казимиром, плюшевой куколкой Барботиной и чашкой с эмблемой клуба «Нью-Йорк Никс». Она явно предпочитала оранжевый всем прочим цветам.

Нектер — его стол был напротив — уставился на мандарины, впился в них глазами, как гадалка в свой хрустальный шар.

— Видишь ли, — начал он, — люди делятся на две группы…

Излюбленная фраза Нектера Патюрена. По его мнению, в каждой из мелочей повседневной жизни таился глубокой смысл, и каждая указывала на глубокую трещину, расколовшую мир надвое. Нектер был флегматичным философом-пессимистом.

— Одни покупают мандарины в бумажках, другие — без.

Савина широко раскрыла глаза и тоже уставилась на пакет с мандаринами.

— Ну да… Надо же!

Нектер запустил пальцы в спутанные волосы, перевел взгляд на окно и ждал, пока его посетит вдохновение. Небо над Овернью сияло ровной синевой, как будто ни одному облачку не удавалось зацепиться за округлые вершины. В Нектере не было ничего от жеребца, пришпоренного стремительно надвигающимся пятидесятилетием, он больше напоминал тяжело ступающего коня-работягу, но с глазами ребенка, который старается разгадать все тайны окружающей его жизни, и перед этим взглядом невозможно было устоять.

— Первые, — сказал он, — те, что покупают мандарины, завернутые в бумажки, по природе своей доверчивы. У них нет потребности проверять, не гнилой ли под бумажкой мандарин. Они считают, что риск невелик, во всяком случае, недостаточно значителен для того, чтобы проявлять недоверие. Да они вообще не задаются вопросом, почему одни мандарины в обертке, а другие — без. В крайнем случае находят, что завернутые красивее. Им нравятся проявления непредсказуемости и фантазии, они видят в этом уважение к их собственному желанию свободы. Проще говоря, они оптимисты. Как ты, Савина.

Савина наградила его улыбкой.

— А другие?

— Другие прагматики. Доверяют лишь собственному суждению. Пропускают все через фильтр собственных соображений. Своей системы ценностей, если тебе так больше нравится. В общем, полные подозрений пессимисты. Как я, Савина! Они, так сказать, осмотрительны.

Савина, тихо и восхищенно присвистнув, нетерпеливо содрала с мандарина обертку.

— Знал бы ты, сколько теряешь! Лучшее, что есть в жизненных сюрпризах, — это подарочная бумага. — Приподнявшись, она протянула мандарин секретарю мэрии. — Можешь убедиться, что не подгнил. Хочешь, чтобы я тебе его еще и почистила?

— Спасибо, я сам.

Савина с Нектером, ни слова больше не прибавив, заговорщицки переглянулись. Как два магнита, которые притягиваются противоположными полюсами. И социальная работница поспешила нарушить молчание, пока оно не стало чересчур напряженным:

— А ты мне чай за это заваришь? Сыпь туда что хочешь… я не стану проверять, не пытаешься ли ты меня отравить!

Нектер достал из ящика стола не меньше десятка пакетиков. На каждом написанная от руки этикетка с указанием дня и места сбора. Мелисса, шиповник, можжевельник, боярышник, сосновые шишки, тысячелистник. Пробовать травяные чаи Нектера — местный ритуал. Он сам смешивал их, руководствуясь некими туманными соображениями: погодой за окном и собственным настроением, степенью усталости или возбуждения (последнее нечасто его охватывало) и даже стадией пищеварительного процесса.

Вооружившись мерной ложечкой, он готовился составить безупречную заварочную смесь, но тут дверь мэрии внезапно распахнулась, ворвался сквозняк и подхватил раскрошившиеся сухие лепестки, Нектер поперхнулся и закашлялся.

В комнату вошел худой невысокий человек лет шестидесяти, с узловатыми, как ствол оливы, мышцами.

— Всем привет. Я на минутку. — Снял с головы велосипедный шлем и повернулся к Савине: — Мне надо с тобой поговорить.

— Говори, Мартен.

— Мне бы… наедине.

Савина была заинтригована. Мартен Сенфуэн — единственный полицейский в коммуне. Несколько лет назад его называли бы сельским полицейским, а сам он предпочел бы какое-нибудь более пышное звание — «командир вулканов», «арвернский стрелок», «горный страж», что-то вроде этого… Но нет так нет. И он четыре десятилетия довольствовался тем, что колесил по дорогам, тропинкам и перевалам на велосипеде, по дорогам — на шоссейном, по тропинкам — на горном. Мартен Сенфуэн был местной знаменитостью, он собрал множество наград на соревнованиях ветеранов от Лиможа до Клермон-Феррана, а теперь готовился к чемпионату Франции и потому вот уже семь недель каждый день накручивал по сотне километров.

— Наедине? — удивилась Савина.

Нектер снова принялся отмерять ингредиенты своего травяного чая.

— Это насчет Амандины Фонтен. — Мартен понизил голос: — И насчет Тома. Странные дела.

— Что случилось? — забеспокоилась Савина.

Социальная работница опекала Амандину и Тома, как и несколько других семей в деревне.

— Пока не знаю. Мне надо кое-что проверить. Мы можем встретиться сегодня вечером? В «Потерне»?

«Потерна» — это бар в Бессе, соседнем городке. В конце дня большинство здешних жителей собиралось там, чтобы прочитать местные новости в газете и обсудить их.

— Хорошо.

— Чаю-то с нами выпьешь? — спросил Нектер.

— В другой раз. Я наметил сегодня до вечера взять четыре перевала подряд. Перепад высот две тысячи метров, и…

Чайник засвистел.

— Да ладно, — перебил Нектер, — это всего лишь специальная смесь Патюрена. Или ты боишься не пройти допинговый контроль?

Мартен Сенфуэн слишком долго раздумывал. Дверь снова открылась, вошли еще три сотрудника мэрии: садовник Ален Сюше по прозвищу Сушняк, бухгалтерша Жеральдина Жюм и ответственный за культуру Удар Бенслиман.

— Тебя-то мне и надо, — обрадовался Бенслиман, — молодежь в Бессе совсем извелась без снега, и им взбрело в голову устраивать рейв-тусовки на Санси. Все зимние каникулы теперь придется отлавливать их.

Савина принесла пять чашек, Жеральдина вытащила из холодильника овернский яблочный пирог с ромом. Мартен Сенфуэн озабоченно взглянул на часы. Если он хочет сгонять на перевал Круа-Сен-Робер, успеть разобраться в этой истории с Амандиной и к семи быть в «Потерне», ему придется приналечь на педали.

7

Без четверти час.

Машина стояла на маленькой парковке у моего кабинета. Там еще четыре места, и все пустые. Почти все лавки в деревне закрылись на обеденный перерыв. Я залюбовалась пейзажем, с парковки открывался роскошный вид на донжон за́мка Мюроль. Оставалось только завести двигатель, проехать шесть километров по дороге, петляющей в долине Куз-Шамбон, — и я дома.

Я закрыла глаза.

И тут же увидела родимое пятно. Темное пятно на светлой коже. Оно отпечаталось у меня на сетчатке, так бывает, когда слишком долго смотришь на солнце. Чье оно — Тома? Эстебана? Уже и не понять. Они слились в моей памяти.

Я открыла глаза. Метка отпечаталась и на небе. А может, это мой мозг затронут, запятнан.

На что я надеялась, перебираясь сюда? Ждала, пока появятся Том и его мать, целыми днями представляла себе мгновение, когда попрошу мальчика раздеться.

Конечно же, я рассчитывала получить доказательство. Я могла себе в этом признаться. Я ждала подтверждения. Я следовала за своей интуицией.

Нет, это не простое сходство.

Нет, эти совпадения не могут быть всего лишь совпадениями.

Здесь что-то другое… Даже если Эстебану сейчас было бы двадцать лет, даже если Том еще не родился, когда пропал Эстебан, даже если…

Я наклонилась, достала из сумки смартфон. На экране три черточки, 4G. И кто-то еще будет утверждать, что во Франции остались уединенные места?

Лихорадочно набрала запрос.

Родимое пятно.

У меня было смутное представление об ангиомах, что-то помнилось из учебника дерматологии, на медицинском факультете им уделяют не слишком много внимания.

Замелькали сайты. Родимые пятна в различные периоды и в разных регионах носили разнообразные названия в зависимости от их формы и цвета: монголоидное пятно, кофейное пятно, винное пятно… По многим вопросам специалисты, похоже, были согласны между собой. Такие отметины встречаются у одного ребенка из десяти, даже чаще. Происхождение их почти всегда остается неясным. Долгое время их объясняли наследственностью, но теперь известно, что это далеко не всегда так. Чаще всего эти пятна с генами не связаны. И что происходит с ними — тоже непонятно. В большинстве случаев они исчезают, когда ребенок вырастает.

Стираются, как воспоминания.

Дома меня ждали, я обещала Габриэлю вернуться к обеду, но я не могла на этом остановиться. Я должна была сделать следующий шаг. Перебраться на другой берег, вот как по этому каменному мосту, который я видела перед собой, — на тот берег, где разуму откроется иное.

Дрожащими пальцами набрала на крохотной клавиатуре:

родимое пятно… реинкарнация.

И одно мгновение, пока мой запрос летел над вулканами, я надеялась, что никакого ответа не будет, никаких ссылок, разве что один-два сайта просветленных или форум с дурацкими разговорами.

Как же я ошибалась…

На экране моего «Самсунга» появились десятки сайтов, больше сотни статей, чаще всего длинных и подробных.

Я вошла в новый мир, о существовании которого и не подозревала, — мир, о котором преподаватели на медицинском факультете не рассказывали.

Я углубилась в пересказ книги «Реинкарнация и биология: вклад в этиологию родимых пятен и врожденных дефектов». Автор, некий Ян Стивенсон, отмечал, что у официальной медицины для этих пятен, появляющихся при рождении и исчезающих, когда заканчивается детство, имеется только одно объяснение — случайность.

Вот только людям случайности не нравятся, они хотят, чтобы у всего было значение. Стивенсон писал, что в различных культурах, для индуистов, буддистов, анимистов, эти пятна имеют вполне определенный смысл: они — свидетельство прошлых жизней.

У меня перехватило горло. Я на секунду подняла глаза. Парковка около моего кабинета была по-прежнему пуста, мне показалось, будто я осталась одна посреди призрачной деревни.

Снова опустила глаза на экран мобильника. Лучше бы на этом и остановиться. Зачем читать все эти статьи, если я не верю в то, что там написано? Зачем обрекать себя на пытку?

Но я продолжала читать, не могла оторваться. Авторы разбирали десятки примеров с мечеными детьми. Речь шла не просто о записанных свидетельствах, от которых легко отмахнуться, но о настоящих биологических анализах, к тому же подкрепленных фотографиями. Пятна, раны, дефекты… и почти всегда врачи, которые занимались этими случаями, приходили к одному и тому же выводу.

Я кусала губы, а глаза помимо моей воли читали дальше, приближались к истине.

Отметины появляются на месте прежних ран.

Они указывают, что тот, кто реинкарнировался…

умер…

насильственной смертью.

Я приближалась к «Шодфурской мельнице». На подъеме за Мюролем мне никто не встретился. Дорога петляла, я вцепилась в руль, чтобы удержаться на крутых поворотах жизни, я была взволнована, потрясена, но полна решимости.

Я не желаю верить в эти истории!

Не желаю, пусть и не могу отрицать очевидное: я видела на теле Тома отметину, похожую на ту, что была у Эстебана.

Я поставила машину на гигантской парковке «Мельницы», большую часть которой уже отвоевали растения.

Я не желаю верить в эти истории!

Поверить — значит допустить ту чудовищную возможность, которую я все эти годы изо всех сил от себя гнала.

Я шла к дому, невольно виляя, как будто ноги отказывались идти по прямой, старались куда-нибудь свернуть, взобраться на горку, заскользить вниз. Стоп… Надо встряхнуться и собраться.

Передо мной была «Шодфурская мельница». Вытянутое длинное здание, двести пятьдесят метров, с большим ресторанным залом, со стеклянной стеной, с панорамным видом на склоны Мон-Дора и долину Шодфур.

«Мельница» была одной из пяти гостиниц, которые открыли здесь в 1970-х, когда горнолыжная станция Шамбон-де-Неж с десятком подъемников и двадцатью километрами спусков считалась одной из самых процветающих в Оверни. Но потом глобальное потепление прикончило станцию, несмотря на установку снежных пушек и создание высокогорных трасс. Двадцать лет назад «Шодфурская мельница» закрылась. От нее остался лишь призрачный город, декорация к вестерну, одна из деревень, опустевших после золотой лихорадки, когда жилу забросили, — огромная парковка, пустые комнаты, торчащие посреди леса опоры, широкие просеки.

Мне удалось купить «Шодфурскую мельницу» за треть цены. Слишком далеко от спусков, слишком далеко от магазинов, слишком далеко от всего. Но я с первого взгляда влюбилась в эту бывшую гостиницу с ее толстыми стенами, способными выдержать ядерный взрыв, с ее элегантным стеклянным холлом, с огромным камином в столовой, с обшитыми деревом коридорами на втором этаже и рядами номеров.

Настоящий дворец.

Дом из волшебной сказки.

Слишком большой для меня.

— Габриэль! Габриэль, ты здесь?

Наружная дверь не была заперта. Габриэль не ушел бы, оставив все нараспашку.

— Габриэль?

Конечно же, он здесь, сидит с наушниками в одном из номеров, скорее всего — в наших апартаментах, откуда открывается самый красивый вид на Шодфурскую долину, на водопад и на странной формы вулканический пик, похожий на зуб.

— Габи, я пришла!

Я заглянула в кухню. В раковине одинокий стакан, из сушилки торчит нож, на столе начатый багет, крошки и местная газета, раскрытая на странице с телепрограммой.

Я вздохнула, сложила газету, убрала багет в хлебницу, смахнула крошки в ладонь. Чувство одиночества накатило на меня, когда я меньше всего этого ждала. Невольно вспомнился наш последний разговор с Ваяном в его кабинете в Гавре полгода назад:

— Уверены ли вы, что Габриэль согласится все бросить и последовать за вами?

— Не согласится — тем хуже для него, я своего решения не изменю. Я женщина решительная… и свободная!

Вечная дилемма. Была бы я более счастливой, если бы жила одна? Наверное, лучше не спрашивать себя об этом.

По некрашеной сосновой лестнице я поднялась на второй этаж. На стенах так и остались выцветшие фотографии заснеженной станции: поблекшие куртки с капюшонами, пестрые свитеры под комбинезонами на лямках, шерстяные шлемы, сапоги-луноходы, фигуры школьников на каникулах, зеленая трасса с подъемниками, деревянные санки, снежки.

— Габриэль! Ты у себя?

Габриэль сразу согласился перебраться в Овернь. Уговаривать не пришлось. Он даже пошутил: «Погоды хуже, чем в Нормандии, там точно не будет». Ничего не стал обсуждать и легко смирился с переездом. Может, ему все равно? Сен-Жан-де-Люз, Этрета, Мюроль — какая разница, лишь бы он мог делать что хочет, то есть почти все время проводить перед монитором, ссылаясь на то, что в интернете он, как теперь принято говорить, углубляет свои компетенции в различных областях, прокачивает навыки, оценивает потребности, ищет свой путь, а главное — хорошие проекты… И разумеется, никогда ничего не находит. Деньги не проблема, я много зарабатываю, на двоих хватает, и он это понял. Мне надо всего лишь… чтобы кто-то был рядом?

Я толкнула дверь его комнаты. Габриэль спал.

Никто не выясняет отношения с котом, который целыми днями дремлет, никто не требует от него, чтобы он работал, просто радуешься, вернувшись домой, что он здесь, соскучился и встречает тебя в хорошем настроении, веселый и игривый.

Скрипнувший под ногами паркет разбудил Габриэля. Он открыл глаза, потянулся, ногой откинул простыни. Я увидела его гладкий торс и плоский живот.

— Полежишь со мной? — сонно пробормотал он.

— Ты так и не вставал?

— Я не очень хорошо себя чувствую. Посмотришь меня?

Диагностика на скорую руку. Потрогала лоб — есть небольшая температура. Нос заложен. Влажный кашель. Горы ему не на пользу. С тех пор как мы приехали, он не вылезал из простуд и бронхитов. Я оставляла на тумбочке запас лекарств и выдавала точные предписания. Вернувшись, проверяла, все ли он принял. Настоящая мамочка.

Воспользовавшись тем, что я наклонилась к нему, он попытался задержать меня.

— Ну побудь хоть пять минут.

— У меня нет времени. Меньше часа на то, чтобы поесть, и снова на работу.

Разочарованный Габриэль скорчил недовольную гримасу.

— Потом поем. Я поздно завтракал.

На тумбочке, среди таблеток и флаконов, я заметила включенный планшет. Наверное, опять все утро играл в какую-нибудь дурацкую игру или торчал на сайтах купли-продажи, где каждому внушают, будто можно в два счета стать торговым посредником.

Вздохнув, поцеловала его и направилась к двери. Мне не хотелось с ним ссориться. Только не сегодня. Мне хватало других забот. Никогда не давать никаких обещаний. И никогда их не требовать. Габриэль вел себя как истинный подросток. Но мне, возможно, попросту не надо было, чтобы он повзрослел, стал серьезным, скучным, предсказуемым, уверенным в себе, независимым, грустным и вымотанным, как все мужчины, придавленные грузом своих обязанностей. Я предпочитала держать дома хрупкую и слабую птичку, даже если жители Мюроля, так редко видевшие Габриэля, могли в конце концов решить, будто я — одинокая и неуживчивая старая дева, заживо похоронившая себя в этой долине. Приманка для всех здешних альфонсов.

— Уже уходишь?

— К сожалению, у меня пациенты до самого вечера… Звони мне, если что.

— Ладно, иди работай.

И Габриэль снова уснул, даже не укрывшись простыней, а я пошла к лестнице.

Я ему соврала. Следующий пациент у меня был записан только на 13:45. А есть мне тоже не хотелось.

Я поставила машину на давно опустевшей парковке станции Шамбон-де-Неж, у подножия подъемника на гору Жюмель. Теперь здесь буйно цвели подснежники. Сотни белых цветочков — как будто природа развлекалась, создавая иллюзию снежных хлопьев. Ниже лежала деревушка Фруадефон, по прямой три километра, если не петлять вместе с дорогой Д36.

Я свернула на дорожку вдоль реки и пошла через тенистый подлесок, стараясь держаться подальше от колючих кустов и хватаясь за самые близкие к берегу ветки. Вода в реке почти не поднялась, можно было перебраться через нее по камням, не замочив ног. На вершинах не было снегов, которые обычно ее питают до конца зимы. Сиротский ручеек, которому легко преградить путь, устроив запруду из трех булыжников.

Однако возле деревушки над речкой перекинут широкий каменный мост. Всего одна арка, но величественная, на фоне десятка домов с черными гранитными стенами и закрытыми ставнями, прачечной, источника и двух ферм чуть ниже, справа и слева от дороги.

Одна из них — ферма Амандины. Вернее, раньше там была ферма. От нее остался двухэтажный дом с облупившимися саманными стенами и пустой сарай с дырявой крышей — плохо закрепленный кусок драного пластика хлопал на ветру, ни от чего не защищая. Еще там были засыпанный колодец, каменная скамья с прислоненным к ней велосипедом, перекрученная сетка на четырех колышках вокруг крохотного огородика, валялись несколько ржавых лемехов. Среди всего этого бегали куры, за которыми с подоконников следили тощие кошки.

Прежде я проезжала эту деревушку, не останавливаясь, лишь мельком бросив взгляд на ферму. Пусть первый шаг сделает Амандина Фонтен. Деться ей некуда — в долине нет других врачей, кроме меня. А мне нужен повод навещать ее. Стать ее семейным врачом, который приезжает запросто и входит без стука. Расспрашивает и высматривает, потому что беспокоится о здоровье мальчика.

Даже если Амандина мне не доверяла, она сама ко мне пришла. И попалась в ловушку.

13:20

Я дошла до источника в дальнем конце деревушки. Никем не замеченная — во всяком случае, я на это надеялась, хотя кто угодно мог меня увидеть сквозь щели рассохшихся дверей или из чердачного окошка. Трудно было определить, покинута ли деревня жителями или ее, напротив, камень за камнем восстанавливают дачники, приезжающие только на лето.

Если немного пригнуться, можно укрыться за источником, он достаточно высок. У воды, вытекавшей из медной трубы и наполнявшей чашу, был странный красноватый оттенок. В краю вулканов это не редкость. В воде, наверное, много железа, это считается полезным для пищеварения, но мне противно было смотреть на покрытые ржавчиной стенки гранитной чаши и застоявшуюся на дне лужицу. Вы уж извините, традиции традициями, а мне потом приходится выписывать пациентам таблетки от желудочных расстройств.

С моего места были видны двор фермы, по которому бродили куры, и входная дверь. Ждать пришлось всего несколько минут, вскоре дверь открылась и появилась Амандина. Я следила, как она идет к огороду, приподнимает пленку, которой накрыты грядки, и, надергав зелени, с трудом распрямляется. Она опять, как в моем кабинете, держалась за живот, но теперь ее еще сотрясал сухой кашель. Амандина быстро вернулась в дом, не закрыв за собой дверь.

Двором снова безраздельно завладели куры.

Я продолжала тупо ждать неизвестно чего, глядя на птиц. Было неловко. А вдруг меня кто-то заметил? Я, конечно, всегда могла бы сказать, что навещаю Амандину и Тома, что я беспокоюсь за свою пациентку, но…

И тут послышались три ноты. Все время одни и те же.

Соль ми фа соль ми фа соль ми фа

Неверные, фальшивые, терзавшие слух.

Казалось, назойливый мотив приближался, он звучал все громче, но нисколько не чище, еще сильнее резал уши. И наконец появился Том. Так вот кто играл! Он направился к скамье посреди двора. Мальчик выглядел таким одиноким, и у него был странно тревожный взгляд — как будто его сбросили в этот двор, как будто он упал с луны или с ракеты и его пугает каждая мелочь… Эстебан смотрел таким же отсутствующим взглядом — казалось, он различал за окном далекую планету, доступную лишь истинным артистам. Но Эстебан был любимым ребенком, окруженным заботой и вниманием. Я прислушивалась к нему, замечала его способности. А Том казался… заброшенным.

Отодвинув прислоненный к скамейке велосипед, он устроился на ней среди квохчущих кур. Я старалась удерживаться от поспешных суждений. Не было никаких оснований предполагать, что с Томом плохо обращаются или что Амандина его не любит. То, что он жил на обветшалой ферме или что мать лечила его сама, вовсе не значило, что его жизнь в опасности.

Соль ми фа соль ми фа соль ми фа

Я наконец распознала аккорды вступления к Wonderwall.[3]

Тому предстоит еще немало потрудиться. Талантом, по крайней мере, он сильно уступает Эстебану… На мгновение это меня успокоило, но я тут же спохватилась: Том явно не бывал ни на одном уроке сольфеджио, на ферму точно не приходил учитель музыки, да и вообще — держал ли Том когда-нибудь в руках гитару?

Я прищурилась. Испарения пузырящейся красной воды источника раздражали кожу лица — во всяком случае, мне так казалось. Что-то похожее чувствуешь, если слишком долго сидишь над тлеющими углями костра.

Мне наконец удалось разглядеть инструмент, на котором Том пытался играть.

Он просто подобрал гибкую ветку, стянул ее концы веревкой так, что получилось нечто вроде лука с короткой тетивой, а потом между веткой и веревкой натянул шесть ниточек.

Самодельная гитара. Или, вернее, арфа. А еще точнее…

Лира.

Я закашлялась, рискуя себя выдать.

Лира?

Но нет, это лишь мое воображение превратило согнутую ветку и шесть ниток в подобие античного инструмента богов.

Наверняка мне это почудилось просто потому… потому что Эстебан любил этот инструмент.

Лира-гитара, которую он так и не получил в подарок на день рождения.

Я испугалась — может, я совсем уже схожу с ума и все, что бы ни сделал, что бы ни сказал Том, будет возвращать меня к поступкам и словам Эстебана?

Чуть ли не каждый мальчик теребит струны гитары.

Вот именно — гитары…

Но лиры?

— Тебе пора! — внезапно раздался голос из так и не закрытой двери.

На пороге появилась Амандина с книгой в руках.

Том положил свой инструмент на скамейку, оседлал велосипед.

Мать ничего не сказала ему на прощанье, не пожелала удачи. Даже не переглянулась с ним. Стояла и смотрела ему вслед, улыбаясь так, будто радовалась, что наконец от него отделалась.

Я знала, что не должна так думать. Что невозможно истолковать улыбку, взгляд, жест, а тем более — их отсутствие.

13:25

Я снова увидела Тома, он катил вниз, уже три петли дороги были позади. До школы в Мюроле ему оставалось ехать не больше пяти минут. За это время мне не успеть вернуться к машине, завести ее, снова припарковаться… Расписание во второй половине дня у меня было плотное, но я могла освободиться к концу уроков, а от моего кабинета до школы нет и сотни метров.

Дверь закрылась. Амандина меня не заметила. Я в последний раз окинула взглядом долину. Велосипед Тома уже скрылся за поворотом, ведущим к Мюролю.

8

Мартен Сенфуэн решил повысить передачу еще на одно деление. 52/11. Дальше некуда. Он уже много лет так не гонял. Скорость от 48 до 51 километра в час. На обманчиво ровной площадке кемпинга это настоящий подвиг, он знал кучу мальчишек из клуба «Мон-Дор», которым нелегко было бы за ним угнаться. И он наддал еще.

53 километра в час.

Он сосредоточился на белых полосах шоссе, голова пригнута, тело вытянуто, как скоростной поезд, встречный ветер скользил по нему, так и казалось, что ветер его подхватывает и несет.

Мартен приподнялся на педалях и выжал из машины еще немного. Ему надо было разогнаться по максимуму, перед тем как приступить к последнему испытанию — перевалу Круа-Сен-Робер. Четвертый и последний подъем на сегодня.

Он только что взял один за другим перевалы Банн-д’Орданш, Роше-де-л’Эгль и Круа-Моран, это километров двадцать по подъемам и почти полторы тысячи метров перепада высот. Но лучшее он приберег под конец — самый высокий перевал Оверни, 1451 метр, и вольный ветер, ни одного дерева, чтобы укрыться. Конечно, это не Венту и не Турмале, но чередование пиков ничем не хуже. Он любил эти резкие, быстрые подъемы, длинные петли спусков в другие долины — и сразу же новый перевал.

Особенно сегодня. Ноги — просто огонь! Что на него так подействовало — пирог с ромом или травяной чай? Если он продержится в таком темпе до вершины, перед ветеранским чемпионатом Франции попросит Нектера заготовить целую бочку этого зелья.

Ну, поехали — впереди подъем, десять километров и сорок три виража!

Сколько раз он его одолевал? Он знал, что не надо слишком гнать поначалу, первые километры — самые крутые. Вспомнил Бернара Ино — в 1978 году тот расписался на его бейсболке в Бессе, в начале этапа, а победа тогда досталась этому лузеру Юпу Зетемельку. Кто бы мог подумать, что несколько дней спустя, в Альпах, он выиграет первую свою гонку «Тур де Франс»?

Да, Бернар, овернские перевалы надо уметь укрощать!

Пять делений в обратную сторону. Мартен перешел на 52/17. Только не вставать на педалях, не сейчас, рано ехать стоя, раскачиваясь вправо-влево, еще километр крутого, но ровного подъема. Надо приберечь силы на петли.

Сердце тоже разогналось. 29 километров в час, никогда он так быстро не ехал на этом участке, и ему казалось, что он может еще прибавить скорость. Что он обгонит любого чемпиона! Он лишь на мгновение поднял голову, чтобы полюбоваться линией хребта, зеленой линией без скал и ледников.

Мысли улетели в прошлое. Ему восемь лет, и он помешан на велогонках. Все лето он слушал репортажи с этапов по радио, но сегодня «Тур де Франс» проходит через его края. 12 июля 1964 года — он здесь, на одном из виражей овернского исполина, он это видит и не забудет никогда! Пулидор обгоняет, метр за метром отрывается от великого Анкетиля,[4] и нормандец, собрав последние силы, сокращает разрыв — всего на четырнадцать секунд. В тот день Мартен понял, кем он хочет быть: Пупу — или никем!

Первая петля, первое ускорение, всего двадцать метров, только чтобы набрать темп.

Жизнь решила по-другому. Судьба. Он не станет Пупу, он никем не станет. Будет как все. Всего лишь воскресный гонщик в ожидании пенсии, когда сможет быть гонщиком и с понедельника по субботу тоже.

Перед ним был Мон-Дор, за облезлыми вершинами вулканов, которые предстояло обогнуть. Он впервые поднимался на перевал Круа-Сен-Робер зимой. Никогда, за всю свою жизнь, он не видел, чтобы там было так мало снега. В другие годы разве что с шипованной резиной…

Мартен слегка расстегнул молнию. Прямо как летом!

Пупу — или никем…

Два года назад он мог бы стать чемпионом Франции среди ветеранов, если бы так глупо не пропустил вперед ту парочку из Бордо. Он тогда был недостаточно тренированным. Но сегодня… Надо выложиться полностью, начиная с шестнадцатой петли. Уклон не больше 5,7 %, хорошая траектория — может, у него получится удержаться на скорости не меньше 25 километров в час. А может, даже и 28. Никогда еще ноги так легко не ходили.

Что же такое Нектер мог подсыпать в свой чай?

Мартен развеселился от того, что так летел. Он понимал, что ему не стать великим гонщиком, он всего-навсего любитель, но это не мешало мечтать о минутах славы, о победе — хоть раз вскинуть руки на вершине, получить букет победителя…

Перед тем как атаковать последние десять петель, Мартен бросил взгляд на Пюи-де-Дом. Никогда он не будет ни Бернаром Ино, ни Тибо Пино, но он может, по крайней мере, стать Пьером Матиньоном — тот хоть и пришел последним в «Тур де Франс» 1969 года, однако первым тогда достиг вершины самого высокого из вулканов, и сам великий Эдди Меркс[5] не угнался за ним.

Лучшая из историй «Тур де Франс»!

Осталось всего восемь петель. Они самые трудные.

Ветер бил в лицо. Ледяной ветер. И ни одного дома, за которым можно укрыться, последняя пастушья хижина осталась позади, даже коров не видать.

Мартен снова застегнул молнию.

И все же он чувствовал, что может еще прибавить. Обычно у самой вершины молочная кислота сковывала его ноги от бедра до голени. На этот раз они все еще крутились легко, как стрелки «ролекса», хотя сердце колотилось все сильнее.

До вершины оставалось всего триста метров. А потом — весь спуск, на котором можно отдохнуть, отдышаться, успокоить пульс.

Первый кинжал вспорол ему грудь. Первое предупреждение.

Мартен огляделся. Никого. Спешиться сейчас — глупее не придумаешь.

Он ограничился тем, что стал чуть меньше налегать на педали, чуть понизил передачу и поморщился, пожалев об этом.

Скорость теперь снизилась почти до 10 километров в час, и он представил себе, как во время гонки плотная группа обошла бы его перед самой вершиной, а он смотрел бы ей вслед.

Осталась всего-навсего сотня метров.

В сердце впился второй кинжал. От боли Мартен едва удержался на седле и все же чудом выправился, виляя покатил дальше, не понимая, что с ним происходит. Теперь он еле двигался, почти не жал на педали, только чтобы не упасть, старался дышать медленно, ровно, вот преодолеет вершину — и останется только скользить вниз.

Еще один метр.

Третье лезвие — и онемевшие руки выпустили руль. Велосипед повалился набок, у Мартена не хватило сил даже на то, чтобы высвободить ноги из захватов на педалях. Шлем и рама с оглушительным грохотом ударились об асфальт.

Мартен этого уже не слышал. У него не было сил говорить, не было сил подняться, не было сил вытащить телефон из сумки. Он знал, что здесь, на вершине, никто ему не поможет.

Он знал, что сейчас умрет.

Его сердце уже почти заглохло. Он почти перестал дышать.

Что было в этом проклятом чае?

Выиграл бы он ветеранский чемпионат?

Получил бы свой букет?

Это была его последняя мысль.

Получит ли он свой букет на вершине? Маленький крест, украшенный цветами. И короткая надпись.

11

Укромное мюрольское кладбище пряталось от жары в тени елей. От реки веяло прохладой, окрестные поля уже пестрели первоцветами, коровы вышли на пастбища, но вежливо держались в сторонке от церемонии. Казалось, деревенские жители собрались отпраздновать приход весны, возрождение растений, возвращение насекомых и ласточек, а не пришли на похороны.

Все в Мюроле знали Мартена Сенфуэна, и все сегодня были здесь. Мэр, она же глава крупнейшего молочного кооператива в регионе, дала понять, что мне как врачу коммуны нужно присутствовать на церемонии. Услуга за услугу. Недавно она предоставила в мое распоряжение нескольких своих служащих, чтобы они помогли обновить кабинет: Ален-Сушняк обрезал деревья у меня перед окном, Удар Бенслиман составил для меня список культурных мероприятий на весь сезон, Савина Ларош рассказала о социально незащищенных людях, которые больше всего ее заботят, Нектер Патюрен предложил свои услуги на случай, если мне понадобится ставить печати на бумагах или если надо будет выбрать растения для травяных чаев, и, разумеется, Мартен Сенфуэн рассказал мне про местные проблемы, не такие уж мелкие: наркотики, алкоголь, домашнее насилие…

Все считали Мартена хорошим человеком. Не потому ли природа воздавала ему почести, не облачаясь в белое или серое?

Церемония на кладбище тоже получилась яркой, расцвеченной.

Гонщики Арвернского велоклуба пришли в своей официальной синей с золотом форме. Они положили перед могилой два круглых венка, к мраморной плите был прикреплен гранитный руль, разве что гроб не накрыли белым в красный горошек полотнищем.[6] Мартен Сенфэун это оценил бы, но кюре не позволил. У Мартена было чувство юмора и большое сердце. В конце концов оно не выдержало.

Кюре читал молитвы, рядом стояли два мальчика из церковного хора, один держал ведерко со святой водой, другой — корзинку для пожертвований. Я знала обоих, это Янис и Энзо, один — астматик, второй — диабетик, те еще подарочки им достались от небес, но они не злопамятны.

На кладбище все встали тесной кучкой, а я держалась в сторонке, догадываясь по взглядам местных, что я здесь чужая. Габриэль взял меня за руку. После моего звонка Ваяну Балику Кунингу мы помирились. Габриэль выслушал мой долгий рассказ и успокоил меня насчет лиры, родимого пятна, сходства и всего прочего. «Объяснение непременно существует, — заверил он меня, — нужно только подумать и найти его». Он пообещал мне помочь. И, чтобы не оставлять меня одну на кладбище, согласился вылезти из своей норы, надеть черный пиджак, темные джинсы и даже галстук. Спасибо, Габриэль, я знаю, каких усилий тебе стоило так вырядиться.

Четверо велосипедистов — самому младшему двадцать лет, самому старшему под сто — разом встали, чтобы поднять гроб. Я их узнала: красавчик-спасатель Максимильен, тренер по горным лыжам Люка, фермер-пенсионер Жюль, ученик пекаря Батист.

Следом за ними выстроилась процессия, все с кошельками наготове. Перед могилой и гробом мальчики из хора поставили ведерко и корзинку — немного святой воды для потустороннего мира и несколько евро для этого. Я узнавала почти всех деревенских, за три недели все они перебывали в моем кабинете, и, возможно, мне было известно больше их секретов, чем тем, кто родился и вырос в Мюроле.

Не потому ли они смотрели на меня таким неподвижным, тяжелым взглядом? Вот уже несколько дней мне казалось, что местные жители за мной следят. Особенно двое из них — полная энергии социальная работница и флегматичный секретарь мэрии.

Я готова была поклясться, что секретарь мэрии одинок, с виду — типичный старый холостяк. Но нет, он держал под руку даму настолько же эксцентричного облика, насколько консервативным был его собственный. Должно быть, его ровесница, лет пятидесяти, но одета так, будто моложе лет на двадцать. Этнического стиля туника поверх цветных колготок, из-под соломенной шляпы свисают серьги в виде буддийских барабанов, на шее странная медная подвеска из перекрученных спиралей.

По другую сторону от секретаря стояла Амандина, полная противоположность первой даме — строгая, во всем темном. Она тоже держалась поодаль — стеснялась или ей трудно было долго стоять и хотелось прислониться к кладбищенской ограде? Глядя на ее усталое лицо, я склонялась ко второму объяснению. Она пришла без Тома — наверное, решила, что десятилетнему ребенку не место на похоронах. Раньше я бы тоже подумала так. В свое время я не взяла Эстебана с собой на похороны моего отца. Ему тогда было всего восемь. Я попыталась ему объяснить, что люди там будут грустные, станут плакать, это может его напугать, и предложила, если хочет, нарисовать что-нибудь для дедули или написать ему записку.

Передавая из рук в руки кропило, некоторые крестились, другие что-то бормотали, но я не слышала слов, потому что здоровенные мужики в синей с золотом форме ревели, как большие младенцы. Потерять друга — значит утратить иллюзию бессмертия.

А дедуля сможет прочитать записку?

Странно, как иногда всплывают воспоминания. Я ни разу за двенадцать лет не вспоминала тот разговор с Эстебаном. И только эта церемония, это кладбище… эта тайна.

Надеюсь.

Я сидела на краю его кровати, дожидаясь, пока Эстебан заснет.

Значит, дедуля не умер? Только его тело было слишком старым. Но его ум еще жив. Ему надо найти новое тело. Мама, почему бы тебе не родить ребенка? И у дедули было бы совсем новое тело.

Тогда я, кажется, улыбнулась. Или объяснила ему, что маленький ребенок совершенно не входит в мои планы или что у тела с духом все совсем по-другому, что у ребенка есть собственная личность, а может, и ничего не ответила, поцеловала Эстебана и выключила свет. По правде сказать, это напрочь вылетело у меня из головы. Я тогда не прислушалась к его рассуждениям, я восприняла это как милую выдумку маленького мальчика то ли под влиянием мультфильма, увиденного по телевизору, то ли после какого-нибудь разговора на переменке. Почему это воспоминание не всплыло раньше? Потому что тогда оно не имело никакого значения, ни с чем не перекликалось. А сегодня…

Амандина наконец подошла ближе, в последний момент, чтобы не пришлось томиться в очереди у гроба. Она шла осторожно, походкой куклы, у которой садятся батарейки, малейшее препятствие — и упадет. Походкой алкоголички, вот только у Амандины нет симптомов алкогольной зависимости. Скорее похоже на хроническую усталость. Я успела изучить ее походку, наблюдая за ней от источника над ее фермой, или от моста в Фруадефоне, или еще из двух-трех укромных мест, которые я нашла в заброшенной деревушке.

Да, это можно было бы назвать слежкой. Но я предпочитала называть это наблюдением, даже своего рода бдительностью. Почти профессиональным долгом.

Как бы то ни было, это навязчивое состояние.

Наблюдать за Томом. Следовать за Томом. Оберегать Тома.

Я знала, что не смогу продолжать так до бесконечности. Мне придется придумать другой план. Амандина в конце концов меня заметит. Она или социальная работница, Савина Ларош. Эта женщина, с тех пор как пришла на кладбище, то и дело искоса поглядывала на меня.

Пусть успокоится, я ничего плохого Тому не желаю, совсем наоборот!

Пусть они все успокоятся, я не сумасшедшая, я приехала сюда, чтобы их лечить, делать свое дело как можно лучше. Даже ощущая на себе тяжелые, давящие, настороженные взгляды. Я внезапно почувствовала себя слабой, потерянной. Мне нужна была помощь, самой с этим не справиться. И первым, о ком я подумала, был доктор Ваян Балик Кунинг, хотя я толком не понимала почему. Пытаясь отогнать его образ, я еще крепче стиснула руку Габриэля.

12

Мюрольское кладбище постепенно пустело. Некоторые направились к машинам, припаркованным на обочине, остальные разрозненными группками возвращались в деревню пешком. Спускаться легче, чем подниматься, все будто сбросили ношу с плеч, когда церемония закончилась.

Савина шла быстрым, решительным шагом, поглядывая на колокольню церкви и свисающие из окон мэрии трехцветные флаги. Она перекинулась несколькими словами с мэром и садовником Аленом. За это время Нектер и его спутница в шляпе и цветных колготках ушли вперед на сотню метров, но двигались они медленно, Савина без труда их нагнала. Пара цеплялась друг за дружку, словно чета старичков, вышедших на ежедневную прогулку, — маршрут всегда один и тот же, и все же они боятся потеряться.

— Астер, можно я похищу у тебя Нектера?

Астер отпустила руку Нектера, уступая место Савине:

— Забирай этого Усэйна Болта.[7] Мне все равно надо идти лавку открывать.

Савина взяла под руку секретаря мэрии, который безропотно смирился со сменой партнерши.

— До вечера, братик, — попрощалась Астер и зацокала по асфальту каблучками ботинок, как у Мэри Поппинс.

Астер Патюрен держит в Бессе лавку «Галипот». Продает там разные штуки, которые туристам должны казаться экзотическими, полки заставлены исцеляющим лавовым камнем, омолаживающими кремами и мылом, склянками с родниковой водой, избавляющей от ревматизма, мазями от змеиных укусов, настойками на вулканической саламандре, а с потолка над головами покупателей свисают сплетенные из шерсти пятиногой овцы ловушки для снов, ведьмы на метле и марионетки, вырезанные из коры, подобранной в зачарованных лесах. Туристы в восторге, тем более что Астер, похоже, во все это крепко верит. Они с Нектером живут в квартире, которую обустроили над лавкой. Брат с сестрой почти ровесники, разница между ними меньше года.

Астер уже достигла деревни и скрылась из виду, как и все остальные. Теперь Нектер с Савиной шли одни среди лугов. Ходьба для Нектера — своего рода йога, почти мистическое занятие, где каждое движение, каждое усилие надо как следует прочувствовать.

— Ники, может, немного ускоримся? Хотелось бы вернуться в мэрию до темноты. Потому что если ты на каждом шагу будешь останавливаться, чтобы ненароком не раздавить муравья…

Нектер не обиделся. Он никогда не обижался и философски предоставлял миру опережать себя. Задумчиво посмотрел на Савину, на ее серую шерстяную кофту поверх крестьянского платья, на ее стройные ноги в грубых ботинках. Ему всегда нравился ее облик неутомимой горянки.

— Иди вперед, если торопишься, не жди меня.

— Нет, ты мне нужен. Я хотела попросить тебя о помощи… — Савина замялась, прежде чем продолжить. — Скажи, ты никогда не думал еще послужить?

— Ты о чем?

— О твоей службе… Ты ведь раньше был полицейским?

Нектер остановился, разглядывая пасущуюся на соседнем лугу корову с темной шерстью. Та вытянула шею над колючей проволокой, будто прислушиваясь.

— И что же тебе понадобилось от бывшего полицейского?

— Чтобы он поработал, провел расследование.

— Для этого существуют жандармы. А чтобы они сюда явились, надо, чтобы кто-то совершил кражу или убийство.

Савина не сдавалась:

— Вот потому они и не явятся! И мне приходится обратиться к овернскому Шерлоку Холмсу.

— Скажи лучше — к Эркюлю Пуаро. Он ближе к сельской местности.

Социальная работница сделала вид, будто оценила шутку. Человек, который смеется, уже наполовину согласен.

— Я прошу тебя всего лишь навести справки. У тебя ведь остались друзья в полиции Клермона?

— Возможно… А о ком я должен навести справки?

— Угадай.

— Доктор Либери? Ты по-прежнему убеждена, что она готовится похитить этого мальчика, Тома Фонтена? Если она надеется получить от Амандины выкуп, то с тем же успехом можно ждать на вершине Санси следующего извержения.

И Нектер неспешно, как корова, которая возвращается в хлев, побрел дальше. Савина подхватила его под руку.

— За последние несколько дней я не раз заставала докторшу в Фруадефоне — у источника, у моста, на берегу реки. Рыщет вокруг фермы, будто шпионит за Амандиной и Томом.

— Она ведь живет в «Шодфурской мельнице», — напомнил Нектер, — вот и проезжает через Фруадефон.

— Ага! Теперь понятно, почему она всякий раз останавливается. Еще бы — ведь там есть «Мак-авто», торговый центр и ИКЕА! — Савина еще крепче вцепилась в руку секретаря, с трудом подавив желание его ущипнуть. — Я знаю, что говорю! С ней что-то неладно. Какой-то странный взгляд… Как к врачу к ней никаких претензий нет, но иногда кажется, будто у нее скрытое помешательство. Я ничего особенного не прошу, Нектер, просто разузнай о ее прошлом. Мы ведь ничего о ней не знаем. А у меня в таких делах есть интуиция, уж поверь.

— Ах, интуиция…

Нектер снова остановился и стал разглядывать траву на обочине. Они продвинулись на пятьдесят метров, до указателя «Мюроль» оставалось еще метров двести.

— Никогда не доверяй своей интуиции, — посоветовал секретарь мэрии, сорвав душистый колосок и поднеся его к губам. — Хочешь, я тебе в чем-то признаюсь? Именно из-за этого я подал в отставку. И больше ничего расследовать не намерен.

— Объясни-ка.

— Когда я служил в полиции, я только и говорил, что про мою интуицию. Воображал себя этаким Коломбо, ну, ты знаешь — полицейским, у которого особый способ сопоставлять улики. Такой убежден, что, полагаясь на свой нюх, идет прямиком к истине, не дожидаясь, пока ему сунут под нос доказательства.

Коровы на соседнем пастбище убрели прочь, как будто потеряли надежду на то, что эти двое двинутся дальше.

— Не дожидаясь доказательств, — повторила Савина. — Понятно.

— И постоянно промахивался. Из-за меня свидетели оказывались в камере предварительного заключения. Из раза в раз я ставил не на ту лошадь. Хуже того, упорствовал, воображая себя внутри детективных историй, в которых преступником всегда оказывается не тот, кого подозревали. Я не верил очевидному, выдумывал ловушки и сложные махинации… Но истина часто оказывается удручающе простой. Виновен тот, на кого указывают улики, и полицейскому остается лишь надеть на него наручники и составить протокол. В конце концов в участке меня прозвали Боколом — Коломбо навыворот. Стоило мне кого-то заподозрить, и его тут же вычеркивали из списка подозреваемых.

— Вот видишь, сколько им от тебя было пользы, — пошутила Савина, — коллеги не смогут тебе отказать. А что касается интуиции — оставь ее девушкам. Я всего лишь прошу тебя разузнать насчет Мадди Либери. Нет ли у нее судимости? И насчет смерти Мартена Сенфуэна тоже узнай.

Они почти дошли до указателя с надписью «Мюроль». Уже была видна мэрия. У входа в деревню дети перекидывали друг другу шапку Яниса, единственного из них, кто был слишком тепло одет.

— Мартена? — удивился Нектер. — А он-то к этому какое отношение имеет?

— Помнишь, когда ты днем угощал его чаем, он говорил, что вечером хочет встретиться со мной наедине и поговорить про Амандину Фонтен.

— На что ты намекаешь? Мартен умер от сердечного приступа.

Савина помедлила, не зная, стоит ли продолжать. Посмотрела на Яниса, который бегал за своей шапкой, перелетавшей из рук в руки.

— Знаю… но тебе не кажется странным, что главный свидетель умирает, не успев заговорить?

— О чем заговорить? Разве Мартена убили? Ни на секунду в это не поверю!

— Тогда, может, я на верном пути, а, Боколом?

— Ха-ха-ха!

Они обогнули ватагу детей, которые все еще весело галдели и толкались. Шапка Яниса в конце концов повисла на водостоке агентства по недвижимости. Где проходит граница между игрой и издевательством?

— Сушняк говорит, — продолжала Савина, — что лейтенант Леспинас просил медиков провести вскрытие. Насколько ему известно, полицейским этот инфаркт тоже показался странным. Мартен всегда занимался спортом и был под наблюдением врача. У него не отмечалось проблем с сердцем, это подтверждает справка, выданная ему меньше двух недель назад.

— И кто эту чертову справку подписал?

— Если бы ты поменьше интересовался травами и марками и побольше — людьми, ты бы это знал. Все в курсе, кроме тебя. Ты не заметил, как все на нее смотрели? Сколько, по-твоему, у нас в деревне врачей? Разумеется, это доктор Мадди Либери подтвердила, что сердце у Мартена работало как часы!

Нектер Патюрен обдумывал информацию. Может, мозг бывшего полицейского уже раскочегарился? Или, напротив, отказывался строить какие бы то ни было домыслы?

Они поравнялись с мэрией, оставалось лишь дорогу перейти, но Нектер потянул спутницу дальше, к единственному пешеходному переходу.

Савина шагнула на мостовую.

— Только не говори мне, что ты ко всему прочему еще и боишься переходить не по зебре.

Секретарь шел к белым линиям.

— Да здесь самое большее три машины в день проезжают! — не унималась Савина.

Нектер остановился и с улыбкой повернулся к ней:

— Видишь ли, люди делятся на две группы. Одни переходят дорогу там, где положено, другие где попало. Понимаешь? Одни ждут, чтобы появился зеленый человечек, другие протискиваются среди машин, едва те притормозят.

Савина уже была на другой стороне улицы.

— Ладно, я поняла. Я определенно в лагере вторых. Это опасно, доктор?

— Очень… И даже смертельно опасно. Это значит, что ты живешь в постоянной спешке, что каждая минута у тебя на счету, а каждая потерянная секунда — частица жизни, которую никогда уже не вернешь. Короче говоря, ты боишься умереть.

Савина смотрела, как Нектер идет через улицу Жассаге — куда осторожнее, чем если бы он пересекал бульвар Осман.

— А ты что, нет?

— Конечно, да. Так вот, люди делятся на тех, кто думает, будто у них всего одна жизнь, и тех, кто чувствует, пусть не осознавая этого, что уже прожил много жизней и еще много их проживет.

— Значит, ты прожил раньше много жизней и потому никуда не спешишь?

— Понятия не имею, это всего лишь предположение. Иначе как ты объяснишь, что одним не сидится на месте, им хочется три раза прокатиться вокруг света, а другим, как мне, хорошо только дома? Может, это потому, что я уже десятки раз побывал в Австралии, Лапландии и на острове Пасхи в прошлых жизнях. Так что теперь мне не так уж хочется закинуть за спину рюкзак.

Савина, задумавшись, вошла во двор мэрии, и в эту самую минуту пять подростков пронеслись вниз по улице на скейтбордах, роликах и самокатах, огибая Нектера, как столб, еще немного — и сшибли бы. Она едва успела узнать Элиота, Нолана и Адана.

Нектер еще долго после того, как подростки скрылись из виду, дрожал, замерев на пешеходном переходе.

— Почему эти придурки не в школе? — возмутился секретарь мэрии.

— Сейчас зимние каникулы. — И Савина посмотрела на безлюдные зеленые склоны массива Санси вдалеке. — Да и кататься им больше негде, кроме как по улицам Мюроля.

— Жаль, что в прошлой жизни они ноги себе не переломали, — буркнул Нектер.

Он осторожно завершил переход улицы, поглядывая то на мэрию, то на закрытую калитку школы, то на пустую стоянку у медицинского кабинета.

— В одном не приходится сомневаться: твоя докторша больше не сможет выслеживать Тома после уроков.

Савина, мгновенно сделавшись серьезной, поднялась по ступенькам на террасу мэрии.

— Нектер, я не шучу! На этот раз — нет. Я чувствую, что этот ребенок в опасности. И что у Амандины не хватит сил его защитить. Ты же видел на кладбище, до чего она измученная. Это моя работа! Твоя — ну, скажем, отклеивать марки и заваривать чай. А моя — сделать так, чтобы у местных детишек все было хорошо.

Нектер наконец достиг другого берега.

— Что ж, милая моя, приготовь нарукавники и спасательный круг. Ты не хуже меня знаешь, что Том любит не кататься, а плавать. Лето он проводит на озере, а зиму — в бассейне.

13

Том только что проплыл свои двести метров в бассейне аквацентра. Четыре дорожки четырьмя стилями: баттерфляем, на спине, брассом и под конец кролем. Взглянул на большие часы, помахал тренеру Максимильену и побежал под душ.

Том был доволен. Он-то думал, что в воде будет больше народу, раз горнолыжные подъемники закрыты и туристы скучают в своих апартаментах, но нет… Надо думать, парижане, перед тем как ехать в Овернь, не поинтересовались сводкой погоды и не взяли с собой купальники и плавки. Сейчас, наверное, бродят по прогулочным тропинкам.

Том долго торчал под обжигающим душем. Конечно, он мог бы принять душ и дома, на ферме. От бассейна до Фруадефона всего семь километров в горку, на велосипеде Том пролетает их меньше чем за полчаса и подкатывает к дому весь взмыленный. Но ему больше нравится душ в бассейне. Дома из ржавого крана чуть теплая водичка течет так же слабо, как Куз-Шамбон после засушливого лета. Он еще и потому так любит бассейн в аквацентре, что здесь все чистое: стекла, синяя плитка на стенах и светлая под ногами. Даже когда льет дождь, когда везде грязь и Куз-Шамбон выходит из берегов и закручивает коричневые водовороты, а дороги превращаются в сточные канавы. Бассейн — его убежище. Стоит ему пройти через турникет и оставить кроссовки в ячейке у входа — и больше ничего с ним случиться не может.

Вот о чем думал Том, глядя на мальчика, который только что вошел в душевую. Его ровесник, лет десяти. Того же роста, и такой же тощий, с такими же длинными руками пловца — но прежде всего Том заметил его шорты. Цвета индиго. Как у него самого!

Мальчик сразу встал под душ, как Том за пятнадцать секунд до него. Под соседний, отделенный лишь стеклянной перегородкой, такой прозрачной, что казалось, будто это зеркало.

— Привет.

— Привет, — повторило зеркало.

Странно — зеркала не разговаривают! Тому захотелось пройти сквозь это зеркало. Мальчик по ту сторону стекла не так уж был похож на него самого, но при этом казалось, что незнакомец повторял, как отражение, все движения Тома. Так же намазал себя гелем, достал шампунь, когда Том достал свой.

— Давно плаваешь? — спросил Том. — Не видал тебя в бассейне.

— А меня здесь и не было, — ответило странное отражение.

Том протянул руку, прижал ладонь к стеклянной перегородке:

— Ты… настоящий?

Отражение сделало то же самое. Их ладони сомкнулись, не соприкасаясь.

— Ты спятил? — сказало отражение. — Что за вопрос!

— Почему спятил?

— Ты же меня видишь? И я с тобой разговариваю. Разве это не значит, что я настоящий?

— Необязательно, — ответил Том, не отнимая руки от запотевшего стекла. — Я мог тебя выдумать. Ты был бы у меня в голове, вроде как фантом…

Странное отражение убрало с лица волосы.

— Не очень приятно, когда тебя называют фантомом. Призраком!

— Не обижайся. Я просто рассуждаю вслух, — сказал Том. — Я вообще редко с кем разговариваю. Не так уж много у меня друзей. Кстати, меня тоже обзывают фантомом. Я Фан-ТОМ. Потому что меня зовут Том.

Отражение улыбнулось.

— У меня друзей тоже немного.

— Да что ты!

Улыбка в зеркале застыла. Отражение с обиженным видом принялось взбивать на голове шапку белой пены.

— Значит, ты решил, что я призрак?

— Нет… То есть не знаю, все сложнее. Знаешь, что я на самом деле думаю? Что ты — воспоминание о моем прошлом! Ты — мой фантом и пришел из одной из моих прошлых жизней.

Белая пена стекала по лицу отражения, видны были только глаза.

— Ух ты! Из прошлой жизни! Я такой старый? — Отражение приблизилось к стеклянной перегородке, его лицо тоже было в пене, как и у Тома.

Мальчики пристально вглядывались друг в друга.

— А если я тебе все объясню, ты никому не расскажешь? Потому что это секрет.

— Как же я могу кому-нибудь рассказать, если я фантом?

— И правда! — Том улыбнулся. — Ладно, постараюсь тебя не обидеть, но ты должен знать правду. Насколько я знаю, ты умер, когда тебе было десять лет.

Отражение смахнуло пену, от которой у него щипало глаза.

— Мне скоро будет десять. Значит, я умру?

— Да нет же, ты уже умер! Десять лет назад. Примерно тогда же, когда я родился, и твоя душа, ну то есть твое сознание, твои мысли, все это переселилось в мое тело. Вот почему я тебя вижу и могу с тобой разговаривать. Ты — будто воспоминание о моем прошлом, будто я вижу себя в зеркале, но с запозданием на десять лет! И с другим телом и другим лицом.

— Мы все-таки похожи, — заметило отражение.

— Да, немножко… И у нас одинаковые шорты. По ним я и понял, что ты — мой фантом.

Отражение сдуло пену с кончика носа, пузырьки взлетели и облепили стеклянную перегородку.

— Ты бредишь! Но мне нравится тебя слушать, — сказало отражение, разглядывая Тома.

На этот раз обиделся Том.

— Не веришь мне? Давай проверим. Контрольный вопрос: скажи, что тебе нравится?

— Кроме твоего бреда?

Том вздохнул. До него начало доходить, что его фантом не так уж легко поддается приручению.

— Да, кроме этого! Хватит тупить!

— Ну, плавать, как ты догадываешься… И от музыки я тащусь.

— В точности как я! Вот видишь!

— Нет, прости, не вижу. Разве не все мальчишки нашего возраста от нее тащатся? — Ополоснувшись наконец под душем, отражение наклонилось и подобрало флакон с шампунем. — Извини, Том, мне пора. Еще увидимся. Приятно было с тобой поболтать, узнать, что я умер, и все такое!

— Ладно, беги. И не расстраивайся. Мы все равно еще встретимся. Мне достаточно закрыть глаза — и ты появишься где и когда мне захочется… Ведь ты у меня в голове.

Отражение замерло на месте.

— Ты точно спятил! Ты что, правда не видишь, что я живой? Смотри.

И вдруг принялось изо всех сил стучать по перегородке. Грохот разносился по всей раздевалке. Тут же появился Максимильен. Ему не хотелось мочить шлепанцы, и он крикнул издалека:

— Что здесь происходит?

— Ничего, все в порядке, Макс, — отозвался Том.

Тренер ушел, снова влез на свою вышку.

— Вот видишь? — Отражение торжествовало.

— Что вижу? Ты не понимаешь, что это я все придумываю? Ты как кукла, деревянная марионетка вроде Пиноккио. Вообразил, будто можешь дышать, и не понимаешь, что двигаешься, только когда кукольник дергает за нитки.

Отражение засмеялось.

— Ты в самом деле псих! Ничем тебя не убедить, что я обычный человек? Ну ладно, попробую в последний раз. — Он положил флакон с шампунем на пол и подтолкнул ногой, чтобы тот проскользнул под стеклянной перегородкой. — Лови и убедись, что он настоящий!

Том посмотрел вниз и прочитал на покрытой пеной этикетке:

— «Мягкий шампунь. Мёд и овес». — И, внезапно пошатнувшись, уперся руками в перегородку, чтобы не упасть. — Ты… ты моешь этим голову?

— Ну да. А что такого? Овес для фантомов — как чеснок для вампиров, да?

Том не отреагировал на шутку. Ему стало трудно дышать, он смотрел на флакон, как на пузырек с ядом.

— Значит, ты ничего не помнишь? — в конце концов прошептал он. — Ты потерял воспоминания.

— Эй, Томми, мне нравится, как ты валяешь дурака, но ты начинаешь меня пугать.

Мальчик наклонился и подобрал свой шампунь.

— Мне пора. Кстати, если я призрак, который все забыл, скажи мне, как я умер?

У Тома загорелись глаза. Неужели фантом наконец-то начинает поддаваться и позволит себя приручить? Он посмотрел в сторону бассейна.

— Ты утонул!

— Ага… — Фантом, изо всех сил стараясь не показать, что его это задело, прибавил: — И еще… Скажи, как меня звали?

— Почему «звали»? Имя-то не поменялось после того, как ты умер! Тебя звали и вечно будут звать… — Том сделал небольшую паузу. — Эстебан!

Эстебан? — безмолвно повторил за ним фантом.

Странный мальчик до крови закусил губу, чтобы не закричать. Словно все воспоминания нахлынули разом, словно до призрака только теперь дошло, что он в самом деле умер.

Он молча повернулся, избегая встречаться глазами с Томом, и побежал в раздевалку, скользя босыми ногами по мокрому полу.

Забрать вещи, одеться и уйти. Как можно быстрее.

В кулаке у Эстебана была зажата монетка в один евро — для его ячейки в раздевалке.