Ты никогда не исчезнешь

14

— Габи, тебе не попадалась моя флешка?

— Твоя что?

Габриэль высунул голову из-под душа. Только голову. Я видела его через приоткрытую дверь ванной. Сама я в спальне выдвигала один за другим ящики тумбочки, снова и снова вываливала украшения из шкатулки, перетряхивала простыни, выворачивала карманы одежды в платяном шкафу.

— Флешка! Та, на которую доктор Кунинг записал для меня все наши разговоры.

Теперь Габриэль высунул шею, руку и колено.

— А где она была?

И, не дожидаясь ответа, снова нырнул под душ, скрылся за перегородкой из матового стекла. Невыносимое безразличие! Раньше он кинулся бы мне помогать как есть, голый и мокрый. Раньше Габриэль не стеснялся.

Раньше…

Когда — раньше?

До того, как мы переселились в Овернь?

До нашей поездки в Сен-Жан-де-Люз?

До того, как я помешалась?

Я заорала, чтобы до него дошло, насколько важна эта флешка:

— Габи, какого черта, ты вообще понимаешь, что на этой флешке была… там была вся моя жизнь!

Далекий, размытый голос, пробиваясь сквозь шум воды, терпеливо повторил:

— Где она была?

— В моей сумке! Где, по-твоему, она могла быть? Она всегда была у меня при себе!

Я понимала, что выгляжу глупо, оттого что так завелась, что Габи ни при чем, мне просто надо было на ком-то сорваться.

Размокший голос полился снова. Я сомневалась, что он поможет мне успокоиться.

— Ой, да ты везде ее таскаешь, свою сумку! В машине смотрела? А в своем кабинете?

Спасибо, Габи! Вот если бы ты помог мне искать — это мне точно помогло бы.

— Да! Я уже везде проверила.

— Тогда тебе остается всего-навсего обшарить пятнадцать комнат на трех этажах. Флешку длиной в три сантиметра найти будет нетрудно.

Самое время для шуток! Я в пятый раз вытряхнула сумку на кровать, вывернула подкладку, убедилась, что швы нигде не разошлись.

В ванной мелькнула рука, дотянулась до полотенца.

— Тебе не помешало бы присматривать за своими вещами.

На этот раз я едва не взорвалась. Чья бы корова мычала! Я смотрела на скомканные носки, трусы и штаны Габи и чувствовала, что меня впору отправлять в психушку.

Где же эта проклятая флешка?

Я попробовала медленнее вдыхать и выдыхать, чтобы успокоиться. Посмотрела на кровать: на половине Габриэля простыни были смяты, как всегда, справа, это вошло в привычку, а раньше Габриэль мог лечь с любой стороны; я вдохнула его запах: раньше по ночам это было единственным ощущением, которое привязывало меня к жизни.

Если бы я додумала все до конца, если бы я позволила своему бессознательному взять верх, наверное, пришлось бы признать, что теперь мне этот запах почти противен. Этот запах, смешанный с моим собственным. И ничего с этим не поделать.

Я вышла на лестничную площадку. Нечего и надеяться найти мою флешку в этом бардаке. Вся площадка была заставлена коробками, которые Габриэль привез из Этрета и так и не потрудился распаковать. Старые книги. Старые диски. Старые игры. Куча сдохшей электроники. Даже его гитара торчала здесь, как метла, зажатая между двумя ящиками. Расстроенная. Когда он в последний раз брал ее в руки?

Я невольно вспомнила Эстебана. Дня не проходило, чтобы он не играл на гитаре хотя бы час, а обычно дольше.

Эстебан был увлеченным, талантливым, трудолюбивым, волевым.

Габриэль — поверхностный, бездарный, ленивый, слабовольный.

Наверное, мне и требовалось, чтобы между ними было как можно меньше общего. Это не мешало мне все эти годы любить Габи. Что бы со мной стало без него? Я не должна забывать, что он следовал за мной, соглашался каждый раз без споров и брюзжания. Почему? Потому что я давала ему крышу над головой? И еду. Миску с кормом? Кот, как правило, от нее далеко не уходит.

Да, я понимала, что жестока. Может, теперь Габриэль был для меня всего лишь подросшим котенком, которого уже не бросишь? Может, единственное чувство, которое все еще связывало меня с ним, это… жалость?

Габриэль не подозревал о том, что бушевало у меня в голове. Его насмешливый голос, вылетев из ванной, эхом прокатывался по пустым комнатам, ударялся в стены просторных помещений, блуждал по коридорам. Зачем мне такой огромный дом?

— Ничего страшного, даже если ты и не найдешь свою флешку. Тебе достаточно попросить, и твой доктор Кунинг ее пришлет!

Вдобавок ко всему прочему Габриэль в последние несколько дней стал ревнив. Должна сказать в его защиту, что я каждый вечер по часу с лишним разговаривала с Ваяном. Топталась на парковке, там, куда раньше упиралась лыжня, и говорила, он слушал, потом я отговаривала его сесть в машину и ехать ко мне. Вчера вечером он снова мне это предложил.

«Всего шесть часов пути! Мадди, это пустяк! Выеду завтра утром и в полдень буду в Мюроле».

Как будто он так и не усвоил то, что я сказала ему, уезжая из Нормандии: «Вы не тот человек, который может все бросить ради того, чтобы последовать за любимой женщиной». Ваян способен распорядиться, чтобы его секретарша отменила всех пациентов, которым назначено на этот день, сократить рабочую неделю, перенести женщину в чудеснейшую волшебную сказку… на один вечер, на одну ночь, самое большее — продлить выходные. Но не бросить все! Эстебан в чем-то походил на него… Невероятно милый, но никто не смог бы заставить его свернуть с выбранного пути.

А Габриэль ни о чем не спрашивал меня, не спрашивал даже, куда мы едем.

Он просто был рядом.

Спасибо и на том, Габриэль.

И у тебя нет никаких причин ревновать к Ваяну Балику Кунингу, ведь если я провожу с ним так много времени, то лишь потому, что он мне нужен. И вообще я, скорее всего, не стала бы столько ему рассказывать, не будь он так далеко. Вчера вечером я решилась поделиться с ним своими планами. Точнее, выложила, импровизируя от начала до конца, то, что пришло в голову.

— Ваян, должна вам признаться, я собираюсь снова посетить Амандину Фонтен. И Тома тоже. Это единственный выход, она больше не придет в мой кабинет.

— Зачем, Мадди? Что вы ей скажете?

— У меня есть отличный предлог. Она больна, на кладбище это просто в глаза бросалось, вся деревня могла заметить. Посетив ее, я всего лишь выполню свой долг.

— Мадди, вы не ответили на мой вопрос. Что вы ей скажете?

— Я собираюсь… ее предупредить.

— О чем предупредить?

— Об опасности!

— О какой опасности?

— Том родился 28 февраля, я прочитала это в его медицинской карте. Через два дня ему исполнится десять лет.

— И что же?

— Что же? Ваян, вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Эстебан пропал в день, когда ему исполнилось десять лет, и я не хочу, чтобы с этим мальчиком случилось то же самое!

— Почему, Мадди? Почему с ним должно случиться то же самое? Том — не Эстебан! И даже если вы упорствуете, считая, что этот мальчик, Том, реинкарнация вашего Эстебана, с какой стати ему будет угрожать опасность? Мадди, что вы от меня скрываете?

Я выключила телефон.

Вот, Габи, вот почему тебе не надо ревновать к Ваяну Балику Кунингу. Ведь я хочу только одного: чтобы меня оставили в покое!

— Ты нервничаешь?

Габриэль наконец вышел из ванной. Полуголый, с полотенцем вокруг бедер, красивый, с этим не поспоришь. Ласковый, как кот, который хочет загладить свою вину.

— Ага.

— Из-за флешки?

— Ага.

— Думаешь, ее могли у тебя украсть?

Нашел способ вежливо показать мне, что я безответственная, что если я так уж дорожила этой флешкой, то надо было ее убрать, спрятать, а не таскать с собой в сумке. Почему, собственно, я этого не сделала? Потому что хотела всегда держать ее при себе? Потому что никто не мог узнать, что я ее там прячу?

— Нет. Зачем она могла кому-то понадобиться?

Габриэль обнял меня за талию. Он был весь мокрый. От него пахло лесом, только что срезанным папоротником. Вообще-то запах был приятный. Габриэль посмотрел мне в глаза и дал понять, что легко по ним читает.

— Есть что-то еще. Тебя что-то другое беспокоит. Расскажи.

Меня раздражал этот эгоистичный кот, который сразу улавливал, когда что-то было не так.

— Да, я… Меня вызвали в полицию.

— Да ты что! — Габи уставился на меня, как будто я ограбила мюрольскую почту.

— Они хотят поговорить со мной про Мартена Сенфуэна. Я две недели назад его осматривала. С сердцем все было в полном порядке. Никаких предвестников. Я ему даже выдала справку, что он может заниматься велоспортом.

— Если с сердцем у него было все в порядке, тебе не в чем себя упрекнуть.

— Надеюсь. Полицейские, когда звонили, как-то странно разговаривали.

Габриэль меня поцеловал.

— Брось, ты тут ни при чем.

Этот хитрец всегда умел ластиться ко мне и мурлыкать, особенно когда начинал кружить около своей миски. Снова поцеловал меня, на этот раз в шею.

— Как насчет ужина?

Я не ответила. Задумалась.

Брось, ты тут ни при чем.

Я так старалась себя в этом убедить.

Вчера — из-за Эстебана…

Сегодня — из-за Мартена…

Завтра — из-за Тома?

Я поеживалась от удовольствия под его ласками и все же нежно оттолкнула Габриэля:

— Подождешь, обжора! Сначала мне надо найти эту проклятую флешку!

15

Он долго смотрел на флешку.

Завороженный.

Трудно себе представить, что в такой крохотной штучке, меньше трех сантиметров в длину и толщиной со спичку, заключены секреты целой жизни. Считается, будто жизнь человека после смерти вмещается в гроб или хотя бы в погребальную урну. На самом деле может хватить объема наперстка — и в него уложатся все фотографии за целую жизнь, все фильмы, все разговоры, все слова.

Он осторожно вставил флешку в ноутбук. Никто не видел, как он выкрал ее из сумки. Никто его не заподозрит. Кто угодно из жителей деревни мог это сделать. Почти каждый хотя бы раз побывал в медицинском кабинете.

Нажав на иконку, он едва не вскрикнул от неожиданности: на экране появились две папки.

На флешке были сеансы психотерапии не только Мадди, но и Эстебана. Почему они записаны на одну флешку? К какому психотерапевту ходил маленький Эстебан? Это не мог быть доктор Кунинг, он вел прием в Нормандии, а Эстебан жил в Стране Басков.

Он надолго задумался, потом выбрал вторую папку.

Десятки аудиофайлов, распределенных по трем колонкам, заняли весь монитор. Эстебан ходил к психотерапевту раз в неделю в течение семи лет. Он быстро подсчитал в уме: файлов должно быть больше трехсот. С какого начать?

Он вел курсор, выбирая, и в конце концов остановился на записи от 15/03/2004. Значит, Эстебану было… четыре года. Пара кликов — и файл тут же открылся, слишком быстро, он едва успел нажать на паузу до того, как заорет динамик. Уф! Звук на ноутбуке был выставлен на предельную громкость, голос Эстебана разнесся бы по всему дому.

Беззвучно выдохнув, огляделся, прислушался — хотел быть уверен, что его не застукают, — и воткнул в гнездо наушники.

Еще раз проверил, закрыта ли дверь. Надев наушники, он полностью погрузится в рассказ, и все остальное перестанет для него существовать. Он станет беззащитным, как ящерица, меняющая кожу. Или змея.

Щелчок. Треугольник превратился в две черточки.

Раздался низкий, неспешный голос психотерапевта — как будто тот только что вошел в комнату, а то и прямо к нему в мозг.

— Здравствуй, Эстебан!

— Kaixo, doktore!

Он сразу понял, что Эстебан развлекался, отвечая на баскском. Это должно было означать «здравствуйте, доктор» или что-то в этом роде.

— Эстебан, ты не забыл? На прошлой неделе ты должен был рассказать мне о своем воспоминании, которое часто к тебе возвращается, иногда не дает тебе уснуть. Я знаю, что оно тебя пугает, ты хотел бы его забыть, но для этого надо, чтобы ты мне его рассказал, понимаешь? Надо, чтобы ты посмотрел ему в лицо, чтобы это оно тебя испугалось! Сумеешь?

— Да, doktore!

В голосе Эстебана звучал едва ли не вызов.

— Тогда начинай, я тебя слушаю. И постараюсь как можно реже перебивать.

— Лето… это было летом. Я был еще маленький, меньше, чем теперь. Мы поднялись на гору Руна в вагончике. Чтобы спуститься так же, надо было стоять в очереди, и мама сказала: пойдем пешком, по дороге. Мы так и сделали, но потом мне надоело идти, и мама, чтобы я прекратил хныкать, это она так говорит, предложила мне поиграть…

Голос Эстебана звучал все менее уверенно. Через наушники доходило все: и как он подбирает слова, и как ему страшно.

Он закрыл глаза и оказался где-то между вершиной горы и баскским берегом, на мирной прогулочной тропинке, среди скачущих туристов и диких лошадей.

Вместе с Эстебаном.

— Один, два, три…

— Мама, считай не так быстро! — Эстебан уходит от нее как можно тише, на цыпочках. — И не подглядывай!

Эстебан на всякий случай присматривает за ней. Мама закрыла глаза руками, но она может раздвинуть пальцы. Он делает еще несколько медленных шагов, потом, добравшись до больших камней, пускается бежать.

— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Мама сказала, что досчитает до пятидесяти, а потом крикнет: «Я иду искать!» И что он не должен уходить далеко. Он крутит головой в поисках укрытия. Спрятаться в траве? Но она низенькая, как шерсть на зеленом ковре в его комнате, наверное, косматые лошади всю ее выщипали.

За камнями?

Нет, это слишком просто.

Впереди большое дерево. Набравшись смелости, он мог бы ухватиться за ствол, дотянуться до первых веток, потом залезть повыше… Он задумывается. Нет, легко упасть!

— Тридцать, тридцать один, тридцать два…

Мамин голос все тише и дальше, но ему надо спешить. Он озирается. Можно перейти на другой берег ручья. В мультфильмах так всегда делают, чтобы сбить со следа собак или волков, чтобы они не нашли тебя по запаху. Мама тоже могла бы найти его по запаху, она часто говорит, что от него приятно пахнет, что он пахнет младенцем после ванны, хотя ему это не нравится. Не ванна, а чтобы ему говорили, что он пахнет младенцем.

Он выходит на луг — и глазам своим не верит: вообще негде спрятаться! Трава и здесь недостаточно высокая, наверное, коровы съели, их тут не меньше десятка пасется. Он знает, что коровы не опасны… но все-таки у них рога и копыта… Надо найти укрытие, он пойдет вдоль колючей проволоки, не притрагиваясь к ней, мало ли, иногда по ней ток пускают…

— ПЯТЬДЕСЯТ! Я ИДУ ИСКАТЬ!

Он слышит издалека мамин голос. Она уже досчитала, а он все еще не нашел где спрятаться!

Скорее! Он бежит вдоль проволоки, стараясь не оцарапаться. И время от времени оборачивается. Глупее не придумаешь: если мама пойдет сюда и переберется через ручей, она сразу его увидит, это все равно что прятаться посреди футбольного поля. Он смотрит по сторонам и чуть не плачет. Еще немного — и позвал бы маму, крикнул бы: «Стоп! Я так не играю, давай сначала, только теперь считай до ста…» И тут он видит их.

Пять каких-то домиков в ряд, ниже луга. Похожи на собачьи будки, но слишком маленькие для собак, или на большие почтовые ящики… Чтобы спрятаться, лучше места не найти. Чем ближе он подходит, тем больше в этом убеждается. Там под полом как раз такая щель, куда можно забраться. Если забиться поглубже, мама его не заметит.

Эстебан в последний раз оборачивается. Никого не видать, кроме коров, но они его не выдадут. И он мчится к будкам.

Когда остается пробежать всего ничего, он замечает двух-трех пчел. Ну и пусть! Мама ему сказала, что пчелы и вообще все, кто летает и жужжит, не жалят, если их не дразнить. Некогда разбираться, пчела там, шершень или оса, мама вот-вот появится. Он бросается прямо под деревянные домики, группируется, чтобы не ушибиться. И вот он лежит, втиснувшись под настил, из этого положения он может видеть весь расстилающийся перед ним луг.

— Эстеба-а-а-ан!

Это мама его зовет. Он ее слышит, но пока не видит. Сердце колотится так сильно, словно он играет в войну с друзьями. Он старается не дышать, чтобы лучше слышать. Сначала кажется, будто он, хоть и зажал себе рот и нос, все еще слышит собственное дыхание. Будто в легких свистит. Он начинает задыхаться, убирает руки. Ф-фу…

Мама так и не показалась — наверное, не решилась перейти через ручей. И тогда его ноздри заполняет запах, который очень ему нравится, сладкий запах, так пахнут вафли и завтрак. Запах меда, он его узнает. Откуда он взялся, не от этих же двух пчелок? Он поднимает глаза и смотрит на доски у себя над головой. Всего в нескольких сантиметрах.

Сердце у Эстебана останавливается.

Он видит их вплотную через натянутую между досками сетку.

Сотни, а может, и тысячи пчел! Запертые в пяти крохотных деревянных тюрьмах, пахнущих медом.

— Эстеба-а-а-ан!

Мама появляется на самом краю луга.

Эстебан знает, что ему нельзя здесь оставаться, он должен как можно осторожнее выбраться и уйти, не испугав копошащихся у него над головой насекомых, и не бежать, пока не отойдет далеко. Он это знает, но не может пошевелиться. Замер. Если он шевельнет ногой или хотя бы пальцем, они его заметят. Никто не уцелеет, если на него набросится рой рассерженных пчел, даже медведь, даже волк. Он слышит, как они гудят, чувствует этот ужасный запах меда.

Он уверен, что так и умрет здесь. Мама его не узнает, они его всего изжалят, лицо распухнет…

— Эстеба-а-а-ан?

Мама уже недалеко, но она никогда его не найдет, если он не отзовется. А если отзовется…

Ничего не поделаешь.

Кто принял решение? Его ноги? Его рот? Его сердце? Его мозг? Или все одновременно?

И он кричит, надрывается в вопле:

— Мама-а-а!

Он вылезает из-под ульев, слишком быстро, ударившись о доски головой. Встревоженные насекомые уже вылетели. Баскское небо мгновенно темнеет. Эстебан выпрямляется, и тут же на него обрушивается дождь из крыльев и жал, жалящий ливень, он с воем продирается сквозь него и бежит — прямо на колючую проволоку.

Напарывается на нее, рубашка рвется, он обдирает руку, потом ногу, потом все тело. Несколько особенно злобных пчел продолжают его преследовать. Последние укусы — самые опасные.

— Мама-а-а-а!

— Эстеба-а-а-ан…

Он все еще бежит, вот они, мамины руки, осталось несколько метров — и с ним уже ничего не случится. Даже если ему кажется, что голова у него сейчас лопнет, даже если вся кожа зудит, хоть бы ему руки отрезали, чтобы себя не скрести, даже если последнее, о чем он думает перед тем, как потерять сознание, это крохотная черная точка в небе и страшный запах меда.

— Ты молодец, — похвалил Эстебана психотерапевт, дослушав до конца. — Твоя мама рассказала мне, что было дальше, ты-то, само собой, больше ничего не помнишь. Спасатели приехали очень быстро. Тебя отвезли в больницу, в Байонну. Твоя мама очень сильно испугалась, не меньше тебя, но ты не бойся, даже следов не останется. Тебе только неприятно будет вспоминать про мёд и про пчел.

— Их зовут erleak! — гордо сообщил Эстебан и зажужжал, подражая пчеле.

Звук в наушниках был похож на радио, когда сигнал пропадает. Дорожка почти закончилась, счетчик плеера показывал, что осталось всего тридцать секунд. Он убавил громкость, жалея, что у него есть только аудио. Хотя бы одну картинку, чтобы увидеть, какой он, этот психотерапевт — скорее всего, из Сен-Жан-де-Люз. Сколько ни искал, никаких сведений в папках не нашел.

Как опознать голос?

— Я не хуже тебя умею говорить на баскском, — спокойно ответил психотерапевт. — А тебе теперь придется набраться мужества. Последние пять месяцев было слишком холодно, пчелы спали в ульях. Но тепло возвращается, и на цветках появится пыльца. Как только ты выйдешь наружу, пчелы будут тут как тут, они будут повсюду, даже в городе, даже на берегу моря.

— Ничего страшного. — Эстебан не сдавался. — Я спрячусь в море. Пчелы не умеют плавать!

— Ты любишь воду, да? Не боишься ее? Ветра? Волн?

— Нет! Никогда! Потому что волны, даже самые большие, всегда выносят тебя на берег!

16

Нектер Патюрен услышал, как приближается Савина Ларош, задолго до того, как она распахнула дверь мэрии. Только она так мчалась по улице, лихо парковалась, в два прыжка взлетала по ступенькам и, ворвавшись, накаляла мирную до тех пор атмосферу, как поток лавы.

— Привет, Ники. Ну, как твое расследование, продвигается?

Савина не успела пообедать и явилась с купленным в деревенской булочной сэндвичем — местный сыр с плесенью на поджаренном хлебе. Нектер убрал все с рабочего стола, расстелил красно-белую клетчатую скатерку, разложил приборы, поставил стакан и бутылку красного вина, вытащил из микроволновки подогретую еду. Рубец по-овернски: телячья брыжейка, морковь и трюффада, которую он с вечера поставил томиться, — обед для Астер и для него самого.

— Я жду отчета, — продолжала Савина, рывком придвинув стул и устроившись напротив секретаря. — Ну, рассказывай. Что ты узнал насчет смерти Мартена Сенфуэна и прошлого Мадди Либери?

Нектер неспешно потянул за края скатерки, разглаживая последние складки.

— Выпьешь стаканчик? Это сен-верни, Сушняк для меня нашел.

— Потом! Отметим, если ты хорошо поработал. Так что, Шерлок, или нет, Пуаро, или нет, как там тебя называли, ах да, Боколом… Так что, Боколом, ты хорошо потрудился?

Нектер, следуя церемониалу, еще более проработанному, чем при вступлении в клуб лучших сомелье Франции, откупорил бутылку, наполнил бокал до половины, снова закупорил бутылку, изучил одежду вина, оценил букет и наконец позволил себе сделать микроскопический глоток.

— М-м-м… Что ты сказала?

— Далеко продвинулось твое расследование?

— Да нет, не очень.

Савина откусила от сэндвича изрядный кусок и яростно скрутила крышку с минералки.

— Чего ты ждешь?

— Тебя.

— Меня?

Нектер расправил на коленях салфетку, взял вилку.

— Да, тебя. Я позвонил в Бесс лейтенанту жандармерии Леспинасу, но он ничего мне не рассказал, только подтвердил, что до того, как похоронить Мартена, они действительно провели вскрытие. И больше ничего. Все в руках клермонской бригады.

Савина вздохнула и отпила минералки.

— Правильно ты ушел в отставку, Боколом, ни на что ты уже не годен. Что ж… — Она огорченно посмотрела на недоеденный сэндвич с потекшим сыром. — Злиться на тебя бесполезно. Приятного аппетита!

Нектер неторопливо разрезал на тонкие ломтики телячью брыжейку, отправил в рот кружок картофелины с веточкой петрушки и только после этого поднял голову.

— Не спеши отчаиваться. Охота за истиной — спорт для терпеливых. Сейчас увидишь, как Боколом насадит наживку на крючок…

Просмаковав последний кусочек трюффады, он запил его вином и, промокнув рот салфеткой, взялся за телефон. Набрал номер, приложил палец к губам, давая Савине знак помалкивать, откашлялся, прочищая горло, и включил громкую связь.

На том конце кто-то принял звонок, и Нектер Патюрен заговорил:

— Полиция Клермона? Это лейтенант Леспинас из Бесса, есть что-нибудь новое по Мартену Сенфуэну?

Нектер говорил четко, официальным тоном полицейского, который обращается к другому полицейскому. На том конце провода его куда-то долго переключали, он ждал с телефоном в руках. Наконец в трубке послышались шаги, затем кто-то пробасил:

— Леспинас? Это Морено. Очень вовремя позвонили, у нас новости.

— Ага. — Из осторожности Нектер только этим и ограничился, хотя вряд ли Морено знал голос своего коллеги из Бесса.

— Мы бы и сами с вами связались, — продолжал клермонский полицейский. — Завтра все будет в газетах, и Шармон сделает заявление, но я не знаю, насколько вы там, в своей деревне, следите за новостями.

— Ну так? — сдержанно поторопил его Нектер.

— Сегодня мы получили подробные результаты вскрытия. Если коротко, в крови у Сенфуэна нашли C01AA03. Вам это, конечно, ни о чем не говорит, но, в общем, эта штука — кардиотоник, вещество, которое стимулирует сердечную деятельность. У нас его чаще называют дигиталин.

Нектер выругался, от неожиданности забыв изменить голос, но Морено, похоже, ничего не заметил.

— Вот именно. Судмедэксперт уверен, что Мартен Сенфуэн получил с едой или питьем эквивалент полудюжины листьев дигиталиса, наперстянки, короче говоря, эквивалент сорока граммов, и, несомненно, именно от этого при подъеме на перевал Круа-Сен-Робер у него и отказало сердце.

Нектер снова выругался.

— Но дерьмо разгребать наверняка предстоит нам, — заключил Морено. — Ты уж извини, Леспинас, но, думаю, этим делом будем заниматься мы, а вы сможете и дальше спокойно составлять протоколы на ваших скотоводов. Не слишком расстраивайтесь из-за того, что вас вывели из игры, всегда наступает момент, когда надо предоставить действовать профи… Или ты хочешь что-то добавить?

— Хочу, Морено. Если коротко, пошел ты в задницу!

Нектер аккуратно сложил оставшуюся еду в бамбуковую коробку — вечером он разделит ее с Астер, — закупорил бутылку, завернул хлеб в полотняную салфетку, сложил скатерку. Может, к вечеру у него аппетит разыграется. Затем вернул на письменный стол, в точности на прежние места, магнит со скрепками, чернильную подушечку для печатей и стаканчик с ручками. И вздохнул:

— Надо же, Мартена убили.

— Дигиталисом, — отозвалась Савина.

Дигиталис, или наперстянка, — цветок, растущий в Оверни повсюду, у всех дорог, на склонах всех вулканов, и каждому ребенку, выпуская его погулять, родители втолковывают, что никогда-никогда нельзя притрагиваться к этим цветочкам, прелестным розовым и пурпурным колокольчикам, и страшный яд таится в их листьях. Мартен Сенфуэн уж точно это знал, и дигиталин в его крови не мог оказаться случайно, так что речь неизбежно должна была идти… об отравлении.

Нектер Патюрен наконец закончил прибираться. Потянулся к засвистевшему чайнику:

— Чаю выпьешь?

— Да нет, что-то не хочется.

Секретарь мэрии несколько секунд всматривался в ее испуганное лицо и наконец сказал:

— Ты думаешь, что я…

— Что ты отравил Мартена? Конечно, нет! Ни ты, ни Ален, ни Жеральдина, ни Удар, никто из тех, кто вместе с ним пил чай или ел ромовый пирог в тот день, перед тем как он снова сел на свой велосипед. Мы все знаем друг друга много лет, почти сроднились. Мартен, наверное, глотнул дигиталина раньше. Или потом. Но если Мартена убили, то, может, из-за того, что он…

У Савины пересохло в горле, и она не смогла договорить. Нектер не решился снова предложить ей чаю. Ему даже неловко было доставать свои пакетики с сушеными листьями.

— Из-за того, что он?..

— Из-за того, что он что-то узнал, — одним духом выпалила Савина. — Насчет Амандины и Тома. Помнишь, он хотел со мной об этом поговорить? Он сказал это при всех, но собирался еще что-то проверить… Что проверить, Боколом?

Нектер все же решился выдвинуть ящик и бросил в кипяток несколько черных листиков.

— Возможно, у меня есть версия… По крайней мере, есть о чем подумать. Вот, посмотри.

Из другого ящика он вытащил папку, открыл ее и разложил на столе десяток фотографий. Заинтригованная Савина присмотрелась и на всех фотографиях узнала Тома, его светлые волосы, его голубые глаза. Том на велосипеде, Том с гитарой, Том на пляже…

— Что скажешь? — спросил Нектер.

Савине показалось, что секретарь мэрии мысленно варит из снимков какое-то зелье, в точности как заваривает свой чай из сушеных трав.

— Ну что… Это фотографии Тома.

Нектер пригубил чай.

— А вот и нет… Не угадала!

— Что значит — не угадала? Я способна узнать Тома, я опекаю его и Амандину с тех пор, как Том родился.

Нектер снова превратился в Боколома, заговорил самую малость быстрее и отчетливее:

— Савина, ты решишь, что это бред, но мальчика на фотографиях зовут Эстебан. И это… сын доктора Либери.

Савина осела на ближайший стул.

— Вот это да… Ты уверен? Где ты нашел эти снимки?

Инспектор Боколом скромно торжествовал, мелкими глоточками потягивая чай.

— Просто-напросто заглянул на страничку Мадди Либери в фейсбуке. Она там всю свою жизнь рассказывает.

Савина наморщила лоб — это означало, что она пытается соображать с максимальной скоростью, на какую способна.

— Тогда, если я правильно понимаю, этот мальчик и Том — близнецы… или настоящие двойники. Это многое объясняет… Начиная с того, почему она так смотрит на Томми.

— В одном ты права, — согласился Нектер, — судя по фотографиям, Том и этот Эстебан поразительно похожи, до оторопи… Вот только они никак не могут быть не близнецами. Просто-напросто потому, Савина, что эти фотографии из фейсбука — десятилетней давности, посмотри внимательно. И посчитай. Эстебану Либери сейчас двадцать лет.

Лоб Савины собрался в складки. Она пыталась найти разумное объяснение.

— Фотографиям десять лет? И что это может означать? Что у нашей милой докторши синдром опустевшего гнезда? Ее малыш Эстебан вырос, покинул дом, она затосковала и положила глаз на мальчика, который напоминает ей сына… Примерно как мужчина влюбляется в ту же самую женщину, но желательно на десять лет моложе.

Синдром опустевшего гнезда?

Нектера это, похоже, не слишком убедило.

— Видишь ли, Савина, когда Боколом удит истину, его девиз: «Случайностей нет, есть лишь стечения обстоятельств!» Все детали в конце концов соединяются. Вот, например, почему докторша Либери поселилась именно в той деревне, где живет двойник ее сына?

Савина от восторга присвистнула.

— Потому что… Потому что знала, что он здесь живет? Она поселилась здесь только из-за этого сходства? Полнейший бред, да?

— Да, полнейший бред, но еще глупее верить в случайность. Всегда существует разумное объяснение. Почему бы сходство между мальчиками не объяснить попросту тем, что матери-то у них разные, а отец один? Вот что подсказывает мне интуиция.

— А интуиция Боколома…

— Всегда уводит в неверном направлении. А значит, Савина, все просто: если хочешь найти верное объяснение, выслушай меня и сделай выводы, противоположные моим.

И он с притворно раздосадованным видом допил свой чай.

— До этого пока дело не дошло, Боколом, — без малейшего сочувствия отрезала Савина. — Пока что мы всего лишь придерживаемся фактов. Ты выудил еще какие-нибудь странные случайности, ловец истины?

— Да. Например, я узнал из сети, что Мадди Либери состояла в бельгийской ассоциации «Колыбель Аиста», список всех ее членов есть в открытом доступе. Эта ассоциация во Франции запрещена — видимо, из-за полемики с лигами, выступающими против абортов и искусственного оплодотворения. Я немного почитал, и у меня такое впечатление, что для них мир делится пополам… Как бы тебе объяснить? Вот, например, давай возьмем такой случай: УЗИ показывает, что ребенок будет болен нанизмом, и одни считают, что при таком прогнозе надо прерывать беременность, и тогда мы вскоре будем жить в мире без карликов, но другие считают, что если отказываться от детей-коротышек, то может случиться так, что настанет время, когда все будут одного роста. Первые — это…

Савина подняла руку, чтобы остановить Нектера, пока он не начал подробно излагать свою теорию.

— Ладно, я поняла. Я со своими полутора метрами чудом уцелела! И в каком же лагере твоя «Колыбель Аиста»?

— Ясно, в лагере рационального подхода.

Оба немного помолчали. В конце концов, нечего удивляться, если женщине-врачу не нравятся лиги против абортов. Нектер встал и с пустой чашкой направился к раковине.

— Савина, я продолжу искать. Давай вечером встретимся и обсудим? В Бессе тебе удобно? На террасе «Потерны»?

Вполне логично, подумала Савина. Нектер живет в центре Бесса, над лавкой своей сестры, в пятидесяти метрах от «Потерны». Вот только именно там ей назначил встречу Мартен Сенфуэн.

— Но… пообещай мне, что будешь осторожен, — пробормотала Савина.

— Обещаю. Никаких велосипедов. Спорту — нет! Я поберегу силы, разве что пару-тройку марок приклею… и пойду ловить истину. — Патюрен улыбнулся Савине. — Ты очень удивишься, когда увидишь, как Боколом умеет насаживать наживку… и как далеко он может закинуть удочку.

17

Я с трудом выехала из двора жандармерии в Бессе. Вырулить на улицу мне помогла молоденькая, не старше двадцати лет, и совершенно очаровательная девушка в форме. Все-таки люди куда надежнее, а главное, приятнее парковочных радаров.

— Все время прямо, мадам, и проедете как по маслу!

Жандармы были очень любезны.

Помахав девушке, я вырулила на дорогу, ведущую к Мюролю. Просто гора с плеч.

Жандармы раза три, не меньше, повторили, что мне беспокоиться не о чем.

Вы здесь ни при чем, доктор, у Мартена Сенфуэна не было проблем с сердцем, вы никакой ошибки не совершили. Больше мы вам пока ничего сказать не можем, просто хотели вас успокоить.

Спасибо!

Хотя я так ничего и не поняла. Если у Мартена Сенфуэна не было никаких проблем с сердцем, что же тогда произошло?

Жандармы меня успокаивали, улыбались, но вели себя как-то странно… Кружили, как мухи перед грозой, будто… будто Мартена Сенфуэна… убили!

Я старалась больше об этом не думать. Поскольку меня ни в чем не обвиняли, эта история не имела ко мне никакого отношения. Я смотрела на Пюи-де-Дом вдали, на его причудливую вершину, напоминающую спину слона. В том месте, где должен быть слоновий череп, торчала радиовышка. Я попыталась поймать какую-нибудь мелодию, все равно что, лишь бы выкинуть из головы визит в жандармерию и сосредоточиться. Треклятую флешку я так и не нашла, однако не верилось, что ее могли у меня украсть. Наверняка сама куда-то засунула и забыла.

Я въезжала в Мюроль, когда овернское радио перестало трещать. Эфир заполнила гитара Жан-Жака Гольдмана. Я сдвинула начало приема пациентов, не зная, долго ли жандармы меня продержат, и теперь предстояло как-то убить целый час. Сразу направиться в кабинет или смотаться домой, выпить кофе, проведать Габи, он, наверное, еще валяется в постели? Пока я думала, Мюроль остался позади, и моя машина бодро петляла по виражам вдоль реки. Всего-то пять километров наверх, может, Габи уже включил кофеварку…

Гитара Гольдмана все еще звучала, когда я увидела указатель с надписью «Фруадефон». Передо мной мост, справа источник с красной водой, внизу ферма Амандины.

Ничто не заставит забыть о тебе.

Дверь фермы была открыта.

И, не раздумывая, не пытаясь понять, что это взбрело мне в голову, я остановилась.

Амандина Фонтен ждала меня на пороге. Не заметить мою машину, припаркованную во дворе, было невозможно. Я намеренно не стала скромничать, подкатила, как врач на срочный вызов, затормозила, шурша гравием.

— Что-то случилось, доктор? — спросила Амандина.

Притворялась она или на самом деле забеспокоилась?

— Нет, не волнуйтесь, ничего такого. Я просто позволила себе заглянуть… по-соседски. Я каждый день проезжаю мимо вашего дома. Вот и остановилась, чтобы узнать, как дела.

Амандина смотрела недоверчиво. Я догадывалась, что она мне откажет, если я попрошу разрешения войти в дом. Что ж, моя врачебная сумка давала мне кое-какие права. Не оставив хозяйке выбора, я решительно направилась ко входу, и, к моему удивлению, она посторонилась.

Я как бы между прочим спросила:

— Том сейчас дома?

— Нет, он поехал в бассейн, на велосипеде.

— Вот и хорошо, — оглядывая большую комнату, отозвалась я, не зная, что сказать дальше.

Взгляд пробежал по стопкам неглаженого белья и неубранным со стола тарелкам. В солнечных лучах, падавших через распахнутое окно, блестели открытые банки с вареньем. На скомканные кухонные полотенца налипла кошачья шерсть. В явно давно нетопленном камине были свалены в кучу книги, газеты и игрушки. Наконец я продолжила:

— Вообще-то я пришла к вам, Амандина.

— Ко мне? Почему?

— Потому что я врач. Я наблюдала за вами на кладбище, вы едва держались на ногах.

Амандина отлепилась от стены и выпрямилась, будто задремавший у Букингемского дворца часовой, которого на этом застукали.

— Это все жара и волнение. Теперь все прошло.

— Вам виднее.

Я поглядела на ранец Тома, валявшийся в углу комнаты, на полуободранные обои — как будто Амандина собралась было их переклеить, а потом передумала, — на стоявшие тут же на полу ящики с землей и какими-то непонятными растениями.

— Доктор, я лечусь сама. Мне казалось, я внятно это объяснила.

И для того, чтобы это стало еще более ясным, она указала взглядом на ящики с травами. Скорее всего, она соединяла лечение травами с гомеопатией. Воспользовавшись тем, что она отвлеклась, я продолжала оглядывать комнату. На стуле были свалены грудой определители горных цветов и грибов. На стенах постеры: пляж с выведенными на песке словами save the planet, дерево в форме сердца, земной шар в виде бомбы — тик-так, тик-так. Тут же приколоты кнопками листки бумаги с переписанными от руки стихами: «Воспарение» Бодлера, «Столько лесов» Превера, «Час свиданья» Верлена, «Txoria txori»…

«Txoria txori»?

Я вздрогнула от неожиданности.

Это самое известное стихотворение на баскском языке, дети в школе учат его наизусть. Эстебан тоже его знал, и песню «Txoria txori» умел играть на гитаре, даже сочинял новые аранжировки. Как этот текст оказался здесь, на стене овернской фермы? Амандина и Том привезли его из Сен-Жан-де-Люз? Почему именно это стихотворение? И на баскском? Ни Том, ни Амандина, наверное, ни слова на нем не знают.

В спину выстрелил голос Амандины:

— Чего вам надо, доктор? Скажу откровенно, что-то в вас меня смущает. Толком не знаю что. Может, то, как вы смотрите на моего сына. Или то, что вы слишком часто торчите около моего дома. В чем дело? Это социальное расследование, да? Вам кажется, что у меня недостаточно чисто? Что я плохо воспитываю ребенка? Вы на меня донесете куда следует?

Я замялась и из осторожности отошла подальше.

— Да нет, что вы, ничего такого… Вы… У вас есть туалет?

Амандина уставилась на меня. Она ни на секунду не поверила, что мне внезапно приспичило, она видела, что я тяну время, чтобы подольше за ней следить… Но как она могла отказать?

— В глубине сада есть яма.

— ???

— Я пошутила. По коридору первая дверь слева.

В туалете пахло сандалом — тлели курительные палочки. К стенам были прикреплены скотчем рисунки Тома, нарисованные в разные годы. Сколько я ни искала, ничего особенного не нашла, самые заурядные рисунки: солнышко, небо, поляны с цветами, зеленые вулканы, разве что на нескольких рисунках я увидела две фигурки побольше и одну маленькую — значит, у Тома есть папа. Разумеется, я с самого начала думала, что у Тома и Эстебана мог быть один отец. Но пришлось признать очевидное: для подобного сходства никакого родства не достаточно.

Я вгляделась внимательнее. Да нет, сколько ни разглядывай человечка, состоящего из палки и большой головы, он ничего не расскажет об отце Тома. Но на рисунке была дата: 19/05/2013. Тому было три года. Остальная часть стены была отведена под рисунки к празднику матерей… каждый год, чуть ли не с рождения Тома.

2013, 2014, 2015.

Я остановилась перед рисунком 2016 года, на нем были изображены две сидящие кошки, справа и слева от букета цветов, и написаны три слова.

Три слова, которые вонзились мне в сердце.

Три баскских слова, которые Эстебан так часто произносил.

Я люблю тебя, мама.

Я как завороженная смотрела на рисунки следующих лет. 2017, 2018, 2019.

Те же надписи.

Том узнал их не в Сен-Жан-де-Люз и не полгода назад, эти слова любви появились на его рисунках, когда ему исполнилось шесть лет, когда он научился писать. Но ведь он всегда жил здесь, в Оверни, родился в клинике в Иссуаре, это указано в его медицинской карте.

Почему Том писал на баскском? Эускара, язык басков, — один из самых сложных и самых закрытых языков мира, ему учат только в Стране Басков, за ее пределами практически никто на нем не говорит.

Я вышла из туалета. На этот раз я сама с трудом держалась на ногах.

— Все в порядке, доктор? — ледяным тоном спросила Амандина.

Она стояла, прислонившись к дымоходу.

Нет, не все… Я знала, что у меня не будет другого случая вернуться на ферму. Если мне суждено узнать правду, то здесь и сейчас.

— Да, все хорошо… Не ожидала, что ваш сын пишет по-баскски.

Амандина и глазом не моргнула.

— Ну и что?

— Я прожила там десять лет. Том говорит на баскском?

— Доктор, по-моему, вас это не касается.

Я не сдавалась. Мне больше нечего было терять.

— Так вы баски?

— Прошлым летом мы на неделю съездили в Сен-Жан-де-Люз.

— И ваш сын за неделю выучил язык?

Амандина смерила меня взглядом. На этот раз война была объявлена.

— А что, если он особо одарен к языкам? Что вам нужно?

Что мне оставалось — я выпалила:

— Защитить его, ничего другого. Через два дня, 28 февраля, у него день рождения.

— Спасибо, я в курсе. Поверьте, он получит подарки, и пирог у него будет, можете так и написать в своем отчете для социальных служб.

Ну, была не была, я бросилась с головой в омут.

— У меня был сын, его звали Эстебан, он очень похож на Тома. Сейчас ему исполнилось бы двадцать.

Амандина наставила на меня перепачканный в саже палец:

— Почему вы говорите «его звали»?

Что ж, если я себя топлю, ничего уже не поделаешь.

— Он пропал. В день, когда ему исполнилось десять лет. Я не хотела бы, чтобы это повторилось с Томом.

Лицо Амандины исказила ярость.

— Чтобы это повторилось с Томом? Доктор, я могла бы расценить это как угрозу. Уходите! Уйдите из моего дома, уйдите из моей жизни и из жизни моего сына! — Она кивнула на дверь: — Прощайте, доктор, не до свидания.

Рука, которую она протянула мне, была совершенно черной.

18

17:30

Нектер опаздывал, на него это не было похоже.

Савина тревожно посматривала на часы. Она уселась на террасе «Потерны» в стороне от других, поближе к земляничным деревьям в кадках, отгораживавших ее столик. Бесс к вечеру стал оживленным, прямо как на долгих майских выходных. Ремесленники, пристроившись под фонарями, торговали домашней колбасой и медом, распродавали по дешевке шапки и шарфы — а вот цены на туристические палки и плетеные соломенные шляпы взлетели. В центре средневекового городка царило радостное настроение конца зимы, почти что конца войны, как будто люди, исполнившись непоколебимой решимости, отвоевывали у природы градус за градусом и теперь горды тем, что ценой их усилий повсюду и во все времена года торжествовало лето.

Савина не праздновала перемирие. Она подняла глаза на колокольню церкви Сент-Андре — может, на ее часах стрелки слишком торопятся?

17:37

Куда запропастился Нектер? Он никогда не опаздывает. Неизменно осмотрительный. Всегда приходит даже заранее — деликатность медлительных. Что он мог обнаружить? Не слишком ли он увлекся? Не попытался ли поддеть на крючок слишком большую рыбу? Не…

— Ты ничего не заказала?

Нектер!

Савина выдохнула с облегчением. Из-за кадки с земляничным деревом появился секретарь мэрии. На нем были большие солнечные очки, шляпа-боб, слишком короткие штаны, клетчатая рубашка и такие же носки. Нечто среднее между Фризон-Рошем и инспектором Гаджетом.[8]

Как ни странно, ей очень нравился его нелепый наряд.

— Тебя ждала.

— Тогда два пива. Потому что мне очень много надо тебе рассказать!

Возбуждение быстро спало. Нектер бесконечно долго сдувал пену со светлого пива, Савина тем временем ополовинила свой бокал.

— Короче, ты нашел что-нибудь про эту бельгийскую ассоциацию «Колыбель Аиста»?

Легкое дуновение, несколько облачков пены.

— Нет. Ничего. Не успел. Хотя трудился без устали.

— Не успел? — Савина чуть пивом не поперхнулась. — Тогда ускоряйся! Отчитывайся, Боколом, я не могу ждать до ночи!

Нектер пригубил пиво — осторожно, как трогают ногой слишком холодную воду, — и наконец решился заговорить:

— Сейчас увидишь, как Боколом берется за дело! Судя по странице на фейсбуке, Мадди в течение десяти лет жила в Сен-Жан-де-Люз, потом в Этрета, тоже десять лет. Я решил провести разведку в Сен-Жан-де-Люз. Позвонил прямо в полицейский участок. Сейчас коротко перескажу. Раздается звонок, там снимают трубку, и я говорю: «Алло, это лейтенант Леспинас из Бесса. У нас тут произошло убийство, и мне надо получить от вас точные сведения».

Нектер умолк и взглядом попросил у Савины поддержки.

— Вот это да, ты гений, Боколом! Давай дальше.

— Честно говоря, я не представлял, о чем спрашивать, но стоило мне произнести имя Мадди Либери, и языки у них развязались. Меня соединили с неким лейтенантом Ибаном Лазарбалем, который хорошо, даже очень хорошо был с ней знаком. Держись крепче! Эстебан, сын Мадди Либери, пропал июньским утром, десять лет назад, на пляже в Сен-Жан-де-Люз.

— Эстебан? Двойник Тома Фонтена? Пропал? И его так и не нашли?

— Нашли, Савина… нашли! Через месяц.

19

Я остановилась за фруадефонским мостом, отъехав достаточно далеко от фермы, но не настолько, чтобы оказаться вблизи от дома. Мне надо было с этим разобраться до возвращения.

Я прокручивала страницу Википедии.

Я запрокинула голову. Вулканы накренились, все небо перевернулось, его пронзили тысячи елей. Эстебан говорил по-баскски, не бегло, но достаточно, для того чтобы объясниться. Во Франции этим языком владеют меньше пятидесяти тысяч человек…

Мой разум устремился в Страну Басков, перенесся на десять лет назад.

Я не поверила полицейским из Сен-Жан-де-Люз июльским утром 2010 года, когда они показали мне тело утонувшего мальчика.

Я отказалась верить в версию несчастного случая, я отказалась верить во все очевидное.

Тогда как мне сегодня поверить в совпадение?

Как не верить, что Эстебан не умер?

Что он все еще живет где-то в голове Тома.

20

Нектер отхлебнул для храбрости изрядный глоток пива и повторил:

— Да, Савина, да, Эстебана нашли. Через месяц, в нескольких километрах от пляжа Сен-Жан-де-Люз. Он утонул. У Лазарбаля все еще дрожал голос, когда об этом говорил, десять лет спустя. Они искали его везде: сообщения о розыске по всему юго-западу Франции и даже в Испании, поиски свидетелей, облавы в окрестных лесах. Они отработали все версии: несчастный случай, побег, похищение. И месяц спустя все закончилось совершенно очевидным образом, так, как изначально и предполагали, — он попросту утонул. Океан в то утро был неспокойным, течения сильные, чем эксперты и объяснили то, что тело Эстебана было найдено в трех километрах от Большого пляжа в Сен-Жан-де Люз четыре недели спустя.

Похоже, на Савину это сильно подействовало. Нектер знал, что ее единственной миссией всегда было спасать детей. Бокал с пивом дрожал в ее руке. И все же она сумела выговорить:

— Тело… в воде… целый месяц. Как они его опознали?

— Это было тело десятилетнего мальчика. На нем были синие плавки-шорты. Этого уже было достаточно для опознания. Но, как ты догадываешься, они сделали тесты ДНК, Лазарбаль подтвердил мне: это действительно оказалось тело Эстебана Либери. Даже если…

Боколом потягивал остаток пива нехотя, как насытившийся младенец.

— Даже если?.. — поторопила его Савина.

Еще три глоточка.

— Даже если его мать, Мадди Либери, с этим так и не смирилась. Она продолжала говорить о нем так, будто он просто исчез. Она заказала несколько анализов и контрольных анализов ДНК, но все они подтвердили, что это в самом деле тело ее сына. Тем не менее она так и не поверила в несчастный случай и осталась в убеждении, что ее сына похитили.

— То есть… что его убили?

— Именно!

Они довольно долго сидели в задумчивости. Вот, значит, какой тяжкий секрет на душе у доктора Либери.

Смерть ее ребенка.

Тогда все прояснялось. Нектер выстроил в уме гипотезу и догадывался, что у Савины складывается та же самая: Мадди Либери где-то встретила Тома Фонтена — возможно, попросту увидела в интернете его фотографию. Он был поразительно похож на ее сына. До такой степени, что она переехала и поменяла работу, чтобы быть ближе к нему. До такой степени, что ей хотелось говорить с ним, прикасаться к нему…

— Как ты думаешь, — бесцветным голосом прошептала Савина, — могла ли Мадди Либери так сильно хотеть, чтобы ее сын был все еще жив… что она стала бы искать другого мальчика, искать ему замену? Даже… десять лет спустя?

Нектер не ответил. Он смотрел на пчелу, кружившую между пустыми бокалами и красными ягодами земляничного дерева. Терпеливо дождался, чтобы она опустилась на стол и погрузила хоботок в сладкую каплю, а тогда с удивительным проворством схватил свой бокал, перевернул его и накрыл пчелу.

Савина глазам своим не поверила. Кто это перед ней — Нектер или реинкарнация Счастливчика Люка?[9] Но пока она обдумывала ироническое замечание, которое могла бы отпустить, в кармане у нее зазвонил телефон. И, как только она ответила, в ухо ей так завопил перепуганный голос, что она едва не оглохла:

— Савина? Это Амандина!

21

Вечер неспешно окутывал вулканы. Кратеры на фоне оранжево-красного неба походили на аквамариновые ожерелья из соединенных между собой островков-бусин. Призрачный архипелаг. Черные камни Фруадефона, которые весь день накаляло упрямое солнце, казалось, наконец смогли дышать. И Том тоже отдышался — он только что одним махом взлетел от Мюроля до Фруадефона. Пятьсот метров в бассейне он уже проплывает, осталось только бегом заняться — и он готов участвовать в соревнованиях по триатлону на озере Шамбон!

Он прислонил велосипед к сырому граниту источника, но красную воду, которая текла из медного крана, пить не стал. Мама ему запретила. Хотя со двора фермы он часто видел, как гуляющие, особенно старики, наполняли свои фляжки. Конечно же, он, как и все местные, знал легенду…

Черная точка летела над горной дорогой немного выше Фруадефона. Сначала она была не больше мошки, потом, по мере приближения, росла и, наконец, стала точно такого же размера, как он сам.

И велосипед такой же! Разве что поновее, переключатель скоростей не ржавый, и все стальные спицы в колесах блестят.

Велосипед остановился. Вот хорошо! Том был единственным ребенком во всей деревушке, так что появление друга, пусть даже и выдуманного, его радовало. Он помахал рукой, и мальчик ответил тем же. Тому по-прежнему казалось, что он видит в зеркале свое отражение, которое разговаривает и крутит педали!

— Привет, Том, — сказало отражение.

— Привет, Эстебан, — немедленно отозвался Том.

Отражение тоже прислонило велосипед к источнику и недовольно сощурилось:

— Я не Эстебан! Я тебе это уже говорил в прошлый раз, в бассейне. Разве я похож на утопленника?

— Тогда как тебя зовут?

Отражение замялось, как будто его имя было самой страшной тайной, потом все же согласилось:

— Ладно, если тебе так хочется, называй меня Эстебан.

— Ну вот, другое дело! — Том просиял и тут же с завистью посмотрел на новенький велосипед. — А куда ты едешь?

Эстебан разжал пальцы. На ладони блеснула монетка в один евро.

— В Мюроль, за хлебом. — И тут же сжал кулак.

— Можно мне с тобой сгонять?

— А я-то думал, что я привидение!

— Привидение или кто, но вниз велосипед сам катится, а в гору тебе придется еще и педали крутить.

— Ты и правда ненормальный. Если бы я десять лет назад утонул, как бы мы сейчас с тобой разговаривали?

Том вздохнул.

— Я тебе уже объяснял. Ты умер, когда я родился, и твоя душа поселилась во мне… И ты объявился перед моим днем рождения, а сейчас живешь у меня в голове — как сон или, точнее, кошмар.

Эстебан снял рюкзак, положил его на край чаши.

— Очень мило! Так я, значит, страшное видение? — Открыл рюкзак, вытащил пачку шоколадного печенья и бутылку кока-колы. — Хочешь? Твой кошмар не так уж плох, а?

Том кивнул, откусил печенье — вполне настоящее! Эстебан тоже ел, и Тома несколько смутило, что у призрака такой хороший аппетит. С минуту они не могли придумать, что бы такое сказать, и молча поочередно отхлебывали колу. Том огляделся: выше — дома Фруадефона с закрытыми ставнями, прямо под ними — его дом, а вокруг пастбища, покрытые цветущими, не совсем еще уснувшими одуванчиками и маргаритками. Он невольно вздрогнул — не так далеко собирали нектар несколько пчел. Рука у него дернулась, кола пролилась за воротник.

— Черт!

Эстебан внимательно наблюдал за ним.

— Боишься пчел?

— Да, — признался Том. — Доктора говорят, это апифобия. И скоро моя жизнь превратится в ад. Обычно они появляются в мае, но из-за потепления вылетели уже сейчас, в феврале. Ты себе представить не можешь, как я замучился.

Он попытался рукавом пуловера вытереть с шеи колу, но липкая жидкость уже затекла под одежду.

— Хотя, думаю, очень даже представляешь, ведь ты же сам и спихнул на меня этот кошмар.

— Получается, я во всем виноват? Спасибо!

Том вспомнил медово-овсяный шампунь, которым Эстебан мыл голову в бассейне.

— Не за что. Тебе просто повезло, что ты призрак, вот теперь тебе и не страшно, что тебя ужалят. Может, потому и не вспоминаешь об этом.

— О чем?

— О том, что боишься пчел.

Эстебан убрал в рюкзак печенье и колу, помолчал и ответил:

— Знаешь, я потом об этом думал. После бассейна то есть. Наверное, я глубоко копнул и воспоминания вышли на поверхность… Я вижу… Я вижу игру в прятки… Кругом горы, вдали море, река, коровы… И еще я вижу пять ульев, только я не знаю, что это ульи, я думаю, что это собачьи будки. И тогда я решаю спрятаться, и…

Том захлопал в ладоши — и чтобы похвалить, и чтобы тот перестал рассказывать.

— Хватит, получаешь высший балл, можешь не продолжать, это не лучшее воспоминание ни для тебя, ни для меня.

Вдевая руки в лямки рюкзака, Эстебан в упор взглянул на Тома:

— А ты-то как можешь помнить эти подробности? Если я был еще жив, значит, ты еще не родился.

Том прижал палец к губам:

— Мне кое-кто рассказал. Но это секрет!

Эстебан положил руки на руль. Посмотрел на часы.

— Как хочешь. Ну, я покатил, а то булочная скоро закроется. — Он подмигнул Тому: — Я всего лишь начинающий призрак, даже пройти сквозь закрытую дверь не могу! А тебе не помешает умыться, перед тем как вернешься домой.

По бежевому пуловеру Тома продолжали расплываться темные пятна колы.

— Не хочешь ополоснуться в источнике?

— Нет! Из него нельзя пить, и умываться нельзя.

Эстебан вскочил в седло велосипеда.

— У тебя совсем крыша поехала.

— Здесь все знают, — обиделся Том, — что эта вода…

— Берегись! Сзади! — крикнул Эстебан.

Том вздрогнул и обернулся. Над ним кружили привлеченные сладкими пятнами на пуловере пчелы. Он беспорядочно, как марионетка, у которой запутались нити, замахал руками, но пчел это только раззадорило. Эстебан хотел посоветовать ему стоять спокойно, но Том сорвался с места, надеясь, что пчелы отстанут.

Эстебан видел, как Том пересек дорогу, поднялся по склону и, оставляя за собой полосу примятой травы, побежал по лугу, полого спускавшемуся к ручью.

Его преследовали всего одна или две пчелы, которым хватило духу погнаться за этим бежевым сладким цветком, пытавшимся от них ускользнуть.

Том никогда в жизни так не мчался. Ни о чем не думая, он несся вниз по склону, с каждым шагом ускоряя бег, как обезумевшая стрелка часов, как катящийся шар, по пути набирающий скорость. Он не мог остановиться, его ноги разогнались и не послушались бы, бесполезно было себе приказывать. Пчелы не отставали, Том это чувствовал.

Он совершил большую ошибку, убежав от источника. И выбрал неверное направление, рванув напрямик через ближайший луг по крутому склону. Он надеялся таким образом отделаться от пчел, но куда бы он ни посмотрел — луг, целыми днями залитый солнцем, был покрыт лютиками, маками и одуванчиками. Стебли были по колено, и Тому казалось, что с каждым шагом он вспугивает сотни копошащихся в чашечках пчел, сейчас они, разъяренные, нападут на того, кто по неосторожности едва их не растоптал.

Сколько их гналось за ним? Проверять было некогда, Том точно знал, что не должен оборачиваться, должен бежать дальше.

Ручей внизу, совсем рядом. Только бы выбраться из этой цветущей западни — и он спасен. Том продолжал бежать, уже не понимая, слышит ли он собственное дыхание или жужжание пчел.

Вот он, ручей, сразу за оградой. Том проскочил между рядами колючей проволоки, почти не останавливаясь, раздвинув их на ходу. Руки были в крови, как будто он обдирал шиповник, ну и пусть, дальше, дальше. На мгновение он с ужасом подумал, что его преследуют не пчелы, а осы, привлеченные запахом крови, и теперь ему не уйти…

Не думать об этом! Их притягивала не пара царапин, а кола, пролитая на пуловер, но стаскивать его было некогда. Том чувствовал, что пчелы кружат прямо над головой.

Плюх! Кроссовки оказались в воде. Это его единственный шанс! Мама будет в ярости, у него только эта пара и есть, надо доходить в них до конца зимы, ну и ладно. Вода уже до щиколоток, теперь Том на бегу не наступал ни на каких насекомых, но камни перекатывались под ногами, и он то и дело оскальзывался.

Он надеялся, что пчелы отстали, но ширина ручья не больше метра, всего один шаг в сторону, к растущим вдоль берега трифолям или ирисам, — и все сначала. Разве что бежать дальше, не сворачивая, до самого подлеска? В тени елей и каштанов весенние цветы еще не распустились, там он будет в безопасности.

Еще несколько метров. Старые кроссовки хлюпали, словно он бежал через лягушатник, бесконечный лягушатник, в котором вода становилась все холоднее по мере того, как он уходил все дальше под деревья. Теперь он точно спасся. Лес, по которому тек ручей, был совсем темным, ни одного цветного пятнышка, которое могло бы привлечь этих чудовищ… И все же он по-прежнему слышал жужжание, совсем близко, как будто где-то было подвешено гнездо, несколько загонщиц расставили ему ловушку, и рой его поджидает.

Надо забежать по ручью глубже в лес, тогда они в конце концов отстанут.

Но гул впереди почему-то не стихал…

А вода доходила ему уже до колен.

И вдруг он вспомнил название этого ручья, видел его на карте. Адский ручей. Ну и что это меняет? Не сдаваться, не останавливаться, прыгать с камня на камень, но остерегаясь, выбирая самые крупные, самые надежные, чтобы не упасть…

Увидев перед собой пропасть, Том не сумел восстановить равновесие, успел только понять, что гул, который он слышал, был шумом водопада. Он даже смог прикинуть его высоту, метров пятнадцать, в памяти мелькнуло название, Волчья Яма. Волчья Яма с острыми, будто клыки, камнями, на которые он вот-вот напорется.

А потом он упал.

22

— То-о-о-о-ом!

— То-о-о-о-ом!

Быстро темнело. Савина светила себе под ноги фонариком мобильника, она не сообразила прихватить настоящий фонарь. Четверть часа назад ей позвонила перепуганная Амандина.

Том не вернулся домой!

Савина без колебаний бросила Нектера одного на террасе «Потерны». Амандина не стала бы тревожиться по пустякам, она из тех матерей, которые многое позволяют ребенку и у которых всегда все хорошо. Если уж она позвала на помощь…

Рядом, в нескольких шагах от нее, шарил в полутьме луч фонаря Амандины. Они шли вниз, стараясь прочесать каждый метр луга.

«Том не вернулся из бассейна, — рыдая, рассказала Амандина. — Я нашла его велосипед возле источника в Фруадефоне, а Шове видел, как он бежал через луг по направлению к Адскому ручью».

Тем временем они до ручья и дошли.

— То-о-о-ом!

— То-о-о-ом!

По-прежнему никаких следов мальчика.

Пересек ли он ручей? А потом заблудился в лесу? Еще полчаса — и совсем стемнеет, как тогда его искать?

— То-о-о-ом!

Голос Амандины срывался. А ведь обычно такая беспечная, уверенная, что все уладится. Савина подошла к ней, обняла, ободрила: «Все будет хорошо, девочка моя, мы его найдем». Перед Амандиной она старалась держаться как капитан во время шторма, но и ее начинала грызть тревога. Господи, если с Томом что-то случилось…

Она попыталась рассуждать логично, успокоить Амандину:

— Том, наверное, перешел через ручей, и, скорее всего, сейчас он где-то в лесу между Фруадефоном и Мюролем. Мы позовем людей на подмогу. Всю деревню. Все прочешем. Мы…

Телефон. Савина ответила, не выключив фонарь, ее ухо словно просвечивало насквозь.

— Это Нектер. Вы нашли его?

— Нет… пока что…

— А вы где?

— У Адского ручья, ниже луга Шове.

Нектер задумался.

— Вы дошли до Волчьей Ямы? — внезапно спросил он.

— До Волчьей Ямы? Не мог же Том…

Но еще не договорив, Савина поняла, что Нектер прав. Горы вокруг усеяны водопадами, но тот, что у Волчьей Ямы, — самый опасный, особенно если подойти к нему сверху, где вода двойным занавесом падает в природную чашу с высоты пятнадцати метров.

— Нектер, я тебе перезвоню.

Амандина моргала в свете фонаря, как неясыть.

— Ну что?

— Идем.

Савина решительно двинулась первой, вдавливая тяжелые подошвы в берег ручья.

Маленькое тело Тома колыхалось на поверхности озерца под водопадом.

— То-о-о-омми! — в отчаянии закричала Амандина. — Нет, нет, нет, То-о-о-омми!

Она выбежала вперед, оттолкнув Савину, и, не разбирая дороги, понеслась по острым темным камням. Савина была так потрясена, что не нашла в себе сил хотя бы крикнуть ей, чтобы была осторожнее. Амандина, обдирая руки, скользила с камня на камень, будто с горки в преисподнюю скатывалась. Чудом встала на ноги, невредимая, у подножия водопада и увидела, что сын только наполовину в воде, а голова у него на берегу.

— Томми!

Она бросилась в ручей, перебралась через него по пояс в ледяной воде, вылезла, цепляясь за мокрые камни, на другой берег и упала на детское тело, неподвижное, как выброшенный обломок дерева.

Мальчик вздрогнул, закашлялся, сплюнул воду.

— Ма… мама…

Живой!

Савина уже добежала до них. Она помогла Амандине вытащить Тома из воды, снять с него промокший свитер, штаны и кроссовки, убедилась, что у него нет ни одной серьезной раны. Том замерз, надо было срочно переодеть его в сухое. Савина закутала его в свою куртку, вытащила телефон.

— Что ты делаешь?

— Вызываю врача!

— Нет… не надо, — пробормотала Амандина, крепко прижимаясь мокрым телом к почти бесчувственному Томми. — Мы сами…

Савина не стала тратить время на уговоры.

— У нас нет выбора! Твой мальчик переохладился. Надо о нем позаботиться, и как можно скорее!

— Нет… не Либери, — бормотала Амандина, еще крепче прижимая к себе Тома.

— А ты знаешь другого врача поблизости? — оборвала ее Савина.

23

Том лежал в постели, укрытый до подбородка тремя одеялами, вместо подушки ему под голову подсунули кита Монстро, с которым он спал. Я наклонилась над ним:

— Все хорошо, малыш. Ничего страшного. Знаешь, тебе очень повезло — ты не ударился о камень. И твоя мама очень быстро тебя нашла. А теперь тебе надо хорошенько отдохнуть, я дала тебе лекарство, от которого ты уснешь. Когда проснешься, у тебя будет болеть нога и ты увидишь здоровенный синяк, но ходить тебе это не помешает. А вот на велосипеде завтра кататься нельзя.

Я попросила Амандину оставить меня наедине с мальчиком, но она не согласилась. Я не спеша подоткнула одеяло, поцеловала Тома в щеку, запоминая каждую подробность его комнаты: подвешенного под потолком лакированного деревянного Пиноккио, прислоненную к стене напротив кровати самодельную лиру, на стенах вырезанные из журналов фотографии баскских серферов и постеры с видами курортов Страны Басков — Андая, Бидара, Оссегора… Эстебан тоже боготворил чемпионов скольжения по воде, но он жил у самых высоких волн, какие можно найти у берегов Европы. А Том не мог видеть своих кумиров, он рос на берегах озер Шамбон или Павен.

Я попыталась выиграть еще несколько секунд, расправляя складки постели. Мне хотелось рассмотреть все остальное: кучку книг в ящике, заменявшем книжный шкаф, одежду в гардеробе без двери, разрозненные диски, игрушки, которых у него почти не было.

— А теперь, доктор, оставьте его в покое.

Амандина произнесла это тихо, но категорично.

Я вышла из комнаты — что мне еще оставалось?

Савина Ларош по-прежнему была в большой комнате, пыталась расчистить место в невероятном бардаке, чтобы разложить промокшую одежду Тома. Амандина об этом не позаботилась, зато первым делом переоделась в длинное расшитое сари.

Я позволила себе передышку. Я сломя голову примчалась на ферму сразу после звонка Савины, бросив Габи с лазаньей, которую на этот раз приготовил он.

Когда я приехала, Том лежал в постели и бормотал, что ему очень жаль, но он не виноват, что сильно испугался, потому что был совсем один, и убежал, потому что на него накинулись пчелы.

Пчелы? Верно ли я расслышала? Неужели Том страдает апифобией, как Эстебан?

Савина Ларош тоже дернулась, но ее задело другое.

— Ты был совсем один?

Шове, видевшему Тома, показалось, что перед тем, как побежать по его лугу, тот разговаривал у источника с мальчиком примерно того же возраста. Зачем Тому это скрывать?

— Неважно, — отрезала Амандина. — Мы никогда не узнаем, что правда, а что выдумка. У Тома слишком богатое воображение.

Казалось, происшествие уже почти забыто. С ума сойти.

Ее сын едва не погиб, упав в водопад, а Амандину, похоже, это волнует не больше, чем если бы он поскользнулся в душевой кабинке. Как только истерика и паника отступили, этот случай будто стерся из ее памяти. Я с трудом удержалась, чтобы не выложить ей все, что думаю. Сколько раз за то время, что я работаю, мне встречались безответственные матери, которые реагируют лишь эмоционально, которые…

— Доктор, сколько я вам должна?

Амандина закрыла за собой дверь комнаты Тома. Теперь она говорила в полный голос, все тем же безапелляционным тоном.

От изумления я не ответила. Я только что оказала ее сыну неотложную помощь, бросила Габриэля одного посреди ужина при свечах, через пять минут после ее звонка я была здесь — и ей уже не терпится выставить меня из дома?

Амандина повторила вопрос — будто хотела поскорее с этим разделаться, будто ничего не произошло, будто завтра Том сможет как ни в чем не бывало крутить педали, плавать, встречаться с пчелами.

— Доктор, сколько я вам должна?

— Нисколько, — так же холодно ответила я и, не выдержав, прибавила: — Тому очень повезло. Он мог… погибнуть… утонуть… Надо… надо лучше за ним смотреть.

Открыв дверь, Амандина, все такая же бледная в своем шитом золотом платье, протянула мне белую руку:

— Прощайте, доктор.

Когда я выходила, Савина Ларош схватила свою шерстяную куртку и улыбнулась мне. Это можно было расценить как благодарность. Она расцеловала Амандину, ласково на нее глядя, — так смотрят нянюшки, лучше матерей умеющие обращаться с детьми.

— Я вас провожу, доктор Либери.

24

Беззвездная ночь поглотила нас, как только мы вышли за порог. Моя машина была припаркована в нескольких метрах от дома, у входа во двор, Савина Ларош поставила свою чуть подальше. Я уже полезла за ключами, но Савина положила руку мне на плечо.

Я вздрогнула, как будто меня в темноте зацепила невидимая ветка.

— Мадди, нам надо поговорить. Можно мне называть вас Мадди?

Я не возражала. Наверное, мне тоже надо было выговориться.

— Я не против.

Мы прошли мимо наших машин. В Фруадефоне ни один фонарь не горел, мы ориентировались только по ночным звукам: плеску воды под мостом, пению жабы, шуршанию веток.

— О чем вы хотите поговорить?

— Мадди, я привыкла говорить начистоту, так что ничего от вас скрывать не стану. Я собрала сведения. Насчет вас.

И Савина выложила мне все, что она узнала: Сен-Жан-де-Люз, Этрета, фотографии в моем фейсбуке, Эстебан, расследование Лазарбаля, внешнее сходство с Томом…

Вот это да!

Откуда она могла так много узнать? У меня на страничке только фотографии и несколько внешних подробностей моей жизни — лакированный фасад, за которым я укрылась.

— Мадди, вы ведь поселились здесь, чтобы быть ближе к Тому, да? Потому что этот мальчик похож на вашего сына. Вашего погибшего, утонувшего сына.

Как она добыла сведения? Через Лазарбаля? А известно ли этим полицейским, что такое профессиональная тайна? Я лихорадочно думала. Конечно, я была готова к тому, что рано или поздно мой секрет раскроют. Об исчезновении Эстебана десять лет назад писала пресса, мое имя появлялось в газетах. В наше время никто не может убежать от своего прошлого. И мне ничего не оставалось, кроме как быть предельно откровенной.

Мы шли между рядами каменных стен. Хлопнул ставень в доме перед нами, скорее всего, заброшенном, из окна соседнего с ним пробивались крохотные черточки света — может, в нем два призрака смотрели телевизор?

— Прислушайтесь к моим словам, Савина… Я же могу вас так называть? Том не просто двойник Эстебана. Все намного, намного сложнее.

Не знаю, сколько раз мы обошли по кругу три улочки деревушки, десяток ее домов, источник и мост… Три раза? Шесть раз? Десять? Достаточно для того, чтобы я рассказала ей все, последовательно и отстраненно, придерживаясь лишь фактов и их хронологии, от синих шорт до ксеноглоссии. Не боясь выглядеть глупо, перечислила все черты невероятного сходства между двумя мальчиками. Ночь меня защищала, я не могла увидеть на лице Савины сочувственного выражения, с которым терпеливо выслушивают бредовые признания человека с разыгравшимся воображением.

Увидеть я этого не могла, зато, едва закончив свой долгий рассказ, услышала в ее голосе все оттенки жалости:

— Мадди, разве не более логично предположить… что вы все выдумали?

— Вы мне не верите, да? Из вежливости не перебивали меня, но не верите?

— Кто мог бы вам поверить?

— Вы! Вы видели, до чего может довести Тома страх перед медом и пчелами. А еще вы видели стихи на баскском на стене его комнаты, самодельную гитару, родимое пятно, когда мы его раздевали… Вы знаете Тома!

— Но я не знала Эстебана.

— Я предоставлю вам доказательства — фото, видео, полицейские протоколы.

Нас окутало молчание. Убедила ли я ее? Мгновение я держалась за эту надежду — до тех пор, пока в непроглядной тьме не послышался голос Савины:

— Ну и что, доктор? Допустим, все, что вы сказали, — правда. И что это изменит? — Она помедлила и добавила: — Эстебан умер десять лет назад.

В меня будто молния ударила. Я пыталась подобрать слова и не могла, они рассыпались.

— Я… я никогда в это не верила.

И снова беззвучная вспышка молнии.

— Мадди, даже… даже если бы все полицейские на свете и все эксперты ошиблись, даже если это не вашего сына нашли утонувшим, сейчас Эстебану было бы двадцать лет. Том просто не может им быть!

Мои слова выскользнули из-под надзора моего разума:

— Может, если…

— Если что, Мадди?

— Если Том — это мой сын… Его реинкарнация.

Мы молча возвращались к нашим машинам. Куда подевались звезды? Может, какой-нибудь вулкан под прикрытием ночи выпустил дым, как заводская труба? Я ничего не различала, кроме плавных очертаний Санси вдалеке. Наверное, снежными зимами фары дорожных катков можно спутать с падающими звездами.

Савина Ларош первой нарушила молчание:

— Это не для вас, Мадди. Вы врач. Вы разумная женщина. Вы верите в науку, а не в эти… суеверия.

Моя улыбка в темноте осталась невидимой.

— Савина, всего каких-то несколько месяцев назад я рассуждала точно так же. Я рассмеялась бы в лицо всякому, кто заговорил бы про реинкарнацию. Но предложите-ка мне другое объяснение! Факты упрямы — так ведь говорят ученые? А главное, я должна считаться с другим очевидным обстоятельством… — На мгновение задержала дыхание — и решилась: — Том в опасности.

— В опасности?

Я уже несколько дней живу с этой уверенностью. И разве это не работа Савины Ларош — оберегать детей? Она ко мне прислушается!

— Откройте глаза! Мальчик едва не погиб, упав в водопад, вам этого мало? Он каждый день ездит один в бассейн, в Бесс, пятнадцать километров по шоссе на велосипеде. А условия жизни на ферме? Хотите, я перечислю вам нарушения самых элементарных правил гигиены? Его мать отказывается его лечить и, кстати говоря, сама лечиться тоже отказывается. Том — мечтательный, милый, смелый и одаренный мальчик. У себя дома, на ферме, он… он — словно убитый Маленький принц…

Савина не ответила, и я восприняла ее молчание как знак согласия. У нее как социального работника не могло быть другого мнения. Тем временем мы вернулись к ферме. Перед нами тенью вытянулся дом, ни в одном окне свет не горел. Савина остановилась у своей машины, открыла дверцу.

— Вы ошибаетесь, доктор. — Она явно была раздосадована. — Я много лет знаю Амандину. Я согласна с тем, что она не идеальная мать и не очень хорошая хозяйка. И даже с тем, что у нее очень своеобразные представления: есть надо только то, что сам выращиваешь, лечиться только тем, что сам собираешь, — словом, надо остерегаться всего, напоминающего о прогрессе. Но могу вас заверить, что сына она любит и опасность ему не угрожает.

Она включила фары. Чтобы прогнать затаившихся в темноте чудовищ? И прибавила:

— Знаете, Мадди, Амандина живет на пособие. Здесь нелегко найти работу без диплома и без водительских прав. Так что ремонт фермы, замена обоев, старые ржавеющие во дворе сельскохозяйственные машины — не первая ее забота. Легко поучать, когда не надо ломать голову, как прокормиться.

Я хотела возразить. Терпеть не могу, когда мне приписывают чужие умозаключения и за них же осуждают. За годы практики в моем кабинете перебывали сотни пациентов, в высших слоях общества я встречала столько же родителей, не выполняющих свои обязанности, сколько и среди простых людей.

Но Савина Ларош, будто прочитав мои мысли, меня опередила:

— Да вы и сами прекрасно знаете, доктор, что Амандину Фонтен не в чем упрекнуть. У вас… как бы это сказать… несколько предвзятое представление о ней и о том, как она воспитывает сына.

Разумеется. Как я могла бы это отрицать? Савина оказалась умнее и тоньше, чем я думала. Я попыталась поймать ее взгляд, но фары слепили меня.

— Наверное, я не очень внятно высказалась. Я никогда не говорила, что Амандина Фонтен подвергает Тома опасности и в чем-либо виновна. Просто я убеждена, что она неспособна его защитить.

— А вы способны? К этому вы клоните? — В голосе Савины теперь не слышалось ни сочувствия, ни жалости. — Мадди, не надо быть психологом, чтобы видеть вас насквозь. Так что уж позвольте мне сказать вам все как есть: десять лет назад вы пережили страшную трагедию, тяжелую травму. Как любая мать, вы отказываетесь смириться со смертью вашего ребенка, может быть даже, отказываетесь признавать свою ответственность в том, что плохо за ним следили. И потому ваш мозг старается извернуться, избавиться от груза вины. Он пытается зацепиться за что угодно, в том числе выстраивает целую историю о том, что надо спасти какого-то другого ребенка. На что вы надеетесь, Мадди? Искупить свою вину?

Мне хотелось влепить ей пощечину. Но я лишь отчеканила:

— Нет никакого груза вины. Эстебана похитили!

— Вот как? Будьте честны с самой собой! Откуда эта вера в таинственного похитителя? Разве Эстебан не мог попросту вас ослушаться? Разве вы не сказали мне, что он боялся пчел? Почему, например, он не мог убежать в панике при виде насекомого, попытаться спастись в воде?

Савина выключила фары, и все снова погрузилось в темноту. Наш разговор затягивался, и я подумала, что она не хочет посадить аккумулятор. Пчела, оса… Надо ли говорить, что я сама не раз об этом думала. Этим можно было бы объяснить, что монетка в один евро так и не нашлась — в том случае, если Эстебан не побежал купаться, а пытался укрыться в воде, даже не разувшись… и его унесла волна. Пчела всему виной? До чего же просто это допустить! Нет, я никогда, никогда не перестану слышать голос, который вопит у меня в голове: это не было несчастным случаем! Эстебана похитили. Отняли у меня!

Я сделала шаг к Савине. Услышала ее дыхание, почувствовала запах табака.

— Савина, услышьте меня! Я не сумасшедшая, даже если кто-то старается меня и других в этом убедить. Если хотите помочь Тому, тогда не обо мне собирайте сведения, а поищите ответ на такие вопросы: почему Амандина поехала отдыхать в Сен-Жан-де-Люз? Во Франции нет других пляжей? Почему на Томе были такие же шорты, как у Эстебана, хотите, покажу вам фотографии? Почему Амандина не хочет лечиться, хотя она больна и еле держится на ногах? Что она скрывает, не позволяя, чтобы ее осмотрели? И еще — сегодня вечером по радио говорили о смерти Мартена Сенфуэна, и следствие рассматривает версию отравления. Все связано одно с другим, все связано. Я в своем уме!

Казалось, Савину ошеломило то, что я на нее обрушила. Я слышала, как участилось ее дыхание, и решила закрепить свое преимущество. Нажала кнопку на брелоке ключа, и моя машина, припаркованная тридцатью метрами дальше, мигнула.

— Мне пора, — сказала я. — Меня ждут.

Ждут? Вот уж чего за Габриэлем до сих пор не замечалось. Наверное, просто оставил на столе мою остывшую лазанью.

— Меня тоже. Приятного аппетита, Мадди. И прошу вас, не приближайтесь к Тому!

— Кто мне в этом помешает? Вы? Через два дня ему исполнится десять лет. Эстебана похитили в день, когда ему исполнилось десять. Я не позволю тому, кто украл моего сына, украсть его у меня во второй раз!

25

Оставив машину под фонарем на площади, Савина взглянула на свое отражение в витрине лавки. Ее усталое лицо, седеющие волосы, темная шерстяная куртка сливались в стекле витрины с масками ведьм, пластиковыми пауками и волшебными палочками — всем тем фольклорным хламом, которым торговала Астер Патюрен.

Она никак не могла успокоиться.

Кто мне в этом помешает?

Слова Мадди эхом продолжали звучать у нее в голове.

«Я, — подумала Савина. — Я помешаю».

И резко нажала на кнопку звонка у двери.

— Это Савина, извините, что поздно.

— Ничего страшного, входи, открываем.

В большой мансарде над лавкой сидели за столом Астер и Нектер.

— Садись.

Тарелка и бокал уже ждали ее. Савина привыкла к очаровательному гостеприимству Патюренов. Астер и Нектер вечно стряпали, принимали гостей и занимали их беседой, забавно споря между собой. Их несхожие характеры, отлично друг друга дополняя, прочно их связывали и служили неистощимым поводом для шуток. Недоставало только семьи, детей и внуков, которые заполнили бы их старость. Любовь у них была — не приправленная желанием, но все же любовь.

— Мы оставили тебе рубец.

Рубец? Савина за то время, что жила в Оверни, ко многому привыкла, но только не к телячьим кишкам, плавающим в морковной подливке.

— Как себя чувствует Том? — спросила Астер.

Савина мысленно ее поблагодарила — появился предлог потянуть с едой. И она подробно рассказала о бегстве мальчика через луг, о его падении с высоты в воду, а потом успокоила, сообщив, что он вне опасности.

Астер вздохнула с облегчением.

Савина знала, что она очень привязана к Тому. До того как открыть лавку, Астер занималась всем понемногу, была и воспитательницей, и аниматором в досуговом центре, и няней — словом, бралась за все работы, связанные с детьми и оставлявшие время для ее истинной страсти. Сказочница! Астер-колдунья! Ее знали все дети от Орсиваля до Ла-Бурбуль. Астер с ее кукольным театром. Астер и невероятные приключения Галипот в стране вулканов. Теперь с этим покончено… Ее, как всех фей и ведьм, домовых и гномов, вытеснили мониторы компьютеров.

— Ешь, пока не остыло, — посоветовал Нектер.

Савина старалась не морщиться, но Астер читала по выражению лица не хуже, чем по линиям руки.

— Отстань от нее, ты же видишь, она не хочет есть. Налей ей лучше вина. Что-то не так, дорогая моя?

Поколебавшись, Савина решила выложить все. С кем же ей еще поделиться, если не с Астер и Нектером? И она не торопясь, почти дословно повторила свой ночной разговор с Мадди Либери. В завершение сказала:

— Мадди Либери — хороший врач, в этом сомнений нет. Это сильная, независимая женщина, и голова на плечах у нее имеется. Вот потому-то одна вещь меня и смущает. Я могу понять, что она и за десять лет не оправилась после смерти сына. Но почему она крутится около другого мальчика? Неужели она вообразила, будто это ее сын? И до такой степени убедила себя в этом, что готова наделать непоправимых глупостей…

Астер крутила на руке свои браслеты из деревянных бусин.

— Знаешь, Савина, можно быть очень рассудительным человеком, разумным, образованным, просвещенным… и не смириться с гибелью души. Не смириться с тем, что все умирает, все гниет, все в конце концов становится в земле пищей для червей. Можно абсолютно серьезно считать, что нечто — душа, сознание, дух — остается жить. И даже найти подтверждение этому с научной точки зрения.

Она потерла шею, словно медное ожерелье было слишком тяжелым, и решительным тоном обратилась к брату:

— Ники, да убери ты от нее эту чертову тарелку с потрохами! Ты что, не видишь, что ее от них тошнит? И принеси ей сыра и колбасы.

Савина как зачарованная смотрела на странное украшение Астер: спираль из обычной медной проволоки заканчивалась более толстым позолоченным стержнем.

— Астер, объясни мне, — попросила она, — я хочу разобраться.

— В чем?

— Во всем этом. Реинкарнация, карма, переселение душ.

Нектер тщательно завернул тарелку с рубцом в пищевую пленку и, несмываемым фломастером надписав дату и время, убрал в холодильник. Астер гипнотизирующим взглядом колдуньи вперилась в глаза Савины и заговорила:

— Не стану забивать тебе голову индуизмом и прочими религиями, вряд ли это тебя интересует. Но ты можешь набрать в Википедии имя профессора Стивенсона. Он изучил тысячи собранных по всему миру свидетельств детей, уверяющих, что помнят свои прежние воплощения.

И Астер подробно рассказала о «модели Стивенсона», о физических аномалиях у детей, родимых пятнах, необъяснимых талантах или фобиях, травмах прежней жизни, нередко завершившейся ранней и насильственной смертью.

— Это все всерьез, не треп? Этот Стивенсон, он в самом деле профессор? У него есть лаборатория? Ему можно верить?

— Что значит — можно ли ему верить?

— Ну, верить его рассказам. Эти свидетельства правдивы или нет?

— А как, по-твоему, можно определить, что правда, а что нет?

— Не знаю… Думаю, если большинство во что-то верит, тогда это скорее правда, чем ложь.

— Тогда если взять всех индуистов и буддистов, прибавить к ним четверть всех европейцев и почти треть американцев, то получится, что большинство людей верят в реинкарнацию. Они убеждены, что тело — всего лишь оболочка, а наша душа продолжает жить.

— И меняет оболочку, когда та изнашивается, да? Это и есть реинкарнация? Душа, как блоха, перескакивает с человека на человека или на собаку, с собаки — на кошку, с кошки — на крысу? Все так просто?

— Нет, не так просто. Это долгое путешествие. Путешествие, о котором у нас, как правило, никаких воспоминаний не остается. Разве что все пойдет не так…

— Как это — не так?

Нектер поставил на стол тарелку с колбасами и доску с овернскими сырами: с голубой плесенью, фурм, канталь и, само собой, сен-нектер.

— А вот этого, милая моя, — ответила Астер, покрутив свою медную подвеску, — не знает никто. Это тайна! Почему одни души возвращаются, а другие нет? Почему одни изо всех сил стучатся в мозг, чтобы о них вспомнили, а другие таятся или искусно влияют на нас, оставаясь незамеченными? Ты же понимаешь, о чем я говорю? Инстинкт, интуиция, шестое чувство…

Савина нехотя надкусила ломтик ветчины.

— У твоего Стивенсона есть на этот счет своя теория?

— Да. По его мнению, если оставить в стороне свидетельства, неотделимые от фантазий, остаются три неопровержимых доказательства реинкарнации: родимые пятна на теле, фобии и ксеноглоссия.

Нектер, стоявший позади них, присвистнул.

— Ух ты… Если доктор Либери рассказывает правду, все три лошадки пришли первыми!

— И чем сильнее проявляются эти доказательства, — продолжала Астер, не обращая внимания на иронию брата, — тем более жестокой была гибель в прежней жизни.

Савина почти ни к чему не притронулась, и Нектер снова упаковал еду, аккуратно разворачивая пленку. Савина удивилась, что он не сопроводил свой неспешный ритуал теорией насчет тех, кто заворачивает или не заворачивает продукты, тех, кто складывает остатки еды в коробки, и тех, кто оставляет все на тарелке.

— Заварить вам травяной чай?

— Да, Ники, спасибо.

Нектер отправился в кухню, а Астер поднялась, открыла буфет и достала оттуда две рюмочки и бутылку местной настойки на корне горечавки.

— Чтобы нам не умереть от жажды, пока Ники закончит колдовать.

Они мелкими глотками потягивали горькую настойку, пахнущую лимоном.

— Представим себе, — наконец заговорила Савина, — что Эстебан действительно заново воплотился в теле Тома. Какие у нас есть доказательства, что сам Эстебан — не реинкарнация кого-то жившего до него? Или что Том, если с ним случится несчастье, не возродится в новом теле?

— Вот это, — ответила Астер, — и называется сансара, цикл реинкарнаций. Ты в самом деле хочешь, чтобы я прочитала тебе лекцию о буддизме?

— Только попроще.

— Хорошо. В двух словах: сансара — это цикл жизни, в котором мы заключены, это тюрьма, где есть лишь страдания и иллюзии. И только наша карма, то есть сумма наших поступков, дает возможность из нее выйти и достичь нирваны. Посмотри — мое украшение это и символизирует. — Она потрясла им перед Савиной. — Это уналоме, спирали напоминают о наших прошлых жизнях и извилистом пути к Пробуждению, представленному вот этой прямой линией. Но поверь мне, дорогая моя, до того, как достигнуть этой чудесной вершины, надо преодолеть немало этапов… И первый — переход от детской души к зрелой душе.

Савина осушила свою рюмку, завороженно глядя на подвеску.

— То есть?

— Детская душа — это начало цикла жизней, зрелая уже прожила не одну. Вот посмотри на Нектера и на меня. Я — душа явно детская, а Нектер — прекрасный образец зрелой души.

— В этом секрет прочных пар! — крикнул Нектер из кухни. — Помнишь, Савина, о чем я тебе говорил после похорон? Мир делится надвое. Люди с детской душой переходят дорогу где попало, а зрелые души идут к переходу; детские души наедаются за пять минут, зрелые же могут часами сидеть за столом; детские носятся по свету, зрелым довольно вида из окна; детские души держат дома миллион дисков, зрелым достаточно пения птиц…

— Хватит, Ники, — перебила его Астер, — думаю, мы уже поняли.

Савина с удовольствием следила за этой игрой в пинг-понг между братом и сестрой. Ей очень нравилась фантазия Астер, но еще больше — нетрадиционная философия Нектера. Савина, неспособная усидеть на месте, осознала, что и сама она, должно быть, настоящий образец инфантильности… и что Нектер, в таком случае, идеально бы ее дополнял.

Вот только в его жизни уже есть женщина. На что окажется способна колдунья Астер, если Савина похитит у нее брата?

Астер снова наполнила рюмки и сказала:

— Если тебя интересуют тайны, потусторонний мир и сверхъестественное, необязательно взывать к Будде, Шиве или Далай-ламе. Нам здесь собственной мистики хватает. Думаю, это все из-за вулканов. Сама знаешь — извержения, огонь, сера, земные недра, преисподняя… Если спустишься в лавку, ты найдешь там целые тома с описанием подвигов мельничной ведьмы Галипот, а также про затонувшую деревню на дне озера Павен, про волшебные водопады, про отравительниц… Или взять хотя бы легенду про источник в Фруадефоне. Знаешь, что его называли Источником душ?

Нектер поставил на стол чашки.

— Сейчас колдунья Астер выложит нам все свои старые сказки. Прибереги свою болтовню для покупателей. Вручишь вместе с талисманами из змеиной кожи и якобы укрепляющими средствами с экстрактом дигиталина. А мне интуиция подсказывает, что история с Эстебаном Либери объясняется самым что ни на есть рациональным образом.

— В самом деле, Боколом? — засмеялась Савина. — Ну тогда из всех кратеров скоро полезут зеленые человечки.

— Ха-ха-ха!

Нектер с хирургической точностью поместил в каждую чашку ситечко для заварки и повернулся к Савине:

— Лично я завтра же на рассвете отправляюсь на рыбалку. Мне надо перезвонить Лазарбалю, баскскому полицейскому, который расследовал исчезновение Эстебана Либери, потом выудить сведения насчет пресловутой ассоциации «Колыбель Аиста» и, наконец, заглянуть в булочную.

Астер ласково чмокнула брата в щеку и насмешливо спросила:

— Прихватишь для меня круассанов, милый?

Нектер покраснел.

— Нет, Асти, извини… Мне всего лишь надо позвонить в булочную в Сен-Жан-де-Люз. В день, когда Эстебан пропал, он должен был забежать туда за хлебом. Мать дала ему один евро, эту монетку, по словам Лазарбаля, так и не нашли.

Астер щедро подлила в свой травяной чай настойки, не обращая внимания на то, как поморщился Нектер при виде такого святотатства.

— Естественно, — сказала колдунья, — он расплатился ею за переправу через адскую реку.

Нектер и Савина замерли с чайными ситечками в руках.

— Неужели вы никогда об этом не слышали? — удивилась Астер. — Древние греки клали под язык умершему монетку, чтобы он расплатился за переправу через Стикс, реку подземного царства. Только заплатившему страж преисподней мог позволить сесть в лодку, а значит — вернуться к живым.

Нектер сделал глоток травяного чая, Савина так и не притронулась к своему.

— А как отбирают тех, кто сядет в лодку? — спросила она.

Астер еще раз прокрутила уналоме у себя на шее, медные кольца сверкнули крохотными молниями.

— Страж преисподней — он же и судья, и это страшный суд. После смерти вернуться в мир живых можно в двух случаях. Невинно убиенному позволено будет вернуться на землю, чтобы отомстить. А виновный вернется, чтобы быть осужденным.

26

Как всегда пренебрегая сотней пустых мест на стоянке перед «Мельницей», я припарковалась поближе к дому, двумя колесами наехав на тротуар. Подошла к входной двери и вгляделась в свое отражение в стекле. Осунувшееся лицо наложилось на старые рекламные постеры станции Шамбон-де-Неж, украшавшие холл бывшей гостиницы.

Может, у меня крыша едет? Может, это меня надо лечить? Должна ли я прислушаться к голосу, что звучал в голове: «Доверься своей интуиции! Не повторяй прежних ошибок! Эстебан вернулся. Разве мало знаков он тебе послал? Сколько их еще тебе надо, чтобы ты поняла? У тебя есть возможность искупить свою вину. Том в опасности!»

Я открыла дверь. Поднялась по лестнице. Казалось, мозг сейчас взорвется.

Как я и думала, Габриэль оставил мне на столе остывшую лазанью, кучка рубленого мяса плавала в лужице густой томатной подливы.

Я отправила все это в помойное ведро.

Блям!

— И что там случилось? — спросил из комнаты Габриэль. В его голосе слышалась тревога — вот удивительно.

Я остановилась в дверях. Габриэль сидел перед компьютером, голый по пояс, в одних шортах. Загорелую спину красиво освещала сверху маленькая лампа.

— Ничего страшного. Мы нашли мальчика у водопада, но он отделался испугом. Я накачала его снотворным, проспит ночь как младенец, а завтра снова сможет бегать.

Габи вздохнул с облегчением. Притворяется, будто заинтересовался моей работой? С чего бы ему беспокоиться о здоровье мальчика, которого он в глаза не видел?

— Извини, что бросила тебя вот так, посреди ужина.

Интереса хватило ненадолго, Габи снова повернулся к монитору.

— Ничего, это же твоя работа, я привык.

Я подошла к нему. Мне необходимо было прикоснуться к Габи, почувствовать его близость. Положила руки ему на плечи и начала массировать. Габриэлю это всегда нравилось, но он не отвлекся от своего занятия.

— А ты чем занимаешься?

— Исследую новый мир. Все тот же MTW-1. Тебе не кажется, что неплохо было бы, если бы каждый жил в мире, который создал?

— Не знаю.

— А вот посмотри! В My Tidy World можно рисковать чем угодно. Если ошибешься — не страшно, можно все стереть и начать заново. Можно даже умереть, потому что жизней у тебя сколько хочешь.

Я улыбнулась, хотя Габи этого не видел, — а может, и видел, если я отражалась в мониторе. Может, это и впрямь была моя жизнь и я заперта в компьютерной игре?

Сегодня вечером Габриэль был такой милый, ласковый, предупредительный, нежный. Почему же я больше не могла его любить? Game over? Потому что новую партию мне хотелось начать с Эстебаном?

— Кстати, — не отрывая глаз от компьютера, спросил Габи, — ты нашла флешку?

Машинально продолжая его массировать, я помотала головой:

— Нет, пропала бесследно.

Спасибо, Габи, что хоть вопрос задал, сделал вид, будто тебе это интересно. Я знала, что должна была поговорить с тобой, что это с тобой мне надо было поделиться, чтобы не сойти с ума, обнять тебя, прижать к себе, шептать тебе ласковые слова.

Я сильнее надавила на ключицы — тебе, наверное, было больно, но ты не пожаловался.

Прости меня и за то, что я больше не могу с тобой разговаривать, у меня не получается… Я не должна тебя втягивать в эту историю. Я должна уладить все сама, и чтобы никто меня не судил. А главное, Габи, не ревнуй и не злись на меня, в моей жизни есть только ты, больше никого.

Я даже Ваяну больше не звонила. Хотя доктор Ваян Балик Кунинг засыпал меня сообщениями.

Надо бы ему позвонить.

Надо бы его успокоить.

Надо бы…

— Ох… Ты мне немножко больно делаешь.

Я тут же разжала пальцы. Затылок, нижняя часть шеи и плечи у Габриэля были красные… как будто я пыталась его задушить.

— Прости меня, Габи, прости меня.

Пора ложиться спать.

Завтра я должна быть в хорошей форме.

Это последний день перед его днем рождения.

Я послушаюсь голоса, который вопит у меня в голове, я знаю, что мне надо делать.

Я нужна Тому!

27

На этот раз, перед тем как открыть файл, он убедился, что громкость убавлена до минимума. А перед тем как подключить и надеть наушники, долго прислушивался к звукам в доме. Ничего не было слышно, даже далекого дыхания. Наверное, уже около двух часов ночи. Кому пришло бы в голову, что он не спит?

Прежде чем начать слушать разговор, он перечитал выделенное название файла.

Значит, Эстебану девять лет.

— Здравствуй, Эстебан.

— Здравствуйте, доктор.

Он услышал шаги, потом передвинули стул, зашуршала ткань — наверное, Эстебан снял куртку, и больше никаких помех, только голоса.

— Если ты не против, Эстебан, мы начнем с того, на чем остановились в прошлый раз. Помнишь? Ты сказал, что тебя тревожит одна вещь, но тебе трудно об этом говорить. И главное, ты не хочешь, чтобы об этом узнала мама. А сегодня ты готов поговорить об этом? Обещаю тебе, все останется между нами.

Молчание.

— Знаешь, Эстебан, чем дольше ты откладываешь, тем труднее тебе будет говорить. Секреты, они как пауки, если их запереть, они не умирают, а растут.

— Мой секрет — уже очень большой паук.

— Ничего, я их не боюсь.

Молчание.

В голосе психотерапевта впервые послышалось легкое раздражение:

— Эстебан, это же не игра. Ты должен все мне рассказать.

— Я должен… я должен умереть.

Долгое молчание. Потом психотерапевт неестественно спокойным тоном переспросил:

— Умереть, Эстебан? Всего-то? И почему же ты хочешь умереть?

— Чтобы заново родиться в другом месте, доктор, в другом теле! — выпалил Эстебан.

Уверенность мальчика контрастировала с осторожностью доктора — тот, казалось, взвешивал каждое слово.

— Кто… Кто тебе внушил такую мысль?

— Я не могу этого сказать.

— Ладно, потом разберемся. А пока объясни мне, почему ты больше не хочешь жить в своем теле? Почему тебе хотелось бы другое?

— А вы никому не расскажете?

— Нет, я же обещал тебе, все останется между нами.

— Ну вот. Мама не может любить меня в этом теле. Это… как если бы я носил слишком грязную одежду. Или слишком потрепанную. Надо сменить.

Вновь пауза, еще более долгая.

— Эстебан, ты понимаешь, насколько серьезно то, о чем ты говоришь? Я попрошу тебя дать мне обещание. Ты не должен делать ничего, что могло бы… могло бы быть для тебя опасным… не поговорив перед тем со мной. Обещаешь?

Молчание.

— Обещаешь мне это, Эстебан?

— Я… я не могу, доктор. Не я решаю.

— Кто же тогда решает?

— Я не могу вам сказать.

И снова затянувшаяся пауза.

— Ну хорошо, Эстебан. Ладно. Если ты не можешь сказать мне кто, тогда, может быть, скажешь мне, где и как это произойдет?

— Как? Не знаю, доктор. Но думаю, что на глубине. В море. Под водой. Там как бы перевернутый мир. Вроде бы половина Сен-Жан-де-Люз много лет назад затонула, и если нырнуть глубоко, то и сейчас можно увидеть дома.

— Кто тебе это рассказал, мальчик мой?

— Мама.

— Мама?.. Так это она попросила тебя… сменить тело?

Эстебан расхохотался — как если бы психотерапевт решительно ничего не понял.

— Конечно, нет! Она про это не знает.

Еще одна нескончаемо долгая пауза. Доктор исчерпал аргументы?

Снова заговорил Эстебан:

— Доктор, вы не волнуйтесь, где оставить свое тело — это неважно. Важно выбрать правильный момент. Понимаете? Надо хорошо прицелиться. Чтобы следующая жизнь была лучше, чем прежняя.

Психотерапевт подхватил его мысль на лету:

— А твоя прежняя жизнь тебя не устраивает? Ну, то есть, теперешняя, ты ведь меня понял.

— Устраивает! Конечно, устраивает! Но я же вам сказал, доктор, я делаю все это, чтобы мама больше меня любила.

— Эстебан, твоя мама тебя любит. Поверь мне. Она никогда не сможет любить кого-нибудь больше, чем тебя. Но послушай внимательно. Я думаю, мне надо поговорить с одним из моих коллег. С другим психотерапевтом, который на другом специализируется. Для того, чтобы… чтобы тебе помочь.

И больше ни слова до конца записи.

Он ждал до последней секунды, подстерегая звук дыхания или шепот. Повторил про себя последние слова психотерапевта. Эстебан, твоя мама тебя любит. Она никогда не сможет любить кого-нибудь больше, чем тебя.

Ему очень хотелось заплакать.

Если бы Эстебан хотя бы сумел как следует прицелиться!

28

Я увидела Тома у подножия холма Серретт, на первом вираже над озером Шамбон. Он шел пешком, ведя рядом велосипед. Не смог въехать на склон.

Правду сказать, я так и думала…

Так и думала, что упрямец Том, с таким же сильным характером, как у Эстебана, как ни в чем не бывало сядет на велосипед и покатит в бассейн. Так и думала, что неразумная Амандина, несмотря на мои рекомендации, ему это позволит. Так и думала, что ушиб ноги не помешает ему съехать до Мюроля, но как только дорога пойдет в горку…

Сбавив скорость, я проехала мимо Тома и через несколько метров затормозила. Открыла дверь со стороны пассажира. Том остановился на уровне мотора и посмотрел на меня смущенно, как прогульщик, напоровшийся на учителя.

— Том, что ты вытворяешь? Разве я не сказала, что никакого велосипеда?

— Да, доктор, но…

— Садись-ка в машину. Я отвезу тебя домой. Денек потерпишь, не будешь крутить педали и плавать.

Том замялся. Амандина при всей своей безответственности все же, наверное, внушила ему, что нельзя садиться в машину к чужим.

Но неужели Том считает меня чужой? Я его врач, а врач, полицейский, почтальон и школьный учитель — это взрослые, которым он может доверять. Впрочем, я не оставила ему выбора — вылезла из машины, открыла багажник и сложила задние сиденья.

— Видишь, даже колесо от твоего велосипеда откручивать не придется. Ну, быстро, это приказ, ты едешь со мной. Если будешь и дальше так нагружать ногу, все каникулы проведешь в постели.

Том внимательно изучил багажник моей машины, как будто искал там веревки, мешки, пилы, все снаряжение психопата, который подбирает детей на обочине. И в конце концов, решившись, улыбнулся мне.

Господи! Я ухватилась за дверь.

Улыбнулся точь-в-точь как Эстебан!

Я постаралась ничем себя не выдать, совместными усилиями мы впихнули велосипед в машину, я как могла избегала встречаться взглядом с океанскими глазами Эстебана, не то я бы в них утонула. Всем известно, что глаза — зеркало души. За этим взглядом жила душа моего сына. Как я могла бы хоть на мгновение в этом усомниться? Он улыбался мне из-за этих радужек, жил там, рассуждал, видел меня… и вскоре должен был узнать?

— Доктор, мне сесть впереди?

Я вздрогнула, внезапно оторванная от своих размышлений. Может, рушились последние баррикады моего разума?

Мы посмотрели на велосипед, занимавший все место сзади, и я сказала:

— По-моему, у тебя нет выбора.

Он сел в машину, пристегнулся, и я тронулась с места. За все это время мимо нас никто не проехал. Если бы я захотела похитить Тома, это было бы идеальное похищение. Его мать поступала безответственно, позволяя ему каждый день кататься по этим безлюдным дорогам.

Доехав до указателя поворота, я развернулась.

— Отвезти тебя в Фруадефон?

Том кивнул. Он успокоился, когда я двинулась в сторону Мюроля. Мы проехали крохотную деревушку Сен-Виктор-ла-Ривьер. 38 километров в час. Я еще немного сбавила скорость, выключила радио и самым естественным тоном воскликнула:

— Goazen! Ordainetanla etxea.[10]

Том, похоже, не удивился. Ответил так, словно даже не сознавал, что говорит уже не по-французски:

— Bai… eskerrik asko.

— Euskaraz hitz egiten duzu?

— Pixka bat.

— Non ikasi duzu?[11]

Том разом напрягся, как если бы вдруг осознал ирреальный характер нашего разговора.

— Inon!

Нигде?

Выражение лица у него изменилось. Я закусила губу — надо же быть такой дурой, поторопилась, и теперь он будет настороже. Не включая поворотник, я свернула на чуть ли не проселочную дорогу. Том смотрел, как удаляется колокольня церкви, и я, будто прочитав его мысли, объяснила:

— Так быстрее, чем через центр.

На самом деле мне хотелось обогнуть Мюроль, чтобы никто не заметил мальчика в моей машине. Том забеспокоился, вцепился в ручку двери. Примерно километр мы ехали по узкой и ухабистой дороге среди пастбищ — и наконец увидели прямо перед собой шоссе.

— Я же тебе сказала, что эта дорога до Фруадефона короче.

Том оглядел десяток домов деревушки, кое-как лепившихся к склону, едва не налезая один на другой, как будто их высекали прямо из вулканической породы долины.

— Доктор, почему вы заговорили со мной по-баскски?

Я стиснула руль.

— Если хочешь, называй меня Мадди.

Знак «уступи дорогу», приближающихся машин не видно, но я все же подождала. Указатель поворота нетерпеливо мигал, а мне торопиться было некуда. До Ла-Бурбуль 25 километров, до Клермон-Феррана — 37, до Фруадефона всего три. Я медленно тронулась, дальше дорога тянулась длинной лентой до самой деревушки.

— Не хочешь называть меня Мадди? Ведь мы с тобой теперь друзья.

Том промолчал. Он, как и Эстебан, слишком умный мальчик, чтобы попадаться на уловки взрослых. Задав вопрос, он хочет услышать ответ, а не новый вопрос.

Доктор, почему вы заговорили со мной по-баскски?

Он доверится мне, только если я доверюсь ему. Я набрала побольше воздуха и начала:

— Hala izan,[12] Том. Знаешь, я долго жила в Стране Басков. Если точнее, в Сен-Жан-де-Люз. Совсем рядом с пляжем. Я жила там с мальчиком твоих лет. Он был очень на тебя похож. Как и ты, он очень любил плавать…

Еще три поворота, справа указатель: «Фруадефон, 1,5 км». Машина плавно покачивалась, Том цеплялся взглядом за каждую петлю дороги. Мне надо приручить его, моего маленького испуганного лиса.

— А еще он очень любил музыку… Ты любишь музыку?

В машину вливался утренний свет. Мы ехали через лес. Солнце играло с нами в прятки, лучи вспыхивали между стволов. Я убеждала себя, что видела, как у Тома блеснули глаза.

— Да как-то так… у меня дома нет инструмента. Но мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты, ну то есть звуки, на тростниковых флейтах, которые я делаю сам. Или на моей гитаре из дерева и ниток.

«Фруадефон, 0,5 км», — сообщил очередной указатель. Слева — тупиковый путь к горному приюту. Я сбавила скорость. Никогда я так тщательно не соблюдала ограничения скорости на этих пустых дорогах. Сказанные Томом слова крутились у меня в голове: «Мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты». Способность точно воспроизвести услышанную мелодию — признак абсолютного слуха. У Эстебана тоже был этот дар. Дар, которым обладает меньше одного процента людей.

Мимо указателя с надписью «Фруадефон» я проползла на скорости около 30 километров в час. Но это все, мы приехали. Я остановилась у источника, достаточно близко к ферме, чтобы Том не удивился, и достаточно далеко, чтобы оттуда не видна была моя машина.

Он заерзал, ему не терпелось вылезти.

— Спасибо… Мадди.

Он уже взялся за ручку двери. Стараясь не делать никаких резких движений, я улыбнулась ему и мягко придержала за рукав свитера. Главное — не напугать его.

— Минутку, Том. Самый последний вопрос. Шове вчера сказал нам, что здесь, у источника, перед тем как ты стал убегать от пчел, был еще какой-то мальчик. Шове даже уверял, будто ты с ним разговаривал. Но ты… ты сказал нам совсем другое.

Испуганный взгляд Тома терзал мне душу. В тех редких случаях, когда Эстебан мне врал, я никогда не повышала голос, заставляя его признаться во лжи. Мне казалось, что наша дружба распадется. Наверное, все мамы так думают. Но ни один ребенок не сбежал от матери навсегда, поругавшись с ней. Я невольно повысила голос:

— Шове незачем врать. Том, это важно. С тобой был другой мальчик?

Похоже, Том испугался. Похоже, я его напугала. Он скорее всхлипнул, чем ответил:

— Да.

Я снова ему улыбнулась. Прикоснулась к его щеке, хотя понимала, что не должна этого делать, но мои пальцы узнавали каждую клеточку его кожи, каждую ямочку, каждую слезинку, готовую скатиться из уголка глаза к носу.

Том замер. Я прошептала — секреты можно открывать только шепотом:

— Ты знаешь, как его зовут?

— Я… не могу этого сказать.

— Почему?

— Есть… есть вещи выше нашего разумения.

Последние слова Том произнес как затверженную молитву. Его еле слышный голос пробивался, как пробивается струйка воды по пересохшему руслу. Будто его рот был полон камней и каждое слово на них натыкалось. Я не могла допустить, чтобы он так страдал, я должна была его обнять, и я склонилась над ним…

Том тут же отшатнулся и вцепился в ручку, стараясь открыть дверь.

Она не поддавалась, он нажал сильнее, стал ее трясти, тряс и тряс, не зная, что я заблокировала переднюю пассажирскую дверь. Что он не сможет улететь, пока я не решу выпустить его на волю.

Я погладила его по плечу, чтобы успокоить, чтобы он снова повернулся ко мне.

— Не бойся, Том. Я только хочу узнать. Как зовут этого мальчика?

Моя рука лежала у него на плече. Я чувствовала, что он дрожит всем телом. Я знала, что могу его успокоить. Что он узнает мое тепло, мою нежность. Я должна была защитить Тома. Я была уверена, что он в опасности. Мне надо было выяснить, что это за друг, что это за мальчик, его ровесник, который никому ничего не сказал и который был бы виноват в смерти Тома, если бы мы его не нашли.

— Я только хочу узнать имя этого мальчика.

Его лицо, такое красивое, исказилось. Лоб собрался в глубокие складки. Последние слова, которые он произнес, были точно вырваны у него:

— Его зовут… Эстебан!

— Эстебан?

Эстебан?

Он действительно произнес это имя?

Значит, Том знал Эстебана?

Том его видел? Говорил с ним? Шове ошибся! Том разговаривал сам с собой, он говорил с Эстебаном в своей голове. Или Эстебан говорил с Томом. По сути, это одно и то же. И это последнее доказательство того, что…

Я отвлеклась, и Том забарабанил по стеклу, надеясь, что помощь придет, но кто, кроме меня, мог ему помочь в этой безлюдной деревушке?

Еще секундочку, Том, умоляю тебя, подожди чуть-чуть, Эстебан, у меня еще столько вопросов к тебе. Никто тебя не услышит, дверь не откроется, но я ничего плохого тебе не сделаю, я только хочу…

Внезапно распахнулась задняя дверца, и не успела я опомниться, как громадная лапища просунулась в машину, открыла дверцу Тома и выпихнула мальчика наружу. Я не успела пошевелиться, как лапища вновь просунулась внутрь, схватила меня за ворот, сдавила так, что я едва не задохнулась, и потащила, словно мешок. Куртка зацепилась за рычаг коробки скоростей, треск рвущейся ткани, лицом я проехалась по коже пассажирского кресла. И грохнулась на землю, ободрав до крови локти и колени о черные камни.

Надо мной навис здоровенный бородач с татуировками на шее и запястьях. Он примерился меня пнуть, но сдержался и только рявкнул:

— Сука! Не лезь к моему ребенку!

29

Савина Ларош уже надсадно дышала, а до мюрольского за́мка оставалось еще метров сто подъема. Это была ее излюбленная прогулка, особенно по утрам, пока туристы еще не проснулись и она в одиночестве могла насладиться дорогой среди зарослей орешника, чтобы потом, добравшись до башни, полюбоваться открывающимся со всех сторон видом на деревушки, разбросанные среди поросших деревьями вулканов, и озёра из волшебных сказок.

Телефон зазвонил как раз тогда, когда она добралась до самого крутого отрезка пути — посыпанной гравием тропинки, ведущей к первым укреплениям. Достав мобильник, она увидела, что Нектер уже несколько раз пытался до нее дозвониться, но не было сигнала.

— Савина? Это Нектер! Ты где?

— Взбираюсь на Килиманджаро с северной стороны, так что ты говори, а я послушаю и отдышусь.

— Хорошо. То, что я тебе расскажу, тебя взбодрит! Я только что поговорил с Ибаном Лазарбалем, ну, помнишь, с этим полицейским из Сен-Жан-де-Люз. Мы с ним уже почти подружились — правда, он все еще думает, что моя фамилия Леспинас и что я командую жандармской бригадой в Бессе. Короче, для начала — про эту ассоциацию «Колыбель Аиста». Представляешь, главное, за что они бьются, — это люки для детей.

Савина резко остановилась на середине подъема.

— Что за люки?

— Люки для детей! «Вертушки для подкидышей», если хочешь, — это их средневековое название. На английском будет baby hatch, а в Германии их называют «окнами жизни». В каждой стране есть свое название. В большинстве стран это разрешено, но не во Франции.

— Боколом, о чем ты говоришь?

— Да это же старо как мир! Такие ящики, чаще всего вделанные в стену больницы, или церкви, или еще какого-нибудь общественного здания. В них тепло, удобно, они защищены от ветра и дождя. Уютные гнездышки для…

— Брошенных детей! Ты об этом?

— Да! Совершенно верно, госпожа социальная работница! Во Франции женщина имеет право родить анонимно, но не имеет права бросить ребенка. Но это запрещено лишь с 1940 года, так что во всех старых приютах Франции ты по-прежнему увидишь эти «вертушки для подкидышей», которые со времен Средневековья приняли тысячи детей. А недавно эту систему возродили в разных странах, она действует в Германии, в Швейцарии, и такие ассоциации, как «Колыбель Аиста», ратуют за то, чтобы возродить ее во Франции.

— Какая мерзость!

— Если говорить о младенце — вопрос спорный… Побуждают ли родителей эти «вертушки» бросить ребенка, как только им покажется, что он слишком громко плачет? Или, напротив, спасают младенцу жизнь, не дают умереть в мусорном контейнере? Эти соображения могли бы поделить людей на две группы. Первые…

— Спасибо за лекцию! — тяжело дыша, перебила его Савина.

Под тираду Нектера она уже подошла к черным камням первых укреплений. Пересекла большой квадратный двор, подгоняемая ветром, который врывался в бойницы.

— У тебя вроде была какая-то важная новость? — спросила она, надеясь, что он перейдет к главному.

— Я как раз об этом. Доктор Либери, как я тебе уже говорил, состоит в ассоциации. Мне показалось, что это не очень вяжется с деонтологией женщины-врача, потому я снова позвонил Лазарбалю и спросил у него…

— О чем?

Нектер замолчал. Савина тем временем успела добраться до площадки перед развалинами за́мка. Горы были освещены все таким же ярким солнцем, но заметно похолодало, на ветру долго не выстоять.

— Нектер?

Куда он запропастился? Решил ее потомить или отошел заварить себе чаю?

— Я спросил у Лазарбаля, — наконец-то продолжил секретарь мэрии, — действительно ли Эстебан — ее сын. И тут… бинго! Интуиция Боколома! Держись крепче! Эстебан Либери — усыновленный ребенок! Он был найден в возрасте трех месяцев в тайном приемнике для младенцев, установленном одним из активистов этой ассоциации перед больницей в Байонне.

— Вот это да!

— Лазарбаль категорически это утверждает. Еще бы, они ведь изучили досье вдоль и поперек. Мадди Либери усыновила ребенка. Одна! Это редкость, поскольку, как правило, детей отдают парам, но одинокие женщины тоже имеют на это право. Мадди Либери пришлось долго сражаться, но она победила. Лазарбаль изучил бумаги, связанные с процедурой усыновления, этим занимались службы помощи детям, досье толщиной с китайский телефонный справочник. Отчеты социальных служб, которые десятки раз к ней наведывались в первые два года, записи психологов… Все было идеально, Мадди Либери стала безупречной матерью-одиночкой!

Савина, дрожа на ветру, слушала разоблачения Нектера и продолжала рассматривать сверху, со своего излюбленного наблюдательного пункта, машины, проезжавшие по шоссе, людей, гулявших по тропинкам. Было видно даже, как дети на лугу над рекой играют не то в жандармов и воров, не то в таможенников и контрабандистов. Она узнала Элиота и Адана, вооруженных палками, Энзо и Натана, забравшихся на дерево, и в стороне от всех — одинокого Яниса с непокрытой головой.

— Безупречная мать, — повторила Савина. — По крайней мере, в первые два года.

— Я еще и в булочную заглянул, — без перехода сообщил Нектер.

— «Пекарню Ламии»? Да? Куда Эстебан должен был зайти за багетом?

— Вот именно! Пекарь был весь в тесте, но обещал мне перезвонить.

Вот только этого недоставало — шуточек Нектера. Савина начала замерзать, ее пальцы, сжимавшие телефон, превратились в ледяные палочки.

— На что ты надеешься?

— Понятия не имею. Но это и есть метод Боколома — ни одного следа не упускать, проверять все!

— Тебе виднее. Но Эстебану надо было всего-навсего купить багет.

— Вот именно, багет багету рознь…

Савина больше не могла торчать без движения на вершине и все же не торопилась спускаться, боясь, что сигнал снова пропадет и разговор прервется. Дети убежали с луга или где-то спрятались.

— Только не это! Не вздумай рассказывать мне, что у тебя есть теория насчет людей, которые делятся на тех, кто предпочитает традиционный багет, и тех, кому больше нравится классический.

Она услышала смех Нектера, сидевшего в теплом кабинете в мэрии, — во всяком случае, так она предполагала.

— Все намного сложнее, дорогая моя! Когда булочница спрашивает, традиционный или классический, вот тогда люди и делятся на две группы. На тех, кто понимает, в чем различие, и на всех остальных. Первые выбирают, вторые берут наугад, потому что не решаются спросить, в чем разница, или недостаточно любопытны, или знали, но забыли. Короче, им все равно. Первые — осторожные, они любят все контролировать, понимать до того, как начать действовать, и…

В этот момент в мэрии зазвонил телефон. Нектер тут же включил громкую связь, и Савина слышала все так отчетливо, словно стояла рядом с ним.

— Это «Пекарня Ламии». Вы нам звонили?

Нектер довольно быстро объяснил собеседнице, что его интересует. Уф! Савина подпрыгивала на месте, пытаясь согреться. И речи не могло быть о том, чтобы отойти хотя бы на метр. Девушка на том конце провода сказала, что сейчас позовет хозяина.

Подошел хозяин, и Нектеру пришлось повторить все с самого начала.

Боколом, прошу тебя, побыстрее! Савине казалось, что хозяин чешет в затылке — так это когда было… — и к тому времени, как он произнес: «Я-то был в пекарне, за кассой сидела жена», Савина просто окоченела.

Она уже готова была заорать, и тут свершилось чудо: оказывается, хозяйка была рядом и слышала весь разговор.

— Помню ли я маленького Эстебана Либери? Конечно, помню, лейтенант! Милый, красивый мальчик. Такая беда. Он каждый день приходил со своей монеткой. Классический багет, не слишком поджаристый… А на тридцать сантимов сдачи он покупал канеле.

— Канеле? — повторил Нектер.

Канеле? — мысленно повторила Савина. Она укрылась за осыпавшейся стеной, стояла на кучке камней и от удивления едва не свалилась вниз.

— Да, — подтвердила булочница. — Так-то мы их поштучно не продаем, но для мальчика я делала исключение. Он их обожал… Чтобы попробовать наши медовые канеле, люди приезжают из Андая и даже из Испании!

30

— Том, быстро домой! И без разговоров.

Мальчик, прихрамывая, прошел во двор фермы. Не знаю, кто его напугал больше — этот свирепый громила или я.

Я так и лежала на тротуаре. Татуированный бородач шагнул ко мне, его ботинки на толстой подошве остановились в нескольких сантиметрах от моего лица.

— А с вами мы поговорим. В спокойной обстановке.

Он и не подумал помочь мне подняться. Даже не взглянул на мою порванную одежду, на исцарапанные руки, просто стоял рядом, точно охранник, задержавший преступницу.

Я медленно поднялась, не отрывая взгляда от незнакомца. Гора мускулов. Руки дровосека и ляжки тяжелоатлета. Голова обрита и едва начала обрастать.

Он тычками погнал меня к ферме. Мне приходилось семенить. Том уже скрылся за дверью. В окне, за соломенно-желтыми занавесками, смутно виднелся неподвижный силуэт Амандины.

Бородач толкнул меня в спину, заставив свернуть с дороги. Серая кошка, дремавшая в пятне солнечного света, вскочила и убежала. Вспугнутые куры взлетели на ржавую бочку, куда, должно быть, стекала дождевая вода. Мы прошли мимо смердящей компостной кучи.

— Сюда, — скомандовал дровосек.

Мы остановились под навесом с просевшей крышей, перед большим серым чехлом, накинутым на что-то вроде садового трактора. Бородач встал перед ним, расставив ноги, словно боец, нетерпеливо дожидающийся моего возвращения на ринг.

Что ж, не будем ждать гонга, первый раунд!

Я провела грязными, исцарапанными, кровоточащими ладонями по щекам, будто нанося боевую раскраску, и напала первой:

— Вы кто такой?

Силач самодовольно ухмыльнулся:

— А вы?

Мне нечего было скрывать.

— Мадди Либери, врач-терапевт из Мюроля. Я лечу Тома…

— Лечите? Суете нос куда не надо! Пристаете к нему с вопросами. Лапаете его! Крутитесь рядом, будто собираетесь его похитить. Не зря Амандина мне позвонила. Потому что она боится. «Нарвалась на психопатку, — так мне и сказала. — Жо, приезжай скорее, у нас тут шляется чокнутая, высматривает, прячется и шпионит за нами, она больная на всю голову и способна на все». — Глаза цвета стали так и сверлили меня. — И она не ошиблась!

Я выдержала взгляд.

— А вы? Вы…

— Жо. Отец Тома. Еще не дошло?

Черт! Похоже, я совсем отупела. Ну конечно, он же выдернул меня из машины с рыком: «Не лезь к моему ребенку!» Разумеется, у Тома есть отец…

— Рада слышать, что у мальчика есть отец. Нельзя сказать, что он часто вас видит.

— Когда надо, я на месте. И не обязан перед вами отчитываться. Если я скажу, что я тренер по сноуборду, поймете, почему я этой зимой вкалываю в Пиренеях.

Я снова оглядела его. На вид лет тридцать. Мускулистое тренированное тело, но обветренное лицо выдавало явное увлечение спиртным. Выглядел он самоуверенным, волевым, независимым, неглупым, но в целом — козлом.

— Ну хорошо, — снова заговорил Жо, — теперь, когда мы познакомились, что будем делать дальше? Обратимся в полицию? Я видел вас в машине, пацан пытался выйти, а вы его удерживали. — Он вытащил из заднего кармана джинсов телефон. — Я даже заснял.

Еще один апперкот. Я старалась держаться. По крайней мере, ясно, что передо мной тип из тех, с кем надо играть в открытую. Подняла руку: успокойтесь, сейчас я все объясню. Он смотрел на меня недоверчиво, но молчал, ему, видимо, тоже хотелось во всем разобраться. Он ни разу не перебил меня, пока я в общих чертах пересказывала ему свою жизнь: исчезновение Эстебана, черты сходства между ним и Томом. На подробностях внешнего сходства и родимом пятне внимание я особо не заостряла, это было слишком сюрреалистично, и напирала на другие совпадения: синие шорты с китом, каникулы в Сен-Жан-де-Люз, музыка, плавание, боязнь меда и пчел, баскские слова…

Жо прислонился к зачехленному трактору, придавленный грудой фактов. Амандина по-прежнему следила за нами из-за занавесок. Том не показывался.

Жо немного подождал, не скажу ли я еще чего-нибудь.

Убедила ли я его? Заставила ли хотя бы задуматься?

Он нацелился взглядом-скальпелем мне в лоб, будто готовился взрезать мозг.

— Вы и впрямь свихнулись!

Он вообще меня слушал? И я взорвалась:

— Все, что я вам сказала, — правда! Если хотите, чтобы я перестала вести себя неразумно, предложите мне разумное объяснение!

Жо вздохнул, видимо раздосадованный тем, что понапрасну теряет время, разъясняя очевидные вещи.

— Разумное объяснение? Вы с какой планеты свалились? Знаете, сколько десятилетних мальчишек любят музыку и плавание? Ах да, надо, чтобы они к тому же боялись пчел? Что за бред… Том еще и пауков боится, и змей, а когда был маленький, то боялся чудовищ под кроватью. Небось как и ваш Эстебан. И спорю, что он тоже любил бигмаки и пиццу, тысячу раз пересматривал «Мстителей» и мечтал о сборной модели «Тысячелетнего Сокола».

Кретин! Эстебан ни разу в жизни не был в «Макдоналдсе»! И десять лет назад исчез, так и не узнав, что его любимые комиксы когда-нибудь экранизируют. И этот тип надеется убедить меня своей иронией…

— Ваш сын говорит на баскском, хотя и не учил язык. По-научному это называется ксеноглоссия.

— Да что вы! Только и всего? Эта ксенофигня? А может, он завтра с утра пораньше заговорит на мандаринском? Или начнет сочинять кантаты, напетые ему призраком Моцарта? Вы в самом деле настолько тупая? Я еще и тренер по серфингу. Вы не заметили постеров с Келли Слейтером и Жереми Флоресом в комнате Тома, когда пришли туда что-то вынюхивать? (Я пришла туда лечить твоего сына, козел!) Зиму, если выпадет снег, я провожу здесь, а лето в Гетари, Оссегоре и Биаррице — на Атлантическом побережье. Все эти maite zaitut ama продиктовал ему я. Я научил его баскскому!

Я глаз не сводила с Жо и не упускала ни слова.

— Тогда поговорите со мной на баскском.

— Я сейчас в самом деле вызову полицию!

— Сначала скажите что-нибудь на баскском.

— А дальше что? Будете проверять, ношу ли я эспадрильи? Люблю ли эспелетский перец?

И он загоготал над своей убогой остротой. Я понимала, что больше ничего из него не вытяну, и все же не сдавалась.

— А синие шорты Тома? Плавки-шорты цвета индиго, с рисунком кита? Это вы их для него выбрали? Вы еще и гарпунером были в Ледовитом океане?

Жо нисколько не смутился.

— Нет, их купила Дидина, мать Тома. Хотя, возможно, она выбирала их, думая обо мне, потому что я недостаточно часто бываю здесь. Все называют меня Жо, но полное мое имя — Жонас. Жонас, понимаете? Пророк Иона, которого кит проглотил! Если вам этого мало, так Том еще и Пиноккио любит. Видели деревянную марионетку у него в комнате? А своего плюшевого кита он назвал Монстро. Вам пересказать мультфильм или вы его помните?

У этого гада на все есть ответ, как будто он заранее предусмотрел все мои вопросы и подготовился к защите. Но можно ли до такой степени все предусмотреть, если тебе не нужно защищаться? Я оглядела его с головы до ног, ища слабое место в его татуированных доспехах. Должна признать, его аргументы меня смутили. Если бы не это поразительное сходство, не темная отметина возле паха…

— Что, смотрите, не растет ли у меня нос, как у Пиноккио? — заржал бородач.

Нет, нос у него не вырос. Этот верзила хорошо владел собой. Слишком хорошо. Вообще не оставляя места для сомнений. А ведь любого отца смутило бы то, что я рассказала. Он или блефует, или тянет время и ждет, когда я уйду. Но стоит мне уйти…

Он помахал мобильником у меня перед глазами:

— Знаете, доктор, как мы поступим? Пока на этом и остановимся. Я забуду об этом случае, а вы исчезнете из нашей жизни. Устраивает вас такой компромисс?

Не дожидаясь моего ответа, он сдернул с машины чехол — под ним оказался не садовый трактор, а новехонький квадроцикл. Переключившись на него, Жонас, казалось, полностью утратил интерес к здоровью сына. Долго и страстно его разглядывал, потом наконец повернулся ко мне:

— Но до того, как мы разойдемся по домам и забудем все, что было сказано, могу я попросить вас, доктор, о небольшой компенсации?

Странно, он второй раз называет меня доктором, хотя раньше этого не делал.

— Я бы хотел, чтобы вы профессиональным глазом глянули на эту упрямую ослицу Дидину.

Я понимала его. Если он вернулся после нескольких месяцев отсутствия, ему должно было броситься в глаза, в каком состоянии Амандина. А она, наверное, и ему сказала, как твердила мне, что не позволит врачу ее осмотреть.

— Разумеется, Жонас. Не беспокойтесь, я буду лечить вашу жену.

Теперь этот татуированный Жонас, казалось, был искренне озабочен.

— «Лечить» — не совсем то слово, доктор. Я думаю, все… немного сложнее.

31

Савина прижалась к батарее.

Раскаленный чугун поджаривал задницу сквозь непромокаемую ткань штанов, и это было истинное блаженство.

Едва не замерзнув насмерть на развалинах мюрольского за́мка, она могла бы часами вот так поджариваться. Да здравствуют Овернь, вулканы и тепловая энергия Земли!

— Не хочешь закрыть окно? — проворчал Нектер, прижав ладонями к столу свою коллекцию гватемальских марок.

Жарко натопив комнату, Савина вытащила сигарету и теперь курила, выпуская дым в открытое окно.

— Докурю — и закрою.

Нектер пожал плечами и еще несколько секунд смотрел, как Савина дышит одновременно жаром и холодом.

— Чаю хочешь?

— Отцепись ты со своим чаем.

Все ясно, Нектер убедился, что социальная работница не в духе. И все из-за медовых канеле из «Пекарни Ламии»? Он благоразумно убрал в ящик планшетки с марками.

— Ты тоже не понимаешь?

— Нечего здесь понимать! — взорвалась Савина. — Спускаясь от мюрольского за́мка, я видела его мотоцикл, припаркованный в Фруадефоне, как раз перед источником. Этот козел Жонас вернулся! Опять будет мучить Амандину. Я-то думала, раз снег не выпал, этой зимой он ее оставит в покое, но нет, наверное, вздумал по горам полазить или на квадроцикле погонять.

Нектер не понимал, почему Савину бесит возвращение Жонаса.

— Ну хорошо, самый татуированный серфер Оверни снова здесь. Но сейчас есть вещи поважнее, а? Ты слышала, что сказала булочница из «Пекарни Ламии»? Эстебан Либери каждое утро покупал себе канеле с медом!

Савина затянулась сигаретой и забыла выпустить дым в окно.

— Эй, поаккуратнее, — забеспокоился секретарь. — Если Сушняк, Жеральдина или Удар учуют запах табака…

— Не вовремя Жонас вернулся! Очень не вовремя! Тем более, когда Амандина в таком состоянии.

Не вовремя вернулся… Амандина в таком состоянии… Нектер ничего не понимал, но, посмотрев на мигающую красную точку пожарного датчика, успокоился. Завитки дыма едва заметным серебристым ореолом окружали седые волосы Савины.

— Послушай, Савина, ты понимаешь, что означает эта история с канеле? Выходит, что бы там ни говорила Мадди Либери, ее сын ничего не имел против меда. И никакой апифобии у него наверняка не было. Она с самого начала нам врала, а значит…

— Амандине лучше бы раз и навсегда послать Жонаса подальше! Я эту песенку наизусть знаю, он будет каяться, поднесет ей букет цветов, которые нарвет на лугу. «На этот раз, дорогая моя, я и вправду остаюсь навсегда!» И она снова развесит уши. Так все и будет продолжаться до тех пор, пока он не отправится рвать цветочки на другом лужке, у него по дому на каждый сезон и по жене у каждого подъемника. Да уж, сейчас самое время ему здесь объявиться — Том валяет дурака, а докторша Либери крутится около него…

— Вот-вот, — подхватил Нектер, — давай поговорим про Мадди Либери. Если она соврала насчет апифобии, значит, могла соврать и насчет всего остального. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что здесь что-то не так.

Савина в последний раз затянулась и раздавила окурок о подоконник.

— Этот козел опять ее растерзает, и мне потом придется собирать Амандину по кусочкам.

Нектер продолжал рассуждать вслух, не зная, слушает ли его Савина:

— Надо еще раз созвониться с Лазарбалем. Я одного понять не могу. Он ведь тоже должен был опрашивать булочников и знать про канеле. Но знал ли он про медовую фобию? Да что ж такое — только покажется, что картинка сложилась, тут же какая-нибудь деталь выпадет, как если бы не влез на место последний кусочек пазла, и начинай все сначала…

Савина захлопнула окно.

— Что ты сказал, Ники? Надо все начинать сначала? Начни, пожалуйста, извини, я не слушала. — Она оглядела комнату. — А ты что, не заварил мне чай?

32

Я убрала в чемоданчик стетоскоп, Амандина тем временем застегнула блузку.

— Все хорошо. Не беспокойтесь. Вам просто надо побольше отдыхать.

Она приподнялась, села. Если бы не Жонас, она никогда бы не согласилась лечь на диван и уж тем более не позволила бы мне ее осмотреть, послушать сердце, прощупать живот и груди. Амандина смотрела на меня убийственным взглядом, как будто я только что ее изнасиловала. С такой ненавистью, будто я украла у нее ее тайну.

И тут же перевела глаза на своего татуированного героя. Ненависть в ее взгляде тут же сменилась любовью. Жонас так и остался стоять, одну его руку удерживала Амандина, в другой у него была открытая бутылка пива.

Амандина влюблена и покорна, она из тех женщин, которые никогда не поймут, сами они выбрали участь Пенелопы или смирились с ней. Судьба жен моряков, дальнобойщиков, исследователей… Или серферов. А женщин, неспособных на страсть, неспособных к терпению, довольствующихся первым попавшимся мужчиной, заменой, тех женщин, кому не суждено упиваться пряным ароматом долгих объятий после разлуки, эти Пенелопы презирают. И когда их Одиссей наконец возвращается домой, они готовы вопить на весь мир: «Я была права!»

Я никогда такой не стану. Как же Амандина должна меня презирать!

Надолго ли Жонас останется на этот раз? Мне кажется, что он пришвартовал свой мотоцикл во дворе лишь на время, его одиссея еще не скоро закончится. Хотя не все ли мне равно, в конце концов… По крайней мере, у него достаточно влияния на Амандину, чтобы заставить ее заботиться о здоровье.

Я попыталась сделать примирительный жест, осторожно протянула руку, чтобы положить ее на живот Амандины, но та мгновенно отодвинулась от меня как можно дальше. Если бы Жонас не стоял рядом с диваном и не держал ее за руку, она бы уже убежала.

И я сказала:

— Не бойтесь, с вашим ребенком все в порядке.

Амандина на пятом месяце беременности, но окружающие об этом не догадываются. Одежда у нее всегда просторная, живот почти не заметен. Я выписала ей направление к гинекологу в Обьер и рецепт на спазфон и метопимазин — на случай болей или тошноты. Попыталась ее убедить, что теперь никто у себя на ферме не рожает и не лечится одними только травами, что существует ультразвуковое исследование и даже амниоцентез, что как минимум надо взять мазок, что это в интересах… младенца.

Не знаю, слушала ли меня Амандина. Рецепты остались лежать на столе, на видном месте.

Том куда-то подевался. Наверное, играл наверху, у себя в комнате. Мне так хотелось, чтобы он спустился. Или хотя бы появился на верхней ступеньке лестницы. Хотелось увидеть его…

Попросить у него прощения…

Спросить… У меня еще столько вопросов к нему осталось.

Меня накрыла тень. Массивная фигура Жонаса приблизилась. Он протянул мне руку и хищно улыбнулся:

— Без обид, доктор? И перестаньте валять дурака, отцепитесь от моего сына! Я вернулся. Беспокоиться незачем. Я за ним присматриваю.

Мне надо было уходить, выбора не оставалось.

Я пыталась уцепиться за что-нибудь взглядом — за это баскское стихотворение, «Txoria txori»? За мокрую куртку Тома в прихожей? И кроссовки его еще не просохли, Амандина об этом не позаботилась, да и где их сушить? В камине такая свалка, что огонь не зажечь.

Я вышла во двор. У стены велосипед Тома — Жонас, как игрушку, выдернул его из моей машины. Квадроцикл под навесом. Испуганные куры. Жонас наблюдал за мной, стоя у входной двери. Я смерила его взглядом и, смутившись, отвернулась. Светлые глаза в точности такие же, как у Тома, ни малейших сомнений.

Я должна сесть в машину, тронуться с места, выехать на дорогу.

И куда мне направиться?

Все ли в порядке с Томом?

У меня не было ни малейшего желания идти на работу.

У меня не было ни малейшего желания возвращаться домой к Габи.

У меня не было ни малейшего желания перестать валять дурака!

33

— Привет, Эстебан! Я думал, ты больше никогда не появишься!

Том стоял у фруадефонского источника. Эстебан, на полной скорости кативший вниз по шоссе, резко затормозил, поравнявшись с мальчиком.

— Ты без велосипеда?

— Да. Мне запретили кататься. И ходить в бассейн. — Том задрал штанину и приспустил носок. — Видишь, какой синяк!

— Ого… Это все из-за пчел?

— Ага. Мерзкие твари! Между прочим, ты меня тогда бросил!

Эстебан пристроил велосипед к камням источника. Казалось, он искренне огорчен.

— А что я мог сделать? Я думал, ты знаешь, куда бежишь. Откуда мне знать, что ты упадешь.

— Но ты мог же позвонить спасателям, когда я не вернулся?

— Не забывай, что я призрак!

Том, не удержавшись, состроил рожу.

— Ну да, ты призрак, когда тебе это выгодно! Ладно, проехали, ничья. Мне пришлось тебя заложить.

Эстебан расхохотался.

— Если я живу у тебя в голове, все равно никому до меня не добраться!

Они помолчали. Том взглянул на ферму. Никто не мог их увидеть, занавески на окнах были задернуты.

— Папа вернулся, — сказал он наконец. — И ты еще больше будешь мне нужен, Эстебан. Чтобы я мог с тобой поговорить… Потому что я останусь совсем один. Папа не часто приезжает, а когда заявляется, так только чтобы запереться с мамой в спальне. Ну, сам понимаешь, объяснять не надо. В такие дни я перестаю существовать. Становлюсь призраком вроде тебя.

— И чем ты тогда занимаешься?

— Когда могу — катаюсь на велосипеде, хожу в бассейн. А когда не могу, то закрываюсь у себя и пробую играть на гитаре.

— У тебя есть гитара?

— Самодельная. Я и не учился никогда.

— А я учился. Я найду для тебя гитару. И играть научу.

Том уставился на него, не понимая, как призрак, вышедший из его головы, мог учиться музыке. Разве что в голове у Эстебана тоже есть призрак, призрак гитариста, и так далее… Эстебан наклонился, открыл рюкзак. Том грустно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Да ничего, папа как приехал, так и уедет. А мама потом целый месяц будет плакать. — И он снова замолчал, шмыгая носом и стараясь не разреветься. — Лучше не плакать… Если ты и правда у меня в голове, промокнешь насквозь! Знаешь, чего мне иногда хочется, когда я думаю про папу?

— Нет. Скажи.

— Чтобы он умер!

— Вот прямо так? — Эстебан зубами надорвал упаковку, вытащил печенье. Песочное, с шоколадными крошками и медом. — Тебе не предлагаю?

Том скрестил указательные пальцы.

— Только не это. Vade retro, изыди, дьявольский нектар.

Оба засмеялись. Эстебан прыснул с полным ртом, и Том отодвинулся, чтобы на него не попали крошки.

— Ты что, даже крошек боишься? Если бы я подавился, стоял бы и смотрел? Подвинься, я глотну воды.

И Эстебан закашлялся. Однако Том не сдвинулся с места и негромко ответил:

— Я же сказал тебе, что нельзя. Этот источник только… для мертвых.

Кашель Эстебана прекратился в тот же миг, внезапно, как проходит икота. Он смотрел, как течет из позеленевшего медного крана красноватая вода, переливается через край гранитной чаши, оставляя на камне широкий огненный след.

— Мертвых? Я видел, как вполне живые люди останавливались здесь, наполняли фляжки и…

— А какого цвета в нем вода, видел? — перебил его Том. — Она вытекает из центра земли! Прямиком из преисподней. Здешние старики называют его Источником душ, потому что…

Замолчав, Том завороженно смотрел на их двойное отражение в алой воде. Казалось, кожа с лиц содрана, осталась только окровавленная плоть.

— Да рассказывай уже! — не вытерпел Эстебан.

— Старики говорят, что когда кто-то вот-вот умрет, надо быстро набрать стакан воды из Источника душ и заставить выпить умирающего. А потом напоить той же водой из того же стакана женщину, которая ждет ребенка. И тогда…

— И тогда?..

— Тогда его душа сможет путешествовать! И переселится из тела того, кто скоро умрет, в тело младенца, который скоро родится.

— Ух ты! — Эстебан присвистнул. — Но для этого смерть должна совпасть с рождением, надо точно скоординироваться!

— Кажется, такое уже случалось. Это очень давние истории.

Том повернулся к ферме, его взгляд скользнул по растрескавшейся стене и остановился на одном из окон.

— Мне пора идти, Эстебан. Или папа мне такое устроит! Я вообще-то и со двора не имею права выходить. — Он посмотрел на задернутые занавески. — Пока они в спальне, я этим пользуюсь. Но ты не стесняйся, покатайся на велосипеде, сходи в бассейн, ведь если ты у меня в голове, значит, и я тоже немножко покручу педали или поплаваю, и нога у меня при этом не будет болеть!

Эстебан уже спрятал печенье в рюкзак и сел на велосипед.

— Ты все же шизанутый!

— Не уверен… Мне кажется, ты все меньше и меньше напоминаешь привидение.

Эстебан уже удалялся. Он пронесся вниз по склону и скрылся за первым поворотом, Том едва успел крикнуть:

— Я начинаю верить, что ты и взаправду живой!

34

Амандина осталась сидеть на нем верхом, хотя чувствовала, как его член опадает у нее внутри. Она уперлась ладонями в грудь Жонаса — ничего, выдержит, она почти ничего не весит — и продолжала раскачиваться, чтобы еще немного им попользоваться, прочувствовать как следует.

Ни одного мужчину она не любила так сильно. Ничего не могла с этим поделать, это плотское, физическое и химическое, он может сколько угодно изменять ей со всеми своими девками, пропадать на полгода, возвращаться как ни в чем не бывало со свежим загаром, она будет стирать и гладить его шмотки, еще пахнущие его шлюхами, никогда она не закроет перед ним дверь. И пусть те, что никогда не кончали раз за разом ночь напролет, забросают ее камнями.

Она обхватила ляжками лежащего под ней Жонаса. Пусть только попробует пошевелиться… пусть только попытается уйти. Амандина дала ему пять минут передышки, потом танец начнется снова.

А может, и минуты довольно.

Этот гад уже начинал твердеть.

Жонас обеими руками мял ее груди, грубо, без всякой нежности, как же она это любила, потом накрыл горячей ладонью ее пупок и прошептал:

— Прямо кратер. Такой хорошенький кратер нового вулкана.

Очертил пальцами плавную выпуклость ее живота. Амандина перехватила его запястье. Руками не трогать!

— Я чудовище! — простонала она. — Ненавижу это ужасное брюхо!

Жонас приподнял голову. Оглядел женщину, сидящую на нем верхом. Дидина всегда была тоненькой, как подросток.

— Тебе очень это идет… — Приподнялся, чтобы дотянуться губами до ее сосков. — Даже не вспомню, когда у тебя груди были так хороши.

Ему достаточно было начать покусывать ее соски, чтобы вернуть себе боевую готовность.

— Я их ненавижу! Чувствую себя коровой!

— Дурочка! Ты красивая и сама это знаешь!

Теперь они сидели на кровати. Она прижималась к нему, он распирал ее изнутри. Никогда еще Дидина не чувствовала этого так остро. Неужели все дело в гормонах? Прогестерон, эстрогены, вся эта фигня, из-за которой меняется тело беременной женщины?

— Лучше бы я казалась тебе уродиной, но чтобы ты меня все-таки любил. Потому что есть женщины куда красивее меня…

— Дурища!

Жонас поцеловал ее. Амандина расслабилась. У нее получалось расслабиться только в объятиях сильного мужчины. Сильного мужчины, которого могла оседлать. Она оперлась на его плечи, обвила руками его шею, начала двигаться быстрее, еще быстрее. Отдаться крутому парню, который от нее без ума. Жонас так колотился в нее, что ей казалось, будто ее тело вот-вот взорвется. Отдаться горячему парню, который хочет всех женщин на свете, но, пока длится оргазм, он будет клясться, что любит ее, только ее одну. Они дошли до края, она должна продержаться еще немного.

Жонас кончил первым, прохрипев:

— Я люблю тебя, моя Амандина. До смерти люблю.

Жонас голышом расхаживал по гостиной. Амандине нравилось, что ее мужчина не спешит одеться после любви, не засыпает и не отправляется в душ, чтобы смыть ее запах. Ей нравилось, что огонь в нем еще долго не угасает.

Жонас налил себе виски.

Остановился перед приколотым к стене стихотворением «Txoria txori» — несколько строк между оторванными лоскутами обоев.

— Это ты его повесила?

— Конечно.

Амандина подошла к нему. Тоже голая. Обхватила его за талию, поцеловала в затылок, соском нарисовала у него на спине сердечко, потом встала на цыпочки, чтобы пристроить свой округлившийся живот в прогиб его поясницы, а лобок — к его заду. Крепко-крепко обняла его, и время остановилось, каждое мгновение с ним — вечность.

Она прочитала эти строки, заглядывая ему через плечо, хотя знала их наизусть — и по-французски, и по-баскски.

И Амандина тихонько повторила, приблизив губы, насколько могла дотянуться, к уху Жонаса:

— А я любила птицу.

Она снова поцеловала его, еще теснее прильнула. Она готова стоять так сколько надо, сколько он захочет.

— Вот видишь, — шепнула Амандина, — я поняла. Когда любишь птицу…

Жонас повернул к ней лицо. Их губы почти соприкасались.

— Нечего больше понимать, детка. На этот раз я останусь, клянусь тебе.

Амандина только улыбнулась, почти равнодушно.

Я останусь. Сколько раз она слышала это обещание? Она верила в него еще меньше, чем в бредни доктора Либери. Амандина постаралась говорить самым безразличным тоном:

— Нет, Жонас, не останешься… Но это неважно. Я привыкла.

Жонас медленно разжал кольцо рук Амандины, отодвинулся от нее, повернулся и провел указательным пальцем по ее животу.

— Я останусь ради него… и ради Тома. Я нужен Тому.

— Ты всегда был нужен Тому.

— Нет, я не об этом. Я сейчас нужен Тому. Из-за всех этих дел.

— Из-за того, что рассказывает Либери? Ты же не веришь в эту чушь?

— Я и не говорил, что верю. Но согласись, это странно. При ней я не подал виду, можешь на меня положиться. Но если то, что она говорит, хотя бы на одну десятую правда…

Амандина попыталась поймать взгляд его светлых глаз. Собственный взгляд она умела затуманить, и это означало «иди ко мне». Положила ладони на бедра возлюбленного.

— Эта баба свихнулась, потеряв ребенка. Ее сводит с ума то, что наш Том похож на ее сына, и возраст тот же.

Стальные глаза Жонаса оглядели комнату, но обошли Амандину.

— Ты права. Но мне кажется, все не настолько просто. Может, я и выгляжу придурком, которому лишь бы кататься на доске и на мотоцикле, но мне нужно понимать, что происходит… А здесь я не понимаю! Я поговорю с Томом. Пора ему уяснить, что у него есть отец.

Казалось, Амандина его не слушает.

— Я опять тебя хочу.

Она ласкала его, стараясь пробудить желание.

— Дидина, на этот раз хватит, я уже без сил.

Он шагнул к окну, отдернул занавеску.

Разочарованная Амандина не могла оторвать от него взгляда. Тонкий луч обрисовывал каждую мышцу. Неужели так будет всегда? Чем больше она его хочет, тем быстрее он ускользает. А когда она его забывает, он возвращается. И все же… а вдруг он говорит правду? Вдруг на этот раз Жонас в самом деле останется? Амандина боялась в это поверить, она и намека на мечту себе не позволяла, никогда ни о чем его не просила, даже после того, как они заделали второго ребенка. Нет, никакого шантажа, никто никого не берет в заложники, ни слова об этом, никогда, никогда она не стала бы его удерживать.

Она любила птицу.

А если ему захотелось свить здесь гнездо?

Она знала, что должна прогнать эту картинку из своей головы.

Кстати, вот Жонас уже не с ней. Всматривается из-за занавески в невидимую точку за окном.

— Что ты там увидел?

— Куда подевался Том?

— Наверное, опять болтается около источника.

— Нет, там его нет.

Амандина подошла к окну. Она наизусть знала двор и наизусть знала Жонаса, она знала, что он смотрит не в сторону деревушки, а в противоположную — туда, где навес. Навес, который, казалось, вот-вот улетит под парусом, зацепившимся за деревянные столбы. Обычный брезент, такой же, каким был накрыт квадроцикл, Жонас его здесь и оставил.

— Иди прокатись. Тебе же до смерти этого хочется.

— Нет. — Жонас держался, хотя глаз не сводил со своего квадроцикла. — Я сказал, что остаюсь.

— Иди, дурачок. И возвращайся поскорее! Никогда я не поверю, что у нас с тобой есть завтрашний день. Но пообещай мне хотя бы сегодняшнюю ночь.

— Я тебе обещаю всю оставшуюся жизнь!

Амандина поцеловала его так крепко, что едва не задохнулась.

Всю оставшуюся жизнь?

Она поежилась, как будто из всех окон разом вылетели стекла и в дом ворвалась зима. Тело даже покрылось гусиной кожей. Какая же она гусыня. Нет, скорее, индюшка. Тетеря.

Всю оставшуюся жизнь?

Неужели она такая дура, что еще способна в это верить?

Жонас быстро натянул трусы и джинсы.

— Не хочу больше никогда оставлять вас одних, ни тебя, ни Тома. — Надел на голое тело пуловер. — И потом, что за чертовщина, не могла эта докторша все выдумать. Это внешнее сходство! Это родимое пятно! Надо же, ее мальчику, Эстебану, сейчас было бы двадцать. — Жонас засмеялся и наклонился за носками. — Мне двадцать девять, я точно не могу быть его отцом.

Амандина, внезапно застеснявшись, стянула с дивана простыню и завернулась в нее. Она смотрела, как ее серфер надевает носки, и думала: будет ли она любить его так же сильно, если он совьет здесь гнездо? На всю оставшуюся жизнь? Она любила птицу… Но орла, а не кенара!

Жонас продолжил тем же тоном:

— И заметь, если единственное логичное объяснение сходства между мальчиками — то, что у них общий отец, может, я не отец и Тому?

Амандина потрясенно уставилась в его стальные глаза.

— Слушай меня внимательно, Жо. У меня никогда не было никаких других мужчин, только ты! Том — твой сын! — Она положила обе руки на живот: — И этот тоже, клянусь жизнью их обоих! Ну давай, беги!

Собрав лежавшие на столе рецепты, оставленные Либери, Амандина неторопливо сложила их вместе и с яростью разорвала, потом еще раз и еще, после чего высыпала клочки в мусорное ведро.

— Нет, Дидина, — запротестовал Жонас. — Это ты зря, не глупи.

Она приложила палец к его губам, веля ему замолчать. И, пока он обувался и влезал в кожаную куртку, взяла чистый листок и ручку.

Жонас уже стоял на пороге. Амандина, завернутая в простыню, будто гейша, в последний раз на него посмотрела.

Да, тысячу раз да, если он совьет здесь гнездо, она с каждым днем будет любить его все сильнее.

И поцеловала напоследок.

— Иди, покатайся, мсье Жо. Вся гора в твоем распоряжении. А заодно привезешь мне кое-что. Вот, я составила для тебя список.

И она протянула ему листок.

Нет, неправда, прошлый поцелуй не мог быть последним, а вот этот — да, она страстно поцеловала его, бесконечно долго не дыша, а потом неохотно позволила входной двери открыться и снова закрыться. И успела прошептать:

— Возвращайся скорее.

35

Ваян Балик Кунинг услышал первый гудок, потом второй, потом еще больше десятка. Наконец она взяла трубку, и он вздохнул с облегчением.

— Алло, Мадди? Я уж думал, вы никогда не ответите! Мне стоило огромного труда найти ваш адрес и номер домашнего телефона. Вы никогда не отвечаете на сообщения? Мне пришлось обратиться в мэрию и…

— Это… вы? Доктор Кунинг?

Ваян замолчал. Это не был голос Мадди.

— Габриэль?.. Могу я поговорить с Мадди?

— Ее нет дома.

Резкий, холодный тон. Ваян знал, что Габриэль всегда воспринимал его как соперника. Мужской инстинкт? Что ж, тут не поспоришь.

— А где она?

— Понятия не имею.

Несмотря на то что Ваян восемь лет изучал психиатрию, защитил диссертацию о посттравматическом синдроме у подростков, несмотря на полгода постдокторантуры в отделении реабилитации пациентов со множественными физическими недостатками Кембриджской университетской клиники, агрессивность коротких ответов Габриэля его обескураживала.

— У нее, по крайней мере, все хорошо? — робко спросил он.

— Отлично. Что с ней станется? Вкалывает с утра до вечера, в восторге от своей новой работы, и все здесь в восторге от нее.

Ваян выругался про себя. Габриэль всерьез рассчитывал этим отделаться?

— Я не понимаю, что случилось. Она больше ничего мне о себе не сообщает.

— Значит, вы ей больше не нужны. Вам бы радоваться, что ей стало лучше.

— Мне хотелось бы в этом убедиться.

— Так я же сказал вам, что все хорошо.

— Габриэль, я не шучу. Мадди… я нужен ей.

— Видимо, нет, раз она вам не отвечает.

Надо было настоять на своем, Ваян не мог закончить этот разговор, ничего не узнав, но у него не было аргументов.

— Я… Мне надо с ней поговорить.

Голос Габриэля стал еще холоднее:

— Доктор, вы серьезно? Ваше дело — лечить. Вы не более чем гипс на сломанной ноге. После того как кость срослась, гипс можно выбросить.

Ваян не мог не оценить это сравнение — может, у Габи способности к психологии. И все же он поспешил возразить:

— Нет, Габриэль, психотерапевт — это не просто гипс. Прервать лечение, продолжавшееся десять лет, невозможно без последствий.

— Найдет другого. Можете порекомендовать ей кого-то из коллег?

Вот к чему у Габриэля точно талант — это давать отпор. Ваян понял, что ничего от него не добьется. Но для виду еще поупирался:

— Мне действительно надо с ней поговорить. Это важно.

— К сожалению, доктор, я не знаю, где она.

Ваян понимал, что Габриэль ничего ему не скажет. Наверное, он и Мадди не скажет об этом звонке. Что делать? Перезвонить позже, надеясь, что трубку снимет она сама? Продолжать бомбардировать ее эсэмэсками? Позвонить ей на мобильный с другого номера — но отвечает ли она на звонки с неизвестных номеров? Мадди для него не просто пациентка, он разгадал и принял самую главную ее тайну. Он знает все о ее жизни, ее сомнениях, ее слабых местах. Сколько раз он подхватывал ее в последний момент, когда она подступала к самому краю?

От Этрета до Мюроля, если верить интернет-приложению, шесть часов пути. Какого черта он ждет? Это Овернь, не Бали.

— Габриэль, это важно, пусть она обязательно перезвонит мне. Я беспокоюсь.

Габриэль ничего не обещал. Он закончил почти на веселой ноте:

— Доктор, вам совершенно не о чем беспокоиться. Я за ней присматриваю!

И положил трубку.

Потом отключил телефон — на тот случай, если липучий психотерапевт вздумает позвонить снова. Взгляд Габриэля блуждал по травянистым лужайкам на вершине Мон-Дора — казалось, солнце не столько золотило их, сколько покрывало ржавчиной. По крайней мере, один раз за время этого недолгого разговора Габриэль сказал правду.

Он понятия не имел, где прячется Мадди.

36

Я оставила машину у причала на озере Павен. Не увидеть ее было невозможно. Вход на причал только один, и парковка одна, зимой почти пустая. Кроме меня, можно считать, никого и нет, лишь несколько человек вышли погулять, да и те уже почти обогнули озеро.

Вид великолепный. Озеро Павен — это круг диаметром не больше километра. Настроение у Павена переменчивое, то смотрит безмятежно, то хмурится. Когда светит солнце, озеро сияет бирюзой в ларчике из елей. В дождливую погоду это сумрачная темно-синяя западня.

Я направилась к обманчиво спокойной воде. Купаться здесь запрещено, летом разрешается только кататься на лодке. Это самое глубокое, около ста метров, озеро Оверни и самое опасное из-за скоплений газа в толще воды. С тех пор как мощный вулканический выброс образовал этот безупречной формы кратер, озеро обросло местными легендами.

По мере моего приближения озеро меняло оттенки, переходя от сапфирового к топазовому, потом стало пурпурным, потом цвета индиго. С каждым метром свечение изменялось, словно обитатели глубин Павена зажигали огни, открывали окна, суетились, пылали страстью, мутили воду странными тенями и озаряли короткими вспышками.

Рассказывали, будто озеро Павен — бездонное и в нем затонула целая деревня; говорили, что это дьявольское, страшное озеро, когда-нибудь оно пробудится, и тогда случится катастрофа, смертоносное извержение, которое обратит местных жителей в соляные статуи, а все остальное — в тучи пепла.

Но озеро казалось таким мирным. Я медленно шла у самой кромки воды, на которой не было ни малейшей ряби, ельник защищал ее от ветра.

Я шла по краю безумия.

Поверхность озера была гладкой, как стальная пластина, как расплавленный металл, как лезвие, которое рассечет вас, стоит только ногу окунуть.

А если утонуть в нем?

Что там, на дне? Что там можно увидеть?

Где ты, Эстебан?

Умоляю тебя, подай мне знак.

Я осталась совсем одна, никто больше не гулял по берегу, все ушли. Обогнуть озеро можно примерно за час. Тропинка то терялась среди елей, то вилась вдоль берега. Я подбирала камешки и забрасывала как можно дальше в воду.

Просто глубокая яма, древний кратер и тысячи кругов на воде.

И тысячи вопросов в моей голове.

Когда появился Жонас, я ухватилась за мелькнувшую надежду. Я почти позабыла о том, что у Эстебана тоже были родители, о которых я ничего не знала. А если это он или Амандина оставили Эстебана тем сентябрьским утром 2000 года в ящике, вделанном в стену байоннской больницы? Кто-то из них положил туда его, тепло укутав, закрыл этот ящик с мягкой обивкой и убежал со всех ног, ни разу не обернувшись. Нет, это невозможно, и Жонас, и Амандина слишком молоды, им около тридцати. Когда родился Эстебан, им было лет десять-одиннадцать. И я никогда не верила, что генетикой можно объяснить настолько поразительное сходство между Эстебаном и Томом, и уж тем более — родимое пятно.

Тогда что? Реинкарнация?

Я бросила еще один камешек в воду такого насыщенного нефтяного цвета, что так и казалось — он к ней прилипнет, будто птица, угодившая в мазут. Но нет, утонул. Все в конце концов тонет?

В остальном, насчет прочих общих черт, Жонас мне ответил, но не убедил.

Он и в самом деле говорит на баскском или выучил всего несколько слов, чтобы клеить официанток в порту? Edari bat nahi zenuke? Oso polita zara, maite zaitut![13]

А шорты цвета индиго? По уверениям Жонаса, их купила Амандина, но почему именно эти? И я не спорю, все подростки любят музыку, но почему Том смастерил себе именно лиру? Да, все дети чего-то боятся, но почему он боится именно пчел?

Очередной камешек полетел в воду. Тропинка удобная, она повторяет линию берега, иногда отступает от него там, где вылезают корни, местами огибает бухточки, где-то сужается, взбираясь на камень. Меня совсем не тянуло домой, хотелось сто раз обойти озеро. Слишком много вопросов крутилось у меня в голове в безумной фарандоле, надо было их разделить, разобраться во всем, это единственный способ не оступиться, не утонуть, я должна была выработать стратегию, действовать четко и организованно.

Я дошла почти до причала. Простой деревянный понтон на сваях.

Моя машина ждала меня, как послушное животное, оставленное на берегу. Камешков у меня больше не было — задумавшись, я перестала их подбирать.

Необходимо сосредоточиться на трех важных вещах.

Во-первых, нужно найти прямое доказательство того, что Эстебан живет в Томе (или Том в Эстебане), даже если это противоречит всякой научной истине. Я должна мыслить как ученый, исследующий то, что лежит за пределами очевидного, за пределами его собственных познаний.

Во-вторых, защитить Тома или Эстебана, неважно. Спасти одного означало спасти другого, а я знала, что они в опасности, Эстебану опасность угрожала раньше, Тому — сейчас, вот что они пытались мне сказать, вот что говорили знаки, прочитать которые могла я одна.

Я села в машину и включила фары. Два шедших мимо рыбака, которых я не заметила, вздрогнули от неожиданности.

Я продолжала рассуждать. Два первых пункта теряли смысл, если не найти ключа к третьему. Кто скрывался в тени? Кто десять лет назад похитил Эстебана? Кто готовился совершить новое похищение — возможно, завтра, когда Тому исполнится десять? Кто убил Мартена Сенфуэна — поскольку все эти события явно связаны? Кто способен был до такой степени изменить видимое на поверхности, чтобы никто мне не верил? Чтобы я сама начала думать, что жизнь и смерть — цикл, который может повторяться столько же раз, сколько можно обойти это озеро?

Кто будет убивать и впредь, пока не истребит всех, приблизившихся к истине?

37

Жонас остановил квадроцикл у водопада и засмотрелся на Шодфурскую долину. Прямо перед ним возвышалась гора странной формы, напоминавшая клык, на заднем плане виднелись острые пики Санси (единственные достойные покорения вершины среди этих гор-недомерков), опоры подъемников, оставшиеся от станции Шамбон-де-Неж… После того как долину объявили охраняемым природным объектом, туда было строго запрещено въезжать на транспортных средствах с мотором. Однако Жонас не собирался себе в этом отказывать. Он знал здесь каждый склон и каждую тропинку, хотя пешком спускался по ним нечасто.

С тех пор как закрылась станция, эти торчащие среди елей опоры всегда нагоняли на него тоску. Эти стальные призраки, уродовавшие пейзаж, годились лишь на лом, да только не окупилась бы аренда бульдозера, который их выкорчует. Здесь, на зеленой трассе горы Жюмель, Жонас учился кататься. Ему было столько же лет, сколько сейчас Тому, а Овернь в те времена с ноября по февраль была покрыта двухметровым слоем снега.

Черт бы побрал эту планету! Он выключил наконец двигатель квадроцикла.

Что ж, за работу!

Он вытащил из кармана джинсов список поручений Амандины.

Наверное, нашла рецепты в каком-нибудь сборнике старой ведьмы. Овсяный отвар, чтобы успокоить будущего ребенка, настой корней одуванчика от расстройства пищеварения, пустырник для обогащения молока, а гомеопатическая доза чемерицы — только для того, чтобы отравить ему жизнь! Да любая нормальная женщина сходила бы в аптеку — и дело с концом! И все же он соберет для нее эти чертовы сорняки! Потому что Дидина — не любая нормальная женщина. Он навидался всяких — эксцентричных, истеричных и таких, которые считали себя единственными и неповторимыми. И в конце концов понял, что это всего лишь тактика, ловушка для диких мужчин, а как только они возьмут мужика на поводок, становятся такими же, как все, — разумными и занудными собственницами.

Амандина — другая, Амандина любила птицу.

Птицу, которая помучается, но принесет ей в клюве эту паршивую траву!

Жонас наклонился и стал присматриваться.

Мать вашу, как отличить жимолость от чемерицы? В возрасте Тома он знал все растения в долине. Если немного поднапрячься, он вспомнит. И выберет время, чтобы научить Тома в них разбираться, как когда-то его самого научил отец, который до того, как вернуться сюда, тоже успел постранствовать по свету, походить по морям в торговом флоте.

Десять лет Жонас мотался по жизни, делая одну глупость за другой, хватит уже.

Он нужен Амандине. Нужен их будущему ребенку.

А главное — нужен Тому.

С Томом не все ладно, и, наверное, это отчасти из-за него.

Перед тем как позволить себе эту вылазку на квадроцикле, Жонас долго, очень долго разговаривал с сыном.

Ладно, покончим с этим. Так как же она выглядит, эта синяя горечавка?

Он прошел еще немного по тропинке. Ориентироваться помогали дайки — торчащие над лесом гранитные глыбы, не менее причудливые, чем их названия: Злобный Клык, Петушиный Гребень, Пик Монаха. По его воспоминаниям, синяя горечавка, как правило, росла у подножия деревьев, ей требовалась тень, но и солнце тоже, еще одна зануда из тех, кто…

— Привет, Жонас.

Серфер-собиратель, почти не удивившись, поднял голову. Против света он различал лишь темный силуэт, но узнал его без труда.

— Вы получили мое сообщение? — сказал он. — Вот и хорошо. Думаю, более укромного места для разговора не найти.

— И впрямь.

Он продолжал шарить руками среди папоротника: пока что важнее было вычеркнуть очередную строчку из списка Амандины, чем начать разговор.

— Знаете, как выглядит синяя горечавка?

— Понятия не имею.

— Жаль… — Жонас распрямился, поворошил траву ногой. — Если увидите синюю или хотя бы желтую штуку с высоким прямым стеблем и листьями в кружок…

Серфер явно развлекался, заставляя томиться пришедшую к нему тень. Словно подогревал ее на медленном огне, приправив травами.

— В сообщении, которое вы оставили мне на автоответчике, вы сказали, что дело срочное. Мне пришлось поторопиться. Что вы хотели такого важного мне…

— Том мне все рассказал, — перебил ее Жонас.

Он сорвал три стебелька и, даже не обернувшись, затолкал их в рюкзак за спиной. И углубился в лес еще на несколько шагов, заставив тень продираться следом за ним через папоротники и колючки.

— Том мне все рассказал, — повторил он. — Нелегко было это из него вытянуть, пришлось немного надавить, но он выложил все. Все, что вы ему наговорили. Вы забили ему голову этой чушью, как гуру, которые пытаются втянуть детей в свою секту.

Ага, вроде вот это пустырник, самое ценное из всего списка. Похоже, сегодня удачный день. Выдрал опухоль, которая мучила Тома. Нашел этот цветок.

— Объясняться будете с полицией. Но до того я хотел дать вам шанс защититься. Почему? Зачем вы все это делаете?

Он наклонился, сложив указательный и большой пальцы так, чтобы не помять лепестки, когда срежет стебель. За спиной раздался хруст. Тень, приближаясь, похитила остаток дневного света. Жонас увидел темные очертания на стволах, занесенную руку с зажатой в ней веткой…

И развернулся — проворно, как кот.

Он предвидел это. Мощным ударом выбил тяжелую ветку, другой рукой схватил тень за горло и притиснул к ближайшей сосне.

— Я так и думал… Но хотел убедиться. У вас с головой настолько не в порядке, что готовы убить? Это вы убрали Сенфуэна? И меня тоже глазом не моргнув прикончили бы?

Жонас еще сильнее стиснул пальцы, одновременно нашаривая левой рукой телефон в кармане. Тень задыхалась, сучила ногами, дергала руками, но Жонас не ослаблял хватку.

— И что бы вы сделали с Томом, если бы я не вернулся? Если бы Дидина меня не позвала?

Глаза у тени закатились, она начала терять сознание, руки бессильно упали — казалось, кровь по жилам уже не текла. Жонас еще ближе наклонился к лицу, которое теперь было белее цветов боярышника в его рюкзаке.

— Со всеми этими темными делами, с вашим колдовством покончено. Я вернулся. И я обещал Дидине, что останусь с ней до конца своей жизни.

— И… — Тень силилась что-то выговорить. Слюна текла с ее губ, заливала горло, она не могла сглотнуть. — И вы сдержите свое… — Она давилась, хватала ртом воздух. — Сдержите свое обещание.

Жонас вдруг разжал руки.

Жгучая боль пронзила ему живот. Хотелось сложиться вдвое, но он остался стоять — с открытой раной и окровавленной рукой. Он понял, что был слишком доверчив, тень припрятала в кармане нож и, выждав, когда он подойдет совсем близко, воткнула, но этот порез перочинным ножичком не помешает ему ее задушить… Он снова потянулся к шее убийцы — на этот раз он врага не пощадит.

Лезвие снова вонзилось в его плоть, он не смог избежать удара. Жонас понял, что рефлексы его подводят. В глазах все плыло. Ноги не держали.

Он ощущал под своей кожаной курткой странный жар на уровне желудка, как будто оттуда текла обжигающая жидкость и только эта вторая кожа еще удерживала его вспоротые внутренности.

Лезвие вошло в него в третий раз, и Жонас рухнул. Нож воткнулся в сердце.

Из его рта вместе с кровью выплеснулись слова:

— По…че…му? По…че…му?

Жонас чувствовал, что жизнь покидает его. Он никогда бы не подумал, что можно так быстро умирать. Значит, вот это и есть смерть? Просто волна, которая тебя уносит? Слишком неожиданная, слишком стремительно накатившая, не успеваешь на нее взлететь. Всего-навсего минутная рассеянность — и все кончено. Мне так жаль, Амандина, мне очень жаль.

— По…че…му? — собрав последние силы, повторил он.

Расстегнутый рюкзак упал, вокруг Жонаса рассыпались стебли пустырника, лепестки боярышника, листья кникуса благословенного. Голос в последний раз дохнул на него холодом:

— Потому что Том нуждается во мне.

38

Савина мелкими глотками пила травяной чай.

— Спасибо, Ники!

Насколько она поняла, он заварил для нее чабрец с майораном и таволгой, добавив по чуть-чуть лакрицы и бадьяна. Нектер провозился с этим целую вечность, а ей, если честно, трудно было уловить разницу с обычным чайным пакетиком. Но вряд ли Нектеру понравилось бы такое признание — в его голосе она уже уловила крупицу горечи и чуточку обиды. Похоже, длинный монолог Савины о сложностях отношений между серфером Жонасом и его возлюбленной Амандиной не очень его заинтересовал.

Нектер только что повторил все с самого начала — рассказал о звонке в Сен-Жан-де-Люз, о хозяйке «Пекарни Ламии», о медовых канеле, которые Эстебан Либери покупал каждый день.

— Так вот, что-то здесь не сходится. Эстебан не мог одновременно быть апифобом и объедаться медовыми пирожными.

— А есть мёд — не способ отомстить пчелам?

Нектер возвел глаза к потолку мэрии и, не утруждая себя ответом, взял телефон и стал набирать номер. Перед тем как нажать на последнюю цифру, он сказал:

— Хотела, чтобы этим делом занимался Боколом? Тогда послушай и оцени.

Три гудка.

— Алло, Ибан? — И Нектер подмигнул Савине, давая понять, что назвать лейтенанта Лазарбаля по имени — тонкая стратегия, цель которой — расположить к себе собеседника, вызвать его на доверительный разговор с коллегой. — Это Эрве. Ты меня помнишь? Лейтенант Эрве Леспинас. Из Бесса.

И Нектер залился соловьем. Не спросил разве что про здоровье детишек, температуру воды на Большом пляже, скорость ветра и высоту волн.

Не тяни, Боколом, вздыхала про себя Савина. Давай ближе к делу!

— Ну вот, перехожу к тому, чем оправдано наше баско-овернское партнерство. У нас тут убийство. Отравление дигиталином. Мадди Либери может быть к этому причастна, так что надо бы поворошить, как говорится, ее прошлое.

Боколом, снова мысленно простонала Савина, а нормальным языком ты говорить не можешь?

Нектер вдобавок к своим актерским талантам решил поиграть еще и в сценариста и приступил к нескончаемому изложению всего, что он узнал про доктора Либери: усыновление ребенка, его увлечения и фобии, расписал по минутам утро, когда Эстебан исчез, упомянул пляж, полотенце, пуловер, эспадрильи, монетку в один евро, свой звонок в «Пекарню Ламии»…

— На всякий случай, — поспешил уточнить Нектер, — не то чтобы я проверял, хорошо ли ты выполнил свою работу, но лучше два раза пройтись тряпкой по стеклам, чем ни разу, верно? Так вот, я поговорил с подавальщицей, с хозяином, а потом и с хозяйкой, которая рассказала мне… про канеле!

Даже если лейтенанту Ибану Лазарбалю и показалось, что собеседник слегка перестарался, все же на него это произвело впечатление.

— Здорово, Леспинас. Вытащить все это десять лет спустя.

— Ты впервые от меня услышал о канеле?

Лазарбаль лишь усмехнулся:

— Ты все же не увлекайся. Скажем так: ты только что перешел в мой лагерь.

— Твой лагерь? Что за лагерь?

— Лагерь тех, кто всегда сомневался, что это был несчастный случай.

— И… много вас там?

— Теперь нас двое!

Следующую четверть часа занял монолог Лазарбаля, Нектер лишь изредка прерывал его междометиями, почерпнутыми из овернского фольклора.

— В самом начале, Эрве, когда Мадди Либери сообщила нам об исчезновении ее сына, мы остановились на трех гипотезах. Побег, утопление или похищение.

Гм….

— Разумеется, мы все предполагали утопление, это представлялось наиболее вероятным, мальчик просто-напросто ослушался матери. Но пока не было найдено тело, нельзя было пренебречь и остальными двумя возможностями. Впрочем, они очень быстро свелись к одной, ведь если десятилетний мальчик сбежал и его не нашли, то, значит, он или неудачно откуда-то свалился, и мы возвращаемся к несчастному случаю, или с кем-то неподходящим встретился.

Н-да….

— Три недели мы расклеивали листовки, давали на радио объявления на трех языках, французском, баскском и испанском, помещали фотографии в газетах… Думаю, в наших краях не осталось человека, который не знал бы, кто такой Эстебан Либери и как он выглядел. Когда двадцать девять дней спустя его тело нашли в воде около Урруньи, многие в нашей команде вздохнули с облегчением. Должен признаться, и я тоже, даже если «облегчение» не слишком подходящее слово.

Ага.

— Больше никаких тайн, никакого таинственного похитителя, державшего в страхе все семьи от Бордо до Бильбао. Мальчик утонул, просто утонул, и его тело снесло течением… Разумеется, мать не пожелала с этим смириться, ведь несчастный случай означал ее ответственность. Все четыре недели она с нами сотрудничала, мы были ее единственной надеждой, а тут она вдруг стала нас… доставать.

О-хо-хо.

— Да, Эрве, она всех достала. Вот зануда! Она работала врачом, деньги у нее были, и она нанимала адвокатов, чтобы все перепроверять. А те нанимали экспертов, которые городили невесть что. Например, утверждали, будто тело, если учитывать морские течения за тот месяц, не могло доплыть от пляжа в Сен-Жан-де-Люз до Урруньи.

Угу.

— Угу, вот именно. Но тело Эстебана нашли-таки возле Урруньи. Эксперты сделали анализ воды из его желудка, исследовали следы водорослей и планктона в его легких — все без толку. Они искали следы борьбы на его коже, но тело столько дней мокло в океане… Тем не менее частные судмедэксперты — да-да, они существуют — решили, что выявили подкожные кровоподтеки. По их мнению, это были следы сильного давления рук взрослого человека на предплечья мальчика. Мадди Либери категорически утверждала, что в то утро, когда он утонул, следов этих не было.

А?

— Большинство коллег отступились. Как ни крути, решать судье, а для него дело было прекращено. Ты же сам знаешь, адвокаты лают, а караван правосудия идет. Вот только есть и другая поговорка — «упрямый, как баск»! Почти такой же упрямый, как овернец, Эрве! А меня в этом деле с самого начала смущали мелочи. Например, так и не найденные эспадрильи. Мы все прочесали, на земле и на море, мы нашли бы их, если бы Эстебан оставил их на пляже и даже если бы он пошел в них купаться. Зато если он кого-то встретил, если этот кто-то оставил их себе… А еще я, как и ты, добрался до медовых канеле.

Да ну!

— Понимаешь, да? Усомниться в заключениях экспертов из-за пары эспадрилий и булочки за тридцать сантимов? Эту подробность все отбросили, тем более что в утро, когда случилась трагедия, Эстебан в булочной не показывался. Никто не хотел видеть, что мы имеем дело с противоречащими друг другу сведениями. Эстебан панически боялся пчел и запаха меда, здесь все свидетельства сходятся, я всех опросил: его школьных учителей, преподавателя сольфеджио, его психотерапевта. С другой стороны, если только хозяйка «Пекарни Ламии» не врет, Эстебан каждое утро покупал медовую булочку.

И?..

— И тогда из этого можно извлечь единственный простой и логичный вывод: Эстебан покупал эти булочки не для себя, а для кого-то другого.

— Для мамы?

Лазарбаль, удивленный тем, что его коллега наконец произнес настоящую фразу, пусть даже всего из двух слов, сделал короткую паузу.

— Нет, Мадди Либери всегда твердила, что ничего об этом не знала. Она считала, что Эстебан оставляет себе сдачу в награду за то, что каждое утро заходит в булочную, а потом бросает монетки в копилку.

— Так, значит, — Нектер снова сделался разговорчивым, — ты предполагаешь, что Эстебан между «Пекарней Ламии» и домом каждое утро с кем-то встречался? С кем-то… кто хотел есть?

— Вот именно! Ты, Эрве, пришел к тому же, к чему и я. Я поговорил с окрестными бездомными, но это ничего не дало. Ни дворники, ни те, кто с утра пораньше выгуливает собак, — никто ничего не видел. Я в конце концов решил, что мальчик стеснялся отказаться от подарка булочницы и выбрасывал канеле в ближайшую помойку.

Ну…

— Можешь предложить объяснение получше? Мадди Либери из-за этой загадки окончательно потеряла голову. Она зациклилась на том, что сына похитили, и всех достала, поскольку у нас не было версий. К тому же мы расклеили по всему побережью сотни листовок с фотографией Эстебана, невозможно было все их содрать. Стоило ей выйти из дома, и она видела лицо сына… Может, они даже и теперь, хотя прошло десять лет, где-то остались. В итоге она через несколько месяцев уехала в Нормандию, чтобы там начать новую жизнь. Надеюсь, сейчас ей получше. Знаю только, что с ней работал психотерапевт. Эстебан тоже ходил к психотерапевту… И когда я с этим психотерапевтом поговорил, у меня и зародилось сомнение — четвертая гипотеза, самая поганая из всех.

Нектер промолчал — не мог подобрать годное междометие.

— Самоубийство, Эрве!

Савина, не удержавшись, вскрикнула, и Лазарбаль удивился и насторожился:

— Там рядом с тобой кто-то есть?

— Нет-нет.

— А то знаешь, даже если срок давности вышел, все, что я тебе говорю, конфиденциально.

— Конечно, не переживай. Это всего лишь стажерка Ларош… Чаю мне принесла… А я его выплеснул, на кой мне ее чай?

— Ты какой-то странный, Эрве.

— Почему странный?

— Как будто ты мне не из участка звонишь.

И в ту же секунду, словно желая рассеять сомнения лейтенанта Лазарбаля, взвыла сирена. Машина жандармов пронеслась по тихой улочке и, взвизгнув тормозом, остановилась прямо перед мэрией. Нектер хотел бы задать баскскому лейтенанту еще несколько вопросов, и в первую очередь узнать имена психотерапевтов Эстебана и Мадди Либери, но жандармы уже были на крыльце.

— Я тебе перезвоню, коллега, тут срочное дело.

Они такой шум подняли — теперь Лазарбаль точно не усомнится, что говорил с полицейским.

Мгновенно сбежались узнать, в чем дело, все сотрудники мэрии, до того сидевшие по своим кабинетам. Сушняк, Жеральдина, Удар…

Трое жандармов вломились внутрь, не обращая ни на кого внимания. Первым вошел лейтенант Леспинас — борода взъерошена, форма расстегнута. И направился прямо к Нектеру.

Боколом струсил. Так они к нему? Его разоблачили? Но они бы не стали из-за этого являться с таким шумом. Да и Леспинас показался Нектеру просто… удрученным.

— Лесники, обходя Шодфурскую долину, заметили рядом с Клыком квадроцикл. А когда подошли к нему, услышали крик.

Нектер закусил губу. Савина, поддавшись безотчетному желанию его защитить, встала рядом.

— Крик?

— Да. Кричала твоя сестра.

— Астер?!

От изумления Нектер опрокинул чашку, травяная заварка растеклась по полу, у ног секретаря могли бы утонуть сотни муравьев.

— Не волнуйся, с ней все в порядке, — поспешно прибавил Леспинас. — Мы пришли не из-за нее, а из-за того, что́ она нашла.

Савина, Нектер и все служащие мэрии, которых теперь собралось не меньше десятка, замерли.

— Труп. В тридцати метрах от квадроцикла. Похоже, это Жонас Лемуан. И похоже, его убили.

39

Осторожно воткнув иглу в руку Амандины, я ввела ей двадцать миллиграммов валиума и сказала лейтенанту Леспинасу:

— Теперь она проспит до завтра.

Капрал Лушадьер, единственная женщина в участке, помогла мне уложить Амандину на кровать в ее спальне. Когда жандармы сообщили ей о смерти Жонаса, у нее началась истерика. Они вчетвером едва сладили с ней и срочно вызвали меня.

Том на первый взгляд никак не отреагировал. Закрылся у себя в комнате. Он явно слышал, что его отец умер, но неизвестно, что он из всего этого понял. Жандармы решили — пусть Амандина сама с ним поговорит, когда проснется. А до тех пор Лушадьер побудет с ними на ферме. Она, как оказалось, прослушала курс психологии. Лушадьер меня заверила, что у Тома все хорошо, он играет, она наблюдает за ним.

Я едва сдержалась. Лушадьер нет и тридцати. Записалась, наверное, на психфак, прослушала три лекции в аудитории вместе с тремя сотнями студентов, а потом бросила университет и поступила на работу в полицию.

— Я бы хотела увидеть Тома, — сказала я. — Я сумею найти слова. Я нужна Тому.

Но лейтенант Леспинас не позволил.

— Спасибо, доктор. Мы позвоним вам, если понадобится, а сейчас дадим поработать судмедэкспертам.

Вежливо дал понять, что я должна уступить им место. Гном Леспинас с его дремучей бородой явно был из тех, кто предпочтет погрозить пальцем, а не жать на спусковой крючок. Похоже, для него полиция — это десять процентов власти и девяносто процентов сочувствия. Он протянул мне мощную волосатую руку:

— Спасибо. Как бы там ни было, после второго за четыре дня убийства не пройдет и двух часов, как клермонская полиция выведет нас из игры.

Тем не менее жандармы тщательно обыскали дом. Что они рассчитывали найти в таком бардаке? Я неохотно направилась к двери. Если бы я постаралась задержаться, это показалось бы странным, к тому же я подозревала, что вскоре увижу их всех снова, меня ведь тоже допросят. Должно быть, то, как мы несколько часов назад сцепились с Жонасом, незамеченным не прошло. Кто-нибудь в деревушке непременно должен был нас услышать, Шове или кто другой, закрытые ставни не помеха… Но даже если это не так и свидетелей не было, Амандина, проснувшись, заговорит. Я подумала, не опередить ли ее, рассказав все жандармам.

Но что я могла им сказать? Что Жонас набросился на меня из-за того, что я привезла Тома на своей машине? Что я его привезла, потому что он похож на моего сына, но не только похож, лейтенант, это не простое сходство, а реинкарнация? И его отец наверняка был убит из-за этого — точно так же, как и Мартен Сенфуэн? Что вы говорите, алиби? Нет, у меня нет алиби — в то время, когда зарезали Жонаса, я была одна, на озере Павен.

Жандармам и в самом деле надо это слышать?

Пока они не обращали на меня внимания, были заняты делом — раскладывали по пластиковым пакетам все, что могло послужить орудием. Кухонные ножи, ножницы, отвертка, кочерга…

В конце концов лейтенант Леспинас обернулся и удивился, увидев меня:

— Что-то еще, доктор?

Я улыбнулась, покачала головой, показывая, что все в порядке, и вышла. Сколько времени у меня оставалось до того, как я окажусь в центре этого дела?

Час? Ночь? Сутки?

Я пересекла двор фермы, села в машину и тронулась с места.

Я знала, что́ мне следует сделать.

Я вошла в мэрию. Так и думала, что застану там неразлучную парочку. Самый странный дуэт расследователей: недоверчивая и энергичная соцработница и педантичный и хитрый секретарь мэрии сидели рядышком. Трудно их представить в одной упряжке, однако им это не мешает.

Я вежливо отказалась от горячего чая, который предложил мне Нектер Патюрен, отказалась и сесть, когда Савина Ларош придвинула мне стул. Спасибо, ничего не надо, пока что я всего лишь прошу их меня выслушать, не перебивая.

И я коротко изложила последние события, начиная с того момента, как Астер Патюрен нашла в Шодфурской долине труп Жонаса Лемуана. Рассказала, что Леспинас и его бригада вызвали меня, чтобы успокоить Амандину, и обыскивают ферму, пока не явились полицейские из Клермона, а Тома оставили под присмотром капрала Лушадьер.

— Вы о Женнифер, девочке из Сен-Виктор-ла-Ривьер? Ну-ну.

Савина Ларош явно ее знала. Похоже, она знала здесь всех и не держала Женнифер Лушадьер за Кей Скарпетту.[14]

Выбора у меня не было, пришлось играть в открытую. Мне нужны были Савина и Нектер, я уже поняла, что они далеко опередили полицейских. Я в нескольких словах рассказала, что произошло за день: Том с его велосипедом в моей машине, резкое вмешательство Жонаса, объяснение на ферме, долгая прогулка вокруг озера Павен…

— Короче, — закруглилась я, — у меня есть мотив и нет алиби, я идеально подхожу на роль преступницы.

— А от нас вы чего ждете? — спросила Савина.

Проницательная социальная работница догадалась, что я пришла клянчить. Я заметила, что Нектер Патюрен что-то пишет на листке и незаметно подталкивает его к коллеге, словно я ничего не замечаю или не могу прочитать записку вверх ногами.

Я пристально следила за Савиной Ларош, стараясь не пялиться на листок. Она в этом дуэте главная, Нектер — всего лишь исполнитель.

— После всего, что вы обо мне узнали, вы, должно быть, считаете меня ненормальной. Хочу вас успокоить — я не прошу вас верить мне, я вас прошу только мне помочь.

Савина едва взглянула на каракули секретаря мэрии.

— В чем помочь?

— Спасти Тома!

Нектер тут же спросил:

— Потому что вы думаете, будто ваш сын перевоплотился в этого мальчика? И что все повторится — побег, утопление… Простите, если вы пришли поговорить про реку в царстве мертвых, сансару, бесконечный круговорот проклятых душ и прочий бред, вы ошиблись адресом. Вам лучше обратиться к моей сестре, в магазинчик «Галипот», дом номер семь на площади Потерны, Бесс. Не промахнетесь.

И ухмыльнулся с довольным видом.

— Продолжайте, — сказала Савина, будто секретарь мэрии не вмешивался. — Почему Том в опасности?

Спасибо!

Я попыталась разом вывалить все остальное, все, что было на душе, зная, что у меня лишь один шанс ее убедить.

— Мы имеем дело с чудовищем! Монстром, который затаился в тени. Это он с самого начала все запрограммировал. Том станет следующей жертвой! И у нас остается только один день, чтобы его спасти. Понимаю, в это трудно поверить, но я знаю, что десять лет назад Эстебан стал жертвой этого хищника. Эстебан его знал! И сейчас он пытается нас предупредить, именно для того он и влез в голову Тома, он зовет на помощь! Для того чтобы… чтобы разорвать круг проклятия.

Савина Ларош не обращала внимания на лежавшую перед ней бумажку. Она вытащила сигарету, но не спешила закурить и не спешила мне верить. Она с вызовом смотрела мне прямо в глаза.

— Мадди, по меньшей мере в одном я с вами согласна: поблизости бродит убийца! Что касается всего остального — мне, закоренелому агностику, далекому от церкви, трудно будет такое переварить. Хотелось бы какое-нибудь более… научное свидетельство.

Более научное свидетельство? К сожалению, Савина, придется поверить мне на слово, я тоже лавирую между реальностью и…

— Тест ДНК! — внезапно воскликнула Савина.

У Нектера даже ручка соскользнула.

— Что? — недоуменно спросила я.

— Тест ДНК. Вы уверяете, что Том с вашим сыном похожи как близнецы и у них одинаковое родимое пятно? Давайте начнем с самого простого и посмотрим, что покажут результаты теста. Мадди, вы врач, мне незачем вам растолковывать.

Нектер написал вверх ногами, на этот раз — очень быстро:

Я лихорадочно соображала. Савина застала меня врасплох.

— Вы, наверное, сохранили одежду Эстебана? — продолжала Савина. — Я, как сотрудник социальной службы, смогу раздобыть личные вещи Тома… а ты, Нектер, как бывший полицейский, я уверена, сможешь достаточно быстро получить результаты. И тогда мы будем знать!

Что знать? Существует ли родственная связь между Томом и Эстебаном? Что ответить на такое предложение?

А если прагматизм Савины поможет все разрешить? Если существует рациональное объяснение?

Савина ловко увернулась, когда Нектер попытался пнуть ее ногой под столом, скомкала лежавшую на столе бумажку и даже не постеснялась заговорщически мне улыбнуться.

— Откровенно говоря, Мадди, чем мы рискуем, если вам нечего от нас скрывать?

40

— Я пришла к Тому.

На ферме осталась лишь капрал Женнифер Лушадьер. Ей было приказано дежурить там до вечера и перед уходом убедиться, что Амандина и Том хорошо себя чувствуют. Все остальные жандармы из бесской бригады отправились в Шодфурскую долину, прочесывать место преступления. Им удалось в точности восстановить путь Жонаса по тропинкам, закрытым для транспортных средств с мотором, затем его короткий пеший маршрут, когда квадроцикл был уже припаркован у подножия Клыка.

Никаких следов убийцы не нашли. Выследил он Жонаса или у них была назначена встреча? Леспинас склонялся скорее ко второму предположению: место уединенное, и мобильник Жонаса исчез. Но в этом случае убийца тоже должен был припарковаться поблизости, вряд ли он пришел пешком. Жандармы прочесывали местность, надеясь отыскать улику до того, как клермонская полиция перекроет всю долину и только маленькой капральше будет позволено работать нянькой в тылу.

Женнифер Лушадьер переминалась с ноги на ногу в дверном проеме.

— Савина, к сожалению, это невозможно.

Савина хорошо знала Женнифер, несколько месяцев ее опекала, когда та была еще подростком. Родители обратились за помощью в местную социальную службу: торговля наркотиками в лицее Аполлинера, прогулы, тусовки в кратерах. Кто бы мог подумать, что несколько лет спустя девочка окажется по другую сторону баррикад?

— Всего на пять минут, чтобы убедиться, что все в порядке. Я знаю этого мальчика.

— Не могу я никого впустить. Лейтенант Леспинас сказал мне, что…

Савина, уверенная в своем авторитете, перебила ее:

— Просто позвони ему, чего ты боишься? Ребенок только что потерял отца! Мы все в одной лодке. Ваша работа — найти убийцу. Моя — следить за тем, чтобы у этого мальчика крыша не поехала. Ты его оставила совсем одного в его комнате?

Женнифер Лушадьер робко кивнула.

— И что он делает? Спит?

Женнифер Лушадьер покачала головой.

— И ты торчишь здесь, вместо того чтобы с ним поговорить?

Савина Ларош резко ее оттолкнула. Она знала, что победила, что Женнифер уже не сможет ей помешать, но на всякий случай повторила:

— Я только хочу убедиться, что у Тома все хорошо и что ему ничего не надо. Но после этого ты ни на шаг от него не отойдешь и не станешь играть в телефоне в Call of Duty!

— Том? Том?

Савина тихо прикрыла за собой дверь. Том, стоя коленками на полу, играл с десятком расставленных перед ним фигурок из «плеймобиля». Савине показалось, будто она застала его врасплох и он что-то спрятал, едва она вошла, но, как ни всматривалась, увидела только пластмассовый парусник на вытертом синем ковре и десяток человечков на шарнирах вокруг него.

— Том, все в порядке?

Мальчик ответил ей неуверенной грустной улыбкой. Савина хотела бы поговорить с ним подольше, но задерживаться было нельзя, эта дурища Женнифер и впрямь могла позвонить Эрве Леспинасу. Кроме того, через четверть часа у нее назначена встреча с Нектером и Мадди Либери на парковке у Старой башни, за мэрией. И она пообещала им кое-что принести.

Не делала ли она прямо сейчас величайшую глупость?

Мадди Либери действительно сохранила вещи, принадлежавшие Эстебану?

Способен ли Нектер меньше чем за день получить результаты теста ДНК?

Ну все, хватит. Савина взглянула на кровать. Он был там, лежал рядом с подушкой.

— Том… Том, послушай, я хочу попросить тебя о небольшом одолжении. Можешь дать мне своего кита Монстро? Ненадолго, я его обязательно скоро верну.

41

Крохотную парковку у Старой башни уже окутали сумерки. Обстановка как раз для заговорщиков. Мюроль заволокло легким туманом, и старые камни сделались таинственными. Самое время появиться призракам, летучим мышам и ведьмам на метле. В лунном свете оранжевый «Колеос» Савины казался темным. Рядом с ним были припаркованы моя «Мито» и «Рено» Нектера.

— Вот! Миссия выполнена. — Савина протянула секретарю мэрии плюшевого кита в пластиковом пакете.

Мы с ней обсудили это и решили, что Монстро, несомненно, самая личная вещь Тома, на игрушке чуть ли не со дня его рождения собирались его волоски и слюна. Савина заверила меня, что без труда сумеет спрятать кита под курткой, не станет же Лушадьер ее обыскивать! Я открыла багажник и, в свою очередь, протянула Нектеру пакет:

— А это — от меня.

Я старалась улыбаться и выглядеть естественно, но в горле стоял комок. Я сложила в пакет десяток одежек Эстебана. Все, что он носил последнюю неделю перед тем, как исчез, и мне так и не хватило решимости ни постирать их, ни выбросить. Они еще долго хранили его запах. Потом запах выветрился, от него, как и от надежды, ничего не осталось. И все же Эстебан оставался в каждой складочке этих вещей. Я знала, что следы ДНК сохраняются десятилетиями и даже столетиями — в мельчайших капельках слюны, пота, мочи…

Нектер взвесил на руке пакет с одеждой и сурово посмотрел на меня:

— Вы все это берегли?

Он вздохнул, с бесконечными предосторожностями уложил пакеты на заднее сиденье машины и, распрямляясь, проворчал:

— Похоже, мир и в самом деле делится на тех, кто выбрасывает все, чтобы двигаться вперед, и тех, кто тащит на спине груз своей жизни.

Туман все поднимался, он покинул городок и собрался у подножия укреплений. Мюрольский за́мок, тонущий в дымке, напоминал готовую взлететь ракету.

— Ну да, Ники, — тут же подхватила Савина, — существуют слизни и улитки, креветки и литорины, одни ночуют под открытым небом, другие волокут за собой обоз, одни — перышки, другие — наковальни, но…

Я с любопытством наблюдала за этим странным дуэтом. С виду — давно сложившаяся пара, которая не хочет этого признавать. Те же условные знаки, те же ссоры, те же игры. Однако оба ничем не связаны. У них вся жизнь впереди.

— …Но мы, — продолжала между тем Савина, — пофилософствуем позже, налив себе по стаканчику. Ты уверен, что твой бывший коллега согласится сделать для нас тесты ДНК?

— Бурсу? Уверен! С тех пор как я ушел из полиции, мы с ним каждую неделю созваниваемся. Он живет в Руайя рядом с гротом Прачек, мы с ним состоим в одном клубе филателистов, только он собирает марки с пещерами.

Мы несколько секунд помолчали. Что можно сказать после такого?

— Нерушимая солидарность марочных психов! — не утерпев, все же заметила Савина.

Нектер Патюрен собирался, не откладывая, отвезти образцы своему коллеге. От Мюроля до Руайя тридцать километров, но он так осматривал свою машину, будто готовился к ралли «Париж — Дакар». Проверил давление в шинах, отладил фары…

— Это я-то псих? — ворчал Нектер, изучая состояние резинки на дворниках. — Вы меня просите сравнить ДНК близнецов, родившихся с разницей в десять лет, а псих, выходит, я!

42

Патюрен на своем «Рено» подкатил к крутому повороту. Отсюда открывался один из самых красивых видов, но это был и один из самых опасных участков пути между Бессом и Руайя.

Черт!

Нектер в последнюю секунду успел одной рукой выкрутить руль, машина вильнула, но выправилась.

Черт, черт, черт!

Он чуть не убился, а Лазарбаль по-прежнему не брал трубку.

Прижав телефон к уху, Нектер продолжал слушать гудки. Потом оставил еще одно сообщение: «Ибан? Это Эрве Леспинас из Бесса. Срочно перезвони мне». Он звонил Лазарбалю не меньше десяти раз, а это сообщение было пятым. Он попытался связаться с полицейским из Сен-Жан-де-Люз, как только жандармы, сообщив о смерти Жонаса Лемуана, покинули мэрию. Как раз перед тем, как Нектеру пришлось отключиться, лейтенант Лазарбаль начал рассказывать ему, что и Эстебан, и Мадди наблюдались у психотерапевтов и что у него есть четвертая гипотеза: самоубийство ребенка.

В мэрии Нестер с Савиной пробежались по сайтам. Самоубийства детей младше десяти лет — редкость, и все же такое бывает. Более десяти случаев в год. Угрозы покончить с собой — меня все это достало, я себя убью, — напротив, встречаются часто, у одного ребенка из семи, но к реальным попыткам самоубийства почти никогда не приводят. У детей сложная концепция смерти: до шести лет ребенок не отличает смерть от сна, с шести до десяти не воспринимает ее как окончательный уход, представление же о неведомом после смерти складывается намного позже и связано с семьей, потерями, воспитанием, религией.

Вывод: предположение о самоубийстве Эстебана можно было расценивать как вполне правдоподобное. Разумеется, Нектер мог поговорить об этом напрямую с доктором Либери, но Боколом такими методами не действовал. Он предпочитал сначала собирать доказательства, шарить, разнюхивать, пополнять досье. А затем, когда боеприпасов достаточно, штурмовать. Мадди Либери не все им сказала, он был в этом уверен, и интуиция призывала его к осторожности.

Довериться ли ей?

Дорога продолжала петлять, крутые повороты следовали один за другим. Но ему нужно было дозвониться, а одной рукой невозможно и руль крутить, и скорости переключать, так что Нектер продолжал катить на второй, и мотор ревел, как только он превышал сорок километров в час. Он ненавидел современные гаджеты, всякие наушники, гарнитуру и прочее. Он обвинял навигаторы в геноциде, в исчезновении бумажных карт, они убили их точно так же, как мейлы и смс — бумажные письма и, что было еще серьезнее, конверты с марками!

Чтобы сделать очередной звонок, Нектер сбросил скорость ниже тридцати километров в час, мотор «Рено» зашелся в кашле, машина задергалась.

Да что ж такое!

Астер тоже не отзывалась!

По словам жандармов из Бесса, именно она нашла тело Жонаса Лемуана. Полицейские все еще ее не отпустили? Почему? Тело обнаружено уже больше четырех часов назад.

Наконец-то Руайя.

Никогда еще Нектер не тратил столько времени на тридцать километров, отделяющих Мюроль от курортного городка. Он припарковался у прачечной, в двух шагах от грота и реки Тиртен, как и условился с Бурсу. Выбрался из машины и мгновенно продрог. С полудня температура упала больше чем на десять градусов. Северный ветер дул все напористее, все сильнее, казалось, он свистит между двумя ледяными порывами: ну вот, я прилетел, зима может начинаться!

Бурсу, похожий в своем пуховике на растолстевшего енота-полоскуна, бросился ему навстречу. Они были знакомы больше тридцати лет. Сблизились еще в полиции Клермон-Феррана: когда другие жандармы с саблей наголо рвались в атаку, они оставались в тылу, создавали заслон, прикрытие. Нерушимая дружба последних в связке! И с тех пор оставались друзьями, еженедельно обмениваясь марками в клубе филателистов. Нектер пообещал Бурсу в обмен на небольшую тайную услугу редчайшие экземпляры марок с изображением вьетнамской пещеры Шондонг.

— Поскорее, Нектер, — взмолился Бурсу, дуя на руки. — Я уже задубел, и в полиции бардак.

Нектер со всем доступным ему проворством вытащил с заднего сиденья «Рено» оба пакета. Он заранее объяснил бывшему коллеге, что от него требуется: обычный анализ ДНК, сравнение двух образцов.

Бурсу с удивлением разглядывал сквозь прозрачный пластик плюшевого кита и полученную от Мадди Либери одежду Эстебана.

— Ники, это еще что? Это для тебя надо? Хочешь узнать, ты ли отец?

Нектер не стал спорить. Если Бурсу подстегнет мысль, что он, Нектер, способен делать детишек направо и налево… Позже, когда эта история закончится, он все ему объяснит.

— Извини, пока не могу ничего сказать. Можешь поторопить с результатами?

Бурсу посмотрел на приятеля с любопытством, как будто старался разглядеть неисправимого бабника, скрывающегося под маской мирного филателиста, которого он знал столько лет.

— Завтра утром тебя устроит? Я могу подготовить образцы сегодня вечером, и все сведения еще до полуночи по электронной почте отправятся в Пекин. Мы с ними так договорились. Днем мы ведем расследование, ночью они анализируют данные. Научная экспертиза — это как прививки или всякие пластиковые штуки, за ту же цену ты получишь вдвое больше, если договоришься с китайцами!

Нектер преувеличенно изумился тому, насколько изменилась его профессия с тех пор, как он с ней расстался.

— Надо же! А кстати, насчет сегодняшнего убийства. У твоих коллег что-нибудь есть?

— Клермонская криминальная полиция на месте, в Шодфурской долине. — Бурсу снова подул на руки и потер их так, словно хотел добыть огонь. — А я лучше посижу в тепле в лаборатории. Думаю, они будут в потемках искать с карманными фонариками и простудятся.

— Совсем ничего не можешь сказать?

— Нет, Ники, извини. Я и так уже рискую с этими двумя подарочками от твоих крошек. Да и все равно, по-моему, они пока топчутся на месте. Знаю только, что сейчас они проверяют, чем занималась все это время та, что нашла тело.

Нектера окатило жаром. Похоже, бывший коллега не знал, что речь шла об Астер.

— Как я слышал, — продолжал Бурсу, — у них там что-то не сходится — провал больше чем в двадцать минут с того момента, как она нашла тело, и до того, как подняла тревогу.

43

Мы с Савиной Ларош остались стоять на парковке, сунув руки поглубже в карманы и замотавшись шарфами. Я смотрела, как машина Нектера Патюрена сворачивает за угол улицы Жассаге и удаляется. Савина тоже проводила глазами «Рено», из темноты на мгновение выступили ряды елок, обнявшихся, будто любовники, ослепленные светом фар, и снова ушли в ночь.

Мне надо было найти слова, чтобы поблагодарить ее.

— Нектер, наверное, крепко вас любит, раз согласился это сделать.

Савина обернулась, удивленная:

— Что вы имеете в виду, говоря, что он меня «крепко любит»?

Я ступила на скользкую почву… Кстати, холод был такой, что жди гололеда. Я откатилась назад.

— Насквозь пробирает. Так это не сказки? В Оверни все же бывает зима?

Социальная работница улыбнулась. Она держалась молодцом, но я догадывалась, что она под своей курткой и оранжевым шарфом замерзла не меньше, чем я. И тут я поняла, чего мне хочется, и, не задумываясь, высказала это.

— Может, посидим где-нибудь, погреемся? Выпьем чаю, поедим супа или алиго, что угодно, лишь бы не мерзнуть.

Она ненадолго задумалась.

— Пойдем в «Супницу». Вам точно понравится. Это рядом, и трехсот метров не будет.

Савина вытащила сигарету, и я, пока она прикуривала, воспользовалась этим, чтобы слегка отстать и позвонить Габи. Я вернусь довольно поздно. Не жди, ужинай без меня. В холодильнике есть буррито, разогрей себе. Габриэль и не возражал, и не возмущался. Сколько женщин позавидовали бы моей свободе? Я попыталась вспомнить, когда мы с ним в последний раз были в ресторане. Недели или месяцы назад?

За строгим фасадом «Супницы» скрывалась щедрая душа. Это Овернь!

Черная базальтовая стена, меню едва разглядишь, дверь чуть ли не потайная, проход только для тех, кто не выше метра семидесяти, а внутри — жарко натопленная сводчатая пещера.

В ней осели забредшие сюда редкие туристы. Румяная хозяйка устроила нас поближе к огню. В большом камине был подвешен котел из волшебных сказок.

— Здесь кормят супом, — сказала Савина. — В Бретани — блинчики, на Кубе — ром, а у нас — суп из нашей «Супницы»! — Она протянула мне одно из лежавших на столе меню: — Выбирайте любой коктейль.

Раскрыв меню, я с изумлением прочитала невероятный список предлагаемых супов. Bloody Puy-Mary (помидоры, сыр канталь, сельдерей), Morilletôt (грибы, сметана, каштаны), Bleu Lagoon (спаржа, овернский сыр с плесенью, крапива), Dyke-qui-rit, Aubergine Fizz, Margueritat, Bougnat Colada…

Я заказала Bloody Puy-Mary, Савина — Bleu Lagoon. Мы согрелись. Я размотала шарф, сняла куртку. И еще раз искренне поблагодарила:

— Спасибо за тест.

Савина в ответ лишь слегка пожала плечами и отмахнулась, будто ничего такого и не сделала:

— Потом поблагодарите. Смотря по тому, что мы узнаем.

Я не отставала, надеясь, что не слишком на нее напираю:

— Почему вы согласились…

— Помочь вам?

Савина в тепле раскраснелась. Всякий, кто провел бы рядом с ней несколько часов или вместе занимался какой-нибудь не очень важной работой, конечно, увидел бы только славную энергичную тетку, наделенную крестьянским здравым смыслом и пылким сердцем, с объятиями наготове и не знающую устали. Женская версия овернца из песни Брассенса.[15] Конечно, все это у Савины есть — но не только это! Я угадывала в ней и тонкость, и проницательность, и женственность. Нечто неуловимое, делающее ее особенной. Незаметная героиня, которой никакая статуя, никакой роман и, может быть, никакой поклонник никогда не воздаст по заслугам.

— Помните, — начала Савина, — когда мы только познакомились, вы сказали, что Том в опасности. А потом погиб отец Тома, перед тем поговорив с сыном, а до того был убит Мартен Сенфуэн, который тоже хотел мне что-то рассказать про Тома и Амандину Фонтен. Ни малейших сомнений больше нет, эти преступления связаны с каким-то секретом, который кроется на ферме, и да, Тому что-то угрожает. Но правильнее, Мадди, было бы спросить, почему я решила доверять вам?

В круглом боку медного котла расплылось отражение ее улыбки.

— Можно сказать, — продолжала она, — что я прислушалась к своей интуиции и что вы не похожи на убийцу. Кроме того, пусть меня назовут такой же ненормальной, как вы, надо признать, что сходство между Томом и вашим Эстебаном по меньшей мере удивительное.

Хозяйка принесла нам дымящиеся супы-коктейли. Пара деревянных ложек вместо соломинок, сосновые шишки вместо традиционных украшений и две корзинки с большими ломтями деревенского хлеба вместо орешков.

— Но это не делает нас сообщницами! — тут же уточнила Савина. — Хлюп! Я помню, что вы крутились около этого мальчика, как будто он ваш, хотя Амандина — хорошая мать, она любит Тома и воспитывает его так, как ей хочется. Хлюп! И, заметим мимоходом, вы не упомянули, что Эстебан был вам не родным сыном, а приемным. Сказали, что он пропал, но не сказали, что его нашли несколько недель спустя мертвым, утонувшим. Хлюп!

44

Нектер поставил на стол две тарелки, разложил приборы, хотя Астер еще не вернулась. Он десять раз пытался ей дозвониться, чередуя это со звонками Лазарбалю, но все без толку.

Нектер беспокоился. У него из головы не шла эта временна́я дыра Астер. Что могла натворить его сестра? Он знал, до какой степени по-разному люди относились к ней. Одним в деревне ее эксцентричность очень нравилась, другие, словно недалеко ушедшие от Средневековья, готовы были признать ее настоящей ведьмой и, несомненно, без зазрения совести отправили бы на костер.

18:56

Солнце село. Фонари, освещавшие площадь Потерны, окрашивали камни во вневременные цвета, и каждую ночь, когда туристы возвращались в свои гостиницы, город будто переносился в прошлое. В ореоле теплого света под фонарями порхали снежинки.

Куда могла подеваться Астер? Во что она вляпалась? Вляпалась еще хуже, чем он сам?

Может, ее приманит запах капусты? Нектер зажег газ под котелком. Когда ужином занимается Астер, она на три минуты сует остатки в микроволновку, но когда настает черед Нектера, он полчаса неспешно разогревает еду на самом слабом огне.

Люди делятся на… мысленно начал Нектер, глядя, как железные решетки одну за другой закрывают витрины на площади Потерны. Перед парикмахерской торчал какой-то тип в галстуке, он едва успел поднять воротник, как на него налетели двое детей не старше десяти лет и блондинка, которая обняла его за шею.

Люди делятся на глупых одиночек, таких же холостяков, как я сам, и на тех, чья жизнь удалась.

Да куда же запропастилась Астер? Нектер встряхнулся, стараясь отогнать беспокойство. И почему Лазарбаль перестал отвечать на звонки? Нектер всего-то хотел спросить у него имена психотерапевтов, которые работали с Мадди и Эстебаном Либери. Вряд ли в Сен-Жан-де-Люз их десятки. Может, пока поискать самому?

Нектер завелся. Не переставая помешивать в котелке ложкой, он вбил в строку поиска на мобильнике два слова.

Появились всего три имени, отмеченных на карте размером с почтовую марку. Нектер увеличил масштаб и прочитал:

19:03

Они уже позакрывали свои кабинеты? Нектер ничего не терял, да и делать ему, пока томился на огне ужин, было нечего, так почему бы не попытаться связаться с ними? За дело, Боколом! Разок ткнул пальцем — и на мониторе появился номер телефона.

Он услышал три гудка, затем автоответчик предложил оставить сообщение. Даже у психотерапевтов на звонки отвечает машина!

«Доктор София Ком? Говорит лейтенант Эрве Леспинас из Бесса, в Пюи-де-Дом. Мы сейчас расследуем двойное убийство, и предполагается, что эти преступления могут быть связаны с двумя вашими бывшими пациентами, Эстебаном и Мадди Либери. Свяжитесь со мной, пожалуйста, по этому номеру как можно быстрее».

Нектер выпустил из руки ложку и сжал кулак.

Раз!

Нажал на второй номер.

Может, ты, Гаспар, закрываешь кабинет попозже?

45

Хлюп!

Я мелкими глотками прихлебывала свою «Кровавую Пюи-Мэри». Очень вкусно. За ее грубоватым обликом скрывались бесчисленные тонкие оттенки. В точности как у Савины. Я мысленно повторила ее последние слова.

Вы не упомянули, что Эстебан был вам не родным сыном, а приемным. Сказали, что он пропал, но не сказали, что его нашли несколько недель спустя мертвым, утонувшим.

Я не ошиблась. Эта парочка, мисс Марпл с ее Эркюлем Пуаро, глубоко копала. Значит, им все известно? Про подброшенного младенца, про усыновление, про исчезновение, про тело, найденное в Уррунье. Как будто Лазарбаль рассказал им все…

Я посмотрела, как Савина крошит ломоть деревенского хлеба в свою «Голубую лагуну».

И тихо, кротко признала:

— Да, я не все рассказала, но я вам не врала.

Савина подцепила ложкой айсберг пропитанного супом мякиша.

— Потому что в глубине души вы никогда не верили в смерть Эстебана?

Я выловила из своего супа несколько палочек сельдерея и печально улыбнулась.

— Мертвый? Живой? Я бы сказала, что все сложнее. Или туманнее. Четыре недели после исчезновения Эстебана я цеплялась за надежду, что он жив. Сами понимаете, Савина, когда в одно прекрасное утро полицейские приходят к вам и сообщают, что найдено тело десятилетнего ребенка, пытаешься себя убедить, что это не он. А когда все приметы совпадают, уже слишком поздно — ты слишком долго надеялась и не можешь сдаться, ты цепляешься за все возможности, ошибку полиции, общий заговор, придумываешь самые разные рациональные объяснения, а когда они исчерпаны, остается лишь иррациональное — рай, бессмертная душа, скитающаяся в лимбе… в ожидании… реинкарнации.

Савина вытерла рот салфеткой из грубой неотбеленной ткани. Полюбовалась голубоватыми отсветами на поверхности своего супа, потом долгим взглядом уставилась на меня. Может, в Оверни гадают на супе, как в других местах — на кофейной гуще?

— Да, вы мне не врете. Но по-прежнему говорите не все.

Получилось ли у меня убедительно округлить глаза?

— Вы мне не все говорите, — повторила Савина, не реагируя на мою убедительную мимику. — Меня с самого начала кое-что смущает. Как могла такая женщина, как вы, независимая, образованная, поверить в сверхъестественное, даже столкнувшись с этим нагромождением совпадений?

Я перестала играть в гляделки, перестала изображать зайчика, замершего в свете фар, пристально посмотрела в ее голубые глаза и решила ей довериться. Потому что размякла в тепле? Потому что Тому меньше чем через четыре часа должно было исполниться десять лет? Потому что я три недели ни с кем не разговаривала, если не считать спины Габриэля? Потому что мне необходима была союзница?

— Вы выиграли, Савина. Я еще кое-чем с вами поделюсь. Об этом мучительно вспоминать, и я предпочла бы никогда больше к этому не возвращаться.

Социальная работница отложила салфетку.

— Эстебан с раннего детства ходил к психотерапевту. Из-за усыновления, само собой. И из-за боязни пчел. Но за полгода до исчезновения он стал говорить во время сеансов странные вещи. Намекал, что… что хочет сменить тело… потому что я ему не настоящая мать. Потому что… потому что я не могла его любить таким, какой он есть. А еще он узнал, что весь прибрежный квартал города триста лет назад ушел под воду. Это его заворожило. Он говорил о подводном мире, где сбросит свою телесную оболочку, — ну конечно, он говорил это другими словами.

Савина внимательно слушала. Я продолжала, все больше волнуясь:

— Психотерапевта звали Гаспар Монтируар. Я разрешила ему нарушить профессиональную тайну, дать полицейским доступ к записям всех сеансов. Полицейским для успешных поисков надо было знать все. Вот только и полицейские, и даже Гаспар Монтируар в конце концов пришли к выводу…

У меня полились слезы, я не смогла договорить, Савина протянула мне салфетку.

— Что это было самоубийство? — прошептала она. — Четвертая версия Лазарбаля. Что Эстебан утопился?

Я скрутила салфетку. Какой бы прочной ни была ткань, мне хватило бы сил ее разорвать.

— НЕТ! — крикнула я так, что немногочисленные посетители стали оборачиваться, а медный котел едва не опрокинулся. И повторила — чуть потише, но чувствуя, что в моих глазах еще полыхает ярость: — Нет! Я знаю! Никто ничего не понял! Эстебан никогда сам не придумал бы эту историю с подводным миром и сменой оболочки. Кто-то ему это внушил. Кто-то, к кому он пришел в своих эспадрильях, с зажатой в руке монеткой в один евро. Этот кто-то его похитил. И этот кто-то проделает то же самое с Томом завтра, в день, когда Тому исполнится десять лет! Савина, вы должны мне поверить. Вся надежда только на вас.

Едва я договорила, в спину мне ударил ледяной ветер. Дыхание смерти. Я не сразу поняла, что дверь «Супницы» открылась. Обернувшись, я увидела вошедшую пару. Еще не распрямившись под низким сводом, они стряхивали с одежды белые хлопья.

За окном снова сыпал снег.

46

Он смотрел, как снежинки кружат в ореолах света под фонарями. На асфальте снег не держался. Черная поверхность сопротивлялась, заглатывала снежинки, превращала их в кашу, но борьба казалась неравной — снега было слишком много. Сегодня ночью белые победят! Во всяком случае, здесь. Может быть, в Мюроле или Бессе не так холодно, всего на градус теплее, и этого будет достаточно, чтобы вместо снегопада полил холодный дождь. А к утру подмерзнет — вот вам и гололед.

Он включил компьютер. Беспокоиться не о чем, сегодня никто его не потревожит. Даже наушники надевать не надо, можно слушать прямо через колонки.

Он прокрутил длинный список файлов и остановился на последнем.

Двойной клик — и комнату заполнил низкий теплый голос. Голос, который он, разумеется, узнал.

— Значит, ты и есть Эстебан?

— Да.

Ему показалось, что голос Эстебана никогда еще не звучал так робко.

— Доктор Монтируар мне много про тебя рассказывал.

— …

— И еще он дал мне послушать ваши сеансы, чтобы я был в курсе. Чтобы я знал тебя почти так же хорошо, как он.

— …

— Вполне естественно, что ты робеешь. С доктором Монтируаром ты знаком не первый год. Но… видишь ли, иногда надо показаться специалисту. С докторами всегда так. Если у тебя болят зубы, надо идти к стоматологу, а если боишься за свое сердце, то к кардиологу. Один врач не может лечить все болезни.

— Но я… не болен.

— Конечно, нет, Эстебан, это просто для сравнения, чтобы тебе стало понятнее. Одни специалисты лучше разбираются в снах, другие — в страхах, а третьи — в том… во всем, что связано со смертью.

Эстебан вдруг разгорячился:

— Доктор, я не хочу умирать! Я никогда такого не говорил доктору Монтируару! Я только хочу сменить…

— Хорошо, Эстебан, хорошо… Мы с тобой спокойно обо всем этом поговорим. У нас обоих впереди много работы. Нам надо будет научиться друг другу доверять.

Астер толкнула входную дверь, и Нектер немедленно отвлекся и от котелка, за которым присматривал правым глазом, и от телефона, на который поглядывал левым. Никто ему не перезвонил — ни Лазарбаль и ни один из трех психотерапевтов.

— Где ты была?

Астер как-то странно пошевелила пальцами — наверное, на языке знаков или ведьминском это должно было означать «Минутку, Ники, дай мне хоть куртку и шапку снять».

С вешалки, куда она их пристроила, на пол крупными каплями шлепался растаявший снег, но Нектер сделал вид, будто не замечает, ничего, потом вытрет.

— Есть хочешь?

Он выключил газ под котелком.

— Эти тупые полицейские полдня меня продержали! — взорвалась Астер. — И все допытывались, когда я чем занималась, как будто я обязана перед ними отчитываться! Леспинас до того дошел, что пригрозил: «Мадам Патюрен, мы ради вас стараемся, если у вас нет алиби…» Я им нашла труп, и вот как они меня отблагодарили! Они что себе думают — что ведьмы в свое удовольствие режут глотки тем, кто в одиночку забредает в их леса?

Нектер засомневался, стоит ли ее расспрашивать. Он как ни в чем не бывало раскладывал по тарелкам еду, но невольно вспоминал слова Бурсу: «Есть провал больше чем в двадцать минут с того момента, как она нашла тело, и до того, как подняла тревогу».

— Жо… Жонас был уже мертв, когда ты его нашла?

Пальцы снова зашевелились, на этот раз менее причудливо. Такие движения способен истолковать любой полицейский.

— Ну да, Ники, ты ведь тоже один из них!

— Садись и прекрати болтать глупости.

Астер уселась, отогрелась, успокоилась. Нектер налил ей стакан вина и, едва она успела отхлебнуть, спросил:

— Что там за история с алиби?

— Да ничего. Не волнуйся. У ведьм есть свои секреты. Жандармы могут и не мечтать, что я расскажу им, где собираю травы! Для полицейских эта история с алиби — не главное.

Нектер чуть не поперхнулся.

— А что главное?

— Thiers Gentleman — нож, которым зарезали Жонаса. В Бессе только я такими торгую. Леспинас не умнее поросенка, но все же одно с другим связал.

Нектер залпом осушил стакан, чтобы протолкнуть в желудок капусту.

— У тебя… из твоей лавки украли такой нож?

— Нет, не такой нож. А два таких ножа!

— Как я уже говорил, Эстебан, доктор Монтируар много о тебе рассказывал. Кстати, как ты его называл? Доктор Монтируар? Или Гаспар?

— Доктор.

— Ну да… меня это не удивляет. Но, видишь ли, некоторые доктора предпочитают, чтобы дети называли их по имени. Как учительницу в школе. Если хочешь, мы потом это обсудим. И еще я долго разговаривал с твоей мамой. Это не предательство. Ты же знаешь — все, что ты рассказал доктору Монтируару или что расскажешь мне, отсюда не выйдет, это будет наш секрет, только нас троих. Но иногда, если… если это слишком серьезно… мы должны говорить об этом с твоей мамой. Понимаешь?

— …

Слышен шорох одежды. И кто-то, похоже, постукивает ручкой по столу. И часы тикают.

— Начнем, Эстебан, если ты готов. Доктор Монтируар говорил, что ты рассказывал ему про подводный мир, очень далекий, на большой глубине, — мир, откуда жизнь видится с изнанки и где можно сменить тело. Ты можешь мне все это повторить… своими словами?

— Два Thiers Gentleman? Украли? Из лавки?

Нектер замер с вилкой в руке.

— Ники, опомнись. Кто угодно мог это сделать. Я не из тех, кто устанавливает камеры наблюдения и уж тем более детекторы металла на выходе. И ответь на звонок — у тебя телефон вибрирует!

Ники про себя выругался. Это наверняка Лазарбаль или один из психотерапевтов. Он напрочь про них забыл. Он терпеть не мог, когда все вот так вот ускорялось и события напирали рассвирепевшей толпой, вместо того чтобы спокойно выстроиться и смирно ждать своей очереди.

Поколебавшись, что выпустить из рук, вилку или салфетку, он наконец ответил на звонок.

— Доктор Гаспар Монтируар, — произнес энергичный голос. — Вы мне звонили?

— Да… это Ник… нет, простите, Боколом… Ну то есть нет, не Боколом, Боколом — это мое прозвище, Коломбо задом наперед, знаете, коллеги дурака валяют, нет-нет, конечно, это я, лейтенант Эрве Леспинас.

Астер давилась смехом, но психотерапевту, похоже, было не так уж весело.

— Насколько я понял, лейтенант, у вас было срочное дело.

Боколом взял себя в руки. Оправившись от неожиданности, он снова набрал скорость никуда не спешащего прогулочного парохода и отчетливо, как и надлежит педантичному профессионалу, рассказал о двойном убийстве в Бессе, заключив, что ко всему этому явно причастна Мадди Либери, и упомянув о странном сходстве между ее сыном Эстебаном и Томом Фонтеном, сыном второго убитого.

Похоже, Нектер выдержал экзамен и у психиатра не осталось ни малейших сомнений в личности его собеседника.

— Правду сказать, лейтенант, ничего особенного я вам не сообщу. Надо связаться с лейтенантом Лазарбалем, у него должно было остаться полное досье. Разумеется, меня тогда опрашивали, и Мадди Либери разрешила мне нарушить профессиональную тайну. Я рассказал все, что знал, но, как ни странно, хотя я не один год работал с Эстебаном, самое важное от меня ускользнуло.

— То есть?

— Ну… — Гаспар Монтируар, кажется, прикидывал, насколько можно доверять собеседнику. — Ладно, в конце концов, существует срок давности, а этот несчастный ребенок умер десять лет назад. Так вот, за полгода до своего исчезновения Эстебан стал рассказывать странные вещи, у него появились суицидальные мысли, болезненные фантазии. Признаюсь, он меня напугал, это выходило за рамки моей специализации. По моей части скорее депрессивные дамы лет семидесяти, которые говорят о сложных отношениях с мужем — или с пуделем, если мужа уже нет в живых. И я предложил Мадди Либери обратиться к коллеге, который лучше в этом разбирается.

— К кому-то конкретному?

— Конечно. Но он давно покинул Сен-Жан-де-Люз.

Теперь было отчетливо слышно, как тикают часы. Где-то подальше, кажется, капала вода. Скрипнул стул. Может быть, это Эстебан на нем раскачивался.

— Начинай, я слушаю, — произнес психотерапевт. — Труднее всего даются первые слова, другие потом придут сами собой. Знаю, это нелегко, но ты должен мне довериться. Я помог многим детям. У меня большой опыт. Скажи, ты мне доверяешь?

— Да, доктор…

— Нет, не доктор. В отличие от доктора Монтируара, я предпочитаю, чтобы ты называл меня по имени. Полностью меня зовут Ваян Балик Кунинг. Но ты можешь называть меня Ваяном.

47

Я, будто завороженная, смотрела, как падает снег. Окно в моей комнате запотело. Парковку перед «Мельницей» уже покрыла тонким слоем снежная пыль, дорога теперь сливалась с откосом и первыми склонами в долине, елки и опоры одинаково нарядились в белое. Гора напротив превратилась в длинный белый спуск, который заканчивался у старой гостиницы. Зима закрепилась в этих местах, завладела краем, словно беспощадное войско, чьей холодной непреклонностью невольно восхищаешься.

Я успела вернуться до того, как снегопад усилился. Савина, едва посыпались первые хлопья, стала меня торопить:

— Будьте осторожны, зима наверстывает упущенное за три месяца.

Я расплатилась за ужин и проводила ее до милого домика на улице Груар, в двух шагах от мэрии.

— До завтра, Мадди! Нектер позвонит мне, как только получит результаты. Не стану вам врать, я ни секунды в это не верю… Но если ДНК Тома и Эстебана совпадут или между ними хотя бы обнаружится родство, я буду каждый вечер угощать вас ужином в «Супнице» до тех пор, пока мы обе не выйдем на пенсию.

Хлопья снега росли, разбухали, словно питались редкими ночными проблесками света далеких фонарей, мелькнувшими фарами, а ночь становилась все темнее. Савина, милая, каждый вечер будешь меня угощать? Ты потратишь на это все свои скудные заработки, а я за десять лет наберу десять килограммов… Я знала, что результат окажется положительным. Знала, что Том — это Эстебан, а Эстебан — это Том. Я отказалась от попыток понять, как такое возможно, я мало что помнила из курса генетики, я сдалась и перестала взывать к разуму. Перед другими мне еще как-то удавалось поддерживать иллюзию, но в глубине души я знала, что мой сын ко мне вернулся…

Парковка, тротуар, шоссе, дорожные знаки исчезли, будто их никогда и не было. Снег предлагал все стереть.

И снова навязчивая мысль, которую мне до сих пор удавалось отгонять. А если с Амандиной что-то случится? А если Том — я должна была заставить себя называть его так, хотя знала настоящее имя, — если Том, потеряв отца, потеряет и мать?

И тогда… Тогда я могла бы о нем позаботиться?

Сколько времени понадобилось бы ему, чтобы забыть это чужое имя, Том, и вспомнить свое, Эстебан?

Сколько времени пройдет до тех пор, пока он снова станет тем, кем никогда не переставал быть? Несколько месяцев? Меньше года? Что ему для этого понадобится? Другой дом, уютный, приветливый, любящий. И настоящая гитара. И преподаватель сольфеджио. И много часов занятий, чтобы не упустить время, ведь талант ребенка после десяти лет можно загубить так быстро… А что еще? Большой бассейн? Озеро? А почему бы не море? Конечно, спокойное море, без волн, без валов… Средиземное?

Я тешила себя безумными мечтами, меня окутала снежная ночь, она делала все ирреальным — волшебство особенной ночи вне времени, рождественской ночи без прикрас, без разноцветных лампочек, без иллюзий.

Габриэль спал рядом. Завернулся в одеяло, будто не желал ни с кем делить постель. Даже во сне индивидуалист и эгоист! Хотя на этот раз я преувеличивала… Сегодня вечером, когда я вернулась, на столе меня ждал подарочек. Я узнала оберточную бумагу из лавки Астер, узнала почерк Габи на прикрепленной к пакету карточке. «Это тебе. Желаю успеха! Я люблю тебя».

23:50

На радиобудильнике высвечивались, сменяя одна другую, ярко-зеленые минуты.

Через десять минут Эстебану исполнится десять лет. Я больше не должна называть его Томом! Даже если в разговоре с другими мне придется по-прежнему себя заставлять, ломать комедию.

В последний раз посмотрела, как снег расстилает свой саван. Подготовка к самой мрачной церемонии?

Значит, все решится завтра… Я должна его спасти! Кто меня осудит?

Кто отказался бы, когда жизнь дает второй шанс?

23:51

Голос у меня в голове твердил не умолкая: «Эстебан в опасности, я должна его спасти».

Я уже знала, что в эту ночь не усну.

Есть ли человек, который мог бы побыть со мной, помочь мне продержаться?

Разбудить Габриэля?

Позвонить Ваяну?

Или просто укрыться в собственных воспоминаниях? Разворачивать их по одному, как открывают хранящиеся на чердаке коробки, как достают старые безделушки, как развешивают прежние картины, чтобы к его возвращению все было готово.

Завтра.