Кончается осень. Стали длиннее ночи. Надвигается зима. Декабрь.
За огромными тучами не видно солнца. Ураганный ветер выдирает клочья из моря, в горах вокруг фьорда слышится грохот.
Все укутано снегом, лишь улицы Города и дорога к Вершине извиваются коричневыми змеями.
На том берегу фьорда чернеют развалины Базы, зияют пустыми проемами и кажутся огромными на сероватом фоне горы.
Между домами быстрыми шагами или бегом двигаются люди — из дома на работу или в школу. Они нещадно мерзнут в своей легкой модной одежонке. Кое-кто, плюнув на моду, облачается в толстые, теплые доспехи. Такие двигаются медленнее остальных.
— Тебе его дали! — крикнула Вальгердюр Йоунсдоухтир мужу, едва он, закутанный, с красным от мороза носом, влетел в дом. — Тебе его дали! — повторила она, бросилась к Пьетюру Каурасону и повисла у него на шее.
— Что дали? — спросил он, растерявшись от столь бурного проявления чувств.
— Работу! — Она поцеловала мужа. — Место! — добавила она и снова поцеловала мужа.
— Все равно не понимаю, — ответил он, уклоняясь от ее поцелуев. — Присядем. — Он сел и усадил ее к себе на колени. — Давай сначала. Что мне дали?
— Место, братец, место.
— Какое место, милая? — спросил он, теребя мочку ее уха. — О чем это ты?
— Ну и тупой же ты у меня! — Она провела пальцами по его затылку.
— Непонятно как-то говоришь. — Он куснул ее за мочку, так что она вздрогнула и слегка вскрикнула.
— Ты что, много заявлений посылал?
— Да о чем ты?
— Сообразил?
— Пришло письмо?
— Точно!
— Из Города?
— Именно!
— Ну и?
— Опять неясно?
— Мне дают место!
— И как это ты угадал? — спросила она, вставая. — Ты просто гений.
Теперь он звонко поцеловал ее.
Когда Пьетюр снял с себя старую и безобразную меховую куртку, перчатки, шарф, шерстяную кофту, сапоги и шерстяные носки, Вальгердюр спросила:
— Хочешь кофе?
— Где малышка?
— Внизу у соседей. Хочешь кофе?
— Лучше бы водки. Найдется?
— Кто его знает, — ответила она, снова принимаясь на кухне за свои дела.
— Прекрасно. — Он опустился на просиженный диван.
— А где письмо?
— Тут, — отозвалась она из кухни. — Если господин библиотекарь немножко потерпит, то в скором времени я появлюсь с письмом, кофе и водкой.
— Ну и ну! Ты вскрыла письмо! Разве ты не знаешь, что читать чужие письма безнравственно?
— Это в тебе говорит почтовый служащий. — Вальгердюр появилась в дверях со стареньким подносом, на котором размещались чашка с вложенным в нее письмом, кофейник с горячей водой, банка растворимого кофе, рюмки и заиндевевшая бутылка водки. — Я вообще безнравственная женщина.
— Придется, старушка, взяться за тебя как следует, — заметил он, пробегая письмо. — Нам дадут отдельный дом! — воскликнул он.
— Не кричи так, — сказала Вальгердюр и села рядом. — Дом деревянный, — добавила она, наполняя рюмки.
— Это хуже? — спросил он и сложил письмо.
— Лучше. Стены дышат. Твое здоровье!
— Твое здоровье. — Он выпил. — Приятная. Холодная, крепкая и приятная.
— И в голову ударяет. Вторую?
— Да. А что нам делать со всеми этими комнатами?
— Какими комнатами?
— Ну, в новом доме. Пять комнат. А нас только трое.
— Жуткая проблема, — улыбнулась она. — Решай ее сам. А я пока выпью… Мне уже захотелось переехать, — помолчав, снова заговорила она. — Когда я сегодня вернулась домой и на коврике перед дверью увидела письмо, я едва не задохнулась от волнения. Посмотри, как я открыла конверт. Весь разодран. Посмотри!
— В сегодняшней «Могги» напечатали рецензию, — вдруг сообщил он, не слушая жену.
— Рецензию?
— На книгу.
— Ну и какая она? — взволнованно спросила Вальгердюр.
— Плохая.
— Как это?
— Стиль, мол, плохой. Текст сырой, корявый. Образы не убеждают, хотя за ними легко угадываются реальные лица. Недопустимо так изображать живых людей.
— Н-да, — протянула Вальгердюр. — А чего ты, собственно говоря, ожидал?
— Не знаю, — задумчиво ответил он. — Я написал аллегорию… Они же ее не поняли.
— Я в ней кое-кого узнаю.
— Так и было задумано. Но я вовсе не стремился, чтобы какой-нибудь тип из «Могги» понял роман так, будто действующие в нем лица — это госпожа такая-то и господин такой-то, живущие в некоем захолустном городишке на востоке нашей страны.
— Ты устал.
— Да, пожалуй.
Некоторое время они молча пили кофе, изредка делая глоточек водки.
Затем она встала, притянула его к себе, тряхнула рыжими волосами, отчего ее белое лицо показалось еще белее, и в ее зеленых глазах блеснул огонь.
— Забудь про это, и я буду очень нежна с тобой. Иди ко мне!
Угол на кухне. Стол покрыт скатертью в красную и белую клетку. Три прибора. На блюде квашеный скат. В соуснике растопленный жир. В тарелке исландская картошка. В миске молочный суп. В сахарнице желтый сахар. В кувшине вода. Три человека обедают. Один из них налегает на еду особенно энергично.
— Хороший скат, — обращается Сигюрдюр Сигюрдарсон к жене, обсасывая жаберный хрящ. — А лед в воду не забыла положить? Да, кстати, — продолжает он и вытирает пальцы о носок. — Вчера я купил новый исландский роман.
— Не бог весть какое событие, — говорит жена-служанка, всыпая кубики льда в графин. — Тебе налить?
— Угу. — Сигюрдюр протягивает стакан. — Как сказать — событие или нет. Говорят, что в нем мы, здешние, описаны.
— А тебе, йомфру Бьяднхейдюр, положить льда в стакан? — Служанка делает на слове «йомфру» особое ударение.
— Да, спасибо, — отвечает девица, и ее лицо покрывается красными пятнами.
— Книга о нас, жителях Города, — повторяет Сигюрдюр и набрасывается на новую порцию рыбы, картошки и жира.
— Кому бы это могло прийти в голову написать о нас книгу? — удивляется хозяйка. — Здесь никто ничего не пишет.
— Автор нездешний, — произносит Сигюрдюр с набитым ртом.
— Тогда понятно. Дать тебе тарелку под кости?
— Это не кости, а хрящи. — Сигюрдюр ожесточенно обсасывает хрящик. — Автор — молодой человек из Рейкьявика. Переедет сюда после Нового года.
— Ясно. Так дать тебе, милый, тарелку?
— Нет. Я взял его на работу в библиотеку.
— Кого, милый? — спрашивает жена, снимая мундир с картошки.
— Автора. Его зовут Пьетюр Каурасон. Он приступит со второго января, — сообщает Сигюрдюр и аккуратно выплевывает обсосанные хрящи на край тарелки.
— Понятно, милый, — отвечает хозяйка, отделяя хрящи. — А кто он такой, этот… этот…
— Пьетюр, — подсказывает Сигюрдюр и делает глоток воды со льдом. — Этого я не знаю. Но, говорят, жена его — племянница Йоуи На Деревяшках, дочь Йоуна, погибшего несколько лет назад. Так мне вчера сказали.
— Ясно, — говорит хозяйка, отправляя в рот кусок рыбы. — Хочешь еще ската, милый?
— Тебя, жена, эта книжка, похоже, не заинтересовала, — замечает Сигюрдюр, проводит по губам тыльной стороной правой руки, а затем вытирает ее о носок.
— Я теперь мало читаю, а уж нынешнюю молодежь и подавно. Еще ската, милый?
— Но роман-то про нас. Нет, больше не хочу, — отвечает Сигюрдюр и рыгает. — Про меня и многих других из нашего Города.
— Ну а супа-то ты, конечно, хочешь, милый? — спрашивает хозяйка, явно собираясь вновь принять обличье служанки.
— Поешь сама сначала, — говорит Сигюрдюр. Супруга приостанавливает смену обличий и берется за ската.
— Ты прочитал книжку? — спрашивает девица Бьяднхейдюр. Ее круглое лицо, подпертое ладонью, застывает над пустой грязной тарелкой.
— Нет, у меня нет времени. Однако перелистал. И мне про нее рассказали. Потом прочитал рецензию в «Газете». Очень дошлый мужик, этот критик из «Газеты», так что, скорее всего, рецензия справедливая.
— Представляю себе, — произносит служанка, встает и убирает со стола грязные тарелки.
— Мне, правда, говорили, что люди в романе без имен. Или не свои настоящие носят, во всяком случае, не все.
— И неудивительно, — замечает служанка, раздавая глубокие тарелки. — Как же он мог бы угадать наши имена?
— Есть немало способов. — Сигюрдюр подставляет тарелку под половник служанки.
— Наверное. Еще добавить?
— Гм, — хмыкает глава семьи. — Там немало вранья.
— Вранья? — переспрашивает служанка. — Еще?
— Нет. Вранья, да, я так сказал. К примеру, утверждается, будто герой, который вроде бы с меня списан…
— Добавить, йомфру Бьяднхейдюр?
— Нет, спасибо.
— …напившись, дерется. Это я-то дерусь! В жизни не слыхал такой чуши!
— Ты не всегда помнишь, что делаешь, когда выпьешь, милый мой, — говорит супруга и берет желтый сахар. — Йомфру Бьяднхейдюр, молока?
— Спасибо. — Девица отводит взгляд.
— Помню там или не помню. Все равно это вранье, как и то, что там насчет йомфру Бьяднхейдюр понаписано!
— А что же, интересно? — спрашивает хозяйка дома и с ложечкой у рта косится на девицу, залившуюся краской.
— Да уж написано кое-что, — отвечает Сигюрдюр, с шумом всасывая суп. — А кровяной колбаски у нас нет?
— К сожалению, милый. Кончилась.
— Ладно. — Сигюрдюр продолжает шумно хлебать.
— Есть ливерная. Хочешь?
— Нет. Там и про тебя говорится, — продолжает он и смотрит на жену. — И, надо сказать, написано все как есть. Вот такие дела. Хочу вас предупредить: на следующей неделе эта книжка попадет к здешней публике.
— Понятно, — равнодушно отвечает хозяйка. — Мне хотелось бы, милый, полистать ее. Где она у тебя?
— На работе. — Сигюрдюр стучит ложкой по тарелке. — Там и останется.
— Почему? — спрашивает супруга, глядя в глаза мужу.
— Ни к чему она здесь. И в библиотеку тоже не попадет.
— Ясно, — кивает хозяйка. — Ты, кажется, говорил, что пригласил автора сюда на работу. В библиотеку, не так ли?
— Это была ошибка, — признается Сигюрдюр и встает. — Когда я приглашал его, я не знал о книжке.
— Вот оно что. — Хозяйка пытается зевком скрыть улыбку. — И что ты собираешься делать?
— Что делать? А что тут сделаешь? — отвечает Сигюрдюр Сигюрдарсон, удаляясь от стола и поглаживая живот. — Дело сделано, придется расхлебывать. Да, между прочим, ужинать дома не буду. Дуна приготовит мне что-нибудь перекусить. У меня совещание в городе.
— Хорошо. Делай, милый, как тебе удобнее, — говорит кухарка. — А ты, йомфру Бьяднхейдюр, ты как, придешь ужинать?
— Я-то? — переспрашивает девица, возвращаясь к действительности. — Нет, едва ли. — Она встает. — Спасибо.
— На здоровье. — Хозяйка изображает подобие улыбки. — А кофе? — вспомнив, спрашивает она. — Кофе пить придете?
— Нет, — уже в дверях отвечает Сигюрдюр. — Я нет. Скорее всего, вернусь поздно.
— Хорошо, милый. — Хозяйка переводит взгляд на девицу, направляющуюся к себе на первый этаж. Та качает головой. Хозяйка остается одна.
Разговор по телефону.
Принимаются за работу бытовые приборы в образе безликой хозяйки дома: на кухне машина моет посуду, в комнатах и коридорах жужжит пылесос, тряпка стирает пыль со статуэток и безделушек.
— Ей-богу, сущая правда, — сказал разделочник и всадил нож в стол. — Вряд ли она фригидна, баба эта. Ну, давайте кофе пить.
— Значит, по-твоему, Страус с ней это сделал? — спросил подросток, выдирая внутренности из последней перед перерывом на кофе рыбины.
— Уж как пить дать, милый ты мой, — вступил в разговор засольщик и сдернул через голову передник. — И не раз, и не два. Бабники они жуткие, многие из этих конторщиков, вот что я тебе скажу.
— Мало ли что пишут, не всему, молодой человек, надо верить, я так считаю, — возразил третий разделочник, воткнув нож в ящик с рыбой. — На Сигюрдюра немало напраслины возвели, и вот, пожалуйте, еще одна небылица.
— Это ж кем надо быть, чтобы сочинить такое, — проговорил подросток, направляясь в комнату, где пьют кофе. — Что Оулицейский… и что Преподобие… и что Страусова жена… и что… и что Уна…
— Язык у тебя, парень, без костей, — подал голос третий разделочник. — Ты бы прислушался к моим словам: все это вранье и чушь собачья. Не знаю я жены Сигюрдюра, но его-то знаю, и притом с очень хорошей стороны, вот что я тебе скажу. У таких людей непорядочных жен не бывает.
— Все-то ты знаешь! — воскликнул первый разделочник. — А жена заведующего сберкассой разве не бросалась на всех мужиков подряд? А брата пасторова разве не отправили в Рейкьявик за то, что он тут у нас в старых конюшнях баловался?
— Ну, было, — неохотно согласился третий разделочник, наливая кофе в крышку от термоса. — Однако…
— Какие тут, к чертовой матери, «однако», — возразил первый разделочник. — Сущая все это правда, что об этих сволочах говорят.
— Да и придумывать ничего не надо, вот что я тебе скажу, — снова заговорил засольщик и сунул в рот сладкую оладью. — Я всю жизнь прожил в Городе и, доложу тебе, много чего слышал и повидал. Подумаешь, Страус с девицей развлекается. Это что еще. Вот, к примеру, очень темная история — смерть Йоуна, брата Йоуи На Деревяшках. И его жены. Ну, ясное дело, много тогда разговоров шло, приятель, и я бы не сказал, что все сплошь вранье. И не сказал бы, что история красивая.
— А что произошло? — спросил подросток, жуя конфету.
— Об этом, приятель, лучше помалкивать, — отвечал засольщик. — Йоун политикой занимался, а я от нее держался подальше.
— Ну расскажи, — попросил подросток.
Однако засольщик уже набил себе рот оладьей и не ответил.
— Да расскажи несмышленышу, как все было, — вступился первый разделочник. — Ему будет полезно.
Засольщик продолжал молча жевать.
— Строит тут из себя, а сам ничего не знает, — сказал подросток.
— Знаю не хуже других, — возразил засольщик. — И я не я буду, если не впутался в эту историю больше всех.
— А как? — спросил подросток. — Каким образом?
— Да расскажи ты, — повторил первый разделочник.
— Расскажи, расскажи. Сам все знаешь не хуже меня.
— Не я разговор завел. — Первый разделочник обмакнул сахар в кофе и принялся сосать его. — Видишь, парнишка ждет.
— Ничего больше не скажу, — заупрямился засольщик и стал копаться в своем ящичке с едой.
— И правильно, — снова вмешался третий разделочник. — Нечего потчевать паренька сплетнями. Ведь ничего не было доказано. Даже следствия не было.
— Точно, — подтвердил первый разделочник. — Слышь, парень? По делу даже следствия не было. А знаешь почему? Нет, этого ты, конечно, не знаешь.
— Его кокнули? — спросил подросток. Он даже про еду забыл.
— Придержи язык, голубчик, — посоветовал первый разделочник с важной миной. Подросток смутился.
Воцарилось молчание.
Взрослые допили кофе, подросток — кока-колу. Шумно рыгнув, он опять задал вопрос:
— По-вашему, это правда?
— Что именно? — переспросил третий разделочник.
— Про Страуса и про все это?
— Нет, — ответил третий разделочник.
— Истинная правда, голову на отсечение даю, — ответил первый разделочник.
— Очень может быть, — ответил засольщик. — Очень может быть, приятель.
— А вы ее читали?
— Что читали? — спросил засольщик.
— Книжку.
— А зачем читать? — сказал засольщик. — Известно, что все это враки. От начала до конца. Я-то по крайней мере не собираюсь тратить на нее время, вот что я скажу.
— Откуда ты, черт подери, знаешь, вранье это или нет? — воскликнул первый разделочник. — Я вот всему этому верю. Может, ты еще назовешь враньем, что у нашего сислюмадюра[17] двадцать три ребеночка и ни одного из них он не прижил со своей бабой?
— Ну, этому-то я как раз поверить могу, — отвечал засольщик. — Все они одним миром мазаны, конторщики эти. А слыхали про одного конторщика в Риме, который всякий раз, как свою бабу поимеет, ходил в бардак? А вернувшись, спрашивал: как, старуха, дышишь еще?
— Вот это мужик! — восхитился подросток.
— Мало ли где и что может приключиться, — гнул свое третий разделочник. — Только у нас такое невозможно. И уж во всяком случае, с нашим Сигюрдюром. Не таковский он, я точно знаю. И думается, не к лицу нам про него сплетничать, ведь он так много сделал для нас. К примеру, комнату эту, где мы кофе пьем, разве не по его настоянию устроили? Людей называли «друзьями рабочих» за дела помельче. И не надо нам забывать…
— …что он твои сверхурочные от налогов укрывает, — ввернул первый разделочник.
— Заткнись, — тотчас оборвал его третий разделочник. — Вместо того чтобы на своих благодетелей помои лить, ты бы лучше рассказал нашему молокососу, во что вам с папашей обошлось упечь маманю твою покойную в сумасшедший дом в Норвегии. А свихнулась-то она отчего? Вы же ее и довели: ты — тем, что бесперечь шпынял ее, да жизнью своей беспутной, он — тем, что колотил ее да всю дорогу врал. Всё, перерыв кончился.
Первый разделочник ухмыльнулся, а подросток как ни в чем не бывало быстро произнес:
— Мне говорили, в книжке и про нас есть. Верно?
— Не слыхал, — ответил засольщик. — Не думаю.
— А почему бы и не написать про нас? — Первый разделочник продолжал ухмыляться. — О ком только книг не писали!
— Кто станет писать о нас, — возразил третий разделочник. — Парнишке наврали.
— Не знаю, мне так сказали, — настаивал подросток.
— Хватит спорить, — сказал третий разделочник.
— Зря ты уши развесил. Скверное это дело — верить всему, что тебе говорят, вот так-то. Отучайся.
Подросток хмыкнул и принялся за работу. Выдирая печень из рыбины, он раздавил желчный пузырь, и зеленая жидкость брызнула ему в глаз. Однако он не подал виду: разделка шла уже полным ходом, а за разделкой можно думать только о разделке.
Вечереет.
Холодный северный ветер. Облака расходятся, проглядывает луна. Резче обозначаются тени. Движение на улицах Города затихает. На лужах корочка льда.
Когда Гисли вышел из мастерской, мимо проезжал на велосипеде Преподобие.
— Вечер добрый, Преподобие, — поздоровался старик. В руках он нес охапку глушителей. — Ветер вроде бы все еще северный.
— Вечер добрый, милый Гисли, — ответил пастор, привстав на педалях. — Брр, да, холодно.
— И это после такой-то осени! Но мы выдюжим. Не сдадимся, как раньше не сдавались.
— Безусловно. — Преподобие не слез с велосипеда. Одной ногой он упирался в, землю, другую не снял с педали.
— Может быть, Преподобию угодно навестить мою супругу? Ей, бедняжке, очень одиноко.
— В другой раз, милый Гисли. Очень тороплюсь.
— Ничего страшного не случится, если заглянешь на минутку. У старухи наверняка кофейник на огне.
— Не сейчас. Никак не могу. Еду на собрание.
— Конечно, конечно. — Гисли опустил глушители на землю. — У вашего брата, начальства, много собраний.
— Да. — Преподобие приготовился ехать дальше. — Мне пора.
— Дело терпит, Преподобие. — Гисли приблизился к пастору. — А что это за собрание такое на ночь глядя? Заседание приходской комиссии?
— Нет. Хотя вполне могло бы быть. Я собираюсь встретиться с Сигюрдюром и с Оулавюром из полиции. Такая, видишь ли, неофициальная встреча.
— Вы с Сигюрдюром по-прежнему друг за дружку держитесь. Что-нибудь стряслось?
— Очень может быть. Однако мне надо двигаться, милый Гисли. Привет жене. Скажи, что на днях загляну.
— Какая-нибудь славная историйка? — спросил старик, преграждая дорогу пастору, который уже совсем собрался катить дальше.
— Так оно и есть. И притом малоприятная. Ну, мне надо поторапливаться.
— А что такое? Расскажи, Преподобие, не таись.
— Нет времени, милый Гисли. Опаздываю.
— Незачем пороть горячку. Что приключилось-то?
— Пожалуй, нет нужды скрывать. Все равно всплывет рано или поздно, как всякая гадость и мерзость. О нас книжку написали.
— Батюшки мои! Но что же тут малоприятного?
— Не скажи, история малоприятная. О нас, жителях Города, там много вранья понаписано. Оскорблений и вранья.
— Ну и ну. Историческая работа?
— Роман.
— Тогда не так страшно. Писатели чего только не сочиняли.
— Верно. Однако шутка ли, когда публично нападают на людей и позорят их.
— Человека нельзя оболгать, ибо в конечном счете правда всегда побеждает. И ты, Преподобие, знаешь это лучше других.
— Конечно. Однако мне надо ехать.
— Ты сказал, что книжка про нас. Мы в ней названы своими настоящими именами?
— Да нет.
— А Город?
— Тоже нет, насколько я знаю.
— А не может быть, что в ней рассказывается про людей из совсем другого города?
— В ней, это точно, говорится про нас и про жизнь в этом городе, в нашем. Лганье, как я сказал.
— Сдается мне, не читал ты этой книжки.
— Не читал. Но надежные люди пересказали мне содержание, отдельные эпизоды, а «Газета» дала недавно понять, что описан в ней наш город, и притом непристойно, а уж она без причин не стала бы писать такое. Ну ладно. Я уже опоздал, милый Гисли, поеду. Мы позже об этом поговорим. С тобой и с твоей женой. Передай ей привет. Будь здоров.
— Будь здоров. — Гисли проводил взглядом пастора, поднял с земли глушители и проворчал: — Судят обо всем, как им в голову взбредет.
Преподобие быстро катил по Главной улице. В кабинет председателя Рыбопромысловой компании он вошел запыхавшись. Там его уже ждали Сигюрдюр Сигюрдарсон и Оулавюр из полиции.
— Извините, — сказал он и закрыл за собою дверь.
Сигюрдюр и Оули не ответили.
— Заговорился со старым Гисли. Никак было от него не отделаться.
Никакого ответа.
— Вы, наверное, уже начали? — спросил он, повесил плащ и шляпу и, потирая руки, направился к низкому столику, за которым в глубоком кресле с высокой спинкой сидел председатель, а на диване полицейский. Оба хранили молчание.
Пастор вопросительно хмыкнул и поочередно взглянул на коллег.
— Садись, — вдруг резко сказал председатель. — На собрания надо приходить вовремя.
— Куда? — спросил Преподобие, пропустив замечание председателя мимо ушей. — Сяду-ка я здесь, — ответил он себе и сел на диван.
— Не обязательно прижиматься ко мне, — заметил полицейский и отодвинулся.
— Ну и настроеньице у вас. — Преподобие откинулся на спинку дивана. — Больше ничего не скажу.
— Разве странно? — спросил полицейский.
— Да нет, пожалуй. Но не надо срывать злость на мне. Я-то вам ничего не сделал.
— Ты опоздал, — сказал полицейский.
— Замолчите, — оборвал их председатель, протянул назад, к письменному столу, правую руку, нащупал книжку и швырнул ее на столик. — Вот, пожалуйста. Та самая книжка.
Преподобие и полицейский, не шевельнувшись, впились взглядом в книжку, словно перед ними стоял ящик фокусника, который вдруг сам по себе может выделывать разные номера.
Немного погодя Преподобие потянулся за ней.
— Не трогай, — приказал председатель. — Книга моя. И никто, кроме меня, ее не прочтет. Никто. Понятно?
— Мне это не нравится, — сказал Преподобие. — Я и не знал, что ты насчет книг прижимист.
— На этот раз будет так.
— Тогда какого черта ты нас собрал? — злобно спросил Оулавюр Полицейский. — Разве она не о нас — так же как о тебе?
— И как мы узнаем, о чем в ней говорится, если не прочитаем ее?
— Попробуйте заказать ее за свой счет в Рейкьявике, — ответил Сигюрдюр Сигюрдарсон. — А эта книга моя, и я ее из рук не выпущу. Точка.
— Тогда я сбегаю к Лалли, в книжный магазин, и куплю там книжку, — сказал Оулицейский и встал.
— Там ты ее не купишь. Мой экземпляр единственный в Городе.
— Тогда придется выписать, — упрямо заявил полицейский.
— Попробуй.
— Другим, конечно, тоже придется, — сказал Преподобие.
— Это роли не играет, — ответил Сигюрдюр, что-то в нем заклокотало, и голова задвигалась.
Воцарилось молчание.
Полицейский снова сел.
— Перекусить хотите? — весело спросил председатель. Грубость его как рукой сняло.
— Я нет, — подал голос пастор.
— А ты, милый комиссар Оулавюр? — спросил председатель, обнажая в ухмылке мелкие коричневые зубы.
— Да.
Сигюрдюр встал, нажал кнопку переговорного устройства и обратился к пастору:
— Так ты, Преподобие, ничего не хочешь? А вот я лично думаю подкрепиться. Трудно совещаться на пустой желудок, разные странные чувства мешают. Не так ли, полиция?
Полицейский не ответил. Пастор выразил согласие поесть, и переговорное устройство отправило указание за пределы кабинета.
В скором времени фрёкен Дуна внесла столовые приборы, тарелки, бутылку красного вина, рюмки, говяжье филе под соусом, с овощами и прочим гарниром.
— Ты свободна, милая Дуна, — сказал председатель секретарше, когда та накрыла стол. — Дам-ка я тебе отгул завтра до обеда. Устраивает?
— Очень. Приятного аппетита. — И она, покачивая бедрами, удалилась.
— Хорошо, когда есть секретарша, — заметил Оулицейский, принимаясь за еду.
— Ты хочешь сказать — хорошая секретарша, — поправил председатель и разлил вино по рюмкам.
— А она хорошая? — поддразнил полицейский.
— Угощайтесь, друзья, угощайтесь, — произнес Сигюрдюр вместо ответа. — Еда поднимает настроение и облегчает мышление. А именно это нам сейчас и нужно.
Лица собеседников помрачнели. Однако постепенно мрачность сменилась выражением сосредоточенности и воли к победе в сраженье с говядиной, овощами, соусом и вином.
Но вот пастор отрыгался, отдышался, вытер рот и сказал:
— Итак, милый Сигюрдюр, о чем речь?
— Н-да, — протянул Сигюрдюр, — вот какое дело. Книжку вы не читали, нет. Ну, взглянем.
Он принялся листать книгу. Полицмейстер и пастор следили за ним сначала разочарованно, затем со все возрастающим интересом.
— Убери-ка со стола, Преподобие. Не трудно будет? А я тем временем главку хорошую подыщу.
Когда пастор уже почти справился с поручением, Сигюрдюр задал ему прямой вопрос:
— У тебя есть “Kjærlighedens billedbog”?
— Есть что? — переспросил пастор.
— «Иллюстрированная книга любви».
— Ничего себе вопрос, — сухо заметил пастор и сел.
— Ну так есть?
— При чем тут это?
— Есть или нет?
— Может быть, и есть несколько выпусков. Но я не понимаю, какое это имеет отношение к делу.
— Восьмой том. Есть он у тебя?
— Восьмой том? Это, видимо, тот, где… Да, возможно.
— Та-ак, — произнес председатель и обратился к полицейскому: — Оулавюр, ты садишься за руль пьяным?
— Да ты что? — ответил комиссар полиции Города, дернув головой. — Только этого мне еще не хватало!
— Ты уверен?
— Такими глупостями я не занимаюсь. К чему ты это все?
— Помнишь собрание клуба «Ротари» в сентябре?
— Нн-н-да.
— Ты приехал тогда на полицейской машине.
— Да, помню. Прямо с дежурства.
— А домой как уехал?
— Домой? Взял да и поехал, когда собрание кончилось.
— А как?
— Вот этого не помню. По-моему, я…
— По-твоему, что?
— Какое это имеет отношение к делу?
— Как ты уехал?
— К чему эти расспросы? Спятил ты, что ли? При чем тут как я уехал с собрания? Да и не твое это дело.
— Это довольно важно — для тебя. Если откроется, что ты ездил на полицейской машине пьяным, ты запросто можешь потерять должность, право на социальное обеспечение и, следовательно, пенсию.
— А кто сказал, что я ездил пьяным?
— Такие дела, ребята. Такие дела.
Сигюрдюр Сигюрдарсон встал и прошелся по кабинету. Вытянул длинную шею, поднял круглую голову, сложил огромные медвежьи лапы за спиной. Прохаживался он долго.
Преподобие и Оулицейский оставались на местах. Неподвижные и растерянные, они больше походили на телят, нежели на государственных служащих, но все же больше на государственных служащих, нежели на людей.
Находившись, председатель остановился перед собеседниками, наклонил голову, выпятил живот и засунул большие пальцы в жилетные карманы. Некоторое время он молча раскачивался, словно стоял на палубе корабля, попавшего в открытом море в сильную качку: пузо вперед — задница назад, пузо вперед — задница назад.
Наконец он заговорил.
— Об этом говорится в книжке.
— О чем говорится в книжке? — спросил полицейский.
— Что у меня есть “Kjærlighedens billedbog”? — спросил священник.
— Вот именно, — ответил Сигюрдюр. — И о том, что наш милый Оулавюр вдребезги пьяный ехал домой с собрания «Ротари», и о многом-многом другом. Видите ли, книжка эта несколько странная. Ее словно кто-то из вас написал. Или же я. Хотя от этого ничего бы не изменилось. Да и никто из нас ее не писал. Это ясно как божий день. Однако книжка существует — к великому сожалению. Потому-то мы и собрались.
— Кто автор? — спросил Преподобие.
— Сволочь какая-то. Наверное… — полицейский не договорил.
— Автор книжки не из Города, — сказал Сигюрдюр. — Зато его можно вскоре ожидать здесь, и вы знаете, как его зовут. И думается мне, написал он ее не без чьей-то помощи.
— Немыслимое дело, — высказался пастор. — Совершенно немыслимое. Живет отсюда за тридевять земель и, насколько известно, никогда здесь не бывал.
— Не понимаю, — покачал головой полицмейстер.
— Это, друзья, еще не все, — продолжал председатель. — Далеко не все. В книжке рассказывается о наших личных делах. О собрании в клубе «Ротари» и о заседании правления Рыбопромысловой компании. И о многом другом, что происходит у нас в Городе — о важном и о пустяках. Например, об Оулавюре, парнишке с траулера, по кличке Оули Кошелек. Почти ничего автор не пропустил, и, похоже, все правда. По крайней мере в основном, хотя кое с чем, естественно, можно поспорить.
Мало того. В ней и предсказания есть.
Не ухмыляйтесь.
Я выяснил, что набирали книжку примерно в это время в прошлом году, хотя выпустили нынешней осенью или зимой. Однако, как я уже говорил, в ней рассказывается, как ты в сентябре ехал пьяный домой с собрания «Ротари» и о заседании правления Рыбопромысловой компании, которое состоялось в тот же день. Более того, в ней рассказывается о вот этой нашей сегодняшней встрече. Слово в слово. О том, что ты, Преподобие, опоздал, что приехал ты на велосипеде, что разговаривал с Гисли, что не пожелал побеседовать с его женой, что рассказал ему о книжке, а он сказал, будто бы каждый получает по заслугам или что-то в этом духе. Неслыханное дело.
— Он так и сказал! — воскликнул пастор и воздел руки к небу. — Он так и сказал, Сигюрдюр. Чтоб мне провалиться, так и сказал.
— Да не горячись, Преподобие, не горячись же. — Сигюрдюр сделал успокаивающий жест. — Я знаю, что он так и сказал. А еще он воскликнул «Батюшки мои!», когда ты ему рассказал про книжку, ну-ну, да не волнуйся ты так. Я запомнил это выражение, так как частенько слышал его в молодости, когда сообщались важные новости. Друзья, этот писатель — ни много ни мало пророк.
Полицейский фыркнул.
— Вот ты фыркаешь, Оулавюр, — продолжал Сигюрдюр. — Твое право. Но вот послушайте, что я вам скажу. Нынешней осенью я начитал на пленку текст одного письма. Месяца два назад один человек в нашем городе напечатал это письмо на машинке. Письмо было частное. Знаю, что никто его не читал. Однако, когда я составлял его, точная его копия, которую, очевидно, следовало бы назвать оригиналом, уже была напечатана и переплетена в книжке, изданной в Рейкьявике и пролежавшей к тому времени несколько месяцев на складе. Несколько месяцев, ребята! Более того, дата на нем та же, что и на письме, которое я отправил осенью. Как прикажете это называть?
— Неужто правда? — прошептал пастор.
— У тебя нет чего-нибудь покрепче, чем это паршивое красное винцо? — спросил комиссар полиции.
— Сейчас не время пить, — отрезал Сигюрдюр. — Сейчас головой надо работать.
Пастор и полицейский, безмолвные и сникшие, прилипли к дивану, словно комки жевательной резинки.
— Предлагаю обсудить, что делать, — заговорил Сигюрдюр. — Преподобие. Твои предложения?
— Ей-богу, не знаю, — ответил пастор и сцепил пальцы. — Ничего похожего в моей жизни не бывало. Среди нас объявился пророк. Вы такое слыхали?
— Ты, Оулавюр?
— Я? Черт возьми, не знаю.
— Так я и думал. — Сигюрдюр ухмыльнулся. — Просто уверен был. Но хватит об этом. У меня есть план. Предлагаю начать сбор подписей против автора, написавшего такую книжку. Нам надо постараться закончить это до рождества и устроить общее собрание жителей Города в Доме собраний. Что скажете?
— Зачем собирать подписи, ежели все, что он написал, правда? — глухим голосом спросил Преподобие.
— Мы будем, разумеется, утверждать, что все это от начала до конца ложь. И, как я вам только что дал понять, ложь оскорбительная. Не забывайте, никто в Городе эту книжку еще не читал.
— Народ в нашем городе без труда достанет ее. Постараются, как пить дать: еще бы, такой лакомый кусочек — целая книжка, набитая сплетнями о ближнем. Уж я-то своих людей знаю, — сказал пастор.
— Об этом мы позаботимся, — ответил Сигюрдюр. — Ладно. Позже мы решим, что делать с подписями, а также как нам принять автора, когда он к нам приедет. Вы ведь не забыли, что он приезжает к Новому году?
— Еще не легче, — заметил полицейский.
Преподобие пошевелил губами. Никто ничего не услышал.
— Ты что-то сказал? — спросил сосед.
— Он хотел спросить, как это возможно, — ответил Сигюрдюр Сигюрдарсон и улыбнулся широкой, от уха до уха, улыбкой. Он прикрыл от удовольствия глаза, из кривого носа с побелевшим кончиком послышались свистящие звуки.
— Что-то я не слышал, — сказал полицейский, удивленно следя за мимикой товарища.
— Я тоже, но знал это, — отвечал Сигюрдюр. — Я даже знаю, что ты сейчас скажешь: «А ты врешь»…
— А ты врешь, — произнес полицейский как по заказу и вскочил.
Сигюрдюру стало весело. Тело его затряслось от смеха — сначала утробного, затем вырвавшегося наружу, голова закачалась, словно маятник. Смеялся он громко и долго.
Наконец он простонал:
— Не правда ли, Преподобие? — И шепнул неподвижному полицейскому: — Сейчас он скажет: «А? Чего?»
— А? Чего? — Преподобие поднял голову и посмотрел на Сигюрдюра, который снова зашелся в хохоте. — Что это с ним? — спросил он полицейского.
— Все правильно! — ответило полицейское начальство, глядя на своего товарища, который корчился и задыхался от смеха. — Ему невмоготу.
Однако Сигюрдюр Сигюрдарсон недаром был человеком уважаемым. Он выбрался из самого длительного в жизни приступа смеха, как выбирался из других периодов своей биографии. Отсмеявшись, он обратился к товарищам со следующими словами:
— Ну вот что, ребята. Сейчас я вам объясню, откуда моя прозорливость. Садитесь-ка. Я прочитаю вам главу из книжки, о которой мы говорили.
После этого Сигюрдюр начал читать главу, которая сейчас заканчивается. Он следил, чтобы товарищи не заглядывали в книжку, и очень веселился, чего никак нельзя сказать о его слушателях, по крайней мере если судить по выражению их физиономий на протяжении чтения: они сидели неподвижно и все время менялись в лице — чернели, краснели, бледнели или белели как полотно. Когда чтение закончилось, они произнесли приводимые ниже реплики:
Преподобие[18]. С меня хватит.
Оулицейский. По-моему, надо тяпнуть чего-нибудь покрепче этого поганого красного вина.
Когда они произнесли эти слова, руководитель зачитал их реплики из книги. Это их доконало.
Прибыл херес из Рейкьявика.
Его налили в хрустальные рюмки, изготовленные, проданные и купленные исключительно для того, чтобы из них пился херес.
— Хорошо. Не провозгласить ли нам тост за юбилей клуба?
Семь хрустальных рюмок поднимаются, звенят. Их пригубляют, снова ставят на стол. Слышится причмокивание. Вздохи.
Семь женщин.
Они тесно сидят вокруг стола. Белая мраморная столешница, темная каменная нога. На столе две посеребренные пепельницы, настольная зажигалка в виде мраморного Аполлона, бутылка хереса с белым бумажным жабо на горлышке и другая наготове в плетеной корзинке, подставки для рюмок из китовой кости и семь хрустальных рюмок. Четыре женщины сидят на слегка изогнутом угловом диване, обтянутом желтым плюшем. Напротив них, на стульях, — три другие.
Люстра, висящая примерно в метре над столом, отбрасывает неверный свет на убранство и на присутствующих, на желто-зеленые стены под зеленым потолком, который от этого кажется еще более зеленым — можно сказать, бесконечно зеленым и далеким.
Картины в больших резных золоченых рамах, проданные как творения старых мастеров, продуманно развешаны на стенах. На окнах плюшевые шторы. У фасадной стены, почти возле окна, стоит рояль. Между окном и роялем торшер с выпуклым стеклянным абажуром. На фасадной стене ковер, подсвеченный с двух сторон. В углу белая статуя Афродиты. Ничего лишнего. Никаких пустот. Научно рассчитанная гостиная.
— А какого, собственно говоря, цвета ковер, милая Уна? — спрашивает женщина № 2.— Когда зажжена эта великолепная, так и хочется сказать, божественная люстра, цвет ковра не разглядишь. Откуда она у тебя?
— Ковер некрашеный, он только протравлен, милая моя номер два. Мне не нравятся ковры с узорами, — произносит Уна и для вящей убедительности вздергивает свой курносый нос. — А у тебя, кажется, ковер с узором, милая моя номер пять?
— Муж во что бы то ни стало хотел именно тот, что у нас, и никакой другой, — отвечает № 5.— Черт, пришлось уступить. А мне он не нравится. Ни капельки.
— Ни капельки не нравится, — говорит женщина № 1.
— Понимаю, — кивает № 2.— Однако, милая Уна, откуда у тебя эта люстра? Тебе задают сразу столько вопросов, что ты не успеваешь отвечать, а? Ха-ха-ха.
— Спроси Эрдлу, — отвечает Уна. — Это она мне купила.
— Надо же, — произносит № 2.— У тебя такой хороший вкус, Эрдла? Да? Ха-ха-ха.
— Конечно, хороший. Вот взгляни. — Эрдла показывает кружево на груди.
— Боже, какая красота! — восклицает № 2. — Поразительно красиво. Неужели сама сплела?
— Честно скажу, — отвечает Эрдла, — целый вечер на это ушел.
— Один вечер! Немного, — говорит женщина № 1.
— Девочки, ваше здоровье, — произносит Уна.
Еще шесть раз звучит «ваше здоровье».
— К нам в Город вроде бы приезжает новый библиотекарь, — сообщает женщина № 3.— Писатель.
— Вот как, номер три? — замечает Уна.
— Номер три, не хочешь закурить? — спрашивает Эрдла из магазина «Цветы и ювелирные изделия» и делает гримасу. — Курение продлевает жизнь.
— Эрдла, у тебя новое кольцо? Позволь-ка взглянуть. Потрясающе красивое, — говорит № 2.
— Скорее, оригинальное, — выражает свое мнение № 5.
— Пожалуй, — соглашается № 2. — Я вот только не припомню, чтобы мне встречалось такое оригинальное кольцо. Оно, верно, немало стоило, а? Или, может, ты кольца напрокат из магазина берешь? Ха-ха-ха.
— Да, оно мне дорого встало, — подтверждает Эрдла.
— Сколько же? — спрашивает женщина № 5.
— Отгадай-ка, милая номер пять, — отвечает обладательница кольца.
— Десять тысяч?
— Десять тысяч! Слыхали? Десять тысяч!
— Ну, вот это стоило десять тысяч, и муж счел, что это совсем немало. — Женщина № 5 демонстрирует гладкое золотое кольцо с красным камнем. — Он, по правде говоря, был в бешенстве.
— Сто тысяч? — высказывает предположение № 2.
— Сто восемьдесят три тысячи, — сообщает владелица, наклоняет голову набок, выставляет кольцо на свет, крутит его на пальце.
— Сто восемьдесят три тысячи, вот это да, — произносит № 1. — Не скажешь, что у нее денег нет.
— У меня всегда есть деньги, — заявляет Эрдла, краснея от радости и счастья. — И всегда будут. Выпьем за это.
Пьют за это.
— Говорят, его жена — дочь той четы, что несколько лет назад погибла такой ужасной смертью, — говорит № 3.— Отец ведь был братом Йоуи На Деревяшках? Так мне смутно помнится.
— Совершенно верно, — подтверждает Уна. — А что ты все молчишь, милая моя номер четыре? Что-нибудь не так?
— Жутко голова болит. У меня вечно так при этих делах, — невесело отвечает № 4.
— Выпей еще хереса, — советует Уна. — Вино снимает головную боль.
— Именно, снимает головную боль. Наверняка, — соглашается № 1 и спешит воспользоваться приобретенным знанием.
— Да я вижу, у тебя новый настенный ковер, — с интересом замечает женщина № 2. — Аусгердюр ткала? Великолепный. Настоящие, естественные цвета овечьей шерсти. А узор! Магические знаки, не так ли? Уж не увлеклась ли ты магией? Ха-ха-ха.
— Он из южноамериканской шерсти. Купила несколько лет назад в Каструпе[19]. Просто раньше не вешала. А называется он «Морозные узоры», — отвечает хозяйка. — Под стать времени года, вам не кажется?
— Вполне, — поддакивает № 2.
— Занятно, — произносит № 5.
— Да, под стать времени года, — поддерживает № 1. — Да, точно. Мне тоже так представляется.
— Вы что-нибудь об этом новом библиотекаре знаете? — спрашивает № 3.
— Еще хереса, милая номер четыре? — задает вопрос Уна.
— Пожалуй. Только капельку.
— Херес капельками не пьют, — говорит Уна, наполняя рюмку № 4. — Кому еще? Кто еще хочет хереса? Я потом найду еще кое-что для вас.
Пять женщин хотят еще столичного хереса.
— Пойду поставлю кофейник, — говорит Уна. — Я быстро. Пейте пока херес, не стесняйтесь.
И хозяйка дома встает — высокая, стройная, статная — и покидает комнату походкой, обладать которой хотели бы все женщины, но обучиться ей невозможно.
И словно прорвало шлюз.
Шесть голов вытягиваются над мраморным столом под хрустальной люстрой. Слышится шесть вариантов шепота.
— Как ты могла? Зачем ты все время заговаривала об этом новом библиотекаре? Здесь это абсолютно неуместно. Я просто не понимаю тебя.
— А что тут плохого? Разве к нам не приезжает новый библиотекарь? Я так слышала. А еще слышала, что жена его — племянница Йоуи На Деревяшках. И что новый библиотекарь написал книгу. Что же тут такого?
— Как, ты ничего не слыхала? Не знаешь, что он написал книжку кое о ком из нашего Города? Между прочим, и про Уну тоже. Говорят, написал, будто она «такая» — ну, ты понимаешь, о чем я, — и будто она встречается с одной из здешних дам каждый божий день, а порой и несколько раз на дню. Кое-кто утверждает, что с женой Сигги Страуса.
— Да что вы такое говорите? Этого я не слыхала. Надо же! Просто поразительно! Но какое бесстыдство! И ничего-то я не знала. Почему же вы мне не рассказали? Могли подать знак.
— Я думала, это любому известно. Все говорят. Я пыталась дать тебе знак. Потом решила, что вы как-то не поладили. Да, не поладили, раз ты все возвращалась к этой теме. И ты не заметила ее реакции? Она же, бедняжечка, все время переводила разговор на другое. Еще бы. Не дай бог влипнуть в такую историю.
— Что мне делать? Боже милостивый, что же мне делать? Она, наверное, считает, что я это неспроста. Попросить у нее прощения? Поговорить с ней наедине?
— Да что ты, милая, ни в коем случае. Только хуже сделаешь. Держись как ни в чем не бывало. Уладится. Не девочка она, Уна наша. Не девочка. Да и незлопамятна.
— Да, незлопамятна, ты права. Ой, как нехорошо.
— Не убивайся. Уладится. Нельзя ведь все знать. Я, к примеру, узнала про это только сегодня. А? Ха-ха-ха. Там много всего. Другой вопрос — правда ли это? Например, что наш скопец божий, когда уезжает куда, водит к себе шлюх. Не зря говорят в народе: коли скверно, значит, верно. А по вечерам он будто бы читает порнографические журналы и водку хлещет. А что девица, если разобраться, и не девица вовсе. Известно, что она не только со Страусом одним спала. Фантастика, не правда ли?
— А вот это, насчет Уны? Неужели правда? Взгляд у нее какой-то странный! А походка! Ни у кого такой нет. Нет, не может быть. Нет, нет, не говори!
— Как по-вашему, верно это? Вот бы выяснить! Ненароком. Или хоть увидеть.
— Да ну тебя. Совсем спятила. Да-да, спятила.
— Правда ли это? Не знаю, так говорят. Муж утверждает, что быть этого не может. Будь это правда, Сигюрдюр позаботился бы, чтоб книжка не вышла. А как бы он смог помешать? Он ведь не господь бог, наш Страус. А? Ха-ха-ха. По-моему, Сигюрдюр выпутается, он привычный. Да, он к такому привычный, наш Сигюрдюр.
— А вам действительно не хотелось бы взглянуть хотя бы разок…
— Прошу, девочки, кофе подан.
Шесть женщин гуськом переходят из гостиной в столовую. Раскрасневшиеся — разумеется, от хереса, — улыбающиеся, они ободряюще кивают хозяйке.
— Садитесь, пожалуйста. Ты не сядешь здесь, с этого конца, милая моя номер четыре? Мне будет тогда лучше видно, как ты себя чувствуешь.
— И проследи, чтобы она фигуру сохранила, — говорит № 2. — То, что еще сохранилось. А? Ха-ха-ха.
— Ой! — вскрикивает Эрдла, оглядывая накрытый стол. — Скажу, как та баба из сказки: хотелось бы проснуться, снова уснуть и наесться[20].
— Да тут только меренги! — отвечает женщина № 5.
— Именно, меренги, — вступает в разговор № 1. — Они самые и ничто другое.
— В жизни не видала такого красивого кофейного стола, — говорит № 3. — Уна, дорогая, ты просто гений.
— Спасибо тебе, милая моя номер три. Прошу вас, угощайтесь. Пожалуйста, отведай вот этого, милая номер три. Древнеримский рецепт. Привезла его с Крита в позапрошлом году. Ну, пожалуйста. Не отрежешь ли себе кусок меренгового торта, милая моя номер один? Ты ведь так любишь меренги.
— Последний день. Удивительно приятное чувство, — говорит Вальгердюр Йоунсдоухтир, тщательно моя посуду. — Мне хотят устроить прощальный ужин.
Пьетюр Каурасон молча вытирает посуду.
— Будет шампанское.
Пьетюр молчит.
— А потом, может быть, куда-нибудь поедем.
Молчание.
— Ты заберешь Малышку?
— Я сама приду, — говорит ребенок. — Мама, можно? Можно?
— Жди меня поздно.
— Мама, можно?
Молчание.
— Заберешь?
— Посмотрим, милая.
— Ну, можно?
— Будет видно.
Молчание.
— Пьетюр, ты словно язык проглотил. В чем дело?
Молчание.
— Тебе неприятно, что я одна иду со своими? Ревнуешь?
— Странно как-то это.
— Что же тут странного, если я посижу со своими? Они ведь хотят попрощаться со мной.
— Не в этом дело. Иди, конечно.
— В чем же тогда? — спрашивает она, выпуская воду и обмывая раковину.
— В книжке, — отвечает он, вытирая ножи и вилки.
— А что с ней?
— Похоже, распродана.
— Распродана?
— Да, ее нет ни в одном книжном магазине.
— А в издательстве? Ты Гюннара спрашивал?
— Говорит, распродана.
— А допечатку дать он не собирается?
— Утверждает, что набор рассыпан. Литер, мол, не хватает.
— Распродана, — задумчиво повторяет Вальгердюр, вытирая стол. — Чем же ты недоволен? Не часто бывает, чтобы весь тираж разошелся за две недели до рождества.
— В том-то и дело. Так книги не расходятся. Особенно у дебютантов.
— Что же могло случиться?
— Не знаю. — Пьетюр перетер ножи и вилки и вешает полотенце. — Странная история.
— Ну, бывает. Радоваться надо.
— Радоваться! Ты говоришь, радоваться. А я вот не знаю, радоваться ли. Я вчера спросил ребят у нас на почте, читали ли они книжку. Ни один не читал. Я еще поспрашивал народ, и оказалось, никто ее даже в глаза не видел. Ты кого-нибудь спрашивала?
— Да. Конечно.
— Ну и?
— Из тех, с кем я говорила, никто ее не читал.
Пауза.
— Странно, тебе не кажется?
— Да, безусловно странновато.
В Доме собраний кипит работа. Там обосновался Преподобие, оттуда он руководит сбором подписей. Помогает ему отряд добровольцев из клуба «Ротари», из Женского союза, из общины моравских братьев[21].
Дел невпроворот.
Сначала читается список избирателей. Затем — список всех жителей Города. Под конец заглядывают в церковные книги. После этого список избирателей сличается со списком жителей, список жителей — с церковными книгами, церковные книги — со списком жителей и списком избирателей.
Все найдены.
Затем грамотных жителей Города отделяют от неграмотных Это проделывается быстро и без затруднений.
На следующем этапе всех грамотных жителей Города расписывают по улицам и номерам домов. После этого их разбивают на три категории: тех, кто, вероятно, подпишется («возможных»), тех, о ком что-либо сказать трудно («неясных»), и тех, кто едва ли подпишется («невозможных»).
Потом начинается распечатка на пишущей машинке. Имена[22] лиц первой категории печатаются по восемь-двенадцать на странице, предпочтительно по двенадцать, если удается уместить. Этот список печатается в трех экземплярах. Вторая категория печатается таким же образом. Имена лиц третьей категории располагаются в алфавитном порядке — сколько умещается на странице. После имени указывается адрес. Списки последних двух категорий печатаются в десяти экземплярах.
Затем за дело берутся рабочие группы.
Первая группа получает два экземпляра списков всех «возможных». Один экземпляр остается в правлении движения по сбору подписей: у пастора (представителя «Ротари»), председателя Женского союза и председателя общины моравских братьев. Задача этой первой группы — решить, кто пойдет за подписями к лицам, значащимся в списках, распределить списки и вручить их сборщикам. Для каждой улицы группа назначает ответственного сборщика. Он следит, чтобы списки не затерялись, и должен вернуть их в первую группу после того, как сборщики отметят крестиком имена тех, кто поставил свою подпись на самом подписном листе. Списки с такими отметками поступают затем в правление, которое переносит пометки сборщиков в свой собственный список. Хороший сборщик записывает замечания против имен тех, кто выразил несогласие, и эти замечания, естественно, вносятся в список правления.
У второй группы задача сходная, но потруднее. Ей надо особо тщательно подобрать сборщиков: они будут иметь дело с людьми, реакция которых заранее неизвестна, и потому их отношение и результат работы почти целиком определяются тем, окажется ли сборщик кем надо, когда надо и где надо. Крайне важно также отобрать таких сборщиков, которые смогли бы кратко и четко изложить реакцию «неясных», потому что место, отведенное для пометок в списках, весьма ограниченно и должно быть использовано наилучшим образом. По возвращении в центр списки обрабатываются так же, как и списки первой группы.
Третья группа выполняет самую сложную задачу и работает в тесном контакте с правлением. Группа эта состоит из лиц, давно занятых благотворительной деятельностью в Городе и потому знающих его лучше, чем другие. Прежде всего группа изучает списки «невозможных» и убеждается в их «невозможности». Затем берется список избирателей: с его помощью при повторном анализе перечня имен выбираются лица, которые явно поддерживали большинство на последних выборах в магистрат. По окончании этой работы снова просматриваются списки, но на сей раз для сопоставления берутся предыдущие списки избирателей. Затем на таких же листах, на каких напечатаны имена «возможных» и «неясных», распечатываются имена тех «невозможных», которые по рассмотрении стали «неясными» либо же «возможными». Эти списки передаются в первую и вторую группу. После этого в распоряжении третьей группы оказывается уточненный список грамотных лиц, которые и после обсуждения остаются «невозможными». Теперь берутся церковные книги. По ним устанавливаются родственные и иные узы, и в списке имен вносятся соответствующие знаки. Вновь берутся списки избирателей, и обдумывается, как на последних выборах могли голосовать родные и близкие данного «невозможного». Количество знаков в списках для сбора подписей при этом возрастает. Затем список снова Перепечатывается в уже несколько подчищенном виде, то есть происходит аналогичное тому, что происходило при первом рассмотрении. Когда группа получает третий вариант списка «невозможных», начинается то, что участники кампании по сбору подписей между собой называют — в шутку, разумеется, — «поисками покойника». Заключаются эти поиски в подробном и всестороннем обсуждении личных качеств каждого оставшегося в списке. Как легко догадаться, обсуждение это зачастую бывает достаточно долгим. Обсуждаются также личные качества родственников «невозможного», его имущественное положение и отыскиваются уязвимые места в его личной жизни, если таковые имеются. Таким образом, число «невозможных» снова сокращается, ибо почти в каждом человеке всегда можно что-нибудь найти. Имена тех, кто при «поисках покойника» оказался не столь уж «невозможным», включаются в особые списки, которые передаются непосредственно правлению. Оно само отбирает людей для бесед с лицами из этого списка. Обычно эта задача поручается кому-либо из правления. По окончании «поисков покойника» третья группа со списками тех, кого до сих пор не удалось перевести даже в «неясные», встречается с правлением. Группа и правление совместно проводят еще один, окончательный поиск, который остряки называют «потрошением». Все садятся за круглый стол, и потрошение осуществляется методом «мозговой атаки»[23], широко известным в западном мире и дающим хорошие результаты.
Компьютер? Нет, нам этой чепухи не надо!
На подписном листе помещен следующий текст:
«Мы, нижеподписавшиеся, настоящим выражаем решительный протест против писаний, которые вы позволили себе издать в виде книги под заглавием «Ты здесь живешь?».
Эта книга лжива и оскорбительна для людей, живущих в данном Городе, она пробуждает в человеке самые низменные инстинкты.
Нам известно, что тот единственный контакт, который у вас был со здешними жителями, обернулся для вас большим благом, и поэтому мы не понимаем, как вы могли унизиться до такой клеветы.
Настоятельно рекомендуем вам прекратить писать подобные грязные сочинения, ибо они ставят под угрозу свободу в нашей стране, а именно на свободе зиждется наша культура.
Терять свободу мы не желаем. За нее мы будем биться, ради нее мы ничего не пожалеем».
Предполагается, что большая часть грамотных жителей Города подпишет это обращение.
Работа группы.
— Кто такие Оулавюр Йоунссон и Элин Сигюрдардоухтир?
— Не знаю. А ты?
— В чем дело?
— Они подписали.
— Слушай, это, наверное, Оули Кошелек и Элла Толстуха.
— Конечно, что́ это я? Постой-ка. Хреггвидюр! Поди сюда!
— Что такое?
— Что это значит? Ты пометил после имен Оули Кошелька и Эллы Толстухи… Эй, послушайте, какие пометки ставит Хреггвидюр: «Т.к.и.п.п.о. — сс»! По-вашему, так можно работать? Что же это, сукин ты сын, должно означать? Ты, может, считаешь, мы тут загадочки друг другу загадываем?
— Да неужели, милый ты мой, непонятно? А я-то думал, у тебя котелок варит. Ладно, прочитаю тебе: «Только когда им передали привет от СС». Кто́ это, надеюсь, соображаешь, если, конечно, после всего этого совсем идиотом не стал. Не хотели подписывать, пока я не сказал, что шеф им привет передает. Теперь понял? А после имен разве не надо ставить пометки?
Метод «мозговой атаки».
Йоуханн Йоунссон. Это Йоуи На Деревяшках, не так ли? Так. Говорить с ним без толку. Да, абсолютно. Вычеркните его.
Гисли Гвюдмюндссон, Главная улица, 5. Старик Гисли. С ним вроде бы ясно? Как по-твоему? Не знаю. Всегда голосовал. Это я и без тебя знаю, а вот за кого он голосовал? Попытка не пытка. Вот только кто с ним поговорит? Когда имеешь дело с таким чудаком, это вопрос важный. А еще надо, чтоб баба его подписалась. Чокнутая она, но, черт, грамотная. Да, наверное. Ну-ну, так кто пойдет? Что ты говоришь, Преподобие? Считаешь, что тебе идти не следует. Нет так нет. А Сигюрдюр? Твое мнение? Согласно избирательному списку он всегда ходил к нему. Да. Да. Нет. Почему ты это говоришь? Я считаю, на этот раз лучше послать Оулицейского. Оулицейского? Почему ты так считаешь? Вот увидишь! Ты это серьезно? Предчувствие, предчувствие — вот что я тебе скажу. Так и порешили? Тогда я записываю.
Обычный сбор подписей.
Сборщик. Здравствуйте, ребята.
Пьетюр. Мы с Паудлем уже не ребята. Может, по виду и не скажешь, но что правда, то правда — обоим за пятьдесят. Здравствуй.
Сборщик. Да, по виду не скажешь, ни об одном из вас.
Пьетюр. Давай без лести, приятель, этого мы не любим. Что у тебя к нам за дело? Мы не привыкли, чтобы хорошо одетые господа беседовали с нами. Кроме как перед выборами. Итак, я уже спросил: что у тебя за дело, приятель?
Сборщик. Я собираю подписи.
Пьетюр. Подписи! Я никогда ничего не подписываю. Никогда в жизни. Подписал однажды. Вексель, понял. Больше такого не сделаю. А что за подписи ты собираешь?
Сборщик. Под протестом против клеветнических писаний о нас, жителях Города.
Пьетюр. Ага. Знаю я это. Хитрое дело. Народ не должен привыкать писать о чем угодно, хотя бы ему и было кое-что известно. Не все сразу берут это в толк. Как сказал в прошлом году у нас на собрании союза председатель о похожем деле: Рим спалили не за одну ночь. Да, именно так он и сказал. Так что там у тебя на твоей бумаге?
Сборщик. Прочитать?
Пьетюр. Непременно. Для того и пишут, чтобы читать. Ну-ка, послушаем, как говаривали старики.
Сборщик читает.
Пьетюр. По-моему, вы перестарались. Нет, не подпишу. Никогда ничего не подписываю. Никогда.
Сборщик. Вам не кажется, что он получил по заслугам?
Пьетюр. У меня не было и нет привычки учить других уму-разуму. Если мне что-нибудь не по душе, я молчу или ухожу. Так я поступил в прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом и так буду поступать дальше. Не подпишу. Точка.
Паудль. Мне нравится, что здесь про свободу говорится. Дай-ка ручку.
Сбор подписей специалистов.
Гисли. Свобода, милый Оулавюр, странное слово. В одних странах говорят, что у них есть свобода, а сами людей в сумасшедший дом сажают. В Америке говорят, у них, мол, есть свобода, и стреляют президенту в башку, а потом обзаводятся другим, у которого есть свобода руководить взломами. В Аравии тоже якобы есть свобода, а множество молодых, красивых женщин заперто в четырех стенах, так что мужчинам, которые провели день, измываясь над другими, с ятаганом в пасти и Кораном на коленях, есть из чего выбирать, чтобы потешить свою плоть. И у нас тоже вроде бы есть гарантированная свобода. А где она? В пушечных жерлах в Кеблавике[24]? В Рыцарских крестах и орденах Сокола у проповедников, которые непрестанно мелют языком, ничего не говоря по существу, или у избранников народа, которые изображают деятельность, но ни хрена не делают? Или, быть может, великая свобода в том, что народ в нашей стране не голодает, вкалывая часов по двенадцать в сутки? Разве это свобода, если наш дряхлый земляк не может уехать в другое место, потому что у него нет на дорогу денег, а продать свой дом, построив который он надорвался, он по каким-то причинам не может? Разве это свобода, если молодые люди, что были здесь в прошлом году и тихо жили себе в сторонке, работали до тех пор, пока им не на что стало еду покупать, и только за это их отсюда выселили по решению властей. И что это за свобода, если весь город собирается навалиться на одного человека и отравить ему жизнь? Это свобода личности? Это свобода говорить и писать то, что думаешь? Нет, дорогой мой. В гробу я видал такую свободу. Свобода — это как подштанники. Никогда весь народ не оденешь в одни подштанники. Каждому нужны свои, и свобода точно так же каждому нужна своя. Свободу нужно время от времени прополаскивать точно так же, как иногда надо простирывать подштанники. Боюсь, эти ваши подштанники свободы нуждаются в стирке. Очень боюсь.
Оулицейский. Однако именно свобода не давала нашему народу погибнуть тысячу лет. И стремление к свободе.
Гисли. Нет, дорогой мой. Нет народа, которому свобода не дала бы погибнуть. Даже нашему. Напротив, свобода губила народы, а в прошлые века чуть не загубила наш народ, и сейчас она второй раз на пути к этому. Опять же, напротив, неволя и тот факт, что лишь крохотная часть нашего народа до последних десятилетий презирала труд, не давали народу погибнуть, а вовсе не свобода и стремление к свободе.
Оулицейский. Но ведь ты свободный человек, Гисли. Разве ты не мастеришь свои глушители и свободен, поскольку ты их в основном не продаешь?
Гисли. Это не свобода, милейший Оулавюр, а причуда хорошо обеспеченного старика.
Оулицейский. Однако ты не против свободы?
Гисли. И против, и за. По моему скромному разумению, мы не обретем свободы, вступив в заговор против одного человека и его свободы. Ваш поход против него — как бы подтверждение слов одного злосчастного политика, который полагал, что лучший способ сохранить свободу — это подавить ее.
Оулицейский. Так ты, стало быть, не подпишешь?
Гисли. Не могу я судить об этой книжке. Не читал ее и потому не знаю, правда в ней или ложь, даже не знаю, существует ли она. У меня свои взгляды, и я их не изменю, что бы там ни говорили.
Оулицейский. И я ее не читал. Но от хороших, надежных людей знаю: это грязная клевета. Поэтому я подписал этот документ, поэтому я стараюсь, чтобы и другие могли сделать то же самое.
Гисли. Мы с тобой разные люди, милый Оулавюр.
Оулицейский. А жена? Ты, милая, подпишешь?
Гисли. Оулавюр, она же ненормальная. Оставь ее в покое. Тронутая, дальше некуда.
Оулицейский. Но читать-то она умеет.
Гисли. Конечно.
Оулицейский. Предполагается, что подпишутся все грамотные, нормальные они там или нет.
Гисли. Да, ума у вас палата. Спроси, однако, ее. Она человек свободный.
Оулицейский. Поставишь свое имя, милая? Здесь. Видишь? Здесь. Да, вот здесь.
Милая. Проклятое центральное отопление. Это все оно виновато.
Гисли. Не удивляйся, Оулавюр. Это ее свобода. Ей ее достаточно.
Оулицейский. Тогда у меня все. Печально, что такой добрый гражданин, как ты, Гисли Гвюдмюндссон, ушел в кусты в столь важном деле. Не ждал, откровенно говоря.
Гисли. И на старуху бывает проруха. Спасибо, что пришел. Нас с женой теперь редко кто навещает.
Оулицейский. Да, пока не забыл. В строительной комиссии лежит бумага насчет твоей мастерской. Общее мнение комиссии, что ее надо бы снести. У тебя есть возражения?
Гисли. Это входит в твою свободу, Оулавюр? Так сказать, шах объявляете? Но нет, не одолеть тебе меня, дорогой мой.
Оулицейский. Мне хотелось, Гисли, чтобы ты знал об этом.
Гисли. Мне разжевывать не надо, и так все понимаю. Мастерская стоит сегодня и будет стоять завтра.
Оулицейский. Когда большинство в строительной комиссии примет решение о ее сносе, она простоит недолго. В демократической стране решает большинство.
Гисли. У вас, Оулавюр, своя свобода, и держитесь себе за нее. Вам она подходит. А я буду сражаться с вами своей свободой. Она мне поможет. И не надейся понапрасну, знай, я не останусь без куска хлеба, если вы и снесете мою мастерскую. Конечно, снести ее не фокус. Но меня вы не сломали. Еще не сломали.
А в связи с тем, что мы так много с тобой толковали о свободе и ты ее здесь представляешь, мне хочется воспользоваться сейчас той свободой, которую дает закон о неприкосновенности жилища, и предложить тебе выйти отсюда. Погода прекрасная: безветрие, снежок. Прошу.
Запоздалые опасения подписавших.
Элла. Не надо нам было подписывать.
Оули. Надо. Поделом ему.
Элла. Но мы не знаем, что он сделал.
Оули. Знаем.
Элла. А что он сделал?
Оули. Он опорочил меня и тебя.
Элла. Что он написал?
Оули. Он… ну. Я точно не знаю что. Но опорочил.
Элла. Вот видишь. Не знаешь.
Оули. Знаю.
Элла. Ладно, тогда скажи.
Молчание.
Элла. Так что же?
Оули. Он… Ты считаешь, про него наврали?
Элла. Ну, что я говорила? Ничего ты не знаешь. Ничего. А велишь мне подписать.
Оули. Ничего я тебе не велел. Сама подписала.
Элла. Ты не сказал мне, что это такое.
Оули. Что же, по-твоему, надо подписывать то, о чем ничего не знаешь? Так, что ли?
Элла. Вот ты какой. Велишь мне подписать, а потом говоришь, надо, мол, знать, что подписываешь. Значит, по-твоему, нельзя полагаться на своего жениха? Так?
Молчание.
Элла. Вот ты какой.
Оули. Ты не знаешь, почему я подписал.
Элла. Ай-яй-яй. Бедненький женишок.
Оули. Знаешь, что сказал Хреггвидюр? Нет. Не знаешь, а сама, сама, сама…
Элла. Что сама? Ну, говори.
Оули. Хреггвидюр сказал, что будет сокращено число траулеров и рабочих в холодильнике.
Элла. Врет.
Оули. Хреггвидюр? Нет. Он в конторе у Сигюрдюра работает.
Элла. Так он и сказал?
Оули. Угу.
Элла. Ну и?
Молчание.
Элла. Он сказал, что ты и… я должны?..
Оули. Угу.
Элла. Поэтому ты и велел мне подписать?
Оули. Да.
Молчание.
Элла. Прости меня за то, что я сказала. Ладно?
Оули. Угу.
Молчание.
Оули. Правильно сделали, что подписали. Хреггвидюр сказал, что все подписывают. Сигюрдюр тоже.
Элла. Хватит об этом. Пойдем в кино или еще куда-нибудь.
Оули. И поделом ему. Зачем порочил нас?
Элла. Пошли в кино, хорошо?
Оули. Не имел права.
Элла. Конечно. Пошли!
И продолжается сбор подписей под твердым руководством Преподобия — доброго пастыря, знающего свою паству, сеятеля, отличающего добрую землю от мест каменистых, хозяина, видящего плевелы между пшеницею и с корнем их вырывающего.
Не зря ест работник свой хлеб, ибо результаты налицо.
На почте, в витринах магазинов и на телефонных столбах можно прочесть цифры, сообщающие об участии горожан в кампании по сбору подписей в защиту свободы. 99,3 % — прописью девяносто девять и три десятых процента — грамотных жителей Города добровольно заявили о своей готовности ничего не пожалеть во имя свободы.
— Устал, милый? — Жена Сигюрдюра Сигюрдарсона стоит в дверях его домашнего кабинета.
Сигюрдюр не отвечает. Он лежит на диване, одна рука у него под головой, другая вытянута, ладонь покоится на животе. Он в костюме и ботинках. Лицо бледное, веки опущены, вокруг глаз морщинки.
— Устал, милый? — повторяет она, разглядывая мужа, потому что за все время их супружества он никогда не ложился средь бела дня.
Внезапно Сигюрдюр вскакивает и направляется к дверям. Жена делает шаг в сторону, пропуская его.
— Ты что-то сказала? — спрашивает он.
— Я спрашивала, устал ли ты, милый.
— Разве со мной такое бывает? — задает он встречный вопрос, проворно надевает пальто и уже в дверях отвечает: — Я думал. Думал.
22 декабря. В большом зале Дома собраний идет митинг. Зал полон до отказа — заняты многие сотни сидячих мест, масса народу стоит. Председательствует Преподобие.
Выступило множество ораторов. Все единодушно осудили книгу, которая ославила, оклеветала и оболгала жителей Города. Некоторые предложили отрядить к автору между рождеством и Новым годом делегацию, которая бы без обиняков передала, что лучше ему не приезжать в Город. По мнению других, следовало позволить негодяю прибыть на место — пусть потратится на дорогу да помучается в пути, а затем, когда доберется до Города, отправить его вместе с семейкой обратно. Выдвигались и иные предложения: разрешить автору беспрепятственно поселиться в Городе, но ни один житель не должен разговаривать ни с ним, ни с членами его семьи и не оказывать им никакой помощи.
Различные предложения вызвали жаркие дебаты, хотя накал страстей не вышел за разумные рамки. С жаром выступали ораторы, подбадриваемые слушателями, способными оценить по достоинству богатство высказываемых идей.
Наконец, как и на других собраниях в Городе, слово попросил председатель магистрата. Сразу же в зале воцарилась мертвая тишина.
Он поднялся на сцену, обхватил кафедру руками, выставил вперед одну ногу и, то и дело встряхивая головой, начал речь. Речь была длинная и яркая.
Рассказав, почему была предпринята кампания по сбору подписей, как она готовилась и проводилась, он обратился к присутствующим со следующими словами:
— Едва ли кто испытывает сегодня более глубокое чувство благодарности, нежели я. Ведь в книжке, о которой идет речь, я упоминаюсь чаще, чем кто-либо из нашего Города, и ославлен больше. И я преисполнен благодарности, видя, сколь все единодушны и солидарны в желании пресечь поток клеветы, который вылит на наш Город, на нас, на вас и меня. Не менее рад я и тому, сколь многие из вас готовы пожертвовать всем ради свободы, этой основы основ демократических государств. Все, да, все, готовы отдать всё ради нее. Я говорю «все», хотя знаю, что кое-кто ушел в кусты. Но этого следовало ожидать. Радость моя велика еще и потому, что обнаружилось, как мало в нашем прекрасном Городе апостолов неволи. Не знаю, известно ли вам, сколь велико число подписавших обращение: девяносто девять и три десятых процента. Цифра колоссальная. Никогда еще с благословенного часа основания нашей республики ни по одному делу не образовывалось такое огромное большинство. Эта колоссальная цифра означает, что лишь семеро, повторяю, лишь семеро из каждой тысячи грамотных жителей Города не поставили свое имя под документом, призванным защитить свободу — свободу личности жить своею жизнью в мире, свободу следовать высшей путеводной звезде — истине. (Аплодисменты.)
Дорогие сограждане! Я совершенно искренне восхищен вами. Восхищен тем трудом, который проделан при сборе подписей. Восхищен прекрасной организацией, энергией, непреклонной волей, давшими за столь краткий срок столь замечательный результат. Это учит нас, что, когда человека пытаются попрать, силы его, силы доброго начала в нем почти безграничны. Я выражаю вам самую сердечную благодарность за великолепно выполненную работу, вам, положившим много труда, — как руководству, так и рядовым исполнителям. Ибо что может высший без низшего и что может низший без руководства высшего? И что можем мы все без свободы? Что можем мы в оковах неволи? Я снова и снова благодарю вас всех, друзья мои. (Бурные аплодисменты.)
Как я обнаружил, у собравшихся нет единого мнения насчет того, что должно явиться продолжением нашей великой победы, как следует развить ее. Для свободных людей это вполне естественно, ибо свобода дарует нам право выражать свои мысли, обмениваться мнениями и спорить, иметь несхожие взгляды и отстаивать их.
Хотя я полностью отдаю себе отчет, что у меня меньше прав вносить предложения по этому делу, чем у вас, трудившихся на сборе подписей, ибо мой вклад состоял лишь в том, что я поставил свое имя на одном из бесчисленных списков, я все же позволю себе сделать это, поскольку давно знаю вас, ваше мужество и ваш ум. Трудясь на протяжении десятилетий среди вас, я знаю, что вы всегда готовы выслушать добрый совет, от кого бы он ни исходил, и последовать рекомендациям, которые могут оказаться полезными. И хотя я был всего лишь участником — скромным и незначительным участником — этого великого начинания, я позволю себе изложить свою идею, ибо, как я уже сказал, что может высший без низшего?
Однако я подчеркиваю, что вам, а не мне решать, как нам развить одержанную победу. Вам, а не мне, лишь одному из вас, принимать окончательное решение. (Аплодисменты.)
Сегодня у нас двадцать второе декабря. Завтра день святого Торлаукюра. Послезавтра — сочельник. Решая наше дело, мы должны твердо помнить об этом.
Что возвещает нам рождество? Уверен, ни у кого из вас нет на этот счет сомнений. Это — мир. Мир между людьми. Мир между народами. Мир — союзник свободы, ее причина и ее следствие. Об этом мы должны твердо помнить. И, обращаясь к вам, я повторяю, что никто, подчеркиваю, никто не опечален происшедшим так, как я. Об этом я также прошу вас твердо помнить, когда вы станете обдумывать предложение, которое я собираюсь вам изложить.
Но мы говорим о мире. О мире и рождестве. О мире, о котором мы так часто забываем в повседневной суете, о рождестве, о котором мы, к сожалению, вспоминаем лишь ненадолго каждый год, хотя оно должно занимать наши мысли всегда. Об этом я и собираюсь говорить. Отсюда и мое предложение.
Молодой человек в далеком городе пишет о нас книгу. Книгу ужасную и отвратительную. От этого никуда не уйти. Совершивший такое, в том числе и он, не вправе ждать ничего хорошего. Совершившего такое должно наказать. Знаю, об этом у всех нас единое мнение.
Но каким должно быть это наказание?
Оно должно быть суровым, но гуманным. Негуманное наказание в конечном счете оборачивается против наказывающего, однако гуманное наказание карает того, кого следует покарать. Поэтому я не могу согласиться с теми, кто предлагает не пускать сюда этого молодого человека. Не могу я и согласиться с теми, кто предлагает разрешить ему приехать сюда, а затем подвергнуть остракизму. Такие наказания негуманны. Наказания подобного рода могут вступить в противоречие с самой идеей наказания. Разумеется, я прекрасно понимаю, отчего возникают такие идеи, и с уважением отношусь к ним как к таковым, поскольку всем нам думается о мести.
Но что сказал нам Иисус Христос, научивший людей заповедям счастья, которые вы, я знаю, все помните и храните в своих сердцах. Вот его слова, и пусть Преподобие меня поправит, если я ошибусь: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас… Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».
Великие это слова и мудрые, недаром они принадлежат Христу. Они учат нас, что есть наказание человечное, наказание мирное. Смысл этих слов я и кладу в основу своего предложения.
(Тишина, гробовая тишина.)
Поясню подробнее.
Если мы вдумаемся в слова Христа, смиренные и полные глубокой мудрости, и приложим их к нашей ситуации, то вот что должно стать во главу угла.
Человек, написавший эту многократно упомянутую книгу, — наш враг. Мы должны возлюбить его.
Он причинил нам зло и излил на нас ненависть. Мы должны сотворить ему благо.
Он проклял нас. Мы должны благословить его.
Он нанес нам обиду, и мы должны молиться за него все это рождество.
Он ударил нас, всех нас, по щеке, и нам следует подставить ему другую.
Вот какое наказание приличествует нам, людям образованным и свободным, применить к нему, вот что возвысит нас. Наказание человечное и мирное, наказание рождественское, наказание христианское, наказание справедливое.
Потому я говорю вам, дорогие мои друзья: не дадим на пороге торжества света и мира жажде мести руководить нашими поступками. Пусть добро возобладает в наших уязвленных сердцах. Проявим человечность. А сделаем мы это так: вручим автору хулы, когда он к нам приедет, подписной лист и станем обращаться с ним так, словно он ничего дурного не совершил, словно он один из нас.
Сам я, как председатель библиотечной комиссии, принял решение, которое согласуется с тем, что я сказал, исходя из заветов нашего Спасителя. Я решил, что этот человек получит обещанную ему должность, невзирая на зло, которое он нам причинил. Он ударил меня по щеке. Я подставляю ему другую.
Надеюсь, вы тоже сможете поступить по-христиански: скажете «добро пожаловать» этому молодому человеку, приехавшему работать в наш Город, тепло встретите его и его семью, помянете их в своих рождественских молитвах.
Вижу, вы удивлены. Но подумайте как следует, загляните вперед. Как удивится этот молодой человек, когда обнаружит, какой мы ему оказываем прием! Какие он испытает чувства? Не охватит ли его душу ощущение вины? Не станет ли червь сомнения глодать его? Не подействует ли наше поведение на него как наказание, человечное наказание, которым мы можем гордиться? И кто знает, кто знает, может быть, именно эта наша гуманность заставит его свернуть с неверного пути? Кто знает, может быть, дух его очистится от грязи и скверны злобности и распадутся оковы ненависти? И что за человек предстанет тогда перед нами? Возможно, прекрасный человек: верный, честный и правдивый. И мы спасем заблудшую овцу, наставим грешника на путь истинный, совершим благое дело перед ликом господним.
Об этом я прошу вас поду… поразмыслить.
Я вновь приношу вам свою благодарность и желаю хорошего счастливого рождественского праздника.
Благодарю за внимание. Да благословит вас господь. (Крики «ура» и продолжительные аплодисменты. Платки у глаз и носов.)
Больше речей не произносилось. Из зала раздались возгласы: «Правильно, так и надо обойтись с ними!», послышались слова «богобоязненность», «великолепно», «сердечность»; снова раздались аплодисменты, зазвучали крики «ура». На том собрание закрылось.
На ступеньках у входа в Дом собраний стояли Сигюрдюр Сигюрдарсон и Преподобие, провожая взглядом последних участников митинга. Они встали там, когда народ начал расходиться, прощались с каждым за руку, принимали благодарности, желали счастья и хорошего рождества.
— Ты бесподобен, милый Сигюрдюр, — робко проговорил Преподобие.
— Не надо, — оборвал его Сигюрдюр. — Ты на велосипеде?
— Нет. — Преподобие слегка растерялся.
— Хорошо. Я провожу тебя. — Они молча двинулись по украшенной к рождеству Главной улице, ярко освещенной фонарями и рождественской рекламой всех цветов радуги.
— Тебе никогда не приходило в голову, что можно продавать рождество в упаковке? — вдруг спросил Сигюрдюр.
— Продавать рождество? Никогда не думал об этом.
— Ну конечно, — отозвался Сигюрдюр, ускоряя шаг.
Преподобие не нашел что сказать, и они молча продолжили путь. У своего дома Сигюрдюр остановился.
— Хочу попросить тебя о небольшой услуге, — сказал он.
— До конца праздников я занят по горло, сейчас самая горячая пора.
— Услуга-то пустяковая, времени отнимет мало.
— Тогда зачем тебе помощь? В эти дни ты свободен.
— Я лицо заинтересованное.
— Тем более.
— Это — деяние во имя человечности.
— В таких делах ты, похоже, толк понимаешь.
— Во имя человечности и любви.
— Мне и без твоих поручений есть чем в эти дни заниматься: сочинять проповеди, крестить, венчать. А дела во имя любви — это твоя специальность.
— Да уж, проповеди сочинять! А тот сборник проповедей, что я тебе в позапрошлом году подарил, ты уже целиком использовал? Ладно, поговорим послезавтра.
Сигюрдюр отвернулся от своего пастыря и товарища и, не прощаясь, вошел в дом. В подвал.
— Пьетюр, возьми трубку. У меня все руки в муке.
— Что? — Пьетюр выключил пылесос.
— Телефон. Возьмешь трубку?
— Слушаюсь, начальница.
— Пьетюр Каурасон? — спросил голос в телефоне.
— Я.
— Междугородная. Алло, алло. Город. Пьетюр Каурасон у телефона.
Треск.
— Пьетюр Каурасон?
— Да, я. С кем я, прошу прощения, говорю?
— Я звоню тебе, Пьетюр Каурасон, не затем, чтобы представляться, — ответил голос. — Я звоню тебе, чтобы сообщить: здешние жители в ужасе от той клеветы, которую ты ни за что ни про что возвел на них. Многие приняли твои писания так близко к сердцу, что боятся выходить на улицу, вот как ты их ославил. Мне, видимо, надо бы тебя с этим поздравить. Надеюсь, что гонорары за твои опусы пойдут тебе и твоему семейству впрок. Порочить людей ты мастер.
И отбой. Пьетюр еще какое-то время прижимал трубку к уху, словно ожидая продолжения разговора, но слышался только треск.
— Кто это звонил? — крикнула из кухни Вальгердюр.
— По-моему, я уже это слышал, — сказал Пьетюр и положил трубку.
— Кто это был? — повторила она.
— Какой-то идиот паршивый, — тихо ответил он.
— Кто-кто?
— Какой-то осел из Города, — произнес он и включил пылесос.
— Откуда ты знаешь, что он из Города? — спросила она, но вопрос потонул в шуме пылесоса или был всосан им.
— Вспомнил! — через некоторое время воскликнул Пьетюр и выключил пылесос. — Вспомнил.
— Что вспомнил? — спросила Вальгердюр, меся тесто.
— Это глава из моей книги, — ответил он и направился на кухню.
— О чем ты? — Она оторвала взгляд от теста.
— Тот, что звонил, прочитал мне главу из книги.
— Кто это был?
— Не знаю. Он не назвался. Прочитал главу почти слово в слово и повесил трубку. В точности как в книге сказано.
— Н-да, — вздохнула она, продолжая месить тесто. — А зачем ему это понадобилось?
Он не ответил. Присел на краешек кухонного стола, уперся одной ногой в пол и принялся качать другой. Отщипнул кусочек теста и сунул в рот.
— Не ешь сырое. Вредно.
— Ты скоро кончишь?
— Надо еще все пожарить. Который час?
— Четыре, — ответил он и снова отщипнул кусочек теста.
— Прекрати сейчас же. — Она ударила его по пальцам. — Сходи-ка лучше за малышкой. Она у соседей внизу.
В этот момент опять зазвонил телефон. Снова междугородная, снова тот же голос. На этот раз он сказал:
— Хочу подтвердить то, что сказал тебе раньше, Пьетюр Каурасон. И заруби себе на носу: может быть, мои слова показались тебе знакомыми, но я не книжку вслух читал — новую мерзкую книжку, слова эти сказаны всерьез и по суровой необходимости. Да, Пьетюр Каурасон, гнусное дело у тебя на совести.
После того как телефон зазвенел в третий раз и передал высказывания, похожие на предыдущие, Пьетюр сел на диван и уставился на елку в углу.
— Вальгердюр! — громко окликнул он жену.
— Что? — донеслось из кухни. — Опять он?
Пьетюр не ответил. Жена вошла в гостиную, села рядом и потянулась.
— Не принимай близко к сердцу, — сказала она, зевая.
— Он сказал, что, когда я приеду в Город, мне надо остерегаться. Оберегать тебя и малышку.
— Чушь.
— «Получишь по заслугам» — вот его слова.
— Пьетюр, милый. Плюнь. В таких городах всегда есть несчастные люди — слабоумные или ненормальные. Тебе звонил ненормальный. Какие у этой публики могут быть с тобой счеты? Ты им ничего не сделал.
— Тревожно как-то.
— Брось. Лучше поцелуй меня, — весело сказала она, встала, наклонила огненно-рыжую голову и поцеловала его в губы. — Вот так-то. А теперь займемся делами. Мы ведь будем праздновать рождество?
— Ты помнишь рецензию? — продолжал он. Ее веселье ему не передалось.
— Помню, ты рассказывал.
— Будто бы роман о людях из Города. Будто…
— Чепуха, — перебила она. — Ты же не знаешь людей из Города. Вставай. — Она подошла к нему, взяла за руки и попыталась поднять.
— Почему он звонит? — произнес он, вставая.
— Наверняка какой-то ненормальный, сам не знает, что делает. Сходи-ка за малышкой.
Он послушался. Вернувшись, он застал жену в ванной. Она стояла в неглиже перед зеркалом и причесывалась. Он сказал:
— Конечно, и такое могло случиться.
— Ты все о том же.
— Случайности часто бывают странными.
— Однако не странная случайность, что мне сейчас надо остаться одной, — сказала она, заканчивая причесываться. — Закрой-ка дверь.
Он закрыл дверь. Прошелся по квартире. Сел на диван. Встал. Снова прошелся. Опять сел.
— Готовься, Дед-Мороз, — произнесла она, выходя из ванной в самом нарядном своем платье.
— Вальгердюр, — начал он, не двигаясь с места. — Если сравнивать разные места из моего романа с действительностью, то могло оказаться, что все совпадает и что он — точный пересказ реальной жизни и…
— Ты совсем спятил, — резко оборвала она. — Хватит фантазировать. Переодевайся. Через десять минут к столу.
Она отнесла на кухню утюг, разложила по тарелкам копченое мясо, и вскоре ее улыбающееся лицо показалось в дверях спальни.
— Уже время. С рождеством тебя, малышка, с рождеством тебя, большой дядя. — Она поцеловала обоих, и вся семья принялась за мясо.
— Это — рождество? — спросил ребенок, обводя взглядом свечи в подсвечниках, мясо на блюде, пиво в стаканах, лепешки, бобы и красную капусту.
— Конечно, малышка, если тебе так нравится, — сказала мать и погладила девочку по голове. И семья стала поглощать малышкино рождество.
— Хватит, наверное, — сказал Пьетюр, кладя нож и вилку на пустую тарелку.
— Как же это? У нас еще каша с миндалем.
— Чего хватит? — спросил ребенок. — Рождества?
— Нет, малышка, папа дурачится.
И они стали дальше поглощать рождество.
Потом перешли в гостиную и принялись распаковывать рождество, восхищались подарками, смеялись, иногда даже чуть-чуть плакали от радости, играли, пели, и девочка, усталая и счастливая от всего этого рождества, легла спать, забыв про все остальное на свете.
Уже пробило полночь. Пьетюр и Вальгердюр сидят в своей скромной гостиной. Перед ними бокалы с красным вином и сыр. Он спрашивает:
— Скажи, пожалуйста, почему ты никогда не хотела говорить со мной о том, как не стало твоих родителей? Я знаю только, что они погибли в Городе во время пожара. Твое молчание всегда казалось мне, мягко говоря, труднообъяснимым. Теперь же, когда мы переезжаем в Город, ты должна рассказать мне, как все произошло.
На ее зеленые глаза навернулись слезы.
— Ничего удивительного, что мне не хотелось говорить об этой ужасной истории. Единственное, что я знаю: они заживо сгорели в доме. Почему? Как? Ничего об этом не знаю. — Она помолчала. Потом добавила: — Пока я ничего точно не знаю, а лишь подозреваю, мне представляется, я не вправе делиться с кем-нибудь своими мыслями. Даже с тобой. Не могу из-за родителей, а еще из-за того, что человеческая жизнь — это всегда человеческая жизнь, даже если…
Она снова умолкла. Они долго сидели молча.
— Оулавюр?
— Да.
— Привет. Сигюрдюр.
— Привет.
— Приятного отдыха.
— Спасибо.
— Что нового?
— Вроде бы ничего.
— Сегодня двадцать восьмое.
— Ну и что?
— Скоро Новый год.
— Чего-то недоговариваешь.
— А ведь под Новый год, Оулавюр, многое случается.
— Знаешь что, Сигюрдюр Сигюрдарсон, если ты не перестанешь темнить, я повешу трубку.
— Спокойно, милый Оулавюр, спокойно.
— Тогда выкладывай, что у тебя на уме.
— Сколько костров запалят нынче под Новый год?
— Два. А в чем дело?
— А где?
— Ну, как обычно — в конце и в начале Главной улицы. Да ты и сам знаешь. Ты отвечаешь за тот, что в начале, я — за тот, что в конце.
— Вот именно, милый Оулавюр, вот именно.
— Ну и что? Не понимаю.
— Ты отвечаешь за тот костер, что в конце улицы, милый Оулавюр, не так ли?
— Дорогой мой, я уже говорил. Вешаю трубку.
— Спокойнее, спокойнее. Я много раз убеждался, что чем спокойнее я думаю, тем более интересные мысли приходят в голову. Ты не пробовал? Попробуй обязательно.
— У меня нет времени болтать. Будь здоров.
— Нет, погоди. Не пожалеешь. Чей крайний дом по Главной улице?
— Мой.
— А кому он принадлежит?
— Тебе или библиотеке.
— И он деревянный?
— Сам знаешь. Кончаю разговор.
— Так. А ведь под Новый год, Оулавюр, частенько случались пожары.
— Вот как…
— В позапрошлом году сгорел дом номер один по Главной улице. Помнишь? Самовозгорание. А чей это был дом — Главная, один? А, Оулавюр?
— Зачем спрашивать?
— Со страховкой ведь все уладилось.
Молчание.
— Ты меня слушаешь, Оулавюр?
— Давно надо было повесить трубку.
— Я тебе задал вопрос…
— По-твоему, я буду отвечать на такие дурацкие вопросы? Ответы известны тебе не хуже, чем мне. Недосуг мне в рабочее время играть в слова. Я не председатель.
— Вот теперь я тебя узнаю. Вот таким я люблю своего старого товарища и друга. Загляни ко мне сейчас же. Надо подыскать других ответственных за костры вместо нас. Ты ведь помнишь, я председатель пожарной комиссии, поэтому никак не могу допустить безответственного обращения с огнем. Однако поторопись, я, как ты знаешь, уезжаю за границу. Буду ждать тебя в своем кабинете.
— К столу, — позвала стюардесса, появившаяся в дверях каюты. — Пожалуйста, к столу.
— Спасибо, — в один голос ответили Пьетюр Каурасон и Вальгердюр Йоунсдоухтир, а чуть позже и их дочка.
— Когда закончим обед, пароход уже войдет во фьорд, — сообщила Вальгердюр.
Они ели долго, с удовольствием. Их не укачало, моря они не боялись, и все было им в радость: вкусная пища, движение корабля, морской воздух.
— Неприятные новости с места следующей стоянки, — сказал капитан. Как раз в это время подали десерт.
— Что такое? — спросил один из пассажиров.
— В новогоднюю ночь сгорел жилой дом. К великому счастью, в нем никого не было.
— Слава богу, — заметил кто-то.
— Дом этот стоял неподалеку от новогоднего костра, — продолжал капитан. — И, как передали утром по радио, в бочке с мазутом, что стояла между костром и домом, видимо, оказалась дыра. Очевидно, огонь перекинулся на растекшийся мазут и по одному из его рукавов добрался до дома, который мгновенно вспыхнул.
— Жуть, — сказал кто-то. — И ничего было не сделать?
— Ничего, — ответил капитан. — Сильный ветер был.
— На кой черт тут нужен мазут? Будто без него костры не пылают за милую душу, — заметил один из собеседников.
— Таков обычай, — ответил капитан. — Ужасное невезение. Вероятно, никто ничего не заметил, пока не понадобилось набрать мазута из бочки, а тогда оказалось уже поздно.
— Дикий обычай, — произнес кто-то.
— А дом был застрахован? — спросил другой.
— Думаю, да. Впрочем, не знаю, — сказал капитан. — Наверное.
— Хорошо бы.
— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — философски заметил капитан. — На здоровье, — добавил он вставая.
Пассажиры последовали его примеру, одни отправились в курительный салон пить кофе, другие — на палубу, полюбоваться своей страной.
Они стояли на палубе, опершись на поручни. Пьетюр держал дочку на руках. Вальгердюр, указывая рукой, читала целую лекцию по географии и истории Города и его окрестностей.
— А пожар вон там был, — сказала она, вытягивая руку. — До сих пор дымится.
— Да, — ответил он. — Пожарища часто долго дымятся.
— А это что за дом? — спросил он и указал на центр Города.
Она не ответила. Он повторил вопрос и получил ответ. И пока пароход не подошел к причалу, она продолжала свою лекцию, сопровождая ее движениями руки.
Ярко светило солнце, было тепло. На причале собралось множество людей. Одни были в рабочей одежде, другие принарядились. Лица у всех были радостные.
— А вот дядя Йоуи, — сказала Вальгердюр, увидев в толпе своего родственника, и замахала ему.
— Что-то духового оркестра нет, — пошутил Пьетюр и улыбнулся жене. — Могли бы и пригласить по такому торжественному случаю.
— Вот тебе уже и не страшно, — ответила она тоже с улыбкой. — Да и чего бояться: на причале масса народу, все улыбаются и машут.
— Приятное прибытие, — сказал он и обнял жену за талию. — И запоминающееся.
— Трап уже спущен, — заметила она, мягко высвобождаясь из его объятий.
Они осторожно сошли по трапу на берег. Он нес девочку на руках.
Стоящие на причале рассматривали их. Одни кивали им, другие что-то невнятно бормотали, третьи говорили «добро пожаловать».
Им преградил дорогу полицейский в форме. Осведомившись, имеет ли он дело с Пьетюром Каурасоном, и получив утвердительный ответ, он вручил ему толстый прямоугольный пакет.
— От жителей Города, — сказал он. — И еще телеграмма, которую я вам и вручаю.
Йоуханн Йоунссон крепко пожал Пьетюру руку и долго не выпускал ее, погладил девочку по голове и поцеловал племянницу. Все это он проделал, не говоря ни слова. Затем пригласил их в свой «москвич».
— А багаж? — спросила Вальгердюр, видя, что Йоуханн собирается трогать.
— Позже заберем, быть может, — ответил дядя.
— Быть может? Ты что имеешь в виду?
Йоуханн промолчал, подал машину назад, потом вперед, снова осадил, развернувшись к выезду с причала.
— Какой народ дружелюбный, — поделился своими мыслями Пьетюр. Он сидел на заднем сиденье, держа на коленях пакет, а в руке телеграмму.
— Да, народ здесь, пожалуй, не хуже, чем в других местах, — отозвался Йоуханн.
— Никак не хуже, по-моему, — сказал Пьетюр. — Вот уж не думал, что нам сразу по приезде поднесут подарок.
— Есть подарки, которые не надо принимать, — произнес Йоуханн, не отрывая глаз от дороги.
— К чему ты это? — спросил Пьетюр. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Послушайте. Телеграмма из Токио. В ней говорится: «Наилучшие пожелания. Ожидаю многого от вашего приезда. Сигюрдюр».
Молчание.
— Что же вы ничего не скажете? Очень любезно с его стороны.
— Любезности и впрямь не отнимешь, — согласился Йоуханн.
— Странно ты, дядя, как-то говоришь сегодня, — сказала Вальгердюр и пристально посмотрела на него, как бы стараясь прочесть его мысли. — Что-нибудь случилось?
Он ничего не ответил, только прибавил газу. Внезапно он затормозил. Перед ними были развалины сгоревшего дома. Йоуханн опустил стекло и указал рукой:
— Взгляните.
— Мы видели это с парохода, — ответила Вальгердюр.
— А вы догадались, что этот дом предназначался для вас? — спросил он, открыл дверцу и выбрался из машины.
Пьетюр и Вальгердюр несколько минут молча сидели в машине, глядя на легкие струйки дыма, поднимающиеся над пепелищем и тающие в ясном воздухе.
Наконец она вышла из машины.
За ней он.
Девочку он оставил на сиденье, но пакет, который ему вручил полицейский, из рук не выпустил.
Они подошли к Йоуханну, стоявшему в двух шагах от пожарища. Остановились, вглядываясь в черно-серый пепел.
— Ничего не осталось, — тихо произнес Пьетюр. — Все сгорело дотла. — И вдруг, словно его осенило, добавил неожиданно громко: — Значит, это был ненормальный.
— И да, и нет, — только и ответила Вальгердюр.
Они долго стояли у пожарища, не произнося ни слова.
Наконец Вальгердюр нарушила молчание. Ни к кому не обращаясь, она сказала:
— Ничего здесь не изменилось.
— Неверно, — возразил Йоуханн. — Изменилось.
— Может быть, — ответила она. — Однако, дядя, домá здесь и раньше горели.
— Стало хуже, Вальгердюр, — сказал он ледяным голосом.
Вдруг он выпустил костыль из правой руки, молниеносно выхватил у Пьетюра пакет и бросил на тлеющие угли. На мгновение взвился столбик дыма и пепла, затем дым стал гуще, слабые языки пламени охватили коричневую бумагу. Вскоре уже весело трещал огонь, пожирая пакет.
— Зачем? — спросил Пьетюр, не зная, сердиться или нет. — Это подарок нам с Вальгердюр.
— Это не подарок, — резко возразил Йоуханн.
— Вот как, — сказал Пьетюр, проводя рукой по волосам. — Странно все это.
— А Страус? — поинтересовалась Вальгердюр.
— Под Новый год улетел в Японию покупать траулер.
— Все по тому же рецепту, не правда ли? — спросила Вальгердюр. — Но почему сейчас? Именно сейчас? — Не дожидаясь ответа, она отвернулась и пошла к машине.
— А почему тогда? — пробормотал Йоуханн. — И почему бы не сейчас? — Он пошел за племянницей. — Откуда у нас возьмутся великие люди, если всегда находятся сомневающиеся? — громко спросил он.
Пьетюр вплотную подошел к пожарищу, наклонился и набрал пригоршню пепла. Пропустил пепел сквозь пальцы, по брюкам, на ботинки. Пробормотал:
— Слышал ли я это раньше? Испытал ли? Видел ли? Разве мне это незнакомо?
— Пьетюр, милый, иди сюда. Замерзнешь, — крикнула Вальгердюр. Он послушался.
— Вала, — сказал он, усевшись в машину и наклоняясь к ней. — Вала! Твои подозрения… — Он замолчал.
Она обернулась к нему, посмотрела своими зелеными глазами в его голубые глаза и тихо ответила:
— Подозрения надо держать при себе. Зато когда они перешли в уверенность, вот тогда уже молчать нельзя. А до тех пор…
Какое-то время они сидели не двигаясь. Молчание нарушила девочка, заявив, что хочет домой.
— Желаете, чтобы я забрал ваш багаж? — спросил Йоуханн, кашлянул и тронул машину с места. — Можете пожить у меня, пока у вас наладится. — Он помолчал, снова кашлянул и добавил: — Если у вас здесь наладится.
— Многое здесь изменилось, дядя, — сказала Вальгердюр и выпрямилась. — Когда-то ты запретил мне говорить в таком духе. И сам так не говори. Никогда.