Тяжелый песок

13

Мои родители поженились в тысяча девятьсот десятом году, в июне, значит, их серебряную свадьбу следовало отметить в тридцать пятом. Но где тогда находился мой отец, вы знаете.

Однако летом сорокового года возникла такая ситуация: Генрих сообщил, что приедет в июне в отпуск, тогда же собирались приехать и Люба с Володей, съезжалась фактически вся семья. И у меня возникла идея отпраздновать тридцатилетие совместной жизни моих родителей, тем более в сороковом году отцу исполнялось пятьдесят лет. Тридцать лет — дата! Пятьдесят лет — тоже дата! Почему их не отметить?

На этом празднике мне и хотелось видеть Соню, хотелось таким образом представить ее нашей семье: веселая, компанейская — всем понравится Но она была занята на гастролях, отложила свой приезд на июль, и задуманный мною праздник пришлось справить без нее.

Как я уже сказал, съезжалась фактически вся семья.

Дело оставалось за Ефимом и Наташей. Кстати, Наташе тоже было бы неплохо наконец познакомиться с родителями ее мужа. Но какой человек был ее муж, мой брат Ефим, я вам уже докладывал: всегда занят, всегда неотложные дела, без него не могут обойтись ни одного часа. Конечно, — и вы это хорошо знаете — нет такого человека, без которого нельзя обойтись. Но Ефим сам не мог обойтись без своего дела: завод как раз осваивал газогенераторные тракторы ХТЗ-Т2Г.

Я писал Ефиму… Неужели, спрашиваю, родители не заслужили нашего внимания? После всего, что очи перенесли? Неужели ради такой знаменательной даты ты не можешь выкроить два дня? Вспомни все, что они для нас сделали! И не забудь, в этом году отцу исполняется пятьдесят лет.

В конце концов Ефим сообщил, что в назпа генный день они с Наташей приедут.

Должен вам сказать, что в наших местах серебряные и золотые свадьбы не праздновали. Я такого случая не помню. Помню слышанные в детстве рассказы, что такие свадьбы справляются в семье Бродского, — был такой киевский сахарозаводчик Бродский, миллионер Так вот, говорили, что в семье Бродского справляют и серебряные, и золотые, и даже бриллиантовые свадьбы, то есть каждые десять лет после пятидесяти. Я не уверен, что сахарозаводчики Бродские были такими долгожителями, но о них как о миллионерах ходили всякие басни. Говорили, например, что чай Бродский пьет не вприглядку, как бедняк, не вприкуску, как человек с достатком, не внакладку, как богач, а подают ему головку сахара с отверстием на макушке, в эту дыру он наливает чай и таким образом пьет. Все эти басни я рассказываю к тому, что серебряные, золотые и прочие свадьбы у нас были не в ходу. Даже не справляли дни рождения. Жизнь в трудах и заботах, отдыхом были праздники, раньше религиозные, теперь наши, советские.

Отцу и матери я ничего не говорил, хотел сделать им сюрприз. Пусть, думаю, все съедутся, такого собрания еще не случалось, уже само по себе событие, хотя, надо сказать, моя мать к приезду детей относилась сдержанно: приехали — и слава богу, должны время от времени навещать родительский дом. Но на этот раз появилось новое обстоятельство: Генрих приедет не один, а с двумя товарищами по службе, тоже летчиками, один из них его командир.

К Генриху у матери было особое отношение. Единственный непутевый из ее сыновей, сколько было с ним мороки, я вам рассказывал. Оплеух и подзатыльников он получал от матери ровно столько и даже больше, чем мы все остальные, вместе взятые. Я уже не говорю о школе: буквально вся улица первый раз вздохнула, когда его приняли в ФЗУ при депо, — пристроили к какому-то делу, второй раз вздохнули, когда его взяли в армию, в авиационное училище, — служба подтянет! Но, с другой стороны, какая служба! Летчик! Каждый день в воздухе, каждую минуту его подстерегает смерть. Во-обще-то матери пора бы попривыкнуть: Генрих третий год в авиации, перед этим занимался в Осоавиахиме, учлет, парашютист, в День Воздушного Флота участвовал в групповых прыжках в Чернигове. Но тогда это был спорт, хотя и опасный, игра, еще некоторые деповские ребята ездили в область на занятия, а теперь другое — военный летчик; и был Хасан и был Халхин-Гол, и только три месяца назад, в марте, кончилась война с белофиннами. А когда была эта война, мама не находила себе места: отправят Генриха на Карельский перешеек, а какой он отчаянный — все знают, типичный Рахленко, копия дяди Миши, как говорили: такое же монгольское лицо, раскосые глаза — полезет в самое пекло и пропадет. Но Генриха на фронт не послали: финская кампания кончилась без него, и вот наконец мать увидит его живым и здоровым. И он приезжает не один, а с товарищами, с летчиками, больше того, со своим командиром. Такие гости!

Приезд Генриха с товарищами был событием не только для матери, но и для всего города. Сейчас летчик— массовая профессия. А тогда? Что вы! В тридцатые годы Чкалов был то же самое, что-Гагарин в шестидесятые. Его перелет через полюс Москва — Соединенные Штаты был то же самое, что сейчас полеты в космос. И, пожалуйста, к нам приезжает военный летчик, наш, собственный, мальчишка Ивановский, бегал тут по улицам, внук старика Рахленко, бойкий, надо сказать, был мальчишка. И приезжает не один, а сразу трое… Три летчика! А что такое три летчика? Экипаж! Чкалов — Байдуков — Беляков! Громов — Юмашев — Данилин! Гризодубова — Раскова — Осипенко!

И вот расхаживают по городу три летчика в форме, с кубарями в петлицах, в начищенных сапогах, в пилотках, молодые, красивые, подтянутые, таких у нас видели только в кинофильмах. Весь город знал, что ребята они холостые, командира, того, что с тремя кубарями, зовут Вадим Павлович Соколов, и хотя он совсем молодой, но у него орден Красной Звезды. И, как утверждал Хаим Ягудин, как раз именно из-за этого Соколова наших летчиков и называют соколами. Хаим Ягудин слонялся по улицам — и по главной, Большой Алексеевской, и по нашей Песчаной, старался попадаться на глаза летчикам, отдавал им честь по всей форме, и летчики козыряли ему в ответ.

Точно так же все знали, что второго летчика зовут Георгий Кошелев, и, как объяснил тот же Хаим Ягудин, Георгий — это значит Георгий Победоносец, и, следовательно, Кошелев из потомственной военной семьи.

Но домыслами Хаима Ягудина никто особенно не интересовался. Все видели трех молодцов, трех военных летчиков, точно сошедших с киноэкрана. Все ими любовались, оказывали внимание, охотно уступали им очередь в магазине, в кино, в парикмахерской, где у Бернарда Семеновича для каждого из них находился свежайший пеньюар и индивидуальный гигиенический пакет с кисточкой и салфеткой, а после бритья горячий компресс, после компресса массаж, потом опять компресс и в заключение французский одеколон, сохранившийся у Бернарда Семеновича как он говорил, с довоенных времен.

Дедушка Рахленко посмотрел на летчиковы казенные сапоги, велел их скинуть, снял мерку и начал тачать новые. Дедушка на производстве уже не работал, но дома понемногу подрабатывал: каблук — шмаблук, много ли им с бабушкой нужно? И с прежних, кустарных, времен у него сохранилось два-три куска кожи, и он сшил ребятам такие хромовые парадные сапоги, что даже я, специалист-обувщик, ими залюбовался.

И, конечно, местный Осоавиахим воспользовался приездом летчиков для оживления своей работы. Надо признаться, что, кроме сбора членских взносов, наш Осоавиахим ничего особенного не делал. А тут такой случай! Устроили встречу с молодежью, Вадим Павлович рассказал о достижениях нашей авиации, о замечательных перелетах наших прославленных летчиков, о рекордах Коккинаки, коснулся истории воздухоплавания и его, перспектив на будущее. После этого собрания многие юноши и девушки записались в летную школу.

Словом, как всегда, наш город лицом в грязь не ударил, показал, что стоит на уровне века.

Ну, а что творилось на танцплощадке, сами понимаете. Танцплощадка была у нас в саду, при железнодорожном клубе. В будние дни танцевали под радиолу, а в субботу и воскресенье играл духовой оркестр. И когда ребята первый раз пришли на танцплощадку, а пришли они именно в субботу, то оркестр в их честь грянул авиационный марш «Все выше, и выше, и выше…», повторил его несколько раз, и под него танцевали фокстрот. И, конечно, все девушки хотели танцевать с летчиками. Те, кто побойчее, подходили к Генриху как к старому знакомому, Генрих их представлял своим товарищам; ну, а если в это время начинает играть оркестр, то ничего не остается, как пригласить на танец девушку, с которой стоишь и разговариваешь. Ажиотаж был большой, девушки отказывали своим постоянным кавалерам, танцевали друг с другом как раз против того места, где стояли летчики, чтобы они могли разбить такую пару, словом, пускались на всякие уловки и ухищрения. Но никаких особенных знакомств не завязалось, никого наши ребята провожать не пошли, держались свободно, но солидно. Генрих танцевал со всеми, ио ни с кем особенно, у него там, где он служил, была девушка, и заводиться здесь он ни с кем не хотел. Что касается Георгия Кошелева, то триумф, прием, вся эта помпа его несколько оглушили, не привык быть на виду — скромный парень.

Но истинной виновницей неудач наших девушек была моя сестра Дина. И хотя ей было тогда только пятнадцать лет, но что это была за девочка, я вам уже рассказывал. И Вадим Павлович Соколов, понимаете, как бы в шутку объявил, что сегодня Дина будет его дамой, а он ее кавалером. Выглядело это вполне галантно: командир, орденоносец… Был он среднего роста, коренастый, широкоплечий, похож на Чкалова, такие же крупные черты лица, и хотя ему было всего двадцать пять лет, но для Дины — старик, на десять лет старше. И вот, мол, вы, молодежь, знакомьтесь, флиртуйте, а я по-стариковски буду танцевать с девочкой, она будет моей дамой, буду ухаживать за ней; и всем должно быть понятно, что ухаживание это шуточное, но дает ему возможность отклонить попытки других девушек познакомиться с ним. И как компанией мы пришли на танцплощадку — Вадим Павлович, Георгий Кошелев, Генрих, Дина и я, — так компанией и ушли.

Хотя нашим девушкам этот вечер особенных успехов не принес, я думаю, надежд они не теряли — впереди почти месяц.

О своих товарищах Генрих отзывался хорошо. Георгий Кошелев из детдомовских, родных нет, вот Генрих и взял его к нам. Вадим Павлович тоже одинокий, недавно разошелся с женой, ушел в чем был, живет в казарме. Впрочем, как сказал Генрих, жена его была подлюга и хорошо, что Вадим Павлович с ней развязался. В общем, как у всех людей, свои будни, свои невзгоды.

Но про эти невзгоды никто не знал. Для всех, для всего города эти люди были праздником.

А тут приезжают Люба с Володей. Люба уже врач, и Володя три года как окончил Военно-медицинскую академию, тоже в военной форме, и не с кубарями, а со шпалой, военврач 3-го ранга. Словом, в доме четверо военных, целый гарнизон. И, наконец, через неделю приезжают Ефим с Наташей.

Залу отвели Генриху с товарищами: гости, им наилучшие условия, а мы как-нибудь потеснимся. Свою комнату я уступил Ефиму и Наташе, хотя и свои, но редкие посетители. Люба, Володя, Игорек и Оля поселились у дедушки. Но и там не слишком просторно: дядя Гриша с семьей — шесть человек, дядя Лазарь с Даниилом. Пришлось Дине перебраться к Ивану Карловичу, а я ночевал у Сташенков. Так что и Сташенки и Иван Карлович со Станиславой Францевной тоже оказались вовлеченными в суматоху. Впрочем, в суматоху был вовлечен весь город.

Ефим и Наташа приехали в субботу, как раз к тому дню, когда было решено накрыть стол, такой формулировкой я закамуфлировал предстоящий юбилей. В кои веки собрались все вместе, можно выпить несколько капель. Братьев я посвятил в свои планы, но под секретом, больше никто ни о чем не знал. И только один человек разгадал мою затею — отец.

— Ты собираешься отметить день моего рождения? — спросил он.

— А почему бы и нет?

— Ничьих дней рождения мы не праздновали, не надо праздновать и мой.

— Никому из нас еще не стукнуло пятьдесят.

— И все же не надо.

— Твой день рождения — ты хозяин. Но ведь еще исполняется тридцать лет вашей свадьбы, это ты не забыл?

— Не забыл. Но время для этого неподходящее.

Я понимал, что он имеет в виду Леву. Какой праздник, если на нем недостает одного из сыновей… Но Левы уже нет, мы оплакали его, не забываем и никогда не забудем. И вечного траура быть не может.

— Видишь ли, — сказал я, — в первый раз за много лет собралась семья и столько событий: Люба окончила институт, Ефим впервые приехал с молодой женой и такие гости — товарищи Генриха. Можем мы выпить по рюмке водки?

— Пожалуйста, — кивнул отец, — но никаких юбилеев.

Я воздал должное его скромности, но от своего плана не отказался, принял меры, какие — увидите.

Стол был накрыт во дворе на сорок человек. Дедушка с бабушкой, дядя Гриша и Иосиф с женами, дядя Лазарь. С Иосифом отношения были неважные, он держался вдалеке от своих бедных родственников, но все же мамин брат, нельзя не пригласить. Затем, естественно, отец с матерью, Анна Егоровна, Ефим с Наташей, Люба с Володей, Генрих, Вадим Павлович, Георгий Кошелев, Иван Карлович со Станиславой Францевной, Афанасий Прокопьевич Сташенок с сыновьями Андреем и Петрусем и их женами Ксаной и Ириной, ну я, Дина, сын дяди Лазаря Даниил, затем, если вы помните, мамины подруги, сестры Кузнецовы с мужьями, Сидоров, бывший директор обувной фабрики, приехал как раз из МТС, зашел к нам, его уже не отпустили… Итого сорок человек, не считая детей, которые вертелись вокруг стола: Саша, Оля, Игорь, дети дяди Гриши, внуки старика Сташенка, дети сестер Кузнецовых…

Но, понимаете, городок маленький, и если Люба, допустим, сказала бывшей школьной подруге: «Зайди вечером», то с этой подругой приходят и другие поздравить Любу с окончанием института, а заодно и посидеть за одним столом с летчиками — как упустить такой случай?! И если то же самое Генрих сказал своему бывшему товарищу по ФЗУ или по работе в депо, то с ним придут и другие — надо отметить приезд старого друга. И я кое-кого пригласил из бывших папиных сослуживцев по обувной фабрике… И вообще, что такое маленький городок? Та же деревня: на одном краю заиграют, на другом запляшут. Тем более юг, лето, запах кухни разносится по всей улице. Явилась старуха Городецкая, хотя никто ее не звал, притащился несчастный мясник Кусиел Плоткин, как-никак отец начинал у него свою карьеру. Явился Хаим Ягудин — как дядя моего отца, хотя он ему такой же дядя, как японский микадо мне тетя. Зашел парикмахер Бернард Семенович, без него не обходилась ни одна компания; пришел доктор Волынцев, который спас мою мать и брата Сашу; пришел учитель Курас, почтенный человек, преподаватель по всем предметам; пришел аптекарь Орел, он и сейчас был аптекарем, только, естественно, не в собственной аптеке, а в государственной.

Приставили еще столы, потеснились, места хватило всем, и еды хватило, пекли и жарили с утра, на кухне орудовали мать, бабушка, жена дяди Гриши Ида, Анна Егоровна и пани Янжвецкая — помните, бывшая владелица гостиницы? Гостиницу у нее в революцию реквизировали, превратили в Дом крестьянина, потом в Дом колхозника, работала она в общественном питании поваром, буфетчицей, кассиром в столовой, а теперь нигде не работала, семьдесят пять лет, одинокая, важная старуха, носила громадную шляпу с птичьим гнездом, старинный ридикюль и зонтик. Ее жалели и на всякий праздник приглашали посидеть, накрыть стол, помочь на кухне, хотя, как вы понимаете, женщины в нашем доме сами умели готовить, было бы из чего. И на этот раз на столе были цвет и краса нашей кухни: рубленая селедка, тертая редька, печеночный паштет, фаршированная рыба, фаршированная гусиная шейка, рубленые яйца с гусиным жиром, жареные куры, колбаса, ветчина, баранья и телячья грудинка, лапша, компот — все домашнее, огурцы и помидоры прямо с грядки.

Шум за столом был большой, публика собралась разная, молодые и старые, местные и приезжие, свои и чужие, знакомые и незнакомые, говорунов хватало; Хаим Ягудин, дай ему волю, никому, кроме себя, не даст рта открыть; старуха Городецкая могла перекричать целый базар; и Бернарду Семеновичу было что порассказать— изустный летописец нашего города, многие годы его парикмахерская была нашим клубом и нашей газетой; и учитель Курас любил порассуждать, а дядя Лазарь пофилософствовать, особенно за рюмкой. Люди пожилые стремились получить медицинский совет и у доктора Волынцева и у Володи, о котором было известно, что он светило, и все, конечно, мечтали хотя бы словом обмолвиться с летчиками. Все подвыпили, кто больше, кто меньше, одни пили водку, другие — вино, третьи — пиво, четвертые — сельтерскую воду, но всем одинаково ударило в голову. Вокруг стола суетились женщины: тому не хватает тарелки, этому — вилки, третьему — стула, четвертый, чудак, оказывается, не ест трефного, и его надо успокоить: все изготовлено дома, свининой тут и не пахнет, ешьте на здоровье, ни о чем не тревожьтесь, за эту рыбу вы в ад не попадете, попадете прямо в рай! И надо бежать на кухню, чтобы не пригорело, и торопить гостей съесть, пока не остыло, и надо прикрикнуть на детей, чтобы не вертелись под ногами, а то еще, не дай бог, ошпаришь кого-нибудь…

Порядок навести некому, тамада у нас за столом не избирался, речи не произносились, каждый веселился как мог. Но мне хотелось праздника для моих родителей, я хотел им воздать должное в такой знаменательный день. Я встал, попросил внимания, и как было договорено, Ефим, Генрих и Люба — участники моего, так сказать, сценария, призвали своих соседей к тишине. Тишина наступила, народ у нас любопытный, всем было интересно узнать, с чего это вдруг я потребовал тишины в такое время и в таком месте, где, наоборот, полагается быть шуму.

И тогда я сказал:

— Дорогие друзья! Позвольте мне от имени всех собравшихся за этим столом приветствовать наших дорогих гостей Вадима Павловича Соколова и Георгия Николаевича Кошелева, славных летчиков нашей страны, и выпить за их здоровье!

Летчики встали, все с ними чокались, вставали со своих мест, шли к ним с рюмками, опять шум, гам, беспорядок.

Но Вадим Павлович продолжал стоять с налитой рюмкой, видно, хотел что-то сказать, и все снова притихли, всем хотелось собственными ушами услышать, что скажет прославленный летчик.

Вадим Павлович сказал:

— Я и мои товарищи сердечно благодарим за гостеприимство. Но Борис Яковлевич обратился к нам не по адресу. Первый бокал мы должны поднять за хозяев этого дома, за уважаемых Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича, тем более что сегодня исполняется тридцать лет их совместной жизни.

Все захлопали, зашумели, стали поздравлять отца с матерью. Отец с матерью встали и поклонились.

— Тридцать лет, — продолжал Вадим Павлович, — это большой срок, и нам приятно видеть Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича молодыми, здоровыми, красивыми, хоть сейчас в авиацию…

Учитель Курас наклонился ко мне:

— Интеллигентный человек!

— Мы понимаем, — продолжал Вадим Павлович, — что в авиацию они не пойдут, в воздух не поднимутся, у них еще много дел на земле. Пожелаем им удачи, выпьем за их здоровье и счастье!

И тут, понимаете, пани Янжвецкая, стоявшая в дверях кухни, крикнула на весь двор:

— Горько!

Это было несколько неожиданно. Никто толком не знал, как праздновать такие юбилеи и полагается ли пожилым людям кричать «Горько!». Но ведь пани Янжвецкая! Дама в некотором роде аристократическая, из бывших, бывшая хозяйка бывшей гостиницы! Ходит в шляпе с птичьим гнездом! Знает этикет!

И под шум, приветственные крики и, так сказать, под звон бокалов отец и мать поцеловались. И мать так это, знаете, задорно, весело, даже кокетливо откинула шаль, глаза ее блестели, зубы были по-прежнему белые-белые, волосы хотя и с проседью, но еще черные-черные. Она стояла рядом с отцом, и, я вам скажу, это была царственная пара, они были высокие, мои родители, может быть, еще выше оттого, что держались прямо, осанка была, и над ними благословенное южное небо, и перед ними тот же двор, где тридцать лет назад они справляли свою свадьбу, и видна улица, по которой шли после венчания юные, влюбленные, играл оркестр, вокруг них пели, танцевали и веселились люди, и теперь вокруг них опять люди, так же любуются ими, радуются их любви и желают им счастья.

И опять, как было договорено, поднялся Георгий Кошелев.

— Хочу добавить. Якову Леоновичу исполняется в этом году пятьдесят лет. Поздравляю с днем рождения и желаю долгих лет жизни!

Опять все потянулись к папе с рюмками и бокалами, и мама уже без подсказки пани Янжвецкой поцеловала отца, и товарищи отца расцеловались с ним, и маленький Игорек крикнул:

— Дедушка, я тебя тоже поцелую!

Отец поднял его, поставил на стол и Олю поставил на стол, чтобы все видели его внука и внучку, так сказать, продолжение нашей фамилии.

И тут, опираясь на палку, поднялся Хаим Ягудин. Я забеспокоился, от Хаима Ягудина можно ожидать чего угодно: длинной нелепой басни в лучшем случае, скандала — в худшем. К счастью, ни того, ни другого не произошло. Хаим расправил усы, поднял бокал, вытаращил глаза и крикнул:

— Здоровье прекрасных дам! Ура!

Я думаю, в жизни Хаима Ягудина это была самая короткая речь. Но она дала толчок другим.

Парикмахер Бернард Семенович сказал:

— Каждый человек по-своему красив, но не каждый человек умеет свою красоту показать в наглядном виде. Моя профессия — сделать так, чтобы красота клиента была видна как дважды два. Но на свете встречаются такие красивые люди, что к ним страшно подступиться с ножницами и машинкой. Я лично знаю двух таких людей: Якова Ивановского и его супругу Рахиль. Выпьем за их выдающуюся красоту. Виват!

Потом встал учитель Ку рас:

— У Якова и Рахили все впереди, они молодые, будут в их жизни еще торжественные даты. А вот нашему глубокоуважаемому Аврааму Исаковичу Рахленко в этом году исполняется восемьдесят лет. Авраам Исакович Рахленко родился в тысяча восемьсот шестидесятом году, сейчас мы имеем тысяча девятьсот сороковой. И я позволю себе и приглашаю других поднять этот бокал за Авраама Рахленко и его супругу Берту Соломоновну. И еще я позволю себе сказать их детям: посмотрите на отца и мать; позволю, сказать их внукам: посмотрите на дедушку и бабушку; позволю сказать их правнукам: посмотрите на прадедушку и прабабушку, — посмотрите и вы увидите пример для вашей собственной жизни.

Подошли к дедушке и к бабушке все, кто прожил рядом с ними жизнь, тост учителя Кураса был, в сущности, за тех, кто прожил долгую и достойную жизнь. И тот, кто плакал, плакал по тому, что уже не вернется: молодости, силе, здоровью, надеждам… Только дедушка не плакал. За восемьдесят лет своей жизни, я думаю, он ни разу не заплакал. Он был уже не такой, как раньше, не валил лошадь ударом кулака, борода седая, на щеках склеротические жилки, несколько потучнел, но в его развернутых плечах еще чувствовалась сила и за белым лбом ясность ума и здравый смысл. Такой же бодрой и ясной была и бабушка. Вы когда-нибудь задумывались над таким вопросом: почему у долгожителя, как правило, жена тоже долгожительница? Обстоятельство, согласитесь, не случайное. Не брат и сестра долгожители, а именно муж и жена, люди разных генов, разной наследственности. В чем дело?

Но это к слову, вернемся к нашему празднику…

Иван Антонович Сидоров, бывший директор нашей обувной фабрики, а ныне механик МТС, сказал:

— Добрая семья, хорошие люди… Абрам Рахленко честно работал, и сыны его Григорий и Лазарь, и зять его Яков, и внук Борис… Трудяги… За свою жизнь изготовили столько обуви, что можно снабдить всю нашу область да еще две соседние… Никто от них ничего плохого не видел, только хорошее. Выпьем за всю их фамилию, от старого до малого, от деда до внука. Выпьем и, как говорится, не последнюю…

Желающих поговорить нашлось бы порядочно — почему не поговорить, если слушают? Но все подвыпили, болтали друг с другом, молодежи хотелось танцевать, и вообще у нас не привыкли к застольным речам, и я шепнул Ефиму:

— Скажи пару слов в порядке закругления.

Я, так сказать, открыл прения, пусть другой брат их закрывает.

— Дорогие товарищи! — поднялся Ефим.

У него был уверенный голос руководителя.

— Дорогие товарищи! — сказал Ефим. — От имени всей нашей семьи благодарю вас за теплые слова. Здесь сидят люди разных поколений и различных профессий. Но все мы делаем одно дело: на своем месте, на своем посту в меру своих сил трудимся на благо нашей страны. Пожелаем каждому успехов в его работе, пожелаем долгих лет жизни тем, кто уже славно потрудился. Еще раз благодарю вас!

Такими словами Ефим закончил официальную, если можно так выразиться, часть. А неофициальная покатилась сама собой: допивали, доедали, убирали со стола, старики беседовали, гости понемногу расходились, и только на кухне еще долго гремели тазы и кастрюли. Генрих с товарищами и Дина с подругами ушли на танцплощадку, я не пошел: надо разнести по соседям одолженные столы, стулья, посуду. Навел кое-какой порядок, отправился к Сташенкам и завалился спать: у Сташенков ложились рано.

Следующий день, воскресенье, я провел с Ефимом и Наташей: ходил на базар, купили помидоров, огурцов, клубники, запаковали в ящики, чтобы не помялись в дороге, — хотелось снабдить ребят витаминами, ничего этого в своем Харькове они не имеют. После обеда всей семьей проводили Ефима и Наташу, посадили в поезд и отправили их домой.

В понедельник мне и отцу на работу, а у Дины с Сашей каникулы, и они, конечно, с гостями, а у гостей работа известная: река, пляж, лодки, лес, вечерами кино или танцплощадка. Городишко наш дачный, даже курортный, и мы привыкли к тому, что рядом с нашей трудовой жизнью люди отдыхают, — это придавало известную праздничность и нашему быту. А у нас в доме полно гостей, полно молодежи — вдвойне праздник. Мать стряпала на всех, Люба и Дина ей помогали, и Анна Егоровна помогала, по существу, член семьи.

И вот однажды мать как бы между прочим спрашивает меня:

— Как ты считаешь, Вадим Павлович порядочный человек?

Мамина манера спрашивать как бы между прочим означала, что спрашивает она совсем не между прочим.

Пожимаю плечами:

— Сама не видишь, какой он человек?

— Я все вижу, — загадочно отвечает мать.

Смешно сказать, ее беспокоила дружба Дины с Вадимом Павловичем. И напрасно. Вадим Павлович хорошо понимал дистанцию между ним и Диной, дистанция эта была десять лет.

И я сказал маме:

— Ничего там плохого нет и не будет.

— Много ты знаешь, много ты видишь! — коротко ответила мать.

Стал я приглядываться к Дине, к Вадиму Павловичу, выкраивал время поваляться с ними на пляже, и, знаете, мама оказалась права: Дина влюбилась в Вадима Павловича. Представьте себе! Пятнадцать лет девчонке, и вот, пожалуйста, втрескалась. Ничего удивительного. видный парень, военный летчик, им любуется весь город. Но, понимаете, Дина влюбилась не тайно, не так, как влюбляются девчонки во взрослых мужчин, а открыто, как равная в равного сразу стала взрослой и самостоятельной. Не вешалась ему на шею, не бегала за ним, но стала душой их компании, ее центром, своей красотой, своим талантом украшала это молодое общество, все вдруг увидели взрослую девушку. В ней не было дерзости, которой отличалась наша мать в юности, но в глубине и серьезности чувства она ей не уступала: полюбила — значит, полюбила.

Мог ли Вадим Павлович не поддаться прелести этой юной любви? Мог ли он не увлечься этой красавицей, а таких красавиц, как Дина, я не видел и никогда больше не увижу. Пятнадцать лет, а какой рост, фигура, осанка, волосы, глаза!.. Но он понимал свой долг, он был настоящий мужчина, Вадим Соколов, надо отдать ему должное. Он объяснился с Диной, я при этом не был, но после этого разговора Дина объявила матери, что через год, когда ей исполнится шестнадцать лет, она выйдет замуж за Вадима Павловича, или, как она его просто называла, за Вадима.

— Не рано тебе в шестнадцать лет выходить замуж? — спросила мать.

— А сколько было тебе, когда ты вышла за папу?

— Тогда были другие времена, — ответила мать.

Но то, что дело откладывается на год, успокоило ее. За год утечет много воды, многое изменится, Вадим Павлович скоро уедет, и эта блажь у Дины пройдет.

Никакой неловкости не получилось, дальше меня и матери не пошло. Молодые люди решили через год пожениться, будут переписываться, а пока остается дружба в компании, на виду, ничего плохого в этом нет. Этой дружбе я лично был даже рад. Я не знал, чем она кончится, может быть, ничем. Но был рад, что Дина полюбила именно такого парня, как Вадим. При своей внешности и таланте Дина была доверчива и простодушна. И если моей матери с ее сильным характером нужен был такой человек, как мой отец, то Дине был нужен именно Вадим: сильный, надежный, самостоятельный. А десять лет для супругов не разница, наоборот, хорошая разница. И не сегодня же они поженятся… В общем, я был доволен: молодец, Дина, не мальчишку полюбила, а мужчину!

Время летит быстро. Вскоре уехали Генрих, Вадим Павлович и Георгий Кошелев, а еще через неделю Люба с Володей, и мы опять остались в прежнем составе.

Но праздник продолжался: приехала Соня…