Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ ЮНИЦЫ ДИВНОЕ СЕРДЦЕ, ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЫ ПТИЦ

Рассказывали мне, о счастливый царь, что в Багдаде, Городе мира, обители всех радостей, всех удовольствий и саду духа, халиф Гарун аль-Рашид, наместник Владыки миров[53] и эмир правоверных, среди своих близких и дворецких имел в качестве верного компаньона и любимого друга того, чьи пальцы владели гармонией, чьи руки любили лютни и чей голос мог бы поучить соловьев; и это был царь музыкантов, музыкальное чудо своего времени, выдающийся певец Ишах аль-Надим из Мосула. И халиф, любивший его великой любовью, подарил ему самый красивый из своих дворцов. И у Ишаха была обязанность — обучать искусству пения и гармонии одаренных молодых девушек среди тех, которые были куплены на базаре невольников и на других рынках мира для гарема халифа. И как только одна из них выделялась среди своих подруг и опережала их в искусстве пения, игры на лютне или гитаре, Ишах приводил ее к халифу и заставлял петь и играть перед ним. И если она нравилась халифу, ее немедленно приводили в его гарем. Но если она недостаточно нравилась ему, она возвращалась, чтобы занять свое место среди учениц во дворце Ишаха.

И вот в один прекрасный день эмир правоверных, чувствуя, что его грудь сжалась, послал за своим великим визирем Джафаром Бармакидом, верным товарищем Ишахом и меченосцем Масруром. И когда они оказались между рук его, он приказал им переодеться, как только что сделал сам. И они стали похожи на компанию обычных людей. И к ним присоединились также переодетые эль-Фадль, брат Джафара, и ученый Юнус. И все они, никем не замеченные, вышли из дворца, пошли к Тигру и вызвали лодочника, и он их повез в Аль-Таф, пригород Багдада. И там они сошли на берег и пошли по дороге случайных встреч и непредвиденных приключений.

И когда шли вперед, разговаривая и смеясь, они увидели подходящего к ним старика с седой бородой и почтенной внешностью, который поклонился Ишаху и поцеловал руку его. И Ишах узнал в нем одного из торговцев, которые поставляли девочек и мальчиков во дворец халифа. И именно к этому шейху обычно обращался Ишах, когда хотел получить новую группу учениц для своей музыкальной школы.

И теперь, когда шейх подошел к Ишаху, не подозревая, что его сопровождают эмир правоверных, его визирь Джафар и его друзья, он извинился за доставленные неудобства, что прервал их прогулку, и добавил:

— О господин мой, я давно хотел тебя увидеть. И я даже решил найти тебя во дворце твоем. Но поскольку сегодня Аллах поставил меня на пути твоей милости, я немедленно расскажу тебе, что беспокоит меня.

И Ишах спросил:

— Что же, досточтимый? И чем я могу помочь тебе?

На что работорговец ответил:

— Так вот, в данный момент у меня среди рабынь есть молодая девушка, очень хорошо владеющая лютней, и, поскольку она музыкально одарена, она не замедлит оказать честь обучаться в твоей школе, ибо она лучше всех знает, как извлечь пользу из твоего замечательного обучения. И поскольку, кроме того, стать ее является продолжением духа ее, я думаю, что ты не погнушаешься мимоходом бросить на нее взгляд и прослушать ее. И если она тебе понравится, все будет хорошо, в противном случае я продам его какому-нибудь торговцу и еще раз извинюсь за неудобства, причиненные тебе и этим благородным господам, друзьям твоим.

Услышав эти слова старого работорговца, Ишах тут же посоветовался с халифом и ответил:

— О дядя, иди впереди нас, приведи к девушке, о которой идет речь, и предупреди ее, чтобы она готовилась быть увиденной и услышанной всеми нами, потому что меня будут сопровождать мои друзья.

И шейх ответил послушанием и повиновением и поспешно исчез, в то время как халиф и его товарищи, ведомые Ишахом, который знал дорогу, медленно пошли к тому месту, где старик держал рабынь своих.

Хотя в этом приключении не было ничего необычного, тем не менее они приняли его с открытым сердцем, — так рыбак у моря принимает удачу, которую Аллах посылает с его первым уловом, какой бы маленькой она ни была. И вскоре они увидели здание с высокими стенами и широким внутренним пространством, в котором могли с комфортом разместиться все племена пустыни. И они прошли через дверь и вошли в большую залу, предназначенную для продажи и покупки и окруженную скамьями, на которых сидели покупатели. И они сами сели на эти скамьи, а старик, шедший впереди них, пошел за девушкой.

И для нее прямо посреди залы было приготовлено нечто вроде драгоценного деревянного трона, покрытого тканью с ионийской вышивкой, и у его подножия — дамасская лютня, украшенная серебряными и золотыми нитями.

И вот ожидаемая молодая девушка появилась на пороге залы. И, поприветствовав общество, с изяществом качающейся ветки она села на приготовленный для нее трон. И она была подобна солнцу, когда оно светит в вышине полуденного неба. И хотя ее руки немного дрожали, она взяла лютню и прижала ее к груди своей, как сестра прижимает к себе младшего брата своего, а затем она исполнила прелюдию, которая привела всех в восторг. И она заставила послушные струны звучать в другой тональности и пропела такие стихи:

И когда юница закончила петь, халиф не смог удержаться от возгласа:

— Благословение Аллаха на голос твой и на искусство твое! По правде говоря, ты преуспела!

Но он внезапно вспомнил о своей маскировке и больше ничего не сказал, боясь, что его узнают. А Ишах, в свою очередь, тоже похвалил девушку. Но не успел он закрыть рот, как царственно сложенная юница быстро встала, подошла к нему и почтительно поцеловала его руку, сказав:

— О господин мой, мои руки все еще дрожат в твоем присутствии, язык замолкает перед твоим взором, а красноречие иссякает. И только ты можешь, насколько я знаю, развязать эти путы.

И когда она сказала ему это, из глаз ее покатились слезы.

При виде этого Ишах, очень удивленный и тронутый, спросил ее…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И при виде этого Ишах, очень удивленный и тронутый, спросил ее:

— О драгоценная юница, почему душа твоя грустна и отчего она заставляет глаза твои плакать? И кто ты, почему я тебя не знаю?

И когда девушка, не отвечая, опустила глаза, Ишах понял, что она не хочет говорить на людях. И, взглянув на заинтригованного халифа, он задернул занавеску, отделяющую на аукционе рабынь от покупателей, и мягко сказал:

— Может быть, теперь ты захочешь объясниться легко и свободно?

И юница, увидев, что осталась с Ишахом наедине, жестом, полным изящества, сразу приподняла покрывало с лица своего и предстала перед ним во всей своей красе: белая, как новая луна, с черными локонами на каждом виске, прямым, тонким, словно выточенным из прозрачного перламутра носом, ртом словно из мякоти спелых гранатов и маленьким изящным подбородком. И на этом прекрасном, свободном от покрывала лице под двойной дугой бровей сияли большие черные глаза, и, казалось, они готовы были выйти за пределы лица ее, если бы их не сдерживали виски.

И Ишах, пристально посмотрев на нее, тихо сказал:

— Говори, о юница, ты можешь мне довериться.

И тогда она сказала голосом, похожим на журчание воды в фонтанах:

— Долгое ожидание и мучения духа сделали меня неузнаваемой, о господин мой, и слезы, которые я пролила, смыли свежесть со щек моих. И больше на них не расцветают прежние розы.

И Ишах улыбнулся и, прервав ее, сказал:

— И с каких это пор, о юница, розы расцветают на лике полной луны?! И почему ты своими словами стремишься умалить собственную красоту?!

Она же ответила:

— На что могла рассчитывать красавица, которая до сих пор жила только для себя?! О господин мой, дни и месяцы я провела здесь и умудрялась при каждом новом аукционе находить новый предлог, чтобы не быть проданной, потому что я все еще ожидала твоего появления и мечтала поступить в твою музыкальную школу, слава о которой широко распространилась в моей стране.

И когда она сказала это, вошел купец, ее хозяин.

И Ишах спросил его:

— Какую цену ты хочешь за нее? И скажи, как ее зовут?

И шейх ответил:

— Что касается ее имени, о господин мой, мы зовем ее Тохфа аль-Кулуб[54], Дивное Сердце, потому что, по правде говоря, никакое другое имя ей не подходит. Что же касается ее цены, должен сказать, что она много раз обсуждалась между мной и богатыми ценителями красоты, которых соблазняли ее очаровательные глаза. И это как минимум десять тысяч динаров. И я должен добавить, что до сих пор она препятствовала возможным покупателям делать какие-либо дальнейшие шаги. Каждый раз, когда по ее просьбе я показывал ей лица возможных покупателей, она отвечала мне, зная, что я не буду продавать ее без ее согласия: «Этот мне не нравится потому-то и потому-то, и тот ни за что не подойдет потому-то и потому-то».

И таким образом она бесповоротно оттолкнула от себя местных покупателей и распугала всех иноземцев, ведь все заранее знали, что она наверняка заметит в них какой-нибудь серьезный недостаток или несовершенство, и никто не осмеливался подвергаться ее обидным замечаниям. Вот почему честность вынуждает меня просить у тебя в качестве цены за эту юную невольницу сумму только в десять тысяч динаров, что едва покрывает мои расходы.

Ишах улыбнулся и ответил на это:

— О шейх, прибавь еще два раза по десять тысяч динаров к тому, что ты просишь, и тогда, возможно, цена будет справедливой. — И, сказав это перед изумленным купцом, он добавил: — Ты должен отвести эту юницу ко мне домой, и там тебе отвесят оговоренные меж нами динары.

И он оставил юницу, которая трогательно улыбнулась ему, и пошел искать халифа с остальной компанией. И он нашел их на грани нетерпения и рассказал им все, что произошло, не упуская ни одной подробности. И они все вместе пошли дальше, доверяя свой путь прихоти их общей судьбы.

Что же касается девушки Дивное Сердце, то шейх, ее хозяин, поспешил привести ее вовремя в нужное место — во дворец Ишаха, где он получил за нее оговоренную сумму — тридцать тысяч динаров, а затем пошел своей дорогой.

Тогда юные рабыни Ишаха окружили Дивное Сердце и повели ее в хаммам, где искупали ее, одели, причесали и украсили ожерельями, кольцами, ручными и ножными браслетами, вышитыми золотом накидками и серебряными нагрудниками. И прекрасная бледность ее нежного лица была подобна луне, сияющей в месяце Рамадане над царским садом.

Когда учитель Ишах увидел Дивное Сердце в этом новом сиянии, которое делало ее более прекрасной, чем молодая невеста в день ее свадьбы, он поздравил себя с приобретением, которое только что сделал, и сказал себе: «Клянусь Аллахом! Когда эта девушка проведет несколько месяцев в моей школе и еще больше усовершенствуется в искусстве игры на лютне и пении и когда она сможет благодаря удовлетворению сердца своего вернуть свою природную красоту, она станет звездою в гареме халифа, потому что, по правде говоря, эта юница не человеческая дочь, а избранная гурия».

И он отдал приказ, чтобы все, что ей необходимо для изучения гармонии, было предоставлено в ее распоряжение, и он рекомендовал не пренебрегать ничем, дабы ее пребывание в музыкальной школе-дворце было приятным во всех отношениях. Так и случилось, и поэтому этой юнице легко давалось и искусство гармонии, и искусство красоты.

Однако в один прекрасный день между другими днями все юницы, обучавшиеся игре на лютне и гитаре, разошлись по дворцовому саду, и музыкальная школа-дворец полностью опустела, и тогда Дивное Сердце поднялась с дивана, на котором отдыхала, и вошла в залу для обучения одна. И она села на свое место и прижала лютню к груди движением лебедя, прячущего голову под крыло, и вся красота ее вернулась, а бледность и утомление прошли, — так на исходе весны на смену бледному анемону приходит яркий нарцисс. И теперь она была соблазном для глаз, очарованием для сердец и песней радости для Того, Кто создал ее.

И в полном одиночестве она заставила свою лютню петь, исполнив ряд прелюдий, которые опьянили бы самых тонких ценителей. Затем она вернулась к первой мелодии с искусством, превосходящим способности самых сладкоголосых птиц, ведь, и вправду, в каждом ее пальце было скрыто настоящее чудо.

Однако, конечно же, никто и подумать не мог, что во дворце Ишаха сам хозяин имел в лице этой девушки равного себе или даже превосходящего его своими способностями музыканта, ибо с того дня, как она покинула шейха и когда от волнения у нее дрожали руки и голос, у нее не было возможности играть или петь на публике. И когда она, как и ее подруги, слушала наставления Ишаха, она играла и пела не в одиночку, а хором со всеми ученицами.

И теперь она заставляла лютню гармонично подражать голосам птиц, которые раньше порхали в ветвях дерева, из древесины которого она была сделана, и она подняла голову, стала напевать, и с ее губ слетели такие стихи…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И теперь она заставляла лютню гармонично подражать голосам птиц, которые раньше порхали в ветвях дерева, из древесины которого она была сделана, и она подняла голову, стала напевать, и с ее губ слетели такие стихи:

И вот пока она пела, Ишах, который с утра проводил время с халифом, вернулся домой, не известив слуг о своем прибытии. И как только вошел во дворец свой, он услышал дивный голос, чудесный и такой сладкий, как ветер раннего утра, когда он приветствует пальмы, и более благодатный для сердец слушателей, чем миндальное масло для тела.

И Ишаха так тронули переливы этого голоса, смешанного с аккордами лютни и который, без сомнения, не мог быть одним из голосов земли, а скорее напоминал комету, вылетевшую из садов Эдема, что он не мог удержаться и издал громкий крик удивления и восхищения. И молодая певица, услыхав этот возглас, вскочила и побежала, все еще держа лютню в руках. И она обнаружила господина своего Ишаха, который стоял, прислонившись к стене и положив руку на сердце. Он был так бледен и так взволнован, что она бросила лютню, подбежала к нему, полная тревоги, и воскликнула:

— О господин мой, да пребудет с тобой милость Всевышнего и да избавит Он тебя от всякого зла! Пусть не будет с тобою ни одной печали или неудобства!

А Ишах, придя в себя, спросил ее тихим голосом:

— Неужели это ты, о Дивное Сердце, играла и пела в пустой зале?

И девушка смутилась, покраснела и не знала, что ответить. Но поскольку Ишах настаивал, а она побоялась расстроить его своим молчанием, то она ответила:

— Увы! О господин мой, это была раба твоя Дивное Сердце.

И Ишах, услышав это, склонил голову и сказал:

— Какой злосчастный день! О Ишах, ты со своей гордой душою, который считал себя первым в своем веке по голосу и знанию гармонии, ты не более чем презренный раб всех талантов этой божественной юницы, словно спустившейся с небес!

И, охваченный необыкновенным волнением, он взял руку Дивного Сердца и почтительно поднес ее к своим губам, а затем ко лбу. И Дивное Сердце почувствовала, что падает в обморок, но все-таки она нашла в себе силы быстро убрать руку и воскликнула:

— Во имя Аллаха, о господин мой! С каких это пор хозяин целует руку рабыни?!

Однако он ответил со смирением:

— Молчи, о Дивное Сердце, о первая из всех созданий, молчи! Теперь Ишах нашел своего повелителя, а ведь он до сих пор думал, что ему нет равных, потому что, клянусь пророком, — да пребудет с ним мир и молитва! — до сих пор я думал, что мне нет равных, но теперь мое искусство рядом с твоим все равно что драхма рядом с динаром. О Дивное Сердце, ты само совершенство! И я, не теряя времени, отведу тебя к эмиру правоверных Гаруну аль-Рашиду. И когда его взор упадет на тебя, ты станешь принцессой среди женщин, да ты уже царица среди всех созданий Бога. И да будет благословенно твое искусство и красота твоя! И хвала, хвала тебе, о моя повелительница Дивное Сердце! И когда по воле Аллаха и твоей чудесной судьбы ты сядешь на избранное место во дворце эмира правоверных, прошу, не изгоняй из памяти своей твоего нижайшего раба Ишаха!

И Дивное Сердце с глазами, полными слез, ответила:

— О господин мой, как я могу забыть тебя?! Ты источник всяческого богатства и самой силы сердца моего!

И Ишах взял ее за руку и заставил поклясться Кораном, что она не забудет его. И он добавил:

— Да, конечно! Твоя судьба — чудесная судьба, и на твоем челе я вижу отметину желания эмира правоверных, и поэтому позволь мне попросить тебя спеть в его присутствии то, что ты только что пела для себя, а я слушал за дверью, уже считая себя одним из избранных. — И, получив обещание юной певицы, он сказал ей: — О Дивное Сердце, можешь теперь в качестве последней услуги сказать мне, в результате какой серии таинственных событий такая царственная особа, как ты, оказалась среди рабов из разных стран, которых продают и покупают, в то время как выкуп за тебя оценить невозможно, даже если собрать вместе все скрытые сокровища копей и все подземные и морские богатства, которые Всевышний спрятал в самом сердце этих стихий?

И, услышав эти слова, Дивное Сердце улыбнулась и сказала:

— О господин мой, история твоей рабыни — странная история, и случай этот весьма удивителен, и, если бы эта история была записана иглою во внутреннем уголке глаза, она послужила бы назиданием для будущих поколений, которые будут читать ее. И в один прекрасный день, если пожелает Аллах, я расскажу тебе историю моей жизни и моего появления в Багдаде. Но на сегодня тебе будет достаточно знать, что я из Магриба и что я долго жила среди людей Магриба, — и добавила: — Я в твоих руках, и я готова следовать с тобою во дворец эмира правоверных.

И Ишах, у которого был весьма сдержанный и деликатный характер, постарался не настаивать на том, чтобы узнать больше. И, поднявшись, он хлопнул в ладоши и приказал рабыням, которые прибежали по этому сигналу, подготовить парадные одежды для их повелительницы Дивное Сердце. И тут же они открыли большие сундуки с одеждами и вытащили целую кучу чудесных полосатых платьев из нишапурского шелка, легких на ощупь и на вид и пропитанных ароматными эссенциями. И они также достали из инкрустированных ящичков наборы украшений с драгоценными камнями. И они облачили девушку, хозяйку свою, в семь платьев разного цвета, усыпали ее драгоценными камнями и таким образом сделали ее похожей на прекрасного китайского божка.

И когда эти церемонии закончились, рабыни взялись ее поддерживать под руки справа и слева, в то время как другие девушки взяли на себя заботу нести фестоны ее бахромчатых шальвар. И все они вышли из музыкальной школы-дворца в сопровождении Ишаха, который шел впереди всех вместе с молодым негром, несущим чудесную лютню.

И вся эта процессия прибыла во дворец халифа и вошла в приемную залу. И Ишах поспешил пойти и сначала один предстать перед халифом, и он сказал ему после должного вознесения почестей:

— Вот, о эмир правоверных, сегодня я привел особенную и единственную девушку среди всех прочих, этот прекрасный, избранный дар от Создателя, и, кажется, она сбежала из самого рая, и она мой учитель, а не ученик, это чудесная певица Тохфа аль-Кулуб!

И аль-Рашид улыбнулся и сказал:

— И где она, о Ишах? Может быть, это та юница, которую я однажды видел на невольничьем рынке, когда она пела, будучи невидимой и скрытой от глаз покупателей?

И Ишах ответил:

— Она самая, о мой повелитель! И клянусь Аллахом, она более приятна для глаз, чем прохладное утро, и более гармонична для слуха, чем журчание воды в ручье!

И аль-Рашид ответил:

— Тогда, о Ишах, не медли с приходом утра и не лишай нас гармонии журчащей воды, ибо, по правде говоря, утро не должно скрываться, а вода должна петь.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Не медли с приходом утра и не лишай нас гармонии журчащей воды, ибо, по правде говоря, утро не должно скрываться, а вода должна петь.

И Ишах пошел за Дивным Сердцем, в то время как халиф был поражен в душе своей, услыхав, как тот впервые и с такой страстью восхваляет певицу. И аль-Рашид сказал Джафару:

— Разве не удивительно, о визирь, что Ишах выражает свое восхищение кем-либо, помимо себя?! Это меня поражает до крайности, — и добавил: — Но давай посмотрим, что будет дальше.

И через несколько мгновений в залу вошла девушка, которую Ишах осторожно держал за руку. И когда эмир правоверных взглянул на нее, глаза его засверкали и разум его был тронут ее благодатью, он был восхищен ее очаровательной походкой, которая напоминала развевающийся шелк шарфа. И пока он так смотрел на нее, она подошла, стала между рук его и приподняла с лица покрывало. И она была подобна луне в ее четырнадцатую ночь — чистая, ослепительная, белая, безмятежная. И хотя она была взволнована тем, что оказалась в присутствии эмира правоверных, она не забыла, что требовали от нее вежливость и хорошие манеры, и своим дивным голосом, не похожим ни на чей другой, поприветствовала халифа, сказав ему:

— Приветствую тебя, о потомок благороднейших из сынов человеческих, о благословенное семя господина нашего Мухаммеда, — да пребудут над ним мир, молитва и благодать! — дом и убежище для тех, кто идет по пути честности, наместник Владыки миров! Салам от самой покорной рабы твоей!

И аль-Рашид, услыхав эти слова, сказанные с такой восхитительной грацией, расцвел от удовольствия и воскликнул:

— Машаллах![55] Вот совершенное создание!

А когда он рассмотрел ее еще внимательнее, он чуть не улетел от радости. И Джафар и Масрур тоже чуть не последовали за ним. Затем аль-Рашид встал со своего трона и спустился к девушке, подошел к ней и очень осторожно накинул маленькое шелковое покрывало на лицо ее, и это означало, что теперь она была в его гареме и что все, что ее касалось, подпадало под тайну избранных правоверных. И после этого он пригласил ее сесть и сказал ей:

— О Дивное Сердце, ты действительно особый дар! Но не могла бы ты своим приходом, озаряющим дворец мой, привнести в него еще и музыкальную гармонию? Ведь наш слух принадлежит тебе, как и наше зрение!

И Тохфа взяла лютню из рук маленькой черной рабыни и села у подножия трона халифа, чтобы немедленно заиграть мелодию, способную тронуть самое требовательное ухо. И музыка, летящая из-под ее пальцев, была чудеснее и трогательнее, чем все птичьи трели. Затем, когда звуки почти смолкли, она запела, и с ее губ слетели такие стихи:

И аль-Рашид посмотрел на юную девушку с любовью, добротой и нежностью, и он был так очарован ее природными дарами, красотою ее голоса и превосходством игры ее и пения, что ради нее сошел со своего трона, подошел к ней, сел рядом на ковер и сказал ей:

— О Тохфа, клянусь Аллахом! Ты действительно избранный подарок! — Затем он повернулся к Ишаху и сказал ему: — Воистину, о Ишах, ты недостаточно справедливо оценил это чудо, несмотря на все, что ты рассказал нам о нем, потому что я не боюсь безоговорочно утверждать, что она превосходит тебя.

И было записано, что никто не должен оценивать ее, кроме халифа.

И Джафар воскликнул:

— Клянусь своей головой, о мой повелитель, ты говоришь истинно! Эта юница — похитительница разума!

И Ишах сказал:

— По правде говоря, о эмир правоверных, мне было нетрудно понять это, тем более что, услышав ее в первый раз, я сразу очень ясно почувствовал, что все мое искусство и то, что Аллах даровал мне, — ничто в моих глазах перед нею. И я воскликнул: «О Ишах, сегодня злосчастный день для тебя!»

И халиф сказал:

— Это так и есть.

Затем он стал умолять Тохфу начать ту же песню снова. И, услышав ее снова, он вздрогнул и вскрикнул от удовольствия. И он сказал Ишаху:

— Клянусь заслугами моих предков! Ты доставил мне подарок, который стоит всех владений мира!

Затем, не в силах уже больше испытывать такую радость, но не желая показаться слишком чувствительным перед своими товарищами, халиф встал и сказал меченосцу Масруру:

— О Масрур, вставай и отведи госпожу свою Тохфу в самую почетную часть гарема. И убедитесь, что у нее нет недостатка ни в чем.

И евнух-меченосец увел Тохфу, а халиф влажными глазами смотрел, как она уходит походкой газели в своих украшениях и в дивных полосатых платьях. И он спросил Ишаха:

— Она одета со вкусом. Откуда они, эти платья? Я никогда не видел таких у себя во дворце.

И Ишах ответил:

— Они достались ей от раба твоего, это ты научил меня такой щедрости, о мой повелитель. Но клянусь своей жизнью, этот мой подарок, который перешел теперь вместе с нею от меня к тебе, — ничто по сравнению с ее красотой.

И халиф, который всегда был великодушно щедр, обратился к Джафару и сказал ему:

— О Джафар, ты немедленно выдашь нашему верному другу Ишаху за это сокровище сто тысяч динаров и подаришь ему десять платьев из нашего гардероба по его выбору.

Затем аль-Рашид, с цветущим лицом и свободной от всех забот головою, направился в отведенное для Тохфы помещение. И он вошел к ней со словами:

— Да пребудешь ты в безопасности, о Дивное Сердце!

И он подошел к ней и обнял за завесой тайны. И он нашел ее чистой девственницей, нетронутой, как только что вынутая из раковины морская жемчужина. И он был счастлив с нею.

И с того дня Тохфа заняла очень большое место в его сердце, настолько большое, что он не мог вынести ее отсутствия ни мгновения. И в конце концов он даже передал в ее руки бразды правления своим царством, ибо он нашел в ее лице мудрую советницу. А на ее обычные расходы он выделял двести тысяч динаров ежемесячно, и он передал ей пятьдесят молодых рабынь для дневной и ночной службы. И у нее было достаточно подарков и драгоценностей, чтобы купить весь Ирак и все земли Нила.

И любовь к этой юнице так укоренилась в сердце халифа, что он не хотел никому доверять заботу о ней. И когда он выходил из ее дома, то держал при себе ключ от ее апартаментов. И однажды, когда она пела перед ним, он был в таком восторге, что едва не поцеловал ей руку. Но она отдернула ее и этим резким движением сломала лютню. И она плакала, а доведенный до крайности аль-Рашид вытер ее слезы и дрожащим голосом спросил ее, почему она плачет, и воскликнул:

— Аллах с тобою, о Тохфа! Пусть ни одна слезинка никогда не упадет из глаз твоих!

И Тохфа сказала:

— Кто я такая, о мой повелитель, что ты хочешь поцеловать мне руку?! Ты хочешь, чтобы Аллах и Его пророк — да пребудет с ним мир и молитва! — наказали меня за это и заставили мое счастье испариться?! Потому что никто в мире не удостоился такой чести!

И аль-Рашид был доволен ее ответом, и он сказал ей:

— Хорошо, о Тохфа, теперь, когда ты знаешь, какое место ты занимаешь в душе моей, я больше не буду повторять жест, который так задел тебя, поэтому осуши глаза свои и знай, что я люблю только тебя и что я умру, любя тебя.

И Тохфа упала к его ногам и обняла его колени. А халиф поднял ее, поцеловал и сказал ей:

— Ты единственная моя царица! И ты даже выше дочери моего дяди Сетт Зобейды!

И вот однажды, когда аль-Рашид уехал на охоту, Тохфа была одна в своей комнате, она сидела рядом с золотым подсвечником, который освещал ее ароматными свечами, и при этом свете она читала книгу. И вдруг к ней на колени упало ароматное яблоко. Она подняла голову и увидела того, кто бросил это яблоко. И это была сама Зобейда. И Тохфа как можно скорее встала и после почтительных приветствий сказала:

— О госпожа моя, прими мои извинения! Клянусь Аллахом! Если бы я могла свободно передвигаться, я бы каждый день умоляла тебя принять мои услуги как рабыни твоей! Да никогда не лишит нас Аллах шагов твоих!

И Зобейда вошла в комнату фаворитки аль-Рашида и села рядом с нею. И лицо ее было печальным и встревоженным. И она сказала:

— О Тохфа, я знаю, что у тебя большое сердце, и твои слова меня не удивляют, потому что твоя щедрость — это естественное качество души твоей. И — клянусь жизнью эмира правоверных! — у меня нет привычки выходить и навещать жен и любимиц халифа, моего кузена и мужа. Однако сегодня я пришла рассказать тебе о той унизительной ситуации, в которую я попала с тех пор, как ты появилась во дворце. Знай же, что я действительно совершенно брошена и низведена до уровня простой наложницы, потому что эмир правоверных больше не приходит ко мне и не спрашивает, как у меня дела.

И, сказав это, она заплакала. И Тохфа заплакала вместе с нею и чуть не потеряла сознание. А Зобейда сказал ей:

— И я пришла к тебе, чтобы попросить передать ему одну просьбу. Я хочу попросить аль-Рашида даровать мне только одну ночь в месяц, чтобы я не совсем опустилась до положения рабыни.

И Тохфа поцеловала руку царицы и сказала ей:

— О корона на голове моей, о госпожа наша, я всей душой желаю, чтобы халиф проводил рядом с тобой все месяцы, а не одну ночь и чтобы сердце твое утешилось, и я молю, чтобы в нем было даровано мне прощение за то, что я своим появлением стала причиной твоей печали. И пусть я однажды стану рабой между рук твоих, о царица и повелительница!

Однако тем временем аль-Рашид вернулся с охоты и пошел прямо к жилищу своей любимицы. А Сетт Зобейда, увидев его издалека, поспешила исчезнуть, после того как Тохфа пообещала ей помочь. И аль-Рашид вошел, сел, улыбаясь, и усадил Тохфу к себе на колени. Затем они вместе ели, пили и развлекались. И только тогда Тохфа заговорила о Сетт Зобейде и умоляла его обратить к ней сердце свое и прийти к ней той же ночью. И он улыбнулся и сказал:

— Поскольку мой визит к Сетт Зобейде столь срочен, тебе следовало, о Тохфа, рассказать мне об этом, прежде чем мы начали развлекаться.

Однако она ответила:

— Я сделала это, чтобы доказать правоту поэта, сказавшего:

Не стоит просителю быть лицемером,

Открытое сердце — вот лучший ходатай.

Услышав это, аль-Рашид обрадовался и прижал Тохфу к груди своей. И случилось то, что случилось. После чего он ее оставил, чтобы совершить то, о чем она просила, — визит к Зобейде. И он запер за собой дверь и ушел.

И это все, что случилось с ним.

Что же касается Тохфы, то произошедшее с нею с этого момента было настолько удивительно и поразительно, что об этом стоит рассказать немедленно.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Что же касается Тохфы, то произошедшее с нею с этого момента было настолько удивительно и поразительно, что об этом стоит рассказать немедленно.

Когда Тохфа осталась одна в своей комнате, она снова взяла книгу и продолжила читать. Потом, почувствовав себя немного уставшей, она взяла лютню и начала играть. И лютня зазвучала так красиво, что неодушевленные предметы заплясали от удовольствия.

И вдруг она почувствовала, что в ее освещенной свечами комнате происходит нечто необычное. Она повернулась и увидела посреди комнаты старика, танцующего в тишине. Веки его были опущены, вид — почтенный, а осанка — величавая. И он танцевал так самозабвенно, как ни один человек не танцевал ранее перед глазами ее.

И Тохфа похолодела от страха, ибо окна и двери гарема были закрыты, а выходы ревностно охраняли евнухи. И она не помнила, чтобы когда-либо видела во дворце этого странного старика, поэтому поспешила про себя произнести слова изгнания нечистого: «Прибегаю к Всевышнему против всех, кого надо побить камнями! Разумеется, я не собираюсь показывать, что заметила присутствие этого странного создания. Я лучше буду продолжать играть, и то, чего хочет Аллах, произойдет». И у нее хватило сил продолжить начатую мелодию, хотя пальцы ее дрожали на струнах.

И вот по прошествии часа шейх перестал танцевать, подошел к Тохфе и, поцеловав землю между ее рук, сказал:

— Ты преуспела, о самая искусная на всей земле от востока до запада! Пусть мир никогда не лишится лицезрения твоих совершенств! О Тохфа, о Дивное Сердце, разве ты не узнаешь меня?

И она воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом! Я не знаю тебя! Но я думаю, что ты джинн из земли джиннов. Изыди, о лукавый!

И он ответил, улыбаясь:

— Ты говоришь верно, о Тохфа. Я глава всех племен страны джиннов, я Иблис[56].

И Тохфа воскликнула:

— Имя Аллаха на мне и вокруг меня! Я ищу прибежища в Аллахе!

Но Иблис взял ее руку, поцеловал, поднес к своим губам и ко лбу и сказал:

— Не бойся, о Тохфа, потому что уже долгое время ты под моей защитой и любимица молодой правительницы джиннов Камарии, которая из всех дочерей джиннов больше всего любит красавиц, а ты таковая и есть среди всех дочерей Адама. Знай же, что в течение очень долгого времени я появлялся вместе с нею, чтобы навещать тебя каждую ночь, хотя ты и не подозревала об этом, и восхищаться тобою, хотя ты этого и не знала, потому что наша очаровательная правительница Камария безумно любит тебя и часто клянется именем твоим и глазами твоими. И когда она приходит сюда и видит тебя, пока ты спишь, она тает от желания и умирает от твоей красоты. И время для нее тянется медленно, за исключением ночей, когда она приходит к тебе, чтобы наслаждаться, глядя на тебя, хотя ты этого и не знаешь. Так вот я пришел как ее посланник, чтобы рассказать тебе о ее печали и томлении, которое она испытывает, находясь вдали от тебя, и я должен передать тебе, что, если ты хочешь, я доставлю тебя в страну джиннов, где ты будешь возведена до высшего ранга среди правителей джиннов. И ты будешь управлять нашими сердцами, как ты владеешь здесь сердцами сынов человеческих. И именно сегодня обстоятельства складываются чудесным образом для твоей поездки, потому что сегодня мы будем праздновать свадьбу дочери моей и обрезание сына моего. И наше застолье будет освещено твоим присутствием, и все джинны будут тронуты твоим приходом, и все будут рады принять тебя как свою повелительницу. И ты останешься с нами столько, сколько захочешь. Если тебе не понравится в стране джиннов и если ты не привыкнешь к нашей жизни, которая есть непрерывный праздник, я клянусь, что верну тебя туда, откуда забрал, без всяких проволочек и повторных просьб.

И, услышав эту речь от Иблиса, — да бежит он нас! — перепуганная Тохфа не решилась отказаться от этого предложения, опасаясь мести шайтана. И она кивнула, что означало: «Да». И тотчас Иблис сказал: «Бисмиллах!»[57] — и взял в одну руку лютню, которую отдала ему Тохфа, а другой — ее за руку. И, ведя ее таким образом, он открывал двери без помощи ключей и шел с нею, пока они не достигли входа в кабинеты удобств, ведь эти кабинеты, а порой колодцы и емкости для воды — единственные места, которые подземные джинны используют для выхода на поверхность земли. И именно по этой причине ни один человек не входит в эти кабинеты, не произнеся охранную формулу и не обретя убежища в Аллахе. И как джинны выходят из кабинетов удобств, точно так же они возвращаются домой. И нам не известны ни исключения из этого правила, ни отказы от этого обычая.

Поэтому, когда напуганная Тохфа оказалась перед кабинетами удобств вместе с шейхом Иблисом, она чуть не лишилась разума. Однако Иблис начал болтать, чтобы отвлечь ее, и вместе с нею быстро спустился в недра земли через зияющую дыру одного из кабинетов удобств. И, миновав этот узкий проход без всяких происшествий, они очутились у вырытого в скале подземного хода. И когда пересекли и этот проход, они вдруг оказались снаружи, под открытым небом. И на выходе из подземного хода их ждала оседланная лошадь без хозяина и погонщика. И шейх Иблис сказал Тохфе:

— Бисмиллах, о госпожа моя!

И, держась за стремена, он помог ей сесть на лошадь, седло которой было с большой спинкой. И она уселась, как смогла, на лошадь, а та тут же заволновалась под нею и внезапно расправила огромные крылья и взлетела, в то время как шейх Иблис летел рядом. Однако Тохфа так испугалась, что потеряла сознание, откинувшись в седле. Но когда благодаря свежему воздуху оправилась от обморока, она увидела себя на обширном лугу, который был таким свежим и полным цветов, что казался похожим на легкое разноцветное платье. А посреди этого луга возвышался дворец, высокие башни которого окружали сто восемьдесят ворот из красной меди. А у парадной входной двери дворца стояли джинны-стражники в красивых костюмах.

И когда эти стражники увидели шейха Иблиса, они закричали:

— Пришла Сетт Тохфа!

И как только лошадь остановилась перед входной дверью, стражники окружили ее, помогли ей спуститься на землю и отвели во дворец, целуя руки. А внутри она увидела большую залу, состоящую из четырех последовательно расположенных помещений, стены которых были золотыми, а колонны — серебряными, они были так великолепно украшены, что язык успел бы обрасти волосами, прежде чем я закончила бы их описывать. А в глубине залы стоял трон из червонного золота, украшенный морским жемчугом. И джинны с большим почтением усадили ее на этот трон. И главные джинны встали на ступени престола и расположились у ног ее. И они были похожи на сыновей Адама, за исключением двоих: лица их были ужасны, у каждого посреди головы был только один глаз, а впереди торчали огромные клыки, как у диких кабанов.

И когда все заняли места в соответствии со своим рангом и все затихли, в залу вошла любезная и красивая молодая царица. Лицо ее было так прекрасно, что оно освещало всю залу. А за нею, переваливаясь с боку на бок, шли три юные джиннии. И когда они подошли к трону, где сидела Тохфа, они поприветствовали ее милостивым поклоном. А затем шедшая впереди юная царица взошла на ступени трона, и Тохфа спустилась к ней. Приблизившись к Тохфе, царица долго целовала ее в щеки и в губы.

Эта царица была именно той правительницей джиннов, джиннией Камарией, которая влюбилась в Тохфу. А остальные три джиннии были ее сестрами, и одну из них звали Гамрой, вторую — Шарарой, а третью — Вакимой.

И Камария была так счастлива видеть Тохфу, что не смогла удержаться — подошла к ней, поцеловала ее еще раз и прижала к груди своей, лаская ее щеки. И, увидав это, шейх Иблис засмеялся и воскликнул:

— О какое прекрасное объятие! Будьте добры, возьмите и меня в свою компанию!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И увидав это, шейх Иблис засмеялся и воскликнул:

— О какое прекрасное объятие! Будьте добры, возьмите и меня в свою компанию!

В ответ смех потряс сборище джиннов, и Тохфа тоже рассмеялась. А прекрасная Камария сказала ей:

— О сестра моя, я люблю тебя, а сердца настолько глубоки для чувств, что только души могут знать эти глубины! И душа моя свидетельствует, что я полюбила тебя еще до того, как увидела тебя!

И Тохфа, не желая казаться невоспитанной, ответила:

— Клянусь Аллахом! Ты тоже дорога мне, йа ситти Камария. И я стала рабой твоею, с тех пор как увидела тебя.

И Камария поблагодарил ее, снова поцеловала и представила ей трех сестер своих, сказав:

— Они жены наших предводителей.

И Тохфа должным образом поприветствовала каждую. И они подошли, чтобы, в свою очередь, поклониться ей. А после этого вошли джинны-прислужники с большим блюдом с едой и расстелили скатерть. И царица Камария пригласила Тохфу подойти и сесть с нею и ее сестрами вокруг блюда, в центре которого были выгравированы следующие строки:

^{А посреди этого луга возвышался дворец, высокие башни которого окружали сто восемьдесят ворот из красной меди.}

Прочитав эти стихи, они перешли к трапезе. Но Тохфа ела без аппетита, потому что была смущена видом двух джиннов с отвратительными лицами. И она не могла не сказать Камарии:

— Клянусь жизнью, о сестра моя, глаза мои больше не могут переносить вида того джинна, и того, другого, что рядом с ним! Почему они так ужасны и кто они?

И Камария засмеялась и ответила:

— О моя повелительница, этот — предводитель аль-Шисбан, а тот — рыцарь, великий Маймун. Если ты видишь их такими уродливыми, то это потому, что они из-за своей гордости не захотели поступить так же, как все прочие джинны, — поменять свой настоящий облик на человеческий. Ибо знай, что все предводители джиннов, которых ты видишь перед собою, на самом деле такие же, как те два, но сегодня, чтобы не испугать тебя, они приняли облик сыновей Адама, чтобы ты могла познакомиться с ними и чувствовать себя спокойно.

И Тохфа ответила ей:

— О госпожа моя, поистине, я не могу смотреть на них, особенно на этого Маймуна, он такой страшный! Я вправду очень боюсь его! Меня бросает в дрожь от этих близнецов!

И Камария не могла не рассмеяться. А аль-Шисбан, один из двух предводителей с ужасными лицами, увидел, что она смеется, и спросил ее:

— Какова причина этого смеха, о Камария?

И она заговорила с ним на языке, который не смог бы понять ни один сын Адама, и объяснила ему, что Тохфа спросила о нем и о Маймуне. И ужасный аль-Шисбан, вместо того чтобы рассердиться, засмеялся таким чудовищным смехом, что могло показаться, что во дворце свирепствует буря.

Так и закончилась эта трапеза, под смех предводителей джиннов. И когда все вымыли руки, принесли кувшины с вином. И шейх Иблис подошел к Тохфе и сказал ей:

— О госпожа моя, ты восхищаешь нас, освещаешь и украшаешь эту залу своим присутствием! Но в каком бы восторге ни были мы, предводители джиннов, мы хотели бы услышать игру твою на лютне и твое пение, ибо ночь, распростершая над нами крылья свои, продлится недолго. И прежде чем она закончится, сделай нам одолжение, о Дивное Сердце!

И Тохфа ответила:

— Слышать — значит повиноваться!

И она взяла свою лютню и так чудесно заиграла на ней, что тем, кто ее слушал, показалось, что весь дворец заплясал, как корабль на волнах. И она пропела следующие стихи:

И предводители джиннов, услышав эти стихи и музыку, пришли в экстаз от наслаждения. И уродливый Маймун, этот злодей, был так взволнован, что стал танцевать, воткнув палец в зад свой.

А шейх Иблис сказал Тохфе:

— Пожалуйста, сыграй еще другую мелодию, потому что от удовольствия, которое переполнило сердце мое, у меня в груди замирает дыхание и останавливается кровь!

А царица Камария встала и подошла к Тохфе, чтобы поцеловать ее между глаз, и она сказала ей:

— О свежесть души моей! О ядрышко моего сердца! — и тоже стала умолять ее сыграть еще раз.

И Тохфа ответила:

— Слышать — значит повиноваться!

И она спела следующее, аккомпанируя себе на лютне:

И она спела эти строки таким красивым голосом, что все предводители джиннов заплясали. А Иблис подошел к Тохфе, поцеловал ее руку и сказал ей:

— О чудесная, не злоупотреблю ли я щедростью твоею, если попрошу спеть еще одну песню?

И Тохфа ответила:

— А почему не просит Камария?

И юная царица тотчас подбежала и, целуя обе руки Тохфы, сказала ей:

— Клянусь жизнью моей! Спой еще!

Но она сказала:

— Клянусь Аллахом! Мой голос устал, но если вы не возражаете, я расскажу, о чем поют зефир[58], цветы и птицы. И для начала я расскажу, о чем поет зефир.

И она отложила свою лютню в сторону и среди всеобщей тишины, глядя на обворожительные улыбки повелителей джиннов, сказала:

— Песня зефира такова:

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, — продолжила Тохфа, — я поведаю вам песню розы…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, — продолжила Тохфа, — я поведаю вам песню розы.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу, о чем поет жасмин.

— А теперь, о мои повелители и повелительницы, если хотите, я расскажу, о чем поет нарцисс.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я поведаю вам песню фиалки.

— А теперь, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам песню кувшинки.

— А теперь, если вы не возражаете, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам, о чем поет белоцветник…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О мои повелители и повелительницы, а теперь, если вы не возражаете, я расскажу вам, о чем поет белоцветник.

— А теперь, о мои повелители и повелительницы, я поведаю вам песню базилика.

— А теперь, о мои повелители и повелительницы, расскажу вам, о чем поет ромашка.

— А теперь, о мои повелители и повелительницы, если хотите, я расскажу вам песню лаванды.

— И наконец, о мои повелители и повелительницы, я расскажу песню анемона.

— А теперь, когда я закончила песни зефира и цветов, я расскажу вам, если хотите, о мои повелители и повелительницы, несколько песен птиц. Вот первая песня — ласточки…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А теперь, когда я закончила песни зефира и цветов, я расскажу вам, если хотите, о мои повелители и повелительницы, несколько песен птиц.

Вот первая песня — ласточки:

— А теперь, если хотите, о мои повелители повелительницы, я расскажу вам песню совы.

— А теперь, если хотите, о мои повелители повелительницы, я расскажу вам, о чем поет сокол.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам песню лебедя, она короткая.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам песню пчелы. Вот она:

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам песню бабочки.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам, о чем поет ворон…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А теперь, если хотите, о мои повелители повелительницы, я расскажу вам, о чем поет ворон.

— А теперь, если хотите, о мои повелители и повелительницы, я расскажу вам песню удода.

И, проговорив эти песни цветов и птиц, юная Тохфа замолкла. А затем со всех сторон дворца раздались возгласы восторженных джиннов. И шейх Иблис подошел, чтобы поцеловать ее ноги, а доведенные до пределов восторга джиннии пришли обнять ее, роняя слезы. И все они руками и глазами стали делать знаки, которые ясно говорили: «Мы в восхищении! Наш язык скован, и слова не могут вырваться из уст наших!» Затем они начали прыгать на своих местах и задирать ноги, приплясывая, что на их языке явно означало: «Это здорово! Ты преуспела! Поражены! Благодарим тебя!» И джинн Маймун, так же как и его столь же уродливый спутник, встал и начал танцевать, воткнув палец в зад свой, что на его языке, безусловно, означало: «Я схожу с ума от этих чудес!»

И Тохфа, увидев, какое влияние оказали песни ее на джиннов, взволновалась и сказала им:

— Клянусь Аллахом! О мои повелители и повелительницы, если бы я не устала, я бы рассказала вам и другие песни благоухающих цветов, трав и птиц: соловья, перепела, трясогузки, синицы, горлицы, голубя, сороки, щегла, павлина, фазана, куропатки, коршуна, грифа, орла, страуса; я бы рассказал вам, о чем поют животные: собака, кошка, верблюд, лошадь, осел, жираф, газель, овца, лиса, коза, волк, лев и другие. Но — иншаллах — это будет, когда мы встретимся при других обстоятельствах. А пока я прошу шейха Иблиса отвезти меня обратно во дворец господина моего, эмира правоверных, который, должно быть, очень обо мне волнуется. Извините, я не смогу присутствовать на обрезании ребенка и свадьбе юной джиннии.

Тогда шейх Иблис сказал ей:

— По правде говоря, о Дивное Сердце, наши сердца заболели, когда мы узнали, что ты хочешь покинуть нас так скоро. Не можешь ли ты остаться с нами еще немного? Ты дала нам испить сладость, а теперь отбираешь ее от губ наших! Клянусь Аллахом! О Тохфа, удели нам еще несколько минут!

И Тохфа ответила:

— Но это действительно выше моих возможностей. Я должна вернуться к эмиру правоверных, ибо, о шейх Иблис, ты знаешь, что дети земли могут вкусить истинное счастье только на земле и душе человека грустно, когда она так далеко от собратьев своих. Пожалуйста, не удерживайте меня здесь больше против моей воли!

Тогда Иблис сказал ей:

— Слушаю и повинуюсь! Но сначала, о Тохфа, я хочу сказать тебе, что я знаю твоего старого учителя музыки, замечательного Ишаха ибн Ибрагима из Мосула, — затем улыбнулся и добавил: — И он тоже меня знает, потому что в один из зимних вечеров между нами произошли кое-какие дела, о которых я обязательно расскажу тебе — иншаллах — в свое время, потому что история моих отношений с ним — длинная история, и он, должно быть, еще не забыл те аккорды на лютне, которым я научил его, и той юницы, которую я ему однажды ночью доставил. Но сейчас не время тебе все это рассказывать, поскольку ты так спешишь вернуться к эмиру правоверных. Однако нельзя допустить, чтобы ты покинула нашу обитель без подарка, поэтому я хочу показать тебе кое-какие приемы игры на лютне, с помощью которых тебя будут все восхвалять, а твой повелитель халиф полюбит тебя еще больше.

И она ответила:

— Сделай то, что считаешь нужным.

И Иблис взял лютню юницы и сыграл на ней по-новому, с чудесными переливами, невероятными повторами и отточенными щипками. И Тохфе показалось, что все, что она знала до сих пор, было неправильным, а все только что услышанное от шейха Иблиса, — да изыдет он от нас! — источник и основа настоящей гармонии. И она возрадовалась, подумав, что сможет дать послушать эту новую музыку господину своему, эмиру правоверных, и Ишаху аль-Надиму. И чтобы не ошибиться, ей захотелось повторить услышанную мелодию в присутствии того, кто сыграл ее, поэтому она взяла лютню из рук Иблиса и, руководствуясь первоначальным тоном, который он задал, совершенно точно повторила сыгранную им тему. И все джинны закричали:

— Отлично!

И Иблис сказал ей:

— Вот и ты, о Тохфа, подошла к крайним пределам искусства, поэтому я выдам тебе грамоту, подписанную всеми предводителями джиннов, в которой ты будешь провозглашена лучшей лютнисткой на земле. И в этой же грамоте я назову тебя предводительницей птиц. Стихи, которые ты нам прочитала, и песни, которые ты пропела, так понравились нам! Они бесподобны, и ты заслуживаешь встать во главе всех певчих птиц.

И шейх Иблис вызвал главного писца, который взял петушиную кожу и немедленно приготовил ее для вышеупомянутой грамоты. Затем он написал на ней…

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И шейх Иблис вызвал главного писца, который взял петушиную кожу и немедленно приготовил ее для вышеупомянутой грамоты. Затем он написал на ней красивым куфическим почерком несколько строк под диктовку шейха Иблиса. В этой грамоте было установлено и признано, что юная Тохфа отныне является наставником певчих птиц и что специальным декретом она назначается султаншей всех лютнистов и певцов. И этот диплом был отмечен печатью шейха Иблиса, а также печатями других предводителей джиннов и джинний. И когда это было сделано, шейх Иблис положил эту грамоту в маленькую золотую шкатулку и пришел, чтобы передать ее Тохфе, которая взяла ее и, поднеся ко лбу, поблагодарила его.

Затем Иблис сделал знак всем окружающим — и тотчас же вошли джинны-носильщики, и у каждого из них в руках был сундук. Они поставили перед Тохфой сундуки, которых было ровно двенадцать и все одинаковые. И Иблис открыл их один за другим, чтобы показать их содержимое Тохфе. И он сказал ей:

— Это твоя собственность!

И первый сундук был целиком заполнен драгоценными камнями; второй — золотыми динарами; третий — слитками золота; четвертый — золотыми украшениями; пятый — золотыми канделябрами; шестой — сухим вареньем и прочими сладостями; седьмой — шелковыми тканями; восьмой — духами и эссенциями; девятый — музыкальными инструментами; десятый — золотыми подносами; одиннадцатый — платьями из парчи, а двенадцатый — шелковыми платьями всех цветов.

И когда Тохфа взглянула на содержимое этих двенадцати сундуков, Иблис сделал еще один знак джиннам-носильщикам, которые немедленно закрыли сундуки и выстроились в правильном порядке позади Тохфы. И когда царица Камария, правительница джиннов, пришла, плача, проститься с повелительницей птиц, то сказала ей:

— О сестра моя, увы, ты покидаешь нас! Но ты позволишь нам хоть иногда приходить к тебе туда, где ты живешь, и радоваться при виде лика твоего, заставляющего душу воспарять? И мне также хочется, вместо того чтобы оставаться невидимой, отныне принять облик земной девушки, чтобы я могла будить тебя дыханием своим.

И Тохфа сказала:

— От всего сердца, о сестра моя Камария! Ну конечно, пожалуйста! Я буду счастлива просыпаться и чувствовать, что ты рядом!

И они поцеловались в последний раз, передав друг другу тысячу «салам» и тысячу уверений в любви.

Затем к Тохфе подошел Иблис, он подставил ей свою спину и усадил ее к себе на шею. И среди прощаний и вздохов сожаления он улетел вместе с нею, а за ним последовали джинны-носильщики с сундуками на спинах. В мгновение ока все они благополучно прибыли во дворец эмира правоверных в Багдаде. И Иблис осторожно опустил Тохфу на ее кровать, а джинны-носильщики расставили двенадцать сундуков у стен в правильном порядке. И, поцеловав землю между рук повелительницы птиц, все они ушли так же, как и пришли, вслед за Иблисом, не произведя ни малейшего шума. И когда Тохфа оказалась в своей комнате и на своей кровати, ей показалось, что она никогда не покидала ее, и она подумала, что все, что произошло с нею, было всего лишь сном. Поэтому, чтобы убедиться в реальности своих приключений, она взяла лютню, настроила ее и сыграла на ней по-новому, так, как научил ее Иблис, и пропела несколько стихов. И евнух, который сторожил ее комнату, услышав эту игру и ее голос, воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Это игра моей хозяйки Тохфы!

И он бросился прочь, как человек, преследуемый ордой бедуинов, и, падая и вставая, прибежал к главному евнуху, меченосцу Масруру, который, по обычаю, стоял на страже у дверей покоев эмира правоверных. И он упал к ногам его, восклицая:

— Йа сиди! Йа сиди!

И Масрур спросил его:

— Что с тобой? И что ты здесь делаешь в такой час?

И евнух ответил:

— Поспеши, йа сиди, разбудить эмира правоверных! Я принес хорошие вести!

А Масрур начал ругать его, говоря:

— Ты что, сошел с ума, Сауаб?! Ты думаешь, что я способен разбудить господина нашего халифа в такой час?!

Но тот стал настаивать и так громко кричать, что халиф услышал этот шум и проснулся. И он спросил:

— Йа Масрур, что за шум?

И Масрур, дрожа, ответил:

— Это Сауаб, о господин мой, смотритель шатра, он пришел сюда и сказал мне: «Разбуди эмира правоверных».

И халиф спросил:

— Что ты хотел сказать мне, о Сауаб?

Но евнух мог только повторять:

— Йа сиди! Йа сиди!

Тогда аль-Рашид сказал одной из молодых рабынь, которая приглядывала за его сном:

— Иди посмотри, в чем там дело.

Тогда рабыня вышла к евнухам и привела того, кто охранял шатер. И он был в таком состоянии, что, увидав эмира правоверных, забыл поцеловать землю между рук его и крикнул ему, как если бы он говорил с одним из своих товарищей-евнухов:

— Йа Аллах! Скорее! Вставай! Моя госпожа Тохфа находится в своей комнате, она поет и играет на лютне! Иди же скорее и послушай, о сын Адама!

И халиф в изумлении посмотрел на евнуха, но не мог произнести ни слова.

А тот повторил:

— Разве ты не слышал, что я сказал тебе?! Я не сумасшедший, клянусь Аллахом! Говорю тебе, госпожа моя Тохфа сидит в своей комнате, играет на лютне и поет! Иди же скорей! Поторопись!

И аль-Рашид встал и в спешке надел первую попавшуюся одежду, не понимая ни слова из речи евнуха, которому он сказал:

— Горе тебе! Что ты такое говоришь?! Как ты посмел говорить мне о хозяйке своей эль-Сетт Тохфе?! Разве ты не знаешь, что она исчезла из своей комнаты, когда ее двери и окна были закрыты, и что мой визирь Джафар, который знает все на свете, сказал мне, что ее исчезновение было сверхъестественным и что это произошло по вине джиннов и их злых чар?! И разве ты не знаешь, что обычно люди, которых похитили джинны, не возвращаются?! Горе тебе, о раб, если ты осмелился прийти и разбудить господина своего из-за сумасбродного сна, который приснился твоей черной голове!

И евнух ответил:

— У меня не было ни сновидения, и я не в бреду, и я ничего такого не ел, так что вставай, иди и посмотри, что я слышал, — голос самой чудесной из дочерей Хаввы!

И халиф, несмотря ни на что, не мог удержаться от смеха, когда понял, что евнух Сауаб точно тронулся умом. И он сказал ему:

— Если ты говоришь правду, это будет тебе к счастью, потому что я освобожу тебя и дам тебе тысячу золотых динаров, но если все это ложь, а я могу сказать тебе заранее, что это ложь, бред и результат твоих черных фантазий, я распну тебя!

И евнух, подняв руки к небу, воскликнул:

— О Аллах, о Защитник, о Повелитель стражей, сделай так, чтобы это не было ни видением, ни сном моей черной головы!

И он приблизился к халифу и сказал ему:

— Уши для слуха, и глаза для зрения. Так что иди посмотри и послушай сам своими глазами и своими ушами.

И когда аль-Рашид подошел к двери комнаты Тохфы, он услышал звуки лютни и пение. А она в этот момент пела и играла так, как научил ее шейх Иблис. И аль-Рашид не знал, что и подумать, и, с большим трудом удерживая свой разум, который уже был готов улететь, он вставил ключ в замок, но его рука ему не повиновалась, так сильно она дрожала. Однако через некоторое время он приободрился и, толкнув открывшуюся дверь, вошел и сказал:

— Бисмиллах! Да не смутит нас лукавый! Я прибегаю к защите Аллаха от злых чар!

^{И когда Тохфа увидела, что к ней вошел эмир правоверных, и в каком он был волнении, и как дрожали руки его, она быстро встала.}

И когда Тохфа увидела, что к ней вошел эмир правоверных, и в каком он был волнении, и как дрожали руки его, она быстро встала и побежала ему навстречу. И она обняла его и прижала к сердцу своему. И аль-Рашид закричал, как будто теряет душу свою, и, потеряв сознание, упал навзничь. И Тохфа окропила его водою, настоянной на плодах шиповника, и омывала ею виски и лоб его, пока он не оправился от обморока. И какое-то время он был как пьяный. И слезы потекли по щекам его и смочили бороду. И когда он полностью пришел в себя, он смог наконец свободно выплакать всю свою радость, прижавшись к возлюбленной, которая тоже плакала. И слова, которые они сказали друг другу, и ласки, которыми они обменивались, были выше всего на свете!

И аль-Рашид сказал ей:

— О Тохфа, твоя пропажа — это, конечно, необыкновенное дело, но твое возвращение — непостижимое чудо.

И она ответила:

— Клянусь твоей жизнью, о господин мой, это правда! Но что ты скажешь, когда услышишь все, что я расскажу тебе?!

И, не заставляя его больше ждать, она рассказала аль-Рашиду о появлении в ее комнате шейха, танце Иблиса, спуске в недра земли через дыру одного из кабинетов удобств, крылатой лошади, своем пребывании у джиннов, об их правителях, о красоте Камарии, угощении и оказанных ей почестях, о песнях цветов и птиц, уроке музыки у Иблиса и, наконец, о грамоте, выданной ей как повелительнице птиц. И она развернула перед ним упомянутую грамоту, написанную куфическим почерком на петушиной коже.

Затем, взяв его за руку, она показала ему один за другим двенадцать сундуков со всем их содержимым, которое не смогли бы описать и тысяча писцов на тысяче листов.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А затем, взяв его за руку, она показала ему один за другим двенадцать сундуков со всем их содержимым, которое не смогли бы описать и тысяча писцов на тысяче листов. И именно эти сундуки впоследствии стали источником богатства семей Бармакидов и Аббасидов.

Что же касается аль-Рашида, то, найдя, к своей радости, любимицу свою Дивное Сердце, он украсил и осветил Багдад от одного берега до другого и устроил великолепные пиршества, на которых не был забыт ни один бедняк. И во время этих праздников Ишах аль-Надим, который был более, чем когда-либо, почитаем и обласкан, публично спел песню, которой из благодарности Тохфа не упустила возможности обучить его. И это была мелодия, которой ее, в свою очередь, научил сам Иблис — да бежит он нас!

Аль-Рашид и Дивное Сердце продолжали вести восхитительную жизнь в достатке и любви, пока не пришла к ним неизбежная строительница гробниц — смерть.

— Такова, о счастливый царь, — продолжила Шахерезада, — история о юной Тохфе аль-Кулуб, Дивном Сердце, повелительнице птиц.

И царь Шахрияр восхитился этой чудесной историей Шахерезады, стихами и песнями цветов и птиц, особенно песней удода и песней ворона. И он сказал себе: «Клянусь Аллахом! Эта дочь моего визиря стала для меня благословением. И человек ее достоинств и талантов не заслуживает смерти. Поэтому, прежде чем я решу это дело, я должен поразмышлять о нем некоторое время. И кстати, возможно, у нее есть и другие, не менее замечательные истории, которые она может рассказать мне». И он был в приподнятом настроении, которого никогда раньше не ощущал. И чувство это было настолько сильным, что он не смог удержаться, прижал Шахерезаду к сердцу своему и сказал ей:

— Блаженны девушки, похожие на тебя, о Шахерезада. Эта история довела меня до крайнего восхищения, ибо она содержит песни цветов и птиц и великое учение, которое обогатило меня. Итак, добродетельная и многоречивая дочь визиря моего, если у тебя есть еще одна, две, три или четыре подобные истории, не медли и начни их рассказывать, потому что сегодня ночью я чувствую душу свою утешенной и освеженной твоими словами, а сердце мое покорено твоим красноречием!

И Шахерезада ответила:

— Я всего лишь раба господина моего царя, и его похвала выше всех моих достоинств. Но если ты хочешь, чтобы я рассказала тебе несколько историй о женщинах, начальниках стражи и прочем, боюсь, мои слова могут оскорбить твой разум и любовь твою к красоте, ибо в них будет слишком много свободы и смелости, поскольку, о царь времен, люди обычно не прибегают к высокому слогу, а их выражения выходят порой за рамки приличия. Так что, если ты хочешь, чтобы я к ним перешла, я сделаю это, но если хочешь, чтобы я умолкла, я буду молчать!

И царь Шахрияр ответил:

— Конечно, Шахерезада, ты можешь говорить! Женщины больше ничем не могут меня удивить, ибо я знаю, что они подобны перекрученному ребру; хорошо известно, что, если кто-то хочет выпрямить кривое ребро, он еще больше его скручивает, а если быть настойчивым, его можно сломать. Так что говори без опаски, ибо с того дня, когда произошло предательство этой проклятой жены, о котором ты знаешь, мудрость покинула меня!

И после этих последних слов лицо царя Шахрияра внезапно потемнело, глаза сузились, брови нахмурились, кожа побледнела и его настроение стало мрачным. И это его состояние было вызвано воспоминанием о старом происшествии. И когда маленькая Доньязада увидела эту перемену, которая не предвещала ничего хорошего, она сразу воскликнула:

— О сестра моя, пожалуйста, поспеши рассказать нам о начальниках стражи и о женщинах и не опасайся этого благовоспитанного царя, который хорошо знает, что женщины подобны драгоценным камням — у них могут быть пятна, дефекты и трещинки, а в остальном они чисты, прозрачны и крепки. А он знает лучше нас с тобой, как изменить мир к лучшему и не путать драгоценности с обычными камнями!

И Шахерезада сказала:

— Ты говоришь верно, малышка! Поэтому я собираюсь от всего сердца рассказать нашему повелителю историю об аль-Малике аз-Захире Рукн ад-Дине Бейбарсе аль-Бундукдари, начальниках его стражи и о том, что с ними случилось!

И Шахерезада начала так: