Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ О ЛЮКАРНАХ ЗНАНИЙ

О царь времен, говорят, что в городе Аль-Искандарии[52] жил юноша, который после смерти отца своего стал владельцем огромного состояния и большого имущества, хозяином орошаемых земель и надежно построенных зданий. И этот отрок был рожден по благословению Небес, и он был наделен духом, обращенным на путь праведности. И он знал о заповедях священной книги, которые предписывают раздавать милостыню и рекомендуют быть щедрыми, но он колебался в выборе наилучшего средства делать добро. И, находясь в недоумении, он решил пойти и посоветоваться с почтенным шейхом, другом покойного отца своего. И он объяснил ему свои сомнения и колебания и попросил у него совета. И шейх думал с час. Затем, подняв голову, он сказал ему:

— О сын Абдеррахмана, — да наполнит Аллах покойного милостью Своей! — знай, что раздавать золото и серебро обеими руками нуждающимся — это, без сомнения, самый достойный поступок перед взором Всевышнего. Но такие действия, о дитя мое, по силам лишь первому среди богачей. И совсем необязательно обладать большой добродетелью, чтобы отдавать излишки того, что у тебя есть. Однако есть истинная щедрость, которая словно бы благоухает и доставляет удовольствие Владыке миров, и это, о дитя мое, щедрость духа, потому что тот, кто может распространять блага духа своего на существа, лишенные знаний, достойнее всех прочих. А чтобы распространять такие блага, нужно иметь хорошо развитый ум. И чтобы заполучить его, существует только один способ — читать сочинения высокообразованных людей и размышлять над ними. Итак, о сын друга моего Абдеррахмана, развивай ум свой и будь щедрым, следуя по пути развития духа! И это мой тебе совет. Уассалам!

И состоятельному отроку хотелось попросить шейха дать ему дальнейшие разъяснения. Но шейх больше нечего ему не сказал. Поэтому он решил не отказываться от этого совета, вознамерился применить его на практике и, поддавшись этому своему порыву, пошел на базар книготорговцев. И он собрал всех торговцев книгами, а у некоторых из них были рукописи, попавшие к ним из дворца книг, который христианские румы[53] сожгли, когда Амр ибн аль-Ас[54]вошел в Аль-Искандарию. И он приказал им принести все ценные книги, которые у них были, в его дом. И он платил им за них даже сверх их запросов, не торгуясь и без колебаний. Однако эти приобретения его не удовлетворили. И он послал гонцов в Каир, Дамаск, Багдад, Персию, Магриб, Индию и даже в страны румов, чтобы купить самые известные книги из этих разных стран, и он велел гонцам не экономить и не обращать внимания на их цену. И через некоторое время посланники вернулись один за другим с тюками, набитыми драгоценными рукописями. И юноша поместил их в должном порядке в шкафы под великолепным сводом, который он специально построил для этой цели и на фронтоне которого над главным входом большими золотыми и лазурными буквами были начертаны простые слова: «Собрание книг». И, проделав все это, юноша принялся за работу.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И проделав все это, юноша принялся за работу. И он посвятил себя методичному, медленному и вдумчивому чтению книг своего чудесного собрания. И поскольку он был рожден по благословению Небес и его поступки были отмечены успехом и благом, он сохранял в своей счастливой памяти все, что читал и отмечал. Таким образом за весьма короткое время он достиг крайнего предела образованности и знаний, и его ум был обогащен дарами, более изобильными, чем все имущество, которое досталось ему по наследству. И тогда он мудро подумал о том, что настало время принести пользу окружающим за счет даров, обладателем которых он стал. И с этой целью он устроил под сводами своей библиотеки большой пир, на который он пригласил всех друзей своих, близких и дальних родственников, рабов своих, конюших и даже бедняков и нищих, обретавшихся у порога его дома. И когда они поели, выпили и поблагодарили Создателя, богатый юноша встал посреди круга своих гостей, которые ему внимали, и сказал им:

— О гости мои, сегодня вечером вместо певцов и музыкантов пусть образованность руководит нашим собранием! Ибо мудрец сказал: «Говори и черпай из своего ума то, что знаешь, чтобы ухо слушающего тебя наполнилось знаниями. Ибо обладающий знаниями обретает огромное благо. И Создатель дает мудрость тому, кто ее алчет, и ум был создан по Его воле, однако лишь небольшое количество сыновей человеческих обладают духовными дарами». Также Всевышний устами Своего благословенного пророка — да пребудет над ним мир и молитва! — сказал: «О правоверные! Подавайте милостыню из лучшего, что вы приобрели, потому что вы достигнете совершенства только тогда, когда раздадите милостыню из того, что вы больше всего цените, иначе вы будете походить на скалистые холмы, едва покрытые землей, ибо, едва ливень обрушится на них, остаются лишь голые камни. Такие люди не получат прибыли от дел своих. Но те, кто воистину великодушен и кто укрепляет души свои, подобны саду, посаженному на склоне холма, и, орошаемые обильными небесными дождями, они удваивают свои плоды. А если дождь не упадет на них, они возьмут влагу от росы, и они войдут в сады Эдема».

Поэтому давайте устремим наши взгляды в люкарны знаний и станем таким образом свидетелями чудесного шествия древних мудрецов. И пусть от этого шествия умы наши прояснятся и, освещенные, двинутся вперед по пути к совершенству! Аминь.

И все гости богатого юноши подняли при этом обе руки к лицам своим и ответили:

— Аминь.

Затем юноша сел посреди их безмолвного круга и сказал:

— О друзья мои, я не мог бы найти лучшего начала для распространения замечательных знаний, чем истории, которые я хочу представить вашему вниманию и из которых можно извлечь пользу, узнав о жизни наших предков, арабов песков, чьи великолепные поэты не умели ни читать, ни писать, и для которых божественное вдохновение было даром Небес, и которые без чернил, калямов и наставников сформировали арабский язык, на котором мы по преимуществу разговариваем и который Всевышний предпочел всем прочим, чтобы продиктовать на нем Свои слова Своему посланнику — да пребудут над ним мир, молитва и самые лучшие благословения! Аминь.

И гости снова ответили ему хором:

— Аминь.

И тогда юноша продолжил:

— Итак, вот история из тех древних героических времен, история среди тысячи ей подобных.

ИСТОРИЯ О ПОЭТЕ ДОРЕЙДЕ[55], ЕГО ЩЕДРОЙ НАТУРЕ И ЕГО ЛЮБВИ К ЗНАМЕНИТОЙ ПОЭТЕССЕ ТУМАДИР АЛЬ-ХАНСЕ[56]

Рассказывают, что однажды вождь Дорейд, сын Симмы, шейха племени Бани Джучи[57], живший в древние времена[58], доблестный наездник, а также признанный поэт, владелец многих шатров и красивых пастбищ, совершил набег на соперничающее с ним племя Бани Фирас, шейхом которого был Рабиа, самый бесстрашный воин пустыни.

И Дорейд был во главе отряда всадников, выбранных из лучших представителей своего племени. И когда он подошел к долине, расположенной на вражеской территории племени Бани Фирас, он увидел вдалеке, на противоположном конце долины, идущего пешком мужчину, который вел за собой верблюда, на котором сидела женщина. И Дорейд, быстро осмотрев свой конвой, повернулся к одному из всадников и сказал ему:

— Пришпорь коня своего и узнай, кто этот человек!

И всадник ускакал, и, достигнув пределов досягаемости своего голоса, крикнул мужчине:

— Стой, трус! Оставь мне женщину и спасай жизнь свою!

И он повторил свой призыв трижды. Но человек позволил ему подойти, а затем спокойно и умиротворенно, не торопясь обратился к женщине, которая сидела на верблюде, и речитативом пропел ей следующее:

После этого он ринулся на приблизившегося к нему всадника, вырвал у него копье и уложил им его замертво. После чего он подхватил под уздцы оставшуюся без хозяина лошадь и, поклонившись своей даме, запрыгнул в седло и двинулся вперед как ни в чем не бывало, невозмутимо и без всякой спешки.

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и остановилась, не желая злоупотреблять полученным разрешением.

А когда наступила

она продолжила:

Поклонившись своей даме, запрыгнул в седло и двинулся вперед как ни в чем не бывало, невозмутимо и без всякой спешки.

Не дождавшись возвращения посланника своего, Дорейд послал на разведку другого всадника. И тот, заметив на дороге безжизненный труп своего товарища, ринулся к путнику и прокричал ему издалека те же слова, что и первый посланник. Однако человек вел себя так, словно ничего не слышал. А второй всадник поскакал к нему, размахивая копьем. Тогда этот человек снова бросил уздечку верблюда госпоже своей и внезапно бросился на всадника, обратившись к нему с такими стихами:

И второй всадник был повержен, как и первый, и он упал с пробитой печенью наземь. И он испил чашу смерти одним глотком. А его победитель не торопясь продолжил свой путь.

И Дорейд, полный нетерпения и обеспокоенный судьбой двух своих всадников, направил третьего, дав ему те же указания. И разведчик прибыл на место и нашел двух своих товарищей безжизненно лежащими на земле. А потом он увидел незнакомца, который спокойно ехал, одной рукой держа узду верблюда, на котором сидела женщина, а другой беззаботно придерживая копье, волочившееся за ним по земле. И третий всадник крикнул путнику:

— Оставь ее, пес!

Но мужчина, даже не оглянувшись на нападавшего, сказал своей даме:

— Ступай, друг мой, к нашим ближайшим палаткам.

Затем он оказался перед своим противником и прокричал ему следующие строки:

И, сказав это, он ринулся на третьего всадника, сбил его с лошади при первом же наскоке и проткнул ему грудь копьем, которое от силы этого удара сломалось. Но Рабиа, — ибо это был именно всадник ущелий и оврагов, — зная, что он уже был рядом со своим племенем, даже не захотел нагибаться, чтобы поднять оружие врага. И он продолжил свой путь, не имея иного оружия, кроме сломанного древка копья своего.

А тем временем Дорейд, удивленный, что ни один из его всадников не вернулся, сам поехал выяснить, что же случилось. И он натолкнулся на распростертые на песке безжизненные тела своих товарищей, а потом он вдруг увидел, что у изгиба холма появился сам Рабиа, враг его, с его несуразным оружием. И Рабиа, со своей стороны, узнал Дорейда и в душе пожалел перед лицом такого противника о своей неосторожности, которую он совершил, не подхватив копье последнего нападавшего на него всадника. Однако, несмотря на это, он остался спокойно поджидать Дорейда, сидя в седле со сломанным деревянным древком в руке.

И Дорейд с первого же взгляда увидел, что Рабиа плохо вооружен, однако его благородная душа побудила его так обратиться к герою Фирасиду:

— О глава всадников племени Бани Фирас! Конечно, таких людей, как ты, не убивают. Однако мои люди, завоевавшие эту страну, захотят отомстить тебе за смерть своих собратьев, и, поскольку ты не вооружен, одинок и так молод, возьми мое копье. Что касается меня, то я возвращаюсь, чтобы попытаться отговорить своих товарищей преследовать тебя.

И Дорейд быстро поскакал к своим людям и сказал им:

— Тот всадник, защищая свою даму, убил трех наших людей и, кроме того, нацелил на меня свое сломанное копье. Он и вправду доблестный рыцарь, и нам следует воздержаться и не нападать на него.

И они повернули назад и, не совершая больше набегов, вернулись в родные края.

Прошли годы. И Рабиа умер, как умирают рыцари без страха и упрека, — в одном из кровавых столкновений с представителями племени Бани Джучи. И чтобы отомстить за него, отряд Фирасидов отправился в новый набег на племя Бани Джучи. И, внезапно ночью напав на их стан, они убили тех, кого убили, и взяли много пленных, и увели с собой женщин, и захватили много разного добра. И среди этих пленных был и сам Дорейд, сын Симмы, шейха Джучидов. И, оказавшись в стане победителей, он постарался скрыть свое имя и ранг свой и в результате был помещен под охрану вместе со всеми прочими пленниками. Но женщины племени Бани Фирас, пораженные его красотой, с кокетливым видом подошли к нему и медленно прошли рядом.

И вдруг одна из них воскликнула:

— Ради черной смерти![59] Какой доблестный удар был нанесен им, о дети Фирасидов! Вы знаете, кто это? — Все подошли еще ближе, посмотрели, и женщина сказала: — Это один из тех, кто уменьшил наши ряды!

^{Он остался спокойно поджидать Дорейда, сидя в седле со сломанным деревянным древком в руке.}

А другая женщина сказала:

— Конечно! Он храбрый человек! Это как раз тот самый, кто однажды в долине подарил Рабиа свое копье. — И она набросила на пленника свою тунику в знак защиты и добавила: — Дети Фирасидов, я беру этого пленника под свою защиту.

И тогда прочие поторопились спросить пленника, как его зовут, и он ответил:

— Я Дорейд бен-Симма. Но ты, о госпожа, кто ты?

И она ответила:

— Я Раита, дочь Гизля эль-Тиана. Я та, что ехала на верблюде, которого вел Рабиа. И Рабиа был моим мужем.

Затем она пошла, чтобы предстать перед всеми шатрами племени, и сказала воинам на своем языке:

— Дети Фирасидов, вы помните щедрость сына Симмы, когда он дал Рабиа свое копье с длинным и красивым древком? Воздадим же добром за добро и пусть каждому воздастся по делам его! Пусть же уста людей не наполняются презрением, когда они будут рассказывать о своем поведении по отношению к Дорейду! Надо разорвать его путы и, заплатив выкуп, вырвать его из рук того, кто взял его в плен. В противном случае вы бы совершили постыдный поступок, который до самой вашей смерти был бы ступенькой на пути сожаления и раскаяния.

И Фирасиды, услышав это, единодушно решили выкупить его у Мухаррика — всадника, который захватил Дорейда в плен. И Раита дала Дорейду свободу от имени и в память о своем покойном муже. И Дорейд вернулся к своему племени и больше никогда не вел войну против племени Бани Фирас.

Прошли годы. И Дорейд, состарившийся, но все еще наделенный поэтической душой, однажды проезжал неподалеку от стоянки племени Бану Сулайм. А в то время в этом племени жила Тумадир ас-Суламия, дочь Амра, известная по всей Аравии по прозвищу аль-Ханса[60], и все восхищалась ее чудесным поэтическим талантом.

И прекрасная Суламия в тот момент, когда Дорейд проезжал мимо этого племени, была занята тем, что натирала смолой[61] одного из верблюдов отца своего. А поскольку место было удаленным, стояла сильная жара и никого вокруг не было, Тумадир сняла свою одежду и работала почти полностью обнаженной. И Дорейд скрытно наблюдал за ней и любовался ею, а она даже не подозревала об этом. И, пораженный ее красотой, он тут же сочинил и прочел следующие строки:

А на следующий день благородный Дорейд в сопровождении знатных людей своего племени с большой торжественностью пришел к отцу Тумадир и стал умолять его выдать ее за него замуж. И старый Амр, не дожидаясь ее ответа, сказал благородному поэту: — Мой дорогой Дорейд, мы не отвергаем предложений такого уважаемого вождя, как ты, а он не отвергает своих желаний, однако я должен тебе сказать, что дочь моя Тумадир имеет собственные мысли и соображения.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Моя дочь Тумадир имеет собственные мысли и соображения. И это мысли и взгляды, которых у других женщин обычно нет. И я всегда предоставляю ей свободу действовать так, как ей заблагорассудится, потому что моя Ханса не такая, как другие женщины. Поэтому я поговорю с ней о тебе и представлю все в выгодном свете, обещаю тебе, но я не гарантирую, что она даст свое согласие, это должно быть ее собственным решением.

И Дорейд поблагодарил его за то, что он хотел сделать, и Амр вошел к своей дочери и сказал ей:

— О Ханса, доблестный всадник, благородный воин, вождь племени Бани Джучи, человек, почитаемый за его преклонный возраст и героизм, Дорейд, благородный Дорейд, сын Симмы, неповторимый, чьи воинственные оды и прекрасные стихи тебе знакомы, приходил в шатер мой, чтобы позвать тебя замуж. И это, дочь моя, союз, который делает нам честь. Однако я не хочу влиять на твое решение.

И Тумадир ответила:

— Отец, дай мне отсрочку в несколько дней, чтобы я могла все хорошенько обдумать.

И отец Тумадир вернулся к Дорейду и сказал ему:

— Моя дочь Ханса хочет немного подождать, прежде чем дать окончательный ответ. И я также надеюсь, что мы примем твое предложение. Возвращайся через несколько дней.

И Дорейд ответил:

— Хорошо, о отец героев.

И он удалился в предоставленный ему шатер.

А прекрасная Суламия, как только Дорейд ушел, послала одну из своих служанок по его следам, сказав ей: «Иди понаблюдай за Дорейдом и следуй за ним, когда он выйдет из шатра, чтобы удовлетворить свои нужды. И внимательно посмотри на струю, на ее силу, и на отметку, которую она оставит на песке. И таким образом мы будем судить, находится ли он еще в мужской силе.

И служанка повиновалась. И она следила внимательно и уже через непродолжительное время вернулась к хозяйке своей и сказала ей просто:

— Это старик.

И по окончании отсрочки, которую попросила Тумадир, Дорейд вернулся в шатер Амра, чтобы получить ответ. И Амр оставил ту часть шатра, которая была предназначена для мужчин, вошел к своей дочери и сказал ей:

— Наш гость ждет твоего решения, о моя Ханса.

И она ответила:

— Я все обдумала и решила не покидать свое племя, потому что я не хочу отказываться от возможности соединиться с одним из моих кузенов, молодым человеком, красивым, как большое и прекрасное копье, а не выйти замуж за такого старого Джучида, как этот Дорейд, с дряблым телом, который того гляди не сегодня завтра отдаст богу душу. Клянусь честью наших воинов! Я предпочитаю состариться девственницей, чем быть женой худосочного мужчины!

А Дорейд, который находился в соседнем шатре, услышал этот презрительный ответ, который его жестоко задел. Однако из гордости он ничем не проявил своих чувств и, простившись с отцом прекрасной Суламии, ушел в свое племя. Но за ее жестокий ответ он отомстил ей следующей сатирой:

И когда эти вирши распространились среди разных племен, Тумадир со всех сторон начали советовать взять в мужья Дорейда, человека со щедрой рукою и несравненными достоинствами, но она не отступила от своего решения.

Однако именно в это самое время в кровавой схватке с вражеским племенем муридов погиб брат Тумадир, доблестный всадник Моавиа. Он нашел свою смерть от руки Хашема, вождя муридов и отца прекрасной Асмы, некогда обиженной этим самым Моавиа. И смерть своего брата Тумадир оплакивала в такой похоронной песне с заунывным ритмом:

И как раз по случаю этого стихотворения поэт ан-Набига аз-Зубйани[62] и другие поэты собрались на великой ярмарке Сук Оказ[63] для ежегодного чтения своих стихов перед всеми племенами Аравии. И, оценивая заслуги Тумадир аль-Хансы, они единогласно провозгласили: «Она превосходит в поэзии мужчин и джиннов!»

И так Тумадир жила до тех пор, пока в Аравии не стали проповедовать благословенный ислам. И на восьмом году правления Мухаммеда — да пребудет на ним мир и молитва! — она пришла со своим сыном Аббасом, который тогда стал верховным вождем Сулаймидов, чтобы подчиниться пророку и облагодетельствовать себя исламом. И пророк относился к ней с честью и любил слушать, как она декламирует свои стихи, хотя поэтов он не ценил. И он поздравлял ее с поэтическим даром и заслуженной славой. Более того, он повторял вирши Тумадир, хотя и показывал при этом, что не чувствует размера и ритма стиха, ибо он порой искажал его ритм, переставляя отдельные слова в строке. И достопочтенный Абу Бакр[64], который слышал это оскорбление метрической правильности, хотел однажды исправить расположение двух переставленных слов, но пророк — да пребудет на ним мир и молитва! — сказал ему:

— Какое это имеет значение? Это то же самое.

И Абу Бакр ответил:

— Конечно, о пророк Аллаха, ты полностью оправдываешь слова, которые Аллах ниспослал тебе в Своем Коране: «Мы не учили нашего пророка искусству поэзии, в этом нет необходимости. Учит Коран, это простое и понятное чтение». Аллах мудрее всех!

А затем молодой человек сказал своим слушателям:

— Вот еще одна замечательная черта жизни наших арабских отцов-основателей, говорящая об особенностях их склада ума.

ПОЭТ ФИНД И ДВЕ ЕГО ВОИНСТВЕННЫЕ ДОЧЕРИ — ОФАЙРА СОЛНЦЕ И ХОЗЕЙЛА ЛУНА

Рассказывают, что у поэта Финда, когда ему было сто лет и он был вождем племени Бани Зимман, которое было ветвью великого племени Бекридов и первым из племен Рабиа, были две юные дочери; старшую из них звали Офайра Солнце, а младшую — Хозейла Луна. И в то время племя Бекридов находилось в состоянии войны с многочисленными и могущественными Талабидами. А Финд, несмотря на свой преклонный возраст, считался достойным воином, потому что он был самым известным всадником своего племени, и он встал со своими соратниками во главе семидесяти всадников, чтобы присоединиться к общей военной кампании Бекридов. И две его юные дочери были в числе этих семидесяти.

И гонец, который был отправлен объявить общему собранию Бекридов о прибытии военного отряда племени Бани Зимман, сказал тем, к кому он был отправлен:

— Наше племя посылает вам отряд из тысячи воинов и еще семьдесят всадников.

И этим он хотел сказать, что один Финд стоил войска в тысячу человек. И затем, когда были собраны все военные отряды племен Бекридов, война разразилась с мощью урагана. И именно тогда произошла известная во всех воспоминаниях битва, которая была названа Днем срезания вихров из-за великого унижения, которое победившие Бекриды причинили своим пленникам, отрезав им волосы перед отправкой к своим собратьям Талабидам, дабы продемонстрировать их поражение. И именно в этой запомнившейся многим битве отличились две дочери Финда, яростные фурии, героини того дня.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Отличились в этой запомнившейся многим битве две дочери Финда, яростные фурии, героини того дня. В разгар битвы, когда успех казался шатким, две молодые девушки внезапно спрыгнули с лошадей, разделись в мгновение ока и, отбросив одежду и кольчуги, обнаженные, бросились вперед на врагов, и одна оказалась в середине правого крыла армии Бекридов, а другая — в середине ее левого крыла. И они, дрожащие от ярости, обнаженные, лишь с зеленой боевой раскраской на головах, во время рукопашной схватки выкрикивали во весь голос каждая свою импровизированную военную песню в тяжелом ритме тетрахорда[65].

Вот первая военная песня Офайры Солнце:

А вот военная песня, которую выкрикивала с гневом Хозейла Луна, чтобы поднять дух тех, кто окружал флаг племени Бани Зимман вместе с ее отцом Финдом, который подрезал сухожилия своему верблюду, чтобы отрезать себе путь к отступлению:

При звуках этих песен отваги и смерти, энтузиазм вновь вскипел в сердцах Бекридов, их ярость удвоилась, и решающая и окончательная победа осталась за ними.

Вот как сражались наши отцы-основатели и вот каковы были их дочери! Да не будет огонь геенны по отношению к ним слишком жесток!

А затем молодой человек сказал своим восторженным слушателям:

— Теперь же послушайте о любовном приключении принцессы Фатимы и поэта Муракиша, они тоже жили в стародавние времена.

ЛЮБОВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПРИНЦЕССЫ ФАТИМЫ И ПОЭТА МУРАКИША

Говорят, что у Немана, царя Хиры[66], в Ираке, была дочь по имени Фатима, которая была столь же красивой, сколь и пылкой. И царь Неман, знавший о таком характере молодой принцессы, принял все меры предосторожности, чтобы не допустить позора или бедствия для своего рода, и он запер ее в далеком дворце. И из уважения к своей дочери, а также из благоразумия он позаботился, чтобы днем и ночью вокруг этого дворца дежурила вооруженная охрана. И никто не имел права войти в это убежище, кроме служанки принцессы, охранявшей добродетель Фатимы. И помимо всех этих мер предосторожности, каждый вечер с наступлением темноты вокруг дворца протаскивали по песку большие шкуры, дабы выровнять песчаную поверхность земли, на которой могли остаться отпечатки следов молодой девушки, а также чтобы на следующий день узнать, не оставил ли там свои следы какой-нибудь бродяга, пробравшийся к замку в поисках приключений.

И прекрасная пленница каждый день поднималась на вершину своей крепости, коей для нее был этот замок, смотрела оттуда на прохожих вдалеке и вздыхала. И однажды она увидела, как ее молодая служанка, которую звали Бинт-Иджлан, разговаривала с красивым молодым человеком. И в конце концов принцесса выведала от молодой девушки, что этот молодой человек, в которого служанка была влюблена, был известным поэтом Муракишем и что она уже много раз наслаждалась его любовью. А служанка, будучи и сама красавицей, восхваляла ей достоинства своего возлюбленного и великолепные волосы этого поэта, причем в таких возвышенных выражениях, что пылкая Фатима, в свою очередь, страстно возжелала увидеть его и насладиться им. Но прежде всего, будучи утонченной и взыскательной принцессой, она захотела выяснить, обладает ли красавец поэт должным врожденным благородством. И, выказывая такую разборчивость, она показывала благородство своего происхождения, которым, безусловно, обладала и которым выгодно отличалась от своей менее благородной, а потому менее щепетильной и менее требовательной предшественницы.

И для достижения своей цели принцесса-затворница решила устроить для поэта испытание, поэтому, когда она в следующий раз заговорила с молодой девушкой о поэте, она в конце беседы сказала ей:

— Послушай! Когда завтра ты будешь с этим молодым человеком, дай ему деревянную зубочистку из ароматной древесины и курильницу, в которую ты бросишь благовония. А после попроси его встать над курильницей, чтобы он мог пропитаться ее ароматом. И если он воспользуется зубочисткой, не отрезав и немного не покусав ее кончик, или если он вообще откажется взять ее, он обычный человек, без всякой деликатности. А если он встанет над курильницей или вообще откажется от нее, он ничего из себя не представляет. И каким бы великим поэтом он ни был, этот человек, не обладающий хорошими манерами, недостоин принцессы.

И на следующий же день молодая служанка, отправившись на поиски своего возлюбленного, не преминула его испытать. Поставив зажженную курильницу посреди комнаты и бросив в нее благовония, она сказала молодому человеку:

— Подойди поближе, чтобы надушиться!

Но поэт не стал беспокоиться и ответил:

— Поднеси ее сама ко мне поближе!

И когда молодая служанка сделала это, поэт не стал вставать над курильницей, а довольствовался тем, что окурил ею только свою бороду и шевелюру. После этого он взял зубочистку, подаренную ему его возлюбленной, отрезал и выбросил ее кончик, размочалил ее, превратив в гибкую маленькую щеточку, и протер ею свои зубы и десны.

Вот что случилось между ним и молодой служанкой.

А когда та вернулась в охраняемый дворец, то рассказала своей требовательной госпоже о результатах испытания.

И Фатима немедленно приказала:

— Приведи ко мне этого благородного араба! И побыстрее!

Однако ее охранники были суровы и не допускали никаких поблажек. И каждое утро соглядатаи царя Немана, отца принцессы, проходили вокруг замка, чтобы посмотреть на свежие следы, отпечатавшиеся на песке. И они всегда говорили своему повелителю:

— О царь времен, сегодня утром мы заметили отпечатки только маленьких ступней молодой Бинт-Иджлан.

Так что же придумала сообразительная помощница принцессы, чтобы познакомить ее с поэтом, не выдав его страже?

А вот что. В одну из ночей, назначенных ее хозяйкой, она пришла с молодым человеком к замку и, недолго думая, взвалила его к себе на спину, надежно закрепив его там с помощью накидки, концы которой она завязала у себя на животе. И таким образом она доставила, не опасаясь выдать себя, соблазнителя к принцессе.

И поэт провел с неистовой царской дочерью благословенную ночь, ночь белизны, сладости и страсти. И он исчез еще до рассвета точно так же, как и появился, а именно на спине молодой служанки.

А что же произошло утром?

Царские соглядатаи, как и каждое утро, пошли осмотреть следы, оставленные на песке. А затем они пришли к царю, отцу принцессы, и сказали ему:

— О господин наш, сегодня утром мы видели только следы маленьких ног Бинт-Иджлан. Однако эта молодая девушка, должно быть, изрядно потолстела в замке, поскольку отпечатки ее ног стали глубже проникать в песок.

И так продолжалось некоторое время; двое молодых людей любили друг друга, и каждый раз юноша прибывал на спине служанки, а соглядатаи говорили о том, что она потолстела. И не было бы никаких причин для прекращения такого положения вещей, если бы поэт собственными руками не разрушил свое счастье.

У прекрасного Муракиша был любимый друг, которому он никогда ни в чем не отказывал. И когда он сообщил ему о своем необычном приключении, этот юный друг стал уговаривать доставить его таким же образом к принцессе Фатиме, а он благодаря темноте ночи и сходству по размерам и манерам притворится самим Муракишем. И Муракиш позволил себе уступить мольбам юноши и пообещал исполнить его желание. И когда наступила ночь, юный друг занял его место на спине служанки и был доставлен к принцессе.

И в темноте ночи началось то, что должно было начаться. Но, несмотря на темень, внимательная Фатима сразу же поняла подмену, заметив мягкость там, где была твердость, и теплоту, где ранее горел огонь, и бедность там, где было изобилие. И, быстро соскочив с ложа, она пренебрежительно оттолкнула злоумышленника, и его подобрала служанка, которая вынесла его из замка своим обычным способом.

Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада заметила приближение утра и умолкла, не желая по своей скромности злоупотреблять разрешением царя.

А когда наступила

она продолжила:

Пренебрежительно оттолкнула злоумышленника, и его подобрала служанка, которая вынесла его из замка своим обычным способом.

И с тех пор царская дочь отвергла поэта, ведь она не могла простить ему подмену. И чтобы избавиться от боли и сожалений, он сочинил следующую касыду[67]:

Поэт Муракиш был одним из тех, кто умер от любви.

И, рассказав эту историю, молодой человек сказал своим слушателям:

— Прежде чем мы доберемся до исламских времен, послушайте еще этот рассказ о царе киндитов[68] и его жене Хинде.

И он поведал следующее:

МЕСТЬ ЦАРЯ ХУДЖРА

Из преданий древних отцов нам стало известно, что царь Худжр, вождь племен киндитов и отец Имру аль-Кайса[69], величайшего поэта древности, был человеком среди арабов, которого больше всего боялись за его свирепость и бесстрашное безрассудство. И он был так суров даже с членами своей семьи, что его сыну, принцу Имру аль-Кайсу, пришлось бежать из шатров отца, чтобы дать волю своему поэтическому гению, потому что царь Худжр считал, что публично называться поэтом было бы для его сына пренебрежением к его знатности и высокому положению.

И однажды, когда царь Худжр находился далеко от своих земель, участвуя в военной экспедиции против враждебного племени Бани Асад, случилось так, что кодайды, его давнишние враги, внезапно вторглись под командованием Зийада на его земли. Они совершили этот набег, захватив значительную добычу, огромные запасы сушеных фиников, множество лошадей, верблюдов и крупного рогатого скота, а также множество женщин и девочек-киндиток. И среди пленниц Зийада была самая любимая жена царя Худжра, прекрасная Хинда, жемчужина его племени.

И как только известие об этом событии дошло до царя Худжра, он поспешил вернуться назад со всеми своими воинами и направился к тому месту, где думал встретить своего врага Зийада, похитителя киндиток. И, довольно быстро добравшись до лагеря кодайдов, он встал от него на некотором расстоянии и немедленно послал двух проверенных разведчиков, Сали и Садуса, чтобы они обследовали место и собрали как можно больше сведений о войсках Зийада.

И этим разведчикам удалось незаметно пробраться в лагерь. И они собрали ценные данные о численности врага и расположении лагеря. И после нескольких часов, потраченных на осмотр всего, что должно было быть осмотрено, Сали сказал своему товарищу Садусу:

— Все, что мы только что видели, кажется мне достаточным для того, чтобы рассказать царю о Зийаде и его войске. И я немедленно сообщу Худжру обо всем, чему мы стали свидетелями.

Однако Садус ответил:

— А я не уйду, потому что мне еще нужно разузнать кое-какие детали.

И он остался в лагере кодайдов.

Когда настала ночь, люди Зийада пришли, чтобы присмотреть за шатром вождя своего, и расположились вокруг него группами. И Садус, разведчик Худжра, опасаясь быть обнаруженным, смело хлопнул рукою по плечу одного из охранников, который сидел на земле, как и другие, и повелительно обратился к нему:

— Кто ты?

И охранник ответил:

— Я сын такого-то.

И Садус сказал ему ясным и твердым голосом:

— Это хорошо.

А затем он подошел и сел рядом с палаткой вождя Зийада, и никто не подумал его побеспокоить. И вскоре он услышал разговор внутри палатки. Это был голос самого Зийада, который, встав рядом со своей прекрасной пленницей Хиндой, целовал ее и заигрывал с нею. И среди прочего Садус услышал следующий диалог.

Голос Зийада сказал:

— Как ты думаешь, Хинда, что бы сделал твой муж Худжр, если бы знал, что прямо сейчас я нахожусь с тобою бок о бок?

И Хинда ответила:

— Он бы покарал тебя смертью! И он обязательно побежит по твоему следу, как волк, и остановится лишь перед твоими палатками, кипящий от гнева и ярости, жаждущий мести, и рот его будет полон пены, как у верблюда, который ест горькие травы.

И Зийад, услышав эти слова Хинды, был охвачен ревностью и, ударив свою пленницу, сказал ей:

— Я понимаю тебя. Худжр — это дикий зверь, тебе он нравится, ты его любишь, и ты хочешь унизить меня.

Но Хинда резко воскликнула:

— Клянусь аль-Лат, аль-Уззой и Манат[70], нет мужчины, которого бы я ненавидела больше, чем мужа своего Худжра. И раз уж ты меня спрашиваешь, к чему мне скрывать от тебя мысли свои? По правде говоря, я никогда не видела человека более бдительного и осмотрительного, чем Худжр, независимо от того, спит он или бодрствует.

И Зийад спросил ее:

— Как это? Объясни.

И Хинда сказала:

— Слушай же. Когда Худжр спит, он держит один глаз закрытым, а другой открытым, и половина его существа всегда начеку. И это именно так, ведь однажды ночью, когда он спал рядом со мной, а я наблюдала за его сном, из-под циновки внезапно появилась черная змея и поползла прямо к его лицу. И Худжр во сне инстинктивно отвернулся. А змея проскользнула по руке к его раскрытой ладони. И Худжр немедленно сжал ее. Затем смущенная змея двинулась к его вытянутой ноге. Но Худжр, все еще спавший, согнул ногу и подтянул ее. И сбитая с толку змея, не знавшая, куда ползти, решила покуситься на миску с молоком, которую Худжр советовал мне всегда ставить возле его кровати. И, оказавшись у миски, змея начала пить молоко, но затем ее стошнило прямо в миску. И я при этом зрелище подумала, радуясь в душе своей: «Какая неожиданная удача! Когда Худжр проснется, он выпьет это отравленное молоко и мгновенно умрет, и тогда я избавлюсь от этого волка». И, испытывая жажду и прося молока, Худжр проснулся через некоторое время. Он взял миску из моих рук, но сначала решил понюхать ее содержимое. И вот его рука дрогнула, а миска упала и перевернулась. И таким образом он был спасен. И так он поступает всегда, при в любых обстоятельствах. Он обо всем думает, все планирует, и его никогда невозможно застигнуть врасплох.

И разведчик Садус, услыхав эти слова, больше уже не услышал ничего из того, что говорилось между Зийадом и Хиндой, кроме звука их поцелуев и вздохов, поэтому он медленно встал и ушел из лагеря. И, оказавшись за его пределами, он быстро двинулся вперед и уже до рассвета оказался рядом со своим господином Худжром, которому он рассказал все, что видел и слышал. И он закончил свой отчет, сказав:

— Когда я оставил их, Зийад положил голову к Хинде на колени, и он заигрывал со своей пленницей, которая с удовольствием отвечала ему.

И при этих словах Худжр издал перекатывавшийся в его груди рык и, вскочив на ноги…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

При этих словах Худжр издал перекатывавшийся в его груди рык и, вскочив на ноги, приказал немедленно атаковать лагерь Зийада. И все отряды киндитов двинулись вперед и быстро пришли в лагерь Зийада, где началась яростная схватка. И воины Зийада вскоре были повержены и обратились в бегство, а их лагерь, взятый штурмом, был разграблен и сожжен. И многие были убиты, и все, кто остались в живых, были рассеяны ветром ярости.

Что же касается Зийада, то Худжр его заметил в толпе, когда тот пытался остановить бегущих. И Худжр, ревя и рыча, взвился над ним, как хищная птица, а потом схватил и вскинул на коня своего. И он поднял Зийада в воздух, на мгновение удержав его в сильных руках своих, а затем ударил его оземь, сокрушив его кости. И он отрезал ему голову и привязал к хвосту своей лошади.

И, удовлетворив свою месть по отношению к Зийаду, он направился к Хинде. И он привязал ее к двум коням, которых стал нахлестывать, заставляя идти в противоположные стороны. И пока кони таким образом разрывали ее на куски, он кричал ей:

— Умри, о женщина, ты была так сладкоречива, но у тебя были такие горькие тайные мысли!

И, рассказав об этой дикой мести, молодой человек сказал своим слушателям:

— Поскольку мы все еще находимся в этом благословенном доисламском веке, послушайте историю, которую нам рассказывает о манерах арабских женщин того времени любимая жена пророка, — да пребудет над ним молитва и мир! — мать правоверных Аиша[71], самая красивая и высокочтимая женщина ислама, женщина ума, страсти, нежности и храбрости, чья блистательная речь обладала энергией сильного молодого человека и чей красноречивый язык имел здоровую и свежую красоту юной девственницы.

МУЖЬЯ, ОЦЕНИВАЕМЫЕ СВОИМИ ЖЕНАМИ

Однажды в моем доме собирались несколько знатных йеменских женщин. И они клятвенно договорились между собой рассказать друг другу, ничего не скрывая, всю правду о своих мужьях, какие они есть, хорошие или плохие.

И первая женщина, взявшая слово, сказала:

— Что сказать о моем муже? Он уродлив, неприступен и напоминает мясо старого верблюда, сидящего на вершине труднодоступной горы. И при этом он такой худой и такой высохший, что в его костях, наверное, уже не найдешь ни капли костного мозга. Это изношенный коврик.

А вторая йеменская женщина сказала:

— А мой… Я вообще не хочу о нем говорить, потому даже разговоры о нем меня раздражают. Несговорчивое животное! Если я ему возражаю, он сразу грозит отвергнуть меня, а если я промолчу, он меня подначивает и держит словно бы на острие копья.

А третья сказала:

— А мой очаровательный муженек, если он ест, то до дна горшка, если пьет, то до последней капли, если садится, то тут же встает, а если собирается убить какое-нибудь животное, чтобы накормить меня, то он всегда убивает самых сухих и изможденных. В остальном он меньше, чем ничего, и он не станет даже скользить по мне рукой, чтобы узнать, как там у меня дела.

А четвертая сказала:

— Сын моего дяди недалек от этого. День и ночь он тяжесть на моих глазах и на моем сердце. Сосуд пороков, расточительности и безумия, он может ударить по голове или, подскочив, ткнуть в живот, может наброситься и избить, он причиняет боль. Это опасный волк, чтоб он сдох!

А пятая сказала:

— О! А мой муж добр и прекрасен, как чудная ночь в Тихаме[72]; он щедр, как дождь из облаков, и его уважают и боятся все наши воины. У него походка величественного и сильного льва. Он велик и щедр, его очаг открыт для всех, и он всегда полон изобилия. Род его высок и величествен. Он всегда трезв и сохраняет голод для ночи пиршества. Он бдителен, он никогда не спит ночью, когда угрожает опасность. Он гостеприимен, он поставил свой дом поближе к площади, чтобы первым приветствовать путешественников. О! Как он высок и красив! И как он мил! У него мягкая кожа, а его волосы словно кроличий мех, который восхитительно тебя щекочет. А запах его дыхания — сладкий аромат зарнаба[73]. И при всей его силе и мощи, я делаю с ним все что захочу.

Наконец, шестая йеменская женщина мягко улыбнулась и сказала, в свою очередь:

— А мой муж — Малик Абу Зар, великолепный Абу Зар, известный всем нашим племенам. Он взял меня из бедной семьи, когда я еще была отроковицей и жила в тесноте и убожестве, и он привел меня в свой красивый шатер и украсил мои уши драгоценными подвесками, грудь — красивыми украшениями, руки и щиколотки — великолепными браслетами. Он почтил меня как свою жену и ввел в дом, где беспрерывно звучат теорбы, где прекрасные копья сверкают своими наконечниками на отполированных древках, где ржут кобылы и кричат верблюды, собирающиеся в огромных парках, где слышен шум спешащих по делам людей и различные звуки, несущиеся от двадцати стад. С ним я говорю как хочу, и он никогда не бранит и не винит меня. Если я иду спать, он никогда не оставит меня в одиночестве, если я хочу подремать, он позволяет мне еще поспать. И он удобрил мое чрево и подарил мне ребенка, и это такой чудесный мальчуган! Он так мил, так хорошо воспитан, так очарователен, что когда ходит, покачиваясь, на своих пухлых ножках со складочками, то он лишает рассудка всех, кто на него смотрит! И еще у меня есть дочь, которую мне подарил Абу Зар! Она такая милашка, эта восхитительная дочь Абу Зара! Это жемчужина нашего племени. Она в меру пухленькая, на ней отлично сидит ее наряд, туго облегающий ее тело. У нее плоский живот, тонкая талия и пышные бедра. Руки ее изящны и щедры, у нее большие, широко открытые глаза с темной радужкой и черными зрачками, брови ее тонкие и плавно изогнут, нос слегка выгнут, как острие дорогой сабли, рот красивый и правильно очерченный. Она умеет откровенно и искрометно веселиться, речь ее освежает, как тень, ее дыхание мягче шелка и ароматнее мускуса, уносящего душу! Йа Аллах, храни меня, Абу Зара, сына Абу Зара и дочь Абу Зара! Да сохранит Аллах их для моей нежности и моей радости!

И после того как шестая йеменская женщина сказала так, я поблагодарила их всех за то, что они доставили мне удовольствие их слушать их, и, в свою очередь, сказала:

— О сестры мои, да сохранит Всевышний благословенного пророка! Он мне дороже крови отца моего и матери моей!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

И Аиша, в свою очередь, сказала:

— О сестры мои, да сохранит Всевышний благословенного пророка! Он мне дороже крови отца моего и матери моей! Но рот мой, конечно, недостаточно чист, чтобы петь ему дифирамбы. Вот почему я ограничусь повторением вам только того, что он однажды сказал мне о нас, женщинах, которые в геенне собирают многочисленные угли, которые пожирает красный огонь.

Однажды, когда я просила его дать мне совет, как обрести путь в рай, он сказал мне:

— О Аиша, моя дорогая Аиша, пусть жены мусульман следят за собой, проявляют терпение в печали и благодарность — в благополучии, рожают мужьям своим много детей, окружают их добротой и заботой, и пусть они никогда не пренебрегают благословениями Аллаха, данными через них. Ибо, о моя возлюбленная Аиша, возмездие изгоняет по своей милости женщину, которая пренебрегает щедротами Его. Ту женщину, о Аиша, что, устремив на мужа наглые взгляды, скажет ему в глаза или за его спиной: «Как безобразно лицо твое! Какой ты ужасный, какой ты уродливый!» — Аллах скрутит, сделает кривоглазой, удлинит и деформирует тело ее, сделает ее мерзкой, отвратительной, дряблой, скрюченной, морщинистой, обвисшей, болтающейся плотью.

^{Он взял меня из бедной семьи, когда я еще была отроковицей и жила в тесноте и убожестве, и он привел меня в свой красивый шатер.}

Женщине, которая в супружеской постели или где-либо еще будет враждебна к мужу своему, или станет раздражать его грубыми словами, или перечить ему, Всевышний в Судный день вытянет язык и нарежет его на грязные ремни длиной в семьдесят локтей, и они, обвиваясь вокруг шеи виноватой, будут натирать ее до багрового мяса. Но, о Аиша, женщина добродетели, которая никогда не нарушает покой мужа своего, которая никогда не проводит ночь вне дома, не получив на это разрешения, которая не рядится в красивую одежду и драгоценные покровы, которая обходится без драгоценных колец на руках и ногах, которая никогда не стремится привлечь к себе внимание правоверных, прекрасна своей природной красотою, вложенной в нее Создателем, она нежна в своих словах и богата делами, она добра, внимательна и терпелива к своему мужу, она нежна и полна любви к детям своим, она прекрасно разбирается в кулинарии и добра ко всем созданиям Аллаха. О! Такая женщина, моя дорогая Аиша, войдет в рай с пророками и избранными Создателя!

И, тронутая этими словами, я воскликнула:

— О пророк Аллаха, ты мне дороже крови отца моего и матери моей!

— А теперь, когда мы прибыли в благословенные времена ислама, — продолжил молодой человек, — послушайте несколько эпизодов из жизни халифа Умара ибн аль-Хаттаба[74], — да одарит его Аллах милостями Своими! — который был самым чистым и суровым человеком тех чистых и суровых времен, и самым справедливым эмиром из всех эмиров правоверных.

УМАР РАЗДЕЛИТЕЛЬ

Говорят, что эмира правоверных Умара ибн аль-Хаттаба, который был праведным халифом и самым самоотверженным человеком в исламе, прозвали аль-Фарук[75], что означает Разделитель, потому что он имел привычку рассекать пополам ударом сабли любого человека, отказавшегося подчиниться приговору, вынесенному ему пророком, — да пребудет над ним мир и молитва!

А его простота и бескорыстие были таковы, что однажды, сделавшись хозяином сокровищ царей Йемена, он раздал всю добычу мусульманам. И каждому в свой черед достался кусок полосатой ткани из Йемена. И Умар получил свою долю, как и самый последний из воинов его. И у него была новая одежда, сшитая из полосатого полотна из Йемена, и, одетый таким образом, он взошел на кафедру Медины и воззвал к мусульманам о новом походе против неверных. Но вот один из собравшихся встал и прервал его речь, сказав ему: — Мы не станем слушаться тебя!

И Умар спросил его:

— Почему?

И человек ответил:

— Потому что, когда вы делили на равные части полосатые ткани из Йемена, каждый из мусульман получил по одному куску, и ты сам тоже получил один. Однако этого куска явно было недостаточно, чтобы сделать из него длинную одежду, какую мы видим на тебе сегодня. Если бы ты не взял без нашего ведома большую долю, чем та, которую ты дал нам, у тебя не оказалось бы этого платья, тем более что ты человек довольно крупный.

Тогда Умар повернулся к своему сыну Абдаллаху и сказал ему:

— О Абдаллах, ответь этому человеку, потому что его замечание правильное.

И Абдаллах встал и сказал:

— О мусульмане, знайте, что, когда эмир правоверных Умар хотел сшить одежду из полосатой ткани, ее оказалось недостаточно. И поскольку у него не было подходящей одежды, чтобы надеть в этот день, я дал ему часть своей полосатой ткани, чтобы завершить его наряд. — И, сказав это, он сел.

Тогда человек, который обращался к Умару, сказал:

— Слава Аллаху! Теперь мы будем слушаться тебя, о Умар!

А в другой раз Умар, после того как завоевал Сирию, Месопотамию, Египет, Персию и все страны румов, основал Басру и Куфу в Ираке, вернулся в Медину облаченный в такую поношенную одежду, что казалось, она была сшита из дюжины лоскутов, весь день простоял на ступенях, ведущих к мечети, выслушивая жалобы последнего из своих подданных и воздавая с равной справедливостью и эмиру, и последнему погонщику верблюдов.

В то время кесарь Ираклий[76], правивший румами Константинии, прислал к нему посла, которому было дано тайное поручение оценить собственными глазами средства, силы и действия эмира арабов. Поэтому, когда посол вошел в Медину, он спросил у жителей города:

— Где ваш кесарь?

И ему ответили:

— У нас нет кесаря, у нас есть эмир! И это эмир правоверных, халиф Аллаха, Умар ибн аль-Хаттаб!

Посол же спросил:

— И где же он? Отведите меня к нему!

И ему ответили:

— Он вершит суд, а может, и отдыхает.

И ему показали дорогу к мечети.

И посол кесаря Ираклия пришел в мечеть и увидел Умара спящим под полуденным солнцем на раскаленных ступенях мечети. И его голова лежала прямо на камнях, и пот стекал по его лбу, образуя большую лужу вокруг головы его.

При этом зрелище страх охватил сердце посла кесаря, и он не мог не воскликнуть:

— Вот, этот нищий — тот, перед кем склоняют головы все цари земли и кто хозяин крупнейшей империи своего времени!

И он долго стоял так, в страхе, и говорил себе: «Когда народом правит такой человек, все должны одеваться в траурные одежды».

А во время завоевания Персии среди других чудесных предметов, взятых из дворца царя Йездегерда[77] в Истахре[78], был ковер длиной и шириной в шестьдесят локтей, который представлял собой клумбу, каждый цветок которой был сделан из драгоценного камня, стоящего на золотом стебельке. И глава мусульманской армии Саад ибн Абу Ваккас[79], хотя и не очень хорошо разбирался в рыночной стоимости драгоценных предметов, тем не менее понимал, сколько может стоить такое чудо, и он достал его из разграбленного царского дворца, чтобы подарить Умару.

Однако суровый халиф, — да покроет его Аллах милостью Своей! — который уже во время завоевания Йемена не хотел брать из трофеев завоеванной им страны больше куска грубого полосатого полотна, чтобы сшить себе платье, не хотел, принимая такой подарок, поощрять роскошь, которой он опасался для своего народа. И он сразу же разрезал этот драгоценный ковер на столько частей, сколько в то время было мусульманских лидеров в Медине. А сам он не принял участия в этом дележе. А ценность этого богатого ковра, пусть даже и разделенного на части, была такова, что Али[80] — да пребудет над ним особая милость Его! — смог продать сирийским купцам клочок, который ему достался, за двадцать тысяч драхм.

А во время вторжения в Персию сатрап[81] Хармозан, который мужественно сопротивлялся мусульманским воинам, в конечном счете согласился сдаться, полагаясь на халифа и доверив ему судьбу свою. А поскольку Умар был в это время в Медине, Хармозана доставили в этот город под охраной конвоя, которым командовали два эмира, самые храбрые среди правоверных. И когда они прибыли в Медину, эти два эмира, желая подчеркнуть в глазах Умара важность и ранг своего персидского пленника, заставили его надеть расшитую золотом мантию и высокую сверкающую тиару, которую обычно носили сатрапы в Персии. И, украшенный таким образом знаками своего достоинства, персидский правитель был доставлен к ступеням мечети, где халиф восседал на старой циновке в тени портика. И, предупрежденный бродившими в народе слухами о прибытии важной персоны, Умар поднял глаза и увидел перед собою сатрапа, одетого со всей пышностью, свойственной дворцам персидских царей. И со своей стороны, Хармозан увидел Умара, но он отказался узнать в нем халифа, хозяина новой империи, ведь это был араб в заплатанной одежде, который в одиночестве сидел на старой циновке во дворе мечети.

Но вскоре Умар, узнав в этом пленнике одного из тех гордых сатрапов, которые так долго заставляли дрожать самые гордые племена Аравии, воскликнул:

— Хвала Аллаху, Который воздвиг благословенный ислам, чтобы смирить вас и вам подобных! — И он приказал снять с перса золотые одежды и накрыть его грубой тканью жителей пустынь, затем он сказал ему: — Теперь, когда ты одет по своему достоинству, чувствуешь ли ты руку Господа, Которому и принадлежит все величие?

И Хармозан ответил:

— Конечно, я узнаю ее без труда. И свидетельствую обо всех наших прошлых победах и всей нашей славе, когда боги не вмешивались. Но Господь, о Котором ты говоришь, должно быть, сражался за вас, поскольку вы, в свою очередь, только что победили нас.

И Умар, услышав эти слова, в которых согласие было слишком близко к иронии, нахмурился так, что перс стал опасаться, что их диалог закончится смертным приговором. Тогда, изображая сильную жажду, он попросил воды, и, взяв поданный ему глиняный кувшин, устремил взор свой на халифа, и, казалось, не решался поднести его к своим губам. И Умар спросил его:

— Чего ты боишься?

И персидский правитель ответил…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И персидский правитель ответил:

— Я боюсь, что моментом, когда я буду пить, воспользуются, чтобы убить меня.

Но Умар сказал ему:

— Да сохранит нас Аллах от таких подозрений! Ты в безопасности, пока эта вода не освежит губы твои и не утолит жажду твою.

При этих словах халифа хитрый перс бросил кувшин на землю и разбил его. И Умар, связанный своим словом, великодушно перестал его беспокоить. А Хармозан, тронутый этим величием души, принял веру и был облагорожен исламом, Умар же назначил ему пенсию в две тысячи драхм.

Во время взятия Иерусалима, — священного города Исы, сына Мириам, — в сторону храма которого до прибытия нашего величайшего пророка господина Мухаммеда (да пребудет над ним мир и молитва!) верующие первоначально обращались за молитвой, патриарх Софроний[82], вождь народа, согласился капитулировать, но при условии, что сам халиф придет и овладеет святым городом. Узнав об этом обещании, Умар отправился в путь. И человек, который был халифом Аллаха на земле и который склонял головы властителей перед знаменем ислама, покинул Медину без стражи, приказав ей не следовать за ним. И поклажи у него было всего два мешка, в одном был ячмень для верблюда, а в другом — финики. А перед ним было деревянное блюдо, а за ним — бутылка с водой. Идя день и ночь, он останавливался только для того, чтобы помолиться или совершить правосудие среди племени, встреченного им на своем пути, таким образом он и прибыл в Иерусалим, где подписал капитуляцию. И ворота города были открыты. И Умар, подойдя к христианской церкви, увидел, что близок час молитвы, и он спросил у патриарха Софрония, где он может выполнить этот

долг правоверных. И христианин предложил ему саму церковь. Но Умар воскликнул:

— Я не пойду в эту церковь молиться, и это ради вас, христиане, потому что, если бы халиф молился в каком-то месте, мусульмане немедленно захватили бы его, а это расстроило бы вас до невозможности.

И, повернувшись к святой Каабе и прочитав молитву, он сказал патриарху:

— А теперь покажи мне место для возведения мечети, где отныне мусульмане смогут собираться для молитвы, не мешая твоим людям совершать их поклонения.

И Софроний привел его к тому месту, где был храм Сулеймана ибн Дауда, к тому самому месту, где заснул Якуб[83], сын Ибрахима[84]. И это место, служившее вместилищем городского мусора, было отмечено камнем. И поскольку камень Якуба был покрыт разными нечистотами, Умар, подавая пример рабочим, наполнил подол своего платья навозом и пошел отнести его подальше от этого места. И так он расчистил место для мечети[85], которая до сих пор носит его имя и которая является самой красивой мечетью на земле.

Умар — да осыплет его Аллах избранными дарами Своими! — имел обыкновение держать в руке палку, и, одетый в платье с прорехами и зашитое в разных местах, он гулял по базарам и улицам Мекки и Медины, строго следя за торговцами и даже наказывая их своей палкой, если они обманывали покупателей или переоценивали свои товары.

И однажды, проходя мимо лавок с молоком и простоквашей, он увидел старуху, у которой было несколько мисок с молоком на продажу. Он подошел к ней, посмотрел некоторое время, как она это делает, и сказал ей:

— О женщина, остерегайся обманывать мусульман с этого момента, ибо я только что видел, как ты это делаешь, больше не обманывай их, добавляя воду в молоко.

И старуха ответила:

— Слушаю и повинуюсь, о эмир правоверных!

И Умар ушел. Но на следующий день он направился к молочным лавкам и, подойдя к старой доярке, сказал ей:

— О несчастная, разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не добавляла воду в молоко?

И старуха ответила:

— О эмир правоверных, уверяю тебя, я больше этого не делала.

Но едва она произнесла эти слова, когда изнутри лавки послышался негодующий голос молодой девушки:

— Как, мама?! Ты осмелилась солгать эмиру правоверных, тем самым добавив к обману ложь, а ко лжи — непочтительность к халифу! Да простит тебя Аллах!

И Умар, услышав эти слова, замер в удивлении. Однако он не упрекнул старуху. Но, обратившись к своим двум сыновьям, Абдаллаху и Асиму, которые сопровождали его в поездке, он сказал им:

— Кто из вас двоих хочет жениться на этой добродетельной девушке? Есть все основания надеяться, что Аллах благовонным дыханием милости Своей даст этому ребенку добродетельное и подобное ей потомство.

И Асим, младший сын Умара, ответил:

— О отец мой, я женюсь на ней!

И был заключен брак дочери доярки с сыном эмира правоверных. И это был счастливый брак, потому что у них родилась дочь, которая позже вышла замуж за Абд аль-Азиза ибн Марвана[86]. И именно от этого последнего брака родился Умар ибн Абд аль-Азиз[87], взошедший восьмым на трон Омейядов, и он стал одним из великих халифов ислама. Хвала Тому, Кто возносит, кого хочет!

И Умар также говорил, что никогда не оставит убийство мусульманина без возмездия. И однажды, когда он проводил судебное заседание на ступенях мечети, к нему принесли труп еще безволосого отрока, с такими же мягкими и гладкими щеками, как у молодой девушки. И ему сказали, что этот отрок был убит неизвестным и что его тело было найдено брошенным на дороге.

И Умар собрал сведения и попытался выяснить подробности убийства, но не смог ничего ни узнать, ни обнаружить след убийцы. И ему было больно в душе своей вершителя правосудия видеть бесплодие попыток своих. И он воззвал к Всевышнему: «О Аллах! Позволь мне в конце концов найти убийцу!» И потом часто можно было слышать, как он повторял эту молитву.

И вот на следующий год к нему принесли новорожденного, еще живого, который был найден брошенным в том самом месте, где было найдено тело отрока.

И Умар немедленно воскликнул:

— Слава Аллаху! Теперь кровь жертвы будет отомщена и то преступление будет раскрыто, если пожелает Аллах.

И он встал и пошел найти надежную женщину, которой отдал новорожденного, и он сказал ей:

— Позаботься об этом бедном маленьком сироте и не беспокойся о его нуждах. Но постарайся внимательно слушать все, что будут говорить вокруг тебя об этом ребенке, и будь осторожна, не отпускай его далеко от себя и не позволяй увести его кому-либо далеко от глаз твоих. И если ты встретишь женщину, которая станет его целовать и прижимать к груди, потихоньку узнай, где она живет, и сразу дай мне знать.

И кормилица сохранила в памяти эти слова эмира правоверных.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И кормилица сохранила в памяти эти слова эмира правоверных.

И ребенок стал благополучно подрастать. И однажды, когда ему было два года, молодая рабыня подошла к кормилице и сказала ей:

— Моя хозяйка послала меня просить тебя, чтобы я привела твоего ребенка к ней домой, потому что она беременна и желает из-за красоты этого ребенка — да сохранит Аллах его для нас и удалит от него лукавого! — провести несколько минут, глядя на него, чтобы ребенок, которого она носит в утробе, сформировался по его подобию.

И кормилица сказала:

— Хорошо. Отведи к ней ребенка, а я буду сопровождать тебя.

Так и было сделано. И молодая рабыня пошла с ребенком к своей хозяйке. И как только та женщина увидела этого ребенка, она бросилась к нему, плача, и обняла его, и на пределе волнения стала покрывать его поцелуями.

Что же касается кормилицы, то она поспешила пойти и оказаться между рук халифа, и она рассказала ему о том, что только что произошло, добавив:

— И эта женщина — не кто иная, как Салиха[88], дочь почтенного шейха, который видел нашего благословенного пророка — да пребудет над ним мир и молитва! — и который стал его преданным учеником.

И Умар размышлял некоторое время, а затем встал, взял меч свой, спрятал его под одеждой и пошел в указанный дом. И он нашел шейха сидящим у дверей своего жилища и сказал ему после приветствия:

— О достопочтенный шейх, что сделала дочь твоя Салиха?

И шейх ответил:

— О эмир правоверных, моя дочь Салиха? Да вознаградит ее Аллах за добрые дела! Моя дочь известна всем своим благочестием и примерным поведением, своим благонравием в исполнении своих обязанностей перед Аллахом, своим рвением в исполнении молитв и всех обязательств, которые налагает наша вера ради сохранения чистоты.

И Умар сказал:

— Хорошо. Но я бы хотел поговорить с нею, чтобы попытаться укрепить в ней любовь к добру и воодушевить и далее к совершению достойных дел.

И шейх сказал:

— Да наполнит тебя Аллах милостями Своими, о эмир правоверных, за твою доброжелательность по отношению к дочери моей! Останься здесь ненадолго, пока я не вернусь, я собираюсь объявить ей о твоем намерении. И он вошел и попросил Салиху принять халифа. И Умар был представлен ей.

И тогда Умар приказал присутствующим удалиться. И все немедленно вышли и оставили халифа и Салиху в полном одиночестве. И тогда Умар, внезапно вытащив меч свой, сказал молодой женщине:

— Я хочу получить от тебя точные сведения об убийстве молодого человека, обнаруженного тогда-то на дороге. Эти сведения у тебя есть. И если ты попытаешься скрыть от меня правду, между тобой и ней встанет этот меч, о Салиха!

Но она ответила, не волнуясь:

— О эмир правоверных, ты нашел то, что искал. И — клянусь величием имени Всевышнего и заслугами благословенного Его пророка (да пребудет над ним мир и молитва!) — я расскажу тебе всю правду. — И, понизив голос, она сказала: — Знай же, о эмир правоверных, что при мне жила старуха, которая всегда сопровождала меня, куда бы я ни пошла. И я почитала ее и любила, как дочь любит мать свою. И со своей стороны, она проявляла огромное внимание и заботу ко всему, что меня трогало и интересовало. И так происходило долгое время, и я опекала ее и слушалась ее с уважением и почтением.

И вот настал день, когда она сказала мне: «О дочь моя, я должна съездить к своим родственникам. Но у меня есть дочь, и я боюсь, что, пока она меня ждет, с ней может произойти несчастье. Поэтому я прошу тебя позволить мне привести ее к тебе и оставить ее с тобою до моего возвращения».

И я сразу дала ей свое согласие, и она ушла.

А на следующий день ко мне домой пришла ее дочь. И она оказалась молодой девушкой, красивой, высокой и ухоженной. И я очень к ней привязалась. И я уложила ее спать в той же комнате, где спала сама.

И однажды после полудня, когда я прилегла вздремнуть, я внезапно почувствовала, что на меня напали во время сна — какой-то человек навалился на меня всем своим весом, и он не давал мне двинуться, схватив за руки. И он обесчестил меня, а когда я наконец смогла освободиться от его объятий, то, потрясенная, я схватила нож и воткнула его в живот своему неизвестному противнику. И тут я обнаружила, что была обманута, и молодая девушка, моя спутница, на самом деле была юношей, который лишь рядился в женские одежды.

И когда я убила его, я приказала убрать тело и бросить его туда, где оно и было найдено. И Аллах позволил мне стать матерью от незаконных действий этого человека. И когда я родила ребенка, я также оставила его на дороге, куда было брошено тело отца его, ибо я не хотела обременять себя перед Аллахом воспитанием этого ребенка, который родился у меня против моего согласия. И такова, о эмир правоверных, истинная история этих двух созданий. И я сказала тебе правду, и Аллах мне в том свидетель.

И Умар воскликнул:

— Конечно, ты сказала мне правду, да изольет на тебя Аллах милость Свою!

И он был восхищен добродетелью и храбростью этой молодой женщины, и он пожелал ей стойкости в добрых делах и послал свои молитвы о ней на небеса. А потом он ушел и, уходя, сказал отцу ее:

— Да наполнит Аллах дом твой благословениями Своими! Твоя дочь добродетельна, да будет она благословенна! И я буду молиться за нее.

И достопочтенный шейх ответил:

— Да приведет тебя Аллах к счастью, о эмир правоверных, и дарует Он тебе милости Свои, которых желает душа твоя!

А потом состоятельный молодой человек, немного отдохнув, продолжил так:

— Теперь я расскажу вам, чтобы сменить тему, историю певицы Голубая Салама.

ИСТОРИЯ ПЕВИЦЫ ГОЛУБАЯ САЛАМА

Прекрасный поэт, музыкант и певец Мухаммед аль-Куфи рассказывал следующее:

— Среди молодых девушек и рабынь, которым я давал уроки музыки и пения, у меня никогда не было более красивой, живой и привлекательной ученицы, более духовной и более одаренной, чем Голубая Салама^[89]. Эту темноволосою девушку назвали Голубой, потому что над ее губой был заметен очаровательный оттенок голубоватых усиков, похожих на небольшую полоску, которую оставляет на бумаге перо ученого писца или легкая рука каллиграфа. И когда я давал ей уроки, она была еще очень молодой, только что сформировавшейся девушкой, с маленькой, еще растущей грудью, которая приподнимала и отодвигала ее легкую одежду. И лицезрение ее было чистым восторгом, и вид ее мог расстроить разум, ослепить глаза и украсть разум. И когда она была в компании женщин, даже если это были самые известные красавицы Куфы, каждый смотрел только на нее; и ей было достаточно появиться, чтобы люди начали восклицать: «Ах! Смотрите, Голубая Салама!» И все, кто ее знал, страстно, безумно и безнадежно любили ее, в их числе был и я. И хотя она была моей ученицей, я был для нее лишь скромным подданным, послушным слугой, преданным рабом. И если бы она попросила меня достать лекарственную уснею^[90], то я пошел бы искать ее на край света.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И если бы она попросила меня достать лекарственную уснею, то я пошел бы искать ее на край света.

И именно в память о ней я сочинил эту песню, музыку и слова, когда ее хозяин Ибн-Гамин отправился в паломничество, взяв с собой ее и других рабов своих.

И однажды хозяин Саламы пришел к ней и сказал:

— О Голубая, скажи, из всех тех людей, кто любил тебя безрезультатно, был ли кто-либо, кто добился от тебя тайного свидания или поцелуя? Скажи, не скрывая от меня правды.

И на этот неожиданный вопрос Салама, опасаясь, что ее хозяину рассказали недавно о какой-нибудь маленькой вольности, которую она позволила себе в присутствии нескромных свидетелей, ответила:

— Нет, конечно, никто никогда ничего не получал от меня, кроме разве менялы Язида ибн Ауфа, который обнял меня всего один раз. Кроме того, я согласилась поцеловать его, потому что в обмен на этот поцелуй он вложил мне в рот две великолепные жемчужины, которые я продала за восемьдесят тысяч драхм.

И, выслушав это, хозяин Саламы ответил:

— Хорошо.

И он не добавил ни слова, хотя чувствовал, как ревнивый гнев проникает в его душу. И он стал преследовать Язида ибн Ауфа, пока однажды не настиг его и не заставили его умереть под ударами плетей.

Что же касается обстоятельств, при которых Язид получил этот уникальный и роковой для него поцелуй Голубой певицы, то вот они. Однажды я, как обычно, шел к Ибн-Гамину, чтобы дать Голубой урок пения, когда по дороге встретил Язида ибн Ауфа. И после приветствия я спросил его:

— Куда ты идешь, о Язид, такой разодетый?

И он ответил:

— Я иду туда же, куда и ты.

И я ответил:

— Отлично! Пошли!

И когда мы прибыли и вошли в дом Ибн-Гамина, мы сели в зале для собраний. И вскоре появилась Голубая, наряженная в оранжевую мантию и великолепное красное платье. И нам показалось, что мы увидели яркое солнце, встающее с ног до головы великолепной певицы. И за нею следовала молодая рабыня, несшая теорбу.

И Голубая пела под моим руководством в новой манере, которой я научил ее. И ее голос был богатым, глубоким и трогательным. В какой-то момент ее хозяин извинился перед нами и оставил нас одних, чтобы пойти и распорядиться о еде. И Язид, охваченный любовью к певице, подошел к ней, моля о любви глазами. И она, казалось, оживилась и, продолжая петь, посмотрела на него, и в ее взгляде был ответ. И Язид, опьяненный этим взглядом, провел рукою по одежде своей и достал две великолепные жемчужины, которым не было равных среди им подобных, и он сказал Саламе, которая на мгновение замолчала:

— Смотри, о Голубая! За эти две жемчужины я заплатил сегодня шестьдесят тысяч драхм. И если бы ты захотела, они стали бы твоими.

И она ответила:

— И что ты хочешь, чтобы я сделала, чтобы доставить тебе удовольствие?

И он ответил:

— Я хочу, чтобы ты спела для меня.

Тогда Салама, подняв руку ко лбу в знак согласия, настроила инструмент и спела следующие строки своего сочинения на свою же музыку в ритме, который имеет такое глубокое воздействие:

И, спев эту прекрасную песню, положенную на нежную мелодию, она добавила, глядя на Язида:

— Ну а теперь дай мне то, что ты можешь дать!

И он ответил:

— Конечно, как скажешь, все, что ты хочешь. Но послушай, о Голубая. Я поклялся клятвой, которая связывает мою совесть — а каждая клятва священна, — что я передам эти две жемчужины только своими устами твоим устам.

И при этих словах Язида рабыня Саламы возмущенно поднялась и подняла руку, чтобы увещевать влюбленного. Однако я остановил ее и сказал, чтобы отвлечь от вмешательства в это дело:

— Успокойся, о юная девушка, и оставь их! Как видишь, они словно на рынке, и каждый из них хочет получить для себя прибыль с наименьшими потерями. Оставь их!

Что же касается Саламы, то она засмеялась, когда услышала, что Язид выразил свое желание. И вдруг, решившись, сказала ему:

— Ну ладно! Дай мне жемчуг, как ты хочешь!

И Язид встал на корточки и так пошел к ней, с двумя прекрасными жемчужинами во рту, между губ своих. А Салама, издавая тихие боязливые возгласы, стала отступать, натягивая на себя накидку и уклоняясь от Язида. И она побежала вправо, влево, вернулась, запыхавшись, тем самым спровоцировав новые покушения со стороны Язида. И эта игра длилась довольно долго. Однако, поскольку все еще было необходимо завоевать жемчуг на принятых ею условиях, Салама сделала знак своей рабыне, которая внезапно бросилась на Язида и крепко схватила его за оба плеча, удерживая на месте. И Салама, доказав всей этой кутерьмой, что победила, подошла к нему сама и, немного сбитая с толку и с испариной на лбу, попробовала взять своими красивыми губами великолепные жемчужины изо рта Язида, который, отдавая, обменял их на поцелуй. И как только жемчужины оказались у нее в руках, Салама сказала Язиду, смеясь:

— Клянусь Аллахом! Ты потерпел поражение во всех смыслах, мой меч пронзил тебя!

А Язид ответил:

— Клянусь твоей жизнью, о Голубая, я побежден, но меня это не беспокоит! Восхитительный аромат, который я собрал с губ твоих, останется в моем сердце, пока я живу на свете, как самый восхитительный запах на земле!

Да пребудет милосердие Аллаха с Язидом бен Ауфом! Он умер мучеником любви.

А затем богатый молодой человек сказал:

— А теперь послушайте пример тофаилизма. И вы знаете, что наши арабские отцы-основатели понимали под этим словом, происходящим от имени гурмана Тофаила, привычку, когда некоторые люди устраивали себе пиры, во время которых поглощали всевозможную еду и напитки без разбора.

НАХЛЕБНИК

Говорят, что эмир правоверных аль-Валид ибн Язид[93], часто наслаждался жизнью в компании известного гурмана, любителя хороших и разнообразных блюд, которого звали Тофаил Застольник и чье имя с тех пор использовалось для характеристики нахлебников, появляющихся на свадьбах и пиршествах. Этот Тофаил, кроме того, что был гурман, был умным, образованным и умеющим пошутить человеком, который за словом в карман не лез. Кроме того, его мать была осуждена за супружескую измену. И именно он создал несколько коротких практических правил для нахлебников:

Таков был кодекс поведения, установленный Тофаилом для переработки угощений в городе Куфе. И по правде говоря, Тофаил был отцом этих сокрушителей еды и венцом нахлебников.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Таков был кодекс поведения, установленный Тофаилом для переработки угощений в городе Куфе. И по правде говоря, Тофаил был отцом этих сокрушителей еды и венцом нахлебников.

И вот один из тысячи эпизодов из его жизни. Один житель города пригласил своих друзей, чтобы отведать вместе с ними блюдо из прекрасно приготовленной рыбы. И вот в дверях послышался всем известный голос Тофаила, говорящего с рабом-привратником.

И тогда один из гостей воскликнул:

— Да сохранит нас Аллах от этого сокрушителя еды! Вы все знаете невероятные способности Тофаила, поэтому давайте поспешим уберечь этих прекрасных рыб от его зубов — спрячем их в углу комнаты, оставив на подносе только очень маленьких рыбок. И когда он съест маленьких, поскольку есть ему будет больше нечего, он уйдет, а мы будем лакомиться большой рыбой.

И поспешно большая рыба была отложена в сторону. И затем вошел Тофаил и, непринужденно улыбаясь, бросил всем: «Салам!» И, услышав в ответ: «Бисмиллах!», он протянул руку к подносу, но, увы, там были только никчемные недоростки. И гости, радуясь своей задумке, сказали ему:

— Эй! Господин Тофаил, что ты думаешь об этих рыбах? Кажется, это блюдо тебе не нравится.

Он же ответил:

— Уже долгое время я в плохих отношениях с рыбным семейством, я очень зол на них, потому что мой бедный отец, который утонул в море, был ими съеден.

И гости сказали ему:

— Хорошо, теперь у тебя есть прекрасная возможность отомстить за своего отца, съев этих малышек.

И Тофаил ответил:

— Вы правы, но подождите! — И он схватил одну из рыбок и поднес ее к уху. А его ненасытный глаз нахлебника уже заметил отодвинутый в угол комнаты поднос с большой рыбой. И вот, казалось бы, внимательно прислушавшись к маленькой жареной рыбке, он внезапно воскликнул: — Вот это да! Знаете, что мне только что сказал этот малыш из мальков?

И гости ответили:

— Нет, клянемся Аллахом! Откуда нам знать?

И Тофаил сказал:

— Ну знайте тогда, что он сказал мне следующее: «Я не был свидетелем смерти твоего отца, — да пребудет он в милости Аллаха! — да я и не мог этого видеть, поскольку я слишком молод, меня тогда и на свете не было». Затем он прошептал мне на ухо следующие слова: «Возьми лучше ту красивую большую рыбу, которая спрятана в углу, и отомсти за себя, ибо это и есть одна из тех, что когда-то набросились на твоего покойного отца, и именно они его и съели».

Услышав эти слова Тофаила, гости и хозяин дома поняли, что их хитрость была разгадана нахлебником. И они поспешили подать прекрасную рыбу Тофаилу и сказали ему со смехом:

— Ну съешь ее тогда поскорее и пусть она вызовет у тебя несварение желудка!

Затем молодой человек сказал своим слушателям:

— А теперь послушайте печальную историю прекрасной рабыни судьбы.

ВЕЛЕНИЕ СУДЬБЫ

Летописцы и хронисты рассказывают, что третий из аббасидских халифов, эмир правоверных Мухаммед ибн Мансур аль-Махди[95], умирая, оставил трон своему старшему сыну Мусе аль-Хади, которого он не любил и к которому даже испытывал сильное отвращение. Однако он ясно дал понять, что после смерти аль-Хади непосредственным преемником власти должен стать его любимый сын Гарун аль-Рашид, а не старший сын аль-Хади.

Но когда аль-Хади был провозглашен эмиром правоверных, он начал с растущей завистью и подозрением наблюдать за своим братом Гаруном аль-Рашидом, и он сделал все, что мог, чтобы лишить Гаруна права на наследство. Однако мать Гаруна, проницательная и преданная аль-Хайзуран, никогда не переставала пресекать все интриги, направленные против ее сына. И в конечном итоге аль-Хади возненавидел ее, как собственного брата, и он смешивал их обоих в одном своем злобном чувстве и только и ждал возможности заставить их исчезнуть.

И вот однажды аль-Хади сидел в своих садах под богатым куполом, поддерживаемым восьмью колоннами, у которых было четыре отверстия, и каждое из них выходило на одну из точек в небе. У его ног сидела его любимая прекрасная рабыня Гайда, которой он владел всего сорок дней. И еще рядом был музыкант Ишах ибн Ибрагим из Мосула. И любимица аль-Хади в этот момент пела под аккомпанемент самого Ишаха. И халиф подрагивал от удовольствия ногами, так ему было приятно. Наступала ночь, и луна взошла между деревьями, и вода журчала в тени под деревьями, и порывы ветра мягко вторили ей.

И вдруг халиф, потемнел лицом и нахмурился. И вся его веселость исчезла, и мысли его стали черными, как осадок на дне чернильницы. И после долгого молчания он сказал глухим голосом:

— У каждого своя судьба. И ничто не остается, кроме жизни вечной. — И он снова погрузился в зловещее молчание, которое внезапно прервал, воскликнув: — Скорее позовите сюда Масрура, меченосца!

А именно этот Масрур, исполнитель мести и гнева халифа, был опекуном аль-Рашида в детстве и носил его на руках и на плечах своих. И вскоре он прибыл и предстал перед аль-Хади, который сказал ему:

— Немедленно пойди к моему брату аль-Рашиду и принеси мне его голову!

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Затем аль-Хади сказал меченосцу Масруру:

— Немедленно пойди к моему брату аль-Рашиду и принеси мне его голову!

И, услышав эти слова, которые были смертным приговором тому, в адрес кого они произносились, Масрур был ошеломлен и словно громом поражен. И он прошептал:

— Мы принадлежим Аллаху, и все мы вернемся к Нему.

И он наконец вышел от халифа, шатаясь, как пьяный.

И он пошел, находясь на пределе возбуждения, чтобы найти принцессу аль-Хайзуран, мать Мусы аль-Хади и Гаруна аль-Рашида. И она увидела его, сбитого с толку и расстроенного, и спросила его:

— Что случилось, о Масрур? Почему ты появился здесь в этот час, так поздно ночью? Скажи мне, что с тобой?

И Масрур ответил:

— О госпожа моя, нет прибежища и силы, кроме как во Всевышнем Аллахе! Вот наш господин халиф аль-Хади, сын твой, только что отдал мне такой приказ: «Немедленно иди к моему брату аль-Рашиду и принеси мне его голову».

И аль-Хайзуран, услышав эти слова меченосца, исполнилась трепета, и ужас спустился в ее душу, и горькие чувства охватили сердце ее. И она опустила голову и на мгновение задумалась, затем сказала Масруру:

— Скорее пойди к моему сыну аль-Рашиду и приведи его сюда!

И Масрур ответил, что слушает и повинуется, и ушел.

И он вошел в комнату Гаруна. А Гарун к этому времени уже был раздет и лежал в постели, его ноги были под одеялом. И Масрур быстро сказал ему:

— Встань во имя Аллаха, о мой воспитанник, и немедленно пойдем со мною к госпоже, твоей матери, она зовет тебя!

И аль-Рашид встал и, наскоро одевшись, прошел с Масруром в покои Сетт Хайзуран. И как только она увидела своего любимого сына, встала, подбежала к нему, поцеловала его и, не говоря ни слова, затолкала его в маленькую потайную комнату, дверь которой она закрыла за ним, а он не стал даже протестовать или просить объяснений.

И после этого Сетт Хайзуран послала за главными людьми дворца халифа. И когда все они собрались в ее покоях, она сказала им из-за шелковой занавески гарема следующее:

— Я прошу вас во имя Всевышнего и во имя Его благословенного пророка, скажите, слышали ли вы когда-нибудь, что мой сын аль-Рашид имел какое-либо попустительство, отношения или связи с врагами власти халифа или с зиндиками[96] или что он когда-либо пытался совершить хоть малейшую попытку неповиновения или восстания против своего правителя аль-Хади, моего сына и вашего повелителя?

И все единогласно ответили:

— Нет, никогда.

И Хайзуран немедленно продолжила:

— Знайте же, что в этот час мой сын аль-Хади посылает принести голову своего брата аль-Рашида. Вы можете объяснить мне причину этого?

И все были так потрясены и изумлены, что никто не осмелился произнести ни слова. Но визирь Рабиа встал и сказал меченосцу Масруру:

— Иди сейчас же и предстань между рук халифа! И когда он увидит тебя, спросит: «Ты закончил?», а ты ответишь ему: «Твоя любимая аль-Хайзуран, мать твоя, жена твоего покойного отца аль-Махди, мать брата твоего, увидела меня, когда я бросился к аль-Рашиду, она остановила меня и оттолкнула. И вот я перед тобой, так и не сумевший выполнить твой приказ».

И Масрур вышел и сразу пошел к халифу.

И как только аль-Хади увидел его, он сказал ему:

— Ну что? Где то, о чем я просил тебя?

И Масрур ответил:

— О господин мой, принцесса Хайзуран, моя госпожа, видела, как я бросился на твоего брата аль-Рашида; она остановила меня, и оттолкнула меня, и помешала мне выполнить мою миссию.

И халиф, находясь на грани негодования, встал и сказал Ишаху и певице Гайде:

— Оставайтесь здесь, где сидите, пока я не вернусь!

И он пришел к матери своей Хайзуран и увидел всех сановников и эмиров, собравшихся у ее дома. И принцесса, увидев его, поднялась;

и все люди, которые были в зале, тоже встали. И халиф, повернувшись к своей матери, сказал ей задыхающимся от гнева голосом:

— Почему, когда я что-то хочу и приказываю, ты противишься моим желаниям?

И Хайзуран воскликнул:

— Да сохранит меня Аллах, о эмир правоверных, от противодействия любому твоему желанию! Но я только хочу, чтобы ты мне сказал, почему ты требуешь смерти моего сына аль-Рашида. Это твой брат и твоя кровь, он подобен тебе душой и наследием отца твоего.

И аль-Хади ответил:

— Раз ты хочешь это знать, знай, что я хочу избавиться от аль-Рашида из-за сна, который мне приснился прошлой ночью и который наполнил меня ужасом, ибо в этой комнате я увидел аль-Рашида, сидящего на троне вместо меня. А рядом с ним была моя любимая рабыня Гайда, и он пил и играл с ней. И я, любящий свою власть, трон и свою фаворитку, не хочу больше бесконечно видеть рядом этого опасного соперника, пусть он и брат мой.

И Хайзуран ответил ему:

— О эмир правоверных, это всего лишь иллюзия и ложь сна, это дурное видение, вызванное острой пищей. О сын мой, сон редко бывает реальностью.

И она продолжала так с ним разговаривать, одобряемая взглядами сановников. И она делала это так хорошо, что ей удалось наконец успокоить аль-Хади и развеять его опасения. А затем она позвала аль-Рашида и заставила его дать клятву, о которой он никогда и не помышлял, что у него нет ни малейшего замысла восстать против власти халифа и что он никогда не предпримет таких попыток.

И после всех этих объяснений гнев аль-Хади улетучился. И он вернулся в купол, где оставил свою любимую Гайду с Ишахом. И он отпустил музыканта и остался наедине с прекрасной Гайдой, чтобы развеяться, возрадоваться и позволить себе проникнуться смешанными наслаждениями ночи и любви. И вдруг он почувствовал резкую боль в ступне. И он тут же приложил руку к больному, зудящему месту и потер его. И через несколько мгновений там образовалась небольшая опухоль, которая быстро выросла до размера лесного ореха. И она стала невыносимо зудеть. И он снова потер ее, а она увеличилась до размера грецкого ореха и в конце концов лопнула. И сразу же аль-Хади упал навзничь мертвый.

А причина всего этого заключалась в том, что Хайзуран в те несколько мгновений, пока халиф оставался с нею после примирения, дала ему выпить тамариндового шербета, в котором содержалось веление судьбы.

И первым о смерти аль-Хади узнал евнух Масрур. И он тотчас побежал к принцессе Хайзуран и сказал ей:

— О мать халифа, да продлит Аллах дни твои! Мой хозяин аль-Хади только что умер.

И Хайзуран сказала ему:

— Хорошо. Но, Масрур, держи эту новость в тайне и не разглашай это внезапное событие. А теперь иди как можно скорее к моему сыну аль-Рашиду и приведи его ко мне.

И Масрур пошел к аль-Рашиду и нашел его спящим. И он разбудил его, сказав ему:

— О господин мой, Сетт Хайзуран зовет тебя прямо сейчас.

И расстроенный Гарун воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Мой брат аль-Хади снова замышляет против меня и собирается раскрыть какой-нибудь задуманный мною заговор, о котором я никогда и не догадывался.

Но Масрур прервал его, сказав:

— О Гарун, быстро вставай и следуй за мной! Успокой сердце свое и осуши глаза свои, ведь все идет к процветанию и ты найдешь только успех и радость!

И Гарун встал и оделся. И сразу же Масрур поклонился ему и, поцеловав землю между рук его, воскликнул:

— Салам тебе, о эмир правоверных, имам слуг веры, халиф Аллаха на земле, защитник священного закона и того, что он налагает.

И Гарун, полный удивления и неуверенности, спросил его:

— Что означают эти слова, о Масрур? Некоторое время назад ты просто звал меня по имени, а теперь ты величаешь меня титулом эмира правоверных. К чему я должен отнести эти противоречивые слова и такую непредвиденную смену речи?

И Масрур ответил:

— О господин мой, жизнь имеет свое предназначение, а всякому существованию свое время. Пусть Аллах продлит дни твои! Твой брат только что скончался.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Твой брат только что скончался, о господин мой, ведь жизнь имеет свое предназначение, а всякому существованию свое время. И пусть Аллах продлит дни твои! И аль-Рашид ответил:

— Да помилует его Аллах!

И он поспешил уйти без страха и беспокойства, и он вошел в дом матери своей, которая при виде его воскликнула:

— Радость и счастье! Счастья и радости эмиру правоверных!

И она встала, и надела на него мантию халифа, и дала ему скипетр, царскую печать и знак власти.

И вошел глава евнухов гарема и сказал аль-Рашиду:

— О наш господин, прими весть о счастье, у тебя только что родился сын от твоей рабыни Марахиль!

И тогда Гарун испытал двойную радость и дал своему сыну имя Абдаллах по прозвищу аль-Мамун[97].

И смерть аль-Хади и восшествие аль-Рашида на трон халифа стали известны жителям Багдада еще до рассвета. И Гарун посреди представителей верховной власти получил клятву повиновения от эмиров, знати и собравшихся людей. И в тот же день он возвысил эль-Фадля и Джафара, обоих сыновей Яхьи Бармакида, до уровня визирей. И все провинции и страны империи, и все исламское население, арабы и не арабы, турки и дейлемиты, признали власть нового халифа и поклялись ему в повиновении. И он начал свое правление в процветании и великолепии и сел на трон, сияя в своей новой славе и силе.

Что же до фаворитки Гайды, на руках которой скончался аль-Хади, то с ней было вот что. С вечера восхождения на престол аль-Рашид, знавший ее красоту, хотел обратить на нее свои взгляды. И он сказал ей:

— Я желаю, о Гайда, чтобы я и ты вместе посетили сад и купол, где мой брат аль-Хади — да не забудет его Аллах в милости Своей! — любил радоваться и отдыхать.

И Гайда, уже в траурной одежде, склонила голову и ответила:

— Я покорная раба эмира правоверных.

И она отошла на мгновение, чтобы снять траурные одежды и заменить их соответствующими украшениями. Затем она вошла под купол, где Гарун усадил ее рядом с собою. И он сидел там, не сводя глаз с этой красивой юницы, не уставая восхищаться ее грацией. И от радости его грудь широко вздохнула, а сердце расцвело. Затем, когда подали нравившиеся Гаруну вина, Гайда отказалась пить из чашки, которую халиф протянул ей. И он спросил ее с удивлением:

— Почему ты отказываешься?

И она ответила:

— Вино без музыки теряет половину своей щедрости, поэтому я была бы очень счастлива видеть с нами, хранящими гармонию, замечательного Ишаха, сына Ибрагима.

И аль-Рашид ответил:

— Нет проблем!

И он немедленно послал Масрура за музыкантом, который вскоре пришел. И он поцеловал землю между рук халифа и воздал ему почести. И по знаку аль-Рашида он сел напротив фаворитки.

И с той минуты чаша не раз переходила из рук в руки, и было выпито несколько напитков, и так продолжалось до темной ночи. И вдруг, когда вино забродило в головах, Ишах крикнул:

— О! Вечная хвала Тому, Кто меняет события по Своему желанию и ведет их череду через превратности судьбы!

И аль-Рашид спросил его:

— Что ты хочешь этим сказать, о Ишах, сын Ибрагима?

И Ишах ответил:

— Увы, о господин мой, вчера в такой же час брат твой из этого купола смотрел, как под луной, похожей на невесту, бегут журчащие воды и раздаются мягкие и легкие голоса ночных певцов. И при виде этого кажущегося счастья он начал бояться судьбы своей. И он захотел заставить тебя выпить чашу унижения.

И аль-Рашид ответил:

— О Ишах, сын Ибрагима, жизнь всех созданий записана в книге судеб. Мог ли он забрать эту жизнь у меня, своего брата, если бы ее срок не истек? — И он повернулся к прекрасной Гайде и сказал ей: — А ты, о юная девушка, что ты скажешь?

И Гайда взяла лютню и после вступления глубоким и трогательным голосом спела следующие строки:

И, закончив эти строки, фаворитка аль-Хади внезапно упала, потеряв сознание, она опустилась на землю и больше не двигалась. И халиф с Ишахом стали ее трясти, но она уже была не с ними, отойдя в лоно Всевышнего.

И Ишах сказал:

— О господин мой, она любила покойного. И у нее не хватило сил ждать, пока могильщик достроит его гробницу. Да изольет Аллах милость Свою на аль-Хади, ее любимца, и на всех мусульман!

И из глаз аль-Рашида упала слеза. И он приказал вымыть тело мертвой девушки и положить его в могилу аль-Хади. И он сказал:

— Да изольет Аллах милость Свою на аль-Хади, ее любимца, и на всех мусульман!

И, рассказав таким образом эту историю несчастной юницы, богатый молодой человек сказал своим слушателям:

— Послушайте же теперь о еще одной игре неумолимой судьбы, историю траурного ожерелья.

ТРАУРНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ

Однажды халиф Гарун аль-Рашид, услышав похвалы в адрес талантливого музыканта и певца Хашема ибн Сулеймана, послал за ним. И когда певца представили, Гарун заставил его сесть перед собой и стал умолять исполнить ему что-нибудь из его собственных сочинений. И Хашем спел кантилену[98], три строчки, с таким искусством и таким красивым голосом, что халиф, находясь на границе энтузиазма и восторга, воскликнул:

— Ты достоин восхищения, о сын Сулеймана! Да благословит Аллах душу отца твоего!

И, исполненный благодарности, он снял с шеи великолепное ожерелье, украшенное изумрудами размером с мускатную виноградину, и надел его на шею певца.

А Хашем при виде драгоценных камней не выказал радости и удовлетворения, — глаза его наполнились слезами. И печаль проникла в сердце его, и лицо его пожелтело.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И Хашем при виде драгоценных камней не выказал радости и удовлетворения, — глаза его наполнились слезами. И печаль проникла в сердце его, и лицо его пожелтело. И Гарун, совершенно не ожидавший такой реакции, был очень удивлен и счел, что его подарок не по вкусу музыканту. И он спросил его:

— Ради Всевышнего! Откуда эти слезы и эта печаль? И почему, если тебе не нравится это ожерелье, ты неловко молчишь и ничего не говоришь?

И музыкант ответил:

— Да изольет Аллах милость Свою на голову самого щедрого из царей! Но причина, которая заставляет мои слезы течь и переполняет сердце мое грустью, совсем не в том, о чем ты можешь подумать, о господин мой. И если ты позволишь, я расскажу тебе историю и объясню, почему вид этого ожерелья погрузил меня в это состояние, в котором ты меня видишь.

И Гарун ответил:

— Конечно, я позволяю тебе, потому что история этого ожерелья, которое я получил в наследство от отцов моих, должна быть в высшей степени удивительна. И мне любопытно узнать, что ты знаешь об этом, чего не знаю я.

Тогда певец и музыкант, собрав свои воспоминания, рассказал следующее:

— Знай, о эмир правоверных, что история, связанная с этим ожерельем, относится ко времени моей очень ранней юности. В то время я жил в стране Шам, я там родился.

И вот однажды вечером я гулял в сумерках по берегу озера, и я был одет в костюм арабов пустыни Шам, и лицо мое было прикрыто до глаз головным платком. И там я встретил великолепно одетого мужчину, которого сопровождали две юные девушки редкой элегантности, и, судя по музыкальным инструментам, которые они несли, это были, без сомнения, певицы и музыкантши. И внезапно я узнал в этом путешественнике халифа аль-Валида II, который покинул Дамаск, свою столицу, чтобы приехать в наши окрестности на берегу озера Табария поохотиться на газелей.

Халиф же, со своей стороны, повернулся к своим спутницам и сказал им, думая, что его поймут только они одни:

— Клянусь Аллахом! Вот араб пустыни, дикий и неумытый, но я позову его, чтобы он составил нам компанию, и мы немного повеселимся за его счет.

И он махнул мне рукой. И когда я подошел, он усадил меня рядом с собою на траву перед двумя певицами.

И вот по желанию халифа, который никогда меня не видел, одна из молодых девушек настроила свою лютню и трогательным голосом спела песню моего сочинения. Однако, несмотря на все свое мастерство, она допустила несколько небольших ошибок и даже сбилась с такта в нескольких местах. И я, несмотря на сдержанную манеру поведения, которой решил придерживаться для того, чтобы не навлечь на себя неудовольствие халифа, не мог не воскликнуть, обращаясь к певице:

— Ты ошиблась, о госпожа моя!

И молодая девушка, услышав мое замечание, насмешливо рассмеялась и сказала, обращаясь к халифу:

— Ты слышал, о эмир правоверных, что сказал нам сейчас араб-бедуин, погонщик верблюдов?! Наглец! Он не боится обвинить меня в ошибке!

И аль-Валид, посмотрев на меня с насмешкой и неодобрением, сказал мне:

— Разве в вашем племени, о бедуин, тебя учили петь и играть на музыкальных инструментах?

А я почтительно поклонился и ответил:

— Нет, клянусь своей жизнью, о эмир правоверных! Но если ты не возражаешь, я докажу этой замечательной певице, что, несмотря на все ее искусство, она допустила ошибки в исполнении.

И когда аль-Валид позволил мне это сделать, я сказал молодой девушке:

— Подтяни вторую струну на четверть, а четвертую отпусти и переходи на другой тон мелодии, и тогда ты увидишь, как это повлияет на выразительность и яркость песни, и несколько кусочков, которые ты слегка сократила, восстановятся сами собой.

И удивленная молодая певица, услыхав, что бедуин говорит в такой манере, настроила свою лютню в соответствии с тем, о чем я ей говорил, и снова запела. И это было так красиво, что она сама была одновременно глубоко тронута и удивлена. И, внезапно поднявшись, она бросилась к моим ногам, воскликнув:

— Ты Хашем ибн Сулейман, клянусь Аллахом!

И поскольку я был взволнован не меньше, чем девушка, и поскольку я не ответил, халиф спросил меня:

— Ты действительно тот, о ком она говорит?

И, открыв лицо свое, я ответил:

— О эмир правоверных, я раб твой, Хашем-табариец![99]

И халиф был чрезвычайно доволен, узнав меня, и он сказал мне:

— Слава Аллаху, Который поставил тебя на моем пути, о Хашем, сын Сулеймана. Эта девушка восхищается тобой больше, чем все музыканты своего времени, и она никогда не поет мне ничего, кроме твоих песен и твоих мелодий! — И он добавил: — Я хочу, чтобы ты с этого момента был моим другом и сотоварищем!

И я поблагодарил его и поцеловал его руку. Тогда молодая девушка, которая пела, обратилась к халифу и сказала ему:

— О эмир правоверных, в этот счастливый момент у меня есть к тебе просьба!

И халиф сказал:

— Говори!

Она же сказала:

— Я прошу тебя позволить мне отдать дань уважения моему господину и подарить ему одну вещь в знак моей благодарности.

Он же ответил:

— Конечно, позволяю!

Тогда очаровательная певица расстегнула великолепное ожерелье, которое было на ней и которое халиф подарил ей, и надела его мне на шею, сказав:

— Прими это как подарок в знак моей благодарности и извини меня!

И именно это ожерелье я получаю сегодня снова в подарок от твоей щедрости, о эмир правоверных. И вот это ожерелье исчезло из рук моих, чтобы вернуться ко мне сегодня…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вот это ожерелье исчезло из рук моих, чтобы вернуться ко мне сегодня, и вот почему его вид заставляет меня плакать. Ведь после того, как мы некоторое время пели, на озере задул прохладный ветерок. И тогда аль-Валид встал и сказал нам:

— Давайте совершим прогулку по воде.

И тут же подбежали стоявшие вдали слуги и подвели лодку. И сначала в нее вошел халиф, а потом я. И когда пришла очередь молодой девушки, подарившей мне ожерелье, она вытянула ногу, чтобы ступить в лодку. Но поскольку она обернулась в свой шарф, чтобы не быть замеченной гребцами, она смутилась, поскользнулась и, потеряв равновесие, упала в озеро. И прежде чем кто-либо успел ее подхватить, она опустилась на дно. И, несмотря на все поиски, которые мы проводили, нам так и не удалось найти ее тело. Да пребудет с ней Аллах в сострадании Своем!

Горе и страдание аль-Валида были очень глубоки, и слезы текли по лицу его. И я тоже пролил горькие слезы о гибели этой несчастной молодой девушки. И халиф, который долгое время хранил молчание после трагедии, сказал мне:

— О Хашем, легким утешением к моему горю было бы иметь в руках ожерелье этой бедной молодой девушки в качестве воспоминания о том, что она дала мне за свою короткую жизнь. Но пусть Аллах удержит меня от того, чтобы забрать у тебя то, что тебе подарили. Поэтому я прошу тебя согласиться продать мне это ожерелье.

И я немедленно отдал ожерелье халифу, который по прибытии в город приказал отсчитать мне тридцать тысяч серебряных драхм и осыпал меня драгоценными дарами. И такова, о эмир правоверных, причина, которая заставила меня заплакать сегодня. И Всевышний, лишивший халифов Омейядов суверенной власти в пользу племени Бани Аббас, чьим славным потомком ты являешься, позволил этому ожерелью попасть в твои руки вместе с наследием твоих благородных предков, чтобы оно вернулось ко мне по этой окружной дороге.

И аль-Рашид был очень тронут этой историей о Хашеме ибн Сулеймане, и он сказал:

^{Вчера в такой же час брат твой из этого купола смотрел, как под луной, похожей на невесту, бегут журчащие воды и раздаются мягкие и легкие голоса ночных певцов.}

— Да пребудет Аллах в сострадании Своем к тем, кто заслуживает сострадания!

И, произнося эту принятую форму, он избегал произносить имя одного из членов низложенной династии-соперницы.

Затем молодой человек сказал:

— Поскольку мы стучимся в двери музыкантов и певцов, я хочу рассказать вам одну историю из тысячи подобных из жизни самого известного из музыкантов всех времен — Ишаха ибн Ибрагима из Мосула.

ИШАХ ИБН ИБРАГИМ ИЗ МОСУЛА И НОВАЯ МЕЛОДИЯ

Среди различных рассказов, дошедших до нас от музыканта и певца Ишаха ибн Ибрагима из Мосула, есть такой:

— Однажды, как обычно, я вошел в дом эмира правоверных Гаруна аль-Рашида и нашел его сидящим в компании его визиря эль-Фадля и шейха из Хиджаза, у которого было очень красивое лицо, и от всего его облика веяло благородством и серьезностью. И после приветствий с обеих сторон я осторожно наклонился к визирю эль-Фадлю и спросил его, как зовут этого шейха из Хиджаза, которого я никогда не видел. И он ответил мне:

— Он внук старого поэта, музыканта и певца Маабада из Хиджаза, известность которого вам знакома.

И поскольку я был очень рад узнать внука старого Маабада, которым я так восхищался в юности, эль-Фадль прошептал мне:

— О Ишах, шейх из Хиджаза, если ты будешь с ним любезен, познакомит тебя со всеми композициями своего деда и даже споет для тебя. Он доброжелателен и наделен очень красивым голосом.

Поэтому я, желая поэкспериментировать с его методом и вспомнить старые песни, которые очаровывали меня в юные годы, проявил полное внимание к шейху из Хиджаза, и после дружеской беседы о том о сем я сказал ему:

— О благородный шейх, не мог бы ты напомнить мне, сколько песен написал твой дед, прославленный Маабад, гордость Хиджаза?

И он ответил мне:

— Шестьдесят, ни одной больше и ни одной меньше!

И я спросил его:

— Не будет ли слишком тяжелым испытанием для терпения твоего, если я спрошу, какая из этих шестидесяти песен тебе больше нравится благодаря поэтическому размеру или каким-нибудь другим особенностям?

И он ответил мне:

— Несомненно, самая прекрасная во всех отношениях сороковая песня, которая начинается строкой:

И простое повторение этой строчки словно бы пробудило в нем вдохновение, и он внезапно взял из моих рук лютню и после очень короткой прелюдии спел эту кантилену. И его чудесный голос придал этой старой мелодии, сыгранной с непередаваемым искусством, новое очарование и новые чувства. И, услышав ее, я содрогнулся от удовольствия, я был ослеплен, вне себя, на пределе восхищения. И поскольку я был уверен в своей способности запоминать новые мелодии, какими бы сложными они ни были, я не захотел сразу же повторять перед шейхом из Хиджаза новую для меня восхитительную кантилену, которую он только что сыграл. И я просто поблагодарил его. И он вернулся в Медину, свой родной город, а я вышел из дворца, опьяненный этой мелодией.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

И он вернулся в Медину, свой родной город, а я вышел из дворца, опьяненный этой мелодией. И, вернувшись домой, я взял свою лютню, которая висела на стене, и, взяв несколько аккордов, настроил все струны с возможным тщанием. Но — клянусь Аллахом! — когда я хотел повторить мелодию песни, которая так тронула меня, я не смог вспомнить ни малейшей ноты или даже манеры, в которой она была исполнена, хотя обычно помнил кантилены из ста стихов, лишь раз внимательно их прослушав. Но на этот раз между моей памятью и этой мелодией упала непроницаемая вуаль, и, несмотря на все мои попытки что-либо вспомнить, я не мог повторить то, что стало мне так дорого.

И с тех пор днем и ночью я старался пробудить в моей памяти эту мелодию, но все было напрасно. И в отчаянии я забросил лютню и уроки свои и пошел бродить по Багдаду, Мосулу и Басре, а затем и по всему Ираку, ища эту мелодию и спрашивая о ней всех старейших певцов и певиц, но мне не удалось встретить никого, кто знал бы ее или смог бы указать на того, кто ее знает.

И, видя, что все мои поиски бесполезны, я решил, чтобы избавиться от навязчивой идеи, совершить путешествие через пустыню в Хиджаз и отправиться в Медину, чтобы встретиться с шейхом и попросить его еще раз спеть мне кантилену его деда.

Я принял это решение в Басре, гуляя по берегу реки. И тут ко мне обратились две молодые девушки, одетые в неброскую, но дорогую одежду, которые выглядели как женщины высокого ранга. И они схватили узду осла моего и остановили его, приветствуя меня.

И я, очень недовольный и думавший только о хиджазской кантилене, сказал им властным тоном:

— Уходите! Оставьте меня!

И я хотел забрать у них узду осла моего. Тогда одна из них, не приподнимая чадру на лице своем, улыбнулась и сказала мне:

— О Ишах, как поживает твоя страсть к прекрасной хиджазской кантилене «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Ты перестал искать ее? — И она добавила, прежде чем я успел оправиться от удивления: — О Ишах, я видела тебя из-за ограды гарема, в то время как шейх из Хиджаза пел в присутствии халифа и эль-Фадля, и древняя мелодия заставляла тебя подпрыгивать и приказывала танцевать неодушевленные предметы вокруг. В каком восторге ты был, о Ишах! Ты отбивал ритм руками, кивал головою и мягко покачивался. Ты был словно пьяный. Ты словно сошел с ума.

И, услышав эти слова, я вскрикнул:

— Ах! Клянусь памятью отца моего Ибрагима, я сейчас как никогда безумен из-за этой красивой песни! Йа Аллах! Я бы отдал все, чтобы услышать ее еще раз, пусть даже искаженную, даже урезанную! Нота из этой песни — за десять лет моей жизни! А теперь, заговорив со мною о ней, о моя дорогая, ты безжалостно разожгла огонь сожалений моих и раздула тлеющие угли отчаяния моего! — И я добавил: — Пожалуйста, уйди, оставь меня! Я должен срочно подготовиться, чтобы немедленно уехать в Хиджаз.

А юница при этих словах, не отпуская узды осла моего, заразительно рассмеялась и сказал мне:

— А что, если бы я сама спела тебе хиджазскую кантилену: «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Будешь ли ты по-прежнему стремиться в Хиджаз?

И я ответил:

— Ради отца твоего и матери твоей, о дочь хороших людей, не мучай меня, это не более чем безумие!

И тогда юница, все еще держащая узду осла моего, внезапно спела кантилену, которую я так искал, голосом и способом, в тысячу раз более прекрасным, чем то, что я когда-то слышал из уст хиджазца, хотя она пропела ее тихим голосом. И я, на вершине восторга и счастья, почувствовал великую сладость, утешающую измученную душу мою. И я соскочил с седла, бросился к ногам девушки и поцеловал ее руки и подол платья. И я сказал ей:

— О госпожа моя, я раб твой, купленный твоею щедростью! Хочешь принять мое гостеприимство? И ты будешь петь мне кантилену о Малаике, и я буду петь ее тебе весь день и всю ночь! Ах! Весь день и всю ночь!

Но она мне ответила:

— О Ишах, я знаю твой скверный характер и твою жадность, нежелание делиться собственными сочинениями. Знаю, что никто из твоих учеников никогда не получил и не научился от тебя ни одной песне твоей. То, что они знают, ты передал им через иноземцев, таких как Алавия, Вахдж эль-Кара и Мухарик[101]. Но непосредственно от тебя, о слишком ревнивый Ишах, никто никогда ничему не научился. — Затем она добавила: — Итак, поскольку я знаю, что ты недостаточно любезен, чтобы обращаться со мной должным образом, нет необходимости идти к тебе домой. И если ты хочешь разучить мелодию о Малаике, зачем ходить так далеко? Я с радостью спою еще раз, пока ты ее не запомнишь.

И я воскликнул:

— Взамен, о дочь неба, я пролью за тебя кровь свою! Но кто ты? Как зовут тебя?

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Нет необходимости идти к тебе домой. И если ты хочешь разучить мелодию про Малаику, зачем ходить так далеко? Я с радостью спою еще раз, пока ты ее не запомнишь.

И я воскликнул:

— Взамен, о дочь неба, я пролью за тебя кровь свою! Но кто ты? Как зовут тебя?

И она ответила:

— Я простая певица среди певиц, которая понимает, что листья говорят птице, а ветерок — листьям. Я Вахба[102]. Я та, о которой поэт говорит в кантилене, носящей мое имя.

И она пропела следующее:

И эта очаровательная кантилена, слова которой были написаны поэтом аль-Фараджем[103], была положена на прелестную мелодию, которую Вахба сочинила сама. И этой песней она окончательно лишила меня разума. И я так умолял ее, что она в конце концов согласилась посетить мой дом со своей сестрой. И мы провели весь день и всю ночь в экстазе, распевая песни под музыку. И я нашел в ней, без сомнения, самую замечательную певицу, которую когда-либо слышал. И любовь проникла в душу мою. И в конце концов она подарила мне тело свое, как подарила голос свой. И она украсила мою жизнь в счастливые годы, подаренные мне Создателем.

И после этого богатый юноша сказал:

— А теперь послушайте историю о танцовщицах халифа.

ДВЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

В Дамаске во времена правления халифа Абд аль-Малика ибн Марвана[104] жил поэт и музыкант по имени Ибн Абу Атик. Он с безумной расточительностью тратил талант и искусство свое для эмиров и простых людей. Однако, несмотря на значительные суммы, которые он зарабатывал, он постоянно нуждался, и ему было очень трудно прокормить своею большую семью, ибо золото в руках поэта и терпение в душе влюбленного подобны воде в решете.

Однако у этого поэта был друг — один из приближенных халифа, визирь Абдаллах. И этот Абдаллах, который уже много раз обращал внимание важных людей города на поэта, решил привлечь к нему благосклонность самого халифа. И вот однажды, когда эмир правоверных был в благодушном настроении, Абдаллах подошел к нему и рассказал о бедности и нужде того, кого в Дамаске и во всей стране Шам считали самым выдающимся поэтом и музыкантом своего времени. И Абд аль-Малик сказал:

— Ты можете направить его ко мне.

И Абдаллах поспешил объявить приятную новость своему другу, повторив только что состоявшийся разговор с халифом. И поэт поблагодарил своего друга и пошел во дворец.

И когда его представили, он увидел, что халиф сидит между двумя великолепными танцовщицами, которые нежно покачивали гибкими, как два стебля, талиями, и каждая с очаровательной грацией помахивала веером из пальмовых листьев, чтобы освежать своего повелителя. И на веере одной из танцовщиц золотыми и лазурными буквами были написаны следующие строки:

А на веере второй танцовщицы были написаны, также золотыми и лазурными буквами, такие строки:

И когда поэт взглянул на двух чудесных девушек, его охватило смятение и глубокая дрожь. И внезапно он забыл о несчастьях и печалях своих, лишениях семьи своей и жестокой реальности. И он как будто очутился в райском саду наслаждений между двумя избранными гуриями. И их красота заставила его посмотреть на других женщин, память о которых он хранил, как на уродливые орехи пекан[105].

Что же касается халифа, то после обмена приветствиями он сказал поэту:

— О Ибн Абу Атик, на меня произвел впечатление рассказ Абдаллаха о твоем шатком положении и страданиях твоих. Так что проси у меня все, что хочешь, — все будет исполнено тотчас же.

А поэт от волнения, которое он испытывал при виде двух танцовщиц, даже не понял значения слов халифа, а если бы и понял, то вряд ли стал бы просить денег или богатства, до которых ему не было дела. В тот момент его умом, ослепленным красотой двух танцовщиц, владела только одна идея: он желал владеть ими и всегда быть опьяненным взорами их и чарами их. Поэтому на щедрое предложение халифа он ответил так:

— Да продлит Аллах дни эмира правоверных! Однако раб твой уже пользуется благами Воздаятеля. Он богат, ему всего хватает, как и эмиру! Его глаза, ум и сердце счастливы. И кроме того, я сейчас нахожусь здесь, пред солнцем и между двумя прекрасными лунами, и, даже если бы я пребывал в абсолютной нужде и был бы погружен в темную пучину несчастья, я бы считал себя самым богатым человеком во всем царстве.

И халиф Абд аль-Малик был чрезвычайно доволен этим ответом, и, видя, как глаза поэта страстно выражали то, чего не вымолвил язык его, он встал и сказал ему:

— О Ибн Абу Атик, две молодые девушки, которых ты видишь и которых я только сегодня получил в подарок от императора румов, — твоя законная собственность, и ты можешь владеть ими, как тебе будет угодно. — И с этими словами он ушел.

А поэт взял танцовщиц и отвел их к себе домой.

Однако, когда Абдаллах вернулся во дворец, халиф сказал ему:

— О Абдаллах, твое описание нищенского положения этого поэта и музыканта явно преувеличено, потому что только что он сказал мне, что совершенно счастлив и что ему абсолютно всего хватает.

И Абдаллах почувствовал себя в сильном замешательстве и не знал, что и подумать.

А халиф продолжил:

— Клянусь моей жизнью, о Абдаллах, этот поэт и музыкант, кроме того, был в состоянии счастья, в котором я никогда не видел ни одного другого человека.

И он повторил то, что сказал ему Ибн Абу Атик. И Абдаллах, досадуя и смеясь, ответил:

— Клянусь головой своей, о эмир правоверных, он солгал! Ему хорошо?! Он счастлив?! Да он самый несчастный человек на свете, лишенный всего! При виде его жены и детей слезы наворачиваются на глаза! Поверь, о эмир правоверных, что никому во всем царстве не нужно более твое благословение, чем ему.

И халиф при этих словах не знал, что и подумать о поэте и музыканте Абу Атике.

А Абдаллах, покинув халифа, поспешил к другу своему. И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками.

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он нашел его в приподнятом состоянии духа с двумя прекрасными танцовщицами, и одна из них сидела на его правом колене, а другая — на левом, а перед ними стоял поднос, уставленный разными напитками. И он окликнул его недовольным тоном:

— О чем ты думал, болван, отрицая мои слова о тебе перед халифом?! Ты заставил меня потерять лицо и выставил лжецом!

А поэт, находясь на вершине ликования, ответил:

— Ах, друг мой, как мог я заявлять о бедности или о страданиях в той ситуации, в которой неожиданно оказался?! Если бы я так поступил, то это было бы в высшей степени неприличным, по крайней мере, по отношению к этим двум гуриям, если не ко мне.

И, сказав это, он протянул своему другу огромную чашу, в которой искрилась жидкость, благоухающая мускусом и камфорой, и он сказал ему:

— Пей, о друг мой, за темные глаза! О эти темные глаза! Я схожу от них с ума! — И он добавил, указывая на двух великолепных танцовщиц: — Эти две благословенные — моя собственность и мое богатство. Чего еще я мог желать, не рискуя оскорбить щедрость Воздаятеля?

И пока Абдаллах, вынужденный улыбнуться такой изобретательности, подносил чашу к губам, поэт и музыкант взял теорбу и, оживив ее блестящей прелюдией, спел такие строки:

Поэт и музыкант Абу Атик продолжил, как и прежде, беззаботно жить, доверяя судьбе и Владыке всех существ. И две танцовщицы оставались утешением его в скверные дни и счастьем его на всю оставшуюся жизнь.

После этого молодой человек сказал:

— Сегодня вечером я еще поведаю вам историю о фисташковом креме.

ФИСТАШКОВЫЙ КРЕМ И РЕШЕННЫЙ СУДЕБНЫЙ КАЗУС

Во времена правления халифа Гаруна аль-Рашида верховным кади Багдада был Абу Юсуф аль-Ансари[106], образованный человек и самый сведущий и лучший законовед своего времени. Он был любимым учеником и соратником имама Абу Ханифы[107]. И именно он, обладая широчайшей эрудицией, стал первым, кто собрал, согласовал и аргументированно записал замечательную доктрину, установленную его учителем. И именно эта доктрина, составленная таким образом, служила руководством и основой для ортодоксальных ханафитов[108]. И он сам рассказывал о своей юности, начале своей деятельности, а также историю, связанную с фисташковым кремом и серьезным судебным казусом.

— Когда мой отец умер, — да пребудет с ним Аллах в милости Своей и да сохранит за ним избранное место! — я был еще ребенком и сидел на коленях у матери своей. И поскольку мы были бедными людьми, а я был единственной опорой в доме, мать, как только я подрос, поспешила отдать меня в ученики к местному красильщику, так что я достаточно рано начал зарабатывать, чтобы мы могли прокормиться.

Однако, поскольку Всевышний не записал в судьбе моей ремесло красильщика, я не мог заставить себя проводить все дни возле чанов с краской. И я часто убегал из мастерской красильщика, чтобы пообщаться с внимательными слушателями, которые внимали религиозному учению имама Абу Ханифы — да благословит его Аллах самыми избранными дарами Своими! Однако мать моя, которая следила за моим поведением и часто следовала за мною, категорически не одобряла этих визитов и часто приходила, чтобы забрать меня с собрания, на котором люди внимали речам почтенного учителя. И она тащила меня за руку, пилила и давала тумаки, чтобы заставить вернуться в красильню.

А я, несмотря на эти усердные попытки и домогательства со стороны матери, всегда находил способ постоянно следовать урокам уважаемого имама, который уже заметил меня и даже стал поощрять рвение мое и пыл слушать его наставления. И дело дошло до того, что однажды мать моя, разгневанная моими побегами из красильной мастерской, пришла прилюдно, на глазах у возмущенной публики отругать Абу Ханифу, и она прокляла его, сказав:

— О шейх, ты причина того, что этот ребенок, сирота без средств к существованию, пропадает неизвестно где и того гляди станет бродягой. А я не могу получать достаточно, зарабатывая своим веретеном, и, если этот сирота ничего не будет зарабатывать, мы скоро умрем с голоду. И ответственность за нашу смерть ляжет в Судный день на тебя.

И мой достопочтенный господин, выслушав эти суровые обвинения, не потерял свое душевное спокойствие и примирительным тоном ответил матери моей:

— О бедная женщина, да одарит тебя Аллах милостью Своей! Уходи, не кричи больше и ничего не бойся. Этот сирота попробует однажды крем, приготовленный из муки тонкого помола с фисташковым маслом.

И мать моя, услышав этот ответ, убедилась, что у достопочтенного имама не все в порядке с головой, и она ушла, бросив ему напоследок еще одно оскорбление:

— Да сократит Аллах дни твои! Ты старый дурак, совсем лишившийся разума!

Однако я сохранил в памяти эти слова имама.

Итак, поскольку Аллах вложил в мое сердце страсть к учебе, эта страсть сопротивлялась всем препятствиям на своем пути и в конце концов все их победила. И я горячо привязался к Абу Ханифе. И Воздаятель даровал мне знания и все преимущества, которые они дают, так что я постепенно поднимался в своем ранге и в конечном итоге приступил к исполнению обязанностей верховного кади Багдада. И я был допущен к постоянному общению с эмиром правоверных Гаруном аль-Рашидом, который часто приглашал меня разделить с ним трапезу.

И вот однажды, когда я обедал с халифом, в конце трапезы рабы принесли большой фарфоровый поднос, на котором дрожал чудесный белый крем, посыпанный молотыми фисташками, и запах этого крема был чрезвычайно приятен.

И халиф повернулся ко мне и сказал:

— О Юсуф, попробуй это! Это блюдо удается не каждый день! Крем сегодня вышел отличный!

И я спросил:

— Как называется это блюдо, о эмир правоверных? И почему этот крем так приятен для глаз и так вкусно пахнет?

И он ответил:

— Это балуза[109], приготовленная из сливок, меда, муки мелкого помола и фисташкового масла.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но почему этот крем так приятен для глаз и так вкусно пахнет?

И эмир правоверных Гарун аль-Рашид ответил:

— Это балуза, приготовленная из сливок, меда, муки мелкого помола и фисташкового масла.

И я, услышав это, вспомнил слова моего уважаемого учителя, который предсказал, что со мною должно произойти. И я не мог не улыбнуться, вспомнив этот случай.

И халиф спросил меня:

— Что же заставляет тебя улыбаться, о Юсуф?

И я ответил:

— Только хорошее, о эмир правоверных. Просто воспоминание из моего детства пришло мне в голову, и я невзначай улыбнулся ему.

И он сказал мне:

— Так поспеши же мне рассказать, в чем было дело. Я убежден, что мне будет интересно послушать.

И я, чтобы удовлетворить желание халифа, рассказал ему о своих начинаниях в изучении наук, о моем усердии в следовании учению Абу Ханифы, об отчаянии моей бедной матери, которая видела, что я бросаю ремесло красильщика, и о предсказании имама о креме с фисташковым маслом. И Гарун был очарован моей историей, и он заключил:

— Да, конечно, учеба и наука всегда приносят плоды, и их преимущества многочисленны и среди людей, и в вопросах, касающихся веры. По правде говоря, достопочтенный Абу Ханифа был отличным предсказателем, и он видел внутренним взором то, что другие люди не могли видеть глазами. Да прольет Аллах на него самую приятную из милостей Своих!

Вот и все о балузе, приготовленной из сливок, меда, муки мелкого помола и фисташкового масла.

Что же касается юридического казуса, о нем речь впереди. Однажды вечером, чувствуя себя уставшим, я рано лег спать. И я крепко спал, когда в мою дверь постучали. Услышав шум, я поспешно встал, обмотал свои чресла шерстяным изаром и пошел открывать. И я узнал Хартама — доверенного евнуха эмира правоверных. И я поздоровался с ним, но он, даже не удосужившись вернуть мне мой салам, что привело меня в большое замешательство и предвещало грозу из сгустившихся вокруг меня темных туч, сказал мне не терпящим возражения тоном:

— Иди скорее к нашему господину халифу! Он хочет поговорить с тобой!

И я, пытаясь преодолеть свое замешательство и как-то разобраться в этом деле, ответил:

— О мой дорогой Хартам, я хотел бы, чтобы ты проявил чуть больше внимания к больному старику, которым я являюсь. Уже очень поздно, и я не верю, что действительно есть достаточно серьезное основание, чтобы требовать, чтобы я пошел во дворец халифа в этот час. Поэтому я прошу тебя подождать до завтра. А к тому времени эмир правоверных или забудет об этом деле, или передумает.

Однако он ответил мне:

— Нет, клянусь Аллахом! Я не могу отложить выполнение данного мне приказа до завтра!

И я спросил его:

— Ты можешь хотя бы сказать мне, о Хартам, почему он зовет меня?

И он ответил:

— Его слуга Масрур быстро прибежал, запыхавшись, чтобы найти меня, и он приказал мне, не давая никаких объяснений, передать тебя в тот же час в руки халифа.

И я, находясь на пределе недоумения, сказал евнуху:

— О Хартам, ты позволишь мне хотя бы быстро умыться и немного надушиться? Потому что, если речь идет о каком-то серьезном деле, я буду соответствующим образом подготовлен, а если Всевышний дарует мне милость, как я надеюсь, найти это дело не доставляющим мне неудобств, то эта забота о чистоте тем более не повредит мне, а, напротив, будет кстати.

И евнух уступил моему желанию, и я поднялся наверх, чтобы вымыться, надеть подходящую одежду и надушиться. Затем я спустился к евнуху, и мы быстро пошли в сторону дворца. И когда я добрался до него, увидел, что Масрур ждет нас у дверей.

И Хартхам сказал ему, указывая на меня:

— Вот кади.

И Масрур сказал мне:

— Пойдем!

И я последовал за ним. И, следуя за ним, я сказал ему:

— О Масрур, ты как никто знаешь, как я служу нашему господину халифу, и ты знаешь об уважении, которое он испытывает к людям моего возраста и к моей должности, поэтому ради нашей старой дружбы, которая меня с тобой связывает, скажи мне, ради Аллаха, почему халиф заставляет меня прийти к нему в такой поздний час ночи.

И Масрур ответил:

— Я и сам не знаю.

И я, еще более обеспокоенный, спросил его:

— Можешь ли ты хотя бы сказать мне, кто находится в его дворце?

И он ответил:

— Там только один человек, Иса, камергер, и в соседней комнате жена камергера.

Поэтому я, все еще не понимая, в чем дело, воскликнул:

— Полагаюсь на одного Аллаха! Нет силы и спасения, кроме как во Всеведущем Аллахе!

И когда я добрался до помещения, предшествовавшего комнате, где обычно бывал халиф, он, по-видимому, услышал звук моих шагов и спросил из-за двери:

— Кто там, у порога?

И я немедленно ответил:

— Твой слуга Юсуф, о эмир правоверных.

И голос халифа сказал:

— Войди!

И я вошел. И увидел, что Гарун сидит, а справа от него стоит камергер Иса. И я прошел вперед, простерся ниц и поприветствовал его саламом. И к моему огромному облегчению, он вернул мне мой салам. А потом он сказал мне, улыбаясь:

— Мы побеспокоили тебя, потревожили и, быть может, напугали?

И я ответил:

— Я немного напуган, о эмир правоверных, я и те, кого я оставил дома. Клянусь головой своей, мы все немного сбиты с толку!

И халиф любезно сказал мне:

— Садись, отец закона.

И, освободившись от своих опасений и страхов, я с облегчением сел.

А через несколько мгновений халиф сказал мне:

— О Юсуф, знаешь ли ты, почему мы вызвали тебя в ночной час?

И я сказал:

— Не знаю, о эмир правоверных.

Он же сказал:

— Так слушай! — И, показывая мне на своего камергера Ису, он сказал: — Я послал за тобой, о Абу Юсуф, чтобы ты стал свидетелем клятвы, которую я собираюсь дать. Знай же, что у Исы есть рабыня. И я попросил Ису отдать ее мне, но он извинился и отказался сделать это. Тогда я попросил его продать ее мне, но он и это отказался сделать. Ну ладно. И теперь я хочу поклясться перед тобою, о верховный кади Юсуф, именем Всевышнего, что, если Иса будет упорствовать в нежелании отдать мне свою рабыню тем или иным образом, я тут же, без сомнения, лишу его жизни!

И я, полностью успокоившись на свой счет, строго повернулся к Исе и сказал ему:

— Какими же такими качествами или какими необыкновенными добродетелями наделил Аллах эту девушку, твою рабыню, что ты не хочешь уступить ее эмиру правоверных? Разве ты не видишь, что своим отказом ты ставишь себя в унизительное положение и губишь себя?

И Иса, не показывая, что его тронули мои увещевания, ответил:

— О наш господин кади, поспешность в суждениях к добру не приводит. И прежде чем делать мне какие-либо замечания, ты должен был поинтересоваться мотивом, которым продиктовано мое поведение.

И я ему сказал:

— Хорошо. Но может ли быть в мире веская причина для такого отказа?

И он мне ответил:

— Да, конечно! Клятва ни при каких обстоятельствах не может быть признана недействительной, если она была принесена добровольно, в здравом уме и твердой памяти. И я связан силой торжественной клятвы, ибо поклялся девушке, о которой идет речь, никогда не продавать и не отдавать ее, а в противном случае я должен освободиться от всего, чем владею, включая рабов обоих полов, и раздать все свое имущество и богатство бедным и мечетям…

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Клятва ни при каких обстоятельствах не может быть признана недействительной, если она была принесена добровольно, в здравом уме и твердой памяти. И я связан силой торжественной клятвы, ибо поклялся девушке, о которой идет речь, никогда не продавать и не отдавать ее, а в противном случае я должен освободиться от всего, чем владею, включая рабов обоих полов, и раздать все свое имущество и богатство бедным и мечетям.

И при этих словах халиф повернулся ко мне и сказал:

— О Юсуф, есть ли способ разрешить эту трудность?

И я не задумываясь ответил:

— Конечно, о эмир правоверных!

И он спросил меня:

— И как это сделать?

И я ответил:

— Все просто. Чтобы не нарушить свою клятву, Иса должен подарить тебе половину девушки, рабыни, которую ты желаешь, и продать тебе вторую ее половину. И таким образом он будет пребывать в мире со своей совестью, поскольку он не будет ни отдавать тебе, ни продавать эту девушку.

И Иса при этих словах повернулся ко мне с нерешительным видом и сказал:

— И таково твое судебное решение, о отец закона? И это законно?

И я ответил:

— Без сомнения!

Тогда он немедленно поднял руку и сказал мне:

— Что же, тогда я беру тебя в свидетели, о кади Юсуф, в том, что, имея таким образом возможность освободить свою совесть, я отдаю эмиру правоверных половину моей рабыни, а вторую ее половину я продаю ему за сто тысяч драхм — за сумму, в которую она мне обошлась.

И Гарун тут же воскликнул:

— Я принимаю этот подарок и покупаю вторую половину за сто тысяч золотых динаров! — И он добавил: — Пусть приведут ко мне эту девушку!

И Иса немедленно отправился искать свою рабыню в приемной, в то время как были принесены мешки с сотней тысяч золотых динаров.

И вскоре хозяин девушки представил ее халифу, сказав:

— Возьми ее, о эмир правоверных, и пусть Аллах накроет тебя Своими благословениями рядом с нею! Она твоя вещь, твоя собственность!

И, получив сто тысяч динаров, он ушел.

Тогда халиф повернулся ко мне и с беспокойством сказал:

— О Юсуф, есть еще одна трудность, которую нужно разрешить.

И я спросил:

— В чем проблема, о эмир правоверных?

И он сказал:

— Эта молодая девушка, будучи рабыней другого человека, должна была, прежде чем стать моей собственностью, пройти через предусмотренный период ожидания, чтобы можно было удостовериться, что она не станет матерью в результате действий своего первого хозяина. Но теперь, если с этой самой ночи я не буду с нею, моя печень, я уверен, просто лопнет от нетерпения, и я обязательно умру.

И, подумав мгновение, я ответил:

— Решение очень простое, о эмир правоверных. Этот закон создан только для рабынь, но он не предусматривает дней ожидания для свободной женщины, поэтому немедленно освободи рабыню и женись на ней как на свободной женщине.

И аль-Рашид, лицо которого озарилось радостью, воскликнул:

— Я освобождаю свою рабыню! — А потом, внезапно встревожившись, он спросил меня: — Но кто же на законном основании сможет поженить нас в столь поздний час? Потому что именно здесь и сейчас я хочу быть с нею.

И я ответил:

— Я сам, о эмир правоверных, в этот час выдам ее за тебя замуж по закону.

И я вызвал в качестве свидетелей двух слуг халифа: Масрура и Хосейна. И когда они появились, я прочитал молитвы, нужные формулы и ритуальную речь и, поблагодарив Всевышнего, произнес слова свершившегося союза. И я поставил условие, что халиф должен согласно обычаю выплатить невесте ее приданое, которое я установил в размере двадцати тысяч динаров. А потом, когда эта сумма была принесена и отдана невесте, я приготовился уйти восвояси. Однако халиф кивнул головой слуге своему Масруру, который немедленно ответил:

— Что прикажешь, о эмир правоверных?

И Гарун сказал ему:

— Немедленно принеси для кади Юсуфа за причиненные ему неудобства сумму в двести тысяч драхм и двадцать почетных одежд.

И я ушел, поблагодарив Гаруна и оставив его на вершине ликования. И меня проводили домой с деньгами и платьями.

Но как только я прибыл в дом свой, увидел, как ко мне вошла старуха, которая сказала:

— О Абу Юсуф, о благословенный, та, которую ты освободил и которую ты объединил с халифом, дав ей титул и звание жены эмира правоверных, стала твоей дочерью, и она посылает меня передать тебе свои приветствия и пожелания счастья. И она умоляет тебя принять половину брачного приданого, данного ей халифом. И она извиняется, что в данный момент не может лучше отблагодарить тебя за то, что ты для нее сделал. Однако — иншаллах — однажды она сможет лучше выказать тебе свою благодарность.

Сказав это, она оставила мне десять тысяч золотых динаров, что составило половину приданого, выплаченного этой юнице, поцеловала мою руку и пошла своей дорогой. А я поблагодарил Воздаятеля за благословения Его и за то, что в ту ночь я сменил свои страхи и опасения на радость и удовлетворение. И я благословляю в сердце своем почитаемую мной память моего учителя Абу Ханифы, чьи наставления научили меня всем тонкостям кодексов канонического и гражданского права. Да покроет его Аллах дарами Своими и милостью Своей!

А затем богатый молодой человек сказал:

— А теперь, о друзья мои, послушайте историю о юной арабской девушке у фонтана.

АРАБСКАЯ ДЕВУШКА У ФОНТАНА

Когда власть халифа перешла к аль-Мамуну, сыну Гаруна аль-Рашида, это было благословением для царства. Ибо аль-Мамун, который, без сомнения, был самым блестящим и просвещенным халифом из всех Аббасидов, облагодетельствовал мусульманские страны миром и справедливостью, он защищал и почитал ученых и поэтов и ввел наших арабских отцов-основателей в мир науки.

Однако, несмотря на свои упорные занятия и дни, полные работы и учебы, он умел находить часы для радости, веселья и пиршеств. И множество музыкантов и певиц получали его дары — улыбки и благословения. И он умел выбирать, чтобы сделать своими законными женами и матерями детей своих, самых умных, самых просвещенных и самых красивых женщин своего времени. И вот один пример из двадцати других, как аль-Мамун выбрал женщину и сделал ее женою своей.

Однажды, когда возвращался с охоты в сопровождении всадников, он подскакал к фонтану. А рядом стояла молодая арабская девушка, которая собиралась взвалить себе на плечи мех, в который она только что набрала воды из фонтана. И эта молодая арабка была наделена Создателем очаровательными размерами, пропорциями и грудью, отлитой по образцу совершенства, а в остальном она была похожа на луну в полнолуние.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Когда однажды он возвращался с охоты в сопровождении всадников, подскакал к фонтану. А рядом стояла молодая арабская девушка, которая собиралась взвалить себе на плечи мех, в который она только что набрала воды из фонтана. И эта молодая арабка была наделена Создателем очаровательными размерами, пропорциями и грудью, отлитой по образцу совершенства, а в остальном она была похожа на луну в полнолуние.

И когда молодая девушка увидела прибытие блестящего отряда всадников, она поспешила поднять мех на плечи и удалиться. Но поскольку в спешке ей не хватило времени, чтобы как следует завязать его, когда она сделала несколько шагов, завязки ослабли и вода потекла из меха широкой струей. И девушка закричала, повернувшись к дому своему:

— О отец, отец, держи мех! Он меня не слушается! Я больше им не повелеваю!

И эти три фразы были произнесены молодой арабкой с такой очаровательной интонацией, что халиф в изумлении остановился. И пока молодая девушка, не видя приближающегося отца, снимала мех свой, чтобы окончательно не промокнуть, халиф подошел к ней и спросил:

— О юница, из какого ты племени?

И она ответила своим восхитительным голосом:

— Я из племени Бану Килаб[110].

И аль-Мамун, который очень хорошо знал, что племя Бану Килаб было одним из самых благородных среди арабов, захотел поиграть словами и заодно испытать молодую девушку, и он сказал ей:

— И что ты скажешь, о прекрасное дитя, о своей принадлежности к племени сыновья собак?[111]

И девушка, насмешливо посмотрев на халифа, ответила ему:

— Ты в самом деле не знаешь истинного значения слов? Так узнай, о незнакомец, что племя Бану Килаб, в котором я родилась, — это племя щедрых и безупречных людей, которые умеют быть великодушными по отношению к чужеземцам и в то же время умеют, если нужно, наносить точные сабельные удары. — Затем она добавила: — А ты, о всадник, не из наших мест. Расскажи о своем происхождении!

И халиф, все более и более удивляясь языку этой арабской юницы, сказал ей, улыбаясь:

— Так ты, о прекрасное дитя, в дополнение к твоим чарам обладаешь познаниями в генеалогии?

И она ответила:

— Ответь на мой вопрос — и ты узнаешь.

И аль-Мамун, немного задетый этим ответом, сказал себе: «Я действительно хочу посмотреть, знает ли это арабка о моем происхождении».

И он сказал ей:

— Знай, что я из рода Бану Мудар Красный[112].

И молодая арабка, которая очень хорошо знала, что это название рода Мударов произошло из-за красного кожаного шатра, которым в свое время владел Мудар ибн Низар, основатель племени Бану Мудар, совершенно не удивилась словам халифа и ответила ему:

— Хорошо, но скажи мне, ты из какой ветви племени Бану Мудар?

И он ответил:

— Из той, что является самой прославленной его ветвью, овеянной великой славой предков, и самой уважаемой среди Бану Мудар Красный!

И она сказала:

— Значит, ты из племени Бану Кинана[113].

И удивленный аль-Мамун ответил:

— Это правда! Я из великого племени Бану Кинана!

А она улыбнулась и спросила:

— Но к какой ветви Кинанидов ты принадлежишь?

Он же ответил:

— Той, чьи сыновья самые благородные по крови, самые чистые по происхождению, люди щедрых рук и в то же время самые опасные и почитаемые среди своих собратьев!

И она сказала:

— Судя по этим особенностям, ты из Курайшитов[114].

И аль-Мамун, все более и более изумляясь, ответил:

— Ты говоришь верно, я из Курайшитов.

И она продолжила:

— Но Курайшитов много. Из какой ты ветви?

Он же ответил:

— Я от того, на кого пришло благословение!

И тогда девушка воскликнула:

— Клянусь Аллахом! Ты потомок Хашима аль-Кураши[115], прадеда пророка — да пребудет над ним мир и молитва!

И аль-Мамун ответил:

— Это правда, я Хашимит.

Она же спросила:

— Но из какой семьи Хашимитов?

И он ответил:

— Из той, которая находится выше всех, которая есть честь и слава Хашимитов и которой поклоняются все правоверные на земле!

И молодая арабка, услышав этот ответ, внезапно поклонилась и, поцеловав землю между рук аль-Мамуна, воскликнула:

— Почет и уважение эмиру правоверных, наместнику Владыки миров, славному аль-Мамуну Аббасиду!

И халиф был поражен и глубоко взволнован, и, исполненный невероятной радости, он воскликнул:

— Клянусь Создателем и заслугами моих славных предков! Я хочу, чтобы эта замечательная юница стала моей женой! Она самое дорогое достояние, записанное в судьбе моей!

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Клянусь Создателем и заслугами моих славных предков! Я хочу, чтобы эта замечательная юница стала моей женой! Она самое дорогое достояние, записанное в моей судьбе!

И он тут же позвал отца девушки, который был не кем иным, как шейхом ее племени. И он попросил у него отдать ему в жены эту замечательную юницу. И, получив его согласие, он предложил ему в качестве приданого за его дочь сумму в сто тысяч золотых динаров и отписал ей доход от налогов со всего Хиджаза за пять лет.

И брак аль-Мамуна с благородной девушкой отмечался с размахом, которого никогда не было ранее, даже во время правления аль-Рашида. А в первую же брачную ночь аль-Мамун высыпал в честь своей матери на голову этой прекрасной юницы тысячу жемчужин, которые хранились на золотом блюде. И в их брачном чертоге он сжег огромный факел из серой амбры, который весил сорок мин[116] и был куплен на сумму, полученную от ежегодных налогов с Персии.

И аль-Мамун стал для своей арабской жены сердцем ее жизни и ее радостью. И она родила ему сына, которого назвали Аббасом.

И она была причислена к числу самых удивительных, образованных и красноречивых женщин ислама.

И, рассказав эту историю, богатый молодой человек сказал своим слушателям, собравшимся в его библиотеке:

— Теперь я поведаю вам еще одну историю из жизни аль-Мамуна, но совсем из другой области.

НАСТОЙЧИВОСТЬ КАК ПОРОК

Когда халиф Мухаммед аль-Амин[117], сын Гаруна аль-Рашида и Зобейды, был убит после своего поражения по приказу главнокомандующего войском аль-Мамуна, все подчинявшиеся ему до этого провинции поспешили присягнуть аль-Мамуну, брату его, сыну аль-Рашида и рабыни по имени Марахиль. И аль-Мамун начал свое правление с широких жестов милосердия по отношению к своим бывшим врагам. И он обычно говорил: «Если бы мои враги знали всю доброту сердца моего, они все пришли бы и присягнули мне, признав свои преступления».

Однако главной чинительницей всех неудобств, которые аль-Мамун испытывал при жизни своего отца аль-Рашида и брата аль-Амина, была не кто иная, как сама Сетт Зобейда, жена аль-Рашида. Поэтому, когда она узнала о плачевном конце сына своего, она сначала подумала о том, чтобы укрыться на священной территории Мекки, чтобы спастись от мести аль-Мамуна. Однако она долго не решалась и все думала, что и как ей следует предпринять. Затем внезапно решила передать судьбу свою в руки того, кого она лишила наследства и которому издавна отравляла жизнь.

И она написала аль-Мамуну следующее письмо: «Любая ошибка, о эмир правоверных, какой бы большой она ни была, становится ничтожной по сравнению с твоей милостью, и любое преступление превращается в простую ошибку перед твоим великодушием. Я умоляю тебя, воскреси в памяти дорогие тебе воспоминания, прости меня и отнестись ко мне благосклонно! Итак, если ты захочешь сжалиться над моею слабостью и бедственным положением моим и проявить милосердие к тому, кто не заслуживает пощады, ты поступишь в соответствии с духом того, кто был бы моим заступником, будь он еще жив. О сын отца своего, вспомни его и не закрывай свое сердце для молитв оставленной всеми вдовы!»

И когда халиф аль-Мамун прочитал это письмо Зобейды, его сердце переполнилось жалостью, он был глубоко тронут и стал оплакивать печальную судьбу брата своего аль-Амина и жалкое состояние его матери.

И он ответил Зобейде так: «Твое письмо, о мать моя, дошло до того места, где оно должно было быть, и мое сердце сжалось от сожаления о твоих несчастьях. И Аллах свидетель, что мои чувства к вдове того, чья память для меня свята, есть чувства сына к матери. Человек ничего не может сделать против веления судьбы, однако я сделал все возможное, чтобы облегчить боль твою. Я только что отдал приказ вернуть тебе конфискованные владения, твою собственность, вещи и все, что капризная судьба отняла у тебя, о мать моя. И если ты захочешь вернуться ко мне, ты восстановишь свое первоначальное положение, а также уважение и почитание всех наших подданных. И знай, о мать моя, что ты не потеряла в моем лице того, кто пошел по пути милостей Аллаха, потому что сыновья кровь говорит во мне сильнее, чем ты можешь пожелать. И да пребудет с тобою мир и безопасность!»

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Знай, о мать моя, что ты не потеряла в моем лице того, кто пошел по пути милостей Аллаха, потому что сыновья кровь говорит во мне сильнее, чем ты можешь пожелать. И да пребудет с тобою мир и безопасность!

И когда Зобейда пришла, чтобы броситься к его ногам, ее глаза были полны слез, и она была близка к обмороку, а аль-Мамун встал в ее честь, поцеловал ее руку и заплакал у нее на груди. Затем он вернул ей ее прежнее положение жены аль-Рашида и принцессы крови Аббасидов и обращался с нею до конца ее жизни так, как если бы он был сыном ее чрева. Но Зобейда, несмотря на свое положение, не могла забыть, кем она была, и мучения сердца своего при известии о смерти аль-Амина. И до самой смерти она хранила глубоко в груди своей негодование, которое, как бы тщательно оно ни было скрыто, не ускользало от проницательного аль-Мамуна.

И более того, много раз аль-Мамуну приходилось безропотно страдать от этого состояния дремлющей враждебности. А вот случай, который лучше, чем любой другой, говорит о непрекращающемся негодовании Зобейды, которую ничто не могло утешить.

Однажды, войдя в покои Зобейды, аль-Мамун внезапно увидел, как она шевелит губами и что-то бормочет, глядя на него. И так как он не мог понять, что именно она шепчет, он сказал ей:

— О мать моя, мне кажется, ты проклинаешь меня, думая о своем сыне, убитом персидскими еретиками при моем восшествии на престол, на котором я сменил его. И все же только Аллах управляет нашими судьбами!

Но Зобейда воскликнула:

— Нет, клянусь святой памятью отца твоего, о эмир правоверных! Я далека от таких мыслей!

Тогда аль-Мамун спросил ее:

— Так ты можешь сказать мне, что ты бормотала сквозь зубы, глядя на меня?

Однако она опустила голову, как человек, который не хочет говорить, из уважения к своему собеседнику, и ответила:

— Пусть эмир правоверных извинит меня и избавит от необходимости объяснения того, о чем он меня спрашивает.

Но аль-Мамун, охваченный острым любопытством, начал так горячо настаивать и мучить Зобейду расспросами, что, доведенная до белого каления, она в конце концов сказала ему:

— Так вот, я проклинала настойчивость, бормоча: «Да устыдит Аллах докучливых людей, пораженных пороком настойчивости!»

И аль-Мамун спросил ее:

— Но по какому поводу или в результате какого случая ты ее осуждала?

И Зобейда ответила:

— Если уж ты так хочешь знать это, то вот, — и рассказала следующее: — Знай же, о эмир правоверных, что однажды, играя в шахматы с твоим отцом, эмиром правоверных Гаруном аль-Рашидом, я проиграла партию. И твой отец приказал мне в качестве штрафа обойти посреди ночи дворец и сад совершенно обнаженной. И, несмотря на мои молитвы и просьбы, он настоял, чтобы я сделала это, если не хочу заплатить еще один штраф. И мне пришлось раздеться и сделать то, что он меня просил. И когда я закончила этот обход, я была ужасно зла и умирала от усталости и холода.

Однако на следующий день я, в свою очередь, победила его в шахматной игре. И на этот раз я должна была поставить ему свое условие. И, поразмыслив, что может быть для него наиболее неприятным, я приказала ему провести ночь в объятиях самой уродливой и грязной рабыни из кухонных рабынь. И поскольку той, кто соответствовал этим условиям, была рабыня по имени Марахиль, я указала ему на нее как на ту, с кем он должен искупить свое поражение.

И чтобы убедиться, что все будет без обмана, я сама привела его в грязную комнату рабыни Марахиль и заставила его лечь рядом с ней и заниматься с ней любовью всю ночь напролет, вместо того чтобы провести ее с одной из красивых наложниц, которых я так часто преподносила ему в подарок. И к утру его состояние было плачевным, а запах ужасным.

И теперь я должна сказать тебе, о эмир правоверных, что ты родился именно в результате соития отца твоего с этой ужасной рабыней в каморке, примыкающей к кухне. И я, поспособствовав таким образом твоему появлению на свет, сама того не ведая, стала причиной гибели моего сына аль-Амина и всех несчастий, постигших наш род за последние годы. Однако всего этого не произошло бы, если бы я так сильно не настаивала на том, чтобы отец твой покувыркался с этой рабыней, и если бы он, со своей стороны, не был так настойчив, заставляя меня сделать то, о чем я тебе рассказала.

Вот такова, о эмир правоверных причина, которая заставила меня бормотать проклятия в адрес настойчивости и против докучливых людей.

И аль-Мамун, услышав все это, поспешил проститься с Зобейдой, чтобы скрыть свое замешательство. И он удалился, сказав себе: «Клянусь Аллахом! Я заслужил этот урок, который она мне только что преподала. Без моей настойчивости я бы не услышал эту неприятную историю».

И молодой человек, владелец библиотеки, рассказав все это своим слушателям и гостям, сказал им:

— Это лишь часть богатства, которое можно без затрат и опасности накопить, читая книги и совершенствуясь в учебе. Однако сегодня я больше ничего не расскажу. Но в другой раз — иншаллах — я раскрою вам другую сторону чудес, которые были переданы нам как самое драгоценное наследие наших отцов.

И, сказав это, он раздал каждому из гостей по сотне золотых монет и по отрезу ценной ткани, чтобы вознаградить их за внимание и поощрить их рвение к образованию, потому что он сказал себе: «Следует поощрять добрый нрав и облегчать путь благонамеренным людям».

Затем, угостив их превосходной едой, среди которой не было недостатка в замечательных блюдах, он отпустил их с миром.

И это все, что случилось с ним. Но Аллаху все известно лучше нас!

И Шахерезада, закончив рассказывать эту длинную серию замечательных историй, замолкла.

И царь Шахрияр сказал ей:

— О Шахерезада, как ты меня просветила! Но ты, наверное, забыла рассказать мне о визире Джафаре. И я давно хотел услышать, что знаешь о нем. По правде говоря, этот визирь удивительно похож на моего главного визиря, твоего отца, вот почему мне так хочется узнать от тебя его историю во всех деталях, и она должна вызывать восхищение.

Но Шахерезада опустила голову и ответила:

— Пусть Аллах удалит от нас несчастья и бедствия, о царь времен, и пусть Он проявит сострадание к Джафару Бармакиду и всей семье его! Пожалуйста, избавь меня от рассказов о нем, потому что его история полна слез. Увы! Кто не уронит слез, услышав о гибели Джафара, отца его Яхьи, брата его эль-Фадля и всех Бармакидов?! Их конец плачевен, и даже камни будут растроганы!

И царь Шахрияр сказал:

— О Шахерезада, тем не менее расскажи мне все! И пусть Аллах удалит от нас лукавого и все бедствия!

И Шахерезада начала: