Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ГИБЕЛЬ ДЖАФАРА И ВСЕХ БАРМАКИДОВ

И так, о счастливый царь, вот эта полная слез история, завершившая правление халифа Гаруна аль-Рашида кровавым пятном, которое не смыть и четырем рекам.

Ты уже знаешь, о мой повелитель, что визирь Джафар был одним из четырех сыновей Яхьи ибн Халида аль-Бармаки. А его старшим братом был эль-Фадль, молочный брат аль-Рашида. Большая дружба и безграничная преданность связывали семью Яхьи с семьей Аббасидов, и мать аль-Рашида, принцесса Хайзуран, и мать эль-Фадля, благородная Итаба, породнились из-за глубочайшей привязанности и нежности и обменялись своими младенцами, которые были примерно одинакового возраста, и каждая вскармливала сына своей подруги молоком, которое Аллах предназначил для ее собственного сына. И поэтому аль-Рашид всегда называл Яхью «отец мой», а эль-Фадля — «брат мой».

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А потому аль-Рашид всегда называл Яхью «отец мой», а эль-Фадля — «брат мой». Что же касается происхождения рода Бармакидов, то самые известные и самые надежные наши летописцы считают его родиной город Балх, что в Хорасане, где эта семья занимала видное положение. И примерно через сто лет после Геджры[118] нашего благословенного пророка — да пребудет над ним мир и молитва! — эта прославленная семья поселилась в Дамаске во времена правления халифов Омейядов[119]. И именно тогда глава этой семьи, Халид ибн Бармак[120], последователь религии волхвов, обратился в истинную веру, очистился и возвысил себя исламом, это произошло во время правления Хишама ибн Абд аль-Малика[121].

И после восшествия на престол халифов — потомков Аббаса — семья Бармакидов была допущена к совету визирей и озарила землю своим великолепием. Первым визирем, вышедшим из ее лона, был Халид ибн Бармак, которого Абуль Аббас ас-Саффах[122] избрал (первым из Аббасидов) великим визирем. И во время правления Мухаммеда ибн Мансура аль-Махди[123], третьего Аббасида, Яхья ибн Халид отвечал за образование Гаруна аль-Рашида, любимого сына халифа, того самого Гаруна, который родился всего через семь дней после эль-Фадля, сына Яхьи.

И когда после преждевременной смерти своего старшего брата, аль-Хади, Гарун аль-Рашид надел на себя знаки отличия всемогущего халифа, ему не нужно было вспоминать свое раннее детство, проведенное вместе с молодыми Бармакидами, чтобы призвать Яхью и двух его сыновей разделить его суверенную власть, ему достаточно было только вспомнить заботу, которую Яхья оказывал ему во время его юности, и свое образование, которым он был ему обязан, и преданность, которую его верный друг проявлял к нему, и его храбрость, проявленную во время наследования престола при ужасной угрозе со стороны аль-Хади, который умер в ту же ночь, когда захотел отрубить головы Яхье и детям его.

И поэтому, когда Яхья пришел посреди ночи вместе с Масруром, чтобы разбудить Гаруна и сообщить ему, что он является хозяином империи и наместником Аллаха на земле, Гарун немедленно дал ему титул великого визиря и назначил визирями двух его сыновей — эль-Фадля и Джафара. И так он начал свое правление под самым счастливым покровительством.

И поэтому род Бармакидов был для своего века украшением на лбу его и короной на голове его. И судьба одарила их всеми самыми соблазнительным из милостей своих и осыпала их самыми избранными дарами. И Яхья и его сыновья стали сияющими звездами, бескрайними океанами щедрости, несущимися потоками благодати и животворными дождями. Их дыхание оживляло мир, и империя при них поднялась на вершину своего великолепия. И они были прибежищем для страждущих и живительным источником для бедных. И именно о них поэт Абу Нувас сказал:

Они действительно были мудрыми визирями, замечательными управляющими, наполняющими государственную казну, красноречивыми, образованными, несгибаемыми людьми, которые давали хорошие советы, и они были щедры наравне с Хатимом ат-Таи[124]. Они были источниками блаженства, благотворными ветрами, приносящими плодородные облака. И благодаря их престижу имя и слава Гаруна аль-Рашида разносились от степей и пустынь Центральной Азии до глубин северных лесов, от Магриба и Андалусии до самых крайних границ Китая и Тартарии.

И вот внезапно сыновья Бармака, имевшие наивысшее положение, которое когда-либо давалось сыновьям Адама, были брошены в омут самых ужасных неудач и напились из чаши распространительницы бедствий. Потому что время коварно, а ведь благородные сыновья Бармака были не только визирями, которые управляли огромной империей халифов, но и близкими друзьями, неразлучными товарищами своего повелителя. И Джафар, в частности, был дорогим сотрапезником, присутствие которого за столом было более необходимо аль-Рашиду, чем свет для глаз его. Джафар, сын Яхьи Бармакида, был так близок сердцу эмира правоверных, что халиф сделал себе накидку с двумя рядом расположенными вырезами, и, когда он накидывал ее на себя и Джафара, казалось, что оба они были одним человеком. И эта близость была настолько велика, что халиф уже не мог расставаться со своим любимцем и хотел видеть его постоянно рядом с собой. И так он поступал с Джафаром до ужасной финальной катастрофы.

А теперь — о боль души моей! о вспышка разрушительной молнии в мрачном небе! — расскажу, как произошло это зловещее событие, омрачившее исламское небо и повергшее в запустение все дворы.

В один из дней — пусть такие дни пребудут далеко от нас! — аль-Рашид, возвращаясь из паломничества в Мекку, двигался водным путем из Хиры[125] в город Анбар[126]. И он остановился в монастыре под названием Аль-Умм, на берегу Евфрата. И он провел там ночь, похожую на другие ночи, посреди пира и разнообразных удовольствий. Однако на этот раз его сотрапезника Джафара не было с ним, ибо Джафар несколько дней охотился на равнине у реки. Однако дары и подношения аль-Рашида ожидали его повсюду. И в каждый час дня он видел, как какой-то посланник от халифа прибывал в его шатер и приносил ему в знак привязанности какой-либо драгоценный подарок, еще более прекрасный, чем предыдущий.

И в ту ночь — пусть Аллах убережет нас от таких ночей! — Джафар сидел в своем шатре в компании Джибраила ибн Бахтишу[127], лекаря аль-Рашида, которого аль-Рашид удалил от себя, чтобы тот сопровождал его дорогого Джафара. И в шатре был также любимый поэт аль-Рашида, слепой Абу Заккар, которого аль-Рашид также удалил от себя, чтобы тот своими импровизациями скрашивал досуг его дорогого Джафара, когда он вернется с охоты.

Пришло время поесть, и слепой Абу Заккар, аккомпанируя себе на мандоле[128], пел философские стихи о непостоянстве судьбы.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Наступило время трапезы, и слепой Абу Заккар, аккомпанируя себе на мандоле, пел философские стихи о непостоянстве судьбы.

И вдруг у входа в шатер появился Масрур, меченосец халифа и исполнитель его гнева. И Джафар, увидав, как он вошел таким образом, вопреки всем правилам этикета, не спрашивая никого и даже не объявляя о своем прибытии, пожелтел лицом и сказал евнуху:

— О Масрур, добро пожаловать, я всегда рад видеть тебя! Но я удивлен, о брат мой, что впервые ты не послал заранее слугу, чтобы сообщить мне о своем визите.

И Масрур, даже не поприветствовав Джафара, ответил:

— Причина, по которой я явился, слишком серьезна, чтобы тратить время на бесполезные формальности. Вставай, о Джафар, и произнеси шахаду[129] в последний раз, потому что эмир правоверных требует твою голову.

Услышав эти слова, Джафар поднялся и сказал:

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Все мы выходим из рук Аллаха и рано или поздно возвращаемся в руки Его!

Затем он повернулся к главному евнуху, старому товарищу своему, и сказал ему:

— О Масрур, такой приказ выполнить невозможно. Наш господин, эмир правоверных, должно быть, отдал его тебе в момент опьянения. Прошу тебя, о мой верный друг, в память о наших совместных прогулках и нашей общей дневной и ночной жизни, вернись к халифу, чтобы убедиться, что я не ошибаюсь. И ты увидишь, что он уже забыл о своих словах.

Однако Масрур сказал:

— За твою голову я отвечаю своей. И я могу снова появиться перед халифом только с твоей головой в руках. Запиши свое последнее желание — это единственная поблажка, которую я могу даровать тебе в память о нашей дружбе.

Тогда Джафар сказал:

— Мы все принадлежим Аллаху. У меня нет желания записывать последнее желание. Да продлит Аллах жизнь эмира правоверных на количество отнятых у меня дней!

Затем он вышел из своей палатки, встал на колени на кроваво-красной коже, которую для него постелил Масрур, и собственноручно завязал себе глаза. И он был обезглавлен. Да прольет на него Аллах сострадание Свое!

После этого Масрур вернулся туда, где располагался лагерь халифа, и вошел к нему, неся на подносе голову Джафара. И аль-Рашид посмотрел на голову своего старого друга и внезапно плюнул на нее. Однако на этом его возмущение и месть не закончились. Он приказал, чтобы обезглавленное тело Джафара было распято на одном конце багдадского моста и чтобы его голова находилась при этом на его другом конце, — это превзошло по степени унижения и позора казнь самых гнусных преступников. И он также приказал, чтобы через шесть месяцев останки Джафара были сожжены на куче коровьего и конского навоза и выброшены в выгребную яму. И все это было проделано.

И кроме того, — о унижение и горе! — писец Амрани сделал рядом две записи на одной и той же странице реестра казначейских расходов: «За церемониальную мантию, подаренную эмиром правоверных своему визирю Джафару, сыну Яхьи аль-Бармаки, — четыреста тысяча золотых динаров», и вслед за этим без каких-либо других добавлений: «Нефть, тростник и навоз, чтобы сжечь тело Джафара, сына Яхьи, — десять серебряных драхм». И это был конец Джафара.

Что касается Яхьи, его отца и названого[130] отца аль-Рашида, и эль-Фадля, его брата и молочного брата аль-Рашида, то они были арестованы на следующий день вместе со всеми Бармакидами, занимавшими различные должности, в количестве около тысячи человек. И все они были брошены на дно грязных темниц, в то время как их огромные владения были конфискованы, а их жены и дети бродили без убежища, и никто не осмеливался смотреть на них. И некоторые из них умерли от голода, а другие — от удушения, кроме сына Яхьи, эль-Фадля, и брата Яхьи, Мухаммеда, которые погибли от пыток. Их позор был ужасен! И да пребудет Аллах с ними в сострадании Своем!

А теперь, о царь времен, если ты хочешь узнать причину этого позора Бармакидов и их плачевного конца, то скажу вот что.

Однажды молодая сестра аль-Рашида, Алия, через несколько лет после окончания правления Бармакидов, сказала ласкавшему ее халифу:

— О мой повелитель, я не вижу, чтобы хоть день проходил для тебя в спокойствии и умиротворении после смерти Джафара и исчезновения его семьи. По какой же доказанной причине они навлекли на себя твое неудовольствие?

И аль-Рашид, внезапно помрачнев, оттолкнул юную принцессу и сказал ей:

— О дитя мое, моя жизнь, единственное счастье, которое у меня осталось! Что даст тебе знание об этой причине? И если бы я наверняка знал, что ее знает моя рубашка, я бы разорвал ее на кусочки!

Однако историки и летописцы далеки от единого мнения о причинах этой катастрофы. Вот некоторые версии, которые дошли до нас в их сочинениях.

По мнению одних, причиной была невероятная щедрость Джафара и всех Бармакидов, рассказы о которой утомляли даже уши тех, кто ее принимал, создавая в их лице еще больше завистников и врагов, и которые в конечном счете бросили тень на Бармакидов в глазах аль-Рашида. Ведь, в самом деле, слава их дома стояла на том, что только они могли прямо или косвенно получить пользу оттого, что члены их семей занимали высшие должности как в Багдаде, так и в провинциях. Им принадлежали красивейшие дворцы и усадьбы, окружавшие город, и они были заполнены толпами придворных и нищих даже в большей степени, чем владения халифа.

Вот как вспоминает об этом лекарь Джибраил ибн Бахтишу, который в ту роковую ночь находился в шатре Джафара: «Однажды я вошел в покои аль-Рашида, который тогда жил во дворце под названием Каур-аль-Хулд[131] в Багдаде. Бармакиды же селились по другую сторону Тигра, и их дворец и дворец халифа разделяла лишь ширина реки. И в тот день аль-Рашид, заметив множество лошадей, остановившихся перед жилищем его любимцев, и толпу, которая спешила к их дверям, встав передо мной, сказал как будто самому себе: «Аллах благоволит Яхье и его сыновьям, эль-Фадлю и Джафару. Они сами позаботились обо всех торговых делах и, избавив меня от этой заботы, дали мне время осмотреться и жить так, как мне нравится». Именно так он говорил в тот день. Но в другой раз я заметил, что он уже смотрел на своих любимцев другими глазами. И действительно, глядя из окон своего дворца и наблюдая за тем же наплывом людей и лошадей, что и в первый раз, он сказал: «Яхья и его сыновья овладели всем, они забрали у меня все. Они владеют силой халифа, которой я почти не обладаю». И я это услышал, и уже тогда понял, что скоро они попадут в опалу, что и произошло».

По мнению других летописцев, скрытое недовольство и постоянно растущая зависть аль-Рашида к Бармакидам с их великолепным манерам, которые постоянно создавали для них грозных врагов и тихих хулителей, возникли не только благодаря анонимным стишкам без подписи или коварным запискам, в которых осуждалась их пышность и все то, чему царь не мог ничего противопоставить, но и благодаря ужасной неосторожности, совершенной Джафаром.

Однажды аль-Рашид поручил ему тайно уничтожить потомка Али ибн Абу Талиба и Фатимы, дочери пророка, которого звали Саид ибн Абдалла аль-Хусейн. Однако Джафар из жалости и снисхождения позволил ему бежать, а влияние Саида аль-Рашид расценил как опасное для будущего династии Аббасидов. Однако об этом великодушном поступке Джафара вскоре стало известно, и о нем было доложено халифу со всеми соответствующими комментариями, которые лишь усугубляли последствия. И негодование аль-Рашида по этому поводу и стало той каплей желчи, которая переполнила чашу гнева его. И он учинил допрос Джафару, который с большой откровенностью признался в своем поступке, добавив: «Я действовал так во славу и для поддержания доброй репутации моего повелителя, эмира правоверных». И аль-Рашид, пожелтев лицом, сказал: «Ты хорошо поступил», однако было слышно, как он прошептал: «Да уничтожит меня Аллах, если я не уничтожу тебя, о Джафар!»

По мнению других историков, причину гибели Бармакидов следует искать в их еретических взглядах, которые они высказывали перед лицом приверженцев традиционной мусульманской веры. Ведь не следует забывать, что их семья до обращения в ислам исповедовала религию волхвов в Балхе. Говорят, что во время экспедиции в Хорасан, родоначальную колыбель его любимцев, аль-Рашид заметил, что Яхья и его сыновья делают все возможное, чтобы предотвратить разрушение храмов и памятников волхвов. И с тех пор у него возникли подозрения по поводу их веры, которые позже только усугубились, когда он увидел, что Бармакиды проявляют мягкость при любых обстоятельствах по отношению к еретикам всех мастей, особенно по отношению к его личным врагам, зиндикам, а также другим раскольникам и нечестивцам. И это недовольство, добавившееся ко всем прочим указанным причинам, было вполне обосновано, ибо сразу после смерти аль-Рашида в Багдаде вспыхнули религиозные волнения, которые едва не свергли мусульманскую веру.

Но помимо всех этих причин, наиболее вероятную причину гибели Бармакидов сообщают нам летописцы Ибн-Халликан[132] и Ибн аль-Асир[133].

Аль-Рашид любил с необычайной нежностью свою сестру Аббасу, юную принцессу, которая была украшена от природы всеми возможными дарами и была самой замечательной женщиной своего времени. И среди всех женщин семьи аль-Рашида и его гарема она была дороже всего его сердцу. И он мог жить счастливо рядом с ней, если бы она была женой Джафара. Две привязанности к этим людям сделали бы его совершенно счастливым, если бы он смог соединить их вместе для одновременного наслаждения, поскольку отсутствие одного разрушало очарование, которое он чувствовал в другой. И независимо от того, был ли с ним только Джафар или только Аббаса, он испытывал неполную радость и страдал от этого, вот почему ему были нужны эти двое. Однако священные законы ислама запрещают мужчине, не являющемуся близким родственником, смотреть на женщину, мужем которой он не является, и запрещают женщине показывать лицо чужому мужчине.

Нарушение этих предписаний есть великое бесчестите, позор и оскорбление скромности женщин. Таким образом, аль-Рашид, который строго соблюдал законы, не мог иметь рядом с собой двух своих друзей, а если бы он их к этому принудил, они оказались бы в трудном и неудобном положении.

И, желая изменить ситуацию, которая его беспокоила и которая ему не нравилась, он однажды сказал Джафару:

— О Джафар, друг мой, у меня нет истинной, искренней и полной радости, кроме как в твоей компании и в компании моей любимой сестры Аббасы. И теперь, поскольку твое теперешнее положение доставляет мне беспокойство, я хочу выдать Аббасу за тебя замуж, чтобы впредь без неудобств и без повода для скандала и греха вы оба могли быть со мною. Однако я настоятельно прошу вас никогда не встречаться, даже на мгновение, без моего присутствия. Ибо я хочу, чтобы между вами был заключен только формальный брачный договор и существовала лишь видимость законного брака, поскольку я не хочу последствий этого брака, которые могут навредить благородным сыновьям Аббаса в их наследовании халифата.

И Джафар подчинился этому желанию своего повелителя и ответил, что слушает и повинуется. И ему следовало принять это исключительное условие. И этот брак был объявлен и освящен законом.

Итак, согласно наложенным условиям, двое молодых супругов встречались только в присутствии халифа и не более того. И даже там их глаза почти не встречались. Что же касается аль-Рашида, то теперь он полностью наслаждался двойной дружбой с этой парой, которую теперь мучил, даже не подозревая об этом. До каких пор любовь может подчиняться требованиям цензора?!

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он полностью наслаждался двойной дружбой с этой парой, которую теперь мучил, даже не подозревая об этом.

Но до каких пор любовь может подчиняться требованиям цензора?! И разве такое принуждение не возбуждает и не разжигает чувства и желание между двумя молодыми и красивыми людьми?!

И действительно, эти два супруга, имевшие право любить друг друга и получать удовольствие от своей взаимной законной любви, но все еще находящиеся в состоянии жениха и невесты, с каждым днем все больше наполнялись опьянением скрываемой любви, которая лишь разжигала жар их сердец. И Аббаса, мучимая таким положением скованной по рукам и ногам супруги, сходила с ума от любви по своему мужу. И в конце концов она рассказала Джафару, что по-настоящему полюбила его. И она зазывала его к себе, всячески умоляя сохранить все в тайне. Но Джафар, будучи благоразумным человеком, верным данному слову, сопротивлялся этим уговорам и не встречался с Аббасой, потому что его сдерживала клятва, данная аль-Рашиду. И кроме того, он лучше, чем кто-либо другой, знал, насколько халиф может быть жесток и мстителен.

И когда принцесса Аббаса увидела, что ее мольбы безуспешны, она обратилась к другим способам достижения своей цели. Ведь так, как правило, и действуют женщины, о царь времен! Пустившись на хитрость, она послала сказать благородной Итабе, матери Джафара: «О мать наша, ты должна незамедлительно представить меня своему сыну Джафару, моему законному супругу, как если бы я была одной из рабынь, которых ты посылаешь ему каждый день». (Каждую пятницу благородная Итаба посылала своему любимому сыну Джафару новую молодую рабыню-девственницу, избранную среди тысячи, нетронутую и совершенную в красоте своей. И Джафар приходил к этой молодой девушке после пира, во время которого он щедро отдавал должное прекрасному вину.)

Однако благородная Итаба, получив это сообщение, категорично отказалась пойти на обман и подмену, которую хотела осуществить Аббаса, и дала принцессе ясно понять, какими опасностями грозит им всем ее план. Однако влюбленная молодая супруга настаивала на своем и даже стала угрожать ей, сказав:

— Подумай, о мать наша, о последствиях своего отказа! Мое решение твердо, и я, со своей стороны, добьюсь своего вопреки твоему мнению, чего бы это мне ни стоило! Я лучше потеряю свою жизнь, чем откажусь от Джафара и своих прав на него!

Поэтому случилось так, что Итаба, роняя слезы, уступила настойчивым требованиям Аббасы, думая, что, исходя из соображений безопасности, будет все же лучше, если это дело будет совершено при ее посредничестве. Она пообещала свою помощь Аббасе в этом опасном предприятии. И она без промедления пошла сказать своему сыну Джафару, что скоро пришлет к нему рабыню, которой нет равных в изяществе, элегантности и красоте. И она так восторженно описывала ему ее, что он стал горячо требовать отдать ему этот обещанный подарок как можно скорее. А Итаба действовала так искусно, что обезумевший от желания Джафар стал ждать обещанной ночи с невыразимым нетерпением. И мать Джафара, видя это его нетерпение, послала передать Аббасе: «Готовься к сегодняшней ночи».

И Аббаса, приготовившись и украсив себя драгоценностями, как это делали рабыни, пришла к матери Джафара, которая с наступлением ночи привела ее в комнату своего сына. А Джафар, у которого голова кружилась от выпитого вина, не заметил, что юной рабыней, оказавшейся между рук его, была его жена Аббаса. Кроме того, он не слишком хорошо успел запомнить черты ее лица, ведь до сих пор, когда они сидели вместе с халифом, он никогда не осмеливался из страха рассердить аль-Рашида внимательно разглядывать Аббасу, которая, в свою очередь, из скромности всегда отворачивала голову при каждом брошенном на нее украдкой взгляде Джафара.

И после ночи, проведенной в утехах взаимной любви, Аббаса встала, чтобы уйти, но, прежде чем удалиться, спросила Джафара:

— Как ты находишь царских дочерей, о мой повелитель? Отличаются ли они своим поведением от рабынь, которых продают и покупают? Что ты скажешь об этом?

И изумленный Джафар спросил:

— О каких царских дочерях ты говоришь? Быть может, ты одна из них? Одна из пленница наших победоносных войн?

И она ответила:

— О Джафар, я твоя пленница и твоя слуга, я Аббаса, сестра аль-Рашида, дочь аль-Махди из племени Бани Аббас, дяди благословенного пророка!

И, услыхав эти слова, Джафар был на грани изумления и, внезапно протрезвев, воскликнул:

— Ты потеряна для себя, и ты потеряна для нас, о дочь моих повелителей!

И он поспешно пошел к своей матери Итабе и сказал ей:

— О мать моя, зачем ты меня так подставила?

И опечаленная жена Яхьи рассказала сыну своему, как она была вынуждена прибегнуть к этой уловке, чтобы не навлечь еще больших бедствий на их головы.

И это все, что случилось с ней.

Что же касается Аббасы, она стала матерью и родила сына. И она отдала этого ребенка заботам преданного слуги по имени Рияш и материнской опеке женщины по имени Барра. Затем, не без основания опасаясь, что, несмотря на все меры предосторожности, это дело может открыться и станет известно аль-Рашиду, она отослала сына Джафара в Мекку в сопровождении этих двух слуг.

Что же касается Яхьи, отца Джафара, то в его обязанности входили заботы по управлению дворцом и гаремом аль-Рашида. И он, по обыкновению, после определенного часа ночи закрывал входные двери дворца и уносил с собой ключи. Однако эта суровость доставляла неудобства обитательницам гарема, и особенно Сетт Зобейде, которая однажды пришла к своему двоюродному брату и мужу аль-Рашиду и стала горько жаловаться, проклиная почтенного Яхью и введенные им суровости. И когда Яхья предстал пред ним, аль-Рашид сказал ему:

— О Яхья, почему Зобейда жалуется на тебя?

И Яхья спросил:

— Неужели я в чем-то провинился перед обитательницами гарема, о эмир правоверных?

И аль-Рашид улыбнулся и сказал:

— Отнюдь нет.

Тогда Яхья сказал:

— В таком случае не обращай внимания на то, что тебе говорят обо мне, о эмир правоверных.

И с этого момента он увеличил свою суровость настолько, что Сетт Зобейда снова пришла к аль-Рашиду горько и с негодованием жаловаться, однако он сказал ей:

— О дочь моего дяди, у тебя нет оснований обвинять моего названого отца Яхью ни в чем, что связано с гаремом, потому что Яхья только выполняет мои приказы и исполняет свой долг.

А Зобейда яростно ответила на это:

— Эй, клянусь Аллахом! В таком случае он мог бы выполнять свой долг и получше, а именно предотвратить неосторожность своего сына Джафара!

И аль-Рашид спросил:

— О какой неосторожности ты говоришь? О чем речь?

И тогда Зобейда рассказала ему историю Аббасы, не придавая ей никакого особого значения.

Аль-Рашид, выслушав ее, помрачнел и спросил:

— А есть ли тому доказательства?

Она же ответила:

— Может ли быть лучшее доказательство, чем ребенок, рожденный от Джафара?

И он спросил:

— И где этот ребенок?

А она ответила:

— В святом городе, колыбели наших предков.

Он же спросил:

— И кому, кроме тебя, известно об этом?

И она ответила:

— В твоем гареме и во всем дворце нет ни одной женщины, включая последнюю рабыню, которая бы этого не знала.

И аль-Рашид больше не добавил ни слова. Однако вскоре после этого он объявил о своем намерении отправиться в паломничество в Мекку. И он уехал, забрав с собой Джафара.

Со своей же стороны, Аббаса немедленно отправила письмо Рияшу и нянюшке, приказав им немедленно покинуть Мекку и отправиться с ребенком в Йемен. И они поспешили туда. Когда же халиф прибыл в Мекку, он сразу же приказал некоторым из своих близких соратников отправиться на поиски ребенка и все разузнать о нем. И получил подтверждение, что этот ребенок существует и совершенно здоров. И халифу удалось схватить его в Йемене и тайно отправить в Багдад.

И именно тогда, вернувшись из паломничества и расположившись лагерем в монастыре Аль-Умм, недалеко от Анбара, что на Евфрате, он отдал ужасный приказ относительно Джафара и Бармакидов. И случилось то, что случилось.

Что же касается несчастной Аббасы и ее сына, то их обоих заживо похоронили в яме, вырытой под покоями, где жила принцесса.

Да пребудет с ними сострадательный Аллах!

Наконец, о счастливый царь, я должна еще сказать тебе, что другие надежные летописцы рассказывают, что Джафар и Бармакиды не сделали ничего, чтобы заслужить такой позор и чтобы такой плачевный конец выпал на их долю, но это было записано в их судьбе, и время их закончилось. Но Аллах знает все лучше нас!

И в заключение вот любопытная история, которую рассказал известный поэт Мухаммед из Дамаска:

— Однажды я вошел в купальню, чтобы искупаться. А хозяин купальни послал мне прислуживать весьма хорошо сложенного отрока. И пока отрок ухаживал за мной, я начал — не знаю благодаря какой причуде — распевать себе под нос стихи, которые я прежде сочинил, чтобы отпраздновать рождение сына моего благодетеля эль-Фадля ибн Яхьи аль-Бармаки. И вдруг отрок, который меня обслуживал, упал без сознания на землю. А через несколько мгновений он поднялся с залитым слезами лицом и быстро убежал, оставив меня одного в купальне.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

И через несколько мгновений он поднялся с залитым слезами лицом и быстро убежал, оставив меня одного в купальне.

И я, изумленный, вылез из ванны и недовольно упрекнул хозяина купальни за то, что он прислал мне в помощь какого-то эпилептика. Однако хозяин мальчика-купальщика поклялся мне, что никогда раньше не замечал эту болезнь у этого отрока. И чтобы доказать мне свою правоту, он позвал мальчика и в моем присутствии спросил его:

— Что случилось? Почему этот господин так недоволен твоей службой?

И отрок, который, как мне показалось, уже оправился от своего замешательства, опустил голову, а затем, повернувшись ко мне, сказал:

— О господин мой, ты знаешь автора стихов, которые ты читал во время купания?

И я ответил:

— Клянусь Аллахом! Это я.

И он сказал мне:

— Значит, ты поэт Мухаммед аль-Дамешги. И ты написал эти стихи, чтобы отпраздновать рождение сына эль-Фадля Бармакида. — И пока я стоял в изумлении, он добавил: — Прости меня, о господин мой, если, слушая тебя, мое сердце внезапно дрогнуло и я упал, охваченный чувствами. Ибо я и есть сын эль-Фадля, рождение которого ты так прекрасно описал. — И он снова потерял сознание и упал к моим ногам.

И я, тронутый состраданием перед лицом такого несчастья и видя доведенного до подобной степени страдания сына моего щедрого благодетеля, которому я был обязан всем в этой жизни, включая свою репутацию поэта, поднял этого ребенка, прижал к сердцу своему и сказал ему:

— О сын самого великодушного из созданий Аллаха, я стар, и у меня нет наследников! О дитя мое, пойдем со мною к кади, потому что я хочу составить акт и усыновить тебя! И я оставлю тебе все свое имущество после моей смерти!

Однако отрок со слезами ответил мне:

— Да изольет на тебя Аллах благословения Свои, о сын добрых людей! Однако Аллах не позволит мне забрать тем или иным образом ни одой драхмы из тех, что дал тебе отец мой эль-Фадль!

И с тех пор все мои мольбы были бесполезны. И я не смог заставить его принять ни малейшего знака моей благодарности по отношению к отцу его. Он был поистине благородных кровей, этот достойный сын Бармакидов. Да вознаградит их Аллах по заслугам, которые были очень велики!

Что же касается халифа аль-Рашида, так жестоко отомстившего за единственное свое оскорбление перед лицом Аллаха, то он вернулся в Багдад, но не задержался в нем — он больше не мог жить в этом городе, который столько лет с таким тщанием украшал. Он поселился в Ракке[134] и больше не возвращался в Город мира. И именно об этом внезапном оставлении им Багдада после гибели Бармакидов поэт Аббас ибн аль-Ахнаф [135], следовавший за халифом, сожалел в таких стихах:

Более того, после гибели своих друзей аль-Рашид уже никогда не мог найти отдохновение в спокойном сне. Он горько сожалел об этой потере, и он отдал бы все свое царство, чтобы оживить Джафара. И если случайно кто-либо из его придворных имел несчастье помянуть не совсем достойным образом Бармакидов, аль-Рашид кричал им с презрением и гневом: «Да проклянет Аллах отцов ваших! Перестаньте обвинять или попытайтесь заполнить пустоту!»

И аль-Рашид, хотя до самой кончины своей оставался всемогущим халифом, теперь чувствовал, что окружен небезопасными людьми. Он боялся, что в любой момент его могут отравить сыновья, которым он не доверял. И в начале похода в Хорасан, где возникли волнения, из которого ему уже не суждено было вернуться, он с болью поделился своими сомнениями и горестями с одним из своих придворных, летописцем ат-Табари[136], которого он выбрал доверенным лицом и с которым он делился своими печальными мыслями. И когда ат-Табари однажды заговорил с ним о предзнаменованиях приближавшейся к нему смерти, аль-Рашид отвел его в сторону и, оказавшись вдали от своей свиты, под густой тенью дерева, скрывавшей его от посторонних глаз, расстегнул свою одежду, указав ему на шелковую повязку, которой был замотан живот, и он сказал ему:

— Я чувствую там сильную боль, и ничто мне не помогает. Правда, никто не знает об этом. Я окружен шпионами, которым мои сыновья, аль-Амин и аль-Мамун, поручили следить за остатком моей жизни. Они считают, что жизнь их отца слишком затянулась, и они выбрали шпионов из тех людей, кого я считал самыми верными и на чью преданность, как я думал, мог рассчитывать. Первый из них Масрур, он шпион моего любимого сына аль-Мамуна. А мой лекарь Джибраил ибн Бахтишу — шпион моего сына аль-Амина. И так можно сказать про всех остальных. — И он добавил: — Ты хочешь узнать, насколько далеко заходит жажда сыновей моих править? Я прикажу подвести мне лошадь — и ты увидишь, что вместо покладистого и энергичного скакуна мне дадут измученное животное, неравномерная рысь которого как будто специально будет увеличивать мою боль.

И действительно, когда аль-Рашид попросил лошадь, ему привели именно такую кобылу, которую он описал своему доверенному лицу. И он, бросив печальный взгляд на ат-Табари, с покорностью принял «скакуна».

И через несколько недель после этого случая Гарун увидел во сне руку, протянутую над его головой, и в этой руке была горсть красной земли, и голос кричал: «Это земля, которую нужно использовать на могиле Гаруна!» И другой голос спросил: «А где его могила?» И первый голос ответил: «В городе всех людей».

И через несколько дней прогрессирующий недуг вынудил аль-Рашида остановиться в Тусе[137]. И он проявил большое беспокойство и послал Масрура принести горсть земли из-за городских стен. И главный евнух вернулся через час с горстью красной земли. И аль-Рашид воскликнул:

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Вот и сбывается мое видение. Смерть уже близко.

И он действительно уже больше никогда не увидел Ирак. На следующий день, почувствовав, что силы покидают его, он сказал окружающим:

— Вот и приближается смерть. Я был предметом зависти для всех, а теперь никто меня не пожалеет.

И он умер. Это случилось третьего дня второго месяца Джумада[138]в 193 году Геджры[139]. И Гаруну было тогда сорок семь лет пять месяцев и пять дней, как говорит нам Абу аль-Фид[140]. Да простит ему Аллах его ошибки и помилует его! Он был правоверным халифом.

А затем, когда Шахерезада увидела, что царя Шахрияра глубоко опечалила эта история, она поспешила рассказать ему прелестную историю принца Жасмина и принцессы Аманды.

И она начала так: