Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы

Что вы знаете о Люксембурге?

Автобус стоит точнехонько на границе — задние колеса его еще в Бельгии, а передние — в Великом герцогстве Люксембург. Момент преодоления границы хорош сам по себе, а сейчас тем паче. Подумать только — Люксембург!

Что вы знаете о Люксембурге? Одно из самых маленьких государств Европы, вот, пожалуй, и все. Мне тоже известно немного. Я чувствую себя первооткрывателем.

Стоим мы на рубеже, у открытого шлагбаума, потому что надеемся увидеть пограничника. Интересно, какая у него форма? Воображение невольно, но охотно рисует камзол, панцирь, шляпу с перьями и алебарду или мушкет. Должно быть, так действуют слова «Великое герцогство», звучащие столь архаично. Да что же это такое — Люксембург? Герцогства, графства были в несчетном множестве и почти все исчезли, а вот Люксембург остался…

Где же пограничный страж?

— Слишком холодно сегодня, — притворно сокрушается Жорж, наш шофер-бельгиец, круглый весельчак, рассказчик анекдотов.

Не может быть, чтобы пограничник побоялся холода! Однако страж так и не вышел из своей будки. Мы заметили лишь мановение руки за стеклом. Великое герцогство милостиво, без всяких формальностей, приняло нас в свои пределы.

Вот те на!

Мне немного досадно. Воображаемая картина Люксембурга, охраняемого живописными мушкетерами, обнесенного крепостным рвом с подъемными мостами, была так хороша!

Вместо этого — обыкновеннейшее шоссе, рядок двухэтажных домов, прижатый к лесистой волне Арденн. Дома на первый взгляд такие же, как в Бельгии…

— На что вы надеялись! — удивляется мой сосед, человек неромантического склада. — Какая тут может быть экзотика, в Западной Европе!

И все же что-то изменилось. Мушкетеров нет, но… Сдается, не наш век, а какой-то другой встречает нас в этом люксембургском городке. Неширокие окна, прорубленные в толстенной кладке, могучие железные ворота крепостной стати, ведущие в тесный дворик. Старомодные, неразговорчивые, неяркие вывески. Они не кличут прохожего, не зазывают…

Да, автобус явно покатил нас в прошлое.

День не угас, а на улице ни души. Похоже, городок уснул. Лохматые ели, рыжие песчаные обрывы вздымаются над кровлями. Очень скоро придет темнота и не даст нам разглядеть невиданный, все еще загадочный Люксембург.

Хмурая улица кончилась, к шоссе придвинулся лес, отхлынул, и началась другая улица, точь-в-точь такая же. Плотные ряды домов-бастионов и стеклобетонная бензостанция, сверкающая, как люстра.

Жорж включает свет. Я вижу его круглые плечи и розовый затылок. Уши шевелятся. Мы все знаем, что это значит. Он всегда двигает ушами, ежится и фыркает, прежде чем рассказать какую-нибудь историю.

— Ну, что вы хотите от Люксембурга? — начинает он. — Да вы оглянуться не успеете… Страна-то вся — восемьдесят километров в длину.

Жоржа легко понять: в Люксембурге он чувствует себя представителем огромной державы.

— Как-то раз приехал сюда один турист, — продолжает он. — «Ах, — говорит, — какие красивые у вас горы» А гид-люксембуржец этак сквозь зубы: «Ничего особенного, мсье! Захолустная немецкая гора!» Тогда турист поглядел в другую сторону. «Ах, — говорит, — какой прелестный замок!» А гид ему: «Недурен, мсье! Только он тоже не наш. Он во Франции».

Водитель сделал для нас все, что мог. За стеклами автобуса уже не различалось ничего, кроме редких огоньков и косматых, черных башлыков леса на холмах. И вдруг, когда я решил, что Люксембург скрылся от нас до утра, блеснула молния.

Блеснула, но не погасла. Красноватый огонь играл и пульсировал за стволами деревьев, бежавших по обочине шоссе. Видение было неожиданным, и я не сразу понял, что произошло. Это маленький Люксембург, маленький стальной силач, сообщал о себе самое важное.

Там, в долине, литейщики выплеснули шлак. На заводе, заслоненном от нас темнотой или пологом леса, завершили плавку.

Из всего виденного в этот вечер резче всего запомнилось именно это — багровые молнии, огненные клейма нынешнего века, врезанные в исконное лесное приволье, в сельскую тишину.

Гуден мойен!

Я проснулся в седьмом часу утра и сразу сбросил с себя одеяло, точнее перину, набитую пухом и расшитую крупными яркими розами.

За окном в вышине во мраке горел на невидимом шпиле зеленый, обведенный неоном крест. Нежно вызванивали колокола. Собор Люксембургской божьей матери, пробудившийся первым, звал прихожан под свой крест, на мессу.

Колокола несколько раз проиграли строчку гимна. И снова тишина. Тишина на полчаса, после чего подал голос другой храм.

Столичные звонницы перекликались до десяти часов. Но мы, разумеется, встали гораздо раньше. В путешествии спать некогда — тем более, если вы в Люксембурге!

Серое, туманное утро вошло в номер гостиницы, очень чистый, обставленный темной старомодной мебелью.

Умывальник поражал своими размерами. Он был почти с ванную. А краны действовали каждый сам по себе, без смесителя. Из одного хлестал крутой кипяток. Значит, надо закрыть раковину пробкой, набрать воды и черпать воду пригоршнями. Так принято у немцев.

А вывески за окном — французские.

Я сбежал вниз. За конторкой, под гирляндами пудовых медных ключей, сидел портье, смуглый атлет с тонким лицом д’Артаньяна. Однако я не услышал от него ожидаемого французского «бон жур».

— Гуден мойен! — произнес д’Артаньян.

Очевидно, это местный вариант немецкого «гутен морген».

Улица гасит огни. По широкому тротуару шагают неторопливые, добротно одетые люксембуржцы. Их опекают светофоры. Мостовая пустынна, но люксембуржец, застигнутый красным сигналом, послушно ждет.

И ждет долго. Светофоры здесь тоже «люксембуржцы» — медлительные и степенные.

Важно проплывает автобус с крупным гербовым львом на боку.

Плитчатый тротуар блестит, как паркет. Его старательно моют мылом. Он свободен от автоматов, от стендов с пестрыми газетными сенсациями. Здесь торгуют только в магазинах. Витрины обставлены просто, без всяких затей.

Массивные подъезды, крупные горделивые таблички. На каждой обстоятельно указаны и специальность жильца, и все его звания. Одна табличка прямо растрогала.

«Институт мойки окон» — гласили золотые буквы. «Основан в 1900 году. Старейшее предприятие этого рода в Великом герцогстве».

Поворачиваю обратно. Пора в гостиницу завтракать.

— Гуден мойен! — снова приветствует д’Артаньян. Видимо, здесь принято здороваться при каждой встрече.

— Какой это язык? Немецкий?

— Летцебургеш.

Нам известно, что здесь два государственных языка — немецкий и французский. Что же такое «летцебургеш»?

В ресторане все говорят на летцебургеш. Основа у него немецкая, но я редко улавливаю даже общий смысл. Летцебургеш — словно ускоренный, вскипевший немецкий. Он шипит и булькает, окончания слов бесследно тонут.

Вопросов в Люксембурге все больше и больше, а ответов пока еще нет.

Целый город неожиданностей

Улица, на которой стоит наш отель, самая обыкновенная с виду и никаких сюрпризов, кажется, не таит. Я прошел несколько кварталов, повернул за угол.

Передо мной огромный мост. На той стороне, вдали — шпили церквей, желтоватые глыбы древних укреплений.

Маленький, скромный город — и гигантский мостище, широко раскинутая по холмам крепость.

Сейчас, верно, откроется река. Однако откуда ей тут взяться? И точно: вместо могучего потока блестит узенькой змейкой крохотная, по-сельски извилистая речушка. Она течет по плоскому дну обширного оврага.

Что ж, он весьма кстати! Овраг разрывает город как раз посередине на две равные части и вместе с мостами придает ему масштабы вполне столичные.

Местами город не удержался на откосах, сбежал вниз. С моста видны красные крыши Нижнего города, или Грунда, рассеченного кривыми улочками. И где-то за ним, под скалистыми обрывами, в холодном тумане, резвая Петрюсс вливается в Альзетту, а та бежит до границы страны, соединяется с Мозелем. А сюда, в недра столицы, из мягких, лесистых долин врываются ароматы арденнского приволья.

Мост позади, мы в центре столицы. Узкие улицы, узкие, словно спрессованные фасады, скупо отмеренные ленточки панелей. Сразу видно, что мы в старой сердцевине города, распиравшей крепостные стены. Небольшие квадратные площади. На одной — белые, точно накрахмаленные палатки рынка. Пучки спаржи, сельдерея, местный виноград.

Ревут, бьются о стены, распугивают голубей зовы медных труб. Продавцы покидают прилавки и высыпают на улицу. Прохожие застывают на месте. Зрелище, впрочем, традиционное, — то караульная гвардейская рота в желточной форме войск НАТО марширует к замку великого герцога.

Замок, заложенный четыреста лет назад, запоминается своим высоким остроконечным двускатным фронтоном. И он крепко зажат в городской теснине. Зеленоватая стеклянная призма универмага — в стиле супермодерн — выглядит тут пришельцем из некой фантастической страны будущего.

От улицы отбегает переулок, ныряет под арку. Над головой узорчатый фонарь, угловой балкон с готической вязью — «Мир волле бливе ват мир зинд», что в переводе с «летцебургеш» означает — «Хотим остаться такими, какие мы есть».

Где же новостройки столицы? Где ее современные жилые кварталы? Их не видно. Это город без рабочих районов, почти без фабричных труб. Не здесь сверкают зимние молнии плавки. Поэтому столица почти не растет. А наш путь ведет все дальше в прошлое.

Да, Нижний город, кажется, еще старше. Это средневековый лабиринт, притихший у подножия темных, утесов, под бойницами фортов. Редко покажется прохожий, редко мелькнет машина, обдав бензином лепного угодника в нише. Рядом с вывеской «кока-кола» — латинская надпись, высеченная на сером камне. Это древнеримское надгробие, вмурованное в стену для вящей прочности.

Сдается, я побывал уже в трех городах, не выходя за пределы столицы. А впереди казематы и крепость.

Казематы — это глубокие подземелья, пробитые в скале, общей длиной в двадцать три километра. Прежде тут хранили порох, ядра, теперь почти половину катакомб занимают бочки с вином. От них по всем коридорам идет пьяный дух. Он обвевает «Беспокойного Пьера» — странную каменную фигуру, лежащую в пещере. Кого изобразил безымянный ваятель — неизвестно. Голова приподнята, глаза лукаво прищурены, следят за кем-то… На каменном ложе теплятся свечки. К «Беспокойному Пьеру» приходят обманутые женщины, втыкают в свечи иголки, лучинки, чтобы в сердце мучителя вонзилась боль. Пьер уж позаботится!

Море вина, запертое в бочках, и оплывающие свечи, каменный чудотворец… Право, неисчерпаемы неожиданности этой удивительной столицы!

Теперь — на земную поверхность и ввысь, в крепость. Дорога лепится по кромке обрыва, — справа желваки скал, увенчанные циклопической кладкой фортов, слева пропасть, верхушки деревьев. Строителям надо было лишь дополнить природу, чтобы создать эту твердыню, прозванную Северным Гибралтаром.

Дорога ныряет в туннель или в ворота, прорезанные в пузатой башне. Путеводитель интригует нас, называя башни по именам: вот — Близнецы, а там — Три Колоса. Стены штурмует плющ, во двориках бастионов форменная лесная чаща. То посланцы Арденнского леса явились сюда, чтобы заполнить крепость, затопить мирной зеленью. Однако Северный Гибралтар и сегодня внушает почтение. Откуда же у малютки Люксембурга такие великанские доспехи? Он не добивался их. Гербы на фортах чужие — испанские, французские, австрийские, прусские.

Они словно похваляются военной удачей, трофеями, пленными, эти надменные гербы завоевателей. А что хотят поведать вон те руины на утесе, над самой Альзеттой?

Наверно, здесь мы получим ответы на многие, очень многие вопросы. Нам открывается история города и страны — бурная и трагичная, как у всех маленьких народов. История говорит нам…

Впрочем, нет, — послушаем, сначала легенду.

Племя Зигфрида и Мелузины

Отцом люксембуржцев был витязь Зигфрид, а матерью — русалка Мелузина.

Сидела она на скале над рекой Альзеттой и занималась обычным русалочьим делом — расчесывала себе волосы. Тут и попался ей на глаза могучий охотник Зигфрид.

Умна была Мелузина — вмиг юркнула в воду. Куда Зигфриду жену с рыбьим хвостом, да еще бесприданницу! Позвала на помощь тайные силы, и в одну ночь возник среди леса замок. Потом обернулась русалка красавицей девицей и вышла к своему суженому из ворот чертога.

И поселились они там вместе, народили детей. Во всем была Мелузина покорна мужу, но раз в неделю она уходила из замка на целый день неизвестно куда. Следить за собой запрещала.

Долго крепился Зигфрид, но наконец не вытерпел, пошел за женой. Спустился к реке и вскрикнул, увидев Мелузину в облике русалки. Испугалась и она. Вскочила, побежала, скала расступилась и приняла Мелузину.

Не погибла она. Нет! Время от времени выходит она из скалы то в виде женщины, то в виде мудрой змеи с золотым ключом во рту.

Кто поцелует красотку или отнимет ключ у змеи, тот освободит Мелузину от чар и получит в награду все сокровища, какие есть в стране.

В каменном своем плену Мелузина вышивает. Один стежок в год… Мелузина не спешит. Если избавитель не явится и она закончит свое вышиванье, тогда будет худо. Весь город провалится в земные недра.

Такова легенда.

Конечно, историк разнесет ее вдребезги. Мелузина для него — попросту персонаж фольклора. Речные нимфы, как известно, состояли в пантеоне древних римлян. Да и здесь, у кельтского племени тревиров, речные божества тоже, верно, пользовались почетом. А Зигфрид, могучий Зигфрид, сын кузнеца, рыцарь с волшебным мечом — герой эпоса германцев.

Вот и все, что осталось от легенды. Одно верно: происхождение люксембуржцев смешанное, кельтско-германское. Еще в те стародавние времена им выпал жребий жить на земле порубежной, на стыке народов.

Жребий суровый…

Тревиры, их язык, обычаи растворились в нашествии германцев, извечно ломившихся с запада. В 963 году на берег Альзетты явился Зигфрид — тезка легендарного витязя, немецкий рыцарь. Он застал здесь лесную глушь да голую скалу с остатками римской сторожевой башни. Окрестные жители прозвали ее «Люцилинбурхук», что значит по-древнегермански «Маленькая крепость».

От Люцилинбурхука — Летцебург, нынешнее местное название города и страны.

Позднее в канцеляриях королей придумают другое имя — Люксембург.

Люкс — это сияние, роскошь. Однако здесь ничто не соответствовало этому блистательному титулу.

У скалы, где Зигфрид возвел свой замок, проходила торговая дорога из французского Реймса в немецкий Трир. Быть может, Зигфриду грезился тут новый город, богаче и могущественнее соседей?

В то время уже славился Брюгге — город ткачей. Льеж и Страсбург сбывали изделия своих оружейников, стеклодувов, чеканщиков, ваятелей.

Обитатели Арденн тоже не ленивы. Еще в римские времена тревиры были известны как искусные виноделы и мастера литья. Мозельские вина подавались на пирах Лукулла.

Одно требовалось — мир. А он был редким счастьем в пограничной стране. Здесь, в глубине европейского материка, грудь с грудью сошлись владыки Лотарингии, Брабанта, Бургундии, немецких графств за Мозелем. А за графами, герцогами стояли короли — германский, французский.

Железные рудники зарастали, исчезали в волне леса. Даже те, что были открыты тревирами…

Только одна пора затишья, золотая пора, отмечена в средневековых хрониках. Страной правила миролюбивая Эрмезинда. Она предоставила вольности чахлым городам, поощряла образование. Ремесла оживились. Стала складываться литература на летцебургеш — на местном языке. То было в тринадцатом веке. Мелкие сеньоры теряли власть, крупные набирали силу. Два века кровавых войн — и независимость Люксембурга кончилась. В 1443 году его захватывает Филипп Бургундский. С тех пор завоеватели сменяются непрерывно.

Так писал гуманист Николай Мамеранус, здешний уроженец. На месте отчего дома он застал пожарище. Получив приют в Германии, он излагал там свои мечты о «государстве красоты и гармонии». Только вдали от родины мог он составлять свои труды по философии и лингвистике.

Судьба многих люксембуржцев…

На родине Мамерануса лютовала инквизиция. Люксембург на два века стал провинцией Испании.

В соседних Нидерландах из мастерских, с портовых причалов выступила против испанцев армия храбрецов гезов. Шестнадцатый век потряс католическую империю мощной революцией. У Люксембурга не могло быть таких сил.

Пушки на фортах держали город на прицеле. Знали свое дело и палачи, и иезуиты. Народ науськивали на «ведьм». Люксембург поразил Европу своеобразным рекордом — тридцать тысяч женщин было привлечено к суду по обвинению в колдовстве. Из них двадцать тысяч осуждены и погибли на кострах.

Испанцев сменили австрийцы. Для первых Люксембург был восточным форпостом, для вторых — западным, угрожавшим Франции. Новые форты, новые бойницы в старых стенах…

Австрийцев прогнали войска Наполеона. Разгромленные в России, они потянулись обратно, и тогда в город вступили пруссаки и небольшой отряд казаков. Одна лестница, ведущая с высот в Нижний город, до сих пор зовется Казачьей. Говорят, донцы, не слезая с коней, одолели этот крутой подъем.

Для самодержцев, собравшихся в Вену решать судьбы Европы, Люксембург был той маленькой гирькой, какую бросают на чашку весов для полного равновесия. Но гирьку рвали из рук! Король Пруссии и король Голландии — оба домогались Северного Гибралтара. Дать одному — значит усилить другого.

Решение вынесли двойственное, туманное, обнадежили обоих королей. В результате Люксембург получил двух хозяев. Управляли голландские чиновники, по голландским законам. А в крепости разместился прусский гарнизон.

И опять воцарилась над Альзеттой тишина. Тишина тюрьмы… До сих пор революции обходили маленькую, подневольную страну стороной, их огонь не находил здесь горючего. В церквах, в школах иезуиты учили покорности, блюли благочестие и шпионили. Но все сроки терпения кончались.

В 1830 году, вместе с бельгийцами, Люксембург переживает свою первую революцию.

Как и в Брюсселе, летят со стен голландские гербы. Довольно иноземного гнета! Полымя красных флагов, братание с прусскими солдатами, которых тоже захватил революционный дух… Но судьба страны снова решается за рубежом — на этот раз в Лондоне. Великие державы признают отделение от Голландии, однако свободы Люксембургу не даруют — он объявлен частью Германии, одним из германских княжеств.

Возмущение народа растет. И в 1839 году — снова революция, единодушная и победная.

Крохотный народ, зернышко между жерновами истории, выжил, сохранил национальное единство, свой язык — и теперь гордо водрузил над столицей свой трехцветный красно-бело-синий флаг.

Крепость еще не принадлежит ему. Прусский гарнизон покидает ее лишь в 1867 году. Северный Гибралтар разоружается, в казематы закатывают бочки с мозельским вином.

Испытания как будто позади…

Арденнская березка

Она растет на скалистом выступе, крепостная стена отделяет ее от пропасти. Трудно понять, где тут нашли почву корни отважного, цепкого дерева.

Я словно встретил соотечественницу.

И вдруг вспомнилось полузабытое… Фронтовая зима где-то за Лугой, пленный солдат в зеленой немецкой шинели, худой, высокий, обросший черной щетиной. Он сам сдался нашим автоматчикам, поднял руки, крикнул: «Гитлер капут!» Я разговариваю с ним в избе, где на время разместили партию пленных. Мы сидим на нарах на соломе, в махорочном дыму тускло желтеет фонарь «летучая мышь».

— Я не немец, — твердит пленный.

Нет, не немец и не германский подданный. Его взяли в армию насильно. Он люксембуржец.

Я впервые вижу люксембуржца. Мобилизован насильно? Я перебираю в памяти читанное в газетах.

— Мы маленькая страна, очень маленькая, — говорит он умоляюще.

Он не немец — вот главное, что я должен понять. Он люксембуржец, из Великого герцогства Люксембург. Только так надо записать. Только так… Нет, он не просит никаких льгот, никаких поблажек. Он просто не хочет, чтобы его считали немцем.

Он смотрит на меня с тревогой — да знает ли русский о существовании Люксембурга…

Я пишу — «люксембуржец» и показываю ему. Он радостно кивает. Потом я спрашиваю, из какой он части, какие потери в части, что побудило сдаться в плен.

Он протягивает мне замызганные, перетертые бумажки. Это наши листовки, он прятал их под подкладкой шинели. На каждой в конце — «пропуск для сдачи советским войскам», на немецком языке и на русском. Есть очень старые листовки. Значит, он давно собирает их. Но возможность перейти к нам представилась только вчера, когда советские «катюши» уложили чуть не всю роту.

Многие листовки знакомы мне. Мы сами писали их — я и мои сослуживцы.

Я долго беседую с люксембуржцем. Любопытно узнать побольше о нем и его стране.

— Наша деревня в лесу, — говорит он, волнуясь. — Это Арденны, вы, может быть, слышали… Здесь у вас местами похоже… Тоже березы. А у нас как раз возле нашего селения очень много берез. Я вырос среди них, в детстве мы каждую весну бегали пить березовый сок. И вот нас пригнали сюда, на восточный фронт, я увидел ваши березы, точь-в-точь такие же… Даже место одно есть, совсем как наша Березовая долина. А потом вы сбросили эту листовку.

Он бережно дрожащими пальцами развернул листок. «Тебя ждет березовый крест» — так начиналось это послание, тоже очень знакомое мне.

Гитлеровцы, уходя, оставляли много могил с березовыми крестами. На листовке красовалась такая могила. И было сказано, что враги напрасно надеются вернуться домой со славой, с железными крестами — наградой фюрера. Березовый крест — вот что получит солдат, если не сложит оружия.

— Это было как перст судьбы, господин офицер. Я чуть не заплакал. Нет, подумал я, пусть Гитлеру будет березовый крест.

Ему повезло. Многие его товарищи не вернулись с восточного фронта. Он сказал ясно — советские «катюши» уничтожили почти всю роту.

Как звали того люксембуржца, я не помню. И вряд ли я узнал бы его здесь, на улице.

Может быть, он сегодня прошел мимо меня. А может быть, в караульной роте, одетой в желточную форму войск НАТО, я видел его сына…

Они не забыты…

На другой день мне снова пришлось вспомнить войну. Это случилось не в столице, а в городе Эш сюр Альзетт, который, впрочем, тоже именуется метрополией.

И по праву! Дело не в том, что Эш с тридцатитысячным населением — второй по величине город. Эш плавит сталь, зажигает по ночам яркие, долго не гаснущие молнии. Да, метрополия стали! Выходит, Великое герцогство позволяет себе роскошь иметь две столицы — одну административную, другую индустриальную, пролетарскую.

Адрес, который я получил, гласит: Эш, кладбище Лаланж.

Утро выдалось хмурое — шоссе, вырвавшееся из столицы, потонуло в тумане. В него с трудом врубались желтые фары машин. Едва проступали черные языки леса на пологих холмах. Город, открывшийся нам через полчаса езды, оказался, в отличие от двухэтажных городков Люксембурга, трех- и четырехэтажным. У него нет ни старинного храма, ни средневекового замка, чтобы показать приезжим, — ведь Эш сформировался полвека назад из рабочего поселка. Но он гордится своей короткой историей. Здесь в 1902 году было положено начало социал-демократической партии Люксембурга. «Красный Эш» — первый забастовщик и смутьян.

В конце кладбищенской аллеи, на фоне ограды и коттеджей, населенных литейщиками, стоит обелиск из розовато-серых плит арденнского песчаника.

Друзья вручают нам список. Валентине Россошановой было восемнадцать лет, Анастасии Погоняло — семнадцать, Илье Видному — девятнадцать…

Владислав Савчук, Николай Вронский, Владислав Вронский… Это малыши, родившиеся накануне войны, вместе с матерями попавшие в неволю.

Пятьдесят два имени в этом скорбном списке. Кто-то ведь заприметил могилы этих замученных в разных местах страны, с тем, чтобы потом, сразу после войны, соединить их вместе, на кладбище Лаланж… Кто? Люксембуржцы, друзья, участники Сопротивления. Они же собрали средства на постройку этого памятника.

Прекрасный памятник, один из лучших здесь…

Я думаю о тех, чьи сыновья и дочери похоронены тут, так далеко от родины. Пусть знают: Люксембург помнит мучеников. Они лежат рядом с друзьями, на кладбище героев. Кругом — могилы люксембуржцев. Друзья показывают их, коротко сообщают — «расстрелян», «обезглавлен», «умер в тюрьме».

Друзья вспоминают годы оккупации. И мне открывается замечательная эпопея люксембургского Сопротивления.

«Мы у себя дома»

Заявление гауляйтера Зимона было поистине беспримерным — люксембургской нации не существует. Домой, в германский райх!

В послушании Зимон не сомневался. Флаги со свастикой развевались над половиной Европы. Маленький Люксембург, насчитывающий едва триста тысяч людей, не посмеет и пикнуть! Для начала Зимон приказал стереть все надписи на летцебургеш, запретить французский язык и даже ношение широких «баскских» беретов, популярных во Франции. Говорить на летцебургеш разрешалось, но слова латинского происхождения извольте заменять немецкими!

Оккупанты, а с ними и местные предатели уже праздновали воссоединение с империей Гитлера. Оставалось только инсценировать народное волеизъявление. Каждому люксембуржцу вручили с этой целью анкету.

И вдруг…

Девяносто процентов, а местами девяносто пять процентов населения ответили, что их национальность не немецкая, а была и будет люксембуржской. Подданство — люксембуржское, родной язык — летцебургеш.

Словом, на предложение отречься от своей родины народ ответил трехкратным «нет».

Народ вспомнил, как много выстрадала страна в прошлом, как упорно ее желали втиснуть в число германских княжеств. Как немцы попирали нейтралитет Люксембурга в годы первой мировой войны.

На окнах запестрело: «Мы у себя дома!», «Нацисты, убирайтесь вон!»

Это было 10 октября 1941 года. Напомню еще раз — гитлеровцы уже продвинулись на запад до Пиренеев, на севере овладели норвежскими фиордами, вторглись на Балканы, окружили кольцом блокады Ленинград.

Фашистский террор в Люксембурге усилился. «Сопротивление в любой форме, — сказал гауляйтер, — будет караться смертной казнью». К началу ноября число арестованных, казненных достигло тысячи. Но самоуверенность уже покинула фашистов. Хоть и объявили они люксембуржцев подданными Германии, но брать их в армию не решались…

Потери на восточном фронте росли. В августе 1942 года оккупанты расклеили приказ. Лицам двенадцати возрастов явиться на призывные пункты.

И опять маленький, отважный Люксембург не замедлил ответить. Утром 1 сентября в Эше на металлургическом заводе зазвучала сирена. Откликнулись заводы столицы, всей страны. В течение суток забастовка сделалась всеобщей. Остановились машины, застыли поезда, опустели учреждения, классы в школах, аудитории в лицеях.

Гитлеровцы ввели чрезвычайное положение. Немецкие зондеркоманды врывались в квартиры рабочих. По улицам, по дорогам помчались автомобили с рупорами. Людей загоняли в цехи угрозами, побоями, под дулами винтовок… Несмотря на это, некоторые предприятия не работали неделю и дольше.

Сотни патриотов были заперты в тюрьмы и лагери. Двадцать забастовщиков фашисты расстреляли. Попал в руки фашистов и сталевар Генрих Адамс, который нажал рычаг гудка, дал сигнал к забастовке.

Адамс был немцем — и по национальности, и даже по подданству, хотя прожил в Люксембурге тридцать лет. Его судили в Кельне и казнили способом «чисто германским» — топором отрубили голову.

10 сентября гауляйтер докладывал Гитлеру, что порядок восстановлен. Однако рейх получил чувствительный удар от люксембуржцев. В армию призвали не двенадцать возрастов, а семь. Новобранцы при первом удобном случае срывали с себя ненавистную форму, убегали в лес, к партизанам. Многие уходили дальше, примыкали к французским или бельгийским маки.

Сопротивление не угасало. В чаще Арденн сколачивались отряды, в них вливались беглецы из лагерей — люди разных национальностей. Среди них были и советские воины.

В первых рядах Сопротивления в Люксембурге шли рабочие рудников, литейщики, доменщики — в значительной части коммунисты. Оккупанты не раз пытались уничтожить компартию. Однажды они захватили подпольную типографию газеты «Вархайт», что значит «Правда». Заработал другой печатный станок. Все годы войны, вплоть до освобождения, появлялись боевые листки. Непрерывно действовали подпольные штабы.

…Сейчас, когда я пишу эти строки, я как будто слышу неторопливую речь Артура Узельдингера.

Он здесь человек-легенда. В течение пяти лет он сбивал со следа гестаповских ищеек. Менял документы, явки, выскальзывал из когтей смерти. Жену его арестовали, подвергли пыткам, дочь Фернанда родилась в тюремном госпитале.

Узельдингер невысок, крепок, лицо у него сосредоточенное, упорно нестареющее. Рассказывает он мало, зато энергично поощряет своих товарищей.

— А помнишь, Артур, — говорит один, — трамваи…

На губах Узельдингера легкая улыбка. Она разгорается и словно озаряет его всего. Да, памятная история! Врагов донимали всеми способами и острым словцом тоже.

В столице — Люксембурге — на трамваях красовалась реклама немецкой парфюмерной фирмы, именовавшей себя сокращенно ЕНКО. «Покупайте мыло ЕНКО!» В один прекрасный день под этой строкой появилась другая, в рифму: «Еще лучше чистит Тимошенко».

В то время наши войска под командованием маршала Тимошенко нанесли сильный удар противнику.

— Гестаповцы так и не дознались, кто это сделал, — слышу я. — Правда, Артур?

Узельдингер знает лучше. Он все помнит.

Да, шпики остались с носом. Не сумели гитлеровцы разобраться и в газетных объявлениях. Выглядели они невинно: например, счастливые родители извещают родных и знакомых о появлении на свет младенца. А скрытый смысл был доступен только люксембуржцам. В действительности читателей поздравляли с… приближением войск союзников.

Тонкости языка летцебургеш, словечки уличного жаргона, условные обозначения воюющих сторон позволяли обманывать оккупантов самым дерзким образом — в печати. Подпольщики широко пользовались таким способом связи и пропаганды.

Примечательно, что предателей почти не было.

Так в Люксембурге, через четверть века после войны, я обнаружил собратьев по оружию.

Стальной малыш

— Мы маленькая страна.

Эту фразу здесь слышишь часто и диву даешься, сколько ей придают оттенков! Один произносит смущенно и как бы прося снисхождения, другой — с сожалением, третий — с иронией космополита и сноба, четвертый — бойко, с вызовом.

В городе Эш, в «метрополии рудного бассейна», эти слова звучат веско, с затаенной гордостью. Люксембуржцы вообще не любят громких возгласов и хвастовства. Вам деловито дадут справку: хоть страна и маленькая, а стали производит на душу населения в семнадцать раз больше, чем в Соединенных Штатах.

Крепок стальной малыш!

Между тем Люксембург совсем недавно обрел профессию металлурга.

Старая его специальность — чисто аристократическая. Великое герцогство именовали страной роз. Розы графских имений, носящие титулы своих хозяев, розы монастырей, посвященные апостолам и владыкам церкви.

Завоеватели вывозили из Люксембурга садовников. Они отличались при дворах Вены, Берлина, Парижа, трудились и в Петербурге. Шедевры садоводства воспевал кистью художник Пьер Редутэ, родом люксембуржец. Приближенный Марии Антуанетты — последней французской королевы, общепризнанный «Рафаэль цветов», он оставил множество полотен и гравюр. Это, в сущности, портреты цветов. Для романтика Редутэ цветок был существом одушевленным, со своим нравом, желаниями и привязанностями.

Люксембург и сегодня разводит розы. Скрещивает, добывает новые сорта, вывозит за рубеж.

Но в пейзажи герцогства, с его розариями и парками, с башенками вельможных замков, с лесными угодьями, вторглись домны, потоки шлака, дымящие трубы. Вторглись, словно пришельцы из простонародья, в поту, в пятнах сажи и в угольной пыли.

Случилось это внезапно…

Подземное сокровище, открытое еще тревирами, очень долго дожидалось своего часа. Руду извлекали для мелких домашних надобностей, железо шло на лопаты, вилы, плуги, на решетку барской усадьбы.

За границей реками текла сталь, а здесь дело не ладилось: трудная руда, слишком много в ней фосфора. Еще никто не знал Сиднея Томаса, бедного лондонского клерка, пугавшего жильцов своими опытами. В его мансарде в пылающем тигеле творилось будущее люксембургского рудного бассейна, да и многих других.

Метод томасирования, появившийся в восьмидесятых годах, избавил железо от фосфора. Для Люксембурга это означало промышленную революцию.

Пришла она с запозданием, но очень кстати. Крестьянам становилось тесно, малоземелье гнало людей за моря, к чужим просторам. «Теперь наша молодежь, — воскликнул с облегчением один публицист, — отправится на заработки не в Америку, а в Эш».

Эта фраза, пожалуй, лучше всего объясняет то нежное, даже лирическое отношение к стали, какое наблюдаешь в Люксембурге. Да, благодаря ей тысячи людей смогли остаться на родине. Страна вырвалась из отсталости. Маленький Люксембург нашел, наконец, свое занятие в современном мире. Занятие уважаемое, а главное, прибыльное, так как сталь — самая постоянная любимица конъюнктуры в наш беспокойный век.

Недавно горняки обнаружили рудник времен тревиров, давно забытый. Это было событием не только для археологов. Нет, — новость облетела всю страну, газеты писали о продолжении бессмертной национальной традиции.

Наравне с древней готикой и руинами замков оберегаются старинные доменные печи, топившиеся древесным углем, орудия и штольни пионеров рудного дела.

Литейный завод, возникший полвека с небольшим назад, на памяти отцов, еще не утратил обаяния новизны. Нигде в Западной Европе он не пользуется таким вниманием художников, как в Люксембурге. Зрелище плавки или проката привлекает даже сюрреалистов. О стали сложены песни. В литературном альманахе поэтесса Генриетта Тейсен, влюбленная в свой край, говорит о первооткрывателях металла.

Да, по производству стали на душу населения малыш держит мировой рекорд. Но интересны не только относительные цифры. Люксембург выплавляет стали намного больше, чем все три страны Скандинавии. По выпуску чугуна он тоже обогнал их, а также Италию и Австрию.

И однако Люксембург не сделался страной-городом, как его соседка Бельгия. Сталь не смяла ни розы, ни виноградники. Завод здесь — лишь деталь пейзажа. Он не очень изменил облик Великого герцогства. От заводов бегут рельсовые, шоссейные пути, а еще больше проселков и тропинок, ведущих в заросли, где щебечут птицы, поет ручей.

Люксембург не знает заводов-гигантов. Его рудные богатства рассеяны в недрах, широко разветвлены. Почти вся южная половина страны испещрена небольшими рудниками, небольшими заводами. Эш — столица бассейна, но об этом не догадаешься, пока не увидишь трубы, домны.

Улицы тихи, малолюдны. По вечерам на главной улице в немногочисленных кафе пьют пиво, листают газеты. К сенсациям из Парижа и Голливуда — к похождениям гангстеров и красавиц экрана — житель стальной метрополии равнодушен, зато известия политические он штудирует досконально и тут же негромко обсуждает их с товарищами.

За стенкой щелкают деревянные шары — там кегельбан, такой же, как в любом городке, в любом селении.

Эш притянул не только парней из окрестных селений. Он стал обетованным городом для многих бедняков за рубежом. Каждый четвертый житель Эша — итальянец. Одни пришельцы только и думают, как бы накопить денег и махнуть обратно, другие — и таких большинство — прижились тут. Предел их мечтаний — поехать в Италию хотя бы на две недели отпуска, отогреться, поплавать в теплом море.

Увы, и это не так-то просто!..

Сыновья и пасынки

Фасады Эша излучают благополучие. От прежнего селения сохранились старые фермерские дома: широченная арка ворот, прищуренные оконца, похожие на амбразуры. Втиснутые в ряд городских доходных домов, эти ветераны усиливают ощущение добротности, простого, но сытого уюта. Выделяются большие новые здания лицеев — мужского и женского. Из отчета муниципалитета видно, что среди молодежи, получающей там среднее образование, до сорока процентов — дети рабочих. Вероятно, и эта цифра — рекорд в Западной Европе.

В Эше есть театр, хоть и без постоянной труппы. Музей Сопротивления фашистам, отличный стадион. На большом пространстве раскинуты детские площадки для игр и спорта. В обширном городском лесопарке устроен зверинец, отведены места для туристов с палатками.

Верно, не напрасно сверкают витрины туристских контор, готовых снарядить вас куда угодно — хоть на пляжи Бразилии.

В контору входит молодая итальянка. Она поднимается на цыпочки, чтобы лучше разглядеть плакат.

— Мадонна миа! — восклицает она. — Ах, синьор, это же моя Перуджа.

Бразилия ей, конечно, ни к чему. Только Перуджа! До чего же хочется побывать на родине! Клерк раскладывает перед девушкой расписания, прейскуранты.

— Санта Мария! Нет, это дорого!

Порывистая южанка не может сдержаться, она высказывается несколько громче, чем принято здесь. Лысый клерк, невозмутимый хранитель ключей от всех стран мира, смотрит на итальянку неодобрительно.

Она вздыхает, комкает платок…

Вот так и случилось, что первый в Люксембурге разговор о житье-бытье завязался у меня с Франческой, уроженкой Перуджи.

— Вы понимаете, синьор, я тут третий год уже, и совсем одна. Вы скажете — вот смелая, поехала на свой риск за границу! А что было делать сироте? О, я бы ни за что не променяла нашу Перуджу на этот холод. И потом — здесь же как в монастыре… Но что мне оставалось? Заработки у нас плохие, а тут… Тут, синьор, трубят во все трубы! Послушаешь — прямо-таки рай в Люксембурге! Ну, я устроилась в отеле горничной. Платят три тысячи франков в месяц, вот и весь рай…

Да, деньги небольшие. Понятно, Франческа снимает комнату из дешевых, но и она берет четвертую часть зарплаты. На еду хватает, но много ли остается? Девушке же надо иметь вид! За модой не угнаться, модные вещи зверски дороги. Модное покупают местные, да и то не все, а для приезжих и прошлогодние фасоны хороши.

— Да, это так, синьор! Вся надежда на дешевые распродажи. Начнет торговец сбывать залежавшийся товар, тогда и мы можем кое-как одеться.

Я спросил Франческу, во сколько обошелся бы ей отпуск на родину.

— Ох, синьор, нечего и думать! Каждый год собираюсь, и никак не выходит… Мадонна миа! За одни билеты надо отдать все, что я получаю в месяц. А там кто меня будет кормить? Есть у меня, правда, тетя, так где же ей… Я сама хотела ее выписать сюда… Пообещала сдуру…

Вот они, на плакате, — купола Перуджи. Горько расставаться с мечтой. Рядом висит карта Европы, вся в голубых стрелках авиалиний. Я на глаз измеряю расстояния. Перуджа не так уж далеко. Гораздо ближе, чем от Москвы до Сочи.

Однако почему бы Франческе не подыскать другую работу? Ведь конъюнктура нынче неплохая, найдется место и на производстве.

— Что вы, синьор, никакого расчета! Мужчина и то не добьется хороших денег, если он приезжий. А женщина!.. Вы разве не знаете, синьор? Моя подруга на заводе — и что же? Велика ли радость? Ей платят почти вдвое меньше, чем мужчине, за ту же работу. У вас в России разве не так?

Она удивилась, услыхав, что у нас плата одинаковая. Еще раз уголком глаза взглянула на Перуджу.

— О, синьор, если бы я там, на родине, могла устроиться, как здесь!

Мы вышли.

— Чао! — крикнула она мне, переходя мостовую. Ее улыбка на миг осветила голый зимний перекресток в седых пятнах инея.

Как-то сложится судьба Франчески из Перуджи!..

Вербовщики рабочей силы, реклама акционерных обществ в унисон твердят о равных и неограниченных возможностях в рудном бассейне.

Конъюнктура капризна и своенравна. У нее есть любимцы. Это рабочие-умельцы, виртуозы, люди высшей квалификации. Некоторые сохранили за собой, избавив от долгов, дедовские дома в деревне на берегу Мозеля. Дети рабочей элиты, окончив лицей, учатся дальше, становятся инженерами, врачами, юристами.

Будущее для огромного большинства недостижимое! В стране высших учебных заведений нет, дипломы добываются за границей. Среди студентов-люксембуржцев дети рабочих и крестьян составляют всего-навсего пять процентов.

Пусть рабочий, стоящий ступенькой ниже, чем элита, получает десять — девять тысяч франков. Три тысячи он отдает за квартиру из двух комнат, девять процентов отнимают налоги, четыре с половиной процента — вычеты в больничную кассу. Лечение у заводского врача, однако, не бесплатное, лекарства дороги. Словом, чтобы свести концы с концами, да еще отложить на черный день, надо экономить каждый франк. При всем том рабочая верхушка и даже средний слой живут получше, чем во Франции или в Бельгии. Да, заработки на рудниках, на сталелитейных заводах едва ли не самые высокие в Западной Европе. Что же — хозяева здесь добрее? Нет, такого не замечается. Прибавку дали немногим за счет очень многих…

Маленький Люксембург не обладает колониями, которые, как известно, позволяют хозяевам питать рабочую аристократию. Но зато есть массы приезжих — итальянцев, испанцев, греков, людей, измученных безработицей, часто готовых на любые условия.

Что может быть лучше для монополий! Вот удобная возможность разделить рабочий класс на своих и чужих, сделать кое-какие уступки и поблажки своим, а чужих прижать, задержать их на черной работе, не пускать дальше низших ступеней профессии! К тому же благовидных оправданий сколько угодно — приезжие, мол, нерадивы, смотрят в лес…

Фасады в Эше опрятные, стены толстые — за ними не сразу различишь обездоленных, недовольных и париев стальной метрополии — полуголодных бедняков. Да, есть и такие!

Маленькое объявление не бросается в глаза. Оно словно прячется в тень, подальше от богатых витрин и от плакатов туристской конторы, приглашающих вас провести отпуск под южным солнцем.

В дальний путь

Не смейтесь, мы отправляемся в дальний путь по Люксембургу.

Взгляните на карту. От Эша, расположенного на крайнем юге, рядом с Францией, мы поедем на восток, к Мозелю, и свернем на север. Сделав круг в полторы сотни километров, мы вернемся в столицу Люксембург. На пути Эхтернах, Вианден, Клерво — города неведомые и манящие. Города, о которых мы и слыхом не слыхали до сих пор.

Но, как назло, туман. Много ли мы увидим? Влезаю в автобус, ежась от холода и от огорчения.

В тумане, как за матовым стеклом, проплывали холмы-призраки, безлюдные, будто вымершие деревни, белые от инея колокольни.

На берегу Мозеля туман вдруг раздался и открыл нам пологие откосы, темно-зеленые, почти черные от голых, тронутых морозом виноградников. Скромная речка, серая под серым небом, вилась в долине, застенчиво разделяя два государства.

На той стороне, очень близко, тянутся фермерские дома-сундучки. У самой воды, среди кочек сырой низины, громоздятся огромные выбеленные скотные дворы. Цепочка построек прерывается рощей или лоскутком поля. Местами красно- и сизокрышие здания сгрудились, облепили церковку.

Они похожи, оба берега — немецкий и люксембургский, — и все-таки не одинаковы. Там лес посаженный, лежит аккуратным, обихоженным ковриком. Здесь же лес суровый, дикий. Кажется, он нехотя, после упорного боя с человеком, уступил место винограду.

И постройки здесь другие. Они как будто старше. Это дома-укрепления. Люди, коровы и лошади — под одной кровлей, в стенах, наглухо замыкающих маленький четырехугольный двор. На улицу сторожко глядят оконца и арка ворот. Кое-где традиционный орнамент на воротах. Шляпки гвоздей, вбитых плотными рядами, составляют очертания солнца, разбросавшего лучи…

Солнце — древний символ страны виноделов! Говорят, кое-где сохранились старые давилки-жернова на круглой каменной чаше. Теперь туристы гурьбой толкают рычаг и дивятся — до чего же сильны были прежние виноделы! Домашнее приготовление вина ушло в прошлое. Виноград свозят на заводы, принадлежащие монастырю, графу — владельцу соседнего замка — или крестьянской кооперации.

Деревня небольшая, часто один посад, обращенный лицом к реке. Харчевня с могучими дубовыми скамьями, на столах миски с горохом — закуской к пиву. На вершине холма над крышами статуя святого Доната, оберегающего дома и посевы от града и бурь.

Мозель отбегает вправо, рубежом теперь служит его приток Зауэр, речонка и вовсе ничтожная, затянутая осокой. Слышно, как в Западной Германии гогочут гуси.

Виноградников стало меньше, все теснее, кудрявым прибоем надвигаются леса. Однако неужели мы так и не попробуем мозельского вина, знаменитого со времен римского гастронома Лукулла!

Тревога напрасная. Нас угощают на первом же перевале, в уютном сводчатом ресторане. Вино легкое, освежающее, в меру кислое.

Плечистые, рослые официанты, толстяк хозяин, его мило краснеющие дочки — все смотрят на нас с приветливым любопытством. Господа из Советского Союза! Оттуда клиентов еще не было. Жаль, сейчас ничего интересного нет. Зима! Надо приехать летом на праздник.

— Какой праздник? — спросил я.

— Мсье! — Хозяин поднял брови. — Вы разве не слышали? День святого Виллиброра. Наша танцующая процессия.

Я смутился.

— Безумие! — подал голос наш Жорж.

Эта явная непочтительность, однако, никого не обидела. Дочки захихикали, а хозяин сказал с чувством:

— Вы бы видели, господа, сколько у меня тогда бывает клиентов!

Разумеется, мы стали расспрашивать.

Городок стар, базилика Виллиброра с ее аркадой в романском стиле и круглыми, острыми башенками по карнизу стоит уже тысячу лет, а странная процессия еще старше. Вероятно, в основе ее какой-нибудь дохристианский, магический обряд. Из памяти народной он уже исчез.

Если верить церковникам, святой Виллиброр, англичанин, принес в Арденны истинную веру, разбил идолов и прогнал некую эпилептическую хворь. С тех пор верующие отмечают этот подвиг каждый год, двигаясь вприпрыжку в крестном ходе под музыку и пение.

Другое объяснение дает легенда. Один горожанин был несправедливо обвинен в убийстве. Перед казнью он попросил разрешения сыграть на скрипке. Последний раз… Только он коснулся струн, как судьи, публика, а затем и все обитатели Эхтернаха начали плясать. Никто не заметил, как скрипач ушел из города. День, другой и третий все плясали на улицах, на виноградниках и даже в церкви. Плясали, обливаясь потом, томимые голодом, жаждой. На счастье, явился в Эхтернах святой Виллиброр и молитвой снял чары, остановил мучительную пляску.

Поныне тысячи людей съезжаются к престольному празднику. Многие относятся к церемонии всерьез — ведь есть поверье, что участие в крестном ходе может избавить от любой болезни твоего родственника или тебя самого… Туристы — те устремляются просто поглазеть на уникальное зрелище. Но нередко их затягивает процессия.

Ведь удержаться трудно. Через весь город шеренгами, держась за концы белых платков, двигается шествие одержимых. Два шажка вперед, три назад или, сменив ритм, пять шажков вперед и три назад. Впереди приплясывает самый старый житель города, за ним — священники, поющие гимн. Грохочут оркестры.

Шествие длится несколько часов и завершается в церкви торжественным молебном. А затем народ кидается к ярмарочным лоткам, каруселям, в кегельбаны и, понятно, пивные и харчевни.

— Мсье, — сказал нам на прощание хозяин, — я вам очень советую приехать. Вы нигде в мире не увидите ничего подобного. У меня бывают клиенты из Англии, мсье. Даже из Канады, мсье. Даже из Америки.

Лицо его с жиденькими усиками было при этом благоговейное.

Когда мы рассаживались в автобусе, городок мирно дремал, притулившись к гряде Арденн, одурманенный их хвойным ароматом. И, казалось, не подозревал о своей чуть ли не всемирной славе.

Дорога все чаще взлетает с холма на холм и постепенно набирает подъем.

Уже смеркалось, когда мы нырнули в Вианден. Да, именно нырнули, скатившись с пригорка, и очутились на извилистой улице-теснине. Пышно разузоренные фонари на железных бра, подслеповатые мезонины, подвальные таверны, выщербленный лепной герб на стене, дева Мария в нише, одетая в ситцы, по-крестьянски…

Вон, вон из машины! Разве можно не пройтись по этому городку-музею! Улица сбегает к речке Ур, к мосту, а затем карабкается на холм, к руинам огромного графского замка.

Сейчас здесь — жилище летучих мышей, ящериц. Осколок Виандена средневекового, упоминаемого не только летописцами, но и капелланом Германом, самым ранним люксембургским поэтом. В своей келье он изложил стихами сказание о святой Иоланде Вианденской.

В замке шумно, весело. За столами сотни гостей. Одна Иоланда грустит, не притрагивается к яствам. Напрасно уговаривает ее молодой граф.

Иоланда не находит себе места на свадьбе брата, ее ничто не радует в родовом поместье, — она решила стать монахиней. Поэма написана в тринадцатом веке. В ней шесть тысяч строк. Это едва ли не самое грандиозное в тогдашней литературе восхваление католического благочестия.

Куда ближе нам другая глава истории Виандена.

У моста через Ур, на набережной, стоит небольшой, вросший в землю дом. Посетителям показывают комнаты, оклеенные старыми, выгоревшими обоями, конторку, чернильницу… Можно прочитать слова, произнесенные однажды здесь на крыльце растроганным седовласым человеком.

У крыльца собрались местные жители, в их числе музыканты, члены ансамбля «Рабочая лира». Они пришли, чтобы сыграть серенаду в честь дорогого гостя — Виктора Гюго.

Гюго приезжал сюда несколько раз. Он очень любил Вианден. Ему нравилось просыпаться на широкой деревянной кровати, вдыхать полной грудью воздух у открытого окна, над речкой в солнечных бликах, нравилось бродить по лесам и среди развалин графской твердыни, на осенней ярмарке орехов.

Однажды на колокольне ударили в набат. Гюго выбежал одним из первых, взял ведро, всю ночь вместе с другими гасил пожар.

Гюго видели на осенней ярмарке орехов, в толпе, у каруселей, видели в таверне с крестьянами за стаканом «кватч» — здешней сливовицы.

«У вас, Сен Жак, — говорил Гюго местному леснику, — благодатная прекрасная земля, но вот сеньоры построили замок-крепость, и он повис над всей округой, как штык, воткнутый в вашу землю, и соки земли вытянули тунеядцы. С тех пор прошли века, замок разрушен, но сеньоры остались, и по-прежнему все богатства земли, добытые вами, идут к ним».

Последний раз Гюго занимал комнату в доме у моста летом 1871 года. «Меня гонит непогода», — говаривал он. Теперь даже Брюссель — постоянное убежище писателя-изгнанника — отказал ему в гостеприимстве. Гюго тяжело провинился в глазах бельгийской королевской власти. Он объявил в газетах, что его дом в Брюсселе открыт для парижских коммунаров. Для тех, кто избежал расправы и ищет приюта за рубежом.

Горько на душе у Гюго. Он знает, что в Париже свирепствуют палачи. «Грозный год», — так называется цикл стихотворений, рождающихся в Виандене. Поэзия скорби, негодования.

Но вера в будущее не покинула Гюго и в тот зловещий год. Наверно, любимый Вианден, славные, простые, неунывающие друзья помогали держать перо…

Дом у моста — святыня в Виандене. О Гюго говорят так, как будто он все еще живет здесь. Как будто его следы отпечатались на заснеженном мосту через Ур.

Неслышно течет холодная, сонная речка. Холмы и щербатые остатки крепости и дома на том берегу — все поглотили туман и темнота. Только редкие фонари едва теплятся в дрожащей, влекомой куда-то дымке. На мосту памятник, в чертах Гюго, высеченных из камня, залегли резкие тени.

Так закончился первый день дальнего рейса по маленькому Люксембургу.

В люксембургской Швейцарии

Право, километры здесь другие. Всего-навсего сотня их намоталась на спидометр — расстояние, по нашим масштабам, пустяковое. А на нем, между тем, что-то около двадцати городов, несколько областных наречий. В одном селении мы слышали знакомое «гуден мойен», в другом, — «мюрген». От волнистых равнин юга страны, лишь кое-где зачерненных лесом, мы проехали по мозельской долине винограда, затем поднялись по ступеням хвойных Арденн. Сменились пейзажи, климаты.

Что же еще в запасе у Люксембурга — маленького волшебника? Неужели новые неожиданности? Представьте — да!

Городок Клерво как будто сполз с крутой горы вместе с обвалом. Стряхнул с себя песок, гравий и, едва удержавшись на приречном карнизе, впился в ложбины своими зигзагообразными, отчаянно раскиданными улицами. Пропадая в провалах почвы, они словно прячутся от надменного двухбашенного храма. Из всех домов городка видно это серое, грузное здание, громоздящееся на холме. Волей-неволей глядишь на него снизу вверх. Кажется, даже пустые окна заброшенного замка взирают на аббатство с немым подобострастием.

Зловещая слава у аббатства Клерво. Здесь проповедовали самые жестокие изуверы. По их приказу жгли людей на кострах.

Старинная постройка кажется новой — так старательно ее поддерживают, заделывают трещины. Розовые, сытые священнослужители выходят из ворот аббатства. Им тут вольготно, Люксембург и ныне именуется крепостью католичества.

Одна из крупнейших партий в стране — католическая. Все школы — под надзором церкви. Получить место учителя можно только по ее рекомендации. За учащимися зорко следят классные дамы — монахини, классные наставники — монахи. Колледж Атенеум был основан в шестнадцатом веке при испанском короле Филиппе и герцоге Альбе, при свете костров инквизиции. Отцы-иезуиты по-прежнему обучают в нем молодежь.

Все отрасли труда охвачены католическими профсоюзами. А ремесленники, как и встарь, объединены в цеха, и каждый цех имеет своего святого покровителя. Вчера я прочел в газете, что кузнецы и слесари справляли свой праздник — собрались на обед, а затем отправились на мессу в честь цехового патрона, святого Элигия.

Святой Губерт — патрон охотников. Его день — 3 ноября, и поэтому ноябрьская сессия парламента может состояться лишь в первый четверг после этого праздника. Не все члены парламента увлекаются теперь охотой, но обычай сохранился…

Все это пришло на память у стен аббатства.

Кажется, весь городок притих перед ним, упал на колени…

Я провожаю глазами компанию монахов. Нет, они не истязают себя постами и молитвами. Из всех жителей Клерво они, несомненно, самые упитанные, самоуверенные, довольные.

Два школьника резвятся у входа в мясную лавку. Один оглянулся на монахов, высунул язык.

Мясник повесил над тротуаром кабанью тушу. Она огромная, черная, лохматая, от нее несет диким звериным запахом лесных трущоб. Мальчуганы расстреливают кабана, упоенно щелкают жестяными пистолетами. Это маленькие ковбои. На них полное, блистающее снаряжение — широкие шляпы, пояса с бляхами.

Я заговорил с ребятами.

— Вы охотник? — спрашивают ковбои по-французски.

Охотники, видно, часто наезжают сюда. Увы, я не охотник. Мальчики вежливо молчат, но чувствуется, я упал в их мнении.

— А то мы бы вам показали, где барсук живет, — сказал один ковбой.

— Мы знаем, где олени есть, — похвастался его приятель.

— Где?

— Вон там, — и он протянул руку к лесу, нависшему над городком. — Очень-очень близко.

Арденнские ковбои сосут эскимо и разглядывают нас. Им странно: зачем мы приехали сюда, если мы не охотники.

А где суматошная, тесная, окутанная заводским дымом Западная Европа? Наверно, за тридевять земель…

Мне еще предстоит дорога в глубь лесного края. Для этого надо повернуть от Клерво к югу.

Селения редки — не то, что в пограничье. Здесь настоящие просторы. Шоссе вьется по излучинам рек, потом начинается горный серпантин. Долины рек глубже и круче врезаны в землю.

Кое-где в чащах находят грубо отесанные камни. В расположении их чувствуется некий загадочный для нас порядок. Это, по-видимому, храмы. Здесь совершали моления друиды — жрецы и предводители кельтов.

Но вот еще храмы или остатки крепостей. Они высятся у самого шоссе, местами образуют сплошные улицы высоких, местами осыпавшихся, трещиневатых стен, круглых башен с пучком деревьев наверху, вместо купола. Причудливые карнизы в несколько этажей, огромные ворота в черную пустоту, узкие расщелины-переулки, теряющиеся среди этих диковинных построек…

Похоже — заколдованный, уснувший город, окаменелая легенда в лесной глуши…

Но нет, строитель здесь — природа. Стены отшлифовала вода. И она же пробила пещеры, ниши, ущелья и вместе с ветром расколола и сбросила с обрыва, прямо в кювет, мелкий плитчатый лом песчаника.

Но легенда все-таки живет в этих местах. Детям рассказывают о Виллиброре, который ходил здесь с крестом и посохом и разрушил идолов. О чудесном, бессмертном олене, носящем на голове между рогами лучезарное распятие. О странных камнях, исходящих потом или кровью. О злых, несправедливых рыцарях, сраженных здесь небесной карой.

Диковины природы щедро питают фантазию. Указатели на шоссе направляют путника в «Замок филинов» с его причудливыми, прорытыми водой коридорами, или в ледовый грот, где и в июле таится зима.

У многих стран есть свои Швейцарии — имеется она и у Люксембурга. Чем он хуже других! Здешняя, правда, миниатюрна — снежных пиков нет, возвышенности редко превышают четыреста метров. Но зато как многообразен рисунок долин, откосов, каньонов, скульптура скал, краски песчаников, серых доломитов, светлых известняков, черных сланцев. И зеленое население лесного приволья, где рядом с сосной растет кизил, недалеко от березы — грецкий орех.

Черты природы многих стран как будто сжаты в одной горсти. И напрасно туристские фирмы взяли напрокат вывеску Швейцарии — у Люксембурга есть свое имя, которого ему, право, нечего стыдиться.

Туристов здесь бывает много. Летом на зеленой ступени горы, среди узловатых дубов разбивают палатки, разжигают костры. Рыболовы спускаются по замшелым камням к речке ловить форелей.

Спустился вечер и стал безжалостно набрасывать покрывала на деревья, на скальную феерию — словно сторож в музее.

Часа через два лес отхлынул назад и впереди в темноте очертился в небе зеленый крест. Я вернулся в столицу, проделав по стране круг в сто пятьдесят километров. Но не простых, а уплотненных, чисто люксембургских. Вряд ли еще где-нибудь на земном шаре есть такие километры.

Загадочный обелиск

Из всех миниатюрных, уютных площадей столицы мне больше всего нравится пляс д’Арм — Оружейная. Она вся на ступеньке холма, и с улицы, расположенной внизу, туда поднимаешься по старинной лестнице, парадно украшенной каменными вазами. Как мосты велики для города, так и лестница, кажется, велика для площади, на которой, однако, уместились и сквер, и беседка для оркестра, и площадка для гуляющих. В теплые летние вечера вокруг музыкантов прохаживается, можно сказать, весь столичный Люксембург.

Не сразу заметишь в уголке площади невысокий, скромный обелиск со знакомой надписью — «Мы хотим остаться такими, какие мы есть». Чьи-то два лица выбиты на постаменте, но имен я не обнаружил.

Кто они?

Авось прохожий поможет мне. Размашистый, пахнущий духами господин с бархатными черными усиками охотно остановился, чтобы потолковать с иностранцем.

— Этот памятник? Позвольте, позвольте, мьсе. Видите наш девиз? Забавно, не правда ли? Попробуйте остаться таким же, когда все в жизни меняется. Очевидно, поставили в честь независимости или чего-нибудь в этом роде…

Он зашагал дальше, а я обратился к пожилой даме в пенсне.

— Право, ничего не могу сообщить, — сказала она, смерив меня внимательным, испытующим взглядом.

Не знал и подросток-старшеклассник в нейлоновой курточке, с непокрытой, коротко остриженной головой. Я остановил еще несколько человек с тем же плачевным результатом. Выручил меня только седьмой прохожий — благообразный старец в длинном пальто, высокий, большелобый, с добрыми и покорными голубыми глазами. Я почему-то представил себе его скрипачом при дворе великого герцога.

— Это памятник нашим классикам Диксу и Ленцу. Дикс и Ленц, — повторил он отчетливее, — разрешите, я покажу вам, как пишется.

Он нежно отнял у меня блокнот. Его явно обрадовала возможность сообщить приезжему эти имена.

— Дикс и Ленц, — произнес он еще раз и ласково улыбнулся.

Мне не терпелось познакомиться с творчеством поэтов-классиков. Но оказалось, их давно уже не издают. Писали они на летцебургеш, так что читать их мне трудно.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной на столе стопка книг, присланных люксембургскими друзьями. Мне открывается пора, которую следует именовать золотой в истории культуры страны.

Это середина девятнадцатого века.

Ветры революции носятся по Европе. Шатаются троны. Народы зависимые рвутся к самостоятельности. Они требуют равноправия для своего языка и культуры.

В маленьком Люксембурге тоже неспокойно.

Новые мысли рождаются в кружках интеллигенции. Но как их выразить, сообщить народу? Средневековый язык «Сказания о Иоланде» не годится. Надо заново создать литературный летцебургеш.

Поэтому прежде всего следует сказать о человеке, который выполнил эту задачу, облегчил путь классикам.

В городе Люксембурге, в переулке Трех Королей, в семье сапожника вырос необычайно любознательный мальчик. Чтобы учиться, он обрек себя на долгие годы лишений. Только став школьным преподавателем в Эхтернахе, Антон Мейер смог, наконец, есть досыта.

Однако кусок застревает в горле, когда кругом столько тупого и жестокого ханжества, столько зла!

Первое свое произведение — «Отрывок из письма, найденного в святой обители Эхтернаха» — Мейер пишет по-французски. Это едкий памфлет. Все чинуши городка, все церковники ополчились против учителя. Пришлось уложить пожитки и убраться.

Недолго продержался он и в другом городе. Внушать ученикам повиновение властям, духовным и светским, стало невмоготу. Мейер швырнул учебник в угол, повел урок по-своему. А затем, вместо того чтобы покаяться директору школы, заявил: «Мне не впервой ночевать под открытым небом!»

Бунтарь, скиталец, нигде не ладивший с начальниками — вот кто был Антон Мейер, автор «Переполоха на люксембургском Парнасе», вышедшего в 1829 году. Первая поэма, напечатанная на современном летцебургеш, — она неизбежно должна была быть сатирической. Перо было оружием для кипучего, яростного вольнодумца.

Судьбе понадобилось, чтобы в том же старинном, кривом переулке Трех Королей увидел свет Михель Ленц. И недалеко от сапожной мастерской Мейеров, в квартирке пекаря.

Биографы Ленца досадовали — на редкость ровный жизненный путь, никаких происшествий. Похоже, этот невысокий, аккуратный человек, застегнутый на все пуговицы, образцово-вежливый, ни разу не повысил голоса, ни на кого не рассердился.

Однако он любил читать бунтаря Мейера. И нередко писал стихи, удивлявшие друзей. Добрый Ленц, очарованный созерцатель природы, оказывается, замечает, что людьми управляет золото, что деньгами определены, скованы человеческие устремления…

Все же Ленц-сатирик слабее, чем Ленц-лирик. Одно чувство владело им почти целиком — преклонение перед родиной. Тихо, без громких фраз, восхищался он ее природой, ее песнями. Он много учился у песнопевца-народа. В селениях подхватили безыскусственно-простые, нежные стихи Ленца, стали их петь.

И поют до сих пор.

С новой силой зазвучали песни Ленца в годы оккупации. Гитлеровцы объявили Ленца поэтом зловредным. В ответ на улицах, в кафе, в поезде раздавалось:

Не страшась преследований, патриоты пели «Онс Хемехт» — «Наша Родина», национальный гимн Люксембурга, написанный Ленцем.

На обелиске, водруженном в столице, рядом с Михелем Ленцем изображен Дикс, его современник.

Эдмонд де ла Фонтэн — таково его полное имя. Своих предков-аристократов он не помнил, языка их не знал — первые свои французские слова выучил в школе.

«Десять» по-французски dix, причем икс не произносится. А Эдмонд прочел в классе так, как написано — «дикс». Возникло прозвище — короткое, броское, очень подходившее быстрому, шаловливому мальчугану. Затем де ла Фонтэн стал подписывать свои стихотворные опыты школьным прозвищем — случай в истории литературы редкий.

Дикс и Ленц — современники, организаторы первых литературных журналов в Люксембурге, но встречались они не часто, дружить мешала противоположность характеров. Дикс был шумным, суматошным непоседой. Занялся адвокатурой — и провалился, завел фабрику — и прогорел, так как практическая сметка у него отсутствовала начисто. Многие боялись язвительных насмешек Дикса. Он никого не щадил. Весьма высокопоставленные лица узнали себя в сатирической поэме «Совиный парламент». Автору грозили судом.

Известен Дикс и как драматург. Он дал старт национальному театру. Премьера музыкальной пьесы «Долговая квитанция», состоявшаяся в 1855 году, обрадовала зрителей не только остроумным сюжетом, но и тем, что актеры впервые играли на летцебургеш.

Долговая квитанция — орудие шантажа в руках бесчестного богача. Напрасно доверилась ему бедная вдова. Долг она заплатила, а расписку свою отобрать постеснялась. И богач требует в жены красавицу дочку вдовы. Если откажут — разорит, оставит без гроша. А девушка любит простого трубочиста. Им удается перехитрить ростовщика и выставить его на посмешище.

Дикс ненавидел толстосумов. Все их махинации терпят крах в его пьесах.

Люксембург не знал баррикад, революционных взрывов, но его отважная, чуткая литература ясно выражала передовые идеи века.

В 1872 году появился «Де Ренерт»— поэма техника-строителя Мишеля Роданжа. «Ренерт» — значит «лиса». В поэме действует Рейнеке Фукс, герой германского фольклора, не раз оживавший и под пером литераторов. Гениальнейшее воплощение хитрого, ловкого Рейнеке дал Гете. Именно его поэма и повлияла больше всего на Роданжа. Однако он удержался от простого пересказа. Его Ренерт, владыка Лев, волк Изегрим и другие участники символического действа стали жителями Арденн, люксембуржцами. Роданж по-своему очертил их характеры, дополнил традиционный сюжет эпизодами, которые прямо перекликались с местной злобой дня.

Лира Роданжа еще более гражданственна. В облике лесных животных грызутся между собой политические дельцы, поощряемые Германией, Францией или Бельгией. Роданж горячо защищает от них независимость своей родины.

Ренерт, побежденный волком, молит о пощаде. Мошенник обещает протекцию во всех начинаниях, содействие на выборах, прославление в газетах.

Сатира Роданжа колет хлестким народным словцом. Своих зверей он расселил по разным областям страны, наделил каждого сокровищами местных наречий. Роданж знал их в совершенстве, как никто из литераторов.

Золотая пора выдвинула множество одаренных людей. В сущности, диалект заслужил тогда звание языка.

Теперь книга на летцебургеш появляется очень редко. Еще встречаешь на газетной странице статью на летцебургеш, а в альманахе, в журнале — рассказ или стихотворение.

В нашем столетии окрепла литература на государственных языках — немецком и французском. Немецкий понятнее народу, лучше усвоен в школе. Он стал языком почти всех газет и большинства писателей.

Романист Эрпельдинг — выходец из деревни, всю жизнь он мечтал написать книгу о родной земле. Книгу с большой буквы, о самом прекрасном, о самом дорогом. Все сделанное он считал подготовкой к ней. Лучший его роман «Бернд Бихель» вышел в семнадцатом году. Краски у Эрпельдинга трагические, контрастные — быт людей на фоне чарующего пейзажа суров и тесен для радости.

Церковь и земля — вот весь мир Бернда Бихеля. Чтобы не раздробить земельный надел Бихелей, он женит сына на дочери своего брата. Но семья вырождается без свежей крови, дети-близнецы родились слепыми. Старый Бернд начал пить, хозяйство рушится и наконец идет с молотка. В этот день Бернд как будто трезвеет, он даже пытается, собрав все свои деньги до сантима, купить землю, вернуть ее. Но денег не хватило. Бернд кончает с собой.

В отличие от Эрпельдинга, Йозеф Функ — писатель горожанин. Своего героя он увидел на окраине столицы — это бедный мусорщик Штеллер. По мостовой стучат колеса его тележки, в которую запряжена собака Лина, его единственный друг. Когда Штеллер заболевает туберкулезом и попадает в больницу, врач Эммель пытается вылечить не только тело, но и озлобленную душу больного. Эммель хочет примирить его с обществом. Но напрасно! Штеллер видит и в нем своего врага, теряет веру в доктора, убегает от медиков. Он умирает дома, на нищей постели, сожженный болезнью и яростью своего протеста.

«Судьба маленького человека» — так назван этот роман, завершенный незадолго до второй мировой войны. Судьба безысходна, — ведь Штеллер жалкий одиночка.

После войны появились книги об оккупации, о борьбе против гитлеризма, например, роман Эмиля Хеммена «Выбор». Автор дает выразительную картину всенародного сопротивления. Роман автобиографичен; Хеммен сам был в числе тех юношей, которые отказались служить в армии Гитлера и ушли в партизаны. Читатель видит советских людей, заброшенных в Люксембург войной, видит, как воодушевляли здешних маки победные вести нашего радио.

Нет, не беден талантами маленький народ! Даже беглое знакомство с его литературой было для меня открытием — в Люксембурге написано много, гораздо больше, чем я мог предположить.

Из здешних художников мне запомнился недавно умерший Йозеф Куттер. Картины его разбросаны по галереям многих стран. Я видел в Антверпене одного из его клоунов. Человек в цирковом наряде лихо растягивает мехи аккордеона, а лицо его закрыто мертвенно-белой маской. Но и не видя лица, угадываешь — человеку невесело. Тощая угловатая фигура как бы изглодана, изломана душевным томлением. Картина выразительна, написана очень талантливой кистью. Куттер оставил после себя серию клоунов, пятнадцать полотен — и на каждом белеет маска. Биографы пишут, что картины автобиографичны, что бедный бродячий клоун — это сам художник. Он угождает толпе за кусок хлеба и подлинные свои чувства, мысли, свои поиски идеала он скрывает — публике это не нужно, да и не поймет она…

Многие художники, писатели, артисты, люди науки, техники потеряли всякую связь с родной почвой. Другие страны усыновили их, одарили славой. Лишь справочники напоминают по обязанности: «Родился в Люксембурге».

— Мы маленькая, очень маленькая страна…

Я часто слышу это. Говорят то с сожалением, то как бы извиняясь за что-то.

Да, территория Люксембурга карликовая. Но я, право, не могу назвать маленьким его народ, отличившийся богатырскими свершениями, богатырским мужеством.