U-977

Глава 2 БЕЛЫЕ ПАРУСА ДЛЯ СЕРЫХ ВОЛКОВ

Берлин — мой родной город и самое раннее мое воспоминание. Берлин с его оживленными, заполненными людьми улицами, его домами, его трудолюбивым добродушным народом — это город, оставивший свой след в истории всей Германии.

В моей памяти Берлин сохранился как бы окруженный мерцающим поясом: воды его рек и каналов, сияющее пространство его озер, издали манящие вас неподвижные молчаливые заливы… Все здесь как бы приглашает вас задержаться и полюбоваться этой красотой. Мысленно я вижу величественные сосны Бранденбурга, отражавшиеся в этих водах, и себя, пятилетнего мальчика.

— Когда вырасту, стану морским капитаном, — сказал я своей матери, стоявшей у моей кровати и умолявшей меня быть повнимательнее и не падать больше в воду. Но в этом не было необходимости. Я уже умел плавать не хуже любой водяной крысы.

Хотя я быстро стал опытным гребцом, мое внимание постоянно привлекали летящие по волнам парусники. Я с завистью смотрел на яхты, без видимых усилий скользившие под парусами. Вскоре несколько моих друзей и я загорелись идеей превратить рыбачью лодку моего отца — хотя на самом деле я не знал никого, кто бы с нее рыбачил, — в совершенно другое судно. Время для подобной работы было самое подходящее: отец уехал охотиться, а мама занималась заготовкой фруктов. Так что мы друзьями включились в работу и дело закипело. Мы поставили подпорку для бобов вместо мачты и прибили к ней гвоздями бельевые веревки для растяжки.

Наши первые достижения в плавании были обнадеживающими. С попутным ветром нам удалось проплыть несколько часов против течения. Но когда мы повернули против ветра, все резко изменилось. Вы не можете лавировать без соответствующего киля, но его можно заменить швертами. Мы видели баржи, поднимающиеся к ветру с помощью швертов. Их-то мы и решили сделать. В нашем саду оказалось достаточно дерева. Нам удалось добыть гвоздей про запас. После того как мы прикрепили шверты к бортам лодки, она выглядела как ложе факира, утыканное гвоздями. Естественно, везде просачивалась вода. Мальчики часто бывают первоклассными импровизаторами, но при этом они обычно ломают и портят вещи, сами того не желая. При первом шквале мы перевернулись, и наш замечательный парусник затонул со всей оснасткой.

— Если ты будешь так продолжать, это не последний корабль, который ты утопишь, — сказал мой отец, посадив меня в наказание дома. Мог ли он угадать, насколько точно сбудется его предсказание.

Шли годы, детство осталось позади, я вступил в юношеское отделение знаменитого яхт-клуба. Незабываемым воскресным утром весной 1934 года я вдруг увидел на доске объявлений клуба: «Младшему члену клуба Гейнцу Шафферу явиться в комитет клуба». С бьющимся сердцем я стоял перед президентом клуба, сидевшим за массивным столом, покрытом серой скатертью. Президент было хорошо известен в коммерческих кругах, к его имени добавлялось множество титулов.

— Как бы тебе понравилось стать боцманом на шхуне «Зонненвендер»? — спросил он меня.

Глаза мои засияли от счастья при таком необыкновенном везении. Еще бы! Хозяин такого замечательного парусника выбрал меня. Конечно, я знал, как много работы у меня будет, но я смогу многому научиться, чтобы пройти испытания по парусу, и тогда получу квалификацию, чтобы участвовать в регате на клубной яхте.

— Яволь! — сразу ответил я и тем связал себя на весь сезон. Мое имя было внесено в клубный регистр, составленный по образцу списка торгового флота. Я очень хорошо знал, что, если окажусь непригодным к новым обязанностям, меня немедленно вычеркнут из списка. Но я твердо решил никогда не навлекать на себя столь ужасного позора.

С того самого дня в 7 часов каждую субботу я готовился выполнять свои почетные обязанности боцмана перед моим хозяином и капитаном. Мне было только 13 лет, но я, самый младший из участников на любой из наших яхт, должен был содержать все на судне в полном порядке, а к приходу моего капитана успевать переодеться в белую форму без единого пятнышка, чтобы достойно приветствовать его. Когда он приходил, обычно с семьей и друзьями, я отвозил их на яхту. В шлюпку могли поместиться только три человека сразу, поэтому надо было сплавать четыре раза. Яхта стояла на якоре примерно в 100 ярдах от пристани, и ко времени, когда все оказывались на яхте, я чувствовал себя достаточно усталым.

— Мы не хотим терять времени, Гейнц. Мы отплывем через полчаса.

Я готовил все к выходу, в то время как они сидели, отдыхая, на палубе и пили пиво. Когда приходило время ставить паруса, фал должен быть поднят на верх мачты. Хорошо, если повезет, если же нет, то, конечно, я должен был лезть наверх, чтобы его поправить. Мачта была около 60 футов высоты. При одной мысли о подъеме на нее у меня начинала кружиться голова, но я не осмеливался показать, насколько боюсь лезть наверх.

С сильным попутным ветром мы скользили вниз по течению. Мне очень хотелось управлять этой 16-тонной двухмачтовой шхуной, но моя работа заключалась в поддержании чистоты. Я также должен был очищать днище и килевать шхуну. Не могу сказать, что именно так я представлял себе развлечение, но деваться было некуда. Я просто пытался сохранять спокойствие и продолжать свою работу. «Опыт — это главное», — часто повторял мой капитан. Следовательно, я должен был выполнять любую работу и даже мыть посуду, чего никогда не делал дома, и из-за этого иногда попадал в нелепое положение. Помимо всего прочего, во время второго плавания мы, возвращаясь домой, попали в штиль. Я пытался буксировать яхту на шлюпке и работал, как галерный раб. Но хуже всего было бы, если хозяин заметил меня лодырничавшим. Тогда бы он просто выгнал меня. Я мог только надеяться, что делаю мою работу достаточно успешно, чтобы меня не прогнали.

Иногда я чувствовал, что мог бы построить новую лодку, поскольку я должен был обновлять весь такелаж, смазывать различные блоки и заново сращивать концы тросов. Каждый день находилось то, что надо было полировать и лакировать. Мой капитан — морской офицер в отставке — требовал тщательности во всем. Во время гонок он всегда устраивал показательное зрелище. Позже мне разрешалось управлять стакселем, и в конце я действительно научился управлять шхуной. Наконец настал день, наполнивший меня гордостью. Я сказал отцу, что прошел все испытания и получил право водить любые парусные суда на реках и внутренних водах Германии. По всем правилам я был Слишком молод в свои 14 лет для получения такого сертификата, но мой капитан добился для меня исключения.

Теперь я был сам себе хозяин. Отец подарил мне гоночный швертбот около 23 футов длиной и 4 шириной, замечательное судно для участия в регате. Я проводил на его борту каждую свободную минуту, добывая любые сведения от клубных специалистов. Для каждой силы ветра требуются латы разной толщины, и вы должны правильно установить мачту при каждом изменении дифферента. Каждый дюйм, даже каждая его частичка может быть жизненно важной. Гладкость корпуса ниже ватерлинии тоже очень важна. У каждого был свой собственный рецепт, и у меня тоже. Надо было сначала пройтись по килю графитом на пробке, потом тщательно вощить и полировать, пока он не заблестит как зеркало. Затем нанести окончательный слой из смеси яиц и масла.

Наконец, пришел день моей первой гонки. Как только прозвучал стартовый выстрел, мы, несмотря на сильный попутный ветер, поставили все паруса, чтобы как можно лучше использовать спокойные воды вблизи берега. Скоро мы зачерпнули добрую порцию воды. Ганс, вся моя команда, проделывал чудеса, выбрасывая одну руку, удерживая стаксель другой и в то же время свешиваясь за борт, чтобы удержать равновесие. Худший момент наступил, когда мы почувствовали полную силу попутного ветра. Три участника соревнований уже перевернулись. Обычно в спокойных водах вы поднимаете спинакер, что втрое увеличивает движущую силу парусника, но и увеличивает риск перевернуться. Мы его еще не подняли. Однако, оставаясь позади, мы все же рискнули его поднять.

Мы полетели по воде как стрела, неся в три раза больше парусов, чем позволяет конструкция лодки. Скоро мы поравнялись с идущими впереди. Однако все шло не так уж хорошо; трудно было выдерживать курс. Но другим было хуже. Они пытались последовать нашему примеру, но неудачно. Две лодки опрокинулись, три порвали свои драгоценные паруса в клочья и отказались от борьбы. Мы держались впереди и после шестичасовой гонки были удостоены третьей премии.

Я участвовал еще в нескольких регатах. Иногда мне везло, иногда нет. Но почти всегда я выступал против известных яхтсменов, носивших гордые титулы «чемпион всей Германии» или «победитель Олимпиады». Каждый год для них строились новые яхты, что затрудняло соревнования. В общем, пока я учился в школе, мое сердце было в плавании, поэтому неудивительно, что мои школьные оценки последовательно ухудшались. Мне все же удалось продержаться, хотя я сменил уже шесть школ, иногда по собственному желанию, а иногда и нет.

Я хорошо успевал по математике, другие же предметы, казалось мне, требовали слишком много зубрежки, а мне никогда не удавалось хорошо что-либо запоминать.

В 1938 году отец отправил меня в Соединенные Штаты. Морское путешествие само по себе оказалось для меня замечательной школой, было интересно и полезно. Находясь в Америке, я учился в Кливленде, и, конечно, это помогло улучшить мой английский.

Когда я вернулся домой, на очередь встал вопрос моей дальнейшей карьеры. Долгое время моя семья настаивала на лесоводстве, так как я всегда интересовался естественными навыками, лесной охотой и стрельбой. Но обаяние воды, столь очевидное моей стихии, оказалось сильнее.

Я был молод, и меня весьма привлекала мысль стать морским офицером. В яхт-клубе мы часто встречали морских офицеров. Они производили на меня большое впечатление: практичные, опытные, знающие мир, привычные к ветрам и непогоде и, в большинстве, знакомые со всякими техническими штуками.

Что же касается мысли о войне, она едва ли приходила мне в голову. Я никогда серьезно не задумывался, что может когда-нибудь произойти. Мальчики просто не думают о таких вещах. Конечно, если когда-нибудь это случится, останется только одно — выполнять свой долг на том посту, который тебе доверят.

Я никогда ни в малейшей степени не интересовался политикой. Те круги, в которых я вращался, не имели никаких связей с нацизмом или нацистскими убеждениями, и я никогда не вступал в гитлеровское молодежное движение. Правда, в последний год в школе я с большим удовольствием выполнял какую-то добровольную работу в поместье во время школьных каникул. Председатель местного приходского совета даже официально поблагодарил меня, о чем своевременно известил и школьное начальство. Но я старался держаться подальше от любых организаций, кроме, конечно, яхт-клуба.

Естественно, я понимал, что, как офицер, должен буду подчиняться приказам, не задавая вопросов. Но я знал также, что это будет служба, где каждый имеет свои обязанности и ответственность; служба, связанная с собственными традициями и правилами.

Я убедил отца разрешить мне сдавать экзамены в морское кадетское училище во время последнего учебного года в школе. Я уже послал туда свою автобиографию со всеми необходимыми документами. Экзамены должны были продолжаться 14 дней и приходились на конец рождественского семестра 1938 года.

Я отправился в Киль, где события начали развиваться стремительно. Нас наблюдали бесчисленные психологи. В медчасти с нами делали самые странные вещи. Например, мы должны были сидеть в огромном ящике. На большой приборной доске перед нами через определенные интервалы зажигались лампочки. Мы должны были их гасить специальными рычажками. Если они выключались сами по себе, мы теряли баллы. Под нашим сиденьем расположились две сирены и колокол, так что мы должны были работать одновременно и ногами. От такого испытания многие из нас просто теряли голову.

Но особенно неприятной была электрошоковая машина. Наши руководители наблюдали за нашей реакцией на нее с особым вниманием. Мы часто слышали, что белок яйца — хороший изолятор, и натирали им руки. Однако надо признать, что мне и моим друзьям это совершенно не помогало. Мы должны были просто выстоять в этом испытании. Мы держали металлический прут за оба конца. Когда аппарат включали и проходил ток, мы должны были не отпускать концы. Многие просто вопили, что совершенно не допускалось. Другие кусали губы, втягивали щеки, всячески демонстрируя суровую выносливость. Все это снималось на кинопленку, но мы никогда не видели этого фильма, хотя для нас он представлял интерес.

На экзаменах по английскому языку я, естественно, получил хорошие оценки.

Наше руководство хотело также знать, умеем ли мы вести себя за столом. Поскольку экзамены продолжались 14 дней, использовалась каждая возможность выяснить это. Нас должным образом представили нескольким старшим офицерам. Такие случаи тоже были суровым испытанием, так как этикет никогда не становился менее церемонным и строго соблюдался. Трудность вызывали и разговоры с женами и дочерями офицеров, которые очень обижались, если им казалось, что с ними обращались недостаточно почтительно. К счастью, нас всегда кто-то представлял, не надо было представляться самим. Я очень сомневаюсь, что кто-нибудь из нас сумел бы это сделать. Наконец, мы отправлялись к длинному столу среди офицеров с бесконечными кольцами на рукавах. За столом мы сидели очень прямо и все время боялись что-то упустить. Чтобы не попасть впросак, мы внимательно смотрели то направо, то налево и наблюдали, как ведут себя офицеры, по возможности следуя их примеру. Но все офицеры вели себя по-разному, конечно специально, ибо ни один из них не имел ни малейшего желания нам помогать. Во всяком случае, некоторые из них сидели положив ногу на ногу, другие сами наливали себе вина, не вызывая официанта. На самом-то деле их манеры были отвратительны, и тот, кто подражал им, попадал в ловушку.

На накрытом столе стояли тарелки, стаканы и, по-видимому, все, что следует. Почему-то не было только ни ложек, ни вилок, ни ножей. Конечно, мы могли начать есть, если бы хотели, не дожидаясь, когда понадобится отсутствующий прибор. Но так далеко никто не заходил. Правда, моего друга, похитившего ложку у пожилого капитана, отправили за это под наблюдение психологов. Другие выходили из положения, попросив официанта принести недостающий предмет, Все это казалось забавной шуткой.

Превосходный десерт состоял из маленьких желтых слив — мирабели, выглядевшей очень аппетитно. Но и здесь оказалась ловушка. Единственное, что оставалось на столе, были чайные ложки. Однако разломить мирабель чайной ложкой совершенно невозможно. Также невозможно положить ее в рот целиком. Если же кто-нибудь рисковал положить сливу в рот целиком, ему тут же задавали вопрос или предлагали выпить за его здоровье. Несчастный краснел и выглядел очень глупо. Мне особенно не повезло; когда я все-таки попытался разломить сливу чайной ложкой, кусок ее отскочил и попал прямо на воротничок сидевшего рядом психолога. Я извинился, попросил официанта принести воды, чтобы стереть пятно, и продолжал есть, хотя был, что называется, сыт по горло.

Когда экзамены закончились, мне разрешили поехать домой, и там я узнал, что принят в училище. Моя поездка в Соединенные Штаты, хотя и значительно расширила мой кругозор, не могла компенсировать недостатков знаний, и мне пришлось очень много заниматься, чтобы сдать последние школьные экзамены на Пасху. Вторую поездку в Америку, о которой много думал, я решил отложить до осени.

Но к тому времени разразилась война. Мы вступили в ужасную битву, хотя, когда она началась, никто не понимал ее подлинного смысла и не думал о возможном результате. Кампания в Польше кончилась очень быстро, но никто не знал, что случится после этого. Естественно, я хотел знать, что же будет со мной. Я готов был поступить в военно-морской флот, которому предназначалась жизненно важная роль в войне против величайшей морской державы мира Британии. К счастью, времени на решение проблем военно-морской стратегии у меня не было, я продолжил обучение.

Позже, в 1939 году, я отправился в Штральзунд в специальную школу. В поезде, везшем нас к северу от Штеттинер-Банхоф, нас легко узнавали по коротко подстриженным волосам. Мы знали, как важно для новобранца быть коротко остриженным. На вокзале в Штральзунде нас ожидали несколько старшин, чтобы построить и отвести в школу. Так, строем, весело распевая, мы промаршировали к Данхольму, острову, служащему исключительно для обучения новобранцев. Погода стояла по-зимнему злая, 14 градусов ниже нуля, но, несмотря на холод, нам стало жарко, так как шли очень бодрым шагом. Подъемный мост, который подняли, как только мы пересекли его, красноречиво свидетельствовал о нашей временной изоляции от внешнего мира.

Пройдя два караула, мы оказались на территории морских казарм. Часовые ухмылялись, когда мы проходили, Они знали, что наш бодрый дух выветрится, как только старшины примутся за наше обучение. На Данхольме учили довольно грубыми методами. Все старшины, сами потерпевшие неудачу, пока обучались, теперь снова могли пройти весь курс от начала до конца, но несколько в ином положении. Во внимание принималось, что они не ушли в отставку добровольно. Тут была своего рода ловушка. Если курсант уходил добровольно, то его отец должен был заплатить 800 марок, если обучение не давало результатов.

Мы должны были провести на Данхольме три месяца. Не могу притворяться, что мне там нравилось. Я и теперь, когда оглядываюсь назад, не могу оправдать то, что там с нами происходило. Но есть и другая сторона. Нельзя доводить людей до крайности и заставлять трагически воспринимать окружающее. Если и существуют армии, солдаты которых избегают такого обращения, какое испытывали мы, я их не знаю. И прусские старшины не исключение. Пока в армиях существуют «неуставные отношения», с новобранцами будут обращаться грубо и жестоко их муштровать.

В одной «каюте» в среднем жили 8 человек, 16 человек образовывали отделение, 4 отделения составляли взвод, 4 или 5 взводов — роту. Мы вставали в 6 утра. Но первые звуки боцманской дудки нас не просто выдували из коек, чтобы бросить к умывальнику. Вместо этого мы терпели целую прелюдию свиста — определенно мученическую процедуру. Каждому приказу в немецком военно-морском флоте предшествует вид увертюры на боцманском свистке. В свисток можно дуть не только в разном ключе, но и высвистывать собственные вариации, вибрируя языком. Прежде чем мы действительно вставали, он постепенно доходил до крещендо, начиная мягко и доводя свой наигрыш до кульминации. Я находил это самой разрушительной для нервов частью моего обучения. Постепенно вы привыкаете к свистку настолько, что можете различать его издалека, поскольку он всегда свистит, едва вам выпадает минутка тишины в течение всего дня. Когда после второго порыва свистка мы вставали, звучало: «Рейз, рейз» или подобная морская баллада. Мы беглым шагом попарно шли в душевую, по очереди принимали душ и брились. Курсанты, назначенные стюардами, торопились, так как должны были принести еду и убрать после еды столы, а камбуз находился почти в полукилометре от нас.

Раннее утро, однако, в целом было сравнительно спокойным. Нам выдали одну серую форму, две белые и две синие, спецодежду, а также противогаз и винтовку, которым, как предполагалось, мы должны особенно обрадоваться. После принятия присяги все пришло в движение. Мы учились носить себя и стоять прямо. Надо было втянуть живот, выпятить грудь, держать пальцы сзади; приветствовать сидя, стоя, на бегу. После двух часов муштры один час был лекционным. Но там от нас требовалось только сидеть прямо и выглядеть внимательными.

Настоящее учение не представляло собой трудностей: у всех нас за плечами было 11–12 классов или аттестат об окончании школы. Цель первых трех месяцев — не научить нас чему-то, а получить сведения о нашем характере и поведении, выявить тех, кто не выдержит суровой дисциплины, и выбросить их. Наше обучение основывалось на теории, что только тот, кто умеет подчиняться, сумеет и командовать.

В 6 часов вечера мы освобождались и ужинали. Офицеры рассаживались среди нас, чтобы общаться неформально. Затем на два часа мы были предоставлены себе. Наконец, после грубого: «Очистить палубы», «Встать у коек» — звучала дудка, и мы ложились спать. Через 15 минут приказ: «Выключить свет. Молчание». Но это вовсе не предполагало, что нас оставляли в покое с 10 вечера до 6 утра. Часто проводились обходы, которые успешно поддавали нам жару.

В этих случаях каждый в кубрике должен стоять перед своим открытым рундуком и ждать проверяющего офицера. Старшина Мюллер громко кричит: «Ахтунг», далее докладывает: «Кубрик 5. Восемь человек собраны для проверки».

Проверяющий офицер начинает с крика: «Заснули, что ли? Наверх! Прыгайте на ваши рундуки! Твои пальцы, Шульц! Не на похоронах, не так ли? Почему тогда траурная полоса под ногтями? Присесть десять раз. Ты что, не можешь считать громче? Еще десять. Мейер, ты называешь это чистым? Присесть двадцать раз. Что делает в твоем шкафу эта фотография женщины? Да, это я тебе говорю. Зачем это здесь? Ты должен повесить портрет адмирала, чтобы он служил тебе примером». Двое ухмыльнулись. «Что здесь смешного? Марш на плац-парад, и поживее!»

Он выходит за нами, и в течение 15 минут длится ад. В конце этой процедуры для морального подъема мы должны маршировать с упакованными вещевыми мешками. И не так трудно все это упаковать, как трудно уложить потом все на место.

У старших было множество рассказов о Долине Смерти. Это часть курса, пик испытаний, которым нас подвергали. Мы очень хорошо знали, что любой глупый промах используется как предлог для знакомства с этим восхитительным местом. И однажды это случилось. Отделению приказали построиться на плацу для марша. Командир отделения получил приказ, и мы пошли. Мешок весом 52 фунта на спине, оружие на плече, противогаз болтается на поясе.

«Правое плечо вперед! Бегом!» По команде мы бросаемся то вправо, то влево в соответствии с командой. При этом нельзя отставать от командира, который идет кратчайшей дорогой, приказывая нам беспрерывно метаться в разные стороны. Мы отправлялись в Долину Смерти и должны были пересечь два холма с долиной между ними. Именно в этой долине падали те, кто мог подняться на второй холм. Но упасть — не значило избежать мучений, потому что каждый, кто не прошел испытания, не подходил по своим физическим качествам стандартам, требовавшимся офицеру, и его исключали из школы. Самое лучшее в этом случае было найти себе работу на берегу. Но так или иначе, а каждый выкладывался как мог, чтобы избежать клейма лодыря. Мы слышали даже о том, что некоторые, побывав здесь, замышляли самоубийство. Считалось настолько позорным, если тебя исключали, что после этого трудно осмелиться вновь предстать перед миром. Такое настроение офицерства было не последним фактором, позволившим нашему руководству долго вести войну.

Однажды в Долине Смерти прозвучал приказ: «Вверх на другую сторону, прыжками!» Прыжки продолжались в течение часа. При этом все время винтовки в руках и тяжелые мешки за спиной, Многие падали в какой-то момент, но потом собирались с силами и продолжали прыгать. Вверх, вниз, снова вверх. Многие побагровели, некоторые посинели. Каждый думал: «Больше не могу. Еще немного, и я умру».

Но все это продолжалось еще долю. Мы снова были у подножия первого холма, едва способные держаться на ногах. «Газ!» — слышалась команда надеть противогазы. Мы и так еле дышали, и в нашем состоянии это было самое худшее, что можно придумать. Резкий голос нашего командира прорезал глубокое молчание, как нож: «Эй! Вы не хотите делать что-нибудь еще или не можете?» Один из нас упал. Потом другой. Мои товарищи отставали один за другим. Наконец звучала команда, приносящая облегчение: «Построиться на дороге. Петь!»

Мы возвращались в казарму. К счастью, следующие несколько часов у нас были только лекции.

Еще существовало упражнение «Мертвый человек». В отличие от Долины Смерти оно проводилось на одном холме.

Потом упражнение «Арктическая одежда». Мы надевали всю одежду, которая имелась в наличии. Количество ее удивляло: три комплекта пижам, спортивный костюм, две синие формы, серое пальто, шерстяная шапка, перчатки, стальной шлем, вещевой мешок и еще много всего. Комнату освобождали и включали все обогреватели. Наше отделение набивалось внутрь. 20 отжиманий! Это значит лечь на живот, руки согнуть, выпрямить. Затем согнуть колени. Взять ружье. Это продолжалось до тех пор, пока мы не сваривались полностью. Все тело зудело. Нам казалось, что мы разваливаемся на части. Единственным утешением была мысль, что ничто не длится вечно.

На самом деле эти три месяца интенсивных тренировок прошли очень быстро. Мы учились бросать гранаты, стрелять из пулемета и винтовки. Последнее у меня хорошо получалось, поскольку я часто стрелял и в нашем поместье, отправляясь с отцом на охоту. Мои награды за меткость стрельбы радовали отца, он и сам получал их, когда служил в армии. За эти три месяца нас научили всему важному в солдатской жизни, что, правда, не имело ничего общего с обучением морскому делу.

Одно только напоминало нам, что мы моряки, ибо именно так мы себя называли, — это синяя парадная форма. Золотые буквы 7С.СТ.А. — 7-я морская учебная часть — украшали наши фуражки. Это действовало как красная тряпка на быка на всех старшин армии и люфтваффе, размещенных в Штральзунде. Именно сейчас они имели последний шанс отобрать у нас эту эмблему, потому что через год мы, вероятно, станем гардемаринами и избавимся от ослиной работы. Все подходили к нам, выражая восхищение, а потом писали жалобы в училище на небрежность в приветствиях и подобные упущения, за что мы получали соответствующее наказание. Нас не оставляли в покое ни на минуту, стоило нам выйти за территорию морских казарм.

Наше последнее упражнение и прощальный парад проводились в большом масштабе. Нам выдали холостые патроны, дымовые шашки и прочее боевое снаряжение. Мы штурмовали траншеи и форты, демонстрируя рвение, главным образом создавая ужасный шум.

После этого я предстал перед командиром отделения.

— Все рапорты о тебе чрезвычайно плохие, — сказал он. — Мы долго обсуждали, не оставить ли тебя здесь. Но ты хорошо стреляешь, а сейчас это, пожалуй, самое важное. Мы переводим тебя в учебную часть условно. Я надеюсь, там ты будешь успевать лучше.

— Яволь! — Я с радостью поспешил из комнаты, преодолев первое препятствие.

Итак, мы получили ненавистную серую форму и отправились на военно-морскую базу в Киль. Курсантов распределили на три учебных корабля: «Горьх Фок», «Альберт Лео Шлагетер» и «Хорст Вессель», похожие на белых лебедей, каждый водоизмещением 1000 тонн. Они казались воплощением тех старых клиперов, о которых я так много читал. Я нисколько не сомневался, что выдержу весь курс, ведь все мальчишеские годы я провел под парусами.

Нас перевезли на катерах. Я был направлен на «Горьха Фока». Старшины сразу разделили нас на вахту правого и левого борта и распределили рундуки и койки. На первой перекличке капитан, бледный худой человек, обратился к нам с такими словами:

— Вам выпала честь изучать морское дело на борту этого прекрасного корабля. Не воображайте, что вы уже стали моряками, хотя и прошли некоторую предварительную подготовку на Данхольме. Вам надо многому учиться. Вы должны выучить все, что следует знать морскому офицеру. Какие бы новшества ни вводились в проектах военных кораблей, кораблями всегда будут управлять моряки, а не специалисты. Вам предстоит трудное время, вы часто будете проклинать свою суровую службу, но потом, когда вы оглянетесь назад, на ваши первые дни на «Горьхе Фоке», это будут счастливые воспоминания. Покажите себя достойными человека, чьим именем назван корабль и который отдал жизнь за народ и родину в битве под Ютландом. Наступают тяжелые дни. Только тот, кто предан делу душой и сердцем, справится с обязанностями, которые вы призваны выполнять. Я хочу, чтобы вы с гордостью носили вашу синюю форму, и хочу видеть, что вы достойны ее.

Нас распустили и снова построили, потому что вахтенный офицер хотел сделать несколько ценных указаний. Последним к нам обратился старший матрос, высокий, худой, долговязый. Он был опытным парусным мастером. «Мы привыкли к деревянным кораблям и людям из железа. Теперь мы получаем железные корабли, а людей из дерева. Мы должны вернуться к прошлому относительно людей. И мы собираемся начать здесь и сейчас».

После того как все высказались, мы должны были разложить наши вещи по рундукам. Как они были малы! Только 1,5 x 1,5 x 1,5 фута (0,5 x 0,5 x 0,5 м). Но в конце концов, хотя это и казалось невозможным, нам удалось уложить каждый носовой платок, даже расчески на предназначенное им место.

У меня возникли трудности с койкой — как только оказывался в ней, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, Тогда я еще не знал о маленьких деревянных клиньях, их матерые морские волки вставляют между веревками с каждой стороны, чтобы разделить койки.

Каждое утро нас поднимали в 6 утра. Встаешь, связываешь, укладываешь. Койка, сделанная из парусины, должна быть свернута в форме сосиски, чтобы в случае необходимости ее можно было использовать как спасательный буй. Это занимает мгновение, потому что через 10 минут мы в спортивных костюмах строимся на зарядку на продуваемой всеми ветрами верхней палубе.

Март 1940 года был особенно холодным, термометр обычно показывал около 10 градусов мороза. За час до подъема вахтенный наполнял ведро холодной водой. Чтобы умыться, кромку льда на этом ведре мы пробивали своей головой. Раздевшись до пояса, мы скребли себя с мылом, а в это время ветер завывал в снастях, напоминая нам — и нам никогда не позволяли это забывать, — что мы на борту парусника. Затем мы должны были бриться на палубе, хотя позднее нам разрешалось делать это в умывальне. Мы учились делать все самым трудным способом. Малейший недостаток рвения наказывался приказом подняться наверх, на фок-мачту, грот-мачту и бизань. Вверх по одной стороне, вниз по другой. Из одежды ничего, кроме шорт. И конечно, никаких перчаток, чтобы согреть пальцы. Нам не разрешали надевать перчатки, когда мы поднимались наверх, чтобы мы могли ощутить такелаж кончиками пальцев. Было еще множество всяких правил, но все они отличались от правил, принятых на Данхольме, потому что сейчас мы по-настоящему изучали морское дело. Все знания, которые мы получили на борту, были жизненно важны для работы на парусном судне на море. Едва ли можно предположить, что я наслаждался, замерзая на палубе или на мачте, но я вскоре начал понимать, что это существенная сторона обучения морского офицера. И поэтому я все-таки находил здесь больше удовлетворения, чем в то время, которое провел на Данхольме. Сама атмосфера была иной. Я час-то вспоминал время, когда хозяин, на шхуне которого я был боцманом, казался таким требовательным. Это была детская игра по сравнению с той жизнью, которую я выбрал по собственной воле, чтобы узнать, что значит действительно выйти в море. И это не шло ни в какое сравнение с путешествием на лайнере, снабженном центральным отоплением.

Германский торговый флот также сохранил два парусных судна для обучения. Их команды обучались теми же методами, что и мы. Мне казалось, что эти методы существенны для морского образования. Товарищи разделяли мои взгляды, и в общем только немногие бунтовали против такой жизни.

Мы изучали основные предметы морского дела: узлы и сращения, греблю, чтение компаса, пеленгацию. Больше того, мы изучали работу на мачте, учились подниматься на нее и спускаться.

Теперь я должен признаться, что, когда в первый раз я стоял и смотрел на высокие мачты «Горьха Фока», я нисколько не был счастлив. Они достигали 125 футов высоты, а когда вы стояли у основания мачты, она казалась еще выше. Мы могли вместе карабкаться на грот-рей, по обе стороны мачты сразу. Но затем надо было подниматься на марс… Вначале все казалось очень трудным, и удивительно, как быстро мы со всем освоились. Когда на какое-то время мы оказывались свободными от обязанностей, мы могли практиковаться дополнительно и так привыкли карабкаться вверх и вниз, что в конце концов могли проделывать это с закрытыми глазами. Волнующее зрелище было, когда мы в своей белой форме поднимались и занимали свои места на мачтах и рангоутах.

Красота парусного судна в немалой степени зависит от чистоты. От носа до кормы не должно быть ни малейшего пятнышка. Каждый предмет на борту абсолютно чист, металлические части блестят и сверкают на солнце от бесконечной полировки. Палуба регулярно поливается водой и чистится песком. Она настолько чистая, что с нее можно есть. Чтобы содержать все это в такой щеголеватости, используется огромное количество мыла. Что же до нашей формы, то мы меняли ее через день.

На корабле для выработки электричества установили вспомогательный мотор. Был и еще один, который служил вспомогательным двигателем, но я никогда не видел, чтобы им пользовались. Паруса ставились и убирались вручную, якорь тоже поднимался вручную. В мертвый штиль мы вели корабль в порт за счет наших собственных мускулов. Мы спускали катер, на корме которого был якорь, весивший тонну, и гребли около 300 ярдов [270 м]. Затем его выбрасывали за борт. Якорь, на котором стоял корабль, поднимали ручным воротом. Все это обычно занимало около четверти часа и сопровождалось аккомпанементом аккордеона. Потом судно верповали ручным воротом до новой якорной стоянки. Вахты всегда соревновались между собой, и победителей награждали ромом к чаю или специальным отпуском.

На «Горьхе Фоке» я провел три месяца. Мы быстро познакомились друг с другом, и даже офицеры рассказывали нам о своих личных и семейных тревогах. Однажды потребовался ремонт руля под водой. Я добровольно взялся за эту работу и спустился под воду в маске для ныряния. После этого, несмотря на выпитый ром, я свалился с температурой. В лазарете каждая койка была занята. Слишком много народа получали травмы, карабкаясь по мачтам, и раны требовали долгого лечения, особенно при осложнениях. Сначала я думал, что меня собираются отправить в госпиталь на берег. Эта перспектива приводила меня в уныние — я не хотел расставаться с друзьями. К счастью, одна офицерская каюта оказалась свободной, и мне разрешили на неделю занять ее. Каюта, обставленная мебелью из тяжелого мрачного дуба, имела центральное отопление. У меня был умывальник с горячей и холодной водой и даже звонок для вызова стюарда. Большим искушением было позвонить и попросить принести коктейль, но, слава богу, я устоял. Истинную радость мне доставил случай, когда старшина постучал в дверь каюты, чтобы поговорить с офицером. Правила предписывали, что в каюту можно войти, только если на стук отвечают: «Войдите». Но если вы спрашиваете: «Что вам надо?» — они отвечают из-за двери. Сначала я всегда отвечал: «Войдите». Они входили и вставали но стойке «смирно» раньше, чем начинали говорить. Но когда они узнали, кто я такой (а сделали это довольно скоро), тогда послушали бы вы, что они говорили! Но они ничего не могли сделать, только выйти из каюты. Конечно, они не могли наказать меня за мою дерзость, нельзя было ни назначить приседания, ни смену у насоса, потому что я болел. Но часто они выходили со словами: «Еще посмотрим». Однако через 10 дней я вернулся к своим обязанностям.

Три раза в неделю мы получали короткое увольнение на берег. По вечерам обычно собирались на нижней палубе и пели матросские песни, офицеры часто присоединялись к нам. Несмотря на строгую дисциплину, мы были дружной командой.

К концу трехмесячного пребывания на «Горьхе Фоке» нас произвели в морские кадеты. Теперь мы носили на рукаве звезду, окруженную скрученным жгутом из золотых нитей. Очевидно, я проявил себя в целом удовлетворительно, хотя был не слишком ловок в щелканье каблуками и приветствиях. Но меня это не беспокоило. Главное — теперь я мог перейти к следующему этапу моего обучения.

В начале мая 1940 года я получил назначение на военный корабль «Шлейзен» на Балтийском море. Его палуба отнюдь не соответствовала стандартам, принятым на «Горьхе Фоке». И каюты, и каждый дюйм свободного пространства мы делили с тараканами. Каждый моряк мира знает эти создания и привыкает к ним. Только на подлодках мы обходились без них и подобных паразитов. Я жил в орудийной башне номер три, где толстая броня без портов{Порт — маленькое окошко} закрывала вид. Зато прямо над нами были две 150-миллиметровые пушки.

«Шлейзен» служил во флоте открытого моря перед Первой мировой войной. У него было четыре 200-миллиметровые пушки в двух спаренных орудийных башнях, и по современным меркам он устарел. По этой же причине он вполне годился как учебное судно. Например, на его борту все должно было выполняться вручную, что считалось очень полезным. Мой собственный боевой пост был в орудийной башне «Антон», передней на полубаке. Ниже склад боеприпасов. Мы старались вздремнуть за огромными снарядами и пороховыми зарядами, но, если попадались, наказание соответствовало преступлению. Снаряды, весившие около центнера, загружались в подъемники вручную, затем при помощи электричества подавались к орудию. Для их транспортировки использовалось специальное захватывающее устройство, на котором работали четыре человека. Они должны были следить, чтобы снаряд не выскальзывал из зажима. Иногда это случалось, и горе тому, чья нога попадалась на его пути! Мы упражнялись с боеприпасами только на этом этапе и по сравнению с теми, кто имел дело со 150-миллиметровыми пушками, были в гораздо лучшем положении.

Как наказание часто использовался сине-бело-синий сигнальный флаг «Люзи», который означал смену формы в кратчайшее время. Иногда в течение нескольких часов подряд мы должны были переодеваться из синей формы в белую, потом во что-нибудь еще, вплоть до «ночной одежды». Иногда все наше обмундирование полностью пропаривалось. Это означало много работы вечером, так как, если к утру все не будет «с иголочки», придумывается еще какое-нибудь наказание. А вариантов находилось бесконечное множество. Часто практиковалась гребля. Старые военные катера были чрезвычайно широкими, а весла длинными и толстыми, поэтому на корабль мы часто возвращались с волдырями на руках.

На «Шлейзене» мы прошли всю Балтику, в основном тренируясь в стрельбе и чередуя теорию с практикой. Мы выполняли стрельбы сначала с прицельными трубками по железным мишеням, потом с подкалибровыми припасами и, наконец, полным калибром. Военный корабль — это свой особый мир, в котором все происходит с удивительной точностью и каждый должен точно знать свое место. Чтобы команда военного корабля была подготовлена к боевым действиям полностью, должно пройти не меньше года. Это и неудивительно, если учесть, что команда «Бисмарка», например, насчитывала около 2500 человек. Пока мы еще тренировались на «Шлейзене», но в мире происходили важные события. До сих пор война не мешала обучению новичков. Правда, во время польской кампании учебный корабль «Шлезвиг-Гольштейн» бомбардировал полуостров Гела, а в апреле 1940 года, когда мы еще были на борту «Горьха Фока», норвежская кампания существенно изменила положение на море. Однако нашим тренировкам это не помешало.

10 мая началась кампания на Западе. В едином решительном броске немецкие войска пересекли Шельду и Маас. Дюнкерк стал символом побед немецкой авиации. Париж пал, и немецкие солдаты появились на Атлантическом побережье. Многие из моих товарищей опасались, что война закончится победой раньше, чем они успеют повоевать.

Однажды утром нам выдали винтовки, гранаты и вещевые мешки, по-видимому чтобы погрузить нас на корабли следующим утром. Мы предполагали, что готовится высадка в Англию. Слухи следовали за слухами. Прошло три дня, но транспорт не появлялся. Кажется, мы получили снаряжение только для того, чтобы вернуть его обратно, и все это совершенно бесцельно.

В чем дело? Какой план был у наших руководителей?

После нетерпеливого ожидания несколько человек получили приказ присоединиться к 16-й передовой флотилии. Но сначала ее нужно было сформировать на юго-западе Франции, поэтому нас отправили в военно-морской лагерь в Везермюнде, где собрались довольно большие силы. Сразу после подписания перемирия с Францией нас посадили в автобусы, и мы отправились сначала через Германию, а потом в кильватер нашей армии через Бельгию и Францию. Этот переезд занял несколько дней и позволил собственными глазами увидеть эти страны, людей, в них живущих, и наблюдать последствия всего случившегося. Мы ехали по только что завоеванной стране, повсюду валялись останки мертвых животных, кое-где — сгоревшие танки. Нам попадались потоки пленных и беженцев, бежавших от немецкого вермахта, о котором их учили думать как об орде варваров. Теперь они стремились домой.

Это было наше первое столкновение с войной, с ее ужасами, и оно разбило нашу юношескую самоуверенность, с которой мы болтали по дороге. Я не мог не вспомнить, как мой отец, воевавший в 1914–1918 годах, часто говорил, что нет худшего зла и худшего безумия, чем война. Однако я надеялся, что на сей раз все будет иначе. Насколько быстрее, насколько решительнее происходило все во Франции по сравнению с упорными, изматывающими нервы сражениями Первой мировой войны! И разве не должно быть меньше жертв и страданий с обеих сторон?

Настроение французского населения, казалось, поддерживало эти предположения. На первый взгляд они не проявляли недружелюбия. Во всяком случае, мы достаточно часто слышали: «Ах, эти англичане!» — и слова сопровождались многозначительными жестами.

По пути мы ночевали в разных помещениях. Однажды попали в казарму, где раньше располагался госпиталь. Он был в страшном состоянии, грязный и полный паразитов. Но в конце концов мы добрались до Ла-Рошели без приключений. Команды нашей флотилии — большей частью рыбаки, одетые в форму и плохо обученные. Казалось, лучше бы приспособить их для рыбной ловли и превратить во вспомогательную флотилию.

Наши офицеры получили приказ при реквизиции французских кораблей действовать обдуманно и гуманно. Мы и в самом деле обращались с побежденными французами «методом бархатных перчаток». Как появившиеся позже пропагандистские материалы искажают факты! Например, нам пришлось переоборудовать 1500-тонный пароход-паром, построенный в 1898 году, в вооруженный вспомогательный крейсер, хотя рядом стоял корабль более современной конструкции. Приходилось платить жизнями немецких моряков за такое рыцарское поведение!

Неожиданно условия нашей службы изменились. Многие наши офицеры были резервистами, не имевшими понятия об обучении кадетов, что для нас оказалось совсем неплохо. Гораздо легче отойти от военных привычек, чем приобрести их. И вскоре мы отрастили усы и бакенбарды, сняли кольца с наших фуражек, а брюкам теперь позволялось сидеть мешковато. Наши кадетские звезды, которыми мы когда-то так гордились, давно заменили кнопки, потому что мы абсолютно не считали нужным показывать всем, что мы только эмбрион офицера. Офицеры часто ходили в штатском, но нам это запрещалось.

В доке Ла-Палис работа над будущим вспомогательным крейсером продвигалась быстро. Меня, поскольку восемь лет в школе я учил французский язык, сделали переводчиком. Теперь я часто разъезжал вместе с командующим флотилией и участвовал в различных конференциях и переговорах. Нередко мы устраивали праздники. Никто больше не принимал войну всерьез. Мы стояли на пороге мира. Таково, во всяком случае, было общее мнение.

Наша первая задача — сопровождать торговые корабли через Бискайский залив в Германию. По пути нам часто встречались мины, а иногда на нас налетали английские самолеты.

Вскоре после этого меня перевели на патрульный корабль водоизмещением 250 тонн. У нас была одна пушка и 20 человек команды. Мы часто находились на некотором расстоянии от гаваней в Бискайском заливе, и тяжелые волны перекатывались через борт судна. Сначала я жестоко страдал от морской болезни. Мои товарищи-рыбаки забавлялись, глядя на мои страдания. Однажды, когда я побелел как бумага, один из них с гамбургским акцентом сказал, что самое лучшее для меня — глоток рома, Меня заставили выпить целый стакан. Признаться, не назвал бы эту затею удачной.

Через две недели, однако, я чувствовал себя не хуже любого из них и никогда больше морской болезнью не страдал.

Однажды, когда я еще служил на патрульном судне, на наших глазах торпедировали итальянскую подлодку, и нам пришлось сопровождать ее в Бордо. Вокруг рвались глубинные бомбы. Наши корабли сопровождения не были оборудованы для такого способа ведения войны, а противолодочные устройства нельзя создавать импровизационно. В то же время нас редко атаковала авиация, потому что в те дни люфтваффе полностью контролировало Бискайский залив.

Повсюду мы замечали приготовления к вторжению в Англию. Для этого приспосабливались все имевшиеся в наличии суда. На речные суда ставили вспомогательные двигатели и для увеличения их скорости в особых случаях устанавливали один или даже два авиационных мотора. Носы кораблей оборудовались так, чтобы скат был приспособлен для высадки танков на плоском берегу. Все работали неистово. Нам выдали винтовки и гранаты для вступления в бой в любой момент. Нам снова казалось, что дело вот-вот дойдет до десанта. Затем всю флотилию охватило огромное возбуждение. Все корабли получили приказ в запечатанном конверте, который следовало вскрыть при кодовом слове «Морской лев». Мы были абсолютно уверены, что в них содержался приказ атаковать Англию с указанием курса и точек высадки. В течение нескольких дней все разговоры велись только на эту тему. Но вскоре мы узнали, что все предприятие отложено. Был ли у нашего командования лучший план?

Тем не менее наш отряд доказал, что он чего-то стоит. Нас наградили знаком патрульной службы.

Впоследствии нас отправили в Роттердам на переоборудование, а нам, кадетам, приказали в течение нескольких дней явиться в военно-морскую академию в Фленсбурге. Высоко подняв голову и выпятив грудь, украшенную первыми боевыми наградами, мы промаршировали через ворота будущего дома. Весь наш выпуск встретился снова. Друзья собрались со всех фронтов — Северного и Средиземного морей, Норвегии.

При первой же проверке командующий, сурового вида адмирал, обрушил на нас свой гнев. Мы и на самом деле были разболтаны и неряшливы. У некоторых росли бороды, некоторые пытались отрастить усы. Теперь, конечно, никто не смог бы узнать бывших кадетов на борту «Горьха Фока» или «Шлейзена». Некоторые из моих однокурсников погибли. Другие изменились до неузнаваемости. Война превратила нас в мужчин.

Учебные здания образовывали огромный каменный лабиринт. В каждой комнате жили по четыре человека. В высоких коридорах висели мемориальные доски и модели кораблей. Древние флаги, разорванные в боях, украшали стены. Грубо говоря, здесь буквально «воняло» традицией. Теперь мы были на полпути к тому, чтобы стать моряками. Отсутствовала только портупея, символ сдачи последнего экзамена на звание офицера. Но кто на берегу знал об этом?

В морской академии работать приходилось много, наши командиры были достаточно взыскательны. Основное, чем следовало овладеть, — астрономическая навигация. Мы усиленно изучали высшую математику, кроме того, нас учили физике и химии. Качество преподавания было превосходным.

Конечно, немецкий военно-морской флот требовал большого запаса практических знаний. Мы учились ставить парус и запускать двигатель. Мы ходили в учебное плавание на борту 1000-тонного парохода, переданного в полное наше распоряжение. Однако мы сравнительно мало занимались действительно боевой подготовкой, хотя и тренировались в стрельбе из пушек и торпедировании. Существовало так много разных типов судов и производилось так много новых видов оружия, что казалось ненужным изучать каждое из них, даже если бы у нас хватило времени. Так много надо было бы узнать, что на овладение этим ушли бы годы, если не десятилетия, а к тому времени, когда курсант подходил к концу обучения, он уже забыл бы начало. Поэтому академия в Фленсбурге давала полный курс навигации и только общие представления о тактике, вооружении и истории флота.

Гардемарины хорошо известны своими проделками, и наше начальство не карало их слишком серьезно. Один из моих друзей купил удочку, леску и прочую снасть, и в свободное время удил на пирсе. Над ним многие подшучивали, ведь всем было хорошо известно, что воды вокруг академии совершенно лишены рыбы. Однако удивительный факт: в первый же день он выловил прекрасную рыбину около 20 фунтов весом. Молва об этом событии широко распространилась, и даже офицеры приходили посмотреть; Ему всегда удавалось что-то поймать. Воодушевленные его успехами, многие купили удочки и тоже принялись искать счастья. Мой друг сиял от удовольствия. Очевидно, он был единственным, кто действительно понимал толк в рыбной ловле. Он объяснял, что получил особые знания, когда служил на тральщике в норвежских фиордах. Вы должны иметь чутье, утверждал он, и кое-что еще. Никто не принимал его слова всерьез, но от факта, что ему везет всегда, а другим не посчастливилось ни разу, деваться было некуда. Однажды, когда на пирсе собралось множество рыбаков, он стал тянуть якобы с видимым усилием, объясняя, что должен вытащить исключительную добычу. И оказался прав: поймал… очищенную селедку. Мы все захохотали. Только чудо помогло ему уйти с пирса живым после того, что его заставили многократно нырять. Объяснением исключительного везения в ловле оказалось, что прямо под местом, где он удил, сидел его сообщник с мешком рыбы, только что купленной у торговца. Когда товарищ бросал ему камушек, он наживлял рыбку на крючок. Форма камушка указывала на требуемый вид рыбы. Нашего комедианта отправили к командиру, который, однако, оценил шутку и не наложил взыскания.

Как-то у вахтенного офицера попросили разрешения проехать через территорию академии катафалку с гробом. После тщательной проверки пропусков разрешение было получено, но единственная странность заключалась в том, что об этом не стало известно заранее.

Так случилось, что именно в моем классе шла лекция преподавателя но имени Питер. Он был штатским. «Войдите», — проворчал он тоном, который считал наиболее подходящим для морского волка. Он мечтал получить офицерское звание и после этого уйти в отставку. Дверь медленно открылась. Прозвучал торжественный голос: «Искренне соболезную». Четыре мужчины в глубоком трауре внесли большой черный гроб, поставили его возле учительского стола и мгновенно скрылись. Но до их исчезновения тот же торжественный голос объявил: «Это гроб для герра Питера». Катафалк отбыл на огромной скорости, а гроб остался к злой радости всех присутствующих, исключая герра Питера. Страшно обидевшись, он распустил класс и отправился с жалобой к командиру роты. Именно такое поведение и сделало его столь непопулярным. Так или иначе, предприняли официальное расследование, но, хотя опрашивали всю академию и гробовщик был найден, виновного так и не обнаружили. За гроб заплатили, отправили его в церковь, и больше мы о нем не слышали.

У нас также проводились уроки бокса, фехтования и конного спорта. Большое внимание уделялось воспитанию мужества. К сожалению, сильно не повезло нашему тренеру по боксу. У нас на курсе учился молодой чемпион, тяжеловес. Тренер, легковес, этого не знал. На первом занятии он произнес краткую вступительную речь:

— Бокс — это лучшее испытание характера человека. Никогда не показывайте страха, это презренное чувство. Всегда идите вперед и боритесь изо всех сил. Если кто-нибудь из вас имеет представление о боксе и хочет попытать счастья, выходите и покажите, что вы можете.

Мы образовали кружок, и тренер вступил в бой с чемпионом. Сначала инструктор сильно ударил противника по носу, а потом кадет показал ему, «что он может». Он весил вдвое больше противника, а руки у него были как лапы медведя. Прежде чем закончился первый раунд, схватку пришлось прекратить.

После 15 месяцев я в первый раз получил отпуск и поехал к родителям в Берлин. Поскольку морская форма в столице была редкостью, окружающие воспринимали ее как что-то особенное. Пехотинцы и летчики всегда обращались к нам «лейтенант», потому что мы носили небольшие нашивки на плечах, зато в отелях нас принимали за носильщиков, а на вокзалах — за дежурных. Однажды, когда я ждал поезда метро, одна дама обратилась к мне со словами:

— Простите, герр дежурный, не могли бы вы указать мне скорейший путь до Ванзее?

Неподалеку взад и вперед прохаживался морской капитан.

— Извините, мадам, я новенький на этой станции, но вот видите джентльмена с четырьмя золотыми кольцами на рукаве? Он здесь давно и, конечно, сможет помочь вам.

После этих слов я улизнул, пока не разразилась гроза.

Наша учеба в морской академии подошла к концу. Мы сдали последние экзамены и получили долгожданную портупею. После прощального бала мы возвращались на войну. Вместе с двумя товарищами я получил назначение на подлодку. В начале мая 1941 года рейх еще не воевал с Советским Союзом и к нему не было той открытой враждебности, какая проявлялась по отношению к США. Наша непосредственная задача заключалась в борьбе против английских морских сил, и важнейшим оружием, без сомнения, были подлодки.

С тем презренно малым числом субмарин, их оказалось всего около пятидесяти, было невозможно что-то предпринять против величайшей морской державы. Но, когда Англия в 1939 году объявила войну, приняли программу строительства новых кораблей, которая к этому времени уже должна была принести результаты.

Всех охватывало странное ощущение начала совершенно нового в жизни, и разговоры вращались вокруг того, что нас ждет. Я читал много книг о Первой мировой войне и помнил декларации государственных деятелей союзников о том, как близка к поражению Англия из-за немецких подлодок. Помимо многих военных кораблей, наши подлодки имели на своем счету с 1914-го по 1918 год свыше 18 миллионов тонн затопленных торговых кораблей. Я вспоминал имена Веддигена и других успешно действовавших командиров подлодок, вроде Арнольда де ла Периера и фон Шпигеля, о которых много читал. Во время нашей учебы я всегда представлял жизнь на борту подлодки как нечто таинственное и сверхъестественное. Те, кто там служил, были настоящими мужчинами, ведущими свою войну под водой, без дневного света, в спертом воздухе и пропитанной маслом одежде. Эти люди за свои подвиги заслуживали уважения всего мира. А еще мы знали, как часто лодки не возвращались из операций. Прошло только два месяца с момента гибели трех наиболее известных из них: U-47 корветен-капитана Прина, U-100 корветен-капитана Шепке и U-101 — капитан-лейтенанта Кречмера, единственного оставшегося в живых, чтобы рассказать о себе, но — военнопленного.