У Белого Яра

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ В УСТЬ-СУЕРСКОЙ

В окно светила полная луна.

Дмитрию не спалось. Спустив на пол босые ноги, поднялся с дивана, подошел к окну.

В кабинете душно. Распахнув створки, он облокотился на подоконник.

Под окном цвела молодая осинка. Раскидистые ветви ее были опушены серебристыми серьгами позднего цветения. Нежные гирлянды их, нависая одна над другой, образовали пышный шатер. Рядом росла березка, вся в зеленых кудряшках распускающихся листьев.

В зеленоватом призрачном свете луны исполкомовский сад казался загадочным. Он напомнил Дмитрию другой сад, тот, что растет в Моревской у отчего дома.

Моревские богатеи, наживавшие капиталы на пшенице и скоте, считали садоводство баловством и пустой затеей. Не до садов было и крестьянской бедноте, перебивавшейся с хлеба на воду. Лакомством для деревенских ребятишек были кислая клюква, мелкое лесное «вишенье» да горькие яблочки-дички.

Но нашелся на селе один человек, решивший наперекор всем вырастить фруктовый сад. То был неугомонный дед Пичугин, выписавший с Полтавщины нежные саженцы яблонь. Соседи с укором говорили ему:

— Умнее всех захотел стать... Испокон веков наша деревня занимается хлебопашеством. Вот и сей, как все, пшеницу и овес. А то ишь чего захотел — фруктов! Земля у нас для садов неподходящая, да и климат не тот...

Дед терпеливо сносил и насмешки односельчан, и огорчения, которые приносили ему весны, — деревца не расцветали. В палисаднике прижилась только одна яблонька. Прошли годы, и те, кто смеялся над дедом, увидели цветущее плодовое деревцо. Пичугин снял лукошко яблок. Всякого, кто входил в его дом, он приветливо усаживал за стол и угощал крохотным ломтиком. Когда гость отведывал чудесного плода, дед, держа на морщинистой ладони золотистую антоновку, степенно спрашивал:

— Ну что, добрый человек, своими глазами видел?

Однажды в январскую вьюжную ночь кто-то с корнем вырвал драгоценное дерево, а заодно уничтожил и палисадник.

Но после смерти деда в семье Пичугиных повелось: в день рождения нового сына высаживать во дворе кленок. Трех сыновей поднял на ноги Егор Алексеевич, и три клена стали в ряд, весело зашумели густой листвой. На селе знали: высокий клен — первенца Афанасия, тот, что пониже, — Дмитрия, а самый малый — Андрея.

Братья подросли, выделились из отцовского дома, обзавелись своими семьями. Но каждую весну, в Троицу, приходили они посмотреть на своих зеленых братьев, вместе с отцом усаживались под сень раскидистого дедушкина клена, за чаркою домашней браги вспоминали добрым словом непокорного старика.

Охваченный нахлынувшими воспоминаниями, Дмитрий долго стоял у раскрытого окна. На сердце у него было легко, словно только что побывал он в родном доме и наяву услышал отцовские слова:

— Верьте, сыны, и у нас будут сады. Да еще какие!

...Был тихий предрассветный час. Ночь сгустила черные краски. Небо ярко вызвездило. Ни звука. Но вот где-то неуверенно пропел ранний петух; ему откликнулись в разных концах деревни, и улица сразу наполнилась пестрыми шумами: заскрипели отворяемые калитки, призывно заржали кони, которых мальчишки гнали на водопой. Наступало ясное июньское утро.

Дмитрий очнулся, с шумом захлопнул окно, оглянулся. Скрябин крепко спал, по-мальчишески разметавшись на широком диване, беззвучно шевеля губами и смешно морща нос.

Когда он проснулся, Пичугин сидел за столом и быстро писал. Павел стал одеваться. В его рассчитанных скупых движениях чувствовалась армейская выучка. Через минуту он стоял перед Пичугиным.

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — шутливо козырнув, громко произнес он.

Дмитрий невольно залюбовался сильной коренастой фигурой друга. В тон ему ответил:

— Слушаю, товарищ комиссар!

— Перед завтраком положено купаться. Так что разрешите пригласить вас на Тобол.

Поднявшись, Дмитрий обнял его за плечи.

— Сегодня, Павлуша, сходи один. Я поработаю.

— Никаких отговорок, дружище! В такое утро просто грех заниматься делами да еще... писаниной...

Скрябин, тормоша Пичугина, подвел его к окну.

— Посмотри, благодать-то какая!

Дмитрий взглянул на безоблачное небо и резко повернулся спиной к окну.

— Не нравится мне эта благодать. Сушь... Пшеничка только-только в рост пошла, а тут жарища нестерпимая. На корню хлеба сохнут. Эх, дождичка бы! Да обложного, чтоб досыта напоить землицу. Вот тогда и урожая можно ждать.

— Гляжу я на тебя и удивляюсь: до чего же живуча в тебе крестьянская душа! Так и тянет тебя земля, будто и не жил ты в Петербурге и не служил в гвардейском полку... Мужик, совсем мужик!

— Мужик! Разве это плохо, Павлуша?

— Да я не в обиду сказал!

— Вот закрою глаза, Павлуша, — мечтательно произнес Пичугин, — и грезится мне земля в цвету. Кругом сады, и растут в них диковинные деревья, каких в Моревской отродясь не бывало. Яблони, словно в лебяжьем пуху, воздух душистый, аж дух захватывает!.. Посмотрю в другую сторону — золотится там пшеница, и нет ей ни конца, ни края. Колос крупный, стебель к земле клонится. В лицо дует ветерок, и шумит пшеница — косаря просит! А вдали до самого горизонта раскинулись зеленые луга... Богатство!

Скрябин смотрел на Пичугина потеплевшими глазами, а тот продолжал говорить, голос его дрожал от внутреннего волнения.

— И это богатство советская власть отдала крестьянину: на, возьми матушку-землю, выращивай на ней хлеб для трудового народа, для свободной Родины. Я так думаю: теперь мужик эту землю не отдаст. Никогда!.. И это хорошо, Павлуша!.. Вот кончится заваруха, мы с тобой снимем солдатские шинели и вернемся в свои деревни. Дел для нас там найдется немало. Хлеба родятся плохие, недороды часто случаются... Да и как не быть им? На клячонке да на сохе-самоделке далеко не уедешь! Деревне нужны машины! — глаза Дмитрия возбужденно сверкали.

— Помню, в Кургане, — задумчиво произнес Скрябин, — был склад сельскохозяйственных машин американца Мак-Кормика. Агенты его разъезжали по всему уезду, продавали в кредит машины крестьянам. Дорого же обходилось это заморское чудо! В нашей деревне только у одного богатенького мужичка имелась сложная молотилка. Бывало, каждую осень мужики шли к нему на поклон. По пятерику крупчатой муки да по две кожи брал за обмолот одной десятины. Ругали его мужики на чем свет стоит, а платили: не оставлять же клади с хлебом до Покрова... Вот я и раскидываю своим умом, Дмитрий: а дальше-то как будет? Кто ж владеть машинами станет теперь в деревне? Беднякам они ведь не под силу. Выходит, снова снимай шапку да иди на поклон к богатеньким? А?

— Нет, не бывать этому больше! Не зря ж революцию народ совершил!

— Так-то так, а ты все же скажи: как крестьянская беднота хозяйничать дальше станет?

— Ну, в складчину, что ли. Всем миром, значит... Вот создадим в деревнях прокатные пункты машин, откроем мастерские по ремонту инвентаря. Из города будут выезжать бригады рабочих в помощь крестьянам... А сам-то ты как смекаешь, Павлуша?

Скрябин молча прошелся по кабинету и, остановившись напротив Дмитрия, сказал с подкупающей прямотой:

— Не знаю... Но верю: коль народ познал свободу, значит старые порядки порушит. Обязательно порушит!

Говорили они горячо и страстно, каждый пытливо присматривался к другому. За сутолокой боевой жизни им как-то ни разу не удалось беседовать по душам, с глазу на глаз. И сейчас они забыли обо всем на свете: о ранней бодрящей прогулке на реку, о шумном купании в прохладной быстрине, о вкусном и сытном завтраке, приготовленном исполкомовской сторожихой, и о многом другом, с чего так привычно начинался их каждый день. Они не признались в этом, но про себя каждый остался доволен этой беседой, которая помогла им лучше понять друг друга, стать ближе, роднее.

Дмитрий впервые откровенно рассказал Павлу о своих сомнениях и тревогах... Уже полмесяца в уезде действует их партизанский отряд. Под своим контролем он держит обширную территорию — все степное левобережье Тобола от Белозерья до Усть-Суерской. В здешних деревнях Советы беспрепятственно осуществляют революционную власть. Крестьяне с радостью помогают партизанам — дают добрых верховых лошадей, жертвуют фураж и продовольствие, из лучших посевов выделяют «красные десятины». Отряд стал внушительной боевой силой, с которой вынужден считаться враг: каратели боятся продвигаться в глубь уезда. Но надо трезво оценивать создавшуюся обстановку: над партизанами нависла смертельная опасность. Партизаны стали хозяевами старинного торгового тракта, связывающего Курган с Ялуторовском, Тюменью и Казахстаном. С таким положением белогвардейцы долго мириться не будут. В скором времени следует ожидать крупной операции карателей. А партизаны вооружены плохо. Даже винтовок на всех не хватает. Мало патронов и гранат. Ни одного пулемета. Да и живая сила невелика — около двухсот всадников и пехотинцев. Между тем отряду придется иметь дело со всеми видами оружия: каратели наверняка пустят в ход пулеметы, а возможно, введут в действие и артиллерию.

Что же предпринять? Как уберечь отряд от разгрома?

Беседу прервал вошедший в кабинет Федор-кузнец. Из-за его могутной спины, заслонившей приоткрытую дверь, осторожно кто-то выглядывал.

— Что-нибудь случилось, Федор?

— Тут оказия одна, Дмитрий Егорович, — загудел великан, неловко вытягиваясь по-военному. — Ни свет ни заря заявился в волость какой-то дотошный старичок и требует вас. Я ему битых три часа толкую, что, мол, наш командир принимает токмо партизан, а он свое: «Веди к Пичугину — и баста. Дело есть. Я, говорит, земляк евоный...».

— Ну, раз земляк, проси.

— Да что его просить, он уж тут.

Федор отошел в сторону, и Пичугин при виде посетителя удивленно воскликнул:

— Дедушка! Вот не ожидал! Да каким же ветром тебя занесло? Проходи, проходи, гостем будешь.

Никандр с отцовской нежностью обнял поднявшегося ему навстречу Пичугина и, поскрипывая протезом, проковылял к дивану.

— Ну, как там у вас? Что нового? Как мои поживают?

Старик неторопливо потянулся за кисетом, набил трубку самосадом, затем из нагрудного кармашка латаного-перелатаного пиджака достал отполированный камешек, положил на него кусочек трута и ловким взмахом кресала высек искру. Раздув и положив тлеющий трут в трубку, сделал глубокую затяжку.

— Рассказывай, дедушка. Не томи!

Перехватив недоверчивый взгляд Никандра в сторону Скрябина, Пичугин с улыбкой сказал:

— Говори напрямик. Федора уж знаешь, а это товарищ Скрябин, комиссар нашего отряда.

Старик с уважением посмотрел на Скрябина, степенно поклонился.

— Плохи дела, Митрий...

Пичугин ничем не выдал волнения. Лицо его словно окаменело. Не шелохнувшись, выслушал он печальный рассказ Никандра. Со стариковской медлительностью, боясь упустить что-нибудь, тот поведал о бесчинствах Саввы и Марьянинова, об аресте и порке моревских красногвардейцев, о бесчеловечной расправе над председателем волисполкома Поповым — обо всем, что произошло в Моревской после отъезда Дмитрия в Ялуторовск. Отец Егор Алексеевич после побоев тяжело занемог, лежит дома, совсем плох; брат Андрей увезен в город в качестве заложника; мать Ульяна Ивановна, убитая горем, стала сама не своя. Дом Пичугиных осиротел, хозяйство пошло на развал...

— А что со Стешей? — глухо спросил Дмитрий. — Удалось ли ей выбраться из Кургана?

— Ох, лучше бы твоя женка переждала это лихое время в городе, — чуть слышно отозвался Никандр. — На позор и посрамленье явилась она в Моревское. У свекра жить ей не дозволяют, держат вроде арестантки при волостном правлении и самую что ни на есть грязную работу делать принуждают. Савва с Марьяниновым при народе насмехаются над ней: «Чище мой полы, комиссарша... Хватит, походила в красном платке при советской власти».

И еще рассказал старик — Савва назначен волостным старостой, опять открыл магазин, у сельской общины отобрал артельный маслозавод. Марьянинов, как и прежде, держит волостную ямщину, занялся торговым извозом. Захватив власть, кулаки верховодят на селе и держат в страхе всю волость. Землю, что бедняки получили при Советах, возвратили богатеям, за старые недоимки конфискуют посевы, отбирают скот, имущество. Крестьянская беднота на тайном сходе выбрала деда ходоком в партизанский штаб к Пичугину.

— Ты наш, деревенский, Митрий... Мужики просят тебя — помоги нашему горю, накажи мироедов. Жить так больше невмоготу! Вся надежа на тебя...

Дрожащими руками Никандр с трудом разжег потухшую трубку, глубоко затянулся и, подслеповато прищурившись, посмотрел на склоненную голову Пичугина.

— Дед прав! — громогласно воскликнул Федор. — Дозволь, Дмитрий Егорович, отвести душу партизанам. Проскочим в Моревское, а там, глядишь, махнем и в нашу Расковалову. Эх, и проучим этих супостатов, поквитаемся с ними за людские страдания. Дозволь! Добровольцы найдутся!

Дмитрий устало поднял голову. На его лице можно было прочесть и глубокое раздумье, и грусть, и страстный протест.

— Спасибо, дедушка, и тебе, Федор, за доброе слово! Знаю: народ повсюду ждет партизан. Но скажите, други: можно ли рисковать отрядом? Нас мало пока, повременим чуток. Поднакопим сил, тогда и развернем партизанскую войну по всему уезду. Не от трусости говорю это! Ежели б можно было начать сейчас, я первый пошел бы в тыл врага... Большое горе у меня на сердце.

Дмитрий замолк. Молчали и остальные. Каждый думал о чем-то своем.

— Давайте, други, помозгуем вместе, как нам воевать дальше, — сказал Пичугин, и Скрябин согласно кивнул головой.

Они разговаривали по-домашнему, как добрые соседи, встретившиеся после долгой разлуки. В такие минуты доверчиво раскрываются сердца, поверяется самое сокровенное.

После шумных споров многое стало ясным. В волостях Коркинской и Першинской имеются мелкие боевые дружины. Действуют они обособленно, каждая на свой страх и риск. Усть-Суерскому отряду следует объединиться с ними под общим командованием. Обстановка требует согласованного плана действий для партизан всего уезда. Вряд ли партизанам удастся долго продержаться в деревнях. Придется уходить в леса. К этому надо подготовиться. Хорошо бы наладить боевую дружбу с рабочими консервного и турбинного заводов, с железнодорожниками. Отряд не имеет связи с городом, а там наверняка действует большевистское подполье.

Внимательно выслушав собеседников, Пичугин решил: комиссару Скрябину выехать в Коркино и Першино, обо всем договориться с командирами партизанских дружин; Никандр отправится в Курган, под видом нищего явится к Наташе Аргентовской и через нее установит связь с большевиками-подпольщиками; сам он тем временем займется созданием лесного партизанского лагеря.

— Ну, други, — взволнованно произнес Пичугин, — пора в путь-дорогу.

Оставшись один, он с минуту сидел неподвижно, потом поднялся, подошел к окну, распахнул его. В кабинет ворвалась струя свежего воздуха, смешанная с тонким, едва уловимым ароматом цветущего сада. И снова горячей волной нахлынули на него воспоминания об отчем доме.

— Родные мои! Потерпите немного!.. Придем и к вам на помощь!