У Белого Яра

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЗАГОВОР

В старину до Кургана добирались на почтарских перекладных.

Но вот в 95-м году состоялась торжественная церемония «освящения места будущего вокзала». Спустя год через Курган прошел первый паровоз-«кукушка», а с весны 1897 года началось пассажирское движение.

Сибирская железная дорога внесла заметное оживление в застойную жизнь города. Сюда, словно на богатую золотоносную жилу, устремились представители заграничных фирм. Концессионеры строили предприятия, перерабатывающие почти даровое сельскохозяйственное сырье.

Не отставали и местные купеческие династии, чье родословное древо взросло ни тучной почве курганских ярмарок. На городской окраине появилась кричащая вывеска: «Машиностроительный завод инженера Балакшина». Купец первой гильдии Смолин, известный на всю Сибирь хлебопромышленник и спиртозаводчик, оборудовал заграничной аппаратурой винокуренный завод, купцы Бакланов и Дунаев построили паровые вальцовые мельницы.

Своего капиталистического «расцвета» Курган достиг в годы империалистической войны. «Союз сибирских маслодельных артелей» не скупился на рекламу, выпускал собственную газету. «Курган! О, это же кухня Лондона! — раболепствуя перед заграницей, пишут петербургские «Биржевые ведомости». — Вы понимаете? Англичане-то, оказывается, решительно предпочитают курганское масло другому. В лондонских ресторанах только на нем и жарят».

«Масляная горячка» захватывает всех, В маслоделие, очертя голову, бросаются купцы и чиновники, сельские торгаши, священники, кулаки. Большинство разоряется. Зато баснословно богатеют воротилы из «Союза» во главе с курганским купцом Балакшиным. Дешевое сибирское масло явилось источником алчной наживы, чудовищных махинаций и жестокой эксплуатации крестьян — владельцев беспородных буренок. Раньше молоко перерабатывалось на кустарных деревенских «молоканках» в топленое масло, которое в бочонках зимней норой «гужом» доставлялось на Урал и дальше в центральную Россию. Теперь же, с проведением железной дороги, в каждой волости появились заводы, и стали они вырабатывать сливочное масло, пользующееся большим спросом в Англии и Дании.

Балакшин в Кургане стал видным человеком, с которым приходилось считаться всем торговым людям. Среди местных купцов, открыто бахвалившихся своим невежеством (смотрите, мол, какие мы, с грехом пополам расписываемся, а ворочаем тысячами!), он слыл человеком образованным, чуть ли не ученым. Когда-то в молодости Балакшин окончил коммерческое училище в Петербурге, жил одно время в Москве, побывал за границей. Но в сущности он остался обыкновенным купчишкой, отменно буйным во хмелю. Доставалось особенно жене, «Квашне», как втихомолку звала ее прислуга, женщине чудовищно толстой, почти квадратной, затягивавшейся в корсет; кажется, расшнуруйся он, и рыхлое тело купчихи расплывется.

О Балакшине в городе ходили недобрые слухи. Самые верные его приказчики открыто поговаривали, что ради приумножения богатства он обманет отца родного. Купцы, однако, прикусили языки, как только Балакшин стал во главе миллионного дела. В центре города, на Троицкой, в двухэтажном каменном особняке, обосновалось «Правление и контора Союза сибирских маслодельных артелей». Это не какая-нибудь там конторка лабазника, тесная и грязная, а огромный каменный особняк, со швейцаром у парадных дверей и приемной для посетителей. Здесь, среди ковров и массивной дубовой мебели, все выглядело внушительно, начиная от самого хозяина, дородного старика с пышной седой бородой.

Балакшин знал, что в городе у него много сильных врагов и самый опасный из них Мартин Тегерсен, совладелец консервного завода. Тегерсен вместе со своим компаньоном Брюлем появился в Кургане вскоре после создания маслодельного «Союза». На пустыре, у линии железной дороги, предприимчивые датчане открыли небольшой колбасный цех с бойней и холодильником. Они скупали по дешевке у крестьян скот, особенно свиней, делали колбасы; с годами расширили предприятие, приносившее большую прибыль, и стали выпускать мясные консервы и бекон.

Первое время продукция шла исключительно на экспорт, но с начала войны Брюль и Тегерсен заключили выгодный контракт с русским военным интендантством на поставку мясных продуктов для армии. Фирма стала самой могущественной в Кургане. Настоящим хозяином ее был Тегерсен, еще не старый мужчина с нездоровым лицом, хранившим на себе следы бурной молодости: дряблые мешочки под глазами, густая сетка морщин на одутловатых щеках. Нескладная сухопарая фигура датчанина все чаще стала появляться в уезде. Доверенные люди Балакшина доносили: «немец» строит маслодельные заводы. Между всесильным «Союзом» и датской фирмой началась упорная скрытая борьба, целью которой было полное разорение противника.

Внешне, однако, Балакшин и Тегерсен поддерживали хорошие отношения: их всегда можно было видеть рядом на банкетах, время от времени устраиваемых биржевым комитетом; они наведывались друг к другу в конторы для деловых свиданий. Балакшин на людях старался держаться «демократом» — этаким разбогатевшим мужичком: при хорошей погоде на службу шел пешком, носил устаревшей моды длиннополый сюртук, плисовые шаровары, заправленные в лакированные сапоги с высокими негнущимися голенищами. Зато Тегерсен любил во всем показать шик. Одевался он в черный фрак, из-под которого виднелась ослепительной белизны манишка, на улицах появлялся не иначе, как в тарантасе с кучером на высоких козлах; обедал в ресторане Дворянского собрания и хотя жил холостяком, но в доме держал полный штат прислуга.

Завидев на улице своего противника, медленно шагавшего по пыльному тротуару, Тегерсен приказывал кучеру на полном скаку осадить орловского рысака.

— Променаж совершайт? — коверкая русскую речь, приветствовал «купчишку-мужика» Тегерсен, кончиком пальцев приподнимая мягкую велюровую шляпу.

— Не гуляем, а на службу идем, — любезно отзывался Балакшин.

— Не хотит ли составит мне компаний?

— Благодарствую... я лучше пешочком. А уж коли придет охота проехаться, прикажу заложить тройку с бубенцами.

— Русский тройка с бубенец! О!

Тегерсен вскидывал белобрысые брови, чопорно раскланивался.

В революцию предприятия иностранцев-концессионеров и курганского купца стали народным достоянием. Брюль, сумевший вовремя перевести свои сбережения за границу, уехал на родину, оставив своему компаньону обесцененные акции в банке, где хранились ценные бумаги фирмы. Тегерсен же остался в России, но из Кургана исчез, скрывался, по слухам, в Омске под чужой фамилией.

Но после белочешского мятежа Тегерсен снова появился в городе, стал опять хозяином консервного завода.

Мстя за пережитые страхи и выплаченную контрибуцию, курганские фабриканты и заводчики установили на предприятиях порядки, существовавшие при царизме: был отменен рабочий контроль на производстве, разогнаны профсоюзы, введена система штрафов, рабочий день с восьми часов увеличен до двенадцати. Из подвалов были вытащены старые припрятанные вывески и торжественно водружены на фасадах учреждений. На Береговой улице, над двухэтажным зданием городской управы опять распростерся хищный силуэт двуглавого орла. Над старинным городком надоедливо плыл перезвон церковных колоколов; на улицах звучала иностранная речь; по булыжным мостовым цокали копыта рысаков, несущих в экипажах дородных барынь; в ресторанах шли пьяные ночные оргии господ офицеров...

Балакшин встретил в конторе маслодельного «Союза» своего врага с подчеркнутой любезностью: самолично помог выйти из кареты, подобострастно поддерживая его расслабленную фигуру, пока тот взбирался на высокое каменное крыльцо, провел его в кабинет и усадил в старинное кресло с плюшевыми подлокотниками.

— Да вы, Мартин Иванович, все такой же молодец! — принимая из костлявых рук гостя модный макинтош, воскликнул Балакшин.

На болезненном лице Тегерсена появилось подобие улыбки.

— Жених, право, жених! — шумно восхищался хозяин кабинета, подвигая гостю малахитовую шкатулку с набором дорогих папирос.

— Я курю сигар.

Тегерсен актерским жестом достал толстую «Гаванну». Прикурив, слегка затянулся, сердито выпятил нижнюю губу, словно собираясь расплакаться. Рассматривая гостя, Балакшин с тайным злорадством отметил, что его конкурент пожелтел лицом, еще больше вытянулся мясистый нос. «Мартышка... настоящая мартышка...».

— Мартин Иванович, я пригласил вас, так сказать, на конфиденциальную беседу... Позволите?

— Зделайт одолжений...

Тегерсен успел наполовину выкурить сигару, а Балакшин все говорил и говорил. Гость принял важную осанку, по его прищуренным глазам, прикрытым стекляшками пенсне, трудно было угадать, как он относится к тому, что слушал. Наконец, Балакшин умолк. Акционер и купец окинули друг друга оценивающими взглядами.

— Ви умный голова, господин Балакшин!.. Нам нужно поделять сфер влияния... Ви не мешай мой фирма делать мясо, а ми... как это у вас по-русски... не надо ставит ножка молоку... Так я понимай?

— Так, так, Мартин Иванович! Конкуренция невыгодна нам обоим. Да и не время сейчас враждовать.

Они радушно протянули друг другу руки. Гость начал церемонно раскланиваться, но Балакшин с деланным радушием удержал его.

— Одну минуточку...

Тегерсен вежливо склонил голову, и тучный Балакшин, приподнявшись на носки, горячо зашептал в ухо:

— Деловые люди города решили устроить банкет в честь господ офицеров. Будет узкий круг... Военный комендант, начальник контрразведки...

Тегерсен поморщился.

— Эти люди нам нужны! — подчеркнуто сказал Балакшин, с трудом сдерживая раздражение. — От них сейчас зависит успех торговли.

Тегерсен воскликнул:

— Я понимайт... Банкет — это покупай нужный человек... Взятка! Я согласен. Соберемся в ресторан...

— Что вы, Мартин Иванович! Лучше домашняя вечеринка, без лишних глаз. Соберемся мужской компанией у меня.

Банкет состоялся в обширном, заново отремонтированном доме Балакшина. Желая удивить «немца-выскочку», купец на этот раз раскошелился. Из ресторана Дворянского собрания был приглашен шеф-повар. Один из приказчиков привез в бочонках со льдом живых щук из казачьей станицы, другой съездил в Челябинск за лучшими марками красных вин. «Квашня» сбилась с ног.

В этот вечер в просторной гостиной Балакшина собрались Тегерсен, Бакланов, Дунаев, торговец из Белозерской Менщиков, непременный завсегдатай всех купеческих домов Кузьминых, крупный подрядчик строительных работ. В ожидании припоздавших офицеров гости не теряли даром время и были уже сильно навеселе.

— Расскажи-ка, братец, — обратился хозяин дома к Кузьминых, который был пьянее других, — про Ваську-портного...

— Да эту историю весь город знает, — вяло возразил вконец разомлевший Кузьминых и потянулся к угловому столику, на котором стоял поднос с графином водки.

— Нет, милейший, расскажи! Что за история? — послышались восклицания, и Кузьминых, осушив граненую рюмку, начал:

— Было это до войны... Как-то в мой игорный дом... каюсь, господа, я с год держал «веселое заведение»... заглянул портной Васька, забулдыга, какого свет не видал... Вывертывает карманы — пусто, а играть охота. «Давай в заклад!» — кричит мне через весь зал. «А что, спрашиваю, поставишь в залог?» — «Да хоть душу!»...

— Дюшу? — переспросил Тегерсен.

— Да, Мартин Иванович, душу... Кидаю карты. Раз — и бита Васькина карта... Делать нечего, уговор дороже денег. Пошел мой Васенька домой, позвал приятеля своего, лег в постель. «Теперь, говорит, я умер, а ты меня хорони. Но чтобы все было, как взаправду...». Ну, приятель все в лучшем виде справил. Свидетельство о смерти раздобыл, гроб заказал, за попом сбегал и все такое...

Кузьминых потянулся к столу, но Балакшин предусмотрительно отодвинул поднос.

— Вот, значит, несут Васю в гробу, поп впереди с кадилом, дошли до моего игорного дома, я, конечно, уж на крыльце дожидаюсь. Остановились, «вечную память» спели. И тут Вася как из гроба выскочит!..

— Из гроба? Чудес!

— Из гроба, Мартин Иванович... Что тут было! Поп кадило бросил и бежать, народ — врассыпную. Потеха! Ну, конечно, нашего Васю арестовали, посадили в холодную, я уплатил штраф, тем дело и кончилось... Нет, позвольте: от Васиной шутки какая-то старушка не выдержала и отдала богу душу. Когда ее хоронили, первым за гробом шел наш Вася и горько плакал...

Взрыв смеха заглушил слова рассказчика. Смеялись надсадно, до слез. Тегерсен прикладывал к глазам носовой платок из тончайшего полотна. «Какая шутник... живой покойник».

— А расскажи, братец, про сумасшедшую купчиху... — крикнул разошедшийся Балакшин и осекся: в приоткрытой двери он заметил испуганное лицо жены. «Квашня» махнула короткой, словно обрубыш, рукой и бесшумно скрылась.

— Прибыли офицеры....

С удивительной легкостью тучный Балакшин поднялся с дивана, быстро прошел в прихожую. Гости столпились у двери, за которой он исчез. Там слышался сдержанный говор, и вдруг дверь распахнулась: пятясь, в гостиную неуклюже вошел Балакшин. При появлении офицеров гости, как по команде, выстроились цепочкой. Забегая вперед, Балакшин торопливо называл фамилии, и вошедшие небрежно совали руки каждому, звучно прищелкивая шпорами.

— Поручик Грабчик!

— Капитан Постников!

В наступившей тишине сухо заскрипел голос Грабчика:

— Господа, извините за опоздание... Дела!

— Прошу!

Широким жестом Балакшин пригласил гостей в столовую. Они расселись за круглым столом, сервированным холодными закусками и разными винами. В столовую вошел шеф-повар. По его знаку двое официантов внесли на медном подносе фаршированную щуку и на огромной жаровне, в подставке которой шипели горячие угли, целого поросенка. Шеф-повар отделил по большому куску рыбы, положил офицерам.

— Рыба посуху не ходит... — расплылся в улыбке Балакшин и поднял внушительную рюмку с рябиновой. — За господ офицеров! За наших спасителей!

К Грабчику и Постникову со всех сторон потянулись стаканы с вином. Рядом с нескладной фигурой коменданта Постников, стройный и подтянутый, мог бы казаться приятным, если бы не его пустые, ничего не выражающие глаза.

— Господа! Я поднимаю тост за свободную Россию! — напыщенно произнес Грабчик, осушая высокую рюмку водки.

— Смерть большевикам! — воинственно взмахнул рукой Постников, и его холодные глаза сверкнули, будто они на миг осветились изнутри.

Вино быстро вскружило головы, развязало языки. Куда девалась напряженность первых минут знакомства с офицерами. Теперь уже никто не обращал на них внимания, будто и не было их за столом.

Балакшин пил немного, то и дело наполнял рюмки Грабчика и Постникова; шеф-повар подкладывал им лучшие куски. Остальные гости, предоставленные самим себе, перехватывали блюда с подноса. Кузьминых, окончательно опьянев, подвинул к себе жаровню, облокотился на стол, бессмысленно вперил глаза в тупоносую голову поросенка, как бы пытаясь что-то припомнить.

— Господин Бакланов! — Грабчик бесцеремонно облапил сидящего рядом Тегерсена.

— Мой фамиль Тегерсен! — высокомерно заявил датчанин и обиженно отвернулся.

Комендант мутным взглядом обвел красные, потные лица сидящих.

— К вашим услугам, господин лейтенант, — поперхнувшись, громко произнес Бакланов.

— Хо! Мы, оказывается, перестали быть поручиком... Очень мило!

— Пардон! — смущенно пробормотал Бакланов.

— Брось ломаться, поручик, — резко бросил Постников. — Здесь не банкет, а деловое свидание.

С достоинством выдержав паузу, Грабчик напыщенно произнес:

— Господа! Пользуюсь случаем поблагодарить господина Бакланова, давшего русскому отечеству верного слугу. Сын его Николай — настоящий офицер...

Взоры всех устремились на Бакланова, вертевшего на вилке, не зная, куда деть, недоеденный кусок пирога.

— Да-с, господа... Мы должны объединить свои силы против общего врага. Большевистскую организацию нам удалось обезглавить, десять комиссаров за решеткой...

— Их надо стреляйт! — выкрикнул Тегерсен.

— О, за этим дело не станет! Но прежде надо узнать имена их сообщников. Это, увы, не так просто.

— Ви делает им больно... Как это по-русски... немножко питай.

— Что ж, здесь все свои. Можно и пооткровенничать. Господин капитан, наши друзья хотят послушать вас.

Постников не заставил себя ждать, стал рассказывать с явной охотой, смакуя жуткие подробности пыток.

— Господа! Считаю долгом предупредить: это абсолютная тайна! Надеюсь, вы догадываетесь о последствиях, которые постигнут того, кто окажется невоздержанным на язык? Ха-ха!..

Начальник контрразведки сделал выразительный жест вокруг шеи. Никто не отозвался на его нервический смех. Гости сидели смущенные, только Тегерсен пьяно ухмылялся.

— Господин Постников! — прервал молчание Балакшин. — Мы терпим большие убытки. В уезде появилась банда Пичугина...

— Ах, партизаны!.. Ну, это в компетенции коменданта города. — Постников кивнул в сторону Грабчика, задыхавшегося от чрезмерно выпитого вина. Балакшин повернулся к Грабчику.

— Господин поручик!

Словно боясь, что его не станут слушать, Балакшин заговорил быстро, глотая окончания слов... В деревне Расковалово Пичугина удалось схватить, но беднота освободила его; устроила самосуд над кулаком Силантием-Иудой, повесила его в часовне. Молва об этом разнеслась по всему уезду, в деревнях стихийно начались крестьянские бунты. Богатые мужики вынуждены бежать, скрываться.

Грабчик нетерпеливо постукивал вилкой по фарфоровому блюду с жирным холодцом.

— Об этом нам известно! — раздраженно прервал он Балакшина. — Могу сообщить больше: Пичугин сумел доставить из Ялуторовска оружие, а заодно привез и комиссара Скрябина. Отряд его базируется в селе... э-э запамятовал...

— Усть-Суерской, — подсказал Менщиков.

— ...да, в Усть-Суерской. Но, позвольте, откуда у вас эти сведения?

— Господин поручик, — вкрадчиво заговорил Бакланов, — Менщиков мой старый приятель по торговле. Он из Белозерской, где у него дом и магазин. Сейчас у него скрывается его закадычный дружок Худяков из Усть-Суерской. За его добропорядочность я ручаюсь. Худяков — владелец крупной заимки...

— Чудесно! — воскликнул Грабчик. — Господин Менщиков, вы нам должны оказать важную услугу...

Менщиков в замешательстве пробормотал что-то невнятное.

— Скоро будет создан отряд добровольцев, и вы, господин Менщиков, поможете нам нанести удар по партизанам, а самого Пичугина заманить в ловушку... Начальником отряда назначается сын господина Бакланова...

Бакланов вскочил, как-то боком пробежал вокруг стола и подобострастно замер около коменданта города.

— Господин поручик, я счастлив!.. Польщен столь высокой честью. Позвольте... чем могу...

Из кармана пиджака он достал чековую книжку и стал быстро писать. Оторвав листок, протянул его Грабчику.

— Что это?

— Чек на предъявителя... Жертвую десять тысяч на экспедицию наших спасителей.

Комендант жадно схватил чек, с опаской покосившись на Постникова.

— Господа, сей благородный поступок достоин подражания...

— Позвольте и мне внести скромную лепту! — крикнул Балакшин и неловко полез толстыми пальцами, унизанными дорогими перстнями, в узкий кармашек жилета. — Вот чек на тридцать тысяч...

— Мой фирма жертвует пятьдесят тысяч! — надменно произнес Тегерсен.

Комендант торопливо взял чеки, сунул их в верхний карман кителя, схватил графин водки и, налив полный стакан, крикнул:

— За успех экспедиции против партизан!

Грабчик рывком поднял стакан, отпил глоток и вдруг плашмя рухнул на пол. Падая, судорожно схватился за край скатерти, стянул ее со стола. Раздался звон разбитой посуды.

В первое мгновенье все стояли недвижно, ошеломленные. И тем удивительнее было поведение Постникова: не спеша, он склонился над Грабчиком, расстегнул ему ворот кителя, долго нащупывал пульс. Поднявшись, спокойно сказал:

— Ничего страшного, господа! Поручик страдает эпилепсией... Есть в доме телефон? Нужно срочно вызвать врача.

Балакшин заметил, как начальник разведки, оказывая помощь Грабчику, с ловкостью опытного вора вытащил у того из кармана кителя скомканные чеки.