У Белого Яра

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ НАТАША

Наташа возвратилась домой в сумерки. Света в комнате не было, дверь в кухне оказалась не закрытой. «Уж не случилось ли что с мамой?». Девушка быстро прошла через кухню, рывком распахнула створчатую дверь комнаты. От окна поднялась полная старушка. Наташа порывисто кинулась к ней.

— Мама!..

Обнявшись, они уселись у окна. Наташа молчала, и Анна Ефимовна, боясь услышать недоброе о муже и сыновьях, ни о чем не спрашивала.

— Ужин на столе, под салфеткой.

— Кушать не хочется, мама.

И вдруг Наташа разрыдалась. Анна Ефимовна молча ласкала ее, и судорожные всхлипывания девушки вскоре прекратились. Тихо, словно самой себе, Наташа рассказала матери обо всем... Утро она провела около тюрьмы, видела, как из ворот вывели Лавра и его товарищей; вместе с другими родственниками осужденных она издали последовала за конвоем. На улицах, по которым вели комиссаров, толпились люди. Они присоединялись к идущим, строились в ряды. Колонна росла и, когда подошли к железнодорожному переезду, растянулась на целый квартал. Путь толпе здесь преградила конвойная рота, которой командовал сам Грабчик. Он выскочил навстречу толпе, угрожающе крикнул:

— Разойдись! Стрелять буду!

Ряды дрогнули, но ненадолго. Под дулом винтовок Лавр громко запел:

Удар приклада заставил умолкнуть Лавра, но песню тут же подхватил девичий голос:

Это пела Наташа, которую заслонила толпа. Призывный напев «Варшавянки» вольной птицей взметнулся над головами людей и понесся вслед осужденным, которых конвой быстро уводил за переезд, на пустырь за консервным заводом...

— Патрули разогнали народ, — закончила свой печальный рассказ Наташа. — До вечера я дежурила у переезда, ждала... Лавр и его товарищи в город не вернулись...

Анна Ефимовна теснее прижалась к дочери. Успокоившись, та прилегла на диван, ощутив приятную прохладу подушки, но как ни силилась, заснуть не могла. Стараясь отвлечься от волновавших ее мыслей, прислушивалась к тиканью ходиков, считая мерные удары маятника.

— Иди ко мне, дочка.

Наташа с радостью перебралась на постель к матери, зашептала:

— Мама! Ты всегда учила меня быть с тобой откровенной.

— Да, дочка! Говори...

Просто, как у старшей подруги, спрашивала лихорадочно Наташа у матери: как теперь жить? Что с ними будет? Неужели опять все пойдет по-старому, как было при царе? Надолго ли взяли власть в городе такие люди, как Грабчик?

Наташа говорила быстро, глотая окончания слов: ей казалось, что мать не захочет выслушать до конца. Анна Ефимовна молчала, боясь выдать дочери, которой ей хотелось внушить силу, свое большое материнское горе.

Замолкнув, Наташа еще теснее прижалась к матери, Анна Ефимовна медлила с ответом.

— Мама, я жду...

— Ты же знаешь, дочка: я не привыкла давать поспешных советов. Поговорим лучше в другой раз, когда обе успокоимся... — голос женщины вздрагивал.

— Нет, сейчас! Сейчас, мама!

— Хорошо, Наташа, — не спеша ответила Анна Ефимовна, взяв себя в руки. — Скажи мне: если бы ты была совсем, совсем одна... Ну, скажем, меня бы не было в живых... Тогда как бы ты поступила?

— Я все равно стала бы бороться с ними! — горячо откликнулась Наташа. — Уж лучше погибнуть, чем покориться врагу.

Ласково перебирая мягкие, пушистые локоны дочери, старушка растроганно сказала:

— Не надо бояться... Народ сильнее их!

Взволнованные, они с минуту молчали.

— Так вот ты какая стала, Наташа, — тихо продолжала Анна Ефимовна. — Давно, ли ты была беспечной девчонкой. Казалось, ты любила только смешное и забавное в жизни... Ты была так доверчива, что я со страхом думала о твоем будущем... Спи, моя милая, набирайся сил... Будь такой же смелой, как Лавр и Костенька.

«И как Саша...» — мысленно добавила девушка.

Больше Анна Ефимовна не сказала ни слова. Положив голову на ее плечо, Наташа ни о чем и не спрашивала, заснув с невысказанным чувством благодарности к матери. С нежностью посматривала Анна Ефимовна на светлую родинку на еще по-детски округлом подбородке дочери. «Как же ты похожа на Василия... отца своего».

Долго лежала она в полузабытье, пока глаза не стали различать контуры высокой спинки кровати. «Скоро рассвет...». Онемела рука, на которой покоилась кудрявая Наташина голова, но, боясь разбудить дочь, старушка продолжала лежать неподвижно.

...В октябре восемнадцатого года в старинный сибирский город Омск в поезде английского генерала Нокса прибыл адмирал царского флота Александр Колчак. Четвертого ноября он получил пост морского министра Сибирской эсеро-меньшевистской «директории», а две недели спустя, восемнадцатого ноября, с помощью офицеров-монархистов легко совершил «государственный переворот».

Ставленник империалистов Антанты провозгласил себя «верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России», объявил, что главной своей целью ставит «победу над большевиками» и призвал население «к жертвам».

Игра «в демократию» кончилась. Колчак открыто взял курс на реставрацию всех старых порядков и учреждений, принял к оплате царские долги и обязался возместить многомиллионные займы, полученные за границей Временным правительством.

Курганская буржуазия ликовала. В припадке верноподданнических чувств правление «Союза сибирских маслодельных артелей» пожертвовало на нужды Колчака миллион рублей. Купцы и чиновники города устроили пышную встречу эшелонам французского экспедиционного корпуса, проследовавшим через станцию Курган на запад для борьбы с молодой Красной Армией.

Мстя за пережитые страхи и выплаченную контрибуцию, фабриканты и заводчики установили на предприятиях порядки, существовавшие при царизме.

Но в городе шла и другая жизнь.

На рассвете хмурого ноябрьского дня вспыхнул пожар на холодильнике Унион, где хранились продукты, принадлежащие военному интендантству колчаковской армии. Главный корпус, объятый пламенем, представлял собой гигантский факел. Огненные языки высоко вздымались в ночное небо, ветер рвал и метал их во все стороны, перекидывая пламя на скученные деревянные постройки в заводском дворе. Горел жир. Расплавленной лавиной он растекался по черному, усыпанному дымящимися головешками снегу. Толстые кирпичные стены, распертые страшным жаром, с грохотом разваливались, в широкие трещины с оглушительным свистом вырывались черные клубы дыма.

К вечеру пятиэтажная каменная громада холодильника рухнула.

Белогвардейская газетка забила тревогу: в городе действуют тайные агенты большевиков!

Колчаковский уездный комиссар, стремясь запугать население и подавить в нем всякое чувство протеста, объявил Курган на военном положении. Был введен комендантский час. На улицах появились военные патрули, всюду шныряли сыщики и доглядчики.

На тихой Озерной улочке в доме стрелочника Репнина собралась маленькая группа подпольщиков: сам хозяин дома Варфоломей Алексеевич, его жена Ульяна Михайловна, учительница Анисья Пузикова, Наташа Аргентовская и деповские рабочие — Александр Вотин, Михаил Шпанов, Петр Салов, Василий Бабушкин, Кузьма Авдеев.

Всех Наташа знала по подпольной работе, но одного, худощавого человека в больших роговых очках с темными непроницаемыми стеклами, которого Цыганок, дежуривший на улице, привел позднее остальных, видела впервые. Это был Илья Иванович Корюкин из Менщиковой.

— Друзья! — пригласил Репнин всех за стол, сервированный закусками и винами. — Помните: в случае чего... вы у меня на именинах.

— А у нас сегодня и взаправду семейный праздник, — с мягкой улыбкой, которая так шла к ней, сказала Ульяна Михайловна.

— Какой же? — удивился Варфоломей Алексеевич, усаживаясь рядом с незнакомцем. — Что-то не помню...

— А ты взгляни-ка на календарь. Какое сегодня число?

— Первое декабря... Постой, постой, да никак в этот день мы венчались? Прости, Уля, запамятовал.

— Не мудрено... Двадцать пять годков минуло.

— Ого! — весело подмигнул Кузьма Авдеев. — Да у вас, значит, серебряная свадьба... Ну, поздравляю! А насчет подарков... того, сами виноваты, не предупредили.

Все шумно чокнулись с хозяевами дома, выпили. В комнате зазвучали шутки, смех.

— Товарищи! — прервал веселье Репнин. — Сибирский подпольный центр уполномочил меня передать вам важное партийное поручение...

Варфоломей Алексеевич, не привыкший к длинным речам, начал сбивчиво, с трудом подбирая слова. Но вот голос его окреп, глаза засверкали. Он говорил о той смертельной опасности, что нависла над Республикой Советов. Колчак, собрав огромные силы, двинул их против Красной Армии в направлении к Вятке. Цель нового наступления — соединиться у Котласа с английскими войсками, создать сплошное кольцо для похода на Москву.

Задача всех подпольных групп Сибири — сорвать замыслы Антанты, ослабить силу удара до зубов вооруженного врага. В Омске уже начата подготовка к восстанию железнодорожников. Но оно будет иметь успех, если только его поддержат рабочие других городов. Восстание должно охватить всю сибирскую дорогу. Каждая станция должна стать боевой ареной.

— Кому, как не нам, сибирякам, первыми поднимать народ на борьбу с Колчаком? — говорил Репнин. — Мы должны объединить все наши силы. Вот Илья Иванович давеча рассказал, что в уезде начали действовать партизаны. Карателям не удалось запугать крестьян. В Боровлянском лесу находится отряд, который создал Павел Скрябин... Добрые вести получили мы с Урала. Там тоже есть наши товарищи. В Златоусте Саша Громов...

— Саша! Так он жив?! — невольно вырвалось у Наташи.

— Живехонек! — улыбнулся Варфоломей Алексеевич и, чтобы не смущать девушку, заговорил о другом.

С этой минуты Наташа плохо понимала смысл того, о чем вдохновенно, со страстью говорил Репнин. «Жив. Жив!.. — стучало сердце. — И мы еще встретимся!..».

Глубокой ночью, окрыленные надеждой и верой, разошлись подпольщики. Но Цыганок не покинул своего поста: у Репнина оставался еще Корюкин. Парнишке любопытно знать, о чем так долго беседует «Дедушка» с партизаном, но, помня строгий наказ, он продолжал зорко наблюдать за темной улочкой.

А в это время на конспиративной квартире шла жаркая беседа.

— ...Вот что, Илья, поговорим по душам... Да ты не обижайся, дело общее. Я же вижу, с тобой что-то неладное. Скажи, что мучает тебя?

— Погано у меня на душе, Варфоломей Алексеевич... Сколько понапрасну обид приходится принимать от своих деревенских. Меня за предателя считают, все отвернулись, руку подать стыдятся. Неведомо ведь никому о тайном поручении, что дал мне Пичугин. Невмоготу больше носить чужое обличье... Каюсь, хочу порушить наказ Дмитрия Егоровича. Лучше в партизаны уйду, к Скрябину. Он, комиссар, поймет! Ведь до чего уже дело дошло. Колчаковское земство в Кургане свой съезд собирает, и слышно, что богатенькие мужики хотят послать меня своим делегатом. Ну разве можно такое стерпеть!

Репнин не перебивал Илью Ивановича, дал ему полностью выговориться, подошел и обнял за плечи.

— Верю, тяжело тебе. Ну, а скажи, дружище: разве легко было принять смерть Дмитрию. Он в сынки мне годится! Вспомни о Лавре Аргентовском, об остальных наших боевых товарищах. Их ведь нет среди нас, а каждый сражался с врагом там, куда был поставлен партией. Понадобилось, — и Федор-кузнец опоганил свои руки об Иуду-Силантия... А разве ты слабее, Илья? Иди на кулацкий съезд. Ты будешь один среди врагов. Скажи им правду в лицо. Подпольный комитет поручает тебе это. Пусть узнают наши враги, что народ не смирился!

...Над Курганом вновь поднялись зарева пожаров. Полыхало то в одном, то в другом месте.

«Залихорадило» станцию. Простаивали паровозы — маленькая водокачка на Тоболе плохо подавала воду; горели буксы вагонов, куда смазчики забрасывали песок; то и дело выходили из строя станционные стрелки; летели под откос воинские эшелоны — то действовала партизанская группа.

В городе произошло событие, наделавшее много шума.

В женскую гимназию со всего уезда на «крестьянский» съезд собрались сельские старосты, земские гласные, торговцы и кулаки. В этой пестрой и нарядной толпе скромно одетый делегат из Менщиковой Илья Иванович Корюкин выглядел незваным гостем. Сам председатель уездной управы проверял его мандат, да только оказался он в полном порядке, и Корюкина все же допустили на съезд. Сидел он в зале, слушал ораторов, на все лады поносивших большевиков. Душила злоба Илью. «Ах, думал он, паразиты, да как вы смеете говорить от имени трудового крестьянства!». Терпеливо ждал своего часа и дождался: от волостей стали наказы крестьян выслушивать. Дошла очередь до Корюкина, Илья попросил слово. Дали... И сразу наступила в зале недобрая тишина, какая бывает перед грозой: вроде бы и тихо, но где-то вдруг послышится шорох, тут же пропадет и опять будто прошумит, и снова все замирает... Поднялся Илья на трибуну, крикнул на весь зал:

— Наше общество дало мне такой наказ: земля должна остаться у тех, кто ее обрабатывает своими руками! В общем как было при советской власти!

Что тут стало! Все повскакали, орут Илье в лицо:

— Большевик! Вон со съезда!

— Лишить мандата!

Видит Илья, готовы в клочья его разорвать, а на душе у него такая благодать, словно в светлый праздник. Когда арестованного Корюкина выводили из зала, он крикнул:

— Контра проклятая! Недолго вам осталось глумиться над народом.

В канун нового, девятнадцатого года на улицах появились прокламации. Были они совсем маленькие, не больше школьного листа:

Прокламации эти отпечатала на стеклографе Наташа и вместе с Цыганком расклеила их в самом центре города.

В толпе шли двое «ряженых»: паренек, отчаянно растягивающий меха старенькой тальянки, и девушка, подтягивающая гармонисту, безбожно перевиравшему мотив «Коробейников». Незаметно выбравшись из толпы на безлюдное место, девушка мгновенно опережала гармониста, вытаскивала из муфты пузырек с клейстером, кисточкой мазала забор. Шедший за ней паренек, перебирая левой рукой басы, правой быстро отстегивал планку тальянки и, взяв из коробки гармони одну прокламацию, ловко приклеивал ее. И вот уже оба как ни в чем не бывало продолжают путь.

Они вновь присоединяются к пестрой толпе горожан, идут с ними квартал-другой, а где-нибудь на перекрестке незаметно отстают от праздных гуляк.

Расклеив все прокламации, Наташа и Цыганок, сбросившие размалеванные маски, поодиночке с разных концов улицы подошли к дому Репнина. Их поджидал Варфоломей Алексеевич.

— Ну? — нетерпеливо спросил он, едва они, возбужденные быстрой ходьбой, переступили порог комнаты. Узнав, что все обошлось благополучно, облегченно вздохнул. — Молодцы!

Репнин помолчал, а когда заговорил, голос его звучал торжественно:

— A y меня, друзья, для вас есть хорошая новость. Подпольный комитет принял вас в члены Союза социалистической рабочей молодежи... От души поздравляю!

Наташа застенчиво улыбалась, а Цыганок так и просиял. В раскрытых дверях кухни показалась Ульяна Михайловна.

— Примите и мои поздравления! — взволнованно сказала старушка.

Наташа кинулась к ней, обняла за плечи, спрятав у нее на груди пылающее лицо. Цыганок же растерянно топтался на месте, смущенно мял шапку-ушанку.

— Подойти ко мне, сынок! — тихо позвал Репнин.

В полночь Наташа вышла из дома Репнина. В ушах все еще звучат слова Варфоломея Алексеевича: «Ну, вот, Наташа, ты и комсомолка. Верю, не запятнаешь высокое звание!».

Ей хочется запеть, громко, чтобы все люди узнали о ее радости, про которую можно рассказать только в песне.

Но этого сделать нельзя. Наташа должна быть осторожной. Репнин даже Цыганку не разрешил проводить ее до дому, запретил им несколько дней вместе показываться на улице.

Но радость в одиночку — не радость. Когда рядом с тобой близкий, родной человек, личная маленькая радость становится больше, шире, значительнее. Если бы Саша знал! Если бы знал!.. Наташа заторопилась домой. Рассказать маме! Она самая близкая! Вот сейчас придет она домой и скажет: «Мама, радость-то у меня какая!».

Наташа перебежала перекресток на Троицкой улице, свернула за угол и только миновала каменный особняк Кузьминых, по соседству с которым стоит ее дом, как откуда-то из темноты перед ней вынырнули двое мужчин. Девушка отпрянула в сторону, кинулась к калитке, с силой рванув ее на себя. Калитка открылась, и в этот момент человек, стоявший за калиткой, зажал ей рот, а сзади навалились те двое, что подкарауливали на тротуаре...

Наташу доставили в военную комендатуру, ввели в кабинет Грабчика.

— А-а, старая знакомая! — с недоброй усмешкой встретил ее поручик. — Теперь вам не удастся выпорхнуть из нашей клетки. Прутья у нее крепкие, прочные... Пальчики поцарапаете.

Презрительным взглядом смерила она тощую, нескладную фигуру коменданта города.

— А ты, оказывается, в братца! — проскрипел Грабчик. — Советую не забывать о его печальной участи...

Наташа порывисто повернулась к поручику.

— В нашей семье трусов не было!

— Посмотрим, как ты запоешь в следственной комиссии...

Грабчик позвонил. В кабинет бесшумно вошел дежурный офицер.

— Арестованную с пакетом доставить к капитану Постникову. Немедленно!

...Наташа очнулась под утро в женской камере тюрьмы, с усилием разжала спекшиеся губы:

— Пить...

Склонившаяся над ней Ефросинья Корниловна Пичугина гневно воскликнула:

— У, гады, что сделали с девушкой!

Женщины сбиваются в кучу, у них вырывается глухой, сдавленный стон: пышные волосы новой арестантки слиплись в кровавый комок, русые пряди присохли к вискам и шее.

Много дней Наташа находилась на грани смерти.

Временами к ней возвращалось сознание, и тогда она узнавала не отходившую от нее Пичугину, но сказать ничего не могла: губы ее беззвучно вздрагивали. Сознание затемняли кошмары, навеянные событиями страшной ночи. Перед ней, точно наяву, всплывали пестрые разрозненные картины... Капитан Постников тычет в лицо пачкой измятых листков с пятнами засохшего клейстера на рваных краях. Наташа узнает: прокламации! Но на вопросы следователя упорно отвечает: нет!

В кабинет Постникова вводят Собакина. Он подтверждает: да, это та самая, что с парнишкой расклеивала прокламации.

— Что же вы не задержали нас? — насмешливо спрашивает Наташа. — Испугались?

Шпик бормочет:

— Начался буран, потерял в толпе.

— Замолчи, болван! — кричит Постников, и Собакин испуганно пятится к двери.

Ее насильно усаживают на стул, ремнями привязывают руки и ноги. По кабинету медленно прохаживается Постников, раскуривающий сигару. Вот он останавливается перед Наташей, раскачивается на носках.

— Отвечай, паршивая девчонка: кто тебе дал прокламации?

Наташа молчит. Следователь рывком вытаскивает изо рта сигару и горящим концом прижимает ее к Наташиной щеке. Она стискивает зубы, чтобы не закричать, но лица не отводит. Постников отнимает сигару, со злостью бросает в угол. Но теперь он уже ни на минуту не прекращает допроса:

— Фа-ми-лии за-го-вор-щи-ков? — скандирует он, и после каждого его вопроса человек, стоящий за стулом, схватывает клок Наташиных волос, накручивает на гвоздь и дергает изо всех сил. Страшная боль обрушивается на истязуемую. Кажется, будто тяжелый молот опустился на голову. Повернуть голову нельзя: застегивающимся металлическим обручем она притянута к спинке стула. Безжалостные руки выдергивают еще одну прядь. Туман застилает глаза. Раскачивающаяся фигура следователя исчезает куда-то, словно растворяется в накуренном воздухе кабинета...

Сознание возвращалось медленно. Наташа подолгу глядела в одну точку, силясь припомнить фамилию шпика, с которым ей делали очную ставку в контрразведке. Его лицо ей кажется знакомым. Да, она где-то его видела. В депо!.. Но как его фамилия?

— Фрося... — тихо, но внятно произносит Наташа.

Пичугина склоняется к ее уху.

— Не бойся, тут все свои...

Пичугина по очереди указывает на стоящих рядом женщин, и при каждом новом имени в глазах Наташи вспыхивают радостные огоньки.

Все сильнее привязывалась Наташа к доброй Ефросинье Корниловне, учительнице из Моревской, дальней родственнице Дмитрия Пичугина. Немолодая женщина, не познавшая радости материнства, щедро дарила девушке свою нерастраченную любовь.

— Фрося, расчеши мне волосы, — попросила однажды Наташа. — Мама мне всегда заплетала косы...

Ефросинья Корниловна с материнской нежностью положила ее голову на колени и осторожно, чтобы не причинить боль, прикоснулась осколком гребешка к густым, пышным волосам. Расчесывая кончики длинных волнистых прядей, сплетала их в толстую косу. А сама-тихо, словно баюкая, рассказывала о себе...

Школа в Моревской помещалась в обыкновенной крестьянской избе. Всего один класс. Посреди комнаты с низким потолком — крохотная печь. Холодно... Замерзают чернила.

Слушая горестную речь сельской учительницы, Наташа невольно вспомнила эпизод из своей жизни... Она училась в Курганской женской гимназии, и ей, как способной ученице, попечительский совет платил стипендию десять рублей в месяц. На эту благотворительную помощь жила вся семья. Денег не хватало на самое необходимое, и Наташе приходилось заниматься частными уроками в домах городских богатеев. И все же она окончила гимназию блестяще: была удостоена золотой медали. Но эту дорогую награду так и не увидела: медаль стоила пять рублей, а в семье Аргентовских таких денег не было. На выпускной бал в гимназии Наташа не пошла, проплакала весь вечер. «Не вешай головы, сестренка, — утешал ее Лавр. — У тебя все впереди... Радуйся, если сделаешь доброе дело для народа, не падай духом, если ошибешься на первых порах...».

Каждая обитательница камеры стремилась чем-нибудь облегчить страдания девушки. Нервное потрясение миновало, она стала медленно поправляться. Наступил день, когда Наташа смогла передвигаться по камере без посторонней помощи. Но походка ее была еще неуверенной: сделав несколько шагов, останавливалась, ища опоры руками:

— Голова кружится, — виновато улыбалась она.

Едва Наташа поднялась на ноги, ее вызвали на допрос, и в камеру притащили опять без сознания. Ефросинье Корниловне с трудом удалось привести ее в чувство. Открыв глаза, Наташа смущенно улыбнулась:

— Фрося, я не помню: не стонала я, когда меня били? Ведь это позор!

Пичугину, немало повидавшую на своем веку, тронуло мужество юной подруги: она молча склонила голову, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.

Девушка с гордостью говорила о своей семье: об отце, отбывавшем при царизме ссылку в Кургане, матери, простой русской женщине, терпеливо сносившей все тяготы и лишения, выпавшие на долю жены революционера, о братьях, смело связавших свою судьбу с великим делом партии.

— А я не успела стать большевичкой! — сокрушалась Наташа и с волнением ждала, что ответит Пичугина.

— Славная ты моя, — говорила Ефросинья Корниловна, — тюрьма для тебя — лучшая школа жизни!.. А еще запомни, Наташа: это ничего, что наш город так далеко от столицы. Если ты сделаешь доброе дело для Родины, Ленин узнает о тебе в Москве...

К весне «допросы с пристрастием» участились. Однажды Наташу привели из контрразведки в мокром, застывшем на морозе платье. Женщины кинулись к ней на помощь, переодели в сухое, оттерли посиневшее тело. Обессилевшая Наташа сразу уснула.

Ночью у нее резко поднялась температура, начался бред. По ее отрывочным, бессвязным словам Пичугина догадалась, что́ с ней произошло. Наташу допрашивали в присутствии самого Колчака, остановившегося по пути на фронт в Кургане в доме Кузьминых. И на этот раз от нее не добились нужных показаний. Кузьминых, боясь навлечь на себя гнев «высокого» гостя, самолично руководил расправой: избитую Наташу вытащили во двор, привязали к колодезной веревке и с головой окунули в ледяную воду. Затем без пальто, в мокром платье, вели, через весь город, до тюрьмы.

Наташа заболела скоротечной чахоткой. В тяжелом состоянии ее перевели в тюремную больницу, в сырой и темный изолятор, оставив на попечение сиделки, невежественной и злой деревенской «повитухи». Наташа, метавшаяся в жару, часами лежала без всякого присмотра на жесткой больничной койке.

Она утратила ощущение времени, не помнила, когда ее принесли сюда: неделю, месяц? А, может быть, полгода? Явь и бред слились воедино...

Наташе мерещилось, что она идет знакомой улицей, по скрипучим ступенькам крыльца поднимается в бревенчатый дом с небольшим палисадником и створчатыми ставнями. Навстречу выходит та, которой нет ближе на всем свете. И слышит Наташа ласковый дрогнувший голос: «Это ты, дочка?». А за дверью светлой, жарко натопленной горенки раздается сонный голос младшей сестренки Таисьи: «Мама, кто это к нам?»... Наташа тянется к матери, хочет обнять, но кто-то больно ударяет ее по рукам. А потом удары обрушиваются на все тело. Она вскрикивает, хочет проснуться и никак не может разжать отяжелевшие веки... Глаза умирающей не увидели звериных лиц палачей — офицеров контрразведки, ворвавшихся в больничный изолятор, чтобы шомполами посчитаться с той, которая выдержала нечеловеческие пытки во имя спасения своих товарищей по борьбе.

Крепись, Наташа! Потерпи еще немного! Ты слышишь отдаленный гул орудий? Это — наши! Красные наступают. Они совсем близко, под самым Курганом! Разведка конных бойцов показалась уже на правом берегу Тобола. Там, среди лихих кавалеристов бригады Томина, Саша Громов, Цыганок. Они спешат к тебе на выручку.

Все плыло перед глазами, боль исчезла. И не койка качается под Наташей. Это сильные руки любимого укачивают ее и уносят, уносят куда-то. Это его голос шепчет над ухом: «Вот и очистили мы нашу землю! Легко теперь, хорошо... И мы вместе... вместе...». Шелестит в лицо нежный ветерок, ласкает щеки. И Наташа, улыбаясь, засыпает навсегда...

Исхудавшая, с прозрачной восковой кожей рука Наташи недвижно повисла с кровати. Но прекрасного лица ее, озаренного девичьей мечтой, не посмела коснуться даже смерть...