У бирешей

Глава первая ТИФ

Первое время моей болезни, которая началась столь внезапно в лачуге шкуродера и продолжалась несколько недель, я был все равно что мертв.

Скрючившись, подтянув колени к самой груди, лежал я под одеялом, круглившимся надо мною наподобие хлебной корки. Иногда, в результате непроизвольного движения, из-под одеяла, как зверь из засады, выскакивала правая нога. Глазные яблоки и глазницы болели, и мне казалось, будто все мое тело облекала тонкая, натянутая, готовая лопнуть оболочка, как на колбасе. Ход времени беззвучно отсчитывали мои веки — по-видимому, единственные частицы тела, которые тогда еще принадлежали мне и подчинялись моей воле. Они, во-первых, пропускали в мое сознание образ маленьких, светлых окон бальной залы, куда перенесли мою кровать: тетушка надеялась, что так я скорее пойду на поправку. Во-вторых, на веках задерживались образы, рождавшиеся где-то внутри меня и медленно выбиравшиеся наружу сквозь глазные яблоки. Руки мои были крепко стиснуты в кулаки; в них были зажаты деревянные большие пальцы — две миниатюрные кегли.

Рот все время был полуоткрыт. Из него непрерывно сползала нитка слюны. Из-за нее на зубах образовывался неприятный налет, а на щеке — что-то вроде желтоватого, быстро подсыхавшего струпа; тетушка отирала его влажной тряпочкой, когда заходила в «больничную палату», чтобы поправить мне постель. Казалось, вместе со слюной из меня вытекала сама жизнь, но, впрочем, то была жизнь, которую я и без того уже мало ценил.

По причине заразности болезни я спал отдельно от тетушки, один в огромном, почти пустом помещении; часто я, лежа на боку, прислушивался к тихому рокоту, звучавшему в притиснутом к подушке левом ухе, и к тихому стрекоту в высунутом наружу правом, ушная раковина которого торчала из моей головы подобно лопате, нацеленной вертикально вверх. Глубокий низкий рокот, как мне потом объяснили, издавали движущиеся токи крови, а высокое, переливчатое стрекотание свидетельствовало о перенапряженной работе нервной системы.

Иногда оба тона сливались для меня в некий звуковой комментарий, сопровождавший то, что происходило в моем теле. Я представлял, что внутри меня копошится мягкий, бархатистый зверек, маленький крот, который тихо попискивает и, царапаясь крохотными когтями, прокладывает себе дорогу сквозь шуршащие комки бумаги и скрипучие стружки. Сквозь скрип и шуршание, чудилось мне, через все мое тело — с одного конца к другому — проносились целые фразы и части фраз на непонятных азиатских языках, со стремительно чередующимися высокими и низкими слогами. Это напоминало обрывки переговоров, которые, по-видимому, велись необыкновенно быстро; часто казалось, что переговаривавшиеся стороны приходят к соглашению — и тут же опять ссорятся. Потом я напряженно вслушивался в собственное дыхание, как будто отделявшееся от меня, — звук его напоминал дыхание тетушки, слышанное мною в первую ночь в Цике. Вспугнутое моим подслушиванием, дыхание забивалось все дальше вглубь моего тела, пока, наконец, не залегало на дне моих легких, мертвенно неподвижное.

В подобные мгновения все мое тело пронзал безумный страх, словно перед ударом бича, и я с воплем, который должен был положить конец всему бесконечному ужасу, выскакивал из-под одеяла и, рыдая, падал на пол в ногах кровати.

После каждого такого крика тетушка с силой распахивала двери в комнату — похоже, она постоянно находилась поблизости, как будто дожидалась, когда я снова заору, — оглядывалась с таким видом, будто собиралась изгнать непрошеных гостей, затем подымала меня своими сильными руками и переносила обратно в постель; я очень ослаб, сильно похудел и весил не больше шестидесяти килограмм.

Тогда я какое-то время лежал совсем тихо — отринув заботы и страх, жизнь и смерть, — и долгими часами, ни о чем не думая, смотрел в потолок, который с высоты сиял мне своей белизной. На нем постепенно, сквозь набегавшие слезы, я начинал различать мелкие трещины в штукатурке — они сами собой соединялись в карты еще не открытых земель, образовывали русла рек, дороги и горные цепи. На эту топографию я мысленно, уподобившись школьнику, заполняющему контурные карты, наносил обозначения населенных пунктов: маленькие селения одной точкой, города побольше — точкой в кружке, а столицы и большие города заштриховывал серыми линиями.

Я радовался всякий раз, когда этот небесный свод показывал мне, для разнообразия, какой-нибудь новый, еще не замеченный мною фрагмент карты, а я тем не менее признавал в широко расходившейся сети артерий уже попадавшееся моему взгляду речное русло, брал след, раскручивал его, как нить, и без труда прослеживал течение реки до места слияния с другим, более широким потоком.

Я по часу и более упражнял свое воображение подобным образом. Такие упражнения заставляли меня вспомнить Де Селби с его теорией путей в один конец, потому что мне ни разу не удалось пройти всю реку вспять, от места слияния до истока, — я всегда забуксовывал в растерянности у тех точек, где ответвлялись притоки. Зато, следуя естественному течению реки, я, можно сказать, мчался опрометью, легко пробегал излучины, переносясь от одного поворота русла к другому, из одной заводи тут же перескакивал в следующую, еще более глубокую.

«Возможно, — думал я в полусне, — точно так же совершается переход из заводи болезни в заводь снов, а из нее в еще более глубокий бассейн сна без сновидений — для тебя он станет той заводью, из которой ты однажды выйдешь окончательно исцеленным. А это всё — упражнения, — говорил я себе. — Сам увидишь: они ускорят твое выздоровление, и ты, определенно, скоро совсем поправишься».

В начале болезни (врач, отыскавшийся даже в этих краях, напрочь отрезанных от всякой естественно движущейся жизни, тут же определил ее как редкое сочетание форм нервической лихорадки) мои глаза способны были смотреть лишь на гладкие, неподвижные предметы. Тошнотворное ощущение вызывали у меня даже складки на постельном белье, а также мои волосы, выпадавшие целыми пучками и валявшиеся по подушкам, как какой-то посторонний мусор. Однажды, при виде паука-сенокосца, подымавшегося вверх по стене в восходящем потоке воздуха, меня стошнило в поставленный рядом с кроватью фарфоровый таз для умывания, в котором тетушка ополаскивала тряпку, когда отирала мне рот и лицо.

Позже, когда я потихоньку пошел на поправку, приступы изнеможения то и дело повторялись. Голова была тяжелой, сознание помрачено, суставы болели, как после вывихов, а кисти рук так и тряслись при малейшем движении. Временами мое изнывавшее от жара тело пронизывал озноб, и зубы непроизвольно выстукивали дробь, как тогда, в первый раз, в лачуге у шкуродера. Чтобы унять перевозбуждение, я пытался как можно скорее выбраться из-под одеяла, но от слабости едва способен был держаться за край постели и под ударами незримых кулаков опрокидывался назад в шуршащие подушки, оттого что стены бальной залы вдруг покрывались трещинами, как при землетрясении, из невидимых отверстий в потолке на меня осыпался песок и штукатурка, а промывные клозеты на воображаемых верхних этажах сами собой начинали урчать и булькать.

Недели через три с небольшим я уже немного приободрился — «мало-помалу пошел на поправку», как выразился ничего не подозревавший врач, — но одно упоминание этого злосчастного имени отбросило процесс выздоровления вспять дней на десять. Кожа на лице опять туго обтянула кости, а живот стало распирать от кишечных газов. Наконец я все-таки смог немного поесть, для первого раза только постного супа и каши. Иногда тетушка — она существенно изменила свое отношение ко мне с того самого вечера, вечера моего наречения, и была более чем обеспокоена состоянием моего здоровья — приносила мне в чашечке немного коньяку, чуть подогретого: «Для укрепления твоего бедного, ослабленного сердечка и чтобы ты поскорее поправился». По прошествии некоторого времени мне было позволено впервые (если не считать прежних непроизвольных выпрыгиваний из кровати) приподняться самому и сесть на постели, а кроме того, я получил разрешение читать три книги, имевшиеся в наследстве дядюшки.

Одна из книг оказалась иллюстрированным филателистическим каталогом, десятилетней давности. Другая была посвящена садоводству — как гласила реклама на обложке, то был знаменитый труд Коллинза: «Обстоятельное наставление, учащее тому, как сажать лучшие французские плодовые деревья». Третья носила название «Домашняя книга для немецкой семьи», а ниже значилось: «Справочник для благородных девиц». На внутренних сторонах переплетов я опять обнаружил длинные перечни имен прежних владельцев, и опять все имена, кроме последнего, дядюшкиного, были зачеркнуты; этот факт подкрепил мои опасения, что книги тоже относились к движимому имуществу, а следовательно, могли быть в любую ночь утащены вместе с фарфоровым тазом и ночным столиком, стоявшими около моей постели.

Читал я усердно, а потому скоро завершил чтение — и начал читать сначала. Каталог марок я листал в поисках геральдических животных на гербах новых африканских стран, а также изображений экзотических южных птиц: меня всегда интересовала зоология и в свое время я мечтал стать натуралистом. В книге Коллинза меня особенно занимал раздел о прививании и подрезывании шпалерных растений, так как там излагалась история культивации плодовых деревьев в Древней Месопотамии, в Персидском царстве и у египтян — в культурах всех этих народов присутствовало представление, согласно которому деревьям присущи свойства, специфически связанные с их полом, чем и определяется их предрасположенность к прививке определенных черенков, в то время как прививание другими черенками совершенно исключалось их неподходящей половой ролью; кроме случаев, когда «противоестественное скрещивание ненавистных друг другу древесных рас» призвано было способствовать изготовлению волшебных палочек и прочих магических средств.

«Домашнюю книгу» я тоже часто перелистывал. Помимо рецептов и указаний, как правильно вести домашнее хозяйство и растить детей, в ней я обнаружил подробное описание моей болезни, тифа.

«Мул его лягнул», — говорят в здешних краях о человеке, бредящем в лихорадке. Мне эта болезнь нанесла тяжкую, зияющую рану; поначалу мне часто казалось, что в груди у меня пробита небольшая дыра и сквозь нее из тела улетучивается воздух, как через запасный клапан. Меня еще трясла раневая горячка, но около этого отверстия и над ним постепенно запекалась корка. Она была похожа на большой орден в форме звезды, орден, пожалованный мне, чтобы прикрывать шрам, который у меня останется. Я с гордостью мог показывать всем сей высокий знак отличия: вот, дескать, взгляните, это у меня крест за отвагу, орденская колодка с лентой! Особенно охотно я демонстрировал свой орден Репе — моему щенку, которого тетушка, посоветовавшись с врачом, хоть и нехотя, но все же пустила в бальную залу.

Я наудачу читал своей собаке (она оказалась сучкой) что-нибудь из трех книг. Она лежала, помаргивая и вытянув перед собою короткие лапы, на потрепанных половых тряпках, которые постелила ей тетушка у двери в комнату, напротив моей постели. Когда я смотрел на эту псинку — как она там полеживает и немо поглядывает в мою сторону, — у меня возникало странное чувство, будто в животном материализовались первые два дня моего пребывания в Цике. Собака была живым памятником или, вернее, превратившимся в памятник прежним состоянием моего Я, которое сам я каким-то образом выжал из собственного нутра, породил на свет. И скоро вся моя болезнь должна была перейти в нее, или даже более того: собаке было уготовано принять на себя ту участь, которая предназначалась мне. «Эдьнек — эдьеб», — говорил я ей. Как я к тому времени успел выучить, то был рефрен одной детской считалки и означал он: «Одно вместо другого».

«Болезнь одного, — читал я вслух этому куску живой плоти, куску меня самого, — оказывает вредное воздействие на другого, доставляет ему лишние хлопоты, лишает радостей жизни, приносит в дом печаль и заботу». Касательно слова «тиф» я вычитал в «Домашней книге», что в немецком языке оно также обладало значениями “дым”, “туман”, “тупость”, а первоначально, по-видимому, даже “слабоумие” — и что принадлежало оно к той же группе, что и слова “темный”, “тупой”, “сумрачный” и “глупый”.

«Раньше такие болезни обобщенно именовали нервической горячкой, — громко сообщал я своему щенку. — Это обозначение подразумевает различные тяжелые болезненные состояния, сопровождающиеся сильной лихорадкой; нервная система пребывает в длительном обмороке. Для противодействия жестокой лихорадке, от которой в начале болезни исходит наибольшая опасность, больного сажают в ванну с теплой водой, которую остужают, подливая к ногам холодную воду. Помимо снижения температуры такие ванны способствуют очищению тела и приданию бодрости — особенно это касается больных, находящихся в беспамятстве. При помощи такого средства удается обратить тяжкие случаи заболевания тифом в случаи легкие и сократить смертность до минимума. Дабы предотвратить малейшую опасность разрыва кишечника, больного вначале кормят исключительно жидкой или полужидкой пищей, малыми дозами. Тогда болезнь, несмотря на первоначальные угрожающие симптомы, во многих случаях завершается полным выздоровлением. Что касается ухода за больным, то прежде всего его необходимо полностью изолировать. Комната, где он находится, должна быть просторной; ее полагается часто и основательно проветривать. Рот больного следует регулярно отирать влажной холщовой тряпочкой».

«Тиф, — читал я дальше, предостерегающе поглядывая на свою Репу, — является чрезвычайно заразной болезнью. Возбудители заболевания разносятся по воздуху, и в недостаточно проветриваемых комнатах они могут находиться длительное время, не утрачивая своей вредоносной силы».

Глава вторая ПРЕДЫСТОРИЯ ИЗОБРЕТЕНИЙ

Тетушка с доскональной точностью придерживалась всех советов «Домашней книги», фрагменты из которой я читал своему щенку. Часто она среди ночи, повинуясь дополнительным рекомендациям, будила меня, чтобы погрузить в ванну, дать выпить таблетку хинина или чашку воды с высоким содержанием йода или скормить мне тарелку каши. В завершение процедуры я всегда получал ложечку меда, потому что, как поясняла тетушка, Костлявая на дух не переносит пчел. Несмотря на все эти усилия, в ходе болезни случались небольшие ухудшения, если я — на руках у тети или передвигаясь по дому сам — вдруг замечал белое пятно на стене, там, где прежде находился гардероб, или видел пустое место на полу кухни, где прежде стоял большой, поцарапанный обеденный стол. На меня сразу же нападал приступ лихорадки или рвоты — и стены кругом расступались, и пол ходил ходуном, и кровать носилась по воздуху, а я вместе с нею, посередке подушек и одеял, как что-то махонькое, скомканное, издающее скверный запах вредоносных кишечных газов. «Ему дали отведать горелой шкуры», — говорят в здешних краях. Именно так я и пахнул, и мне казалось, что сам этот запах, улетучиваясь из моего тела, покачивал головой подобно чужаку, приведенному в ужас теми непотребствами, какие приходилось сносить мне, проживавшему в таком вот теле.

Болезнь не желала меня отпускать. Я не узнавал тетушку, когда та (как она позже мне рассказывала) вбегала в бальную залу, услышав мои очередные, вновь участившиеся вопли ужаса, которые теперь звучали пронзительно, как птичьи крики. Погруженный в себя, с затекшей спиной, будто сзади меня стояла подставка, я сидел в постели, лихорадил и нес фантастический бред, обращаясь к груде постельного белья. «Нынче понедельник, — говорил я (как передавала мне тетушка), — и минуты его распадаются». Отчаянно взывая ко всему и вся, я использовал второе лицо, а о себе говорил в третьем. «Слушай, ты, гора, ты, постель-гора», — говорил я, или, например: «Эй ты, сквозняк!» (когда отворялась дверь), — или: «Ты, перелетная птица!» (когда входила тетушка).

Разницы между сном и бодрствованием больше не существовало. В сумеречном мире моего сознания все вещи словно слились в одну, все совершалось вместе, одно в другом, все двоилось, учетверялось — так, будто пространство и время какой-то ошибкой наложились, вставились одно в другое. Едва успевала тетушка тряпкой обтереть мне рот, я начинал умолять, чтобы она наконец-то удосужилась это сделать. А если открывалась дверь, это ровно ничего не значило, потому что она и так стояла открытая.

Меня преследовали одни и те же навязчивые представления, часто они начинали повторяться раньше, чем успевали прокрутиться в моей голове до конца. Сколько бы раз я ни выглядывал в окно, там всегда стоял на одном и том же месте около яблони маленький лошак («Сент-Михай эсвер!»¹⁴ — воскликнула тетушка, когда я позже рассказал ей о том), он мирно щипал траву — и в то же время бился в судорогах, истошно ревя, хотя окно было пусто, а на дереве за ним неподвижно висели льняные простыни, в которые меня заворачивали.

Однажды мои сны наяву были прерваны — наверное, всего лишь воображаемым — шушуканьем встревоженных голосов под окном. Я привскочил в постели и крикнул: «Что там такое?» — но ответа не получил. Позже мне представилось, будто кто-то шепчется у дверей моей комнаты. «Мар менё-фельбен, ван!»¹⁵ — эти слова я, казалось, отчетливо разобрал. «Мег нем менёфельбен ван!» — прокричал я в ответ, что значило примерно: «Он еще не готов уйти!». Однако за дверьми не было никого, кто мог бы услышать мои слова. В третий раз я вскочил в испуге, вбив себе в голову, будто вижу, как шесть человек погоняют лошака палками, пытаясь спровадить его из сада в бальную залу. Но животное упиралось — и для меня это было знаком, что я пока еще не умираю. Об этом я и крикнул, обратившись лицом к двери, — и в тот же миг шестеро крестных в самом деле вошли и выстроились в ряд у стены. В руках у них были маленькие круглые шляпы, и выглядели они как бывшие выпускники школы на старых фотографиях — подобный групповой портрет класса, оставшийся еще от моего деда, действительно висел в широкой раме чуть выше их голов.

В иные дни, ближе к концу болезни, мне не давал уснуть непрерывный, как потрескивание жарящегося сала, шепот за дверьми, иногда прерывавшийся трубным сморканием тетушки. В последний из дней, когда я неподвижно лежал в постели, словно парализованный шорохами Земли, вращавшейся подо мною быстрей, чем обычно, я вдруг совершенно отчетливо услыхал, как тетушка приглушенным голосом — чтобы я ничего не понял — ругалась на кого-то, пришедшего проведать больного.

Я стал внимательно вслушиваться, так как она явственно прошипела слова «кухонный стол», затем — «ящик с инструментами» и «буфет». Они относились к предметам, которые у нас украли.

Я подкрался к дверям и бросил взгляд сквозь замочную скважину, однако не узнал человека, который стоял там, широко расставив ноги и повернувшись ко мне спиной. Тетушка монотонно, будто заучив наизусть, оглашала свой список: «Вешалка для передней, — причитала она, — швейные принадлежности, кастрюля для консервирования, его дорожный чемодан и все, что в нем было, — и наконец, тоном почти торжествующим от безысходности, добавила: — А теперь вы еще и ушат для стирки уволокли! И что мне теперь прикажете делать с уймой постельного белья, без ушата?» Слово «ушат» она при этом произносила так, словно вор на прощание рассек ей язык.

По ее речам я сообразил, что там был кто-то из крестных и она не хотела впускать его ко мне. Я страшно разозлился из-за того, что тетушка — пускай она даже считала, что исключительно ради меня идет на унижения и теряет собственное достоинство, — сражала своими бранными тирадами меня, а не крестного. С тетушкиной упрямо выдававшейся вперед нижней челюсти продолжали низвергаться упреки — и, когда весь этот скулеж сделался невыносимым, я треснул кулаком по дверной филенке и заорал так громко, как только мог: «Пускай забирает все, пускай и дом подожжет, только заткнитесь и оставьте меня в покое!» Вслед за тем я вернулся назад к кровати и улегся, дрожа всем телом от бешенства и слабости.

Дверь распахнулась. «Войдите!» — крикнул я. И в комнату, чуть пригнувшись на пороге из-за высокого роста, вступил шестой крестный — молодой парень, похоже, страдавший близорукостью. За ним, ссутулившаяся, с мокрыми глазами, вошла тетушка. «Исчезни!» — прикрикнул я на нее, и она действительно попятилась назад, вышла и прикрыла за собой дверь. Крестный стоял в оцепенении, ошалело глядя ей вслед; затем он, все еще не сводя глаз с закрывшейся двери (эдакого небывалого чуда!), подошел ближе к постели, в растерянности опустился на единственный стул и посмотрел на меня.

«Я Люмьер, — произнес он, сначала так тихо, будто не был уверен даже в своем собственном имени, однако сразу же вновь собрался с силами и продолжал свою речь все более твердым голосом и все более убежденно. — Вы, конечно, спрашиваете себя, — говорил он, — чему приписать честь моего посещения, для вас довольно сомнительную». Фраза исходила из его уст все еще нерешительно, как бы извиваясь, но когда она наконец была завершена, она почему-то казалась подготовленной заранее, отлитой в твердую форму и застывшей. Он хорошо держал себя в руках.

Крестный поднялся и, оглянувшись на меня, принялся бродить из конца в конец комнаты. Рассуждая на ходу, он то и дело оборачивался ко мне, а левая его рука раскачивалась в такт шагам, словно маятник. Тон голоса почти не менялся, однако возникало впечатление, что слова его становятся все более точными, а обороты — все лучше подобранными; иногда он для пущей выразительности сопровождал их четкой, заученной жестикуляцией. Однако именно поэтому во мне нарастало подозрение, что говорит со мною не он, а кто-то другой, возможно, учитель, неделями обучавший его этим предложениям и фразам. Время от времени мне казалось, будто каждое из слов и жестов Люмьера попеременно влагает в руки мне, беззащитному, то холодные, металлические дверные защелки, то сияющие медные рукояти, то гладко отполированные набалдашники тростей — точно так же безоружен был я тогда, когда он все это забирал назад.

«Все не так уж и сложно, — пояснил наконец крестный, понизив голос. — Было пять “комакок”¹⁶. Я — шестой и последний», — дверной набалдашник. «Последний — упрямее других, — он выдержал небольшую паузу, — и практически невосприимчив к уловкам тетушки, конечно же, продиктованным самыми добрыми побуждениями», — медная защелка. «Он просто хорошо соображает», — а вот и рукоять. Люмьер прервал хождение по комнате и посмотрел на меня, скрестив руки на груди.

«На него, — широко улыбнулся он, сверкнув двумя металлическими коронками. Они напоминали шляпки заклепок. — На него, уже по причине его профессии, не производят впечатления прозрачные отговорки насчет скверного самочувствия больного — который в действительности пребывает в более здравом и бодром состоянии, чем все мы вместе взятые!» — и он мне подмигнул. Он обращался ко мне как к старому знакомому, который всех решил ввести в заблуждение, но он-то, Люмьер, дескать, его разглядел, однако из добродушия, так и быть, не выдаст другим. Я прикрыл глаза. Мне вспомнилась книга, которую я читал много лет назад: «Он выпил — и сам себе стал казаться таинственным» *, — говорилось в ней.

«Однако к делу, — продолжал Люмьер. — Я к вам пришел (как там говорится в басне про рыб и лисицу?¹⁷) как друг, — он откашлялся и снова присел на стул рядом с моей постелью, — без задних мыслей и предубеждений».

У Люмьера дурно пахло изо рта. Я отвернулся к стенке, тяжело дыша под тяжелыми, влажными простынями.

«Пусть вам, с учетом очевидного и принципиального, на первый взгляд, конфликта наших интересов, — продолжал крестный, слегка повысив голос, — это, возможно, покажется неправдоподобным…» — «Конфликта наших интересов!», — думал я про себя. Он мог бы, пожалуй, с успехом рекламировать бритвенные принадлежности.

«…однако, — великодушно прибавил он, — поверьте мне: это так и есть». Он лгал. Я чуть приподнялся на подушках и хотел было его высмеять, но от слабости тут же повалился обратно.

«Знаю, это непросто! — воскликнул Люмьер, неверно истолковавший мою реакцию, и задумчиво покачал головой. — Ваше положение среди нас — не самое завидное. Вы в значительной мере лишились той симпатии, с какою мы отнеслись к вам вначале. Теперь вам нужно будет поднапрячься вдвойне!»

Как будто желая приободрить меня своими речами, он положил мне на колено левую руку. Меня передернуло. Когда я рефлексивно выпрямил ногу, он сразу убрал свои пальцы. Тем не менее меня пробирала дрожь от омерзительной мысли, что от краткого прикосновения его руки к одеялу над моим телом растеклась ядовитая жидкость, которая теперь, разъедая ткань, просачивается ко мне. Я до носа натянул одеяло, все еще содрогаясь от отвращения.

«А теперь поговорим серьезно», — опять заговорил крестный, изучая свои ногти. Он огляделся, словно что-то искал. И наконец нашел: стоявшее на подоконнике блюдце, на котором тетушка оставляла лекарства, предназначавшиеся для ночного приема. Он встал — причем выглядело это примерно так, будто кто-то другой, невидимый, вдруг поднял его с места и переместил к окну, — и принес блюдечко. То, что на нем лежало, он аккуратно составил на подоконник. Бутылочка упала на пол и покатилась. Он поспешно догнал ее и поднял. Вернувшись к постели, он закурил сигарету, используя блюдце в качестве пепельницы.

«Я пришел к вам по поручению комиссии, занимающейся оказанием временной помощи при реабилитации», — произнес он. «Что это такое? — он выдержал паузу и сам ответил на собственный вопрос: — Помощь при реабилитации — относительно молодая организация, возникшая в первой трети прошлого века, в то время, когда началась первая большая миграция бирешей, покидавших родные общины». Он сильно втянул носом воздух и уставился на меня сквозь стекла своих очков, как слепой. Все, что он говорил, было заучено наизусть. Посреди равномерного течения его речи иногда вдруг высовывались, в самых неожиданных местах, подобно руке утопающего, отдельные слова, произнесенные будто бы с неверным ударением. «Речь, стало быть, идет о помощи, призванной обеспечить реинтеграцию, — доносились до моего слуха слова крестного. — И цель ее состоит в том, чтобы обеспечить таким вот неопытным, вновь возвращающимся людям из рода бирешек, к которым относитесь и вы тоже…»

«Бирешек!» — повторил я так, словно желал указать ему на это слово.

«…и к которым известное время назад принадлежал и я, — безмятежно продолжал Люмьер. Его голос опять сделался громче. — Да, — воскликнул он, — хотите верьте, хотите нет, но и я тоже находился некогда в вашем положении!»

«И я тоже», — произнес я, вдавливая голову еще глубже в подушку.

«И я тоже, — повторил крестный, — когда-то без сна ворочался по ночам в постели и с дрожью спрашивал: “Неужели они явятся завтра снова? Что же уволокут они на сей раз?”»

Я приподнял руку, пытаясь защититься. Я видел, что стены комнаты разгибаются, а потолок разверзается. Сквозь трещину в крыше я смотрел вверх, в раскаленное, свинцовое, безветренное небо, которое, казалось, склоняется под собственной тяжестью, пригибаясь к земле.

«И мне тоже, — продолжал Люмьер, — чувство ответственности за судьбу вверенных моему покровительству людей…»

«…вверенных», — повторил за ним мой голос, «…часто всю ночь напролет не давало сомкнуть глаз. И я тоже…»

«И я тоже!» — воскликнул я.

«…в конце концов совершенно отчаялся и с сомнением вопрошал себя: “Выдержу ли я?”»

Я так и подскочил. «Ну и как вы? Выдержали?» — резко спросил я его.

«Нет, — спокойно отвечал крестный. Он взглянул на меня. Потом задумчиво посмотрел на сигарету, дымившуюся между его пальцами. — Но я, по крайней мере, с благодарностью принял протянутую мне руку!» — твердо произнес он.

«Эту вот руку? — крикнул я. — Вашу руку?» — и я снова упал на постель. «Сначала вы меня убиваете, — выговорил я слабым голосом, — а затем собираетесь меня спасать?»

«Мал-помалу!» — произнес Люмьер, похоже, испуганный моим поведением.

«Что?» — спросил я.

«Вам не следовало бы говорить таких слов, Мал-помалу!» — проникновенно произнес крестный. Он придвинулся ближе ко мне и взял меня за плечи. «Подумайте, Мал-помалу, — вы ведь позволите мне называть вас так?» — меня опять бросило в дрожь, и он мгновенно отдернул руки. «Поверьте мне, — сказал он затем, складывая руки на груди, — молодому человеку требуется помощь, он нуждается в помощи! На то и существует наша организация, чтобы оказывать помощь там, где она необходима!»

«Я не желаю вашей помощи», — сказал я и опять отвернулся в сторону.

Люмьер откинулся на спинку стула и какое-то время сидел неподвижно, словно съежившись внутри; по-видимому, он хотел прогнать то впечатление, какое произвели на него мои слова. «Все мы совершаем ошибки», — сказал он наконец.

Я посмотрел на него. В той позе, в какой он там сидел, приплюснув себя к старому, истрепанному сиденью, последнему в этом доме, причем глаза его беспокойно перебегали туда-сюда, а тело казалось сведенным судорогами, будто его свинтили и приколотили к стулу, — он выглядел столь же несчастным, как и сам стул. На левом его виске из-под волос показалась и поползла вниз по щеке, вдоль уха, капля пота, оставляя за собой тонкий след. Вторая капля покатилась по той же дорожке уже быстрее.

Крестный достал из кармана брюк салфетку и обтер ею лицо и затылок. Затем он опять принялся за свое. Теперь он запел, и его высокий голос, повторявший слова песни, напоминал чириканье.

— пел он. —

«Это одна из наших старинных народных песен, — пояснил Люмьер, — она называется “Несправедливое сравнение”. Моя любимая песня», — прибавил он.

«Я не желаю вашей помощи», — сказал я снова.

«Знаю, — отвечал крестный. Он опять достал из пачки сигарету. — Знаю», — повторил он. Даже сунув сигарету в рот, он продолжал мурлыкать мотив песни. Он закурил, сделал глубокую затяжку и необыкновенно долго удерживал дым в легких. Потом выдохнул его и раскашлялся. «Курение вредит моему моложавому голосу, утверждает врач, — хрипло прервал он сам себя. — Как говорится: из меня лают псы смерти».

Затем, без всякого логического перехода, он спросил: «Вы играете в шахматы?»

Крестный извлек из внутреннего кармана пиджака маленькие складные дорожные шахматы.

«Всегда ношу их с собой», — пояснил он, протягивая мне ящичек. Потом раскрыл доску, достал часть фигурок, остальные спрятал в карман брюк, а доску пристроил на плотно сомкнутые колени.

Продолжая беззвучно насвистывать мелодию песни (как часто делают шахматисты), он принялся втыкать фигуры в маленькие круглые дырки, по-видимому, выстраивая на доске какую-то комбинацию. Наконец нужный ему порядок был построен. Задача выглядела смехотворно легкой. Черные, которым предстояло ходить, были в слабой позиции; сделав за них ход, он еще ухудшил их положение, бессмысленно открыв коня; теперь играющий белыми мог безнаказанно его взять. Не обращая на меня внимания, Люмьер играл свою партию, и быстрота ходов доказывала, что он играл ее сотни раз.

«Цердахель уверяет, будто это я изобрел шахматную игру, — бросил он мимоходом, беря черного коня. — Слишком много чести! — черные вынуждены были пойти на размен слона. — Я самую малость способствовал распространению игры среди бирешей… — он сделал рукой отстраняющий жест, не отрывая взгляда от доски. — Но шахмат я не изобретал. Белые выиграли», — прервал он сам себя. Затем немного приподнялся со стула, чтобы сложить в карман оставшиеся фигуры, и посмотрел на меня. «Да я в них больше и не играю, — прибавил он, — играю только в шашки». Он смущенно усмехнулся, будто устыдившись неловкой шутки, сложил доску и покачал ее на ладони.

«Шахматы были изобретены не мною, — продолжал он, — а одним индийским торговцем слоновой костью более четырех тысяч лет назад. С Индийского полуострова они были завезены к персам, которые добились в этом искусстве успехов, в некотором смысле до сих пор никем не превзойденных. Хотя следует заметить, что персы, к сожалению, отклонились от первоначальной игры, которая принята и здесь, у нас. Вы вряд ли настолько хорошо ориентируетесь в этой области, но смею вас уверить, что индийская разновидность игры в шахматы и интереснее, и справедливее. Я всегда говорил, что игра в персидские шахматы, возможно, пикантнее, но, играя в них, чувствуешь себя более одиноким. Ну, да не важно. Индийские и персидские правила в основном совпадают: пешки всегда передвигаются по прямой, на следующее поле, а при первом ходе имеют право продвинуться на два поля; ладьи ходят по прямой, через любое количество незанятых полей, а офицеры — по диагоналям своего цвета, тем временем как кони перепрыгивают на два поля вперед, назад, вправо или влево и на одно поле в сторону, попадая на поле противоположного цвета. Что же касается короля, то от его сохранности зависит исход игры: если он больше не может сдвинуться с места, — Люмьер резко вытолкнул из себя эти слова, словно гневался на то, что вынужден объяснять мне правила игры, тем временем как где-то в другом месте, глядишь, угодил в опасное положение его король, — тогда ему “мат”, или он “meth”, то есть мертв! Король, значит, при каждом ходе перемещается на одно из окружающих полей. Кроме того, в привычной сегодня разновидности игры имеется королева, которая способна передвигаться и как офицер, и как ладья. В наших, настоящих индийских, шахматах ее нет. Поэтому у нас никто и не может обменять свою пешку на ферзя. Мы тут, в конце концов, не на базаре! — воскликнул крестный. — Неужели вы не понимаете? — раздосадованно спросил он. — “Истина дорого стоит”, — так у нас здесь говорится. А если вам нужна жевательная резинка, спросите у еврея напротив, он занимается меновой торговлей!»

Люмьер опять прервался. Говоря о шахматах, он вошел в раж. Забыто было поручение, которое привело его сюда, забыта помощь в реинтеграции. Сейчас для него существовали только шахматы. Но чего он хотел от меня? Какое мне было дело до шахмат? Я откинулся на спину и стал смотреть в потолок.

«Будь всё как говорит Цердахель, — снова заговорил он, — тогда я, наверное, оказался бы изобретателем шахмат. Если бы все было по его воле, тогда бы и вы, пожалуй, назывались бы “Вопит-из-огня”! Бредни. Ничто не повторяется, ничто не изобретается. “Долго катилось колесо, — обычно говорят у нас, — прежде чем наткнулось на человека”. Разве это недостаточно ясно? Разве одной этой фразой не все сказано? Представьте себе!» — Люмьер со своего стула наклонился ко мне так, что чуть не потерял равновесие. Он обеими руками оперся о край моей кровати. «Цердахель ведь придерживается мнения, будто мы рождаемся заново. Вы и я, утверждает он, все мы — повторения, ошибки творения, увековеченные в новых рождениях. “Этой модели, — шутит он, когда кто-нибудь умирает, — больше, увы, нет в наличии”. Или, например: “‘Пройдет-через-два-окна’? На сегодняшний момент отсутствует, зато у нас есть ‘Смеется-без-смысла’. Вас это устроит?” — так он беседует.

Забавно, не правда ли? Но, в сущности говоря, не слишком умно».

Люмьер вдруг снова сменил тему. «Смеется без смысла! — произнес он, вскинув голову и доставая новую сигарету. — Вся наша жизнь — сплошной бессмысленный смех!»

Он продолжал говорить с сигаретой во рту, целиком уйдя в себя, затем рывком поднялся, подошел к окну и некоторое время стоял там, глядя в маленький сад перед домом, где громко шумели на ветру деревья. «Похоже, будет дождь!» — сказал он, указывая сигаретой на небо.

Завитки дыма струились между его пальцев и таяли в воздухе. Маленькая горбатая яблоня, на которой тетушка развешивала выстиранные простыни и полотенца, служившие мне компрессами, содрогалась под резкими порывами ветра; казалось, кто-то хватает ее за крону, как за косу, и немилосердно трясет. Листья трепыхались, выставляя наружу свою белесую изнанку. Птицы шарахались с ветвей, будто их подбрасывали невидимые пружины. Вся яблоня качалась как маятник, и за молчаливой фигурой крестного, стоявшего так, что при взгляде с моей кровати его тело практически совмещалось со стволом дерева, я видел ходящие ходуном сучья. Это качание напомнило мне о том, как однажды, во время летней поездки в горы, я спускался по крутому склону, всю дорогу созерцая перед собой спину.

Тот человек, друг юности моей матери, шел впереди меня, неся за спиною молочный бидон, из которого с каждым шагом раздавалось бульканье, напоминавшее смех. Мне вспомнился еще один человек — водитель, доставивший нас с матерью в Вену. Где она сейчас? Чем заняты мои сестры? Как поживает мой брат? Пока я здесь умирал, они там продолжали жить.

В моей груди вновь закипела ненависть, мне было противно все, в особенности Люмьер, который спокойно покуривал у окна, повернувшись ко мне спиной. Совсем как тот тип во время спуска в горах: он тогда на ходу, совершенно не считаясь с моим присутствием позади, вдруг вскинул руки и стал вращать ими в плечах. При этом голосом он издавал странные звуки, напоминавшие хлопанье крыльев. Он сделал несколько широких шагов, а затем издал высокий, ликующий крик, все стремительнее махая руками в воздухе. Прекратил он так же неожиданно, как начал. «Чего ты уставился?» — сердито спросил он меня. У меня слезы навернулись на глаза, но его это мало заботило. «Хватит хныкать!» — прикрикнул он и еще решительнее прибавил шагу.

Втянув голову в плечи, напуганный его окриком, я молча шел за ним следом и тихо плакал при мысли о том, что он прервал свои летательные упражнения именно потому, что вдруг вспомнил: у него за спиной находился я — сын женщины, которая его бросила, а значит, я был недостоин видеть выплеск переполнявших его чувств. Мне вдруг вспомнилось, что плечи у него еще долго вздрагивали — в такт моему всхлипыванию — и что я, шмыгая носом, думал о том, какие еще тайные силы (возможно, еще труднее сдерживаемые) могли в нем скрываться — только мне не дано было их увидеть, потому что он не желал давать им волю в моем присутствии.

Тут Люмьер — так, будто он таинственным образом состоял в союзе с тем человеком, — прервал мои воспоминания, неожиданно заговорив снова.

«Для Цердахеля, — начал крестный, не оборачиваясь, — загадка жизни разрешена». Он повернулся и посмотрел на меня: «Так как для него не существует смерти».

«На прошлой неделе я подслушал один его разговор, в трактире на той стороне, в Памаге; он меня не заметил. Нечасто выдается возможность так легко и просто подкараулить врага. Так зачем же ее упускать? Вот я и подслушал, хотя обычно этим не занимаюсь. То, что я услышал, и впрямь было весьма примечательно. “Когда он говорит, — утверждает Де Селби, — на меня всегда находит страх, что он меня ударит”. Толстяк прав. У Цердахеля когти — ничего себе. И говорит он так, будто бьет мотыгой! Когда я вошел в трактир, он как раз сказал: “Когда я с тобой вот так говорю (мне было ясно, — заметил крестный, — что разговаривал он с Ингой, хоть Ингу мне было не видно и вообще я думал, что тот дома), когда я сижу и говорю с тобой, я все время испытываю чувство, что по-настоящему мне следовало бы тысячу раз извиниться за то, что приходится использовать слова. Нет, серьезно. Де Селби, — продолжал еврей, — сказал мне однажды: ‘Мысли у меня в голове движутся удивительно быстро. Они напоминают горные ручьи, быстро бегущие через мой мозг, и у меня все время такое ощущение, будто стоит открыть шлюзы, ведущие ко рту, — и все хлынет к вам само собою, вода очистится от мути, и все станет совершенно ясно. Но когда я пытаюсь это сделать, оказывается, что вода во мне застыла как лед, я каждое мгновение испытываю страх, что прокушу свой собственный язык, а рот мой переполнен затхлым запахом древесного топляка!’”» «“В самом деле, изъясняться при помощи образов было бы гораздо удобнее”, — говорил Цердахель, — рассказывал крестный. — “Слова — это скверно. Рот наш безжалостен, как камнедробилка. Мне и самому, — говорил Цердахель, — порой кажется, что я задыхаюсь во время говорения, оттого что слова мои замешаны не на воздухе, а на отстоявшемся смрадном дыме, столетней вони, сгустившейся внутри меня в непроглядную тьму. Все это тоже феномен “аблакок”. Разница только в том, что окошки, отворяемые в данном случае, вместо освежающего бриза пропускают внутрь дурной запах изо рта предков, которые с любопытством заглядывают в наши дома. Мой отец однажды выразил это очень метко: ‘Известно ли тебе, — спросил он меня как-то раз, вернувшись из поездки; он тогда привез мне в подарок книгу, — отчего бирешек так мало читают? Оттого, что даже истина воняет чесноком!’ Это верно. Тем же запахом была пропитана сама его фраза. Ну, это не существенно. Важен основной смысл его слов: ‘Что может язык сказать человекам, предки влагали в него век за веком’ — гласит одна старинная пословица. Опыт первобытного прошлого, знания, коренящиеся в нашей дочеловеческой предыстории, — приходящие оттуда слова завладевают выражением наших эмоций, делают с ними все, что им угодно. Твое отвращение перед гусеницей — не что иное, как живущая в тебе жадность петуха, который хочет ее склевать, а еще — это в тебе сотрясается испуганный лист, чувствующий, как гусеница его объедает. Мы вдруг падаем на ровном месте, оттого что безоблачное, чистое весеннее небо над нашими головами наполняется вдруг шелестом огромных крыл из седой предыстории, в которой все мы были маленькими пушистыми зверьками, невинно шнырявшими туда-сюда. Помнишь, что всегда говорил старик Бруно?” — спросил Цердахель. Бруно, кстати, был мне почти что дедушкой, — с гордостью заметил Люмьер. — “Он говорил, — продолжал тот: ‘Это не человек взламывает замки в потайных мастерских природы, а сама природа вовлекает человека в свои махинации, преследуя какие-то свои собственные, неведомые, сомнительные цели’”».

«Цердахель прервал свою речь, — продолжал крестный. — Он взглянул туда, где сидел Инга, но тот никакие реагировал. “‘Это не я говорю, — уверяет Де Селби, — сказал Цердахель, — это кто-то другой вздыхает, пользуясь моим голосом’. И верно: каждое отдельное слово, а вместе с ним и то положение вещей, какое им описывается!” — воскликнул еврей, — говорил Люмьер. — “Каждая мыслимая комбинация звуков и предложений уже много тысяч раз проходила через фильтры чужих мозгов, через рудники чужих сердец. С ума можно сойти! Сам себе начинаешь казаться обрывком некой бесконечной взаимосвязи! Чуть вымолвишь что-нибудь, едва-едва начнешь говорить — и тут же возникает навязчивое ощущение: будто играешь в старые детские кубики, причем самые важные части слов из набора уже куда-то затерялись, а оставшиеся кубики до того стерлись, что в пустые места между складываемыми словами можно просунуть руку. В подобные минуты так и тянет шарахнуть хорошенько по ним кулаком — и в один миг сокрушить шаткую конструкцию из кубиков, итог созидательных усилий многих часов. То же самое можно сказать и о нас самих. Как говорится, ‘всякий человек подобен живому слову, наделенному собственным смыслом’. Но ведь даже это не верно! Мы — словно мертвые слова, вырванные из живого ряда. Наши жизни — не более чем стремительно мелькающие обрывки звуков в поломавшемся мыслительном аппарате Святого Старца. Если бы Де Селби однажды действительно удалось открыть свои шлюзы, — продолжал Цердахель, — говорил Люмьер, — он был бы изумлен! Загадка, скрытая в нем? Старая шарманка истории. Но Де Селби (хоть он, как всякий разумный человек, не подвергает сомнению следующую аксиому: самые изумительные достижения нашего словесного искусства и вообще все, что когда-либо было сказано и написано и еще будет сказано и написано, — все это существовало испокон веков, при самом начале нашего злополучного рода, все давным-давно записано, сохранено и предречено в словарях и грамматиках — пускай порядок слов там другой, однако все уже предзадано) — Де Селби тем не менее упрямо настаивает на том, что сам он является чем-то принципиально иным и новым: эдакий пирожок с хрустящей корочкой, только что вынутый из печи, а в мягонькой серединке таится никому не ведомая услада. Чепуха! Внутри — просто жевательная резинка”».

«“Ты знаешь, — сказал Цердахель напоследок, вставая, — продолжал крестный, — то, что мы думаем, то, что мы говорим, и то, чем мы являемся, — разве все это наши выдумки, наши открытия и изобретения? Нет, все это — заранее обусловленные бесконечные изменения в системе природы”. Тут еврей поднялся и на минуту вышел, и я уже думал, он больше не придет. Но он вскоре вернулся и сел на прежнее место, а Инга все молчал и молчал. “Наверно, хочет сначала дослушать все до конца?” — подумал я об Инге. Цердахель тем временем продолжил свою речь: “Недавно я в ‘Лондоне’ беседовал с Надь-Вагом, — сказал он. — Единорог был в отличном настроении. Он описывал мне свое недавнее столкновение с Де Селби. Дело касалось собаки. Забытая им сигара еще дымилась в пепельнице, когда он достал следующую, а я, так же бездумно, поднес ему спичку. Но позже, когда до моего сознания уже дошел этот маленький обоюдный промах памяти, а он, посреди разговора, вскочил, повернулся и принялся изображать толстяка, простирающего руки: вы, дескать, убийца! — я вдруг почувствовал, как из моей погасшей спички опять полыхнуло пламя. Этот невидимый язычок огня, — воскликнул Цердахель, — зажег во мне воспоминание — да, именно воспоминание, а не чувство! — воспоминание о том, как огонь пожрал спичку, как он перекинулся на мою ладонь, сжег мне руку, принялся пожирать мое туловище, и я, потрескивая и распевая посреди огромного костра, спекался, сжимался, превращался в крохотный, шипящий от жара комочек резины, а моя плоть, обращавшаяся в пепел, спадала с меня лоскут за лоскутом”».

«“В этот миг, — опять воскликнул Цердахель, — говорил Люмьер, — в этот миг я вдруг понял: ‘To был ты!’, то есть я сам в одной из прежних моих жизней. И если бы Надь хоть раз посмотрел на меня в ту минуту — я непременно скончался бы на месте. Что-то внутри меня готово было превратиться в нечто иное, давнее: в скорпиона, вечно извивающегося посреди пламени, в огненный куст”».

«Цердахель немного помолчал, — излагал далее крестный. — Он яростно затягивался сигаретой и бил кулаком по клубящемуся дыму, будто хотел уничтожить свое воспоминание, а мне приходилось сдерживать себя, чтобы не расхохотаться, — потому что в тот момент он выглядел как Неопалимая Купина собственной персоной. “Слава Богу, — наконец вздохнул еврей, — Надь на меня не смотрел. Хоть, впрочем, он тоже почувствовал, что происходит нечто необычное, — по крайней мере, он вдруг хлопнул в ладоши и крикнул: ‘О Господи, а я ведь забыл курам воды налить!’ Но что такое со мною происходило — этого он не понял, тут я совершенно уверен. Теперь я, понятно, могу усмехнуться, ведь все прошло, однако тогда — я это твердо знаю — ‘вода’ сказанных им слов потушила огонь внутри меня и тем самым спасла мне жизнь. За это я ему всегда буду признателен! Я ему литр поставил. Ну, да не важно.

Что я хотел сказать этой историей? Повторю еще раз: в нас живут наши прежние жизни — забытые, похороненные, но иногда нам подмигивающие. Возьми лопату, откопай их! Ах, если бы все было так просто! Только это неосуществимо. Как ты имеешь обыкновение говорить, ‘мы не живем, мы объясняем жизнь!’ Верно. Бесчисленные вопросы растений, загадки животных заполняли на протяжении прежних жизней тайники наших душ, и в конце концов все это неизбежно должно было обратиться в человеческую премудрость. Сидящие внутри нас животные задают вопросы, а мы, обретшие человеческий облик, на них отвечаем. Каменные джунгли наших шумных больших городов пробуждают в нашей груди обезьяньи заботы. Мы ищем сокровищ — и раскапываем кости, зарытые собаками, которые тоже были нашими предками. За нами лежит Египет, впереди — Земля обетованная. Справа и слева — стены разверзшегося моря. Солнце стоит неподвижно. Вчера — это сегодня. Вечность расколота трещиной. Мы — совсем как ослы в пословице, ослы, что отправились на поиски рогов, а вернулись домой без ушей!”».

Люмьер раскурил сигарету, пару раз затянулся, встал и, слегка пошатываясь, как пьяный, направился к окну. Дойдя, он остановился, опершись спиною о подоконник и морща лоб.

«Если бы там был Инга, — произнес он уверенно, нажимая на каждое слово, — он бы не допустил, чтобы подобные речи зашли так далеко. Я сказал: если бы он там был! — повторил крестный. — Только его там не было. Цердахель просто репетировал свой следующий разговор с ним. С ума сойти, да и только!»

Он опять помолчал. Затем спросил:

«Но что же вытекает из всего, о чем говорил еврей? По-видимому, то, что все мы рождаемся заново, все мы жертвы, обязанные вернуться на место своего преступления. Однако Книги учат, что такого места не существует. “На этом месте я еще ни разу не был, — гласит о том одна легенда. — Ярче Солнца сияет звезда, стоящая с ним рядом. * Обрати вспять свои стопы! Ступай прочь! Ты не тот, кем ты был”. Что же хочет сказать Цердахель, когда он, извращая Книги, настаивает на том, будто все, что мы думаем и совершаем, уже было подумано и совершено когда-то? Он полагает, что всякое деяние — это возвращение пса на свою блевотину, повторение некоего уже совершившегося деяния, которому суждено бесконечно повторяться все снова и снова. Но если так — тогда и наши Книги не могли бы являться тем, чем они являются, по мнению самого же Цердахеля, восхваляющего их как вечно новый, неиссякаемый источник познания. Нет, — уверенно произнес Люмьер. — Изобретение как повторение (а именно так желает выставить дело Цердахель) — это ложь. И она так же стара, как секта гистрионов! “Коли будете лить свечи, — предрекает одна из наших легенд, — солнце будет светить вам день и ночь”. Смысл приведенных слов — не в том, что все наши поступки тщетны. Вернее, в тексте подразумевается и это тоже. Однако в первую очередь — и, пожалуй, это имеет решающее значение — легенда обещает, что нашим делам вечно будет сиять свет Ахуры. “А коли будете ткать погребальные покровы, — сказано дальше в той легенде, — никто больше не умрет”. Вновь то же обещание! — воскликнул Люмьер. — Легенда побуждает нас к тому, чтобы мы изготовляли свечи и ткали ткани! Найти ключ к тайне этого противоречия впервые удалось Инге».

Крестный посмотрел на меня. «“Изобретения, — так начал Инга свое знаменитое объяснение, записанное им после того, как он разрешил загадку, — изобретения — это части саморегулирующегося процесса нашей истории”. Вы обратили внимание? — прервал Люмьер свою речь, обратившись ко мне. — Он сказал “процесс”, а не “круговорот”! “Каждое изобретение, каждое открытие, — говорится в его объяснении, — отменяет само себя, когда наносит непоправимый ущерб своим собственным предпосылкам”. В этом контексте он употребляет одно чрезвычайно меткое сравнение. “Дерево дает тень до тех пор, пока оно стоит, — поясняет он дальше свои выводы. — Если оно рухнет, исчезнет и тень, в которой вы сидите. А лестницу, которую вы изготовите из его древесины, вы уже не сможете приставить к его стволу”. Образ лестницы он использует еще раз, когда пишет следующее: “Польза от лестницы, по которой человек восходит к познанию, убывает по мере восхождения. Когда он добрался до верху, лестницы больше не существует”. А еще один параграф в его объяснении звучит так: “Указательная стрелка мира чуть сдвинулась. Вы изменили одну-единственную малую частицу, но вместе с нею и все остальные части, а заодно и самих себя! Всё в машине мира соприкасается со всем прочим, все колесики приходят в движение, если тронете хоть одно!” Эти предложения я отношу к лучшему из всего, что было сказано и написано нашим поколением, — сказал Люмьер. — И не удивительно! Я сам — живое их подтверждение».

«Послушайте, — продолжал он, отерев рот тыльной стороной ладони. — Это случилось три года назад на той стороне, в Тадтене *, в харчевне “Корова”. Штиц вместе с другими был в Варбалоге *, на кирмесе ¹⁸, а я ехал из Балы *, от одного из троюродных дядьев. Мы встретились, как договорились, у развилки дорог, там, где начинается путь к Цику. Было еще рано, и мы решили немного посидеть в харчевне. Ох уж эти мне развилки!» — с преувеличенно театральным выражением воскликнул крестный.

«Все уже хорошо выпили, когда Штиц вдруг подошел ко мне и сказал, что он был бы непрочь сыграть партию в шахматы. Был хороший, погожий ранний вечер. Мы сидели все вместе, хозяин подал нам уху из сазана. Рак попросил его принести пилу и принялся на ней играть, а его жена пела под аккомпанемент. Ах, что за голос у этой Анны! — опять воскликнул Люмьер. — Ее пение способно свести с ума. Ну, да не важно, не о том речь. Инга торчал у игрового автомата, а еврей резался в кости с Надь-Вагом и рассказывал ему историю: он, мол, однажды видел, как кто-то, сидя один за столом в трактире, бросал кости, причем умудрялся по желанию изменять выпадавшее количество очков, даже не прикасаясь к кубику. О, этот сумасшедший стук игральных костей!» — Люмьер покачал головой.

«Возможно, с него все и началось, — сказал он. — Во всяком случае, Штиц вдруг пересел к нашему столу. Ваша госпожа тетушка тоже сидела с нами и, конечно, Ослип, — ему уже в ту пору трудно было сидеть на стуле как следует. Штиц, значит, подсел к нам — сидел и молча смотрел на меня. В его взгляде было что-то неуютное, коварное, я наконец не выдержал — ведь я догадывался, чего ему от меня нужно! — и спросил: “Ты, наверное, хочешь со мной сыграть?” Он кивнул. Он уже сотню раз просил меня с ним сыграть, а я все время отказывался. Теперь я сам ему это предложил. Отчего? Не знаю. Мы выстроили свои боевые ряды, ферзей поставили рядом с доской, как у нас полагается, и через восемь ходов Троянскому коню уже пришлось хорошенько задуматься, как предотвратить грозящий мат. Ох, этот гвалт в трактире! И яркий свет! Меня все это словно оглушило, и, пока Штиц размышлял над своим ходом, я принялся с отсутствующим видом выстраивать съеденные фигуры, в порядке их старшинства и очередности выхода из игры, вокруг обеих исключенных королев. Ферзей я использовал в качестве королей… Что меня дернуло, не понимаю, — прервал крестный свой рассказ и опять покачал головой. — Так значит, взяв их за королей, я начал одновременно играть вторую партию, пользуясь вместо доски шахматным рисунком на поверхности стола. Само собой разумеется, моя позиция на импровизированной второй доске была крайне невыгодной, потому что на настоящей доске я имел большой перевес. Вы сами уже могли убедиться, ту позицию я вам показывал. Как бы то ни было, я тогда совершил три большие ошибки, — хладнокровно продолжал он. — Во-первых, шахматисту возбраняется играть с гораздо более слабым противником; во-вторых, в присутствии дам играть не принято; в-третьих — и эта ошибка, конечно, была решающей, наименее простительной, — я наделил королев тем, в чем им отказано самой их природой: дал им власть королей!»

Люмьер достал платок и высморкался. Немного помолчав, он продолжил:

«Я был занят мыслями о том, как бы мне выиграть и эту вторую партию, так сказать, вне конкуренции, не беспокоя этим Конягу. Совсем ошалев от своего плана, я продумывал следующие шесть-восемь пар ходов. Сам не свой, я двигал фигуры туда и сюда по столу; Штиц все еще размышлял. И тут для меня все вдруг ожило на обеих досках, верхней и нижней: ладьи странно виляли бедрами, пешка спустила с себя штаны, чтобы испражниться на поле, где она стояла; офицер, который давненько уже неподвижно дожидался на одном и том же месте, стянул с себя один сапог и обследовал подошву; а несколькими полями дальше один из моих коней, повернувшись задом к середине доски, общался со своим противником. Одну за другой я приподнял фигуры, тщательно осмотрел их и опять поставил на место. Теперь и другие посетители заметили, что у нас за столиком творится что-то неладное, и подошли к нам. Сидевший рядом со мной Ослип конвульсивно дергался, заламывая руки. Потом — раз! Мне почудилось, будто кто меня со спины огрел палкой, — Штиц схватил стакан, отпил глоток и, дико вращая глазами, сделал ход. Совершенно идиотский ход, которым он без всякого смысла сдал коня. Я так и подпрыгнул. До такой степени плохо Штиц все-таки не играл! Ослип, который во всем этом, понятно, ничего не смыслил, смеялся с таким видом, как будто что-то понял; тело его содрогалось, словно его тошнило, а трактирные столики вокруг меня так и вертелись — наподобие того, что только что вытворяли фигуры на доске. И я, не соображая, что делаю, отошел к окну, достал — стоя посреди харчевни! — свой член и помочился в кёпоцесе ¹⁹, — он сплюнул, выговаривая это слово. — Не смейтесь! — воскликнул крестный. — Вы не имеете никакого права смеяться! Меня до такой степени обуяла шальная мысль об игре в двойные шахматы — я весь ушел в размышления, нельзя ли и впрямь попробовать ввести ее в употребление, — а тут вдруг этот ход Штица, мгновенно спутавший все мои расчеты. Единственно разумным выглядел только один, самоочевидный ход. И вот я стоял у окна, не в состоянии воспринимать что-либо. Мой взгляд скользил по всему, ничего толком не замечая: ни брызжущей из меня струи, ни обмоченных штанин, ни всех остальных гостей, которые смеялись и подзадоривали меня выкриками, ни обоих игровых полей — двойных шахмат. Я тупо глядел прямо перед собой, в миску с опилками, и, казалось, все это видел в ней — словно пожар, который безуспешно пытался загасить лившейся из меня струей. И вдруг до моего сознания дошло, что я безнадежно проиграл партию на дополнительной доске, потому что Штиц оставил своего коня на основной доске неприкрытым и я вынужден был его взять».

Лицо крестного передернулось. Он тяжело вздохнул. Потом печально добавил:

«Я так и видел перед собой этого коня: как он встает на дыбы и падает наземь. Ладья вдруг дала трещину. Моя королева схватилась за сердце, тем временем как ее противница крутанулась вокруг себя, бесстыдно задрала платье и начала вертеть голым задом, Éducation sentimentale!²⁰» — неожиданно произнес Люмьер по-французски.

Он опять высморкался. Затем продолжал, снова глядя мне прямо в глаза.

«Итак, я поспешил обратно к столу, чтобы предостеречь Штица, но никакие уговоры не помогали. Он, будто умудрился раньше меня разглядеть мой план, сидел себе преспокойно, скрестив руки на груди и ехидно на меня поглядывая. В полуобмороке от охватившего меня бешенства я опрокинул столик вместе с доской и фигурами и кинулся прочь. С тех пор я не прикасаюсь к шахматам, хотя у меня пальцы чешутся при одной только мысли. Однако стоит мне подумать об игре, как передо мной встает воспоминание о моем изобретении, о “взаимодополнительных шахматах”, возникает видение второй доски, все более оживляющейся по мере того, как пустеет доска основная, — а заодно и зрелище той упругой, сияющей женской задницы, что сверкнула тогда передо мной на считанные доли секунды. Потерянное и ненайденное. Троянский конь. “Удобрение для будущего года!”» — Люмьер откинулся назад и широко раскинул руки. Затем хлопнул в ладоши и опять принялся бродить по комнате.

«Вот так и получилось, что шахматы для меня больше не существуют, — сказал он, взмахом руки как бы подведя итог. — Раз навсегда — конец и обычным, и дополнительным партиям. Все в прошлом. И что же я из этого вынес? Что и у женщин имеется зад? Точно. “Он ищет нечто, что потерял в какой-то другой жизни”, — говорят гистрио-ны. А я с тех пор ищу в женских задницах то, что раньше — без всяких особых поисков — находил в шахматной игре. Женщины сводят меня с ума! Например, ваша госпожа тетушка. У меня имеется ее фото — хотите взглянуть?»

Он снова подошел к моей постели, сел на стул и доверительно склонился ко мне. Я отпрянул. Люмьер покачал головой и с разочарованным видом сильно втянул носом воздух.

«Инга, во всяком случае, — опять заговорил он совершенно серьезно, — считает, что с движением часовой стрелки продвигается дальше весь механизм мировых часов. То есть — самый малый сдвиг сдвигает с места все остальное. И это справедливо. “Повторений не бывает”, — говорит Инга. А Цердахель утверждает, что “все остается таким, как было”. Он даже написал о том одну историю. Цердахель воображает, будто и он может сочинять истории. Нет, этого он не умеет!»

Глава третья ДВЕ ЛЕГЕНДЫ

Люмьер извлек из нагрудного кармана три листка бумаги, сложенные в несколько раз. Я развернул их. Текст на всех них был отбит на одной и той же пишущей машинке. На каждом листке карандашом крестный сделал какие-то пометки, которые я не мог разобрать, так как они были написаны готическим письмом. Под текстом, который я прочел первым, стояла подпись.

Его заголовок гласил:

«Он нажимает на рычаг, — говорилось в нем, — и с верхотуры опускаются кулисы. Шурша, подымается занавес. Актеры вытягиваются по стойке смирно. Входит певица-красавица, начинает свою чарующую песню. Все внимают ей в упоении. Сзади, из глубины сцены, вносят скованного цепями короля. Свет меркнет. Словами, исполненными тоски, умоляет прекрасная певица сохранить королю жизнь. Но, несмотря на то, жестокому властителю предстоит умереть. В зрительном зале — полная тишина. Другие кулисы медленно спускаются вниз за рядом софитов. Ангел смерти хлопает крыльями, стражники у склепа стоят вытянувшись. И это уже конец. Публика недоуменно хлопает.

Что же из этого следует? Зрители качают головами, поддергивают брюки. Чем бы теперь заняться? Возвращаться домой не хочется: еще только ранний вечер. Тем не менее зрительный зал наполовину опустел, и вот-вот начнут закрывать двери на ярусы. “А что, если спрятаться от капельдинера, улегшись на пол между рядами кресел?” — думает кто-то. Быть может, если дать немного денег уборщице, которую знаешь уже много лет, удастся ее уломать и спокойно скоротать здесь время до завтрашнего вечера? Завтрашний вечер! Завтра вечером дают то же представление. То же самое представление, тот же состав актеров. Погрузившись в подобные размышления, зритель продолжает стоять на месте, забыв разнять ладони после заключительных аплодисментов.

Тут срабатывает некая защелка; кто-то невидимый нажимает на рычаг.

Занавес с шуршанием подымается. Певица-красавица вспархивает из постели и начинает свою обворожительную песню. Песня чрезвычайно нравится слушателям. Это заметно по разрумянившимся лицам, по восторженным восклицаниям. Умирающий король, тяжко вздыхая, покоряется тяжкой участи. С потолка сцены медленно ниспускается ангел смерти. Певица прерывает свои томные жалобы. Входят стражники. Все сконфуженно вытягиваются по стойке смирно. И на том конец.

Зритель в недоумении аплодирует».

Я перевернул листок, чтобы проверить, не написано ли чего и на обратной стороне, но там было пусто. Поэтому я, не подымая взгляда, так как чувствовал, что крестный краем глаза за мной наблюдает, приступил к чтению второго листка.

«До чего же странной жизнью мы живем», — начинался текст. Заглавия у него не было.

«До чего же странной жизнью мы живем!

Жил некогда анохи Йотек, чье имя значит “Благодетельный”. Предание гласит, что однажды, когда он созвал гостей на празднество, им действительно удалось записать историю своей общины так, как того требуют Книги: соединив имена членов общины в единый ряд и не забыв притом ни единого имени.

То был беспримерный случай в истории нашего народа! Тем ужаснее было для бирешей той общины, Цельдёмёлька, и тем ужаснее для нас, их непривитых побегов, что повесть их исчезла с лица земли в тот самый миг, как была положена на бумагу.

— Как говорится, она потухла пред очами Ахуры. Горе нам! Рассказывают, что сама их община, некогда цветущая, нищает все более и более. —

Минул год после того достопамятного события, гласит предание, и прежние гости (кои с того злополучного дня предались недеянию — не возделывали своих полей, не случали скотину для приплода) таинственным мановением судьбы, пусть ее и не существует, опять явились в тот же час в дом Йотека, благодетеля, — на сей раз каждый по отдельности, для того, чтобы поведать хозяину о крахе всех своих усилий. Ибо все они весь год усердствовали в исполнении тех повинностей и уроков, какие возложили на них их анохи.

О встрече никто предварительно не уславливался. Приняв удивительное повторение обстоятельств за перст судьбы, они — прежде чем поведать Йотеку о своих невзгодах — порешили опять взяться за решение прежней задачи, и души их были преисполнены надежды, предвкушали долгожданное свершение. И в самом деле, на этот раз им вновь удалось выстроить имена в стройный ряд. Но — на горе собравшимся и на горе нам всем — они преуспели всего лишь вполовину, ибо по причине необъяснимого, внезапного помрачения чувств, охватившего всех и каждого, записать повесть они не смогли.

— Уши Ахуры закрылись для бирешей, когда он получил сие известие. —

Год спустя все повторилось в третий, последний раз: те же гости, то же празднество. Но теперь, похоже, они принялись за дело под несчастливой звездой — каждый боялся испытать разочарование. Собравшиеся чувствовали себя измученными, их угнетало предчувствие неминуемого провала, настроение было крайне подавленным.

Некоторые из присутствовавших, как сами они позже поведали, несмотря на все свои усилия так и не смогли выговорить имена, безукоризненно стыковавшиеся одно с другим, — ибо к горлу их подкатывали рыдания, вызванные чересчур сильным порывом чувств. Их ушераздирающее бормотание разносилось окрест подобно недовольному шуршанию листьев, и даже на дальнем расстоянии оно было внятно слуху — как звон разлетающихся осколков стекла или, лучше, как треск ломающегося ледяного покрова на огромном озере.

— Рука Ахуры разбила зеркало. —

Мы — источник, из которого вы черпаете себя самих, источник, из которого вы созданы, — оканчивалась повесть. — Наше несчастие повелевает вам снова подхватить нить, вновь завязать узел. Вы — наживка, мы — леска удочки. Горе нам!»

«Вот это слова!» — воскликнул Люмьер, который следил за мною во время чтения, делая странные движения ртом; с таким видом взрослые люди присматривают за ребенком во время еды. «Вот это звучание! — воскликнул он снова. — Особенно если сравнить этот документ с неуклюжей поделкой Цердахеля. Цельдёмёльк! — сказал он. — Раньше так назывался город на юге, который некоторое время оставался совсем заброшенным, совсем как Ильмюц. “Община нищает все более и более” — эта фраза позволяет сделать выводы о времени возникновения текста. Его запись относят приблизительно к десятым-двадцатым годам предпоследнего столетия. Но датировка его не так уж важна — гораздо существеннее двойное заблуждение, в которое впадает почти всякий его читатель. Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с нашими Книгами, увидит здесь документ, говорящий об искуплении. И действительно, на то существуют три указания, по-моему, неопровержимые.

Давайте перечислим их по порядку.

“Все воспринимай буквально, — говорит Гикатилла в своем комментарии к Вульгате, — тогда попадешь на Небеса!” Его призыв звучит иронически, так как в самой натуре бирешей заложено свойство ничего не воспринимать буквально — мы всё должны себе истолковывать. Это настоящее проклятие, ибо всякое толкование слова равнозначно уклонению от слова, а стало быть, лжи. Существует воззрение, согласно которому все наши Книги являются истолкованиями одного-единственного источника, который безвозвратно утерян. “Господа ушли, — говорят у нас, — а слуги заняты объяснениями”. Разве тем самым не все уже сказано? — опять воскликнул Люмьер. — Не значит ли это, что истина не дается нам, ускользает из наших рук? И чем дольше мы ее рассматриваем, тем дальше она от нас отодвигается, становится недостижимой, как горы на горизонте. И чем же еще, как не кощунственной попыткой толкования Книг, прибавления к ним апокрифической главы, — прибавил Люмьер, — прикажете считать попытку общины составить связную историю из имен всех своих членов — притом, что имена эти и так уже заимствованы из Книг?

Повесть “потухла пред очами Ахуры”, утверждает легенда. “Он затушил пожар огнем”, — говорят у нас в таких случаях, или: “Он исписал белый огонь черным огнем”. О том сообщает, еще отчетливее, следующее высказывание. “И на земле не будет больше ни шороха” — так звучит одна из последних фраз обетования. Именно на такое состояние намекают слова о том, что “уши Ахуры закрылись для бирешей”. Третье высказывание, в то же время, ясно обещает искупление — и уничтожает всякую надежду на него: “Рука Ахуры разбила зеркало!” Кому тут не придет на память наше предание о разделении земель? “Он разбил зеркало” — эта фраза означает: сам Ахура совершил то, что совершили наши праотцы-основатели, а значит, их вина с них снимается. Здесь нечто произошло во второй раз, нечто повторилось. Всем нам известно: такое способна совершить лишь Его воля.

Вы, пожалуй, подумаете: “В таком случае это высказывание все-таки однозначно!” Выходит, искупление существует? Правильно. Высказывание однозначно, и причем в двух отношениях. Ибо во всех достоверных письменных свидетельствах нашего народа сами свидетельства уподобляются зеркалам. Попробуем прочитать подобным образом и этот текст — тогда получится, что Ахура, разбив зеркало, разбил вместе с ним и Книги, а вместе с Книгами — все заключенные в них утешения и обетования. В таком случае перед нами — прямая противоположность того, что было сказано ранее; будь так, нам никогда не видать искупления. “Сдвоенное — в едином”, — говорится у Гикатиллы, то есть “пиль-пуль” — легко и тяжело в одно и то же время!»

Крестный, похоже, был удовлетворен ясностью своих объяснений. Он забрал у меня из рук оба листка, которые я уже прочитал. Затем он продолжил свою речь.

«“Он вырезает лица”, — говорится в одном комментарии Гикатиллы о человеке, пытающемся толковать Книги. “Если слова обратить в зеркала, / то превращаются тени в слова”, — так звучит вторая часть одной нашей детской считалки; в ней содержится предостережение, о котором всегда следует помнить при чтении: тот, кто читает неправильно, видит одного лишь себя. Вспомните, к примеру, конец легенды о людях из Цельдёмёлька», — сказал Люмьер, слегка прихлопнув тыльной стороной ладони по листку бумаги, лежавшему у него на коленях.

«Здесь утверждается: “Вы — наживка, мы — леска удочки!” — и, на первый взгляд, понять это место не трудно, однако — внимание! — воскликнул он и хлопнул в ладоши так громко, будто желал разрушить заклинание. — Это ловушка! Выражение “наживка” часто используется у нас для обозначения того “приданого”, какое дается сыну при женитьбе, а “леска” — старинное обозначение снохи. Если прочитать предложение таким образом, его смысл обратится в противоположный. “Всё воспринимай буквально — и попадешь на Небеса!” До чего же ловко выстроенное предложение! Буквально можно воспринимать лишь то, что однозначно, а в наших Книгах ничего однозначного нет. Конечно, читая их, часто испытываешь ощущение: этим словам при желании можно накинуть петлю вокруг шеи — до того точными и осязаемыми они выглядят. Но только попробуйте это сделать — и сразу почувствуете, что вам самим не хватает воздуха. Ведь для того, чтобы воспринимать текст буквально, его для начала необходимо понимать. Но когда пытаешься понять, когда возлагаешь руки на стол познания, этот стол начинает ходить ходуном, как бешеный. Лишь самое первое, беглое впечатление — тот краткий, едва слышный вздох, который слышишь, дочитав до конца какую-нибудь из наших Книг и закрывая ее, — лишь этот еле внятный шорох способен, пожалуй, в самом деле намекнуть на то, о чем по-настоящему говорилось в Книге. Однако теперь прочитайте для сравнения другую легенду. На нее опирается Инга в своей теории, которую я вам уже пытался изложить», — сказал Люмьер, указывая на третий листок, который еще оставался у меня в руках.

«В одной деревне, неподалеку отсюда, — начинался третий рассказ, — проживает некий человек, чье единственное стремление состоит в следующем: стать достаточно сильным для того, чтобы ничто в мире не могло его сокрушить. Ради достижения своей цели он избрал весьма примечательное средство: обнаружив предмет, который, по его мнению, настроен враждебно, он встает прямо перед ним и неколебимо ждет, ждет так долго, пока ему не покажется, что предмет сей его признал. Добившись этого, он наконец-то успокаивается. Пусть ожидание длится многие дни, а то и недели (и все это время человек тот не ест и не пьет, оставляет себя в небрежении, ни с кем из людей не разговаривает и не желает слышать человеческих слов), он все равно стоит и ждет, пока “противник” не подаст ему знака готовности к примирению.

Подобным образом ему удалось, — говорилось далее, — достигнуть власти над людьми и животными, над тем, что твердое и что текучее. Сказывают, что вещи вокруг него часто передвигаются с места на место без видимой причины; когда он щелкает пальцами, вспыхивают яркие искры; он в состоянии заставить петь мертвые поленья. Однажды слышали, как он в сарае вел продолжительную беседу со своими инструментами, а те словоохотливо отвечали ему, поочередно приподымаясь в воздух и постукивая друг о друга, отчего возникала своеобразная музыка.

Говорят, что температура тела у того человека меняется вместе с окружающим воздухом.

Заходя к кому-нибудь в дом, он ласково приветствует все предметы, но к людям относится, по-видимому, равнодушно, потому что людские судьбы ему непонятны. Даже старых знакомых и прежних друзей он часто не узнает. Сказывают, он всегда готов прийти на помощь, однако делает это каким-то мало человеческим образом — ибо в его глазах подобная помощь не выглядит служением другим людям, попавшим в беду членам его общины, — нет, их бедственное положение он воспринимает, скорее, как угрозу, направленную против него самого, и пытается осторожно, но настойчиво ее отвести. Именно потому, что он принуждает себя бестрепетно, не отвращая взгляда, смотреть в лицо любым страхам и ужасам, ему удается парализовать сам ужас. За оказываемую им помощь он ни от кого не получает благодарности, но, похоже, и сам не ждет ни благодарности, ни вознаграждения.

Высказывалось мнение, будто человек сей — лжепросветленный. Подобные речи, вне всякого сомнения, несправедливы. Ходь (так зовут того человека, и имя его значит “Смотря-по-тому”, “Что”, а еще “Как, каким образом?”) не бахвалится своими умениями, и никто ни разу не примечал в нем даже следа потаенной гордыни. По этому ведь и узнают лжепросветленного. Так что более всего пристало с подобающей осторожностью относиться к подобным суждениям.

Подкрепленное многими обстоятельствами, бытует и другое мнение. Уже неоднократно было замечено: в то самое время, как Ходь там или тут совершает нечто, достойное хвалы, где-нибудь в другом месте вдруг происходит необъяснимое несчастье, так что счеты в итоге выравниваются. Так, например, сообщают, что в минувшем году, в ту самую минуту, когда Ходь затушил большой пожар, едва не спаливший сараи с урожаем в Кертеше (ему для того достаточно было потереть ладонью о ладонь), здесь у нас внезапно пала вся скотина, запертая в загон на выгоне за деревней, — ровным счетом двенадцать коров и тридцать свиней. В другой раз в Хетфёхее — местечке, чье название означает “рынок в понедельник”²¹, а у нас оно прозывается “Бильдайн” * — внезапно закрутился такой сильный вихрь, что сорвал крыши с нескольких домов, — тем временем как Ходь заговаривал подземную воду и вывел-таки скрытый источник на поверхность — да еще (эзенкивюль!²²) в таком месте, где воды спокой веку в помине не было».

Я вернул Люмьеру последний листок, и тот спрятал его вместе с двумя предыдущими в нагрудный карман. «Будь нам известна вся совокупность движений всех малых частиц в одноединственное мгновение нашей истории — и мы могли бы в точности предугадать развитие событий в будущем и столь же подробно представить себе любое минувшее состояние. Ибо с изменением одной-единственной частицы меняются и все остальные. “У всякого действия имеется оборотная сторона”, — говорит Инга. Это закон уравнивающей несправедливости, качели Ослипа *», — пояснил крестный.

Я вздрогнул.

«Что с вами? — спросил он. — Это обозначение существует с незапамятных времен. “Эшселеп”²³ — венгерское слово, оно означает “одновременно соединять две вещи. Как у нас принято говорить: “Падая, ты мчишься ввысь”. В то самое мгновение, когда в ушах у тебя звенит от счастья, а мир под тобою уходит вниз, как кладбище с крестами *, другой конец качелей вдруг грохает оземь, а я (тот, благодаря кому взлетел ты в такую высь!) жестоко обдираю себе ногу».

«Что? — вскрикнул я, задыхаясь, оттого что я знал — сейчас он лжет. — Это случилось с вами?»

«Да нет же! — раздраженно сказал Люмьер. — С Ослипом, конечно! Но дайте мне договорить. “Каждая оплеуха, которую ты получаешь, — говорим мы, монотоны, — отнимает у мира ту силу, какая могла бы быть направлена на то, чтобы совершить благодеяние. Ты — виновен!” Или, если прибегнуть к формулировке Инги: “Ты получил ту оплеуху, что предназначалась мне. В чем провинился ты передо мной?”»

«А еще у нас это называется “третий лишний”», — смеясь, прибавил крестный.

Глава четвертая ПОМОЩЬ В РЕИНТЕГРАЦИИ

«Все это, конечно, не так легко понять, — снова продолжал Люмьер серьезным тоном, закурив очередную сигарету. — Могу себе представить: вы сейчас, наверное, мысленно спрашиваете себя, какое отношение имеет к вам все сказанное. Слушайте внимательно!» — молвил он и опять принялся расхаживать по комнате туда и сюда.

«Дело в том, что вы сейчас — покойничек ²⁴, — тут он немного помолчал. — Книги предостерегают нас против выходцев с того света. “Он поет не тем голосом, — говорится в одном месте, — он ест не той рукой”. У прямых родителей кривые детки. Обратная сторона действия — понимаете? Умеете ли вы читать линии на ладони? Правая рука показывает, чего человек хочет, левая — то, чем он обладает. А вы спрятали от нас левую руку, вы протянули нам лживую, правую!» — говоря это, он ткнул в меня пальцем.

«Ваш дядюшка скончался, — продолжал он. — Вас прислали вместо него. Ладно. Нам приходится с этим смириться. Но именно оттого нам и необходимо знать, кто вы такой. Так кто же вы такой? Откуда вы? Что у вас на уме? Вот они, наши вопросы. А знаете вы, между прочим, что проделал еврей в тот первый вечер, а вы ничего не заметили? Он пил из вашего бокала. Если кто-то выпьет из чужого бокала, только что оставленного, он мигом узнает, что думал тот человек, — так у нас считается. Но ваш бокал был пуст. Не повезло, — он остановился в конце бальной залы. — Так что мы решили обождать, — сказал он, стоя лицом к стене. — Ну и что же мы узнали за пять долгих недель? — спросил он и резко обернулся. — А ничего. Вы нам показывали только вашу выигрышную сторону. Спасибо. Но сейчас мы хотим поглядеть на вас сзади. “Перевернуть свинью на другую сторону” — так это у нас зовется».

Он посмотрел на меня очень серьезно.

«Итак, что касается помощи в реинтеграции, — сказал он наконец без всякого перехода. — Вы нас позвали, и мы пришли. Чем можем служить?»

Я не отвечал ничего и, чтобы не видеть крестного, закрыл глаза.

«Как я вам уже пытался объяснить, — терпеливо продолжал Люмьер, — речь идет об организации, оказывающей помощь молодым людям, которые — по видимости, не по своей вине — оказались в затруднительном положении. Я употребил слово “по видимости”, — снова прервал он сам себя, — потому что собственная вина тут, безусловно, присутствует. Однако необходимой предпосылкой любой поддержки со стороны нашей организации является то, что поддерживаемый и в самом деле заслуживает оказания помощи. Это означает, что он и сам обязан прилагать серьезные усилия к тому, чтобы высвободиться из своего удручающего положения. Просто быть одним из нас — недостаточно! — воскликнул он с жаром. — Требуется гораздо большее: чувство локтя, навык солидарности, желание объединять свои усилия с другими! Именно это и важно! Необходимо, чтобы “крестничек” с благодарностью принимал протянутую ему руку — ведь тем самым он дает понять, что при необходимости и сам способен будет себе помочь. В этом все дело!»

«Я не желаю помощи», — произнес я, не открывая глаз.

«Однако, — возразил крестный, — вы нуждаетесь в помощи». И с таким выражением, будто обращался не ко мне, а — при моем посредничестве — ко всему человечеству, он добавил: «Вам несомненно нужна помощь».

«Послушай: в тебе угнездилась лихорадка, — тихо продолжал он, склонившись ко мне совсем близко. — Она давно уже готова прорваться наружу, а ты всю свою жизнь сдерживаешь ее и обманываешь сам себя. А ну-ка притронься к своему лбу! — сказал он. — Чувствуешь, какой жар? Ты болен. Ты был на волосок от смерти!»

Я посмотрел на Люмьера, который сам теперь говорил как в лихорадке, — и покачал головой.

«Ты говоришь поддельным голосом! — задумчиво произнес он. — Так что же засело там, у тебя внутри, настолько важное, что ты упорно прячешь его от нас? Что же там, на оборотной твоей стороне? — повторил он, и в голосе его звучала угроза. — Зонтик? Тачка? До этого мы еще доберемся!» — он испытующе смотрел на меня.

«Вы, городские, — объявил он наконец с презрением, — изумительно владеете искусством лжи! Всякое, самое невинное слово — уже ложь, в том и заключается ваш жизненный принцип. Вы всегда хотите срезать путь, а если не достигаете цели — глубоко возмущаетесь. У нас так не принято! У нас всякий должен для начала выучиться ходить, прежде чем его пустят танцевать, как ему вздумается».

Люмьер вновь овладел собою и спокойно сказал: «Так желаете вы получить помощь или не желаете?»

Я не отвечал.

«Значит, не желаете? — спросил он. — Значит, нам придется поступить по-другому?»

«Поступайте, как вам угодно», — ответил я.

«Так и сделаем! — воскликнул он почти обрадованно. — Лина!»

Я вздрогнул. Он звал тетушку. Что ему было от нее нужно?

Тетушка вошла и робко встала у входа, обеими ладонями касаясь дверной филенки у себя за спиной. Впервые я заметил, до чего изменилась она за последние недели. От ее прежней самоуверенности и следа не осталось. На лицо с обеих сторон беспорядочно свисали пряди волос — лицо алкоголички. «Что такое?» — спросила она, беспокойно елозя по двери ладонями.

«Так, теперь уже пора», — сказал Люмьер. Он выглядел довольным. Во мне шевельнулось воспоминание. Эта фраза — не произносил ли он ее сегодня, по ходу разговора? Нет. И тем не менее я был уверен, что однажды уже слышал от него эти слова. Только когда это было? И по какому случаю? Я задумался, но Люмьер прервал мои мысли. Он резким, командным тоном обратился к тетушке.

«Спой нам», — приказал он.

«Хорошо, крестный», — робко отвечала она. И запела слегка гнусавящим голосом, опустив руки на бедра и неловко покачиваясь туда-сюда, как будто повинуясь велению судьбы. Склонив набок голову, она неохотно выдавливала из себя слова песенки:

— пела она.

— вставил крестный свою маленькую партию в ее пение.

«Аминь», — торжественно окончил Люмьер.

Тетушка плакала. Все выглядело отвратительной комедией.

«Песня, которую вы сейчас слышали, — пятьдесят первое калипсо. Впрочем, это обозначение не совсем верно. Следовало бы говорить “клип-пот”!» — это я уже слышал от Цердахеля.

«Но в чем же заключается смысл песни? — спросил крестный. — Что означают первые две строчки? Сейчас поймете».

«Существует предсказание, относящееся к концу четырнадцатого века, — начал Люмьер свои пояснения. — Вам оно уже известно в версии легенды об анохи Иглемече, которая повествует о распаде общины бирешей после того, как в нее вдруг явился пришлый. В одном из добавлений к известному вам тексту говорится, ближе к концу: “И сие было им откровением (подразумеваются жители Ильмюца, — пояснил крестный, — ну, те, что заставляли чужака выносить дохлую собаку за околицу), благодаря тому земля явила им свой истинный образ — пламя! И вода явила им свою истинную сущность — кровь!” В этих фразах содержится ответ. Однако какой?» — спросил он.

Из приведенных слов следует, — продолжал разъяснять крестный, — что жители Ильмюца внезапно узрели самую суть вещей. Согласно Книгам, подобное событие может совершиться только в том случае, если община вот-вот распадется, — именно так оно и произошло. Как сообщается в том рассказе, обитатели деревни покинули ее по совету анохи. Кроме того, в одном раннем тексте, который в прошлом веке был утрачен, подробно говорилось о событии, предшествовавшем уходу бирешей из Ильмюца: в небе, на юге, возник ранее никогда не виданный и не описанный мираж — на мгновение явилось око Ахуры во всем своем ужасающем великолепии, в образе зеркала, в коем переливались одновременно все четыре цвета стихий. А небосвод в том месте разверзся, издав никому не слышный, но всех и вся повергший на землю грохот, и тут же опять сомкнулся. Все, кто были тому свидетелями, слышали, как небо смыкалось снова. То был звук, который лучше всего, пожалуй, можно было бы описать, сравнив его с быстрым защелкиванием застежки-молнии. “Это Бог застегнул свои штаны”, — иногда говорим мы в шутку, — воскликнул крестный. — Уверяли, что с неба низвергался огненный ливень — достигнув земли, он тут же превращался в песок, и его уносили ветры. Уверяли, что на небе еще долго можно было различить зараставшую дыру — шрам в виде моньорокерека, то есть “круглого орехового куста”.

Как бы ни относиться к этому рассказу, чьи несообразности порою способны повергнуть нас в недоумение, затруднительно было бы отрицать следующее, — продолжал Люмьер: — с тех самых пор прибытие в деревню чужака непосредственно связывается с идеей об искуплении и спасении бирешей. Особенно в первую пору после того, как возник данный текст, сие обстоятельство дало повод к самым невероятным, прискорбным измышлениям. Искупление вообще стали считать возможным! — воскликнул крестный. — Вспомните рукопись из Цельдёмёлька!

Не удивительно, что события в Ильмюце оказали влияние и на ту рукопись, на ее стиль и само заключенное в ней послание. Представляется вполне правдоподобным, что в ту пору во многих местах восточнее и южнее озера отмечались подобные происшествия, — однако все эти письменные источники были забыты вскоре после их создания, зато значительно позже отразились в легенде, зафиксированной рукописью из Цельдёмёлька. Впрочем, исчезновение промежуточных звеньев мало кого удивляло — ведь у бирешей только неопровержимые свидетельства рассматривались как достойные бережного сохранения.

Слухи о событиях в Ильмюце не остались без последствий, — сказал Люмьер. — С тех пор и возгорелся злополучный спор между лжетолкователями — минимами и мальхимами. Мы, прежде считавшиеся счастливым народом (“отжимающие масло в субботу” — так нас некогда называли), уничтожили любую возможность искупления в ходе долгой и тягостной череды войн во имя искупления. Спасение и избавление! — воскликнул крестный. — Ведь это нечто такое, что люди начинают усиленно призывать именно тогда, когда безвозвратно его лишаются. Как говорится, у счастливых народов не бывает истории, и мы, монотоны, поставили своей задачей возродить это состояние», — крестный теперь говорил, словно находясь перед собранием избирателей.

«Мы верим в уникальность каждого отдельного биреша, а также в неповторимость сочетания его качеств. Именно потому мы и понимаем, что не следует ожидать от него чего-то чрезвычайного. Его вклад в историю заключается в том, чтобы воспрепятствовать повторению чего-либо. По той же причине для нас невообразимо примирение с гистрионами — особенно с их вожаком, Цердахелем!» — остановившись, Люмьер указал на меня пальцем.

Во время своей речи он все сильнее напоминал мне Ингу, которому откровенно подражал. От него же он заимствовал свои жесты. Однако казалось, что он, подобно малоодаренному, хотя прилежному ученику, снизу вверх взирающему на боготворимого учителя, просто заучил наизусть все то, что разжевал для него Инга, толком не уразумев содержания его речей.

«Гистрионы пытаются внушить нам, — продолжал он ораторствовать, — будто искупление может быть достигнуто благодаря одному-единственному человеку, — но ведь это противоречит Книгам! Ни единое место во всей нашей письменной традиции не оставляет сомнения в том, что великий порядок возможно восстановить лишь соединенными усилиями всех зубов всех собак, то есть благодаря всеобщим, солидарным усилиям. И хотя все о том знают, всегда получается так, что даже лучшие из нас жертвуют счастьем коллектива ради того, чтобы вести существование анохи. Желание разгадки и искупления настолько прочно засело в каждом из нас, что мы испытываем одно лишь желание: увидеть чужака, который выносит собаку за околицу, — вместо того чтобы, не давая сбить себя с толку историей Иглемеча, совместно с нашими братьями и сестрами продолжать трудиться над общей историей нашего народа. Разве хоть кто-то из нас обладает достаточной внутренней закалкой, позволяющей успешно противостоять чужаку и его обещаниям? Чужой! Когда он явится? Как он будет выглядеть? Что он будет делать? “Старые, старые истории, — говорится в одном месте в Книгах об этих надеждах, — ими переполнены все книги, о них в любой школе пишут учителя мелом на доске, и о тех же историях мечтает всякая мать, когда ребенок сосет ее грудь. Все о них же шепчутся во время любовных объятий; все о них же распевают солдаты на марше; все о них же торговцы рассказывают покупателям, покупатели — торговцам”. Чужой! От подобных обетований биреши превратились в слепцов!» — крестный опять подвинул стул к моей постели и сел.

«Чужой, — повторил он снова. — Вера в него ослепляет, а слепота заразительна. Припоминаете песню, которую пела ваша госпожа тетушка?»

Я кивнул. Больше я вообще ничего не желал слышать, но он, по-видимому, наконец-то добрался до того, что намеревался сказать.

«Бирешек — это слепцы, — сказал он. — Вечные надежды сделали их слепцами. Глухой — это я. Я глух к любым обетованиям. Но от кого же ожидают слепцы, чтобы он стал их поводырем, Лина?»

Тетушка не отвечала. Она закрыла лицо руками и опять заплакала. Теперь я уже понимал, к чему он клонил.

«От хромца», — произнес Люмьер с видом триумфатора. По-видимому, считая, что эту игру необходимо доиграть до конца, он спросил: «Так кто же — хромец? О ком говорится в песне? Как вы думаете?»

Я промолчал.

«Вы! — торжествующе изрек Люмьер. — Вы — чужой, хромец. “Быстроноги его речи, — гласят о нем Книги, — так дайте же им течь. Он легковесен. Поднимите его! Если он упадет, он разобьется”». Крестный смотрел на меня с выжидающим видом.

«Ты здесь один», — сказал он.

«Хочу домой!» — крикнул я.

Он не шевельнулся. «Ты один, — повторил Люмьер. — И можешь мне поверить», — прибавил он после небольшой паузы, — те времена, когда ты из-за всякой мелочи мог убежать домой, под крылышко к дяде, — к примеру, только оттого, что тебе прищемило большой палец, — те времена сгинули навсегда!» — его слова звучали нарочито громко.

«Хочу домой!» — опять повторил я. Но с чего бы это вдруг крестному пришло в голову упомянуть прищемленный большой палец?

У меня опять возникло чувство, будто однажды я это уже слышал, будто он своими словами распахнул внутри меня оконце, через которое в мою комнату вливается холодный ночной воздух. И тут я вдруг вспомнил.

Однажды вечером, когда я приезжал сюда в первый раз, мы с Ослипом и еще несколькими детьми помладше играли у ручья, за столярной мастерской, принадлежавшей отцу моей тогдашней подружки. Ослип вдруг подозвал меня к себе. Он стоял у мусорного бачка, нагнув голову, и смотрел внутрь, как будто там находилось что-то интересное. Правой рукой он удерживал крышку, а левой рылся в мусоре. «А ну-ка, сядь сверху!» — сказал он мне, не переставая заниматься содержимым бачка. Гордый тем, что он выбрал именно меня (Ослип у нас считался признанным вожаком, а я здесь был за новенького), я спросил, в чем там дело. «Не знаю, странное что-то!» — отвечал Ослип и снова велел мне усесться на бачок. Так я и сделал, но ничего особенного не произошло. «Обожди! Ты вот как сделай!» — сказал Ослип и повернулся к бачку спиной. Он положил обе ладони на крышку — и, подпрыгнув, уселся на бачок. Крышка, издав подобие вздоха, прогнулась под ним, но больше ничего не произошло.

«Слышал?» — спросил Ослип. Я отвечал, что нет.

«Не может быть! Попробуй еще раз, только слушай внимательно!»

Я попробовал снова. Как обычно, неуклюжий, я не сообразил вовремя убрать большие пальцы из-под крышки — и плюхнулся сверху всей своей тяжестью. Под кожей тут же образовались кровоподтеки. От боли я громко вскрикнул.

«Теперь слышишь? Я, кажется, слышу!» — смеясь, съехидничал Ослип, все просчитавший заранее. По закону злорадства и другие дети, собравшиеся вокруг нас в кружок, подхватили его смех. Со стыда и злости я отвесил затрещину одному из самых маленьких — тщедушному мальчонке в толстых очках, который ничего не понял, но тем радостнее надо мною хохотал. Тот с ревом убежал, а Ослип, широко расставив ноги, встал передо мной. «Чтоб больше не смел трогать…!» — крикнул он и, в такт словам, начал тузить меня кулаками. Очевидно, чтобы растянуть удовольствие от издевательств, он снова и снова повторял имя того мальчишки, обрушивая на меня все новые тумаки. Только когда у меня потекла из носа кровь, он остановился. «Так, теперь уже пора!» — сказал Ослип и вместе с другими детьми побежал прочь. Я попытался вспомнить имя мальчишки. Оно было какое-то странное — то ли двойное, то ли звериное имя. Наконец я вспомнил.

«Так вы Кукмирн *!» — недоверчиво сказал я, обращаясь к Люмьеру.

«Совершенно верно, — спокойно отвечал крестный. — Кук-Мирн. Кук-Мирн. Малыш с птичьей рожицей». Свое прежнее имя он произнес, подражая крику кукушки.

«Ну хватит, продолжим, — нетерпеливо сказал он. — Так желаете вы принять нашу помощь или не желаете?»

«И все из-за одной затрещины? — ответил я вопросом на вопрос. — Вы здесь, что, все меряете меркой событий из детства?»

Люмьер молчал.

«Мне не нужна ваша помощь!» — сказал я.

«Мал-помалу!» — вдруг крикнула тетушка, стоявшая у дверей. Я вздрогнул. Она произнесла мое имя.

«Оставь его в покое! — прикрикнул Люмьер на тетушку. — Пусть сам решает!» — Люмьер встал. «Ты сейчас выйди», — приказал он тетушке.

«Прими помощь, Мал-помалу! Прошу тебя. Хотя бы ради меня!» — кричала она, тем временем как крестный ухватил ее за руку и выталкивал за дверь. Он закрыл створки и встал прямо перед дверью, словно хотел таким образом воспрепятствовать возвращению тетушки.

«И все-таки ты примешь. Примешь», — твердо сказал он, обращаясь будто бы к самому себе. Он посмотрел в мою сторону, но, казалось, его близорукий взгляд меня не достиг.

«У тебя есть выбор: Рак, Вороватый или я». Я хотел что-то сказать, но он не дал мне этого сделать. «Можешь выбирать сам. Если выберешь меня (начнем с наименее вероятного варианта), я буду помогать тебе, по мере сил, при разборке почты в магазине у Инги. Но сопровождать тебя во время развоза почты не смогу: у меня одна нога покалеченная, врач запретил мне много ходить. Выберешь Вороватого — можешь рассчитывать на то, что он составит тебе компанию в твоих походах, а иногда и тачку повозит. Только у Вороватого имеется недостаток: слишком много пьет, — а тебе сейчас совершенно ни к чему, чтобы тебя отвлекали от работы. Тебя ожидают такие горы почты — просто глаза на лоб полезут от изумления! — заметил крестный. — Остается еще Рак. Нам всем кажется самым разумным, чтобы ты выбрал его. Во-первых, он наделен редким терпением; во-вторых, он ведь теперь хозяин твоей тачки (мне или Вороватому пришлось бы ее у Рака одалживать, а кто же охотно отдаст в чужие руки подарочек с крестин), так что и в этом отношении все было бы проще. Но, как я уже сказал: решать исключительно тебе. Вот и прими решение, только прими обдуманно!»

Тачка!

«Я не хочу помощи!» — выкрикнул я еще раз. Мне мерещилось: оконные стекла разлетаются вдребезги, а пол под моей кроватью проседает. Со мною как-то раз уже происходило подобное. Тогда был полдень; все застыло в неподвижности, только ветер почти неслышно пробегал по шепчущимся листьям. Кто-то в тот миг ступил на то место, где меня должны были схоронить. Из груди у меня вырвался крик, во мне лопнула какая-то жила — и я издал еще один крик, — но ноги на том месте давно уже не было.

Я лежал почти без сознания, вывернув запястья наружу. Внутри меня, шебуршась, копошился зверек. Мне пришел на память шкуродер, а заодно с ним Де Селби: интересно, они уже взялись за лопаты, чтобы начать копать? Почему тетушка мне ничего не сказала про тачку? Тачка. Подарочек с крестин. Я завопил. Я был мертв.

Я повернулся на живот и, с открытыми глазами, зарылся лицом в подушки. Люмьер схватил меня за лодыжку, пытаясь повернуть мою ногу. «Слабо взбрыкиваешь ногами, — припомнилось мне, — чтобы провалиться в еще более глубокую яму» *. Что-то во мне приподнялось — и упало.

«Я сейчас взорвусь!» — крикнул я.

Люмьер подошел ближе и присел на край моей постели. Теперь он взял меня за плечи и перевернул на спину. «Перевернуть свинью на другую сторону», — подумал я. Крестный пощупал мой пульс, распрямил мои согнутые руки и стал разжимать пальцы, которые я судорожно сжимал в кулаки, как птичьи когти.

По позвоночнику распространялся холод. Только голова и пятки были еще живы. Я пытался сделать хоть какое-то движение. По щекам у меня катились слезы. «Мертвец шевельнулся», — говорят Книги.

Словно доктор, насвистывающий что-то сквозь зубы, видел я сверху себя самого, лежащего.

«Я сейчас взорвусь», — сказал я снова. И закричал.

С двумя полотенцами, перекинутыми на руку, вбежала в комнату тетушка.

«Уксус», — подумал я. Втянул в себя запах компресса. Но было уже поздно.

«Вон!» — крикнул Люмьер.

«Уксусу», — сказал я.

«Сейчас пройдет», — сказал крестный и взял меня за руку.

«Сейчас», — повторил я.

«Успокойся», — сказала тетушка.

«Да», — сказал я.

«Ты уже уходишь?» — спросила тетушка у крестного.

«Нет еще», — тихо отвечал Люмьер.

«Не соглашается?»

«Думаю, согласится».

«Ты согласен?» — спросила тетушка.

«Сейчас», — сказал я.

«Кого ты выбираешь?» — спросил Люмьер.

«Рака», — сказал я.

«Теперь лучше?» — спросила тетушка.

«Сейчас», — повторил я.

«Тогда я пойду», — сказал крестный и направился к двери.

«Зачем вы все это со мной делаете?» — спросил я.

«Успокойся», — сказала тетушка.

«Ты и в самом деле не понимаешь?» — спросил Люмьер.

Я покачал головой.

«Им необходимо знать, кто ты», — сказала тетушка.

«Я Мал-помалу, — жалобно простонал я. — Я — Мал-помалу».

«Теперь поспи», — сказала тетушка.

«Сейчас», — сказал я и уснул.

Глава пятая ВТОРОЙ ВЫЕЗД

Следующие сутки я провел в постели, но через день уже отправился в магазин Инги — сортировать почту, накопившуюся за время моей болезни.

Как и предрекал Люмьер, маленькая каморка была почти доверху заполнена почтовыми мешками; незанятым оставался только верстак и мое рабочее место перед ним, так что хотя бы тут я мог передвигаться без помех. В тисках верстака была по-прежнему зажата наполовину обточенная персиковая косточка — Инга к ней, по-видимому, за все это время даже не притрагивался, и за месяц с лишним в бороздках на скорлупе скопилась пыль. Мне пришлось отвалить в сторону несколько тяжелых мешков, чтобы добраться до крючка, на котором висела свежевыстиранная форменная фуражка. Должно быть, это тетушка ее сюда принесла. Я не испытывал ни малейшего желания видеть еще не оконченное лицо моего дядюшки, а потому, вывалив содержимое первого мешка с почтой, сложил его вдвое и набросил на тиски. Потом принялся сортировать присланную кучу рекламных проспектов.

В первой половине дня в каморку несколько раз заглядывал Инга, вероятно, чтобы проверить, как продвигается моя работа. Он заметил, что я прикрыл произведение его резца, но ничего не сказал. Он со мною почти не разговаривал — наверное, от смущения.

Вторую половину дня я провел один. Инга уже около полудня закрыл магазин и распрощался, сказав, что хочет немного поиграть на бильярде. Я был только рад, что он оставил меня в одиночестве. Я все еще чувствовал себя крайне слабым и вскоре после того, как он ушел, прилег на мешки с почтой, чтобы немного поспать. Было около пяти, когда я проснулся от поскуливания Репы, лежавшей под дверью.

Поздно ночью — на улице давно стемнело — я наконец-то управился с работой. Почтовые отправления, предназначавшиеся для каждого дома, я рассортировал по стопкам, а сверху опять разложил рекламные буклеты Инги. На них теперь красовался другой слоган: «Хорошая новость — у Инги лучший овощ!»

Я запер дверь магазина и вместе с собакой отправился домой. Инга еще не возвращался, поэтому я решил заглянуть в трактир и, если не встречу его самого, оставить ключ у трактирщика. Инга был там. Когда я вошел, он коротко обернулся и сделал мне знак рукой, чтобы я подождал, пока он закончит игру. Кроме него, гостей в трактире уже не было, а хозяин в своем цветастом халате сидел за столиком в нише, закинув руку на высокую обитую спинку сиденья, похоже, только того и ждал, чтобы Инга ушел. Глаза его были закрыты, и, если бы он не повернул лениво голову, когда я входил, я готов был бы поклясться, что он спит глубоким сном.

Когда Инга наконец дал промах, он прислонил кий к стене, хлопнул в ладоши и взял протянутый мною ключ.

«Запиши за мной еду и выпивку!» — сказал он хозяину, который, услышав хлопок, встрепенулся от полудремы и, словно его уличили в чем-то дурном, спешно протер два или три стола. Потом принес из-за стойки большой чехол и набросил его на бильярдный стол. Ткань на мгновение задержалась в воздухе, как будто ее поддерживали клубы дыма от Ингиных сигар, надулась пузырем, а затем плавно опустилась на зеленое поле. Инга помог хозяину расправить ткань. Цепляя продернутые по краю резинки за углы стола, он спросил меня: «Ну что, справился?»

Я кивнул.

«Кто-нибудь меня спрашивал?» — спросил он опять, выпрямляясь. Я помотал головой. «Тогда до завтра!» — на прощание крикнул он хозяину.

Мы вместе вышли на улицу. Инга молча протянул мне руку, настолько худую, что можно было различить прикосновение отдельных жил. «Мне пора спать», — произнес он извиняющимся тоном и достал связку ключей, чтобы прицепить на место тот, который я ему вернул. Я пожелал ему доброй ночи, но он меня уже не слышал. Дверь закрылась, ключ повернулся в замке — звук был такой, будто кто-то скрипит зубами во сне.

Я двинулся в сторону деревни. Ночь была сухая и холодная, так что кожа натягивалась от холода. Трава была жесткой. Она топорщилась под моими шагами и легким шлепаньем лап собаки, которая проворно, но тихо бежала рядом со мной. Дома бирешей, казалось, были прилеплены к холмам, рассованы по низинам какой-то огромной рукой. Вскоре я уже достиг бальной залы. Могучее строение неумолимо возвышалось надо мной, еще более темное, чем эта ночь, слабо подсвеченная лунным сиянием. Во всем доме не было ни единого проблеска света; он глухо молчал — с таким видом, будто все давно решено и говорить больше не о чем. Учащенно дыша, я вошел в дом и молча, на цыпочках стал пробираться по коридору. Лапы Репы постукивали по каменному полу, как неравномерно падающие капли дождя.

Тетушка спала. Дверь в ее комнату была чуть приоткрыта. Прокрадываясь мимо, я видел, как женщина повернулась в постели на другой бок. От ее сонного движения дерево заскрипело, и мне почудилось, что я различаю, как каждая из пружин матраца растягивается и опять сжимается. Я застыл на месте, как будто ожидал, что она начнет разговаривать во сне, но все было тихо. Осторожно, но все же недостаточно осторожно прикрыл я ее дверь. Тетушка так и подпрыгнула в постели, уставившись на меня отсутствующим взглядом, потом вдруг без всякой связи — так, словно ее слова были продолжением того, что ей снилось, — закричала на меня: «Половина третьего! Удивительно, что ты вообще пришел домой! Что, опять был в трактире?»

Она откинулась обратно в подушки. «Сегодня они уволокли радиолу», — сказала она тяжело дыша, как после сильного напряжения. Мне хотелось спросить ее, почему она раньше ничего не сказала мне о тачке, но она уже снова заснула.

Я вошел в свою комнату. Исчезла не только радиола — моих книг тоже нигде не было.

«Во всех этих вещах, которые так занимают бирешей, я ровно ничего не смыслю», — сказал мне Рак на следующее утро, когда я уже рассортировал вновь поступившую почту, увязал стопки бумаги и принялся складывать их в стоявшую у дверей тачку. Ее рукояти были опять приведены в порядок. Работа была выполнена с художественным совершенством: лишь после долгого рассматривания я смог обнаружить те места, где были заново приклеены руки; стыки почти невозможно было разглядеть, так как они сливались с прожилками древесины. На ощупь рукояти казались совсем другими, чем прежде. Большие пальцы теперь стали непропорционально толще прочих, они словно распухли; вероятно, таким образом мастер хотел помешать мне обломать их снова.

«А хорошо вы изукрасили мой подарочек с крестин, ничего не скажешь!» — добродушно произнес крестный. При этих словах я вдруг заметил то, о чем когда-то упоминал Цердахель: Рак не выговаривал «ш». Обособившийся от остальной фразы звук «ш» вылетел у него изо рта как плевок.

«Два раза по полдня с ним провозился», — сказал крестный.

Я взялся за тачку. Рак шел рядом со мной, сначала молча, как будто сообразил, что я обнаружил дефект в его речи. Но через несколько шагов он опять заговорил.

«Во всех этих штуках, которые так занимают бирешей, — повторил он, — я ровно ничего не смыслю. До меня просто не доходит, в чем там суть! На первый взгляд все мне кажется ясным и даже важным, но тут же все вдруг начинает выглядеть жульническим и циничным. Вроде шутки, которая началась безобидно, а закончилась плохо».

Рак огляделся, будто желая удостовериться, что никто нас не подслушивает. Я ничего не говорил, просто ждал, что он скажет дальше.

«Думаю, причина в том, — сказал он, немного подумав, — что мы, с одной стороны, не без оснований считаем себя наделенными всеми способностями (таковы мы и есть на деле!), но, с другой стороны, именно в то мгновение, когда все должно решиться, нас постигает крах. Обморок мозга! Вспомните Наоборотистого!» — воскликнул он.

«В такие мгновения наш мозг становится нашим врагом, восстает против нас — в такие мгновения он живет самой что ни на есть полной жизнью. Возможно, нам просто необходимо иногда доказывать самим себе, что мы тоже можем иногда дать осечку!» — крестный уже значительно обогнал меня. Руки его были сложены за спиной, и я наблюдал, как его сцепленные пальцы — подобно клавишам рояля — приподнимались и опускались в такт речи. «Крах, — прибавил он, — это нарушение порядка — порядка, который необходим, чтобы мы могли создать порядок. Потому что тогда, по крайней мере, появился бы какой-то смысл. И что в результате? — спросил он. — Вечное повторение нового, — так, пожалуй, можно было бы выразиться. Откуда это, впрочем?»

Он обернулся и бросил на меня вопросительный взгляд. Я слушал его вполуха, вместо этого я пытался подстроиться к ритму его слов, то ускоряя, то притормаживая ход тачки. Моя старая игра. Теперь, заметив, что он ждет от меня ответа, я усиленно пытался вспомнить, о чем он сейчас говорил.

«С вами что-то не то? — озабоченно спросил крестный. — Может, вам помочь везти тачку?»

Я покачал головой, хоть чувствовал, что предложение было искренним. Рак остановился.

«На меня вы спокойно можете положиться, — сказал он, понизив голос. — Сейчас я — ваш крестный. Я не отношу себя к бирешам, я к ним никогда не принадлежал. Отчего? Не знаю. Может быть, дело в Анне…» Он задумался. «Но дело не только в ней, — продолжал он. — Я — просто какой-то другой, “машкент”²⁵, как у нас говорится. Но я неплохо умею притворяться, — пояснил он. — Они этого не замечают. Все дело в том, что я научился не мозолить глаза. Знаете, как я всегда говорю? — спросил крестный. — “Не спорь с неизбежным! Поупражняйся лучше в том, чего можно избежать, — это не столь безнадежно”. Понимаете?»

Я покачал головой.

«Погодите, — прервал крестный свои объяснения и сделал мне знак рукой, — давайте-ка я возьму у вас тачку. Сегодня жарко. Мне это не мешает — совсем напротив! Без этой жары я, пожалуй, не смог бы жить, а если я вдобавок держу что-то в руках и чем-нибудь занят, мне это помогает сосредоточиться. А вам, возможно, удобнее будет слушать, если не нужно будет все время смотреть на дорогу. Давайте я возьму!»

«Ничего, я управлюсь», — сказал я, хотя на самом деле был бы рад, если бы он принял тачку и дал мне возможность перевести дух и оглядеться по сторонам.

«Как вам угодно!» — вежливо отвечал Рак, отвесив мне легкий поклон. Затем он продолжил свою речь: «То, чего нельзя избежать, произойдет все равно, как ни крути. Зато к тому, чего в принципе можно было бы избежать, вполне можно приспособиться. Лишь тогда, когда хорошенько научишься уживаться с тем, чего, пожалуй, можно было бы избежать, когда растворишься в нем без остатка, выучишь его наизусть, — вот тогда можно попробовать иногда избегать этого, эксперимента ради. Например, — крестный, похоже, попал на свою любимую тему, — мне больше всего на свете нравятся женщины с безукоризненной фигурой, а также — вкусно приготовленная еда, — он прищелкнул языком. — Как вы, наверное, уже сами убедились, у нас редко встретишь такую женщину, а вкусную еду и того реже. Но что же мне в таком случае прикажете делать — совсем не есть? Или вообще не ложиться в постель с женщиной? Ничего подобного. Напротив: я прямо-таки с усердием — хотя без большого удовольствия — позволяю своей жене себя насиловать, а потом поедаю все без разбору, как с голодного острова. Говоря другими словами: я предоставляю свободу действий тому, чего можно было бы избежать. Я ем неважнецкую пищу и плохо сплю. Хотя я предполагаю, что мог бы жить иначе, мне еще далеко до того, чтобы осуществить это на деле. Поэтому я и дальше делаю то же самое. Видите ли: мне сорок шесть лет. Возможно, мне предстоит прожить еще лет тридцать — мы в здешних краях живем долго. Отец мой дожил до восьмидесяти лет, дед — почти до девяноста. Допустим, я стал бы уже сегодня избегать чего-то. Но, может быть, именно это пока еще необходимо делать — потому что я сам еще не вполне созрел, чтобы того избегать? Должен ли я уже сейчас обратить то, чего можно избежать, в нечто иное, то есть в неизбежное, в ставшее неизбежным? Сейчас, когда я пребываю в сомнениях? Думаю, нет, не должен».

Понимая, что мне трудно следить за ходом его мыслей и одновременно катить тачку, Рак прервал свою речь и некоторое время молчал. Наверное, он хотел дать мне время основательно обдумать то, что он сказал.

«Вы ведь видали мою жену, в тот раз, когда мы вас чествовали в бальной зале? — спросил он затем. — Так вот: Анна — вовсе не моя жена! По-настоящему — она жена Надь-Вага, но тем не менее она досталась мне. Женщина, доставшаяся мне, так сказать, по воле жребия, оттого, что так выпали кости на игральном столе. Кто-то метил в Надь-Вага, а попал в меня. Можно сказать, не повезло, — сказал крестный, однако сразу сделал оговорку: — Но это еще не причина, чтобы я считал себя вправе воспротивиться порядку вещей. Надь от нее с ума сходит, а мне она просто противна. Двойное невезение и ничего больше. Жизни троих людей пересеклись (если воспользоваться словечком Инги) не в той точке, в какой было предопределено, — к несчастью для всех троих. По крайней мере, сейчас это так выглядит. Несчастье, которого можно было бы избежать, — да, конечно! И все же: поди найди кого-то, с кем чего-то такого не случалось. Занятно!» — сказал он задумчиво.

«Значит, Рак, Надь и Анна. Надь любит Анну (как вы уже поняли), а Анна — Надя, — он искоса взглянул на меня. — И каждое утро, в десять часов, этот бычина с горбом прикатывает на своем тарахтящем мотоцикле, слезает с седла, прислоняет драндулет к стене моего сарая, отстегивает прищепки на штанинах и сует их в карман, — он делал ударение на каждом отдельном слове. — Вы только представьте, я, Рак, — продолжал он, — сижу на своей собственной кухне, жду — и поначалу еще надеюсь (хоть и сомневаюсь): может быть, сегодня все-таки обойдется без ежедневной нервотрепки. Вынужден признать: в глубине души я от подобных происшествий все-таки переживаю. Короче, я жду. То ли мне почудилось, думаю я, то ли это его мотоцикл рычит вдали. Да, это он. Я слышу его издалека. Анна готовит капусту. И ничего не слышит. У Анны плохой слух. Она замечает его намного позже меня. Не понимаю, отчего Святой Старец, на худой конец, не мог дать мне ее испорченный слух, а ей мой, хороший!» — заметил крестный.

«Значит, дальше. Он подъезжает. Он уже совсем близко. Я начинаю нервничать. Глухое рычание мотоцикла, которым он нас, так сказать, приветствует заранее. Мне хочется встать. Я уже готов. Тут бы и у животного терпение лопнуло! Господи Боже мой, да статочное ли дело, что она его до сих пор не слышит? Получается, такое возможно. Я наконец встаю. Она — с удивленным видом! — на меня смотрит, так что я сразу усаживаюсь опять. Такие у нас правила игры: я могу уйти только тогда, когда она пожелает. Итак, Анна готовит, Надь с оглушительным треском минует поворот внизу под холмом; кухня содрогается от грохота; я нервно ерзаю на стуле. И тут — наконец-то! — она его тоже слышит. Посмотрели бы вы хоть раз на это зрелище! — воскликнул крестный. — Сначала весь дом должен затрястись, а потом и Анна услышит! Только теперь — и то с таким видом, будто где-то далеко послышался неприметный, безобидный звук, пожалуй, способный навести кого-то на какие-то мысли, — только теперь она прислушивается, склонив голову набок, только теперь она взглядывает на меня. Что-то в выражении ее глаз изменилось. В них появляется решительный, самоуверенный блеск. “А она меня вообще еще видит? — спрашиваю я сам себя. — Жив я, на самом деле, или уже умер?” Но раньше, чем я могу дать ответ на эти вопросы, раньше, чем они до конца складываются в моем мозгу, Анна стряхивает с себя приступ рассеянности и — с таким видом, будто ей вдруг пришла на память какая-нибудь банальная, повседневная вещь, — говорит, поторапливая меня: “Будь так добр, сходи к Штицу и принеси мне что-нибудь”. Она говорит “принеси что-нибудь”, даже не говорит, что именно! Она снимает передник. Стоя передо мной. Я только киваю. Как спугнутый вор, я убираюсь из дома через заднюю дверь. Там я стою, ожидая, пока все кончится».

«“Но отчего вы ждете?” — пожалуй, спросите вы, — опять перебил крестный свой рассказ. — Закономерный вопрос, и все же — помилуйте! Мне что, тоже ломать комедию? Неужели не достаточно того представления, в котором я и так уже поучаствовал в кухне? Нет уж. Буду стоять на дворе и ждать. Мне слышно, как открывается входная дверь. Я стою у заднего выхода. Надь входит, на секунду останавливается, недоверчиво озирается. Затем спрашивает: “Он ушел?” Спрашивает тихо, но в то же время достаточно громко, чтобы Анна могла его расслышать, — то есть считайте, что он орет. Понятное дело, меня нет дома. Ему достаточно покрутить головой по сторонам. Что, видит он меня? Нет. Я на дворе. Идет дождь, град. Иногда и трескучий мороз. Я стою и обливаюсь потом. Жду, приставляя к замочной скважине то глаз, то ухо. “Он вышел, — говорит Анна, — можешь не беспокоиться!” Хорошая шутка! Надь в три раза сильнее меня. Но что происходит дальше? Так, значит: Рак стоит перед задней дверью своего собственного дома; Надь садится за кухонный стол Рака. Анна, жена Рака, приносит Надю полную тарелку тушеной капусты. Капуста — любимое кушанье Надя. Остатки доест Рак в обед (он ненавидит капусту!). Ну, да все равно. Анна ставит на стол перед Надем тарелку капусты. Надь ест. Она присаживается к нему за стол, гладит ладонью его руку (я все это вижу сквозь замочную скважину). Анна спрашивает Надя: “Вкусно?” Ему, понятно, вкусно, только Анна не расслышала ответ. Она опять переспрашивает: “Тебе нравится?” Надь что-то бурчит. Анна не слышит (она плохо слышит!), а потому переспрашивает в третий раз. “Мне что, спокойно поесть нельзя?” — орет Надь и швыряет ложку, мою ложку, на стол. Надь в ярости. С него, мол, хватит. “Теперь скоро начнут”, — думаю я. Сейчас она разревется. Она, действительно, ревет, а я прекрасно знаю: Надь не может видеть, как Анна плачет. “Я ничего такого не хотел сказать!” — сейчас скажет он. Я чувствую злорадное удовлетворение. Он и в самом деле произносит эти слова, только они не помогают. Анну так просто не успокоишь! Она продолжает реветь. “Ну, иди ко мне!” — говорит Надь. “Сейчас начнется!” — думаю я. Потом слышится чмоканье и такой звук, будто они отвешивают друг другу оплеухи; потом они снова тяжело сопят. “Черт побери, чем они там внутри занимаются? — возникает вопрос. — Мебель перетаскивают?” Но затем раздается громкое: бум, бум, бум! Они соблюдают такт, как будто ковер выколачивают. Я на дворе зажимаю уши, но ничего не помогает. Громыхание все усиливается. Так и кажется, что через кухню проносится кавалерийский эскадрон. На столе в такт дребезжит ложка. Табуретка опрокидывается. Неужели этому конца не будет? Нет, уже кончают. Ее голова еще в последний раз ударяется о подоконник. Потом наступает тишина. Надь садится на свой мотоцикл. Анна торопливо поднимает с пола упавшие вещи и кое-как приводит кухню в порядок. Затем широко распахивает заднюю дверь. Она делает вид, будто хочет взглянуть, не возвращаюсь ли я. И приходит в изумление, увидав меня перед собой. “Как, ты уже вернулся?” — спрашивает она. “Какой ты горячий!” Она проводит рукой по моему лбу. “Ты что, бегом бежал?” Я ничего не говорю в ответ, только вздрагиваю от ее прикосновения. Но ей это все равно. Она обнимает меня, стоя ступенькой выше, и затаскивает в дом. И тут приходит моя очередь».

«Не поймите меня превратно! — прервал крестный свой рассказ. — Я не жалуюсь. Мои чувства в данном случае совершенно ни при чем, я стараюсь вообще не относиться к этому слишком лично.

Дело тут заключается не во мне, не в Наде или Анне, — пояснил он. — Было бы проще простого устроить так, чтобы мы, все трое, избежали тех непрекращающихся унижений, которые я вам описал. Я свободен! Могу уйти в любой момент. Когда захочу. Но хочу ли я того? Или, вернее: имею ли я право хотеть? Разве у Надь-Вага не больше прав хотеть того же самого? Он с ума сходит, постоянно тоскуя по телу Анны, — так не больше ли у него прав, чем у меня? Я ведь просто содрогаюсь от холода, когда эта женщина оказывается в моих объятиях. Почему бы Надю не переехать в мой дом и не отдать мне взамен свою лачугу? Вы, может, подумаете, он от лени этого не делает? Нет, не от лени, можете мне поверить! Совсем напротив. Это я всегда был таким, каков я сейчас, а вот с ним произошла разительная перемена. Раньше он всегда был в веселом и добром расположении духа, а нынче сделался жестоким и наглым!»

Теперь Рак говорил, вообще не оборачиваясь ко мне. Его руки, сложенные за спиной, опять вздрагивали. Он то и дело кивал головой, рассуждая дальше.

«Несомненно, — говорил он, — мы имеем право голодать, если еда нам не по вкусу! Но я вот что хотел сказать: у нас в самом деле есть такое право? Не вернее ли будет утверждать, что мы обязаны есть, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать, пока не успели по-настоящему свыкнуться с любой вообразимой возможностью того, чего можно избежать? Пожалуй, имеем, однако нам не следует так поступать.

Поверьте: иногда во сне (в кошмарном сне!) мне снятся наслаждения, предаваясь которым я чувствую себя свободным, и в них нет никакого обмана. В таких снах я безалаберен и опрометчив, часто я шутки ради выпрыгиваю из окна, лишь бы насладиться свободой! Но вдруг я вспоминаю Анну: моя неуклюжую, тугую на ухо Анну. И я мигом возвращаюсь назад, к этому мерзкому кухонному столу. Так, будто я сам себя палкой загнал обратно, чтобы и дальше есть гадкую пищу, дальше удовлетворять Анну, эту Анну, пусть и не плохую, но мне физически отвратительную. Вот так я и веду жизнь человека, используемого вдвойне неправильным образом».

Крестный опять замолчал. Он обернулся и посмотрел на меня.

«Если бы мне пришлось голодать, — сказал он, — я бы не проронил ни единого слова жалобы. Потому что голодать — для меня значит отказаться от такого секса, после которого только живот пучит; отказаться от следующего затем пожирания капусты, от которой опять-таки раздувается живот. И все же! Иногда, когда меня все это вконец изматывает, я думаю: может быть, этот кошмарный ассортимент предлагаемых мне телесных и кулинарных удовольствий и впрямь не имеет под собой разумных оснований? Может быть, я уже в достаточной мере научился приспосабливаться к тому, чего можно избежать? А что если то, чего можно избежать, постепенно устанет от постоянного пренебрежения и в конце концов вдруг преобразится в неизбежное? Согласитесь, ведь такое случается? — воскликнул он. — Но если это действительно так, то не следует ли из того, что все те удивительные, восхитительные вещи, о которых говорят только шепотом, о каких утверждают, будто они способны возродить человека, — что все это немереное богатство, так сказать, незримо увядает у меня на глазах, и притом с моего собственного согласия? Подобная мысль ужасает. Знаете, я слыхал, в Южной Америке есть реки, текущие только шесть дней в неделю. В книгах пишут о том, что существуют каменные реки, в которых вместо воды с грохотом перемещаются огромные куски скал — мимо ручьев из песка, которые три дня текут на юг, три — на север, а один день в неделю покоятся в неподвижности, потому что направление еще не определилось и они опасаются случайно потечь не в ту сторону. Именно в седьмой, обманчивый день я и родился — и вы, и все остальные, кто здесь живет! У нас говорится, что Бог создал мир в день добавочный — воистину это так!»

Рак прервал свою речь и, сделав несколько быстрых шагов, подошел ко мне. Правую ногу он все время выносил вперед, а левую подтягивал вслед за нею. «У меня рачий ход», — заметил он со смехом.

«Послушайте: однажды мне снилось, что дом мой стоит у подножия огромных гор. Задняя дверь выходила к скалам из антрацита, с которых низвергались каменные водопады, и, когда я сидел дома, я слышал их громыхание. Но всякий раз, когда я вставал из-за стола, чтобы приоткрыть дверь, они замирали — на мгновение, подобное молчаливой вечности, и все покоилось в мертвенной неподвижности. Но стоило мне опять склониться над столом или над какой-нибудь работой или просто повернуть голову вперед, а не назад, — скалы опять приходили в движение, и их расщелины наполнялись каменными обломками, яростно бившимися один о другой. Однажды, в такой миг, я собрался с силами и вышел из дому. Но стоило мне очутиться на воздухе, как я почувствовал: все мои мышцы начало страшно тянуть — это скалы завладевали моим телом, начинали его переделывать, жилку за жилкой обращать в камень. Движения мои становились все медленнее и медленнее, и чем дольше стоял я перед домом, тем сильнее, тем бездоннее становился страх, но вместе с ним росло и желание — наконец в самом деле превратиться в камень, каким я уже и так был, был давно. Невыносимый звук (он был похож на отчаянное взвизгивание пилы, которая вдруг, распиливая ствол, встречает камень, случайно вросший в древесину), — вставил крестный, — этот невыносимый звук раздавался всякий раз, когда я в последнее, блаженное мгновение успевал отпрянуть назад, в дом, и мои освободившиеся кости понемногу вновь начинали двигаться, и кровь опять струилась внутри моих вен. От этого сна я проснулся с судорогами в левой ноге, а по телу разливалась такая тяжесть, как будто меня только что выбросило на берег волнами. Вскоре я опять уснул, и все мое счастье и несчастье во сне повторилось снова».

Рак остановился, задумавшись и глядя в небо.

«Посмотрите! — воскликнул он, указывая пальцем на стайку ласточек, нырявших вверх-вниз в бездонном воздухе. — Об этом сне я однажды рассказал Де Селби. Де Селби обладает подкупающим свойством внушать доверие, — опять вставил крестный попутное замечание. — У него, разумеется, тут же оказалась наготове одна из его сумасбродных гипотез. Он, дескать, читал в одной книге, что по причине осмотического давления и атомарного обмена люди, постоянно использующие один и тот же предмет, постепенно сами превращаются в этот предмет, и наоборот: подобные предметы медленно превращаются в своих хозяев. “Как поясняется в книге, осуществляется нечто вроде сношения с инкубом или суккубом”, — сказал служка. Как он мне тогда разъяснил, велосипедист, к примеру, может незаметно для себя превратиться в велосипед, а велосипед — в велосипедиста. На первый взгляд кажется, что ничего не изменилось, однако на самом деле меняется многое. Душа хоть и остается незатронутой подобным обменом, однако велосипед тоже обретает душу. Таким образом, речь идет не о переселении душ, а только о превращении одного вещества в другое! По мнению Де Селби, мой сон должен был предостеречь меня от излишне частого использования определенных предметов, а каких — мне, мол, лучше знать».

«Сначала я, конечно, рассмеялся, как вы сейчас. Но потом меня охватил мистический ужас: я подумал о своей Анне! — крестный опять перебил сам себя. — Тогда я впервые серьезно задумался над тем, не расстаться ли мне с этой женщиной навсегда. С тех пор мне ничего подобного уже не снилось, и, хотя мне кажется, что тот сон больше не имеет значения, черные антрацитовые скалы иногда встают перед моим взором — неумолимые, как будущее, которое я лишь на время, не навсегда, у себя отнял. Ну, да все равно, — снова сказал Рак. — Все может быть. Мне доводилось читать, что люди иногда превращаются в собак. А собаки — эти большие, тощие рыжие собаки! — воскликнул он, — эти собаки, которые о том ничего не знают! — они превращаются в палки, которые бросают хозяева своим собакам, чтобы те ловили их на лету. Но стоит собакам их схватить — и палки уже превращаются в птиц и уворачиваются от собачьих пастей. Случалось ли вам раньше следить за полетом вот этих птиц? Эти зигзаги? Это стремительное снование туда-сюда? — взволнованно спросил Рак. — Взгляните на шов ваших форменных брюк! Разве не похоже!» — воскликнул он.

Я печально смотрел на него. Он казался мне таким же потерянным, как раньше служка.

«Таким уж я родился, — устало продолжал крестный. — На мне действительность как будто сорвалась с тормозов. Цердахель утверждает, что я — обезумевший энциклопедист, — он покачал головой. — Цердахель прав. Я… — он на секунду остановился. — С материнской стороны я унаследовал уникальную энциклопедию. С нею я отвожу душу. Она носит название “Библиотека изящных искусств и учтивой беседы”. Чего там только нет! Я ваш крестный, — воскликнул он, опять воодушевляясь, — и я вам ее завещаю! Вы проштудируете эти тома так же, как я их уже изучил. Многое из того, что там говорится, вам покажется невероятным. Но уверяю вас, в этой энциклопедии содержится все, буквально все, что так необходимо нам для сравнения с нашим скудным существованием. Когда-то давно, к примеру, рождались дети, у которых верхняя часть тела была мертвой, а нижняя — живой, и они все время барахтали в воздухе своими маленькими красными ножками. Существовали женщины-великанши, у которых правая грудь была выжжена, а из левой текло молоко, и у них были короткие волосы и маленькие ноги, обутые в мужские сапоги. Некоторые вещи и явления, о которых там говорится, можно встретить и по сей день, хотя кому-то они уже в ту пору представлялись уходящими анахронизмами: калеки на одной ноге, солнечные затмения, неосвещенное пространство ночи над нашими головами, или зонтик, или механические стиральные доски, или крейцер, уплачиваемый в качестве подати за пересечение моста, или женщины, катящие перед собой детские коляски! Во время создания этой энциклопедии новое созвездие явилось в небе на севере — Велосипедист, созвездие Де Селби! В статьях энциклопедии вы найдете много достойного внимания, много такого, что покажется вообще невероятным. Там я вычитал, например, о Лаггнеггах. Знаете, кто такие Лаггнегги? *»

Рак вопросительно посмотрел на меня.

Я покачал головой.

«Лаггнегги и струльдбруги! Гуигнгнмы и йеху! На свете существует немыслимое количество явлений, о которых биреш и понятия не имеет. Например, над Японией в буквальном смысле слова нависает роковая напасть: парящий магнитный остров. Им правит жестокий король. Ему ведомы тайны магнетизма, загадки быстрого сдвига магнитных полей, перепадов напряжения, переворота магнитных полюсов, гигантских перемещений магнитных токов под земной корой — ведомо все до малейших подробностей. Король этот — чудовище, а возлюбленная у него — певица-красавица, и раз в год, когда совершается великая революция, его приговаривают к смерти через отсечение головы. Когда ему приходит срок умереть, его возлюбленная поет особенно упоительно, но сколь бы чарующим не было ее пение, оно бессильно что-либо изменить — король все равно должен умереть. Или, к примеру, другая история: об одном достойном человеке и его несчастье. Он тоже был любителем высокого искусства пения! И оттого, что лебеди поют всего прекраснее, когда чувствуют прикосновение смерти, он по ночам тайно подбирался к чужим прудам — ради того, чтобы задушить лебедя. Боже мой! Уверяю вас: все это подлинные чудеса и тайны! И я их несказанно люблю!»

Крестный остановился. Его торс мерно покачивался туда-сюда. Он пригладил волосы. Потом склонился вперед, будто искал что-то на земле. Наконец поднял маленький легкий пористый камешек и протянул его мне.

«Туф, — сказал он. — Вулканическая порода. Сколько ей лет? Около десяти миллионов. Откуда она тут взялась? Тортонское море разливалось некогда и над нашими краями. В нем жили усатые киты, трехкоготные черепахи, по его берегам бродили кистеухие свиньи… А я ни разу не был у моря!» — печально заметил он.

«Все так близко — и так запрятано. Кость тут, собака это знает, чувствует, но не может ее найти! — сказал он и притопнул ногой о землю. — У меня столько желаний! — воскликнул он. — Да только кто же способен утолить мой голод? Неужто наши бирешек? Апостолы вечного возвращения? Нет, не бирешек. Я испытываю тоску по родине, в том-то все и дело. Но родина — спряталась от меня. Приходишь домой, стучишься — никого нет дома! Все куда-то ушли. И так оно всегда».

Крестный снова помолчал.

«Знаете, кто такие бирешек на самом деле? — спросил он. — Ежи. Насекомоядные млекопитающие. Ежи, что по ночам бегают вокруг чужих домов; твари, любящие сосать молоко и лунный свет; им ни до чего нет дела, кроме себя; они свертываются в клубок, сжимаются, исчезают внутри себя самих, если посветить им в морду фонариком. Появись что-то незнакомое — они тут же ощетиниваются иголками. А если в кустах поблизости раздастся какой шорох, они уже пугливо теснятся друг к дружке, поводя в воздухе своими маленькими, розовато-серыми рыльцами. “Ты что-нибудь чуешь?” — спрашивает один другого. — “Не знаю”. И они тут же убираются подальше или сворачиваются. Мои слова, пожалуй, покажутся заносчивыми, но так уж оно есть на деле, — сказал крестный. — У меня иногда возникает желание взять небольшой дорожный каток и хорошенько по ним всем проехаться!»

Он умолк.

Мы приблизились к первому дому, а потому я упер тачку в землю, чтобы извлечь из кузова стопку почты. Дом был его, Рака. А он, похоже, этого даже не заметил. «Надо мне сегодня познакомить вас еще кое с кем, кого нельзя отнести к ежам, — крикнул он мне вслед, тем временем как я поднимался на невысокий холм. — У вас рот откроется от изумления!»

Я в этот момент уже оказался у двери его дома и постучал. Жена Рака отворила мне. Она была одна. Для Надь-Вага было, видать, еще рановато. Она молча взяла почту у меня из рук и помахала рукой Раку, который остался стоять внизу и только помахал ей в ответ.

Глава шестая ВТОРОЙ ВЫЕЗД. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Едва я успел вручить почту жене Рака, как она опять махнула ему рукой — на этот раз подзывающим жестом, не допускавшим возражений. И крестный беспрекословно повиновался ее приказу — казалось, это мать позвала мальчика. Он проскользнул в дом даже раньше ее, у нее под рукой, причем вид у него был такой, будто имелись причины опасаться скорого наказания, — и тут она решительно захлопнула за ним дверь.

Какой, однако, властью обладала над ним эта женщина!

Я подождал некоторое время, в надежде, что он все-таки скоро вернется, потому что Рак, если не считать Де Селби, был тут, пожалуй, единственным человеком, который мне понравился. За то короткое время, что мы провели вместе, идя по дороге от магазина, я привязался к Раку даже больше, чем к служке, который внутренне — сам того не зная — уже давно спасовал и сдался. Поэтому я стоял и ждал Рака, однако крестный не выходил. Закрытая дверь не отворялась. Вероятно, он уже снова сидел в кухне на табуретке, от волнения перебегая пальцами по столу, как по клавишам рояля, и вслушивался, когда же раздастся треск мотоцикла Надь-Вага.

Я повернулся и продолжил путь в одиночестве, толкая перед собой тачку, подобно плугу, лемех которого, неправильно поставленный, волочится по дороге, кое-как присыпанной гравием и местами сливающейся с каменистым полем, потрескивающим от полдневного зноя. Время, похоже, остановилось. Мои зубы издавали тихий скрежет. Казалось, все кругом беспрестанно повторялось. Я катил тачку все по одному и тому же отрезку пути — и каждый раз эту дорогу, словно нарочно для меня выдуманную, кто-то расстилал на земле между низких холмов, как широкий, грязно-бурый рулон полиэтилена, там и сям придавив его камнями. От скрипа колеса, задевавшего камни, я чувствовал себя измочаленным, словно растертым мельничными жерновами. Наконец я опять добрался до другого конца деревни, откуда дорога вела к жилищу шкуродера.

Бросив взгляд с откоса, на котором я однажды уже стоял и смотрел вниз, я сразу же понял, что хозяев дома нет. Длинные, запыленные стебли крапивы, нависавшие над пригорком, как растрепанные волосы, покачивались в ленивом безмолвии — вверх, вниз. На двери висел большой ржавый замок. Здесь мне, значит, вручили мою собаку. Сама эта лачуга сверху выглядела форменной собачьей будкой или, пожалуй, еще вернее — сортиром, за ней была свалена куча мусора, злобно поблескивавшая на солнце. По крутому откосу, сбегавшему к лачуге, там и сям валялись пустые смятые консервные банки, брошенные в заросли крапивы и дикой мяты — из нее здесь, кстати, приготовляют сладкий пахучий чай. Из котловины мне в нос ударял тот же сладковатый запах, а кругом ядовито поблескивали темно-зеленые горлышки разбитых пивных бутылок.

Где-то вдали громко завизжала дисковая пила. Звук был высокий, тоскливый, напоминавший собачий скулеж. Он искривлялся в воздухе, когда пила впивалась в твердое бревно, быстро пихаемое под ее зубья, и, казалось, опять становился ровнее, когда бревно было распилено, а следующее только еще предстояло приволочь. Я вслушивался в эту музыку, но чем больше склонял я голову в ее сторону, тем больше она от меня удалялась — будто кто-то уносил пилу подальше от моих любопытных ушей.

Потом я различил там вдали удар топора — и тотчас у меня за спиной, словно откликаясь на условленный сигнал, заревела деревенская сирена. Тот поезд, что приходит в полдень! Он переехал Де-Селбиного пса. Он доставил меня сюда, а потом день за днем доставлял почту, которую Инга каждое утро забирал с вокзала на своем грузовике и складывал для меня в магазине.

Я вспоминал свой второй вечер в Цике, когда я до ночи просидел с Де Селби там внизу, у шкуродера, и как перед нами на столе лежал мертвый пес, а над ним склонялся служка, ушедший в свои мысли и, по-видимому, сам желавший умереть, тем временем как Йель Идезё рассказывал о похоронных обрядах бирешей. «А халаль кутьяи угатнак ки белёле», — сказал тогда шкуродер. Это значит: «Из него лают псы смерти». Когда человек умирает, собака сразу же оповещает о том, пояснил шкуродер. Ведь в собаке некогда обитала душа — поэтому собака первой заявляет о своих правах заиметь душу снова. Иногда души усопших вскоре после похорон действительно вселялись в собачьи тела — оттого-то собак в здешних краях считают священными животными.

Рак тоже намекал мне на что-то подобное. «Собаки, — читал я в своей “Домашней книге”, — у многих народов рассматриваются как существа дарующие бессмертие». — «Они возвращаются на свою блевотину», — говорил Люмьер.

Устремив взгляд в землю, я опять скрючился над своей тачкой.

Рак дал мне один совет — сократить обратный путь, вернувшись в деревню через поля, по той дороге, что заворачивала в «Зеленый венок».

Когда я добрался до трактира, дверь его была открыта нараспашку, но ни в малом зале для гостей, ни в кухне не было никого. Я сложил почту на один из столов и огляделся. В помещении стоял густой табачный дух. Пахло прогорклым пивом, столетними надеждами — нескончаемыми планами бирешей, которые, однако, каждый раз рушились вместе с опрокидывавшимися стаканами. Казалось, биреши все еще здесь, только на минуту вышли, а оборванные концы их фраз, как концы колокольных веревок, еще рассекают молчание трактирного зала, чтобы после небольшого перерыва снова вернуться к прежнему предмету разговора — и тогда, быть может, в конце концов грянут звуки самого последнего, все объясняющего и всех освобождающего речения.

Я повернул голову. На одном из подоконников, между закрытых створок окна, лежала сложенная старая газета. «Поезда ходят в любую погоду!» — гласили большие буквы заголовка. Я прочитал эту фразу еще раз, потом произнес ее вслух. Это и был ответ. Я усмехнулся.

Во время моего первого приезда я часто стоял вот тут, поджидая Марию, мою подругу. Впрочем, в ту пору это помещение еще не было трактирным залом. Здесь находилась крохотная жилая кухня, из которой можно было пройти в низкую родительскую спальню: Мария перебралась туда вскоре после смерти матери, а ее отец обустроил себе отдельную комнату в новом доме, в котором помещалась теперешняя трактирная кухня и бывший кинозал.

Мне вспомнился последний вечер перед моим отъездом. В сумерках мы с нею стояли позади дома, обоих нас душила досада из-за нелепого расставания, и оба мы недоверчиво поглядывали друг на друга; казалось, каждому хочется как можно скорее и непоправимее оскорбить другого. После коротких ливней, налетавших накануне, воздух был пропитан влагой, переполнен непонятными звуками: какими-то тяжелыми вздохами или тихими, всхрапывающими стонами предметов, которые, казалось, в лихорадке подскочили в своих постелях: «Мар менёфельбен ван».

Из всякого угла до нас доносился слабый вздох; все взирало на нас глазами животных — дверь сарая была распахнута, как ладонь, занесенная для пощечины. Мы неприязненно смотрели друг на друга, словно в безмолвном поединке, онемевшие от ярости, ощерив зубы. Мария два раза зло расхохоталась без всякой причины, а я ей молча погрозил кулаком. Меня до краев переполняла скрытая злоба и желание убийства. Потом мы вновь бессмысленно маршировали взад-вперед по двору, от греха подальше то складывая руки за спиной, то пряча кулаки в карманы. Иногда кто-то из нас начинал что-то говорить другому, но в ответ получал только неприязненный взгляд. В каждом из нас была пропасть, причем в каждом — своя пропасть.

Поравнявшись со входом в кинозал, Мария вдруг прервала наши хождения и, чтобы оказаться выше меня, поднялась на ступеньку крыльца. Затем шагнула на следующую ступеньку, но гладкие подошвы ее ботиночек соскользнули. Испугавшись, я сделал движение, чтобы удержать или поймать ее, но она гневно оттолкнула мою руку.

Помню, от всей этой безысходности во мне тогда зародилось ощущение, что я оказался в плену чего-то несравненно большего, чем я сам. Я ощущал смертельный страх, руки мои безвольно повисли, будто подвешенные к плечам на проволоке, голова нелепо скособочилась (так, бывает, свешивают голову набок птицы), сердце было все равно что закручено в узел — и я, чтобы хоть как-то помочь самому себе, каким-нибудь образом стряхнуть с себя эту тяжесть, стал резкими движениями разминать плечи. Мария сначала растерянно смотрела на меня; потом закрыла руками лицо и с плачем убежала.

На другой день я пришел опять, но дом был пуст, совсем как сегодня. В душе я по-прежнему чувствовал себя так, будто меня располосовали, расчленили на куски парой тонких острых ножей. Мне каждую секунду казалось, что сейчас из окна высунется седая голова ее отца и он обругает меня и раз навсегда запретит появляться на его клочке земли. Я стоял перед домом и ждал. Сердце мое было перетянуто узлом, как накануне, глаза так и метались, как у птицы, и было такое чувство, будто на лице у меня вырастает индюшачий клюв. Но, ничего не дождавшись, я, еще более несчастный (если такое вообще возможно), побрел восвояси.

На вокзале, перед самым отъездом, я все-таки еще раз увидал Марию. Она, присев на краешек сиденья велосипеда и опираясь руками на руль, разговаривала с женщиной из деревни; в такт разговору она покачивалась на велосипеде, чуть прокатывая его то вперед, то назад. Когда колесо уходило вперед, она чуть сгибала ногу в колене, а когда вновь откатывалось назад — нога опять выпрямлялась. Эти легкие, колебательные движения напоминали покачивание лодки, и, когда я увидел ее, мои руки судорожно вцепились в ручки чемоданов, как будто ища опору.

Не спросив у тетушки разрешения, я поставил багаж на землю и побежал к Марии, чтобы проститься с ней. При моем приближении она побледнела, но не стронулась с места, будто впала в оцепенение. Она не сопротивлялась, когда я встал на цыпочки и поцеловал ее в губы. После чего сразу, ни слова не говоря, бросился назад, к тетушке. Легкий, внезапно налетевший страх завладел мною, пока я неуклюже, спотыкаясь, бежал вдоль путей. Но когда я снова оказался рядом с тетушкой, а она, качая головой, бранила меня за такое поведение, я вдруг ощутил изумительное счастье победы — победы, завоеванной навсегда, на все времена.

Прощание взбудоражило меня так, что всю дорогу от Цика до Вены я, прижавшись виском к холодному вагонному стеклу, смотрел назад — туда, где остался вокзал и где, быть может, все еще стояла, держа велосипед, моя подруга, насквозь пронизанная дрожью, с языком, прилипшим к губам там, куда я ее поцеловал.

В час ночи я, замерзший, уставший, но все еще сотрясаемый дрожью, пересел в Вене на поезд, который следовал в мой родной город. В вагоне я был один. Я съежился в углу у окна и опять стал смотреть назад, пытаясь воскресить в памяти лицо Марии. Временами, когда попытка удавалась, я мысленно разговаривал с ней и воображал, что она может меня услышать.

На первой же станции после Вены в вагон вошел еще один пассажир. Едва усевшись, он распаковал сверток с едой и приступил к трапезе. Я попеременно слышал то шуршание бумаги, в которую были завернуты бутерброды, то энергичные звуки, производимые его зубами, которыми он сначала раскусывал, потом размалывал одну редиску за другой, — и мне казалось, будто эти зубы вгрызаются в меня самого. Хоть я и сказал себе, что не буду спать всю ночь, однако та невозмутимая самодостаточность, с какою сосед — по-видимому, вообще не заметивший моего присутствия, — сосредоточился на поедании пищи, подействовала на меня успокоительно, и я сам не заметил, как мое перевозбуждение сменилось сном.

Лишь когда поезд прибыл на главный вокзал моего города, я вновь очнулся; как в полусне, достал из багажной сетки чемоданы и, поеживаясь от холода, отправился домой. Уже рассветало, но фонари еще горели, и от этого пустая площадь перед вокзалом напоминала замерзший пруд, облитый призрачным светом.

Я еще раз окинул взглядом невзрачный трактир. И опять мне бросилась в глаза газета с рекламой, лежавшая между рам. «Поезда ходят в любую погоду!» — произнес я вслух и кивнул головой. От тетушки я уже знал, что отец моей тогдашней подруги скончался года два назад, и с тех пор она жила вместе с одним из троюродных братьев, который приехал в Цик, как «заместитель» покойного, из одной деревушки на юге. Дома у него уже имелась жена, и он, не в состоянии сделать окончательный выбор между ними, все время ездил из Цика к себе на родину и обратно. Мария, уставшая от всей этой кутерьмы, незадолго до моего приезда уехала в мой родной город, чтобы провести лето со своей сестрой и племянником.

Вот так и получилось, что мы поменялись ролями.

Обратная дорога в деревню вела между невысоких холмов, она врезалась в них, образуя что-то вроде извилистой канавы, на дне которой царило почти полное безветрие. Откосы с обеих сторон поросли травой, которая уже совсем пожухла и выгорела от солнца; между кустиками травы проглядывала бурая песчаная почва. Я думал о своей подруге и о том, как однажды, в кинозале, обещал ей, что мы непременно поженимся. Мое давнее обещание — я чувствовал — не утратило силу и поныне, а та несчастливая связь, в которую она (судя по намекам тетушки) вступила с троюродным братом, только укрепляла во мне эту уверенность. Возможно, думал я, она ждала меня все эти годы, но я так и не вернулся, не сдержал обещания, оттого-то она и связалась с тем парнем; возможно, после того, как скончался мой дядюшка, она поняла, что теперь я приеду, чтобы заместить его, и мысль о том, насколько тягостным было бы для нее — после совершенного ею постыдного промаха — свидание со мной, подкрепила ее решение уехать.

Я оторвал взгляд от тачки. Вокруг, подобно безбрежному, зыблющемуся океану, покачивались небольшие холмы, напоминавшие дюны. Сейчас мне очень хотелось, чтобы Репа была со мной, — я представлял себе, как собака бежит впереди и указывает мне направление между всеми этими возвышенностями, сгрудившимися кругом, как холки коровьего стада.

На гребнях холмов покачивалась высокая трава. Здесь, наверху, веял горячий ветер, обжигавший глаза. Впереди меня по земле бежал хруст, будто от сухих веток, а в воздухе разливался высокий, негромкий свистящий звук — едва различимый, такой, что казалось: сейчас он прекратится. Везде что-то шуршало, потрескивало; над дорогой там и сям закручивались небольшие вихри поднятого ветром песка, а из-под колеса тачки разлетались мелкие камешки, совсем как жуки-щелкуны или ожившие искры. Был полдень, время полуденного сна, время мышей и ласок, которые быстрыми прыжками пересекали дорогу передо мной, а иногда, будто ослепнув от жары, петляя туда-сюда и чуть ли не перевертываясь через голову, мчались мне навстречу.

Я посмотрел на солнце, которое стояло в вышине, как зеркало. Рядом с его сиянием меркла даже голубизна небес. Солнце, казалось, дрожало в этой голубизне — немое око, «Малый свидетель», как называют его в здешних краях, второе око Ахуры.

Я вспоминал день моего прибытия, тачку, которую кто-то скинул на высохшее дно ручья, тот моньорокерек, что торчал в трещине ее днища и предвещал Дикую охоту. В тот же вечер шкуродер вручил мне собаку, которая сейчас осталась дома, вместе с тетей. Тогда же шкуродер исполнил передо мною похоронную песню — песню об умершем дядюшке. Я стал свидетелем соития Надь-Вага с женою Рака, и, тем временем как я, вздрагивая от стыда, стоял перед главным входом, сам Рак, вероятно, прятался за домом и в замочную скважину наблюдал происходящее. «Боже мой, они нас погубят!» — кричала Анна, и я понял дело так, что я и Де Селби оказались посвященными в тайну — а в действительности тайну эту давным-давно знала вся деревня. По-видимому, все в тот день служило одной-единственной цели: разрушить дружбу между мной и Де Селби, и на мне лежала большая часть вины в случившемся. «Вот видишь, — сказал мне служка, когда мы сидели у Йеля Идезё, — господин шкуродер тоже говорит, что ты виноват!» Вслед затем я получил от Цердахеля, в «Лондоне», свое имя, а заодно отца — впрочем, отца, который сразу же отверг какую бы то ни было причастность к своему отпрыску.

Все это было так близко, будто произошло только вчера, будто тот день был отделен от меня тонкой перегородкой одной-единственной, сегодняшней ночи, будто все это хранилось в прозрачной маленькой капсуле, которую достаточно было немного подержать во рту, чтобы из нее вылилось содержимое.

В волосах у меня, под околышем почтовой фуражки, торили себе дорогу маленькие ручейки пота, щекотавшие мне затылок и шею. Будто кого-то приветствуя, я снял фуражку и провел ладонью по волосам. Это движение было мне знакомо, я замечал его у дядюшки. Я вздрогнул, как будто сам себя уличил в дурном поступке, — и тем не менее повторил то же самое движение еще и еще раз, чтобы проверить справедливость своего открытия, то есть опровергнуть первое впечатление и снова ощутить этот жест как принадлежащий мне, мне самому. Я хорошо понимал, что означало такое движение, и все же его чуждость никак не желала улетучиваться. То был не я; этот жест был сотворен не для моей руки и не для моей головы.

Я снова взглянул на солнце. Потом закрыл глаза, мне хотелось немного посидеть на краю канавы, но я почему-то был не в состоянии сесть. Я так и остался стоять — и в то же время видел, как я там стою, стиснув руками служебную фуражку, совсем как мой дядя — в позе бесправного подданного, явившегося лично представиться новому властителю.

Существует два времени, думал я: медленное время здесь, то есть мое время, и время, пролетающее значительно быстрее, время, в котором это самое мгновение существовало уже давным-давно, время, в котором дни и годы становились быстро испаряющимся веществом, как снег, тающий на горячем камне, становились водой, улетучивались; время, которое приводилось в движение более быстрым сердцем и мчалось все дальше и дальше, меж тем как сам я — онемевший, оглушенный, пошатывающийся от жары — стоял на одном месте, средь белого дня как в глухую полночь, поставив перед собой тачку и вместе с ней врастая в этот маленький клочок земли.

Глава седьмая ЛИТФАС

Я остановился перед маленьким магазином, который, похоже, некогда был обувной мастерской. Его витрина формой напоминала сундук, она была выложена картоном, поверх которого были наклеены поблекшие фотографии из старых журналов мод. Какое-то время я был занят тем, что рассматривал свое голубоватое отражение в витрине. Из-за неровностей оконного стекла отражение получалось изогнутым, искаженным. Я выглядел в нем совсем бледным и, по прихоти беспорядочных утолщений, напоминавших узкие струйки воды, сочившейся по стеклу, то диагонально вытягивался вправо и вверх, то снова сплющивался по горизонтали, растекался книзу, причем голова норовила исчезнуть между плеч.

Я привстал на цыпочки, в надежде, что чуть выше на стекле все-таки найдется ровное место и там я отражусь в настоящем виде. Заглянув за край грязно-белого занавеса, который держался на крючках и свешивался до самой перегородки, отделявшей витрину от внутреннего помещения магазина, я вдруг различил какое-то слабое, ленивое шевеление — едва заметное, как взмах плавника большой рыбы, уходящей в глубину аквариума. Я прислонился к стеклу, чтобы через перегородку заглянуть внутрь магазина, но внутри было темно, и я ничего не рассмотрел.

За стеклами, вставленными во входную дверь, имелась занавеска, почти такая же, как в витрине. Я опустил тачку, а затем, встав в дверном проеме, прижал лицо к стеклу, пытаясь разглядеть находившееся внутри. А чтобы заслониться от света, падавшего сбоку, приложил руку козырьком над глазами.

Я уже готов был выпрямить спину и снова пуститься в путь, но тут дверь передо мной вдруг отворилась, а над самым моим ухом — словно для того, чтобы повергнуть меня в еще больший шок, — раздался резкий, дребезжащий звук старого электрического звонка. Еще немного, и я, споткнувшись о низкую ступеньку, упал бы и растянулся внутри магазина — но в этот момент чья-то сильная рука молниеносно схватила меня за локоть и спасла от падения.

«Осторожно, ступенька!» — услышал я за плечом мужской голос. От ошеломления я резко, сквозь сжатые зубы, втянул в себя воздух и обернулся, однако сначала, из-за резкой перемены освещения, не мог ничего рассмотреть. Когда глаза немного привыкли к сумраку, я начал различать отдельные предметы обстановки: широкий прилавок, который, как прибрежная отмель, тянулся от одного конца помещения к другому; на нем стояло нечто, что я принял было за вазу и что позже, на свету, оказалось кувшином с низким горлом и пузатым туловом; наконец, слева от меня, наискосок от витрины, которая была до половины закрыта листами картона, я заметил втиснутое в самый угол кресло, когда-то, вероятно, предназначавшееся для гостей.

«Я уже закрываю», — произнес человек у меня за спиной, который только что подхватил меня и уберег от падения. Говоря это, он продолжал держать дверь наполовину открытой, словно хотел предоставить мне возможность улизнуть на свободу. Этого я, однако, не сделал, а остался стоять как стоял; теперь я наблюдал, как он нагнулся, чтобы запереть дверь изнутри на засов. Только сейчас я заметил, что он был полуодет. На нем была только широкая белая рубашка, большим пузырем надувавшаяся, когда он поворачивался; длиною она была с хорошую ночную сорочку и доходила ему до лодыжек, а рукава ее были обрезаны. Из плохо обшитой, потрепанной проймы правого рукава торчал обрубок руки, ампутированной чуть выше локтя, и, когда человек снова выпрямился и встал прямо передо мной, я рассмотрел, что у него жидкая, почти белая борода, покрывавшая его лицо неправильными пятнами, как птичий пух; борода, вместе с лысиной, придавала ему облик фавна. Это впечатление еще усиливалось его своеобразной, самоуверенной и в то же время стремительной походкой. В противоположность тому, манера его разговора была робкой и застенчивой — вернее, так было сначала, пока он находился рядом со мной, перед прилавком.

Но стоило ему приподнять откидную доску, приделанную к стене и служившую продолжением прилавка, и встать за стойку, его тон и поведение моментально изменились. Хоть он и дальше оставался со мною любезен, однако теперь в этой любезности появилось что-то благосклонно-покровительственное; даже сам жест, каким он достал из ящика кухонное полотенце, чтобы протереть прилавок, напоминал, скорее, движения владельца трактира, скажем, трактирщика из «Лондона», чем человека, который минуту назад испытывал смущение оттого, что был полуодет. Только что мне казалось: его язык ворочается с трудом, он даже слегка заикается когда говорит, — однако теперь его слова звучали убедительно, как у человека искушенного и опытного.

«Давайте устроимся поуютнее, — радушно произнес однорукий и тут же добавил, засмеявшись: — То есть в том случае, если мы желаем уюта». Словно для того, чтобы по мере сил этому содействовать, он быстрым движением спрятал под прилавок тарелку с остатками еды, стоявшую на столе рядом с кувшином, и почти одновременно извлек два маленьких граненых бокала и до половины сгоревшую свечу.

«Лучше опять выключить свет, — сказал он, кивком указывая мне на выключатель у дверей, который он повернул при моем появлении в магазине. — Никому нет надобности знать, что мы еще здесь». Он воткнул свечу в носик кувшина, достал спичку и, прижав к себе коробок культей правой руки, левой зажег огонь. «Дело в том, что я не самое подходящее общество для свежеиспеченных заместителей». Он подержал зажженную спичку у фитиля свечи, которая не хотела разгораться, возможно, потому, что сильно нагорела; от фитиля летели в разные стороны маленькие искры, но в конце концов он все-таки разгорелся. Однорукий поднял кувшин с мерцающим язычком пламени и протянул мне его через стол: «Поставьте там, сзади», — сказал он, указывая пальцем на карниз маленького слепого окна по левую руку от меня. Он смотрел, как я ставил туда его необычный подсвечник, тем временем как сам он повернулся вполоборота, чтобы достать с узкой полки шкафа, вделанного в стену позади него (посередине стены находилась деревянная дверь, выход наружу), одну из пяти полных винных бутылок. Закрывавшую ее пробку — затычку, скрученную из газетной бумаги, — он вытащил зубами. «Для душ чистилища», — пояснил он, не подымая глаз, все еще держа в зубах затычку. Он поставил бутылку на прилавок, приподнял по очереди оба бокала, чтобы убедиться в их чистоте, и наконец выплюнул изо рта бумажную скрутку, описавшую широкую дугу в воздухе.

«Можете спокойно присесть, — сказал он, вероятно, оттого, что я все еще в замешательстве стоял у окна, не понимая, как себя вести. — Только аккуратнее с креслом, оно не мое». Склонив голову набок, он до краев наполнил стоявшие перед ним бокалы. Его движения и манипуляции, как, впрочем, и отпускаемые им фразы, следовали друг за другом словно бы автоматически, повинуясь правилам некой игры, всегда разыгрываемой в одном и том же порядке; вновь прибывший вовлекался в эту игру на подсобных ролях. Однорукий осторожно взял двумя пальцами один из бокалов и, стараясь не расплескать, подвинул его мне. Он посмотрел на меня, жестом приглашая выпить, потом ловко, одним махом поднял свой бокал и опрокинул в глотку, даже не прикоснувшись к губам.

Я внимательно наблюдал за ним, и чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что он намеренно желает произвести впечатление на собеседника точностью своих движений, продемонстрировать, до чего ловко обходится он без второй руки, и даже — насколько лучше умеет он орудовать одною рукой, чем иные двумя.

«Так вы, значит, и есть Мал-помалу», — произнес он наконец удовлетворенным тоном и откинулся на спинку стула. Он смотрел на меня испытующе, и я под его взглядом опустил голову. Наступило молчание. Слышно было только, как трепещет огонь свечи на карнизе у меня над головой. «Ну и как вам у нас нравится?» — нарушил тишину вопрос однорукого. Слова эти прозвучали так, будто должны были меня приободрить, но я продолжал молча смотреть на бокал с вином, чуть покачивая его в правой руке. «Наверное, не слишком?» Я покачал головой и поднял на него взгляд, однако тут же заметил, что ответ его мало интересовал, а возможно, он знал его заранее — во всяком случае, гораздо больше интереса он проявлял к своим ногтям, концы которых имели заостренную форму, — их-то он теперь внимательно рассматривал.

Он поднялся с места.

«Я Литфас», — сказал он, встав рядом со стулом и отвесив мне легкий поклон. Эта фраза, по-видимому, была задумана как введение в некие обстоятельные разъяснения, над формулировкой которых он долго трудился. Однако начатая речь ему явно не удалась — во всяком случае, он внезапно замолчал и принялся задумчиво расхаживать по узкому пространству между прилавком и полками стенного шкафа. Я ничего против этого не имел. Усталый от пережитого за день, я глубже погрузился в кресло и закрыл глаза. Иногда было слышно, как он тихо посвистывает носом; наконец он опять с шумом уселся на стул, подлил себе вина и принялся пить — смакуя каждый глоток, с расстановкой, как обыкновенно делает человек, которому холодно, или кто-то раздумывающий над сложной проблемой. В этих негромких, повторяющихся звуках было нечто приятно усыпляющее — это воздействие еще усиливалось благодаря тому, что иногда он в рассеянности проводил по столу ногтями. В помещении магазина было тепло, и я уже начал задремывать, как вдруг снова услышал его голос.

«А сейчас выпейте», — сказал он торжественным тоном, будто теперь я наконец-то пришел в подходящее расположение духа. Я поднес бокал поближе и понюхал. От вина исходил странный, немного едкий аромат, как от хвои какого-то неизвестного мне дерева. Я пригубил налитое. «Хорошо», — сказал однорукий и ободряюще кивнул. Я отпил еще глоток, слегка вздрогнул, ощутив резкий, своеобразный привкус, и непроизвольно прищелкнул языком. Я хотел откинуться обратно в кресло, но вместо того склонился вперед, в странной растерянности опер локти о колени и стал вертеть бокал в ладонях. Состояние у меня было такое, будто некая неожиданная новость вывела меня из равновесия, привела в замешательство — и каким-то чудом сознание мое вдруг сразу прояснилось.

«У этого вина хороший вкус, — удовлетворенно заметил Литфас, доверительно кивнув мне через стол. — “Дьянта”, — пояснил он, — “смоляное вино”».

Он опять наполнил свой бокал и опустошил его, однако на сей раз немного подержал вино во рту и, сложив губы трубочкой, втянул в рот немного воздуху, чтобы пропустить его над вином. Такой же звук я уже слышал чуть раньше. Он спокойно смотрел на меня. Я знал: он ожидает, что сейчас я начну говорить. Наконец, поскольку я так ничего и не сказал, он сам хотел было произнести слово или фразу, однако раздумал и так и не открыл рот.

«С вами нелегко, Мал-помалу, — сказал он наконец серьезно, однако без тени недружелюбия. — Мал-помалу», — повторил он. Откашлялся и повторил снова: «Литфас и Мал-помалу — красивые имена, — он покачал головой. — Красивое имя — ранняя печаль, не правда ли?» Он снова умолк. Казалось, он думал о чем-то давно минувшем, а потом вдруг произнес хриплым голосом, раздавшимся словно из дали времен: «У меня однажды жил дома заяц, которого звали в точности как вас».

Его слова прозвучали как насмешка. Я посмотрел на него, но он, казалось, целиком ушел в свои воспоминания. Он сидел в задумчивости и, склонив голову набок, словно бы прислушивался к чему-то происходившему наверху, в каком-то воображаемом помещении этажом выше.

«А знаете, — продолжал он, задумчиво глядя на меня, — ведь это отчаяние подсказывает нам невозможные имена для невозможных вещей».

Фраза эта звучала в его устах похоронным речитативом. «“Жизнь одновременно идиотски глупа и исполнена смысла, — говорится в одном месте в Книгах. — Я, если мы не смеемся над одним, не предаемся размышлению над другим, жизнь становится банальной”», — он сделал неопределенный жест своей культей. «“Тогда все сжимается до жалких размеров”», — цитировал он дальше. Казалось, цитата закончилась, однако он продолжал тем же тоном: «“Тогда во всем обнаруживается лишь самый малый смысл и самая малая бессмыслица” *». Однорукий опять поднялся и неуверенно потоптался на месте. Затем обернулся ко мне: «Опасные это слова! — сказал он предостерегающе. — Слова, исторгнутые из ямы отчаяния. В трезвом состоянии их вообще не следовало бы произносить». Он опять замолчал и принялся шагать туда-сюда. «Они всё позволяют, — вскричал он, обращаясь к стене, — они всё извиняют! — дойдя до самой стены, он остановился. — И в то же время они всё засыпают землей!» Он опять повернулся. «Слушайте внимательно», — сказал он спокойным голосом.

«Я находился на краю пропасти, когда со мною произошло то, о чем я вам сейчас хочу рассказать». Он снова опустился на стул. На лбу у него выступили мелкие жемчужины пота — по-видимому, от предвкушения усилий, каких потребует от него начатый рассказ. «Это случилось около трех лет тому назад в Тадтене, — он немного подвинул свой стул. — У нас в деревне вдруг все засуетились. Дело было в том, что мы собирались ехать в Варбалог на кирмес. Кирмес и рыночный день совпали, и всякий, ясное дело, хотел посмотреть на большое гулянье, а если удастся, принять участие в одном-другом размене. А вы, вообще-то, знаете, что такое потлач?» — прервал он сам себя, дабы проверить, что мне уже известно, а что нет и с чего ему следует начинать свои разъяснения.

«Слово “потлач”, собственно говоря, происходит из венгерского *, — пояснил он, когда я отрицательно помотал головой. — Правильно оно произносится “потлаш”²⁶, что значит приблизительно “замена, замещение”. Существует два вида потлаша: “надь-потлаш”, то есть “большой”, и “киш-потлаш”, то есть “малый размен”. Когда мы говорим о потлаше, то обычно имеем в виду малую его разновидность: она гораздо чаще имеет место. Подите-ка сюда! — он подозвал меня к себе. — Дайте мне ваш бокал!» Я повиновался; мне было любопытно, что будет он делать дальше. Он принял бокал из моей руки и заглянул мне в глаза. «Если вам не интересно, вы можете уйти», — заметил он. Я ничего не отвечал, однако поднял голову и тоже посмотрел ему прямо в глаза; не выдержав, он опустил взгляд и, как будто извиняясь, откашлялся.

«Итак, — начал он, — поставьте ваш бокал вот сюда». Он пальцем указал место перед собой на прилавке. Я выполнил его указание и ждал, что будет дальше. «Положите обе руки на стол и смотрите на меня!» — он положил свою левую руку на откидную доску. Я опять повиновался его словам. Между тем он, не отрывая глаз от бокала, стоявшего перед ним на прилавке, взял его, поднес к губам и отпил глоток. Он и на этот раз закрыл глаза, как делал раньше, и немного подержал вино во рту, перекатывая его с одной стороны на другую. Потом проглотил, подождал несколько секунд, опять открыл глаза и поставил бокал на прежнее место. «Ничего, — сказал он почти торжествующе. — Другие, видите ли, уверяют, будто способны по вкусу вина определить, о чем сию минуту думал их собеседник. Очень странно. Я почему-то ровно ничего не чувствую при подобном размене! — он испытующе посмотрел на меня. — А вы никогда не пытались это сделать?» — спросил он, подвигая мне через стол бокал, из которого прежде пил сам.

Я отвечал отрицательно.

«Попробуйте!» — сказал он. У меня было такое чувство, будто он требовал от меня чего-то неположенного и сам это понимал. Поэтому я хотел отказаться, но он не желал слушать моих возражений. «Попытаться обязательно нужно, — сказал он категорическим тоном, пальцем указывая на бокал. — Мы просто обязаны предпринимать попытки — обязаны всегда!»

Я уступил. Возможно, оттого, что я весь день ничего не ел, я почувствовал, как мой желудок — стоило мне сделать глоток — сжался под воздействием вина, верхняя часть тела начала раскачиваться туда-сюда, а руки вцепились в откидную доску, ища в ней опору. Я стиснул веки, чтобы избавиться от головокружения и вновь обрести равновесие; тем временем Литфас, не обращая внимания на мое состояние, опять принялся расхаживать за прилавком и громко произносить какие-то слова, как будто разговаривая сам с собой.

«Стоп! — воскликнул он, не глядя на меня. — Почувствовали что-нибудь?» Он повернулся ко мне спиной. «Нет? — спросил он, хотя ответ и без того был ему ясен. — Тогда вам нужно попробовать еще раз!» Он резко оттолкнулся от стены и, сделав два размашистых шага, оказался возле меня.

«Итак, — нетерпеливо сказал он, — давайте сюда бокал! — он протянул руку. — Теперь моя очередь».

Я протянул ему свой бокал, но он его отстранил и потребовал подать тот, из которого сам пил первым. «Главное — не смешивать! — сказал он с важным видом. — Если перепутать, все пойдет насмарку». Он приподнял бокал, зажав ножку между большим и указательным пальцами, и пару раз слегка встряхнул его.

«Весь свой букет, — произнес он, будто читая вслух книгу о напитках, — смоляное вино раскрывает, только если его немного взболтнешь перед тем, как пить. Только невежды пьют дьянту, не встряхнув бутылку!»

Он задумчиво посмотрел на меня. «Киш-потлаш, — произнес он затем. — “Высокая вода пусть будет перед тобой, ил пусть восстанет за тобой!” — сказано в Книгах. Так отделим же опять жидкое от твердого». Он отпил глоток из бокала. Локтем левой руки он при этом описал широкую дугу, торжественно оттопыривая в сторону мизинец и безымянный палец, словно все это было неотъемлемой частью церемонии, и поднес стакан ко рту почти горизонтально. Подобно мягкому подвижному клюву он вытянул верхнюю губу до середины бокала и всосал в себя жидкость. «Мне — светлое, — сказал он, прищелкивая языком, — тебе — мутное!» Он протянул мне бокал, приглашая выпить: «Порыться в иле и, кто знает, пожалуй, отыскать в нем сокровище».

Я взял у него бокал и понюхал вино. Запах принес мне из памяти нечто давнее, что-то такое, что долгое время лежало внутри меня, забросанное землей. Я отпил еще глоток — и снова скрючился над прилавком, потому что на меня вновь нахлынула слабость. Тут я вдруг заметил, что глаза однорукого, почти лишенные ресниц, любопытно и холодно мерили меня изучающим взглядом.

«Разве не обязаны мы вкушать пищу, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать этого?» — так, кажется, восклицал Рак сегодняшним утром, и какую-то долю мгновения мне хотелось обратиться с этими словами к Литфасу, однако я сдержал себя. «Пожалуй, мы имеем право, однако нам не следует так поступать», — сказал тогда Рак. Я хотел разжать руку, выпустить ножку бокала, но это не удавалось. Рука моя только сильнее стискивала граненое стекло.

«Стоп! Итак, о чем я только что думал?» — услышал я голос Литфаса, доносившийся будто из соседней комнаты.

Его вопрос дошел до моего сознания, однако я покачал головой. Вопрос относился не ко мне. Я смотрел вниз, на свои брюки, смотрел на ровиш ²⁷, тесемку, извивающуюся по вышитому краю, при виде которой Рак пришел в такое волнение. «Эти зигзаги! — восклицал он. — Это стремительное снование туда-сюда!» Я закусил губу, прикрыл глаза. Его слова вдруг обрели смысл. Где был он сейчас? Почему нарушил свое обещание и не пришел снова, чтобы познакомить меня с той женщиной, о которой упомянул?

«Рак», — громко сказал я. Это имя вырвалось из моих уст как ворчание собаки.

«Что вы сказали?» — спросил однорукий, недоверчиво уставившись на меня и прижимая к телу свою культю, словно короткое крыло.

«Ничего», — попытался я уйти от его вопроса.

«Знаете, — сказал он, не обращая внимания на мою реакцию, — в наших Книгах имеется одно место, из которого всякий из нас может извлечь важные выводы. “Большая часть из того, что существенно для вашей жизни, — говорится там, — совершается во время вашего отсутствия”. Важно не деяние, а образ деяния. Не то, что мы, собственно, делаем, а то, что совершается с тем, что мы делаем. Только это и имеет значение. Как говорится, поступок — это всего лишь дурацкий кусок дерева, в котором затаилось пойманное время. Высвобождается оно только тогда, когда деревяшка начинает вращаться под плеткой рассказов и слухов. При этом значимо не то, что проявляется в деянии, а то, что скрывается за ним, умолчанное. Киш-потлаш!» — воскликнул однорукий. Я не понял смысла его слов.

«Мне уже сотни раз случалось видеть подобное: выражение ошеломления и растерянности, появляющееся на лице человека, у которого собеседник вдруг выхватывает из руки бокал с криком: “Чур, мне мутное!” Надо бы вам хоть раз самому увидеть бурю, которая тогда разражается! Действующие лица ведут себя так, будто режутся в карты, а на кон поставлено ни много ни мало — вечное блаженство». Литфас посмотрел на меня. «Это смехотворно, бесстыдно — и тем не менее это серьезно, как смерть, — пояснил он. — И мы тогда сидим за столом вдесятером или целой дюжиной, и всякую секунду слышно, как кто-нибудь выкрикивает из своего угла: “Чур, мне светлое!” — а остальные орут в ответ: “Чур, мне мутное!” Каждый водит носом и принюхивается к бокалу соседа, пока у него голова не пойдет кругом. Оттого что сахар на дне бокала — это и есть осадок познания. До него-то они и хотят добраться!»

Он перебил сам себя.

«Бросается в глаза, — сказал он со всей серьезностью и наполнил свой бокал до краев, — и на это следовало бы обратить внимание тем, кто потешается над обычаем размена: сколько бы в таких случаях ни было выпито, однако еще ни разу не случалось, чтобы кто-то встал из-за стола менее трезвым, чем сел за него». Он показал пальцем на бокал, стоявший перед ним. «От этого вина не пьянеют! — пояснил он. — Наши дети его пьют, и оно не причиняет им вреда! И наши женщины! — он опять посмотрел на меня и, помолчав, добавил: — Да, в особенности женщины».

«Между прочим, знаете, как меня звали, когда я был крестным? — я отрицательно покачал головой, однако он кивнул с таким видом, будто я уже произнес имя и ему оставалось только подтвердить: — “Семь-озер-а-воды-нет”! Редкое имя. Встречается нечасто, с разрывами в несколько поколений, — он задумался. — Это имя упоминается в одной легенде, — веско вымолвил он. — Она повествует об одном анохи, который, как утверждают, велел вырыть себе сидячую могилу и через отверстие для душ спустился к умершим. И провел он там, внизу, год и один день. А целью его было выведать у мертвых, каким образом им удается мирно уживаться друг с другом. Когда он возвратился из своего странствия, другие биреши стали расспрашивать его, что ему там довелось увидеть, но этот схороненный заживо постоянно повторял одни и те же пять слов: “Семь озер, а воды нет!” Ну, да не важно!»

Литфас резко поднялся с места. Нимало не смущаясь, он отворил заднюю дверь и, встав в дверном проеме, помочился.

«Вы давеча упомянули Рака, не так ли?» — спросил он меня через плечо. Затем стряхнул последние капли со своего члена и вернулся в комнату. Прежде чем снова усесться, он по-женски оправил спереди ночную рубашку.

«Рак, — сказал он. — Рак и Анна». Он помолчал, потом спросил задумчиво: «Знаете, как мы говорим, если кто-то разом лишится всего, чем владел?»

Я покачал головой.

«Бог пораскинул мозгами!» — закончил он глухо. Затем, скорее, в порядке констатации, чем вопроса, прибавил: «Вы знаете Анну?»

Я кивнул.

«Анна когда-то была моей женой, — пояснил он. — Я тогда, в Тадтене, во время потлача проиграл ее в кости».

Однорукий резко опустил свой бокал на стол. Я вздрогнул. Мне опять вспомнились слова Рака: «Женщина, доставшаяся мне по воле жребия, потому что так выпали кости на игральном столе», — говорил тот мне сегодня утром.

«Когда я спросил вас, о чем же я, по-вашему, думал, — прервал однорукий мои воспоминания, — я думал о Раке. Понимаете?»

«Место действия, стало быть, Тадтен, — сказал он на этот раз решительно и с таким видом, словно теперь ему нечего было передо мной скрывать. — Трактир “Корова”. Время действия: нынешней осенью будет тому три года, — он откашлялся. — С тех пор я каждый вечер зажигаю эту свечу, — он кивнул головой в сторону окна. — Выплачиваю свою жизнь обратно — в рассрочку».

Я взглянул на свечу, которая стояла наверху, на оконном карнизе. Окно было слепое, его внутренние створки, как и нижняя часть витрины, были заделаны приколоченными листами картона с надписями. На картоне был изображен человек, который в правой руке держал высоко поднятую бутылку, наподобие трофея, и, казалось, готов был от радости пуститься вприсядку. «Эдь уй тар-шашьятек» («Новая коллективная игра») — гласила подпись под картинкой. Мне вспомнилось то, что Литфас только что рассказывал о потлаче. Контур пляшущей фигуры там и сям прерывался маленькими кружочками, которые выглядели как нашитые на одежду шарики или бубенчики, благодаря чему создавалось впечатление: этот нарисованный танцор — изрядный шутник.

Мне вспомнился мой учитель закона Божьего в средней школе. Это был невысокий, худощавый, нервный человек, на руке у которого чуть выше правого запястья был нарост, размером и формой напоминавший гусиное яйцо. Увидеть его можно было когда учитель сопровождал свои слова энергичной жестикуляцией. Однажды он объяснял нам, что раньше бубенцы применяли для того, чтобы изгонять злых духов; позже их привешивали на одежду юродивым и прокаженным — людям, которые, как считалось, одержимы бесами, и всем прочим следует опасаться их приближения. Как поведал он нам дальше, колокола на наших колокольнях и пожарных каланчах тоже ведут свое происхождение от тех самых бубенцов. «Суеверие, которое сумел обратить на пользу один из римских пап!» — громко изрекая эти слова, он при слове “суеверие” сделал пренебрежительный жест правой рукой, так что в просвете его рукава мелькнула отвратительная желтая опухоль.

Один из моих одноклассников использовал стечение обстоятельств, лениво поднял руку и спросил учителя: он что, тоже занимается изгнанием злых духов или, может быть, сам принадлежит к их числу, если ему приходится носить на руке такой вот бубенчик? Учитель на мгновение утратил дар речи, он стоял столбом и выглядел так, будто вот-вот задохнется; наконец он заговорил опять и, словно в ответ на насмешку ученика, сообщил нам своим высоким, тихим, но очень проникновенным голосом, что в те времена в нашей стране существовал закон, по которому посторонний, вступивший под чей-либо кров и не известивший шумом о своем приходе, безнаказанно мог быть убит без предупреждения ударом топора или дубины. Эти слова он произнес настолько резким, умеренным тоном, что ученик, который над ним насмешничал, побледнел и тут же попросил прощения.

Я подумал о колокольчике над дверью Литфаса. «У Литфаса, — подумал я, — только одна рука. Защитить себя он не сможет».

«Это было в среду, — продолжил он свой рассказ, как будто для того, чтобы помешать мне додумать мысль до конца. — Договорились так, что мы, мужчины, поедем в Варбалог на кирмес, а женщины — кроме Анны с нами тогда была и ваша госпожа тетушка — останутся с Ослипом в трактире и будут нас дожидаться. Ослип не смог с нами поехать, — заметил Литфас слегка извиняющимся тоном, — он уже тогда еле на ногах держался без посторонней помощи. Не знаю, говорила ли она вам, — опять перебил он сам себя, — возможно, мне не следовало бы вам ничего рассказывать, потому что, в сущности, эта история ни меня, ни вас не касается». Он посмотрел на меня: «Мы, все остальные, тогда еще знать не знали, что Ослип был обречен, — продолжал он, — а ваша тетушка уже сделала его своим любовником! Ваша тетушка — весьма примечательная женщина». Он подумал, договаривать ли ему до конца, но все-таки решился: «Она любит больных! — произнес он хрипло. — Анна и Лина — совсем как сестры, и Лина залюбила маленького Ослипа до смерти!» — он неуверенно, искоса посмотрел на меня.

«Все это — старые истории, — добавил он и сделал рукою такой жест, будто отбрасывал что-то, будто хотел сделать сказанное несказанным. — Всякий их знает, всякий о них говорит, только, возможно, лучше всего было бы забыть их и похоронить окончательно. Поступок и тот образ, какой обретает поступок, — повторил он опять. — Здесь у нас каждый все знает о других; некоторое пространство для произвольных действий, конечно, остается, и само по себе оно не так уж мало, однако все эти возможные произвольные действия очевидны для всех, а значит, что на самом деле свободного пространства практически не существует. Все, что может произойти и происходит на деле, всякое действие, всякий проступок — лишь повторение того, что было всегда. “Прошлое, — учат наши Книги, — это та материя, из которой созидается время, и всякий уходящий миг незамедлительно возвращается в материю прошлого”. В другом месте говорится: “Невиновны вы всего лишь потому, что вам ничего не ведомо о нашей вине. Однако именно то, что вы ничего не знаете о нашей вине, как раз и делает вас виновными”. Ну, да не важно, — презрительно заметил он. — Мы вообще не имеем значения. Иные утверждают, что будущее лежит у нас за спиною. Возможно, это преувеличение, и вполне достаточно было бы сказать, что будущее просто не лежит у нас на дороге. Посмотрите-ка!» — он выдвинул ящик стола под прилавком и достал оттуда несколько вещиц: ножницы для ногтей, маленькую плоскую эмалированную баночку с отвинчивающейся крышкой и катушку ниток, в которую была воткнута иголка. Похоже, того, что он искал, среди этих предметов не оказалось. «А тут что такое?» — сказал он, сунув катушку и ножницы назад в ящик и встряхивая коробочку над самым своим ухом. Звук был тихий, будто что-то пересыпалось с легким скрипом. «Булавки?» — и он положил коробочку обратно в ящик.

«У вас случайно не будет сигареты?» — спросил он, взглянув на меня.

Я отвечал отрицательно.

«Ну ничего».

И он вернулся к своему рассказу.

«Дело, значит, было в Тадтене. Мы были на кирмесе в Варбалоге-Сердахее. “Сердахей”²⁸ означает “рынок по средам”, — пояснил однорукий. — Рыночный день и кирмес совпали». Очевидно, все еще в поисках сигарет он опять нагнулся, далеко вытащил ящик наружу и буквально нырнул в него головой. «Рак хотел купить пилу, но не нашел подходящей, — казалось, он беседует с ящиком. — Вороватый играл на постоялом дворе в карты и просадил все свои деньги. Еврей приволок лестницу, которую выиграл у брата своего отца, соревнуясь с ним в забивании гвоздей, — он задвинул ящик. — Кроме них присутствовали также Инга, Надь-Ваг и Де Селби. Считая меня, семь человек — небольшая компания, в которой каждый друг друга видит», — его слова звучали так, будто он давал показания для протокола.

«Сразу после того, как мы оставили телегу перед “Аз Элейен” (это первый постоялый двор на окраине Варбалога, а название его переводится “в начале”), то есть сразу как мы туда приехали, наша компания разделилась. Каждый отправился по своим делам; только Де Селби да я остались вместе. Служка нуждается в присмотре! — сказал однорукий и опять бросил на меня взгляд сбоку. — Он у нас — настоящая драгоценность! Ну, да не важно. Мы недолго потолкались на рыночной площади и огляделись. Ничего интересного не происходило, все одно и то же, так что я, пожалуй, сразу бы вернулся назад, но толстяк не хотел уходить — он ведь совсем как ребенок: не может досыта наглядеться, особенно если место ему уже знакомое. Так что мы там еще задержались. Он попивал лимонад, а я от скуки дал погадать себе по руке. Гадала цыганка, а потому я и половины не понял из всего, что она говорила, а то, что разобрал, не было для меня новостью. Стоп! — вновь прервал он сам себя. — Во всяком случае, мы раньше остальных вернулись к условленному месту встречи у придорожной канавы перед постоялым двором и стали дожидаться. Де Селби отчего-то вел себя беспокойно, возможно, что-то предчувствовал. Он то и дело, как ненормальный, принимался прыгать в траве и нетерпеливо хлопать в ладоши, и все оттого, что другие всё не шли и не шли. Наконец они вернулись. Каждый рассказывал маленькую историю своих похождений и показывал вещи, которыми он разжился, между тем как Де Селби все настойчивее уговаривал нас поскорее ехать назад. Наконец мы привели волов, оставленных на постоялом дворе. Они стояли там так, как мы их оставили, — будто вросли в землю. Соответственно скорым был и наш обратный путь!

Каждый заботливо уложил свое имущество в телегу или привязал снаружи к ее бортам. Все мы были охвачены таким волнением, будто отправлялись в кругосветное путешествие, и выглядели совсем растерявшимися — как люди, забывшие дома самое необходимое. Каждый считал, что он собственнолично должен проверить колеса, оглобли, упряжь, прочно ли закреплен багаж. Причем солнце палило жарче, чем если бы светило сквозь увеличительное стекло. Непонятный разлад возник между тем, что делал каждый из нас, и тем, что делали остальные. Всякое движение руки шло вразрез с тем, что только что сделал попутчик, во всяком слове звучали отпор и раздражение; казалось, во все, что мы делали, вплетались тугие узлы. Ясно было только одно: мы все хотели оттуда уехать как можно быстрее. Но быстро не получалось. За столько времени мы успели бы проделать обратный путь даже на карачках!» — Литфас тяжело вздохнул.

«Наконец мы, чуть живые от усталости, повалились в телегу, — продолжал он. — Еврей обеими руками держался за край, чтобы не выпасть. Штиц лежал, прислонившись спиной к задней стенке, совсем как мертвец. Инга, едва залез в телегу и устроился, принялся насвистывать себе под нос одну и ту же мелодию. Все это было от страха. Волы дважды останавливались и начинали реветь, Надь-Ваг, сидевший впереди за кучера, без разбору лупил по их спинам, одурев от бессилия, потому что они не хотели трогаться с места. Никто не говорил ни слова. На этой жаре можно было услышать, как покряхтывает земля», — однорукий поднял глаза. Он смотрел мимо меня. «Случилось что-то недоброе», — сказал он. В тишине комнаты эта фраза звучала как потерянная, случайно проникшая сюда из какого-то другого, соседнего помещения.

«Телега не желала трогаться с места. Колеса не вращались, только как-то странно ерзали по земле. Все молча смотрели вниз, прямо перед собой, а если все-таки случалось, что двое одновременно поднимали глаза и их взоры пересекались, тогда могло показаться: они вовсе не знают друг друга, они смотрят один на другого через зияющую пропасть, готовые убить представителя чуждой расы. Все мы, находившиеся в телеге, были охвачены ненавистью, и весь окружавший пейзаж был нам чужд и враждебен; подобного контраста мне еще в жизни не доводилось наблюдать. Казалось, каждый в глубине души проклинает остальных и занят тем, что подыскивает слова для проклятия; каждый, сжав руки в кулаки, смотрел попеременно то на дно телеги, то куда-то в сторону, как будто сокрушался о том, что несчастье, какое он призывал на нашу голову, еще не совершилось». Он снова прервал свою речь и рукавом отер пот со лба.

«Мы застряли, — тяжело произнес он и, словно желая подчеркнуть ту давнюю безысходность, ударил кулаком по столу. — В телеге стояло мертвое молчание. Казалось, все ускользало с нашей дороги, избегало нас: земля под нами, похоже, вращалась с удвоенной скоростью, деревья отклоняли свои верхушки в сторону, и, как вожатай, катился перед нами, погоняемый ветром, сухой клубок ветвей — моньорокерек! Воздух был такой, что дышать им было невозможно. Стеклянный войлок!» Он опять взглянул на меня.

«В конце концов у меня возникло ощущение, что я сейчас разорвусь! — воскликнул он. — В той напряженной тишине, в какой нам приходилось стоять и ждать, мне чудилось, будто все камни вдруг ожили и стали отползать подальше от телеги в траву на обочинах, будто рожь на поле металась туда-сюда, избиваемая взорами моих глаз и плетью Надь-Вага. В воздухе раздавался скрежет, словно кто-то истирал огромные куски металла между двумя жерновами. Время остановилось. Прямо перед собой в воздухе я увидел отражение гор, возвышавшихся далеко за нашими спинами, — гряды Дьёр!» — Литфас прервался. «Все было как заколдовано! — воскликнул он снова. — Все непереносимее становился этот перемалывающий звук; казалось, он приближается к нам. Я взглянул на солнце: поблескивая желтым, слабо покачиваясь из стороны в сторону, висело оно высоко в небе — злое око, посаженное туда злой рукою. Стоп! “Оно косит!” — крикнул я».

Однорукий нагнулся вперед и так и остался сидеть в этой позе, словно изготовившись к прыжку.

«Я еще не успел выкрикнуть этих слов, — сказал он и опять откинулся назад, — как вдруг увидал: второе, более слабое и блеклое солнце, которое, как раскрашенный пузырь, выпирало из первого, выкатывалось в небо, — оно постояло несколько мгновений на одной с ним высоте, а потом медленно покатилось вниз. Сизигия! Время и противовремя. Это было крайне гадкое зрелище, от него все на свете начинало внушать отвращение — меня в ту же минуту стошнило через край телеги, — сказал он, потом немного помолчал и жестко прибавил: — Стал виновным задним числом!»

«Утверждают, — пояснил он, — что вещи иногда сами по себе, задним числом выстраиваются в такой порядок, который противоречит исходной последовательности событий. Причина и следствие меняются местами, вступает в силу обратный приговор, — Литфас провел рукой по воздуху, причем она на секунду зависла там, как что-то тяжелое. — Жертву изобличают как преступника».

«Я сказал: “Оно косит!”, — сказал Литфас, глядя на свою руку, которая, как что-то ему не принадлежавшее, лежала перед ним на столе и подрагивала. — Я услышал легкое похрустывание, раскалывание скорлупы, солнце лопнуло, и я увидал: из скорлупы этого яйца выдувается, как пузырь, желток второго солнца. Он медленно отделялся от первого, улетал прочь, скатывался к горизонту». В рассеянности он притронулся к переносице и стал тереть ее большим и указательным пальцами.

«Око Ахуры! — Литфас опять опустил руку. — “Оно сумрачно, как глаз собаки”, — гласит легенда». Он прикрыл глаза. Левая рука тяжело упала со стола ему на колени.

«Литфас устал», — пробормотал он. Его голова, как будто непроизвольно, склонилась на высоко поднятое плечо, и минутой позже он уже спал.

Я обождал несколько минут, и, так как он оставался недвижен, я тихо встал. Свеча почти догорела, и в тесном помещении магазина было жарко и душно. Я собирался уйти. Одна из половиц скрипнула под моей ногой. Я обернулся. Литфас сидел, широко раскрыв рот и откинув голову на спинку стула, будто умер, — но стоило мне потянуть вверх дверной засов, и я услышал, что он снова зашевелился. «Вы уже уходите?» — спросил он, еще не очнувшись от оцепенения. В его словах звучало разочарование. Я остановился. «После происшествия в Варбалоге мне по ночам не спится», — он произнес эту фразу не в качестве оправдания, напротив: в его словах звучала гордость, как если бы речь шла о ранении, полученном на войне: пусть контузия тягостна для него и его близких, однако стыдиться ее нет оснований. «Так что приходится наверстывать сон, когда получится, — пояснил он, не жалуясь, и скромно добавил: — Я уже старик, и много сна мне не требуется».

Он бросил это замечание как бы походя. Казалось, он безуспешно чего-то искал, только, наверное, сам не знал, чего именно. «Выпейте еще глоток!» — предложил он мне и высоко поднял бутылку — с таким видом, будто ее-то он и разыскивал. Он покачал бутылкой туда-сюда, предлагая мне выпить, но потом наконец заметил, что в ней осталось совсем немного, и, не дождавшись моего ответа, вылил остатки в свой бокал. «Я, так сказать, сплю стоя, — отвлекся он от предмета разговора. — Лось Литфас!» — он рассмеялся. Он снова был совершенно бодр.

«Знаете, — продолжал он со значительным видом, допив вино, — мое внимание направлено иначе, чем у большинства других людей. Ныне мне известно, что взирать на жизнь следует холодным, беспристрастным оком, если желаешь от нее чему-то научиться. Кто так не поступает, тот ничему не выучится. “Он страдает, не зная того, — сказано в Книгах. — Он не живет, он по складам читает буквы жизни. Он ничего не может прочесть, потому что стоит слишком близко к написанному”», — однорукий прищелкнул языком.

«В ту минуту, — продолжал он, — моя жизнь переменилась на корню. Когда я, широко распахнув глаза, стоял в телеге и вдруг увидел, как из солнца вылупляется второе солнце-близнец, как оно соскальзывает вниз, закатывается, чтобы появиться снова на другом конце мира, — я еще не понимал, что сулило мне сие невиданное раздвоение. Тогда я сознавал одно-единственное: это ты. О, этот миг! Именно его-то и ждал я всю жизнь. Всю свою жизнь я провел зарытым в песок, и только теперь мне дано было выбраться на поверхность! Этот миг был средоточием всех моих надежд! Прежде я был ничем, но теперь я знал: отныне я стану всем! И я приготовился к заветному мигу, наполнил легкие воздухом; словно выбираясь из-под толщи воды, дал потоку нести себя вверх и отворил все свои чувства, как шлюзы. “Только так и можно пережить что-либо, — сказано в одном месте наших Книг, — при условии, что ты готов забыть все прошедшее!” И что же потом?» — Литфас смотрел на меня вопросительно. Его левая рука, лежавшая на столе, как будто отдельно от него, опять начала вздрагивать, как некое животное.

«Я стоял там и ждал, когда же двери этого мгновения откроются, распахнутся передо мной, чтобы впустить меня. Мнилось, я дни и недели скитался по небу вместе со вторым солнцем — и в то же время терпеливо стоял внизу, в нашей повозке, со шляпой в руке, и ждал, склонив голову, как на молитве. Еще и по сей день, — воскликнул однорукий, — моя голова сама собою норовит опуститься в то самое положение. И что же?» — спросил он.

«Ничего. Семь озер, а воды нет! Мир, в котором я очнулся, когда открыл глаза, был мертв, пуст, — он покачал головой. — Я был один, как будто попал, проснувшись, в какой-то неправильный день. Горячий ветер несся по земле, распластавшейся под свинцовым небом, как будто приготовившейся к смерти. Падали тяжелые, первые дождевые капли, но едва они касались земли, как сразу же испарялись. Меня обступило такое безмолвие, что мне казалось: сейчас я умру. Немо кружила во мне кровь. Я взглянул вверх, мои глаза проникли вглубь небесной пустыни дальше, чем проникал до сих пор взгляд человека. Все было поразительно прозрачным, поразительно чуждым и все-таки до боли близким: я был первым человеком на нашей планете и создан я был для того, чтобы вызволить мертвые вещи из пут смерти. Каждый мой вздох был немым стоном, с каким окружающие вещи обступали меня все ближе. Казалось, они что-то шептали мне, желали о меня опереться. Мне хотелось опять закричать, потому что подобной близости с вещами я страшился, — но издать звук я не смог. Я смотрел на кисть своей руки: она торчала из рукава, как маленький куст, и ветви ее были обтянуты онемевшей серебристой кожей, кожей смерти».

«Стоп! — воскликнул однорукий. Он опять сверлил меня взглядом. — Лик ужаса». Я отвел глаза. Я ему не верил. Последние его слова напомнили мне что-то такое, что я уже слышал. Мне вспомнился Цердахель, но дальше мне пробиться не удалось.

«“Гляди! — говорится в легенде, — сказал Литфас. — Подъятая рука указывает вниз!” Ужаснее всего было именно это: доверительная близость с миром мертвых предметов. Я чувствовал, как в некой точке моего тела — вот тут! — он указал пальцем на верх живота, как человек, не желающий прикасаться к открытой ране, — как вот тут, под грудиной, что-то натянулось до такой степени, будто готово было разорваться, — какой-то нерв или орган, присутствия которого я раньше не ощущал. Затем что-то во мне действительно разорвалось, и в то же мгновение я ощутил страшное натяжение в руке и в груди — будто у меня вырастали летательные перепонки. Тогда я еще не сообразил, что это значило, только позже, в трактире, я начал постепенно понимать. Нет, даже не там, а еще позже, по кусочку, медленно, будто кто-то гаечным ключом — рывок, еще рывок — закручивал гайку познания. И все-таки уже в тот первый, страшный миг из моего горла вырвался хрип — то был знак узнавания. Как-то раз мне уже довелось изведать подобное: мертвую землю, мертвую страну. И я подумал: только затем, чтобы увидеть это, я и поднялся наверх из глубины песка. Когда я рухнул с ног и во весь рост растянулся на дне нашей повозки, из меня вырвалось что-то, как из ущелья, и взмыло в высоту: птица покружила над выжженной землей — и одним ударом крыл умчалась прочь».

«Когда я очнулся, — продолжил однорукий, обхватив край стола, словно ища опоры, — я чувствовал себя так, будто меня грубо пробудили от сна, и в то же время сознавал, что пробуждение мне только приснилось. Я уселся на сиденье с краю телеги, я был очень слаб. Остальные приписали мое падение тряске нашего экипажа и ни о чем таком не догадывались. Де Селби, сидевший рядом, обнял меня за плечи, плечи утопающего. Я весь дрожал. В правой руке, ниже локтя, свербила жестокая боль. Рука кровоточила. Я знал, что ее потеряю. Маленькая темная лужица образовалась на дне телеги под моим сиденьем, и, подобно некоему лицу, неудержимо поднимавшемуся из глубины лужицы к ее поверхности, в моей душе подымалось давнее воспоминание. “Семь озер, а воды нет!” То было осознание: теперь я потерял все, теперь все перевернется, отныне моя жизнь будет повторением того, что уже было когда-то, — осознание того, что жизнь моя потекла в обратную сторону», — Литфас опять встал, чтобы открыть дверь и опорожнить мочевой пузырь. Звук был такой, будто его покидала влага жизни.

«Я был один на свете, — он посмотрел в потолок, словно то было серое, немилосердное небо, навеки для него закрывшееся. — Был узником одной-единственной капли времени, крохотной допотопной тварью, которая — с одной рукой — все плавала взад-вперед, перемещаясь в пределах уже размеченной дистанции своей жизни. Все на меня смотрели, но ни один из попутчиков меня не понимал. Для них, когда телега вновь загромыхала, исчезло то наваждение, что разливалось над всем и вся; а для меня каждый новый оборот колес означал очередную милю пути, отделявшую меня от них. И тут мы прибыли в Тадтен. Харчевня зазывала нас уже издали, добродушно, как друг, готовый простить нам любые промахи. Стоп!»

Литфас оттолкнулся рукою от прилавка, будто желал таким образом прогнать воспоминания.

«В трактирный зал я вошел первым, — сказал он. — И замер на месте, будто получил удар кулаком в лицо. Я вдруг увидел и без дальних размышлений понял, что Анна была следующей вещью, с которой мне надлежало расстаться. Она сидела на коленях у Люмьера, обвив руками его шею, и целовала его так, будто намерена была высосать жизнь через рот. Люмьер! — воскликнул однорукий и засмеялся. — “Меня она так никогда не целовала!” — подумал я. Тогда мне не было смешно. Потрясение пронзило все мое тело. Я стоял как окаменелый; мои руки раскачивались в плечах, будто не связанные с туловищем, будто веревки от колокола: они тихо похлопали в ладоши. Рядом со мной стоял Инга, неподвижно, будто рядом с гробом. Я искал его руку, искал за что схватиться, искал опоры — но в такие минуты опоры не находят, а вместо того хватают руками пустоту. Я опять потерял сознание. Сильно ударившись о стену, я упал на колени. Когда я очнулся, во рту у меня лежало что-то незнакомое; вкус у него был как у железа и соли, — то был мой язык. Я прикусил его, когда падал, и мне хотелось его выплюнуть. Из языка сочилась кровь; она смешивалась с кровью, текшей у меня из носа. Я увидел черный след на тыльной стороне ладони, взглянул опять и опять увидел: Анна на коленях у Люмьера, его голова между ее рук, ее язык, быстрый как змея, у него в устах. Я привстал на колени и пополз к ним; мои лопатки, как настоящие лопаты, прокапывались сзади сквозь мою кожу, толкая меня вперед и вверх; они с грохотом стучали одна о другую, срастались в один большой гребень; соски выступали из моей груди как пуговицы; вокруг глаз образовывались складки, кожа роговела. Я покрывался панцирем, и полз вперед — допотопная ящерица, вспугнутая из своего убежища, где она покоилась тысячи лет. Анна, заметив мое приближение, одним прыжком соскочила с колен Люмьера и убежала в задний, дальний угол трактирного зала».

Литфас закрыл глаза. «Все, что произошло потом, — сказал он, — произошло словно по плану, словно я все это наметил заранее; за исполнением злосчастного плана я наблюдал без малейшего участия, потому что больше не имел к этому никакого отношения. Анна с того момента, понятное дело, держалась от меня подальше. Она выбрала себе местечко рядом с вашей госпожой тетушкой и Ослипом, недалеко от дверей, и сидела там так, как она всегда делала, если чего-то боялась, — подпихнув ладони тыльными сторонами себе под бедра. Сидя в такой позе, она покачивалась взад-вперед.

Люмьер поднялся, а на его место сел еврей. Рядом с ним устроился Рак. Я был третьим за тем столом, но просидел с ними всего-то минуту. Потом я вышел вместе со Штицем, он дал мне свой носовой платок. У меня все еще текла кровь из носу. Никогда не забуду белую стену, перед которой я стоял, утирая платком кровь и разговаривая со Штицем! — прибавил он. — Штиц не видал того, что произошло, потому что вошел в трактир последним. А я все говорил и говорил. Я предрек ему, что всем нам предстоит увидать нечто удивительное, еще в тот самый день! Но он только смеялся, потому что думал: я еще не оправился от того падения в телеге. Я пытался что-то ему объяснить; пауки-сенокосцы покачивались у самой стены на своих паутинах, то взлетая выше, то опять опускаясь, — так, словно они, раскачиваясь, записывали мои слова невидимым письмом на стене, меж тем как я ставил заключительную точку в записанных ими фразах, тыча окровавленным пальцем в одно и то же место. Штиц ничего не понимал, и я много раз начинал объяснять ему сначала, только к моим объяснениям все время примешивалось урчание сливного бачка, доносившееся из женского туалета за стенкой. Оно звучало, как чьи-то судорожные всхлипы, будто там плакал кто-то, кто решил не выходить больше из этой маленькой, холодной, запертой кабинки, лишь бы остаться одному со своей болью».

«Возможно, виновата была журчавшая вода, — сказал однорукий, — возможно, причина была в том, что я все время выбирал для своих объяснений одни и те же слова. Объяснения мои были обращены не к Штицу или еще кому-то конкретно, а к целому миру, — так сказать, моя прощальная речь, речь мертвого матроса, перед незрячими очами которого вся команда салютует в последний раз, прежде чем он соскользнет в свою соленую могилу. Во всяком случае, я вдруг заметил, что Штица рядом со мною нет. Я повернулся, пошел обратно в трактирный зал и, проходя, услыхал, как он хохочет на кухне с хозяйской женой. Ну, да не важно», — добавил Литфас.

«Я вернулся к столу и сел рядом с Цердахелем и Раком. Позади, справа в уголке, подальше от остальных, сидел Де Селби. Он был один. Инга играл на игровом автомате. Совершенно забыв обо мне, он полностью погрузился в свою игру и шепотом вычислял, какая следующая картинка появится в окошке».

Литфас подпер рукой голову и закрыл глаза, словно пытался во всех подробностях воскресить перед собой ту сцену. «Ваша госпожа тетушка крепко прижимала к себе Ослипа и через его голову беседовала с Анной. Люмьер бесцельно слонялся по комнате, будто ума лишился. Надь что-то настойчиво говорил хозяину. Тут из кухни явился Штиц, и ни с того ни с сего все пришло в движение. Он подсел за стол к вашей тетушке; таким образом, она и Ослип теперь оказались между Штицем и Анной. Рак встал и попросил, чтобы ему принесли пилу. Он тоже подсел к Анне и принялся выводить музыку на пиле. Анна пела под аккомпанемент. У нее удивительный голос», — заявил однорукий.

«Цердахель заговорил со мною, чего он прежде никогда не делал. Надь присоединился к нам и сообщил, что хозяин сготовит нам уху. Люмьер, похоже, только теперь заметил появление Штица. С таким выражением на лице, будто он наконец-то узрел потерянную родину, он взял стул из-за стола, где сидел Де Селби, и уселся напротив Штица, за тот их большой стол. Де Селби сидел не подымая глаз, — Литфас провел рукой по своей лысине. — Перед ним на столе стоял графин с вином, маленький белый кувшинчик и блюдце, на котором лежали два неочищенных вареных яйца. Я слушал Цердахеля, который опять пустился говорить о том, как выиграл у своего дядюшки лестницу. Он рассказывал свою историю Надь-Вагу, который не проявлял к ней ни малейшего интереса и даже не пытался сделать вид, будто слушает. Да впрочем, он ведь эту историю и так уже слышал. А у меня в руках вдруг очутился стакан для игральных костей. Откуда он взялся — для меня по сей день загадка».

«Я посмотрел на Анну; она сидела рядом с Раком и пела. Заметив, что я за ней наблюдаю, она тут же замолкла. Меня это почему-то разозлило, и я принялся трясти стакан обеими руками, чтобы кубики падали на стол. Сначала я даже внимания не обращал на выпадавшие очки. Я смотрел на Ингу, наблюдал, как он дергает ручку игрового автомата, и чувствовал, что что-то тут не так и не то. “Когда ты не думаешь, — говорится в одном месте в наших Книгах, — тогда-то и думаешь ты сам!” — воскликнул Литфас. — И в самом деле: я бросал кости и вдруг заметил, что в результате каждого моего броска выходит одна и та же комбинация — кубики выстраивались на столе в правильном порядке, как по линейке. Письмо пауков-сенокосцев на белой стене клозета! То было сообщение, фраза, записанная на непонятном мне языке, и, по-видимому, она должна была открыть мне то, о чем я и так уже догадывался… Стоп! — однорукий выпрямился на стуле, — …открыть мне, что отныне жизнь моя течет вспять. Цердахель, очевидно, тоже наблюдал за моими бросками; во всяком случае, он вдруг прервал свой рассказ, какое-то время смотрел на меня, не говоря ни слова, а затем, словно издеваясь надо мной, начал рассказывать историю одного человека, с которым однажды познакомился на кирмесе: тот обладал способностью на расстоянии, одной силой своего взгляда, заставлять кубики на столе перекатываться так или сяк, как ему захочется, — и даже изменять значившееся на них число очков, при том что сами кубики оставались неподвижными. Рак, похоже, прислушивался к тому, что говорил еврей, и, заинтригованный его историей, отставил пилу в угол. Он вернулся за наш стол — второй поворот гаечного ключа», — многозначительно произнес однорукий.

Я посмотрел на него вопросительно, так как не сообразил, что он желает этим сказать, однако он, не заботясь о том, продолжал свой рассказ: «Анна на меня злилась: ведь это я спугнул Люмьера и испортил ей все развлечение, — сказал он. — Она повернулась к вашей тетушке, но та была занята Ослипом. Люмьер все это время сидел молча; он ревниво поглядывал то на Рака, то на Анну; Штиц тем временем что-то ему говорил, но ответа не получал. Люмьер лишь изредка сердито теребил рукой левое ухо, оттягивая его мочку, — так, словно старался защититься от назойливости Штица. Однако стоило Раку пересесть к нам, он с облегчением откинулся назад на своем стуле и начал, расслабившись, небрежно расставлять фигуры на шахматной доске. И когда Штиц опять спросил его, не согласится ли он с ним сыграть (спросил так громко, что и за нашим столом слышно было!), Люмьер и в самом деле согласился. Должен признаться, меня это порадовало», — сказал Литфас. Он прищелкнул языком.

«Намечался потлач, — сказал он. — “Мул роет копытом землю”, — так у нас принято говорить, если кто-то переступает неписаный закон, а Люмьер в ту минуту именно так и сделал. Существует негласный запрет на то, чтобы сильный игрок садился играть со слабым. Это считается нарушением хорошего тона, — пояснил он. — В такой игре нет смысла. Ну и в результате, не успели они и десяти ходов сделать, а партия уже близилась к концу. Стоп!

И тут прозвучал чей-то выкрик, сигнал к началу потлача. Гробовое молчание, с каким все смотрели на тех двоих, игравших в шахматы, вдруг было нарушено возгласом: “Чур, мне светлое!” — на что Штиц, уже занесший в руке фигуру, чтобы шмякнуть ее на какое-нибудь поле, моментально откликнулся: “А мне мутное!” — Литфас встал. — Все шло как по заранее намеченному плану. Некоторые из нас тут же последовали призыву и обменялись бокалами. Ваша тетушка по неосторожности далеко отодвинула локтем свой бокал, так что он оказался рядом с бокалом Люмьера. Тот как раз держал в руке уже съеденную шахматную фигуру, перевернув ее головой вниз, словно желал что-то кому-то доказать этим жестом.

В то самое мгновение Де Селби, не обращавший ни малейшего внимания на происходившее кругом, вдруг хлопнул в ладоши. “Яйцо!” — воскликнул он. “Яйцо!” — все остальные, занятые разменом, однако не желавшие пропустить что-то новенькое, невиданное, повернули головы и посмотрели на служку. Де Селби очистил одно из яиц и положил на горлышко своего графина, в котором горел маленький огонек. То было голубоватое, таинственное мерцание, и на секунду возникло такое чувство, будто сердце времени остановилось. Между тем яйцо становилось все тоньше, вытягивалось все сильнее, все ниже провисало в стеклянное отверстие, пока наконец не шлепнулось с тихим, приглушенным звуком на дно графина и не лопнуло от удара».

Однорукий приподнял голову, словно он и сейчас прислушивался к тому звуку.

«Происходило нечто вроде рождения, — сказал он, — и, когда оно совершилось, все почувствовали столь сильное облегчение, будто это они сами рождались на свет и, слава Богу, благополучно пережили весь процесс. Штиц хотел пропустить глоток и ухватил — не знаю, случайно или намеренно, — бокал Люмьера, тем временем как тот, погруженный в размышления об игре, схватился за бокал вашей тетушки, оттого что своего бокала не нашел. То есть, все произошло машинально, — пояснил Литфас, — и я даже задним числом не могу не испытывать определенного злорадства, хотя именно я в тот день был сражен безжалостнее всех прочих. Сначала я лишился руки, а затем, во время всей этой чехарды со стаканами, окончательно потерял Анну. Вероятно, оттого, что она заметила подмену бокалов (так же, как заметил это я), она вскрикнула, чтобы помешать Люмьеру допить вино, и едва не упала со стула, тем временем как я от возбуждения опрокинул игральный стакан и, машинально, принялся собирать рассыпавшиеся по полу кости».

«Если бы в тот момент на помощь ей пришел я, а не Рак, — тогда, я почти уверен, она и поныне была бы со мной. Но как бы то ни было, — заметил он, — она ему не принесет счастья. Как говорится, “она любит побежденных, однако обманывает их с победителями”». Он выглядел довольным.

«В ту минуту она потеряла Люмьера, потому что тот выпил из бокала вашей тетушки, а это при киш-потлаше возбраняется. “Он заглянул ей под юбку, — говорится в пословице, — и теперь она носит короткий передник”. Никому из бирешей не разрешается во время малого потлача выведывать мысли женщины — иначе он безвозвратно подпадет под ее власть».

Мне вспомнилось, как Люмьер сидел у моей постели, тяжело дыша от возбуждения. «У меня имеется фото вашей тетушки! — прошептал он мне тогда. — Хотите взглянуть?»

«Люмьер потерял Анну. А вашу тетушку он не получит, — продолжал однорукий. — Когда он увидал, как Рак бросился к Анне, он вдруг сообразил, что он наделал, вскочил — и опрокинул при этом стол с доской и фигурами. Он был вне себя. Задыхаясь, он подбежал к окну и распахнул его — глотнуть свежего воздуха. Он стоял перед окном, и слезы лились у него из глаз, катились по лицу — но не только из глаз у него текла водичка! — злорадно воскликнул Литфас. — Он обоссался прямо перед всеми».

Литфас стукнул кулаком по столу. Но тут же овладел собой, взглянул на меня и спокойно сказал: «Оба мы в тот день потеряли всё!» И, помолчав, добавил с тихим смехом: «Бог пораскинул мозгами! Теперь понимаете?» Он сердито встряхнул головой.

Глава восьмая БОЛЬШОЙ ПОТЛАЧ

ДОВОЛЬНО!

Я встал. «Вранье!» — сказал я. Однорукий посмотрел на меня озадаченно, однако промолчал. «Я слышал вашу историю от Люмьера. Только он рассказал ее несколько иначе. Различия не так уж велики, — сказал я, — но о нескольких решающих моментах он мне рассказал совсем другое, а если бы я спросил Анну, я бы, вероятно, услышал какую-нибудь новую ложь». Литфас не шелохнулся. Несмотря на то у меня было ощущение, что он испуган. «Вы хотите пойти к Анне?» — спросил он. «Почему бы и нет? — отвечал я и прибавил с таким видом, будто и впрямь собрался к ней: — В любом случае, мне пора идти».

Я подождал еще минуту, но он никак не реагировал, только пожал плечами, давая мне понять, что он меня не удерживает. Я повернулся и пошел. Сделав пару шагов, я очутился у дверей, наклонился, поднял засов и вышел. Дверь у меня за спиною захлопнулась сама собой, с легким щелчком, будто кто-то осторожно надавил на крышку чемодана.

Снаружи на тротуаре, под большим окном магазина Литфаса, стояла моя тачка. Похоже, пока я сидел у однорукого, прошел дождь, потому что на дне тачки образовалась лужица, которая отсвечивала темными отблесками, отражая слабый свет, падавший из витрины на улицу. Что-то светлое виднелось в воде, какой-то листок бумаги. Я выудил его двумя пальцами и поднес к длинной полоске света. Это была одна из Ингиных рекламок.

Дождя уже не было. Но веял свежий, почти осенний ветер, иногда трепавший крону маленького куцего деревца, которое, чуть отступив от дороги, стояло на свободном соседнем участке. На нижнем суку висела какая-то тряпка — кухонное полотенце или нижняя рубашка. Ее все время подбрасывало ветром, однако ей никак не удавалось уцепиться за ветки повыше, до которых она, похоже, стремилась добраться. Она развевалась там, как некий знак, предназначенный для меня, и я вспомнил о том, что недавно читал в книге Коллинза о выращивании шпалерных растений, — что во многих частях Европы, вплоть до середины прошлого века, поклонялись богам или, вернее, духам гор, которых отождествляли с духами деревьев, и оттого развешивали по сучьям деревьев определенных пород простыни и одежды больных, а также менструальные повязки, принадлежавшие бесплодным женщинам, в надежде, что страдания утихнут, а тяготеющее на «неплодной» проклятие будет снято. «Точно таким образом, — говорилось в той же книге, — в определенных местностях имущество тех, кто умерли на чужбине, закапывалось в горах или подвешивалось на дереве, чтобы покойник, если он пожелает пробраться домой, дошел только до того дерева, а дальше проникнуть не смог».

Я вспомнил дерево перед окном своей больничной залы. Тетушка развешивала на нем на просушку простыни и полотенца, и я представил себе: случись такое, что я действительно умер, и моя мать вместе с моими сестрами и братом отправится на вершину одного из холмов близ моего родного города, к такому вот дереву, и все они будут нагружены вещами, оставшимися после меня, и маленькой процессией подымутся к дереву, чтобы развесить все на его ветках или схоронить у корней, — так оно и будет, стоит им только получить весть о моей кончине.

Я сделал над собой усилие. Я не имел права так думать: ведь думая так, я признавал правомерность всего, что тут со мной происходило. А я вовсе не хотел этого. И все же взгляд мой опять вернулся к дереву, и я еще некоторое время наблюдал за маленьким спектаклем, какой устраивал ветер с одиноким белым лоскутом. Мой взгляд цеплялся за эту тряпку как за что-то такое, что выглядело инородным в мире, обступившем меня здесь, — будто трепыхавшийся на ветках лоскут высмеивал и этот мир, и меня самого. И вдруг мне почудилось: у меня за спиной раздался голос, который тихо позвал меня по имени. Я резко обернулся — то было мое прежнее имя, которым меня называли на родине, а здесь я его уже давным-давно не слышал. Но там никого не было. Только деревце шелестело под порывом ветра.

Я взялся за рукояти тачки и поднял ее. Она показалась мне такой же тяжелой, как в первый вечер. Из магазина доносился кашель Литфаса, он громко говорил сам с собой, неразборчиво, и опять кашлял.

«От этого вина не пьянеют!» — сказал он мне в начале своих объяснений. Похоже, применительно к нему эта фраза все-таки была не верна, потому что, когда я встал на узкий приступок под витриной и заглянул внутрь магазина, где по-прежнему мерцал свет маленькой свечи, я увидал тень его головы, мотавшуюся на фоне стенного шкафа туда-сюда, как у пьяного.

Литфас все продолжал свои речи. Извергая хриплые ругательства, он натолкнулся всей тяжестью тела на какой-то предмет (вероятно, стул), отшвырнул его ногой, оступился и ударился о стену. Затем раздался другой глухой стук, произошедший, по-видимому, оттого, что он резко откинул доску сбоку прилавка.

Я опасался, что он может погнаться за мной, а потому откатил тачку за угол дома и поставил ее у стены, в тени, отчетливо вычерченной на земле светом уличного фонаря. Однорукий, в самом деле, копошился за входной дверью, однако не затем, чтобы открыть ее (как показалось мне сначала), — во всяком случае, я вскоре услышал его удаляющиеся шаркающие шаги. Значит, он просто закрывал дверь за мной на засов. Потом все стало тихо, как было, и я невольно затаил дыхание, потому что представил себе: возможно, и он сейчас стоит за стеною, возможно, прямо напротив меня, и тоже прислушивается, только того и дожидаясь, чтобы я сделал какую-нибудь ошибку, обнаружил свое присутствие тут, снаружи, неловким движением или шорохом.

Прошло несколько минут. Ничего не происходило. Возможно, он все-таки сообразил: он слишком пьян для того, чтобы предпринять что-либо против меня или даже просто отправиться домой, — и решил устроиться поудобнее в старом кресле и немного проспаться.

Осторожно, чтобы он меня не услышал, выкатил я свою тачку из укрытия за домом, радуясь тому, что прошел дождь: намокшая глинистая почва скрадывала звуки. Но стоило мне сделать шаг по дороге, как я услыхал у себя за спиной приглушенное покашливание, а когда обернулся — увидал, что он стоит позади меня и его белая рубаха сияет в темноте, как язык пламени.

«Вернись, Ханс!» — тихо позвал он, и в его призыве было что-то до странности торжественное.

«Что вам еще нужно?» — отвечал я, так же тихо и смущенно из-за его странного поведения.

«Я должен кое-что тебе дать!» — прошептал он.

«Мне ничего не нужно», — возразил я.

«Это не для тебя, — отвечал он. — Для Анны. Ты ведь идешь к ней, разве не так?»

«Почему бы вам не вручить ей это самому?» — ответил я вопросом на вопрос.

«От меня она ничего не примет».

Я стоял в замешательстве. «Хорошо», — согласился я наконец, не в последнюю очередь потому, что хотел покончить с дурацким спектаклем. Я опять опустил тачку и подошел к нему, чтобы взять то, что он намеревался мне вручить. Однако с собой у него ничего не было.

«Внутри», — шепотом пояснил он.

Он завернул за угол магазина и, оказавшись у маленькой деревянной двери запасного входа, поманил меня пальцем. Проследовав за ним, я остановился было у низкого, в две ступени, крыльца, намереваясь подождать его там, но он жестом потребовал, чтобы я подошел ближе. Когда я оказался в магазине (вместо того чтобы спокойно подняться, я опрометью влетел в дом), он запер за мною дверь.

Я ничего не говорил, но он с таким видом, будто я требовал объяснений его действиям, воскликнул с укоризной: «Никто не должен знать, что ты здесь, а ты подымаешь такой шум!»

Я и с этим безропотно согласился. «Ну и где же ваш подарок?» — спросил я.

«Ш-ш, тише!» — он поднял указательный палец, а затем стукнул ладонью по выдвижному ящику под прилавком, на который он в ту минуту опирался задом; по-видимому, он хотел дать понять, что вещица находится в ящике. Однорукий доверительно подмигнул мне. «Я, впрочем, не говорил, что это подарок», — поправил он меня.

С меня было довольно. «Ну хватит, давайте, в конце концов!»

Литфас опять приложил палец к губам и сделал рукой успокаивающий жест, по-видимому, означавший, что мне не мешало бы проявить чуточку терпения. Затем он со всей возможной осторожностью наполнил мой бокал.

«Вот, выпей!» — сказал он ободряюще и подвинул бокал ко мне. Затем наполнил свой собственный. Какое-то время он держал бокал в руках и задумчиво меня разглядывал.

«Хочу выпить с тобой на брудершафт!» — решительно объявил он наконец.

Слово было произнесено, и он, с таким видом, будто между нами ничего больше не стояло, подвинулся ко мне ближе и пообещал: «Теперь я скажу тебе все, что знаю!»

Это звучало окончательно и бесповоротно.

«Знаешь, — сказал он, глядя мне в глаза, — ухватиться за воду нельзя — у нее нет волос! Есть у нас такая поговорка. Поговорка для обезьян».

Он откашлялся. Изо рта у него пахло чесноком. «И все же, — сказал он, — за что-то ведь нужно держаться».

Он положил мне руку на плечо и крепко его стиснул. У меня за спиной стоял его стул, сиденье которого упиралось мне под коленки, и я осторожно на него опустился. Литфас остался стоять.

«Когда я расспрашивал о тебе других, — удовлетворенно продолжал он, — я все время получал в ответ одни и те же три слова. Каждый раз мне говорили: “У него нет волос. У него нет волос”, — он бросил на меня испытующий взгляд. — Но мне было лучше знать, — сказал он. — Ведь я тебя уже видел однажды, и я знал: нет, ты не плохой человек! — он немного помолчал, потом тихо добавил: — Только чересчур наивный. Заячья голова!» — воскликнул он. Его лицо склонилось ко мне так близко, что меня снова коснулось его дыхание.

Я, отстраняясь, повернул голову в сторону. «Ну и что?» — спросил я.

«Берегись женщин, заячья голова!» — выразительно произнес однорукий и снова стиснул мне плечо.

Я посмотрел на него. Я не понимал, что ему от меня было нужно.

«Я видел тебя тогда, в бальной зале, — пояснил он. — Я стоял снаружи, в темноте, немного в отдалении, и наблюдал за вами в окно. Вы пили и танцевали. Ты сидел за столом Цердахеля, спиной ко мне, — я все снова и снова звал тебя по имени, но ты меня не слышал. Только раз, когда еврей встал и вышел, ты ненадолго отошел к окну и посмотрел в мою сторону. Ты меня видел. Ты должен был меня видеть, — уверенно сказал однорукий, — потому что ты смотрел мне в глаза. Но потом что-то произошло, и ты опять ушел, будто меня там вовсе и не было. И ты весь вечер слушал еврея так, будто он открывал перед тобой тайну вселенной. А я тем временем стоял снаружи и не знал, куда мне податься и что мне делать, — ведь я непременно хотел помешать тому, чтобы он рассказывал тебе свои истории».

«Но почему?» — спросил я с пробудившимся интересом.

«Потому что он ничего не знает! — воскликнул однорукий. — Потому что он не знает и половины того, что знаю я!»

Я вновь вспомнил тот первый вечер. Да, я помнил в точности: тогда я вдруг, посреди объяснений Цердахеля, почувствовал острую, ноющую боль в груди — словно кто-то сзади просунул руки мне под мышки, сцепил их на груди и изо всех сил, как мог, сдавил мне ребра. Я вскочил и метнулся к окну, надеясь стряхнуть с себя эту боль. Задыхаясь, я оперся о подоконник, уставился взглядом в темноту и ждал только того, чтобы внезапный прилив крови и давящая боль в груди отпустили. Еврей же использовал момент, чтобы отойти и принести себе следующую бутылку пива. Наконец я вновь был в состоянии вздохнуть — тогда-то я и различил сквозь гудение, наполнявшее мою голову, тот высокий, томно вскрикивающий звук, смутно напоминавший пожарную сирену: это Анна проводила указательным пальцем по краю бокала. Литфас был прав, я действительно подходил к окну, только не потому, что я (как думал он) откликнулся на его зов, а оттого, что у меня мутилось в голове и перехватывало дыхание от всего чуждого и непонятного, что пережил я в тот день; вдобавок моя душа была словно иссечена долгими рассказами еврея, никак не желавшими кончаться. И я вернулся к столу — однако не потому, что мне хотелось как-то унизить Литфаса (я ведь его вообще не видел!), а из упрямства: потому что не хотел вот так сразу признавать свое поражение. Но тот, словно все это были пустые отговорки, словно он все знал гораздо лучше меня и не желал, чтобы я вводил его в заблуждение относительно истинных взаимосвязей явлений, отрицательно покачал головой и сказал:

«Анна отняла тебя у меня».

Он поставил бокал на прилавок, подле себя. И с таким видом, будто это были единственные слова, какие еще оставалось сказать, и будто ими все было сказано, он тоном, не терпящим возражений, добавил: «Ты очутился в ее власти — с первого взгляда!»

Я взглянул на него. Он грезил. Я покачал головой: вероятно, это было его привычное состояние. В каждом, кто встречался ему на пути, он сразу предполагал соперника в борьбе за свою Анну — в борьбе, которую давно проиграл. Очевидно, все для него вращалось исключительно вокруг нее, и мысль о том, что кто-то другой, быть может, не подвержен обуревающей его страсти, просто не умещалась в его голове. С безошибочностью сумасшедшего, который с легкостью выстраивает цепь доказательств именно так, как ему нужно, он продолжал.

«Ты же уставился на нее как на привидение, и оттого, что она разок провела по бокалу вот так, — сказал он, сделав пальцем то самое движение по краю бокала, стоявшего перед ним, — ты уже вообразил, будто она уже твоя». Я хотел перебить его, но он не дал мне и слова произнести. «Да, ты так подумал, — повторил он. — Но это еще ничего не значит. Она хочет тебя заполучить и получит. Так или иначе. Иначе с чего бы она тогда сама вышла из дома, чтобы забрать у тебя почту, хотя у нее тогда был Надь-Ваг? Только затем, чтобы показать тебе свою грудь! А ты тогда отчего так набросился на служку? Ты ведь был вне себя! — воскликнул однорукий, словно видел все собственными глазами. — Он тебе помешал! В том-то все и дело, — он грустно рассмеялся и посмотрел на меня. — Вот так-то», — кивнул он.

Во мне нарастала затаенная ярость, вызванная подобными обвинениями, и я бросил ему, резче, чем хотелось: «Вы что, только затем затащили меня назад, чтобы сообщить мне это?»

Он покачал головой. «Ну вот, пожалуйста!» — он ткнул в меня пальцем и снова рассмеялся.

Потом он сделал рукой движение, словно отбрасывал что-то. «Нет, не затем, — серьезно сказал он. — Меня все это уже не касается».

«Существует, — опять начал говорить однорукий, наморщив лоб (он крепко обхватил пальцами ножку бокала, словно желал дать мне знак, что теперь-то и начинается главная часть нашего вечернего мероприятия), — существует дополнение к легенде об именах. Ты уже слышал эту легенду от Цердахеля. А о дополнении расскажу тебе я». Он снова разжал кулак и стал вертеть бокал между большим и указательным пальцами.

«Дополнение присутствует в одной-единственной рукописи, — сказал он, — и даже там оно едва поддается прочтению, потому что писавший небрежно нацарапал эти строки на полях соответствующего листа, как внезапно мелькнувшую мысль. Вероятно, именно поэтому дополнение никогда не воспринимали по-настоящему серьезно, хотя смелой образностью и самим своим высказыванием оно никак не уступает самым значительным из наших Книг и вдобавок представляет собой прямо-таки идеальное продолжение рукописи из Хетфёхея. Однако возможно, в том-то все и дело, — заметил он, — возможно, именно властная сила этих образов, их не подлежащая сомнению достоверность как раз и внушали недоверие нашим книжникам! — он задумался. — К тому же дополнение изложено в форме вопросов, обращенных к читателю; уже одно это обстоятельство отпугивает большинство из нас в самом начале — ведь вопросов у нас у самих более чем достаточно и от наших Книг мы ждем ответов!»

«Так значит, это дополнение, — не глядя на меня, продолжал однорукий свои объяснения, — это дополнение, или, лучше сказать, этот текст, имеет два заглавия. Они начертаны рядом, на одном уровне, на одной строке, без знаков препинания и разделены только большим пробелом. Они звучат: “Но что если” и “Как всегда”. Первый заголовок совпадает с вводными формулами, повторяющимися в каждом предложении, то есть эти слова вряд ли можно считать настоящим заглавием; и то же самое касается второго заголовка. “Как всегда” — древнейшее из известных нам обозначений бирешей, причем обозначение оскорбительное».

Он снова умолк и задумался. «Отсюда можно сделать вывод, — произнес он затем со значительным видом, — что в названных двух формулах сведено воедино все, о чем мы вообще в состоянии спросить. Ведь, как дают понять слова “Но что если”, все прежние ответы уже приняты к сведению, их содержание подытожено и резюмировано в новой формуле: “Но что если”. В свою очередь, почти автоматическое речение “Как всегда” делает очевидным, что и этот вопрос, как всякий другой в том же роде, поставлен неверно и что тот или иной полученный ответ побуждает спрашивающего еще раз продумать свой вопрос, а затем сформулировать его по-новому. Стоп!»

Литфас потер ладонью лицо и кожу на голове. Он выглядел вконец вымотанным.

«Если верить этому тексту, — устало продолжал он, — наша задача заключается в том, чтобы выяснить, каким был порядок вещей прежде — до появления бирешей и до того, как они взялись за свое дело. Тяжелая, прямо-таки неразрешимая задача, — произнес он усталым голосом. — Ведь мир приходит в упадок очень медленно, так что при непрерывном наблюдении этот процесс не сможет различить даже самое зоркое око, — однако в целом отрицать упадок, конечно, невозможно и никто в нем по-настоящему не сомневается. Ибо даже последнему глупцу ясно одно: так, как оно есть сейчас, не могло быть всегда. Такого просто не вынесло бы человечество! Упадок, стало быть, имеет место, и мир действительно оскудевает», — сказал он. Однако слова его прозвучали так, что казалось: он боязливо спрашивает кого-то, — и совершенно не верилось, что он излагает последние и решительные выводы из своих размышлений.

«Пусть мы и не можем доказать совершающийся упадок, как желал бы того Инга, однако мы его чувствуем. Мы фиксируем небольшие изменения в реестре существующего! — подчеркнул он и, словно желая придать своим словам как можно больше веса, постучал рукой со скрюченными когтями по доске прилавка. — Возникает ощущение, будто у нас в животах имеется шестой, еще не открытый орган чувств, который постоянно сообщает нам о таких изменениях. Вот здесь, — сказал он, указывая — как делал уже раньше — пальцем немного выше пупка, который выделялся как круглая, неглубокая впадина под тканью ночной рубашки. — Печать Иова! Как говорят, “обезьяны думают животом”, и эта мысль справедлива». Однорукий, казалось, вновь сбросил с себя усталость; он опять взбудораженно принялся расхаживать туда-сюда по другую сторону прилавка.

«Послушай! — обратился он ко мне. — Однажды я сидел в трактире в Андау за кружкой пива. Это было воскресным вечером в один необычайно сухой год, и от зноя земля потрескивала, будто по ней пробегали миллионы маленьких язычков пламени. За стол рядом с моим сел незнакомец, который сразу привлек мое внимание тем, что на голове у него, несмотря на жару, была серая фетровая шляпа, а на руках — кожаные перчатки. Когда он снял шляпу, под ней оказались огненно-рыжие волосы, прекраснейшие волосы, какие мне только доводилось видеть. Мы разговорились, и он, все время поигрывая шляпой, лежавшей перед ним на столе, словно то была подставка для пива, рассказал мне, что долгое время жил в Африке, но вынужден был покинуть те края, потому что дом, где он жил, каждое лето заполоняли полчища муравьев (видимо, дом стоял на их тропе), и они сжирали все подчистую. Вместе с женой, которая не могла выносить такую обстановку, он каждый раз вынужден был на три дня и три ночи перебираться в запасное убежище в джунглях, а потом напасть столь же внезапно кончалась. Немилосердная регулярность, с которою повторялось это событие (его всегда можно было предсказать заранее, с точностью до дня), как раз и была всего ужаснее для его жены — при том, что в ситуациях непредсказуемых она всегда умела найти выход из положения. Но это ежегодное, казалось бы, рутинное нашествие муравьев разрушило ее внутренне, изменило до глубины души.

Прошло два года (рассказывал тот человек) с тех пор, как он вернулся на родину, однако прошлым летом с ним произошло нечто еще более ужасное, чем та история с муравьями, а потому он всерьез подумывает, не лучше ли ему расстаться с женой, так как ему кажется, что именно он приносит ей несчастье. Однажды вечером они с женой через окно своего дома разговаривали с соседкой, стоявшей внизу в маленьком палисаднике. Он рассказывал ей об Африке и муравьях. Уже почти стемнело, и он, во время своего рассказа, вдруг ощутил непонятное беспокойство. Человек отчаянно пытался его побороть, повествуя своей слушательнице о все новых и новых удивительных приключениях в той части света. “Еще ни разу в жизни у меня не получалось так рассказывать, — воскликнул он, — повествовал однорукий. — При этом меня все время не покидало чувство, будто кто-то несильно, но настойчиво постукивает меня пальцем по затылку. Наконец я не выдержал. А нужно было бы выдержать! Потому что если выдержишь, то все пройдет стороной!” — опять воскликнул он. Так или иначе, он обернулся — и убедился, что странное постукивание не было обманом чувств. Пусть оно звучало тихо и отдаленно, как шум падающих капель, которые в соседнем помещении ударяются о что-то мягкое, — но, когда он включил свет, он обнаружил, что с потолка комнаты, подобно тонким, вьющимся волосам, свисают тысячи тонких червей, длиной с палец, — живой колышущийся газон вверх ногами, из которого с размеренными промежутками отделялся один кусочек за другим и тихо, с легким шлепком, падал на пол. Он, дескать, притягивает к себе подобную нечисть, кричал незнакомец», — так рассказывал Литфас, хотя слова незнакомца его явно уже не интересовали, а внимание его было приковано к тому, что не имело прямого касательства к повествуемой истории.

«В продолжение рассказа, пока он говорил об этих своих червяках, не переставая вертеть на столе свою шляпу, — восклицал однорукий, — я вдруг заметил: его длинные, вьющиеся рыжие волосы сами собой колыхались туда-сюда, совсем как заросли травы, — и всякий раз, когда он издавал стон и откидывал голову назад, казалось, будто над его волосами вспыхивает огонь и облизывает небо у него за спиной — пока наконец весь горизонт не заполыхал одним огромным пожаром. И вообрази себе: на другой день я узнал, что Америка накануне объявила очередную войну».

Откинувшись назад, он просунул левую руку под свою правую культю. «Рассказывая обо всем этом, я не хочу утверждать, будто способен предвидеть будущее, — сказал он, склонившись вперед. — Будущее не имеет значения. Заглянуть в него — всего лишь арифметическая задача, которая когда-нибудь, пожалуй, будет разрешена. Меня интересует исключительно настоящее и прошлое — то быстрое, едва заметное движение, каким каждое мгновение настоящего, едва успев наступить, возвращается в прошедшее, но все-таки оставляет свои следы здесь, в настоящем. О, это движение во времени! — снова воскликнул однорукий. — След червя, который ползет где-то там, по другую сторону, однако след его остается здесь, — он опять постучал указательным пальцем по животу. — Световой отпечаток лампочки, мерцающий здесь на стене, когда я вновь открываю глаза. Знание о том, что происходит сейчас — однако не здесь, а где-то там!» — он кивнул в сторону входной двери, в сгустившийся за ней мрак.

«“Все, что существенно для нашей жизни, совершается во время нашего отсутствия”, — сказал я… сказано в Книгах! — поправил он сам себя. — И это хорошо. Само по себе событие, мошка мгновения (как мы выражаемся), не имеет ни малейшего значения. Оно не хорошо и не плохо, потому что в нем, как говорится, все силы жизни выпущены на волю и не несут на себе вины. То, что по-настоящему любопытно, — это мокрый, тянущийся след из крови и слизи, который остается, когда останки самой мошки давно сметены со стола».

Он хлопнул себя левой рукой по чуть торчащей из-под рубашки культе.

«От странствующих муравьев и червей, о которых повествовал тот человек, давно уже ничего не осталось (даже в его рассказе!) — и все же след присутствовал в его волосах! Решающим было именно это. В тех рыжих волосах и воплотилось для меня объявление войны. Моя печать Иова! — возгласил Литфас. — Трубка Литфаса!»

«Стоп!» — воскликнул он снова.

«Во всяком случае, то дополнение к рукописи из Хетфёхея, о котором я говорил, требует от нас невозможного. Мы ведь не способны помыслить себе, каким был мир без нас! Но это не самое главное, потому что здесь, как всегда, следует для начала обратить внимание на второстепенное, на то, что неприметно ускользает от твоего взгляда, как только посмотришь на него прямо.

Вот тогда, исходя из второстепенного, пожалуй, и можно будет постигнуть главное. Как намекают нам наскоро набросанные пассажи этого текста, за старым обетованием, согласно которому община бирешей, сумевшая записать свою историю, сможет спокойно разойтись в разные стороны, скрывается нечто гораздо большее. Текст подводит нас к мысли: удайся однажды такая запись — и мы благодаря ей постигли бы не больше истины, чем умещается солнечного света в ладони.

“Но что если — начинается добавление, относящееся к изложенному выше обетованию, — если она (то есть запись, созданная усилиями общины) окажется не более чем шагом на первую ступень лестницы — шагом таким тяжелым и таким легким?” На этом месте текст в первый раз обрывается и таким образом побуждает читателя самому размышлять дальше, так как здесь уже намечаются разные пути толкования. Ведь сказанное может означать либо то, что удавшаяся запись была бы не более чем шагом на первую ступень той лестницы, что в действительности не имеет конца, — тогда этот шаг был бы относительно легким (хоть, впрочем, никому еще не удавалось его совершить, в том числе жителям Ильмюца!), — однако, если взглянуть на дело иначе, захочет ли кто-то вообще подниматься на первую ступеньку, знай он, как мало тем самым будет достигнуто? — заметил Литфас. — Какой в том был бы прок и кто бы тогда не догадался, что мы вечно медлим в нерешительности? Либо же, — продолжал он, — существует одна только эта, единственная ступень, и в таком случае записанные слова подразумевают, что, преодолев ее, мы бы тем самым преодолели и все остальное, что мы, так сказать, вместе с краешком истины заполучили бы и саму истину — в качестве знамени, если угодно… Но если дело обстоит так, тогда эта ступень находится слишком высоко, тогда она абсолютно недостижима для наших коротких ног. А между тем мы, невзирая на все наши колебания и нерешительность, по праву можем утверждать о себе хотя бы то, что вся наша жизнь — не что иное, как непрекращающаяся попытка вскарабкаться на одну эту ступеньку. Но как бы то ни было», — оборвал однорукий свои размышления. Он отпил глоток из своего бокала и, глубоко задумавшись, долго не отнимал его от нижней губы.

«Вторая строчка повторяет формулу вопроса первой, — пояснил он. — “Но что, если… — гласит она, — если бы это означало всего-навсего возвращение на место деяния, о котором сказано, что его не существует?”»

Однорукий бросил на меня быстрый взгляд. «Что здесь подразумевается? — спросил он. — По моему убеждению, приблизительно следующее: подобно тому, как не можем мы взойти на первую ступень лестницы, не можем мы и вернуться к той точке, с которой начались все наши попытки и поиски! Мы, так сказать, навеки остаемся подвешенными между небом и землей, на посмешище миру: толчковая нога на земле, маховая нога зависла в воздухе».

Его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и я, сам не знаю отчего, молчаливо смирился с тем, что должен остаться здесь — быть может, навсегда. Я сидел на его стуле, вполоборота, сложив руки на спинке стула и оперевшись правой щекой о тыльную сторону ладони, полусонный и в полусне соглашающийся со всем, что он говорил.

Иногда, когда у меня затекала рука, я менял положение тела, принимал позу кучера и, уперев руки в бедра, раскачивал между лопаток головой, как чем-то тяжелым, — и все слушал его, а он все продолжал говорить.

Его слова изливались с тихим журчанием; мои глаза, остававшиеся открытыми, следили за плавно колыхавшимся подолом его ночной рубашки, подчинявшимся тем движениям, какими он сопровождал свою речь. Это зрелище напоминало ритмичное набегание волн на пустынный берег, и во время его объяснений, которые казались мне повторением чего-то давно знакомого, а потому прямо-таки приглашали немного поспать, я, очевидно, в самом деле несколько раз вздремнул, потому что время от времени у меня возникало чувство, будто Литфас произносил некоторые предложения по два раза и больше — так усердно, что они в конце концов превращались в моей голове в образы, которые довольно долго оставались стоять один подле другого и лишь постепенно тускнели — как световой отпечаток той лампочки, о которой он только что упоминал.

«Стоп! Ты, наверное, помнишь легенду о праотцах-основателях, — сказал он вдруг без всякого перехода и так громко, что я сразу очнулся от дремы и кивнул с таким видом, будто безоговорочно признавал свою вину. — В ней рассказывается о том, как Эг наступил на лик Божий, после того как праотцы поделили между собой землю. Правильно», — подтвердил он. Можно было подумать, я только что решил трудную экзаменационную задачу. Однако Литфас, словно ему необходимо было продемонстрировать, что от него не укрылась моя невнимательность и что я здесь всего-навсего ученик, притом неважный, а он — учитель, тут же счел нужным ограничить свою похвалу оговоркой.

«Правильно, — повторил он, — и в то же время ошибочно». Он выглядел удовлетворенным. «Ошибочно по той причине, что настоящее святотатство совершилось еще прежде того, и деяние Эга может быть истолковано как последовавшая за тем реакция, как попытка — конечно, преступная и своей бессмысленностью только усугубившая святотатство, однако в сущности невинная попытка поправить только что совершенное нечестивое дело. Как это объяснить?» — спросил Литфас. И опять его слова не были вопросом, обращенным к кому-либо; они звучали, скорее, как пустая фраза, заготовленная им для такого случая, или как предлог для того, чтобы пуститься в новые объяснения.

«Подлинно нечестивым делом, — пояснил он, — был раздел земель. Древнейший и высочайший закон запрещает нам, бирешам, владение землей — как, впрочем, и обладание любым другим имуществом. “Есть ничто, было ничем, станет ничем”, — гласит последнее предложение легенды о праотцах-основателях. И этим сказано все! — воскликнул он. — Разве не дано нам тем самым понять, что мы обречены на поражение — раз и навсегда?» — он посмотрел на меня со значительным видом и, будто адресуя мне эту фразу в качестве предостережения, повторил: — “Есть ничто, было ничем, станет ничем”. А помнишь, с чего начинается легенда об основателях? — спросил он затем. — Она начинается с картинки, создающей настроение. “Покоятся руки усердного”, — говорится там, — цитировал он, и я вздрогнул от страха, потому что (сам не зная, откуда они происходят) уже слышал эти слова здесь, в Цике, или читал их и выучил наизусть, оттого что они странным образом затронули меня за живое. “Ничто не шелохнется, — продолжал однорукий, не обращая внимания на мою реакцию, устремив неподвижный взгляд на шкаф за моей спиной, так, словно он извлекал слова из его ящиков. — Воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом”. Эти слова звучат подобно шепоту во время любовных объятий, и тем не менее речь в них идет о мгновении, когда зло удушает добро в своем объятии». Литфас опять прервал свою речь.

«“Когда Ахура спит, происходит раздел мира”, — говорят у нас, — он возвысил голос. — Именно безымянная тишина полудня, именно это ужасное, уничтожающее всякую надежду молчание солнца побуждает нас к тому, чтобы задавать запретный вопрос, ответ на который дан нам в сей легенде — и ответ этот каждое поколение заново оплачивает кровью и слезами. Эг, Халь, Яр, Сель, — пересчитал он. — Своим запретным вопросом четверо мужей некогда нарушили сон Святого Старца, нарушили у источника, который мы называем оком Ахуры: о нем говорят, что оно никогда не смыкается. В этом вопросе — начало всех зол, так как он требует отчета. “Откуда мы происходим, кто мы такие, куда мы уходим?” Тот, кто так спрашивает, получает ответ. Они просили Ахуру о знамении — и он им его подал. На мгновение облака расступились, повествует легенда, и свет солнца упал на руки мужей, скрещенные в клятве над водою, так что тень рук и круглое отверстие источника явили собой образ колеса.

Малый свидетель! “Тень, что становится зримой”! — воскликнул однорукий. — Они повергли колесо ниц перед крестом!»

Теперь он почти орал.

«И они поделили землю так, как указывала им тень от скрещенных рук! — Литфас воспроизвел рукой соответствующее движение. — То, что Эг вдобавок ступил ногой в лужу, — воскликнул он опять, — было только следствием — поспешной ретирадой того, кто первым понял, что там совершилось; он осознал ужас совершенного деяния и пытался стереть оставленные следы».

Будто решив отдохнуть от своих объяснений, которые очевидным образом захватили его в свою власть, Литфас снова ухватил свой бокал — однако и бокал, и бутылка, стоявшая за ним на прилавке, были пусты. Возбуждение, охватившее его необычайно быстро и до крайней степени измучившее (лицо его стало багровым, руки дрожали, а с лысины потоками струился пот), столь же быстро улеглось опять. Он снова овладел собой, и я заметил быстрый взгляд, какой он украдкой бросил на мой бокал — словно раздумывал, каким бы образом его заполучить. Я обхватил бокал пальцами, чтобы он не мог в него заглянуть. Он быстро выпрямился. «Извини», — сказал он, задев мой затылок рукавом ночной рубашки, когда доставал из шкафа за моей спиной один за другим четыре полных графина с вином. Как и из первой бутылки, он опять извлек зубами бумажную затычку; только теперь не выплюнул ее на пол, а положил, почти бережно, рядом с графином на стол и наполнил свой бокал.

«Ничто нельзя поворотить вспять, — опять заговорил он. — Всякая попытка сделать бывшее небывшим делает все только хуже, замутняет ясное. Тебе светлое, — произнес он значительно, — а мне мутное! Важны не наши поступки, а то, что скрывается за ними, умолчанное. Ну, да неважно. Сколько ни старались наши праотцы — а за ними и мы — исправить прежнее нечестивое деяние, от этого только усугублялась наша старая вина. Земля, однажды поделенная на части, остается разделенной. Ахура не принимает назад того, что у него похитили!» — он одним глотком опустошил бокал и покачал его в руке.

«Дело в том, что в то время, — сказал он и посмотрел вниз, на свою левую руку, будто она была камнем, лежащим на дне глубокого озера, — примерно поколение спустя после святотатства и после того, как наши праотцы-основатели были — каждый по-своему — наказаны за то, — тогда-то и появляются первые сообщения о потлаше. О большом размене, “надь-потлаше”! — подчеркнул он. — Как я уже говорил, “потлаш” по-немецки означает “замена”; и все дело первоначально вращалось вокруг замены, причем в двояком смысле. С одной стороны, потлач наши предки мыслили себе как искупительную жертву Ахуре, с помощью которой хотели умолить о прощении нашей вины; но, с другой стороны, изощренно продуманный, двойственный механизм потлача способствовал тому, чтобы все последующие поколения, по крайней мере символически, в малом размере повторяли преступление наших праотцов, а именно: похищали то, что было им подарено. Размен! — воскликнул однорукий, крепко стукнув кулаком левой руки по краю прилавка. — “Наносить визит”! Делить добычу! Ты это уже изведал на собственной шкуре!» — сказал он, и я почувствовал на себе его взгляд, однако не поднял глаз.

«В одной, ныне, к сожалению, утерянной рукописи, — продолжал он, опять успокоившись, — нам повествуют, что Ода Вишса, сын Селя, в качестве покаяния за отцеубийство и во искупление совершенных отцом преступлений уступил жене все свое имущество в тот день, когда их первый сын достиг совершеннолетия. Рассказывают, что жена Оды, в свою очередь, желая омыть себя от вины и по мере сил загладить нечестивые дела мужа и свекра, пригласила к себе в гости семейства троих остальных праотцов-основателей и в ходе празднества, длившегося три дня, поделила доставшееся ей наследство между всеми прочими — а Ода, помешавшийся от такого разбазаривания, заколол ее ножницами и за то, в свой черед, был заколот собственным сыном. Примеру семьи Оды последовали и другие три клана, хоть, впрочем, до отцеубийства там не дошло. И всякая женщина после смерти мужа стала раздавать членам трех других кланов ту часть наследства, которую она получила в день совершеннолетия первенца, — плоды трудов целого поколения. И это было нарушением второй нашей заповеди, которая наряду с запретом принимать подарки запрещает и передавать их третьим лицам. Так женщина раздаривала дальше все, что досталось ее семье от предыдущих потлачей. Стоп», — однорукий задумался.

«Таким образом, у нас возникло нечто вроде меновой торговли, а из нее развилась сегодняшняя разновидность “визитов на дом”, эта узаконенная форма воровства. Первоначально каждый предоставлял в распоряжение других те излишки, которые образовывались у него от пользования захваченной землей и которые с течением времени скапливались в его амбарах, в качестве возмещения за то, что другие отступились от своих прав владения, — однако и дальше сохранял землю за собой. Благодаря тому он всегда был в состоянии прокормиться плодами собственных трудов, а то, чего ему недоставало, получал от других во время регулярно проводившихся разменов. Позже мысль о возмещающих подарках и о самом получении подарков была утрачена — вероятно, оттого, что все яснее становилась бессмысленность и безнадежность подобных попыток загладить проступки, — и на место этой мысли пришли алчность и хищничество, желание обогатиться так же, как обогащались отцы. Исполнению последнего намерения благоприятствовало то обстоятельство, что жертвой грабежа оказывалась одинокая женщина, беззащитность которой только разжигала в мужчинах жажду насилия, и без того потаенно жившую в их душах. Ибо с возникновением обычая потлаша в нашем обществе постепенно произошли существенные сдвиги во властных отношениях», — объяснял однорукий.

«Большому потлачу мы обязаны зародившимся разделением труда, — сказал он. — Мужчины все больше посвящали себя производству, а женщины получили исключительное право на продажу и распределение продуктов. Однако в результате произошел переход власти от мужчин к женщинам, и, по-видимому, в том были свои положительные стороны, потому что женщины, по природе своей, обманывают гораздо легче мужчин, а потому торгуют более ловко. Во всяком случае, со временем мужчина утратил всякое значение, зато женщина стала значить все».

«“Только мертвый сын — хороший сын”, — такая у нас имеется старая пословица. Она ведет свое происхождение из того времени, когда большой потлач устраивали по случаю совершеннолетия первенца. И хотя у нас нынче все происходит по-другому, само отношение к мужчине не изменилось. К нему относятся хорошо до тех пор, пока он не возмужает. (Ты просто не поверишь, — заметил Литфас, — какими средствами матери в те времена пытались отсрочить возмужание сыновей, помешать ему, потому что это грозило им потерей всего имущества, — между тем как другие женщины всячески способствовали скорейшему пробуждению в них мужских инстинктов!) Когда наступал этот момент, для нас все было кончено. Это и по сей день так. Сыновья могут быть женщинам очень и очень дороги (по тем или иным причинам), зато их мужья не значат для них ровно ничего. Достаточно одного мановения женщины — и мужчина должен уйти. Однажды вечером он приходит домой, а его ящик с инструментами стоит перед дверью, рядом лежит мешковина, в которую завернут дневной паек — хлеб, мясо, фрукты, смотря по сезону, и он понимает: отныне он потерял все. Все прошло. Кончено», — он сделал вдох сквозь зубы, а на глазах у него выступили слезы. Я отвернулся. Мне и без расспросов было ясно, что с ним тоже случилось такое.

«Ну, да не важно», — сказал он.

«Если мы сегодня бедны, — произнося эту фразу, он сделал ударение на каждом слове; затем поставил бокал на стол и пальцем немного отодвинул его от себя. — Если мы сегодня бедны, — повторил он, после сделанного отступления опять поймав прежнюю нить, — то это еще ни в коей мере не означает, что преступление наших праотцов уже забыто или что мы вновь приближаемся к состоянию невинности и благодати, — напротив! То, что мы бедны, означает всего лишь, что зло сбросило с себя милую маску и за ней наконец проступила истина во всей ее неприглядности; что нам явлено то, от чего мы с незапамятных времен пытаемся спастись бегством: от вида нагих стен нашей алчности. То есть это означает лишь то, что срок настоящей расплаты неумолимо близится. Третий поворот ключа!» — воскликнул однорукий.

«“Когда закрома полны, — говорится в Книгах, — тогда-то, увы, и торжествует голод!” Не покаяние за преступный дележ земли было конечной целью первого большого потлача — нет, целью его было увековечить подобный дележ — вечно брать добычу и делить добычу. И подобно тому, как праотцы наши совершили сие нечестие, всякое новое поколение с тех пор повторяет их святотатство со все большим упрямством и ожесточенностью. Однако насмешка судьбы — и в то же время часть нашей кары — заключается в следующем: чем больше всего пытаемся мы захватить себе в собственность, тем меньше нам это удается. Сегодня у нас почти ничего не осталось».

«Теперь ты, наверное, уже понимаешь, — говорил Литфас, моргая от усталости, — что скрывается за легендой об именах и почему я уже в тот первый вечер обязательно хотел побеседовать с тобой — прежде, чем еврей запутал тебе голову своими историями. Имена наших праотцов-основателей (и, в принципе, то же самое касается наших сегодняшних имен) указывали на присвоенные ими земли, на взятую вместе с землею добычу. Однако с течением времени наши отношения собственности делались все более сложными; все менее непосредственной выглядела связь с доходом, который давала собственность. А потому все сложнее становился и процесс наречения, целью которого было обозначить утраченную и вновь приобретенную собственность. Более того, вследствие голода и эпидемий, и особенно в эпоху наших гражданских войн, споров между минимами и мальхимами, гистрионами и монотонами, существенно сократилось наше население, а следовательно резко ухудшилась обстановка для проведения больших разменов: ведь перворожденных или вторых по старшинству сыновей часто уже не было на свете, и оттого приходилось привлекать к делу родственников второй или третьей степени, а передача наследства происходила при таких обстоятельствах, какие делали катастрофу неминуемой. Наследник, или распорядитель, превратился в заместителя, и то, что некогда было в какой-то мере справедливым (ведь у сына забирали то, что незаконно присвоил его отец), в конце концов утратило остатки смысла», — однорукий немного помолчал, хмуря лоб.

«Все до того перепуталось, — продолжал он, — что наконец уже не видели другого выхода, как приискивать имя каждому новому вступающему в должность распорядителю или заместителю в соответствии с тем имуществом, которое было в ходе визитов к нему на дом награблено и переделено. Тебя теперь зовут “Мал-помалу” — “на полпути”, — подытожил однорукий, — и все выглядит простым и ясным. Только верно ли, что ты и в самом деле таков? В самом деле принадлежишь к племени Яра — мужа, который шел, как у нас говорят? А я по праву был некогда наречен “Семь-озер-а-воды-нет” и причислен к потомкам Халя, рыбы ²⁹?» — он прикоснулся ко лбу тыльной стороной ладони, как делают при высокой температуре.

«Эг, Халь, Яр, Сель, — снова перечислил он. — Если бы мы и в самом деле ведали о своем происхождении — что было бы тогда легче, чем подняться на ту первую ступень, о которой я говорил? Что было бы проще, чем записать историю нашей общины, а тем самым и историю отношений собственности, отношений всеобщей кражи! — поправился он. — Что можно было бы сделать быстрее, чем вернуться к месту деяния — к священному источнику и к тем четырем мужам, которые нарушили первую нашу заповедь, в то время как Ахура смежил глаза? Но ведь о том месте сообщается лишь то, что его нет. Каких бы усилий мы ни прилагали, нам не найти обратного пути туда!» — однорукий завершил свою речь и быстрым движением тела соскочил с прилавка, на котором он полусидел все это время. «Тот, кто устраивает потлач, — сказал он, подходя ко мне, — не устраняет вину, а продлевает ее. Единственное, что мы бы, пожалуй, могли сделать, это вот что: сложить с себя наши имена, отказаться от наследования имущества — как говорится, стать серым и слиться с серыми камнями».

Он умолк и посмотрел на меня. «Пойдем перекусим чего-нибудь, — сказал он, сопя. — Я проголодался».

Я поднялся, усталый, однако, непонятно почему, поднялся легко, как будто подброшенный чем-то в воздух. На мгновение меня охватило нелепое желание поблагодарить его, как благодарят докладчиков, за его объяснения, и я, словно действительно собираясь пожать ему руку, сделал шаг навстречу ему. Но он и внимания не обратил, а только нагнулся, чтобы отодвинуть дверцу под прилавком, и какое-то время рылся на полках за нею.

«Нет, не здесь», — сказал он, качая головой, разыскивая, вероятно, брюки и ботинки, чтобы можно было выйти на улицу. Он отодвинул дверцу другого отделения, но и за нею ничего искомого не оказалось. Там стоял ящик с инструментами — сапожным молотком на длинной рукоятке, клещами и прочими приспособлениями, а также, сваленные кучей, лежали связанные шнурками пары сапог, покрытые густым слоем пыли; было похоже, что они происходили еще из того времени, когда у него было две руки. При взгляде на этот ящик мне опять вспомнилось то, что он только что рассказывал о женщинах, которые — по собственному усмотрению — выгоняли из дому мужей. Однорукий как будто тоже вдруг что-то вспомнил, тяжело опустился на стул, который я только что освободил, — и, прижав ко лбу левую ладонь, задумчиво покачал головой.

Наконец он встал, откинул доску, прикрывавшую узкий проход сбоку, и вынырнул из-за прилавка. Двумя уверенными шагами он достиг кресла для клиентов и вытащил из-под него разыскиваемые вещи. Однако затем — с таким видом, будто цель уже была достигнута, — повалился на мягкое сиденье и уставился на меня как на незнакомца — очевидно, в мыслях он пребывал где-то совсем в другом месте.

«Иди один, — сказал он наконец, как бы спохватившись и вспомнив о своем предложении. — Иди один».

Я направился к двери и уже хотел отворить ее, но он еще раз окликнул меня. «Выдвинь ящик!» — крикнул он, и я понял, что должен был взять оттуда подарок для Анны. Я сделал, как он хотел. Там лежал иллюстрированный каталог, судя по всему, годовой проспект издательства. Я разобрал надпись, широкой диагональной полосой пересекавшую обложку. Она гласила: «Библиотека изящных искусств и учтивой беседы».

Мне вспомнился Рак и то обещание, какое он мне дал перед тем, как ушел. По всей видимости, эта библиотека представляла собой регулярно пополнявшуюся серию сборников, на которую Рак был подписан.

Мой взгляд опять упал на обложку. Некоторые заголовки были снабжены зазывными ссылками на страницы внутри каталога. «Приключение под названием Южная Америка» — прочитал я. Рядом значилось: «Тайна летающего острова». Следующий заголовок гласил: «Всё о йеху», четвертый: «Новейшее введение в астрономию». Все это были вещи, о которых с упоением рассказывал мне крестный, так что некоторое время я стоял в замешательстве, не зная, что и подумать. «Теперь я ваш крестный, — восклицал Рак. — Я вам ее завещаю!» Вероятно, он имел в виду вот это?

Я обернулся, чтобы спросить однорукого, как и от кого попал к нему каталог, но тот уже крепко спал и, словно в ответ на вопрос, который я собирался ему задать, глубоко вздохнул и откинул голову набок.