У Червленого яра

Глава XXVI. Имя

На ночь вновь приплывших всех разместили в нетопленной тесной избенке. От стен тянуло сыростью. Переступая через ноги завалившихся спать земляков, Миронег пробрался с Усладой в дальний угол. Кое-как настелив кожух и обложившись скудными пожитками, они улеглись спина к спине, все еще дуясь друг на друга. Услада затихла, но лопатками Миронег чувствовал, что она вздрагивает от беззвучных рыданий. Пора было проявить щедрое благородство взрослого мужа и замириться.

Миронег неуклюже развернулся и крепче притянул жену к себе, осторожно поцеловал в висок.

— Ну, будет-будет, — зашептал ей на ухо. — Ну, наговорил с горяча дурное, с кем не бывает. Так и сама ж поняла, что не в серьез. Не плач.

— Устала я, мочи нет, — судорожно передернув плечами, всхлипнула Услада. — К ним хочу.

— К кому это, к ним? — не понял Миронег.

— К ним, и чтоб покой. Не могу я больше, не по мне ноша, согнула крепко, сломаюсь, — последнее бормотание Миронег едва расслышал.

— Грех это, ишь чего удумала, — сильней прижал он ее к себе, — те померли, так уж им на роду было написано, а ты не семей. Тебе жить, детишек мне рожать, колыбель качать. Все переживем, справимся. Верить надо. Уныние — грех. Ну, чего ты раскисла? Не нравится здесь, так по утру пойдем пристанище искать. Это ж только на ночь.

— Дурно я сотворила, да? Тебя под удар подвела, — повернулась к мужу Услада, в темноте блеснули искры ее черных очей.

— Я б и сам веточку Ингварю передал, но не так, а чтоб от нас подозрение отвести. Ну, да что сделано, то сделано, назад уж не поворотить, — Миронег чмокнул жену в нос, — и так, должно, ничего, обойдется. Спи, птаха моя, спи. Завтра новый день.

Она доверчиво уткнулась ему лбом в грудь, обняла тонкой ручкой. Странно, но за долгую дорогу их бегства, Миронег впервые засыпал, не вспомнив ни про борти, ни про врытую в землю крепкую избушку, ни про козочек, сейчас он думал только о том, что у него впервые есть своя семья, ни чужая, милостиво принявшая его в свои ряды, а своя собственная, пока небольшая, ну так это ж дело наживное.

Утро выдалось солнечное, яркое. От того город предстал перед вылезшими из постоялой избы путниками чистым, светлым и уютным. Он тянулся плотной полосой дощатых крыш вдоль узкого мыса, обрамленного оврагами, и носом мощных стен врезался в Дон. Торг кипел приятной суетой. Осень — самая пора обмена и закупки запасов в долгую и студеную зиму. Через распахнутые двери большой деревянной церкви видны были ряды сияющих свечей. Народ выходил со службы и тут же отправлялся бродить меж рядов с диковинными товарами, бойко торговался, рассовывал покупки по корзинам да туесам.

Миронег довольно быстро получил милостивое дозволение остаться у местного воеводы, прикрывшись дружбой с Милятой и покойным Петрилой, которых здесь хорошо знали. Воевода Сбыслав, похожий на лобастого быка, выдвинул лишь одно условие — в свой черед вставать дозорным на костровую башню. «Бортник — то ладно, да только нам ратных не хватает. Времена нынче неспокойные, лихие, а об тебя хоть поленья ломай». Ну, и на том спасибо. Осталось найти место для жилья.

И здесь помогло знакомство с княжьим гридем. Двоюродная сестрица Петрилы, круглолицая и румяная баба лет сорока, утирая слезы от весточки о гибели братца, согласилась приютить за серебро чужака с молодухой на своем дворе в отдельно стоящей клети. Избенка была совсем крохотная, но с очагом и широкой лавкой.

Услада принялась усердно наводить порядок, неумело размахивая большой метлой, а Миронег отправился смиренно выполнять данный обет.

Когда он добрел до церкви, пожилой худенький священник вместе с дьячком затворяли ворота.

— Здрав буде, отче, — старательно поклонился попу Миронег.

— Чего тебе, сыне? — торопливо проговорил тот, явно спеша поскорей уйти.

— Повенчаться я с женой хочу. Во грехе не хочет моя подружья жить, — кашлянул в кулак Миронег.

— Похвально, — согласно кивнул священник острой седенькой бородкой, — был ли венчан прежде? — уставились на Миронега внимательные очи.

— Не бывал, и она девкой взята.

— Похвально, похвально. Отец с матерью твои вас благословили?

— Померли, некому.

— А жены твоей родня благословение дала?

— Сирота она.

— Так уж и сирота? — с сомнение сощурился священник. — И из мужей никого над ней нет?

— Брат вроде как есть, — честно сознался Миронег, — но он далече, я его и не видывал никогда. Тетка ее мне отдала, — добавил он уже ложь.

— Негоже без братского благословения. Грех та тетка на себя взяла, — вздохнул священник. — Надо было братца дождаться.

— Да уж теперь назад не поворотить. Поддался соблазну, красоты ее ради, искупить теперь вину хочу, — Миронег добавил в голос раскаянья. — Дозволишь ли, отче, святой обряд свершить.

— Дозволю, завтра по утру приходи.

Миронег радостный побежал обрадовать Усладу.

Она встретила его у растопленного очага. В котелке булькала похлебка, разнося по углам приятный аромат. В избе было чисто, на лавке белела овчина и лежала пара пухлых подушек.

— Настасья Ниловна пожаловала, — улыбнулась Услада, приметив изумление на лице мужа.

— Ну вот, видишь, ладно заживем, — плюхнулся на лавку Миронег.

Услада подбежала стаскивать с него сапоги.

— Да сам я, ты чего? — смутился Миронег, так она еще никогда не делала.

— Чего ж сам, коли у тебя подружья есть, чай, не хуже, чем у других, — надула нижнюю губку Услада.

— Да лучше, лучше, — поднял ее и усадил на колени Миронег. — А завтра водимой станешь. Уж договорился с попом.

— Водимой? — переспросила Услада, и Миронег, к своему удивлению, не заметил радости на ее лице.

— Ну да, ты ж хотела повенчаться.

— Не надобно того, — проговорила Услада, вставая с его колен.

— Отчего ж не надобно? — нахмурился Миронег. — Все дуешься, что грозился другую найти? Так я ж повинился. Так, из злости кинул.

— Просто не надобно. Живут же у вас в верви так. Бог простит, мы ж зла не творим, никого не убили.

— Ты давеча говорила, что устала, — тоже поднялся Миронег, — так и я от твоих метаний устал. Додумываешь там что-то в своей головушке, а от меня таишься. А отчего, я не ведаю.

— Да я ж просто, хлопот тебе не хочу, — пролепетала Услада.

— А, может, я готов хлопотать. Мне, может, то в радость. В общем так, — он снова уселся на лавку, вытягивая ноги, — завтра венчаемся и все тут. Я так решил.

Побывав под вечер в баньке, растопленной милостивой хозяйкой, молодые вернулись за темно и легли, завернувшись в овчины, греть и ласкать друг друга. Их первая ночь в полном уединении, когда можно отдаться страсти без оглядки. Конечно, надо бы попоститься пред таинством, но Миронег не устоял, зато будет о чем каяться на исповеди.

Услада долго не могла заснуть, ворочалась, о чем-то бормотала в полудреме.

— Ну, чего тебя гнетет, может, скажешь уже? — позвал ее Миронег.

— Перед венчанием надо же на исповедь сходить. А как мне быть, сказывать про Исады? — проговорила она, глядя в потолок.

Так вот в чем ее суета. Миронег расслабленно выдохнул.

— На исповеди про свои грехи надобно сказывать, в Исадах нешто твой грех был?

— И мой, не уберегла…

— Не бери чужого греха и своих хватит.

Услада поцеловала его в щеку и откинулась на подушку, но Миронег чувствовал, что успокоить до конца жену не смог.

— А вот мне сейчас одно на ум пришло, — заложил он руки за голову.

— Чего пришло? — в тон мужу отозвалась Услада.

— Ты сказывала, что певунья. А ведь песен мне ни разу не пела, то как, — приобнял он ее, — мужу, да не спеть?

Услада притихла.

— Стало быть, петь не будешь? — хмыкнул Миронег.

— Буду.

И Услада затянула плавную, журчащую словно лесной ручей песню. В ней лебедушка прощалась с родимой сторонкой, улетая в дальние края. Летела она над синей рекой, над темным лесом, над широким полем… Миронег, убаюканный, как малое дитя, заснул.

Свечи горели малыми звездами, пахло ладаном и сеном, устилающим пол в церковном притворе. Миронег, уже исповедовавшись, ждал, когда священник отпустит грехи Усладе и начнет обряд. В отдалении звучал ее звонкий голосок. Хоть и грешно слушать чужую исповедь, а куда ж деваться, уж больно громко и растревожено перечисляла молодуха прегрешения: мужу грубила, своеволие проявляла, к хозяйству не приучена, много ленилась, в праздности пребывая… чужое присвоила. Стало быть, бусы все ж с мертвой княжны сняла. Да пусть это будет ее самый страшный грех.

— Под венцы становитесь, — позвал старец.

Молодые встали пред алтарем, готовые к таинству.

— Во Христе тебя, муж благонравный, то как звать? — обратился священник к Миронегу.

— Раб божий Мирон, — отозвался тот.

— А тебя, дочь моя? — повернулся старец к Усладе.

Миронег тоже уставился на жену с неприкрытым любопытством. Что Услада — то верно, жизнь слаще меда могла сделать, коли не дулась. А еще птаха, уж и к этому прозвищу пообвыклась. А вот ее крестильного имени Миронег никогда и не спрашивал.

— Так как, дочь моя, тебя во святом крещении нарекли? Ты ж крещеная? — мягко проговорил священник.

— Крещеная. Марфой меня зовут, — тихо выговорила молодуха.