У красных ворот

ЛЮБА И ФЕДОР

Сергея оторвал от чтения рукописи телефонный звонок, а затем голос матери:

— Тебя к телефону.

— Кто?

— Вика.

Шаркнул стул, резко отодвинутый Сергеем. Юноша рванулся в переднюю к телефону. Любовь Ионовна вернулась к себе в комнату и села за стол. На нем лежала открытая тетрадь — ее дневник. Она перечитала только что написанное:

«10 марта 198… г.

Меня беспокоит последнее увлечение Сергея. Он пошел в деда — моего отца. Мама рассказывала, каким был папа в двадцать лет. И теперь она видит во внуке своего мужа в молодости. Мама очень любит Сергея и, когда папа умер, растворилась во внуке. Она часто называет Сергея маленьким Леонидом Придорожным (партийная кличка папы) — так внук похож на деда в молодости. Да! И внешне и внутренне: порядочность, целеустремленность и увлеченность. А увлеченность — понятие многомерное. У него появилась девчонка — Вика, и Сергей если не обезумел, то обездумел уж наверняка. Я чувствую, что она не такая или, может быть, не совсем такая, какой видит ее Сергей. И эта безоглядная увлеченность женщинами была свойственна моему отцу».

Закончив читать, Любовь Ионовна снова взялась за ручку:

«Вот и сейчас он разговаривает с Викой. Я не слышу отдельных слов сквозь закрытую дверь, но взрывы восторгов Сергея ко мне проникают.

Недавно я передала Сергею семейную реликвию: рукопись папы. Он так и не успел ее издать. Неоднократно говорил: „Пусть внук прочтет, обязательно прочтет. Будет знать, чем и как мы жили. Сейчас ему еще рано читать. Если доживу до его девятнадцати, сам передам ему рукопись“. Почему-то он считал, что именно в эти годы появляется зрелость и самостоятельность. Возможно, потому, что ему самому было девятнадцать в то романтическое, смертельно опасное время, которое он описывает».

Любовь Ионовна закончила писать дневник, подошла к старинному дамскому секретеру и спрятала тетрадь в потайной ящик.

Вскоре за сыном закрылась скрипучая входная дверь. Дверь открывали и закрывали члены семьи по-разному. Резкие скрип и хлопок — Сергей, медленный, солидный скрип и звучный хлопок — Федор Тарасович, тихий скрип и деликатное закрывание двери (в ход пускался ключ) — мама. И Любовь Ионовна по слуху сразу определяла, кто входил или выходил из комнаты.

Вообще звуки старой квартиры были очень знакомы ей. Сюда ее привезли из родильного дома 51 год назад, потом пришел Федор — ее муж, здесь появился новорожденный Сергей. Квартира казалась ей чем-то одушевленным. И если бы к ней вдруг явилось странное существо и назвалось местным домовым — душой квартиры, Любовь Ионовна не удивилась бы.

…Старший лейтенант Федор Гречанный после войны поступил на исторический факультет МГУ. Любу он случайно встретил в университетском коридоре. Она медленно шла и задумчиво смотрела, прищурив глаза, куда-то в сторону.

— Я, конечно, извиняюсь, дивчина. Вы часом ни з Украины?

Она посмотрела на него, несколько секунд молчала, словно не понимая вопроса, потом сказала:

— С Украины? Нет, я москвичка.

— А то знаете, ну так похожи, так похожи на наших девчат с Ахтырки — е такий городок на Полтавщине. Я сам оттуда. У многих девчат, вот как у вас, коса вокруг головы та очи кари.

— У меня родители с Украины.

— Ну от же! Вижу, щось родное!

Перед Любой стоял высокий парень в военном кителе без погон. Она увидела голубые глаза — в них доброе лукавство, тяжелые желваки, твердый подбородок с ямочкой. «Некрасивый, но симпатичный», — подумала Люба.

— Вы фронтовик?

Федор вытянулся, взял руки по швам и шутливо отрапортовал:

— Так точно! Старший лейтенант запаса Федор Тарасович Гречанный.

Говорил Федор в первые свои московские годы с сильным украинским акцентом, смешивал русские и украинские слова. Потом, правда, почти избавился от акцента, но все равно «г» выговаривал мягко.

…Встречались они долго, почти год. Для Федора Люба была настоящей дамой сердца. Он обожал ее, чувствуя себя перед ней глубоким провинциалом.

Как-то приезжала мать Федора — повидаться с сыном. Он познакомил ее с Любой.

— Гарна дивчина, сынок, — сказала мать. — Да тилькы она москвичка. Ты бы когось з наших ахтырских узяв.

Витька Лазарев — однокурсник Федора, наглый курносый парень с блестящими черными глазами — говорил:

— Гречанный, не по себе дерево рубишь.

Витька имел виды на Любу, но был ею отвергнут.

— Там, как у нас говорят, побачимо, — ответил Федор.

Трепетное отношение к ней Федора покоряло Любу, и его провинциализм не отталкивал, в нем она видела некую приятную патриархальность, которая резко отличала ее поклонника от неравнодушных к ней москвичей. Они вскоре после первой встречи пытались поцеловать ее.

Федор разрешил себе взять Любу за руку лишь на втором месяце знакомства.

— Разрешите? — спросил он, легонько прикоснувшись к ее локтю.

Он провожал ее домой. Они шли по полутемному Козловскому переулку. Впереди была Садовая, и хорошо слышались сигналы несущихся по ней машин. Уже виден был дом, в котором жила Люба.

Ее ладошка плашмя лежала в середине раскрытой ладони Федора, он ощущал ее нежное тепло. Это длилось несколько минут, блаженных и мучительных для Федора. Они шли молча. Он хотел что-нибудь сказать, но не мог.

Как-то они смотрели немецкий фильм «Девушка моей мечты» в «Центральном», что стоял когда-то на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Люба и Федор вышли в толпе зрителей, которая быстро растворилась в людском потоке улицы.

А они, единственные и неповторимые на этой улице, в этом городе, во всем мире, перешли на противоположную сторону, не спеша миновали памятник Пушкину и сели в трамвай маршрута А. Трамвай покатился по Бульварному кольцу, ворчливо позванивая, когда его путь пересекали беспечные прохожие или транспорт.

Люба и Федор стояли на задней площадке и молча смотрели на убегающие назад рельсы. Перед этим они перебросились несколькими фразами о картине — музыкально-танцевальном пустячке, из тех, которые забываются вскоре после выхода из кинотеатра.

Люба неожиданно повернулась к Федору и сказала:

— Мы приглашаем тебя к нам.

Они перешли на «ты» как-то незаметно, само собой. Люба не зря сказала: «Мы приглашаем».

В семье Любы ее поклонники приглашались домой. Эта традиция шла из детства. Родители — Иона Захарович и Елена Анатольевна — хотели видеть ее товарищей, а потом поклонников. Категоричность в родительских суждениях относительно того, с кем дружить, исключалась. Кандидатуры обсуждались на семейных беседах. Голос каждого члена семьи считался равноправным.

Федор облизнул губы, поднял фуражку, провел пятерней по лбу и волосам. Люба почувствовала его волнение.

— Невдобно, — сказал он, смотря в сторону.

— Вполне вдобно, — в тон ему повторила Люба.

Они помолчали.

— Что тебя стесняет? — спросила она.

— А в чем я пойду? — Бачишь, що у меня за одяг! — сказал Федор.

— Какой одяг?

— Ну, по-русски — одежда. Разве можно в перший раз перед твоими батьками в таком виде появляться?

Под «видом» Федор подразумевал свою шинель, китель, галифе и сапоги, которые он носил несменяемо. Другой одежды у него не было.

Люба взяла его за руку.

— Федя, зря ты беспокоишься. У нас не по одежке встречают, — сказала мягко она.

…В холодное и ясное октябрьское воскресенье Федор вышел из вестибюля метро «Красные ворота». Увидел серую глыбу семиэтажного дома, построенного в конце двадцатых годов в конструктивистском стиле. Только переплеты окон оживляли фасад. Федор остановился в нерешительности, глубоко засунув руки в карманы шинели. Он был подавлен, сомневался, входить ли в подворотню. Ее прямоугольник чернел невдалеке. Казалось, что там, за фасадом, под стать ему мрачные, твердокаменные люди. Конечно, Люба — исключение, а вот родители…

Да, какие они? Люба, правда, говорила: простые, умные, добрые, одним словом, интеллигентные. И все же Федора одолевала робость. Первый раз за свою жизнь в столице он вот-вот переступит порог московской квартиры. К тому же его смущала непритязательность собственной одежды, хотя Люба и заверяла, что в их доме не одежда красит человека, а наоборот.

Больше же всего боялся Федор, что родители могут принять его за афериста: мол, хочет человек на Любе жениться и остаться в Москве. А ведь он, честное слово, с радостью увез бы Любу в Ахтырку. Сдалась ему эта Москва!

«Ни, не може цього буты, — внезапно подумал Федор, — Люба, вона не така, щоб людину пидвэсты. Ни!»

Через темную арку он вошел в большой двор. В центре двора был разбит палисадник, замкнутый с четырех сторон стенами дома, двери подъездов выходили во двор. По сторонам палисадника стояли липы, кусты сирени с пожухлой листвой на них, бегали и кричали дети.

В подъезде был слышен гул работающего лифта, Федор поднялся на второй этаж. Нашел квартиру под номером 46. Почему-то проверил, все ли пуговицы застегнуты на шинели, невольно стал по стойке смирно и позвонил.

Дверь отошла внутрь, и из сумрака прихожей к Федору приблизилась Люба в белой кофточке и темной плиссированной юбке.

— Пришел! Здравствуй! Ну заходи, заходи… Мы ждем тебя.

Федор шагнул в переднюю.

— Здравствуй, Любочка! — он вынул правую руку из кармана. Пальцы держали продолговатую коробочку. — Духи «Кармен». Мой подарок.

— Федя, я тронута, очень… Ты раздевайся, не робей, пожалуйста. У нас заочно к тебе все хорошо относятся.

Федор снял шинель, повесил ее на вешалку. Потом, захватив пальцами край кителя, потянул его вниз, одернул рукава.

— Куда теперь?

В довольно просторную переднюю выходили четыре двери кремового цвета с застекленной верхней половиной. Люба открыла крайнюю правую дверь и вошла в комнату, за ней двинулся Федор.

В большой комнате у обеденного стола, стоящего посередине, сидели родители Любы. Их лица были обращены к двери. Любин отец откинулся на спинку стула, нога положена за ногу, левая рука прижата к столу, большой палец другой — засунут за жилетку. Крупная голова с зачесанными назад темными с проседью волосами чуть отведена назад, лопатка бороды выступает вперед. В его позе была категоричность и в то же время доброжелательность, она исходила из ясных серых глаз за толстыми стеклами пенсне.

Мать будто бы и не сидела, а парила над стулом. Держалась прямо, с непринужденным изяществом, легкая и женственная в мягких складках платья, зелено-голубоватый цвет которого сочетался с ее светло-бронзовыми волосами, забранными сзади в большой узел. Она улыбалась Федору открыто, приветливо.

— День добрый, — сказал гость, остановившись недалеко от двери.

Родители встали и пошли к нему. Он сделал шаг навстречу и протянул руку Любиному отцу.

— Нет, нет, товарищ Федор, сперва с дамой.

— Извиняюсь, — гость густо покраснел. Любина мать протянула ему руку:

— Елена Анатольевна Степовая.

— Федор Гречанный.

Затем он повернулся к отцу. Тот пожал руку Федору:

— Каменев Иона Захарович.

Федор назвал себя.

Люба стояла сбоку, наблюдала сцену знакомства и улыбалась. Ее смешила церемонность Федора.

— Прошу вас, товарищ Федор, садитесь.

Когда все четверо сидели за квадратным столом, где каждый занимал свою сторону, Елена Анатольевна спросила у Федора:

— Ну как вам Москва, Федя? Можно вас так называть?

— Конечно, конечно, Елена Анатольевна, — поспешил ответить парень. — Москва как? Ахтырка лучше.

Сказал и засмеялся. И все повеселели. Некоторая натянутость первых минут знакомства ослабла, а скоро и вовсе исчезла.

— В общем, товарищ Федор, земляки мы с вами: Елена Анатольевна и я с Украины. Елена Анатольевна из Днепропетровска, а я из Луганска.

— Кстати, Федя, я была в вашем городе. Не то в двадцать шестом году, не то в двадцать седьмом. Приезжала на гастроли. Очень уютный городок.

— Елена Анатольевна у нас актриса, драматическая, — пояснил отец семейства.

— Я знаю. Мне Любочка много за вас и за вас рассказывала, — Федор кивнул в сторону отца и матери.

Этот украинский оборот речи гостя напомнил супругам молодые годы.

— Что же эта негодница вам говорила? — спросил Иона Захарович. Он улыбнулся, темные усы раздвинулись в стороны, открылся ряд зубов цвета слоновой кости. Лицо стало ласковым.

— А то, что лучше вас с Еленой Анатольевной на свете людей нету.

— Пусть эта оценка будет на ее совести, — сказал Иона Захарович.

Елена Анатольевна вздохнула:

— Вот что, дорогие мужчины, мы с Любочкой вас оставим и займемся приготовлением обеда.

— Что вы, что вы, какой обод? Мне пора.

Федор поднялся со стула.

— Если ты посмеешь уйти, это будет наша последняя встреча, — выпалила Люба возмущенно и непререкаемо. Она стояла перед Федором выпрямившись, уперев руки в бока.

— Никуда он не уйдет, — примирительно сказал отец. — Садитесь, товарищ Федор.

— Да вы знаете, Иона Захарович… — начал гость.

— Все знаю. Вы мне вот что скажите: на каком фронте воевали? Да садитесь же!

Федор скромно присел на краешек стула:

— На разных, Иона Захарович. У вас под Москвой — на Западном, Курскую дугу прошел, а в сорок четвертом и сорок пятом был на Первом Белорусском фронте. Участвовал в Берлинской операции, мы Берлин обошли с севера, по его пригородам… Для меня война закончилась четвертого мая на Эльбе.

— А я вот не воевал, — с сожалением сказал Иона Захарович. — Директорствовал в тылу. Большой совхоз у меня был. Несколько раз просился на фронт.

— А как бы мы без хлеба на фронте воевали? Так що не переживайте.

— Так-то оно так, дорогой товарищ Федор…

Иона Захарович встал и заходил по комнате слегка подпрыгивающей походкой, чуть склоняя туловище вперед, заложив руки за спину. Подошел к окну и несколько секунд смотрел на улицу. Потом повернулся к гостю.

— Вот какая история… — начал Иона Захарович. — Благодаря одному моему товарищу я до войны был заочно знаком с его сыном — Павликом. Отец рассказывал ему обо мне. Мальчика впечатлили факты из моей жизни во время гражданской войны. Он и отец написали мне, и я ответил. Началась переписка. Из этих писем я понял, что это мальчик чистой и смелой души. Очень хотелось поехать в Одессу, где они жили, но помешала война. После нее я стал наводить справки о Павлике и его отце, хотелось увидеть их. И вот узнаю: отец погиб, защищая Одессу, а Павлик — в Крыму в сорок третьем. Мальчишка, оказывается, добился, чтобы его взяли в школу военных разведчиков. После ее окончания четырнадцатилетнего Павлика вместе со взрослыми забросили в район городов Феодосия и Старый Крым, в тыл немцев. В Старом Крыму немцы схватили и расстреляли Павлика…

Понимаете, меня почему-то не оставляет чувство вины перед Павликом: вот я жив, а он, мальчишка, погиб…

Иона Захарович снова зашагал по комнате. Федор молчал, наклонив голову и упершись взглядом в стол.

— Хотя, казалось бы, — опять заговорил отец Любы, — никакой логикой чувство своей вины перед Павликом объяснить нельзя…

— Я тоже, — сказал Федор, — моих товарищей вспоминаю, снятся они живыми. Особенно мой капитан — Колюшкин. Я его раненого на себе нес несколько километров. Выходили з разведки. В нашем расположении помер.

Часа через полтора Федор ушел. Люба пошла его провожать.

Родители остались в комнате.

— Иона, — сказала Елена Анатольевна необычно низким голосом, — Федор — это серьезно.

— Волнуешься? — спросил Иона Захарович.

— Конечно… И ты, вижу, тоже.

Иона Захарович взглянул на жену грустно, просветленно:

— Теперь уже нет, Леля. Знаешь, кого мне напоминает Федя? Наших с тобою сверстников, которые в начале двадцатых годов приходили с фронтов гражданской войны в вузы. Буденовка, гимнастерка с «разговорами», обмотки на ногах, порой длинная солдатская шинель — все их имущество. Зато была чистота помысла — выучиться! Понимали: неученый построить социализм не сможет. Некоторые пытались овладеть наукой кавалерийским наскоком. Не получилось. А вот другие, особенно упорные, основательные, становились, как тогда говорили, красными спецами.

— Значит, Федор, по-твоему, упорный и основательный, — сказала Елена Анатольевна.

— И человек чистых помыслов, — добавил Иона Захарович.

…Прошло два дня после визита Федора. Они с Любой встретились у памятника героям русско-турецкой войны, что стоит в начале сквера, спускающегося к площади Ногина.

Шел девятый час вечера. Уставший за день город постепенно стихал, отходил к ночи. В этой его части — она составляла деловые кварталы и входила в сердцевину столицы — было довольно пустынно. Изредка сигналили машины, погромыхивал трамвай.

Люба и Федор пошли по скверу к площади. Шуршали листья под ногами, встречались редкие прохожие. Молодые люди сели на скамейку.

Люба сказала:

— Ты понравился родителям. Папа говорит, что ты настоящий. А он очень точно улавливает суть в человеке. Это уже не раз проверено. Мама может и ошибаться. Она немного восторженная…

— Елена Анатольевна не согласна с отцом?

— Нет, мама того же мнения.

— Любочка… Ты понимаешь… — Федор судорожно глотнул. — Я очень радый. — Он нашел ее руку и сильно сжал: — Таки люди, таки люди… Без чванства. Простые и благородные…

— Федя, — сказала Люба тихо, — оказывается, ты тоже можешь восторгаться, как моя мама.

Федор сильно сцепил пальцы, хрустнул ими:

— А ты знаешь шо?

Люба пожала плечами, хотя чувствовала, о чем он будет говорить, и ждала этого.

— Понимаешь, Любочка, я, конечно, можно сказать, з села. Ну какой Ахтырка город. А ты городская, умница, красавица. Не ровня мне. У тебя родители вон какие. Интеллигенция… А у меня отец кузнецом работает, мать — санитаркой в больнице. Люди простые. К чему я все это? Была у меня мечта, по-украински мрия. Красивое слово, да? Не смейся только, каждый человек может мечтать. В общем, хотел на тебе жениться.

— Мне не до смеха, Федя.

Люба сидела на скамейке, обхватив себя руками. Ей было знобко.

— Да, Любочка, — продолжал Федор, крепко сжав пальцами край скамейки. Он смотрел перед собой. — А как побув у тебя дома, понял, что не по себе дерево рублю. Правильно сказал Витька Лазарев. Хотя, может, я и понравился твоим батькам.

— Зачем ты себя унижаешь, Федя?

— Ну, в общем, Любочка, я откровенно все. Чтоб подумала и потом не сказала: «Зря время теряла».

— Не скажу я так, Феденька.

— Любочка! — и Федор рывком придвинулся к ней, обнял, поцеловал впервые за время знакомства.

…Люба и Федор зарегистрировали свой брак через месяц в тесной комнатушке загса. Все в ней было убого: канцелярский однотумбовый стол, обшарпанный деревянный шкаф с чернильной кляксой на дверце. Молодая женщина, худая, скуластая, с обиженно поджатыми губами, молча взяла у них паспорта, поставила в них штампы, вписала туда необходимое тонкой ручкой с деревянной державкой, то и дело макая перо в четырехгранную громоздкую стеклянную чернильницу. Потом промокнула написанное пресс-папье и подала их уже супругам Гречанным.

В штампе стояло: 11 ноября 1948 года.

Молодые постеснялись тут же поцеловаться и сделали это в коридоре.

— Поздравляю, Любочка!

— Поздравляю, Феденька!

Они вышли на Садовое кольцо и на троллейбусе доехали до Красных ворот.

Дома прямо в прихожей их встретили родители. Отец и мать Федора — невысокие, полные, чем-то похожие друг на друга. По поводу свадьбы сына были одеты в национальные платья. На Оксане Федоровне — белая кофта без воротника, расшитая спереди узором, прикрытым разноцветными монистами, черная бархатная жилетка поверх кофты, домотканая красная холщовая юбка и такого же цвета сапожки на высоких каблуках; на отце, Тарасе Степановиче, бритоголовом, с висячими усами, — тоже белая, без воротника, вышитая рубаха, синие шаровары, заправленные в черные сапоги. Казалось, в квартире появились актеры, которым некогда было переодеться после спектакля.

Родители Любы стояли позади, улыбались.

Оксана Федоровна всплеснула руками, заплакала:

— Диточки мои риднесиньки!

Сначала она обняла и поцеловала сына, потом Любу; сняла со своего пальца золотое кольцо и надела на Любин:

— Яка ж ты гарна, дочка!

Подошел Тарас Степанович:

— Поздравляю тебя, Федор, поздравляю, Люба. — Каждого обнял и поцеловал в щеку и тоже надел золотое кольцо на палец сына.

Елена Анатольевна взяла руки Любы и Федора и с чувством пожелала:

— Живите, милые, долго, долго и счастливо. — Она поочередно приложилась своей щекой к щеке дочери и зятя.

А Иона Захарович, обхватив их за плечи и придвинув вплотную друг к другу, сказал:

— Теперь вы единое целое. Совет вам и любовь.

Только теперь молодые смогли снять пальто. Федор помог Любе, а затем аккуратно повесил на вешалку свое новое демисезонное коричневое пальто и остался в синем костюме. То и другое — подарки родителей Любы к свадьбе.

Молодые с родительской свитой вошли в комнату к гостям.

У Федора и Любы начиналась другая жизнь.