У незримой границы

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

Вряд ли найдется другая профессия, столь богатая неожиданностями, как уголовный розыск. Собственно, неожиданным является любое преступление. Иначе мы ведь его и не допустили бы. Опередили. Но предвидеть преступный замысел, зреющий в тайниках чужой души, можно далеко не всегда. А подчас и вообще обходится без замысла. Возникает непредвиденная конфликтная ситуация, человек не справляется с нею, и преступление становится ее печальным итогом. Чаще так случается с молодыми людьми, о которых в этих очерках сказано уже немало. И не только с ними.

Но неожиданными бывают не только преступления, а порой и ключи к их раскрытию. И, однако, даже самые, казалось бы, непонятные преступления не остаются нераскрытыми и безнаказанными. Молодежь не всегда понимает это. Человек, колеблющийся у незримой границы, успокаивает себя: это других ловят, а не меня, меня не поймают, не догадаются. Потом, если раскрытие не приходит сразу, он смелеет. Но ведь не зря говорят, что сколько веревочке ни виться, а кончику быть… И какие бы хитроумные ходы ни применял преступник, конец будет один.

Чтобы проиллюстрировать это, хочу рассказать здесь об одном деле; хотя оно и не связано с молодежью, являющейся, так сказать, главным героем этих очерков, но на его примере можно, мне кажется, достаточно хорошо убедиться в изначальной безнадежности пути, на который вступает преступник независимо от его возраста и всех прочих обстоятельств.

Пусть простят меня участники следственно-розыскной группы за некоторые отступления от действительности, вызванные этическими соображениями. Документальный рассказ об этих событиях можно найти в судебных архивах и в комнате-музее службы криминалистики Министерства внутренних дел Латвийской ССР.

…В начале шестидесятых годов Хорсты купили домик на окраине Риги. Детей у них не было, и Паулина долго переживала это свое несчастье. Но жили они мирно, пока через два года после покупки дома, как раз накануне серебряной свадьбы, Екаб Хорст не собрал вдруг свои вещи и не ушел к другой женщине.

Только тогда Паулина вспомнила, что много лет назад ее муж встречался с какой-то Юстиной. Как далеко зашли их отношения и почему они в свое время расстались, Паулина никогда не спрашивала, хотя ей и приходилось слышать, что у Юстины есть сын, теперь уже взрослый, и что отцом его вроде является Екаб.

Паулина и раньше была сдержанной, а теперь совсем отгородилась от соседей. К себе никого не приглашала и сама ни к кому не ходила. Она не хотела ни сочувствия, ни советов, ни помощи. Никогда не умела делить с кем бы то ни было ни радость, ни горе.

Через три месяца к ней неожиданно пришла Юстина. Визит ее разбередил затянувшуюся было рану. Юстина оказалась женщиной неопределенного возраста; ей можно было дать порой сорок, а порой и все шестьдесят — в зависимости от ее настроения, от того, насколько тщательно она следила за собой.

Сознавая, что посещение ее было достаточно неприятным для обеих, Юстина держалась скованно, и разговор получился непродолжительным. Паулина не предложила нежданной гостье ни раздеться, ни присесть. Лицо хозяйки оставалось неподвижным, хотя внутри все вскипело, когда она услышала певучие интонации гостьи:

— Не держите на меня зла. Никогда не хотела обездолить вас, сына вырастила в одиночку, и Екаба к нам не заманивала. Но теперь, на старости лет, он сам решил, что обеспечены вы достаточно, у вас дом, пенсия, и мы хоть сейчас можем пожить друг для друга — сколько еще придется…

Она говорила торопливо, часто переводя дыхание. Каменное молчание Паулины тяготило ее.

— И теперь мы с ним решили оформить наши отношения. Хоть напоследок. На вещи, на сбережения он претендовать не собирается. Лишь бы вы дали ему развод…

Не удержавшись, она заплакала, и лишь тогда услышала ровный, невыразительный голос Паулины:

— Скажите Екабу, что я согласна на развод. Насильно я его никогда не держала. И не собираюсь.

Откуда было знать Юстине, каких сил стоили Паулине эти спокойные слова. Но бывшая жена Екаба не утратила способности держать себя в руках. Даже муж и тот никогда не знал всего, что творилось в ее душе, и в минуты ссор нередко именовал ее статуей.

Развели быстро. Правда, Паулина ожидала, что Екаб придет на суд один: прежде чем расстаться навеки, ей хотелось посидеть вдвоем с ним в каком-нибудь кафе в Старой Риге, немногими словами вспомнить былое. Но Екаб ни на секунду не расставался с Юстиной, словно боясь остаться с Паулиной наедине; наверное, боялся ее глаз, внимательных и усталых, боялся сожаления, какое могло бы шевельнуться в его душе: нелегко ведь отрубить и отбросить почти три десятка лет, прожитых вместе…

Только вернувшись из суда домой, Паулина поняла, что осталась на всю жизнь одна, — осталась одинокой, никому не нужной.

До боли остро ощутила она тишину пустых комнат, и домик на окраине Риги, о котором она столько лет мечтала, ради которого вместе с Екабом работала не покладая рук, внезапно показался ей враждебным, связавшим ее по рукам и ногам, повисшим на шее, словно гиря.

После этого Паулина еще больше замкнулась. Каждое утро она выходила из дому, чтобы принести из сарая дрова и сходить в магазин; там она здоровалась с соседями и продавцами кивком головы, не разжимая губ. По привычке она не пропускала служб в костеле. Но всегда прямым путем возвращалась домой и больше уже на улицу не выглядывала. К вечеру Паулина наглухо закрывала ставни — не столько из страха, сколько для того, чтобы оградить себя от случайных взглядов. Старательно, на замок и цепочку, запирала дверь и уже не впускала больше никого.

Но даже самый замкнутый человек не может вечно быть совершенно один, а для старой женщины это особенно мучительно. И постепенно Паулина принялась искать друга. Ей хотелось, чтобы и в ее пустых комнатах зазвучал человеческий голос, чтобы был на свете кто-то, кто мог бы понять ее, в случае болезни побыть рядом, вызвать врача, — человек, от которого не надо было бы таиться.

И мало-помалу такие отношения начали у нее складываться с соседкой, Эммой Круминьш. К тому же они не были совершенно чужими друг другу: Эмма приходилась Паулине дальней родственницей. Однако прежде не было никакой надобности вспоминать об этом. Но вот однажды утром Эмма заметила, что Паулина не появилась во дворе в урочный час, хотя раньше по ней можно было хоть будильник проверять. Она зашла к Паулине и узнала, что ту скрутил ревматизм. Эмма сразу же затопила плиту, заварила малиновый чай, сбегала в магазин за свежими булочками…

Дальше — больше, и вскоре она стала необходимой Паулине.

Шли годы, и обе женщины стали совсем неразлучными. И вот в один прекрасный день Паулина попросила Эмму пригласить нотариуса и, несмотря на все возражения соседки, составила завещание, по которому все имущество после ее смерти должна была наследовать эта милая, одинокая женщина. На протесты Эммы Паулина ответила кратко:

— Не спорь. Больше у меня никого нет, а с собой старики ничего не берут.

В тот вечер Эмма засиделась у Паулины допоздна. Вместе разглядывали старые фотографии, вспоминали прожитые годы. Словно расставаясь навсегда.

Рассматривая пожелтевший от времени снимок, на котором были изображены две молодые женщины, Паулина заметно взволновалась.

— Мои двоюродные сестры, близнецы. — Она глубоко вздохнула, помолчала и лишь затем тихо продолжала: — Страшная судьба. Всю жизнь старались вылезти из нужды, работали без выходных и праздников, одна была портнихой, другая — шляпочницей… А пять лет назад их убили. Обеих.

— Какой ужас! — прошептала Эмма.

— Да. Хоть жили они порознь, а смерть приняли одинаковую. За что? Ведь и мухи на своем веку не обидели!

— Кто же их?..

Паулина пожала плечами.

— До сих пор не нашли. У них почти ничего и не пропало. А в комнатах все было перевернуто — словно что-то искали. Нашли, не нашли — не знаю.

На следующий день, заметив, что ставни домика Паулины еще не открыты, дворничиха отворила их сама и постучала в окно. Обождала минуту-другую, но в доме по-прежнему царила тишина. Тогда, поднявшись на крыльцо, она позвонила; изнутри донеслось тонкое дребезжание. Однако никто не спешил отворить дверь. Дворничиха подергала ручку, постучала в дверь, но безрезультатно.

«Видно, поздно легла вчера», — подумала она и снова подошла к окну. Когда она всмотрелась повнимательнее, ей показалось, что Паулина лежит в постели как-то странно. Дворничиху внезапно охватил страх. Она бросилась к Эмме. Потом позвонила из автомата в милицию.

Через несколько минут подъехал участковый милиционер. Он распорядился взломать дверь. Шофер милицейской машины немного повозился с замком, и дверь распахнулась. Участковый вошел первым и увидел в постели Паулину, залитую кровью.

Быстро выйдя на крыльцо, он попросил обеих перепуганных женщин не входить в дом и вызвал оперативную группу.

Через полчаса Эмма, заливаясь слезами, уже рассказывала, что была самым близким, единственным другом Паулины, только вчера провела у нее весь вечер, рассматривая фотографии, а кроме того, что только вчера Паулина составила завещание, в котором сделала ее своей наследницей.

В оперативную группу входили инспектор уголовного розыска Целмс, следователь прокуратуры Эвартс, судебно-медицинский эксперт Вилсоне и эксперт-криминалист Смилга.

Поговорив с Эммой, Эвартс попросил ее посидеть на скамейке возле дома и никуда не отлучаться.

— Господи! — едва слышно пробормотала женщина. — Неужели вы подозреваете меня!

— Нет, я вас ни в чем не подозреваю. Но вы самый важный свидетель, а нам нужна каждая мелочь. Вот посидите спокойно и попытайтесь припомнить все как можно подробнее, — успокоил следователь.

— Но меня уже два раза допрашивали…

Тем временем Смилга сделал необходимые фотографии, и вся группа перешла в комнаты. Там царили чистота и порядок, говорившие о педантичной аккуратности старой хозяйки. А в постели лежала убитая женщина.

На первый взгляд все было ясно: женщину убили топором, который валялся сейчас подле печки. Рядом лежала мокрая тряпка, которой убийца, видимо, вытирал руки или обувь, прежде чем выйти из дому.

Судмедэксперт Вилсоне подошла к Целмсу и Эвартсу.

— Заключение экспертизы получите сегодня же, но и так видно, что смерть насильственная. Признаки борьбы отсутствуют. Видимо, потерпевшую убили, когда она спала.

Эмма Круминьш сидела в кабинете следователя, и ее все больше охватывал невыразимый страх. Глядя на нее, Эвартс точно в книге читал все ее переживания. Она вряд ли умела таить свои чувства. Только уж слишком она перепугалась… Обдумывая план ведения допроса, следователь никак не мог отрешиться от мысли о завещании: как-никак, а убили Паулину именно после того, как она его составила.

— В общем и целом, ваши отношения с покойной мне понятны, — сказал он, как бы стараясь подытожить все то, о чем они говорили уже не один раз. — Вы — соседки, обе — одинокие женщины, Хорст часто болела, и ваше присутствие было ей необходимо. К тому же вы еще и приходитесь ей родственницей. Наверное, она хоть иногда делилась с вами своими мыслями, переживаниями, воспоминаниями. Так вот, постарайтесь вспомнить: не боялась ли она кого-нибудь? Записывать я пока ничего не буду, так что не опасайтесь доставить кому-то лишнюю неприятность. Если у вас появятся вопросы ко мне — спрашивайте: может быть, вдвоем нам будет легче понять, кому понадобилось, чтобы эта старая женщина умерла.

Эти слова приободрили Эмму. Она взглянула в глаза молодого человека, словно стремясь прочитать его мысли.

— Я ведь все уже рассказала вашим. Они записали.

— Я читал. Но хотелось бы услышать все еще более подробно.

— Врагов у Паулины не было. И никто никогда ей не угрожал. Она и с людьми-то не встречалась… Правда, ушел от нее муж; но с тех пор он тут не появлялся, не писал даже. Было время — Паулина узнала, что они с Юстиной теснятся в маленькой комнатенке, и предложила ему часть дома. Но Екаб отказался. А я совсем не хотела, чтобы она завещала все мне, я как сердцем чуяла, отговаривала ее. Но характер у нее был упрямый… Вчера вечером, когда мы рассматривали старые фотографии, она мне показала и еще кое-что. Шкатулку. Там были ее документы, а кроме них — деньги, четыре тысячи рублей, золотая цепочка с крестиком, браслет и еще два золотых колечка. О браслете она сказала, что это очень дорогая вещь: с бриллиантами…

— Вы не спросили, откуда у нее такие ценности?

— Спрашивала. Она сказала, что это фамильные драгоценности.

— Где хранилась шкатулка? Как выглядела?

— Такая старинная. Резная, черного цвета.

— Где же она хранилась?

— Где была раньше — не знаю. Но вчера вечером Паулина попросила, чтобы я взяла ее к себе. Она у меня сейчас…

И Эмма заплакала, опустив голову.

Эвартс задумчиво покачал головой. Да, интересно получается… Значит, Паулина все же боялась чего-то определенного, если отдала шкатулку на хранение? Или Эмма сама взяла ее — после убийства?

Он записал показания, дал свидетельнице расписаться. Надо бы, конечно, изъять эту шкатулку с драгоценностями в интересах следствия. Только как это сделать, чтобы совсем не вогнать в панику уже и так донельзя перепуганную женщину? Ведь если именно за шкатулкой охотился преступник, он может и еще раз наведаться. А о том, что драгоценности находятся теперь у Эммы, нетрудно догадаться человеку, который знал образ жизни Паулины и не нашел ничего в ее доме.

Так Эвартс и сказал Эмме, и она сразу же согласилась передать шкатулку.

Когда шкатулка находилась уже в сейфе Эвартса, он позвонил в уголовный розыск Целмсу. Услышав в трубке знакомый голос, спросил:

— Что нового? Ах есть кое-что? Заходи, буду рад.

Целмс появился у следователя минут через двадцать. Они были давними друзьями, вместе кончали юридический факультет и обычно понимали друг друга без лишних слов.

— Что же за новости у тебя?

— Нашли еще одного свидетеля. Он ночью, часа в два, видел свет, пробивавшийся сквозь щели в ставнях дома Паулины.

— Интересно. Она вечерами, как все утверждают, никого не впускала. Для кого же было исключение?

— А во сколько ушла Круминьш?

— Эмма? Намного раньше. Правда, у нее свой ключ. И она не помнит, закрывала ли за ней дверь хозяйка, или она, уходя, заперла снаружи сама.

— Утром дверь была заперта. Это уж точно не хозяйка…

— Ее ключей мы не нашли. Значит, преступник запер за собой.

— Почему все-таки она так заспешила с завещанием? А что ты сам думаешь об этой Эмме Круминьш? Не могло быть так, что она ушла, а потом опять пришла? Шкатулка соблазнила… Что ты об этом думаешь?

Эвартс пожал плечами. Эмма производила впечатление человека искреннего, но отбрасывать версию о ее участии в убийстве было бы преждевременно. Разве не мог у нее оказаться соучастник, которого она и впустила к Паулине Хорст? Шкатулка ведь все же оказалась у нее. Была она перенесена до убийства или после?

— Может быть, задержать ее? — спросил Целмс. — До выяснения всех обстоятельств?

— По какому праву? Только потому, что мы бродим в потемках? Доказательств-то нет… Давай лучше еще поработаем в направлении Екаба Хорста, бывшего мужа. Он-то о шкатулке знал, это ясно. И его Паулина, пожалуй, впустила бы в дом даже среди ночи.

Проверка алиби бывшего мужа Паулины Хорст показала, что он, работавший ночным сторожем в одном из институтов Риги, в ночь убийства находился на дежурстве. Смерть Паулины он перенес тяжело, даже слег. На допросе Екаб сказал, что большая часть вины в случившемся лежит на нем: останься он с Паулиной, ничего такого не могло бы произойти.

Правда, алиби его было не совсем прочным. Ночью он вполне мог отлучиться из института на несколько часов — не было ни одного свидетеля, кто подтвердил бы, что Хорст и на самом деле всю ночь безотлучно провел на посту. Но не было и никаких поводов утверждать, что ночью он куда-то уходил.

Эвартс спросил его: откуда взялись у Паулины драгоценности и почему он при разводе не претендовал хотя бы на какую-то их часть? Хорст ответил, что вещи эти принадлежали лично Паулине, они не были нажиты совместно и претендовать на них он не мог. Оказалось, что раньше драгоценностей было больше, кое-что пришлось продать, чтобы купить домик. Поэтому Екаб считал, что не имеет права даже на половину дома.

Следствие зашло в тупик: людей, которых можно подозревать в убийстве, двое, но доказательств их вины не было. Что делать? Искать новые доказательства? Где? Или искать третьего?

И тут на имя прокурора пришло анонимное письмо.

Письмо было составлено из вырезанных с печатного текста и наклеенных на бумагу слов. Оно гласило:

Часть наклеенных слов вырезана целиком, часть составлена из отдельных букв. Письмо было на русском языке.

Прокурор Калныньш вызвал к себе Эвартса и Целмса, ознакомил их с письмом и спросил:

— Может, передадим дело следователю по особо важным делам? Даже посторонние стали упрекать…

— Как знать, не исключено, что мы начали выходить на преступника и он решил отвести от себя подозрения заблаговременно? — предположил Целмс.

— Да и материалов мы уже собрали немало, — поддержал его Эвартс.

— Ну, какие там материалы? — не согласился прокурор. — Ничем не подкрепленные версии. Либо Хорст, либо Эмма Круминын, так?

— Не совсем. Мы тут проанализировали дела прошлых лет по убийствам, в частности дела об убийстве двоюродных сестер Паулины. И обнаружили интересные совпадения.

— Да, — подтвердил Целмс. — За последние годы это третье убийство, совершенное таким образом, после тех двух. Все потерпевшие — одинокие женщины преклонного возраста, все родственницы, во всех квартирах что-то искали. А что касается письма, то автор его, похоже, заинтересован в усилении нашего внимания к Екабу Хорсту.

— К сожалению, серьезных доводов у вас нет. Но все же лучше, чем ничего, — смягчился прокурор. — Письмо придется подвергнуть лингвистической экспертизе: стиль, акцент, направление мыслей, построение фразы. И каждое утро докладывайте мне о ходе следствия.

Эвартс и Целмс вышли от прокурора.

— Ты попроси ребят проверить письмо на отпечатки пальцев, а я пойду на переговоры к корифеям филологического факультета, — сказал другу Целмс.

Криминалистическая экспертиза обнаружила на анонимном письме отпечатки пальцев, годные для идентификации. Лингвистическая выдвинула предположение, что в тексте чувствуется латышская конструкция фразы; стилистика же письма свидетельствует о возможных юридических познаниях автора. Судя по шрифту и некоторым другим признакам, слова и буквы были вырезаны из журнала «Человек и закон».

Сообщив эти сведения прокурору, Целмс и Эвартс получили задание дополнительно проверить все родственные и иные связи потерпевшей, алиби тех людей, кого она могла знать, сведения об их прошлом, в первую очередь о судимостях, а также о профессии и образе жизни.

Изучив вновь полученные сведения, Целмс и Эвартс больше всего заинтересовались неким Гринбергом. В годы буржуазной Латвии он служил в полиции, во время оккупации сотрудничал с нацистами. В Ригу вернулся, отбыв около десяти лет в местах лишения свободы, и теперь работал столяром в домоуправлении. Характеристика с места его работы была весьма положительной: не пьет, усерден, добросовестен…

Однако показалось любопытным, что, женившись две недели назад на женщине — иностранной подданной, Гринберг готовился теперь выехать за границу. Для этого он снял со сберкнижки десять тысяч рублей. Сумма более чем солидная для простого сторожа домоуправления. Пусть даже непьющего.

Гринберга необходимо было проверить в срочном порядке.

Встреча со следователем и инспектором уголовного розыска его явно не обрадовала. От приглашения сесть в машину он попытался отговориться срочной работой, пообещав заехать через час.

— Наша работа тоже не ждет, — отверг его предложение Эвартс.

В машине он внимательно наблюдал за пассажиром, зная по опыту, что кое-кто из задержанных любит в такой ситуации симулировать припадки и приступы, рассчитывая попасть в больницу. Оттуда убежать не так уж трудно.

Но Гринберг сидел неподвижно. Лицо его словно осунулось. Он молчал, только губы шевелились, словно бы повторял про себя слова предстоящих показаний.

Для Эвартса и Целмса этот допрос был тоже очень важен. Если им не удастся ничего выяснить у Гринберга, дело придется передать в прокуратуру республики. Поэтому они заранее решили начать сразу интенсивный допрос, добиваясь четкого ответа на каждый вопрос. Допрос записывался на магнитофон и одновременно протоколировался.

Вопросы как бы наступали на Гринберга.

Фамилия. Имя. Отчество. Год и место рождения. Национальность. Образование — высшее юридическое, в 1939 году окончил факультет правоведения в Рижском университете. Беспартийный. Служил в полиции. Судим в 1946 году. Лишен свободы на пятнадцать лет. Работает столяром. Женат. Брак зарегистрирован в апреле этого года…

— Кто еще из ваших родственников проживает в Латвии?

— Не знаю. Родители умерли, пока я отбывал наказание, а более дальние родственники мною не очень-то интересовались. Вернувшись, я тоже не пошел к ним на поклон. Да и биография моя могла им помешать…

— Следствием установлено, что вы являетесь родственником убитых Паулины Хорст и ее двоюродных сестер. Хорст знала о вашем возвращении и опасалась встречи с вами. Объясните: чем это могло быть вызвано?

— Родственники мы дальние… Хорст оставалась мне должна. Когда я вернулся в Ригу, то попытался получить с нее долг. Но она со мной и разговаривать не стала. Недавно вот узнал, что она убита. А вы не скажете, не осталось ли после нее завещания? Может быть, она хоть в нем оставила мне что-нибудь в возмещение долга?

— Каков был размер долга?

— Трудно сказать, трудно… Это были семейные драгоценности, а на них цены поднимаются. Тысяч десять, наверное, стоят, не меньше.

— Отпечатки пальцев на анонимном письме, полученном прокуратурой, идентичны вашим, снятым еще при прошлой судимости. Это подтверждено заключением экспертизы. Что заставило вас написать это письмо?

Гринберг угрюмо молчал.

— Почему вы пытались направить следствие по ложному пути? Молчание еще больше осложнит ваше положение, вы, как бывший юрист, должны это понимать.

— А где сказано, что это ложный путь? Вы уверены? А я вот уверен в обратном. Потому и написал письмо. Мало ему было того, что он Паулину бросил, так он еще и убил! А меня подозревать нелепо. Через считанные дни мы с женой уедем, и не будет мне никакого дела ни до убийства ни до драгоценностей. Она, наверное, давно уже продала их… Конечно, для вас важно найти преступника, только я тут при чем? Разве я за свои грехи не расплатился полностью? Неужели чуть что — снова будете вешать на меня всех собак? Нельзя же так…

— Когда вы были в последний раз дома у Хорст и у ее двоюродных сестер?

— У Хорст? Да лет десять назад, когда освободился. Потом они переехали, разыскивать их я не стал. А у сестер ее вообще ни разу не был. Даже адреса их и то не знал.

— Значит, по поводу убийств ничего пояснить не можете?

— Абсолютно…

Магнитофонную запись этого допроса прослушали в кабинете прокурора. Калныньш неудовлетворенно покачивал головой.

— Ну что? Надеетесь разобраться сами? Или все же передадим дело? — спросил он. — Ведь против Гринберга, кроме этой самой анонимки, у вас ничего нет.

— Сами разберемся, — уверенно сказал Эвартс. — Дайте только санкцию на обыск. Надо осмотреть не только его дом, но и мастерскую.

Осматривали тщательно. И все же обыск квартиры Гринберга ничего не дал. Правда, у него нашли журналы «Человек и закон» — комплекты за несколько лет. Но экземпляров, из которых были вырезаны слова для анонимного письма, среди них не оказалось. Пропали? Или не были доставлены?

Гринберг пожал плечами. Куда девались недостающие журналы, он не помнил.

Обыскали мастерскую. Журналов не нашли и там. Зато обнаружили флакончик с клеем. А в печке — кучу пепла от сгоревшей бумаги.

— Что-то вы отапливались не по сезону, — сказал Целмс, осторожно вынимая пепел.

Гринберг промолчал.

Вскоре экспертиза установила, что в печке сгорели именно те номера журнала «Человек и закон», из которых вырезали слова для анонимного письма. И наклеены они были именно тем клеем, который изъяли при обыске в мастерской.

Авторство анонимного письма было установлено неопровержимо.

Однако отправить анонимное письмо — еще не значит убить. И хотя внутренняя уверенность в том, что Гринберг виновен, теперь была и у Эвартса и у Целмса, направить ее в суд было нельзя. Нужны доказательства.

И они нашлись. В печке сгорели, чтобы затем восстать из пепла, не только журналы, но и кожаные перчатки, которые были на Гринберге в ту ночь. Перчатки сгорели не до конца. На них удалось различить следы крови.

Допросы подозреваемого превратились в настоящий поединок.

Однако последним ударом, которого Гринберг не смог уже перенести, оказались не перчатки. И вообще не какое-либо из доказательств.

Он не выдержал, когда Эвартс сообщил ему, что той самой шкатулки с драгоценностями, ради которой Гринберг совершил вот уже третье убийство, в ту ночь в доме Паулины Хорст не было. Что за считанные часы до визита родственника старая женщина, словно движимая предчувствием, отдала ее на хранение Эмме Круминьш. И значит, он, Гринберг, снова, в который уже раз, убил не ту жертву…

На глазах следователя представительный мужчина интеллигентного облика превратился в старика с потухшими глазами и болезненно скривившимся лицом.

После этого он перестал отрицать…