У пана лесничего на шляпе кисточка

ЛАСТОЧКИ

Каждый год по весне прилетали ласточки.

И сразу все кругом заливалось щебетом. Веселел и дом и двор. А мы тотчас бегом к соседям — похвастаться:

— У нас уже ласточки! Пойдемте к нам поглядеть!

— А вы думаете, у нас их нету? — хвастались и соседи. — Вон смотрите, они и у нас! Нынче прилетели чуть свет и враз взялись за работу.

Ласточки ужас какие усердные. Вот взмывает одна, за ней следом другая, они забирают все выше и выше, а то опускаются совсем низехонько, бьют крылышками над землей и, ежели не грозит им никакая опасность, присаживаются на миг, но тут же снова — порх — и весело летят назад, неся в клювиках глину.

На что им глина? Ну-ка, дети, отгадайте! Да полно, надо ли гадать! Вы и так это знаете. Из глины они себе гнездо вылепят. Сперва одно, затем второе, а там, глядишь, и третье. И при этом все щебечут, судят да рядят:

— Три иль четыре? Три иль четыре? Четыре иль три? Сколько гнезд мы себе выстроим?

— Четыре выстроим!

— А зачем четыре?

— Зачем четыре? А нас разве мало? Да нас еще и прибавится! Вот потом и не надо будет в гнездах тесниться.

И вправду, слепили ласточки четыре гнезда, даже стали носить глину на пятое, да пятое уж не достроили — не понадобилось. И строить-то они его начали, видать, просто ради потехи или шалости, потому что ласточки иной раз бывают куда как шаловливы. Перемолвятся о том о сем, а потом летают, шныряют, дурачатся, судачат, щебечут, вышучивают друг друга, а между тем и не забывают усердно трудиться! Раз, два, и все дела: гнездо готово! А не построить ли еще одно, лишнее?

— К будущему году! — скажут они себе. — Построим гнездо про запас! Глядишь, на будущий год оно нам и понадобится.

Ласточки, пожалуй, и впрямь так сказали. Наверняка сказали. Должно быть, посчитались с тем, что на будущий год у них птенец появится.

Птенец? Как так птенец? Э-эх, да ведь появился-то не один птенец, а целых четыре, а ласточки, верно, думали, что на будущий год и пятый, и шестой, и седьмой прибавятся. Кто знает, сколько их через год будет? А вдруг на будущий год глины не хватит? Или придется ее издалека таскать?

Вот почему ласточки так усердно трудились, вот почему и за пятое гнездо принялись, но, как уже сказано, пятое гнездо не достроили. То ли оно им и таким, недостроенным, приглянулось, то ли потому его не достроили, что времени уже не было.

И вправду времени не было. Вы спросите: почему? Почему, да? Да потому, что из тех четырех гнезд уже стали выглядывать птенчики. Они высовывали неоперенные головки и разевали голодные клювики.

Ох уж эти малютки ласточки! А вы, ребята, видели когда-нибудь маленьких ласточек? Наверняка видели. Ну конечно, видели. А как же иначе? Они понравились вам? Вы заметили, как они разевали клювики? А их родители знай летали, летали, пищу для них добывали. Ведь сколько же мушек надо птенцам принести!

Но едва птенцы оперились, им уже захотелось летать. Дома ну никак не сиделось: только бы из гнезда вон, только бы поскорей на волю. Всем-всем хотелось летать.

А родители знай остерегали их:

— Да куда вам! Вы и летать-то еще не умеете, и сил у вас маловато. Вылетите из гнезда, враз уморитесь, упадете на землю или просто не найдете дороги домой. А вдруг на земле кошка вас схватит?! Берегитесь кошки! Опасайтесь кошки! Помните все время о кошке, с оглядкой летайте!

Но в один прекрасный день птенцы все-таки выпорхнули из гнезда. Конечно, они успели подрасти, и крылья у них вполне окрепли, да и родители сперва не спускали с них глаз. Да разве детей надолго удержишь? Шныряли они взад-вперед и восторженно перекликались:

— Ах, как чудесен этот мир! Так чудесен, так чудесен! А летать и вовсе чудо из чудес! Ах, как чудесен этот мир!

А потом и недостроенное гнездо им понравилось. А почему бы и нет? Ведь детям что угодно может понравиться. Нравится у себя дома, нравится и у соседей, нравится и недостроенное гнездо или недостроенный дом. Недостроенное-то ведь можно достроить, и, глядишь, немного иначе, а то и получше, чем хотят взрослые, а кое-что можно и не достроить — чтоб там для всего нашлось место, чтоб там было место для разных игр и всяких выдумок. Ведь из того, что недостроено, можно устроить и кухню, и горницу, красивую горницу, и комнату, настоящую комнату, даже парадную комнату для гостей. Вот именно. Из того, что еще не доделано, можно сделать все, что угодно.

А маленьким ласточкам только дай поиграть. Когда наблюдаешь за ними подольше, просто завидки берут, до чего интересно у них получается. Даже поучиться кой-чему можно.

— Что у нас здесь нынче будет? — слышится изо дня в день. — Достроим гнездо? Или еще подождем?

— Подождем. Достроим, когда время придет.

— Ну и ладно. А что нынче здесь будет? Горница, да?

— Опять одна горница? Устроим и кладовку!

— Зачем кладовку? Если устроим кладовку, придется устраивать и кухню.

— А почему нет? Пускай будет и кухня, здесь для всего места хватит. Пока гнездо не достроено, можем здесь устроить все, что угодно: кухню, горницу, чулан, кладовку, даже магазин и школу. И даже аптеку.

— Чудесно! А что, если нам сегодня и правда поиграть в доктора?

— Чудесно! В самом деле, чудесно! Сегодня здесь будет аптека. Кто болен? Кому прописать лекарство?

И так день за днем. Когда играть надоедает, малыши пускаются немного поразмять крылышки, а потом возвращаются, но иногда и задерживаются, потому что подольше хочется полетать.

А вечером слышно, как мама говорит им:

— Дети, спать! Где вы? Пора ужинать, а после ужина в пуховички!

— Мы уже ужинали! — весело щебечут малыши, прилетая назад в гнезда.

Должно быть, радуются, что уже сами могут раздобыть себе пищу.

— Вы правда не голодны? — еще раз спрашивает заботливая ласточкина мама.

А они знай посмеиваются:

— Мы досыта нынче наелись.

— Тогда умываться и живо в пуховички! Завтра опять будет день!

ВОРОБЬИ

Повсюду, где живут люди, живут и воробьи. И обычно близ людей им неплохо живется. Правда, надо заметить, соседство воробья не приводит человека в особый восторг, но воробей не очень-то обращает на это внимание и все равно держится возле человека, потому что воробей — птица общительная и человека любит.

Разумеется, где люди не бедствуют, там и воробей живет не тужит, а где человек горе мыкает, там и воробью несладко приходится, и уж тогда он становится и тихим и скромным, не шумит, не заносится, хотя обычно он очень болтлив и совсем не прочь поершиться.

Подчас воробей очень язвителен и сварлив. Случается, ни с того ни с сего разозлится и тогда готов все разнести, распушить, расклевать. Но, как гнев найдет, так и пройдет — смотришь, гнев уже сменился хихиканьем, потому что воробей птица смешливая, даже насмешливая. И это, пожалуй, самое главное воробьиное свойство.

Иные люди ворчат на воробьев: дармоеды, мол, они и жулики, но, пожалуй, не стоит относиться к ним с такой уж строгостью. Конечно, то и дело случается, что воробей утянет какое-никакое зернышко, а то и прямо из миски склевать не побрезгует, да что в этом особенного? Будто свет от этого перевернется! Это же в порядке вещей. Разве воробей не заслуживает ничтожного зернышка? Разве он не рядом с человеком весь год? Разве не веселит его? Разве не ему чирикает?

Умный человек на воробья не станет сердиться, да и, конечно, не сердится. Ведь воробей ест не только ржицу или крошки, которые хозяин синицам или курам бросает. Воробей ловит и уйму букашек. Правда, ловит. Попробуйте только почаще да повнимательней понаблюдать за ним!

И совсем он не жадный. Любит, правда, подраться, но может быть и не драчливым, и даже добросердечным. Если кто утащит у него из-под клювика зернышко или козявочку, он, конечно, рассердится, но чтоб шум поднять из-за этого — никогда! Отыщет себе другое зернышко или другую козявочку, а то возьмет да и сам у кого-нибудь стащит.

Особенно к птенцам воробей добр, и не обязательно только к своим.

— Ты есть хочешь? На, ешь! Не щелкать же тебе от голода клювиком! А за меня не волнуйся! Уж чего-нибудь отыщу для себя!

Я, честное слово, не знаю, почему некоторые люди ворчат на воробьев.

ВОРОБЬИ И ЛАСТОЧКИ

Ходит молва, что воробьи с ласточками спокон веку ужиться не могут. Трудно утверждать, что это неправда, но все же нелады между ними не так велики, как некоторые люди думают. Скорей неуживчивость эта просто соседская. В самом деле, ведь и между людьми не всегда бывают наилучшие отношения. И между самыми добрыми соседями время от времени дело доходит до перепалки, и тогда, ой-е-ей, чего только не наговорят они друг дружке, а то и кулаками из-за забора грозятся. А воробей — мы уж сказали о том — обожает перепалку и подчас бранится просто со скуки, он ведь по природе своей говорун, вечно что-то обсудить, решить ему нужно.

А если вспомнить, что он еще и ужасный насмешник, так и вовсе нечему удивляться!

Однако ласточки тоже в карман за словом не лезут. Они знай над воробьями подтрунивают. И чаще всего — из-за гнезда. Воробей-то, известно, не очень о гнезде заботится. Положит крест-накрест несколько сухих стебельков, добавит к ним два-три перышка, и гнездо готово.

Для ласточек такое гнездо — смехота одна, оно и на гнездо-то совсем не похоже, они ухмыляются, отпускают всякие колкости по воробьиному адресу, а не то кричат воробьям:

— Как живете-можете, сосед? Что нового? Хорошо ли выспались нынче?

— Живу я хорошо и выспался — лучше некуда. А новостей никаких, понятия не имею, что нового.

— А где ж вы спали, сосед? Где вы, в общем-то, живете?

И воробей враз смекает, откуда ветер дует.

— Где живу, там живу, — отвечает он недовольно, — дома живу. А где ж мне еще жить? Мы все дома живем.

— Дома? Дома, говорите? — не унимаются ласточки. — А где у вас дом? В самом деле, сосед, где ваш дом?

— Где, спрашиваете?! Есть у нас дом. А как же без дома? Дом у каждого есть. И у воробья тоже есть. А у меня даже четыре дома. У воробья повсюду дом.

— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Повсюду, говорите? — смеются ласточки. — Но где? Где он? Скажите, сосед, где ваш дом?

— Перед трубой и за трубой.

— За какой еще трубой?

— За всякой. Вы разве не знаете, что такое труба? У воробья всюду дом. Где хочу, там я и дома. Везде найду дом. А вы тут, считай, всю весну со своим жалким гнездом канителитесь, а осень придет, все равно из него умахнете.

— Хи-хи-хи! А вы ж куда денетесь, соседушка? Вы-то куда осенью? Поведайте! Зиму-то зимовать где будете?

— Ну, ясное дело, дома. Неужто мне теперь зимы бояться? Дурак я, что ли? Да вы за меня не волнуйтесь! Не полечу осенью за тридевять земель.

— Ха-ха-ха! Не полетит! А долетел бы? Вот в чем вопрос!

— А зачем мне лететь? Мне и тут хорошо. Вам, видать, судачить нынче не о чем, вот и смеетесь, как глупенькие. Воробей тут дома что зимой, что летом, потому он и хозяин.

— Хи-хи-хи! А не могли б вы, сосед, показать нам дом, где вы хозяином?

— Показать? А на что? Я ж сказал вам: у воробья везде дом, он всюду дома. Зарубите это себе на носу и уж в другой раз не спрашивайте о том, что и так яснее ясного!

КАК ПТИЦЫ НАЗЫВАЮТ СЕБЯ

Конечно, птицы тоже дают себе имена, и обычно эти имена совсем другие, чем люди для них напридумывали. Но это не относится ко всем птицам, а тем паче к тем, что живут близ человека. В самом деле, некоторые птицы привыкают к именам, которые дают им люди, а впрочем, их и давать не надо, птицы просто подслушивают эти имена и начинают ими себя называть. Правда, коверкают эти имена до невозможности или выговаривают так быстро, что и разобрать их почти нельзя.

Очень часто ласточек зовут Ште́фкой или Аничкой. Аничкой, пожалуй, даже чаще. Не ошибусь, если скажу, что каждую вторую ласточку так зовут.

Поутру то и дело слышно, как ласточкина мама говорит:

— Аничка! Штефка! Ах, их уже четыре! Вставайте! Вставать пора!

А в ином гнезде бывают и две, и даже все четыре Анички.

Воробьи, вы-то их уже знаете, вечно вышучивают ласточек:

— Чвири, чвири, Анча! Чвири, чвири, Аничка! Вставай, Анюта, доброе утро! Чвири, чвири, вставайте все четыре!

Да и Юличка среди ласточек не редкое имя. Правда, иногда Юличку называют Юлишкой. А в иных местах, ну, к примеру, под Братиславой, в Сенце или Бернолакове, величают ее Юльчой, что, пожалуй, грубовато звучит. Даже грубо! У меня ведь на такие вещи очень тонкий слух! Право, меня подчас сердит, когда молоденькой ласточке кричат: Юльча! Юльча!

В Чехии и Моравии ласточек обычно называют Элишкой и Иржиной.

— Иржина, Элишка, вставайте, уже светит солнышко!

Так ласточкина мама будит своих деток в Чехии и Моравии.

А вот в Словакии ласточки не могут выговорить имя Иржина или выговаривают его неловко, с трудом.

Счастье еще, что Аничка тоже красивое имя, да и вообще много всяких других хороших имен. Ой-е-ей, сколько на свете хороших имен!

— Аничка, Марьенка, Юличка, вставайте! Гляньте, как ярко светит солнышко!

И воробьи дают себе имена. У некоторых столько имен, что подчас они и не знают, как их зовут. Но воробьям все — трын-трава. Иные меняют имя и по семь раз в году. А потом знай дивятся тому, хотя, по правде сказать, в этом нет решительно ничего удивительного. А может, дивятся лишь для того, чтоб покривляться? Кто знает? Чего на свете не бывает!

— А ты что тут делаешь? — бросает обычно воробей воробью. — Ты откуда тут взялся? До сих пор, кажись, я тебя тут не видел.

— Да и я тебя не видал.

— И ты меня не видал? Ну и ладно. А тебя как зовут?

— Так, как меня зовут.

— Правда?

— Сущая правда.

— Чудесно! Выходит, мы с тобой друзья-приятели! А как тебя зовут?

— Юрчик.

— Да ты что? Юрчик? А еще как?

— Юрчик и Юрчик. Зачем мне другое имя, раз зовут меня Юрчик?

— Хорошее имя! И меня так зовут.

— Правда? Так мы с тобой оба Юрчики! И брат у меня Юрчик.

— Чудеса в решете! И брат твой? Так кликни его, позови сюда.

— Позвать? А зачем?

— Он же Юрчик. Трем Юрчикам веселее, чем двум.

— И то сказать. Только где его теперь сыщешь? Давно его что-то не видно. Мне даже чудится, что брат имя сменил, вроде он как-то уже иначе зовется.

— А как, не знаешь?

— Не знаю.

— Да пускай как хочет себя называет, все равно он дурак. Раз я Юрчик, так Юрчик. Я всегда был и буду только Юрчик.

— Так ведь и я Юрчик.

— Красивое имя! В самом деле, красивое! Юр-чик, Юрчик! Слышишь, как звучит?

— Конечно, слышу. Ведь и меня Юрчик зовут!

— Всего хорошего, Юрчик!

— И тебе всего хорошего! И передай привет Юрчику!

— Постой, я уж и не знаю, которого ты имеешь в виду. Которого Юрчика? Которому Юрчику привет передать?

— Юрчику, и все. Какая разница? Юрчик, он и есть Юрчик. Передай привет всем!

— А от кого? От Юрчика?

— Ага, от Юрчика. Юрчик, скажи всем Юрчикам, что я тоже Юрчик и что всем Юрчикам шлю горячий привет.

— Будь здоров, Юрчик! Обязательно передам всем Юрчикам привет.

Конечно, у воробьев есть и другие имена. Очень часто встречается, например, имя Теофил. Но воробьи его сокращают: «Фило!» Или кричат ему: «Тео!» Так они окликают Теофила.

— Тео, Тео, где живешь? — слышится нередко.

— А тебе какое дело?

— А разве спросить не могу? Ты ведь, Тео, переезжать собирался, оттого и спрашиваю.

— А я уже переехал.

— Да ты что! А куда, Тео? Со стрехи под стреху? Или с трубы на трубу?

— Из одного конца деревни в другой, чтоб не слышать таких дуралеев, как ты.

Иному может показаться, что воробьи ссорятся, что они даже обижают друг друга, но это вовсе не так. Они просто подзадоривают друг друга, на смех подымают. Шутят. Воробьи любят пошутить, и шутки их бывают позадиристей, чем ласточкины.

У некоторых воробьев есть и фамилии. И воробьи откликаются на них. Обычно это фамилия хозяина, у которого они живут, и она, конечно, до смешного исковеркана. Воробьи подчас коверкают ее нарочно, скорей всего, таким манером хотят и над своим хозяином подсмеяться.

Как-то раз слушал я их, слушал, а потом они начали и надо мною подтрунивать. Даже стали давать мне всякие прозвища, просто неохота их здесь поминать. Я не то что стыжусь этих прозвищ, а просто зачем их по всему свету разносить?

А вот один воробей прозывался точно, как я. Он частенько со мной заговаривал, и у нас всегда находилось о чем потолковать. А потом вдруг он из-за чего-то на меня рассердился и был таков. Съехал на другую квартиру. Ума не приложу, почему рассердился. А может, он и сам не знал почему. Воробьев подчас очень трудно понять. Пожаловал он ко мне только месяца через два и уже прозывался иначе. Поначалу вообще делал вид, что со мной не знаком.

— Ну как? — обращаюсь я к нему. — Ты почему изменил мне? Рассердился на меня, что ли? Или стыдно за меня стало?

— Какое стыдно! Просто нервы не выдержали. Целыми днями только и пишешь. Еще про меня какую глупость напишешь! А зачем это мне? Я люблю веселую жизнь, а с тобой тоска смертная. Терпеть не могу писателей. Целыми днями знай молчат, слова из них не вытянешь, а уж потом как пойдут болтать, рта раскрыть никому не дадут.

— Пожалуй, ты прав. Но я-то думал, мы с тобой понимаем друг друга.

— Что думаешь ты, не обязательно думать мне. Про воробьев ты все равно ничего толкового не напишешь. Не смыслишь ты в птицах. Люди только о себе думают. Ступай пройдись как-нибудь и погляди, сколько деревьев они повыкорчевали. А посадили сколько? Сам-то ты сколько посадил, скажи? Дружил я тут с зарянкой и крапивником, но улетели они, перекочевали куда-то, а вот куда — не знаю, теперь и навестить их нельзя. И снегиря уже редко-редко здесь вижу, а соловья в этом году, пожалуй, совсем не слыхал. Ведь тут мало-помалу ни одного подходящего дерева не останется, уже и сейчас некоторым птицам негде гнездо свить, отдохнуть негде. Всюду разводите только виноградники, а я иной раз понапрасну ищу речушку или какой родничок — бывает, даже негде воды напиться́. Хоть раз в жизни ты по-настоящему томился от жажды? А тебе бы надо знать, что это такое! Только соберусь склюнуть с лозы виноградинку, а уж кто-то сразу орать: «Кыш, воришка, кыш!» А то еще духовое или охотничье ружье схватит: глядите, какое у меня ружье и какой я ловкий стрелок. Знаю я таких ловкачей! А иной еще форму наденет и вот нос задирает: я, мол, лесовик, зверолов! Лесовик, зверолов? Ну-ка, дружище, скажи, что ты для леса или для зверя сделал? А сколько всяких браконьеров и стрелков! Они только стрелять и умеют! Да ты-то знаешь небось, ходишь с ними на охоту, трубишь им в рожок, чтобы охота выглядела краше, а стрельба звучала торжественней. А еще называешь себя писателем! О чем же ты пишешь? Раз ты писатель, так напиши что-нибудь путное. Напиши о том, о чем я тебе говорю.

— Напишу. А хочешь, и о тебе напишу. Как тебя теперь зовут?

— Брось глупости! Разве дело в имени? Всегда, когда меняю хозяина, меняю и имя. А нашелся бы хороший хозяин, так и имя не пришлось бы менять. Но дело не только во мне. Есть и другие птицы. Вот и профессор Ше́бо, ты же знаешь его, тоже просит тебя о птицах чего-нибудь написать. Да только чтоб не было, говорит, чересчур заумно, а то никто не станет читать. Есть и такая опасность. Пускай смешно будет. Вспомни меня или Шебо — сразу дело пойдет. Шебо умный воробей и не дурак посмеяться. Не забудь про него.

— Не забуду.

— Послушай! А может, написать тебе книжку для детей?

— Для детей? Думаешь, эта книжка может быть для детей?

— А почему нет? Для маленьких и больших. Для тех, кто уже умеет читать. Только смотри, не подведи! Дети любят веселые книжки.

— Постараюсь! Может, и напишу такую веселую.

— Поглядим. Интересно, какая книжка у тебя получится.

— А я уже пишу ее.

— Правда? Так поторопись, дружище. И впрямь интересно, какая книжка получится.

ШЕБО

В нашей деревне было много воробьев, и почти каждый второй прозывался Мора́вчик. И это, конечно, потому, что много людей тоже так прозывалось. Но встречались у нас и другие, чужие имена: Ви́тек, Шу́михруст, Чи́либулк, Ма́чай, Зе́манович, Шебо.

Шебо был самый прославленный воробей, какого я когда-либо знал. Родом он был откуда-то с запада, кажется из Загорья, но долго задерживаться на одном месте не любил и потому изрядно полетал по свету. И часто этим бахвалился, особенно если на него нападала охота поучить кого-нибудь уму-разуму.

Понятия не имею, как он попал к нам. Только заявился в один прекрасный день и сразу почувствовал себя дома. Сразу стал распоряжаться всем, всех одергивать, наставлять. И, считай, все воробьи всегда его внимательно слушали и охотно исполняли все его приказания. Молодые воробьи восхищались им и видели в нем достойный пример для подражания. Но старшие относились к нему с некоторой осторожностью. Особенно Мачай, Земанович и Чилибулк. Нельзя, конечно, сказать, что они враждовали с ним. У Шебо среди воробьев врагов не было. Они обычно выслушивали его, а потом над ним посмеивались. А приказывал что-нибудь, приказание его исполняли, но обыкновенно только шутки ради.

Шебо был воробушек хоть куда. Кто не знает толку в птицах, запросто мог бы спутать его с большим серым дроздом-дерябой. Хотя кто ж не знает воробья? Воробья каждый знает. А кто не знает, тот и дрозда не признает, тем паче дрозда-дерябу. Но, как я уже сказал, Шебо был внушительным воробьем. А проказник — слов нету! Невозможный проказник! Разных шалостей водилось за ним — и не счесть! Затеется, бывало, какая перебранка, Шебо надуется, минуту-другую слушает внимательно, а как решит, что пора кончать вздорить, тотчас вмешивается:

— Ну чего! Ну чего!

Иной мог бы подумать, что профессор и сказать ничего дельного не умеет. Однако он и раскричаться был мастер, да еще как! А иногда нарочно обронит слово и помолчит, чтобы всем было ясно, что каждое его слово — на вес золота:

— Что там такое? Кто это там горло дерет? Доколе мне это слушать?

И сразу воцарялась тишина.

А уж как начнет куролесить — ну беда! Вот бы вам послушать! У всех воробьев животики от смеха едва не лопались. А сам Шебо напускал на себя серьезность, вроде бы даже спокойствие, казалось, будто ему вообще говорить неохота. Но стоило ему обронить слово, другое, воробьи опять прыскали с хохоту. А то как пойдет откалывать шутку за шуткой, все вокруг так и просят-молят пощады. Ведь тут и задохнуться от смеха недолго.

Но случалось, и он смеялся. Ни с того ни с сего на него вдруг нападал такой смех, что он и сам не мог с собой совладать, смеялся, хохотал прямо-таки до колик, да еще при этом стонал, хрипел, кричал, плакал, охал и ахал, айкал и ойкал:

— Хи-хи-хи-хи, ха-ха-ха-ха! Ой-е-е-ей, помоги-и-те, хи-хи-хи-хи! Я уж, ха-ха-ха-ха, задыха-ха-ха… хи-хи!.. Зады-ха-ха-юсь у-уже, ох-ха-ха-ух-ха-ха! Побейте меня, ха-ха-ха! По спи-пине поко-ко-лотите, по-по спи-пи-не! Задыха-ха-ха-юсь, хи-ха-ха-ха! Хи-хи-хи, ха-ха-ха-ух-ха-ха, ха, ой-е-ей! Тьфу-у ты, хи-ха-ха-ха! Ох-ха-ха, хо-хо-хорошенько меня поко-ко-лотите!

Шебо, конечно, колотили, лупили, да все попусту — ничего не помогало. Он хохотал до упаду. Ох уж и задавал воробьям работу! Брюшко у Шебо тряслось, он кидался туда-сюда, хлопал крыльями, то задирал клюв кверху, то злобно щелкал им вокруг себя, и воробьи, что пытались привести его в чувство, так и шарахались в сторону, чтобы он их, чего доброго, крыльями или клювом не покалечил. То был ужасный смех! А смех и правда подчас бывает ужасен. Ведь иному человеку стоит почесать пятку, как он уже сходит с ума от смеха. А воробей иногда еще больше боится щекотки, чем человек. Шебо порой даже бился о землю, потому что у него чесались и ноги, и горло, и легкие, ну а брюшко — ребята, я даже не знаю, что у Шебо было в этом брюшке! Все воробьи колотили его. А что делать? Ведь иначе бы Шебо наверняка задохнулся. Честное слово, его порой так колотили, что страшный этот смех не мог не пройти. Смех и впрямь проходил. Да и как ему не пройти, когда тебя так дерут, клюют и таскают? Мне и то было бы не до смеха. Да, Шебо нередко сполна получал. Как следует брали его в оборот. По первое число ему доставалось. Вот уж было потом на что дуть: у него все тело болело. Бывало, Шебо даже сердился:

— Дурики вы Юрики! Убить меня хотите? С ума вы сошли, что ли? Вы чего? Куда это годится — к профессору так относиться?

А как одернет их Шебо — значит, опять все в порядке, значит, Шебо уже опять профессор, к которому надо относиться с почтением. Трудно, конечно, сказать точно, был ли Шебо на самом деле профессором. Может, и был. Не знаю. Во всяком случае, он часто так себя величал. А в конце концов, почему бы и нет? Почему воробьи не могут иметь своего профессора?

О ТОМ, КАК ШЕБО НЕ ХОТЕЛОСЬ ЛЕТАТЬ

Шебо был невыносимый проказник. Чего только он не выкидывал! Сколько шуток, сколько разных шалостей водилось за ним! Не раз подвергался он и опасности, но всегда выходил из нее победителем.

Среди воробьев встречаются всякие плуты и проказники, но с Шебо вряд ли кто мог сравниться.

То был поистине смелый и стреляный воробей. Нередко проказничал он просто так, потехи ради, чтоб самому позабавиться, да и остальных воробьев распотешить.

Однажды Шебо решил, что больше не будет летать. Налетался, мол, и хватит, больше не хочется.

И тут же всем объявил:

— Дорогие друзья, не знаю, как вы, но я с нынешнего дня решил поберечь свои крылья. Вот увидите, каким я заделаюсь барином. Крылышками буду лишь туда-сюда помахивать, станет чересчур жарко, буду себя обдувать, крылышком ветерок подымать.

— А летать кто за тебя станет? — смеялись над ним воробьи. — Будешь только скакать да подскакивать? Только по земле будешь прыгать?

— Чего мне скакать, чего прыгать! — не сдавался Шебо. — Вы, поди, думаете, я свои ноги в лотерее выиграл? Они мне дороги не меньше, чем крылья, хотя и крылья я в лотерее не выиграл, вот потому-то хочу их поберечь.

— Уж не собираешься ли ты целыми днями только на крыше или на дереве рассиживаться? — не унимались воробьи. — Сидеть и ждать, пока муха сама к тебе прилетит? Или воображаешь, тебе кто-то прислуживать станет?

— Меня носить будут, — ответил Шебо.

— Вот оно что! Носить будут? — удивился Чилибулк, уже немолодой воробей, примерно тех же лет, что и Шебо. — Как это носить будут? Кто тебя носить будет? Поделись с нами, посоветуй! Если ты до чего-то путного додумался, может, оно и нам пригодится.

— Поделись с нами, дай и нам добрый совет! — наседали на Шебо и остальные воробьи. — Как тебя будут носить? Кто будет носить? Скажи, скажи нам!

— Сейчас увидите! — засмеялся Шебо.

И сразу — порх! Отлетел. А тут как раз кооператорский[2] пастух шел мимо — коров гнал. Шебо полетал, полетал над стадом, да и уселся как ни в чем не бывало на спину к одной коровенке. Сидит себе, покачивается из стороны в сторону и весело чирикает.

— Ну видите? — бахвалится он. — У кого есть голова, у того и в голове не пусто, иной воробей умеет своим умом пораскинуть. Умный воробей ловок на любом транспорте прокатиться, а крылья и ноги поберечь до худших времен.

Остальные воробьи, конечно, давай ему завидовать. А какие и вовсе не пожелали ему уступать — зашныряли, засновали над стадом и, глядишь, правда пристроились бы к Шебо, если б корова, на которой он сидел, не взъярилась. Вдруг — хлесть! Махнула хвостом, и оглоушенный Шебо чуть было не грянулся наземь, где коровы стерли бы его в порошок. К счастью, он тут же опомнился и в последний миг каким-то чудом вспорхнул. Однако хватило его, чтоб пролететь только метра два-три, не больше. Шебо примостился на кусте, посидел, нахохлившись, огляделся, а увидев, что воробьи смеются над ним, и сам рассмеялся. И, поматывая головой, сказал:

— С ума сойти! Ох и шлепнула, чертовка, меня! Такого со мной давненько не приключалось!

Шебо перелетел с куста на плетень, с плетня на другой куст и, хотя ему было совсем не до смеху, смеялся до слез. Конечно, лучше бы куда-нибудь спрятаться, но Шебо боялся, что воробьи тогда и вовсе его засмеют, и потому сам смеялся, даже напевать стал. Раскачивался на ветке и пел, пел, пел, словно выпало на его долю невесть какое счастье.

КАК ШЕБО ПРОГЛОТИЛ ЧЕРЕШНЕВУЮ КОСТОЧКУ

А иной раз Шебо бахвалился, что съел целую черешину. И была это, дескать, большая черешина — сердечком.

— Ей-ей, проглотил я ее за милую душу, — рассказывал он. — На меня только все глаза таращили.

— И враз? В один раз проглотил? — спросил Мачай.

— Почему в один раз? А может, и в один. — Шебо старался неопределенно высказываться. — Считай, что это было в один раз. В самом деле, проглотил ее враз. А хоть и в два раза. Главное, что я съел ее и что это была черешина-сердечко.

— И что в этом особенного? — усмехнулся Чилибулк. — Хочешь, я съем и четыре сердечка.

А Шебо на это:

— Думаешь? Хотел бы я на тебя посмотреть.

— Принеси и увидишь, — ответил Чилибулк.

— Но ведь я съел ее вместе с косточкой, — не уставал похваляться Шебо. — Ам! И косточки как не было.

— Не верьте ему. Это неправда, — сказал Чилибулк.

Воробьи спорили, спорили, и вдруг, откуда ни возьмись, перед ними черешина-сердечко.

— Хотели черешину, вот и получайте ее, — сказал воробей, что принес черешину. — Ну, Шебо, покажи себя! Докажи-ка, что нас не обманывал!

— Ешь! Ешь, не робей! — Все воробьи стали его подзадоривать да подбадривать. — Покажи нам, как ты проглотишь черешину, да еще вместе с косточкой.

— Погодите, не спешите! — Шебо чуть-чуть испугался. Черешина показалась ему чересчур большой. А опозориться ему не хотелось. — И не приставайте ко мне с этой черешиной. Я ведь только что сытно поел. В самом деле, только что. Не могу же я ее сейчас за один раз проглотить.

— Ну так за два раза. Или за три, да хоть за четыре. Главное-то косточка. Интересно, как ты с ней справишься.

Что было делать? Пришлось Шебо взяться за черешину. Обклевал он, что можно было обклевать, а вот косточку перекатывал в клюве из стороны в сторону, да что толку?

— Ну как? — торопили его приятели. — Покажи нам, какой ты герой!

— Не кричите! Мне ведь отдохнуть надо, — сердился Шебо.

А воробьи знай свое! Разозлился Шебо и — рраз! Клюнул косточку, да вот незадача: застряла косточка в горле и ни туда, ни сюда. Шебо задыхается, а воробьям и невдомек, что с ним творится. Иные уж хотели было выразить Шебо свое восхищение, но, заметив, как он чудно́ и непонятно ведет себя, стали над ним потешаться. Не сразу воробьи поняли, что их профессору совсем худо. Того и гляди, ножки протянет. Но вот уже они засуетились, захлопотали, только помочь как — не знали. И Шебо наверняка задохнулся бы, не подоспей ему на помощь ласточки.

Хотя ласточки и не всегда живут с воробьями в ладу, но если беда, о помощи их не надо особо просить. Вот и сейчас такая же история. Как заметили среди воробьев суматоху, сразу к ним. Замешались между воробьями и ну выспрашивать участливо:

— Чего, чего? Чего, чего? Чего с ним приключилось?

— Задыхается.

— Задыхается? А чего случилось? Отчего задыхается?

— Косточка в горле застряла.

И ласточки тотчас смекнули, что делать. Одни — быстрехонько по воду, другие давай из Шебова горла вытаскивать косточку. Но, так и не вытащив, попытались протолкнуть ее дальше. Удалось им это только тогда, когда воротились те ласточки, что отправились по воду. Они столько воды влили в Шебово горло, что, почитай, всего ею залили, прямо утопили в воде. Но зато помогло! Косточка проскользнула, и вот она уже у Шебо в брюшке.

— Видите, видите? — радовались ласточки. — Мы помогли, все-таки мы ему помогли.

— Только бы животом от воды не стал маяться, — с тревогой обронил Чилибулк.

— Я вам покажу «животом маяться»! — рассердился Шебо. — Ну-ка прочь от меня, хватит вам тут щебетать, не то как начну щебетать — своих не узнаете!

— Ах невежда! — обиделись ласточки. — Вот мы и получили за нашу службу! Нет чтоб сказать нам спасибо, он еще и оскорбляет нас.

— А вы чего хотите? Чего б вы хотели? Ведь со мной ничего не случилось, — завирал Шебо. — Я притворялся. Просто знать хотел, что вы будете делать.

— Как бы не так! «Притворялся»! — заметил Чилибулк.

— Да, притворялся, — повторил Шебо. — Жажда меня мучила, хотел, чтобы мне воды принесли.

— Не ври, не ври, не ври!

— Чего мне врать! Чем плохо, что во мне косточка? Вот она, вот она, — хлопнул он себя по пузечку, — тут она, в желудке, и теперь мне есть не придется. Теперь я никогда не буду голодный, вот потому я и съел ее.

— Ну, ну! Ты опять сочиняешь? Так мы тебе и поверили!

— Ну и не верьте, подумаешь! Косточка здесь, плавает в водичке, водичка журчит, а мне и думать о еде не надо, я ведь до конца жизни наелся. Это мне один воробей посоветовал. Да что воробей, — Шебо поправил себя, — то был учитель, даже еще поумней, чем учитель, потому что учил в такой школе, где воробьи на учителей учатся. Это был великий профессор! Его так и называли: «Великий профессор»! Он и меня учил. Мы с ним были товарищи. Душа в душу жили, рука об руку летали…

— Рука об руку? Хе-хе! Да ведь у тебя и руки-то нету, — подколол его молодой воробей.

— Дурак! Тогда она была у меня, — не дал сбить себя с толку Шебо. — Тогда у меня было две руки. И даже три, потому как одна рука была с ним общая: летали-то мы с ним рука об руку. А потом я тоже учил в этой школе.

— Фигушки, учил!

— Честное слово, учил. Я ведь тоже профессор. И был профессор, и есть профессор, потому-то у меня и пузо такое большое. А ну-ка покажите, у кого еще такое пузище?

— Не хватает мне еще своим пузом хвалиться! — ухмыльнулся Чилибулк. — Думаешь, интересно твой живот разглядывать? Но уж раз ты хвалишься и завираешь, скажи, чему ты там учил?

— Чему, чему? Ну чему я мог учить? Всему учил.

— Чему всему?

— Всему, ясно. Думаете, мне охота с такими дураками об этом беседовать?

— А пузо ты показываешь, знай его выставляешь. Тогда и руки покажи, покажи свои руки! Где они у тебя? Куда ты их дел?

— Какие руки?

— Ты ж говорил, что у тебя руки были? Куда ж ты их дел? Куда они подевались?

— Надо больно мне перед вами отчитываться! Ведь это были мои руки, что хотел, то с ними и сделал. Ну были у меня руки, а потом я их выбросил. На что они мне? У меня ведь крылья и ноги, зачем мне еще руки с собою таскать? Руки мне теперь ни к чему. Была б голова на месте! А моя голова дорогого стоит, кое-что в ней имеется. Не по рукам, а по голове узнается профессор.

— Голова как голова.

— Как бы не так! Для дурака все равно, потому что между дурными головами нет никакой разницы. Но у меня не только голова, у меня есть еще и живот! Вот он какой, поглядите! — Шебо вертелся то в одну, то в другую сторону, чтобы его живот все видели. — У кого еще такое брюшко? Кто хочет видеть профессорскую голову, а тем более профессорское брюшко, пускай хорошенько меня оглядит. Так! А теперь попробуйте сказать что-нибудь! Нечего сказать, да? А в этом брюшке еще и косточка. А раз там косточка, так с этого дня я уже ничего есть не буду, потому что у меня полнехонько в животе. Плевать мне теперь на мух. Отныне в упор их не вижу. А если и поймаю ненароком какую муху, враз ее отпущу. Пускай себе летает. А дурак пускай летает за ней.

— А зерно? — поинтересовались воробьи.

— Чего, чего?

— Зерно. А если зерно найдешь?

— Зачем мне зерно? Думаете, зерно мне в диковинку? Ведь я и до сих пор зерно ел лишь потому, чтоб оно вам вкуснее казалось. Не хотел аппетит вам портить.

— А если найдешь его? Тогда что?

— Что тогда? Не буду искать, не найду. Зачем мне искать? Не найду, и все дела. А если случайно найду, не увижу, незрячим стану, слепым притворюсь. Или возьму да закричу: «Зерно!» И полечу дальше. Дураки, ищите его. А теперь оставьте меня в покое! Я слишком наелся, пойду малость сосну. И не вздумайте меня тревожить. Шебо есть Шебо, с ним шутки плохи, потому как если рассердится, ученикам и школярам несдобровать! Сразу все у меня зачирикаете!

ШЕБО НЕ СДЕРЖАЛ СЛОВА

Шебо, конечно, не сдержал слова. А чего от него ждать? Сперва он набивал брюшко украдкой, да ведь воробьев не проведешь. Заметили, что он проглотил муху, и тут же объявили ему об этом:

— Ты ж говорил, что больше никогда не будешь есть!

Шебо сразу на дыбы:

— А я разве ем? Я и не ем.

— А вчера? Вчера что было?

— Вчера что было? Ничего не было. Вчера было вчера.

— А муха? Будто мы тебя не видели!

— Какая муха? Чего вы видели? О какой мухе вы говорите?

— Ну-ну, дурачком не прикидывайся! Ты проглотил муху. Мы видели.

— Меня видели?

— А кого же еще? Зря отпираешься! И не один, а многие тебя видели.

— Многие? А что вы видели?

— Муху.

— Муху? Ах, муху! Это вы о мухе. Да, правда, муху я съел. Но только ради интересу. Честное слово, только ради интересу. Клюнул ее, а потом сразу выпустил: летай, мол, мушка, летай! Так и сказал ей. Уж если вам охота язык почесать, так про все до конца болтайте! Клюнул ее, это правда, но говорю: тут же выплюнул. Этого вы не видали?

— И это видали.

— Видали? Так чего же вы тогда хотите, чего языком мелете? А что сказал ей? Летай, мушка, летай! Сказал ей так?

— Ну, сказал. Что правда, то правда. Но потом ты ее снова клюнул и уж больше не выплюнул.

— Вот дураки петые! А что мне было с ней делать? Раза четыре, не меньше, я сказал ей: «Летай, мушка, летай!» Но это, видать, была какая-то неотесанная и ужасно бестолковая муха. Нет чтоб отлететь, она еще ногой на меня замахиваться. Ей-ей, ногой своей все в меня тычет, все тычет. Рассердился я не на шутку, а кто б не рассердился? «Ах вот ты как! Я к тебе по-хорошему, ласково: «Мушка, мушка, мушка!» А ты на меня? Уж не думаешь ли ты, что я тебя испугаюсь?» Рассердился я, и мушке каюк.

— Вот видишь! Наконец ты признался.

— Что вижу? В чем признался? Я уж ничего не вижу. Муха-то видит, если еще видит, муха черешневую косточку в моем желудке разглядывает. Ведь там она, черешневая-то косточка. И пускай муха радуется, что ей выпало счастье в профессорский желудок заглянуть. Косточка в желудке, и я опять с нынешнего дня буду мух есть, потому что профессор может делать все, что ему вздумается. Пускай и мухи радуются. Пускай будут счастливы, что их съел профессор, а не какой-нибудь воробей-дуралей.

И Шебо вдруг — порх! Поднялся чуть, затрепетал крыльями и снова клюнул. И опять это была муха.

— Видите? — сказал он весело. — Там у меня уже две. Вот так надо ловить. Ну, я полетел. Потому как третью захотел.

ЛЕТО ДЛЯ ВОРОБЬЯ — ЛУЧШАЯ ПОРА

Лето для воробья — лучшая пора! Ему особенно и летать-то, гоняться за пропитанием не надо. Где угодно отыщет он ржичку, козявочку, семечко. Полевой воробей — на поле, а дворовый, ну уж коль он дворовый, всегда разживется чем-нибудь во дворе. Люди постоянно что-нибудь рассыпают или курам бросают, а воробей, когда голоден, не побрезгует склевать и из миски. А что люди или куры сердятся на него, ему и дела мало.

Да куры, пожалуй, и не сердятся. А люди — кто как. Но воробей скажет себе: «Ну и сердитесь! Думаете, я на это обращаю внимание? Вот проголодаюсь, опять что-нибудь у вас утащу».

Правда, летом и воровать-то особенно не приходится. Куда ни глянь, на дороге, во дворе, у забора, почти на каждом шагу найдется какое-нибудь зернышко, только склюнь его — и готово. А кроме того, везде полным-полно всяких букашек, насекомых, мушек и мух.

Но ржичка есть ржичка. Что ни говори, а ржичка воробью больше всего нравится.

Люди это знают, и хотя среди них встречается немало всяких скупцов, летом они все-таки становятся добрее. Иной раз и у самого большого жадюги смягчится немножко сердце, и он не разгневается, когда воробей утянет у него хлебное зернышко. А может, улыбнется и подумает: «Ну, поклюй, воробушек, поклюй! Зимой-то небось оголодаешь, а то и вовсе с голодухи ножки протянешь!»

А воробей словно слышит это, возьмет да нарочно так пузо набьет, что оно, того и гляди, лопнет. Потом вспорхнет на плетень или на крышу и заведет песенку:

Он и впрямь склюнет. И наверняка зернышек этих будет куда больше пяти. Поклюет-поклюет, пока пузечко набьет.

И знай смеется. Все время чему-то смеется. Про себя, может, думает: «Ну и что! А почему бы мне не смеяться! На дворе ведь лето, а лето мое. Для воробья лето — лучше нету! А придет зима, что ж, будет зима, и я затяну какую-нибудь другую, зимнюю песенку».

ПЕРЕД ОТЛЕТОМ

Лето потихоньку кончалось, близилась осень, и ласточки стали готовиться к отлету. День за днем высиживали они на крышах домов и на телеграфных проводах и вели разговоры о долгой и трудной дороге, которую надо им одолеть, чтобы попасть в теплые страны.

— Что нового, Анички? — заговорил с ними как-то профессор Шебо. — Видать, у вас занятия. Почему вы кучкой уселись?

Несколько ласточек прикрикнули на него:

— А ты помалкивай! Молчи лучше! О себе думай!

— А я думаю. Но и о вас моя забота. Сентябрь уж на дворе. Дети в школу пошли, учитель их там на ум наставляет. Теперь, глядишь, некому в воробьев и камнем запулить. И вы тоже, похоже, взялись за ученье. Давно бы пора!

— Не болтай языком, Шебо! Не мели пустое!

— Какой я вам Шебо? Профессор Шебо! Для всякой Анички-ласточки я был и останусь профессором. Думаете, я не знаю, что вас ждет впереди и о чем вы судачите? Что ж, я тоже не прочь о деле поговорить. Вы когда полетите?

— Скоро. Скоро полетим. С дикими гусями у нас уговор. Как они полетят, так и мы тронемся.

— А когда? Когда это будет? — допытывались молодые ласточки, которые еще никогда в теплые края не летали.

— Увидим. Мы гусей непременно заметим. Скорей всего, первого. Мы же всегда видим, как они единицей летят. Не могли они нас обмануть.

— Но почему? Почему надо их дожидаться? — не отставали молодые. — Почему уже сейчас мы не можем лететь?

— Подождать надо, ведь у нас уговор, — отвечали старшие. — Как только заметим на небе гусиный клин, и мы на крыло.

— Ну что ж! Не хочу, конечно, вмешиваться в ваши дела, — пустился в размышления Шебо, — но гусь есть гусь. Я ничего не имею против диких гусей, но особенно я бы не стал на них полагаться.

— Тебе легко говорить, тебе не надо лететь! — обронила самая старшая ласточка.

— Что правда, то правда, — согласился Шебо. — Но и вас никто отсюда не гонит.

— Как так? Зима нас гонит, — сказала самая старшая.

— Да, зима — чего хуже, — снова согласился Шебо. — И вправду, зима иной раз бывает лютая-лютая. Бррр, лучше и не думать о ней! Ведь как начнет крепко примораживать, я и сам клювом застучу, хоть к обычному морозу мне не привыкать. А вот если дикие гуси не полетят?

— Полетят. Обязательно полетят. А почему бы им не полететь?

— Не знаю. В конце концов, вам решать. Но я бы на них не больно полагался.

— У нас с ними уговор, и мы хотим сдержать слово. Все дело в числе и в их календаре. У диких гусей календарь точней и надежней, потому мы их дожидаемся. А по дороге все равно от них оторвемся.

— Послушайте, соседушки, послушайте, Анички! — Шебо вертел головой из стороны в сторону. — Как вам не стыдно! Читать умеете, часы знаете, а календаря нету у вас, на свой календарь не надеетесь! Мой календарь в голове и в животе, и часы тоже там. Хотите знать, сколько времени?

— Сколько? Ну-ка скажи!

— Через несколько минут будет обед.

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю.

— А как? Откуда ты узнал?

— Мне желудок подсказал. Захотел муху — значит, обед на носу.

— Опять языком мелешь! У нас теперь другие заботы. Зря ты нас растревожил.

— А чем-чем?

— Небось знаешь чем. Сомнениями. Мне вдруг вспомнилось, — сказала одна взрослая ласточка, — что и в прошлом году дикие гуси обещали лететь первого, а не летели. Только седьмого летели. Мы ясно видели на небе семерку.

— Седьмого летели? Вот-вот! — вскинулся Шебо. — Надули вас! Вас надули, а вы им все верите! Теперь-то вы хоть видите, какой у них календарь и как они его держатся.

— Ну ладно! — опять взяла слово самая старшая. — Первого или седьмого — все равно. Несколькими днями раньше или позже — какая разница?

— А вот и разница! — наставлял ласточек Шебо. — Семь дней — это целая неделя, а неделя иной раз — большой срок. Пугать я никого не хочу, мне-то ведь действительно все равно, потому что я здесь остаюсь, зимовать здесь буду. Но вы-то неженки! Вот потому и берегитесь! Послушайте умный совет, чтоб потом не жалеть. А ну как непогодье? А ну как похолодает раньше обычного?

Некоторых ласточек слова Шебо обеспокоили. А одна даже поддержала его:

— Конечно, Шебо есть Шебо, мы все его знаем, знаем, как он любит языком молоть. Но пожалуй, на этот раз Шебо дело говорит. Может, и прав он. Среди нас кто помоложе, кто постарше, но многие уже по опыту знают, что всякое может случиться. И морозы могут до срока ударить. Будто так не бывало! А мы разве об этом думаем? Что нас ждет впереди, какая будет дорога — никому не ведомо. Поэтому давайте как следует пораскинем умом. Шебо, конечно, воробей, но и воробей не всегда дуралей. О прошлом годе и впрямь нельзя забывать. Летели гуси первого? Нет, не летели! Только седьмого летели. Может, ошибка у них получилась, может, что-то преградило им путь, но нам-то зачем из-за них в беду попадать? Право, мне кажется, Шебо стоит послушаться: давайте не будем ждать диких гусей, а завтра же поутру — в путь! Так-то оно надежнее!

Что ж, на некоторых ласточек эта речь и правда подействовала. Несколько осторожных и боязливых стаек сразу же на другой день поднялись на крыло.

Но большинство по-прежнему дожидалось диких гусей. Ласточки усаживались на крышах домов и амбаров, на электрических проводах и без устали спрашивали друг дружку:

— Полетят гуси? А вдруг уже пролетели? Нет, не может быть! Мы бы их видели. Когда же они полетят? Когда ж наконец полетят? А вдруг они нас обманули? Но зачем им обманывать? Зачем им нас обманывать? Когда же они наконец полетят?

— Не бойтесь, нечего вам бояться! Увидите, полетят дикие гуси, — успокаивала их самая старшая ласточка. — Обязательно полетят. Дикие гуси не обманывают. Они и в прошлом году нас не обманули. А чтоб вы мне поверили, расскажу-ка я вам сказку про диких гусей.

СКАЗКА О ДИКИХ ГУСЯХ

Жил когда-то один мальчик, и был он очень хворый. Болели у него ноги — совсем-совсем его не слушались. Всю зиму просиживал мальчик дома на стуле, и родители переносили его из угла в угол, чтобы не было ему так грустно, но все равно время текло медленно-медленно.

Больше всего мальчик любил сидеть у окна. К окну всегда подлетали воробьи и синицы, потому что он часто насыпал туда зерна или хлебных крошек. Когда ничего другого не было, он скармливал птицам крошки от своей краюшки хлеба, хотя большой она вовсе не была. Мальчик был из бедной семьи, родители его еле сводили концы с концами, но он радовался, по-настоящему радовался, если мог поделиться чем-нибудь с птичками. И горько горевал, когда нечего было им накрошить или насыпать: ведь подчас не только хлеба, но и жалких крошек в доме не водилось. Однако воробьи и синицы кружили за окном и тогда, когда он им ничего не давал. Впрочем, тогда слеталось их еще больше, они весело кружились в окне и вытворяли всякие фокусы, словно хотели убедить мальчика, что им хорошо и ничего им не надо, так как где-то чем-то уже поживились, наклевались вволю, а теперь слетелись сюда лишь потому, что довольны и веселы и хотят его позабавить, а если удастся, и рассмешить.

Как потеплело, родители стали выносить мальчика во двор, сперва на часок-другой, а потом, когда приспели полевые работы, оставляли его там на целый день. Ведь им приходилось с утра до вечера работать в поле, а разве мальчика с собою возьмешь? Утром, бывало, подставят к его стулу миску или тарелку с едой, чтобы, проголодавшись, он и сам мог до нее дотянуться. А иной раз и соседей попросят наведаться к сыну — поглядеть, не случилась ли с ним какая беда.

Однако соседи когда заглянут, а когда и нет, ведь они тоже не сидели без дела. У каждого свои заботы. А соседские дети, коль не болели, должны были ходить в школу или помогать родителям. Людям тогда трудно жилось.

Вот и просиживал мальчик целыми днями один-одинешенек. И бывало ему очень невесело. Есть и то порой не хотелось. А бывало, еда его вдруг пропадала: во дворе жила кошка, и она вечно вертелась около мальчика. То молоко у него выпьет, то съест все, что ему оставят. В прежние времена ведь и кошки, и мыши ходили голодные. Кошку мальчик любил, но с еды все-таки старался глаз не спускать. Даст кошке, бывало, попробовать, а потом — брысь! А то ведь иначе и сам голодный останешься и птичек ничем не побалуешь.

Ласточек особенно он любил. Целыми днями глядел на них, разговаривал с ними и так подружился со всеми, что стал их речь понимать, а потом даже выдумывал для них разные небылицы и шутки: он их веселил, а они — его. Ведь ничего другого ласточкам от мальчика и не нужно было. Лето есть лето, летом пищу легко себе раздобыть! Может, только когда-никогда, и то любопытства ради, какая-нибудь ласточка возьмет да попробует, что родители мальчику приготовили. Но надо сказать, его кушанье редко им нравилось, хотя виду они не показывали. Обычно говорили: «Что ж, ничего! Есть можно!»

Но тут же спешили прочь, чтобы вволю мух наглотаться.

Так проходил день за днем. Мальчик жил душа в душу с ласточками, но старался и с кошкой дружить, хотя она-то дружбу его не очень заслуживала. Сколько раз ласточки остерегали мальчика: «Осторожно! Кошка! Береги миску!»

В самом деле это была негодная кошка. Она съедала у мальчика все лишь потому, что ленилась за мышами по полю бегать. Мальчик ругал ее, корил всячески, подчас ему даже плакать от обиды хотелось. И тогда ласточки утешали мальчика, весело кружились вокруг и нарочно дурачились, а не то рассказывали ему сказки, чтобы, слушая, он легче забывал о голоде. А иногда уверяли его, горячо-горячо уверяли, что он поправится, говорили даже, что он уже к концу нынешнего лета сможет ходить. Но ноги не слушались мальчика — не слушались, да и только. Иногда он даже пробовал встать, но тут же садился, и целое лето — шажок за шажком — шаркал по двору на этом своем разнесчастном стульчике. Как же ласточкам было не жалеть его!

А кошка эта, знаете ли, негодница была, каких мало. Однажды — дело было перед самым отлетом — ласточки, прощаясь с мальчиком, вились вокруг него и, по своему обыкновению, нарочно шутили: не хотели, чтоб мальчик понял, как им без него будет грустно, как им уже сейчас становится грустно. Кошка сидела поблизости, да вдруг как вскочит и хвать! Схватила одну ласточку и наверняка съела бы ее, если бы та не юркнула под стул к мальчику. А куда еще спрячешься?! Мальчик ласточку едва высвободил! Да вот беда: кошка искалечила ласточку, поранила крылышко. Ласточка плакала, горевала, и все вокруг вместе с ней горевали. А на другой день им улетать. Что тут делать, как быть? Не бросать же больную подружку! Пришлось отложить отлет. Мальчик лечил ласточку, обихаживал ее, и родители чем могли помогали, но проходил день за днем, каждый последующий был чуть холодней предыдущего, а больное крылышко не поправлялось. И наступило время, когда отлет уже нельзя было больше откладывать. Ведь другим ласточкам это грозило несчастьем и гибелью!

Больная ласточка все понимала. И потому убеждала подружек:

— Летите, скорей летите! Нельзя вам дольше тут оставаться. Разве я могу вас здесь удерживать? Будь что будет, а вам надо лететь: пора пришла.

И все ласточки знали: их подружка права. В самом деле, медлить было нельзя. Мальчик уверил их, что непременно долечит подружку и, если получится, пошлет ее следом за ними с какой-нибудь припозднившейся стаей или стайкой. На свете ведь множество разных птиц, что бороздят небо, и все они знают только один путь — путь от гнезда до гнезда, чтоб из гнезда в гнездо воротиться или где-то далеко-далеко свить себе новое. И так каждый год. Наверно, и впрямь полетит еще стайка каких-нибудь птиц, с которыми ласточка дружит, и тогда она сможет пристать к ним и уже не чувствовать себя такой покинутой, потерянной и в осеннем небе совсем-совсем одинокой, вынужденной от дома к дому одолевать долгую и изнурительную дорогу.

Мальчик утешал их, как мог. Пообещал им, что — если не случится попутной стаи — он позаботится о больной ласточке до самой весны. Ничего другого, более мудрого придумать уже было нельзя, и ласточки в одно прекрасное утро, простившись со своей подружкой и мальчиком, и впрямь улетели.

Дни наступили холодные, и казалось, что скоро они станут еще холоднее, а может, и дожди зарядят, да вышло все по-другому.

Настало бабье лето, солнышко снова ярко и тепло засветило, и раненое крылышко на удивление быстро пошло на поправку.

И как раз тогда над этим краем пролетала дикая гусочка. Правда, дикая гусочка! Летела она одна-одинешенька, верно, тоже где-то замешкалась, и остальные гуси, позабыв о ней, улетели. Вот и летела она наугад, потому что была молода, неопытна — ей и году от роду не было — и, конечно, не знала дороги. Летела гусочка и жалобно гагала. Вот она уже пролетела деревню, где жил мальчик, и опустилась чуть ниже, потому что увидела под собой рощи, а промеж них поля и влажные луговины. А что, если там она встретит других диких гусей, которые так же, как и она, припозднились или сели отдохнуть? И может, она подружится с ними и дальше полетят они уже вместе?

Но не было ей удачи. Села гусочка, посидела, потом снова взлетела. Кружила она там и сям и без устали гагала, но никто ей не отзывался.

А мальчик заметил ее. Он жил на краю деревни и в это время как раз сидел во дворе. «Кто же это так жалобно плачет?» — подумал он и поднял голову к небу.

Гусочка!

Он окликнул ее, закивал ей. Но мы-то знаем, какие дикие гуси осторожные, недоверчивые.

Тогда взмыла со двора ласточка. Раненое крылышко уже понемножку служило ей.

— Ты куда путь держишь, гусочка? — крикнула она на лету. — Куда летишь и отчего плачешь? Подлети поближе, я не долечу до тебя! Поделись своей печалью!

И гусочка, услышав и увидев ласточку, робко направилась к ней. Опустившись совсем низко, они обе полетали-покружили над двором, да и присели наконец, но не возле мальчика, а в самом конце двора, откуда легко было упорхнуть на зады.

И они друг другу поплакались. Дикая гусочка пожаловалась, что подружки покинули ее и что теперь она не знает дороги, ведь никогда еще в такую даль не летала. А ласточка рассказала гусочке о своих злоключениях.

Ласточка была уже немолода, повидала свет и потому знала, как гусочку утешить.

— Не бойся! Я хорошо знаю дорогу. Знаю, куда всякий год отлетают дикие гуси. Хочешь, растолкую тебе? Да мы могли бы и вместе лететь, кабы крылышко мне лучше служило. Но этот мальчик, считай, меня уже вылечил. Подожди хотя бы денька два-три, а там с тобой и отправимся в путь!

— Да я же к гусочкам, только к гусочкам хочу! Что же я без других диких гусочек делать буду?

— Знаю я. Каждый к своим. Даже любой бесстыжий воробей и тот к своим прибиться торопится. Всяк по своей родне тужит. И я по своим. По ласточкам. Не бойся! Мы отыщем и диких гусочек. Не заплутаемся.

— Я подожду, обязательно тебя подожду. Может, и службу тебе какую сослужу.

— Что ты, гусочка, какая служба! Мы же вместе полетим, если нужно, и поможем друг другу. А чтоб ты нашла дорогу к своим, я покажу тебе, когда и куда надо свернуть.

— Вот счастье мне выпало! Милая моя ласточка, ведь я уже два дня как плутаю. Если ты и вправду мне укажешь дорогу, век тебя не забуду. Но кто знает, может, и я тебе пригожусь. Может, устанешь по дороге и у тебя разболится крылышко, я тогда подхвачу тебя и унесу на крыле!

— Спасибо тебе! Дня через два-три я поправлюсь, и мы вместе с тобой полетим. А этого мальчика ты не бойся! Он ведь тоже больной. Не может стать на ноги. А меня вылечил. И за тобой он меня послал. А теперь обрадуется, что у меня будет такая сильная подружка в дороге.

Они остались в деревне еще на три дня. Мальчик и с дикой гусочкой подружился, и им так не хотелось расставаться друг с другом…

— Мы воротимся сюда, — уверяла его ласточка. — Увидишь, по весне я обязательно сюда ворочусь.

— А я хотя бы привет тебе пошлю, — пообещала дикая гусочка. — Я ведь полечу еще дальше. Полечу с остальными гусями, но над вашим домом обязательно тебе гагакну. Вот увидишь, как я с тобой поздороваюсь. Все гуси загогочут, все тебе привет пошлют. Какой у вас номер дома? — спросила гусочка.

— Семь, или, как еще говорят, — семери́ца, — ответил мальчик.

— Семерица? Хорошо. Запомню, — сказала гусочка.

И они улетели.

Через два дня снова похолодало, скоро и подмораживать стало, и мальчик опять целыми днями просиживал в комнате. Сидел он у окна и глядел на воробьев и синиц, случалось, и дрозд пролетал, а раза два и снегирь пропорхнул. Мальчику так хотелось выйти во двор, но ноги по-прежнему ему не служили и, конечно, никогда не будут служить. Он все больше и больше понимал это. Возможно, родители когда-нибудь и купят сыну тележку или даже трехколесную коляску, но когда это будет? Такая коляска больших стоит денег, их нет у родителей, а если б и были, они бы все равно не купили ее, ведь такая коляска пока ему не нужна, он еще мал и слаб, разве под силу ему крутить ручными педалями? При такой-то натуге, глядишь, еще и руки отнимутся. Зачем ему коляска? Для того чтобы переносить мальчика с места на место, из угла в угол, и стула достаточно, а на маленькое расстояние он и сам на стульчике ползает. Позволь ему родители, мальчик выполз бы и во двор. Но родители не позволяют. А вдруг простудится? Тогда хлопот с ним и вовсе не оберешься.

Наконец пришла весна. К счастью, каждый год приходит весна.

Прилетели скворцы и жаворонки, а вот ласточек и диких гусей мальчик никак дождаться не мог. Когда же они прилетят? Когда наконец? Когда они будут здесь? И попадут ли сюда? Не спутают ли дорогу? Пролетят ли над деревней дикие гуси и будет ли среди них его знакомая? Не забыла ли о нем? Когда же наконец полетят дикие гусочки?

Дикие гусочки не обманывают. В один прекрасный день появились они в голубом небе и правда послали деревне привет. Замечательный привет! Гусочки посылали его всем, но мальчику прежде всего, и им хотелось каким-то особым образом показать ему это.

— Какой у мальчика номер дома? — спросила самая старшая гусочка.

— Семерица, — отозвался кто-то сзади. Конечно, это сказала та гусочка, с которой мальчик в прошлом году подружился.

— Внимание, дикие гусочки! — крикнула самая старшая. — Построемся единицей, чтобы мальчик знал, что этот привет мы посылаем ему.

— Не единицей, а семерицей, — раздалось сзади. — Я сказала «семерица».

Но на небе появилась красивая единица.

— Семерица, семерица, — поправляла их та, которой особенно хотелось порадовать мальчика.

Старшая гусочка даже прикрикнула на нее:

— Единица, единица! Я же не глухая, чего ты так кричишь?

Это был красивый полет.

А в веселом гоготе и радостном трепетанье крыльев короткое плечико единицы вытянулось и чуть быстрее продвинулось вперед, и вот из нее уже должна была получиться семерка, или, как еще говорят, «семерица», но наша гусочка, чтоб всех перекричать, вырвалась из строя вперед и испортила эту семерку.

Правда, она тут же это заметила и поспешила свою ошибку исправить, успев еще раз радостно крикнуть:

— Га-га-га! Семерица, замечательная семерица!

Она радовалась, что семерка уже становится настоящей семеркой.

Однако гуси снова недослышали. И тотчас вслед за ней еще веселей и громче загоготали:

— Га-га-га! А ты не порти наш строй!

И гуси снова выстроились, образовали клин, и снова это была замечательная единица, которая неслась по небу, словно стрела, отзываясь радостным и победным гоготом.

ОТЛЕТ

Ласточкам сказка понравилась. Понравилась она и воробьям, потому что те тоже слетелись на крышу послушать.

Шебо стал уверять, что этого больного мальчонку он знал, но никто не хотел ему верить.

— Кого ты только не знаешь! — рассердился на него Чилибулк. — Почему ж ты до сих пор ни слова о нем не говорил?

— А зачем? Зачем мне обо всем говорить? Обо всем все равно сразу не скажешь. Хотите верьте, хотите нет, а я его знал. Когда жил в Загорье, изо дня в день с ним встречался. И еще могу вам сказать, что эту самую трехколеску он получил. Родители купили. Я потом тоже на ней катался. Бывало, скажу ему: «Прокати малость!» И он всегда меня катал. Сидел я, посиживал возле него на трехколеске, красота! Что и говорить, колеса есть колеса!

— Но это же просто сказка!

— Для вас сказка, а для меня быль! А вы что на это скажете, Анички? — обратился он к ласточкам. — Все-таки решили ждать своих гусочек?

— Подождем.

— Ваше дело. Я вам уже сказал, что думаю. Могу и повторить. Вы же знаете, я болтать языком не люблю. С тем мальчиком, о котором вы так ловко чирикали, я был правда знаком, но на гусей я бы не стал особенно полагаться. Вы же сами минуту назад говорили, что они как разгогочутся, так порой собственного голоса не слышат. Не ведают даже, о чем гогочут. Да и чисел не знают. Единица, двойка, четверка или семерка, то бишь семерица, для них тьфу! Растягивают числа на небе, как им вздумается. И мне полагаться на их календарь? Право, я бы не стал.

— Да и нам не обязательно. Знаем, когда и куда надо лететь. И природа вокруг нам это подсказывает. Она нас и с другими птицами связывает. Ведь на свете не только ласточки, а целые стаи, целые братства всяких других перелетных птиц. Когда это поймешь, тогда уже легче и веселее лететь, тогда уже и слабые птахи найдут в себе силы одолеть трудную дорогу в дальние земли.

— И то правда! — Шебо с пониманием покивал головой и захмыкал. — Да, звучит это прямо по-профессорски! Конечно, между всеми птицами должно быть братство и товарищество. Я бы, к примеру, устроил и общий хор: все бы там пи-пи-кало, пело, щебетало, стрекотало, чирикало, трелило, верещало и каркало, а какой-нибудь глоткодер, быть может, там и горло бы разодрал. Я за такое дело! Я, конечно, ко всем птицам испытываю братские чувства. Но вы-то, вы почему именно на диких гусей положились, понять не могу. Что общего у ласточки с дикой гусочкой? Ведь стоит только поглядеть на гусиное яйцо. Какое оно, это яйцо? Да ведь оно и в ласточкино гнездо не вместится. Скорей ласточкино гнездо в гусиное яйцо влезет.

— Чушь городишь! Ты опять, Шебо, языком плетешь!

— Конечно, чушь несусветная! — вмешался в разговор Чилибулк. — Он ведь всегда чушь порет. А пока что… Гляньте, гляньте на небо! Что вы там видите?

— Дикие гуси, дикие гуси! И впрямь дикие гуси! — Среди ласточек начался страшный переполох. — Летим, летим! Дикие гуси уже здесь!

— Вот и разговору конец! — недовольно проворчал Шебо.

— Если не наговорился, можешь с ними лететь, — подколол его Чилибулк.

— Да и ты можешь! — огрызнулся Шебо. — Мне и здесь хорошо. — И, чуть подумав, пробормотал: — Ну что ж! Ничего не поделаешь! Уже снова зима на носу, черт бы ее побрал!

А потом опомнился и крикнул ласточкам:

— Счастливого пути, Анички! Может, без вас мне будет тут грустно.

КВАРТИРАНТЫ

Когда ласточки улетели, в их гнезда вселились квартиранты.

Что за квартиранты? Какие квартиранты? Мне, конечно, незачем вам об этом говорить. Вы и без меня легко догадаетесь. Воробьи, разумеется, воробьи. Заметив, что ласточки улетели, воробьи тотчас стали шнырять вокруг их гнезд, а уверившись, что оттуда не грозит им никакая опасность, враз осмелели, заглянули в одно, другое, третье и потом — юрк! Сперва юркнул в гнездо лишь один воробушек, и там ему сразу понравилось. Он закрутился, завертелся, в пляс пошел, запрыгал от радости на тоненьких ножках, затрепетал крыльями.

— Какое чудо! Какое чудо! — расхваливал воробей гнездо, а чтоб поделиться своей радостью, высунул голову наружу и давай созывать товарищей: — Юрчик, поди сюда! Я нашел комнату! Знаешь, как тут чудесно! Мичка, Шебо, где вы? Подите сюда! Поглядите, какая чудесная комната! Ей-ей, я отсюда не двинусь, ни за что на свете с этой квартиры не съеду.

И воробьев уже двое, потом трое, а чуть погодя и остальные слетелись и захватили все гнезда. Правда, ни в одном гнезде они как следует не устроились, потому что никак не могли меж собой столковаться, кто где будет жить. Знай только бранились да спорили и без конца перетаскивали пуховики из одного гнезда в другое, хотя места для всех бы хватило.

Но, бывало, между ними наступал мир, и тогда они снова принимались дурачиться или рассказывать потешные истории, покатываясь при этом со смеху.

А по вечерам, особенно если спать не хотелось, воробьи отправлялись друг друга пугать. Встретятся иной раз двое или трое, перепархивая из гнезда в гнездо, столкнутся клювами и снова — в смех, а то и в драку.

— Ты чего на меня налетел? — ершится один.

— Я налетел? Это ты на меня налетел! — в ответ другой. — Вот задам тебе встрепку, тогда узнаешь! Чего лезешь, куда не надо!

— Да ведь и я умею встрепку давать! Вот и молчи! Закрой клюв!

И сразу драться.

Шебо, бывало, высунет голову из гнезда, поглядит-поглядит на них и скажет:

— Дурачье, только уж как следует поддавайте друг другу! А как уморитесь, скажу вам, кто из вас поглупей был.

А утихала драка, он улыбался и говорил:

— Так вы уже кончили? Как следует уморились? Оба вы одинаково глупые, но теперь хотя бы спать будете крепко.

И Шебо убирался в гнездо. С минуту еще из соседних гнезд доносились ссоры, крики, смех, ругань, но мало-помалу все затихало. Воробьи один за другим засыпали. Один Шебо никогда не мог уснуть с вечера, долго ерзал на месте, а то и голову высовывал из гнезда и до поздней ночи потихоньку беседовал сам с собой:

— Ночи стали холодные и ясные. Кто знает, какая будет зима и найдется ли, чего поклевать? Я уж состарился, устал всех развлекать. Скорей просто так, по привычке, строю из себя дурака. Кому-то надо это делать?! А уйду отсюда, кто тогда вместо меня станет выдумывать всякие небылицы? Кто рассмешит воробьев и научит их весело жить? Хочу или нет, а должен здесь до конца оставаться.

ЗИМОЙ

Мы уже говорили, что лето для воробья — лучшая пора, а зима… Да, зимой ему и впрямь свет не мил. Особенно если навалит много снегу, да к тому же заметут метели и покроют всю землю высокими сугробами, засыплют снегом дороги, избы и дворы, надуют снегу в двери и окна. Сколько воробьев попадает тогда в беду неминучую! И никуда от нее не уйти, не спрятаться. Как быть, что придумать? Куда сунуться? Где укрыться? Куда пойти душу согреть? Где найти или у кого попросить пропитания?

Кому и посчастливится: одному воробью достанется гнездо от ласточек, и уж по осени он в нем обживается, другой найдет какой-нибудь теплый закуток в сене или где за трубой. Ну а иному то и дело кочевать приходится: что ни ночь — он в другом месте, нигде нет ему покоя.

Однако большинство воробьев и тогда не теряют присутствия духа. Бывает, поворчат на холод и на голод, а кто и пожалуется, что подхватил насморк, но чтоб отчаиваться, ей-ей, ни один воробей не отчаивается, а скорей ждет-пождет, где бы можно было что утащить.

Если дело происходит на деревенском подворье, воробей поутру, чуть свет, пристроится к курам и скажет:

— Ну как? Вы уже завтракали? Что-то ваш хозяин плохо о вас заботится.

Где не бедуют куры, там и воробей беды не ведает. Но не на всяком дворе живут куры. А на городских дворах и вовсе мы бы кур понапрасну высматривали. Но воробей любит жить и в городе, и подчас он там совсем не бедствует, особенно если водит дружбу с голубями, ведь возле голубей воробью всегда есть чем поживиться. Что-нибудь и в мусорном ящике сыщется, а уж как интересны бывают городские балконы! Не все, конечно, не все! Некоторые люди ужасные скряги! Как часто воробей про таких людей думает, что они и понятия не имеют, для чего существуют балконы.

Но ловкий воробей мастер на всякие фокусы. Подлетит к окну, постучит клювом и был таков! А потом опять все сначала, и так до тех пор, пока человек не сообразит, в чем дело, или хотя бы не раздосадуется. И в самом деле, иной человек только тогда воробью что-либо кинет, когда тот начинает на нервах у него играть. А воробей знает это и нередко этим пользуется.

А то сядет иной раз на ветку, качается и чирикает, чирикает, хотя бывает, ему и чирикать-то не хочется, но он нарочно изображает веселье, даже еще гримасы строит: таким путем хочет человека растрогать.

А иногда даже заискивает перед ним:

— Ну как, мы выспались, выспались?

Иногда пробует заговорить с человеком, как старый знакомец:

— Ну, как жизнь? Все трудимся, да?

Потом вглядывается в человека, вглядывается и, если видит, что доброе, дружеское слово на него не действует, насупится и скажет напрямик:

— Дай чего-нибудь!

Но иной человек нарочно глуховатым прикидывается. Воробей не на шутку разозлится на него, пробурчит что-нибудь ядовитое и — порх! Только его и видели.

Долго потом не появляется, но рано или поздно он опять прилетает, снова садится на ветку, снова весело качается и весело распевает:

Не дружи воробей с синицами, вряд ли он смог бы такую песенку спеть.

Синичек люди больше любят. И воробей, если попадает в беду, приходит иногда у синиц чего-нибудь выклянчить или стащить. Голод-то не тетка, кому охота с голоду помереть.

А бывает, что и синицы горе мыкают, и тогда уж они клянчат у воробьев:

— Есть чего? Есть чего?

— Конечно, есть. И вдосталь! — хвалятся воробьи. — Мы много нашли!

— А где? Где? — выпытывают синицы.

— В кооперативном амбаре. Там тайный лаз есть. Мы все досыта наелись.

— Ну и дела! А что? Что вы там нашли?

— Да надо ли спрашивать? Полный амбар там. Полнехонек амбар нашли.

— И рожь? Рожь? — не унимаются синицы.

— Что угодно. И ржица, конечно, — отвечают воробьи. — Вы-то любите пожирней пищу, но если нет ничего другого, и рожь хороша. А нам, воробьям, рожь больше всего по вкусу. Ох, мамочки мои, до чего ж мы наелись!

— А где он? Где этот амбар, скажите? — спешат синицы с вопросами. — Мы уже два дня, считай, как не ели.

— Покажем вам, не волнуйтесь! Заглядывают туда только двое старичков. И не прогоняют нас. Еще и посмеиваются. Небось знаете, какие бывают некоторые кооператоры! Зернышко туда, зернышко сюда — им разве жалко! Батюшки мои, вчера и сегодня я так объелся, что у меня аж пузечко болит. Нам и летать даже не хочется, во какие у нас животы. Придет лето, надо будет кооператорам помочь.

— Ваша помощь известна! — заливаются смехом синицы. — Все только к ржице да к ржице подбираетесь. А вот мы всегда помогаем. Сколько всяких гусениц и вредных насекомых мы съели!

— А мы нет, что ли? Мы тоже ели.

— Рожь ели, да? — хихикают синицы. Стоило им узнать, что скоро набьют пузечки, сразу веселей на душе сделалось.

— Рожь, рожь! Да ведь лучше нее и нет ничего, — не сдаются воробьи. — Но если муха налетит на меня, я отпущу ее, что ли? И не подумаю. А кто ее отпустит? И потом еще закушу чем-нибудь. Каждый ест то, что ему нравится и что под клюв подвернется.

— Но вы-то всегда ржицу ищете, — знай смеются синицы. — Все стараетесь, чтоб вам рожь подворачивалась.

— А что мне ее стороной обходить? Прикажете от ржи отворачиваться? Ну не дурак был бы я? Да, рожь — это хорошо. А гусеница? Вы разве не знаете, на что гусеница похожа? Да мне на гусеницу и глядеть-то противно. Конечно, рожь куда приятней. Гусеница у меня подчас комом в горле стоит. Но если и она ненароком подвернется, ей-ей, и она от меня не уйдет, право слово, не уйдет! Эх, и впрямь человек не может сказать, что от воробья терпит убыток. Но как же я сегодня объелся! Полно пузечко ржицы. А что! За мной ведь не пропадет! Сослужу человеку службу, как умею.

— Так где ж этот самый амбар? Покажите нам, — напирали синицы. — Мы ужасно есть хотим!

— Да и мы туда можем порхнуть. Не знаю только, донесу ли я теперь свое набитое пузечко?

В АМБАРЕ

Конечно, в амбаре благодать. Амбар исстари считался постройкой замечательной и полезной!

Но городским воробьям впустую про амбар рассказывать. Многие, пожалуй, и не знают, что это такое. У деревни были, да и остались, конечно, перед городом свои преимущества. Любой воробей, который провел зиму тут и там и может сравнить город с деревней, наверняка со мной согласится.

В самом деле, амбар — штука замечательная! А знали бы вы, как воробьям живется в амбаре! Некоторые воробьи хвалят не нахвалят амбары. Чудесно там летом, а зимой еще чудесней, потому что там всегда можно спрятаться и спокойно поспать. Конечно, лучше всего в нем можно выспаться ночью, ведь в ином амбаре день-деньской стоит ужасная кутерьма. Ну и ладно! По крайней мере, там весело. А самое главное, там всегда найдется чем червячка заморить. Не обязательно, чтоб это были рожь или пшеница. Зимой вряд ли там и жито найдешь. Но это может быть какое другое зернышко, поменьше. К примеру, семечко клевера. В амбаре бывает все, что угодно, там и вправду воробей с голоду не помрет, хотя в ином амбаре тьма-тьмущая воробьев.

— Чего вы такой гвалт тут подняли? — одергивают старшие младших. — Вот увидите, придет крестьянин, всех нас отсюда повыгонит.

— Какой еще крестьянин? — хитро усмехнулся Шумихруст. — Ведь это же кооперативный амбар. А кооператоров я не боюсь.

— Ну-ну! В том амбаре ты тоже, поди, не боялся, а потом тебя там чуть не прищемили.

— Как бы не так! «Прищемили»! Просто закрыли лаз, и я вылететь не мог. Вот и отсиживался, пока снова не пришли за зерном. А что мне сделалось? С меня как с гуся вода. И этот амбар не кто-нибудь, а я нашел.

— Ну-ну, не задавайся! — осадил его Шебо, потому как и он был в амбаре. Заглядывал он туда только днем, а ночевать по-прежнему отправлялся в ласточкино гнездо. — На Загорщине я видел столько амбаров, что вам и во сне не приснится.

— Только и знаешь Загорщину свою поминаешь! Раз тебе было там так хорошо, так и сидел бы там, — подколол его Чилибулк. — Чего ж не остался?

— Хотел Чилибулка повидать, — ответил Шебо. — Захотел тебя видеть, вот и прилетел.

— Мог бы поглядеть на меня, раз видеть хотел, а потом опять восвояси.

— Мог, конечно. Захочу, могу туда и сейчас махнуть. На Загорщине амбаров — не счесть! Никто из вас в жизни не видал столько амбаров!

— Ну сколько? Сколько их там? — спросил Мачай.

— Юрик-дурик! Их же не счесть, вот я и не считал!

— Дело какое, Загорщина! — презрительно ухмыльнулся Мачай. — Махну утречком за мухой, и уже там! Всегда говоришь о Загорщине, словно это чудо какое или хотя бы заграница.

Шебо сразу нашелся:

— Ну и махни туда, тебя никто тут не держит. А что до заграницы, так должен тебе сказать, я и там был.

— За границей?

— Да, за границей.

— Ой, не смеши!

— А я и не думаю.

— Тогда скажи, где? Ну где?

— Да хотя бы в Вене.

— В Вене? Хотел бы я знать, как ты туда попал.

— Запросто! Это было не сейчас, не год и не два назад. Давно было. Отправился я туда с загорчанами. Загорчане когда-то ходили в Вену овощи продавать, вот я и прибился к одному. Постойте, как его звали? Ах да, Шу́рек! Точно Шурек! Шел он в Вену морковь продавать.

— А когда? Когда это было? — перебил его Мачай. — Ты ведь не такой еще старый.

— А тебе какое дело? Не забывай, что с профессором разговариваешь. Вот, стало быть, такая история, — продолжал Шебо. — Я туда и идти-то не собирался, да у этого Шурека был большой прутяной короб, а в нем отличная морковь, в самом деле отличная! Я ненароком ее приметил, хотя морковь редко когда меня занимает, даже можно сказать, ничуть не занимает. Да я паука на ней углядел. Прыгнул за пауком, и вдруг — бац! Шурек крышку захлопнул, а я в коробе. Ей-ей, не на шутку испугался. Что теперь будет, что меня ждет? Но я сказал себе: «Сиди смирно, авось и пронесет чудом». Ведь эту морковь Шурек тащит куда-то, то ли продать, то ли подарить кому хочет. Если не оплошаю и счастье меня не покинет, глядишь, все добром обернется. Только дело-то какое: не успел я и глазом моргнуть, а был уже в Вене.

— И не говори! А как же ты догадался, что это Вена?

— Так я же увидел ее.

— Что увидел? Где увидел? Как ты ее узнал? Ведь это ж мог быть и город на Загорщине, ну хотя бы Ма́лацки.

— Дурак печеный! Я что, Малацки не знаю? Загорщину знаю, как свою лапу. Но Вена есть Вена. Это сразу видать. Я тут же приметил, что там все по-другому, чем у нас. Сперва-то я ни о чем не догадывался. Знать не знал, куда попал. Гляжу, на дереве — воробей, обращаюсь к нему, понять хочу, что за город такой. А он ни бе ни ме. А потом поворотился ко мне, разинул клюв и спрашивает: «Was?»[3] Какое «вас»? Что еще за «вас»? Я и говорю: «Не валяй дурака! С каких это пор воробьи друг с другом на «вы» разговаривают? А он опять: «Was?» Я ему еще что-то, а он как фыркнет сердито: «Ich verstehe nicht»[4]. Мамочка родная, да ведь я за границей, да ведь я в самой Вене! А уж через минуту вокруг меня воробьев — туча несметная! Оглядывают меня, клювы от удивления разевают, только что из того, коль я ни с одним столковаться не могу. Попробовал я еще раз-другой, а они знай головами вертят, а если кто и обронит слово, разве поймешь? Но тут я заметил, что они друг за дружкой повторяют: «Фе́льдек! Фельдек!» Ну и я попробовал выговорить: «Фельдек!» И они сразу обрадовались. Двое умчались куда-то, но тут же воротились, а с ними еще один прилетел, этакий здоровущий воробушек, куда мне до него. Он оглядел меня серьезно, а потом и представился: «Ich heiße Feldick»[5]. Я тут же смекнул, что его так зовут, и тоже назвался: «Тебя зовут Фельдек, а меня Шебо». Фельдек смеялся и сказал: «Мы с тобой друк друшку понимайт!» Я хлоп его по крылу, ведь и мне рядом с ним веселей стало. «Понимайт, понимайт! Раз понимаешь меня, ну-ка живо мне что-нибудь раздобудь, потому как я зверски проголодался, а Вена для меня, что лес темный. Не знаю даже, где тут мухи у вас!» Фельдек снова смеется: «Муха хфатит. У форопья фее есть». О, поглядели бы вы на этот пир. Ей-ей, с тех пор я уже никогда так не объедался.

— А как же ты обратно попал? — спросил Шумихруст.

— Вот то-то — «как»! Опять с тем же самым загорчанином, опять с тем же Шуреком. А хотел бы, мог бы там и остаться. Фельдек меня уговаривал, золотые горы сулил, но я сказал: «Нет, брат, нет, это не про меня! Если хочешь, прилетай-ка лучше ты в Словакию, на Загорщину или в Лакшарскую Новую Весь, где моя родная тетя живет». Так ему и сказал. Добром за добро хотел отплатить. Он меня угостил, и мне хотелось его угостить. Но чтоб там остаться?! Я что, с дуба свалился? Научился по-словацки чирикать, так только дома и буду чирикать. Тут у нас совсем по-другому живется, и чирикается тут веселее, и ухо слышит иначе. Нет, ни на что на свете не променял бы я Словакию. Н-да, но покуда я домой попал, натерпелся порядочно. Этот Шурек был жуть какой непутевый: как продал морковь, живо в трактир. Приспичило ему все деньги спустить. А мне-то одному домой не добраться, вот я и не отставал от него. Сел я на стол к нему и ну уговаривать: «Брось дурить, человече, пошли домой! В такую даль тащил короб с морковью, а как выручил грош, другой, тут же на чужбине и промотать собираешься?» А он мне одно: «Не юли, брат, не юли!» Еще и трактирщик знай на меня прикрикивает. Принесет Шуреку пива, а на меня орет: «Geweg!»[6]. Я порх в сторону, а через минуту опять возле Шурека: «Образумься, Шурек, оба мы с тобой загорчане, пойдем домой, пойдем в нашу Словакию!» — «Ну пошли, негодник!» — сказал он наконец. Сунул меня в короб, снова крышку прихлопнул, и мы двинулись. Представляете, какая это была дорога! Шурек шатался из стороны в сторону, а я, бедняга, сидел в этом его коробе, думал, дух испущу. Раз десять, не меньше, он со мной падал. Ну да ладно! Зато я в Вене побывал. Хоть малость по-немецки выучился. Чужому языку обучиться — всегда пригодится. Ведь как говорят: сколько выучил речей, столько раз ты воробей.

— Опять завираешься! Ты же сказал, что там ни с одним воробьем столковаться не мог.

— Умники! Сразу на слове ловите! Так ведь я ж там два дня был, а за два-то дня чему хотите научишься. Не забывайте, что я профессор! У профессора голова толковая, не чета вашей! Да что говорить! Зря и разговор-то с вами затеял! Какое, в общем-то, мне до вас дело! Пойду-ка я в свое гнездо!

ПРИШЛА ВЕСНА

Пришла весна, и снова воротились ласточки. Нашли они свои гнезда, но нашли в них и квартирантов, а те ни за что не позволяли себя выгнать.

Вот бы вам послушать эту свару! Да разве воробьев так просто выгонишь! Они любыми средствами пытались отстоять гнезда и нахально утверждали, что сами их построили. Беда, да и только! Даже драка завязалась, но ласточкам не хотелось с воробьями особенно задираться. Решили уступить им, но пригрозили, что в птичий суд-де пожалуются. И воробьи испугались. Иные сперва еще поартачились, но в конце концов выселились и гнезда освободили.

А вот Шебо заупрямился. Забрал себе в голову, что не уйдет из гнезда, хоть режь его.

— Мне что ж, уходить, когда я уже привык тут? — сказал он. — Ни за что отсюда не двинусь. Никто меня отсюда не выгонит.

— Но ведь это наше гнездо, мы его построили, — говорили ласточки. — Воробей такое гнездо и построить не может.

— Именно поэтому, — изворачивался Шебо. — У профессора иные заботы, не хватает ему еще с гнездом канителиться! Я вселился сюда, а теперь мне все в другое место перетаскивать?

— Да ведь у тебя и нет ничего! Чего тебе перетаскивать?

— Есть ли, нету ли, а я уже привык тут. Где вы были зимой?

— Ты же знаешь, где мы были.

— Допустим. На юге были. В теплых странах. На солнышке. Еще бы! А я здесь был, здесь зиму выдюжил. Подчас от холода у меня так клюв стучал, что я и глаз сомкнуть не мог. А теперь, когда и тут потеплело, мне из гнезда выбираться? Не уйду, хоть лопните со злости.

— В птичий суд на тебя пожалуемся! — снова пригрозили ему ласточки.

Но Шебо высмеял их:

— Жалуйтесь на здоровье! Думаете, я вашего суда испугался? А кто меня судить будет? Наверняка какая-нибудь Аничка. Не забывайте, что перед вами профессор!

Ласточки не на шутку рассердились. Стали таскать в клювах глину: вход в гнездо замуровывать. И вскорости замуровали его. А уж тогда Шебо давай вопить и жаловаться:

— Беда! Беда! Ласточки Анички, выпустите меня! Вы же знаете, я шучу, я всегда шучу. Прошу вас, побыстрей меня выпустите, не то задохнусь тут.

Ласточки дали ему подольше поплакать, а потом над ним сжалились.

Шебо выбрался из гнезда и взлетел на крышу. Сперва немного смущался, а потом осмелел. Оглядел всех воробьев и напыжился.

— Ну я их и обставил! — сказал он спесиво.

Воробьи расхихикались:

— Как же! Это ты-то их обставил? Да ты чуть не помер со страху.

— Юрики-дурики! Конечно, я их обставил. Вы разве меня не знаете? Хотел пошутить с ними. Вы что, не видали, как они стали шнырять да глину таскать? Хотелось им задать немного работы. А потом я над ними сжалился.

— Кто тебе поверит!

— Не хотите, не верьте! Я вас не заставляю.

— А мы и не верим. Не ты над ними, а они над тобой сжалились. Чего ж ты так кричал, помощи просил?

— Вот дурак петый! Ты, что ли, никогда не кричал? Я потому кричал, что хотел кричать. Для чего у меня горло и клюв? Я ведь мастер покричать, потому и кричал. Хотел им показать, как громко умею кричать и чирикать. Вот это крик был! Слыхали? Кто еще умеет так громко чирикать? Ну-ка вы чего-нибудь крикните! Пусть кто-нибудь попробует так же громко зачирикать!

— А зачем? Нас ведь из гнезда не выгнали.

— Как же! Вас не выгнали, а меня выгнали! Как бы не так! Вы враз убрались, а я удалился только тогда, когда мне захотелось. Думаете, мне там уж очень нравилось? Это, по-вашему, гнездо называется? Воробью простор нужен, ему по меньшей мере две квартиры надобны. А у меня сто квартир. Где хочешь у меня квартира. Профессор везде и всюду найдет квартиру. Только мне еще не всякая квартира подойдет. Мне в квартире и телефон требуется. — И Шебо снова — порх! Отлетел на другую крышу.

Все воробьи — за ним, а он вдруг как сквозь землю провалился. Искали его, кричали ему, все напрасно. Уж беспокоиться стали, не стряслась ли с ним какая беда.

— Шебо, где ты? Куда подевался? — без устали звали воробьи. — С тобой ничего не приключилось? Ты не рассердился на нас?

И вдруг откуда-то из глубины донеслось:

— Алло! Кто это? У телефона профессор Шебо! Простите, это кто звонит? Кто желает со мной говорить?

— Шебо, где ты? Скажи!

— Я у телефона.

— У какого телефона?

— У обыкновенного. — Шебо сидел в железной водосточной трубе, в самом низу, и оттуда выкрикивал: — Алло, алло! Кто просит меня? Кто у телефона?

— Юрчик.

— Юрчик? А который Юрчик? — спросил Шебо.

— Мачай.

— Мачай? А который Мачай?

— Юрчик Мачай.

— Юрчик Мачай? А который Юрчик Мачай?

— Ну Мичка.

— Мичка? Послушай, воробей-дуралей, ты опять сменил имя? Приду к тебе и так тебя оттаскаю, век не забудешь.

— Попробуй!

— Так как тебя зовут? Мачай или Мичка?

— И Мичка и Мачай.

— И шалопай! — добавил Шебо. — Ну погоди, озорник, вот я тебя оттаскаю. И веди себя прилично! Не кричи в телефон. Сперва научись прилично чирикать, а уж потом разговаривай с профессором. И проваливай оттуда! Пошел прочь от телефона!

— Алло! Кто это? — отозвался сверху другой голос.

— Шебо.

— А, Шебо. У телефона Чилибулк.

— Чилибулк? Ну, что нового? Как поживаешь, старый чурбан? Нравится тебе телефон? Все ж таки я ловко придумал.

— Отличная штука! — согласился Чилибулк. — А ты, собственно, где?

— В конторе.

— В какой конторе? — спросил Чилибулк.

— В собственной. Устроил себе контору и с сегодняшнего дня буду тут руководить. Видишь, у меня и телефон здесь.

— Не вижу.

— Как так не видишь? Ты же по телефону со мной разговариваешь.

— Разговариваю-то по телефону, а телефона не вижу.

— Не строй из себя слишком умного! Для профессора твой ум все равно короток. А теперь, Чилибулк, слушай очень внимательно! Немедля созови всех воробьев и объяви им, что через десять минут будет важное собрание. Я хочу вас всех пожурить.

— Не слышу!

— Пожурить вас хочу. Научить приличию и хоть чуточку наставить на ум.

— Не слышу! Тут страшный гвалт!

И в самом деле! Все воробьи, скучившись вокруг Чилибулка, кричали наперебой:

— Алло, алло, алло!

— Алло! Кто у телефона? — раздался строгий голос Шебо.

— Мы все здесь. Алло, алло, алло! Шебо, ты-то где, скажи!

— У телефона. Мне что, прийти к вам навести порядок? Я даже не знаю, с кем разговариваю. Чилибулк еще там?

— Дерется.

— Дерется? С кем?

— С Шумихрустом.

— С Шумихрустом? А кто у телефона?

— Гриц.

— Послушай, Гриц! Скажи Шумихрусту и Чилибулку, пускай немедля прекратят драку! Немедля! Приказываю! Скажи, что я приказываю. Дай мне Чилибулка! Слышишь, Гриц? Дай мне Чилибулка!

— Чилибулк у телефона! — раздалось сверху.

— Чилибулк? Чурбан старый, тебе делать нечего, да? — совестил его Шебо. — Ты почему дерешься?

— Да разве я дерусь? Мы просто шутим друг с другом.

— Нашел время для шуток! — рассердился Шебо. — Что я тебе сказал?

— Отличная штука!

— Какая штука? — спросил Шебо.

— Да телефон, — ответил Чилибулк. — И в самом деле ты голова.

— Я такого же мнения. Но я спрашиваю, как ты исполнил мое приказание? Ты меня хорошо слышишь?

— Слышу, слышу, — ответил Чилибулк. — Но еще и вижу. Не знаю, видишь ли ты, но я-то хорошо вижу. Небо начинает хмуриться. Похоже, гроза идет. Ей-ей, должно, сильная гроза идет! Вот посмотришь, скоро у тебя в квартире и водопровод будет. Нальет тебе по телефону за шиворот.

— Ты это серьезно? — спросил Шебо.

— Конечно, серьезно, — ответил Чилибулк. — Когда будешь тонуть, позвони! Я же тут наверху, у телефона. Живу в новой квартире.

— В новой квартире? А где?

— Да вот здесь, говорю же, у самого телефона. Только на балке. На деревянной балке под стрехой. Свежий воздух, телефон рядом, красота! Н-да, уже начинает накрапывать, стало быть, водопровод и впрямь будет! Шебо, станешь тонуть, позвонить не забудь!

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Конечно, это была не гроза, а просто обычный весенний дождик. И все-таки вымокнуть Шебо не хотелось, и потому он перебрался к Чилибулку.

— Чего ж ты там не остался? — смеялся Чилибулк. — Я уж было обрадовался, что смогу водопровод похвалить. Хотел тебе звякнуть…

— Не болтай, Чилибулк! — оборвал его Шебо. — Ведь мы с тобой уже не молоды. Если и проказничаем или болтаем всякую чушь, то для других стараемся. Хотим, чтоб воробьям и остальным птицам было весело, но все равно дела наши все хуже и хуже.

— И то правда, — кивнул Чилибулк. — Наши дела как сажа бела. Но не думаю, что ты пришел ко мне жаловаться.

— Не люблю жаловаться, — сказал Шебо, — ты же знаешь. Уж лучше какую-нибудь глупость выкину. Если нужно, все на шутку сверну. Но признаюсь, порой мне уже и шутить не охота. Плохи птичьи дела. Год от года нас все меньше и меньше. Люди знай землю буравят, пашут, перепахивают, лес корчуют, все изменяют. Каждый клок земли к рукам прибирают, а про нас, птиц, совсем забывают. Порой губят дерево, которое и не мешает им вовсе. Как часто озлятся на птицу за вишенку или виноградинку, а сами у нас целые сады, даже леса отбирают. Им-то что? Подчас сержусь на таких людей. Сколько их теперь мечтает о даче: отдохнуть, мол, там хочется. А мне где отдохнуть? Воробью, зяблику, щеглу, соловью и всяким другим птицам где отдохнуть? Получит человек кусочек земли и сразу начинает лес выкорчевывать. Потом сколотит себе какую-нибудь избенку, перед избенкой смастерит лавочку из двух молодых березок, что срубил на опушке, посадит малость цветов или четыре черенка винограда, а может, два-три смородиновых куста. Бывает, посадит и вишню, но обычно опрыскивает ее какой-то пакостью именно тогда, когда она вся в цвету, когда на нее пчелы садятся. «Дело какое, пчелы подохнут! Это же не мои пчелы!» — рассуждает иной человек. И еще нос задирает, еще заносится! Сидит такой хозяйчик на лавочке либо прохаживается с духовым ружьем перед своей избенкой, а как завидит кого поблизости, нарочно начинает громко вздыхать: «До чего тут хорошо, до чего тут красиво! Вот только всякие птицы — воробьи, скворцы, овсянки и зяблики — житья не дают! Что за напасть такая! Даже и птиц-то всех этих не знаю! Но глаз у меня меткий. Нынче уже четырех укокошил». Такой человек только о себе думает. В прошлом году я попросил одного писателя написать книжки про нас, про птиц. А вот написал ли, не знаю. Может, и поленился. Люди, наверное, и не ведают, что мы, птицы, тоже рассказываем сказки. Иногда и о людях. Например, о том, что люди бывают добрые и злые, добросердечные и зловредные, бывают смешные и очень смешные, а некоторые совсем-совсем глупые.

— Правда, правда! — согласно кивал Чилибулк. — Погляди, как хлещет!

— Здорово льет! Силен дождичек! Наверняка нынче будет хороший урожай.

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

А после дождя снова стало весело, и телефон опять затрезвонил. Но теперь уже звонили воробьи помоложе. Старшие только изредка заглядывали в водосточную трубу и время от времени что-то кричали, чтоб видно было, что и они умеют звонить.

— Алло, кто у телефона?

— Я! И я!.. И я!.. — Всякий раз отзывалось несколько голосов сразу.

— Ну хорошо! Все в порядке. Алло! Веселитесь на здоровье! Только чтоб не безобразничать! Не то вечером, увидите, опять задам вам трепку.