СВАДЕБНОЕ ПОСОЛЬСТВО

Мудрый и в аду выкрутится.

Абхазская пословица


1

Посольство Дадына не ладилось. Толстый, сонный на вид чиновник, ведающий посольскими делами каганата, тархан Юкук-шад, что значит Сова-князь, настойчиво допытывался, зачем приехали абазги, а осторожный старик отвечал, что скажет это только кагану.

— Разве ты не знаешь, что смертному не дано видеть солнцеликого? Скажи, зачем приехали, и я передам.

— А ты бессмертный?

Важный хазарин опустил пухлые веки.

— Ты хитер, как старый ворон. Но то, что ты просишь, невозможно. Я доложу о тебе царю. Он у нас ведает всеми делами в государстве.

— Пусть будет так, — сказал он. — Когда мы предстанем перед вашим царем?

— Разве абазгскому послу не нравится у нас? Почему он торопится, почему не хочет сказать, зачем совершил свой дальний путь?

— Об этом я скажу только царю, — ответил старик.

— Ну, тогда жди, — невозмутимо ответил тархан и накрыл глаза, давая понять, что прием окончен.

Раздосадованный Дадын снова ушел ни с чем. Уже больше недели потерял он в бесплодных разговорах с толстым хазарином, а дело не сдвинулось ни на шаг. Дадын не был даже уверен, знают ли вообще каган и царь об их приезде. А между тем принимавший их чиновник был не так ленив, как казалось. Византийский посол — желтый и высохший, похожий на мумию и неподвижный, будто каменный истукан, каких Дадын видел на степных курганах, приехал позже него и уже отправился в обратный путь, уладив, очевидно, свои дела. В посольский двор то и дело въезжали гонцы на взмыленных лошадях и разлетались из него во все стороны на свежих. Откуда-то из-за Дона приехали русобородые богатыри в кольчугах до колен и островерхих шлемах. Это были саклабы— так называли росичей, болгар арабы и хазары. Они были молчаливы и суровы, держались обособленно, но зорко присматривались ко всему. Хазарский чиновник принял их без задержки, и те, как узнал Дадын, говорили с царем Барджилем. Потом старый абазг видел их на базаре: саклабы выкупали из плена своих земляков.

Однажды после очередной неудачи в хазарском посольстве к Дадыну подошел худой и смуглый человек, закутанный до самых глаз в пеструю ткань.

— Ты много прожил — об этом говорят твои почетные седины, но ты не знаешь человеческой природы, — сказал он по-гречески.

— Зато ее хорошо знает мой меч. Что тебе надо? — ответил Дадын.

— Совсем немного. Дай мне, славный воин, от щедрости твоего сердца, а взамен я дам тебе мудрый совет.

— Говори.

— Но сначала яви свою щедрость. Мой совет так прост, что, услыхав его, ты рассмеешься и ничего мне не дашь. А без него ты лишь потеряешь время.

— Держи.

Дадын высыпал на ладонь человека несколько серебряных монет. Тот поспешно спрятал их и сказал:

— Рука дающего да не оскудеет...

Дадын нахмурился. Он готов был вытряхнуть из непрошеного советчика попусту отданное серебро.

— Подожди, я не все сказал!.. Рука берущего становится податливой... Не понимаешь? Дай тархану Юкук-шаду бакшиш... Приходи к нему вечером.

Дадын рассмеялся.

— Не сам ли тархан послал тебя ко мне?

Но человек в пестром халате поспешно ушел.

В тот же вечер Дадын решил повидаться с тарханом наедине, полагая, что в беседе с глазу на глаз он скорее добьется результатов. Хазарин полулежал на подушках. Мальчишка-раб приложил палец к губам, призывая Дадына к тишине, но старик заметил, что хазарин не спит. Он показал ему крупный изумруд:

— Взгляни на этот камень. Может быть, его блеск рассеет твой сон, — тико проговорил абазг. Тяжелыe веки хазарина чуть приподнялись. Мальчишка озорно сверкнул глазами и показал Дадыну два пальца. Видимо, он хорошо знал аппетит своего господина. Дадын добавил к изумруду розовый лал[32] Хазарин живо сгреб камни и, засунув их за пояс, поманил Дадына пальцем. Склонившись к его уху, он зашептал:

— Опора трона не любит давать необдуманные ответы. Прежде чем принять тебя, он должен знать, о чем будет идти разговор. Без этого ты ничего не добьешься. Здесь, — хазарин показал себе на грудь, — хранится много тайн. Твоя тоже останется здесь навсегда.

Дадын раскрыл ладонь и показал еще несколько драгоценных камней. Глаза хазарина загорелись, но он превозмог жадность и покачал головой.

— Ты щедр, но я не смею преступить закон.

Дадын понял, что ему не преодолеть этого препятствия. Он решил не придерживаться строгих инструкций Леона и действовать по своему усмотрению. Отдав камни хазарину, чем еще больше расположил его к себе, он взглядом показал на мальчишку.

— Он не знает по-гречески, а если бы и знал, то все равно не может говорить: у него нет языка.

Дадын коротко изложил цель своего приезда.

— Завтра в полдень приходи за ответом. Опора трона назначит тебе день приема.

На следующий день хазарин встретил его приветливо.

— Опора трона примет тебя завтра, — сказал он дружелюбно. — Но помни: успех вашего дела зависит от тебя самого.

Повеселевший Дадын отправился в сопровождении Ахры бродить по городу. Он присматривался к незнакомой жизни, прислушивался к разноязычному говору, В городе было много рабов; они несли основные тяготы по ведению хозяйства родовитых хазар и болгар, которых здесь было немало: ковали оружие, делали на гончарных кругах посуду, обрабатывали землю. Особенно много их было занято на строительных работах.

Перенесение хазарской столицы из Семендера, находившегося в предгорьях Кавказа, на остров в низовья Итиля[33]было вызвано частыми набегами арабов. По великой реке и назвали новую столицу. Этот обширный остров был весьма удобен. Баслы[34] издавна прятались на нем от врагов, зимой хазарские стада пережидали здесь трудную пору бескормицы; почва на острове тучная, дает хорошие урожаи, что также привлекло хазар, постепенно оседавших на земле.

Итиль только строился. Он был похож на огромное стойбище кочевников, особенно на окраинах. Но в центре его уже высилось несколько каменных и кирпичных дворцов; самый большой — кагана, поменьше — царя и приближенных. Вокруг них стояли дома знати. Жилища простых хазар незатейливы; они сложены из кирпича-сырца, а некоторые сплетены из камыша и обмазаны глиной. Крыши круглые, камышовые, благо материала этого по берегам Итиля вдоволь. На базаре, как и на всех базарах Востока, не столько торгуют, сколько шумят и толкутся. Синий дым от жаровен с бараниной виснет в неподвижном знойном воздухе, стучат молотки ремесленников, орут зазывалы — предлагают ковры, ткани, украшения, благовония; много народа толпится на площади, где удачливые воины продают свой живой товар. Старый хазарин торгуется с воином, стремясь подешевле купить девушку. Он то отходит, то возвращается вновь, когда воин начинает громко расхваливать свой товар, бесцеремонно показывая толпе, какие у девушки крутые бедра и упругие груди. Над стариком смеются, подзадоривают его. Похоть и скупость — два отвратительных человеческих порока бушуют в нем. Девушка в самом деле хороша; толпа со снисходительной насмешливостью сочувствует ей, жалея, что такая красота достанется слюнявому старику.

Абазги не стали ждать конца постыдного торга. Они остановились возле одной из кузниц и залюбовались работой кузнеца. Частыми ударами легкого молотка он вытягивал на наковальне свитый из стальных проволок клинок. Время от времени кузнец разогревал его в горне и снова принимался стучать своим нехитрым инструментом. Несколько готовых сабель стояли у стены, а одна, с богато отделанной рукоятью, лежала перед хазарином, видимо, хозяином кузницы. Дадын жестом попросил клинок. Хозяин, видя, что перед ним знатный воин неведомой страны, любезно подал его. Узорчатая сталь хищно изогнутой сабли была легкой и гибкой, костяная рукоять, украшенная драгоценными камнями, плотно вошла в ладонь. В глазах кузнеца вспыхнуло выражение гордости. Хоть и раб он, а все же приятно ему, что его труд оценил седой воин.

— Наш Камуг не хуже делает, — сказал Ахра. Кузнец стремительно выпрямился.

— Вы абазги? — спросил он по-картлийски.

— Да, — ответил Дадын.

Хозяин забеспокоился. О чем чужестранец говорит с его лучшим оружейником-рабом?

— Спроси, не продаст ли он саблю? — сказал Дадын.

Узнав, в чем дело, хазарин покачал головой.

— У этой сабли уже есть хозяин, — сказал он. — Пусть воин выберет себе другую.

— Это хорошая сабля, — быстро заговорил кузнец, — но у нее есть тайный порок, о котором знаю только я. Если хочешь иметь верного хранителя чести, то возьми ту, которая стоит у стены слева. В ней гнев божий и мой. Не в украшении сила оружия. Ты смело можешь скрестить эту саблю с клинком любого дамасского мастера — она тебя не подведет... Да умножит господь силу руки, в которой будет это славное оружие!

— О чем ты болтаешь? — недовольно проговорил хозяин.

— Я говорю старому воину, что эти сабли не для слабых рук.

— Поистине ты глуп. Если бы не твои искусные руки, давно отдал бы тебя на съедение собакам, — сердито сказал хозяин. — Вместо того, чтобы привлечь богатого покупателя, ты отталкиваешь его.

— Хорошо, я заставлю седого воина щедро заплатить тебе за саблю, — сказал кузнец хозяину, — но за это ты отпустишь меня до захода солнца.

— Будь по-твоему, — согласился хозяин, —но если ты меня обманешь, то я почешу твои пятки палкой.

— Славный воин, — обратился кузнец к Дадыну. — Купи ту саблю, которую я тебе показал. Заплати щедро. Зa это хозяин отпустит меня сегодня на строительствo церкви. Там ты увидишь меня, и я скажу тебе нечто очень важное.

Дадын для видимости перебрал несколько клинков и взял тот, на который ему указал кузнец. К большому удовольствию хозяина он заплатил за него, не торгуясь.

Хазары ненавидели ислам — жестокую веру своих исконных врагов. В ней они видели угрозу существованию своего государства. Хазарская знать склонялась к учению иудеев, усиленно проповедуемому приезжими раввинами. Что же касается христианства, то к нему относились терпимо, видя в этой религии смирения средство держать в повиновении рабов-христиан. Поэтому хазары не препятствовали строительству в Итиле маленькой церквушки. В редкие часы отдыха рабы-христиане приходили на стройку, чтобы во славу господню положить хотя бы один кирпич в стены пристанища страждущих утешения от земных скорбей. Работами руководил старенький священник-армянин; он добровольно обрек себя на жизнь среди своей паствы, состоящей в основном из его земляков; в строительство церкви вносили свой посильный вклад также картлийцы и ромеи. Священник почтительно встретил Дадына и Ахру, а когда узнал, что они христиане из Абазгии, разволновался.

— Господь сподобил меня побывать в ваших святых местах, — проговорил он. — Был я в Анакопии, молился у гроба преславного Симона Кананита — верного сподвижника апостола Андрея, отслужил с архиепископом Епифаном всенощную перед светлым воскресением Христовым в Анакопийском храме Божьей матери. Был в Коумане[35] где почил святой Иоанн Златоуст, помолился у могилы пресветлого епископа Василиска... Что заставило тебя, сын мой, оставить христолюбивую страну вашу и прийти к нечестивым хазарам?

Дадын уклонился от ответа. Чтобы не обидеть священника, он пожертвовал на строительство церкви несколько золотых монет.

— Да снизойдет на тебя божье благословение за твой щедрый дар, — растроганно сказал священник, крестя седого камарита широкими взмахами руки.

Видимо, он не был избалован щедрыми подаяниями верующих. Откуда рабам взять золото? Расположив к себе священника, Дадын сказал ему напрямик:

— Отец, сюда придет один человек. Устрой так, чтобы я поговорил с ним без свидетелей.

— Он христианин?

— Да.

— Иисус Христос нес свой тяжкий крест на Голгофу за нас грешных. Только страданием искупим мы свою вину перед сыном божьим. Обещай ничего не предпринимать, что может озлобить нечестивцев против христиан.

Покорность была противна характеру Дадына, но он не стал спорить со священником.

— Хорошо, отец.

Священник провел Дадына в хижину и вышел. Его хижина отличалась от других лишь тем, что у входа в нее прибит деревянный крест; внутри было чисто, пахло сухими травами. В углу, под ликом Спаса, светилась лампадка. Как только кузнец появился, Ахра дал ему понять, что Дадын ждет в хижине. Но кузнец не вошел в нее. Он остановился у входа и зачерпнул ковшом воды.

— Ты слышишь меня, воин? — спросил он, делая вид, будто пьет.

— Говори.

— Я кахетинец. Люди зовут меня кузнец Гигла. Но не о себе забочусь — о господине моем Шакро, старшем наследнике нашего азнаура Петре.

« Я знаю Петре, встречался с ним еще при дворе царя Стефаноза», — подумал Дадын, продолжая слушать.

— Два года мы томимся у хазар в неволе, — торопливо говорил кузнец. — Мой господин горд и самолюбив; он не захотел стать рабом, и за это каган приказал заковать его в цепи и бросить в яму. Я же кую оружие для хазарских воинов — да повернется оно против них самих, проклятых! Но не слабость духа заставила меня взяться за привычное мне ремесло. Рабский труд мой дает мне хлеб и воду. Ими я делюсь со своим господином. Без этого он давно бы умер от голода и жажды. Мой господин был могучим воином, а теперь жизнь едва теплится в нем. Молю тебя именем христолюбивой Картли, помоги моему господину вырваться на свободу. Кахети и азнаур Петре не забудут твоего благодеяния. О себе не прошу. Я, неразумный, обнаружил свое умение ковать оружие, и теперь хазары не отпустят меня ни за какой выкуп. — Кузнец оглянулся и заскрежетал зубами. — У-у, проклятый! Я ухожу. Хозяин послал своего сына наблюдать за мной. Это собачье отродье идет сюда. Прощай! Да благословит тебя господь!

Кузнец выплеснул воду и, не ожидая, когда к нему подойдёт хозяйский сын, отправился месить глину для самана. Некоторое время Дадын оставался в хижине. Осторожность подсказывала ему не вмешиваться в это дело, чтобы не осложнить сватовство, но и оставить сына своего старого приятеля гнить в яме он не мог.


2

Сколько лет матери хазарского кагана лучезарной Парсбит, никто не знает, а если и догадываются, то молчат. Об этом могли бы сказать рабыни, которые купали ее в молоке, натирали благовониями, накладывали на лицо белила и румяна, но и они, боясь лишиться языка, никому не скажут о тех следах, которые неумолимое время оставило на теле их грозной повелительницы. Сама Парсбит не обманывала себя; в ее власти было заставить тайно доставленного к ней молодого воина ласкать ее увядшее тело, но она понимала, что пленять уже не может. Примирившись с этим, как с неизбежным, она направила всю силу изощренного ума на дела хазарского каганата. Оправданием вмешательства в государственные дела для нее было то, что солнцеликий ее сын неизлечимо болен[36] она чувствовала что скоро золотой трон под балдахином опустеет. Кто взойдет на него? Нет, нет, этого допустить нельзя. Пусть ослабла божественная сила кагана, но Парсбит не позволит умертвить его раньше, чем истечет срок правления, назначенный им самим[37] Кендеркаган Бури-шад, что означает волк-князь, и чаушир Шоно, что по-монгольски тоже волк, — лукавые царедворцы; они кружатся над каганом, как коршуны над издыхающи верблюдом, и в то же время не спускают глаз друг с друга. Парсбит умело сталкивает этих хищников, но не позволяет им вцепиться друг в друга, понимая, что пока оба заняты тайной борьбой, они не опасны. Стоит ей подать знак верным людям, и оба будут удавлены. Но со своим внуком — царем Барджилем — не может сладить. Он не выказывает стремления занять трон отца, но и не отказывается от него. Скрытность Барджиля тревожит Парсбит. «Зачем ему прятать от меня свои намерения? — думает она.— Не хочет ли он устранить меня?» Острые, ярко окрашенные ногти Парсбит вонзились в расшитую шелком подушку, глаза загорелись. Жажда повелевать была сильнее плотской страсти. «Почему женщина не может быть каганом? Разве я не умна, разве род Хатирлитбер не так же древен, как род каганов Ашина? Разве мой отец не был царем хазар?..» Зная, что обычай, освященный веками, не разрешает женщине быть каганом, Парсбит готова была примириться с тем, что носителем божественной власти станет ее внук. Она рассчитывала прибрать его к рукам и править хазарами. Но мальчишка своенравен и скрытен, за ним — войско. Это-то и бесило. Парсбит нахмурила густо насурьмленные брови и хлопнула в ладоши. Рабыня вошла и распростерлась у порога.

— Если опора трона во дворце, скажи ему, что я хочу его видеть.

Рабыня неслышно вышла. «Он заставляет меня напоминать о себе», — с неудовольствием подумала Парсбит, но встретила внука приветливо.

— Ты совсем забыл свою старую бабушку. Моему сердцу холодно. Согрей его своим присутствием.

Барджиль бросил на бабку быстрый взгляд, стараясь понять, что означает ее жалобный тон, но увидел только раскрашенную маску, которую странно оживляли блестящие глаза. На юноше — плащ золотистого шелка, под ним кольчуга, искусно сработанная зарикиранскими мастерами[38] синие шаровары свисают над мягкими сапогами из красного сафьяна. Заплетенные в мелкие косички волосы схвачены на затылке узлом. Тонкий нос, чуть выпирающие скулы, слегка раскосые глаза и матово-бронзовый цвет лица говорили о том, что в жилах молодого царя течет кровь древнего рода Ашина. Парсбит про себя отметила, что Барджиль даже во дворце носит кольчугу, дабы не подвергнуть себя опасности быть пронзенным клинком тайного врага. Она показала ему на расшитую подушку, но Барджиль остался стоять, опершись локтем на высокую греческую вазу. Легкий дымок из бронзовой курильницы наполнял пoкои Парсбит благовониями. Она сделала вид, будто не заметила нежелания внука сесть ниже ее.

— Я говорил с гонцами.

— Откуда гонцы?

Барджилю не хотелось посвящать бабку в свои дела.

«Получается так, будто я ей докладываю как кагану», — подумал он с неприязнью, но скрывать ничего не стал: новости были важные, и касались они всего каганата. Барджиль же считал, что благополучие страны важнее дворцовых интриг: перед общей опасностью все будут заодно, а опасность была велика.

— Из Картли один азнаур сообщил, что халиф Xишам[39] снова призвал Масламу заняться делами Закавказья...

—Как, владыка арабов не снес головы презренному сыну рабыни?! — воскликнула Парсбит.

— Он для Хишама удобный человек, — возразил Барджиль. — Как сын халифа и рабыни Маслама не имеет права на трон, и в то же время он — надежная опора омейядов. Мы можем только сожалеть, что у на нет своего Масламы. Его возвращение на Кавказ означает, что арабы снова пойдут на нас.

«Ты хочешь сказать, что я без тебя не обойдусь?» — подумала она, а вслух сказала:

— Хазарским керханам[40] не впервые рубить головы почитателям ислама. Барджиль едва сдержался, чтобы не крикнуть eй: «Что ты понимаешь в воинском искусстве!» Он бросил на нее холодно-презрительный взгляд, напомнивший ей взгляд ее жестокого отца.

— До возвращения Масламы на Кавказ знамя омейядов поручено Саиду.

Парсбит вскинула на него встревоженный взгляд и он понял его значение.

— Да, тот самый Саид ибн Амр аль-Хараши, — с чувством некоторого злорадства подтвердил Барджиль.

— Велика ли его сила? — озабоченно спросила она.

— Лазутчики донесли, что Саид идет с тридцатитысячным войском. Кроме того, халиф дал ему много золота для набора войска на месте. Парсбит задумалась. Она уже не пыталась скрывать тревогу. Возвращение халифом в Закавказье старых врагов хазар — выдающегося полководца Масламы и грозного Саида — говорило о том, что арабы готовятся к нападению на них. Саид был наместником Хоросана и прославился жестокостью во время подавления восстания пенджикентцев. Сайд свирепо расправился с руководителем восстания Диваштичем. Халиф Хишам знал, кого послать на хазар, ставших на пути стремлению арабов прорваться в степи Придонья.

— Отправь послов к князьям северных саклабов. Пусть просят помощи войском.

Барджиль покачал головой, показывая всю бесплодность ее совета.

— Саклабы на нас злы: не забыли наших походов на них. Им на руку, если арабы ослабят нас войной.

— Видно, боги лишили их разума. Если мы не остановим арабов, они и их землю предадут огню и мечу...

— Лазутчики донесли, что в Картли неспокойно. По всему видно: картлийцы поднимаются на арабов.

— Не мешало бы заручиться поддержкой картлийцев, — оказала Парсбит.

Барджиль на это ничего не ответил, подумал лишь, что у его бабки короткий ум: картлийцы не простят хазарам их грабительских налетов, а кахетинцы тем более злы на них за частые набеги и пленение сына Петре.

После некоторого раздумья он небрежно сказал:

— Тархан Юкук-шад доносит, что приехало посольство от правителя Абазгии Леона.

— А этому что нужно?

— Просят невесту для брата правителя Федора.

Парсбит гневно встала.

— Нашу Чичек[41] мы отдаем за сына императора ромеев Константина. Лев Исавр стар, Константин скоро сам станет императором. А Федор кто? Брат правителя маленькой страны, подчиненной византийской короне.

Он не имеет даже права на правление. Не по чести сватаются абазги. Что ты ответил абазгским послам?

— Я еще не говорил с ними, потому что и в самом деле не знал, что им ответить.

Парсбит торжествующе взглянула на него; она поняла, что ее царственный внук в нерешительности. Если бы он дал согласие на брак Федора с одной из своих сестер, она из духа противоречия воспротивилась бы этому, но раз он не знает, что делать, то кто же должен знать, как не она? Парсбит подошла к курильнице и бросила на тлеющие угли щепотку какого-то зелья.

Закрыв глаза, она протянула над курильницей руки; чувственные ноздри ее трепетали, вдыхая возбуждающий дым. Она резко повернулась к Барджилю. Грудь ее высоко вздымалась от учащенного дыхания. Она смотрела на Барджиля расширенными зрачками.

— Кто знает, где обрывается тропинка жизни?.. Это знают только боги... Мы спросим богов Юлдыз[42]... Она умна и послушна... Мы отдадим ее за Федора...

Барджиль с плохо скрытым пренебрежением смотрел на бабку, одурманивающую себя дымом конопли. Он и сам уже почувствовал легкое опьянение. «Пусть устраивает судьбы моих сестер — это дело как раз для нее, лишь бы не вмешивалась в дела войска», — подумал он, но на всякий случай спросил:

— А что скажет солнцеликий?

— Солнцеликий спросит богов, и боги откроют ему тайну будущего. Я сама поговорю с солнцеликим.

Они расстались, довольные друг другом. Парсбит отправилась к кагану. Она взяла у чаушира-привратяика Шоно очищающий факел и вошла к сыну, не снимая обуви, как того требовал ритуал для тех немногих, кто допускался к кагану. Шоно остался у порога.


3

Верховный владыка хазар сидел у окна. Лицо у него худое и желтое, живот сильно вздут. Несмотря на жару, он кутался в теплый халат. Каган взглянул на мать, но в его тусклых глазах было лишь бесконечное равнодушие неизлечимо больного человека. Вялым движением исхудалой руки он приказал унести раздражающий его огонь. Парсбит отдала факел привратнику и тот, пятясь, убрался. Взгляд, который Шоно кинул на кагана и его мать, говорил о том, что ему очень хочется знать, о чем будет разговор. Парсбит внутренне содрогнулась при виде печати смерти, которая лежала на всем облике кагана. Она жалела его как мать, но не желала видеть здоровым. Больной, немощный, он устраивал ее больше; она вкусила сладость власти и уже не могла от нее отказаться. — Я пришла узнать волю богов, — смиренно сказала она.

По бескровным губам кагана промелькнула едва заметная усмешка. Разве может он сказать, что давно уже не беседует с богами? Раз боги отвернулись от него, о чем ему с ними говорить? Он смотрел в окно и вспоминал о том времени, когда, будучи еще мальчишкой, мчался по степи на необъезженной двухлетке, охотился на сайгаков, спал под открытым небом, подложив под голову седло. О, чего бы он не дал за то, чтобы еще раз промчаться на быстром коне с тяжелым беркутом на руке! Лучше смерть в бою с ненавистными арабами, чем вот так заживо гнить в затворничестве. Жрецы избрали его каганом потому, что этого захотел его отец, бывший тогда царем хазар. Но боги не наделили кагана своей карающей силой, иначе как могло случиться, что в бесконечной войне с арабами он не снискал славы победителя? Как позволили боги врагам разорить прежнюю столицу хазар — Семендер? К чему кагану жены и наложницы, если он немощен? «А мать жива и здорова, — со злобой подумал он. — Что ей нужно?» Он устало поднял глаза на Парсбит.

— Боги молчат, когда их не спрашивают, — ответил, он. — О чем я должен спросить богов?.

— Хазарскому царству снова угрожают арабы. Что нас ждет?

— Почему об этом говоришь мне ты, а не Опора трона? Или я уже не каган?

Он сказал это тихо, но с такой злобой, что Парсбит в страхе попятилась.

— Пришли ко мне Опору трона: волю богов я передам ему.

Видя, что она не уходит, он спросил:

— Что еще?

Кагана утомила вспышка гнева; он откинулся на сиденье и закрыл глаза.

— Прибыло посольство от правителя Абазгии Леона. Просят невесту для брата правителя — Федора.

Вот еще забота — устраивать судьбы своих отпрысков. Их много у кагана. Дети, как молодая поросль, тесно обступили трон, и каждый из них требует своей доли власти, богатства, славы. Всех не ублаготворишь. Каган приблизил к себе лишь первенца — Барджиля, угадав в скрытном юноше сильную натуру; в нем он видел своего наследника. Об остальных сыновьях он мало ааботился. В густой поросли выживут и займут свое место иод солнцем самые сильные — такова мудрость жизни. Но дочери доставляли ему немало хлопот: куда их девать? Только удалось уладить дела с замужеством старшей дочери Чичек, как новые сваты пожаловали.

И всем им нужно приданое, достойное хазарского каганата...

— Дочери хазарского кагана заслуживают более достойных мужей, чем брат правителя Абазгии, — сказал он ворчливо. — Но на всех царевичей не хватит... Юлдыз подросла, ей пора замуж. Она достаточна умна. Боги помогут ей стать правительницей. Займись этим сама...

Парсбит торжествовала: случайно или по воле богов намерения кагана в отношении брака Юлдыз совпали с ее далеко идущими планами. «Боги благоволят тем, кто знает, чего хочет», — подумала она.


4

На другой день Парсбит и Барджиль приняли абазгского посла. Молодой хазарский царь и его властолюбивая бабка сидели рядом, подчеркивая тем самым равенство своего положения. Дадын сразу сообразил, что в делах сватовства надо искать поддержки у Парсбит. Женщины играли в этом деле важную роль. Он выступил вперед и торжественно произнес:

— Приветствует тебя, лучезарная повелительница хазар, и тебя, славный победитель Джахара, опора трона могучего хазарского царства, богом данный нам владыка Леон Абазгский.

Барджиль слегка кивнул головой, а Парсбит даже не шелохнулась. Что для них Леон Абазгский!

— Мой повелитель, Леон Абазгский, — церемонно продолжал посол, — спрашивает: здоров ли Солнцеликий, носитель божественной силы? Барджиль нахмурился.

— Здравствует ли Леон Абззгский? — поспешно спросила Парсбит, не давая Барджилю ответить.

— Бог милостив к нему: он здоров и могуч.

— Благополучен ли был твой путь? — спросил Барджиль, стремясь скорее закончить церемониал. — Не чинили ли наши люди тебе препятствий?

— Путь мой был благополучен, обид от ваших людей мы не имели, — ответил Дадын, заметив, что на его традиционный вопрос вежливости царствующие особы отделались молчанием, и из этого он сделал вывод, что каган болен. — Наш господин Леон Абазгский шлет вам свои дары, прося прощения за их скудность.

Не давая опомниться Парсбит и Барджилю, Дадын отступил и жестом приказал внести подарки. Первым вошел Ахра с золотим подносом, на котором сверкала груда драгоценных камней; за ним шли воины: в руках каждого были огромные, великолепно отделанные турьи рога, полные золотых монет и жемчуга, затем внесла золотые чаши, узкогорлые серебряные кувшины, меха с знаменитым абазгским медом. По тому, как Барджиль и Парсбит обменялись взглядами, старик понял: они удивлены богатством подарков. Этого он и добивался. Пусть не думают хазары, что Леон Абазгский правит обиженной богом страной. Барджиль и Парсбит благосклонно приняли подарки. Медленно, обдумывая каждое слово, Дадын снова заговорил:

— Велико и могуче хазарское царство, славно победами его блистательное войско, а перед сокровищами дворца носителя божественной силы меркнут богатства многих царей. Но наслышаны мы, что дороже всех сокровищ — дивные цветы, что растут в прекрасных садах Солнцеликого. Мы просим божественного подарить нам один чудесный цветок из своего сада, дабы украсить им благословенную землю Абазгии.

Парсбит сделала вид, будто не поняла посла. — О каких цветах ты говоришь?

— О дочерях Солнцеликого, — поклонился Дадын.

— Нашу Чичек мы уже подарили сыну императора ромеев.

Дадын уловил в словах Парсбит намек на незначительность рода правителя Абазгии по сравнению с родом ромейского императора, но понял, что прямого отказа не получил, и это придало ему смелости.

— Разве род Солнцеликого так скуден, что у него больше не осталось прекрасных цветов?

— Древний род Ашина неистощим, — надменно ответила Парсбит. — У его венца — Солнцеликого кагана — много дочерей и сыновей.

— Абазги преклоняются перед древним родом Ашина, который дает хазарам каганов. Мы сочтем для себя за великую честь породниться со столь могущественым родом и отдать себя под его покровительство.

Парсбит сжала тонкие губы и опустила глаза, не зная, как истолковать последние слова посла. Барджиль же, который до этого, казалось, не интересовался разговором, негромко сказал:

— Родство с Солнцеликим ко многому обязывает.

Дадын понял, что молодой хазарский царь ждет от него каких-то заверений. Каких? Женитьба Константина на Чичек означает союз ромеев и хазар против общего врага — арабов. Дадын вспомнил слова Леона: «Абазгия, как просяное зерно между жерновами». Ромеи, хазары, арабы и есть те жернова. Один неосторожный шаг, и абазги окажутся между этими жерновами и будут перемолоты. Понимает ли Барджиль, в какое затруднительное положение он поставил абазгского посла? Не только понимает, но и ждет от него ответа.

— Когда наши предки избрали для своего поселения землю у теплого моря, они не думали, что мы их, потомки, окажемся на большой военной дороге — издалека начал Дадын. — Теперь же, когда на побережье появляется превосходящий нас враг, мы уходим в горы. Там мы неуловимы и непобедимы.

— Ты хочешь сказать, что вы, абазги, непобедимы потому, что неуловимы? — в голосе Барджиля послышалась насмешка.

Дадын опустил глаза, чтобы скрыть блеснувший в них гнев, и глубоко вздохнул. Он почувствовал, как у него вспотели ладони. Так всегда бывало с ним, когда он обнажал свой не знающий пощады меч. Но в следующую секунду он уже был спокоен.

— Наша страна — это наша крепость. Абазги не ходят воевать в чужие страны, но свою землю умеют отстоять. Как ни малочисленно абазгское войско, но все же способно удержать горные проходы против любого врага.

Теперь вспыхнул Барджиль. Он подался вперед и зло спросил:

— Почему вы пропустили через горные проходы к нам арабского полководца Джахара?

Дадын в душе усмехнулся: «Значит, я не ошибся. Здесь-то мы с вами и поторгуемся».

— Опора трона завидно молод, — ответил Дадын — Он, наверное, не знает, что аланы, подстрекаемые императором ромеев, пролили кровь абазгов за то, что мы хотели быть свободными. За это руками воинов Джахара абазги отомстили аланам. Не наша вина, что агаряне, опьянев от крови аланов, пошли дальше, в ваши степи. Если Абазгия породнится с Хазарией, то для всех ваших врагов горные проходы будут навсегда закрыты.

Барджиль откинулся на спинку трона.

— Правда ли, что в соседней с вами Алсилии арабы держат войска? — спросил он.

— Они были в Апсилии до последнего времени, но сейчас их там нет. Сейчас в столице апсилов Цхуме и рядом в крепости Клисура стоят ромейские войска. Но агаряне снова могут появиться... — Дадын не договорил.

«Они уже идут, — подумал Барджиль. — Скорее всего мусульмане пойдут на нас проторенным путем через Чора[43] Но не исключено, что они выделят отряд и пошлют его в обход, чтобы усмирить восставших картлийцев, а заодно зайти к нам в тыл через горы Абазгии.

Хитрый абазг очень хорошо это понимает», — размышлял Барджиль.

Он что-то сказал Парсбит, и та согласно кивнула.

— Сколько жен ваши обычаи позволяют иметь правителю? — спросила она.

Старик внимательно взглянул па Парсбит. Оговорилась она, что ли? Ведь послы сватают невесту для Федора, а не для Леона. Что-то ему не понравилось в ее вопросе. Что именно, — старик не мог дать себе отчет, но раздумывать было некогда.

— Абазги — христиане. Святая церковь велит нам иметь только одну жену.

Парсбит, однако, заметила свой промах и поспешила затушевать его.

— О вашей просьбе будет доложено Солнцеликому. Как он повелит, так и будет.

Хотя вопрос этот Парсбит уже решила, ей не хотелось, ради сохранения престижа, так скоро дать положительный ответ. Но она обнадеживающе посмотрела на Дадына, давая понять, что все зависит от нее.

— Наслаждайтесь отдыхом, — сказал Барджиль. — Юкук-шад позаботится о том, чтобы посол абазгов и его люди были довольны пребыванием в нашей столице.

Дадын поклонился и вышел. Юкук-шад поспешил за ним. Он взял его под руку и повел длинными переходами в свои покои.

— Мне не ответили на вопрос вежливости о здоровье кагана. Он болен?

— Тс-с, об этом не говорят, — прошептал хазарин. — Здесь всюду уши.


5

В завешанной коврами комнате, куда Юкук-шад привел Дадына, было полутемно и прохладно. Хозяин хлопнул в ладоши. Вошла молодая смуглая красавица; он ласково потеребил ее за ушко и сказал что-то такое, от чего ее щеки вспыхнули. Она стыдливо взглянула на гостя и вышла. Юкук-шад проводил ее потеплевшим взглядом. Через несколько минут она внесла низенький столик, а затем — поднос с едой и узкогорлым кувшином. Все это время Юкук-шад не спускал глаз с ее стройной фигуры. Потом она уселась на подушке в соседней комнате, так, чтобы ее можно было видеть, и начала негромко петь, аккомпанируя себе на маленьком бубне.

— Теперь мы можем говорить спокойно.

Песня красавицы была нежна, соткана из полутонов, ее переходы было трудно уловить. Так в пустыне на ее родине поют в барханах пески. Гортанный напев и негромкий рокот бубна не мешали вести беседу и делали совершенно невозможным подслушивание.

Юкук-шад налил в чашу Дадына, потом себе золотистого пахучего вина.

— Не знаю, какие боги покровительствуют тебе: наши или ваши, но твое дело уже решено.

Дадын уловил в словах тархана веселые нотки и ответил в том же тоне:

— Все боги любят, когда им приносят жертвы, а я немало пожертвовал.

Юкук-шад беззвучно рассмеялся, сотрясаясь тучным телом.

— Но у меня есть еще одно дело; ради него я готов снова принести любую жертву.

Хазарин вопросительно сощурился.

— У вас томится сын кахетинского азнаура. Зачем вы его держите? Разве кахетинцы ваши нраги?

Тархан приподнял чашу в знак уважения к гостю. Пил он маленькими глотками, причмокивая и жмурясь от удовольствия. Дадын тоже выпил, отметив про себя, что этим приятным, немного терпким вином можно незаметно упиться. «Не хочет ли хазарин меня напоить? Ну, нет, не проведешь. Сколько ты выпьешь, столько и я, а меня тебе не перепить», — подумал старый абазг.

— Люблю хорошее вино. Оно тебе нравится?

— Я чувствую в нем жар солнца и аромат долин Кахети, — ответил Дадын, думая меж тем о том, как бы повернуть разговор в нужное ему русло. Не затем же он сюда пришел, чтобы пить вино и слушать грустные песни красавицы. — Это вино прислал мне мой друг азнаур.

— А сын моего друга азнаура Петре томится у вас в неволе... За него ты получишь от меня великую жертву для ваших богов.

Из-под пухлых век хазарина на абазга внимательно смотрели желтые глаза не ленивого толстяка, а умного царедворца и политика.

— Ты хитрее, чем я думал, — поощрительно улыбнулся Юкук-шад, — но у тебя есть один недостаток: ты нетерпелив. Однако ты мне нравишься. Мы с тобой будем большими друзьями. — Хозяин снова наполнил чаши. Оба выпили. — Ты думаешь: Юкук-шад толстый и ленивый, Юкук-шад жадный, Юкук-шад всегда спит. — Глаза хазарина в упор смотрели на гостя. — Юкук-шад толстый — это правда, по не ленивый. Юкук-шад берет золото и драгоценные самоцветы не из жадности, а ради того, чтобы не сдохнуть от жажды, когда родник удачи пересохнет под жгучими лучами немилости царя. Юкук-шад никогда не опит. Поэтому его и называют Сова-князь. Он, как паук, повсюду расставил свои сети и все видит и слышит. Юкук-шад верный страж хазарского государства. Но Юкук-шад не всесилен...

Ты сказал правду: кахетинцы нам не враги, сына твоего друга следовало бы отпустить... Ты друг, тебе скажу: я давно опасался большой войны с арабами, теперь она надвигается. На нас идет меч омейядов — великий полководец Востока Маслама, с ним — лев Пенджикента Саид ибн-Амр аль-Хараши. Зачем в предстоящей битве умножать своих врагов? Надо выпустить сына кахетинского азнаура — он могучий воин, и надо отправить послов к Картлийскому царю Мириану для заключения союза в войне с мусульманами. — Тархан заговорил совсем тихо, склонившись к уху Дадына. — Ты спросил о здоровье Солнцеликого, но тебе не ответили. Я скажу: боги отняли у нашею кагана здоровье и лишили его божественной силы. Они оставили ему только злобу и мстительность. Он не простил азнауру Петре разгрома своего лучшего сторожевого отряда.

— Но ваши воины хотели угнать табун лошадей, принадлежащих азнауру Петре. Его сын защищал свое добро, — возразил Дадын.

— Да, это так, — хазарин сожалеюще покачал головой. — Но каган пока еще каган. — Он улыбнулся, давая понять, что не очень чтит верховного владыку хазар, лишенного божественной силы, но вынужден считаться с обстоятельствами. — Кагану не сказали правды, а изобразили дело так, будто кахетинцы хотели угнать его лучших скакунов. Каган приказал в отместку захватить кахетинцев в плен. Он хотел заставить сына азнаура доить кобылиц, а когда гордец отказался, повелел жрецам, чтобы пленный сопровождал его в страну предков, когда боги призовут кагана к себе.

— А если пленник умрет раньше Солнцеликого?

— Тогда каган прикажет выбросить его тело и будет смотреть, как собаки и коршуны растерзают его.

Некоторое время Дадын сидел, задумчиво опершись подбородком на ладонь и поставив локоть на колено. Казалось, он весь был поглощен пением красавицы. Хазарин искоса наблюдал за ним, думая о том, что боги не зря связали его с этим человеком. Что-то в нем было такое, что вызывало желание сделать этого мужественного и умного старика своим другом.

— Есть ли в твоей паутине люди, которые охраняют тех, на кого пал гнев кагана?

Юкук-шад утвердительно кивнул. Дадын повеселел.

— Два умных человека могут иногда сделать то, чего не сделает войско, — оказал он. — Умертвите кого-нибудь и доложите, что пленник не вынес заточения. Не пойдет же больной каган осматривать труп.

Юкук-шад вскочил на свои коротенькие ножки и стал быстро ходить, словно перекатываясь, по комнате из угла в угол. Потом остановился напротив Дадына и уставился на него. Он удивился, как эта простая мысль не пришла ему в голову раньше.

Они еще долго шептались под негромкую бесконечную песнь красавицы. Потом Юкук-шад, пришедший под действием золотистого вина в блаженное состояние, сказал своему новому другу: — Сейчас ты увидишь такое, чего никогда и нигде не видел и больше не увидишь.

Он сделал знак красавице, и та вошла в комнату. Она сбросила легкий халат и осталась обнаженной, если не считать узенькой набедренной повязки и многочисленных браслетов, звеневших у нее на руках и ногах при каждом движении. Девушка начала танец под плавные всплески прозрачного шарфа из тончайшего шелка, и сразу Дадын оказался во власти очарования невиданного им доселе мастерства танца. Он не впервые видел танцующих женщин Востока. Он насмотрелся на них в Багдаде, Дамаске, Константинополе, но от эротических телодвижений тех уличных танцовщиц у него всегда оставалось впечатление, как от чего-то непристойного. Сейчас же он не испытывал стыда, потому что видел перед собой удивительно яркий танец-расоказ о драматической борьбе девушки с песчаной бурей. Вот она идет по пустыне веселая, жизнерадостная, жаждущая любви и счастья, но вдруг на ее лицо набежала тень тревоги: она увидела надвигающуюся опасность и заспешила. Но черная буря настигает ее, тревога девушки растет; она беспомощно мечется, не зная, куда укрыться: в глазах страх и отчаяние, руки с мольбой тянутся к небу, тело протестующе извивается, каждая жилка, каждый мускул в нем трепещет, дрожит. Вот первый порыв горячего ветра дохнул на девушку, разметал змейки тонко заплетенных кос. И странное дело: девушка повернулась лицом к буре и приняла вызов стихии — она решила бороться. Движения ее стали порывистыми, будто она преодолевает силу ветра, она закрывает лицо от раскаленных песчинок, но они проникают всюду, жгуг, секут слабеющее тело. Буря сильнее, девушка уже не может противостоять ей, ноги ее вязнут в песке, ее заносит. И все же она не сдается: в ярости разгребает вокруг себя песок, пытается встать, но дышать нечем; она задыхается, слепнет и все же продолжает ползти.

Душа ее уже сломлена, но молодое тело не хочет сдаваться, жажда жизни заставляет продолжать неравную борьбу. И жизнь побеждает. Буря утихает: еще один-два порыва, и снова сияет солнце; измученная, обессилевшая девушка медленно поднимается, отряхивается от песка, и по мере того, как к ней возвращается жизнь, растет в ней радость победы над слепой стихией.

Пластичные движения удивительно гибкого тела были столь выразительны, что даже неискушенный Дадын понимал все, о чем хотела рассказать девушка в своем танце с помощью прямо-таки волшебного шарфика. Юкук-шад верно сказал: ничего подобного Дадын до сих пор не видел. Старик поднялся; движимый чувством искреннего восхищения, он подошел к девушке: — Как тебя зовут?

Она поняла вопрос.

— Гюльнар, — и опустила прекрасные глаза.

Хотя танцовщица привыкла к тому, что ее тело услаждает взоры, чем-то этот старик ее все же смущал.

— Возьми на память. — Он протянул ей сверкающий камень.

Она испуганно посмотрела на Юкук-шада, тот кивнул, милостиво разрешая ей принять дорогой подарок.

— Никто никогда ей ничего не дарил, кроме меня. Но тебе я разрешаю сделать ей подарок, — сказал хозяин великодушно.

Снова потекла беседа. Дадын спросил, кого из дочерей кагана отдадут абазгам в невесты. Юкук-шад, порядком захмелевший, но не потерявший способности соображать, сказал после некоторого раздумья:

— Юлдыз, да, только Юлдыз. Она не столь прекрасна, как Чичек, но зато здоровьем крепче и умна, похожа на свою бабку, нашу повелительницу Парсбит.

— Почему ваша повелительница спросила, сколько жен разрешается иметь правителю Абазгии?

Юкук-шад сразу превратился в ленивого на вид чиновника: на его совиные глаза опустились пухлые веки, лицо стало непроницаемым. Юкук-шад не был бы тарханом и царедворцем, если бы по случайно оброненным словам своей повелительницы не проник в ее тайный замысел. Но он не выдаст его никому. Все хорошо, что делается для хазарокого каганата — таково было его правило. Он покачнулся и привалился к плечу Дадына.

— Великие спрашивают о том, о чем хотят знать, — невнятно пробормотал он.

Но старый абазг был не из простаков. «Он не так пьян, как показывает, — подумал Дадын. — Просто он не хочет говорить. Значит, тем более я должен узнать, что кроется за вопросом Парсбит».


6

Хазары не рискнули везти Юлдыз в Абазгию через Дарьял и Картли: на этих хоженных врагами путях велика была опасность попасться на глаза какому-нибудь летучему арабскому отряду, а свадебный караван — не разъезд: в нем пять украшенных серебром повозок, та, в которой ехала Юлдыз, обита золотыми пластинками, внутри отделана дорогими мехами и парчой; две тысячи кобылиц с жеребятами, пятьсот мулов, две сотни двугорбых бактрийских верблюдов, а малорослых, хазарских — более тысячи; овец тысяч пять, да людей — знати, керханов и погонщиков — целая армия! Парсбит хотела направить караван кружным лутем, чтобы обогнул он Кавказские горы с запада через земли аланов и адыгов, а там берегом моря добрался до Анакопии, но Барджиль решительно настоял на том, чтобы отправить его через горы. Хоть и труден этот путь, зато много короче. Главной целью, однако, было, не это. Барджиль приказал начальнику свадебного каравана тархану Тугузу Багадур-шаду разведать дорогу, которой в свое время арабское войско под командованием Джахара проникло в самое сердце Хазарии. Так ли действительно труднодоступен этот путь, как говорит старый хитрый абазгский посол, и есть ли уверенность, что абазги способны закрыть его для врагов?

Если бы Юлдыз знала, сколь трудным и опасным окажется путешествие, она, пожалуй, вообще не согласилась бы ехать в Абазгию, но теперь назад не повернешь, да ее, собственно, и не спрашивали. Выглядывая, время от времени из повозки, Юлдыз смотрела в ту сторону, куда медленно тащился караван, но смотреть пока особенно было не на что — кругом знакомая степь.

Потом стали появляться увалы. С одного из пологих холмов Юлдыз увидела однажды сквозь дрожащее марево полдневного зноя далекую синюю громаду. Сначала она приняла ее за грозовые облака, но время шло, а грозы не было — синяя громада оставалась неподвижной и все еще далекой. Когда же старая нянька — ромейка Софья сказала ей, что это горы, Юлдыз радостно захлолала в ладоши. Значит, скоро конец пути, а там — ее нареченный. Созрев для любви, она томилась ее ожиданием. Но шли дни, а караван еще только подползал к горам, и по мере того, как они росли перед глазами Юддыз, радостное нетерление встречи с нареченным в ней угасало, и было от чего. Горы вставали перед караваном, казалось ей, непреодолимой стеной; они заслонили полнеба, вознесясь выше облаков. Дорога сузилась, стала петлять, уводя все выше и выше.

— Что это там, вон, видишь, наверху белеет? — Юлдыз показала на вершины.

— Звездочка моя, это снег, — сказала нянька.

Глаза Юлдыз расширились.

— Как я там буду жить?.. Там и летом снег, холодно... — Она залилась слезами. — Я хочу домой!

И все же это были еще не горы, а предгорье. Настоящие горы начались еще через два дня, и вот караван очутился в самом сердце их. Взгляд Юлдыз, привыкший к степному простору, повсюду натыкался на них, как на стену; девушке казалось, что горы наступают, давят, а нависшие скалы вот-вот обрушатся на караван. Когда ее скрипучая повозка проезжала по-над краем пропасти, она забивалась в угол и жмурилась. Хазары тоже жались к скалам, опасливо косились на жадно разверстые пропасти. Дадын посоветовал Тугузу оставить повозки, но тот скорей дал бы себя удавить, чем допустил, чтобы дочь кагана прибыла в Абазгию не с подобающим ей почетом. Он приказал разобрать повозки и навьючить их на верблюдов. А путь час от часу становился трудней. Временами Тугузу казалось, что караван зашел в тупик.

— Верно ли идем? — спрашивал он.

— Путь нам исстари известный, тархан, идем правильно, — успокаивал его Дадын.

И действительно, за скалами открывалась узкая щель; за ней тропа уводила под облака. Хазарские лошади боялись обрывов, храпели, пятились, верблюды тоже проявляли беспокойство. Дадын сказал Тугузу:

— Тархан, пересади невесту и сам пересядь на нашего коня. Абазгские лошади к горам привычны, за ними и ваши смелей пойдут.

Тугуз очень скоро оценил совет Дадына. Маленькие абазгские лошади легко взбирались на кручи, без боязни проходили по самому краю обрыва. Юлдыз замирала от страха, когда ее лошадь с чуткой осторожностью преодолевала коварные осыпи. Много возни было с верблюдами: гордые корабли пустыни чувствовали себя в горах неуверенно, капризничали, кричали, ложились, но их заставляли идти, потому что сворачивать некуда: хочешь не хочешь — иди, карабкайся вверх. Мулы же были невозмутимо спокойны и послушны. Когда поднялись на перевал, Дадын сказал Тугузу:

— Отсюда уже наша земля.

Но впереди — те же горы, и не было видно им конца. Над ними клубились облака, в расселинах лежал снег; кое-где он длинными языками высовывался из теснин, и оттуда веяло холодом. Крепкий ветер с юга свистел в скалах; орлы, распластав крылья, кружили над караваном; они ждали добычи, и она им доставалась — несколько лошадей и верблюдов сорвалось с тропы. Хазары не стали даже смотреть, куда они подевались. Горные луга манили сочным разнотравьем; скот жадно тянулся к нему. А ниже — темный дремучий пихтач. Дикая первозданная земля абазгов была сурова и величественна. Юлдыз обреченно озиралась. «Куда меня привезли? Какая неприветливая страну! Разве можно здесь жить? Наверно, мой нареченный такой же страшный, как и его земля», — тревожилась юная хазарка.

Дадын снял с себя дорогой пояс и положил у подножья скалы. Тугуз увидел здесь много подобных подношений; некоторые из них истлели, иные были, видимо, положены недавно. Он понял: старый абазг задабривает какого-то горного бога. На всякий случай и он оставил у скалы на перевале золотой арабский динар. Кто его знает, этого абазгекого бога, еще столкнет в пропасть. Лучше не гневить его, а из-за одного стертого динара он не обеднеет. Тугуз всматривался в горы и подступы к перевалу, прикидывал: полсотни воинов остановят здесь тысячный отряд, а тысяча — армию.

— Джахар здесь прошел?

— Здесь. Но ты видел лишь половину пути. Там, — Дадын показал на юг, — есть большая быстрая река и еще один перевал. Ты их увидишь. Теперь абазгский путь навсегда закрыт для наших и ваших врагов.

Тугуз удовлетворенно кивнул. «Опора трона правильно рассудил: Юлдыз — не слишком большая цена за то, чтобы абазги охраняли горные проходы?», — подумал он. Дадын прервал его мысли.

— Поспешим, тархан. Духи гор не любят, когда здесь остаются на ночь.


7

Для встречи хазарской невесты Леон приказал всем главам родов отрядить лучших своих людей и с ними явиться в Анакопию. Но прежде чем отправиться навстречу свадебному каравану, придирчиво осмотрел их. Видом людей из рода Дигуа он остался доволен: они приехали в праздничных одеждах, их лошади были вычищены и под дорогими седлами. Сам Дигуа красовался в куньей шапке и шелковом плаще, под которым блестела чешуя кольчуги. Древний род Дигуа богат и многочислен; он издавна близок правителям, а у абазгов в чести. Хороши были и дадыновцы: молодец к молодцу, рослые, сильные, оружие у всех отменное, пригнано умело, и лошади у них лучше. Сразу видно — воины. Дадыновцев возглавлял Ахра. Он вернулся из Хазарии раньше других предупредить Леона о выходе свадебного каравана. Дигуа и его сын Сияс с неприязнью косились на дадыновцев. «Худородные камариты. Награбили, вперед вылезли. Но мы еще поглядим, кто Леону верный слуга», — ревниво думал Сияс.

Леон обратил внимание на то, что из Цандрипша никто не приехал. Видимо, дадал Мидас не пустил. Он был почти рад столь открытому проявлению враждебности Мидаса. «Меньше потом придется объяснять другим дадалам», — подумал Леон. С каждым днем в нем крепла решимость покончить с цандрипшеким дадалом и его сыном Гобаром. Он ждал лишь повода.

Федор по пятам следовал за Леоном, то и дело бросая на него умоляющие взгляды, но тот делал вид, будто не замечает — знал он, чего хочет брат, но нельзя жениху раньше времени показываться невесте. При виде людей дадала Малхаза Леон сдвинул брови.

— Дочь кагана встречаем, а с ней знатные хазары.

Посмотрят на вас, скажут: абазги — дикари.

— Думал, в горы идем, зачем рядиться...

— В горы, да не на охоту! Не поедете с нами!

Малхаз взмолился:

— Не позорь, апсха! Переоденемся,, лошадей сменим...

— Чтобы завтра утром у переправы были в достойном виде, — строго предупредил.Леон.

Окрестные абазгские и многие апсильские поселения опустели. Все, кто был опособен сидеть в седле, поехали встречать хазарскую невесту. Не каждый день такое увидишь. Леон встретил караван задолго до того, как он вышел на побережье. Лихие всадники с гиканьем и гортанными возгласами вылетели на поляну, как только на ней показалась голова каравана, и завертелись в бешеном вихре вокруг раззолоченной повозки Юлдыз. Степняков-хазар ездой на коне не удивишь, но, увидев джигитовку абазгов, они одобрительно зацокали языками. Быстрые кони абазгов на полном скаку вдруг упирались всеми копытами во влажную землю и скользили по ней, как по льду, или, вздыбившись, внезапно поворачивали в обратную сторону, а всадники при этом успевали поднимать с земли мелкие предметы, подбрасывать и ловить их на лету, метко стрелять из луков. Всадники и лошади были слиты словно кентавры.

Леон сказал Тугузу Багадур-шаду, как представителю знатнейшего хазарского рода Хатирлитбер, должное почтение. Спросил о здоровье кагана, царя Барджиля и Парсбит, справился, как невеста перенесла дорогу, осведомился о здоровье самого Тугуза и благополучии его стад, о состоянии сопровождающих караван знатных хазар и керханов. Но подробнее о невесте расспрашивать не стал. Это можно было понять и как дань обычаю, и как желание оставить главный разговор на более приличествующее время. Родовитый хазарин изучающе смотрел на Леона. Когда толмач начал было переводить слова правителя Абазгии, он сказал, что не надо.

Ответив Леону, как того требуют приличия, он проговорил:

— Трудный путь через горы и реки мы совершили без препятствий. Твои люди позаботились о переправах и о нашем благополучии. Я доволен.

Тугуз тут же подкрепил свою благодарность мешочком золотых монет, который Дадын почтительно принял. Багадур-шад говорил по-гречески свободно, даже с некоторой изысканностью, чем могли похвастаться далеко не все родовитые хазары.

— Если до Анакопии путь недалек, то мы остановимся на этой удобной поляне.

Тугуз вопросительно взглянул на Леона, но тот вежливо сообщил:

— Скоро будет большая равнина с хорошим пастбищем и водопоем, и от Анакопии близко.

Тугуз кивнул в знак согласия и приказал каравану двигаться дальше. Они ехали бок о бок. Леон временами ловил на себе по-змеиному холодный, неподвижный взгляд Тугуза; он никак не мог отделаться от ощущения какой-то опасности, но потом оно прошло. Леон рассказывал Тугузу об Абхазии и ее народе, о возможности нашествия арабов...

— Какие у вас отношения с императором? — спросил как бы между прочим хазарин.

— На Божественного мы не в обиде, — несколько уклончиво ответил Леон.

Ему не хотелось говорить знатному хазарину о зависимости Абазгии от Византии, ведь неизвестно, как он воспримет эти сложные взаимоотношения.

Тугуз мало говорил, больше спрашивал. У Леона создалось впечатление, что хазарин знает больше того, о чем он ему рассказывает, и как будто взвешивает его ответы. Это Леону не нравилось. Он перевел разговор на мелочи. Тугуз понимающе взглянул на него и загадочно, как показалось Леону, улыбнулся.

Женское любопытство пересилило гордость кагановой крови — Юлдыз украдкой выглядывала из повозки; она пугалась и удивлялась ловкости абазгских всадников. Когда караван снова двинулся вперед, абазги затянули песню; ее своеобразный напев, казалось девушке, исходил из скал, ручьев и могучих деревьев, мимо которых тащилась ее повозка. Будто не абазги, а сама их земля приветствовала ее торжественной песней. Юлдыз и сама умела петь; она подстроилась к голосам абазгов и начала потихоньку вторить им. Нянька с лукавой улыбкой пошутила: .

— Звездочка уже поет по-абазгски?

Юлдыз засмеялась..

Перед вечером караван остановился на виду Анакопии. Хазары тотчас же поставили свои юрты, а для знати разбили шатры; самый большой из них, с золотым гранатовым цветком на макушке, — для Юлдыз. Она вышла из опостылевшей повозки и остановилась пораженная: Анакопия розовела под закатным светом; палевое море показалось ей продолжением неба, словно она стояла на краю бездонного обрыва; увидев атласные переливы едва приметных волн, Юлдыз задохнулась от восторга. Даже в сказках няньки не было подобного чуда. А за спиной в синей предвечерней дымке тонули горы. Теперь они не казались ей страшными — напротив, преодолев их, она почувствовала себя приобщенной к их гордому величию. Многотысячная толпа абазгов и апсилов шумно приветствовала появление Юлдыз. Она прикрыла лицо и юркнула в шатер. Некоторые сверхзоркие анакопийские женщины успели заметить, что хазарка сильно нарумянена, и нашли этому объяснение: она-де за румянами прячет свое уродство. В женщинах говорила ревность. Зачем было везти невесту для Федора из-за гор? Разве в Абазгии и Апсилии перевелись красивые девушки? Еще не видев как следует Юлдыз, многие анакопийки ее невзлюбили.

А Федор не находил себе места. Уже многие видели его невесту, архиепископ Епифан послал к ней ромеек приобщить ее к христианству, уже шли приготовления к свадьбе, а он ее так и не видел. Трудно было смириться с этим юноше, который томился желанием хотя бы одним глазом взглянуть на свою невесту. Помог ему Сияс — постоянный спутник Федора на охоте и устроитель всех его юношеских забав. Они переоделись простыми поселянами и отправились в хазарский стан.

Абазги бывали там запросто; многие из них уже познакомились с диковатыми гостями, а во время ристалища, когда те и другие показывали свое искусство владеть конем и оружием, даже подружились. На Федора и Сияса не обратили особого внимания. Кружа между юртами и шатрами, будто любопытства ради, они приблизились к большому шатру, обогнули его, и тут Сияс остановился, не решаясь идти дальше, а Федор сделал еще несколько шагов. Юлдыз и ромейка сидели у моря на ковре и о чем-то оживленно разговаривали. Два вооруженных воина стояли неподалеку: они охраняли дочь кагана. Федор видел тонкий девичий стан, закутанный в голубой шелк, множество косичек, спадавших на спину и закрывавших лицо девушки. Юлдыз, будто почувствовав пристальный взгляд постороннего, обернулась и обдала Федора желтым светом глаз.

— Золотоглазая! — прошептал пораженный юноша. — Я назову ее Хиблой.

Ее янтарные глаза под тонкими бровями вразлет выразили живой интерес и недоумение: так близко она видела абазга впервые; этот юноша с пробивающимся пушком над верхней губой смотрел на нее с таким откровенным восторгом, что она смутилась и прикрыла лицо; она была польщена тем впечатлением, которое произвела на молодого абазга. Женщина, даже если в ней течет царекая кровь, не может оставаться равнодушной к тому, кто ею восхищен. Хазарские воины, однако, решили, что молодые абазги слишком много себе позволяют, рассматривая дочь кагана, как каменную бабу на кургане; они с решительным видом направились к юношам. Федор и Сияс поспешили уйти. — Сияс, у нее золотые глаза! — взволнованно говорил Федор. — Я не рассмотрел се лица. Она красива?

Сияс рассмеялся. Смотрел на свою невесту и не увидел, красива ли она? Откуда ему было знать, что зерно любви уже созрело в юной душе Федора, и стоило ему упасть на подготовленную почву, как оно моментально проросло. Но одно хорошо знал Сияс: он угодил брату правителя, а это было для него самым главным. Он умело подогревал юношескую страсть Федора, так как, будучи старше, уже кое-что в этом смыслил.

Хазары торопились. Зима в горах наступает рано, а Тугуз хотел вернуться тем же путем. Он настоял на том, чтобы под договором, обязывающим абазгов охранять перевалы от врагов хазарского каганата, стояла и подпись Федора. Леона удивила настойчивость, с какой Багадуш-шад требовал соблюдения этой формальности, но особенно возражать не стал: в конце концов, Федор его брат и соправитель. Он не задумывался о том, какую цель преследуют этим каган и Парсбит, а надо было б задуматься, потому что этим требованием начиналось осуществление их замысла сделать Федора правителем Абазгии, а Юлдыз — его соправительннцей. Для того, чтобы Федор в будущем не отказался от своих обязательств; им нужна была его подпись под договором.

К обряду крещения Юлдыз отнеслась с любопытством, но когда в Большом храме стала рядом с Федором под венец, ею овладело странное состояние, похожее на оцепенение. Оно возникло в тот момент, когда она узнала в Федоре очарованного ею молодого абазга. Юлдыз на миг вскинула на него изумленные глаза и потом уже до конца венчания не поднимала головы.

Федор тоже смотрел себе под ноги. Они были оглушены близостью друг к другу, оба трепетали перед тем неизведанным, чему давали обет; они стыдились смотреть людям в глаза, машинально повторяли слова, которые им подсказывали, непослушными будто чужими ногами ходили вокруг аналоя. Абазги обсуждали достоинства и недостатки невесты. Мужчинам она нравилась, а женщины находили ее неприятной. Они язвительно перешептывались:

— У хазарки глаза, как у лисы...

— Как у рыси...

— Да что там — раскосая! Вы только посмотрите!..

— Она лошадиное молоко пьет...

Но были и иные разговоры, знай о которых, Леон и Дадын заставили бы болтунов прикусить языки.

— Загорелось ему. Раньше старшего брата женится. Еще усы не отросли. Мог бы подождать.., — шептал Малхаз, наклоняясь к уху Дигуа.

— Леон тоже скоро возьмет жену, — ответил тот.

— Кого?

— Дадынову внучку... — Малхаз озадаченно вытаращил глаза иа Дигуа.

«Осадить, осадить его надо, как зарвавшегося коня», — подумал о Дадыне Дигуа. Его ненависть была бы еще сильней, если бы он знал, что мысль женить Федора на дочери кагана подсказана Леону Дадыном.

Анакопия пышно праздновала свадьбу. К богатому приданому невесты все главы родов добавили свои подношения. Самый дорогой подарок Федору преподнес Сияс. Эта был большой турий рог, наполненный золотыми монетами. Свадебное пиршество, перемежаемое джигитовкой, борьбой и стрельбой из луков, продолжалось несколько дней. Все это время Федор томился ожиданием. Наконец, ему разрешили отправиться к молодой жене. Его сопровождал Сияс. Он видел, что Федор бледен и едва передвигает ноги.

— Будь мужчиной, иди смело.

Сияс жарко зашептал ему на ухо наставления. Федор вспыхнул и оттолкнул непрошеного советчика.

Юлдыз сидела на постели, но тотчас же встала и со страхом стала следить за ним. Он нерешительно ходил по комнате, бросая на нее смущенные взгляды, потом остановился перед ней. Наконец они могли разглядеть друг друга. Девушка робко сказала:

— Я забыла свое новое имя.

Федор рассмеялся.

— Тебя назвали Ефросиньей, но ты Хибла — это значит золотоглазая. Я всегда буду тебя так называть.

— Хибла, — повторила она с доверчивой улыбкой. — Красивое имя.

Глаза ее сверкнули, обдав Федора жарко вспыхнувшей радостью. Она сняла с себя пояс с маленьким кинжалом и бросила ему под ноги. Он с недоумением смотрел на нее, не зная, как это понять.

— Теперь я твоя раба, — сказала она, краснея и опуская голову...

Хазары ушли сразу после свадьбы, оставив весь скот и лошадей, предназначенных в приданое. С Юлдыз Тугуз оставил лишь няньку, нескольких рабов и врачевателя—тибетца Шан Биби. В ночь перед уходом тархан и врачеватель допоздна беседовали с глазу на глаз.

Загрузка...