У судьбы на качелях

Софочка и Веничка

После долгого и нудного оформления в аэропорту (печенья, булочек, кофе — сколько угодно — что значит, к себе домой приехала, да еще и деньги дали!), Софочка хотела пойти к конвейеру за своим багажом, но Веня крепко взял ее за руку:

— Куда вы?

— Как куда? За своими вещами!

— Так пойдем вместе, там ведь и мой багаж! И вообще, разве мы не должны теперь всюду вместе? — Веня робко смотрел на пунцовеющие Софочкины щеки. Но твердо стоял на своей позиции. — Софа, — ласково сказал он, — все евреи отзывчивые. Евреи помогают друг другу.

— Конечно, помогают. Но… своим!

— Вы что, расистка? Почему же вы за меня замуж пошли?

Софочка презрительно смотрела на него. Идиот или прикидывается?

Веня заплатил ей пять тысяч долларов за то, чтобы она вышла за него замуж. Чтобы взяла его с собой в Израиль. Свою однокомнатную, почти в центре Саратова, продал за пять с половиной, хотя мог бы взять все восемь. Да где ему! Неудавшийся художник, почти постоянно пребывающий в безработном состоянии, по мнению Софочки — совершенно никчемная личность. Но у Софочки и таких денег не было. Ехать в другую страну без денег страшно. Неизвестно, что там и как. Потому и взяла Веника в «мужья». Временно, разумеется. Теперь надо от него отделаться побыстрее и ехать к троюродной сестре — она обещала найти к их приезду недорогую квартиру. А куда же Левочка подевался?..

Софочка высвободила у Вени свою руку и беспокойно оглянулась. Она искала глазами рыжую голову, но, как всегда, смотрела не туда. Надо было глаза опустить. Рыжий Левочка сидел на корточках среди чужих сумок и чемоданов, а напротив него в такой же позе присел мальчик в черной шляпе и черном костюмчике, из-под шляпы свисали на румяные щеки черные локончики. Карие Софочкины глаза в изумлении округлились, а нижняя толстая губка отвисла.

— Левочка! — взвизгнула она. — Чему ты учишь этого хорошего мальчика? Негодяй, ты хочешь испортить этого чудного мальчика?

Негодяй немножко смутился, а чудный мальчик недоуменно посмотрел на Софочку большими сливовыми глазами и поправил шляпу.

— Дай сюда эти мерзкие штучки! И забудь о них навсегда! Под небом Израиля никто не играет в «стаканчики»!

Рыжий Левочка собрал с полу три цветных пластмассовых стаканчика — успел взять на столе, где кофе пили, нехотя встал и протянул Софочке. Под ее ожидающим взглядом отдал и маленький стеклянный кубик. «Стаканчики» — излюбленная дворовая игра в том дворе, где родился и пребывал в «тяжелом галуте» Левочка, пока его не посадили в самолет.

Софочка с омерзением на лице бросила стаканчики в урну, туда же полетел и стеклянный кубик, жалобно звякнув о металлический бок. Левочка внимательно посмотрел на урну. Когда он оглянулся, чудного мальчика уже не было. Его волокли за руки родители — так же одетый в черную шляпу и черный длинный лапсердак папа, и в темную юбку до пят мама, — даже не подозревающие о той жуткой угрозе разврата, которая на мгновение повисла над головой их правильного и умненького сыночка. Сыночек упирался и оглядывался на рыжего Левочку, но Левочка ничем не мог ему помочь.

Ты приехал сюда, чтобы портить детей Израиля? — прошипела Софочка и тоже поволокла Левочку за собой. Веня не отставал от них.

Пересчитывая свои баулы, Софочка отодвигала ногой две коричневые Венины сумки, а он потихоньку двигал их, тоже ногой, обратно, поближе к ее вещам.

— Наши пути здесь должны разойтись. — Сухо сказала Софочка.

— Дорогая Софа, — ласково возразил Веня и потрепал рыжие вихры Левочки, — посмотрите сюда…

Веня держал перед Софочкой раскрытую темносинюю книжечку.

— Ну и что? — спросила Софочка, разглядывая два цветных фото на соседних страничках. — Качеством не блещет.

Софочка уже давно не нравилась себе на фотографиях, а эта и вовсе была отвратной. А Венина фотография ее и вовсе не интересовала.

— Это наш документ. Общий. — Со значением сказал Веня, захлопнул книжечку и положил во внутренний карман потертого, серенького в клеточку пиджачка — самое лучшее, что нашлось у Вени в дорогу. — И мы всё теперь должны делать вместе. Всё! — подчеркнул он.

Софочка задумалась. Вытерла платочком взмокший лоб. Да, всего не предусмотришь. Откуда она могла знать? Так радовалась, что освободится, наконец, от вечного нытья старшей сестры, безумно завидовавшей Софочке, потому что сама не могла уехать — была привязана к больным полуинвалидным родителям мужа, а папа и мама, увы, не дожили до счастливых перемен, ушли в лучший мир. И вот, избавившись от всего этого — нравоучений, тесноты и постоянного беспорядка в общей квартире, она в самолете мечтала о спокойной богатой жизни с Левочкой и мужем — тем мужем, которого она себе непременно найдет, в этом у Софочки сомнений не было — с ее-то большими выразительными глазами, пухлым ртом, тонкой (почти) талией, а уж волосы — у кого еще бывают такие густые черные волнистые волосы — чисто еврейская порода. Правда, слегка выступающие верхние зубы и широкие бедра — тоже признак еврейской породы, так она и летит туда, где все евреи, а не в какую-нибудь другую страну! А что там, в этом тоскливом галуте, у нее не получилось с личной жизнью, так это не ее вина. Просто ей не повезло — Моня вдруг умер два года назад, а все другие порядочные евреи уже давно в Израиле. И все разбогатели. Она непременно должна найти себе подходящего, пусть даже вдовца.

Об Израиле у Софочки были весьма смутные представления. А точнее сказать — никаких определенных сведений. Кто-то что-то сказал, кто-то кому-то написал. Но Софочка точно поняла, что там всегда тепло, фруктов, меда и молока, и другой всякой еды изобилие, а главное — там все евреи. Правда, именно последний факт ее слегка смущал. Радовал, конечно, а как же, но… Софочка никогда не видела много евреев сразу. В синагогу (единственную в их городе) по субботам они с Моней не ходили, Моня сказал — ходить надо пешком, а это далеко. Софочка подозревала, что не в расстоянии дело, а просто Моня побаивается — на работе узнают, и не будет продвижения по службе. Он таки и дослужился до заведующего большим складом. Софочка теперь будет ходить в синагогу — а как же. Там все ходят, и она пойдет. Надо соблюдать традиции своего народа, раз уж ты живешь со своим народом.

Новая жизнь рисовалась Софочке в ярких красках, подсвеченных солнцем, фруктами и мечтами о личном благоустройстве. Хватит мучиться в одиночку, и Левочке необходима мужская рука, чтобы не вырос шлимазлом.

И вот — здрасьте! Этот никчемный Веник так прилип к ней. Общий паспорт — кто бы знал! Придется потерпеть. Потом, попозже, развестись. Узнать надо, как это здесь делается…

Софочка смотрела в окошко такси — надо же, бесплатно везут! — какие красивые улицы! А дома! А пальмы!

— Левочка! Какая красота!

Левочка спал, положив рыжую голову на колени Вене.

Несмотря на некоторую, странным образом сохранившуюся к тридцати двум годам наивность, Софочка считала себя бывалой и тертой женщиной. После неожиданной смерти Мони (о, каким Моня был мужем — всегда умел заработать!) ей пришлось самой добывать пропитание, и она устроилась посудомойкой и, по совместительству, уборщицей в маленькую кафешку — забегаловку попросту. Забежал — хлопнул стакашек, закусил пирожком, или остывшей сосиской и дальше побежал. Но некоторые засиживались подольше. Обычно, если трое. Поскольку «Бог троицу любит», то и очередная троица поначалу всегда плыла любовью и благостными улыбками, ну, а когда дело доходило до «уважения», тут-то обычно и начинались неприятности. Дружеские улыбки сменялись злобой и вроде бы, поначалу, несильными тычками, и как-то вдруг возникала драка с отчаянным мордобитием, и даже мог блеснуть откуда-то появившийся ножик. Софочка всегда с изумлением наблюдала картину столь быстрого перехода от взаимной любви и уважения к матерным выкрикам и ненависти, и вот уже один валяется на полу среди осколков тарелки и вращает подбитым глазом, а на физиономии то ли кетчуп, то ли кровь, а другой вообще лежит трупом, а третий — «победитель» — норовит шмыгнуть в дверь. Но дверь уже преграждают бдительные милиционеры, «труп» быстро оживает под их крепкими тумаками, всех героев увозят, а кто же за разбитую посуду будет платить — негодует Софочка. Заведующий кафешкой, а, в сущности, ее хозяин, уже смотрит на Софочку неодобрительно заплывшими жиром узкими восточными глазками, но она-то в чем виновата, раньше бы вызвал милиционеров, или он думает, что она, женщина, должна разнимать драчунов! Софочка прекрасно знает, о чем он думает: как бы уложить ее в своем закутке, именуемом кабинетом, на узкий дерматиновый диванчик. Но она лучше уволится и пойдет мыть посуду в другое место. Не потому, что он ей противен — это само собой, а потому что она добропорядочная женщина и себя уважает.

И пуcть подавится своими липкими деньгами, которые пытается сунуть ей за лифчик. Так и пришлось Софочке уволиться, а другого места не нашлось, да она и не очень искала. Так как твердо задумала уехать. И восприняла Веню с его пятью тысячами как весьма удачное свершение ее судьбы. Фиктивное посещение загса ее нисколько не смутило. Хотя надо было ждать после этого посещения еще целый год (вот уж странный закон, уж если брак фиктивный, он и через год не станет лучше), но Веня сразу продал квартиру и отдал ей деньги — боялся, что она передумает и пойдет разводиться, и попросился жить к приятелю.

Иногда он приходил к Софочке, каждый раз объясняя, что случайно проходил мимо. Софочка наливала чай, доставала из шкафчика печенье, Веня не отказывался. Он радовался, если Левочка оказывался дома, они тут же пристраивались на уголке кухонного стола, и Веня рисовал смешные картинки. Появлялась Софочкина сестра, иронически косилась на «семейную идиллию» и начинала греметь у плиты кастрюлями. Веня догадывался, что пора уходить.

Визиты Вени были Софочке не интересны, но ведь не выгонишь человека. Она не очень понимала, зачем ему, русскому человеку, понадобилось уезжать, но Веня однажды, как мог, объяснил свою жизнь. Он закончил художественное училище, прикладное отделение, и всегда где-нибудь, что-нибудь рисовал — там рекламы разные, витрины оформлял, ну и всё такое. Но, пришли другие времена, и в новых рекламных технологиях он оказался ненужным, — объяснял Веня, глядя на Софочку грустными светлыми глазами. Они всегда у него были грустными. Но ей какое дело до его глаз. Неприкаянный мужичок. Бессемейный, что-то у него когда-то было, но не сошлось — Софочка в подробности не вникала. Мало ли их таких — перекати-поле. Там поработают-подзаработают, перекатятся еще куда-нибудь. «Хочется чего-то нового, пожить как-то иначе, посмотреть другой мир, а то так жизнь и кончится», — сказал Веня. Ну и ладно, мужичок тихий, невредный, пусть едет, как-нибудь там устроится, ее это, в общем-то, не касается.

Софочка доллары не транжирила — там пригодятся, мыла в домах подъезды, так и протянули с Левочкой до отъезда. Но наивность и незнание разных тонкостей подвели Софочку. Оказалось, что избавиться от Веника нельзя — пока, во всяком случае. И Веня без колебаний и даже весьма настырно поселился с ними в снятой двухкомнатной квартирке. Пришлось определить ему спальное место — на узком диванчике в салоне, а Софочка с Левочкой вполне умещались на двуспальной кровати в другой комнате, еще и много места оставалось. Ох, Софка, Софка, не сумела отделаться от мужичка, корила она себя. Но не выгонишь, хоть на улице и не мороз.

Что самое главное и самое интересное в Израиле? Ну, конечно же — шук!

На второй же день, расспросив очень милую и приветливую соседку Дору, разговаривавшую на смеси русского и украинского с добавлением непонятных и еще чуждых Софочкину уху слов, и прихватив большую матерчатую полосатую сумку, она отправилась на поиски шука. На одной из улиц, по которой Софочка шествовала не спеша и глазея по сторонам, она услышала громкие крики, шум… Убивают! Или грабят кого-то, встревожилась Софочка. Но всмотревшись на другую сторону неширокой улицы, догадалась — базар! Шук!

И Софочка погрузилась в этот шук, скоро полностью одурев от толкотни и гомона, от оглушительных выкриков и песен молодых, одинаково смуглых и глазастых продавцов. Спотыкаясь о чужие тележки, удивляясь невиданным фруктам и вздрагивая каждый раз, когда над самым ухом раздавался трубный вопль — ну и глотки луженые! — Софочка решилась. Сколько всего на прилавках — горы! Она купит только то, что хорошо знает. Главное — помидоры, огурцы и картошка, а там видно будет.

Софочка набрала в руки, сколько вместилось, огурцов, и понесла их к весам.

Молодой кудрявый продавец посмотрел на ее руки, тут один огурец выскользнул из растопыренных пальцев и упал на землю. Парень округлил и без того круглые черные глаза и рассмеялся. Поднял руку и ткнул пальцем вверх — Софочка проследила направление и увидела над собой толстую пачку голубых прозрачных пакетиков. Пока она их рассматривала, огурцы один за другим выскальзывали из ее рук и падали на землю. Продавцу это не понравилось, он выразительно покрутил пальцем у виска. Софочка покраснела, положила оставшиеся огурцы на высившуюся перед ней гору помидоров и ушла, слыша за своей спиной гортанный клекот — смеется, подлец! Она отошла подальше от «подлеца» и, остановившись в сторонке, стала наблюдать, каким образом происходит купля-продажа. Через полчаса она вышла из шука, нагруженная разноцветными пакетами, даже персики и груши купила. Одно ее немножко расстраивало — в кошельке осталось мало денег, так, мелочь одна, серебро и желтеньких монет несколько. Кидают пакеты на весы, долдонят что-то, Софочка дает и дает деньги, а кто знает, сколько надо и правильно ли сдачу дают. Конечно, обманули. Ведь бумажка в сто шекелей была! Однако, присев на скамейку и пересчитав, она успокоилась. Серебряных монет набралось на шестьдесят шекелей. А она столько всего накупила!

Спустя несколько дней Софочка снова отправилась на шук. Веня тоже просился, но она упорно брать его не хотела, нечего изображать семью! Она шла, не спеша, по рядам, сравнивая цены на табличках. «Геверет, геверет! Русия!..» Софочка глянула — кудрявый парень весь вылез из-за горы помидоров, сверкал зубами и глазищами и призывно махал ей рукой, потом засмеялся и указал пальцем на пакеты. Софочка тоже засмеялась, подошла и стала отбирать самые красные и крепкие помидоры, складывая их в пакет — продавец сам оторвал и протянул ей. С тех пор они подружились, — если, Софочка, забывшись, проходила мимо, он кричал ей: «Геверет! Русия!», и однажды даже спросил ее имя, и теперь звал: «София! Иды суда!»

Софочка в ульпане сделала упор на числительные, и скоро начала понимать, какую цену называет продавец и сколько она должна получить сдачи.

Как-то Софочка возвращалась домой с полной тележкой — пришлось обзавестись, очень удобно, и присела в маленьком скверике отдохнуть. Подошел подросток, черненький эфиопчик, и спросил: «Который час?»

«Эйн ли шаон», — ответила Софочка и услышала: «Так и скажи, что нет у тебя часов». Софочка воззрилась на него. Тут до нее дошло, что эфиопчик всё сказал по-русски, с самого начала. А она ответила на иврите. Даже в голову не могло придти, что эфиоп может спросить по-русски. Мальчишка расхохотался, сверкнул белыми зубами и белками, и побежал по своим эфиопским делам.

Ну уж, если даже чернокожие евреи (неужто они тоже евреи — Софочка в этом несколько сомневалась) заговорили на русском, таком трудном для них языке, то неужели она менее способна, чтобы выучить иврит? Вот Левочка уже вовсю тараторит и даже помогает Софочке в домашних заданиях, но Софочка пребывает в тяжких сомнениях — не нахватался ли уже мальчик в школе плохих слов. Некому заняться ребенком и проверить его словарный запас, Веня, хотя и оказался вдруг очень способным к языку, но ленится, ходит в ульпан через раз, и стал очень занят — работает. Сидит на центральной улице на пластмассовом стульчике и рисует портреты всем желающим. Черным фломастером чирк-чирк — через несколько минут очень похожий профиль вырисовывается на белом листе. Веня и в фас может изобразить, но за фас берет дороже. Случается — кто-то недоволен (конечно, женщина) и не берет свой портрет. Веничка приносит его домой и кладет в стопочку на полке. Как-то он показал Софочке изображение очередной «отказницы».

— Симпатичная дамочка, — удивилась Софочка, — почему же ей не понравилось?

— Дамочка заявила, что у нее нет второго подбородка, и она надеется, что никогда не будет. Ты видишь, Софа, там уже третий припухает!

— Она совершенно права! Кому нужна твоя правда! Что ты суешь ее людям?

Ты же не фотографию делаешь, а рисуешь. Рисовать человека надо красиво!

Веня задумался. И «отказников» стал приносить гораздо реже. Учить, учить надо мужиков, — подумала Софочка, они же сущие дети! Что Веник, что Левочка — никакой разницы. Вот Моню ничему не нужно было учить, он все понимал без всяких подсказок. Так то ж Моня!

Заработанные деньги Веня пытался отдавать Софочке, но она не брала. Нечего изображать семью. «Картис» банковский и так у нее, и приходится покупать и готовить на всех троих. Не подпустит же она мужика к плите! Что он там может «наготовить»!

Софочка пришла с занятий в ульпане, встревоженная.

— Садись и учи! — Она протянула Вене листок бумаги с десятком слов, написанных русскими буквами.

— Что это? — Веня взял листок.

— Плохие слова! В ульпане одна женщина дала переписать. Веня уставился на Софочку.

— Надо знать, что ребенок говорит! И, если употребляет эти слова, надо наказывать!

— А кто наказывать будет? — поинтересовался Веня. Софочка не ответила.

Наказывать Левочку она не любила. Накричать, сколько голоса хватит — это да, но поднять на ребенка руку — никогда. Тем более, не могла доверить это Венику — вдруг он увлечется процессом.

— В угол поставлю. Я. — Решила Софочка.

Веня хмыкнул. Его самого в детстве ставили в угол. Пол-детства он простоял в углу. И вот результат. Ничего не добился. Ни денег, ни чинов, ни приличного костюма.

— Детей надо не в угол ставить, а ремнем драть! — сказал Веня.

— Ты, что ли, драть будешь? — подбоченилась Софочка.

— Я?… — смешался Веня. — Почему это я?

— Учи! — Софочка ткнула пальцем в листок.

Веня начал громко читать непонятные слова. — А перевод? — спросил он.

— Ну, вот же, всё тут есть… — Софочка наклонилась и стала водить пальцем — вслух она не решилась произносить такие скверные слова.

Но, кроме скверных слов, есть еще и другие, и запомнить их — это ж какую светлую голову надо иметь! А выговорить — язык сломаешь. После одного случая Софочка решила не раскрывать на улице рот, пока не выучит все слова.

Софочка как-то подошла к «суперу» и наткнулась у входа на коляску. А в коляске — такой херувимчик кудрявый! Софочка с умилением и с желанием польстить молодой, смуглой и тоже кудрявой мамаше, воскликнула:

— Гур яфе! Ах, какой гур яфе!

Мамаша вытаращила на Софочку круглые коричневые глаза. А Софочка не унималась и продолжала «гуркать». Тут мамаша замахала на Софочку руками и что-то быстро и возмущенно закричала. Конечно, Софочка не поняла ни одного слова, но обиделась и скоренько нырнула в магазин. Что уж, на ребенка нельзя взглянуть и слово ласковое сказать? Ну и обычаи!

Вернувшись домой, она заглянула к соседке Доре и поделилась своей обидой.

Как, как ты назвала дитенка?.. О, так она тебя побить могла! Гур — это щенок, или котенок, ну, в общем, зверенок. А ребенок — тинок! Или — тинокет, если девочка. Повтори: ти-но-кет.

Софочка, конечно, расстроилась. Встретить бы эту мамашу и извиниться. Да где ее теперь найдешь. Еще и выучить надо, как правильно извиняться. А то опять можно при каком-либо случае ляпнуть что-то совсем обратное. Учиться надо! Лимдод и лимдод, как завещал Ленин.

Но Дора прервала ее самонравоучительные размышления. Ей тоже хотелось поделиться своими несчастьями.

— Слухай, Софа, мий бааль зувсим сказився, чистый мешугене стал! Шлимазл полный! Слухай, чего вин учинив!

Софочка с любопытством приготовилась слушать. О чужих бедах всегда интересно узнать, да и не без пользы для себя. Дора, используя весь свой мыслимый, а вернее, немыслимый набор из доступных ей языковых сфер, с пылкой горячностью и гневно сверкая черными глазами, рассказала, что ее Яша учудил на работе. Собирал он там складные лестнички — для квартирного ремонта, или для других целей, хотя какие могут быть другие, не за книжками же наверх лазить, неужто тут у кого библиотеки дома есть, так Яшка за смену живо повкручивал все винты и собрал целых восемь лестниц. Восемь! А другие собирали по четыре! На третий день все его заненавидели. Вразумляли: не спеши! Оплата-то почасовая, а не поштучная. А он, дурень, и на другой день собрал восемь штук, и к девятой подступился. Хозяин всё приглядывался, да как наведет на других работников шороху! Так Яшке пришлось сбежать, чтобы не побили! Ну, не шлимазл ли? План перевыполнял! Думал, премию дадут, чи шо? Сейчас ходит, незнамо где — другую работу шукае! А всё клятое советское воспитание, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Дора на минутку пригорюнилась, но тут же опять сверкнула глазами: — Вот как найдет новую аводу, так я ему уже сказала, чтоб теперь ни-ни! Не выступай! Делай, как все! Скольки другие делают, стольки и ты! И баста! Да-а, нашим мужикам тут тяжко, чешутся руки в них! Так нехай в другом месте почешут!

Софочка согласно кивала и думала, что надо непеременно рассказать Венику, чтоб не попал, как Яша, в неприятное положение. У Веника тоже руки на работу чешутся, читает на улицах все объявления, потом висит на телефоне, но пока результата нет. Не в посудомойки же идти, или за старухами ухаживать! Но про здешние нравы он должен знать заранее.

Но Веник на ее рассказ не обратил должного внимания и, похоже, для себя выводов не сделал. Он улыбнулся и сказал:

— Когда работа есть, надо ее делать, а ваньку валять — это для ленивых.

— Ну да, вот ты все переделаешь, а тебе не заплатят, ну, не добавят, тогда что?

— Умный хозин добавит, а от дурака я и сам уйду.

Софочка спорить не стала, не привыкла она с мужчинами спорить.

Софочка отправилась в школу. Надо же, наконец, посмотреть — как учат, чему учат, и почему не задают на дом уроков. Может быть, Левочка просто их не делает, что взять с восьмилетнего глупого мальчишки?

Она приоткрыла дверь и заглянула в класс. И застыла надолго с изумленным лицом. Такого она еще не видела. Дети, вместо того, чтобы прилежно сидеть за партами — да и не парты, просто столы, — занимались черт те чем. Кто жевал бутерброд, кто сидел верхом на столе спиной к доске, один мальчишка валялся на полу и радостно дрыгал ногами, а две девочки бегали туда-сюда и хохотали. Где же учительница? Наверное, у них сейчас переменка. Учительница нашлась — она стояла у окна, ела питу и запивала колой из бутылки. В синих тренировках и кедах на босу ногу, со встрепанными, выкрашенными в яркофиолетовый цвет волосами, с кучкой блестящих сережек в каждом ухе…

Софочка, в ужасе прижав ладонь ко рту, отступила от двери. Но Левочка! Левочку она там не видела. Софочка посмотрела на табличку — ну да, это 1-й класс, а ей нужен 2-й.

Но и во 2-м классе происходило то же самое. Только учительница другая — толстая, в короткой белой юбке и желтой майке. Её Левочка сидел за последним столом и что-то рисовал, высунув в усердии кончик языка. Надо же, какой хороший у нее ребенок, не то, что эти оболтусы. Орут, бегают и все что-то жуют.

Софочка решительно шагнула в класс. Учительница с готовностью и неописуемой радостью на лице двинулась к ней.

— Шалом! Ат шель ми има?

То есть, чья ты мама — это Софочка сразу поняла.

Софочка указала пальцем на Левочку. Учительница еще больше обрадовалась и вдруг перешла на русский, ломаный, правда, но всё же более понятный для Софочки.

Оказалось, что Левочка меод хороший мальчик, всегда веселый, ведь главное что? — чтобы дети были веселыми, контактными, дружились, кол-лек-ти-визьм! — по слогам выговорила учительница и рассмеялась. Она подошла к Левочке и вытащила его из-под стола, куда он залез, как только увидел Софочку. Взяв с его стола листок, она, не заглянув в него, понесла торжественно Софочке. «Малчик лубит рисоват!» — сообщила она радостно. Софочка глянула и похолодела. На листке была нарисована женщина — бесформенная, в короткой юбке, с толстыми ногами-столбиками и спиральками волос на голове — вылитая учительница, но до пояса она была голая — с тщательно вырисованными кружками и точками посередине. Софочка поспешно сложила листок пополам и любезно кивала — учительница продолжала свой искренний монолог о коллективизме.

— А математика? А письмо? — робко заикнулась Софочка, но ее вопрос прошелестел мимо. Учительница только слегка приподняла черные бровки и, не отвлекаясь на пустое, пела свою песню. Ребенок, который усвоил значение коллектива, будет в жизни счастлив, кен, кен! — сияла крупными белыми зубами учительница, но тут визг и топот отвлек внимание обеих. Коллективизм вовсю развивался в углу класса: две девочки, черненькая и рыженькая, визжали и таскали друг дружку за волосы. А Левочка сидел за своим столом и опять что-то рисовал.

Софочка вернулась домой потрясенная. Левочка вполне может вырасти неучем! Даже должен! Но, отзывчивая на чужие неприятности Дора, у которой было трое разновозрастных шлимазлов (к ним причислялся и муж), ее успокоила и всё объяснила. Дети растут здесь свободно, никакого принуждения, в младших классах всюду творится то же самое. Зато в старших классах дети берутся за ум, начинают учиться, родители нанимают репетиторов и — всё в порядке! Софочка была потрясена еще раз. Откуда у Левочки появится ум, если он сейчас не наберется его, и откуда у нее будут деньги на репетиторов!

Она поделилась своим возмущением с Веней, он сочувственно ее выслушал, немного подумал и сказал: — Хочешь, я буду с ним заниматься? У меня по математике была четверка. Надо глянуть в его учебники.

Конечно, Софочка захотела. Ребенок должен получить образование!

Левочку таки поставили в угол. За то, что рисовал учительницу в «неприличном виде», за то, что накануне припозднился вечером и не думает, что мать волнуется, за то, что. Набралось много «плохих поступков, которые не делают другие (подразумевалось — хорошие) мальчики», и Софочка поставила его в единственный свободный угол в салоне. На пятнадцать минут — больше не получилось, пора было обедать. Не может же ребенок ходить, нет, стоять голодный, и так ребра просвечивают. Потом постоит, думала Софочка, собирая на стол в кухне тарелки и прислушиваясь к звукам в салоне. Не вытерпела, прошла по узкому коридорчику и заглянула… Левочка с очень грустным лицом стоял, опустив долу глазки, а Веня ему что-то тихо говорил. Левочка поднял рыжие ресницы, усиленно моргнул, выжимая слезу, но слеза не выжалась, и он только утвердительно кивнул головой, видимо, не согласиться с Вениными словами не было никакой возможности. Софочка тоже заморгала, но слеза так же не выжалась, и она вернулась к тарелкам. Через минуту крикнула: — Обедать! — И добавила потише: — Всем.

Левочка, против привычки, ел медленно, тщательно прожевывая каждый кусочек, чему до сих пор безуспешно учила его Софочка, всё съел и даже вытер, не спеша, хлебом тарелку и задумчиво теперь жевал этот хлеб, с большим интересом разглядывая на тарелке цветочки. Видимо, с надеждой ждал амнистии.

Веня, давно покончив с обедом, возился в коридорчике — с утра задумал делать шкафчик для обуви, всё уже было припасено, на улице чего только не валяется, даже диваны выбрасывают совсем целые, а уж дощечек всяких — завались. Веня поглядел, как Левочка неуверенными медленными шажками направляется в ненавистный угол и сказал:

— Ну-ка, Лева, иди помогай, я один тут не справлюсь.

Левочка так и кинулся на зов, словно мечтал об этом шкафчике долгие годы.

К вечеру, объединенными усилиями, шкафчик был готов, внесен в салон, пристроен возле двери и поделен по полочкам. Левочка с удовлетворением раскладывал на своей полочке сандалии и кроссовки и косился на мать. «Хороший шкафчик», — сдержанно похвалила Софочка, и Левочка запылал всей своей рыжиной — веснушками, ресницами и голубыми глазами в рыжих точечках. С довольным видом он прошелся по комнате.

— Мама, а давай, поставим его в этот угол, здесь ему будет удобно. А то у дверей некрасиво.

О, хитрое еврейское дитя!

Веня умудрился где-то вывихнуть палец и не мог рисовать. Он заскучал. Часика два в день он занимался с Левочкой, потом отпускал довольного окончанием мучений ребенка во двор, а сам с грустным лицом слонялся по комнате. Софочке это не нравилось — еще депрессия начнется, только и говорят вокруг и пишут в газетах про эту депрессию. В Союзе никто о ней понятия не имел.

Чтобы не оставлять Веню скучать одного, Софочка взяла его с собой на шук. Но там он куда-то делся. Исчез человек, как провалился. Софочка бегала с тяжелыми пакетами по рынку (тележку не взяла, рассчитывая на Веню), расталкивая неповоротливые чужие спины, зацепила ногой чью-то тележку, так, что та грохнулась, и пришлось бежать, унося ноги от гнева хозяйки, и тут, наконец, она увидела Веню. Он стоял возле маленького бассейна с живыми карпами и жадно их разглядывал. Софочка обрадовалась — нашелся! И сама удивилась этой радости. Став за спиной Вени, стукнула себя кулачком по лбу, приводя мыслящее устройство в надлежащее состояние. Софка, Софка, чего это ты? Куда он денется? Кому он нужен?…А что это за фифа рядом с ним стоит?

Возле Вени, что-то слишком близко, стояла маленькая полная и аккуратная дамочка и тоже глядела на рыб. Она что-то сказала Вене, он кивнул. У Софочки внутри ворохнулось недовольство.

— Веничка, — ласково пропела Софочка, вдруг сама не узнавая своего голоса. — Что ты здесь стоишь? Или рыбки хочешь? Так я вчера купила к Песаху двух карпов.

Дамочка оглянулась на Софочку, повернулась и ушла. Софочка проводила ее недружелюбным взглядом — ноги-то, ноги, выровняла бы их сначала, а походка — корова и только! Ходят тут, прилипчивые.

Веня потупил глаза и уперся в свои пыльные сандалии. Софочка тоже посмотрела вниз. Совсем разваливаются сандалии. Надо купить новые… А что еще?.. Новые брюки, или уж сразу парадный костюм?! Конечно, он занимается с Левочкой, и посуду моет, но это еще не повод… Разбаловать мужика — проще простого, он и возомнит что-нибудь. Софочка вспомнила прилипчивую дамочку и сказала:

— Веничка, пойдем домой… Я уже всё купила.

Она сунула Вене пакеты.

— Ты не знаешь, где тут рыбу ловят? — Спросил Веня. — Я бы удочку купил.

— Я думаю, что в пустыне. Ты что, раньше рыболовом был?

Веня воодушевился и всю дорогу рассказывал о наживках, удочках, блеснах и прочей дребедени. Софочка слушала невнимательно. Веня сник, опять поскучнел, и до вечерних новостей по телевизору промолчал, сидел в кресле в углу, листал русско-ивритский словарь и что-то шепотом заучивал.

После Песаха (карп получился у Софочки превосходный) Веня попросил у Софочки немного денег. Поскольку просил он в первый раз, она без звука дала тридцать шекелей, подумав, положила сверху еще пять: — «на пиво». И ушла на работу. Уже три месяца Софочка прирабатывала «по-черному» — убирала у одинокой интеллигентной старушки, готовила ей, а та платила, не слишком скупясь. Но такая хорошая работа попалась Софочке не сразу. Убирала она сначала у польской еврейки. Худющая, истончившаяся до сухого морщинистого стебля, она ходила следом за Софочкой, что-то бормотала на смеси польско-русско-идише, показывала поблекший синеватый номер на руке и твердила про Освенцим. Ладно бы только ходила и твердила, так она устроила Софочке «свой Освенцим» — так Софочка сказала Вене. Софочка ежедневно ползала по мокрому полу и мыла плитки — по два рядочка, потом надо было менять воду и мыть следующие два рядочка, а хозяйка стояла над ней, или, устав, садилась на стул и бдительно наблюдала процесс, то и дело тыча недовольным пальцем в пятнышки. Так пятнышки-то не от грязи, плитки такие — рябенькие. Но разве докажешь! И куча разных салфеточек — каждую неделю их стирать и раглаживать тщательно утюгом, опять же под наблюдающим недреманым слезящимся оком. А платила «освенцимка», с трудом выпуская из дрожащих пальцев каждый шекель, хотя пенсия у нее была приличная.

И Софочка сбежала. Дора — добрая душа — нашла ей другую старушку, и с этой Софочка сразу поладила.

Вернувшись от своей старушки через два часа, Софочка не увидела в квартире Веничку. Телевизор молчал, радио «Рэка» тоже не вещало. Левочка, конечно, во дворах шманяется с дружками, но этот-то где… В кухне нет, в туалете нет… моется?.. Дверь в ванную сразу поддалась. Софочка увидела неподвижную Веничкину спину. Он сидел на табуретке, наклонив голову над ванной, и не шевелился. Софочка осторожно, не дыша, заглянула через его плечо. В ванне было много «дорогой» воды. В воде что-то искрилось и трепыхалось. Головастики, что ли?.. Рыбки! Много маленьких юрких рыбок сновали туда-сюда, вдоль ванны и поперек, резвились, всплывали, шевелили плавничками и снова уходили вглубь. Софочка зачарованно следила за ними, совершенно не понимая, что происходит. Вдруг она заметила, что над водой свисает короткая удочка, а в середине ванны красуется голубой поплавок. Поплавок вздрогнул и заплясал. «Клюет!» — изумилась Софочка. Про себя, конечно. Она тихо-тихо прикрыла дверь и на цыпочках отошла. Воды, воды сколько набрал! — негодовала Софочка. Платить-то кто будет? Свихнулся Веничка. Если вот сейчас «психушку» вызвать, точно заберут. Софочка попыталась представить Веничку в психушке, наголо обритого, с вытаращенным бессмысленным взглядом и поежилась. Да нет, не свихнулся он, конечно. Видно, тоска заела.

Софочка вернулась в ванную и, словно видела подобную картину много раз, спокойно позвала Веничку помочь почистить картошку. Веничка смущенно посмотрел на нее и согласно кивнул.

Рыбки жили в ванной несколько дней. Пока Веничка с Левочкой не выловили на удочку с насаженными на крючок хлебными шариками, всех. Пойманных Левочка отдавал соседскому толстому серому коту, тот хрустел ими и потом с вожделением облизывался. Когда рыбки кончились, Софочка мыла этой водой пол, сливала в унитаз, так что большого убытка не случилось. Веничку она не ругала, только часто поглядывала на него. А он вдруг повеселел, словно, наконец, утолил свою страсть. Но Софочка подумала, что это ненадолго. Или еще рыбок купит, или другое придумает. Что-то давно он рисовать не ходит. Ну и пусть, чем красоток капризных рисовать, лучше дома дело найти, вон стульчик Левочкин совсем развалился.

Стульчик Веничка починил быстро, Софочка даже удивилась. Да, Веничка то и дело заставлял ее удивляться.

Следующее увлечение Венички не стоило Софочке ни гроша. Веничка стал играть в домино. До обеда он пропадал в парке неподалеку от дома. Возвращался голодный, с веселым блеском в глазах. Софочка принюхивалась — не пахнет. А для Софочки основа жизни — трезвость. Моня тоже не пил. Только на Первое Мая, или на Песах. Исключительно красное вино — говорил, для здоровья полезно. Ах, Моня-Моня… Здесь красного вина всяких сортов, и так дешево.

Софочка сходила все же в парк — прогуляться. Посмотрела издали на компашку из пяти мужиков за большим деревянным столом. Четверо играют, а один смотрит. Сидят, стучат по столу, весело вскрикивают. Рядом с Веничкой носатый Шимон из соседнего подъезда… Шимон тоже не работает, всё жалуется на болезни, а жена пашет на двух работах. У Софочки с Веней еще «корзина» идет, а когда закончится, надо денежную работу искать.

Софочка на другой день встретила на улице носатого Шимона и сказала: — Какой стол там у вас хороший, в парке… Для вас, доминошников, что ли, специально сделали?

— Ага, для нас. Веник твой сделал. Натаскал досок и построил. Руки у твоего мужа, что надо!

А потом что-то случилось. Веничка пришел из парка хмурый, и на другой день сидел дома. На следующий день тоже. Софочка пыталась подступиться и так и этак — Веничка не поддавался. Наконец, сдался.

— Не подхожу я им, — упершись в экран телевизор, где девицы в цветастых сарафанах плавно водили хороводы, нехотя сказал он.

— Как это? Почему?

— Рылом не вышел. Рыло у меня другое…

— Какое? — настороженно спросила Софочка.

— Какое-какое… Русское!

— Ну и что?

— А то… Сказал один… Чего мол я сюда явился… и по какому праву, понаехали тут всякие гои. Ну, и еще кое-что.

— Подрались?

— Почти. Разняли нас. Но я туда больше не пойду.

— А как зовут его?

— Моисей. А тебе зачем?

Софочка очень хорошо поняла Веничкину обиду. Надо принимать меры.

Ох, Софка, Софка, и чего это ты так разволновалась, поругивала она себя по пути в парк. Софочка подошла к столу и разглядывала мужчин. Шимон здесь. а больше никого она не знает.

— А кто будет из вас Михаил? — любезно спросила она.

Один поднял голову и, держа в руке костяшку, вопросительно глянул на Софочку. Недоуменно шевельнул ершистыми черными бровями.

— Это ты, значит, Михаил? Там Михаил — здесь Моисей. Там Семен — здесь Шимон. Там ни в Бога, ни в черта не верили, а здесь в синагогу бегаете. Там яички красили, а здесь мацу кушаете. Теперь — евреи! Вы все — эмигранцы-побежанцы! И всё. И нечего строить из себя еврейских праведников! Ишь ты, русские им не подходят, такие да сякие! А вы кто? Иудеями себя возомнили? Обрезание уже сделали, или как? А там вы кто такие были, небось, паспорта свои не любили показывать? И где ваша дружба народов, про которую с детского сада вам талдычили? А стол этот кто вам сделал? — Вениамин, муж мой! И он, между прочим, не заявляет, что раньше профессором был, или директором, как вы все — все в начальниках были! Неужто? А Веничка руками всю жизнь работал — вот! — Софочка хлопнула ладонями по столу так, что черные с белыми горошинами костяшки подскочили. Она обвела глазами изумленные лица. — Чего расселись-то? Доминошники! Там ничего хорошего не построили, и тут ничего не делаете!

— А чего тут делать-то, — примирительно сказал один. — Работы нет.

— Как чего? Пустыню осваивать. На ваш век хватит.

Мужчины рассмеялись. Они с любопытсвом смотрели на Софочку и перешептывались.

— А чего же твой Вениамин не осваивает? — спросил носатый Шимон.

— Будет, будет. Вот в себя немного придет после перемены климата, и будет работать. Он на все руки мастер, дома не засидится.

Хорошо так, дружелюбно поговорили. Софочку даже играть пригласили, но она отказалась. — Я в карты могу, в дурачка, а эту игру я не понимаю.

Веничка опять стал ходить в парк — за ним пришел Моисей и позвал. Сказал: — Ну, мало ли что, между своими, бывает… Пива лишку выпил, и понесло.

В дверь позвонили. Софочка, как обычно, не заглядывая в глазок, открыла. Две девушки — маленькие, аккуратненько одетые, с хорошенькими, то ли китайскими, то ли японскими личиками, радостно заулыбались, сложили руки лодочками, и кланяясь, быстро залопотали — кажется, на иврите. Софочка ровно ничего не поняла и сказала, что лучше бы «русит». «По-русски! Мы немножко по-русски!» — просияли девушки и показали какой-то проспект. Там было по-русски написано про идеальную семью, про воспитание идеальных детей, пунктов было много, Софочка не вникала, девушки так радостно сияли круглыми личиками и узкими глазками, объясняли — «семейная акция!», ничего не оставалось, как пригласить их войти.

— Где муж? Муж? — оглядывались они. Софочка развела руками: «Ушел».

— Фото есть, фото? Фотография? — дружно зачирикали девушки.

— Фото?… Кажется, есть. — Софочка порылась в тумбочке и достала маленькое цветное фото Вени, из оставшихся после фотографирования в аэропорту.

— О! О! Красивый! Как у нас, как в Япан!

Что там такого красивого. И вовсе он на японца не похож. Ну, если им так кажется.

На какой-то бумаге она расписалась, написала в графе свой номер телефона — наверное, для отчета перед начальством им нужно.

Девушки, щебеча на русском, иврите и японском, положили фотокарточку на стол, накрыли ее куском прозрачной пленки, достали из сумки бутылочку с соком и маленький стаканчик, и предложили Софочке выпить. Она пила немного терпкий и горьковатый сок, они радостно наблюдали, потом вылили несколько оставшихся капель на пленку. — И он тоже! — пояснили они и захлопали в ладоши. — Мишпаха това! Мишпаха яфа! — кричали они, смеясь. Софочка была рада, что Вени нет, как бы он на всё это посмотрел… Девушки смочили водой (у них в сумке была и бутылочка с водой) руки себе и Софочке и попросили повторять за ними. Софочка, смеясь, шлепала себя мокрыми ладонями по щекам, по голове, повторяла слова на незнакомом языке, и все дружно захлопали в ладоши. Софочке было ужасно забавно, японочки так увлекли ее своим шаманством. но вдруг она почувствовала резкое головокружение, в глазах потемнело, она пошатнулась, и последнее, что Софочка ощутила — как ее, ласково что-то приговаривая, подхватывают и аккуратно укладывают на пол.

Софочка очнулась. Увидела где-то далеко над собой белый потолок. Потолок медленно приблизился и остановился на привычном расстоянии. Почему она лежит на полу. Как болит голова, и немного подташнивает. Софочка села, но быстро встала и побежала в туалет. Ее стошнило, и стало полегче. Софочка вернулась в комнату. Что же это такое? Разбросанные вещи, выдвинутые ящики. Головная боль немного отступила, и тут мысли сразу прояснились. Девушки! Японки! Завертели, задурили, напоили чем-то… Боже мой! Какая же она дурочка! Документы, документы где?.. Софочка в ужасе перебирала вытряхнутое на пол имущество. Документы валялись под стулом. Уф-ф! А банковский «картис» и карточку с номером счета она всегда держала в укромном месте в кухне, негодяйки туда не добрались. Кошелек в сумке, конечно, оказался пуст. Там было двести шекелей — потеря, но можно пережить. Софочка потрогала уши — сережки золотые на месте. Не заметили под волосами. А вот колечка с бирюзой на пальце нет… Жалко, Моня подарил перед свадьбой.

Злясь и обзывая себя разными словами, Софочка стала наводить порядок. Она бы поплакала, но ей было так стыдно за свою глупую доверчивость, и она так злилась на себя, что слезы, на миг подступив к глазам, сразу высохли. Только бы Веник не явился сейчас. Ну, а если явится, она скажет — генеральная уборка. Что-то еще беспокоило её. А. а доллары? Пять тысяч?! Софочка бросилась опять в кухню, дрожащими руками достала из подвесного шкафчика металлическую яркую банку с надписью «Кафе» и открыла. Манная крупа желтела ровненько и нетронуто. Все, даже Левочка, терпеть не могли манную кашу, поэтому она и купила манку — никто не тронет. Софочка все же просунула внутрь палец и нащупала сверточек. На месте! Доллары на учебу Левочке, на университет. В Израиле всё денег стоит, больших денег. Софочка так обрадовалась, что теперь у нее покатились градом слезы. Вытирая их, она вернулась в комнату. А что это за бумага на столе. Софочка пробежала глазами. А, тот текст, что они сунули ей, когда вошли. Разные красивые слова про идеальную семью и воспитание идеальных детей. Под текстом было напечатано буквами покрупнее: «Председатель Семейной Федерации за всемирный мир», и синими чернилами подпись — ТАКАЕ НАКАМИРА, и ниже японские иероглифы. Да, эти мерзавки что-то говорили про этот листок, мол, можно в рамочку и повесить на стенку. Ага, и самой рядом повеситься — наглядный урок другим «идеальным семьям». Ой, а она еще где-то у них расписалась, и телефон свой дала. Идиотка! Теперь ни к телефону не подойдет, ни дверь никому не откроет!

В дверь позвонили. Софочка застыла. Звонок повторился. Софочка с замершим сердцем тихо подошла и посмотрела в глазок. Веничка. Она готова была броситься ему на шею и всласть наплакаться. Ну что бы ему раньше придти, когда эти ужасные японки только вошли.

Софочка открыла дверь.

— Где ты пропал? Уже обед готов давно. А я тут уборку затеяла.

В пятницу, с утра, Софочка с Веней надумали пойти в каньон — торговый центр. Вернее, это Софочка надумала и решила взять с собой Веника. Чтобы опять не накупить лишнего, ерунды какой-нибудь. А то как-то ходила она туда одна, так чего только не притащила домой. Веня рассматривал и удивлялся.

— А это зачем? — повертел он в руках причудливую маленькую вешалку с двумя «позолоченными» крючочками. — У нас же есть.

— Понравилась… — Теперь Софочка не понимала, зачем она польстилась, ей даже неудобно стало. И к чему она купила эти фарфоровые подставки для яиц, они яйца всмятку не едят. Лучше бы подсвечники купила, уж очень красивые были. Таки нет, дорого показалось.

Вешалку Веня прибил в спальне за дверью, чтобы халат каждый раз в шкаф не вешать, пояснил он, и Софочка успокоилась.

Они уже приближались к каньону, но Софочка вдруг присела на скамейку — ремешок на босоножке расстегнулся. Пока она возилась с ремешком, Веничка стоял рядом и смотрел на образовавшуюся толпу перед входом в каньон. Софочка встала, но они не успели и шагу сделать, как впереди, в нескольких метрах от них, в самой толпе что-то грохнуло, повалил дым, и из этого дыма стали с криками выскакивать люди, некоторые выбегали и сразу падали.

Софочка тоже закричала, попятилась назад и рухнула на скамейку, с ужасом глядя на страшную картину. Завыли полицейские и санитарные сирены, появились носилки, мужчины в голубых форменных рубашки суетились и оттесняли любопытных, перед скамейкой собрался стенающий народ, а Софочка сидела за спинами людей в полной прострации.

— Софа… Софочка, — Веня взял ее дрожащую руку, — пойдем отсюда. — Не плачь, Софа.

Он всю дорогу держал ее крепко за руку, а дома заставил выпить вина, и выпил сам.

— Веня, — с плачем сказала Софочка, — если бы не моя босоножка, мы бы тоже туда успели… А Левочка… — Она еще громче зарыдала, — Левочка… остался бы оди-ин… пришел бы из школы, а нас не-ет.

— Ну, успокойся… Нам повезло, а другим… Что за страна, то там терракт, то тут.

— Так ты уезжай, — плача, сказала Софочка, — зачем тебе тут…она не договорила.

— Вот придумала! С чего это я уеду! Не дождешься, — улыбнулся он и погладил Софочку по голове. Софочка притихла.

— Пойду-ка я, встречу Леву. Чтобы не загулял куда-нибудь, — сказал Веничка, — а ты ляг, или еще вина выпей, оно успокаивает, а мы с Левой скоро.

Веничка ушел, а Софочка сидела за столом и тупо разглядывала яркую наклейку на бутылке. Как иногда же страшно бывает, и ничего не сделаешь. Одно дело слышать по радио, или видеть быстрые кадры на экране, сидя на диване с чашкой чая — да, ужасно, да, жалко, и когда же это закончится, как будто война идет, а может быть, уже война? И тут — увидеть своими глазами. крики, стоны, амбулансы… Боже мой! Ты видишь сверху и всё это позволяешь? Каких-то двух минут не хватило, чтобы дойти туда — до смерти, или до покалечения. Бог, значит, спас ее и Веничку, но почему только их. Они ничем не лучше тех, что тоже пришли за покупками. Такая маленькая красивенькая страна, а ее вокруг все ненавидят, и всё взрывают и взрывают. Нигде евреям нет покоя, даже в собственной стране. Софочка несильна была в истории, но свято верила, что земля, на которую она ступила с трапа самолета — еврейская, и ей здесь предназначено жить и растить Левочку. А Веничке тоже здесь нравится. Нет, Веничка не уедет, не бросит их… Даже если она ему доллары отдаст. А вдруг надумает?.. Но что же они не идут так долго?

Софочка бросилась к окну, а там уже Веничка с Левочкой идут… Веничка положил руку Левочке на плечо и что-то говорит ему, а Левочка с серьезным лицом слушает.

Однажды вечером Софочка почувствовала боль в левом боку, ближе к спине. Сначала кололо несильно, а потом как шилом. Всю ночь она, тихо постанывая, вертелась на постели, отчего Левочка тоже стал недовольно брыкаться и что-то сквозь сон бормотать. Наутро боль не прошла, стала еще сильнее. Софочка отправила Левочку в школу и сказала Вене, что сходит ненадолго в поликлинику. Веня хотел что-то спросить, но Софочка уже повернулась спиной — докладывать, где и что у нее болит, она не собиралась.

Перед кабинетом врача все стулья были заняты больными, но долго ждать Софочке не пришлось — из кабинета пациенты выскакивали один за другим, и Софочка им завидовала — наверное, у них уже ничего не болит. Не зря говорят — больному только от разговора с хорошим врачом становится лучше. Тем более что врач по-русски говорит (к такому и записалась!), значит — своя, олимка.

Дородная, белолицая и подбородистая, с выкрашенными желтыми волосами (а темный пробор-то виден — Софочка очень наблюдательная, и почему это здесь так любят краситься в блондинок?) врачиха протянула руку к Софочке за пластиковым синим «картисом», вставила его в прорезь компьютера и забегала по клавишам пухлыми, унизанными кольцами, пальцами. Софочка показала рукой, где у нее болит, сказала, что, кажется, у нее температура, врачиха скользнула в ее сторону взглядом и снова уткнулась в экран. Софочка стала считать кольца, но быстро сбилась, потому что на каждом пальце их было не по одному. Послышалось жужжание, сбоку на стол выполз белый лист, и врачиха протянула его Софочке: — Анализ. Кровь. — Коротко сказала она.

Не очень удовлетворенная Софочка — при чем анализ, когда ей так больно — вышла из кабинета, прошла несколько шагов и пошатнулась. Молоденькая секретарша с компьютером, люди вместе со стульями — всё вдруг куда-то поехало, и мгновенно вовсе исчезло.

Очнулась она от противного воя сирены и поняла, что лежит в машине и её куда-то везут.

Софочка пробыла в больнице три дня, у нее оказалось воспаление почек, Веничка навещал ее каждый день и приносил фрукты. Софочке было больно и тоскливо, она уже с утра смотрела на распахнутые двери палаты и, когда в них возникал Веничка, она деловито давала ему указания — как сварить суп, и чтобы не забыл положить туда картошку, и нельзя кормить Левочку одними пельменями, и. и. Веня только хмыкал и согласно кивал, спрашивал, сильно ли болит, сочувственно смотрел на Софочку, потом уходил, и Софочка глядела ему вслед и вздыхала: дом совсем брошенный. Она грустно разглядывала сквозь большое окно чистое голубое небо, на котором летом почти не бывает облаков, и думала о том, что Веник вряд ли сварит хороший суп, и как там Левочка без ее присмотра, и почему это Веня так быстро сегодня ушел, конечно, разве кого интересует больная женщина, женщина должна быть всегда здоровой.

Вокруг была постоянная суета, забегали и выбегали улыбчивые медсестры — то таблетку, то укол, подходили важные и недоступные врачи, задавали одни и те же вопросы, медсестра переводила, они кивали и с достоинством удалялись. К чернокожей и мелкокудрявой молодой женщине на соседней кровати толпами ходили кудрявые родственники и гомонили возле нее часами, Софочка раздражалась и сердито задергивала зеленую занавеску между кроватями, но тогда ей казалось, что она слишком одна, и Софочка дергала занавеску обратно. А что, если она месяц здесь пролежит! — с ужасом думала она.

Но, слава Богу и врачам, в Израиле лечат быстро, и на четвертый день Софочка была дома и жаждала вернуть свои бразды правления.

Как ни странно, в квартире наблюдался порядок, не было ни пыли, ни грязной посуды в раковине, а в холодильнике из глубокой миски торчала ножками вареная курица.

— И суп есть? — недоверчиво спросила Софочка. Веничка кивнул и показал на плиту — там стояла закрытая кастрюля.

— Не суп, а бульон, — поправил он и добавил: — Леве понравился.

— Спасибо, — сдержанно сказала Софочка, и Веничка скромно улыбнулся.

— Пойду, постираю, — неуверенно сказала Софочка, — я тогда собиралась, но не успела.

— Да ладно, не беспокойся… Садись, поешь и отдыхай.

Но Софочка была упряма и направилась в ванную. Бак стиральной машины был пуст. Она постояла, разглядывая блестящую дырчатую внутренность. Нет, Моня никогда ничего такого не делал. Да она, слава Богу, и не болела. А если бы заболела, то всё равно бы встала. Она привыкла всё делать сама и считала, что иначе и быть не может.

Софочка проснулась поздно и, еще с закрытыми глазами, стала ругать себя — опять проспала! Но она лукавила сама с собой. Потому что уже неделю она утром просыпалась позже, чем обычно. Софочка погладила пустую подушку рядом и прислушалась. Веничка, как ни старался не шуметь на кухне, но, то чашка звякала о тарелку, то ложка стукнет по сковородке, а вчера такой грохот устроил — кастрюлька для варки яиц упала на пол, а пол ведь каменный, Софочка так и подскочила на кровати, подумала — арабы бомбят! Конечно, Левочка уже ускакал в школу, и не с куском булки в руке, а нормально позавтракав — слушается он Веничку, только глаза таращит, но без звука.

Интересно, что Веничка готовит сегодня на завтрак? Софочка потянулась всем телом и зажмурилась. почувствовала, как жар приливает к щекам. Да, она и представить себе не могла, что такое может случиться. Её сыночек Левочка вдруг перейдет спать на диванчик в салоне — и с каким удовольствием! — а Веничка.

Неделю назад они пошли вечером прогуляться. Ну, просто так прогуляться и всё. Хотя такого у них не было заведено. Веничка сказал: — Пойдем, Софочка, погуляем. Может быть, в кино сходим, идет новый русский фильм… Что это мы, дома да дома…

И правда, подумала Софочка, все гуляют, по городу, или в парке, тем более что Веничка в новых брюках и сандалиях, и рубашка новая, красивая — белая, в голубую клеточку.

В кино они не попали, билетов уже не было, посидели на улице в кафе, пили кофе «капуччино» и ели очень вкусные пирожные. Веничка расплатился сам.

Софочка догадывалась, откуда у него завелись деньги — два дня уходил рано, приходил уже к ужину, похоже, ремонт кому-то делал — на руках и на старых рабочих брюках следы краски.

А потом, после кафе, Веничка купил ей цветы. Ей! Цветы! Она в растерянности держала в руках букет белых хризантем, обернутый в блестящую фольгу и перевязанный алым бантом, и молчала, а Веня улыбался. И вдруг обнял Софочку за плечи и поцеловал в щеку. А кругом народ, все гуляют — пятничный вечер, шабат наступил. Вон мужчина с женщиной, тоже не молодые, оглянулись. Софочка зарделась как школьница. И опять ничего не сказала.

Потом они сидели на скамейке в полутемном парке, а букет лежал рядом. Потому что Софочкины руки были заняты. Волосы на затылке у Венички были мягкие и кудрявые. «Тебе стричься пора!» — заявила Софочка, выкручиваясь из крепких объятий, ну и силища у него! Веничка недоуменно провел рукой по голове — причем тут, мол, его стрижка. Как-будто Софочка сама знала! Она встала и пригладила растрепавшиеся, как ей казалось, волосы. От помады, наверное, и следов не осталось. Раньше не красилась, с чего это ей вздумалось. Что же это такое делается? Ну, Веник, ну Веник… Дома она займет свои прежние позиции!

— Знаешь, — сказала Софочка, усевшись на скамейку на приличном расстоянии от Венички и глядя в ночное небо, — здесь звезд гораздо меньше, чем там.

— Зато они ярче… наверное, здесь ближе к Богу.

— Ты веришь в Бога? — удивилась Софочка.

— Ну как сказать… Кто-то же привел меня сюда.

Я привела, хотела сказать Софочка, но промолчала. Ведь и ее кто-то, или что-то привело сюда.

— Выбери себе звезду… скорей, а то облако наплывает!

— Зачем? — засмеялась Софочка.

— Она будет твоя. Навсегда.

Пока Софочка вглядывалась и выбирала звезду, Веничка придвинулся и обнял ее за плечи, но Софочка не пошевелилась, ее вниманием целиком овладели звезды. Но облачность уже надвинулась, яркие искорки в небе исчезли, и Софочка решительно встала.

— Софочка, — сказал безмятежно Веня по дороге домой, — знаешь, чего мне хочется?

Софочка молчала. Мало ли что ему теперь хочется.

— Мне хочется иметь мотоцикл. На работу ездить, на. рыбалку.

О чем это он. ни работы, ни рыбалки, разве опять в ванне. Софочка представила Веничку верхом на мотоцикле и расхохоталась. Веничка тоже рассмеялся. На них вдруг напал неудержимый смех, и они смеялись до самого дома над каждым сказанным пустяком.

А дома. Софочка была потрясена поведением Венички. Он сказал тихо Левочке всего несколько слов, и Левочка вмиг побежал в спальню и появился в дверях со своей подушкой и одеялом, и рожица у него была такая довольная. Пришлось доставать из бельевого шкафа простыню. Левочка притащил в постель свои игры и ничем другим уже не интересовался. А Софочка прошла в спальню и сидела на кровати, притихнув, как мышка.

Вошел Веничка с мокрыми после душа волосами.

— Софочка, я освободил ванную… Ты идешь?

Софочка попыталась прошмыгнуть мимо него. Больше всего ей хотелось устроить громкий скандальчик, наорать на Веника и поставить его на место. Но Левочка уже лег, может быть, и заснул…

Веничка не дал ей проскочить, обнял и прижал к себе.

— Ну, хватит упираться… В конце концов, мы с тобой женаты уже. целых полгода! Даже немного побольше. — Он стал целовать Софочку в губы, шею. Ну не устраивать же скандал посреди ночи!

Наутро Софочка старалась убедить себя, что Веничка применил нахальный и беспардонный натиск, но быстро оставила это пустое занятие. Во-первых, потому что через неплотно прикрытую дверь доносились вкусные запахи, и оказалось, что на столе в кухне ее ждал горячий, пышный, посыпанный укропом, омлет, кофе со сливками, и даже готовые бутерброды лежали на тарелочке. Лева позавтракал и пошел гулять, — сообщил Веничка. Во-вторых, Веничка. А, может быть, это было во-первых. Моня никогда в жизни не готовил ей завтрак, и Моня никогда. Да что всё Моня и Моня!.. Он ни разу, даже Восьмого марта букетика ей не подарил, только и знал свою экономию, а уж в постели. пять минут трепыхания (всегда удивлялась — что в этом женщины могут находить хорошего), и Моня уже спит лицом к стенке, и храпит, как. как. А что такое кофе со сливками, она и понятия не имела.

Софочка вошла в кухню в розовом шелковом халатике, который еще неделю назад лежал в чемодане на самом дне — приберегался, непонятно зачем. Веничка снял фартук и пододвинул Софочке стул. Она сидела, разглядывая салат из огурцов, красного перца и помидоров, украшенный веточками петрушки, бутерброды с ветчиной. Всё выглядело так красиво и аппетитно, и это было приготовлено не ею… Целую неделю он готовит завтраки, хотя никто его не просит.

— Веня… — сказала Софочка, глядя на блюдо с салатом, — Ты меня любишь, что ли?

Веничка, прожевав помидор, отложил вилку. — А разве я этого не говорил?

— Нет. — Софочка мотнула головой, продолжая разглядывать салат.

Веничка смотрел на нее, и его серые с синевой глаза смеялись.

— А с чего бы я на тебе женился? Просто так, что ли?

Софочка растерялась. Она не знала, что и думать. Ведь ясно, почему они в ЗАГС ходили. Она подняла глаза и поняла, что Веня шутит, забавляется. Никогда не поймешь его, всю неделю вот так — смеется и шутит.

— Софочка, а не выпить ли нам вина? По случаю шабата, конечно. Ну и еще один повод есть.

— Какой же? — полюбопытствовала Софочка, следя, как Веничка достает бутылку, рюмки, разливает вино.

— Меня берут на работу. Постоянную, — подчеркнул Веничка. — В деревообделочный цех. Ну и. сегодня неделя, как ты стала моей женой. уже не де-юре, а де-факто. Я сначала очень боялся тебя… и даже думал, что всегда буду бояться.

Софочка слушала, затаив дыхание.

— Но потом… ты мне нравилась всё больше и больше. А когда ты меня приревновала на рынке.

— Я? — вскинулась Софочка. — Приревновала?!

— Да-да, не притворяйся, что не помнишь! Вот тогда я посмотрел на тебя иначе.

— И что? — Осторожно спросила Софочка, еще сердясь на его целиком выдуманное предположение. Подумаешь, посмотрела вслед какой-то корове.

— Ничего… С тех пор я за тобой ухаживаю. Неужели ты не заметила?

— Врешь ты всё. Ты за мной не ухаживал.

Но Софочка опять лукавила. Веничка ведь не только чистил картошку и ходил в супермаркет за продуктами. Он беспрекословно бросался исполнять всё, что она просила — почистить, повесить, прибить, и она все время встречала его странный и слегка напряженный взгляд, а однажды он открыл дверь в спальню, а она как раз переодевалась, так Веничка вовсе не поспешил извиниться, и даже несколько задержался, пока Софочка открывала рот, чтобы возмутиться. Вот так он постепенно и наглел, а теперь что уж — обратно из постели не выскочишь. Ох, Софка, пожурила она себя, врешь ты сама себе, и давно врешь.

— Ну, ладно. Наверное, я неправильно ухаживал. Ничего, я теперь наверстаю…

Веничка встал, подошел к Софочке, поднял ее и посадил к себе на колени. Она пыталась вывернуться из его рук, но силы женские так невелики.

Как пробежали три года, Софочка не успела и заметить. Левочка подрос и посерьезнел — ума все-таки прибавилось (спасибо Веничке), его рыжие волосы посветлели — выгорели на горячем солнце. Софочка еще немного раздалась в бедрах — жаркий климат и кофе со сливками к добру не приводят.

В пятницу вечером Софочка ставит свечи в подсвечники, а Веничка зажигает. В синагогу Софочка еще не ходит, только раз в год в Иом-Кипур. Она бы ходила, но ей хочется с Веничкой, но он ведь… не обрезание же ему делать. Левочке вот делали, так бедный ребенок помучился.

Веничка с Софочкой купили квартиру — в кредит, конечно, на целых двадцать восемь лет, еще и Левочке останется выплачивать. Случалось у них еще много всякого — и хорошего, и не очень. Бывали даже крупные семейные разборки — Софочка оказалась, к собственному удивлению, очень ревнивой, но Веничка на нее за это не сердился, и всё заканчивалось полным примирением — свою невиноватость Веничка обычно доказывал в самой дальней и очень уютной комнате (молоко и мед текут, как оказалось, именно в этих стенах). Софочка даже хотела родить, но ничего не получилось, и Веничка успокаивал её — есть же у них Левочка!

Каждый шабат Веничка разливает по рюмкам вино и говорит: «Лехаим»! А потом неизменно добавляет: — «Ты еще не жалеешь, Софочка, что сделала со мной фиктивный брак?» Софочка обычно не отвечает. Но иногда в шутку сердится и говорит: — Ну что ты! Я с самого начала в тебя влюбилась! А когда ты стал ловить рыбок в ванне, я была от тебя без ума!

— Да, — вздыхает Веничка, — когда же я выберусь на рыбалку, говорят, здесь есть хорошие места и клев замечательный.

Соседи

Накануне вечером к Науму вселили соседа. Разумеется, не в его комнату, а рядом. В хостеле каждому полагалась своя — с полуметровым закутком, где едва помещалась маленькая газовая плита на две конфорки, и еще один закуток за фанерной дверцей для душа и унитаза. Здание хостеля старое, еще в 50-х годах построили, когда-то в нем жили рабочие, а теперь — одинокие старики, так как семейные пары не поселишь в крошечные комнатки. Обитатели хостеля (контингент постоянно пребывал в «движении» — известно, куда деваются старые люди) с надеждой ожидали обещанного властями города переселения в новый дом и пока жили в этих мечтах, невольно слушая (и часто с любопытством) через тонкие стенки всё, что происходит у соседей слева и справа. Наум жил в последней по коридору комнате, поэтому сосед у него мог быть только один. И Науму, как всегда, всё слышно: как новый сосед кряхтит, кашляет, временами что-то высказывает, неизвестно кому, а ночью невыносимо храпел, с громкими переливами и раскатами. Утром сосед еще и стучать вздумал: то ли гвозди в хлипкую стенку вколачивал — вешать портреты любящих и засунувших его сюда деток и внучков, то ли зеркало пристраивал — глядеть на свои морщины, — ерничал про себя Наум. Но видно, слишком стараясь, сосед промахнулся и врезал себе по пальцам — Наум услышал вскрик и звонкий стук падения молотка на плиточный пол, и тут же соседа пожалел. Всего чуть-чуть. Так как жальче ему было Яшу, что раньше там жил и месяц назад умер от инфаркта (хотя какая разница, от чего: Яша говорил, что в старости умирают только от старости). Жалость к умершему и тоска по другу-приятелю весь месяц не отпускали его, а сейчас только обострились и, не желая больше слушать застенные звуки, Наум ушел во дворик, где под деревьями стояли скамейки, и еще были два деревянных стола для любителей настольных игр. И тут Наум обнаружил, что держит в руке шахматную доску. Опять! Когда же он привыкнет, что Яши уже НЕТ, и больше не сыграют они партию, да не одну — по пять-шесть партий играли, пока не утомятся и пойдут прогуляться за ворота, на улицу. К последнему времени переговорено уж было всё: о жизни прошлой рассказано, обиды на несправедливости судьбы выплеснуты, пережевывать по очередному кругу уже не хотелось, и они гуляли молча. Правда, Яша молчать долго не любил, и озорник он был изрядный. Подталкивая в бок Наума и показывая на голоногую и голоплечую девицу, он делал вид, что устремляется за ней. «Наум, ты видел, нет, ты видел, какие ножки, а походка! Сейчас догоню, знакомиться буду!» Конечно, не догонял и не знакомился, засекая уже следующую привлекательную особь. «Ты глянь, как она пупочек свой показывает, с ума сойти! В наши времена разве могло быть такое?! Эх, в молодости я удалец был, Фаечка моя ревновала страшно! Да красавец какой, ну, ты ж видел фотки!»

Нет теперь веселого Яшки, не с кем словом переброситься, переругнуться слегка, не с кем партию сгонять. Наум сидел за столом, мрачно перебирал пластмассовые фигурки и всё думал о бедном Яше, которого хоронили всем хостелем — один как перст остался: сын давно погиб — альпинистом был и со скалы сорвался, а жену, с которой вместе репатриировались, уже пять лет как похоронил. Вспоминал он ее чуть ли не каждый день, «лучше Фаечки на свете женщины нет и никогда не будет».

— Я один что-то на свете задержался, зачем, не знаю, наверно, чтобы с тобой в шахматы играть, — говорил Яша, «съедая» с ухмылкой ладью у Наума и поглядывая хитрыми глазками из-под седых, смешно торчащих кустиками бровей. — Чего скуксился? — бросал он острый взгляд на приятеля. — Опять болит, язви ее в душу! Так зачем ты лопал сегодня эти жареные блины?.. Ах, угостили, на халяву-то всё сладко! Уксусом не угощали? Говорят, он на халяву лучше всего! И я знаю, кто тебя угощал! Маня, что против меня живет. Она ко мне пару раз с угощением подкатывалась, ха-ха, тоже с блинами, но я ни-ни, наотрез! Раз возьмешь, два, на третий прилипнет. Женщинам ведь возраст не помеха, это мы, старичье, ни на что не годные. А может, ты еще герой? Ну-ну, не куксись, пройдет твоя язва… рано или поздно. А Маня, вижу, на тебя свои старые глазки положила, смотри, — Яша погрозил пальцем, — не поддавайся, ты глянь, какая она толстая — придавит!

Наум сердился, но ненадолго — на Яшу невозможно сердиться. Тем более что он прав — не надо было есть Манины блины, распахлась тут на весь коридор! А все остальное, что Яша наговорил, так жить он без шутки, без подначки не может.

Эх, Яшка, Яшка, вспоминать про него — и то отрада. А уж поговорить — на том свете разве.

Кто-то остановился возле. Наум поднял повлажневшие глаза и с недоумением разглядывал незнакомца, но тут же понял — новый сосед! Здоровый дядька и лысый как коленка. А вот и палец перевязанный.

— Звездануло? — спросил Наум, не очень-то желая вступать в разговор, да ведь всё равно придется, мужиков в хостеле мало, раз-два-три и обчелся, а с женщинами что — одни суси-муси, одуванчики божии, как говорил Яша.

— Да, — пристукнул малость, — охотно откликнулся сосед. — Портрет жены покойной вешал, — пояснил он. Слово за слово и познакомились, тот присел напротив и тут же стал жаловаться. Стариковские истории все одинаковы. Дети — хорошие, замечательные дети, самому (самой) не хочется им мешать, толкаться под ногами; внуки — талантливые, только у них все свое и не очень понятное: компьютеры, дискотеки, друзья, которых некуда пригласить, нужна отдельная комната, и т. д. и т. д.

Этот же смотрел на всё с другой стороны — со своей, и жаловался на нечуткую дочь, на внучку, что опять выскочила замуж (двадцать лет и уже во второй раз!) и привела зятька в их тесную квартирку. А куда деда девать — тут же и сообразили, в хостель его, куда ж еще, и скоренько запихнули в эту конуру. «Там же повернуться негде!» — возмущался Гриша.

— Привыкнешь, — сказал Наум, с некоторой досадой слушая нудное бормотание. Места ему мало! А вот Яше места хватало, «апартаментами» называл он свою комнатку и уверял, что для одного даже роскошно. Он всегда находил повод порадоваться, да еще когда бутылочка появлялась (по очереди иногда покупали), то после двух рюмок он начинал хвастаться: редкой специальностью картографа, друзьями — сплошь большие люди были, прежними победами над женским полом (Фаечка, ты там не слушай, — поднимал Яша вверх глаза, — вру я!) Получалось, что всё у него раньше и даже теперь замечательно. «Одно плохо, привязалась одна старушенция, импотенцией зовут, — нарочито старчески кряхтел Яша и добавлял: — Только это секрет, никому не выдавай!» «А на девочек-то смотришь», — ехидничал Наум. «А смотреть всем разрешается, я же их не трогаю!» — смеялся Яша. Сердился он только, когда Наум пускался в ностальгические воспоминания.

— Что ты мне опять мозги полощешь? — негодовал Яша. — Мне в свое время их достаточно промывали, да до конца так и не промыли! Чего ты мне нюнькаешь? Сидел? Сидел! Почти десятку ни за что отгрохал? Отгрохал! Нахлебался ведь досыта, а теперь — и это было хорошо, и это прекрасно! Чего там прекрасного было у тебя, скажи, а?

— Молодость была, — вздыхал Наум.

— А-а-а… молодость… Девки, бабы… Не у одного тебя была. Не-ет. не о той молодости ты скучаешь. Ты о тюрьме, о лагере скучаешь.

— Как это? — опешил Наум.

— Вот так. Читал я откровения бывших лагерников. Ка-ак они тоскуют по тому времени. Проклинают, костерят и. тоскуют.

— Ну да! Завираешь ты.

— Не завираю. И я их понимаю. Сначала не понимал, а позже понял. Человек, особенно старый, всегда тоскует по прошлому, пусть даже порой оно ему кажется таким-рассяким, даже по лагерю, по друзьям лагерным, по той силе, физической и душевной, что была тогда, по той траве и по тому небу. Ну, ты понимаешь.

Наум тогда не согласился с Яшей, и крепко они поспорили, даже бутылочки им не хватило на этот спор. Но потом, раздумавшись, он понял, что Яша частично прав. То, что было плохого — и дрянь, и мерзость — всё покрылось радужной дымкой, и просвечивают теперь сквозь эту дымку только светлые искры счастливых минут, ножиданных удач, теплой дружбы и взаимовыручки в самые тяжкие передряги — и лагерные и не только. И это-то хорошее и светит оттуда и греет сердце, а фон, на котором всё происходило — он совершенно размылся и давно потерял свою остроту. Он еще не раз говорил с Яшей на эту тему, пока тот не сказал:

— Хватит, Наум, забудь! Живи сейчас! Посмотри, какое солнце! Все на него только и знают, что жалуются, а мне нравится! Отогреюсь за все прошлые годы!

Гриша бубнил и бубнил, шевеля тонкими красными губами, у всех стариков губы с возрастом бледнеют, а то и синеют, а у этого, поди ж ты, красные. Какое-то смутное воспоминание, даже не воспоминание, а неопределенное, но неприятное ощущение чего-то давнего и тяжкого, связанного с к р а с н ы м, кольнуло Наума, но тут же пропало.

— А чего мы сидим? — кивнул Гриша на шахматы. — Давай, сыграем.

— Умеешь? — скептически покосился Наум.

— Умею, умею, а кто не умеет, тот круглый дурак!

Они погрузились в партию. Гриша оказался отменным игроком, и Наум всё ему простил — и ночной храп, и красные губы, и нудные жалобы. Играть с Гришей было интересно и даже трудно: две партии Наум едва свел вничью, а третью с треском проиграл и совсем Гришу зауважал. Гриша явно загордился, выпятил массивный подбородок и победно сверкал бледносерыми и круглыми как у совы глазами, но Наум нисколько не расстроился. Сильный противник — это здорово. Яша тоже порой выигрывал, но брал не умением, а измором и хитростью — охал, стонал, что прозевал и теряет фигуру, и тем усыплял бдительность Наума, а сам раз-раз, и загонял его короля, намертво затыкал в угол и спешил объявить мат, хотя там еще мата и в помине не было, но Яша так веселился, что Наум терялся и сдавался, а потом корил Яшу за подлый обман. А этот серьезен, свою победу долго смакует и подробно разъясняет, как следовало бы Науму сыграть. Нудник — окрестил его Наум, но всё равно был доволен, что будет теперь с кем играть.

Так и вышло, что обзавелся Наум новым приятелем. Не таким веселым и говорливым как Яша, но все же было с кем пообщаться, тем более что вскоре, кроме их двоих, мужчин в хостеле не осталось. Один старичок умер — заснул и утром не проснулся (счастливая смерть! — сказали все), а другого увезли в больницу — долеживать до «конца», известно какого. Женщины, те между собой кучкуются, сядут рядком на скамейке, пошутишь с ними, расскажешь анекдот (Яша это куда лучше умел!), а Гриша стоит рядом и рассматривает всех по очереди, потом отойдет и скажет: «Богадельня!», а Науму отчего-то неприятно. Конечно, они старые, а кто здесь молодой? Наум идет за Гришей, глядя, как тот старается держаться прямо, а спина не держит, гнется вперед, лысина блестит на солнце, и длинные ноги в стоптанных ботинках шаркают по дорожке. Но с лица Гриша получше: щеки хотя и обвисли, но гладкие; серые глазки ясны и всегда усмехаются чему-то, или над кем-то, и усмехаются губы, только, когда он играет, они крепко сжимаются в узкую красную полоску.

Где. когда. Наум что-то подобное, к р а с н о е видел, и видел близко. Нет, не вспомнить, тягомотится что-то в душе, царапнет вдруг, но быстро пропадает. Никогда с Гришей он не встречался, это точно.

Израильское, или как Яша называл, «еврейское» лето навалилось сразу — хамсином, жарой, которой щедро плескалось с небес взбесившееся солнце. Спасения не было ни во дворике с мгновенно пожелтевшей травой, ни в комнатках со слабо жужжащими вентиляторами.

Ко второй половине дня, ближе к вечеру обитатели хостеля выползали во двор и спешили занять места на затененных скамейках — тут хоть ветерок иногда дунет, всё полегче дышать.

Гриша с Наумом сели у края стола, где падала тень от густого дерева. Пока Наум расставлял фигуры, Гриша стащил с себя футболку и вытирал вспотевшее лицо. Наум не последовал его примеру, он не любил сидеть перед людьми полуголым, чего хорошего можно показать в стариковские годы — дряблую кожу и редкую поросль на груди, да неровные круглые шрамы. Да и женщины ходят мимо, неудобно. Оба сосредоточились на партии, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. В какой-то момент Гриша надолго задумался, Наум же просчитал наперед несколько возможных ходов и рассеянно огляделся, посмотрел на Гришу. И уже не отрывал от него глаз — от одного места на предплечье: синий, хотя и поблекший за давностью лет, трехголовый дракон щерил разбросанные на три строны пасти, а над центральной пастью было изображено что-то вроде зубчатой короны. У Наума больно заныло под ложечкой, он потер это место рукой, но облегчение не пришло. Видение всплыло перед ним и заслонило Гришино лицо — теперешнее лицо. Вместо него возникло другое — молодое, с жестоким бешеным взглядом и сжатыми в красную полоску губами…

Следователю по прозвищу «Гемоглобин» (за всегда красные губы и яркий румянец на щеках) стало жарко от своей нелегкой работы, и он скинул не только гимнастерку, но и белую майку (наверное, чтобы не запачкать), и дракон на голой руке щерился на Наума тремя головами, а рука со сжатым кулаком ритмически поднималась и резко опускалась, беспощадно и неотвратимо, пока Наум не перестал ощущать свое, превращенное в месиво, лицо и раскрошенные во рту зубы. Он потерял сознание, подручные «Гемоглобина» отлили водой и потащили в камеру, а наутро всё повторилось, и еще, и еше. Снова дракон терзал его, бил и прижигал горящие сигареты об израненную и потому так чувствительную кожу, и конца этому ужасу не было. Нет, конец все же пришел. Опять — в который раз — перед почти невидящими, заплывшими кровью глазами заколыхался лист бумаги и нетерпеливый, ненавистный голос заорал: «Подпиши, блядь! А то сей момент сдохнешь, убью! Подписывай! Свидание дам с женой, ну!» Он сунул Науму ручку… Наум из последних сил сжал ее трясущимися пальцами и подписал там, куда ткнул мучитель. Согласился, что он немецко-англо-и еще какой-то шпион и давно вынашивал мысль убить дорогого товариша Сталина.

Потом был лагерь, из которого он вышел в 56-м году, отсидев, вернее отпахав на лесоповале восемь лет из присужденных десяти. Жену свою он больше никогда не увидел — погибла в другом лагере, загнанная туда как член семьи изменника родины. А детей у них еще не было — не успели. Потом, после лагеря он еще однажды женился, но семейного счастья, такого как было у него, пока он не стал «шпионом», он больше не нашел. Всё это он рассказывал Яше, а Грише — нет, не тянуло.

— Ты кто? — хриплым голосом спросил Наум.

— Я? — Гриша поднял глаза от доски. — В каком смысле?

— Ты, падла! — Наум вскочил, задев доску, и несколько фигур посыпались на траву. — Следователем был, сволочь! Припаял мне десятку, и не только мне! Измывался над людьми! Сколько подвел под вышку, сколько в лагерь засунул! Сознавайся, падла! Гляди сюда, нелюдь! — Он поднял майку, обнажив темные, выделяющиеся на незагорелой светлой коже, пятна шрамов. — Твоя работа!

Он с ненавистью смотрел на растерянное и побледневшее Гришино лицо и не видел его, видел перед собой того — молодого, красногубого, упоенного властью и кровью хозяина жизни и смерти, с мерзкой наколкой на сильной гладкой руке.

Гриша встал, лицо его совсем побелело, казалось, он очень испугался, или просто сильно растерялся.

— Ты ошибаешься, Наум… Опомнись, Наум… ты принял меня за другого. Я всю жизнь был учителем физики, я никогда не был следователем. никогда.

Последнее слово Гриша уже прошептал, поднял упавшую майку и пошел в дом, согнув плечи и шаркая сандалиями по асфальтовой дорожке.

Наум не поверил. Он теперь не мог избавиться от видения, выплеснутого из глубин памяти: беспощадная рука с выколотым драконом и белый, нетерпеливо дергающийся лист бумаги. И снова (как тогда) почувствовал соленый сгусток крови во рту и обломки сломанных зубов. Наум сплюнул, посмотрел вниз на бесцветный плевок и сел на скамью, обхватив руками голову. Вот. что-то еще было у Гемоглобина, что-то еще такое, приметное. Вспомнил! Еще одна наколка… Откуда они вообще у него — следователя НКВД? Из шпаны блатной, наверное, вылез и поднялся вон куда, — Наум еще тогда раздумывал об этом, когда сидел в кабинете на привинченной к полу табуретке, стараясь не слушать и не вникать в дурацкие, лишенные для него всякого смысла, однообразные вопросы. Да, такая маленькая наколочка на левой кисти: «Вера». А у Гриши — есть или нет? Если нет.

Наум постучал в соседнюю комнату. Ответа не услышал, толкнул незапертую дверь и вошел. Гриша спал или притворялся: лицо было накрыто газетой, руки сложены на груди. Наум подошел ближе, посмотрел: татуировочки не было. Свел! Уничтожил примету. Гриша не шевелился и газета не колыхалась. Наум потянул газету, всмотрелся в неподвижное лицо.

— Ты что? Ты живой? — громко спросил он.

Гриша приоткрыл один глаз.

— А ты подумал, что я со страху перед тобой умер? — Гриша сел и вздохнул.

— Эх ты, сказал он сумрачно, — я ведь тоже сидел, и меня не миновала чаша сия. Правда, недолго — за хулиганство всего три года дали. Молодой был, глупый, в первый же день еще в драку со следователем полез — антисоветчину вздумал мне пришить! Так что повезло, легко отделался.

Наум стоял в растерянности. Врет, всё врет. Но ведь как похож на Гемоглобина проклятого. Раньше не замечал этой схожести, да и в голову не приходило, а как увидел дракона… Что-то Гриша на еврея не больно смахивает. Видно, жена еврейка была. У них, энкэвэдэшников, у многих были жены еврейки. Почему — непонятно, тогда про переезд в Израиль и слыхом не слыхивали, далеко было еще до этого, ох, далеко.

— А где ты выколол эту тварь? — ткнул Наум пальцем в татуировку.

— В тюрьме, где же еще? — скривился Гриша. — С урками вместе посадили, те и уговорили.

Наум молчал. Всё можно придумать.

— Пойду, шахматы соберу, во дворе остались, — сказал он и вышел.

Или он должен поверить Грише, или простить его, думал Наум, подбирая в траве фигурки и складывая их в коробку. Простить — да разве возможно? Никогда! Поверить? А если Гриша врет? Кто ж в таком прошлом сознается. Э-эх, Яшки нет, он бы рассудил их.

Хамсин закончился или ушел в другие края, сразу стало легче дышать, хотя всё равно было жарко.

Стол во дворе пустовал несколько дней. «Поссорились старички, кричали друг на друга, — судачили женщины. — Помирятся, куда ж им деваться».

В одну из особо душных ночей Науму приснился Яша. Веселый, счастливый. Наум всё пытался рассказать ему, объяснить свою проблему, но Яша не слушал, говорил о чем-то непонятном, вроде, как ему теперь «здесь» хорошо, «своих» встретил, он радостно смеялся, но вдруг посерьезнел и сказал: «Брось, Наум, в дерьме ковыряться, посмотри-ка, что у меня есть!» — и показал ему руку, а на руке — дракон, но не синий, а малиновый. И сразу дракон растаял, исчез, а на его месте появилось малиновое солнце, и его острые лучики протянулись к Науму и ослепили его. Наум сразу проснулся, еще явственно слыша удаляющийся Яшин смех, и тут же зажмурился — из-за неплотно задернутой шторы светило яркое солнце. Надо же, Яшка все-таки приснился, ни разу со дня смерти не приходил, а тут пришел. Странный сон, непонятный.

Весь день Наум думал про этот сон, а к вечеру вышел во двор, разложил на столе деревянную коробку и расставил фигуры. Гриша прохаживался по дорожкам, посмотрел издали и, продолжая прохаживаться, медленно приближался. Подошел, кивнул, здороваясь, сел и двинул пешку. Две головы, одна лысая, другая седая, склонились над черно-белой доской.

Безумная Фаня

Как повезло! — подумала сразу Ирина. Гулять один час в день со старушкой — это не убирать четырехкомнатную квартиру (пусть и раз в неделю), мыть окна, жалюзи (хозяйка помешана на чистоте) и чувствовать спиной наблюдающее око. Усядется в шикарном кресле, намазанная жирным кремом, вся в цепях и кольцах, одним глазом упираясь в телевизор, а другим следит за твоими руками. Еще и не поленится — оторвет широкую задницу от кресла, подплывет и ткнет толстым пальцем в пятнышко на стекле: чисть, чисть лучше! Иврит Ирина кое-как уже понимает: все-таки второй год уже здесь и ульпан закончила.

Однажды, вытирая пыль с разных шкатулочек и коробочек, Ирина уронила маленькую вазочку. Конечно, вазочка на кусочки. Что тут началось! А вазочка-то была паршивенькая, заурядная. Ирина тоже повысила голос, — они сказали, каждая на своем языке всё, что думали друг о друге, и Ирина всердцах потребовала расчет. Расчет тут же получила — с вычетом непомерной суммы за проклятую вазочку. Всё! Ирина решила: больше на никайон не пойдет! А возиться со стариками, выносить за ними горшки — тоже ни за что, наслушалась уже, каково это. Надо попробовать устроиться кассиром в магазин, работала же она кассиром в Союзе и справлялась. Зарплаты мужа на всё не хватает, и нелегкие у него деньги — рабочий на стройке. Хорошо, что сын стал уже самостоятельнее: учится в университете, живет в общежитии и еще успевает подрабатывать.

Пока Ирина была в раздумьях, знакомый сосед — толстенький Сёма, всегда спешащий куда-нибудь на коротеньких ножках и всегда желающий кому-нибудь помочь, и предложил ей эту работу: сидит тут одна старушка целыми днями дома, погулять с ней некому, дочь и зять заняты, много работают, вот и будешь гулять с ней часок в день, хоть утром, хоть вечером — как тебе удобно. А они платить будут по двадцать пять шекелей за час, да тут недалеко они живут, две остановки, пешком можно.

Этот знакомый Сёма и привел вечером Ирину туда.

Сидит на диване чистенькая седая старушка и настороженно смотрит на Ирину. Дочь и зять, оба высокие и не очень молодые (старушке-то семьдесят восемь!), приветливо улыбаются. Дочь, Рая, шепчет Ирине: мама боится, что в дом престарелых заберут. Кто ни придет, всех боится. Попугивают старушку, значит. Просовывается в дверь любопытное юное личико с черными кудрями и исчезает, мелькнув погончиком на плече армейской рубашки — старушкина внучка.

— Мама! — говорит Рая, — познакомься, это Ира, подружка тебе будет… Ты ведь жалуешься, что не с кем тебе поговорить… Маму зовут Фаней, — добавляет она.

— Подружка! — хмыкает Фаня. — Она же молодая!

Фаня встает и оказывается высокой и крупной, да и не очень-то старой она выглядит — лицо белое, гладкое, только у глаз сеточка морщин, и отвисший второй подбородок плавно переходит в складчатую шею. Внушительная старуха. Большая черепаха Тортила.

— Где моя палка? — требует Фаня капризным голосом.

— Ну зачем тебе палка? — с раздражением спрашивает Рая. — Ты же дома!

— Но мне надо идти!

— Сядь, мама, сегодня никуда не пойдем! — в Раином голосе звенят металлические нотки. Она тихо сообщает, что мама вполне на ногах, но может упасть — на днях не уследили за ней, споткнулась на улице и упала, коленки разбила. Фаня слышит про коленки, с готовностью высоко поднимает юбку и демонстрирует засохшие струпья.

Ирина представила, как они будут спускаться с четвертого этажа по лестнице — она спускается первая, страхуя Фаню. Фаня, эта большая Тортила, валится на нее, и они вместе катятся до первого этажа. Хотя до первого не докатятся — на каждом этаже длинные переходы до следующей лестницы. Но все равно картина представилась безрадостная. Но ведь она согласилась уже, раз пришла сюда, и работа, в сущности, легкая, да и не работа это вовсе, а всего лишь часовые прогулки. Авось, не упадем.

Ирина еще не знает, что Фаня безумная. Хотя об этом вполголоса намекают: память у нее плохая, заговаривается немного, и всё такое. Ну, в таком возрасте у кого хорошая память — редкий случай.

Самое трудное оказалось, как и следовало ожидать — преодоление лестницы. Что вверх, что вниз. Это же додуматься надо было — снять квартиру так высоко! С такой-то старухой! Но с остановками, с причитаниями, и спуски и подъемы благополучно преодолеваются. Фаня каждый раз в недоумении: что это за лестница, а куда мы идем? «Фаня, мы пойдем вон в ту аллею, как вчера, там тенечек, сядем на скамейку, вы отдохнете». Фаня упирается — нет, пойдем навестим родственников — следуют какие-то имена. Она не понимает, что живет уже не в России, при слове «Израиль» задумывается. Но ненадолго. У нее потребность — говорить и говорить без остановки. Всё сваливается в беспорядочную кучу: детство, умерший муж, родители, тоже давно умершие, но она говорит о них, как о живых, вредные дочь и зять, какие-то странные события и даже убийства — «Катя убила Пашу, а он такой хороший был мужчина, пел и танцевал в телевизоре». На другой день Паша оказывается вполне живой и находится где-то неподалеку, под Ленинградом живет. Надо его навестить — Фаня кокетливо улыбается: такой хороший мужчина!

Скоро хороший мужчина забыт, потоком идут жалобы на дочь и на зятя (вчера зятя хвалила). «Они мне кушать не дают, а сами едят», — сообщает она и начинает хныкать. Но тут же прекращает, тянется к бутылочке с водой и поясняет: после селедки пить хочется.

Однажды Фаня заявляет, что Рая всего на два-три месяца старше ее.

— Как же так? — изумляется Ирина. — Она же ваша дочь!

— Какая дочь?.. Не дочь она мне.

Ирина умолкает и больше не вникает в ее бред. Дочь-не дочь, вчера был зять-не зять, завтра будет внучка-не внучка. Пусть говорит, что хочет, лишь бы слушалась и шла домой через час. Ага, так и послушалась. В один день что-то нашло на Фаню, она заглядывала во все белые машины — искала какую-то Иду, такая хорошая женщина, она всегда спрашивает: — «Фанечка, как ваше здоровье?» Фаня наотрез отказалась зайти в подъезд — вон стоит машина, там Ида сидит, я хочу поздороваться. Хорошо, что Рая была дома, Ирина крикнула снизу, она спустилась и, крепкими толчками подталкивая Фаню в спину, впихнула ее в подъезд. Уж как там Рая утихомиривала Фаню (а по намекам Раи, Фаня здорово безобразничает), Ирине было неведомо. На улице Фаня обычно спокойная, только чтобы вести ее в нужном направлении, приходится прикладывать к ее локтю некоторое усилие. Но это ведь не труд — погулять час со старушкой. «Тебе еще за это и деньги платят!» — пошутил муж. И сглазил.

На следующий день только посидели на скамейке десять минут, и Ирина хотела поднять Фаню и прогулять ее по аллее, как она застонала, заохала и схватилась за живот. «Болит, болит!» — запричитала Фаня. «Пойдемте скорее домой, в туалет!» — испугалась Ирина. «Нет, я не успею!» Ирина беспомощно огляделась. За скамейкой росли кусты, отнюдь не густо. Но выхода не было. Ирина подтолкнула Фаню к кустам и встала спиной к ней. Какое амбре донеслось до нее! И в каком виде Фаня оттуда вылезла! Ирина вылила ей на руки всю воду из бутылочки и поволокла Фаню домой, а она еще упиралась! — зачем домой? «Мыться!» — прикрикнула Ирина, морщась и бросая взгляд на Фанину юбку и тапочки.

Ирина вымыла Фаню под душем, переодела ее, постирала одежду и тапочки. А что было делать — не оставлять же Фаню в таком виде! А Фаня вся тряслась — Рая заругает! И рвалась сама стирать. Ирина, как могла, ее успокоила, написала короткую, но с понятными намеками записку Рае и ушла. И всю дорогу смеялась над собой — подумаешь, час погулять со старушкой, и всё! Горшки ведь выносить не придется!

Но больше, к счастью, с Фаней ничего подобного не случалось. Она только иногда оглядывалась на те кусты и говорила, что там есть туалет, а в квартире нет.

Как-то сосед Сёма, пробегая мимо Ирины по улице, спросил:

— Ну, как гуляется со старушкой?

— Да нормально. Только… старушка немного не в себе.

А ты что, встречала в таком возрасте других? Я что-то не встречал!

Сёма засмеялся и побежал дальше. Знал ведь, но даже не заикнулся.

Но как Фаня всегда встречала Ирину! Брала за руку, целовала в щеку, говорила: — «Вы такая красивая куколка!». «Старая куколка», — поправляла Ирина, а Фаня возражала: «Да вы еще девочка!», — и они смеялись.

Прощаясь, Фаня никак не отходила от двери, и Ирина настойчиво ее отпихивала, чтобы закрыть дверь на ключ — обычно дома никого не было.

Каждый день Фаня спрашивала: «Как вас зовут?» Каждый день предлагала перейти на «ты». Вчерашнее у нее исчезало из памяти бесследно. Разговор начинался почти всегда одинаково: «Я так рада, что вы пришли, напомните мне ваше имя, я вчера стучалась к вам, дорогая, но никто не открыл».

Ирина терпеливо (в который раз!) объясняла, что живет она далеко, Фаня недоверчиво слушала и через пять минут снова рассказывала, как она «стучалась». А ведь ее из дому одну не выпускали, и даже к соседям она стучать никак не могла.

Когда Ирине надоедало выслушивать всякую ахинею, она сама начинала Фаню спрашивать, чтобы отвлечь старуху на что-то реальное.

— Кем я работала? — Фаня задумывается, мнется и заявляет, что хочет пить.

Потом вдруг вдохновляется: — Когда мы приехали сюда. ну, сюда. мой муж умер.

— Но… ваш муж умер еще там, в России (Ирине известно от Раи, что это случилось давно).

— Ну что вы такое говорите? — Фаня сердится. — Он умер здесь. А вы, Ирочка, знаете, сколько мне лет?

Тут уже мнется Ирина.

— Мне пятьдесят шесть… или пятьдесят семь… точно не помню, — говорит Фаня.

Фаня кокетка. Она часто поправляет свою панамку и сетует, что Райка опять дала ей старое платье. Притом, что на скамейку садилась очень осторожно — «платье новое, не испачкать бы». Фаня провожает взглядами всех проходящих по «нашей» аллее мужчин и обсуждает их: красивый, высокий, или — почему он такой черный? Но мужчины проходят редко, только пробегают школьники с объемистыми ранцами за спиной. Дети ее мало интересуют, как, кажется, и собственная внучка. «Лийка, дрянь, меня плохо подстригла!», — заявила как-то она и больше о внучке не вспоминала. Дочь и зятя называла только Райка и Левка.

Лева как-то был дома, когда они вернулись с гуляния, и спросил:

— Как вы ее выдерживаете?

— Да я ведь только один час, — засмеялась Ирина.

— А я уже только пять минут могу, не больше! — Лева тоже засмеялся. — Она с вечера выспится, а ночью бродит по квартире и палкой стучит. Я уж прячу эту палку, так ведь скандал!

Ирина мягко сказала Фане: — Вы вечером не спите, а то ночью сна не будет.

— Когда хочу, тогда и сплю! — заявила Фаня и отвернулась в сторону, даже слегка отодвинулась на скамейке.

Разум покидает голову по частям и уже не возвращается, думала Ирина, наблюдая за Фаней. Конечно, она своих домашних злит и ужасно раздражает. Всё это понятно. И дом престарелых маячит на горизонте — Рая уже об этом заговаривает. Вот пособия Фаниного они лишатся (о котором старуха понятия не имеет) и, наверное, это их пока удерживает. Лично она подобную Фаню выдержала бы. Даже за один час Ирина, бывает, раздражается — молча, конечно. Но Фаня сразу улавливает и спрашивает: — Вы сердитесь?

— Нет, я не сержусь, но я, правда, не давала вам этой палки.

— Ну ладно, ладно, — она гладит Ирину по руке, — не давали, так не давали.

Только я знаю, что эта палка была у вас. Ну и хорошо, а то Райка с Левкой ее всегда прячут. А я вчера к вам стучала, а вы не открыли… Ну не сердитесь, дорогая моя… Я вчера вас в телевизоре видела, вы хорошо пели, мне очень понравилось.

Ирина смотрит на часы: еще десять минут и можно двигаться к дому. А Фане совершать очередной подвиг — взбираться по лестнице. Ирина будет идти сзади, следя за каждым Фаниным шагом.

Как-то Рая сказала всердцах, косясь на Фаню, сидящую в прихожей на стульчике и разглядывающую свои уличные тапочки, словно не понимая, как их нужно надеть:

— Вот она всё недовольна нами — я плохая, и Лева такой-сякой. А я ведь росла как трава! Никакой заботы! Все её заботы были о себе, исключительно о себе! Она никогда в жизни не работала! Наряды, романы на стороне. Бедный папа! Может быть, оттого он так рано умер. А теперь она хочет участия, чтобы вокруг нее все крутились. А сама всё делает назло: разбросает свои вещи, вымажется вся за обедом и стоит как кукла — ждет, что уберут, почистят. И всё что-то требует, требует.

— Но… Фаня все-таки не совсем понимает… — сказала Ирина.

— Не знаю, что она там понимает, но от ее эгоизма и упрямства мы так устали!

Однажды Фаня несла свою обычную чушь, но вдруг умолкла и внимательно посмотрела на Ирину. Её взгляд был хитрым и слегка насмешливым, или это Ирине почудилось. Фаня отвернулась и запела. Пела она чисто и правильно, приятным голосом. Оборвав песню, Фаня сказала:

— И это всё называется жизнь.

Иногда Фаня неожиданно употребляла весьма содержательные и интересные выражения или, правда, не к месту, известные и смешные поговорки.

Может быть, Фаня вовсе не безумная, думалось тогда Ирине, только успешно притворяется? И память иногда к Фане вдруг «возвращалась». Как-то раз у нее опять заболел живот, и она сама поспешила к дому, оглянувшись на кусты. А Ирина уже думала, что Фаня напрочь забыла о том случае, как каждый раз забывала ее имя. Хотя, теперь уже реже забывала.

— Вы, Ирочка, так хорошо со мной обращаетесь, не то, что те…

Увы… Как-то Ирина привела Фаню домой, посидела с ней

несколько минут и собралась уходить, позвякивая ключом на цепочке. Фаня вдруг заволновалась, стала искать свою палку.

— Фаня, вы куда, вы дома остаетесь! Скоро Рая придет.

— Нет-нет, я не останусь! Я тоже пойду!

Никакие уговоры не помогали. Пришлось Фаню отодвигать от двери и скорей запереть ключом. Быстро спускаясь по лестнице, Ирина слышала:

— Ира! Ирочка!

Потом стук в дверь и приглушенные рыдания. Ирина бегом вылетела из подъезда. На сердце скребло, но прогулка быстрым шагом по улице ее отвлекла, впереди были два выходных, надо было подумать, как их провести, какие отложенные дела переделать, и хорошо бы на море съездить, искупаться.

Через неделю, после двух праздничных дней — был еврейский Новый год, утром позвонила Рая и сказала, что Ирина должна придти за расчетом — Фаню отправляют в дом престарелых.

— Но что случилось? — спросила Ирина.

— Да ничего не случилось, — спокойно сказала Рая. — Просто уже нет сил. Вы же видели, какая она неуправляемая. А сколько вы не знаете! Мне даже рассказывать неудобно, что она вытворяет! Мы так замучились с ней, да ну что тут говорить!

Ирина пришла вечером за расчетом. Фаня спала на своем диване в салоне, отвернувшись к стенке.

— Она еще не знает, — шепнула Рая. — Да мы ей ничего и не будем говорить, все равно не поймет. Завтра утром отвезем, мы еще перед праздниками там договорились.

Она поймет, когда окажется там, подумала Ирина, но промолчала.

Прошло месяца два. Ирина, опять же по протекции того же Сёмы, устроилась кассиром в небольшой супермаркет. Приходила домой усталая: от бесконечного мелькания лиц, перекладывания на движущейся ленте товара, и нужно быть такой внимательной — деньги же.

Конечно, Ирина вспоминала Фаню. Все-таки почти пять месяцев они ежедневно «общались». Интересно, как она там, эта большая сумасшедшая Тортила. Навещают ли Рая с Левой? Может быть, самой как-нибудь выбраться? Конечно, она никто, чужая посторонняя женщина, но Фаня, наверное, обрадуется.

Муж сказал: — А что, съезди, навести. Может, твоя старушка уже в ум пришла?

Ну, это вряд ли, подумала Ирина. Она позвонила Рае, спросила адрес. Рая сказала:

— Да зачем вам ездить, это не обязательно. — Адрес дала неохотно, после некоторого нажима.

Еще неделю Ирина никак не находила времени, но все-таки в пятницу — на работе выпал ей выходной, с утра собралась, положила в пакет фрукты и пачку печенья.

Заведение находилось в другом городе, но какие здесь расстояния — на автобусе всего полчаса.

Высокие ворота были заперты, Ирина нажала черную кнопку. Минут через пять массивную дверь открыла молодая полная женщина с замкнутым и недовольным выражением лица. Она спросила: «К кому?» — и провела в маленький закрытый дворик с единственной скамеечкой возле каменной стены. «Подождите, — бросила женщина. — Только завтрак кончился».

Ирина села на скамейку. Она задумалась и не заметила сразу, что посреди дворика стоит какая-то женщина, опираясь на палку, и смотрит на ворота. Ирина неуверенно подошла к ней. Эта худая, растрепанная, с безжизненным взглядом женщина была так мало похожа на ту Тортилу… Она будто и в росте уменьшилась.

— Фаня… здравствуйте. Как вы?…

Фаня молчала и смотрела на ворота поверх Ириного плеча.

Ирина взяла ее за руку. Никакого движения в ответ. Ирине захотелось ее встряхнуть, привести в чувство, но, вглядевшись в ее серые, поблекшие и ничего не выражающие глаза, поняла, что всё бессмысленно. Вдруг Фанины губы шевельнулись, она посмотрела Ирине в лицо, но взгляд был какой-то плавающий.

— Ты… Рая? — спросила она.

— Нет, я Ира. Помните, вы говорили «куколка», помните, я дала вам эту палку… мы гуляли с вами по аллее…

Ирина еще говорила, пытаясь пробиться к ее сознанию. Господи, неужели совсем ничего там не осталось?

Она отвела Фаню к скамейке, та послушно села и смотрела равнодушно перед собой. Маленький дворик вдруг оказался наполнен людьми. Их было с десяток, или немного больше, они суетились, подбегали к воротам, громко говорили, поэтому казалось, что их много. А один старик стоял столбом и не двигался, только беспокойно оглядывался и что-то бормотал.

Какой же это дом престарелых, это же психушка, — поняла Ирина.

Маленькая, вся кругленькая, с красными щечками и непонятного возраста женщина подбежала к скамейке и заглянула в пакет возле Фани. «Яблочки!» — вскричала она и пухлой ручкой нырнула в пакет. Вытащила персик и вгрызлась в него, причмокивая и подпрыгивая на толстых ножках. Мгновенно съела, обсосала и выплюнула чуть не в лицо Фане косточку и снова нырнула ручкой в пакет, сказав опять: «яблочки!» И опять громко зачмокала. Ирина переставила пакет между собой и Фаней. Коротышка проследила глазами эту манипуляцию и убежала вприпрыжку.

Ирине очень хотелось, чтобы Фаня сказала хоть что-нибудь. Но Фаня молчала. Куда же девалась ее безудержная говорливость? Может быть, никаких слов в ее бедной памяти уже не осталось?

Подошла та женщина, что открыла ворота.

— Что с Фаней? — спросила Ирина.

— Ничего. — Пожала она плечами. — Как привезли сюда, через неделю уже такая стала. Старость, что еще с ней может быть. Здесь все такие. неразумные.

— А дочь ее навещает?

— Навещает. Но редко.

А она узнает свою дочь? — не отставала Ирина.

— Иногда узнает. Раечкой называет. — Женщина поправила Фане воротничок платья и ушла.

Ирина встала, вложила Фане в руку упавшую палку и взяла ее под другую руку:

— Пойдемте…

Они остановились шагах в трех от ворот.

— До свидания, Фаня… Будьте здоровы… — она поцеловала Фаню в щеку.

Отперев щеколду, Ирина оглянулась. Пакета на скамейке уже не было. Фаня стояла, глядя на ворота. Медленно приподняла руку.

— Раечка… приходи еще, дорогая…

Ирина вышла на улицу со слезами на глазах. Вот так всё заканчивается. «И это всё называется жизнь», — Фаня часто повторяла эти слова. Для Фани жизнь уже закончилась. Нет разума — нет жизни.

Жалко было пакета с фруктами и печеньем, конечно, его унесла та коротышка, и Фане ничего не достанется.

Плагиат

Умер друг. Семен вылетел в Австралию. Далеко, конечно, но друг был, можно сказать, единственным во всей жизни. Семен даже одно время держал в голове заманчивую мысль — перебраться в Австралию. Но мысль так и осталась мыслью. Порой она приятно щекотала мозг, но дальше приятности дело не шло. Да и не могло пойти. Поздно начинать по новой. Кому нужно в этой сытой кенгурушной Австралии его критическое перо, пусть оно десять раз бескомпромиссное и острое. Другая страна, другие реалии, в которые надо вникать, и потребуются для этого годы. А он не молод — полтинник уже маячит, подмигивает круглым ноликом. Да и прижился он все-таки в Израиле, хотя и костерит его удивительные порядки и непредсказуемых правителей, отыгрывая свое возмущение и недовольство на страницах «русских» газет, и еще в разговорах с друзьями и недругами — разница в этих понятиях просматривалась весьма смутно, а может быть, ее и вовсе не наблюдалось. Все — завистники. Числящиеся в друзьях — непременно находят в его фельетонах и критических заметках банальные фразы, стилистические ошибки и с удовольствием смакуют их, недруги занимаются тем же, только с большим сладострастием и язвительностью. И те и другие с некоторых пор ударились в высокую политику, с наслаждением препарируют ошибки вождей многочисленных партий, обсасывают пункты их программ (в сущности, почти одинаковых), но, по мнению Семена, ничего в этой политике не смыслят, так как вчера писали в своих амбициозных статьях одно, назавтра — прямо противоположное. Как и сами вожди, — выступая в прессе и на разных политических сборищах, высказывают взаимоисключающие друг друга вещи. Как и вся страна — колеблется на волнах верия и неверия, светскости и воинствующего догматизма, патриотизма и лжепатриотизма — одно от другого отличит не всякий сапиенс.

Семен в политику лез редко, хватало и других злободневных тем (хотя в этой стране все так перемешано), он сидел в своей сатирической нише, как сидел он в ней и в той, покинутой им стороне, разница лишь в том, что там он писал осторожнее, с большей оглядкой через плечо, если не собственное, то редактора — кому охота быть в одночасье уволенным (это в лучшем случае, а можно схлопотать исход и пострашнее). Его перо, острое и ехидное (как многие признавали) и здесь находило темы и поводы, в любой стране есть над чем посмеяться и что покритиковать, и трудно сказать, где взыскующего к осмеянию «говна» было больше — здесь или там, везде одинаково, только поводы разные.

Никто не знал и не ведал, что ниша эта, которую Семен сам давно и сознательно себе выбрал, с некоторого (а может, и давнего) времени его перестала устраивать. Обычно худой, он стал еще худеть и проявлять неожиданные вспышки раздражительности, вызывая беспокойство домашних — у тебя, Сеня, не язва ли? Язва — отвечал он. И был прав. Его действительно подтачивала язва, которая терзала не нутро, а мозг. Ночью Семен просыпался, — всегда в три часа, когда все нормальные люди видят сны, и смотрел до утра в смутно белеющий потолок, зная наизусть, где там пятно от сырости, а где трещина, но не о ремонте он думал, и даже храпение жены, с подсвистываниями и неожиданно взмывающими руладами, не отвлекало его от грызущей думы. Как бы измудриться и подняться над самим собой, просветлить закосневшие мозги, промыть их освежающей идеей и написать не осторчетевший фельетон, не статейку, снисходительно тиснутую редактором в свободном уголке, а ВЕЩЬ.

Издать книгу — заметную, яркую, неординарную, которая не оставит равнодушным никого, встряхнет и изумит. Скажут: Ай да Семен! Вот глыба, вот талантище! А мы и не подозревали!

Но, прежде чем издать, надо написать. Чтобы написать, нужна необычная, нетривиальная идея. Сюжет-то он разовьет, идея нужна! В ней вся загвоздка. Препона. Но еще… слог другой нужен, не тот, которым он пописывает фельетончики и статейки. Вот это и был тот барьер, который ему не переступить, и от сознания непреодолимости этого барьера Семен и терзался.

Каждый человек знает о себе всё, или почти всё. Семен ЗНАЛ, что нет такой силы в нем, нет озарения, знал, но не мечтать не мог. Мысль о том, где откопать идею и каким образом переменить свой язык, сверлила мозг по ночам (день занимали другие заботы) и не было ни в чем счастья. Даже простого удовлетворения, когда видел свои сочинения напечатанными и вверху свою фамилию. Когда-то всё это было — и удовлетворение, и радость и даже самодовольство, но — сгинуло. Осталась тоска и ночная маята.

Но тут случилось горе. Известие, полученное по телефону, отодвинуло собственные переживания и — кощунственно даже осознать — принесло, не облегчение, конечно, но тайную, полурадостную мыслишку: полетит и отвлечется, забудет хотя бы на время свои терзания и, может быть, поездка встряхнет его мозги, освежит впечатлениями и по возвращении что-нибудь переменится.

Весь длительный, с пересадками, полет Семен думал о друге. Маркуша был (уже был!) известный писатель, популярный и раскупаемый на всех континентах. Произведения он писал особенные: романы не романы, и детективами их было назвать нельзя, и к подлинной истории они, казалось, не имели отношения, но в них изощренно переплетались и любовные интриги с элементами триллера, и неожиданные погружения в давние, малоисследованные эпохи, и тонкий психологизм, приводящий порой к такому душевному обнажению героев, что жутковато становилось. Но это не был столь нынче модный стиль «фэнтези», нет, тут присутствовало нечто другое, непостижимое, и чему больше всего Семен поражался — каждое творение Маркуши было написано совершенно по-разному, причем Семену это стало заметно в последние годы, когда Маркуша вошел в зенит своей славы. То есть, не только сюжет никогда не повторялся, но и язык очередного романа всегда отличался от предыдущего. Как-будто писали разные люди. Нельзя было сказать, прочтя что-либо «из Маркуши», что, мол, узнаю его почерк. Как он умудрялся, из каких глубочайших недр своего мозга извлекал эту бесконечную и потрясающую новизну образов и новизну языка, Семену было не только удивительно, но и странно. Даже кое-какие подозрения появились. Пустое! Семен прекрасно был осведомлен о трудоголизме Маркуши, о его дневных и ночных бдениях за компьютером (может, все дело в этом ящичке — подсказывает идеи и создает новые стили, — иронизировал Семен). Он два года назад ездил к Маркуше в гости (Маркуша даже билет ему прислал) и воочию убедился, как трудно его оторвать от работы, и Маркуша отрывался исключительно ради друга. Но раньше, когда они еще учились в Литинституте, и после его окончания за Марком такого трудолюбия не наблюдалось. Талант присутствовал, яркие идеи тоже, но он больше повесничал, чем писал. Правда, если уж садился за стол, вставал только когда оканчивал свой опус. Нес в редакцию и на некоторое время исчезал из зоны прямой видимости — болтался Бог знает, где и черт знает с кем. Вдруг объявлялся перед Семеном, небрежно помахивая свежей газетом или журналом. Да, Маркушу печатали, и одно время его популярность резко взмыла вверх. Но как-то вдруг все изменилось. В одной романтической повести Маркуша проявил неосторожность — написал что-то не то или не во-время, «неправильно расставил акценты, и притом исказил образ советского молодого человека», как выразился в разгромной статье один известный критик. Маркушу перестали печатать. Он едва не спился, но поскольку выпивать стало не на что, а Семен мог дать денег на что угодно, только не на водку, Маркуша быстро образумился, каким-то образом разыскал в Австралии сводного брата и вскоре уехал, с женой и маленькой дочкой, нисколько не вняв увещеваниям Семена: мол, времена начинаются новые, вот-вот разрешат писать и публиковать что угодно. «Я не хочу, чтобы мне РАЗРЕШАЛИ», — заявил Маркуша и даже позвал Семена с собой, но Семен не решился. «Может быть потом, когда-нибудь», — уклончиво сказал он. Но все-таки Семен тоже уехал. Правда, в другую страну. Рассудил, что историческая родина невелика, и легче оказаться заметным. Так-то оно так, но подобных умником много оказалось.

Семен пописывал в газетки и журнальчики, прогоравшие один за другим, но на их пеплах возникали новые, работа, в общем-то, всегда находилась, и Семен получал свои скудные гонорары, жил с женой и разведенной дочерью на съемной квартире и частенько сожалел, что не принял десять лет назад предложение Маркуши. А Маркуша стал большим писателем. Писал он по-русски, но его охотно переводили на другие языки, даже в Японии опубликовали его последний роман. Семен его книги не покупал, — Маркуша исправно присылал ему свои новые издания, конечно, не понимая, как уязвляют друга эти маленькие посылочки с автографом, к которым изредка прикладывалось письмо. Даже не письмо, а записочка. Мол, прими, Сеня, в подарок, не забывай нашу дружбу и еще несколько дежурно-приятных слов.

Теперь все кончилось, не будет ни посылочек, ни записочек, подумал Семен после получения печального известия, но не почувствовал особой горечи. Он сожалел о ранней кончине (всего пятьдесят два!) друга и только. Но счел своим долгом полететь на похороны — недавно издал книжечку иронических рассказов при посредстве одного литературного фонда, книжечка быстро распродалась (народ Книги любит посмеяться), так что деньги были.

В другую страну, даже в далекую Австралию всегда можно успеть на похороны, если подсуетиться с билетом. Хоронят по человечески — на 3-й, а то и на 4-й день, чтобы все успели приехать, прилететь. В Израиле умрешь — и завтра закопают, а то и в этот же день, если умер ночью. Без гроба, закутанную с головой мумию опустят в бетонную коробку и засыпят песком. Еще сверху камушков положат, аккуратно вдавят их в песочек, — лежи, покойничек, в сухости, не разбрасывай камни, ты их уже разбросал и собрал, сколько успел. Прочитают быстро кадиш, и все расходятся. Кто успел, приехал, кто нет — и суда нет. Семену всё это не нравилось, но что с того. Коль приехал сюда, принимай обычаи безропотно, твоя страна, родная.

Семен стоял у массивного темнокоричневого лакированного гроба с откидной, выстланной изнутри белым шелком крышкой и завидовал: его так не похоронят. Играла скорбная музыка, заплаканная жена Маркуши Соня и две взрослые дочери с мужьями и родственниками мужей теснились поближе к гробу, подальше стояла толпа почитателей безвременно ушедшего гения (кто умер, и при жизни был известен, посмертно сразу становится гением, — Семен мысленно сочинял краткий некролог для своей газеты, не в силах удержаться от ернического тона, к которому так привык, но, разумеется, напишет он иначе, серьезно и с ноткой глубокой печали). Семен пристально смотрел на покойника. За два года, что он не видел Маркушу, тот сильно изменился. Залегли жесткие складки у длинного извилистого рта, резче разрезала лоб вертикальная морщина, губы искривила сардоническая усмешка. Какие горести одолевали его, что привело его, успешного и признанного, к тяжелому инсульту, — Семен понять не мог, разве у Сони спросить.

Безутешные родственники плакали, Соня закрыла лицо черным кружевным платочком, но Семен сдержался, только мысленно посетовал на музыку — вздергивает нервы у людей, разве нельзя было провести панихиду в тишине. Зачем нужна эта озвученная скорбь, похороны требуют молчания и уважения, осмысления достоинств и достижений ушедшего, хотя. какая Маркуше разница, он не слышит, вся эта громкая показуха нужна живым — вот какой почет мы оказали покойнику. Да, народу явилось много, широка страна Австралия, в Израиле столько не придут, только узкий круг знавших и почитавших (в смысле читавших), прибегут други и недруги, одни проводить, другие из любопытства. А к Маркуше из других стран понаехали. Соня, немного успокоившись, показывала Семену: вон тот из Англии, а тот из Франции, а этот из России… Она перечисляла Семену на ухо известные всему читающему миру имена, а он, склонившись к ее гладко причесанной песочной головке и вдыхая запах крепких духов, молча слушал. Да, Маркуша слишком много успел, удачливым оказался. Но Соня-то, Соня, совсем не меняется, не стареет, та же хорошенькая мордочка с большим чувственным ртом, так же поводит яркими светлокарими, чуть припухшими от слез глазами, и черный цвет ей очень к лицу, она еще в юности любила его, так что оделась в удовольствие. Неужели он все еще ревнует. Отдала предпочтение Маркуше, а он вот загнулся досрочно.

После похорон Соня пригласила Семена пожить, сколько захочет, и предоставила ему Маркушин кабинет с большим удобным диваном. Семен ходил по кабинету, рассматривал корешки книг на стеллажах — три полки сплошь Маркушины, на разных языках. Сел за стол с мертвым экраном компьютера. Включить бы и поглядеть, что гений писал в последние дни. Но Семен даже включать не умел, не то, что найти что-нибудь. Тайна за семью печатями. Он всю жизнь пользовался пишущей машинкой. Семен стал выдвигать ящики письменного стола. Папка с какими-то рукописями, папки с отпечатанными листами. Непонятно. Маркуша никогда не писал от руки и никогда не распечатывал свои вещи, он переписывал на дискеты и отдавал издателю — Семен сам видел, как Маркуша передавал дискеты, из рук в руки. Тогда он приболел и не смог отвезти, и издатель сам приехал к нему.

Семен начал читать пронумерованные печатные листы из одной папки и зачитался. Когда закончил, было два часа ночи. Классная вещь! Открыл другую папку и тоже прочел, не отрываясь. Задумался. Судя по всему, это последние вещи Маркуши — на первых листах совсем недавние даты. Для чего-то он их распечатал, а для чего, теперь не спросишь. Может быть, хотел посмотреть, как это выглядит и как читается всё в целом, а не по кусочкам на экране… А ведь, скорее всего, об этих папках никто не знает, разве Соня.

Утром, невыспавшийся, но бодрый, Семен за завтраком, с удовольствием отпивая глоток горячего кофе, спросил:

— Сонечка, а что Марк писал в последнее время? Что-то есть готовое?

— Не знаю. Что-то писал, конечно. Он всегда писал, ты же знаешь. Но он мне ничего не говорил. он никогда со мной не делился, — усмехнулась она грустно. — И вообще он ни с кем своими планами не делился. Ты посмотри сам, может, есть что-то законченное.

Я? — удивился Семен. — Во-первых, я не умею обращаться с компьютером, а во-вторых. какой в этом смысл?

— Да, пожалуй, уже никакого. Вряд ли у него есть что-нибудь готовое. Маркуша, когда заканчивал книгу, переписывал на дискеты и сразу отдавал своему издателю. У него даже литературного агента не было. Но если ты хочешь, я тебе включу и покажу, как просматривать тексты.

— А что, у него договоры были заключены?

— Нет, это я точно знаю. Да они были ему не нужны. Он прекрасно знал, что как только напишет, сразу и возьмут издавать. Ему часто звонили, мол, когда примерно ждать, а Марк эти звонки не любил. Вот, он умер. — у Сони увлажнились глаза, — и больше никто не звонит. сразу потеряли интерес.

— А что за папки у него на столе, ты не знаешь? Разве он печатал на бумагу?

— Не знаю… может и печатал. Я его кухню не знаю. — Соне явно был уже скучен этот разговор и она охотно отвлеклась на телефонный звонок.

Семен внимательно слушал, — не издатель ли звонит и требует готовый роман, но быстро понял, что кто-то выражает еще раз глубокое соболезнование, и этот кто-то Соне явно не безразличен и даже весьма близок. Семен усмехнулся — каждому свой интерес в жизни.

Семен знал — у всех крупных писателей есть литературные агенты. Но Маркуша всегда вел себя нестандартно. Вот, на Соньке с исторического факультета вдруг женился. Она в литературе ничего не смыслит, знала только гонорары на тряпки и украшения проматывать и, кроме живости и смазливости в ней ничего не было. Но она многим нравилась, и Семена не обошло (еще как не обошло — ночевал под ее окнами, пока утром не увидел выходящего из подъезда Маркушу). Маркуша всех обскакал, наградил Соню беременностью и, не мудрствуя лукаво, женился. Теперь Соня попечалится и заживет не хуже чем прежде. Книги издаются и еще будут издаваться и переиздаваться, гонорары потекут безутешной вдове с ее семейством.

— Марк был очень талантлив, — сказал Семен. — Жаль, он бы еще много книг создал. Спасибо за завтрак. Пойду, может, найду дискеты, и ты отдашь их издателю.

Семен еще ночью просмотрел все ящики и ящички, но дискет не обнаружил. Значит, последняя вещь в компьютере и еще не закончена. А в этих папках. в них определенно законченные романы. Маркуша их не переписал, а только отпечатал для себя. Посмотреть, подумать. И никто теперь ковыряться в этом компьютере не будет, никому не нужно.

— Соня! — позвал он, открыв дверь, — включи мне компьютер, посмотрю, что там.

Соня зашла, показала, как открывать файлы, как их читать. Семен, к собственному удивлению, все понял. Не такая уж мудреная штука!

— Только осторожно, на эти кнопки не нажимай, а то текст сотрется, — предупредила она, но тут же пожала плечами, мол, теперь всё равно.

Соня ушла, Семен стал просматривать список файлов. а ведь всё тут, и это он читал, и это. а вот названий, что в папках, тут почему-то нет. да вот же они, оба!

Семен открыл файлы, один за другим, и убедился — всё точно, это он и читал ночью. Но как странно. один роман тут написан полностью, а другой. только до середины. И все главы имеют другие названия. Семен заглянул в папку, перелистал. Ну да, и текст местами отличается. Как это может быть? Нет, этой кухни ему видно не понять. Не у Сони же спрашивать. Ну ладно, все это уже неважно. Никому они теперь не нужны, его романы, некому интересоваться. Кнопки. кнопки. умная штука комппьютер.

Аэропорт Бен-Гурион встретил его сухим жарким воздухом — опять хамсин. Ничего, всё хорошо, ему не привыкать. Всё просто отлично. Сумка оттягивала плечо и он взял такси.

Когда в издательстве с Семеном заключили договор (ох, как редко такое случаеся в Израиле!), и вскоре в газетах появилась реклама, а на прилавках книга, за которой уже через неделю выстроились очереди, на Семена свалилась слава. Деньги. Зависть друзей и недругов. Наступила новая жизнь, та, о которой он грезил ночами. В издательстве спросили: над чем он сейчас работает и не желает ли опять заключить договор. Семен ответил: желаю. Но на других, более выгодных условиях. Но писать буду долго, сами понимаете, хорошую вещь нужно выносить как ребенка. И он стал вынашивать, с наслаждением перебирая пачку глянцевых книжек на письменном столе и покрикивая то на жену, то на дочку: совсем разленились, не шевелятся, чашки кофе во-время не дождешься! Я им все блага, а они. А Сонечка-то, приятная бабенка, глуповата только. но это даже к лучшему.

На Семена посыпалиь предложения выступить, поделиться писательским опытом, Семен отвергал — нет времени, работать надо.

Вдруг его срочно вызвали в издательство, к главному редактору. Тот протянул ему бумагу — факс из Австралии. Какой-то тип заявлял о своем безусловном авторстве и грозил издательству и лично Семену всеми мыслимыми карами, вплоть до международного суда. «Он же умер!» — чуть не выкрикнул вслух Семен. Он еще раз глянул на лист — там стояла совсем другая фамилия.

— Это ошибка! — заявил Семен. — Пусть докажет. Я никакого отношения к Австралии не имею, я гражданин Израиля.

Редактор растерянно молчал. — Но у вас там был друг, писатель Н. - промямлил он.

Ну, все знают! В этой маленькой стране шагу не ступишь.

— Был, ну и что? Он, к сожалению, умер полгода назад.

— И вы туда ездили… — упорно мямлил редактор.

— Да, ездил. А вы бы не поехали на похороны лучшего друга? Заметьте, это не он претендует на авторство — с того света! — а совсем другой, неизвестный мне человек!

— Так что же мы будем делать? — коричневые выпуклые глаза редактора бегали и всё мимо лица Семена.

— Не знаю. — Отрезал Семен.

— Но мы будем вынуждены приостановить печатание. Как вам известно, мы заказали типографии дополнительный тираж. Издательство понесет убытки.

— Вы не смеете! Эта писулька недоказуема! Это оговор!

— Возможно. Очень может быть. — Голос редактора заметно отвердел. — Но нужно подождать, пока всё прояснится. Ведь одним факсом, он, вероятно, не ограничится. Вот если у него найдутся доказательства, скажем, рукопись, то есть тот же текст, написанный его рукой, с датой, подписью. Но. — запнулся редактор, — в наше время никто от руки не пишет. Кстати, а почему вы представили не дискеты, а отпечатанный текст? Хотя, я, кажется, об этом спрашивал. но, честно говоря, не помню, что вы сказали, — теперь редактор смотрел пристально Семену в глаза.

— Да, спрашивали. Компьютер сломался, и всё пропало. Я едва успел напечатать один экземпляр для себя, чтобы редактировать — мне так удобнее. Но исправлять ничего не пришлось.

— Компьютер починили? — рассеянно спросил редактор.

— Нет. Новый купил.

— Ну, ладно. Подождем немного… всего несколько дней, — уже извиняющимся тоном сказал редактор, — и продолжим, я договорюсь с типографией. Не переживайте, я думаю, что это туфта. Находятся фокусники, желающие если не присвоить себе чужую славу, то хотя бы попортить людям нервы.

— А если он снова пришлет письмо с угрозами?

— Я же сказал, нужны доказательства. А одни угрозы — пустое сотрясение воздуха. Я так думаю, больше ничего не пришлет, знаю я эту публику, сталкивался. Так что работайте спокойно, — редактор благожелательно улыбнулся, и они, взаимно успокоенные, распрощались.

Семен был шокирован. Ну и ну! Маркуша оказался парень не промах. Те романы в папках — не его! Хотя, вполне вероятно, что взял на рецензию. А, может быть, под своим громким именем собирался выпустить. Не безвозмездно, разумеется. Исписался сам, что ли? Если бы взял на рецензию, не вводил бы в компьютер. Ну, теперь ни в компьютере ничего этого нет, ни папок нет, и тех листов от руки, тоже нет — давно изорваны и полетели в корзину — черновик одного из романов оказался. То-то почерк показался странный. Но он тогда не вник. Любопытно, сколько книг Маркуша выпустил таким образом? Конечно, он никому, ни одной душе не расскажет, что Маркуша. Но какую же свинью Маркуша ему подложил!

По пути домой Семен зашел в магазин и купил компьютер. Выбрал самый дорогой и заплатил одним чеком — расписывать на платежи, значит, остаться в должниках, а долгов Семен не любил.

Девушки уходят по утрам

Мне было скучно. Я прогуливался по вечерней, уже почти ночной, но еще не остывшей после жаркого дня, улице и рассматривал прохожих. В Тель-Авиве гуляют по ночам, а днем все лица более деловые. Симпатичные девушки с загорелыми голыми плечами, часто и с открытыми пупками, щебетали со своими спутниками. В их скользящих бездумных улыбках и быстрых взглядах было что-то Жаннино. Месяц назад я расстался со своей девушкой. Причины для этого будто были, но вместе с тем их не было. Во всяком случае, явных и видимых. Наверное, я просто устал от нее. От вздорности, капризов, требований этого, другого, пятого, десятого. Я знаю, что всем девушкам на свете что-то нужно от парня. Кое-какой опыт накопил. Ты ей подарок, и она тебя обожает. У тебя денежные затруднения, и ей сразу скучно, и начинаются маленькие хитрости — устала, не сегодня, голова болит.

Жанна сверх всякой меры любила украшения. Уже большая блестящая коробка из-под дорогих конфет была заполнена ими, а ей хотелось еще и еще. Ну сколько надо этого барахла? Хотя, как посмотреть, барахло ли. Некоторые вещички стоили довольно дорого. «В этом ожерелье мы были вчера на дискотеке», — заявляла она. «Мы были». Это она была в ожерелье, стоимостью почти в цветной телевизор и расписанном на платежи. А сегодня она хотела что-нибудь «новенькое и хорошенькое». «Найди себе богатого спонсора», — огрызнулся я. «А что? И найду!» И в одно прекрасное утро исчезла. Вместе с блестящей коробкой. Я проснулся — в квартире тихо. Не льется из душа вода. Даже записки не оставила. Наверное, нашла спонсора.

Но я предполагаю, дело не только в безумной страсти к украшениям. Накануне вечером я высказал Жанне всё, что я о ней думаю. Что ленива и не убирает квартиру, что не умеет и не любит готовить, эти разогретые шницели, или пережаренные, а то еще и подгоревшие блинчики с непонятно каким мясом внутри, уже в горле застревают, что ничем не интересуется, даже учиться в колледже вдруг раздумала, что часами не вылезает из душа, и слишком сильно красится.

Она, подняв тонкие подведенные брови, молча слушала и вдруг сказала посредине моей возмущенной тирады:

— Тебе жениться нужно. На домработнице. Очень выгодно.

Я сделал вид, что не слышал и продолжил свою речь, правда, с меньшим пылом.

Конечно, я сказал ей далеко не всё. Ничего не сказал о том, что она на улице и в кафе строит глазки мужчинам — самолюбие не позволяло говорить об этом. Да и потом, этим постоянно занимаются все девушки, в крови у них сидит с рождения — таращиться на парней. Не сказал про счета за воду и телефон, а от её телефонной болтовни я устал с первых дней, как она поселилась у меня, сказав родителям, что будет жить у подруги. Вряд ли они поверили, но, кажется, им было всё равно. Мои родители тоже меня не доставали, живут в другом городе и общение наше в основном телефонное.

Но зато Жанна была со мной нежна и ласкова, ну, так и я старался проявлять внимание, и голова у нее болела очень редко.

Но она все же ушла, хотя я не гнал ее. Просто высказался и с успокоенной нервной системой улегся спать. Но, когда утром обнаружил, что ее нет, и нет ее одежды в шкафу, не сильно опечалился. Решил — отдохну один. И за прошедший месяц понял, что совсем не соскучился по Жанне. Может, я бесчувственный. Но она-то тоже ни разу не позвонила. И я не стал звонить ей. В наших любимых кафе и барах Жанна не появлялась. Наверное, избегала встречи. Или, другие места нашла, попрестижнее и подороже, которые только богатый спонсор и может оплатить. А я обыкновенный парень с автозаправки, спонсор из меня никакой. Но на Жанну денег уходило много. «От тебя бензином пахнет», — повторяла она. А что я могу сделать? Никакое мыло и дезодоранты не помогают. Курю много, чтобы больше пахнуть дымом, а не бензином. Это ей тоже не нравится. Не нравилось. Теперь всё уже в прошлом времени. Я свободен, я один.

Я подошел к своему дому, где второй год снимал маленькую, но недешевую квартирку — Тель-Авив все-таки, и тут заметил её. Она сиротливо стояла, прислонясь к стене. Худенькая девчонка, в джинсах и коротенькой желтой маечке. Я остановился против нее, сам не зная, зачем. Возможно, потому, что она сделала неуверенное движение навстречу… или мне показалось. Проститутка? Или кого-то ждет? Уже поздно, кого тут можно ждать. Короткие светлые волосы взлохмачены, смотрит исподлобья и молчит. И я молчу, тоже смотрю.

Узкое лицо, тонкий ненакрашенный рот, остренький подбородок. В полутьме не поймешь, какого цвета глаза и не поймешь, сколько лет — то ли шестнадцать, то ли все двадцать пять.

— Кого-нибудь ждете? — ненавязчиво спросил я.

Молчание. Она испытующе оглядела меня.

— Ну, так что? — подталкивал я ее к какому-нибудь ответу.

— Мне ночевать негде, — буркнула она.

— Ночевать? — удивился я. — Но ведь так ночью стоять небезопасно, вам не кажется?

Ну, если не проститутка, то начинающая искательница приключений.

Она опять молчала. Надо было прямо ее спросить, сколько она берет за ночь, но я не решился. Услугами легких девиц я почти не пользовался, ну разве когда-то, в те времена, когда был совсем юнец и не уверен в себе. Но вряд ли эта девушка из тех — не накрашена и слишком просто одета.

— Ну, пошли, — сказал я, даже не думая, что она послушается, просто любопытство взяло — что она еще скажет.

— Куда? — снова буркнула она, не пошевелившись.

— Куда — куда… ко мне ночевать.

Проезжая машина ярко осветила нас, и я увидел, какие у нее глаза — налитые темной синевой два озерца, беспокойно движущиеся по моему лицу. Лет ей, определил я теперь, около двадцати. Или чуть меньше.

Я сделал шаг в сторону и приглашающий жест рукой. Она отделилась от стены и тоже шагнула. Так и шли, я впереди, она за мной — тихо и почти не слышно в своих джинсовых тапочках.

В квартире девчонка огляделась и села на стул возле стола. Могла бы сразу сесть на диван, всё было бы понятнее. Она открыла рот, но ничего не сказала, только сглотнула. Пить хочет, что ли. Ну, как залетевшая птица, всё вертит головой, только не чирикает.

— Я есть хочу, — вдруг заявила она, уже не буркая, а нормальным голосом, низковатым для такой тщедушной комплекции. Голос мне понравился, как и глаза раньше. Я принес из холодильника ветчины, хлеба, себе банку пива, а ей полбутылки красного сладкого вина — моя сбежавшая девушка любила это вино и не успела допить. Налил ей в стакан, рюмок у меня не водилось.

Она набросилась на хлеб и ветчину, отпила немного вина и поморщилась.

— Ни водки, ни коньяку нет, — сказал я, отхлебывая пиво.

Я не пью ничего крепкого, — ответила она и стала какая-то довольная и успокоенная. Что-то наигранное чудилось мне в ее поведении, и не такая уж она была голодная, как хотела изобразить, даже свой бутерброд не доела. Одним словом, птичка — поклевала чуточку и довольна.

— Так что случилось? — спросил я.

— Где? — Она безмятежно уставилась на меня своими синими озерами.

— Не где, а с тобой.

Она пожала плечами и промолчала.

— Не хочешь, не говори.

Хотя мне было досадно. Привел, накормил, а она даже отвечать не желает. А дальше что с ней делать? И что можно вообще с ней делать?

Она между тем разглядывала комнату, встала, прошла в кухню, вернулась.

— Удобства там, — показал я пальцем в маленький закуток, где за узкой дверью у меня был туалет, совмещенный с душем. Она посмотрела на диван. Сжала губы, сдерживая зевоту. Ушла в туалет, зашумела в душе вода. Вернулась с мокрыми прядями на лбу. Могла бы и спросить полотенце, а не вытираться моим. Самостоятельная девица.

Села опять на стул, подперев рукой голову.

— Как тебя зовут? — не выдержал я.

— Жанна. — Быстро ответила она, словно всё время ждала этого вопроса.

О, черт! Еще одна Жанна! Что за напасть на меня!

— Красивое имя… редкое. Никогда не встречал. Она опять промолчала, только странно взглянула.

— А меня зовут Марк.

Она отвела свои синие озера и покосилась на диван.

— Это единственное спальное место, — предупредил я.

— Я могу лечь на полу… только одеяло какое-нибудь…

— На полу жестко, — отрезал я, уже начиная злиться.

— Я ведь ничего у тебя не прошу… и не просила, — вдруг заявила она и встала. — Я могу уйти, если мешаю.

Совсем здорово! Сначала пустите переночевать, а то поесть негде. Но тут я вдруг успокоился. Ну, чего я добиваюсь от нее? Залетела птица и залетела, переночует как-нибудь и утром улетит. Как-будто мне от нее что-нибудь нужно, пигалицы такой.

— Оставайся, — миролюбиво сказал я. — Куда ты ночью пойдешь?

Она стояла, не двигаясь. Я постелил на диване постель под ее молчаливым наблюдением, положил две подушки и пошел в душ. Когда вернулся, джинсы висели на спинке стула, а она, укрытая почти до макушки махровой простыней, лежала головой в другую сторону, и подушку туда перенесла. Будем спать валетом.

Я выключил свет, разделся и осторожно улегся, слегка подтащив к себе простыню. Было очень тихо. Я не шевелился, хотя обычно перед сном долго ворочаюсь. Повернусь, перепугается, эта странная-странная Жанна. Еще одна на мою голову. Как ни удивительно, я быстро заснул. Сколько проспал, не знаю, но вдруг проснулся. Услышал какие-то непонятные звуки и почувствовал рядом движение. Протянул руку — вторая подушка на месте.

Девчонка всхлипывала, уткнувшись вниз лицом, и вздрагивала всем телом. Я стал молча гладить худенькое плечо, попытался повернуть к себе, и вдруг она обняла меня обеими руками.

— Ты не прогонишь меня утром… — прошептала она, прижимаясь тонким, слабо пахнущим моим шампунем, телом.

— Нет, конечно нет… — тихо сказал я, обнимая ее, — кем ты меня считаешь.

Она была вся горячая, и ее губы искали в темноте моих. или мне так казалось. потом она тонко вскрикнула.

Хотя я уже был в том состоянии, когда уже мало что соображал, но все-таки удивился — преграды я не почувствовал. Или просто ничего не понял. Но я тут же обо всем забыл.

Потом уже, после звонка той, прежней Жанны, осмысливая все происшедшее ночью, я с ужасом понял: не прижималась она ко мне, не искала моих губ, это всё мне, полупроснувшемуся, почудилось в сонном воображении, она просто всхлипывала, и только. А щеки и глаза ее, уж точно вспомнил, были сухие.

Всё дело в том, что утром, когда я открыл глаза, Жанны не было. Ни в кухне, нигде. И никакой записки. Эти странные Жанны, они, уходя, никогда не оставляют записок.

Я стоял в трусах посреди комнаты, тупо глядя в пол. и вдруг заметил — что-то белеет возле ножки стола. Записка! Её, видимо, сдуло вниз от открытой фрамуги. Я поднял бумажку… Номер телефона и подпись «Ж.».

Я пил кофе и смотрел на записку. Сегодня выходной, можно было не торопиться. Что-то знакомое показалось мне в этих цифрах. Но память на телефоны у меня никудышняя, всегда пользуюсь записной книжкой.

Набрал номер, отчего-то чувствуя неприятный холодок. Я ожидал то ли подвоха, то ли сюрприза.

Сюрприз не заставил себя ждать. Я услышал очень-очень знакомый высокий голос.

— Ты, что ли? — удивился я.

— А то! — подтвердил голос. — Ну, как прошла ночь? Что молчишь? Затащил девочку в постель, и думаешь, что всё прекрасно?

— Я? Затащил? Кого?

— Ну да, теперь хочешь отвертеться? Не выйдет, дружок! Женечку, мою подружку, невинную девочку!

— Какая еще Женечка! Её Жанной зовут, как и тебя!

— Рассказывай сказочки! Не слишком ли много Жанн для тебя одного? — издевался надо мной насмешливый голос. — Домой к себе позвал?

— Ну да, она сказала…

— Вином напоил?

— Да она только чуть-чуть…

— Напоил! В постель уложил?.. Еще скажи, сама легла!

— Д а! — взорвался я. — Сама! Она… Но меня не желали слушать.

— Напоил, уложил и изнасиловал!

— Что?! — Задохнулся я от негодования.

— Ничто! Хорошая девочка, заметь — несовершеннолетняя! — поссорилась с родителями, и случайно стояла возле твоего дома. Остальное повторить?

Я слушал весь этот бред, ошарашенный и уже почти уничтоженный. Но это был еще не весь бред.

— Женя подаёт на тебя в суд! Сегодня! Уже сейчас!

— Дай мне её, я сам поговорю с ней! Она ведь у тебя!

— Женя будет говорить с тобой только в суде. — Холодно сказала Жанна.

— Но ведь ничего подобного не было, — простонал я.

— Это ты скажешь там. И докажешь, если сможешь, — Жанна хихикнула.

— Докажу! — пообещал я. Хотя ни грамма не верил, что смогу что-нибудь доказать.

— Ну, что замолчал? Испугался?

— Послушай, Жанночка, — мягко сказал я. Как я ненавидел ее сейчас! — Ты же знаешь меня. Я не способен совершить насилие над кем-нибудь.

— Разве? — её голос стал ледяным. — Я вот, вспоминаю, что ты в первый раз не очень-то со мной церемонился. Очень кстати будет упомянуть об этом на суде.

Это было правдой. В компании, собравшейся у меня, все крепко напились, и я не дал Жанне уйти вместе со всеми. Повалил на диван и. Но нельзя сказать, что она очень сопротивлялась. Утром сообщила, что я лучше всех, и так и осталась у меня.

— Ну, дай, я с ней поговорю, — взмолился я.

— Нет! Она не желает. Но ты. если уж так боишься суда, можешь сделать что-нибудь.

— Что? — оживился я. Но тут же догадался сам. Жанна назвала сумму. Очень большую.

— Это вам на двоих? — съязвил я.

— Понимай, как тебе угодно. Срок завтра до шести вечера.

Раздались короткие гудки. Ну и мерзавки! Ну и подлянку устроили! Эта Женя. по имени Жанна. Какова?! Бедная невинная овечка! Разыграла целый спектакль!

И тут я стал всё вспоминать… Но мои воспоминания, правильные, или неправильные, не имели ровно никакого значения. Ни один, самый справедливый суд мне не поверит. Да какой к черту суд! Надо что-то делать. Такая сумма! Надо было поторговаться, вот дурак! Я снова набрал проклятый номер, но отвечали только длинные гудки. Ах ты, дрянь! И одна, и другая. Шантажистки! А что если попробовать помириться с Жанной — моей Жанной? Вернуть ее. Как? Как — как, купить ей то кольцо с изумрудом, о котором она так мечтала. Все же дешевле выйдет. Но эта мысль меня не грела. Как она надо мной только что поиздевалась! Жанне нужны только деньги, много денег, одним кольцом она теперь не насытится. Видимо, спонсора пока не нашлось.

Надо попытаться вернуть ту, другую, Женю-Жанну. Эту скверную девчонку-обманщицу, эту скромницу-притворяшку. Интересно, сколько же ей лет?

Во-первых, если я её верну… ни суда, ни денег не придется платить. Во-вторых… Эта Женя-Жанна, может она и маленькая дрянь. но, без сомнения, моя Жанка науськала ее на меня — денежек захотелось. Надо ее, эту Женю-Жанну постараться вернуть, заодно и повоспитывать, чтобы не шла на поводу у всяких негодяек и не шантажировала впредь порядочных парней.

Больше же всего мне хотелось утереть нос Жанке. Вот тебе, красотка, ни суда, ни монет.

Я несколько часов простоял возле Жанкиного дома и все-таки подкараулил девчонку. Сказал ей, что очень соскучился, и вообще надо поговорить, взял за руку и привел к себе.

Конечно, ее Жанка подбила, а она лично ничего против меня не имеет.

Я подумал: сейчас не имеет, потом будет иметь. Или Жанка подстрекнет, или своим умишком дойдет. Если ей действительно нет восемнадцати, надо мной будет топор висеть, пока. пока не стукнет эта чертова цифра.

Судя по некоторым ее репликам, Жанку она боготворит. Нашла себе кумира! Но на эту тему я предпочел не высказываться.

Никакой ссоры с родителями, конечно, и в помине не было, непонятно, где они у нее вообще, жила, как вольная птица. Вернее, как кошка. Потому что очень любила молоко. Могла пить его по пять раз в день.

— Ты как ребенок, — сказал я на другой день, наблюдая, как она наливает из пакета вторую чашку молока.

— А я и есть ребенок, — заявила она, глядя на меня поверх стакана. — Я несовершеннолетняя.

— Я увидел себя в зале суда, в зарешеченной клетке, а потом в тюрьме.

Видимо, я здорово побледнел.

— Да-да, — усмехнулась она. — Могу в суд подать. Или возьму деньгами. — Она расхохоталась и нечаянно опрокинула стакан. Побежала в туалет за тряпкой и тщательно вытерла пол. Разогнулась и, округлив свои синие озера как чайные блюдечки, прошептала нарочито пугающе: — Еще три месяца. до десятого сентября, и можно жениться.

Прыснула от смеха и убежала, размахивая тряпкой.

Да-а. Ну и ребеночком я обзавелся. На вид-то ей еще меньше — теперь-то я хорошо ее разглядел. Как это я сразу не разобрался… Да разве я вообще о чем-нибудь думал?

Ну что ж, пусть поживет у меня три месяца, а потом, пожалуйста, на все четыре.

Я ходил на свою автозаправку, неделю в первую смену, неделю во вторую.

Осенью я собирался поступить на экономическое отделение, копил деньги на отдельном счету в банке и почитывал разные учебники.

Женя-Жанна каждый день убирала мою маленькую квартирку, что-то пыталась готовить, мясо часто пережаривала так, что оно хрустело на зубах, но салат у нее получался вкусный. А омлет с помидорами и зеленью — кулинарный шедевр.

Она не очень любила куда-то ходить. При слове «дискотека» у нее кисло морщилось лицо. Охотно только гуляла со мной по вечерам, не обращая никакого внимания на магазинные витрины. Хотя у нее ничего не было. Сходила к Жанке и принесла две майки и еще какие-то мелочи — вернулась насупленная. Я ничего не стал спрашивать, мне о Жанке говорить вообще не хотелось.

Я с трудом уговорил ее купить белые брюки, кроссовки и дешевую курточку. Вот покупке белья она обрадовалась, долго и с удовольствием выбирала.

Она удивляла меня своей переменчивостью. То подолгу о чем-то думала, с отрешенным лицом и сжатыми в тонкую полоску губами, то прыгала по комнате, сияя как солнечный зайчик, и вдруг замирала перед зеркалом и меняла выражения лица, словно надевая и снимая разные маски, совершенно забывая, что я присутствую здесь. Но один раз я уловил в зеркале быстрый взгляд, брошенный на меня. Значит, играет для зрителя. Она как-то мельком сказала, что мечтает стать артисткой. «Ну-ну», — промямлил я, вспомнив ее «артистический выход» в первую встречу. Ведь все-все разыграла, чертовка. Даже потерю невинности. Правда, на эту тему я не сказал ни слова. Честно говоря, я и сам не был уверен.

Смущаясь, и даже порозовев, попросила как-то денег. Я, конечно, дал.

Подпрыгивая и припевая, умчалась. Вернулась нескоро, притащила пачку книг, читала их и перечитывала. Все книги о театре.

С ней было, в общем-то, неплохо и нескучно. А ночью. ночью она брыкалась, вжималась в стенку, и каждый раз мне нужно было ее ласково уговаривать, обцеловывать всю, до самых узких пяточек, и только тогда она, как бы нехотя, сдавалась. Я сердился, но в глубине души мне ее упрямство нравилось.

Только бы не ушла, пока ей не исполнится восемнадцать. А то Жанка ее опять настропалит. «Принуждение к половой связи с несовершеннолетней». От одной этой фразы волосы дыбом вставали.

Жанка только раз позвонила, опять хотела поиздеваться, но быстро увяла, поняв по моим словам, что уже ничего не выйдет. Тогда она заявила: «Поздравь меня, я выхожу замуж!» «Поздравляю», — ответил я и положил трубку. Не очень-то я ей поверил. Но мне без разницы.

— У тебя был кто-то раньше? — спросил я осторожно, когда мы сидели рядышком на диване и смотрели душещипательный фильм, где герои театрально стонали и щедро поливали слезами весь экран.

Она долго молчала. Потом, с большими паузами, рассказала.

— Мне десяти лет не было… Отец пил… да и мать тоже. Как-то мать куда-то уехала, отец привел двоих дружков. Те напились и начали приставать. Отец свалился на пол и уснул. Потом я убежала из дому. Мать нашла меня и. побила. Еще. еще был один парень… мне уже было шестнадцать. Я жила у него недолго… Он уступил меня за деньги своему приятелю, но я сбежала. Так и живу… у подружек, теперь у Жанны.

Теперь ты живешь у меня, а не у Жанны, хотел я сказать, но промолчал. Обнял ее, и она, как котенок, свернулась в моих руках и затихла, поглядывая на экран. Нравились ей эти фильмы — с безумными и выдуманными страстями, с брошенными и непременно в конце найденными детьми, и счастливыми свадьбами в финале.

Она вдруг подняла голову: — А школу я все-таки закончила! И осенью буду поступать в театральную студию… И поступлю! — И снова затихла.

Однажды позвонили мои родители — сначала я поговорил с мамой, потом взял трубку отец. Конечно, у меня всё было хорошо, здоровье железное, о чем я и доложил обоим, не вдаваясь в личные подробности. Отчитавшись, попрощался и с облегчением положил трубку.

Женя сказала задумчиво:

— Хорошие у тебя родители…

— Конечно, хорошие. Да я и сам вроде неплохой, — пошутил я, и тут увидел, что Женя плачет.

— Что такое? — не понял я.

— Так… ничего. — Она вытерла глаза и улыбнулась.

С чего бы ей расстраиваться из-за моих родителей. Ну да, ей со своими не повезло, так об этом она не сейчас только узнала. Странная девушка — плачет без повода, смеется тоже.

Я часто посматривал на календарь над кухонным столиком — это уже как-то вошло в привычку. Посматривал и всё. Женя по утрам пила свое молоко и молчала. Она утром всегда была мрачна и молчалива. «Долго просыпаюсь, — как-то объяснила она. — И вообще утром всё кажется безрадостным».

Начиталась своих книжек и придумывает себе «образы».

Однажды утром я проснулся и не обнаружил ее. За неделю до ее дня рождения! Сбежала! К Жанне, в суд, не знаю, куда. Похолодев и почувствовав, в каком месте у меня находится сердце, я открыл шкаф. Её немудреные вещички — белые узкие брючки и две майки висели на вешалках. Ну и что? Джинсы и куртка на ней, ей достаточно. Ей же ничего не надо!

Я смотрел на оставленные (или забытые) одежки и внутри заворочался колючий еж… Я потянул к себе желтую майку. В этой майке я увидел Женю в первый раз… Почему она ушла? Конечно, записки нет. Эти Жени-Жанны никогда не оставляют записок. Уходят, когда им вздумается.

Стукнула входная дверь, и она вошла с пакетом в руке.

— Где ты была? — набросился я на нее.

— За молоком ходила. — Она смотрела на меня с одной из своих странных улыбок. Их у нее был целый набор. — Я взяла у тебя немного денег.

Потом она в кухне пила молоко с булкой, спрашивала, что приготовить на ужин, но вспомнила, что продукты кончились, и попросила оставить денег, сама всё купит.

Я, слушая ее, совершенно автоматически бросил взгляд на календарь. Женя усмехнулась и замолчала. Я ушел на работу в плохом настроении, уж очень неприятное утро выдалось.

Накануне дня ее рождения я решил, что завтра встану пораньше и сбегаю за цветами. Куплю большой букет белых роз. Потихоньку пересчитал деньги в кошельке — их оставалось немного, а до зарплаты еще два дня. Я оглянулся — Женя тихо прошла за моей спиной в кухню. Пить свое вечернее молоко. Я сел напротив. Она уставилась своими синими озерами в окно. Стакан молока стоял перед ней нетронутый.

— Надоело молоко? — сочувственно спросил я. — Сделай какао, вон, в шкафчике возьми. И мне заодно.

Женя покачала головой, взяла стакан и стала пить маленькими глотками.

— У тебя ведь завтра день рождения…

— Ну и что? — она равнодушно пожала плечами.

— Давай отметим его… а потом… — я запнулся.

— Что потом? — она, не поднимая глаз, продолжала медленно пить молоко.

— Потом… Я женюсь на тебе.

Сам не понимаю, откуда взялись у меня эти слова.

Женя фыркнула, и белые брызги разлетелись из ее рта по сторонам. Весь рот и щеки были в каплях молока, и она смеялась, не вытирая их.

Успокоившись, она тихо сказала:

— Я не хочу выходить замуж. Я буду учиться. Через неделю состоится отбор. ну, вроде экзамена на пригодность. Я уже записалась… Меня примут, я знаю. И вообще… не беспокойся… — Она не договорила и пошла к крану умыться.

О чем же мне не нужно беспокоиться? Что у нее там творится, в ее маленькой головке? Я всегда думал, что все девушки хотят замуж. Да она должна прыгать до потолка от радости! А она поворачивается и уходит, читать свои дурацкие книжки.

— Я тебе не нравлюсь? — я шел за ней следом, чувствуя одновременно и облегчение от разрешившейся только что проблемы и злость.

Женя повернулась и уперлась в мое лицо синими озерами. На таком узком лице такие громадные глазищи — это постоянно поражало меня, казалось, они занимают всё лицо, и я порой видел только их, то светлеющих, то темнеющих, когда она была недовольна. Сейчас озера совсем потемнели.

Наверное, она ждала других слов. Но у меня были только эти.

— Бензином пахнет, — вдруг сказала она и потянула носом, прикрыв глаза.

— Ну, всегда пахнет… Тебе не нравится?

— Нравится. Я люблю запах бензина. Сразу хочется куда-то поехать.

Озера посветлели и стали прозрачными.

Оказывается, она любит ездить. Но у меня пока нет своей машины. Черт возьми, я совсем ничего о ней не знаю. Чего она хочет, что она любит. Ну да, она хочет учиться на артистку и любит молоко.

Тонкие руки обхватили мою шею, и мои размышления отлетели прочь.

В эту ночь я Женю не узнавал… Она словно стремилась «сделать меня счастливым» — как выражаются в этих дурацких сентиментальных фильмах, и всё заглядывала мне в лицо… Я потянулся, как обычно, за пакетиком из фольги, но Женя настойчиво отвела мою руку. Я удивлялся ее вдруг открывшейся страсти, действительно, я совсем ее не знал.

Утром я встал очень рано, Женя спала, как всегда, отвернувшись к стенке и вытянувшись в струнку. Я тихонько оделся и так же тихо закрыл дверь. И не запер ее на ключ, о чем потом горько сожалел. Как раз вчера она куда-то задевала свой ключ и так и не нашла. Если бы я запер дверь…

Когда я вернулся, квартира была пуста. Я нутром почувствовал ее пустоту, как только вошел.

Постель была убрана с дивана, стулья аккуратно приставлены к столу. Я, как тогда, распахнул шкаф, еще надеясь на что-то.

Пустые «её» вешалки голо качнулись. Нет, это невозможно… Я оглянулся.

На столе лежал белый листок. Я бросился к нему как кот к мыши.

«Спасибо за цветы…» Эта маленькая негодяйка всё понимала… Глаза почему-то заволокло туманом. Я протер их и дочитал записку. «Спасибо, что хотел поздравить меня с совершеннолетием. Теперь тебе нечего бояться, и я могу уйти. Может быть, я выйду за тебя замуж лет через 10, когда буду большой актрисой, и мы поедем куда-нибудь. Ж..».

Она думает, что всё обо мне знает, и всё понимает. Пигалица! Артистка сраная! Да я давно уже ничего не боюсь. Что я — идиот? Я все понял и про себя и про нее. Нет, только про себя. Только не говорил ей. Не сказал тех слов, которых она ждала.

Я все еще держал в одной руке букет белых роз и бросил его на стол, розы рассыпались, брызнув на коричневую гладкую поверхность прозрачные капли.

А еще я принес бутылку шампанского, и всё думал по дороге, любит ли она его. Бутылка, блестя серебряной наклейкой, стояла у порога, я тихо поставил ее туда, когда вошел. Теперь не узнаю, любит ли она шампанское. Больше ничего о ней не узнаю. Бегать, искать ее бесполезно. Такие никогда не возвращаются. Они летают как птицы, случайно залетают в твой дом, чтобы снова улететь, когда вздумается.

Я выбросил розы в окно. Наверное, она думает, что в ее жизни будет еще много цветов. Хотел выбросить в мусор шампанское, но раздумал. Пусть стоит вот здесь, на полке. Десять лет, или двадцать, какая разница. Через десять лет у меня будет толстая жена, куча детей и большая белая машина. Я надеюсь, что не буду вечно торчать на автозаправке и вонять бензином. Можно взять ссуду в банке и завести свое дело.

А она будет артисткой, уж не знаю, хорошей, или нет, но будет.

Конечно, я к Жене привык. Да что там, привык. Я ее. люблю. Но сказать это слово. Не сказал бы, даже, если бы она появилась сейчас передо мной. Такой уж у меня характер.

А, может быть, и сказал бы. Да поздно теперь. Я думаю, что она все равно бы ушла. Не в этот день, так в другой. Дело не в том, что я плохой, такой-сякой, неотзывчивый, или бесчувственный. Я вполне нормальный парень, и с девушками умею обращаться. Все дело в ней самой. Глупенькая еще, летать хочется. Пусть полетает.

Да, мне очень больно. Не знаю, где. Везде. Я достал с полки бутылку и всю выпил. Хотя никогда не любил шампанское. Пузыри в носу, пузыри внутри, я сам как большой пузырь. Я ходил по комнате, размахивая бутылкой и громко кричал: — Женя, я пью за твое здоровье!.. Женя, я пью за твою удачу!.. Женя!..

Шампанское кончилось, и я свалился. Очнулся от надрывного телефонного звона. Пока добрался до трубки, два раза упал. Что это меня так развезло.

Конечно, это Жанна звонила. Кто же еще. Хотела поздравить Женю с днем рождения. Я сказал: — «Её нет. она на минутку вышла». И сам в это поверил. Пройдет несколько минут, и Женя вернется. Жанна сказала: — «Я тебя тоже поздравляю. Сам понимаешь, с чем. Ты удачно выкрутился!». Я ей сказал: «Спасибо, дорогая!» И послал ее. далеко не в парламентских выражениях.

Хотелось еще выпить. Но бутылка была пуста. Я снова поставил ее на полку.

Буду смотреть на нее десять лет. Если не выброшу.

ОН и ОНА

Девушка медленно шла по улице, разглядывая витрины и ловя в них свое проплывающее отображение. Отображение нравилось. Длинные светлые волосы, спускающиеся волной на одно плечо, ровные, с тонкими щиколотками, ноги в белых туфельках на остром каблучке, легкая, летящая юбочка в мелкий черный горошек волнуется при каждом пустячном ветерке, открывая взорам загорелые колени, черная маечка-безрукавка с вырезами впереди и на спине, и белая сумочка через плечо на длинной блестящей цепочке. Такая же цепочка, только потоньше, украшала ее шею.

Неужели всего этого когда-нибудь не станет, вдруг со страхом подумала девушка, а будет ковылять по улице старушка в чепуховой одежке, со сморщенным личиком и выцветшими глазками? Нет-нет, такая картина девушке не понравилась. С чего вдруг прибежала эта жуткая мыслишка? Наверное, потому, что на улице было много старушек, глаз не задерживался на них, их будто и вовсе не было, но вот за одну старушенцию глаз зацепился. Может быть из-за того, что на ее высохшей, морщинистой шее красовалось дорогое (сразу видно!) ожерелье, изумруды и еще какие-то камни мерцали, издавая свой собственный свет, и вспыхнули огоньками, когда старуха вышла на солнечный просвет и прошелестела мимо своей выцветше-бордовой хламидой. Зачем оно ей, успела удивиться девушка, да еще руки, эти страшные руки, с отвисшей кожей, усеянные коричневыми пятнами и унизанные золотыми сияющими браслетами.

Девушка пошла быстрее, словно убегая от сразу возникшего собственного мрачного видения, и направилась к трехэтажному торговому центру, мысленно пересчитывая купюры в своем бисерном кошелечке. Можно ничего не покупать, только зайти ненадолго, посмотреть. Новые туфли слегка жали, девушка решила присесть пока на скамейку. Но почему-то заколебалась. Уже несколько минут она ощущала на себе чей-то взгляд, но не заметила вокруг себя никого, кто бы мог смотреть, или преследовать. Девушка все же прошла мимо скамейки.

Вдруг, прямо перед ней, ниоткуда, как сверху свалился, возник невысокий парень, смуглый, или очень загорелый, кто их разберет, коротко стриженный, и, глядя ей в глаза, спросил, как ей показалось, с какой-то торопливой нервностью:

— Извините, который час?

Обычный и глупый вопрос пристающих на улице молодых людей. За семь лет жизни здесь девушка прекрасно освоила иврит, и ей не составило бы труда ответить с точностью до минуты, но на запястье у парня красовались большие часы, и ей сразу расхотелось отвечать. Она молча смотрела в его карие глаза, обведенные густой чернотой ресниц, и ясно давала понять и молчанием, и отстраняющим холодным взглядом — отойди, не приставай. Но он стоял на пути как столб. Девушка попыталась обойти его, но и столб передвинулся.

— Что тебе нужно? — недружелюбно спросила она. — Я полицию позову!

Парень усмехнулся краешком губ. Однако быстро оглянулся.

— Присядем, — он кивнул в сторону скамейки и добавил: — На минутку. — И в этом его «на минутку» прозвучала такая просительная интонация, что девушка удивилась.

— Мне в магазин надо, я спешу, — чуть мягче пояснила она и кивнула в сторону торгового центра.

— В магазин… — он опять непонятно усмехнулся. — Успеешь. — И опять просяще сказал: — На минутку.

Девушка посмотрела по сторонам. Народу много, но ни одного полицейского. Хотя враждебности от парня она не ощущала. Пожав плечиком, от этого движения всколыхнулась светлая волна волос, она вернулась к скамейке и села. Парень тоже поспешил сесть и оттого, что спешил, сел слишком близко, но сразу вежливо отодвинулся. Однако было видно, что он не знает, что сказать и ищет слова и нервничает.

— Как тебя зовут? — наконец, спросил он.

Девушка молчала. Ей вовсе не хотелось с ним знакомиться.

— Ну, не хочешь знакомиться и не надо. Ты права, это ни к чему… ни к чему. — почему-то повторил он, скользнул глазами в сторону, словно всматривался во что-то, и посмотрел на девушку. Взгляд его был понятен: девушка не могла не нравиться, и прекрасно знала об этом. Но у нее есть друг, зачем ей с кем-то знакомиться, да еще на улице. Парень о чем-то задумался. Посмотрел на часы и зашевелил губами. Опять скользнул куда-то быстрым взглядом. Девушке его странное поведение очень не нравилось. Казалось, что-то мешало ему сидеть здесь, но он сидел. И вдруг поднялся со скамейки. Девушка тоже встала. Наконец-то отстанет, подумала она.

— Знаешь, что… не ходи сегодня туда… Завтра придешь.

Девушка непонимающе смотрела на него. Его смуглое лицо стало медленно бледнеть. — Завтра придешь, — повторил он настойчиво. — Я тебя здесь встречу.

— Зачем? — спросила девушка. Всё было очень странно. Теперь она рассмотрела, что парень очень красив. В другое время, в том смысле, что если бы она была одна, он бы мог вызвать у нее симпатию. Она отвела от него глаза и посмотрела на торговый центр — попадет она туда сегодня, в конце концов? У входа скопилось порядочно народу, и высокий охранник впускал медленно, видимо, проверял сумки. Вдруг что-то внутри словно толкнуло — он тоже смотрит туда, и с каким лицом!

Девушка побежала, но не в сторону магазина, а в противоположную, лихорадочно ища глазами хоть одну голубую форменную рубашку, быстро оглянулась, но парня сзади не было. Она услышала за спиной крики и побежала быстрее, даже не понимая, зачем бежит, ведь ей уже ничего не угрожает, ее нет и не было в той толпе. Дорогу ей преградили двое, тоже бегущих, полицейских, один на бегу говорил по рации, отрывисто повторял: «Хорошо. Хорошо», и бросил другому:

— Ну-ка, задержи ее, только взгляни на ее лицо!

— Это он…он, или его друзья… — бормотала девушка. Полицейский протянул ей бутылку с водой, и она, запрокинув голову, жадно пила из горлышка, а он внимательно осматривал ее, без спроса взял сумочку, открыл молнию и заглянул внутрь.

— Что случилось? — спросил он, возвращая сумочку.

— Как что? — девушка оторвалась от бутылки. — Там… там…

— Я знаю, что там. Уже все в порядке. Террориста поймали. Он ничего не спел сделать. А с тобой что? Ты там была? Ты кого-то видела? Ведь у него могли быть сообщники.

— Нет, не была…

— Но что-то видела. Или кого-то. Кто тебя так испугал? Рассказывай! — потребовал он.

После ее короткого и путаного рассказа полицейский попросил подробно описать внешность парня. Девушка описала с точностью до размера пуговиц на рубашке и до цвета глаз.

— Ты прямо сфотографировала его! Значит, если встретишь, узнаешь? Он еврей, или араб?

Она не знала. По ее мнению, на иврите он говорил очень хорошо. Полицейский переписал данные ее документа, спросил номер телефона, и протянул ей картонную карточку.

— Как увидишь его где-нибудь, звони сразу! У тебя есть мобильник?

— Есть… дома забыла.

— В другой раз бери с собой. Как встретишь, так и звони. Ты ему понравилась, и он будет искать тебя. Он же тебя спасти хотел. Гуляй тут почаще, поняла?

Забирая у нее бутылку, он улыбнулся.

— Если поможешь его поймать, получишь награду, о тебе напишут в газетах, с бо-ольшим портретом, — пошутил он.

Девушка вдруг вспомнила, что парень хотел встретиться с ней завтра, и она не сказала об этом полицейскому. Но тот уже побежал к торговому центру.

Что он сказал? «Он тебя хотел спасти». Действительно. Он не пустил ее туда, всё задерживал. Почему? Не всё ли ему равно — одной девушкой больше, одной меньше?

Она почти успокоилась и в этот момент увидела свое отражение в витрине, на фоне ярких цветочных букетов и спускающихся сверху зеленых гирлянд причудливых растений. Она хорошо смотрелась среди этого красочного великолепия и подумала, что от такой фотографии она бы не отказалась — для себя, разумеется.

О чем вообще думают девушки? О себе, конечно. Как они выглядят, кто и как на них смотрит, мысленно вписывают себя в очередной мираж: роскошный автомобиль, блеск драгоценностей, поклонение молодых и красивых мужчин, из которых можно выбрать самого-самого.

Девушка вздохнула. У ее друга есть автомобиль, но изрядно поношеный, и драгоценностями он ее пока не осыпал, откуда их возьмет студент, разве родителей ограбит, но он в нее влюблен, и им вдвоем весело. Весело ходить на дискотеки, закусывать в дешевых кафе, купаться поздними вечерами в море. Ему бы понравилось, если бы о ней напечатали в газетах, и с хорошей фотографией.

Девушка улыбнулась себе в витрине и решила пойти домой. Ни в один магазин по пути она не зашла — происшествие в торговом центре оставило тягостный осадок и неприятное ощущение таящейся опасности в открытых дверях супермаркетов и салонов модной одежды, со стоящими у входа нарядными манекенами, которые очень были похожи на живых людей. Она шарахнулась от одного такого манекена-мужчины с пастельно-розовым правильным лицом — у него была поднята рука, и он что-то держал в ней. Пригляделась — муляж фотоаппарата. Ну вот, рассердилась девушка, манекены выходят на улицу и пугают людей.

Весь вечер девушка была не очень спокойна. Слишком часто она вспоминала того парня возле торгового центра. Его смуглое лицо с горящим взглядом темных глаз, твердые очертания упрямого рта, и мрачная решительность во всем его облике. Один из тех фанатиков, и намерения у него преступные, напомнила она себе. Но какой контраст с ее другом, веселым, добрым и мягким, и совершенно не способным на героический поступок, наверно, он и драться не умеет, и в случае опасности ей придется надеяться только на себя. Никакой опасности нет, конечно, они спокойно гуляют по улицам до поздней ночи, но ее воображение взялось играть с ней в некую игру: она придумывала ситуации, одна страшнее другой, и всегда расклад получался один и тот же — на героя и не героя.

О чем ты думаешь, одернула она себя. Парень этот в банде террористов, они готовы всех поубивать ради своего «джихада», хорошо, если полиция его поймает, и всех их переловит и засадит в тюрьму. Просто ей сейчас скучно, и лезут в голову бредовые картинки. Друга рядом нет уже несколько дней, забрали на военные сборы — в милуим, и когда закончится его милуим, неизвестно. Даже не звонит. Или некогда, или… там ведь тоже девочки есть. Что они делают в милуиме по вечерам?.. Интересно, как полиция поймает его, если не знает в лицо?..

Девушка после работы ходила гулять. На своей суетливой секретарской работе она утомлялась, родители уехали отдыхать в Турцию, подружка тоже исчезла в неизвестном направлении, оставалось только прогуливаться одной.

Неподалеку от торгового центра был маленький уютный скверик с видом на море и скамейками, углубленными в густые, сверху ровно подстриженные цветущие кусты, можно было сесть и любоваться на море.

Но девушка сидела мало. Она прохаживалась по скверику, выходила на огражденную площадку, откуда открывался морской простор, и обращала пристальное внимание на гуляющих: не на парочки, или пожилых, а на одинокие мужские фигуры, но их попадалось немного.

Прислонившись к ограде, девушка смотрела на тихое, успокоившееся к вечеру, море, и вдруг почувствовала чье-то присутствие, резко выпрямилась и обернулась. Он возник ниоткуда, только что никого вокруг не было.

— Откуда ты взялся? — со смешком спросила она, и это прозвучало как приветствие.

Парень пожал плечами. Он как будто стал увереннее и спокойнее, чем тогда. В черной, застегнутой куртке он казался шире в плечах, чем в рубашке.

— Я тебя ищу, — сказал он, не сводя с нее глаз.

— Зачем? — она сделала удивленное лицо, а по телу прошла дрожь — стало немного страшно, но одновременно и интересно.

— Я всё время думаю о тебе. Ты моя последняя радость в этой жизни.

Девушка насторожилась. Она догадывалась о смысле его слов.

— Почему? — одними губами спросила она.

Парень быстро оглянулся по сторонам. — Пойдем туда… — Его рука была горячая и крепкая. Он слишком сильно сжал ее пальцы, было больно, но мелькнула усмешливая мысль — потом она всё это будет вспоминать.

Девушка всё время помнила о пелефоне в сумочке.

Он увлек ее на скрытую с трех сторон кустами скамейку и сел близко, она ощущала бедром жар его тела.

— Я хочу сказать тебе, что… — Он умолк, словно передумал продолжать и пристально посмотрел ей в глаза. От его жгучего взгляда по телу девушки снова прошла знобкая волна. — Ты мне очень нравишься.

— Но ты хотел еще что-то сказать…

— Нет. Воспоминание о твоем лице я возьму с собой…

— Куда? — девушка напряглась. Сейчас он скажет, она должна хоть что-нибудь узнать.

Он поднял глаза к небу.

— И как скоро ты туда собираешься? — насмешливо спросила она.

Парень не ответил и мрачно смотрел перед собой. Не скажет, поняла девушка. Покосилась на его черную, до самой шеи застегнутую куртку — кажется, он под ней что-то прячет.

Ты не слишком ли тепло одет, подмывало ее спросить, но она побоялась. Она вообще боялась смотреть на него, хотя и чувствовала, что ей ничего не грозит, но страх и тлен смерти исходил из его горящих, обведенных черными кругами, глаз. Парень вдруг осторожно взял ее за лицо и повернул к себе, и жуткое, пугающее девушку выражение ушло из его глаз, они загорелись счастьем и желанием.

«Кажется, он сейчас поцелует меня… а арабы целуются? Нет, я не хочу!» Девушка попыталась отвернуть лицо, но он не дал, его блестящие глаза уже приблизились, но тут пронзительно заверещал телефон, парень отпрянул и полез в карман куртки. Девушка с облегчением отстранилась и даже отодвинулась. Парень быстро встал и, прижав аппарат к уху, отошел, и отходил всё дальше за кусты, его не стало видно. Девушка прислушалась, но ничего не было слышно, то ли он говорил очень тихо, то ли отошел далеко.

Она, торопясь, расстегнула молнию сумочки, трясущимися руками достала пелефон, набрала номер, который уже выучила наизусть, и шепотом сказала несколько слов. Отключив совсем пелефон (какое счастье, что ей никто до сих пор не позвонил!), она сунула его в сумку и застегнула молнию. Удалось!

Девушка крепко оперлась руками о скамейку, заставляя их не дрожать.

Парень вернулся. На лицо его лег мрак, хотя он старался улыбаться.

— У тебя нет мобильника? — Равнодушно спросил он и посмотрел на сумочку.

— Нет, — очень спокойно ответила она и поправила волосы отработанным много раз перед зеркалом жестом. Мужчин всегда привлекает как магнитом этот жест и ничего другого, кроме ее светлых волос, падающих волной на одно плечо, они в этот момент не способны видеть.

Парень сел и осторожно прикоснулся к ее волосам. То ли вздох, то ли стон вырвался из его губ.

— Послушай, — сказала девушка, погружаясь взглядом как в бездну, в его потускневшие, полные темного отчаяния, глаза, — может быть, ты. Ты ведь задумал что-то такое. я, конечно, не знаю, что именно, но все равно, это. я чувствую, не очень хорошее дело. Так может, ты передумаешь, откажешься?

— О чем ты? — он гладил пальцами ее лицо, и его рука показалась ей холодной, словно неживой.

— Аллах добр, он возьмет меня к себе, — пробормотал он, как в забытьи, и перешел на непонятный ей язык, она поняла опять только «аллах».

Теперь сомнений не оставалось. Девушка осторожно повела глазами вокруг. Ну, когда же?.. И тут же увидела, как слева, потом справа качнулись цветущие кусты, и несколько темных фигур, казавшихся совсем черными из-за светившего им в спины заходящего солнца, выросли в двух метрах от скамейки.

Девушка не шевелилась. Парень обнял ее и зарылся лицом в светлые волосы.

Вдруг он весь дернулся, отстранился и поднес руку с часами к глазам, но не взглянув, тут же резко обернулся и рванулся со скамейки.

Но мгновенно его руки были завернуты назад и скованы щелкнувшими наручниками, и сам он брошен на асфальт вниз лицом. Его оттащили на несколько метров и пинками поставили на ноги. Он обернулся и посмотрел на девушку, стоящую возле скамейки с расширенными глазами и с белой сумочкой в дрожащих руках. Усмехнулся и кивнул. Полицейские расстегнули ему куртку и, обзывая его всяческими словами, извлекли широкий пояс с прикрепленными двумя черными прямоугольными пакетами. Один полицейский, она узнала его — он поил ее водой, довольно рассмеялся и направился к девушке.

— Спасибо! — сказал он с широкой улыбкой. — Ты молодец! Как тебе удалось? — Он пожал девушке руку. — Я позабочусь, чтобы тебя наградили достойно!

Они ушли, уводя с собой парня. Он не оглядывался, шел, опустив голову.

Девушка села на скамейку и закрыла лицо руками. Теперь ей стало по-настоящему страшно, она не могла понять, как решилась на всё это, почему не убежала сразу, как только его увидела. Пусть бы они его ловили, это их работа, зачем она сунулась? Но, если бы не она, тут же подумала девушка, он бы сделал свое черное дело.

Хотелось всё рассказать своему другу, похвастаться, какая она смелая, помогла поймать врага! Он будет восхищаться ею.

Но почему же так страшно теперь? Всё уже позади. Он мог убить ее, если бы хоть чуточку заподозрил и догадался о пелефоне. Но не догадался, и она жива. И теперь может об этом рассказывать, и другу, и всем, даже родителям. Они будут гордиться ею. Ее фото обойдет всю страну. Этот парень — враг. Фанатик и самоубийца. Она его ненавидит. Скольких людей он взял бы с собой, если бы она его не остановила.

Девушка встала со скамейки, перекинула сумочку через плечо, обогнула кусты и скоро вышла на улицу. Уже смеркалось, загорались фонари и зазывно светились витрины многочисленных магазинов, девушка шла мимо, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, волосы колыхались светлой волной, и многие оглядывались ей вслед.

Она чувствовала себя очень одинокой и думала о своем друге, хотелось скорее его увидеть, может быть, он вернется через два-три дня? Ей хотелось тепла и утешения, тихих ласковых слов, которые ей скажут, что она все сделала правильно и не должна больше думать об этом ужасном парне и, тем более, жалеть его.

Девушка еще не знала, что ее друг несколько часов назад погиб, застреленный пулей, метко выпущенной из окна разрушенного палестинского дома.

Кто там? новогодняя несказка

Света ходила по комнате, поглядывая на маленькую наряженную (конечно, искусственную — с собой привезли) елочку на тумбочке и бормотала: «Религия должна быть отделена от государства… Религия должна быть отделена от государства…».

Ну что за страна, не хочет праздновать Новый Год, весь мир празднует, а она не хочет. Даже миллениум проходит мимо нее. «Религиозный диктат!» — возмущается мама. Папа не соглашается — у него другая точка мнения. «Без религии государство пропадет, развалится, исчезнет!» У них часто точки мнения не совпадают, и они спорят до тех пор, пока мама не бежит в кухню за валерьянкой, и папа сразу умолкает. Но насчет Нового Года папа тоже не согласен ни с религией, ни с государством. «Ты уж выбери что-нибудь одно!» съязвила мама, и они отправились на всю ночь в гости к тетушке Розе. А Света осталась с Андрюшкой — рассопливился вдруг, а там маленький ребенок, внук тети Розы, и нельзя расчихивать вирусы. Эх, сейчас бы в Питер-Ленинград, да к подружкам завалиться, вот визгу было бы! Наговорились бы, напраздновались, а потом до утра шатались бы по Невскому, а там в новогоднюю ночь всегда толпа такая! И даже родители слова бы не сказали — с шестнадцати лет разрешили встречать Новый Год не дома, правда, каждые два часа звонить и докладывать, как-будто у нее телефон в кармане. Но это их не волновало — звони, и всё! Она и бегала по автоматам, к смеху подружек.

А теперь это чудное время позади, только закончила школу, и родители сразу засобирались. А бабушки — мамины-папины мамы — уперлись: сначала вы все устройтесь там, а мы потом, за вами — куда нам торопиться? И обе бабушки, несмотря на разные характеры, решили поселиться вместе, а одну из своих маленьких квартир продать, и деньги отдать детям — пригодятся на новом месте.

Тебе там будет лучше, — твердили папа с мамой в унисон, оформляя со страшной скоростью документы на выезд. Может быть, им здесь и лучше, а ей так хуже. Второй год пошел, а что хорошего она здесь видела? Андрюшке вот всё равно, ему, пятилетнему, всё до фига. Этот «поздний и неожиданный» ребенок (сколько было переживаний и сомнений у мамы, а Света ходила за ней и канючила: ну давай, роди скорее маленького!) болтает на иврите, словно с ним родился, а ей язык так трудно дается.

В университет поступать — при одном упоминании слова «психотест» Свете дурно делается. Она и в Ленинграде не сверкала способностями, так, телипалась где-то в средних рядах. Хорошо, что ее здесь в колледж приняли, мама с папой теперь надеются, что после окончания она устроится в приличную фирму секретарем (как же, там уже место ей приготовили!).

Родителям повезло, устроились на работу в «русскую» фирму по производству пельменей и довольны — бывшие преподаватели с высшим образованием! Андрюшка в детский сад ходит, воспитательница им довольна — тихий мальчик. Приходит домой с синяками и царапинами — «нетихие» мальчики (а может, девочки) обходятся с ним не слишком корректно.

«Ничего, — говорит папа, — научится давать сдачи, и его не будут трогать». Хотя видно, что папа в этом не уверен, сам всегда утверждал, что в человеке всё заложено при рождении, и природу не переделаешь. Так что же — Андрюшка всю жизнь будет с синяками ходить?

Света заглянула в крошечную Андрюшкину комнату — спит. Сдался ему этот Новый Год! Полюбовался на елочку, зажег свечи на столе, с трудом съел одно пирожное и стал клевать сопливым носом, пришлось, несмотря на слабые протесты, уложить. Сначала Света обрадовалась — одна, сама с собой встретит Новый Год! Оказалось — скучно это и неинтересно. А ведь как уговаривала родителей, чтобы ушли к тетушке, мы и вдвоем с Анрюшкой повеселимся. Повеселились. Уже без двадцати двенадцать. По всем российским каналам концерты, но и они уже надоели.

Вдруг тренькнул дверной звонок. Родители вернулись! Света подбежала, заглянула в «глазок»… Что это там за… «Кто там?» — громко спросила она. «Дед- Мороз!», — послышалось Свете. Но в «глазке» и вправду что-то такое.

Света отперла дверь. Стояла, замерев, совершенно потрясенная. Дед Мороз! Как в России! Белая борода, красная шапка, красное, длинное — то ли пальто, то ли шуба… Из-под черных бровей на Свету смотрели веселые голубые глаза.

— Вы к-кто? — заикаясь, спросила Света.

— Что значит, кто? Я, девушка, Дед- Мороз! — заявил он ненатурально густым голосом.

— Н-настоящий? — Безумие какое-то!

— Н-ну, как видишь. — Он приподнял красный мешочек. — А вот и подарочек!

— Кому… подарочек? — Света даже слегка отступила назад. Сунет ей мешок, а в нем бомба!

— Братишке твоему! До мамочки ты еще явно не доросла, значит, братишке.

— Слушай, что ты меня держишь на пороге? Невежливо как-то. — сказал он уже совсем другим, молодым голосом

Света отодвинулась в сторону, и Дед-Мороз уверенно прошествовал в квартиру, Света следовала за ним, разглядывая его сзади — из-под красного пальто видны были кроссовки. Он сел на стул, оглядел накрытый стол с шампанским, яблоками и пирожными, положил на скатерть красный мешочек.

— Твои родители вызывали Деда-Мороза?

— Не знаю… — Света никак не могла придти в себя. — Они ничего не сказали и ушли. в гости.

— Сюрприз, значит, аафтаа. Иврит знаешь? Света неуверенно кивнула.

— А где же братишка? Ну-ка, позови!

— Спит уже. Будить?… Вообще-то он болеет…

Свете вдруг стало весело. Она села напротив Деда-Мороза и не сводила с него глаз.

— Ну, тогда будить не будем. Что-то жарко у вас… Можно, я сниму шубу? Да и визиты уже закончились.

— А много было визитов? — Света бросилась помогать снимать тяжелое пальто.

— Да нет… Не очень…

Она почувствовала от него запах вина. В России Дед-Морозов тоже всегда угощали. Там они еще со Снегурочками ходили.

Дед-Мороз между тем разоблачился полностью — снял шапку, отклеил бороду вместе с усами. Перед Светой сидел молодой и очень симпатичный парень в спортивном костюме и с темной короткой стрижкой. Он безумолку что-то говорил, всё время смеялся и с интересом разглядывал Свету. Такие красивые парни никогда ею не интересовались. Да и вообще не было у нее до сих пор никакого парня — несколько поцелуев с одноклассником не в счет. Хотя она и не страшилка, в сто раз хуже нее девчонки гуляют с ребятами, а ей нельзя — папа с мамой сразу в такую панику впадают, чуть только на горизонте выплывет кто-нибудь. Обманут! Совратят! С такими родителями навсегда в старых девах останешься, так и погибнешь бесславно в одиночестве. А уж здесь вообще караул! «Эти местные парни так и едят глазами светловолосых беленьких девочек! Затащат в машину и увезут!» «Ну что ты такое говоришь, мама, — пыталась урезонить ее Света.

Это тебе не Кавказ!» Мама в юности жила на Кавказе, и с тех пор ей Восток в этом плане внушал опасение. «Знаешь, детка, — оправдывалась она, — они здесь все смуглые и очень темпераментные, хотя и евреи». Тут папа с неудовольствием посмотрел на нее, и мама прикусила язык — мамочка-то у Светы русская.

С такими несовременными родителями даже познакомиться с кем-то страшно.

— Арон, — наконец, представился парень и протянул Свете руку.

— Света. — Она смущенно подала ему свою. Он отпустил ее руку не сразу.

— А что же мы так сидим, уже в телевизоре поздравляют! — Он ловко открыл шампанское и налил в два хрустальных фужера (второй предназначался Андрюшке — он заявил, что обязательно будет пить).

Чокнулись, смеясь и глядя друг на друга.

— До дна, до дна! Я Дед-Мороз, надо слушаться!

— Ты уже никакой не Дед-Мороз! Откуда ты вообще взялся?

— Откуда все Деды-Морозы — из заснеженных стран!

— А точнее?

— Ну, какая тебе разница? Если бы не я, ты бы одна здесь сидела, спилась бы, бутылка больша-ая, — он окинул Свету веселыми голубыми глазами, — а ты ма-аленькая.

— Я не маленькая, — Света даже обиделась, — у меня метр шестьдесят два!

Он рассмеялся, Света тоже. Оба стали хохотать, совершенно беспричинно.

С ним было так здорово, и как-будто они сто лет знакомы. Света потянулась к красному мешочку.

— Э, нет! — Арон перехватил ее руку. — Это братику!

— А мне подарок?

— Я тебе подарок! А что, разве плохой? Давай еще выпьем! Эх, давно я не пил шампанского, целый год!

Арон опять налил полные фужеры. Света отпила глоток. Шампанское пилось так легко, и от него смешно щекотало в носу. Она с удивлением посмотрела на пустой фужер.

— А ты что, каждый год так… Дед-Морозом?

— Первый раз… Не работа — одно удовольствие!

— А… тебе платят за это?

Мама часто повторяет, что в Израиле ничего бесплатно не делается.

Арон внимательно посмотрел на нее. Усмехнулся чему-то.

— Я бескорыстно. Чтобы порадовать людей. Вот пришел и порадовал тебя. Разве нет?

Они всё болтали и веселились, за окном хлынул новогодний ливень, и Арон рассказал смешную историю, приключившуюся с ним, когда он попал под такой же сильный дождь, спешил, ничего не видя перед собой — вода стеной! — сел в автобус и, вместо того, чтобы приехать на работу, приехал в другой город — автобус шел в обратную сторону! Чуть с работы не выгнали!

Света смотрела в его веселые глаза — они кружились, их было много — голубых смеющихся глаз. она не поняла, как очутилась у Арона на коленях, но поняла, что нисколько не возражает против этого, и вообще все очень замечательно и интересно.

Ей казалось, что она не так уж опьянела, сознание было вполне при ней, оно как бы наблюдало происходящее со стороны и подсказывало: ну и хорошо… сколько же можно так прозябать, пусть, наконец, и с ней произойдет что-нибудь. она уже взрослая. немножко страшно, конечно. может, лучше оттолкнуть его…

Руки, как бы сами по себе, обняли парня за шею, и сознание отступило, угомонилось, успокоенное явной неизбежностью неотвратимого. Ведь раз уже обняла, куда уж отступать, поздно шарахаться и устраивать скандал.

Каким-то образом они очутились на диване, или диван сам подвинулся к ним, как и сами снялись джинсы, кофточка, и всё остальное. Под ее голову просунулась подушечка, а сложенный обычно плед, как большая мохнатая птица с кистями, улетел на кресло. Гладкая теплая кожа Арона пахла незнакомо и приятно, она уткнулась лицом ему в плечо.

Света точно знала, что она «в здравом уме и твердой памяти» — любимое мамино выражение, оно мелькнуло — не в голове, а так, где-то сбоку, блеснуло искрой и погасло.

За окном обрушился очередной водопад, но они вряд ли его слышали.

Утром Света никак не в силах была проснуться, веки словно склеились, но утренний свет упорно лез сквозь сомкнутые ресницы, Света недовольно повернулась к стенке. и тут ее подбросило. Она села, откинула плед и оглянулась ошеломленно, прислушалась к тишине. Подобрала с пола свои вещички и оделась — руки дрожали. На столе пустая бутылка, раскиданные яблоки, и красный мешочек. Она совершенно безумная девушка, и совершила безумство. Света покатала это слово шепотом на языке. и оно ей понравилось. Каждый человек должен быть способен на безумство. Хоть когда-нибудь. Света сунула пустую бутылку в мусорное ведро — скажет, что немного выпила и нечаянно уронила бутылку, и остальное разлилось на пол, вымыла и убрала в шкаф фужеры. Осторожно заглянула в комнату к Андрюшке. Он сидел на постели и играл пожарной машинкой.

— Ты соня! — заявил он. — Расскажи, что ты видела в Новый Год? Ракеты были?

Когда услышал, что ракет не было, но зато приходил Дед-Мороз, Андрюшка скривил уже губы, собираясь зареветь, но Света принесла красный мешочек, и Андрюшка успокоился. Он доставал из мешочка конфеты, шоколадного Деда-Мороза в золотой обертке, маленькие игрушки, и даже коробочку с солдатиками. Оба одинаково вскрикивали и радовались, когда из неистощимого мешочка появлялся новый сюрприз.

— Здорово! — сказал Андрюшка, оглядывая разложеные на одеяле сокровища, — а тебе что принес Дед-Мороз?

— Мне? Я уже большая, взрослым Дед-Мороз ничего не приносит.

— Ну, тогда будем всё это вместе есть, а потом поиграем, — великодушно предложил Андрюшка.

— Нет, сначала ты умоешься и позавтракаешь.

Свете завтракать не хотелось. Внутри тоскливо ныло — мучал страх перед всегда и про всё узнающими родителями. Но как они узнают — никак! Был Дед-Мороз и ушел — вот у Андрюшки красный мешочек. А когда же и как они с Ароном увидятся? Неужели позвонит в дверь и — объясняйся с родителями! Надо заранее подготовиться к вранью. В колледже, в автобусе, в магазине — где нибудь! — познакомились. Еще лучше — в библиотеке, там обычно знакомятся порядочные девушки… «Порядочные девушки». Света столбом встала посреди кухни с тряпкой в руке. Ну и что, ну и что ужасного случилось с ней? Если честно сознаться самой себе, так она даже рада. Хватит, хватит пребывать в гордом одиночестве, пересчитывать свои комплексы и оглядываться на гуляющие по улицам парочки. «У всех есть ангел, — говорит мама, — он охраняет и посылает счастье и удачу». Это ее, Светин ангел послал к ней Арона, не какого-нибудь грубияна и грязного нахала, а этого парня. Света снова ощутила запах теплой гладкой кожи и закрыла глаза. Как хорошо, что это было.

Родители вернулись к часу дня, веселые и невыспавшиеся.

— Какого Деда-Мороза, детка? — удивилась мама, разглядывая полупустой красный мешочек, в который Андрюшка сложил несъеденное.

Ну какого… Ведь вы с папой вызывали к Андрюшке Деда-Мороза? — опять повторила Света. Мама пожала плечами и оглянулась на папу. — Ты вызывал?

— Нет, — сказал папа. — А разве здесь можно? Откуда? Из России, что ли, он прилетит на самолете? — он глянул на совершенное потерянное лицо дочки. — Ну и что так расстраиваться? Если тебе не приснилось, и действительно приходил Дед-Мороз, то я не особенно удивляюсь этим фактом, ибо, — папа торжественно поднял палец, — в Израиле всё есть, а чего нет, то скоро будет! Вот уже и Деды-Морозы ходят по домам!

— Д-да, — поддакнула мама, о чем-то думая и глядя на играющего солдатиками на ковре Андрюшку. — Ты всегда хвалишь Израиль. — Мама повернулась к Свете. — У тети Розы была в гостях ее знакомая, она так возмущалась! Ее дочка собралась замуж, порядочный, кстати, парень, они три года дружили, так они никак не могут нормально пожениться — парень еврей только наполовину! Поэтому они должны лететь на Кипр, тратить кучу денег, чтобы их там расписали!.. Религия должна быть отделена от государства!

— Это мама уже сказала папе. Но папе больше всего хотелось спать, он только неопределенно кивнул и прилег на диван. Мама, не удовлетворенная таким оборотом и любившая всё доводить до конца, двинулась за ним, но, увидев, что папа уже закрыл глаза, обратила свое внимание на Свету.

— Что-то видок у тебя не очень… Иди, детка, тоже поспи.

Света, довольная, что все разговоры кончились, ушла в свою комнату.

На следущий день был шабат. Вечером мама с папой пошли прогуляться и, вернувшись, мама сказала:

— А Дед-Мороз-то ошибся адресом! Он подъезд перепутал, и зашел к нам!

— А в первом подъезде его ждали, ждали, мальчик весь извелся, еле спать уложили.

Папа взял со стола мешочек и заглянул в него. — Пусто! Придется купить бедному ребенку что-нибудь взамен. Теперь мы знаем, откуда явился Дед-Мороз! Какая-то фирмочка дала объявление в газете, плати — вперед, конечно, семьдесят шекелей — и будет тебе Дед-Мороз с подарком! Я же говорил, что в Израиле всё УЖЕ есть! Ну, что молчишь, дочка? Сожалеешь, что уже выросла? На следующий год мы вызовем тебе и Андрюшке по Деду-Морозу! Каждому! Персонально!

Света улыбнулась. Она надеялась увидеть своего Деда-Мороза еще до наступления следующего нового года, и не один раз. Но. маленькое сомнение ущипнуло сердце и свернулось внутри холодным комочком. А если. если он не придет, не позвонит в дверь, не возникнет на пороге. Случилось маленькое приключение, и он забудет его. И будет помнить она одна. Помнить его лицо, гладкую кожу, запах, его руки. Ну, это уже как в кино. Бедная, несчастная, покинутая девушка заламывает руки, и большие слезы катятся по розовым щекам. Света засмеялась и прикрыла рукой рот. Папа подмигнул ей и бросил красный мешочек Андрюшке.

Никто не пришел, не позвонил в дверь, и не возник на пороге. Света ходила в соседний подъезд, но газету с тем объявлением давно выбросили. Она бы не ходила за этой газетой, если бы. если бы не тошнило по утрам. В первый раз, когда ее вывернуло наизнанку — охватила паника. Стало страшно. Что она скажет маме? Папе? Как объяснит? Страх истерзал ее.

По утрам Света долго не выходила из ванной — пусть скорей родители уйдут на работу и не увидят ее бледной физиономии… Она отводила Андрюшку в садик и садилась в автобус, но постоянно опаздывала в колледж, потому что по дороге выскакивала из автобуса и пряталась за куст, или за дерево. Потом, измученная и опустошенная, опять ждала на остановке.

Ну и что, если бы она нашла эту фирму? «Здравствуй, Арон, а я ведь…»

Трагифарс! Нет, один голый фарс. Не пришел, значит, забыл. Не придал значения. Мама, как всегда, права. Внушала-внушала, а дочка такая глупая оказалась.

Однажды Свете показалось, что она тоже забыла его — силилась и не могла вспомнить лицо. Сколько она видела его? Совсем мало. он погасил свет. А утром его словно никогда и не было. Ангел прилетал. И у нее от ангела набухает живот. И всё время хочется то соленого, то сладкого.

Мама, мамочка, как же тебе сказать?? Она в обморок упадет, или убьет ее папиной гантелей. Надо молчать, пока можно молчать.

Света недооценила свою маму. Потому что мама уже с неделю ходила кругами, вглядывалась в дочку, даже открывала несколько раз рот, но, бледнея, закрывала его.

Но колобок катится-катится, и сакраментальный вопрос, в конце концов настигает его.

— Светочка! Детка!.. — мама замялась, но преодолела себя. — С тобой ведь что-то не так. Ну, скажи, не держи в себе! — мамин голос перешел на шепот: — Что с тобой случилось?.. Ну не молчи, скажи что-нибудь! — мама всматривалась в Светино лицо, видно отчаянно еще надеясь на свою ошибку. Света молчала, опустив глаза. Мама бессильно опустилась на табуретку и оглянулась на закрытую дверь кухни. — Кто этот негодяй, кто?!

— Папе. папе не говори. — дрожащим голосом с трудом выжала из себя Света. Ее всю трясло, она чуть не упала, мама подхватила ее, и они обе зарыдали, обнявшись. Но мама первой пришла в себя. Тщетно она выпытывала у Светы имя или хотя бы координаты негодяя, Света так и не сказала. Ей было стыдно. Она ни в чем не винила Арона, да и себя тоже уже не грызла и несамоуничтожала, всё равно ведь ничего не изменишь, но перед родителями. сказать им язык не поворачивался.

— Папе нужно сказать, нельзя молчать. Не надеешься ли ты, что процесс пойдет в обратную сторону? — мама вытерла себе и Свете слезы и пошла в комнату, где папа смотрел телевизор. Света убежала к себе. Бросилась на постель и уткнулась лицом в подушку.

Прошло с полчаса. Она слышала негромкий разговор в другой комнате, потом стало тихо. Слышны были только тяжелые папины шаги. Видно, он ходил по комнате. Наконец, дверь открылась, Света сильнее вжалась в подушку. Папа сел рядом, стал гладить ее по плечам, по спине, пощекотал, как в детстве, пятки. Света полухихикнула, полувсхлипнула.

— Ну-ну… Смеяться можно, а плакать ни-ни. Вредно! И для тебя, и для малыша. Ты скажи. — он пригнулся к ней, — скажи мне одному, не бойся. Тебя изнасиловали?

Света повернулась и села на кровати. Вот это ей и в голову не пришло — заявить, что ее изнасиловали. И что потом? Мама бы побежала в полицию, расспросы, допросы, и поиски мерзавца. Всё как в газетных статейках.

— Нет, папа. Никто меня не насиловал. Правда! Но больше ничего не спрашивай, ладно? Я всё равно не скажу.

— Хорошо, не говори… Я тут прикинул и… — он умолк.

— Что? — не выдержала Света, краска бросилась ей в лицо. Папа отвел глаза.

— Ничего. Не волнуйся. Если этот парень сам не объявится, мы его искать не будем.

— Но, папа… Он не негодяй, не думай так…

Я и не думаю. Отец нашего малыша не может быть негодяем… — Он подождал немного, но Света молчала. — Спи, детка…

Папа пошел к дверям, плечи его были непривычно опущены.

Света разревелась. Жалко было папу, жалко маму, а себя она готова была сейчас убить. И Арона тоже — пристрелить, удавить, повесить.

Конечно, мама не сразу успокоилась. Она несколько раз подступала к Свете, просила, уговаривала, даже кричала. Но Света была как стена. Ну, какая разница — «кто?» Временами ей становилось всё безразлично. И казалось, что «то», что поселилось в ее животе, ничего общего с действительностью не имеет. Как-нибудь утром проснется — а ничего нет. Приснилось. Сон в новогоднюю ночь.

Однажды Света не выдержала маминого напора.

— Ты хочешь, чтобы я сделала аборт? — спросила она, отвернувшись от мамы и глядя в окно.

И тут мама отступила. Слово «аборт» слишком сильно на нее подействовало.

И Света тоже испугалась. Перед сном она разглядывала свой, еще почти не увеличившийся, но уже твердый живот, и шепотом уговаривала: «Не бойся, всё будет хорошо, никто тебя не убьет…». Она вспомнила последние мамины слова, сказанные тоже шепотом: «Убила бы негодяя!» Арона, значит. А Света бы его убивать не стала — пусть себе где-то ходит, со своими веселыми голубыми глазами.

Никто никого не убил, мальчик родился в положенный срок.

В колледже оформили отпуск, и даже не удивились — подумаешь, еще одна мать-одиночка в Израиле! Получит пособие в увеличенном размере и будет жить-поживать.

Света гуляла с коляской в ближайшем сквере, маленький Арончик спал, подсасывая соску, она, заглядывая в учебник, зубрила на ходу иврит. Но часто отвлекалась и смотрела перед собой отсутствующими глазами. Одно воспоминание, одна незабывающаяся картинка появлялась перед ней. Нет, не новогодняя ночь — о ней Света всегда и так помнила, совсем другое видение…

…Когда животу было уже около семи месяцев (как раз в тот день мама купила голубой крошечный костюмчик и, показав Свете, спрятала его в шкаф), Света стояла на берегу моря, мелкие волны накатывались на босые ступни и охлаждали их, это было так приятно — к вечеру ноги отекали. Мама с папой сидели на большом полотенце поотдаль, Андрюшка возился возле них в песке.

Уже смеркалось, темнота подступала очень быстро. Там, где только что светился над морем край неба, осталась только подсвеченная ушедшим солнцем розовая полоска. Света услышала совсем рядом два голоса. И один она сразу узнала. Она даже не подозревала, что так помнит его голос.

— Ну и что дальше он сказал? — спросил другой голос — высокий, девчоночий.

— Сказал, что возьмет меня. Лея, такая фирма, ты представляешь, и меня туда берут!

— Замечательно, Арончик!

Две фигуры зашли в воду и прошли по мелководью перед Светой — всего в двух шагах, но уже стало так темно, что Света увидела только два силуэта — тонкий женский, и пошире и повыше — мужской. Они чему-то засмеялись, мужской голос опять что-то сказал, но слов было не разобрать, они смешались с удаляющимся плеском шагов.

Это видение — два темных силуэта на воде — с того вечера преследовало ее.

Маленький Арончик рос, и вместе с ним стала взрослой Света. Хотя мама по-прежнему называла ее деткой. А Арончика — наш ангелочек. Андрюшка гордился званием «дяди» и относился к Арончику покровительственно. Каждый месяц бабушкам в Питер слали фотографии, бабушки в ответ изливали в письмах свои восторги и уже «начали думать» о переезде.

Света закончила колледж и получила место секретаря. Зарплата была небольшая, но начальник ценил ее за трудолюбие и ответственное отношение к работе, и обещал со временем прибавить. Один неженатый сотрудник проявлял к Свете повышенное внимание и уже пытался пригласить на свидание, но Света еще не сказала ни «да», ни «нет». Она, конечно, не боялась уже ни мамы, ни папы, но. что-то ее удерживало от быстрого ответа. Хотя сотрудник нравился.

Однажды Света с пятилетним Арончиком стояла в большом магазине, и они оба разглядывали витрину — там смешно двигались зайцы, медвежата, играла музыка. Рядом остановилась коляска с сидящим в ней ребенком лет двух, и молодые родители тоже засмотрелись на витрину.

— Арончик, Арончик как смотрит, у него глазки совсем круглые! — сказала женщина, и они засмеялись.

Света с недоумением взглянула — откуда они знают ее Арончика. А они смотрели на своего ребенка в коляске, он уже привстал и тянул к витрине растопыренные пальчики.

— Лея, он сейчас влезет в витрину! — засмеялся мужчина. Света вздрогнула и опять, уже пристальнее посмотрела на мужчину. Этот голос. это лицо!

Мужчина почувствовал ее взгляд и повернул голову. Мгновение они смотрели друг другу в глаза… Бокалы с шампанским, ливень за окном.

Это виделось ей в его голубых глазах, а что видел в этот момент он. Может быть, ничего.

— Мы опаздываем, — сказал мужчина, отведя взгляд, взялся за коляску и покатил ее. Темноволосая и стройная женщина поспешила вслед.

Он даже не заметил Арончика. А может быть и заметил. Люди, имеющие маленьких детей, всегда замечают чужих.

Мир тесен — обычно говорят. А уж тем более в Израиле. Кто знает, какие встречи, какие пересечения еще случатся, подумала Света. Израиль такая маленькая страна. Эта мысль ее почему-то нисколько не огорчила.

Три желания

Она приехала всего на одну неделю. Погостить у тетушки, познакомиться заново с двумя племянниками-близнецами (видела их лишь однажды, когда по три года им было), ну и посмотреть хоть одним глазом — больше не успеется — на новые для неё места. На более длительный срок никак нельзя было оставить свое рекламное агентство, конкуренты живенько обойдут и вырвут дорогостоящий кусок из-под носа, бди и бди, как говорится. Да, мама с папой далеко смотрели, когда вкладывали деньги в ее учебу, будто предвидели неожиданный поворот судеб, хотя в то время трудно было предвидеть и надеяться, казалось, было не на что. И вот, прекрасное знание языка привело в Лондон — сначала на стажировку, а потом. Много было чего потом. И приглашение работать и приглашение к любви. Не все сложилось. Но кто знает. судьба-индейка, как говорят в России. Тетушка просила приехать недельки на три, не меньше, ясно давая понять в телефонном разговоре, что надеется подыскать ей «достойную партию» (надо знать тетушку — уже подыскала!), хватит, мол, засиделась, тридцать лет (округлять-то зачем?), пора-пора и т. д.

С непреходящим удивлением думала она о поразительной судьбе их большой семьи. Жили-поживали себе в России, в разных городах, изредка переписывались, еще реже виделись. А наступило смутное и странное время перемен — и разметало всех по разным странам. Лондон, Израиль и даже Австралия, где каким-то образом очутился и осел там старший мамин брат. В следующем году надо съездить в Австралию, так пол-мира и посмотришь.

Тетушка Роза, маленькая, пухленькая, вечно моложавая и безмерно разговорчивая, приняла гостью радушно, суетилась, бегала в кухню, мелко переступая крошечными ножками в тапочках, и все таскала оттуда тарелки с разнообразными салатами, за ними последовала жаренная курица и яблочный пирог (перво-наперво поесть надо, какая ж, Асечка, ты худючая!), потом с гордостью водила по комнатам собственного одноэтажного домика и безумолку тараторила, задавая множество вопросов и вполуха слушая ответы.

Домик находился на окраине Хайфы, в тихом уголке, окруженном кипарисами и неведомыми, цветущими белыми и сиреневыми цветами деревьями. До моря и до всего остального, что так хотелось посмотреть, далеко, автомобилем пятнадцатилетние племянники еще не обзавелись ввиду юного возраста, а дядюшка Соломон — муж тетушки — срочно укатил на несколько дней на своем подержаном «оппеле» в Тель-Авив навестить серьезно заболевшего приятеля.

Но тетушка утешила: завтра придет гость — та самая «достойная партия», а у него и машина есть, он все тебе покажет. Показал! Видимо, всё достойное, за исключением громадной коробки конфет, было у него спрятано глубоко внутри, а снаружи… К весьма невнушительному росту были присовокуплены упитанный живот и толстые щеки, и как ни старался втянуть он в себя то и другое, вызвал у Аси своими усилиями только насмешливую улыбку, а фразы нормальной этот пришелец вообще сложить не мог, обходился междометиями, зато был владельцем продуктового магазина, о чем доложил сразу. Когда принесенную коробку открыли к чаю, гость, видимо на нервной почве, шуршал серебряными обертками почти беспрерывно, и круглые ячейки одна за другой пустели. «А вы не боитесь диабета?» — спросила она. Гость испугался и шуршание прекратилось, он только поглядывал на коробку и на Асю с одинаковым вожделением, но очень скоро опять потянулся пухлой ручкой. Она уже откровенно смеялась. Не над пришельцем, а над наивностью тетушки. В тетушкиных глазах собственные магазин и автомобиль — верх мужских свершений. Тетушка сдвигала бровки домиком и шептала сердито: «прекрати, перестань смеяться, он хороший парень». Парень сорока с лишним лет поначалу почти уверовал, что красивая девушка со светлозелеными глазами радуется его приходу, оттого и смеется, но скоро всё стало слишком прозрачно и пришлось, уже влюбившись в глаза и смех, удалиться с туманным коротеньким словом: «Дела.».

— Надеюсь, Карлсон покинул нас навсегда и не обещал вернуться? — спросила она у расстроенной тетушки.

— Обещал, — буркнула тетушка. — С банкой варенья.

Они глянули друг на дружку и расхохотались. Тут явились с дворовой спортплощадки два загорелых и чумазых близнеца-разбойника и хором спросили: «Ну что, выходишь замуж?» «Перестаньте сказать!» — возопила тетушка чисто по-одесски, сгребла их и потащила в ванную, ворча по дороге: «С вас песок сыплется, а пылесосить ковры чья очередь? Таки ваша, голубы драгоценные!».

Наутро тетушка сказала: — Асенька, поезжай в город, автобусная остановка возле дома, погуляй, потом расскажешь своим хаверкам — у тебя есть подружки? — какая красота у нас здесь. Не то, что ваши английские туманы. Да перестань сказать, сама увидишь!

Хотя тетушка никогда не видела ни Англии, ни ее туманов, но полагала, что ничего интересного, кроме ее страны, да разве еще незабвенного места под названием Одесса, быть не может и не должно. Она дала племяннице карту города:

— Первым делом поднимись на гору Кармель, к Бахайскому Храму, но не по лестнице — все равно не пустят. Там спросишь, как пройти. Иврит ты почти знаешь, английский тоже, да и по-русски здесь говорит каждый второй.

Выслушав еще изрядное количество полезных советов, Ася отправилась путешествовать по городу. К тому часу, когда она добралась до верхней террасы горы Кармель, ноги гудели и хотелось сбросить узкие туфельки на маленьком, но все же каблучке. Говорила ведь тетушка: «тапочки надень!» Не вняла мудрому совету, а тут присесть негде, ни одной скамейки не видно!

Прилепившись к группе туристов, она обошла Храм, слушала русскоговорящего гида и дивилась необычной вере Бахаи, очень понравилось, что «Бог один для всех» и что «обязанность каждого человека самостоятельно искать истину».

Она остановилась у парапета, засмотрелась на прекрасную панораму и решила, что такой красоты она еще не видела.

— Ну и как? — спросил за спиной мужской голос на иврите.

— Необыкновенно! Изумительный вид! — невольно откликнулась она и только после этих вырвавшихся по-английски слов повернула голову.

— Признайся, — тут же перейдя на английский, продолжил незнакомец, — что такой красоты ты никогда не видела? — Он с явным восхищением смотрел мимо нее, а потом с тем же выражением уставился темными, почти черными глазами ей в лицо. Она отвернулась и продолжала рассматривать залив, порт с причаливающим белым пароходом, обрамленные кипарисами зеленые террасы, спускавшиеся вниз, смуглых людей, копошащихся возле ярких клумб.

— Туда, туда посмотри, в море, — слегка толкнул он ее под локоть. По сине-изумрудной акватории шли под белыми парусами несколько яхт. Но у одной яхты, последней в строю, парус трепетал на ветру алым треугольником.

— Это не твой парус? — пошутила она.

— К сожалению, нет. Но яхта у меня есть.

Она чувствовала близко незнакомого мужчину и запах его одеколона с ароматом сандала, который она когда-то любила, но постаралась забыть, и ей показалось, что прошлое возвратилось и стоит у нее за спиной. но этого быть не может, и общее у прошлого и у этой новой минуты только в запахе, а лицо за ее спиной, к счастью, другое, с совсем другими глазами, и лицо это доброе и даже симпатичное, хотя она успела бросить на него только один быстрый взгляд.

— Это мой город, — сказал он, словно продолжая беседу. — Я не променяю его ни на какие Лондоны и Нью-Иорки. Ты из Англии?

Ася кивнула. — А ты? Ты здесь родился?

— Нет. Меня привезли сюда из Марокко ребенком. Но я везде был, даже в Японии. Я видел разные города. И понял, что жить я могу только здесь. Я пророс в этот город, в его ступени и террасы, в его улочки и улицы, в этот порт и корабли… Я сам стал как этот город. Когда я уезжаю куда-нибудь, одно его название, одно обозначение на карте волнует меня, я как влюбленный мальчишка, рвусь к этой гавани.

— Город, где я живу, тоже красивый.

— Возможно. Хотя вряд ли. Вряд ли такой как этот, — пояснил он. — Ты еще вернешься сюда, — убежденно сказал он.

— Зачем?

— За этим, — обвел он рукой, и она опять засмотрелась на синюю гладь залива.

Они не знакомились, не выясняли ничего друг у друга, блуждали по аллеям, потом вместе обошли Храм, двери в него уже закрылись, вокруг тоже ходили люди, но они были совсем одни, лицо в лицо, глаза в глаза, а потом и рука в руке. Ей захотелось остаться здесь навечно, принять бахайскую веру, бродить среди оливковых деревьев, расчищать эти прекрасные клумбы, смотреть на солнце сквозь жемчужные фонтанчики и искать в этом мире истину.

— ты веришь, что Бог один для всех? Так бахаи утверждают.

— Не знаю, — сказал он. — Я об этом не думал. Но это интересная мысль.

Она засмотрелась на странно цветущее высокое дерево — всё в белых и малиновых цветах.

— Бугенвилия, — сказал он, — растение-паразит. Посмотри, как она оплела ствол дерева и смешала свои красные цветки с его белыми.

— Не-ет, она не паразит. Она любит это дерево, посмотри, как тесно она его обняла, наверху уже не различишь, где она, а где дерево. Они не расстанутся уже.

— Очень романтично, — рассмеялся он, — пусть будет так. Пойдем, я отвезу тебя в одно место… тебе понравится.

Он усадил ее в яркокрасный «Феррари» и, покинув город, они ехали минут десять среди эвкалиптовых рощ, приземистых банановых пальм с висящими между широких листьев синими пластиковыми мешками и Амир (наконец-то они выяснили имена друг друга) объяснил ей, что внутри этих мешков находятся гроздья бананов — так они быстрее дозревают.

Амир остановил машину возле двухэтажного светлого здания с развевающимися на крыше голубыми флагами. На флагах под надписью «ТРИ ЖЕЛАНИЯ» красовались рыбы с изогнутыми хвостами.

Они прошли через магазин, в котором было всё — от сковородок до картин и разнообразных безделушек, свернули в проход и остановились на деревянном мостике. Перегнувшись через перила, Ася с изумлением смотрела в воду. В ней медленно и важно плавали серебряные, бронзовые, золотые и совсем черные — не рыбки, а РЫБЫ… Они не спеша, как бы давая себя рассмотреть, поворачивались, взмахивали хвостами, сверкали искристой чешуёй, уходили в прозрачную глубину до самого дна, где поблескивали монеты, и снова всплывали.

— Брось монетку и загадай три желания, — сказал Амир.

— Как в сказке про золотую рыбку? — спросила потрясенная красотой рыб Ася. — Ты тоже знаешь эту сказку?

— Ну да, — засмеялся Амир.

Ася вынула из кошелька монетку, помедлила и бросила в воду. Рыбы нисколько не испугались и продолжали медленно плавать, сияя сверкающими боками.

— Ты можешь бросить еще две, чтобы точно исполнились ТРИ желания.

— А я сразу сказала ВСЕ, потому что… — Ася не договорила, она просто не успела их отчетливо обдумать, — пронеслось в голове нечто сумасбродное и очень глупое.

— Ну что, пойдем дальше? — спросил Амир. Ася покачала головой.

— Я знал, что тебе понравится. Эти рыбы не только потрясающе красивы, они еще и потрясающе дорогие. Одна рыба может стоить от пяти до десяти тысяч долларов. Их заказывают из разных стран о-очень богатые люди, для своих бассейнов. А перевозят этих рыбок в специальных контейнерах, под охраной и доставляют в течение двадцати четырех часов с момента заказа.

Ася была поражена во второй раз. Но подумала, что такие прекрасные рыбы и не должны стоить дешево.

— А мы на них смотрим совершенно бесплатно, — засмеялась она.

— Пойдем, пойдем, я покажу тебе еще что-то, — Амир взял ее за руку и привел в цветочную оранжерею. Ася ахнула, оглядывая цветущее буйство всевозможных красок и оттенков. Цветы на клумбах, цветы в горшочках, цветы со всех сторон, и большей частью неизвестные ей. А возле кактусов, похожих на круглых колючих ежей с цветком на спине, она радостно засмеялась, словно увидела маленькое чудо.

— А вот здесь ты можешь купить любой цветок. Выбирай!

— Нет. Пусть они растут здесь, им тут хорошо.

Они еще посмотрели Сад попугаев, слегка оглохли от многоголосого крика разноцветных птиц и через тот же магазин со сковородками и безделушками вышли на улицу.

— Ну как? — спросил Амир. Ася помотала головой: — Нет слов!

— Теперь мы поедем пообедать. Я знаю очень уютный маленький ресторанчик. Ты хочешь есть?

— Хочу, — призналась Ася. В нагрудном кармане у Амира заиграл мелодию мобильник.

— Да. Да. Нет, я недалеко… — Он замолчал и напряженно слушал, лицо стало соредоточенным и хмурым. — Да, Эстер, уже еду!

В машине он включил радио. Диктор говорил взволновано и быстро, Ася почти ничего не понимала и встревоженно смотрела то на Амира, то на летящую под колеса гладкую серую ленту асфальта. Диктор умолк, заиграла грустная музыка.

— В ценре Хайфы, полчаса назад произошел теракт, — отрывисто говорил Амир. — мой друг и компаньон Моше пострадал. Он сидел в нашем офисе, все стекла полетели, и осколками его сильно порезало… Звонила его сестра. Сейчас Моше в больнице, и мы туда едем. На улице погибли шесть человек и семнадцать отправлены в больницы.

Ася подавленно молчала. Конечно, она знала о непрекращающихся терактах в Израиле. Но… всё это как-то шло стороной, не касалось ее лично. До сих пор не касалось. Она подумала о тетушке, ее муже и племянниках. Сегодня ни тетушка, ни ребята никуда не собирались, но кто знает, что с ними может случиться завтра, послезавтра. А почему же Амир сегодня. Он ведь так же мог оказаться раненым. От этой мысли стало нехорошо на душе.

— Амир, а почему ты сегодня не на работе?

— Я завтра должен лететь во Францию. Там у нас бизнес. Моше отпустил меня, отдохнуть перед дорогой. Я всегда, когда уезжаю, поднимаюсь на Кармель. Поэтому мы и встретились.

Вот значит, как. Если бы она не оказалась в том месте и в тот час, то встречи не случилось бы никогда. А у нее ведь мелькала мысль, что он там, на горе, кем-то работает, и эта встреча была предопределена. Ничего нет в жизни предопределенного, всё решает случай.

Они прошли по длинному больничному коридору, который на глазах наполнялся взволнованными людьми, и в конце его, в боксе за зеленой занавеской нашли Моше. Худощавый, он занял собой всю длину кровати, большой нос с горбинкой торчит на узком бледном лице, голова обмотана бинтами, через всю щеку пластырь, правая рука тоже перевязана, но он бодро улыбался, поглядывал на Асю и увещевал встревоженного Амира:

— Даже и не думай не ехать! И в голове не держи! — говорил он на иврите. — Я чувствую себя хорошо. Эстер звонила уже три раза, скоро приедет. Всё спрашивает, не нужно ли ей сдать кровь — сосуд на руке перерезало. Моя сестра, — пояснил он Асе.

— Я тоже могу кровь дать! — заявил Амир.

— Ой, не смеши, мне больно смеяться. Мне ничего не нужно. Я понимаю, что тебе ТЕПЕРЬ не хочется уезжать, но Ася тебя подождет, не исчезнет. Я верно говорю, Ася?

Ася кивнула. Амир покосился на нее.

— Она плохо понимает иврит, — сказал он, — говори по-английски.

— Ася все поняла, я ведь вижу. А вот ты девушек понимаешь плохо, я всегда это знал, — улыбнулся Моше и поморщился. — Ну идите, идите, дайте человеку отдохнуть. Завтра, в крайнем случае, послезавтра я выйду на работу, так что езжай и ни о чем не волнуйся! Удачи вам!

Они опять прошли сквозь длинный коридор, в котором теперь было не протолкнуться, люди негромко переговаривались, кто-то судорожно всхлипывал. У стены на стуле сидела молодая смуглая женщина и громко рыдала, а пожилой мужчина пытался ее успокоить и гладил по голове трясущейся рукой.

У Аси сжалось сердце, хотелось поскорее выйти отсюда. Как же они живут в этой стране, можно ли жить в постоянном ужасе или в ожидании его?.. Амир, словно угадав ее мысли, сказал, когда они вышли на улицу:

— Да, вот так мы живем. Сегодня радуемся, завтра плачем, послезавтра снова радуемся. Но они не дождутся, чтобы мы плакали каждый день. Мы живем и будем жить как люди, а не как запуганные мыши в норе.

Амир поднял вверх голову, посмотрел на слепящее солнце и улыбнулся.

Они пообедали в маленьком полупустом ресторанчике неподалеку от больницы. Пили красное терпкое вино и смотрели поверх бокалов друг на друга. Потом вышли и сели в машину. Она не спрашивала, куда они едут. В машине росло напряжение, невидимые искры пролетали между их телами и каждое случайное соприкосновение заставляло обоих вздрагивать.

— Я больше этого не вынесу, — прошептал Амир и резко остановил машину у тротуара. — А ты?…

Они целовались долго. Наконец, Амир, тяжело дыша, оторвался от Аси и взялся за руль.

— Здесь стоянка запрещена, — пояснил он, — но мы найдем другое место. если ты не против.

Полумрак за спущенными шторами. Мягкий ковер под босыми ступнями. Шелковое тонкое и ненужное одеяло. Белые прохладные простыни и шепот нетерпеливых губ, как шепот листвы за открытым окном — неизвестно о чем. Безумно короткое обоюдное счастье.

Выходя из маленького отеля, она оглянулась. Чтобы запомнить его, или просто так.

— Поедем опять туда, — сказал Амир. Она без пояснений поняла, «куда».

Когда они доехали до верхней террасы, был уже поздний вечер. Хайфа под ними переливалась разноцветными огнями, а над головой сиял золотой купол Храма.

— Что ты попросила сегодня у рыб? Какое желание ты загадала?

— Я загадала три… — Ася не могла признаться, что осознала свои желания в тот момент, когда они вышли из больницы. Но они были те же самые, что и тогда, возле рыб, только в ту минуту показались слишком безумными.

— Назови хоть одно из них, — попросил он.

— Получить золотую рыбку, — рассмеялась Ася.

— Зачем она тебе?

— Она будет рассказывать мне про тебя и про твой любимый город.

Амир притянул ее к себе и шепнул:

— Все твои желания исполнятся… вот увидишь.

Ася усмехнулась. Все ее три желания были об одном. Чтобы этот день никогда не кончился. Или чтобы всё повторилось когда-нибудь, но поскорее. Чтобы они не расстались навсегда, совсем навсегда. Но они ведь не бугенвилии, они уже расплели свои ветви.

— Какой был длинный сегодня день, — сказала она, — но он пролетел мгновенно. И как много он вместил. Мне кажется, что я стояла здесь не сегодня утром, а давно-давно.

— У тебя цвет глаз как у моря. Я еще утром рассмотрел.

— Но море всегда разное, — возразила Ася.

— Ну да. Ты тоже такая. То смеешься, то волнуешься, то грустишь. Как море. А еще. еще. — он не договорил и стал целовать ее так, что губам было больно, но она не отстранилась.

— Ты вернешься сюда? — спросил он, когда они слегка отодвинулись друг от друга, чтобы отдышаться.

— Зачем? И когда? — она покачала головой. — У меня ведь тоже работа, как и у тебя. И у меня тоже там всё, как и у тебя здесь. Но твой город я не забуду. И тебя тоже. и все, что с нами здесь было. Отвези меня домой, — грустно сказала она. — Уже поздно, моя тетушка беспокоится.

Она сказала адрес, и совсем скоро, как ей показалось, машина остановилась у дома. Они долго сидели и молчали.

— Дай мне свой почтовый адрес, — наконец, сказал он. Ася протянула свою визитку.

— Мужчины не любят писать, и ты тоже не напишешь.

— Ты права, — улыбнулся Амир и сунул листок в карман. — Ненавижу писать письма.

Тетушка, пыхтя от волнения и беспокойства, собирала Асю в дорогу. Мальчишки уже ушли в школу, хотя очень просились остаться под предлогом, что вещи тяжелые и женщинам нельзя их поднимать, и вообще, так хочется съездить в аэропорт, там же самолеты! Но тетушка осталась холодна к их мольбам. Ася ходила следом за тетушкой и стонала:

— Ну, куда ты кладешь фрукты, зачем? У нас там всё есть, всё! Да и не пропустят в лондонском аэропорту, у вас одни микробы, а у нас другие! Не разрешат!

— Разрешат! Перестань сказать, я знаю, как у вас все дорого!

Но Ася все же выложила фрукты, только от ананаса не смогла отказаться, она их очень любила, и они действительно там были дорогие.

— Ну скажи, скажи, — приставала тетушка, — тебе у нас понравилось? Какой город, а! А природа! Перестань сказать, у вас там солнца не бывает, не говорю уж о фруктах! Приезжай еще, ты ребятам очень понравилась. Ты с ними столько разговаривала, я ведь мало разговариваю, мне некогда! Ну и они молодцы, весь город тебе показали. Да, у нас много красивых местечек. Я рада, что ты все посмотрела. Жалко, что Соломон тебя так и не увидел, ведь он только послезавтра приедет, дружок-то его совсем плох… Перестань сказать, я знаю, что все будет хорошо! Приезжай еще! Я тебе хорошего парня найду. Что ты смеешься? Перестань сказать, ну сделала я ошибку! Хотя. толстый немного, но вполне приличный парень! Хватит смеяться, иссмеялась вся! Будешь писать родителям, передавай от меня большой привет! Напиши, что я приглашаю их в Хайфу. Не в гости, это само собой, а насовсем! Они таки соберутся когда-нибудь или как?

— Или как, — вздохнула Ася. — Им с дачей расставаться жалко.

— Зачем им дача? — изумилась тетушка. — В Хайфе никакой дачи не надо, Хайфа сама как дача! Перестань сказать, неужели им не надоело в земле копаться? Так я им устрою здесь огород, возле дома, петрушку с укропом посадят, — засмеялась она. — Дача им нужна!

Тетушка все тараторила, но, наконец, они сели в такси и поехали в аэропорт.

«Всё прошло как сон пустой, царь женился на другой». Эта строчка из пушкинской сказки навязчиво ее преследовала. Ни звонка, ни письма, ни хоть какой-то открыточки. С глаз долой, из сердца вон. Да разве успела она поселиться в его сердце, разве успела оплести его своими цветками. нет, конечно, нет, смешно и думать, смешно и надеяться. И эти открытки с видами Хайфы, а особенно ту, где гора Кармель, лучше засунуть подальше.

Однажды рано утром в дверь позвонили. Несколько мужчин, одетых в синюю, с какими-то значками форму, внесли в комнату большой, обитый деревянными планками продолговатый ящик. Долго и осторожно распаковывали, перебрасываясь непонятными фразами. Она ничего не понимала и за их спинами ничего не видела, а на ее вопросы они только улыбались. Наконец, с радостными восклицаниями они отошли в сторону и жестами позвали ее — смотри! Она приблизилась и увидела странный стеклянный контейнер. и вскрикнула. Внутри плавала золотая рыба. немного поменьше тех, что они видели тогда. Рыба сверкала чешуёй и шевелила золотыми плавниками. Ася закрыла лицо руками, постояла так и снова взглянула. Нет, не привиделось. Рыба вильнула блестящим хвостом и ушла вниз, тут же опять всплыла. Вдруг разошедшиеся за окном облака пропустили солнечный луч, и он пронизал воду — рыба вся заискрилась, она словно загорелась золотом. Ася потрясенно спросила: — Это мне?..

— Да, — улыбнулся один мужчина, оторвался от зрелища и с интересом посмотрел на нее. — Из Израиля. — Вздохнул и добавил: — Кто-то вас очень любит. — Он протянул ей тонкую книжечку. — Вот инструкция, как ухаживать, чем кормить, почитаете. Вот еще вам пакет с кормом на первое время.

— А я смогу? — тихо спросила Ася.

— Конечно. Тут же по-английски написано.

— Я не о том… Я не знаю, получится ли у меня… чтобы она жива была. всегда.

Мужчина пожал плечами. — Наверное. Если будете стараться. Ей бассейн нужен, хотя бы небольшой.

— Я куплю. Сегодня же! У меня есть большая терраса, я там поставлю. А письмо есть? Письмо?

— Нет, ничего больше нет. Распишитесь вот здесь…

Они ушли. Она осталась с золотой рыбой наедине. Рыба открывала рот и шевелила плавниками. Ася рассмеялась и заплакала. Из глаз катились слезы, такие же прозрачные, как вода в аквариуме.