У судьбы на качелях

Золотые песчинки счастья Воспоминательно — идиллическая повесть

Замечательное было время. Замечательное — можно употребить в двух смыслах: первый — интересное, удивительное. Второй — от слова «замечать». Замечать то и это, откладывать в памяти, чтобы на досуге обдумать, или — заметить и — забыть. А потом, через промчавшиеся стрелой годы, вместившие в себя и крутые повороты судьбы, и множество мелких суетных событий, вдруг с удивлением обнаружить, что помнишь, оказывается, такие вещи, которые теперь представляются поразительными и даже фантасмагорическими, порой очень смешными, но с изрядной примесью горечи, не избытой до сегодняшнего, весьма отдаленного от той поры дня.

Написано многими и многими об этой «фазе смутного времени» — если можно так выразиться, вместившей в себя столько странного и удивительного, но, в пику всему тяжелому и придавливавшему порой полной безысходностью, — счастливого существования, или — жизни, так как любое существование всё равно есть жизнь — наше единственное и не исчезнувшее для нас прошлое. И все, кто пишут об этом времени, ругая, понося и проклиная его, не могут, не удается им спрятать: сквозь все эти поношения виден, его не скроешь никакими словесными ухищрениями — другой подтекст, другой слой, или слои.

И пробивается через эти слои неизменно одно и то же: черт возьми, я же был (была) счастлив (счастлива) именно тогда, но почему? почему? откуда бралось это счастье?.. Всё оттуда — это была молодость! А ее ничем «не задушишь, не убьешь». Уразумев этот вечный постулат ясно и отчетливо, начинаешь лихорадочно искать в своем собственном закопанном слое золотые песчинки, и сколько же их там находится! — и они сверкают оттуда, маня и завораживая чудным блеском.

Я стою в длинной и злой очереди. Какой это был год?.. Точно не помню, но один из тех, тягомотных, «передперестроечных». Зима. На мне пальто в кофейную косую клетку, с пушистым длинным песцовым воротником. Красивое пальто. Я ношу его уже несколько лет и точно знаю, что еще долго буду его носить. Шапка тоже песцовая и почти новая, потом из этой шапки выйдет превосходный воротник для моей дочки. Но думаю я, конечно, не о пальто и не о шапке. Я думаю о том, достанутся нам или не достанутся по 200 грамм масла на каждого. А если достанутся, то стоит ли снова становиться в хвост очереди и еще купить по 200 г. Некоторые становятся по нескольку раз — кружатся. Но мне жалко своих детей. Что им тоже придется «кружиться», стоять на ногах, слушать это назойливое людское гудение, прерываемое перебранками, матерщиной, а то и драками — за кусочек масла люди готовы изуродовать друг друга.

Сын нахохлился, смотрит в грязный замусоренный пол. Он старший, понимает, что стоять надо — да не то, чтобы ему надо, просто выхода иного не предвидится — разве если масло не кончится, и он недоволен. Очередь не то место, в котором подросток жаждет пребывать. Дети вообще полагают, не особенно при этом вдаваясь в подробности бытия, что всё съедобное и вкусное, появляющееся на кухонном столе — должно там появляться, ну, если не само по себе, то с участием мамы и папы, но для того ведь мамы и папы существуют. Я понимаю его недовольство, но в данный момент ничем помочь не могу.

Дочь смотрит на меня снизу выразительно-вопрошающе — еще долго? Я не знаю, долго ли еще. Но, наконец, нам отвешивают маленькие брусочки, и я говорю не очень уверенно, хотя следует сказать приказным тоном: «Встанем еще раз, зато надолго хватит…» Дети молчат, и мы становимся в хвост очереди, которая за это время стала еще длиннее.

Дома укладываю добытые брусочки в холодильник. «Какие мы молодцы, — говорю я, — теперь месяц не нужно будет стоять за маслом». Дети улыбаются — рады, что «не нужно стоять».

Я вздыхаю. Кроме масла еще много чего нужно, но это уже заботы мои и мужа. Я считаю, что детям без масла никак нельзя. Ни я, ни муж его не едим, но стараемся, чтобы дети этого не заметили. Особенно, дочь. Потому что сын многое и так не замечает, он живет в своем, задумчивом и сложном мире подростка, весьма отстраненного от наших мелочных забот. А дочь внимательное большеглазое существо всё видит и слышит, и наматывает на свои извилинки. Стоит ее позвать кушать, тут же в ответ: «А ты будешь?» Дашь что-нибудь вкусненькое и спешишь отойти, но всё равно этот вопрос догонит тебя.

«Масляные радости» могут быть разнообразными.

Начали продавать фруктовое масло, за ним очереди почему-то не было. Розовые матовые кубы красовались за стеклом, и покупательницы обсуждали, что с этим розовым продуктом можно делать. Одни говорили, что это и не масло вовсе, а подкрашенный маргарин, другие уверяли, что «почти масло», но со сладкой добавкой.

И вот в это «почти масло» я добавляю какао, сахар, растираю, и намазываю детям бутерброды. Они восхищаются: «Шоколадное!» Еще его можно было употребить при выпечке печенья — это ли не замечательно!

Детям обязательно нужно есть мясо. Мужчина тоже без мяса существовать не может — хиреет. Эти жуткие очереди за костями — назывался этот продукт в народе «мсяо говюжье», — меня на подвиги не вдохновляли. Да и никто не требовал от меня таких подвигов, — чтобы после работы я стояла за «мсяом» в очередях. Муж «доставал» мясо: свежеее, розовое, с маленькими косточками.

У него каким-то образом возник знакомый рубщик в магазине, и муж заходил туда с черного хода, платил, сколько скажут, и выходил с увесистым свертком. Я знала, что чувствовал он при этом себя не лучшим образом, хотя и не ворованное, но купленное «тайно» — в этом было что-то оскорбительное.

И вообще много-много лет мой муж «доставал» практически всё. Он часто ездил в командировки — в Москву, в Киев, и в другие города. И, хотя там тоже было непросто с продуктами, он умел магически воздействовать на продавщиц, то ли обаятельной улыбкой и приветливостью — неизменно здоровался, то ли интеллигентной внешностью, но они были к нему весьма отзывчивы и порой вытаскивали «из-под прилавка» (о, это чудное понятие, неизвестное нигде более в мире!) припрятанное для «своих».

И вот, когда он возвращался из командировки и появлялся на пороге — в обеих руках по набитой сумке, а в особенно трудные годы то еще и с рюкзаком за плечами (только что в зубах не несу, шутил он), мы все трое бросались к нему, счастливые, что видим его дома, и еще так интересно: что там, в сумках. Оттуда извлекались баночки хороших консервов, колбасные круги, упаковки беленьких, сидящих в ячейках, круглых коробочек финского сыра «Виола», конфеты, и еще и еще.

Каждый его приезд из командировки был для семьи праздником. Становилось шумно и весело, и дети даже забывали (увы, временно) про свои ссоры.

Папа дома. Пусть даже он закрылся в спальне и дремлет, укрывшись газетой, или увлеченно смотрит футбол и машет рукой: «Тихо! Не мешайте! Надоели!», но он есть, он здесь. Он может отчитать, и порой — вгорячах и несправедливо, без всякой жалости будет ставить «банки» на подрагивающие от страха детские спинки и еще удивляться: «Что за визг, подумаешь! Ну и дети пошли трусливые!» Трусливые дети боятся огня и горячих банок, но сын однажды заявляет: «Совсем не страшно, даже приятно!»

Случилось как-то, что муж долго никуда не ездил. Холодильник опустел. Я с ужасом представляла грядущее стояние в вечерних очередях. И тут на работе опять стали «распределять» однодневные путевки в Москву. До сих пор мне такая радость не выпадала. Стоит такая путевка всего-то семь рублей, ночь в поезде, днем вместо музеев по магазинам, опять в поезд и домой. И мне досталась путевка! Но что я, маленькая и слабая (а как же!) женщина в силах привезти — одну сумочку, курам на смех! Конечно, вместо меня «по музеям и выставкам» поехал мой муж. Вернулся, нагруженный так, что свалил с себя в прихожей сумки и сел возле них на пол. «Двадцать копеек в кармане осталось, — сказал он, смеясь. — Между прочим, ВДНХ посетил, там магазин хороший есть». А когда-то нас ВДНХ интересовало только выставочными павильонами. Да уж, бытие явно определяет приоритеты.

В самые тоскливые времена — нет командировок, знакомый рубщик куда-то исчез, в магазинах пустые застекленные прилавки, закрытые серой бумагой, или уставленные трехлитровыми банками с уксусными помидорами (как здорово умели портить прекрасный исходный продукт!), я, нарезая тонкими ломтиками сыр, купленный мужем «по случаю», со страхом думала: это еще не голод, раз я сырные корочки обрезаю и выбрасываю, а если действительно будет голод (как в блокадном Ленинграде), чем мы будем кормить детей? Этот страшный образ «ленинградского голода» все чаще нависал над моей головой и мучил ужасными видениями. Поэтому я обрадовалась, когда (уже в «горбачевские» времена) стали выдавать талоны на продукты, — это была гарантия, что какой-то минимум семье обязательно достанется, так что голода точно не будет.

Водочные талоны (а как же, каждому ребенку тоже положена бутылка в месяц) я меняла у алкашей возле магазина на сахарные — к взаимному удовольствию, но несколько бутылок все же купила, и они стояли в шкафчике, дожидаясь дней рождения, или иных праздников «с гостями».

Да, несмотря на такую скудость в магазинах и безумную дороговизну на рынке, приходили гости время от времени, накрывался стол. Как? Чем? На эту тему — пустых прилавков и полных холодильников — множество анекдотов было. Исхитрялись мы, исхитрялись те, к кому мы приходили на очередной семейный праздник, исхитрялся весь народ.

Салаты, салаты (овощи добывались тяжкими трудами в своем крошечном садике-огородике), курица, выстоянная в очереди, налилась соком на банке в духовке, прекрасный торт, испеченный из всего, что нашлось под рукой, неважнецкая селедка — зато под вкусной бордово-свекольной «шубой».

Ах, селедка! Её я не забуду никогда! Но к ней требуется предисловие.

Некоторые продукты мы вдруг стали покупать на работе, то есть в прямом смысле — на рабочем месте. Сотрудники (мужского пола — те, кто помоложе) притаскивали раз в месяц большие коробки с мясом, уже взвешенном по 1 кг. и упакованном в пленку, или батоны вареной колбасы (собачья радость). На эти порции мяса раскладывались бумажки с номерами, такие же номера лежали горкой на чьем-нибудь столе. Взял номерок — найди «свой» кусок мяса, уж какой достался, тому и будь рад.

И как-то быстро привыкли к такому «снабжению». Войдешь в КБ — запах сырого мяса, или колбасный, а потом и квадратные коробки с маслом появились, — нарезали и развешивали (весы выдали в каждую комнату), и сахарный песок привозили на тележках мешками — пол был усыпан скрипящим под ногами сахаром. То ли работать, то ли продукты делить!

Самое удивительное, что работали на совесть (даже обижаюсь, когда говорят, что в Союзе никто не работал), проекты выпускались в оговоренные сроки, хотя были некоторые товарищи, здорово сомневающиеся: а нужны ли эти проекты кому-нибудь?.. Начальники (начальников было много) уверяли, что позарез нужны и устремляли палец вверх — мол, на космос работаем. Интересно, много ли наших приборчиков, один в один слизанных с американских, там летало?.. Тайна сия великая есть.

Так вот, я о селедке. Селедка являлась дефицитом — как, собственно, и всё другое, но ее в то время почему-то вообще не было. Если и давали в магазинах, то днем, а к вечеру только острый дух витал возле опустевшей бочки.

И вот в нашу комнату принесли селедку — три штуки! Столько нам причиталось на 24 сотрудника. Опять номерки, опять, со смехом, «тянули». Селедки мне не досталось. Я пришла с работы. Села на табуретку в кухне. И заплакала. Мое счастье, что никого не было дома — меня бы никто не понял. Из-за паршивой селедки! Да не нужна мне эта несчастная селедка! Но я чувствовала такое унижение! Где я живу? Почему такая чудовищная и оскорбительная у нас жизнь? До чего мы дожили, что делим эти жалкие три селедки, тянем жребий! И еще умудряемся при этом шутить и смеяться! Во что превращается наша драгоценная жизнь, жизнь наших детей — ничтожные радости, незаслуженные страдания, но почему? И за что?

В тот момент я поняла, как я устала от такой жизни. И что ожидает впереди?

А впереди было кое-что еще…

Но тут пришел мой муж и плюхнул на стол передо мной здоровенную жирную селедину. Я посмотрела на нее и осторожно тронула пальцем рыбью морду. Мне почудилось, что она сейчас меня укусит. Вот так и становятся психами.

— Тебе что, не хочется ее чистить? — спросил он. — Так я сам почищу. А ты пока картошкой займись. — Он радостно потер руки. — Ох, как я соскучился по хорошей селедке!

Исчезла в нашем замечательном государстве бумага. Была-была, и не стало её. Провалилась в тартарары. Всегда что-нибудь вдруг исчезало: электролампочки, спички, а теперь пришла очередь бумаги. Все исчезновения нам обычно разъясняли в прессе. Спичек нет — спичечная фабрика устарела и не справляется (одна она, что ли на всю страну). Лампочки пропали — план вовремя не скорректировали, а проблемы с бумагой — так целлюлозный комбинат на Байкале закрыли, экологию портил. Всё и всегда имело разумное объяснение и непременно нам обещали: спокойствие, дорогие сограждане, все упущения и недостатки — временные трудности. Эти временные трудности преследовали бедных сограждан всю жизнь.

Мало того, что вся пресса подорожала, она еще и оказалась в дефиците! То есть, пойти на почту и, как обычно, подписаться на «Здоровье», «Аргументы и факты», «Комсомолку» и т. д. стало невозможным.

На коллектив теперь выделялись несколько подписок, и мы опять стали тянуть жребий. Вот эти переживания были посильнее селедочных. До слез не дошло (это случилось со мной только раз), но было так обидно, что не придется читать все то, что давно стало привычным и необходимым.

Потом пришло время «макулатуры». Макулатурная эпопея длилась несколько лет. Каждую бумажку, газетку складывали в стенной шкаф в прихожей, потом всё это увязывали в пачки, взвешивали и тащили в вагончик за домом — там в обмен получали талоны на книги. Этим занималась вся страна, во всяком случае, ее читающая часть.

Чтобы выкупить эти книги, составляли списки, дежурили ночами, передавая друг другу дежурство. И как все радовались! Ну, собирали, ссорясь с домашними из-за каждой бумажки (ты зачем ее в мусор выбросил? колбасой пахнет? ну и что?), ну, таскали и возили на тележках, ну, дежурили ночами. Зато! Зато теперь у нас есть! Вожделенные «Майн-Риды» и «Дюмы» теперь красовались в книжных шкафах. Чтобы потом, уезжая из страны навсегда, раздаривать их друзьям и знакомым. Но у них тоже были точно такие же книги, и приходилось еще поискать желающих. Все-таки раздали.

Живя уже здесь, вижу у новых приятелей на полках того же «Дюму» и «Спартака» — из того же макулатурного времени. Отправляли в ящиках, контейнерах, платили немалые деньги, и стоят они, никому не нужные — не до того, чтобы перечитывать, а зачем отправляли, теперь и сами не понимают.

В том фантасмагорическом времени было очень весело жить. Смеялись над всем. Над престарелыми вождями, а потом над молодым Горбачевым (хотя поначалу здорово ему поверили), над водочными очередями (о, водочка, валюта всех времен!). О чем только не говорили на работе — во время обязательных двухразовых чаепитий. Какие рассказывали анекдоты! И всё это громко! «Всех посадят!» — однажды кто-то сказал. Мы рассмеялись. Но одна сотрудница сказала тихо: — Вполне возможно, что где-то есть подслушивающее устройство. — Все дружно подняли глаза к потолку. А она еще добавила: — Я когда-то слышала, что в каждой комнате есть осведомитель, так сказать, доверенное лицо.

Я мысленно перебрала всех сотрудников. Этот? — ну, нет. Эта?.. Этот?. Никто не подходил на эту патриотическую роль — так мне казалось. Чепуха всё!

Да, мы были беспечны. Время уже наступило такое — беспечное. Говори, что хочешь, ругай, кого угодно.

Однажды, на остановке автобуса возле родного НИИ ко мне подошел незнакомый молодой мужчина невзрачной и неопределенной внешности. Сказал, пристально глядя мне в глаза:

— Какая жизнь наступила тяжелая, вы не находите?.. Ничего нет, за хлебом надо стоять в очереди.

Он выжидательно смотрел на меня. Но я ведь не зря в «оборонке» работала!

— Что вы несете? — возмутилась я. — Нормальная жизнь, не говорите глупостей!

Он тут же исчез, растворился в толпе. Провокатор! Сначала про очереди и бедствующий народ, а потом будет «вербовать» и военные секреты выпытывать! Хотя у меня выпытывать было абсолютно нечего, никаких «секретов» я не знала, только свою узкую специализацию, но всё равно гордилась, что быстро отшила его. Но почему-то никому об этом не рассказала. Мало ли, вдруг кто-то не поверит, что я именно так поступила. Осторожность все-таки сидела внутри — наверное, это было уже «генное».

Опять закипели страсти. Тряпочные. В КБ принесли мужские носки и детскую одежду.

Вот что любопытно: появились люди, которые, целиком забросив свою работу, занимались тем, что где-то доставали и привозили для общества продукты, шмотки, и увлеченно отдались этому занятию. У них глаза горели, когда они появлялись в дверях и сообщали: «Есть мука! Привезли капусту! Молодежь — вперед!»

Носки раздали мужчинам — всем досталось по паре. А на детские вещи тянули жребий. У кого дети выросли, а внуки еще не родились — тоже тянули. Ради справедливости. И потом — когда-то пригодится! Ну ладно, все так все. И надо же — такое «везение»! — мне достался костюмчик для новорожденного. Поскольку «еще» рожать я как-будто не собиралась, я держала его в руках, раздумывая, кому бы отдать. Сотрудница, имеющая маленького внука, сказала, умильно глядя на костюмчик:

— Оставь себе, пригодится, дети вырастут, внуки появятся…

Все с интересом смотрели, как я поступлю.

Я протянула ей костюмчик и заявила:

— Наступит время, и всё появится в магазинах, вот увидите!

Раздался громкий хохот. Никто ни во что хорошее уже не верил. Я покраснела, но тоже рассмеялась. С тех пор меня прозвали «оптимисткой».

Да, я всегда была склонна видеть впереди «розовое», мне и очки розовые были не нужны. И ведь права оказалась! — всё появилось, и еда, и одежда. Но это произошло позже. А тогда.

Мой муж привез мне из московской командировки. ну, то что на бюст надевается. Красота неописуемая, кружева, и бирочка французская. Конечно, если ты женщина, то впереди у тебя кое-что есть. И хочется на эту симпатичную (смею надеяться) часть тела надеть тоже что-нибудь симпатичное, а вовсе не то убогое изделие, что изготавливает наша замечательная легкая промышленность. Но. чтобы мужчина, мой муж! — стоял (не за продуктами!) в очереди?.. А он стоял, и был в этой очереди единственным мужчиной. И взял бы два, но уже не досталось. Я так радовалась! Конечно, я продемонстрировала обновку на себе.

— Да, — сказал муж, — жаль…

— Чего жаль? — не поняла я, подозревая его в каких-то инсинуациях насчет моих «форм».

— Жаль, что такую красоту могу видеть только я.

— Ну, почему? Я всем покажу. В первую очередь, любимому начальнику! Ему будет приятно увидеть сотрудницу в такой красивой одежке.

— Только ты не говори, кто тебе это купил.

— Не скажу, — пообещала я.

Я рассказала об этом близкой подруге. Она смеялась, но откровенно позавидовала. А чему завидовать? У каждого мужчины свое хобби.

Её муж, когда хорошенько выпьет, не может заснуть и по ночам стирает в машине белье, или ремонтирует свои рубашки — переворачивает воротнички протертой стороной назад — а это такой труд! Пьет он часто, и всё белье всегда выстирано, и рубашки в порядке. Красота, но с какой подоплекой!

Я тоже этим занималась: переворачивала воротнички и обтрепанные манжеты. С небольшой разницей — в трезвом виде.

Когда я вижу у мужчины стершийся, и к тому же несвежий воротничок и несменяемый засаленный галстук, я его не виню. Не у всех же мужчин есть подобное хобби, как у мужа моей приятельницы. Внешним видом мужчины должна заниматься жена — такой мой принцип (сразу ясно, что я далеко не феминистка. Они бы меня за сей принцип забросали камнями). Мой муж утром надевает свежую рубашку и выглаженные (хотя бы раз в неделю) брюки.

Но сакраментальный вопрос: «Где мои носки?» был пресечен в самом начале совместной жизни. «Вот твой ящичек, в нем твои трусы, майки, носки. Всё!» Пришлось ему смириться. А сын не смирился никогда, теперь спрашивает у своей жены: «Где мои носки??» А еще говорят, что дети воспитываются на примере родителей. Дудки!

Один раз, по случаю, нашей семье досталась «гуманитарная помощь». Паек американского солдата, видимо, походный. В большом коричневом пакете было много разных пакетиков. Откроешь один, разогреешь в кастрюльке, получишь пюре с ветчиной или с другой добавкой, откроешь другой — сладкое желе, или растворимый в воде напиток. Много там всего было, и постепенно съели всё. Остались только спички с зелеными головками. Пришли к выводу: у американских солдат всё съедобно, и кое-что даже вкусно.

Спасибо Соединенным Штатам, что помнят о бедственном положении нашей большой и, как всегда уверяют, очень богатой страны!

Зато мы теперь знаем, что ест бравый американский солдат в походе, а то откуда мы бы это узнали? Что едят наши солдаты — это великий военный секрет, один из многих секретов, надежно скрытых от наших глаз и ушей. Надо надеяться, что хоть спички с коричневыми головками у них есть. Но наши солдаты еще ни разу своим пайком с нами не поделились. Может быть, очень даже вкусно, кто знает.

О! Прибавка всем! — кому 10р., кому 20р. — пошли в ресторан? — Конечно! — благословленные «брежневские» времена.

И идем веселиться и танцевать. Тогдашний начальник нашего констукторского отдела полный и вальяжный Жан (уже не помню отчества) приглашает меня на танец. Я — новенькая, работаю всего два месяца в коллективе, и в его укладе пока не разобралась. Мне все нравятся, но уже вижу, что существует дележка на «группы», и взаимные сплетни по уголкам. Пик сплетен — после прибавки: «Почему ей 20, а мне только 10! Конечно, если лизать начальству зад.». И далее в том же духе.

Жан говорит, прижимая меня к себе: «Богиня!» — он уже здорово «накачался». Я улыбаюсь и киваю. Я уже наслышана: в этом состоянии для него все молодые женщины «богини». После очередного тоста за столом Жан танцует с другой сотрудницей и что-то говорит, почти навалившись на нее. Я беспокоюсь: не упали бы оба. Не падают — дама ловко ставит его в устойчивое положение.

Они уже знают все мелкие грешки и недостатки друг друга — работают в этом, почти неизменном составе, много лет. А меня приняли туда «по блату» — с улицы в НИИ не брали. При приеме Жан поинтересовался у порекомендовавшей меня родственницы (она потом рассказывала мне и хохотала): не еврейка ли, и еще — не беременная? «Нет, что вы?» — успешно солгала она. Что я была не беременна — это факт, а вот насчет другого вопроса… Но в анкете этот другой факт отражен не был, как и в паспорте. А лицо у меня вполне «интернацинальное» — от смеси черт русского папы и мамы-еврейки.

Но, разбирающийся — всегда разберется, особенно, услышав мою слегка картавую речь. Жан не разбирался. Но он был всего лишь начальник, подчиненные — они умнее в некоторых вопросах. Да и в чем виноват Жан? Ни в чем. Установка была такая, он только выполнял её.

В женском коллективе свои трудности. «Перемывание косточек и выплевывание их в форточку» — само собой. Демонстрация новых нарядов — обязательно. Плохо скрываемая зависть камуфлируется: да, материальчик ничего, но фасон. Убедившись, что фасон, хотя и модный, но не слишком удачный, все успокаиваются.

Стараешься вести себя, не особенно высовываясь, никому не навязываясь и соблюдать корректность. Но… вышли «Известия» с моей статьей на «семейную тему». «Ах, она еще и пишет!» Да, мало того, что в обеденный перерыв с мужчинами в шахматы играет, она еще и…

Интересно, когда же она детей воспитывает и мужнины рубашки стирает?

Да, выделяться нехорошо и даже некрасиво. Немедленно бросить писать и играть в шахматы! А то и вправду дети убегут на улицу «самовоспитываться», а муж — надо посмотреть, не надел ли он сегодня несвежую рубашку?

Есть у меня один, ну не принцип, но склонность: видеть (и искать) в людях положительные черты. Черт с ним (с ней) — потом разочаруешься, но всё равно стою на своей позиции: «Ну, пусть она злая и часто говорит гадости, она в этом не виновата — муж пьет, ребенок не хочет учиться… Эта всем завидует? Ну и что? На самом деле она добрая, ни в чем не откажет». Конечно, этот постулат, что все люди хорошие (хотя бы частично), неоднократно давал осечку, и уколы от таких осечек были довольно чувствительные.

Я сама не сахар, не мед, не патока. Не нравится — не ешьте. Я не Мона Лиза, чтобы всем нравиться (и что находят в этой уродине с плоским лицом и маленькими глазками). Не умею льстить, даже подругам. Всякие сюсюканья, аханья и восхищенные причитания увольте! Нет способностей. Наверное, чего-то во мне не хватает. Ну скажи ты ей, какая она чудная и ля-ля-ля. Ан, нет, не скажет. Зато: «ну что ты всё терпишь и терпишь, выгони его к чертям, самоуважения никакого у тебя нет!» — это пожалуйста. Ну, кому понравится: са-мо-ува-же-ния у нее нет. Себя-то ведь все уважают.

Я весьма уважала (много лет) одну сотрудницу. И не я одна. Обо всём у нее свое мнение, она читала то и это, возле ее стола присаживались «поделиться».

Я, правда, не присаживалась — советы мне не нужны, так сказать сама себе режиссер. И вдруг я слышу, и при том, громко: «Виктор Семенович (начальник лаборатории) подарил мне саженцы. Надо же, еврей, а хороший человек».

Мне на голову ледяной айсберг свалился. В комнате тишина — многие ушли на обед, сидят несколько человек, все очень заняты: уткнулись в газеты и журналы, жуют бутерброды.

Виктор Семенович — добрейшая душа, умница, все к нему прекрасно относятся (по своей обычной наивности я думала, что достаточно быть хорошим человеком, чтобы тебя уважали).

Я, как несчастная рыба, выброшенная жестоко на берег, открывала и закрывала рот, но слов не нашла. А зря! Потом не раз об этом жалела, но все мы находчивы и остроумны задним числом.

Я охладела к этой женщине навсегда.

Да, не раз приходилось слышать всякое мерзкое и неприятное, не в свой адрес, а «вообще».

Когда я только пришла в новый коллектив и как-то услышала рассуждения о «волосатых еврейских лапах», громко сказала:

— Я еврейка и прошу в моем присутствии не вести подобные разговоры.

Какая тишина повисла в комнате! Видимо, такого они еще не слышали.

Очевидно, многоуважаемая дама забыла о моем заявлении, или, наоборот, очень хорошо помнила.

Одна знакомая (вместе рожали, потом ходили некоторое время друг к другу) однажды высказалась: «Ты мне очень нравишься, совсем не похожа на еврейку». Она имела в виду вовсе не внешний вид. Я посмотрела в ее блекло-невинные, слабо отражающие мыслительный процесс, глаза и только вздохнула.

Пришла к нам в КБ новая сотрудница — Нина. Полная, с квадратообразной фигурой, но — красивое лицо с синими глазами и острый язык. Это был тот редкий случай, когда я могла возненавидеть человека.

Анекдоты про евреев — это каждый день и желательно в моем присутствии. Ладно. С чувством юмора у меня иногда проблемы. Заходит молодой парнишка из лаборатории (кстати, евреев у нас работало много) и призывает нас всех встать и сделать зарядку (как раз она по радио звучала).

Нина встала и, подбоченясь в крутые бока, заявила:

— Ну, ты, еврейский засранец, будешь еще мне указывать! Парень сделал вид, что ничего не слышал. Многие поднялись и стали делать зарядку. Но ни-к-то ни-че-го не сказал.

Антисемитизм — личное дело каждого. Не любишь — не люби. В нашей стране «семитофобия» сколько лет негласно поддерживалась?

Ну что об этом говорить! Мир не изменишь, он давно сложился. И люди сложились, с младых ногтей впитав: еврей плохой, такой-сякой.

Вот такие-сякие евреи и двинулись в Эрец Исраэль, когда Горбачев ворота открыл. Что они здесь увидели, и что получили (или не получили), это другая тема. Непростая.

Но. не буду врать и сгущать краски. На работе я чувствовала себя вполне комфортно (за редкими вышеописанными случаями) и каждое утро шла туда с охотой. Жалела тех женшин, которые утром постанывали: «Ох, опять я сюда пришла! Как надоело!». Мне не надоедало. Всегда тянет незаконченная работа, а потом с интересом принимаешься за новую. И общение с разными людьми — где ты его, сидя дома, возьмешь? Утром хочется туда, вечером — сюда, домой. Тем более что подруга обещала зайти.

Мои подруги — полный интернационал: армянка, еврейка, почти еврейка (то есть, не знает, к какой из двух сторон себя лучше отнести), русская, русская.

Рассказывать о подругах не буду. Хорошо «изобразишь» — окажется, недостаточно хорошо, плохо — упаси Бог. Я их всех люблю. И часто вспоминаю наши «девичники» (как здорово посидеть без мужей!), или беседы тет-а-тет.

Мы знали друг о друге всё и были больше, чем родственницами. А если одной из них приходилось тяжко — советы так и сыпались на ее голову (вопрос — нужны ли они ей, главная её задача ведь — высказаться).

Прощаясь, они надарили мне сережек (люблю висюльки в ушах), а одна, уже на вокзале, сняла со своей руки серебряный перстень с хризолитом и отдала — на счастье!

Надеваю сережки — вспоминаю, надеваю на палец перстень — вспоминаю. И просто так вспоминаю тоже.

Началась очередная фантасмагория. Деньги обесценивались со скоростью звука. Сегодня ты на эту сумму что-то купишь, завтра бумажек понадобится вдвое больше. Зарплата менялась каждый месяц, но за ценами не поспевала.

Была у нас в конструкторском отделе «касса взаимопомощи». В каждую получку мы исправно — годами! — вносили в нее, когда рубль, когда два. Я шутила: собираю на ресторан, когда пойду на пенсию. И вдруг мы все побежали на другой этаж — выходить из «кассы». Теперь эти накопленные деньги выглядели жалкими копейками, какой смысл их там держать! Получила я свои 180 рублей. В перерыв купила в киоске «Сникерс» — как раз хватило. И съела его сразу целиком. Съела ресторан. И, смеясь, рассказывала об этом.

Конечно, это было смешно. Получали тысячи, и их не хватало. Я еще не знала, что скоро мы все будем «миллионерами», и миллионов тоже будет не хватать. А потом опять все станут «тысячниками», и всё пойдет по новому, еще худшему, кругу — но это уже без меня.

Кстати, о «Сникерсах». Когда я в первый раз его купила, то разрезала дома всем по кусочку — очень дорогой он был вначале. А потом уже, через какое-то время спрашивала у дочки: «Тебе какую купить шоколадку — «Баунти», или другую?» Напробовались тогда всяких заморских продуктов, и постепенно пришли к выводу: всё наше, российское, гораздо вкуснее! И конфеты, и колбаса — если качественная. А качество резко пошло вверх. Продавщицы на городских рынках (а рынков стало множество) уговаривали, заглядывали в глаза — купите! — и предлагали всё попробовать! Те же самые продавщицы, которые еще недавно в магазинах с таким удовольствием нам хамили, не скрывая своего высокомерия и презрения. Теперь всё переменилось, и они очень полюбили своих покупателей. Но мы их — нет. Потому что все было слишком недавно, и мы еще не успели простить их.

Мы позже всех простим. Когда будем жить в другой стране. Во время нашего отъезда уже был расцвет «рынка», и мы уежали от изобилия, от доступности многих продуктов и вещей, а книг сколько появилось! Мы с трудом раздали свои книги, собиравшиеся годами, — такие книги были у всех, продали нашу замечательную «стенку» и спальню, и много вещей раздарили. Наш отъезд случился за две недели до августовского «обвала» (98-й год). Мы словно чувствовали, что это кажущееся благополучие временно и очень неустойчиво, и этот «обвал» не успел нас накрыть своей черной лапой.

Мы успели продать свою «кооперативку», выстраданную финансово и обустроенную мужем, и вывезти полученные за нее деньги. Нам просто повезло.

Но все это случилось несколько позже.

Да, мало с ними забот, они еще и болеют. Насморки, кашли, «пиратурка» — дочь так в маленьком возрасте говорила, — это ерунда. Мама закапает, папа банками измордует бедного ребенка. Иногда смилостивится и заменит на горчичники. Хрен редьки не слаще. «А-а-а!.. Горячо-о, снимите, уже хватит!». Жестокосердный родитель (это и я тоже) не снимает и смотрит на часы. Вместо добрых слов: «Потерпи, дружочек, еще минуточку», дружочек слышит грозное: «Еще десять минут!».

Но ведь бывают не только кашли, насморки и «пиратурки». Случаются аппендициты. Оба аппендицита я проспала.

Сын ночью приходит в нашу спальню, будит меня и жалуется: «Живот болит. Вот здесь». Где здесь — понять трудно. И мамочка говорит: «Потерпи до утра. Наверное, к утру пройдет». А сама — бултых в недосмотренный сон. Папа что-то бурчит и поворачивается на другой бок.

Утром — ай-яй-яй!… Ребенок ноги подогнул и не дает до себя дотронуться. «Скорую-ю!».

Ребенка разрезают, отрезают лишнее, выходит врач и говорит: «Вовремя привезли, мамаша, — флегмонозный, еще бы чуть-чуть, и перитонит».

Точно так же и во второй раз. С маленькой разницей: муж в отъезде, лечит гастрит в Трускавце, восьмилетняя дочь по этому случаю радостно бегает спать ко мне на двухспальную кровать.

«Живот болит, — заявляет она посреди ночи, — вот здесь». Я просыпаюсь и трогаю живот. Говорю убежденно: «К утру пройдет. Наверное, в школе что-то плохое съела». Беру ее за руку и благополучно засыпаю. Дочь иногда тихонько постанывает. Ей не хочется опять будить маму.

Утром уже знакомая картинка, и я ору в телефон: «Скорую! Скорее!!».

Всё кончается хорошо.

Молодой хирург говорит мне: «Такая худенькая девочка. в каком концлагере вы её держали? — увидя выражение моего лица, добавляет: — Но зато худых легко оперировать, разрезал — никакого жира, искать не надо, вот он, аппендикс, на поверхности, чик-чик, и готово!»

Чтоб ты провалился! Я кормлю ребенка, пихаю-толкаю в него еду, по шесть часов вместо восьми работаю (теряя часть зарплаты), чтобы приготовить, испечь, накормить и потолстить его, а мне тут такие слова кидают!

Пошутить, видно, хотел.

А в больнице еще и издеваются: сидят на всех входах церберы в белых халатах и не пускают мамаш к детям. «Не положено! Только передачку!»

Станет ребенок есть эту передачку без мамы! Да если он будет мамочку только за руку держать, и то быстрее выздоровеет! Но советская железная система на страже: «Не пущать!».

И мамочки бегают вокруг больницы, выискивая тайный вход, конечно, находят (всегда находят!), спешат по подвальным полутемным кафельным коридорам, взбираются по лестницам, ищут свое бледное тоскующее чадо.

Чадо сияет, со слезками на красных от температуры щеках, оно выздоравливает на глазах и торжественно, хотя и со страхом, показывает наклейку на животе. Утешаешь, поишь клюквенным морсом. Но нянечка уже стучит пальцем в стеклянную дверь: надо уходить. Чадо сразу никнет и вянет. А ты, целуя его и сдерживая слезы, уходишь, оглядываясь с улицы на больничные окна.

Конечно, дети выздоравливали — лично нашу семью хирургическая медицина никогда не подводила, но какие психические травмы наносились им (о родителях и речи нет — они всё выдержат) — никого не интересовало.

Это в других странах мамы могут сидеть рядом с детьми в больницах, и ничего ужасного при этом не происходит.

Что за секреты хотел скрыть медперсонал от родителей? Какими шприцами делают уколы? Мы и так это знали — об одноразовых шприцах тогда только слухи ходили. Как грубо обращаются с ребенком, когда родитель этого не может увидеть, или еще какой-такой секрет?

Наша твердолобая система распространяла успешно свои железные и жестокие щупальца на все области жизни, куда только могла достать. А достать она могла (и хотела) всюду.

Мы злились, негодовали, но, получая свое чадо «на руки», были счастливы и быстро обо всем грустном забывали.

И через два дня я уже покрикивала: «Ты что согнулся? Теперь так всегда будешь ходить? Уже давно всё зажило!»

Не стало денег. Вот этих самых разрисованных бумажек. Опять не напечатали? Разумеется! Во всем виновата инфляция. Объем требуемой бумажной массы превышает печатные возможности нашего государства. Платить надо было тысячи, а оно, бедное, не упевало! Нам показывали по телевизору, как печатные станки работают денно и нощно. На институтской кассе висела записка: «Денег нет». Хорошо, что мы с мужем работали в разных местах (бабушка жила отдельно и исправно получала свою, весьма умеренную в количестве дензнаков, пенсию) и, если у меня не давали, то могли дать ему, да и сын начал уже работать на соседнем радиозаводе (вечером учась в политехническом) и время от времени протягивал мне пачечку «долгожданных». Но многие работали семьями на одном предприятии: как они жили, на что трудно понять.

Страна впала в денежную кому. Мы согласны были на доллары, франки, тугрики — только дайте хоть что-нибудь! Не давали. Очередной кошмар. Начальство ходило по институту, опустив глаза, мы точно знали, что для него деньги привозят. Может быть, нам на работу не ходить? Забастовку устроить?

Пожалуйста, — сказали нам. — Все будут уволены за прогул.

Вот и вся демократия! Она вроде только что была (даже директора сами выбирали!) и опять исчезла. Наш молодой красавец-губернатор Немцов поехал в Москву выбивать деньги. Они и вправду появились, — говорили, самолетом привез. Так и жили: то деньги есть, то их опять нет.

Через какое-то время всё утряслось, и при том простым способом: увеличили номинал денежных знаков, то есть пририсовали на бумажках нули, и теперь этих бумажек требовалось гораздо меньше. При этом цены на всё тут же подскочили вверх, но мы всё равно радовались — вот они, наши дорогие денежки — в руках! Это у нас, «оборонки», в руках, но это не значит, что у всех. Да и нам зарплату с тех пор платили уже не регулярно, и у кассы всегда толпился народ — караулили.

Люди на многих предприятиях вдруг стали получать «зарплату» кастрюлями, утюгами, посудой, даже трусами и лифчиками — всем тем, что сами выпускали. Какой замечательный выход из положения! Сами изготовили, сами и реализуйте! Они стояли на рынках и уговаривали: «Купите мужу трусы!»

А нам что выносить на улицы? Наши приборы, которые заказчик почему-то не желал выкупить (денег, видите ли, у него нет!), и выкрикивать: «Купи-ите приборчик, недорого продам! Документация в подарок!»

Но самая большая беда ждала нас впереди.

Не было не только денег, не стало работы! Причина называлась красиво — конверсия. Зачем нужно столько «оборонки»? Мы что, войны боимся? Мир во всем мире! Расплодили, понимаешь, эти НИИ, заводы всякие! Распустить, или перестроить на кастрюли и лопаты. Народу так нужны лопаты — у всех садовые участки!

Так и развалили «оборонку». Кастрюль и лопат стало больше, а работы у нас меньше. Казалось бы — радуйся. Но больше трех дней смотреть на пустой стол было невыносимо, привычка такая — работать. Собираться по углам и болтать — язык устанет. В общем, тоска.

Итак — ни работы, ни денег.

Но все равно не соскучишься. Нахлынула очередная волна «подтягивания дисциплины». Ну и что, что тебе на рабочем месте делать нечего, изволь вовремя являться, и ни на минуту раньше не уйди. «Ах, опоздали? И уже не в первый раз! Может быть, вы работать тут не хотите? Никого не держим!».

Буквально подталкивали к увольнению «по собственному желанию».

Нас-то не держат, а мы почему-то держимся. Инерция? Привычка? И это тоже. И еще страх не найти другое место. Конструкторов в городе — что иголок на ёлке. И найдется ли еще место, где зарплату, хоть изредка, дают?

Вот так, заказов нет, денег не платят (за что платить?), а мы все ходим и ходим на работу, поглядывая на часы — не опоздать бы!

Рапространился такой анекдот: скоро за то, что нас пускают в проходной, мы сами будем платить.

Институт буквально за год опустел. В коридорах уже не толпятся, в лабораториях и конструкторских бюро считанные человечки. На заводе при институте пытались что-то выпускать «для народа», но плохо получалось — не те технологии. Удачно освоили только лопаты — отличного качества! Да, еще разноцветные пластмассовые запонки (запонки уж года два, как вышли у мужчин из моды). Соседний радиозавод (делали там раньше вовсе не радио) стал выпускать утюги под «филлипс». Именно, что «под». Купила я такой «филлипс», а «подошва» после второй глажки вся облезла.

В нашем КБ осталось восемь человек. Интересно, что все начальники секторов остались. Секторов нет, а начальники есть. И, похоже, зарплату (и немалую) получают исправно. Фантастика!

Когда-то Новый Год праздновали за тремя, а то и четырьмя сдвинутыми столами, теперь все поместились за одним, только тумбочку приставили.

В следующий Новый Год будем сидеть за этой тумбочкой, — пообещала я.

Накаркаешь! — сказал мой любимый начальник (всегда так его «за глаза» называла) — еще относительно молодой и умеющий в дни рождения и 8-го Марта говорить женщинам приятные слова.

А чего тут каркать! Когда я увольнялась (решила уйти на биржу труда — там хоть платят), оставалось всего пять сотрудников. Правда, пришли две новенькие — молодые девушки, но и они скоро сбежали. Зачем вообще приходили, никто не понял. Наверное, какой-то идиот посоветовал: работы нет, можно «балду пинать». Но ведь деньги за «балду» не платили.

Молодые ребята с хорошими мозгами нашли себе неплохие места в разных фирмах и фирмочках. Но куда же пошли наши женщины — образованные и начитанные, всегда причесанные и подкрашенные?..

На рынок! Но уже не покупать, а продавать.

Там каждый вечер они получали в руки «живые деньги». В зимнюю стужу, закутанные до неузнаваемости (какая к чертям косметика!) в пуховые платки, старые шубы, в толстых штанах и в валенках, они стояли до темноты и нарезали негнущимися пальцами сыры, колбасы, мерзлые кубы масла, следя при этом, чтобы «рассеянные» покупатели не забыли расплатиться, и не унесли нечаянно с собой какую-нибудь неоплаченную коробочку. Надо ведь за всё отчитаться перед «хозяином» — как правило, молодым и жестким «лицом кавказской национальности».

Я видела, как продавщицы разливают друг другу в стаканчики водку (согреться как-то надо!), и сколько раз за долгий день они так согреваются…

Вот так пропала, увязла в омуте «рыночной экономики» наша «прослойка» — интеллигенция. Да не «прослойка» она всегда была (унизительная выдумка ленинских большевиков), она двигала нашу страну вперед, если не «к вершинам коммунизма», то, во всяком случае — вперед и вверх. А ее выгнали на базар.

И меня, такой… Да, ну вот такой — домашней, читающей, привыкшей опираться на сильное плечо и с часто цитируемым любимым кредо: женщина должна быть маленькой и слабой и не изображать из себя лошадь, — коснулся этот базарный бизнес. Правда, на минуточку. Но мне и этого хватило.

Рынок, который не так давно, под громкую музыку и частушки, открывал лично наш новенький губернатор красавчик Немцов, находился под окнами нашего дома. С правой стороны стояли в ряд разноцветные киоски. В одном киоске работала моя знакомая (разумеется, бывший инженер). Юля и позвала меня в соседний киоск — попробовать, а вдруг понравится. Ну как же! Из меня такая торговка получилась!

Надо было проработать три дня, потом снять кассу и передать киоск сменщице.

В первый же день, простояв с утра до вечера, лихорадочно отсчитывая сдачу, подавая в окошко товар (я и соблазнилась этим окошком — знакомые не разглядят меня в нем — увы, разглядели), я жутко устала, болели ноги, болела голова, а на пальцах возникли волдырики — от грязных денег, или, непонятно, от чего. А рыночный туалет. о нем лучше умолчать. Можно, конечно, сбегать домой, но тогда нужно запирать окно и дверь, а на них такие тяжелые засовы. А что скажут хозяева, увидев закрытый киоск?

Вечером пришел муж и помог мне закрыть киоск. Дома измерил давление — ого! «Ну и куда ты, такая, завтра пойдешь?» Муж позвонил своему начальнику и сказал, что берет отгул. И рано утром ушел в киоск. Хозяевам — молодым армянам, он очень понравился. Беспрекословно таскал ящики с водкой (мне они не решались это предложить), успешно торговал, внимательно считал деньги. Вечером хозяева сказали: «Приходи работать постоянно». «Когда выгонят с моего места, обязательно приду», — пообещал он.

Третий, последний день, я кое-как перенесла. Вечером хозяева пришли снимать кассу. Считали товары, считали деньги. Недостача — 15 тысяч. Мне в день было положено 20… Но Юля заступилась за меня, сказала, что наверняка предыдушая продавщица неверно подсчитала товары. И мне всё выплатили. Но передали через Юлю: «Может больше не приходить». А я и не собиралась. Волдыри и отвратный туалет меня на дальнейшие подвиги не вдохновляли, не говоря уже о недостаче.

А какие «предложения» я получала в окошко! «Дай сто рублей, у меня не хватает», — это самое обычное и безобидное. «Закрывай киоск, пойдем выпьем!». «А ты симпатичная, тра-та-та!». «Ты чего мне суешь, тра-та-та, я вон ту бутылку хочу!».

Впечатлений осталось у меня масса. Еще несколько дней мне снилось, что я стою в киоске, считаю деньги, считаю, а их не хватает, не хватает.

Что продавца из меня не получится никогда — это «однозначно» — как выражается любимый герой нашего народа «сын юриста» Жириновский.

Больше я не рыпалась. Хотя, выдался еще шанс поторговать — теперь «личным» товаром.

Моему мужу восемь месяцев не выплачивали зарплату. В том же НИИ работала техническим переводчиком и наша дочь, учась в вечернем инязе. Естественно, она тоже ничего не получала. Мне платили что-то на бирже труда, даже не пытаясь предлагать работу, служащая уже и в компьютер не заглядывала.

Сын к этому времени уже полгода, как уехал с бабушкой (моей мамой) на Землю Обетованную. Бабушка туда очень рвалась: жила она отдельно от нас и, чтобы навестить внуков, надо было в переполненном автобусе переезжать через Оку, потом пешком преодолевать сугробы, и «приползала» она к нам уставшая и недовольная. После многих лет жизни в теплой Грузии она никак не могла привыкнуть к морозам и гололеду и, всегда живая и общительная, не нашла себе подруг по сердцу в своем доме, населенном полуграмотными старушками и вечно пьяными мужичками. Уговорила (с каким трудом!) любимого внука, он уволился с должности программиста, и они уехали — наш пробный десант. Короче — денег нет.

И тут мужу предложили «отоварить» зарплату. Какой-то там «бартер» случился с китайцами. Денег не ждите, когда будут, неизвестно — понимай, никогда. И он принес двадцать две коробки с дамскими ботиночками — на свою и дочкину пропавшую зарплату. И еще две теплые китайские куртки. Одну куртку оставили себе, другую продали знакомым.

Коробки высились штабелем в прихожей, подталкивая меня к действиям.

Взяла я две коробки и пошла знакомой тропой — на рынок.

Нет, я сама уже не рискнула торговать. Предложила женщине, торговавшей юбками, кофтами и прочим. Сказала, сколько я хочу за пару, а она уж пусть продает так, чтобы и ей «гешефт» достался.

Две недели я каждое утро носила ей коробки, вечером непроданные забирала домой. И что же? Результат превзошел ожидания! — все ботиночки были проданы! Я ликовала и делилась ликованием с мужем и дочкой. У меня набралось больше миллиона! Да-да в то время почти все «миллионерами» стали, такой был очередной виток инфляции.

Спросите: зачем мне нужен миллион? Не-ет, вовсе не на колбасу.

Очень хотелось съездить и посмотреть, как бабушка с нашим сыном живут на Земле Обетованной, из их невнятных писем много сведений не извлечешь, и мне так хотелось увидеть своими глазами, что это за Земля такая, но уезжать туда насовсем — таких мыслей еще не было. Я и купила билет на самолет. Миллиона хватило, правда, только на полбилета, но муж продал (и в нем проснулась торговая жилка!) приборы, скопившиеся за годы в квартире (частью купленные сыном, частью списанные на работе), и добавил мне необходимую сумму.

Съездила я и посмотрела на Землю Обетованную. Пришла в телячий восторг.

Ах, море! Ах, пальмы! Всюду говорят по-русски! Кр-расота!

Потом, когда стала постоянно жить в этой самой кр-расоте, поняла: всё, как в том анекдоте:

Бог пригласил человека (понятно, еврея) «на экскурсию» в рай. Человеку всё понравилось. Море, красивая природа, в речках молоко и мед текут, все гуляют, никто не работает. Бог сказал: в таком раю ты будешь жить, когда возвратишься на Землю Обетованную. Человек возвратился, то есть, переехал, предвкушая все радости. Когда «вкусил», с негодованием обратился к Богу: Ты ведь мне показывал совсем другое! Бог ответил: надо понимать разницу между экскурсией и ПМЖ!

Больше мне добавить нечего. Рай он и есть рай, только бывает разным.

После возвращения — из-за границы! — я еще раз попыталась «заработать деньги». И накопила бесценный опыт «страхового агента».

Итог: затраты на ксерокс — размножить объявления, расклейка их у подъездов, настойчивые (но с улыбкой) уговоры, предрекающие ужасные несчастья: ограбления, пожары, землетрясения, но убедить застраховаться безденежного человека — утопия (хотя в Израиле это делается успешно — два часа обаятельнейший парень будет наседать, убеждать, пугать, и «клиент» капитулирует). Уметь надо!

Способности свои мне стали ясны как никогда. Полностью ни к чему не приспособленная дамочка. Там у нее волдыри и не нравится туалет, а там она «торгует», но чужими руками (потом катается на «семейные» деньги по заграницам), а сделать самое простое — уговорить человека поставить подпись под договором — таки нет, ни единого договора!

Но полная закомплексованность мне не угрожала. Во-первых, я своему мужу нравлюсь — ну а как же, раз он годами терпит все мои «хобби» (даже списанной пишущей машинкой давно обеспечил), провалы и неудачи, и до сих пор не поменял на другую персону. Наверное, поверил в мою, часто повторяемую, фразу — «все женщины одинаковые». Да и дети, хотя и выкидывают порой «всякие штучки», тоже ничего, дети как дети, даже учатся, (который «за границей» — тоже там учится), и ночуют всегда дома, а я умею шить, пироги печь, рассказы писать и… и…

В общем, всегда найдешь в себе положительные стороны, если поищешь.

Пока я ищу и нахожу в себе положительные стороны, мой муж находит выход из безденежного положения. Он взял и уволился из своей лаборатории в один день, оставив рыдать и рвать на себе волосы безутешных сотрудниц, над которыми начальствовал любезно и снисходительно к их мелким прегрешениям столько лет. Он пошел на хлебозавод простым электриком.

Не нужны теперь были белые рубашки и галстуки, я кидала в стиральную машину старые изношенные рубашки с черными от грязи мажетами и черную робу. Руки у него стали постоянно в ссадинах и царапинах, и с трудом отмывались. Зато! (всегда найдется «зато»!) — муж приносил зарплату день в день, и очень неплохую, и на столе всегда был свежий хлеб.

И мне опять завидовали подруги.

Не все мужья способны расстаться с белым воротничком.

Иные годами исправно ходили на «чистую» работу (не платят, хрен с ними, жена в киоске заработает, или «челноком» в Польшу съездит), но расстаться со «средой» (а кто там остался, от среды-то!), с должностью, пусть и маленького, начальника — да что вы такое советуете, а личность! А нравственные потери!

И многие «личности» просто-напросто ударились в пьянку, беззастенчиво пропивая те гроши, что удавалось принести в дом их замороченным и поникшим внутренне и внешне женам.

Нравственные потери никому не по силам подсчитать.

Вот чего я никогда не понимала (или трудно мне было понять) — как женщины (и некоторые мои подруги) годами (!) терпят пьянство, унижения, а то и побои. «Не собака — не выгонишь» — их оправдание. «Квартиру разменивать жалко» — другое оправдание. Разменять! Выгнать! — мой жесткий вердикт. «Тебе не понять. Ты слишком благополучная». Это всем так казалось. А у меня просто нет привычки развешивать свои беды по чужим плечам (разве кто может прожить без бед?), но выслушать чужие откровения — всегда.

Еще говорили: «Ну что поделаешь, такой попался». Ага, попался. Шла-шла, вижу, на дороге валяется, подняла, почистила и себе взяла. Теперь всю жизнь мучаюсь, и дети страдают. Ведь не так! Выбрала, высмотрела и в ЗАГС привела. А что не того высмотрела, так по молодости, по глупости и неразборчивости. А потом исправлять свою ошибку — о, я не такая героиня! Не потяну в одиночку! Еще как потянешь, радуясь тишине и чистому полу — не надо блевотину подтирать, и некому зариться на твою заветную коробочку с «золотишком», купленном в лучшие годы, и просыпаться ночью от страха — не улетела ли чернобурка с плеч твоего единственного пальто? Украдет ведь и пропьет, светлая личность! Хотя, в глубине души мне эту «светлую личность» остро жаль, потому что она конкретная и знакомая, и голова у нее действительно светлая, и руки золотые, но чем я могу помочь — известными всем советами: не пей, пожалуйста, это вредно для семьи? И подругу (самую близкую) мне жаль. Высокая, интересная собой (в Израиле финиковая пальма называется ТАМАР — и именем и стройностью они близнецы), зависимая и независимая одновременно (смотря от чего), она отзывчива и в то же время сосредоточена на себе, — в общем, бездна противоречий, но тем-то и привлекательна, наверное, женская суть, одномерность тосклива и скучна. Её семейные трагические коллизии длятся уже годами и кофейно-сигаретные разговоры на кухне до полночи ни к чему не приводят. Ты её вразумляешь: «Выгони!», а она тебе: «Если я одна останусь, кто же на участке дом достроит? Пьет, пьет, но ведь в промежутках строит!» «Да, — вздыхаю я, — еще и белье по ночам стирает». И мы смеемся.

Что там должен каждый мужчина?..

Дом построить, дерево посадить, наследников родить.

Мой муж дом так и не построил. Исключительно — по моей вине. Правда, несколько деревьев на участке, рядом с нашей хибаркой посадил, а ягодные кусты и вишни там уже были.

Хибарка (вот-вот рухнет, задешево купили) на горе, материалы не подвезешь, муж заявил: вручную будет таскать бревна, камни, цемент. Вот тут я железно уперлась. «Неужели ты хочешь погибнуть под этим бревнами и мешками с цементом?.. А я ведь снова замуж выйду! Выйду!» — пригрозила я. Подействовало. Отступился. Я еше добавила: «Ну, дорогой, нам и вдвоем места в избушке хватит, и «софа» какая хорошая стоит, и кресло есть, и даже холодильник! Ты подумай о своем радикулите!» Он успокоился окончательно и соорудил удобства: душ с подогревом, горячая вода в крошечной кухоньке в кране (чтобы ручки твои не мерзли посуду мыть), и даже вполне приличный туалет построил. Комфорт!

Двенадцать лет мы там «отдыхали». Сажали, растили. Но не слишком усердствовали: «не мы для сада, а сад для нас». Сорняков было море, помидоров мало и, как всегда, не успевают вызревать, вишня опять не уродила, яблоки в этом году можно по штукам считать. Но много всякой травки к столу, — за которым мы вечером усаживались, доставали из холодильника бутылочку вина — муж его сам делал из ягод, и какое чудное вино получалось, на весь год хватало (хотя я с подругами долгими зимними вечерами и старались уменьшить его запасы), и — отдыхали. В своем замечательном саду, где наши дети вообще не появлялись. А когда собирались его покупать и взяли с собой детей, они бегали среди кустов и кричали: купите! купите! А им нужен оказался этот сад, как конструктору киоск! Зато бабушка приезжала с удовольствием, «паслась» в кустах малины, только белая шляпка виднелась.

Сын тоже мог раз в сезон появиться, чтобы залезть на хилую крышу и собрать ягоды с высокой вишни, но дочь. Ехать в горячем забитом автобусе, а потом лезть на гору? Зачем?.. Да, такие свершения были не под силу её тонкой и почти прозрачной организации. Если там, где должен быть живот, только место, обозначенное пупком, а тонкая шейка, того и гляди, не выдержит белокурой головки, то о каких физических подвигах может идти речь! Только явные изверги способны заставлять!

По-моему, соседи по саду подозревали, что у нас и детей-то нет…

Ну, что скрывать, нам и вдвоем там было хорошо — вдали от городского (и домашнего) шума.

Еще мы сажали (конечно, вдвоем) неподалеку от нашей горы картошку. С отвращением и брезгливостью я собирала с обгрызанных кустов колорадских жуков. Мелких — еще ничего, можно было стерпеть, но больших и жирных. А-а-а! Сними вон того жука, я не могу-у!.. Вот в кого наша дочка пошла — приходит в панический ужас при виде ползучих и летающих козявок.

Картошка выросла мелкая, но вкусная. А в следующий год ее у нас украли.

Мы пришли выкапывать, а там. пустые ямки и разбросанная ботва. Ушлые людишки избавили нас от трудов.

Маленькое отступление: один из начальников секторов, относившийся ко мне весьма пристрастно (ну может же один человек не любить другого, хотя бы за пунктик в анкете, пусть там и не написанный, или еще за что), никак не мог поверить, что «она» (то есть, я) копает в саду землю. Чтобы она! Не верю! Да она не знает, с какой стороны лопату держать! Я пообещала принести ему справку от мужа, но так и не удосужилась сделать это (когда я прощалась с коллективом, вернее, с остатками его, этот начальник пожелал мне счастья, и я видела — искренне. Возможно, я на его счет вообще ошибалась.).

Больше мы не сажали картошку. Тем более что на рынке всё подешевело, так зачем мучиться?

Но — (зато!) остались у нас воспоминания о той садовой поре. И как же ностальгически приятно их перебирать, сидя в жаркой израильской квартире. Чужой, естественно. Своей уже не будет никогда.

Народ, конечно, в те годы озлился. Постоянные перепалки и разборки в очередях, в вечно набитых автобусах (как я люблю израильские автобусы! — свободно, прохладно, никто не давит на тебя физически и морально, сидишь себе спокойненько и обозреваешь дома, цветы и пальмы в большие окна) громко ругались и мужчины и женщины — и отнюдь не цензурными словами. И трезвые, и не очень, с одинаковой страстью поносили наше несчастное, обремененное заботами о нас, грешных, правительство, но, все равно, несмотря на тяжесть и прессинг такой жизни, люди умели и хотели праздновать, и не только 7-е ноября. По любому поводу. А повод всегда найдется.

Наша семья тоже не прочь была иногда попраздновать. День рождения — само собой, а если — юбилей? Заранее волосы дыбом вставали.

Я помню два замечательных юбилея.

Юбилей моего мужа почему-то не очень меня пугал, хотя гостей ожидалось немало — все сотрудники его лаборатории, я почти ни с кем не была знакома — другой НИИ. Я знала, что он что-нибудь придумает. И не ошиблась. Одна сотрудница дала ему адрес в Москве. «Скажешь, что от меня, и скажешь, что юбилей».

Муж взял отгул и поехал. Там (в магазине) его выслушали и велели подождать. Вынесли перевязанную большую коробку и назвали сумму. Денег хватило впритык. Дома распаковали и вытаскивали: финский сервелат, красная рыба, вишня в шоколаде, сыр, всякие коробочки… Что-то по мелочи докупили, что-то «достали» — стол был превосходный! Веселились до полночи.

Юбилейные закрученные тосты, танцы, гости читают длинную (из двух листов ватмана) «мою» газету на стене с сентиментальным заголовком «Милый, дорогой, единственный», там его многочисленные подвиги красочно расписаны (кроме подвига с неким предметом моего туалета), и я радуюсь, что всем весело.

Юбиляр — с пепельными, слегка поседевшими кудрями, сидит во главе стола, слушает, улыбаясь, объяснения в любви в стихах и прозе, смущаясь, принимает подарки. Одна гостья — подруга моего брата (то есть, еще не родственница и, похоже, что ею и не будет)

хихикнув глуповато-хорошенькой мордочкой, дарит трусы-плавки и яркий галстук. Юбиляр прикладывает всё это к себе, но путает, что к какому месту надо прикладывать. Странно, что не рассыпалась от хохота наша старая пятиэтажка.

Я разглядываю дам-сотрудниц, некоторые выглядят «вполне», и думаю: и как это его у меня не «увели»?

Вспомнила, как одна наша общая знакомая, очень, кстати, симпатичная, сказала кому-то (конечно, мне передали): «Если у меня с моим мужем жизнь не сложится, я уведу его». То есть — моего мужа. Ха! — сказала я тогда, — пусть попробует! Какая самоуверенность! Пусть из своего делает такого же!

Разумеется, я прекрасно понимала, что сделать «такого же» нельзя. Или мужик есть, или его нет, и уже не будет никогда. Можешь «воспитывать» сколько угодно — флаг тебе в руки! Ну, разве «носки» перестанет спрашивать. А остальное — от Бога, от природы. А вот увести чужого — это можно. Если получится. К счастью, до сих пор этого не случилось. Будем надеяться на лучшее.

Ну, а другой — мой юбилей выглядел совершенно иначе. Ведь шесть лет прошло! Уже с год, как всё, или почти всё появилось, но

безумно дорого. Рыночная экономика! За городом, на вещевом рынке теперь можно было приодеться, если денег хватит. Какое платье я купила к своему юбилею! О таком платье я точно мечтала всю жизнь. Темнозеленое, с блестящими золотыми искорками, с красивым поясом и длинным рукавом на узкой манжетке. Покупали мы это платье вместе с мужем за полгода до «даты» — ведь всё дорожает! Дома примерила, счастливо сияя, и повесила в шкаф. Иногда открывала дверку и перебирала пальцами тонкую струящуюся ткань — так было приятно! Настроение сразу улучшалось.

Еще муж подарил мне (уже накануне) дорогие духи. На зеленой коробочке золотом написано по-английски «Париж», но кто его знает.

И вот я появилась на работе — вся искрящаяся и бесподобно пахнущая. Мой любимый начальник, подойдя ко мне, вдохнул и изобразил обморок. «Французские! — воскликнул он. — А платье!!» и все подбежали меня смотреть и понюхать.

Потом меня на середину, цветы, речи. Первым, как водится, высказался начальник. В том духе, какая я замечательная (о, юбилеи, только там услышишь и узнаешь про все свои достоинства, это почти как на похоронах, только там не будет слышно). В заключение он сказал: «. я тебя люблю!» (до сих пор было на «вы» и по отчеству). А то я не знала! «Беги нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». И гнев был, и, наверное, немножечко любви с его стороны иногда проявлялось. Среди общего смеха я сказала:

— Что же вы раньше об этом не сообщили, ну, хотя бы лет десять назад?

— Когда — раньше, если всегда рядом такой муж? Насмеявшись, кто искренне, а кто не очень (конечно, чтобы любили и муж и начальник — это перебор), сели за стол. О «столе» надо сказать особо.

Ничего уже не надо было «доставать». Но — цены!! С 1-го января денежная реформа, новые деньги, и сразу новые цены. Счет зарплаты тут же пошел на «тысячи», вернее, должен был пойти, а этих тысяч еще не выдали — какой-то небольшой аванс, и всё. Не напечатали еще!

Сотрудники, оглядывая скромно накрытые сдвинутые столы (домашний стол финансово было не осилить), спрашивали: а это сколько сейчас стоит? А торт сколько? И делали большие глаза.

Непривычно было, что можно пойти и купить, а денег мало. Недавно всё было наооборот: деньги были — хоть сколько-то, а купить негде.

Юбилей мне запомнился платьем, духами и признанием начальника.

Да, вернусь-ка я еще раз к юбилейному платью.

Когда я после покупки примеряла его дома, то спросила у сына:

— Нравится?

— Да! — сказал он.

— А ты помнишь, тебе было шесть лет, мы смотрели телевизор, и там пела певица в блестящем платье? А ты сказал: — Мама, когда я вырасту, я куплю тебе такое платье!

— Не помню, — засмеялся сын.

— А я вот помню. И всё жду.

— Но папа тебе уже купил, — резонно заметил он.

— Ну ладно, — согласилась я. — Ты купишь мне что-нибудь другое. Сын купил мне, уже здесь, компьютер.

Когда я ему принесла первую исписанную тетрадку и попросила набрать и распечатать на своем компьютере, он выполнил это. Но у меня уже готовилась следующая тетрадка… Я ему сказала об этом, и он с испугом посмотрел на меня. И через два дня привез мне компьютер.

Ну, для чего мы растили детей?.. Для себя, любимых.

А платье скоро вышло из моды, я переделала из него блузку, потом и ее перестала носить, но всё храню.

Партия руководила нами всегда: до моего рождения, после, вырастила из меня полуактивную пионерку, и совсем уж недостаточно активную комсомолку, я занималась исключительно стенгазетами, ну, у меня и без участия партии зуд такой был — сочинять что-нибудь. Так что, особенно партия мной не поруководила.

Очень мне понравилось при Андропове. Придешь в два часа дня в парикмахерскую (я тогда работала по шесть часов), а там — ни души! Сидят в креслах мастера и тоскуют. А раньше-то длинную очередь приходилось выстоять, чтобы подстричься. «Что случилось? — спрашиваю. — Вы не работаете сегодня?» «Работаем! — чуть не хором кричат мастера. — Так ведь клиенты тоже работают! Нельзя им в рабочее время по парикмахерским ходить. А вдруг — проверка!» А раньше было можно. Я сажусь в кресло к той, к которой раньше никогда не могла попасть — очередь! Рабочая дисциплина — замечательная вещь.

Что там Андропов еще «творил», кроме наведения в государстве дисциплины, и как наказывал неугодных режиму — мы узнали много позже. А пока часть народа (и моя часть в том числе) была довольна (хотя, и побаиваться отчего-то стали): пора, пора закрутить гаечки, в стране полный бардак!

Потом пришел Горбачев (Черненко не в счет, его вроде и «не успело побыть»), и снова стало всё можно, даже многое из того, что раньше — ни под каким видом. Перестройка! Демократия! Улицы в любое время полны фланирующим народом, безбрежные очереди за водкой (пьянству бой, две бутылки в одни руки!), ну и та фантасмагория, что случилась с нами позже, уже описана в других главах.

Вернемся к нашей партии.

Когда стали «внедрять» в массы демократию, то партию, как вредную и тормозящую силу, распустили. Народ этому очень возрадовался, а зря — в результате всё, что ещё осталось неразваленным, быстренько развалили, разворовали и «прихватизировали», бывшие партийные шишки ловко сориентировались и приняли в этом горячее участие, и скоро стали «олигархами» — ну это так, к слову.

Короче — наступил исторический момент: нашу дорогую и единственную партию распустили. Ельцин дал «добро», режиссер Марк Захаров публично сжег свой партбилет (как позже выяснилось — из любви ко всяческим публичным сожжениям: в компании друзей, на Воробьевых горах обожал жечь денежные купюры с изображением Ленина. Наверное, лишку у него было).

С какими же потерянными лицами ходили по институтским коридорам наши партийцы, теперь — бывшие. Нет указаний, нет собраний, нет своих, будто бы, секретных обсуждений, всё вмиг исчезло, живи и действуй, как знаешь.

Они натужно улыбались в ответ на колкие шутки (попробуй, раньше так над ними подшути!), давая понять, что ничего такого страшного не случилось.

Случилось! Они потеряли свой высокий и неприкасаемый партийный «статус». Конечно, это их мучило, и душа саднила. Зато они могли теперь спокойно и без страха присоединиться к возмущающемуся и всё критикующему простому народу, но еще долго — по привычке — осторожничали. Не верилось им, что не вернется всевидящее и наказующее око КПСС.

Меня тоже приглашали в партию. Один раз. В то время мода была такая: принимать молодых женщин, выпорхнувших из комсомольского возраста. А я как раз выпорхнула. Притом активная — член редколлегии. Парторг сказал: «Вы подумайте и сообщите мне». Я попросила три дня на размышление.

Доразмышлялась я до такой мысли: зачем я туда вступлю? Всякие нагрузки, поручения, собрания, а у меня ребенок, заботы. Но была главная мысль: примут меня в этот кружок «избранных» и — прощай, свобода. Захочешь уйти на другое предприятие, скажут: ты тут нужнее (всякие «переходы» в партийной среде не поощрялись). Захочешь еще что-нибудь — да мало ли чего в жизни захочешь, это вещь непредсказуемая, тут же одернут — нельзя! (отпусти народ мой — этого, к моему счастью, в голове моей тогда и близко не было, я ведь не различала, где народ «мой», а где «не мой», и сейчас так же не различаю).

Короче — конец свободе личности.

А со словом (или понятием) «свобода» я всегда очень носилась. Хотя, конечно, я и в глаза не видела эту самую «свободу», но, разумеется, этого не понимала, а если и понимала, то весьма слабо (в основном, из читаемой от первой страницы до последней «Литературной Газеты»).

Я сказала, стараясь не слишком огорчить парторга — безобидно-приятного мужчину с несколько бабьим лицом: «Это для меня очень ответственно. Я еще не готова к такому шагу». Надо было видеть его разочарование. Наверное, план по приему молодых женщин из комсомолок рушился. «Вы еще подумайте», — промямлил он. Но больше ко мне не подходил, а я каждый раз пугалась, увидев его поблизости — опять предложит! Нет, обошлось. Обиделся, видно. Как же — такая честь оказана, а она!..

Но… был такой момент в жизни, когда я пожалела, что тогда отказалась.

Неприятная заварушка случилась на работе, и на меня все шишки попадали.

И я подумала (и подумала правильно): была бы партийной, ни одна шишка на меня бы не упала. «Своих» они защищали в любых передрягах.

Ну, что ни делается, всегда приходит к лучшему. Надо мной никогда не висел дамоклов меч «указаний сверху», не грозило обсуждение партийных постановлений или разбирательство «личного дела члена партии такого-то».

Сия скучная и принудительная чаша меня миновала.

Какая умница! (ведь один раз всё же пожалела…)

Те годы ушли и наступили другие. Лучшие ли?.. Лучшее всегда там, за спиной. Но и «не лучшее» тоже там.

Жизнь вмещает в себя много — не опишешь всё на этих страницах, да и не нужно. Тем более что жизнь была самая обыкновенная. Как у всех. Во всяком случае — в той определенной части общества, в одном из его слоев. А другие слои и жили по-другому. У них и воспоминания свои.

Теперь я живу на другом берегу. Оглядываясь на тот, оставленный. Как я живу? Опять так же, как и все. И опять с поправкой — все не могут жить одинаково.

Переживаю за покинутый мной берег, читая невеселые письма подруг. И уже не даю советов — глупо.

Смотрю российское ТВ и надеюсь, надеюсь. Оптимистка ведь! Поэтому надеюсь, что очередные карнавальные картинки сменятся совсем другими — должны же люди (и мои подруги) когда-нибудь (успеют ли) зажить нормальной, обустроенной жизнью, без всяких фантасмагорий.

Самое интересное, что и здесь, на новом берегу тоже имеются фантасмагории, но — несколько другие.

Я надеюсь (опять надеюсь), что со временем напишу об этом другую повесть. Насколько «идиллическую» — это мне пока неизвестно.

2000 г. Израиль.

I go to America

«Есть за границей контора Кука…». Все помните? Теперь я удивляюсь этим стихам. «Если вас одолеет скука, и вы захотите увидеть мир…» Разве советский человек мог взять и захотеть увидеть мир, и уж, тем более, его никак не могла одолеть скука! Однако — печатали (Маршак!) и массовыми тиражами. Лично я эти стихи очень любила. «Остров Таити, Париж и Памир…» Поехать было никуда нельзя, но мечтать можно. Не от этих ли стихов у русских страсть к путешествиям, говорят, теперь в любом уголке мира их можно обнаружить и услышать русскую речь. Лично я за две с лишним недели пребывания в Америке (и по пути туда и обратно) русской речи, кроме как от своих родственников, не слышала. Хотя нет, слышала! — в «русском» магазинчике, где-то по пути между маленьким городком Ирвингом и большим городом Далласом, этот магазинчик держит еврейская семья выходцев из России. Да, но как меня занесло туда, в этот магазинчик и на это американское просторное шосее?.. Вот с этого и надо было начинать.

Я еду, вернее, лечу в Америку. Из Израиля. Само собой разумеется, что некоторое время назад (и двух лет не прошло) состоялся предыдущий рейс — всей семьей — из России на ПМЖ в Израиль и, не успев оглянуться и откусить кусочек этого самого ПМЖ, моя дочь выходит замуж, молодого мужа тут же отправляют на два года в командировку в Штаты, и новоиспеченная жена, естественно, отправляется с ним.

Быстро соскучившиеся родители, т. е. я и мой муж, решили навестить молодых, тем более, что они пригласили. И вот, полетели

на трех самолетах туда, на трех обратно — так дешевле. «Контора Кука», которая нам несколько дней подбирала билеты, утрясала цены, стыковки между рейсами — чтобы нигде не ждать долго, упаси Бог — не ночевать в отеле (куда нам с нашим, уже даже не школьным английским) — это турагентство «Интертур» в Тель-Авиве, на самой набережной у самого синего Средиземного моря.

Что такое всегда было для нас — Америка? Да ничего. Изображение на карте. При той жизни, еще в Союзе — всего лишь одна из стран, далеких и чужих, настолько далеких и чужих, что даже не представляющих особого интереса, ну, разве что в школе, на уроке географии, надо хоть что-то знать, чтобы не схватить двойку. Съездить в 1990 году в Польшу — уже было большой удачей — слава советским профсоюзам! В анкете пришлось отвечать на странные уже для того перестроечного времени вопросы: не были ли мои родственники за границей, в оккупации, и пр. К тому времени уже два моих двоюродных брата жили в Америке, но ведь я не круглая идиотка, чтобы упоминать об этом! Тогда не мешало бы еще дописать — до кучи! — что еще один мой брат уже сидит в Москве на чемоданах, рассматривая на карте Израиль. А муж в пятилетнем возрасте был «под немцами» и видел близко живого немца, тот ему дал кусок хлеба. Об этом тоже писать? Вероятнее всего, анкеты те просто были старого образца, отпечатанные давным-давно, а новых, из экономии, не печатали (вот бы в Израиле так экономили бумагу!).

Но, возможен и другой вариант: напиши я всё как есть, и ни в какую Польшу бы не поехала. Но я заполнила анкету «правильно» и погуляла по Кракову и по Варшаве — совершенно свободно! Без присмотра! — советы родного профсоюза уже явно отставали от жизни и, накупив всякой всячинки, вернулась в родные пенаты очень удовлетворенная. Никаких Америк, и Израиля в том числе, в моей голове тогда не было. Перестройка — была. Больше в воображении. Кстати, по пути в Польшу было несколько свободных часов в Москве, и я поехала к двоюродному брату — тому, который сидел на чемоданах. Хотела попрощаться — ведь больше не увидимся! (увиделись, и неоднократно). Я тогда спросила его:

— Ну как же это, Вова? Почему вы уезжаете? Сейчас?! Ведь перестройка!

Он снисходительно усмехнулся:

— А ты разве не заметила, что перестройка уже закончилась? Да она, в сущности, и не начиналась.

Я с недоумением смотрела на него. Подумала: им, москвичам, наверное, виднее, знают побольше нас, нижегородских провинциалов. Но все же. А как же «гласность», и все остальное?.. Особенно я цеплялась за «гласность». Столько мы узнали нового — не нового, разумеется, а просто хорошо скрытого от нас раньше старого, столько прочитали и продолжали читать — словно открылись заржавевшие клапана и на нас хлынул поток такой удивительной и порой страшной информации.

Вернувшись, я, в восторгах от Польши (заграница, несмотря на известную пословицу), делилась в родном коллективе впечатлениями, и тут одна сотрудница сказала тихо:

— Вот если бы можно было поехать в Америку… Я бы там осталась жить…

Я посмотрела на нее как на идиотку. Надо же сказать такую чушь! В Америку, в этот проклятый капитализм! А другая — весьма образованная и начитанная женщина сказала:

— Вот чем лучше наш социализм? Нам не грозит безработица! — Все закивали. Бедные, бедные. Не знали, и во сне не снилось, что все будет, и безработица, и голодные забастовки, и зарплату будем ждать как счастье, и бежать становиться за ней в очередь, не веря: неужели сегодня дадут?!

Но всё это прошло и отодвинулось от меня. Я живу в Израиле. И собираюсь поехать в Америку. В эту замечательную и превозносимую всеми Америку. Я очень люблю ездить. «И если вас одолеет скука и вы захотите увидеть мир.» Мир, не мир, но дочку хочется увидеть, ну, и этот маленький кусочек Америки, где она живет, я тоже не прочь посмотреть.

Американцы тоже люди. Они (капиталисты проклятые, как твердили нам когда-то в Союзе) — все время улыбаются. И эти (заученные, как опять же писали советские журналисты) улыбки порой ставят в тупик. Об американской улыбке уже много написано. И много сломано копий: естественная ли она, или насквозь искусственная. Так вот — я тоже этого не знаю. Но каждый раз, как вижу американскую улыбку, тут же улыбаюсь в ответ и искренне верю, что — естественная. Или я ничего не понимаю в улыбках. Или с детства, прямо с момента рождения американцу приклеивают намертво эту улыбку, и так он (она) с ней живет, старится и умирает.

Стюардессы встречали нас в самолетах так радушно, и так сердечно улыбались, словно мы их дорогие родственники, по которым они ужасно соскучились и уже не чаяли увидеть. Так же и прощались, и пилоты к ним присоединялись, такая трогательная, чуть ли не семейная картинка была, что хотелось вернуться и дальше с ними куда-нибудь лететь.

Продавщица в магазине спрашивает что-то у меня (с улыбкой, конечно), одновременно пробивая чек и упаковывая мою покупку. В другом магазине повторяется та же сценка — опять с ласковой улыбкой меня о чем-то спрашивают.

— Что она спрашивает? — интересуюсь я у дочери.

— Она спросила, как у тебя дела.

— Да?! Жаль, что я не поняла, я бы непременно рассказала, как у меня дела, если ей так интересно. Только не знаю, на каком языке лучше объяснить, на русском или на иврите.

Мы смеемся. Но были такие минуты, когда смеяться не было повода. Разве только беспомощно улыбаться. Особенно при пересадках с рейса на рейс (две пересадки по пути туда и две — обратно). Паспортный контроль, таможня, постоянно тебя что-то спрашивают и, похоже, вовсе не о том, как у тебя дела. Весь мир говорит на английском, а ты стоишь посреди этого мира и в голове тяжело и медленно ворочаются отдельные слова, обрывки каких-то вовсе не нужных сейчас английских фраз (ведь учили чему-то в школе!), и, наконец, в полном отчаянии заявляешь: ай доунт спик инглиш! Брови человека, проявляющего к тебе необходимый ему интерес, ползут вверх, но улыбка все равно держится на месте, в глазах изумление, и, предвосхищая следующий вопрос, поспешно добавляешь: рашн! И менее уверенно: иври! То есть — иврит. Ну, этот нюанс ничего к твоему имиджу не добавляет, скорее, наооборот — иври известен еще менее, чем рашн. Собеседник ошарашен. — О! И разводит руками. Беседа тут же заканчивается, вопросов больше нет, в документы проставляются нужные штампы и тебя отпускают на волю — до следующего пункта, где история повторяется с неизменным результатом.

А в самолете… Муж с разочарованием смотрит на блюдо, которое после долгих и невразумительных с его, конечно, стороны, объяснений, ему дала безумно любящая его и каждого другого пассажира стюардесса, а он хотел как раз курицу, а не «порк», правда, «коньяк» он смог почему-то вполне правильно произнести и тут же получил его, а мне и вовсе, кроме «джюс» и «оранж» в голову ничего не приходит, но темнокожая, сияющая зубами девушка, услышав, что «онли рашн», все равно дает мне не только «джюс», но и поесть, улыбаясь еще более радостно — надо же, и рашн по миру летают!

Да, этих рашн так раньше учили в школе, а потом и в институте — чтобы могли что-нибудь перевести со словарем, но говорить — зачем, они же все равно за границу никогда не поедут! Вот и выросло целое поколение (да не одно) рашн, говорящих только на рашн.

Все рассказываю что-то и рассказываю (компьютер всё стерпит), а где же сама страна Америка? А самой Америки было очень мало — кусочек штата Техас. Об этом кусочке и расскажу.

Едешь по просторному шоссе (между прочим, дочь сама за рулем, автомобиль уж точно здесь не роскошь, а средство), пробок нет, может быть просто еще не час пик, смотришь влево, вправо — глаз отдыхает.

Деревья, лужайки, пруды, цветы. Природа очень похожа на российскую, поднадоевших пальм не наблюдается — климат не тот, хотя летом, говорят, обычно ужасная жара, но с дождями (мы, бедные, в Израиле, о дожде летом можем только мечтать), но зимой здесь и снег может выпасть. А мы попали в теплую весну, деревья уже зеленые, и аборигены вовсю ходят в шортах.

Мелькают вдоль шоссе одноэтажные магазинчики, симпатичные жилые комплексы, заезжаем в «русский» магазинчик, изучаем с интересом товары — надписи на многих русские, а вот и на иврите, кареглазые и темноволосые хозяева очень любезны, у них можно приобрести не только продукты, но и билеты «на Рязанова», мы разговариваем с продавцами, что-то покупаем, заезжаем в другой магазин, тут молчим, слушая, как дочь уверенно объясняется с кассиром, и как это она догадалась иняз в России закончить?

Едем обратно, домой, провожая взглядом высокие здания, обозначившиеся на горизонте — там Даллас, большой город, но туда в следующий раз — зять повезет в выходной. Возвращаемся в Ирвинг — маленький городок, состоящий практически из жилых комплексов — это большие группы двух-трехэтажных симпатичных домиков, в которых квартиры только съемные (квартиры уютные, с кондиционерами, обустроенные всем необходимым, вплоть до посудомоечной машины).

Комплексы разделены между собой лесными посадками, прудами, спортивными площадками с неизменными беговыми дорожками. Оказывается, Америка действительно бегает. В майках, шортах, парами и поодиночке, или с собачкой (собачку можно иметь только небольшую, и следить, чтобы она нигде не оставляла — сами знаете, что. Сразу вспоминается Израиль, где ходить по тротуарам надо с большой осторожностью). И Америка действительно не курит. И я там бросила курить — неудобно же! Курят только подростки и, как мне сказали, малообразованная часть населения. Пришлось немедленно бросить. Думая про себя, что в Израиле обстановка другая — никто не бегает, а курят все, и Марк Твен тоже бросал неоднократно.

Вот и Даллас. Настоящий американский город с небоскребами и небоскребчиками. Мы в самом центре, где люди не живут, а только работают, или гуляют, как мы, по улицам и музеям. Чистый воздух (как и всюду), чистые широкие улицы, фонтаны и голубые бассейны, красивые, разных цветов и самой разнообразной архитектуры, здания, веселые туристы. Длинный сине-голубой трамвай проезжает мимо нас и мы почему-то удивляемся ему. Или мало трамваев видели? А-а, в Израиле же нет трамваев, и мы отвыкли. Подходим к очень высокой башне со сферической штукой наверху, заходим внутрь и поднимаемся на лифте. Исполнилась в Америке давнишняя мечта — та, в которой «Седьмое Небо» на московской телебашне. Мы сидим за столиком, заказываем пиво-кофе-мороженое, и за большими окнами Америка медленно поворачивается вокруг нас, фотографируем друг друга на фоне проплывающей панорамы. Смотрим сверху на разноцветные столбики небоскребов, на хитроумные развязки с игрушечными автомобильчиками, вот одно шоссе уходит от развязки вверх и блестящие в солнечных лучах стеклышки автомобильчиков образуют бегуший сверкающий ручеек — серебряные струйки бегут вверх и вниз, но вот эта картинка уплывает в сторону, придвигается отливающий синим зеркальным блеском небоскреб, но и он тоже медленно уходит. Просидели час, не отрывая глаз.

А потом поехали по магазинам. В Америке в магазинах гуляют. Это называется Window-Shopping — блуждание по торговым центрам и рассматривание витрин. Посетители поднимаются с этажа на этаж, заходят в раздвижные двери магазинов, выходят, садятся за столики, попьют и поедят, снова гуляют по этажам, вдоль ярких витрин бутиков, и редко заметишь у кого-нибудь в руках фирменный пакет с покупкой. Глаза настолько насыщаются многообразием и разноцветием товаров, а ноги устают от хождения, что выходишь оттуда утомленным, как после тяжелой работы, может, американцы и привыкли так время проводить, а мы нет. Тем более, что ничего не купили. А что там было покупать? Во-первых, все кажется очень дорого. А потом, вроде ничего этого и не нужно. Зато всё очень красиво.

Все торговые центры имеют свои названия. В одном таком центре, GALLERIA называется, мы гуляли долго. Внутри он напоминает московский ГУМ, только гораздо больше размером, и в середине на первом этаже вместо фонтана искусственный каток. Катаются, в основном, дети и молодежь, с верхних этажей все это выглядит здорово, фотографируем на память. Говорят, зимой в середине устанавливают громадную елку, всю в огнях — жаль, что мы этого не увидим.

В другой день мы поехали в торговый центр Hobby-Lobby — что это означает, кажется, никто не знает. Некоторые бутики там были похожи на музеи — музей роскошного фарфора, музей антиквариата, забрели мы в «русский» магазин — матрешки всех размеров и видов, целая витрина советских значков (точно такие мы когда-то собирали), расписные шкатулки, жостовские подносы — концентрированный кусочек России. Продавец Саша, русый, с пшеничными усами, охотно вступает в беседу. Кажется, это его единственное занятие — беседовать, так как покупателей не наблюдается. Уходим с недоумением: какой же смысл, какая выгода держать такой «русский» магазин. Но спросить прямо русоволосого Сашу мы постеснялись. А может быть, хобби у него такое — стоять в окружении русских предметов и разговаривать по-русски.

Посетили другой, еще более диковинный торговый центр. Большую часть обширного зала, окруженного, как обычно, магазинами, занимает громадное дерево. В ветвях сидят птицы, зверюшки, выглядывает из гущи страшненькая рожа — не иначе как леший, под деревом на высокой перекладине кланяются и что-то высказывают публике три разноцветных попугая ара, молодая женщина берет их по очереди в руки и громко беседует с ними, к восторгу маленьких и больших зрителей. Рядом, в бассейне плещется и со страшным рыком разевает зубастую пасть зеленый крокодил, дети радостно визжат и бросают на его искусственную спину монетки, он весь усыпан ими. Обхожу сказочное дерево, разглядываю высокие цилиндрические аквариумы с шустрыми рыбками, рядом со мной, на ветке подпрыгивает и щебечет птичка — вглядываюсь в нее — искусственная! Искусственное и естественное — всё здесь перемешано. Кругом бегают дети, хватают разложенные на подставках мягкие игрушки, играют ими (интересно, на место потом положат?), за прозрачной стеной стекающего откуда-то сверху дождика (настоящий, мокрый) стоят столики под пологом «леса» — это кафе, и туда выстроилась внушительная очередь. Конечно, здесь с интересом можно провести целый день, особенно с детьми, но и молодежи бродит тут немало.

Насмотревшись на экзотику, бродим среди витрин — гуляем. Наши молодые что-то покупают. Торговля, обставленная развлечениями — неплохо придумано. Покупай, развлекаясь, и развлекаясь — покупай. В Израиле тоже подобное есть, но с меньшим размахом, так и страна много меньше.

Посетили всем семейством «Музей ужасов». Очень красивое, непонятной архитектуры, вытянутое в длину здание с разноцветными куполами наверху, внутри магазин с сувенирами и там же можешь сделать себе слепок с руки любого цвета, и дети и взрослые радостно протягивают руки, с интересом наблюдая за «процессом». Слепки не делаем, покупаем в окошечке билеты и заходим в полутемный коридор… Тут же реальный мир отступает напрочь, бродишь, отводя с лица «паутину» и то и дело вздрагиваешь: то крышка гроба рядом поднимается с тягучим скрипом и высовывается костлявая рука, то хилый мостик под ногами вдруг начинает раскачиваться, и заходили ходуном стены, взвыли мертвецы, послышался тонкий детский плач, потом свист, грохот, всполохи — апокалипсис, точно! — и к этому гвалту добавляется детский визг (настоящий!) — то ли радостный, то ли перепуганный. И вот так весь путь — по темным коридорам с ужастиками слева, справа и над головой. Начинаешь сожалеть, что ты не ребенок, и ощущения твои не столь остры (ну, разве пробегает холодок по коже, но все равно улыбаешься), а так хотелось бы вволю повизжать.

Гуляли по Далласу. Постояли, оглядываясь, на том месте, где убили Джона Кеннеди, но так и не поняли, откуда в него стреляли, хотя много об этом месте читали. Тесной группой стоят японцы и тоже вертят головами и усердно фотографируют. Мы увидели музей Кеннеди, хотели зайти, но попали рядом в другую дверь. Оказалось — магазин. Абсолютно все товары имеют отношение к Кеннеди. Кружки с портретами, майки с портретами, памятные медали, фотографии в рамочках, значки, и Жаклин не забыта, её симпатичное личико тоже везде мелькает. Весьма оживленная торговля, покупателей много, есть и просто зрители, вроде нас. 37 лет прошло! А интерес не утихает. Неужели только потому, что убили, а не умер в постели своей смертью? Конечно — личность. Но что-то тут присутствует свое, американское. Рабина тоже убили. Будет ли к его личности подобный интерес через тридцать с лишним лет?.. Очень сомнительно. Особенно, если учесть, как поливают его последнее время. Оказывается, всё делал неправильно, всё не так, страну завел в тупик мирного процесса.

Америка тоже ругает своих прошлых президентов? Чтобы это узнать, надо здесь жить. Чтобы узнать вообще что-либо о стране, надо в ней жить. А совершив такой короткий вояж, набираешься в основном впечатлений зрительных.

Хотелось посмотреть американский рынок, в смысле — базар. Какой еще рынок — удивились дети. Вот супермаркет, и там — всё! Видела я это «всё». Конечно, овощи-фрукты вымыты, упакованы и привлекательно разложены, но. сладкий перец поштучно? Огурцы тоже?! Это же дорого, наверное! «Да, дорого, — вздыхает дочь. — Да мы огурцы и не любим». Они правы — за что их любить? — совершенно невкусные. И белый хлеб — как вата, жуешь-жуешь, и с трудом проглатываешь. Зато свекла сладкая, не то, что израильская. И говядина здесь вкуснее. Конечно, американцы же не кормят животных апельсинами, какой может быть вкус у такого «апельсинного» мяса.

Американцы — тихий и вежливый народ. Не галдят ни на улицах, ни в магазинах, не размахивают в споре руками. Возможно, они никогда и не спорят, только спокойно и вежливо разговаривают. Был повод убедиться в этом. Сосед на стоянке возле нашего дома, выезжая, не заметил, что мы (я и дочка) тоже выехали — чуть раньше него, и ощутимо стукнул задним бампером наш белый «Форд». У соседа — ни царапины, а у нас на белой дверке вмятина. Дочь с напряженным лицом выходит из машины. Сейчас что-то будет. Американец будет визжать и топать ногами — я слышала, американцы всегда и во всем правы. Ничего такого не происходит. Они стоят и тихо разговаривают. Сосед спокоен и невозмутим, что-то себе записывает. Я, на всякий случай, тоже выхожу из машины — мол, свидетель есть, разглядываю вмятину и кошусь неодобрительно на соседа. Если понадобится, я и на суде могу выступить, разумеется, дорога за счет американского правосудия. Через десять минут мы едем дальше по своим делам. Сосед признает свою вину, объясняет мне дочь. Его страховая компания заплатит за ремонт. Ну что тут скажешь! Американскому налогоплательщику не придется оплачивать мой проезд, какая досада!

Напротив нас живет молодая негритянка (т. е. афроамериканка) с ребенком лет шести. Она обладает мелко-кудрявой черной шапочкой волос, ярко-бело-зубой улыбкой и страстной любовью к цветочкам в горшочках. Каждое утро она выставляет эти яркие цветочки-горшочки возле своей двери, и мне кажется, что эта оранжерея с каждым днем всё разрастается. На перилах соседкиного балкона так же неизменно каждое утро появляются горшочки с цветами. Вечером это красочное оформление убирается в квартиру.

— Завлекает. — Говорит дочь.

— Кого? — не понимаю я.

— Как кого? Мужа моего! Такое счастье на её лице при каждой встрече! Она явно хочет его усыновить.

Отсмеявшись, я говорю:

— Но смотри, как здорово, цветочки у порога. Выглядит, как приглашение — заходите, не стесняйтесь.

— Ну да! Здесь просто так в гости не ходят, и соль или луковицу не одалживают.

Да, это мне известно. Соль или луковицу одалживают в России.

Дата отъезда свалилась вдруг. Куда исчезли две недели? В памяти — магазины, витрины, ужастики, тихие американцы, попугаи, цветочные горшочки, значки со шкатулками, каток с фигуристами, кружки с портретом Кеннеди, медленно вращающаяся за стеклом Америка…

Дети провожают нас в аэропорт. Беспокоятся о предстоящих нам опять пересадках и о нашем «английском». Зять улыбается. Вот не помню, он здесь так научился улыбаться, или до Америки тоже умел? Да — вспоминаю — и раньше так улыбался. Наверное, ему просто хорошо везде, и в Америке тоже. Во всяком случае, о возвращении он пока не заговаривает. А дочка по Израилю скучает. Неужели можно скучать по этому базарному гвалту, многорукому размахиванию, скученности домов, машин, людей, вечной необязательностью всюду и во всем и прочему, прочему.

Последний перелет, последний рейс «Амстердам — Тель-Авив». По «рукаву» входим в самолет и — о! — слышим знакомую и родную речь. Смуглые стюардессы сверкают белыми зубами — шалом! Все просто и понятно, мы уже почти в Израиле. Летим. Дают поесть что-то не очень вкусное, и любезности гораздо меньше. В Бен-Гурионе на паспортном контроле нас спрашивают, откуда мы прилетели. Америка! — говорю я на «чистом иврите». Получаем в паспорта штампы и проходим. Мы — дома. Впервые я покидала Израиль и впервые возвращалась в него — домой. А домой всегда хорошо возвращаться.

Тель-Авив — Амстердам — Детройт — Даллас и обратно.

2000 г. апрель.

Ни одно путешествие без приключений не обходится, на то оно и путешествие. Пересадка с израильского самолета на самолет, летящий в Атланту, была в Брюсселе, и при проходе на посадку нас (только нас двоих!) задержали. В конце концов, нас впустили в Америку, т. е. в самолет, но, предварительно вывели из очереди и подвергнули ЛИЧНОМУ ДОСМОТРУ. От одних этих двух слов веет арестом, обыском, допросом и прочими скверными штучками, о которых читано-перечитано в популярной литературе.

Хотя никто таких слов — «личный досмотр» — не произносил, а если и произнес нечто подобное, то, разумеется, не по-русски, а потому было нами не понято, и всё произошло быстро, тактично, с мягко-вежливыми, и даже как бы извиняющимися улыбками за причиненные «маленькие неудобства». В самом деле, что такого особенного? Завели в кабинку с занавесочками (мужа в одну, меня в другую; я в сопровождении «форменной» сотрудницы, он — сотрудника). Больше было страху, чем дела, даже не страху — нет у меня ни наркотиков, ни оружия, даже пилочка для ногтей предусмотрительно (в газете вычитали) засунута в сданный багаж, так что чего бояться? Это они, американцы, теперь всего боятся после ужасного теракта и разрушения своих символов — «башен-близнецов», ведь всего месяц прошел, и Америка еще не пришла в себя и может быть, уже никогда не придет.

«Форменная» девушка жестами показывала, что я должна делать. Снять туфли — пожалуйста. Снять пиджак — вот вам пиджак. Заглянула в туфли, помяла руками пиджак. Улыбнулась, показала жестами: расставить руки, расставить ноги. Провела по телу какой-то штукой (бомбоискателем!), потом деликатно ощупала меня руками. После этих процедур я надела свои вещички, и мы обе вышли. Но это было еще не всё. Она взяла мою сумочку и, перевернув над пластмассовой коробкой, всё оттуда вытряхнула. То же проделала и с косметичкой. Прощупала у сумки подкладку, улыбнулась и жестом показала, что можно складывать всё обратно. И ушла. Я стояла, глядя с изумлением на рассыпанное добро. Среди бумажника с деньгами, записной книжки и всяких мелочей, существующих исключительно для того, чтобы поддерживать фейс в надлежащем виде, сверкнули прозрачные камушки. Не бриллианты, но всё же. Мои потерянные серебряные сережки с фианитами! Я ведь раз пять перетряхивала эту сумку после возвращения из летней поездки в Россию, и не нашла их. Не чудо ли? Так что от личного досмотра я еще и компенсацию (даже радость) извлекла. Чего нельзя сказать о моем муже. Он со смущенным лицом раскладывал по карманам ключи, кошелек и прочее, ясно было, что никакой радости ему не досталось. Не может повезти всем, заключила я. Тем более что он ничего и не терял. В самолет нас провели уже самыми последними. А за что нас (только нас!) подвергли обыску, таких с виду приличных людей? Или за то, что мы из Израиля, кишащего террористами, или, что мы не американцы? «Потому что мы не знаем английского, и не ответили на какие-то вопросы, — изрек мой муж и добавил: — Вернемся домой, иди на курсы! Хватит унижений!»

Однако дорожные приключения на этом не закончились. Только мы обосновались на своих местах, и только я успела поделиться своей приятной новостью, подошел молодой мужчина в форме и позвал мужа за собой. И нет его и нет. Вот-вот взлетим, а мужа не отдают. На этот раз точно арестовали! Я встала и с возмущением произнесла:

— Where is my husband?

Уже приготовилась идти на выручку, но, о счастье! — мужа вернули! Он шел по проходу, и только сел, как самолет поехал к месту взлета. Оказалось, что у нашего чемодана потерялась бирка, и муж должен был его опознать (как вычислили владельца — загадка). Как он объяснялся, уму непостижимо, но все-таки сумел подтвердить, что чемодан наш, и вернулся, довольный собой. «Хорошо, что чемодан вообще не отправили обратно в Израиль, — резюмировала я, — там ведь все наши подарки! — И добавила: — Учи английский, дорогой!»

Я еще была не в курсе, что чемоданная эпопея на этом маленьком недоразумении отнюдь не закончилась, но об этом потом.

В данный момент я лишь пришла к выводу, что мы отправились в путешествие в не самое удачное время, а потому удивляться и, тем более, оскорбляться «личным досмотром» не следовало. После посягательства на американские устои, на безмятежный до сих пор образ жизни, американцы будто проснулись и с подозрением стали относиться ко всему, что не является американским достоянием, будь то человек, или багаж. Странно даже, что нашу объемистую сумку и туго набитый чемодан только просветили, а не перетряхнули, как у некоторых. С нас всего-то сняли туфли и пиджаки, проверили мою сумочку и, в результате этого неуважительного ко мне действия, я обрела свою драгоценную потерю. Радоваться надо! А если еще вспомнить все треволнения с приобретением билетов, радоваться надо в пятикратном размере. Заказав билеты на перелет швейцарской компанией SWISS, я потянула с оплатой. Вот-вот США нападут с обещанной акцией возмездия на Афганистан, а Ирак посулил в таком случае разбомбить Израиль, и тогда о каком вылете может идти речь! Решившись, наконец (всё тихо), я оплатила билеты, и на следующее утро раздался звонок из агентства. Компания SWISS обанкротилась и, скорее всего, наши деньги пропали. Одна тысяча шестьсот долларов!! А как же железные заверения агентессы — SWISS надежна и известна как швейцарский шоколад и швейцарский сыр. Сыр и шоколад остались, а компания — увы! Это был удар, стресс. Но через два дня всё образовалось, мне зачли уплаченную сумму и дали билеты на родной «Эль-Аль» до Брюсселя, а дальше «Дельтой», американской компании. Пришлость только малость доплатить — ерунда по сравнению с первоначальной, едва не утраченной суммой.

Так что, прибыв на место, в объятия детей, то есть, дочери и зятя, мы решили, что всё прошло хорошо. Об обратном пути (еще ведь и «Дельта» вполне может совершить такой же оверкиль) думать было еще рано.

Да, жизнь учит-учит, но когда-то все-таки научит! Мысль, что пора изучать английский, прочно засела в моей голове. И дети эту мысль, уже высказанную вслух, всемерно поддержали и укрепили. Зять каждый день подсовывал мне листочки с английскими текстами, а я их лениво отодвигала — потом, потом. Действительно ведь — некогда! Поехали туда, поехали сюда. Будем смотреть Атланту, штат Джорджия, в прошлом году мы смотрели Даллас и штат Техас — фирма, где работает зять, месяц назад перевела его на новое место.

Везет же людям (нам), жили себе жили в России, ни о чем подобном не мечтали, Тель-Авив и Америка и во сне не снились. Не жившим в СССР этого не понять никогда.

Наконец-то я познакомилась со своим двоюродным братом Оскаром, которого не видела никогда в жизни. Два брата, Оскар и Леня (Леню я знала) уехали из Харькова в начале 90-х, когда Горбачев открыл «железную дверь», и лавина евреев в эту дверь ломанулась. Но только часть из них отправилась на историческую родину, благоразумное большинство двинулось в благополучную Америку. Леня живет в Нью-Йорке, имеет собственную квартиру и хорошую работу, а Оскар осел в Атланте и купил дом, в кредит, разумеется, всё значительное в Америке (как и в Израиле) покупается в кредит. И за этот дом надо выплачивать еще много лет, так что он свой условно. Но все же, это вам не съемная квартира. ДОМ, в котором живешь как у себя дома, где хочешь, вбиваешь гвозди, и что желаешь, то и перестраиваешь. Еще и лужайка своя, и сосны, и шишки, и белки с бурундуками. Хочешь, загорай, хочешь, лужайку копай и засаживай цветами, или петрушкой с укропом — вот уж чего сделать Оскару и в голову не приходит, увял российский садовый менталитет.

Оскар провел с нами экскурсию по дому, начав со второго этажа с двумя спальнями, кабинетом, ванными и еще чем-то, а на первом обширная кухня и еще один кабинет, широкая дверь ведет в гараж на две машины, и еще обширный подвал, с котельной. Кажется, подвал — его любимое место в доме. «Вот, строю потихоньку, хочу здесь сделать еще две комнаты… вот тут туалет будет…».

— Зачем? — не поняла я, помня, что в доме несколько комнат, два кабинета и три туалета, один маленький рядом с кухней, и два наверху, с шикарными ванными комнатами, а хозяев только двое, сын недавно женился и ушел жить к жене. — Сколько вам надо комнат и туалетов?

— Ну так… хочется…

— Хобби у человека такое — строить, — пояснила мне потом дочь. — Поняла?

Но я не поняла. То, говорят, продавать надо дом, слишком велик для двоих, и тут же строят.

— Ты что, не знаешь, что такое хобби? — с явным намеком спросила дочь.

Ага, значит, то же, что у меня. Что-то всегда пишу-пишу, непонятно, зачем. Ну, если это тоже хобби. Вот так и живешь, не понятая никем. Но и других ведь тоже не понимаешь.

Кажется, мы семьями взаимно понравились, и взаимные визиты были частыми. Не напрасно говорят, что полные люди добрые — жена Оскара Люда, довольно полная женщина, по моему мнению, добрее и щедрее всех полных, вместе взятых. Готова в любой момент объять вниманием, гостеприимством и заодно осыпать подарками. Но доброта и отзывчивость, видимо, характерна только для нашего, советского и постсоветского сознания. О том, что человек человеку «друг, товарищ и брат», здесь надо забыть прочно и поскорее. Человек человеку НИКТО. Не могу, разумеется, говорить «за всю Америку», но могу привести один пример.

Люда попала на своей машине в аварию и сильно пострадала. Долго лежала в больнице, и никто с ее работы ни разу не позвонил, не то, что навестить! Только в самом конце пребывания на больничном позвонила ее начальница (американка) и спросила: «Ты завтра выходишь на работу?» И ни слова о самочувствии. А чувствовала она себя плохо, но на работу надо выходить, иначе могут уволить. Люда рассказывала об этом с возмущением, хотя прожила в Америке почти девять лет, но видно привыкнуть к бездушию «нашему» человеку невозможно.

Большинство американцев живут не в городах, а в пригородах, будь то частный дом, или такой поселочек, называемый «апартаментами», — домов в тридцать или меньше, в каком живут наши дети — за оградой и закрытыми для посторонних воротами. Апартаменты расположены в сосново-лиственном лесу, и мы часто прогуливались, любуясь на красно-золотую осень и на юрких серых белок, — они не только шустро лазали по деревьям, но и смело перебегали нам дорогу. Каждый встречный, независимо от цвета кожи (в Атланте живут много черных), здоровался и улыбался нам очень искренне, как другу, или хорошему знакомому; из проезжавших мимо автомобилей нам тоже кивали и одаривали дружескими улыбками. Я спросила у дочери: «А что, если я подойду вот к этой женщине, что так ласково поздоровалась (допустим, я знаю язык) и заговорю с ней? Ну, нравится она мне, может быть я хочу подружиться». «Не знаю, — пожала дочь плечами, — вряд ли это будет хорошо. Боюсь, что тебя не поймут».

Значит, шагнуть ближе, «за улыбку», ни-ни, не вздумай. «Ну, тогда мне их улыбки не нужны!» — рассердилась я, вспомнив к тому же про Людин рассказ. Черствые, лицемерные, и еще и снобы — вот они, дети «проклятого капитализма».

Эти «дети капитализма», оказывается, совсем не экономные. Оскар рассказал, что в первые дни работы на заводе он, уходя на обед, выключал свой станок (разумеется, эмигрант с высшим образованием и в возрасте смог устроиться только станочником, но и то по рекомендации) и не понимал, почему на него так посматривают соседи. Наконец, ему объяснили, что выключать не надо, электроэнергию беречь не надо, хозяин завода этого не требует. Богатая расточительная Америка! «Экономика должна быть экономной!» — они такого лозунга, небось, в жизни не слышали.

Американцы — народ самодостаточный и замкнутый на себе. Женщины очень независимы, своим воинствующим феминизмом они добились для себя полной свободы и самостоятельности. Ну да, столько лет боролись за равные с мужчинами права и добились таки полного равенства! — теперь они уходят на пенсию, как и мужчины, в 65 лет, а не в 60, как раньше. Ай, какие молодцы! Порадуемся за них, равные права, так равные. Не требуется им, чтобы место уступали, пальто подавали, ручку целовали (упаси Бог!), комплименты говорили (сексуальное домогательство!), ну и теперь пусть пашут до старости, если очень хочется. Только бы не распространили свои феминисткие устремления на весь мир. А ведь начиналось всё всего лишь с ношения брюк, не лучше ли было бы и не начинать посягать на мужские приоритеты? В юбке, может быть, женшина так и осталась бы женщиной и не вздумала бы шагать так широко. Однако, какие ретроградские рассуждения.

Все это только досужие мысли по поводу и схваченные впечатления, а есть еще и просто город Атланта, и этот город впечатляет куда больше Далласа, в котором мы были год назад. Америка, в основном, двухэтажная. Устремленные ввысь вертикали небоскребов сосредоточены в центрах городов. Издали они столбиками рисуются на горизонте, чем ближе подъезжаешь, тем картина внушительнее, и вот уже каменные, сверкающие в солнечных лучах металлом и тонированными стеклами громады занимают всё свободное пространство вокруг, и вот уже тесно обступают со всех сторон. Невольно вспоминаются слова из песни: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Задираешь вверх голову и чувствуешь себя крошечной букашкой, этакой мелочью, малоразличимой на земной тверди.

Уже вечер. На улицах светло от фонарей, переливающихся реклам и ярких окон многочисленных баров и ресторанов. Прозрачный лифт возносит нас на вершину небоскреба WESTIN, на 72-й этаж и, сидя в баре в бархатных красных креслах, мы видим потрясающую ночную панораму, медленно поворачивающуюся вокруг нас (точно как в Далласе, но куда грандиознее). Цепочки и гирлянды огней, цветные фонтаны, подсвеченные верхушки небоскребов проплывают совсем рядом, картины меняются, как в замедленном калейдоскопе.

На другой день поднимаемся на фуникулере на вершину STONE MOUNTAIN (Камень-Гора). При подъеме в вагончике стоит оглушительный визг, кроме нас, визжат все, и взрослые, и дети, то ли от страха, то ли от восторга. Гора — громадный гранитный купол высотой 720 метров. Сверху прекрасный обзор города и его окрестностей — леса, озера… по ближнему озеру ходит белый пароход. На нем мы и покатались, спустившись, опять в визжащем вагончике, вниз. Колесный (под старину), трехпалубный пароходик, плывет, не спеша, а мы любуемся зелеными берегами и осенним золотым лесом.

Прежде, чем уехать из этого чудного места, в поисках добавочных впечатлений мы зашли в Музей Автомобилей. Кроме разноообразных машин, выпуска начиная с 1800-какого-то года, в музее было множество старинных любопытных вещей: одежда, дамские сумочки, статуэтки, куклы, деревянные детские коляски и разные, старинные, но действующие автоматы — брось монетку в 25 центов, и автомат поставит тебе старую пластинку с зажигательной танцевальной мелодией, а другой сыграет с тобой в карты, или еще в какую-нибудь игру, если включать все автоматы, уйдешь с пустым карманом.

Точно такую танцевальную мелодию я услышала в коротком черно-белом фильме, который нам показали в музее Маргарет Митчелл. На экране прилично одетые по моде 30-х годов мужчины и женщины лихо плясали, задирая ноги и взметая юбки. Автор знаменитого романа «Унесенные ветром», который принес безвестной журналистке всемирную славу, нелепо погибла под колесами такси в 47 лет, возле своего дома — дома, по которому мы тихо ходили, разглядывая скромную обстановку, отопительную батарею на потолке (!) и под ней на столике пишущую машинку.

Атланта — родина не только Маргарет Митчелл, но и Кока-Колы, и музей этого напитка мы тоже посетили, сфотографировались под действующим макетом, который, сверкая бегущими цветными лампочками, разливал колу по двигающимся на конвейере бутылочкам, закупоривал их, но только почему-то не раздавал их толпе страждущих. Оказалось, для распития был другой зал, и мы в нем обпились всяческих напитков из автоматов (бесплатно). Ну конечно, за такие деньги, которые берут при входе в музей, можно и угостить. Как правило, слишком беспечный и жадный турист наказуем. К вечеру у мужа случилась почечная колика, — а не надо в больших количествах напиваться бесплатными напитками, давно известно, что кола и ее производные — яд, и не способствуют здоровью.

После музея вкусного, но вредного напитка мы погуляли вокруг центра Картера. Наш шустрый зять не преминул вскарабкаться на пъедестал к бывшему президенту и панибратски обнял его, так мы их и сфотографировали.

Зять наш — человек замечательный, в смысле, что нестандартный. Несмотря на свои тридцать с хвостиком, он не обретает солидной взрослости, подвижный, прыгучий и спортивный, совсем как типичный американец. Они, американцы, большие любители пробежек, тенниса, корт за нашим домом пустует редко, а в большие окна тренажерного зала видно, как кто-нибудь «бежит» по «дорожке» или занимается на тренажере. И зять, придя, вернее, приехав с работы, ежевечерне зовет меня поиграть в теннис и размахивает передо мной ракеткой. Я отказываюсь — ракетка тяжелая, кроссовок нет, и вообще я не умею. Блуждая по магазинам, купили мне туфли, заодно и кроссовки — в Израиле зимой очень удобно ходить. «Ну, кроссовки у вас есть!» — заявляет вечером зять. И я, нехотя настроившись на спортивные подвиги (заранее представляя, как я не справлюсь с ракеткой, а то еще растянусь на корте), соглашаюсь: — «Хорошо, пойдем играть». А зять туда-сюда и. исчез. Обнаружился в другой комнате за компьютером. Большой шутник. Невозможно понять, когда он говорит всерьез, а когда разыгрывает. Несмотря на кажущуюся несерьезность, он вполне ответственный человек — ничего не забудет, всё купит, устроит, своей заботой обоймет всех присутствующих. Но забота о моем спортивном развитии теперь явно мне уже не грозит, и я с облегчением усаживаюсь перед телевизором, пытаясь хоть что-нибудь понять на языке, по которому в школе имела твердую пятерку. Днем я смотрела ежедневную передачу о судебных процессах. Реальный суд, реальные люди. Чернокожая, кудрявая, похожая на хорошенькую обезьянку, судья в блестящих клипсах и черной мантии с белым воротничком эмоционально разбирает семейные и соседские склоки, частенько одна из судяхщихся сторон вытирает слезы, а другая скептически улыбается. Мне непонятно, почему люди соглашаются выносить свои дрязги и разборки на обозрение всей страны, но кто может понять этих странных американцев.

В Америке опять паника. Люди получают по почте конверты с ядовитым порошком, и уже есть жертвы. Утренние выпуски новостей начинаются с тревожных сообщений, слово «антракс» не сходит с уст светловолосых дикторш, информация перемежается интервью с пострадавшими, показывают служащих, разбирающих почту, в намордниках — респираторах. Выступают конгрессмены, выступает Буш. Предполагается, что это опять исламский террор, только в другом варианте. Четыре человека уже умерли, по интернету «антракс» называют сибирской язвой, и самое страшное ее проявление — когда человек вдохнет этот порошок, тогда развивается легочная чума и смерть неотвратима.

«Осторожнее с почтой, — встревоженно говорю я, — прежде, чем открыть конверты, хорошенько посмотрите, откуда они». Эти конверты ежевечерне скапливаются на полу у входной двери — на выброс. В основном, они содержат рекламу косметики, одежды, бытовой техники. Но пользу иногда приносят: то и дело разные магазины предлагают сделать покупки на своих распродажах, «сейлах», и можно найти что-либо нужное по дешевке.

Похоже, что паника только на экране телевизора. В городе полно гуляющего и отдыхающего в кафе и барах люда. Правда, возможно, что народ тоже говорит исключительно об «антраксе».

Вообще-то американцев не запугаешь, так же, как израильтян. Люди хотят просто жить, а не бояться ежесекундно очередного теракта.

Люда приглашает нас посмотреть пенсионный дом, где недавно дали квартиру ее маме. 77-летняя мама, подвижная и общительная, еще не совсем вселилась, но потихоньку обживается в двухкомнатной свежеотремонтированной квартире, с мягким ковровым настилом на полу, с ванной, кондиционером, кладовками, в кухне электроплита и шкафчики. За все это благоустройство она должна платить всего 149 долларов в месяц (из 520, что дают «на жизнь»), и ждала она эту квартиру только один год. В Израиле пенсионеры ждут жилья 8–9 лет, но далеко не такого качества.

В начале нашего пребывания предстоящий месяц казался весьма длинным, даже слишком, но всё пролетело так быстро. Пора домой.

В самолете, впереди нас сидел ортодоксальный еврей, бородатый, в черной шляпе, в черном долгополом сюртуке. Вернее, он не сидел, а суетился, встанет-сядет, снова встанет. О чем-то он явно беспокоился, что-то возле себя (и на себе) всё устраивал. Наконец, он совсем поднялся, уже в накинутом на голову белом, с полосами, покрывале (талес) и, держа перед собой толстую книгу, стал быстро и равномерно кланяться. Молитва перед обедом. Ну, пусть хорошенько помолится, чтобы мы благополучно долетели, без поломок и без террористов на борту.

И вот он, аэропорт Бен-Гурион. Мы идем к конвейеру за своими вещами. Вот и наша сумка едет, а где чемодан?.. Наш синий чемодан со всей одеждой и подарками родственникам? Уже все пассажиры, разобрав свои вещи, разошлись, а мы всё смотрим на движущуюся пустую ленту. Наконец очнувшись и осознав свою потерю, я иду спрашивать. Куда, у кого? Но как же хорошо знать иврит, хоть немного! И вот мы у нужной стойки. Оказывается, по компьютеру уже пришло сообщение, что наш драгоценный чемодан задержан в Атланте, его будут там испытывать в «особых условиях» и, если не взорвется, пришлют через два дня на дом. Что же в нем такого, что может взорваться? Неужели нам туда бомбу кто-нибудь засунул? Пока мы оформляем нужные документы, подходит другая служащая и по-русски говорит, что несколько часов назад в Америке разбился самолет, он упал на жилой район Квинса в Нью-Йорке. Видно, наш ортодокс хорошо помолился, что мы долетели. В небе страшно, и на земле не лучше — там башни падают и «антракс», тут террористы-смертники людей уничтожают. Есть ли спокойное местечко на земле?

Мы выходим из аэропорта к встречающему нас уже давно сыну и с одной сиротской сумкой садимся в машину. И тут моего мужа осеняет. Он вспоминает, что положил в чемодан коробку скрепок для степлера — он в Америке нашел нужный размер скрепок! Очевидно, что эта коробочка с металлом и вызвала подозрение.

Через два дня злополучный чемодан доставили на дом. С возвращением чемодана и раздачей подарков и закончилось наше путешествие.

GOOD BYE!

Тель-Авив — Брюссель — Атланта — Тель-Авив.

октябрь-ноябрь 2001 г.