У судьбы на качелях

Простые истины

Сверху упало яблоко. Могло бы упасть на Ньютона, но его еще не было. И яблоко упало в руки Еве. Ева повертела его, понюхала — запах ей понравился, он возбуждал и приятно щекотал ноздри. Но было непонятно — зачем этот плод так хорошо пахнет? Ева потянулась крепким молодым телом и отложила яблоко в сторону. Скучно. И знакомый олененок куда-то убежал. Она прилегла на густую упругую траву и уснула. Ей приснился странный сон. Будто откуда-то сверху протянулась рука, аккуратно раздвинула ей ребра, вынула сердце, что-то с ним проделала — как-будто вложила в него нечто, и так же аккуратно устроила сердце на место. Ева вздрогнула и проснулась. Внутри, слева, слегка кололо и подрагивало — почти больно, но приятно. Разлилось сладкое томление, и там — внутри, и во рту. Ева облизала языком губы, сглотнула сладковатую слюну. Остро захотелось чего-то, но не съесть — она не могла найти этому желанию объяснения. Потому что раньше ничего подобного не ощущала. А когда — раньше? Ева не помнила.

Вдруг она увидела, как, приминая крепкими мускулистыми ногами высокую траву, приближается некто с широкими плечами и поросшей рыжеватыми волосами грудью. Адам! — Ева нисколько не удивилась, хотя видела его впервые. За Адамом по примятому следу бежал тонконогий пятнистый олененок. Ева протянула Адаму яблоко. Он с хрустом отхватил белыми зубами половину и вернул Еве. Она откусывала яблоко маленькими кусочками и скользила глазами по телу Адама. Слева, внутри, опять сладко заныло, потом сладость и томление разлились по груди, животу, спускаясь всё ниже. Ева отбросила огрызок и легла на прохладную траву. Глаза сами собой закрылись…

— Адам, что это ты притащил? — Ева поджала пухлые губки и брезгливо разглядывала мертвого кабана — из перерезанной шеи стекала на зеленую траву густая темная кровь, взлохмаченная грязная шерсть и окровавленная морда с обнажившимися желтыми клыками внушали ей отвращение.

— Мы с ним боролись, и я победил! — горделиво сказал Адам и наступил ногой на мертвую тушу. Из оскаленной пасти выплеснулся кровавый фонтанчик.

— Нет! — взвизгнула Ева. — Я не буду ничего делать с этим чудищем!

— Но я есть хочу! — заявил Адам.

— Ну и готовь себе сам! А мне противно, я не дотронусь до этой мерзости! — Ева повернулась и скрылась за кустами. — А я и яблоками наемся! — донесся ее голос.

Адам вздохнул. Если Ева рассердилась, значит, будет спать к нему спиной, или вообще удалится на другое ложе. Этой женщине трудно угодить. Но другой у него нет.

Адам освежевал кабана и поджарил на костре куски мяса. Дразнящий аромат разнесся по окрестностям. Адам громко позвал Еву. Она сразу появилась и огляделась: вокруг всё было вычищено, никаких следов грязного и кровавого дела, и пахло очень вкусно. Адам протянул ей лучший кусок — мягкий, с румяной корочкой. Ева с аппетитом съела и попросила еще.

Адам был доволен — не уйдет на другое ложе.

— Адам, — вкрадчиво сказала Ева, насытившись и глядя на него затуманенным взором.

— Что, Ева? — охотно откликнулся Адам.

— Перенеси меня через Большой Ручей.

— Зачем? — Адам отяжелел после обильной еды, и ему не хотелось вставать, а не то, чтобы переться через рощу, а потом еще тащить через Ручей Еву на руках.

— На той стороне я видела дерево с большими красными ягодами, я сделаю себе красивые бусы.

Адам насупился. Спрашивается, зачем ей бусы?

— Я хочу спать! — возразил он.

— А я хочу бусы!

— А я пойду спать!

— Ах, вот как! Ты ленив, как… как… тот кот, что приходит и здесь валяется! Ты вчера весь день ничего не делал!

— А ты, что ты делала?

— Я? Я шила себе юбку! А ты даже не замечаешь, что я в новой юбке!

— А кто тебе принес шкурку для юбки? — возмутился Адам.

— Всё! — крикнула Ева. — Если не пойдешь со мной…если не пойдешь. — она, прищурившись, многозначительно посмотрела на Адама, и пошла по тропинке по направлению к Большому Ручью.

Адам проводил ее тоскливым взглядом. Опять! Опять не угодил. Эта женщина вздорна и себялюбива. Но другой у него нет. Была до Евы одна, Лилит, так куда-то пропала. Может быть, забрела далеко за Большой Ручей, и не смогла вернуться.

Адам еще не знал простых истин. Если хочешь, чтобы женщина тебя любила — будь с ней терпеливым, стань ее рабом, потакай её капризам. Но и в этом случае ты можешь остаться с носом. Ну, а если наооборот — ты решишь стать ее господином, возможно, она будет тебя любить чуточку дольше. Но, всё равно, есть вероятность, что ты останешься, раньше, или позже, с носом.

Адам сокрушался, что у него нет выбора, потому что не знал: имей он две, три, дюжину женщин, у него возникли бы две, три, дюжина проблем — вот и вся разница.

Что-то Ева в последнее время еще капризнее стала, угодить совершенно невозможно, она постоянно что-нибудь требует. То не ест ничего, то жует целый день, поглаживая при этом живот и замирает, словно прислушивается. Странная женщина. Но другой ведь у него нет. Адам вздохнул, встал и поплелся за Евой.

Ева злилась, и злилась на себя за то, что злилась. Потому как бесполезные затраты эмоций. На кого тратиться? На эту неподвижную спину и каменный коротко стриженый затылок? Ага-а, на макушке что-то просвечивает — плешь, что же еще? Ай-яй-яй, еще молодой, а уже лысина. И это всё, что она видит перед своими глазами вечера напролет — спину, затылок, а теперь еще и плешь. Да, еще кусок задницы, тоже неподвижной, между сиденьем и спинкой стула. Даже ест, не отвлекаясь, для этого маленький столик рядом поставил. Да-а, а когда-то женщина имела такую радость — видеть своего мужчину в лицо — когда он появлялся на пороге пещеры с добычей, перекинутой через плечо. Потом он жарил мясо, потом они ели, потом ложились и делали детей.

Еве тоже хочется детей. Уже месяца три, как захотелось. Тогда он забудет компьютер, надо прогуливать дитя, надо с ним играть, развивать и прочие заботы. А ей сначала выносить, потом кормить, купать и менять памперсы. И тогда они снова оказались бы лицом друг к другу, как в первые времена.

Но разве с Адамом сделаешь ребенка? Она высчитывает-высчитывает, календарь завела — ведь по науке всего пять дней в месяц благоприятны для зачатия, остальные дни совершенно бесполезны, а Адам, как нарочно, именно в эти пять дней ничего не желает. Можно подумать, он в другие дни желает. Разве, иногда, утречком, в выходной, так этот выходной ни разу не выпал на нужный день. У него есть еще одна ужасная манера — плюхнуться в постель в час-два ночи, когда компьютер надоест (кстати, она как-то заметила из-за его спины на экране совершенно развратные картинки, наверно, насмотревшись, он и…) и начинает ее пощипывать, подталкивать — «соблазнять». А в это время ночи самый крепкий сон, Ева злится и отпихивается, раз так отпихнула, что Адам свалился с кровати и тут же уснул на ковре. Потому что на самом деле ему ничего не надо — так, поддержать (хотя бы для виду) свое мужское реноме. Ева недавно прочитала, что мужчины, подолгу сидящие за компьютером, в конце концов, становятся импотентами. Адам на работе сидит, и дома сидит. Застой в органах таза, и застой в том самом органе. Естественно, живчики тоже теряют шустрость и хиреют. Так как получить полноценного ребенка? От сантехника, что ли? Здоровый мужлан, и всегда в движении. От друзей Адама? — они такие же сидельцы. Хотя, некоторые непрочь — с чужой женой орган всегда готов. Но не хочется ни от сантехника, ни от друга. Свои гены надо передать. Адам красивый и умный, и пока здоровый (если исключить грядущую импотенцию). Это же сколько мужчин на Земле импотентами станут (полмира уже сидит, упершись в эти ящики), этак род человеческий угаснет. Ева пришла от этой мысли в ужас и пристально посмотрела на затылок Адама.

— Адам, может быть, ты сегодня пораньше закончишь? Даже не шевельнул ни одним членом, не Адам, а Хам.

— Адам, сегодня такой день… такой день…

— Какой еще день? Неужели день рождения?

— Да-да, может быть, и день рождения… Ну, повернись ко мне!

Адам хмыкнул и развернулся на крутящемся стуле.

— Вот так. Мне иногда, между прочим, хочется увидеть твое лицо.

— Вот оно, моё лицо. Ну?..

— Не нукай, я не лошадь, — с обидой сказала Ева.

— Опять не так, тебе не угодишь! Ну, говори, опять деньги нужны? Новое платье, новые туфли, новые бусы… что там еще? Можешь не говорить, деньги будут на следующей неделе.

— А любовь тоже на следующей неделе?

Адам с удивлением воззрился на Еву.

— Что ты имеешь в виду? Разве я плохо к тебе отношусь? Разве тебе чего-нибудь не хватает? Кстати, ты пожарила отбивные, что-то запаха мяса не слышу. Я есть хочу!

— Есть!? — вскипела Ева. — Это всё, что ты желаешь? — Она сдернула с себя фартук, подскочила к зеркалу, наспех причесалась, схватила сумочку и хлопнула входной дверью.

Адам прислушался. Тихо, на цыпочках, подошел к телефону и, оглядываясь, набрал номер.

— Да, это я, лапочка, — вполголоса сказал он в трубку, — тут моя разозлилась ни с того, ни с сего, как обычно, и умотала. Так я поднимусь к тебе?.. Ну, не капризничай, на полчасика… надо попользоваться, пока твой в отъезде. Бегу, бегу, моя кыся…

Адам как был, в тапочках, так и взлетел одним духом через два этажа, успев додумать одну приятную мысль: хорошо, когда есть другая женщина, от одной устанешь, есть куда податься. Жареным мясом пахнет — кыся готовит. Хорошая женщина, ласковая, но всегда что-нибудь требует — прибить, повесить, починить, свой-то ничего не умеет. На разводы уже намекает. А какой в этом смысл? — ровно никакого.

Ева возвратилась домой не скоро, уже к самой ночи. Посмотрев скептически на спину и затылок Адама, она ушла в спальню.

Укладываясь в постель, она сонно и беззлобно бормотала: «сантехник-не сантехник, но мужчина приятный… даже красивее Адама». Засыпая, вспоминала нескучный вечер. Лилька, Евина подруга и бывшая, добрачная пассия Адама, в гости к своему знакомому затащила. Комлиментов наслушалась от хозяина. В гости еще звал… Кажется, у него тоже компьютер стоял… ну точно, стоял. Неужели нормальных мужчин на свете не осталось? Даже разводиться смысла нет — все одинаковые.

Ева крепко уснула, но и во сне протянула руку — пришел ли Адам?..

Синдром

— Ты опять врешь! Ты опять меня разыгрываешь! Знаешь, мне надоели твои ужасные шутки! То ты заявляешь, что завербовался в Иностранный Легион, то, что в тебя в автобусе влюбилась шестидесятилетняя «очаровательная фурия» и позвала в бой-френды, а потом хохочешь надо мной, а теперь придумал… СПИД! Какая гадость! Тебе хочется посмотреть, как я буду шарахаться от тебя, а ты будешь хихикать в кулачок, чтобы потом в очередной раз сознаться и. Короче — хватит делать из меня дурочку!

Шарахаться… Как раз об этом я и не подумал. Я вообще ни о чем таком не успел подумать. Побежал сразу сюда, как только мне сообщили. Позвонили, вызвали и выдали сюрприз. Задавали столько дурацких вопросов. Но о Свете я ничего не сказал. Зачем я только опять в доноры полез, и без меня бы хватило, чтобы спасти этого парня. Не пошел бы сдавать кровь и не знал бы ничего.

— Что? Страшно? — спросил я. Неужели она не видит, что на этот раз я не шучу.

— Гоша, миленький… Ну, хватит…

— Света… Ты должна пойти… провериться.

— Что?! Значит, это не шутка? Какой кошмар!

Она смотрела на меня с таким ужасом. Мне казалось, что из ее голубых расширенных зрачков льется прямо в меня не только страх, но и ненависть. Или я это себе придумываю. Неужели я теперь всех буду подозревать (и маму тоже?) в самом отвратительном отношении к себе?

Света сейчас в шоке, она придет в себя, и тогда спокойно поговорим.

Два года встреч, признаний и уверений (только ты, ты один. и ты, мой Светик, мой светлый лучик.) теперь представились мне быстро удаляющимся в черный узкий туннель маленьким ярким пятнышком. Я и сам, наверное, скоро отправлюсь в такой же черный туннель, где проезд только в одну сторону, и там исчезну. Григорий-Гриша-Гоша, от которого все — мама, брат, Света — всегда ждут необыкновенных достижений, чуть ли не подвигов (в неизвестно, какой области), всё в этой жизни уже совершил.

Что-то я быстро впал в панику.

— Если ты не врешь, то скажи, где ты его взял… СПИД? — с отвращением выговорила Света.

Вот это уже вопрос по существу. Действительно, а где? Чем я докажу свою невиновность и неподсудность? В чем я буду каяться?

— Я не знаю… Клянусь, не знаю?

— Конечно. Не знаешь, — замороженным голосом сказала Света. — С какой девкой ты переспал, не знаешь, и не помнишь…

— Не было у меня никакой девки! Только ты…

— Ты хочешь сказать, что я — девка!

— Ты прекрасно меня поняла. Я тебя девкой никогда не считал (какие слова мы стали произносить, у нас что, теперь новый лексикон будет?). И не смотри на меня с таким презрением. Я не знаю, не знаю, откуда! Донором был несколько раз, почти все наши ребята ходили, и мне самому полгода назад переливание крови делали, когда в больнице лежал с воспалением печени. Всё!

— Шприцы употребляются только одноразовые, — не глядя на меня, холодно заметила она. — А зачем мне проверяться? Если ты такой невинный агнец? И потом. мы же предохранялись всегда. Не от этого, конечно…

— Ну, Светик… Сходи, сдай кровь… на всякий случай.

— Не пойду! Не буду позориться!

— Можно анонимно!

— Все равно. Противно это.

Убежденности в ее голосе не было. Я уйду, и она побежит делать анализ. Правильно сделает. Я бы тоже на ее месте побежал.

— Ну, хорошо… Только успокойся, пожалуйста. Налей мне чаю, будь добра.

Света с недоумением посмотрела на меня. Ну конечно, сидит тут со своим ужасным Спидом, и еще чаю просит. А она теперь должна переживать, есть у нее, или нет. Так хочется, ну хоть на колени кидайся (было и такое) — поцеловать её. Да она же в обморок упадет! Я представил: Светка лежит в обмороке, а я её целую. Сколько хочется!

Я залпом выпил горячий чай и попросил еще. Виски давило, во рту сохло, было такое противное чувство, что от меня осталась только пустая оболочка, с глазами и ртом, через который я заливаю в эту оболочку чай. Даже биения сердца я не ощущал, а когда шел сюда, оно билось в самом горле — я задыхался.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Света, пристально глядя мне в лицо. Как спросил бы врач у больного, рассматривая листок с анализом.

— Нет. Всё в порядке! — бодро сказал я. — Я пойду…

Уходить мне не хотелось. В институт уже поздно. Если пойти домой, надо маме сказать. Я не имею права от нее скрывать. Да, а зачем в институт? Учиться теперь ни к чему. Можно, конечно, через полгода получить диплом и торжественно умереть с дипломом в зубах. Хотя — какая торжественная смерть может быть от такой пакости. Жениться уже тоже не надо… А ведь хотел на днях поговорить со Светкой решительно и серьезно, даже дату свадьбы мысленно наметил. Говорят, некоторые живут и десять лет, а другие год-полтора. Для чего тогда всё это было — учеба, любовь со Светкой, планы, для чего были эти двадцать три года? Чтобы теперь быстренько стать трупом, а перед тем хорошенько помучиться? Я читал про одного молодого парня в газете, и фотография там была — изможденный костлявый старик двадцати шести лет с безумными глазами.

— Гоша… — Света дотронулась до моего плеча, я не ожидал и вздрогнул. — Ну что ты так переживаешь? Схожу, схожу я, сдам анализ.

Мне снова очень захотелось ее поцеловать. И не только поцеловать. Могло ли придти мне в голову еще несколько часов назад, что это станет для меня недоступно. Пишут, что через поцелуи не передается. Попробуй, скажи ей сейчас об этом. изничтожит, убьет на месте. Выгонит сразу! Я и сам уйду.

Света, видно, что-то прочла на моем лице — непотребное, отвернулась и стала мыть под краном мою чашку. Я наблюдал, как она набрала из коробочки полную горсть соды и долго терла ею чашку. Потом то же стала проделывать с ложечкой.

— Конечно, сдай, — сказал я, вставая. И, не удержавшись, язвительно добавил: — На днях, мне помнится, мы пили вино из одного бокала. Не передается, не передается через посуду! — заорал я и выскочил из квартиры.

Захлопывая за собою дверь, я услышал звон упавшей на пол ложечки.

Уже на лестнице я пожалел о своей горячности. А чего я ожидал, когда побежал к ней? Что Светка меня пожалеет, приласкает, поцелует? Вот сейчас я вернусь и скажу: — Поцелуй меня, Светик! Я с гомерическим хохотом скатился по лестнице. Старуха с косой скоро меня поцелует. А может, еще не скоро?.

На улице я жадно разглядывал прохожих, блестящие черно-сине-красные машины (еще вчера я мечтал о своей машине!), облака на небе — белые, в середине плотно- ватнистые, а по краям воздушно-кудрявые… Почему я так редко смотрел на небо? Оно такое красивое. Неужели туда и вправду улетают души?

Пока добрался домой, я успокоился. После обеда (чтобы не портить себе и ей аппетит), я всё рассказал маме. Она встала со стула, опять села. Белизна ее лица сравнялась с кухонной стеной. Мне стало ее так жалко.

Почему-то она сразу поверила. Наверное, лицо у меня уже было такое, что нельзя было не поверить. Мама притянула к себе мою голову и гладила по волосам, по лицу, приговаривая:

— Это лечится, лечится, я читала…

— Конечно, мама, я знаю. Только Лёне не говори…

Но я знал, что она моему брату скажет. А тот кинется читать медицинские справочники, которых в доме полно. Восьмой класс, а уже точно определился — врачом, и только. По стопам отца. Вот отцу мама вряд ли доложит, она ему даже не звонит никогда, боится, что трубку возьмет новая жена. За три года сама ни разу позвонила, а он раза два, не больше. Новая жена, новая жизнь, об старую успешно вытерли ноги. Папины материальные обязанности исполняет почта — чеки приходят аккуратно.

Конечно, я лечился. Вернее, меня лечили — некоторое время. Что-то кололи в вену и давали крошечные таблетки. Но чувствовал я себя все хуже и хуже. Я подозревал, что из-за этих таблеток и уколов. И я бросил это пустое дело. Разумеется, скрыв от мамы. Она с такой жалостью смотрела на меня, будто уже у гроба стояла. В институт я больше не пошел. Может быть, там уже знают и будут бросаться в разные стороны, как от прокаженного. Зачем пугать ребят? Для прокаженных хоть специальные колонии есть, а для спидоносцев еще не придумали, — куда их подальше засунуть от порядочных людей.

Я заметил, что мой младший брат. ну, еще не шарахается, но слегка настороженный стал, смотрит на меня с другой стороны стола, или со своего любимого кресла, в котором часами сидит над толстыми медицинскими книжками, а мне кажется, что он далеко-далеко, как и Светка, как и мама.

Света позвонила и спросила, как у меня дела. Сообщила, что у нее всё «отрицательно» и засмеялась. Я тоже обрадовался и сказал: — Я зайду вечером?

— Гошенька, извини, я иду к подруге, уже договорилась.

Я хотел спросить про «завтра», но не спросил. Зачем мучить человека, пусть совсем успокоится, тогда и поговорим. Я тосковал по ней, вспоминал ее светлые, с крапинками на радужке глаза, мягкие, пахнущие зеленым яблоком волосы. Все-таки, целых два года. Может быть, мне купить шампунь, которым она мыла голову.

.. Я явился домой после долгой прогулки (будто бы лечиться ходил) и с порога сказал: — Мама, я такой голодный! Я хочу отбивную величиной с теленка! А потом ведерко чаю!

— У меня всё готово, сынок!

Уже не просто Гоша, а сынок, сынуля. Вот Леня так и остался Леней — счастливчик! Да, уже брату позавидовал. Вот так люди и деградируют.

Я сел за стол.

— Это что-то новенькое! — Я разглядывал прибор — две тарелки, чашка с блюдцем, края белого фарфора густо разрисованы розовыми маргаритками.

— Да, я купила сегодня… Видишь, эта тарелка для супа, эта для второго, и чашечка с блюдечком для чая, или кофе. Что-то много посуды у нас перебилось, и мне так понравился этот комплект. Пусть он будет твоим. Правда, красивый? Сейчас я налью суп.

Слишком много слов она за один раз сказала. Обычно мама много не говорит.

Передо мной исходил паром суп в новой тарелке, он казался мне розовым, а рядом мама уже поставила второе, куриный шницель с румяной картошкой — всё в окружении розовых маргариток. Какая мерзость эти цветочки. Никогда не думал, что цветы могут быть такие противные. Есть расхотелось. Но я ведь сказал, что голодный. Я съел почти всё, хотя каждый кусок норовил застрять по пути в желудок. Я встал и пошел в ванную комнату. Меня вырвало в унитаз — такой сияющий, зелененький, не разрисовать ли и его и объявить персональным. Тщательно вымыл его до прежнего блеска, и почистил зубы. Вернулся и сел за стол. Я всегда пил после обеда чай, и нарушать эту традицию я не мог.

— А вилки и ложки там не было? — спросил я, разглядывая розовый цветочный ободок на чашке. — С розовыми ручками — в комплект?

— Вилки и ложки? — переспросила мама. — Нет, не было.

— Так ты поищи в другом магазине, — посоветовал я, торопливо допивая чай.

Конечно, это было жестоко с моей стороны, но я утешил себя тем, что мама не заметила моей реакции. Или не захотела заметить.

Ну что я бешусь, посуда как посуда, завтра уже и забуду про эти цветочки.

Вот такие подарочки приходится глотать. В цветочек.

Я стал много читать. Журналы, газеты, всё подряд. И вычитал, что от СПИДа уже умерли 21 миллион человек. Значит, и я попаду в этот 21 миллион, невидимая миру и незамеченная миром единичка, такая ничтожная единичка в необозримой цифре. Экая трагедия! Ужасная потеря! На нее отреагируют всего несколько человек. И только двое, мама и брат, будут иногда (если время позволит) приходить — глянуть на надгробие и помыть его от песка и грязи. Светку, естественно, закрутят собственные вихри (любопытно было бы взглянуть на «преемника»), брату со временем станет недосуг, останется только мама. Вот, уже о надгробии размечтался — кто придет, да сколько раз, не порыдать ли заранее над собой? — к чертям, какая мне тогда будет разница!

Мне сделали анализ не на СПИД. Анализ — на жизнь. Есть время — буду жить, не будет времени — не буду.

Я поднял глаза от газеты, в которой почерпнул ценную информацию о количестве умерших от этой заразы, и встретился с взглядом моего младшего брата. Он сидел в кресле и держал на коленях очередной толстый справочник. Брат опустил глаза и продолжил свое увлекательное чтение.

Леня всегда удивлял меня. Буквально с первых дней появления на свет. Не орал благим матом, не капризничал, стойко сносил все гигиенические процедуры и прочие издевательства, на которые так падки родители — есть строго по часам, спать по часам, купать каждый вечер. А может, ему не хочется купаться, а хочется попить, поесть, или просто подрыгать конечностями. Мама рассказывала, что я возражал против всего, что со мной делали, и поднимал такой вопеж, что соседи в стенку стучали. Ну и правильно делал — нечего измываться, загляните ребенку в глаза, и сразу поймете, что ему нужно. И я часто заглядывал маленькому Лене в глаза, а он всегда смотрел на меня с таким серьезныи интересом, и впервые улыбнулся он мне, а не маме, или папе, в этом я мог поклясться. Леня рос, и серьезности у него не поубавилось, такой весь пунктуальный, рассудительный, усидчивый. Бегай, гоняй мяч, радуйся, пользуйся детством на всю катушку, хулигань, в конце концов — так нет же, смотрит тебе в душу своими узкими серыми (папиными) глазами поверх толстой книги и просвечивает тебя. Не мальчишка, а одно рентгеновское излучение. Если раньше меня это только удивляло, то теперь стало раздражать.

Ну да, я виноват и перед ним. Перед ними обоими. Оставлю их одних. А может быть, им не так уж плохо будет. Вон как дружно — уселись на диванчик и что-то обсуждают, то ли вечную тараканью проблему решают, то ли косточки новой Ленькиной учительницы математики просвечивают — математику Леня не выносит, так что вряд ли вынесет и учительницу. Они и забыли, что я здесь сижу, а я ведь еще здесь… Конечно, от меня одно беспокойство, особенно сейчас. Мама каждое утро чуть ли не с градусником готова подступить, я все жду, что язык заставит показывать, и обязательный вопрос: «Как твое самочувствие? У тебя под глазами круги». Ну что я скажу? Что тут болит, и вот здесь колет, что по ночам весь в поту просыпаюсь, всё снится, что меня похоронили, и я «там» лежу — абсолютно живой…

Убеждаю маму, что здоров, и температуры нет — я ведь «лечусь». И так мне жалко ее. Не слушался, безобразничал, прогуливал в школе уроки, врал — по мелочам, конечно, воровал деньги из сумочки — тоже по мелочи, но ведь воровал. Такое маленькое дрянцо я был в детстве, потом, конечно, переменился, но ведь нервы ей потрепал. А теперь еще подарочек ей преподнес, самый последний. Так что. так что. Как в одной пьесе сказано: «Он еще не ушел? Так пусть уходит.»

Что-то мама про Свету ничего не спрашивает. Догадывается, что я что-нибудь совру. Пойду-ка погуляю, на «лечение» пора.

Леня подошел ко мне и сказал, глядя на меня рентгеновскими глазами:

— Я думаю, что у тебя нет никакого СПИДа. У тебя — синдром СПИДа.

— Как это?.. Синдром синдрома? Ты хоть знаешь, как это расшифровывается?

— Знаю, — кивнул он. — Синдром приобретенного иммунодефицита.

— Так ты думаешь… Но ведь у меня это нашли?

— Ты сколько раз сдавал анализ крови?

— Сколько раз?… — я тянул с ответом. Потому что, когда меня попросили сдать еще раз, я отказался… Заявил, что я лечусь теперь в другом месте. И как раз тогда перестал ходить на процедуры. От их таблеток и уколов я чувствовал себя ужасно и готов был умереть немедленно.

— Гоша, пойди сдай анализ, — сказал безапелляционно мой младший брат.

— Я пошел. Уже знакомая молоденькая бледненькая (может, и у нее СПИД?) медсестричка посмотрела на меня с любопытством (не возник ли у нее интерес ко мне на фоне общего несчастья?), переспросила фамилию и сказала, чтобы я зашел к врачу в пятый кабинет. «Пожалуйста», — сказал я и подмигнул ей. Тонкие бровки поползли вверх, а узкий рот неуверенно улыбнулся. Точно, я покорил ее маленькое бледненькое сердце.

— А, вот вы-то мне и нужны, Григорий Колесник! — Радостно заявил доктор — маленький и шарообразный, круглые, сильно увеличенные линзами, черные глазки вращались блестящими бусинами над подрагивающими мясистыми щеками, вылитый персонаж из мультиков. — У вас нет никакого СПИДа! Ошибочка получилась, изюминка вот такая, в вашу пользу!

— Как?! — опешил я.

— Вот так, яблочко наливное, бывает! Ваш однофамилец и, — он хихикнул, — одноименец, то есть, круглый тезка — болен, и при том, — тут доктор поскучнел, — весьма серьезно… но не вы, апельсинчик, не вы!

Он подошел и радостно хлопнул меня по плечу. Рука у него оказалась тяжелой, и я слегка отстранился, а то еще припечатает.

— Ну-ну, какой пугливый! Радоваться надо, персик мой золотой! Ну, перепутали бумажечки с анализами, с кем не бывает!

— А что же вы… — я сглотнул слюну, — а что же вы не сообщили?

— Ну, во-первых, вы исчезли куда-то. А во-вторых, адрес надо правильно называть! Ай-яй-яй, лимончик ты мой кислый, соврал, значит.

Да, соврал. Но телефон сказал правильно. В голове такая каша была, и автоматически выдал все цифры.

— Медсестра тебе звонила, да бестолку, — он укоризненно смотрел на меня сквозь толстые линзы черными бусинами, — какой-то мальчик ответил ей, что вы переехали, и он не знает, куда. Хорошо, что на тот свет со страху не переехал, арбуз ты мой недозрелый! — загоготал он. — Ну идите, идите, радуйтесь жизни! Фруктов, фруктов побольше ешьте, и никакого СПИДа не будет!

Я пошел радоваться. Влюбленный навсегда в доктора и бледненькую медсестричку, я поцеловал ее прямо в губы — она чуть не рухнула от счастья на пол, а я как молодой козел, взбрыкивая всеми конечностями, поскакал домой.

Дома Леня мне всё объяснил.

— Вот есть такая вещь — «плацебо» называется. Безобидные таблетки, содовые, или другие. их дают человеку, а он верит, что это сильное лекарство, и выздоравливает. А у тебя получилось наоборот — СПИДа у тебя не было, но ты поверил, и поэтому стал плохо себя чувствовать. Так и умереть мог!

Я молча смотрел на него. Наверное, я действительно мог умереть, если бы не мой младший брат.

В доме наступил праздник. Мама купила большой торт и, разливая всем чай, от волнения уронила чашку с розовыми маргаритками. Леня собрал осколки и выбросил в мусорное ведро. Подумал, сдвинув светлые брови, достал из шкафчика весь розовый комплект, прихватил со стола блюдечко, и тоже отправил в ведро. Я с интересом смотрел в окно, а мама внимательно разрезала торт.

После чаю я взял телефонный аппарат, о котором думал уже три часа, и понес его в нашу «джентльменскую», как я называл, комнату. Сел на свою кровать, поставил аппарат на тумбочку и стал разглядывать его, словно давно не видел столь удивительного человеческого изобретения. Запинаясь на цифрах (как будто я их не помню наизусть!), набрал Светкин номер. Ну, конечно, трубку схватила ее мамаша.

— А-а, Гоша. я не знаю. сейчас посмотрю, кажется, она ушла.

— Но тут же я услышал Светкин голос. Я его не слышал не сто лет, а тысячу, двадцать один миллион лет. Торопясь и глотая слова, я ей всё сказал и закончил радостным сообщением: — Теперь я проживу еще каких-нибудь лет пятьдесят — шестьдесят!

— Я очень рада за тебя…

— Светик, пойдем сегодня в кино! — выпалил я.

Наверное, это прозвучало смешно, но в первое свидание мы ходили в кино, и мне хотелось как бы начать всё сначала.

— Гошенька… Ты должен меня понять… Я не могу следовать за твоими всплесками эмоций, туда-сюда. И потом. у меня некоторые перемены…(вот и «преемник» на пороге…), но я искренне желаю тебе всего хорошего и…

Она еще что-то говорила, приятное и утешающее, но я уже не слушал. Я вспомнил запах ее волос. Мне показалось, что он исходит из трубки. Я тихо положил трубку, чтобы сохранить в ней запах зеленых яблок.

Переключая каналы

Сколько женщин в мире одновременно ждут ребенка? Одновременно рожают? Тысячи? Миллионы? Любопытная и вездесущая статистика не в силах подсчитать, это все равно, что объять необъятное, поэтому она в это бесперспективное дело и не лезет. А они терпеливо ждут, потом рожают — в один день, в один час, и могут рожать даже рядом, а эти дети, родившиеся на расстоянии нескольких метров друг от друга, могут никогда в жизни не встретиться. А могли бы и встретиться, если бы судьба так распорядилась. Хотя. при чем тут судьба? Она ведь не властна ни над чем и ни над кем. Люди сами делают, что хотят.

Она сидела в мягком кресле напротив экрана телевизора. Как обычно, как всегда в последнее время. Ходить было тяжело, а потому и не хотелось. И вообще — ребенку нужен покой, ни к чему делать эти новомодные упражнения, ходить пешком, как твердят доктора. Где ходить — по загазованным улицам? Или в этом чахлом садике возле дома — скучища, надоело уже. Не лучше ли побыть в покое оставшиеся два месяца. Пока муж на работе, никто от нее ничего не требует, можно пользоваться свободой и блаженным одиночеством.

У телевизора никогда не соскучишься. Концерты, хитроумные детективы, от которых порой мороз по коже и замирает сердце, или наоборот, начинает часто стучать. А фильмы ужасов — такая встряска для нервов, смотришь и иногда задрожишь от страха, и тут же смешно станет — кино же!

Она устроилась поудобнее и играла кнопками на пульте, искала интересный фильм. В программу было заглянуть лень — надо вставать, разыскивать ее среди вороха газет на столе. Кинофильма не нашла, зато. Какое зрелище! Она увеличила звук.

На экране бились огненные разноцветные сполохи, синие, красные, зеленые лучи метались, высвечивая гибкие, полуодетые фигурки молодых танцоров, рваные тяжелые синкопы били по ушам, даже отдавались в груди, и это ее веселило и будоражило. Ох, если бы не этот тяжелый живот, она бы сейчас затанцевала. Совсем недавно не вылезала из дискотек. Хорошее было время! Ха, и ребенку тоже захотелось танцевать, ишь, зашустрил, задвигался. Ну-ну, что-то он слишком распрыгался. Она почувствовала болезненный толчок в левом боку — пяткой, наверное, саданул. Эти мальчишки, еще не появившись на свет, уже хулиганят. Она прижала ладонь к левой стороне, и в ладонь сильно толкнуло. Надо же, распоясался!

Концерт закончился, и начался фильм. С первых кадров стало ясно — боевик. Прекрасно. Лучше бы детектив, но и это сойдет. Она, впившись глазами в экран, увлеченно следила за действием. Парни в пятнистых робах преследовали преступников, стремительные погони, жестокие драки, выстрелы, разбитые головы, перерезанные ножом горла и кровь, лужи крови… Дуло пистолета медленно поворачивалось, и она увидела черное круглое отверстие, направленное в ее лицо. Она вздрогнула — от этого страшного черного отверстия и от неожиданного удара — теперь в правый бок. Внутри живота что-то происходило. Она ощущала толчки уже со всех сторон, ей даже показалось, что там что-то перевернулось. Надо полежать, решила она.

Она полежала минут сорок, даже вздремнула немного. В животе было спокойно. Она встала и выпила чаю с пирожным — немного сладкого ребенку не повредит, творог уже ела сегодня, яблоко тоже, и полтора стакана молока выпила. Так что все его потребности удовлетворила. И свои тоже. Доктор сказал: не надо много есть — ребенок будет слишком крупный, трудно рожать.

Она снова включила телевизор. На всех каналах воевали, стреляли, убивали, полыхал огонь и лилась кровь, и это было уже не кино, а новости из разных стран. От мерцающего голубым светом экрана исходило столько людской злобы и ненависти, что она поежилась. Хорошо, что это где-то там. Вокруг нее обычная нормальная жизнь, а эти выстрелы, жестокость и кровь ее не касаются. Посмотреть, выключить и забыть. Ну, чего ты там раздрыгался! — вслух возмутилась она. Развоевался! Вот вырастешь, пойдешь в армию, там повоюешь и настреляешься. Ты у нас будешь герой! Как твой папа! Навоевался и настрелялся, орден в шкафу валяется, и никогда не надевает, вот чудак! Заслужил ведь, просто так ордена не вешают.

Мальчик внутри двигался, он словно упирался то в одну стенку живота, то в другую, ну что ему еще надо, может, еще съесть что-нибудь. Апельсин, что ли.

Она ела апельсин и нажимала кнопки. Полилась мягкая спокойная мелодия, на экране медленно проплывали зеленые рощи, голубые озера, солнечные цветущие лужайки, высокий голос певца за кадром разливался серебряным ручейком… Красиво, но скучно. Малыш успокоился — когда она что-нибудь ест, он всегда спокоен. Наверное, обжорой будет.

Она переключилась на другую программу. Чуть ужастик не пропустила! Ну и монстры, жуткие хари с клыками, даже холод пробирает. Неужели это чудовище сожрет такую хорошенькую девочку? Сожрал! Косточку выплюнул. Кошмар! Да этих монстров целая куча, сейчас начнут убивать друг дружку. Ну да, убивают и пожирают. Но главный герой все равно останется победителем, иначе не бывает. Знаешь, а все равно смотреть жутковато. Ужастик, он и есть ужастик. Ну-ну, успокоишься ты сегодня, наконец?.. Уймись!

Она досмотрела кино, выключила телевизор и отправилась на кухню готовить ужин для мужа.

Ночью ребенок больно толкался, она никак не могла найти удобное положение, чтобы он успокоился. Муж ворчал сквозь сон — что ты всё пыхтишь, сколько можно… Она застонала и муж, окончательно проснувшись, сказал зло: — Да что же это такое, не отдохнешь с тобой! Что же будет, когда он родится, представляю, какой кошмар в доме начнется.

Он взял подушку и плед и ушел спать в другую комнату.

Она встала поздно, но все равно невыспавшаяся, и, позавтракав овсяной кашей и стаканом сока, села в кресло с бананом в руке. Детектив уже начался, и теперь надо было вникать — кто, кого, и за что уже успел убить. После детектива на другом канале показали острейший боевик, она внимательно следила за перестрелками, переживала, что герои гибнут один за другим, стараясь не обращать внимания на дергания и толчки внутри живота. Посреди фильма мелькнула мысль — надо сходить к врачу, может быть, витаминов каких-то не хватает. Но она ведь ест достаточно фруктов, и мясо, и молочное. Ну, что ему еще надо?

Погулять бы выйти, да что-то лень. Позавчера гуляла в садике и разговорилась — тоже беременная, девочку ждет и радуется — девочку в армию не возьмут. А она рада, что у нее мальчик будет, точно ультразвук показал.

Оказывается, они с этой женщиной в одном доме живут, и даже в одном подъезде, только на разных этажах. Ездишь на лифте, вжик-вжик, и никто друг друга не знает.

Ну что он всё вертится, мешает кино досмотреть. Шустрик какой-то! В конце всегда самое интересное. Ну вот, убили такого красавчика! Очень жаль.

Она любила читать романы, вязать под музыку, иногда включала телевизор, но садилась от него подальше — пусть говорят, что безопасно, но вдруг ребенку повредит излучение. Да и то, что там показывали, ей не нравилось. Если новости — всюду войны, убийства, даже детей убивают, смотреть на это страшно. Пусть хоть весь мир воюет и переворачивается вверх ногами, это сейчас не должно ее касаться. А в фильмах то же самое, только крови еще больше, и выстрелы, выстрелы. Пощелкав кнопками, она обычно выключала телевизор и ставила пластинки. Анахронизм, конечно, но с магнитофоном она была не в ладах, вечно нажимала не туда, и эти пленки — их то заедает внутри, то рвутся. Муж удивляется — это так просто, почему в твоих руках всё ломается? Но пластинки у нее не ломаются. И на них такая хорошая музыка. Вяжешь маленькой платьице, слушаешь и думаешь, мечтаешь: через два месяца родится крошечка, совсем новенькое существо, и какие у него будут глаза, нос, и как оно посмотрит вокруг, и на тебя. От этих мыслей сладко томило внутри, и хотелось поскорее увидеть ребенка. Муж тоже ждет с нетерпением, говорит каждый раз перед сном: — Ну, как там моя красавица? Прикладывает ухо к упругому, как надутый мяч, животу и смеется: — Она меня приветствует!

Она прислушалась к себе, оставив вязание, закрыла глаза и положила руку на живот. Шевелится, растет. Иногда взбрыкивает — наверно, тоже хочется девчонке поскорее родиться. Интересно же — увидеть этот мир.

Она посмотрела программу — сейчас будут мультики. Говорят, они всё слышат, хотя и ничего не понимают. Но кто это знает точно?

Она включила телевизор. «Том и Джерри»… Бедный мышонок, все время спасается. Он очень забавный, но какой все-таки коварный и жестокий.

Она почувствовала внутри шевеление и стала успокаивающе поглаживать живот. Ну хорошо, хорошо, мы не будем это смотреть, да и всё уже закончилось. Посмотрим про «Красную Шапочку»… Ну, Волк тоже хорош, съел бедную девочку. Нет-нет, дальше смотреть не стоит, Волку будут вспарывать брюхо, чтобы выпустить Красную Шапочку, это просто неприятно. Да-да, не ворочайся, давай, лучше посмотрим в окно, там сирень расцвела.

Вот, уже другой мультик начинается… про Дюймовочку. Эти чудные эльфы просто прелесть, не правда ли, малышка? Ох, поосторожней, не надо так толкаться, я понимаю, что ты согласна. Ну, нет, про этого жадину дядю Скруджа смотреть не будем. Давай, послушаем Грига. Ты любишь Грига? А можно вальсы Штрауса, и мы с тобой немножко потанцуем… Вот так, не спеша… тяжеловато вдвоем танцевать, но это вместо зарядки. Ох, устала, даже вспотела. Сейчас посидим, отдохнем, я довяжу это красивое платье для тебя. А потом пойдем приготовим что-нибудь вкусное для нашего папочки. Да и для нас тоже, хотя и не хочется ничего, но мы должны. Доктор говорит, что надо больше есть, а то у худой мамы родится худенький ребенок, а это нам ни к чему. Хорошо, что токсикоз прошел, ну и свинство этот токсикоз, но теперь давление замучило. Мы должны всё вытерпеть, да? Выдержать и родиться в срок. Надо есть фрукты. Но они почему-то невкусные стали. Будем есть апельсин. Нет, не хочешь? И я не хочу. Тогда яблоко, от яблок не должно быть аллергии, да-да, так доктор сказал. А теперь я почитаю этот романчик. Что-то я полюбила их читать, а в телевизоре одни страсти-мордасти, не будем его включать, пусть сам себя смотрит. Я вижу, ты успокоилась. Спи, спи, это полезно — поспать после еды. Я поставлю пластинку, тихо-тихо, а ты спи…

Роды были затяжные. Мальчик никак не хотел выходить, темноволосая головка то появлялась, то пряталась обратно. Был праздничный день, персонала мало, толстая врачиха в измазанном кровью халате и молодая акушерка метались по очереди от одного родильного стола к другому — сразу две рожают!

Но все-таки он родился — куда ж ему деться. Она, совершенно измученная, смотрела, повернув голову, как толстые красные руки возятся на столике с маленьким, молчаливым синим комочком.

— Ну что же это такое, — с досадой сказала врачиха, — не шевелит ни ручкой, ни ножкой. Не хочет, и всё!

Она даже не поверила — он такой буян был!

Врачиха приподняла головку ребенка. Он открыл глаза, опушенные темными ресничками, и глянул на нее. Ей почудилось, что в его черных как маслины глазах, было отвращение. Никогда врачиха не видела таких глаз у новорожденных. Обычно взгляд их туманен и бессмыслен. Глаза ребенка закрылись и уже не открывались. Слабо шевельнулась синяя ручка и замерла. Выражение брезгливости и отвращения исказило маленькое личико и застыло на нем.

— Он умер! — с ужасом вскрикнула роженица.

Врачиха огорченно покачала головой: — Мне кажется, у него поражение мозга… Не жилец был. — А про себя подумала: похоже, что он не захотел жить. Никогда прежде она так не думала об умерших младенцах. Странно очень, но такое у нее было впечатление.

Врачиха оглянулась на другой стол. Там уже всё завершилось. Девочка в руках у акушерки вертела лысой головкой, жмурила глаза от яркого света и беспорядочно дрыгала бледно-розовыми ручками. Роженица лежала без сознания, ее надо было срочно вытаскивать, не потерять бы прямо на родильном столе.

Она смотрела на своего неподвижного мальчика и не могла поверить. Всё было так хорошо, она ведь все девять месяцев не болела, ни о чем не беспокоилась, ела всё, что нужно, только зарядку не делала. почему же это, за что?..

— Ну-ну, не надо так убиваться, — сказала акушерка, — еще родишь, какие твои годы.

— Почему, почему? — рыдала она.

Акушерка, укладывая на ее живот пузырь со льдом, сказала: — Доктор говорит, что какие-то нервные каналы отключились. Почему? Кто знает. И еще сказала, что ему. что-то не понравилось. ну, вроде как не захотел жить.

— Как это?..

Не знаю… я не поняла. Ну, давай, — вздохнула акушерка, — поехали в палату.

Девочка росла, очень похожая лицом и характером на мать, тихая и спокойная, с большими синими задумчивыми глазами. Она любила читать фантастику и приключения, слушать музыку, но не любила ни телевизор, ни компьютер, который купил ей отец, чтобы «развивать ребенка».

В ту пору, когда девочки начинают влюбляться, она тоже иногда влюблялась, но быстро разочаровывалась. Казалось, она что-то искала в тех, в кого ненадолго влюблялась, и не находила. Когда все ее сверстницы повыходили замуж, она все еще была одна. Однажды она поразила мать словами, которые словно нечаянно вырвались у нее.

Мне кажется… у меня такое чувство… оно преследует меня… будто тот, кого я должна, кого могу полюбить. тот единственный… будто он умер… очень давно. И мы с ним больше не встретимся.

Что значит — больше?.. Разве ты с ним уже встречалась? — удивленно спросила мать.

Ответа она не дождалась. После затянувшегося молчания дочь прочитала тихим, колеблющимся голосом:

Территория любви

Марина Юрьевна хлопотала вокруг стола, накрытого белоснежной, с вышивками на уголках, скатертью, критически оглядывала закуски, красиво разложенные на парадной, из тонкого фарфора, посуде, бутылка самого дорогого шампанского сияла золотой фольгой, узкие хрустальные фужеры сверкали, отмытые до немыслимого блеска, маленькие изящные рюмки стояли как солдатики в ожидании прозрачной влаги — Марина Юрьевна улыбнулась пришедшему в голову сравнению — любителей водки в этом доме не было, но ставить ее на стол положено, а вдруг ему захочется выпить рюмочку.

Цветов на столе нет — цветы, разумеется, принесет Саша. Он должен встретить Лару после института, и они вместе придут, праздновать Ларин день рождения. А подарок он подарил Ларе еще вчера — золотой браслетик, с вкрапленными крошечными бриллиантиками. Дорогой подарок. Марина Юрьевна глянула на стенные часы — через полчаса придут. Она опять осмотрела нарядно сервированный стол и осталась довольна. Лара так не умеет. Подошла к большому овальному зеркалу в коричневой резной раме и тоже осталась довольна. Хороша! Глаза, правда, чересчур блестят и щеки розовеют, хотя она и не румянилась. Ну не может она спрятать свои глаза, как и все другие приметы — слишком явные, но разве она не хочет, чтобы он з а м е т и л, разве не именно для него она старается хорошо выглядеть, и стол красиво накрыть, чтобы ему понравилось. Марина Юрьевна давно поняла, что Саше нравится всё изящное, радующее глаз, взгляд тогда у него меняется, становится заинтересованным и мягким..

Недавно Марина Юрьевна очень испугалась. Она услышала из-за закрытой двери Лариной комнаты громкие голоса, бурный спор, Лара что-то кричала, Саша, видно, возражал, но тихо, потом тоже повысил голос. Они ссорились! Если они рассорятся и перестанут встречаться… она больше его не увидит. У Марины Юрьевны буквально задрожали руки и ноги, она вынуждена была сесть. Нет, этого нельзя допустить. Пусть дружат, пусть встречаются… пусть женятся, если им нужно! Только пусть он будет рядом, близко, в квартире.

Она будет по утрам подавать ему завтрак, чистить его костюмы, говорить вечером «спокойной ночи»… Неужели она всё это сможет?.. Сможет. Пусть так, чем никак. И пусть даже скорее поженятся, чтобы ей не надо было страшиться, что он уйдет и не вернется. А ведь они ссорятся не впервые, только еще не случалось так громко. Лара его не заслуживает. Не заслужила еще. Молодая, глупая, вздорная девчонка. Она хорошенькая, и ей только восемнадцать, и сколько ей еще встретится Саш, Толь, Дим. Найдет! Она не заслужила еще т а к о го Саши.

Дверь резко распахнулась, и вышел Саша с невидящим взглядом. Марина Юрьевна встала.

— Саша, пойдем на кухню, у меня есть очень хороший кофе… и пирожные, твои любимые.

— Спасибо, Марина Юрьевна… в другой раз.

— Нет, не в другой, — мягко возразила она, взяла его под локоть и повела в кухню. Он сел в деревянное кресло, которое Марина Юрьевна с самого появления в доме Саши предназначила только ему, поставила на газ джезве с водой и села на стул напротив. Он рассеянно смотрел по сторонам, в кухне всегда было на что посмотреть: расшитые золотистым узором бежевые шторы, покрытые лаком резные шкафчики, деревянные и керамические расписные безделушки на полочках, а вчера Марина Юрьевна купила эстамп и повесила его на простенок напротив стола. Два профиля, мужской и женский, навстречу друг другу, на фоне разрисованного морозным узором окна, и алый цветок в прозрачной вазе между ними — от картины веяло чувственным ожиданием. Саша задержал на картине взгляд.

— Нравится? — тихо спросила Марина Юрьевна.

— Да.

— Я знала, что тебе понравится…

— Вы для меня покупали? — улыбнулся Саша.

— Да. Для тебя. Ты ценишь прекрасное… ты чувствуешь его.

Их глаза встретились. Ей хотелось, чтобы эта минута длилась вечно.

— Спасибо, — сказал он. — А кофе?

Марина Юрьевна рассмеялась и подошла к плите. Она спиной ощущала, что он смотрит на нее. Обернулась, и Саша смутился. Это было очень много для нее… Недавно он был у них, сидел в гостиной, ждал, пока Лара оденется, а Марина Юрьевна, направляясь в кухню, оглянулась — он смотрел на нее таким же взглядом. и как мальчишка, пойманный на чем-то предосудительном, быстро отвел глаза.

Они пили кофе с воздушными пирожными, Саша сказал, что кофе замечательный, а пирожные просто сказочные.

— Не ссорьтесь, — тихо сказала Марина Юрьевна. Саша промолчал. Допил кофе и, глядя в пустую чашку, сказал, тоже тихо:

— Я бы не ссорился, я вообще не люблю ссориться… Но Лара… Она способна из-за пустяка, из-за ерунды.

— Может, вы поженитесь? — Марина Юрьевна хотела улыбнуться, но улыбка не получилась, тольго искривились очерченные малиновой помадой красивые полные губы.

— А вы хотите, чтобы мы поженились? — Саша внимательно смотрел ей в глаза. — Если мы сейчас ссоримся, то дальше будет еще хуже.

— Я… я не хочу, чтобы ты ушел из нашего дома… навсегда.

Саша опустил глаза. — Я тоже не хочу. Но я не знаю, что делать…

Марина Юрьевна проводила его к дверям. Лара так и не вышла из своей комнаты, оттуда слышна была грохочущая музыка с резкими голосами, выкрикивающими в безумном ритме бессвязные слова. Саша поморщился.

— Ты придешь?.. Надо всё же помириться.

Он кивнул и ушел. Марина Юрьевна вернулась в кухню, подошла к окну и смотрела сверху, как он медленно идет, высокий, с поднятой темноволосой головой. Вдруг Саша обернулся и посмотрел прямо в окно. Марина Юрьевна помахала ему рукой, Саша в ответ тоже приветственно поднял руку. Он придет, придет, подумала она. Ей казалось, что его жест не был просто ответным, простой данью вежливости, нет, в нем было что-то еще.

В кухню вошла Лара.

— Кофе пили? Пирожные ели? Я тоже хочу! О чем вы тут любезничали?

Не получив ответа, она хмыкнула и стала заваривать себе кофе.

— Лара, скажи мне, почему ты так обращаешься с Сашей?

— Нажаловался?

— Нет, не нажаловался. Не такой он человек.

— А какой? — Лара с любопытством взглянула на мать. — Ну, скажи, какой? Что ты такого узнала о нем за полгода больше, чем я? — Лара рассматривала небесно-голубыми — отцовскими — глазами эстамп на стене. — Что это за лубочная картинка?

— Я думаю, он настоящий мужчина, — начала осторожно Марина Юрьевна, — и заслуживает лучшего к себе отношения. Он не такой, как те мальчишки, которых я видела здесь прежде.

— Да, конечно, — вдруг согласилась Лара, очень редко она соглашалась с матерью. — Он умный, весь такой. мужественный… — она рассмеялась. — Ты бы не прочь нас поженить, а, мамуля? Не знаю, не знаю. — Лара покачала головой. — Я не хочу спешить. Ты сама недавно сказала, что мне еще рано, я, видите ли, не соз-ре-ла! Ведь так ты сказала?

— Я и сейчас так думаю. До Саши ты не созрела. Но лучшего мужа ты вряд ли встретишь.

— Ой-ой-ой! Какие мои годы! — захохотала Лара, чуть не подавившись пирожным. — Но, вобще-то. я не против.

— Не против… чего? — внутренне замерла Марина Юрьевна. Она сама не понимала, хотела ли она этого, или нет. Только ясно сознавала, что желает лишь одного — чтобы Саша не ушел насовсем.

— Ну чего-чего… Того, что ты сказала: лучшего мужа и так далее… Или, я чего-то не поняла? О чем ты задумалась? Ой-ой-ой, мамуля, по-моему, тебе Сашка нравится! Ну, в качестве моего жениха, конечно, или зятя. А чего ты краснеешь, как девочка? По-доз-ри-тель-но… Шучу, шучу, не пускай молнии из глаз, а то еще убьешь меня!

Убивать свою дочь она не может, но взять у нее то, что она не ценит, не в состоянии оценить.

Покончив с кофе и выходя из кухни, Лара задержалась в дверях.

— Мама, если серьезно… мне кажется, я люблю его… А что я завожу его, ссорюсь, так мне нравится. немного поиздеваться. Чтобы не думал, что он такой замечательный, удивительный и неповторимый!

— А он т а к думает?

— Не знаю… Может быть, это я так думаю. — Лара рассмеялась и ушла.

Любит она его. Девчонка! Она еще в любви не понимает ничего. Как и в этой картине на стене. Марина Юрьевна, когда — по-дружески, конечно, дотрагивается до него — до плеча, или руки, ее всю током пронзает, сердце падает в пропасть, и она ничего с этим поделать не может, как и не может — хоть иногда — не дотронуться до него. Никогда, ни с кем ничего подобного не испытывала. Ни с мужем, ни с одним поклонником — уже после развода, никакой дрожи не было, никакого огня, ни в душе, ни в теле — ничего и близко. Может быть, по этой причине они и развелись, иногда думала она, муж называл ее ледяной принцессой, и ушел, в конце концов, к другой — невзрачной дурнушке — по мнению Марины Юрьевны. И живет с этой дурнушкой уже четыре года, и уверяет, что счастлив.

А она только увидела Сашу, они только обменялись первыми взглядами — Лара знакомила, и затмение произошло. Вот оно — настоящее, неизведанное еще, с этим мужчиной она готова броситься в любовный омут, и не оглянуться. Дочь, дочь. Ну и что. У дочери всё впереди, много еще любвей будет. А ей тридцать девять лет, женская жизнь, как и молодость и красота, коротка, это ведь последний дар судьбы, где взять силы, чтобы отказаться.

И не во внешности Сашиной дело, да и не красавец он, по большому счету — лицо скуластое, брови темные, густые, а из-под них глаза, совсем небольшие, почти черные — смотрела бы и смотрела в них, фигура, конечно, статная, и рот, губы. Ольга Дмитриевна застонала и охватила руками голову. В какой же тупик она себя загнала. Неужели тупик?..

Они помирились через неделю. Саша пришел с двумя большими букетами. Красные, изумительные розы он преподнес Марине Юрьевне, а желтые, тоже очень красивые, пышные хризантемы — Ларе.

— Ты не перепутал? — пошутила Лара. — Какие чудные хризантемы! А розы, — она глянула на цветы в руках матери, — еще красивее!

— Я старался, — улыбнулся Саша, — обегал полгорода.

Марина Юрьевна поставила розы в самую лучшую вазу и не могла отвести от них глаз. Хризантемы Лара взяла в свою комнату, и они с Сашей долго там сидели, и к чаю не вышли. Лара прибежала, собрала чай на поднос и унесла к себе.

Марина Юрьевна чувствовала себя неприкаянно. Ходила по гостиной, нюхала розы — они пахли слабо, еще не все бутоны распустились. Почему он так распределил букеты. Красные розы — любовь, желтые — к разлуке. Так говорят, и ей хочется думать, что он дарил эти цветы не просто так, а со смыслом. А он, наверное, и не знает ничего об этой примете.

Как-то Саша пришел, а Лара болела — периодически она вся расклеивается и способна только лежать, хныкать, или, надев на голову наушники, слушать свою ужасную музыку. «Лара лежит», — предупредила Марина Юрьевна.

Саша постучал к ней, Лара едва приоткрыла дверь и сказала в щелочку недовольно:

— О, только не сегодня! Телефоном пользоваться надо, для этого его и изобрели! — она захлопнула дверь.

— Да, я не позвонил, — оправдывался Саша перед Мариной Юрьевной, — но не умирает же она, чтобы вот так!..

— Ничего, — успокоила его Марина Юрьевна, — пойдем, поужинаем. Я вижу, ты устал и, конечно, голодный после работы…

Она положила Саше полную тарелку аппетитно пахнущего жаркого, достала из холодильника уже приготовленный салат и бутылку мускатного вина.

— Может быть, водки? По чуть-чуть? — предложила она.

— Холодная? — спросил Саша с улыбкой.

— Ледяная!

— А! Давайте водки!

Они выпили по большой рюмке, не спеша, ужинали. Марина Юрьевна налила еще. Она разрумянилась, а у Саши заблестели глаза.

— Я никогда столько не пью! — заявил он, и добавил нарочито приказным тоном: — Уберите!

Марина Юрьевна вскочила и убрала бутылку в холодильник.

— Ну, эту рюмку ты выпьешь?

Они чокнулись. — За тебя, — сказала Марина Юрьевна, глядя ему в глаза, — ты очень хороший… — обычно говорят «парень», но она сказала: — мужчина.

Они выпили до дна, и Саша долго смотрел на эстамп.

— Это я и…

— Это мы… здесь сидим… — сказала совсем тихо Марина Юрьевна почти одеревеневшими губами. Саша молчал, будто не услышал. Потом стал рассказывать о своей работе менеджера, очень увлекся, она не отрывала глаз от его лица, ей всё было безумно интересно и значительно.

— А вам нравится ваша работа? — спросил он.

— Да, очень Мне теперь кажется, что я всю жизнь мечтала быть дизайнером по тканям, хотя в технологический поступила совершенно случайно, за компанию с. приятелем. — О том, что потом приятель стал ее мужем, ей говорить не хотелось.

Да Саша и не ждал от нее никаких откровенностей, ему, видно, самому хотелось высказаться. Он стал рассказывать о своем детстве, о родителях — как они строго его воспитывали, весьма усердствовали в этом, а он изо всех сил сопротивлялся, а потом он мечтал стать моряком, а они не разрешили — испугались долгих разлук, но, несмотря на их старания, он отвоевал свою самостоятельность и в своих поступках больше не отчитывается.

— Давно не отчитываешься? — шутливо спросила Марина Юрьевна. — Давно, — серьезно сказал он. — Теперь они хотят, чтобы я поскорее женился. Но я считаю. если жениться, то, чтобы — раз и навсегда, и чтобы характер у нее был спокойный и мягкий, всякие разборки я терпеть не могу… Жена ведь должна прислушиваться к мужу, вы как считаете? Все эти современные страсти в борьбе за независимость друг от друга мне. ну никак не нравятся!

— Да, конечно, — с готовностью согласилась Марина Юрьевна, — мужчина для женщины — центр вселенной!

Саша недоверчиво посмотрел на нее. Марина Юрьевна положила свою ладонь на его руку. — Да, Саша, я в самом деле так считаю.

— Жаль, что Лара так не считает. Она у вас отъявленная феминистка.

Марина Юрьевна не хотела, чтобы теперь они стали говорить о Ларе, но Саша сам не стремился, он глянул на часы: — Ого! Засиделся я у вас! Мне пора. к сожалению. Спасибо за прекрасный ужин и за интересную беседу. — он запнулся, — мне было хорошо с вами.

Марине Юрьевне показалось, что ему не очень хочется уходить. Но, Боже мой, если бы он знал, как ей не хочется, чтобы он ушел…

Она проводила его в прихожую и, поколебавшись, вышла за ним на площадку и прикрыла за собой дверь. Саша вдруг закурил сигарету, он курил очень редко, но всегда носил пачку «Мальборо» в кармане.

— Хотите? — спросил он.

Она отрицательно качнула головой, осторожно вынула сигарету из его губ и бросила в сторону. Саша прикусил губу и смотрел в пол.

Если он что-нибудь понял… если она ему нравится, как ей давно кажется, он должен сейчас… что-то сказать, или…

Марина Юрьевна ждала, замерев. При другой ситуации, не с дочерью за спиной, она сама бы решилась.

Саша взял ее руку и поцеловал, потом перевернул и поцеловал в ладонь. У Марины Юрьевны вспыхнули щеки. Она знала, что это значит и, конечно, он тоже знал.

Саша ушел, Марина Юрьевна вернулась в квартиру с прижатой к губам ладонью. Она была почти счастлива.

…Наконец-то они пришли. Веселые и шумные. Саша принес громадный яркий букет осенних астр, и стол с цветами приобрел совершенно законченный вид.

— Последний, но очень важный штрих, — заметила Марина Юрьевна.

— Великолепный стол и, главное, заманчивый, — сказал Саша, — в каком ресторане вы работаете шеф-поваром?

Марина Юрьевна было польщена.

— Ну и где мужики, которые должны открывать шампанское? — спросила Лара.

Саша взял бутылку и осторожно, без хлопка, открыл, только дымок пошел из горлышка.

— Ну вот, а я люблю с выстрелом, — поморщилась Лара.

— Лара, а где же браслет, ты забыла надеть его?

— Мама, я не люблю золото. Носить его вульгарно и несовременно. — В ее тоне явно звучала насмешка.

Сашина рука дрогнула, шампанское перелилось через край фужера и растеклось влажным пятном по скатерти.

— Почему тебя в школе называли декабристом, не понимаю… А-а, честный, смелый и решительный! Интересно, декабристы тоже проливали шампанское? — Лара захохотала.

— Я вынужден тебя разочаровать. У нас дома был цветок «декабрист», и мама хотела его выбросить — надоел. А я принес его в школу. Мы как раз по литературе проходили декабристов, вот ко мне и прилипло.

— А-а-а… А я подумала — спаситель отечества, или просто кого-нибудь спаситель, а ты — спаситель цветочка. — Лара усмехнулась.

— Короче, ты подумала, что я тяну на героя, а, оказывается, не тяну.

— Герои не проливают шампанское, — назидательно сказала Лара. — Они — хоп! — и выстрел в потолок, и пена, и пена.

— И на скатерть, на скатерть… — закончил с улыбкой Саша.

У Лары в глазах заплясали злые огоньки. Марине Юрьевне пришлось вмешаться, эта шутливая перепалка могла мгновенно обернуться ссорой, Лара большой мастер на такие штуки.

— Звонил папа, передал поздравление…

— И, конечно, пообещал подарочек, — подхватила Лара скептически. — Это у него привычка такая — пообещать и забыть, — пояснила она Саше.

Застолье получилось странным. Саша теперь больше молчал, зато Лара вовсю веселилась, отпускала колкие шуточки и хохотала. Марине Юрьевне было не по себе. Она замечала, что Саша поглядывает на нее, и ей чудилось, что Лара перехватывает каждый его взгляд. А ведь Марина Юрьевна почти и не смотрела на него, только всё подкладывала в его тарелку закуски.

— Ты его откармливаешь изо всех сил, — заметила Лара, — так можно и растолстеть.

Саша положил вилку.

— Просто я много наготовила и боюсь, что некуда будет деть, — засмеялась Марина Юрьевна.

— А я завтра приведу большую компанию, и мы всё доедим, — пообещала Лара. — Мальчишки ведь ужасно прожорливые!

Саша коротко взглянул на нее, и она ответила ему дерзкой улыбкой.

Эта девчонка испортила весь праздник, с негодованием думала Марина Юрьевна.

Саша вышел на кухню покурить, и Марина Юрьевна следом — унести использованные тарелки.

— Не огорчайся, она просто еще глупая девочка, — сказала она.

— Нет, она не глупая. У нее все с умыслом…

Саша стал помогать ей доставать чистые тарелки, и они оказались так близко друг к другу, почти вплотную. Саша повернул к ней голову, и ей показалось, что сейчас он уронит тарелку.

В двери возникла Лара с блюдом в руках и странно посмотрела на них. Она поставила блюдо на стол и молча ушла.

Праздничный вечер закончился почти в тишине. Лара вдруг исчезла в своей комнате, но Сашу не позвала, и он стал прощаться. К дверям его проводила Марина Юрьевна.

— Не сердись, — сказала она и взяла его под локоть, выказывая тем полную поддержку и давая понять, что целиком на его стороне.

— Я не сержусь. Сожалею, что вас всё это огорчает… Мне кажется, что я хожу сюда. из-за вас.

Они опять стояли очень близко друг к другу. Саша наклонил голову… Марина Юрьевна вся напряглась (Лара, вдруг Лара…), но не отстранилась. Он явно почувствовал ее напряжение.

— Мне нравятся ваши духи, — глухо сказал он, осторожно высвободил локоть и вышел.

Марина Юрьевна быстро прошла в свою комнату — попудрить разгоревшееся лицо, через минуту вернулась и встретилась с удивленным взглядом дочери.

— А где Саша? Уже ушел?..

— Да. Ты же не пригласила его…

— Какие церемонии! Он разве постучать не мог?

Лара с обиженным лицом смотрела на мать, но Марина Юрьевна деловито убирала со стола.

Несколько дней Саша не приходил. Звонил ли он Ларе, Марина Юрьевна не знала. Если звонил, она и по телефону вполне могла с ним поссориться.

Накануне выходных Лара собрала свой рюкзачок и уехала к подруге на дачу. Марина Юрьевна осталась одна и раздумывала, не уехать ли тоже к приятельнице на дачу — погода выдалась теплая, или остаться дома и заняться шитьем. Отложив решение на утро, она села читать свежий женский журнал. Но мысли ее были далеко от цветных красивых картинок.

Уже был глубокий вечер, когда раздался дверной звонок. На пороге стоял Саша с напряженным и бледным лицом. В руке он держал три алые розы.

— Лары нет… Она уехала на два дня…

— Я знаю. Разрешите войти? Если нет, я уйду.

Марина Юрьевна молчала. Он сделал движение положить цветы на порог, но Марина Юрьевна отступила назад, и Саша вошел.

Этого не могло быть наяву, но он стоял здесь, смотрел ей в глаза, и за спиной у нее никого не было, только пустая ждущая квартира.

Еще мгновение, и они одновременно кинулись друг к другу, и выпавшие из его руки цветы лежали у их ног.

Саша ушел только к вечеру другого дня. Они оба были потрясены бурей чувств, что без конца бросала их друг к другу, и окружающий мир совершенно перестал быть, он только вращался вокруг туманным неразличимым пятном.

Под глазами у Марины Юрьевны залегли темные круги, она с утра хотела подкраситься, но Саша сказал:

— Не нужно, ты и так прекрасна. — И снова потянулся к ней…

Они не говорили ни слова о Ларе — они тонули в волнах слепого любовного угара, и Лара, как и все другие соображения, в эти часы отступили во вчерашнюю даль.

После его ухода Марина Юрьевна позвонила приятельнице на дачу и сказала, что приедет к ней на два дня. Приятельница обрадовалась: она была в отпуске и очень там скучала, одна в шикарном большом доме.

Марина Юрьевна хотела оттянуть встречу с Ларой, хотя всё равно придется объясниться, но попозже, попозже…

Когда Марина Юрьевна через два дня вернулась, Лара встретила ее отчужденно, даже не улыбнулась. Марина Юрьевна на это никак не отреагировала. Она ждала, что будет дальше. Ясно было, что Лара чем-то недовольна, но пусть сама начнет.

Марина Юрьевна пила на кухне чай и чувствовала, что вот-вот.

Лара вошла и встала в дверях.

— Вчера звонил Саша… это всё очень странно. Я толком не поняла. Во-первых, он спросил тебя… а потом сказал, что позвонит в другой раз. Он со мной не стал разговаривать! Что это значит? Что тут случилось без меня? Ты что-то про меня ему наговорила? Что ты молчишь? Он звонил, или приходил? Он ведь знал, что я уехала!

— Он приходил, — спокойно сказала Марина Юрьевна, но внутри у нее всё дрожало, сердце стучало так сильно, что она боялась, что Лара слышит его стук.

— Зачем? Зачем он приходил?

— У нас был разговор… — надо сказать ей всё постепенно, не сразу. — Я тебе говорила, что Саша тебе не подходит. Вернее — ты ему не подходишь.

— Это не тебе решать! А кому он, по-твоему, подходит, тебе, что ли?.. — скептическая улыбка неестественно смешалась с несвойственным ей выражением растерянности.

Марина Юрьевна ответила ей прямым взглядом. Если бы даже захотела, она не смогла бы скрыть того торжества и удовлетворенности, что лились потоком из ее глаз. Она встала и отвернулась к окну, чтобы спрятать от дочери свое пылающее лицо, ей не было стыдно, но было мучительно пережить этот тяжкий момент неотвратимого объяснения.

— Мама… тебе не кажется, что ты вторгаешься на чужую территорию? — Лара спросила тихо, но Марине Юрьевне эти слова показались громким и отчаянным криком, и они вряд ли требовали ответа, поскольку уже были произнесены и выражали всю суть происшедшего. Хотя Марина Юрьевна не была согласна с их смыслом, но спорить о «территории» она не намерена.

Марина Юрьевна стояла всё так же спиной, не шевелясь, и упорно смотрела в окно, только вдруг резко двинула плечом, как бы отталкивая от себя то ли дочь, то ли ее слова. Она слегка повернула голову, и проезжавшая близко за окном машина высветила снизу на мгновение фарами ее профиль, и Ларе он показался злым и отторгающим, никакого согласия или тени надежды на свою неправоту она не увидела в этой, на миг высвеченной половине лица.

— Найдешь себе еще… Ты молодая…

— Мама! — выкрикнула Лара. — Он же тебя не любит… не может любить!

— Может. А вот ты не можешь этого знать… вернее — понять.

— Ты хочешь сказать… Ты хочешь сказать, что у вас… что между вами…

— Пойми, Ларочка…

Марина Юрьевна повернулась и сложила на груди руки крест-накрест, и в этом упрямом, закрывающемся жесте Лара увидела, что мама всё для себя решила и отступать не собирается. Это притворно-ласковое «Ларочка» прозвучало насквозь лживо.

— Ну, говори, говори, что ты там для себя придумала, что вообразила о себе. Между вами двенадцать лет разницы! Ты старая для него!

Но теперь Лара лгала. Марина Юрьевна выглядела прекрасно. Пусть хорошая косметика и скрадывала уже намеченные паутинки вокруг больших темносерых глаз, но сколько раз Лара видела ее утром, без всяких помад, теней и прочих ухищрений, и мамино лицо всегда было свежим, никакой рыхлости и обвисших щек — как у многих в ее годы. И фигура у нее была даже лучше Лариной, бюст округлее, и бедра пополнее, но это при тонкой талии только красило ее. Но разве в этом дело? Какая бы она ни была красивой, ведь она ее мать. Мать!

Марина Юрьевна прекрасно поняла взгляд своей дочери и неискренность ее слов. Ей стало легче.

Лара выскочила из кухни и с такой силой захлопнула дверь, что матовое рифленое стекло дрогнуло и звякнуло, но не вылетело.

Марина Юрьевна опять отвернулась к окну. Всё, что можно, уже сказано. И словами и без слов.

Но дверь снова открылась. Лара выкрикнула с красным лицом:

— А у нас, между прочим, ничего не было! Я не такая! Дверь со стуком захлопнулась.

Марина Юрьевна сама знала, что «ничего не было». Почему-то она в этом не сомневалась и раньше. Иначе, воспринимала бы все происшедшее между ней и Сашей, как почти инцест. Может быть, и не решилась бы. Да об этом сейчас и думать не стоит. Все случилось, как в тайных мечтах в бессонные ночи, а она считала эти мечты бредом и сумасшествием.

На следующий день, вернувшись с работы, Марина Юрьевна с порога услышала телефонную трель. Звонил Саша и звал встретиться — где-нибудь, где она скажет. Хотя он ничего не спросил, но, конечно, думал, что Лара дома, и придти не считал возможным. Тихим голосом договорившись о месте и времени встречи, Марина Юрьевна со счастливой улыбкой положила трубку и прислушалась. Лара или спит, или еще не пришла. Она осторожно заглянула в Ларину комнату. Пусто. Всё удивительно прибрано, чистый письменный стол, на стуле нет ни джинсов, ни халата… словно не Лара тут живет, а кто-то другой. Или…

Марина Юрьевна открыла платяной шкаф и всё поняла. На плечиках сиротливо болтались две «нелюбимые» кофточки, старая блузка, на дне пара изношенных кроссовок, а остальное исчезло. Лара ушла. Записки оставить не удосужилась. К подруге, к Машке, конечно. Наверное, сейчас так и лучше. А потом, когда. Что «потом», и что «когда» — об этом думать было не вовремя, и не могла она думать — что и как будет дальше. Получившийся треугольник не может существовать в виде этой банальной фигуры, он сломался сразу, даже не обретя явственных черт треугольника — Лара сама сломала его, так как поняла всю неразрешимость ситуации «втроем». Совсем, совсем она не глупая…

Еще недавно Марина Юрьевна и представить себе бы не смогла, что её доченька, обожаемая и лелеемая Ларочка уйдет из дома, и она отнесется к этому факту так спокойно, не расстроится, а даже… испытает облегчение.

Неужели материнское чувство погибло в ней? Эта мысль ее поначалу ужаснула. Но тут же Марина Юрьевна себя успокоила — всё образуется. Такие чувства не гибнут, они просто отодвигаются. на некоторе время. Лара достаточно взрослая, ничего с ней не случится. Она сейчас дико ревнует и обозленная, но скоро поймет, что мама к ней не изменила отношения, а ее эфемерная и совсем не глубокая влюбленность в Сашу пройдет, развеется как дым. Тем более что она должна считать его изменником. Юность такого не прощает. Да если разобраться, то и влюбленности-то не было — так, одно молодое тщеславие и желание всех покорять. Это проходит с возрастом, и появляется желание иметь одного — достойного и любимого. Которого Лара со временем и встретит. А пока она играет в любовь, как играла и раньше: любила безумно одноклассника Витю — отвергла его ради еще более безумной любви к сокурснику Толе, и его тоже отвергла — ради Саши. Поиздевалась над ними всеми как умела, и вот закономерный результат — не она отвергла, а её. Ревность пройдет, и всё образуется. когда-нибудь.

Саша будет жить здесь, она позовет его, он будет рядом, он принадлежит ей…

Несколько месяцев пролетели — но не как один счастливый день. По многим признакам Марина Юрьевна стала чувствовать, что они ступают по остывающим углям, уже не обжигаясь. Нет — ей еще было горячо, но Саша.

Он уже не спешил домой после работы, реже приносил цветы, и реже случались вспышки страсти, порой он казался Марине Юрьевне уставшим мужем — хочется уйти, но бросить женщину не в его правилах. Иногда Саша не приходил ночевать, оправдываясь, что совсем забросил родителей, а они очень скучают без него.

Примириться с мыслью о расставании невыносимо, даже думать об этом ей было тяжело.

Марина Юрьевна никогда не была слабой женщиной (чем в душе гордилась) и с самого начала понимала, что Саша с ней не навечно, но так хотелось разлуку оттянуть.

Сашу она ни в чем не винила и не упрекала в охлаждении — какое право у нее упрекать, он дал ей то женское счастье, в которое она не верила, уж, во всяком случае, для себя. Она только мысленно терзалась, но высказать вслух себе не позволяла — это всё равно, что подтолкнуть мужчину к уходу.

Лара жила у Маши. Иногда Марина Юрьевна звонила, спрашивала об учебе, о здоровье (о чем еще она могла спросить) и получала от Лары сухие и короткие ответы. Деньги Лара брать отказывалась, заявила, что папа ей дал. Значит, она была у него… Марина Юрьевна скучала по дочери, но не слишком сильно, ее мысли были заняты другим.

Однажды позвонила Маша и заявила, что выходит замуж, и Ларе негде жить.

— Пусть возвращается, — неуверенно сказала Марина Юрьевна.

— Нет, она не хочет. Она говорит, что там… то есть, у вас, ей места нет. Ну, ладно, мы что-нибудь придумаем… — Маша положила трубку.

То, что они придумали, вернее, придумала Лара…

Через две недели Маша опять позвонила и рыдала в трубку. Да, она почти вышла замуж, уже день свадьбы был назначен, а Лара… Тут Маша зарыдала громче… Петя изменил ей… с вашей Ларой! Они оба ушли-и-и… Куда?.. Она не зна-а-ет… Раздались короткие гудки.

Какой ужас! Лара сошла с ума! Увести от подруги жениха! Надо ее вернуть, вернуть домой. Найти и вернуть. Но, пока Саша здесь. Вот и пришла пора.

Марина Юрьевна заплакала. Слезы, конечно, облегчают, но ситуацию не изменяют. Если бы Саша относился к ней по-прежнему, она бы ни за что.

— Саша… Я считаю, что нам нужно расстаться…

Саша молчал, не выглядел ни обиженным, ни оскорбленным.

— Если ты так считаешь… Я полагаю, дело в Ларе? Что с ней случилось?

Марина Юрьевна рассказала. Саша усмехнулся.

— Я хочу, чтобы она вернулась домой, но при данной ситуации… сам понимаешь.

— Ты уверена, что она вернется?

Марина Юрьевна не была уверена. И не о дочери она сейчас думала. Было больно, что он сразу согласился. Не возражал, не уговаривал, не предагал какие-то другие варианты. Хорошо, что они не дошли, не добрели до самого конца, когда чувство истончается, и рвется последняя ниточка — её рвут со скандалом и слезами. С ними этого не произойдет. И пусть думает, что причина только в Ларе. Тем легче ему будет уйти, а ей легче отпустить его.

Через два дня Саша ушел. Прощание получилось нелегким. Расставание вдруг вернуло им ненасытную тягу друг к другу, обновило свежесть желаний — всё было как в те, первые дни.

Когда Марина Юрьевна, стараясь удержать слезы, закрыла за ним дверь, то подумала, хотя и с горечью в душе: всё правильно — Саше не пришлось бросать ее, ему бы это далось нелегко, и он бы мучился, и всё могло бы тянуться, именно тянуться — неизвестно сколько.

Лара вернулась домой. Этот чужой жених Петя оказался ей совсем не нужен. Она не считала необходимым оправдываться перед матерью.

— Так получилось, — сказала Лара с безразличием, — я с ним немного пошутила, а он сразу и…

— Но ты разрушила Машино замужество! — возмутилась Марина Юрьевна.

— Да? — удивилась Лара, глядя на мать с откровенной насмешкой. — Ничего, они помирятся. Машка простит. А нет, так кто-то кого-то всегда бросает. Саша тебя бросил?

— Он не бросил, я ведь не вещь… Мы просто расстались…

— Что, любовь закончилась? Так скоро? — язвительно спросила Лара.

Марина Юрьевна поняла, что дочь ее не простит никогда. Ну что ж, так и будем жить, подумала она. Может быть, когда-нибудь Лара поймет ее.

— Ларочка, — мягко сказала Марина Юрьевна, — давай, забудем всё.

Ларин взгляд ожег её.

— Да-а, сейчас я была бы уже замужем… — мечтательно сказала она, глядя безмятежными голубыми глазами куда-то в потолок, — у меня были бы свекор и свекровь. кстати, он не познакомил тебя с ними, очень приличные люди.

— Ты что, собираешься сделать мою жизнь невыносимой? — побледнела Марина Юрьевна.

— Не-а… Всё уже сделано. Правда ведь, мамочка? — Лара засмеялась и пошла в свою комнату. Оглянулась в дверях. — Да ладно, не бойся, как-нибудь уживемся, — бросила она небрежно.

Марина Юрьевна бессильно опустилась на стул. Неужели Лара еще любит его? Или это только ее воображение. Отняли — и вообразила. Так ведь бывает.

Но как теперь наладить отношения. Если бы она могла повернуть назад время. поступила бы она так? Нет, она бы не нашла в себе силы отказаться от Саши. Это было такое счастье. Об этом счастье она будет помнить всегда. И ни о чем не жалеет. А Лара. утрясется всё. У Лары вся жизнь впереди. Позлится-позлится, и отойдет. Молодая еще, глупая.

Марина Юрьевна несколько успокоила себя этими мыслями и пошла в свою спальню — смотреть на Сашино фото в красивой рамочке, выточенной из благородного, прохладного на ощупь, малахитового камня. Вчера она долго искала по магазинам хорошую рамочку и все-таки нашла.

Всехний Папа

Работы нет… Нет работы. НЕТ. РАБОТЫ. Но я должен. Я. ДОЛЖЕН. Я должен найти. Работу. Антон ходил вдоль своего маленького узкого кабинета, от стола к окну и обратно, бросая злые взгляды на светящийся глаз компьютера. Сколько объявлений он засунул в эту дорогую игрушку, купленную недавно сыну на день рождения. Деньги пришлось одолжить, но купить: мальчишке через полгода в школу, сейчас с шести лет можно отдавать, да и надоел ему детский сад, а теперь у всех ребят есть компьютеры. Но он сразу забрал это величайшее изобретение человечества в свой кабинет и за месяц освоил — в той области, которая была ему нужна. Ему нужно место хоть в каком-нибудь завалящем журнальчике — зав. отделом, замредактора, выпускающим — ну хоть что-нибудь. Но журнальчики, как и тот, научно-технический, где он пятнадцать лет проработал, разваливались как карточные домики, один за другим. Правда, появлялись новые издания, в глянцевых красочных обложках, но, в основном, такого пошиба, что плюнуть хочется. Плюнуть-то можно, но и туда устроиться нельзя — всё укомплектовано в тот момент, как только журнал возникает. Так что я, Антон, «высшее, гуманитарное, тридцать семь и пр.» не нужен нигде. Никому. Лиза молчит. Утром уходит на службу, вечером ни о чем не спрашивает. Молча сочувствует. Мне или себе? Денег не хватает. Катастрофически. Гришке нужна новая куртка. Новые ботинки. Ботинки в первую очередь — ноги растут со скоростью звука. Я вижу, как Лиза каждый вечер перебирает свои одежки в шкафу. Она не может ежедневно ходить на работу в одном и том же. К сожалению, у учителей нет униформы, или халатов, как у врачей.

Антон скрипнул зубами и сел к компьютеру.

— Антоша, пойдем ужинать, все готово! Постой, я тебе сейчас что-то расскажу, чтобы Гришенька не слышал… Чего только не бывает на свете!

— А? — Антон с готовностью повернулся на крутящемся кресле.

— Сегодня наша завуч рассказала. На улице, на доске объявлений она прочитала. — Лиза прыснула и две ямочки обозначились на круглых щеках. — Значит так… я по памяти… Ищу работу приходящего отца. Дискретность гарантирую. Вознаграждение умеренное… Каково? Люди с ума посходили! Приходящий отец! То есть, папа по вызову! Нет, в голове не укладывается!

Антон молча смотрел в ее изумленные ореховые глаза. Лизе всегда не хватало воображения. А кому-то хватает. Кому-то… А сам? Только пялюсь впустую на экран, ломлюсь в одну стену. Рыба сама плывет в руки. Уже приплыла. Антон крутнулся к компьютеру. — Лизок, я потом поем, потом.

Антон стал часто и надолго отлучаться. Лизе объяснил: устроился в одну фирму консультантом. Когда требуется консультация, ему звонят.

Свой мобильный телефон он теперь не выпускал из рук. Если звонок случался, когда Лиза и Гришка были дома, он закрывался в своем кабинете. Говорил тихо, дружелюбно и даже ласково, гораздо ласковей, чем со своими, домашними.

Появились деньги. Первоначалу немного. Потом больше: Антон повышал почасовую ставку. Он быстро втянулся в это дело. Лиза не узнала бы его — ни лицо, ни голос, если бы увидела, как он появляется на пороге чужих квартир с мягкой широкой улыбкой, с коробкой в руках — внутри машинка или кукла, в зависимости от обстоятельств (игрушки тоже оплачивались). С Гришей он всегда был строг и подарки дарил тоько по соответствующему случаю: день рождения, Новый год. Правда, подарки хорошие. Вот, компьютер, например. Долг за него уже месяц, как вернул.

Клиентура росла. Он теперь мог выбирать клиенток посостоятельнее. Эти матери-одиночки, если хорошо зарабатывали, то своему ребенку готовы были купить ВСЕ! Он навещал чужих детей, кого раз в неделю, кого раз в месяц — по договоренности. Случались посещения внеплановые: ребенок заболевал и хотел немедленно увидеть папу. Такие визиты стоили дороже. Вот так один раз он притащил в свой дом ветрянку. Гришка болел с высокой температурой, весь усыпался мелкими болячками, чесался и капризничал. Антон испугался и стал осторожнее, спрашивал по телефону, чем болеет Петя, Леня, или Маша.

— Антон, мне что-то кажется… — Лиза смотрела неуверенно. — Мне кажется, что ты к Гришеньке как-то. переменился.

— С чего вдруг? — недовольно отозвался Антон.

— Ну… мало играешь с ним… не читаете вместе книжки… Прогоняешь от себя, шпыняешь по мелочам. из детсада часто забываешь забрать, ребенок сидит там со сторожем.

— Ли-и-за… Я просто очень занят. Постоянно консультации, переговоры. Ну ты же сама видишь, — рассердился Антон. — А если видишь, зачем пристаешь?

— Но, Антоша… ты и ко мне переменился…

— К тебе?.. Да не переменился я, ни к тебе, ни к Гришке! Воображение у тебя разыгралось! Читаешь всякие сентиментальные романчики, потом мерещится не знаю что!

Лиза вышла. Антон проводил взглядом ее покачивающиеся полные бедра и уставился пустыми глазами в экран, на котором разлетались в разные стороны цветные воздушные шарики с детскими рожицами — такую заставку он себе недавно сделал. Она ведь права, больше, чем себе вообразила. Чем дальше я погрязаю в этой «работе», тем меньше…Нет, я вовсе не люблю их меньше, ни Лизу, ни Гришку, нет, нет! Просто меня… НЕ ХВАТАЕТ. На них не хватает.

Наулыбавшись и наигравшись с чужими детьми, наговорившись с ними и их мамами, Антон приходил домой выжатый, высосанный ими, их желаниями, требованиями. Он становился ПУСТ. И еще… эта Машенька и ее мама. Лена. Единственная клиентка, сохранившаяся из тех, первоначальных. Там кто уехал, кто замуж, и только Лена с Машенькой остались. Он уже денег не берет, какие там деньги. Но если Лена звонит, он идет. С подарком. Когда Антон встречается с большими светлыми беззащитными глазами Лены, с ним что-то происходит. И такие же глаза у Маши. Обе худенькие, беспомощные и улыбки одинаковые. И безмерная радость навстречу, с глазами, улыбками, и сразу чай пить, сидят втроем за круглым столом, уютно-семейно. Машенька откровенно счастлива. Лена тоже — сидит напротив, вся светится и часто поправляет тяжелый узел светло-русых волос на затылке. Они не могут скрыть свое счастье. И не пытаются. А он сам? Он охотнее всего ходит к ним. Хотя денег там не дают. Потому что он перестал брать. Но они ничего и не требуют. В других местах требуют и свои требования хорошо оплачивают. А эти две — большая и маленькая только сияют. И обе грустят, когда он уходит. Маша никогда не плачет, только глаза становятся большими-большими. Как у Лены. Вот влип, так влип. Конечно, я могу позволить себе такую «благотворительность», а дальше-то как? Дальше-то что? Эти ее волосы…Так и тянет подойти, вытащить шпильки и посмотреть, как это будет. но прежде погладить узел.

Тяжело задумавшись, Антон рассеянно вытащил из шкафчика свежее белье и пошел в душ, не взяв с собой телефон и даже не закрыв, как обычно, дверь кабинета. Он вернулся минут через пятнадцать, вытирая полотенцем мокрую голову, и застыл. Гриша, прижав двумя руками трубку к уху, недовольным голосом, по-взрослому говорил:

— Девочка, я же сказал тебе, что ты ошиблась номером, здесь нет твоего папы. Здесь только мой папа!

— Кто тебе разрешил брать телефон? Я тебе что говорил, что?! Никогда не бери!

— Но он же звонил, а тебя не было, — оправдывался Гриша. — Там какая-то девочка своего папу ищет. Я ей говорю, это наш номер, а она — я знаю, в этом номере мой папа живет. и хнычет. — Гриша насупился и убежал.

Хорошо, что Лиза ничего не слышала. Она иногда слишком догадливая. Как это меня угораздило не взять с собой телефон?

Но Лиза уже выросла на пороге. Она странно смотрела на мужа.

— Вчера вечером, — медленно начала она, — я зашла к тебе, а ты спал в кресле, заснул с газетой. Ты даже звонка не услышал. Какая-то девочка. маленькая девочка спрашивала про папу. СВОЕГО ПАПУ. Когда я сказала, что она ошиблась номером и пусть попросит позвонить свою маму, девочка заплакала. Она сказала, что мама заболела. Мне кажется, что эта девочка сейчас опять звонила. Может, ты объяснишь?

Антон почувствовал, что бледнеет.

— Что я должен тебе объяснять? Что дети часто ошибаются? В чем дело? При чем тут я?

— Ты всю жизнь стараешься внушить мне, что я глупая…

— Я? — поразился Антон.

— Ну да, ты. Ты делаешь это исподволь, как бы незаметно. Пусть так. Я глупая. В чем-то. Наверное. Но не настолько, как тебе кажется. И я думаю, я почти убеждена, что ты работаешь. — Лиза нервно хихикнула, — что ты стал отцом по объявлению. или по вызову, — она всхлипнула, и круглые ореховые глаза мгновенно покраснели. — Или ты это немедленно прекратишь, или. — Лиза закрыла лицо рукой и со вздрагивающими плечами вышла из комнаты.

Что делать? Бежать за ней, успокоить, соврать что-нибудь, или бежать к Лене… Лена заболела. Маша плачет. Она нашла номер и потихоньку звонит ему. Она ведь меня папой считает. Многие дети теперь считают меня папой. Который непонятно почему когда-то развелся с их замечательной мамой и приходит редко, так как очень занят. Сюр. Фарс. Комедия. Трагедия. Дети таких понятий не знают и не хотят знать. Вот мама. Вот папа. Я создаю детям почти нормальное детство. Не вполне корректное, но все же лучше, чем ничего.

Антон глянул на себя в овальное настенное зеркало и нервно хихикнул — точно так же, как Лиза. Кажется, он только что себя на пъедестал возвел. Стоит этакий мужик, внизу куча детей, все дружно разинули рты с криком: «ПАПА!» А у мужика из карманов купюры торчат. Антон побагровел. Да что, в конце концов, я совершаю крамольного? Я делаю детей счастливыми! — раз в неделю, раз в месяц. Они ждут этого дня! Теперь я не могу их обмануть, предать. Своего же Гришку я не могу обмануть! А почему тех должен? И как я должен проделать этот финт — в бессрочную командировку для всех уехать? И для Маши с Леной?

Антон оделся, сунул телефон в карман пиджака и вышел из притихшей квартиры.

Дверь ему открыла Лена. Веселая, здоровая. В легком, полураспахнутом на груди шелковом халатике и с распущенными по плечам волосами.

— Ты болела? — тревожно спросил он. Она покачала головой: — Нет.

— А почему Маша звонила и плакала? Почему ты разрешила ей звонить?

— Потому что… потому что… Машенька скучает. И я тоже… — Её выразительные глаза и вся худенькая беззащитная фигурка молили о снисхождении, и не только.

Лена вдруг прижалась к нему, и он почувствовал, как она дрожит.

— Ну нельзя же так, — шепнул он в ее светлые, невыносимо приятно пахнущие волосы и глядя поверх ее головы на неизвестно когда появившуюся в дверях комнаты сияющую Машину мордашку. Кажется, теперь я точно влип. Но выпускать из рук тонкое льнущее тело совсем не хотелось.

Он как-то сказал Лене, что ходит только к ним, давно нашел другую работу, настоящую. Как она обрадовалась! И стала вести себя иначе. Как все женщины — то галстук подарит, то обрызгает, будто шутя, своими духами, показывая надпись на флаконе «FOR MEN and FOR WOMEN». Однажды новый платочек в карман засунула, тоже надушенный. Хорошо, он по дороге домой обнаружил его и выбросил. Галстук себе мужчина может купить, но платочек вряд ли. Хотя, Лиза на такие мелочи может не обратить внимания. Это я раньше так думал. До сегодняшнего вечера. А она, возможно, обратила. Плюс звонки. Плохи мои дела. Какая же эта женщина, хрупкая и горячая. с ума сойти.

Машеньку уложили спать. Папа ей почитал на ночь сказку. Потом папа с мамой ушли к себе.

Через два часа Антон уходил. Лена обнимала его в дверях, коварный шелковый халатик распахивался и норовил снова упасть с плеч. Антон мягко отвел ее руки и тихо закрыл за собой дверь, щелкнувшую замком-собачкой.

У своего дома он взглянул на темные окна квартиры — семейного гнезда, которое вот-вот может развалиться. Нет, я не допущу этого. Я что-нибудь придумаю. Антон сел на скамейку под тихо шелестящим в темноте кленом. Он все прекрасно понимал. Что сделала Лена, с помощью Маши, и зачем. Но от понимания легче не было. Даже наоборот. Лена его любит. Он только что в этом убедился. И Машенька любит. И Лиза. И Гришка. И он тоже. Их. Всех.

Антон вошел в квартиру. Увидел в кухне силуэт возле окна. Значит, она видела, как я там сидел. Тем лучше. Должна понять, что он тоже переживает, пусть из-за пустяков, но переживает. Антон подошел к жене, уже хотел обнять.

— Она лучше меня? — спросила Лиза, не оборачиваясь.

— Нет. — Антон мягко положил ей руку на плечо, а другую на шею и стал ласково поглаживать нежную кожу под волосами. Лиза всегда таяла от этой ласки. — Лучше тебя быть не может никто. — Почти те же слова он чуть больше часа назад сказал Лене. Ну а что же еще женщинам говорить. Они всегда ждут подобных слов. — Не обращай внимания на всякую ерунду. У тебя богатое воображение… — шептал он Лизе в ухо. — Я понимаю, у тебя сейчас критические дни, и ты, бедненькая, по пустякам нервничаешь. Дня через два ты сама будешь смеяться. Если женщину пожалеть, когда она себя плохо чувствует, то она все простит, за то, что было и за то, чего не было.

Антон две недели не был у Лены, с того самого вечера. Он не знал, как поступить, каким образом утрясти создавшуюся ситуацию. Визиты к своим клиенткам он резко сократил. Пора к черту все сворачивать. Какие-то деньги есть, хватит месяца на три, если скромно тратить. Я найду приличную работу. Есть некоторые наметки. Тот мужик, что вдруг объявился у клиентки, ведь сначала чуть морду мне не начистил, а после разговора обещал помочь. У него связей — вагон с тележкой. Но с Леной, с Леной что? Как же хочется пойти к ней.

Лена оказалась не из тех, кто долго ждет. Они возникли на пороге, когда Антон беспечно открыл дверь на звонок. Машенька рванулась к нему и с громким радостным воплем «Папочка!!» повисла на шее. Антон растерялся и подхватил ребенка, ошеломленно глядя на улыбающуюся Лену. Услышал за спиной тяжелые шаги и мелкий топот, оглянулся: Лиза и Гришка уже рядом. Антон спустил Машу на пол. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится — это про меня. Зачем она это делает? Ведь знает, что есть семья, сын. Поздно спрашивать. Хотел увидеть ее, до смерти хотел, но ведь не здесь!

— Что же вы стоите на пороге? Входите… раз пришли, — Лиза изобразила любезную улыбку. — Антоша, приглашай гостей. — Теперь ее голос и слова сочились ядом, уж он-то знал Лизины интонации и модуляции. — Гришенька, пригласи девочку к себе, поиграйте. Маша послушно отправилась за Гришей, но на ходу оглянулась и недетски пристально посмотрела на маму, словно спрашивала, все ли я правильно сделала. И улыбнулась Антону. Если бы так посмотрел и улыбнулся взрослый, Антону бы не понравилось, но что взять с семилетнего ребенка? Ребенок часто делает, чтобы угодить взрослым, но ведь и в своих интересах тоже, вряд ли сознавая эту сложную взаимосвязь.

— Ну а мы пойдем в Антошин кабинет, побеседуем, — распорядилась Лиза. Это тоже Антону не понравилось. Вышел бы я с Леной за дверь, и мы сами бы поговорили. Какой у нее взгляд беспомощный. Лиза как танк — раздавит! Но пришлось плестись за ними. Впереди ступала тяжело и прочно Лиза. Что-то слишком уверена в себе — ну конечно, ведь в ЕЕ доме, на ЕЕ территории. За ней неслышными мягкими шажками Лена. Антон с удовольствием, несмотря на тягостное происходящее, оглядел ее тонкую талию и ровные, слегка загорелые ноги, тяжелый узел волос и ощутил явно несвоевременный тонус. Идиот…как раз во-время… Хорошо бы сейчас слинять, пусть сами разбираются, не убъет же Лиза ее. Хоть бы позвонил кто-нибудь, можно заявить, что срочный вызов в фирму. Но телефон молчал и пришлось участвовать. Мило поговорили. Как кого зовут, про погоду, про детское непослушание. Лиза даже чаю с домашним печеньем на подносе принесла, и Лену с собой в кухню взяла — печенья детям занести.

Лена молча пила чай, изредка кивала гладкой русой головкой в ответ на Лизины вопросы: не слишком крепок ли чай, и как печенье, и изредка хлопала темными, аккуратно подкрашенными ресницами — вверх-вниз, вверх-вниз, и явно находилась в смущении. Говорить пришлось Антону, парируя нелицеприятные Лизины вопросы и бесстрастно-равнодушные междометия. Ну конечно, познакомились совершенно случайно, в магазине. Живут они недалеко, помог донести покупки. Девочка сразу к нему прилипла. Раза два еще помогал, подвозил на машине из супера. Но девочка поняла всё по-своему и стала называть его папой. Стала скучать и даже плакать. «Ах, так?.. В самом деле? — прерывала его сбивчивый рассказ Лиза. — Ну-ну… Бедный ребенок!» — заключила она и у Антона немного отлегло от сердца. Конечно, вряд ли Лиза до конца поверила, просто не подает виду. Что будет потом, какие еще выяснения — лучше сейчас не думать. «Ну ты же понимаешь, Лизок, я люблю детей, кучу бы заимел. жалко мне стало ребенка». Что-то я не то несу, прямо детский лепет.

— Все не так. Или не совсем так, — вдруг заявила Лена и взмахнула два раза ресницами. Ее наивно-беспомощный взгляд вдруг обрел неожиданную твердость. — Я люблю Антона. Машенька его обожает. И он любит НАС.

И всё, она умолкла. И, не опуская глаз, смотрела на растерявшуюся Лизу. Из этой ужасной ситуации Лиза не могла бы выбраться без потерь. Но она все же нашлась.

— Конечно, Антоша прекрасный человек и хороший отец, к нему все привязываются… Приходите к нам в гости. Если что-нибудь срочно понадобится, Антоша с удовольствием поможет. Можно даже детей свезти в зоопарк. Правда, Антоша?

Антон кивнул. Ни одного слова он произнести был не в состоянии. На него рушился камнепад, снежная лавина, потоп. Зачем, зачем Лена так…Ведь всё можно было утрясти, наладить, без Лизы, вдвоем… А что теперь будет…

— Вы меня не совсем правильно поняли, — очень мягко сказала Лена. К ужасу Антона, она не собиралась отступать. — Или не хотите понять. — Она немного подумала. — Антон действительно любит детей, он даже. — Лена многозначительно запнулась и продолжила: — Он не оставит Гришу совсем. Он будет вам помогать. сколько сможет.

Лиза пошла красными пятнами. Лене хотелось расставить точки и ей это удалось. Через минуту Антон понял, что недооценивал свою жену. Обычно тактичная и неспособная на грубость, она резко встала, смахнув при этом рукой свой чайный прибор, он слетел со стола и с грохотом разбился, Антон и Лена вздрогнули, но Лиза даже не покосилась на пол. Она не нечаянно. Даже сервизную пару не пожалела.

— Вон! — отчетливо произнесла Лиза и указала пальцем на закрытую дверь. — Не-мед-лен-но вон! — по слогам сказала она.

Лена не шевельнулась.

— Машенька там играет с Гришей… мне не хочется отрывать ее, — тихо сказала она. — Не всё так просто, как вам, Лиза, кажется…

Лиза села, не села — грузно плюхнулась полным телом на стул. Антон был в полной прострации. Но он почувствовал, что пора вмешаться. Иначе он будет выглядеть полным идиотом.

— Лиза, ты перегибаешь палку… Я сейчас провожу гостей, и мы… мы поговорим. Сейчас скажет: собирай вещи.

— Хорошо, — вдруг согласилась Лиза. — Идите. Поговорите. Но не очень долго. Мы ведь собирались сегодня кое-куда съездить, ты не забыл?

— Я помню, — ответил Антон. Он давал понять Лизе, что вернется. Встретившись со спокойно-насмешливым взглядом Лены, он догадался, что она в этом не уверена.

Но Антон вернулся. Он решительно договорился с Леной, что она не будет больше предпринимать ничего подобного, и они не расстанутся навсегда. «Всё утрясется, из каждого положения есть выход, и не один», — сказал Антон. Лена кивала, смотрела на него беспомощно-покорно, а на донышке ее светло-серых глаз затаилось столько воли и твердой силы. Машенька всю дорогу крепко держала Антона за руку, а второй рукой прижимала к груди белого пушистого зайца. Она не вслушивалась в слова взрослых. Ей и так все было понятно. Они с мамочкой не оставят папу, они заберут его к себе, насовсем. А Гриша хороший мальчик и добрый, зайчика подарил. Она крепче прижала к себе новую игрушку.

— Папа, а Гриша сказал, что ты всехний папа. Да? Антон смотрел в сторону и сделал вид, что не услышал.

Ну вот и ладно. Кажется, я выбрался из этой кошмарной мелодрамы. Леночка все поняла. Какой же она сущий ребенок. Разве можно так напролом? А Лизу он уговорит, убедит ее, что все вовсе не так, как ей представилось. Объяснит, что Лена очень наивная и увидела то, чего нет и никогда не может быть.

— Всё будет хорошо, — вслух сказал он. Лена улыбнулась и кивнула, а Машенька сильнее сжала его руку. Вот и славно, трам-пам-пам — ни к месту пришли слова из песенки.

У Судьбы на Качелях

— Давай, наконец, сегодня пойдем к Игорю, — сказал утром Роман.

— А по магазинам?

— Потом по магазинам. Ну, доставь человеку удовольствие, он же названивает мне на работу чуть ли не ежедневно. Так я звоню?

— Ладно, звони…

Игорь, старший брат Романа, получил в свое отделение новенький аппарат УЗИ, который долго выцарапывал у начальства, и который привел его в восхищение — все болезни можно сразу увидеть на экране, и уже месяц безуспешно добивался, чтобы лицезреть внутренние органы своих ближайших родственников и друзей. Никто почему-то не спешил демонстрировать сокровенные тайны печенок-селезенок, всем было очень некогда. «Здоровые — всегда глупые, и наооборот, — резюмировал Игорь. — Если ты чувствуешь себя сегодня хорошо, это ровно ничего не значит. Вскрытие все покажет», — обещал он. «Все врачи пессимисты, да они и не могут быть иными», — заявила Дина, когда Роман передал ей обычные Игоревы пассажи.

— Что там может быть у нас интересного, — возмущалась она по дороге, — я, может быть, и знать не желаю ничего. Ведь не болит! У тебя болит что-нибудь?

— Пока нет, но мало ли что…

— Н-ну, Рома, ты прямо как старичок, бояться всего начинаешь…

— Конечно, мы ведь с тобой уже пожилые люди, по тридцать шесть стукнуло. Нет-нет, Диночка, я имею в виду только себя! Тебе всегда двадцать пять плюс один. А я… Еще столько же, и завещание нужно писать.

— Ты сначала накопи чего-нибудь существенного, чтобы было что отписать в завещании. Например, дачу построй на Майами! Слабо?

Так, перешучиваясь, они вошли в терапевтическое отделение к Игорю.

Сначала прошел проверку Роман и с явным облегчением поднялся с кушетки.

— Я так и знал. Дина! — позвал Роман, приоткрыв дверь в коридор. — Иди сюда. Завещание писать рано, но дачу строить уже можно. Я здоров как матадор!

— Ну, ты первый пациент у меня, который после проверки заговорил стихами, — улыбнулся в черную бородку Игорь. — А что за дача, и где?

— В Майами, — рассмеялась Дина.

— Ого! А нельзя ли поближе, чтобы я мог со своим семейством на выходные приезжать? Ну, матадор, садись вон туда, на стул. Я должен бы тебя выставить в коридор, да ладно, снизойду по-родственному. Муж и жена не имеют тайн друг от друга. во всяком случае, не должны, — уточнил он. — А теперь вы, миледи, покажите свой животик, а потом и спинку, дозвольте взглянуть на ваши драгоценные внутренности. Нет никаких сомнений, что внутри так же красиво, как и снаружи. О, так ты щекотки боишься! Сейчас ты получишь массу удовольствия. Так. к нашей общей радости, поджелудочная без видимых изменений, желчный пузырь тоже. печень не увеличена, — бормотал он, водя по животу скользкой черной штукой и смотря на экран, который Дине виден был сбоку, но она ничего в этих мелькающих картинках не понимала.

— Итак, весь фасад в порядке, перевернись на живот, теперь с тылу заглянем. так-так. ну-ка, на правый бочок. теперь на левый… ещё разок на правый… Не вздрагивай, ведь не больно. Ляг еще на живот. Ну, хорошо, вставай. Посмотрим еще на снимках. Подождите пока в коридоре. Ну потом, Рома, потом, я же ясно сказал — подождите.

Они сидели в коридоре и молчали. Дина посматривала на часы — успеть бы до закрытия магазинов, очень хочется купить что-нибудь новенькое… Лельке сарафанчик джинсовый неплохо бы, а Роме новые ботинки пора, а себе никак не меньше, чем хорошую косметику, и какое-нибудь чудненькое платье, чтобы достойно выглядеть — на днях в гости приглашены. Ромка вчера та-акую премию получил! Дина только хотела поделиться с Романом соображениями, как лучше истратить премию, но тут Игорь высунул бороду в дверь и кивнул.

— Значит, так… вот что мы имеем… — Игорь разглядывал снимки, словно не успел насмотреться на них. — У тебя, Диночка, в правой почке находится. э-э. — Он посмотрел на Дину, потом снова на снимок.

— Да что там может находиться? — фыркнула Дина, — я их не чувствую, почек, и толком не знаю, как они расположены.

— Незнание не освобождает от ответственности, — буркнул Игорь. — Короче, у тебя в правой почке киста. Длина двадцать три… милиметра, конечно. Диаметр — девять.

— Да? — изумилась Дина. — И что с ней нужно делать? Или ничего не нужно?

— Её необходимо удалить. То есть, делать операцию. — Игорь печальными глазами смотрел на обоих.

Сказанное Игорем никак не укреплялось в сознании. Дина посмотрела на Романа. У него было странное выражение лица. Такое выражение у него бывает, когда Лелька врет про отметки, глядя совершенно невинным взором, но именно в этой невинности всегда и таится вранье, которого Роман патологически не выносит. Но он молчит и, помедлив, отворачивается от Лельки, словно ему стыдно. «Всё, что угодно, только не ложь», — часто повторяет он, и Лелька, прекрасно сознавая свою преступность, тем не менее, отваживается частенько. Хотя, непонятно, зачем, так как на другой день она, примостившись к отцу на колени, шепчет в ухо: «А я двойку вчера получила». Зачем тогда врала? Или вчерашний позор уже не так страшен, как сегодняшний? Тайна детского видения мира. Но в чем-то Леля права — всё ужасное сегодняшнее уже не является таким, когда переходит во вчера.

— Зачем операцию? Дина прекрасно себя чувствует. — Роман переводил глаза с жены на брата, словно надеясь в ком-то из двоих найти себе точку опоры.

— Надо оперировать! — настойчиво сказал Игорь. — Киста, это такая непредсказуемая штука, она может увеличиваться, может. преобразоваться во всякие неприятные вещи. Ну, вы ведь взрослые люди.

— А рассосаться она не может? — упавшим голосом спросила Дина.

— Увы. Я выпишу сейчас направление в урологическую больницу, и с этими снимками ты пойдешь туда. желательно, побыстрее.

Они шли по ярко освещенной вечерней улице и молчали. Роман, как обычно, держал Дину под руку. Говорить было совершенно не о чем.

— А магазины? — вспомнил Роман.

— Что? — переспросила Дина. — А-а… Нет-нет, мне не хочется.

Магазины — что это такое?.. Это уже какой-то другой мир, еще час назад такой необходимый и привлекательный, а сейчас… Этот другой мир находился сейчас по ту сторону ее восприятия, по ту сорону всего… Ходить, толкаться среди людей, покупать — зачем?..

Дина представила: ее усыпляют, кладут на живот и разрезают. как пирог, как многослойный пирог — сначала кожу, потом жировые прослойки (есть же они у нее, у всех есть), потом мышцы, ткани, и — почку. Таким острым блестящим скальпелем. Потом вынимают нечто, и в обратном порядке зашивают стежками, как она зашивает дыру в разорванных Лелькиных брюках.

А если она не проснется после наркоза? Возьмет и не проснется. Сердце — брык, и остановится. Тогда что? Молодой, свежий труп, как шутит иногда Игорь. Ей ведь еще никогда не давали наркоз. Может, у нее непереносимость… И вообще, как это мерзко — спишь, а в это время с тобой что-то проделывают, копаются внутри. Дину передернуло.

— Ну, что ты? — Роман крепче сжал ее локоть. — Может, всё же пойдем?

— Нет. Пойдем домой.

Домой! Укрыться, забиться в норку, спрятаться. От уличного шума, противной суеты, мельтешения чужих неприятных лиц, куда они все спешат, бегут, толкаются, веселые, ЗДОРОВЫЕ…

— А в чем же ты в гости пойдешь, — пытался завести ее Роман, — у тебя же надеть нечего!

— В гости? А зачем?

— Как зачем… — Роман смешался. — Нас ведь ждать будут…

— Ну и пусть, мне как-то всё равно.

— Ну, мать, ты сразу и скисла. Все будет хорошо! Чик-чик, и домой!

— А тебе делали когда-нибудь чик-чик?

Не-ет… А, делали-делали, гланды вырезали, потом мороженое давали. Много!

— Ты мне тоже купишь мороженое? — усмехнулась Дина.

— Поскольку ты мороженое не любишь, я тебе куплю много-много шоколадных конфет, самых лучших, и вы с Лелькой будете есть их вместо обеда, завтрака и ужина.

— А если я умру? — поинтересовалась Дина.

— Что ты болтаешь, глупышка. Такая большая, и такая…

— Дура. — Закончила Дина.

Оба засмеялись, но не очень естественно, как будто заставили себя засмеяться.

Не так скоро дело делается, как бы хотелось. Или не хотелось. В больнице Дину записали на очередь, велели звонить, но не раньше, чем через месяц — много народу записано. С одной стороны хорошо, значит, ничего нет срочного, а с другой стороны — жить в ожидании. Пожалуй, это даже хуже, думала Дина. Какая же тут жизнь? Жди и думай. Может быть, это последний месяц, а потом всё закончится этаким красивым словом FIN, как пишут в конце американских фильмов. То есть ФИНАЛ.

Как же тут жить, ходить на работу, целовать Лельку, заниматься любовью с мужем. какое противное выражение, и кто его придумал — заниматься любовью. А то еще хлеще — трахаться. Заниматься траханьем. Заниматься можно чем угодно, но не любовью. Это ведь не занятие. Или занятие? И что за глупости лезут в голову? Какая разница, как это называется, если не хочется ни-че-го. И конфет не хочется, а Ромка всё тащит и тащит коробки. Решил накормить НАПОСЛЕДОК? Даже Лелька уже объелась и нос морщит. Лельке ничего пока не сказали, ни к чему заранее травмировать. Еще натравмируется, когда. Опять эта тягостная и пугающая мысль о FIN.

Может, всё обойдется, конечно, обойдется. Всё будет прекрасно и замечательно — FINE, как говорят по-английски (однако, как близко к FIN, всего одна буковка). А по-еврейски — бэсэдэр. Одна приятельница уехала туда, и в письмах вставляет словечки. С подтекстом, мол, учи потихоньку свой родной язык. Но она никуда не собирается, хотя любой язык знать неплохо, да где же время на изучение взять. Тем более, сейчас. НЕТ ВРЕМЕНИ.

Больше поразмышлять на тему времени в этот раз Дина не успела, потому что явился Роман и с неописуемой радостью на лице стал махать красочным проспектом.

— Я тебе подарок принес! Путевка! Путешествие! Тур!

— Зачем?

— Не зачем, а куда? Такой вопрос должна задать настоящая женщина!

— Зачем? — упрямо повторила Дина.

У Романа стало обиженное лицо. Когда он обижается, его надо гладить по голове, потрепать за уши, чмокнуть куда-нибудь, обозвать сенбернарчиком и другими придуманными словечками — когда-то, на заре их совместной жизни, но Дина только рассматривала без интереса яркие картинки.

— Послушай… так это же тур по Израилю!

— Дошло, наконец… Ты же говорила когда-то, что хотела бы съездить.

— Когда-то… — пробормотала Дина.

— Ты же нигде не была, поездишь, развеешься… Да перестань ты думать об этой чертовой операции! Езжай, развлекайся, отдохни!

— Ага. Любовника тоже можно завести?

— Разумеется. Я тебе разрешаю. Но только на двенадцать дней!

Роман погрозил пальцем.

— Почему на двенадцать, тут написано: комфортабельный отдых 15 дней.

— Ну, день прилета не в счет, потом пока осмотришься, туда-сюда, пока выберешь объект, день отъезда тоже не считается, некогда будет.

Они оба так хохотали, что на Дину напала икотка, и Роман отпаивал ее холодной водой, а потом Роман отнес ее в постель, и они «занялись любовью». «Занимался» больше Роман, а Дина, закрыв глаза и, видя пред собой одну черноту, ощущала странное состояние подвешенности, словно бы ее уже нет ЗДЕСЬ, на этом ложе, но еще нет и ТАМ, на другом. и почему бы не съездить в этом промежутке в тур?..

Приехав, вернее, прилетев в Израиль, Дина частенько вспоминала фразу, скептически брошенную одним очень популярным телевизионным ведущим: «Я никогда не был в Израиле, но мне кажется, что это такая провинциальная дыра.». Дину тогда даже покоробило высказывание очень симпатичной ей личности — симпатичной вовсе не тем, что он еврей, она никогда не отдавала свои симпатии по национальному признаку, и она подумала: если ты еще не был там, так зачем же «вещать» на всю страну уничижительные слова. Съезди, а потом расскажи, со знанием дела.

Израиль оказался совсем не дырой, и Дина (как впрочем и все туристы) была мгновенно им очарована, может быть, потому, что других стран не видела, и в никаких других морях, кроме Черного (да и то давно) не купалась, промелькнула даже мыслишка: а ведь вполне возможно — приехать сюда всей семьей и остаться здесь навсегда. если бы. Если бы некий маятник в голове всё время не отстукивал: осталось столько-то. два понедельника. один понедельник. Почему именно она считала понедельники, было неясно. Да и не важно. С таким же успехом можно было считать субботы, или воскресенья. Но возвращение домой выпадало на понедельник, а во вторник, или в среду её уже могут взять в больницу. Хотя, этот внутренний подсчет, скорее всего, подсознательно и предопределил ее дальнейшие поступки. Во всяком случае, потом, когда, казня себя и сожалея (или не сожалея, в зависимости от настроения), и ища первопричины — найти причину — найти хоть крошечку оправдания случившегося (позора? счастья? помешательства?), она неизменно возвращалась к первым дням приезда, когда она «считала понедельники», а Арик на экскурсиях постоянно держался поблизости и часто заговаривал с ней, а потом и сел в автобусе рядом, настойчиво и обаятельно попросив ее соседку Мэри, очень приятную пожилую женщину с ореховыми грустными глазами, поменяться с ним местами, и та сразу согласилась, поскольку у Арика было гораздо лучшее место — впереди, с хорошим обзором.

А может быть, всему виной (она добросовестно выискивала причины своего безумного «падения») внезапный переход из сырой, слякотной весны в приятное, обнимающее всё тело тепло, с небес льется бесконечное солнце, а под ним синее, искрящееся море, и цветы, цветы… Цвели не только кусты и клумбы на улицах и вдоль дорог, Дину восхитили высокие деревья, окутанные нежно-сиреневым цветом (но не сирень!). Проходишь под таким деревом, ступаешь по ковру из опавших цветков — идешь по сиреневой земле. В этой стране всё было непривычно. Даже тонкий серпик месяца висел рожками вверх, как будто улыбался сверху, и звезды были не те, что в России — не видно ни Большой ни малой Медведиц, и вообще звезд мало, надо всматриваться, чтобы их увидеть, только одна звезда сияла крупно и ярко.

А море слепило глаза, люди веселые и загорелые, и русский язык слышен на всех углах. Что за чудная страна — столько тепла, цветов, о фруктах и говорить нечего, они всюду — на уличных прилавках, на рынках, в магазинах — разноцветные фруктовые горы! И еще повезло — спутники в тургруппе все милые и доброжелательные, и тоже поголовно в восторге.

Внутри потихоньку отмякало, тоскливая тяжесть отступала, мир представал ярким и блестящим, как новенькая монета. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Действительно, на этой земле были одинаково равные причины для смеха и для слез.

Вся группа пребывала в восклицательных восторгах от окружающих красот и неумеренного поедания всяческих фруктов. Правда, после посещения Стены Плача и музея Яд-ва-шем веселые настроения поупали, но не у всех. Один молодой и задиристый, с коротким ежиком ненатурально белых волос, был настроен весьма скептически, и он громко заявил: — Ну что вы всё, евреи да евреи, русских раз в пять больше погибло, а мы ведь таких музеев не устраиваем!

Его девушка (или невеста) закивала головой и с высокомерием на нежном личике откинула со лба золотистую гривку. Мэри, с налитыми скорбью ореховыми глазами, цыкнула на него: — А ты где сейчас находишься? В Израиле — родине и пристанище евреев, о ком же они. мы должны ЗДЕСЬ помнить? О своих, загубленных и сожженных! А вы делайте себе в России музеи, кто вам мешает?

— У нас есть… — смешался парень.

— Есть, есть… Только что вы из них сейчас сделали, посдавали в аренду всяким торгашам. — Мэри поморщилась, потерла рукой грудь и отвернулась. Гидша, тонкая, миловидная и черноглазая девушка звонким голосом мгновенно притушила «межнациональную разборку»: «Садитесь, садитесь в автобус, нам пора!»

Дина продвигалась в толпе к дверям комфортабельного длинного автобуса, и вдруг перед ее носом возникла рука с небольшим алым цветочком на тонком стебельке.

— Но здесь же нельзя рвать, ведь предупреждали, — шепнула она, беря цветочек.

— Нельзя, — покаянно сказал Арик, — но я же толькО один…

Они сели на свои места. Уже третий день они сидели рядом, с той экскурсии в Хайфу, когда Арик поменял свое место. Сначала она смущалась и терялась в догадках, почему он так поступил, вон сколько молодых девочек в группе, целая стайка, а он много моложе ее, может быть даже лет на шесть, а то и на восемь. Но Арик быстро избавил ее от стеснения, он всё время улыбался, забавно рассказывал еврейские анекдоты, и акцент у него тоже был забавный — ударения ставил неправильно. Высокий, поджарый и светловолосый — по виду явный прибалтиец. «Вы из Прибалтики?», — поинтересовалась Дина. Так и оказалось — коренной прибалт, «рижский еврей», как он выразился. Рядом с ним было весело, но хотелось бы не так часто встречаться с его сине-бирюзовыми глазами, потому что ей тут же казалось, что ее накрывает с головой синяя и теплая средиземноморская волна, и она утонет в ней и даже погибнет. Да что же она так пугается, сколько ей там осталось. понедельников?

За ужином в гостиничном ресторане (он и там теперь сидел рядом, тоже местами поменялся) Арик сказал: — Что-то я утомилСЯ после сегодняшнЕИ экскурсии, не поеду завтРА на Голаны. А ты? (здесь так быстро все переходили на «ты»).

— Я тоже устала, — призналась Дина.

— УстроИМ перерыв, отдохнем… — сказал Арик, ловя ее взгляд.

— Так ты в Израиле (как легко ей тоже далось это «ты»!) во второй раз, всё видел, а я на Голанах не была.

— Ну и что? Отдыхать тоже необходиМО, каждый день поездКА, галоп какой-ТО! Потом — там арабы! — Он сделал большие глаза. — МноГО арабов!

Дина невольно рассмеялась. Они уже остались за своим столом одни и не спешили заканчивать ужин.

— А зачем ты во второй раз сюда приехал? Ты, вообще, кто?

— Я? Я филосОФ, ну что ты смеешься? Я закончИЛ унивЕРситет, теперь хочу еще учиться, желаю стать психоЛОгом. может быть, я приеду сюда жить. В Израиле учиться… как это… дешевле! ОсобенНО репатрианТАМ.

— Значит, ты хочешь стать студентом. — Дина громко расхохоталась, с соседних столиков оглянулись.

— Почему ты опять смеешьСЯ?

— Да так… потому что я преподавательница, в колледже, раньше техникумы назывались, а теперь колледжи.

— Да? — обрадовался Арик. — Так учи меня, поправляй, если я неправильНО скажу.

— Я не русский язык преподаю, а физику. А говоришь ты очень хорошо, только ударения иногда неправильно ставишь, но это ерунда, и мне даже. нравится.

— Это правДА, Дина? — тихо сказал он и положил свою ладонь на ее руку. Дине показался его жест слишком смелым и даже интимным. Ну почему он к ней приклеился? Она же старше его, неужели ему не видно? Студент приволочился за учительницей! За немолодой (ну, не юной) учительницей тридцати шести лет, которой осталось. сколько там понедельников? Дина тихонько потянула свою руку, но он только сильнее сжал ее. — Так что ты решиЛА об завтра?

— «Об завтра», — Дина улыбнулась, — я ничего не решала. — Она выдернула руку и встала. — Пока.

— Пока — это что?

— Пока, это… спокойной ночи. Или ЛЕХИТРАОТ. Или гуд бай.

На другое утро Дина на Голаны не поехала. Она просто не встала с постели и делала вид, что не может проснуться, когда Женя, соседка по номеру, молоденькая и, соответственно своему возрасту, неутомимая, пыталась ее разбудить. «Устала, не поеду сегодня», — пробурчала Дина и, не открывая глаз, отвернулась к стене. Как только Женя ушла, Дина уперлась взглядом в белую стену. Раздумывать на тему, почему не поехала, совершенно не хотелось. И так было ясно. Ясно, что, если еще не влюбилась, то почти.

Всё это чушь. Чтобы с такой скоростью! Да, да, не надо было считать понедельники, и думать, что для нее всё уже кончается. Но она и сейчас так же думает. И готова считать уже не только понедельники, кстати, их полтора осталось, а и считать все дни, все часы, и минуты. Зачем она поехала? Ведь считать можно было (и нужно было) рядом с Романом и дочкой. И провести с ними эти дни и минуты. Во всем Рома виноват. Задурил голову: поедешь, посмотришь другую страну. Да, страна тоже виновата — такая прекрасная, она здесь разнежилась и растеклась киселем по блюдечку. Сюда бы приехать насовсем и жить. Да, здорово было бы. Ну что ж, хоть посмотреть. Другую страну, и еще других людей. Арика встретила. Могла бы никогда не встретить. За годы семейной жизни — ни разу, ничего, даже и близко. Есть Роман, есть ребенок, какие тут могут случиться адюльтеры. Даже мысль такая не посещала. Хотя в юности была влюбчива, но никогда не могла переступить некую черту. Известно, какую. Страх, осторожность, брезгливость, стыд — всё вместе. А с Романом… после регистрации. Регистрация произошла так скоро после знакомства на случайной вечеринке. Мгновенно повлюблялись и через неделю подали заявление. Всё быстро-быстро и «искрометно», как говорил Роман. И только потом стали разбираться, «ху из ху». Ничего, разобрались, и без особых моральных потерь. Процесс «притирания», которым все так пугают, длился недолго, и они благополучно его проскочили, быстренько выявив взаимные несовершенства и приняв их как необходимую данность. Все-таки им обоим было уже по двадцать пять лет, хотя Дине все давали меньше, и теперь никто не верит, что ей тридцать шесть, а она и не убеждает. Она тогда стеснялась перед Романом своей, сказать завуалировано — непросвещенности, и даже втайне сожалела об этом, а подруги как подсмеивались над ней, когда она замуж выходила, называли не иначе, как «девица ты наша». А Роману этот факт понравился. «Моя, и всегда будешь только моей. Поклянись».

Хоть ты и Роман, но я не Джульетта, чтобы клясться, — пыталась она отбрыкаться, смешно ей было. Но пришлось поклясться, чтобы не обидеть новобрачного.

Теперь что, вспоминать эту наивную клятву и следовать ей? Интересно, а если с ней ничего бы не случилось, и никая больница ей не грозила блестящим скальпелем, тогда что бы она сейчас думала? А ничего. Потому что она здесь сейчас бы не была, жила бы и работала спокойненько. Арик. Она даже запах его запомнила — не только одеколона, которым слегка пахнет от него, а именно «его» запах. Руки у него красивые, с длинными тонкими пальцами и ухоженными ногтями, и глаза. Хватит, не надо о нем думать. О чем-нибудь другом, прошлом и хорошем. Роман уже там скучает, Лелечка тоже, брошенный (впервые!) мамочкой ребенок…

Почему-то вспомнились роды. Дина не любила их вспоминать — ничего хорошего там не было. А другие женщины обожают вспоминать этот ужас, может быть, героинями себя чувствуют. А Дина не героиня. Роман отвез ее вечером, когда начались схватки. Она сначала упиралась, не давала вызывать «скорую», твердила: просто мне в туалет всё время хочется, вот и всё, зачем ехать, еще две недели! Но Роман вызвал. Бледный и растерянный, и руки трясутся, будто ему рожать предстоит.

Дина промучилась в палате до утра, и никому дела нет, ори, сколько хочешь. Только раз за всю ночь подошла одна врачиха, Дина и разглядеть ее не успела, как она уже ушла, махнув упокаивающе рукой: «Не время еще!»

По временам она даже сознание теряла, проваливалась в какую-то черную дыру, а потом выныривала, чтобы почувствовать еще в большей мере опоясывающую жуткую боль. На соседней кровати женщина лет тридцати тоже кричала и просилась: «на двор, на дво-ор!». Тоже, значит, думала, что ей в туалет надо. Утром, в светлом промежутке, Дина встала и выглянула в окно, а там, внизу, мама стоит, примчавшаяся с другого конца города. тут опять резанула боль, Дина скривилась и согнулась, подползла почти на четвереньках к кровати. Тут мамочка задала всем жару! Как она потом говорила: «надрала им жопы». Она ворвалась в кабинет завотделением, кричала, что девочка мучается, а вы, мерзавцы, негодяи (ну, конечно, не такие слова кричала, но что-то подобное), не обращаете внимания, да если что случится, я вас всех засужу! и т. д.

Это мама потом уже рассказала. А тогда набежали-прибежали в белых халатах, на каталку, в родильную палату, укол сюда, укол туда. Остальное произошло в тумане, только вдруг крошечное синее тельце возникло откуда-то перед глазами, бледный ротик открылся и слабо пискнул, и Дина опять куда-то провалилась, успев на секунду почувствовать вялое облегчение. Потом она узнала (от медсестры, не от врачей, как же, скажут они), что еще час-другой, и ребенок бы задохнулся.

Девочка уже на третий день стала бело-розовенькая, с нежным пушком на личике, и от нее непередаваемо приятно пахло, она и не знала, что маленькие дети так пахнут (она всегда была чувствительна к запахам), и Дина сразу придумала ей имя — Лилия. Они с Романом не заготовили имя заранее, сначала хотели увидеть ребенка, а потом назвать. В зависимости, так сказать, от первого впечатления.

Теперь Лиле (а называть с первых дней стали почему-то Лёлькой) уже девять лет, такая хорошенькая, волосы густые и вьются, как у Романа. Повезло ей с Ромой, повезло с дочкой (что живую родила), ей во всем везло. До того момента, как к Игорю вздумали пойти. Жили бы себе, и знать ничего не знали… А ОНА, киста проклятая, росла бы и росла внутри.

Дина представила, как ОНА там растет, занимая всё больше пространства, а какое там пространство, совсем ведь небольшое, а ОНА упорно растет и преобразовывается в нечто мерзкое, страшное, называемое одним коротким словом из трех букв, этого слова все боятся и произносят его, понизив голос.

От тихого стука в дверь Дина вздрогнула, села и схватила часы с прикроватной тумбочки. О, уже десять! Кто это стучит? Но она уже знала, кто. Свои тайные ожидания от себя самой не спрячешь. На завтрак, скорее всего, опоздала, наверное, они пойдут куда-нибудь поесть, потом погуляют, потом. Дина вскочила, накинула шелковое синее кимоно (Ромин подарок перед отъездом), кое-как завернулась в него и, путаясь в длинной скользящей материи, крикнула: «Сейчас!» и побежала умываться. Но хоть чуть-чуть и лицо нарисовать надо! Где эти карандаши чертовы! Дина наспех обвела губы и поднесла карандаш к глазам, всматриваясь в свое отражение. Это что такое?.. Губы обведены черным, а глаза она собиралась. красным! То есть никакого отчета своим действиям.

Прошло не меньше десяти минут, пока она открыла дверь. Никого. На полу стоит стеклянная ваза с крупными розовыми цветами. Она нагнулась к цветам, и тут перед глазами появились ноги в черных, начищенных до сияния туфлях.

Дина, нарочно не поднимая глаз, словно и не видела этих ног, внесла вазу в комнату.

— Мне тоже можНО войти, или тольКО цветочкам?

Дина, не оборачиваясь, кивнула и поставила вазу на стол у окна. Она перебирала заметно дрожащими пальцами розовые лепестки и боялась обернуться. Очень просто было лежать в кровати и думать о мужчине по имени Арик, и очень трудно было стоять спиной под его взглядом. Надо предложить отправиться сейчас куда-нибудь позавтракать!

— Ты знаешь, что ты очень красиВАя женщиНА?

Дина снова кивнула. Потому что не знала, что ответить. Да и не успела бы: теплые ладони легли на ее плечи и повернули напряженное, но не сопротивляющееся тело. «Вот и всё, — пробежала по какой-то, еще мыслящей извилинке, мысль: что, прямо вот сейчас, так сразу?»

Оказалось, что очень удобно — прямо сейчас и вот так сразу. Халат-кимоно, исключая своей конструкцией тягостный, а иногда и отрезвляющий процесс раздевания и расстегивания всяческих пуговичек и крючочков, будто сам собой соскользнул с ее плеч, и тихо прошелестев, улегся на пол, оставив свою хозяйку на произвол любви.

…Придя в себя и обретя возможность снова мыслить, Дина поняла, что означает «заниматься любовью». Понимание показалось ей ужасным: ужасно то, что она никогда не забудет этого безумия и. что захочет еще повторить.

— Почему? — спросила она.

— Что — почему? — Арик ласково погладил нежную кожу ее живота, призывно взрогнувшего в ответ на прикосновение.

— Почему так случилось? Почему ты сел ко мне, почему ты пришел?

— СтраннЫе вопросы ты задаешь… Кажется, я всё сказал, когда вошел. Мы с тобой взрослЫе люди, так?

Как верно он сказал, подумала Дина. А что до ее страха, что она не забудет, так разве есть у нее время забывать или помнить. Всё, что есть у нее — всё сейчас. Дина обняла Арика и притянула к себе. «А ты страстнАя женшина. я даже не ожидал», — шепнул он.

Дина засмеялась. «Опять ты смеешься! Почему?» «Потому что я тоже этого не ожидала», — шепнула она ему в ухо и успела увидеть его удивленно поднявшиеся брови. и тут же всякое сознание и осознание опять покинуло ее.

Еще три дня выпало Дине провести в счастливом угаре. Поездки, купание в теплом Мертвом море, не купание, а осторожное трепыхание в плотной и скользкой соленой воде, вечерние прогулки на набережной с Ариком, а после прогулок два-три часа в комнате Арика: его сосед, не очень молодой, но очень чуткий и понимающий мужчина до глубокой ночи играл в холле в шахматы.

Потом был «выходной», то есть день без поездок. Почему-то все очень обрадовались и решили отправиться на пляж. Хотя море и прохладное, но можно и нужно загорать, чтобы было чем похвастаться дома. Да еще сказали, что «хамсин», надо же узнать, что это такое.

Пробегая с пляжной сумкой по коридору нижнего этажа, Дина услышала из приоткрытой двери номера мужские голоса. Один показался очень знакомым, как будто Арик, но видимо, она ошиблась: голос говорил без акцента. Она хотела заглянуть в дверь, но дверь как раз в эту минуту закрылась. Любопытной Варваре чуть нос не оторвали, — резюмировала Дина, улыбнувшись.

Хамсин — жаркий ветер из пустыни — нисколько не испугал туристов, переживших очень холодную российскую зиму, они поспешно разделись и как дети радовались теплу, с восторгом наблюдали высокие, завивающиеся белыми пенистыми кудрями, волны, которые, громоздясь одна на другую, торопились к берегу, чтобы обрушиться на сырую, многократно вылизанную ими песчаную гладь. Горячий ветер носил по пляжу песок и щедро сыпал его на подстилки и на головы, то и дело кто-нибудь, хохоча, бежал за улетевшей шляпой, или за игральной картой. Вся группа была на пляже, только Мэри и еще одна пожилая супружеская пара остались в своих номерах, да Арик еще не появился, наверное, проспал.

Горячий воздух сгущался над морем, солнце почти не проглядывало из плотной дымки. Сидели группками — компаниями, что успели сложиться. Дина села поотдаль, не хотелось болтать, играть в карты, она посматривала на низкую каменную баллюстраду, отделявшую пляж от улицы, за которой, в переулке, находилась их гостиница. Вот-вот появится знакомая высокая фигура с бежевой сумкой через плечо… Дина радостно вздрогнула, когда фигура появилась и спрыгнула с каменной ограды на песок.

— РебяТА, хаверим! Там кое-кого обокраЛИ! — сказал Арик громко, чтобы все услышали.

— Что? Что такое? Кого? — посыпались тревожные возгласы. Арик пожал плечами. — НаДО посмотреть. СобирайТЕСЬ!

Все нервно засуетились, торопясь, вытряхивали полотенца, кидали в сумки карты, бутылки с водой, надевали сарафанчики и брюки, и бегом бросились к гостинице.

Потери оказались у тех, кому было что терять. А у кого денег было мало, то же и осталось в сохранности. Да и с больших сумм было взято не все, «оставлено на мелкие расходы» — со смешком сказал кто-то. Вор прошелся по всем номерам на их этаже, как-то открыв двери, а потом просто прикрыл их, но и то не все. Мэри и пожилая пара, разумеется, не пострадали, поскольку были на месте, Мэри и подняла тревогу, когда вышла в коридор и заметила приоткрытые двери и валяющиеся на полу вещи.

Возмущенные туристы собрались в холле и плотно окружили побледневшего и пыхтящего от волнения тучного администратора, он без конца вытирал платком мокрый лоб и время от времени прижимал руки к груди, вернее, к верхней части живота, свисающего над ремнем, и клялся, что деньги найдутся, он уже вызвал полицию, и всё будет бэсэдэр. «А если не найдутся?» — нервно выкрикнула одна женщина. «Будет бэсэдэр», — твердил как попугай, администратор.

Дина была в числе счастливчиков, у которых ничего не взяли. Видимо, ее триста долларов грабитель посчитал не столь существенной суммой. Арик тоже не пострадал, поскольку, запершись, спал, и вышел из номера на шум и возгласы. Динина соседка по номеру тоже радовалась и сказала, что, похоже, вор не нашел ее деньги, потому что она их спрятала… Женя понизила голос — в пакет с прокладками. А может, он не зашел к ним в номер, мелькнула у Дины мысль. Хотя, когда она вошла, дверь-то была не заперта, а в комнате пахло. очень знакомо. Но Дина сразу догадалась — одеколоном Арика, со вчерашнего вечера, когда он час сидел у нее, сохранился запах.

От полиции толку оказалось мало, вор, естественно, не дожидался стражей закона, но руководство гостинницы пообещало возместить потери, конечно, в разумных пределах, ведь никто не заявлял о содержимости своих кошельков заблаговременно. «Я же обещал, — с облегчением, и уже не пыхтя, говорил администратор, — что будет бэсэдэр», и многие смотрели на него весьма мрачно, ибо возврат половины денег (в лучшем случае!) еще не означал, что это «бэсэдэр».

Дина долго плескалась в душе, смывая с тела песок, и думала, куда вдруг подевался Арик, исчезнувший во время нервной суеты вокруг администратора.

Когда она вышла из ванной, то увидела просунутый под дверь белый листок, сложенный вдвое.

Полупечатными буквами было написано: «Вынужден срочно уехать, получил из дома телеграмму. Извини, что так получилось. Удачи тебе! ЗАПИСКУ ПОРВИ!» — подчеркнуто. И еще наспех нацарапанное слово: «прости». Без подписи. Как и без обращения вначале. Если прочтет случайно посторонний, не поймет: кто, кому, и за что «прости». Дина перечитала записку несколько раз и порвала на мелкие кусочки. Ведь мог уехать и ничего не написать. Она бы и так всё поняла, без этого текста и подтекста. За что ей прощать его? За вранье про телеграмму? Нет, за другое. Она видела тогда, в коридоре, во время криков и шума, как он уходит, по направлению к своему номеру, видела, как он дернул головой — хотел оглянуться, но не оглянулся, и это ее царапнуло. Полезла в голову какая-то ерунда. Но она еще на что-то надеялась, ждала.

Обманывала себя, очень старалась, не позволяла себе облечь в отчетливое понимание смутное подозрение. Теперь всё ясно. Это его голос без акцента слышала она сегодня утром, когда пробегала по нижнему этажу. Запах его одеколона — и не вчерашний запах, витал в ее номере. Он такой же «прибалт», как она китаянка. Обзавелся дамой, чтобы меньше на себя обращать своим одиночеством внимания (да и плохо ли — прокрутить скоростной роман, если дама не возражает), и ждал удобного момента. Еще и в благородство поиграл — не забрал у людей последние деньги. Не перед ней ли поиграл, чтобы потом она его не слишком осудила. А разве она осуждает? Не судите, да не судимы будете. Да, ей такой честной и добропорядочной было не противно, не возмутительно, ей было очень грустно, что все уже закончилось и надо как-то протянуть последние дни до отъезда. Арик безнравственен? Пусть так. Ей всё равно. Зачем ей об этом думать? Он замечательный мужчина. Нежный, добрый. Каждый день приносил цветы. Говорил красивые слова. Купил ей серебряный браслет с нефритами и гранатами — вместе выбирали в сувенирном магазинчике. И каждый вечер заставлял терять голову. Им было хорошо вместе, не только ей, но и ему — она это видела и чувствовала. Так за что же прощать?

Но как много может уместиться в какие-то полторы недели. Можно успеть пережить блистательный роман, посмотреть другую страну, насладиться солнцем, морем и фруктами, насладиться прекрасным мужчиной, а можно прожить эти дни совсем обыкновенно, спокойно созерцать новый мир, и не укладываться в постель со случайным знакомцем, словно всю жизнь разъезжала по чужим странам, а любовников перепробовала без счету. Но ведь не разъезжала и не перепробовала. И уже никогда с ней может ничего не произойти и ничего подобного не случиться. Может быть, наступает последний день Помпеи, и не о чем рассуждать. Грянет на Помпею поток и всё смоет, все грехи и весь этот туристический роман.

А не разыгралось ли воображение? Вполне возможно, что действительно телеграмма, и надо срочно уехать, и к пропавшим деньгам он не имеет никакого отношения, а она слишком долго смывала в ванной песок, и у него не было другой возможности попрощаться, только запиской. Ведь если бы вором был действительно он, то сразу бы исчез, а не явился бы на пляж сообщать. А она столько наворочала в своей голове мыслей и рассуждений, а все для чего? Чтобы в душе всё перемололось, и можно было суметь с ясным личиком и невинным взором предстать дома, только лишь для этого. Ибо изобразить невинный взор представлялось ей самым трудным. Но изображать придется не слишком долго.

Но все оказалось гораздо проще и легче. Взор был самым обычным и соскучившимся, объятия при встрече родственными и приятными, Роман хвалил ее загар и свежее личико, Лелька висла на шее, подарки и сувениры были приняты с восторгом, но семейная идиллия продолжилась недолго: через час после радостной встречи Роман сказал:

— Сегодня утром мне на работу позвонили из больницы и сказали, чтобы ты завтра.

— Уже завтра?.. — с тайным, но понятным себе облегчением спросила Дина.

— Но я ведь сама должна была позвонить.

— Игорь взял это дело под свой контроль, у медиков свои связи. Он очень беспокоился, что ты уехала.

На ночь Дина выпила таблетку снотворного и объяснила Роману: «Устала с дороги, хочу выспаться без снов и сновидений».

— И без меня, — грустно пошутил Роман, но снисхождения от супруги не дождался.

Обследовали Дину несколько часов, с перерывами. Брали разные анализы, вводили что-то в вену и укладывали на длинный стол, с тихим жужжанием двигался над ней какой-то мудреный аппарат, потом опять анализы и чудодейственный УЗИ. Перед ужином два молодых энергичных врача, которые полдня возились с ней и перебрасывались непонятными Дине словами, сообщили: «Утром еще один анализ, и всё решим. Спите и не волнуйтесь». Какие заботливые! Наверное, знакомые Игоря. Дина снова выпила припрятанную в косметичке таблетку, но спала все равно плохо. Преследовал обрывистый кошмарный сон: ее режут, режут, уже всю изрезали, и не могут остановиться.

Утром взяли опять анализ крови и почему-то разрешили позавтракать. Потом пришли всё те же двое, они улыбались, и один с видом, будто преподносил подарок, сообшил: «Дина Львовна, хотим вас обрадовать, операция вам не показана. С вашей кистой можете жить с легким сердцем, она не опасна. Раз в год-полтора проверяйтесь, на всякий случай, для собственного спокойствия».

— Для спокойствия? — тупо переспросила Дина.

— Ну да. Вы узнали о ней, можно сказать, случайно, а могли бы с таким же успехом и не знать. Киста маленькая, она не влияет на функцию почки, вообще ни на что в организме не влияет, и вряд ли она будет расти. Но — проверяйтесь.

— Не влияет… — Дина пыталась изобразить на лице радость, но, видимо, не получилось, так как оба врача смотрели на нее с некоторым испугом. Наконец, она улыбнулась. Люди старались, и какое свинство с ее стороны не отреагировать.

— Спасибо, вы очень добры. Они переглянулись и удалились.

Радостное для любого человека известие оборачивалось для Дины грядущей КАТАСТРОФОЙ, которая казалась теперь страшнее, чем недавние мысли о возможной смерти, и чем сама смерть. Прежде, чем. прежде, чем наступит сегодняшний вечер, а за ним и ночь, она должна все рассказать Роману. Врать и притворяться она не сможет — не умеет! Только при встрече у нее получилось, очень готовилась. Она пыталась представить, как поведет себя Роман. Как поведет, так и поведет. Дина вся собралась и была готова к упрекам, негодованию и всяким нелицеприятным высказываниям. Разумеется, теоретически.

Мама ей когда-то сказала: «Если ничего нельзя изменить, не говори об этом, и не страдай напрасно, и не вынуждай страдать других». Дина вспомнила сейчас мамины слова.

…Мало того, что Роман кричал и бегал по квартире с исказившимся лицом. Он называл Дину всякими непотребными словами. Это Роман-то, который никогда не произносил (во всяком случае, при ней) нецензурщины, и она, по наивности, думала, что он не умеет говорить подобные слова.

Дине нечем было оправдаться. Выдавливать из себя жалкий лепет — о чем? О том, что у нее творилось в душе, когда она поехала в этот тур? На каких страшных качелях она ощущала себя и свою, как казалось ей, стремительно укорачивающуюся жизнь, и как жаждала она наполнить ее чем-нибудь ярким, острым, чего еще не было.

Выразить это в нормальных и понятных словах невозможно, и никакие слова ничего не изменят. Но Дина попыталась еще объяснить: «Ну, влюбилась я! Но теперь всё прошло. Прости». Хотя, «прости» она выдавила с трудом, так покорежили ее сказанные мужем оскорбительные слова.

— Прошло… — с сарказмом выговорил Роман. — Ты считаешь, что и у меня должно ПРОЙТИ? — он отвернулся. Плечи его задергались, но он быстро справился с собой. Когда он повернулся к ней, это был уже другой Роман, не ее муж, которого она знала столько лет и любила. Перед ней стоял мужчина с жестким холодным лицом, и он сухо говорил ужасные вещи:

— Мы переезжаем к моей маме. Мне там ближе к работе, и есть рядом школа. Я сам переведу Лёлю.

— А как же я?..

— Ты? Кто ты? Ты для меня — никто. Девочке тоже лучше быть от тебя подальше. Чему ты можешь ее научить? Как развратом заниматься, как ноги раздвигать?

— Рома! Почему ты так жесток?

— Я — жесток? Молчи!

— Рома, давай поговорим!

— О чем? О чем ты хочешь мне еще рассказать? Каким изысканым позам научилась? По Кама-Сутре, или сами изобретали? Дрянь! Б…ь!

Теперь Дина не могла простить себе, и не могла понять, зачем она сказала ему, как она решилась! Она терзалась от досады, смешанной со стыдом, жалостью к себе, к Роману, к Лельке. Ведь читала когда-то рассказ одного умного писателя, как жена после отпуска, проведенного в санатории, искренне рассказала мужу о своей случайной измене, а муж, который сам в ее отсутствие провел время отнюдь не безгрешно, не нашел в себе силы ее простить. Потому что мужчины слишком образно представляют себе картину измены, все постельные воображаемые подробности, и не могут этого перенести. Читать-то читала, и даже тогда некоторое время думала об этом, но для себя самой ничего не отложилось, вспомнилось только сейчас, когда поздно уже.

Через два дня Дина осталась одна. Что ей делать в этих двух пустых комнатах? Мебель и все остальное на месте, а они ПУСТЫЕ. Может, ей надо еще попросить прощения, поползать на коленях? Может быть, Роману нужно время, какое-то время, чтобы он простил, примирился. Неужели все будет, как в том, когда-то прочитанном рассказе? Но писатель мог всё выдумать, а в жизни возможен другой вариант. Другой FIN. Надо подождать. Если мужчина любит женщину, он не сможет так легко всё перечеркнуть. А если больше не любит? Худшее, что может случиться с женщиной — это потеря любви мужчины.

Однако к большому счастью и благоразумию нашей героини (которой читатель сочувствует, или не сочувствует), все-таки она была достаточно дальновидна и не напрасно в свое время читала хорошую прозу известных писателей, все произошло несколько другим образом. Точнее сказать, ничего экстрадионарного не произошло. По той причине, что Дина ничего не рассказала. Она проиграла в своем воображении всё, что она может сказать, и всё то, что ей может сказать Роман, и примерно какими словами, и чем это закончится — полным крахом и гибелью Помпеи — разрушением семейной жизни. Но собственная честность и успешно привитая с детства правдивость не позволяли ей совсем умолчать и «жить во лжи».

— Рома, а я там влюбилась, — сообщила она с безмятежной улыбкой и легкомысленным тоном, но ощущая внутри неприятный холодок.

— В самом деле? Так я тебе разрешил, — легко улыбнулся Роман, его взгляд на одно мгновение стал колючим, но тут же он рассмеялся. — Подробности можешь не сообщать. Я так рад, что тебе не нужно делать операцию, ты ведь не знаешь, как я боялся.

Дина была поражена. Не тем, что он боялся за нее — это было естественно, а тем, что… Значит, он настолько боялся и предполагал, что для нее всё может закончиться плохо, что в душе готов был позволить ей всё, что угодно. Всё, что ей угодно. И теперь, помня об этом, он не мог покривить душой даже сам перед собой, и счел возможным не принять ее будто бы признание всерьез. Она ведь и не сказала всерьез, и тем самым нарисовала ему легкий и единственно возможный путь.

Конечно, Дина знала, что муж ее любит. Но даже предположить не могла, что его любовь простирается так далеко. Поэтому вообразила себе совсем другой, самый худший вариант. И, чтобы его не допустить, но и не иметь на душе грех, она и выбрала иной путь, как оказалось, вполне удачный, без трагедии и без крушения.

И все-таки… Дине пришло в голову другое соображение. Похоже, она опять все выдумала. Ничего подобного у Романа в голове не было. Он ведь большой собственник, как все мужья, и любящие, и нелюбящие. Она пошутила, и он тоже пошутил. А насколько искренни были они оба. В сущности, это не так важно. Время своим ластиком всё сотрет.

Оставим наших героев на этом месте — мучаться им, или не мучаться. Все варианты имеют право быть. FIN — на усмотрение читателя.

Я, Нина, Левка и другие или записки из трудного детства

Вчера на перемене Нина обозвала меня шантажистом. Дома я посмотрел в словаре и сегодня популярно объяснил ей значение этого слова. По моему объяснению выходило, что ко мне оно вовсе не применимо. Просто есть такие люди, которые шуток не понимают, сказал я, выразительно глядя в ее светлые неспокойные глаза, но они не очень-то понимали меня, — слушая вполуха, Нина посматривала в сторону: там, в группе мальчишек торчал рыжий Левкин чубчик и слышался его низкий голос (у Левки голос уже почти как мужской, и усы пробиваются, да и многие ребята уже в порядке, а у меня — это в восьмом классе! — ни голоса приличного, ни над губой ни черта не растет). В другое время я бы обязательно присоединился: Левка всегда расскажет что-нибудь интересное, вычитанное из очередной «безумно увлекательной» книжки (Левка может читать фантастику круглосуточно), да и потом, он ведь мой друг. Но сейчас мне непременно хотелось доказать Нине, как она ошибается в отношении меня. Ничего я не доказал, она повернулась и ушла в класс. Мне стало обидно, и остаток перемены я бродил по двору, мысленно исследуя свои разные поступки, а при воспоминании о сегодняшнем случае я даже громко рассмеялся.

Нина сидит впереди меня, и я по мере возможности этим пользуюсь. Тянет меня на «шалости» — по выражению нашей училки по литературе Марии Павловны. Так вот, я уронил ручку и полез за ней под стол. И увидел Нинкины ноги. Босые! Блестящие лаковые черные туфельки стояли сиротками, отодвинутые назад, близко ко мне. Наверное, они ей жали. Нинкины розовые голые пальцы смешно шевелились, то топырились вверх, то перекрещивались друг с дружкой, всё сидел бы под столом и рассматривал, да пора вылезать. Но пропустить это просто так я не мог. Я быстро подтащил черные туфельки к себе, скинул свои туфли — разношенные и видавшие виды, и подвинул их к Нинкиным ногам. И сел, глядя безмятежными глазами на Марию Павловну — Машу, как мы все ее между собой называли, — она молодая и красивая, по виду совсем девчонка, из института только выскочила, и мы у нее первые ученики.

Мы еще называли ее «непорочной Машей» — за голубые наивные глаза и мягкую улыбку розовых некрашеных губ. Хотя она очень старается выглядеть взрослой и уверенной и всё в нас, оболтусах, понимающей.

Маша остановила на мне свой испытующий взгляд — она всегда готова в чем-нибудь неадекватном меня подозревать (или — подозреть? — надо глянуть в словарь синонимов). Сейчас вызовет — догадался я. Но Маша вызвала Нину. Я внимательно изучал глазами доску: на ней было написано сложное и длинное предложение, а что с ним надо было делать, я, естественно, не знал, очень занят был под столом. Я изображал мыслительный процесс и, конечно, не обращал внимания на происходящее. Только крепко сжал губы, чтобы не смеяться, как другие. Но если бы я даже вынул свои глаза и приклеил их к доске, я всё равно бы видел, как Нинка, вскочив и сунув во «что-то» подвернувшееся свои красивые ножки, шлепает по проходу, с недоумением глядя вниз, под хохот класса останавливается у доски, с негодованием сбрасывает мою замечательную обувку, и стоит на полу босая, с очень розовым лицом. Подумаешь, голые ступни, что такого? Но розовость на Нинкиных щеках разливается ярким цветом, ну точно, как варятся раки в тазу — становятся красными, но не сразу, а постепенно. Можно подумать, что ее совсем раздели, так она отреагировала. Слишком «неадекватно» — любимое Машино словечко.

— Чья это обувь? — спрашивает Маша и брезгливо поднимает за краешек одну мою туфлю (туфель?), становится видна грязная подошва с налипшим куском чего-то подозрительного (на что это я наступил и даже не заметил, когда шел в школу?).

От хохота кто сползает под стол, кто складывается пополам, а мой сосед Левка только грустно улыбается толстыми губами и старается не смотреть на меня. Маша подходит ко мне (ну конечно, сам себя выдал, что не смеялся), наклоняется совсем близко, я чувствую запах духов и теплую волну, исходящую от ее рук и плеч (почему-то я сразу вспотел), достает из-под стола черные туфельки и несет их Нинке. А мои туфли ставит в угол — видимо, вместо меня. Нина, опустив глаза, обувается и уже намерена вернуться на свое место, но Маша движением руки останавливает ее — с предложением на доске необходимо разобраться, Нинкины красные щеки ей до лампочки, знания прежде всего, и Нина бросает на меня непрощающий взгляд.

Вот Нинка и обозвала меня шантажистом и два дня дулась на меня и, чтобы еще больше наказать, вертелась возле Левки, а он, идиот, ухмылялся от радости до ушей. На все это я слегка разозлился и на уроке физкультуры во дворе, когда у девчонок был забег на скорость, подставил Нинке подножку. Стоял близко к дорожке и так, само собой, получилось. Вообще-то я желал Нинке победы, но нога сама выставилась вперед. Нина, ойкнув, пролетела вперед и ткнулась коленями и носом в дорожку. Встала, прихрамывая, отошла в сторону и оглянулась. Конечно, она догадалась: я стоял как раз напротив того места, где она упала. Правда, я тут же подошел к ней и выразил сочувствие, но Нина промолчала.

Я расстроился и с половины урока смылся. Отец был дома, собирал бумаги в свой объемистый портфель и сказал, что уезжает на пару дней в командировку, на конференцию по новым компьютерным технологиям. Он не спросил, почему я так рано явился, это не в его привычках. Уходя, отец великодушно разрешил мне пользоваться его компьютером, — разумеется, уточнил он — до его возвращения.

Без сомнения, у меня замечательная семья. Отец никогда не повышает голос, и ни разу ни за что не наказал, даже после родительских собраний, на которые ходит сам, и которых все в классе боятся: на них учителя отводят душу, не думая, как достанется потом дома несчастным и жалко оправдывающимся «мелким хулиганам» и «нарушителям школьной дисциплины».

Мне не приходится оправдываться. Это не означает, что учителя не жалуются. Просто отец большой скептик и считает, что они преувеличивают, все мальчики одинаковы и любят пошалить. Увидев в дневнике тройку, отец только скажет: «учи лучше», и все. Таким отцом можно только гордиться.

Отец тоже любит пошалить. Жаль, что мама не всегда понимает его шутки.

Недавно мама опять задержалась допоздна на работе, и ужина не было. Отец стал жарить яичницу, а сам бегал в комнату — по телевизору заканчивался футбольный матч. Яичница сильно подгорела, кое-как мы ее съели, отец бросил тарелки в мойку и ходил, насупившись. В квартире стоял неприятный горелый запах. Отец зашел в спальню и вышел оттуда с золотистым флаконом французских духов — совсем недавно подарил их маме. Он стал разбрызгивать из флакона, пшик-пшик пульверизатором — в комнате, в прихожей, в кухне. Запах стал — как в парфюмерном магазине.

Пришла мама, сбросила плащ, повесила сумочку и встала столбом.

— Что это? Мои духи? Вы разбили мои духи?!

«Вы», потому что она сразу хотела узнать — кто. А какая разница, если духов больше нет. Мама бросилась в спальню и вышла, держа в руке пустой флакон. Ее гневный взгляд уперся в меня.

— Я сжег яичницу, — спокойно сказал папа. — Мы были голодные, а есть в доме нечего. Когда ты, наконец, покончишь со своим отчетом?

Мама не поняла, при чем тут ее духи, но отец и не собирался ничего объяснять. Он сказал, что «бухгалтерша» не такая великая должность, что семья должна быть на первом месте, и квартальный отчет его нисколько не интересует, это не его забота, а если Григорий Абрамович ее уволит, так будет даже лучше, ее зарплата погоды в доме не делает, а делают погоду совсем другие вещи.

Квартира еще несколько дней пахла духами. Маша-училка тоже хорошо пахнет, наверное, чем-то французским — я помнил, как она полезла под стол за туфлями. Кто был прав (правее?), отец или мама — мне было не очень интересно. У всех свои разборки. Хотя, когда человек голодный, он всегда злой — по себе знаю. И тут ничего не поделаешь.

Отец вообще любит пошутить над мамой. Характер такой. Он как-то сказал, что в детстве был большой хулиган, и погрозил мне пальцем, — мол, не бери пример. Но сколько я не приставал, так ничего и не рассказал. Так с чего не брать пример — неизвестно.

Как-то мама опять задержалась, позвонила, что обед в холодильнике. Отец разогрел курицу в бульоне и разложил по тарелкам. Обгладывая ножку, он поискал глазами — блюдечка на столе не было, мама всегда ставит ему — для «отходов». Отец бросил кость в мусорное ведро — не попал. Объел крылышко, бросил — снова не попал, как мне показалось, не очень старался. Некоторое время он задумчиво смотрел на кости возле ведра, встал. На стуле висел мамин голубой шелковый халат — она всегда утром торопится, и я много раз видел этот халат на стуле, и даже иногда сам убирал его в шкаф, зная, что отец любит порядок. Отец собрал все косточки со стола — я складывал в кучку, и с пола, и сунул в карман халата. Вытер жирные пальцы салфеткой и посмотрел на меня.

— Женщин надо учить. Всю жизнь. — Сказал он и вышел из кухни. В дверях обернулся и добавил: — И не смей доставать!

Я и не собирался. Я уже взял с подоконника книжку, и пачкать опять пальцы… да и не касается это меня, ни с какого боку.

Уже поздно вечером из своей комнаты я слышал ссорящиеся голоса, кажется, мама плакала. Неужели из-за испачканного халата можно плакать, отец ведь пошутил — залезешь в карман, а там. бр-р-р! Ха-ха!

Потом некоторое время (уже много позже) между родителями происходило что-то непонятное. Мама ходила с красными глазами, а отец часто вздыхал. Я случайно увидел — дверь в спальню была не совсем закрыта, как отец стоит перед мамой с опущенной головой, а она отвернулась с прижатым платочком к лицу. «Ну не могли, не могли мы себе позволить, — тихо бубнил отец, — одного бы вырастить, вытянуть».

Я, подумав, всё понял. Могли бы и меня спросить! А вообще-то правильно, маме скоро сорок, старая уже. Маленький ребенок, плач по ночам. Хорошо бы иметь брата, но не новорожденного, а чтоб сразу уже лет пять, или семь. Так это когда было бы! Отец всегда поступает правильно, он знает, как лучше. Не зря ведь большим начальником работает. А мама — простой бухгалтер. Женщины не способны на что-то большое. Даже красивые. Маша-училка, такая вся из себя — принцесса! — а всего лишь обыкновенная учительница. И все учителя, кроме физкультурника — женщины. А директор школы — мужчина. Все они — и красавицы, и уродины — внизу, а мужчины, как и положено — наверху. И так ведь во всем! Я представил Машу в некотором, известном ракурсе — с собой! — и хихикнул. Фантастика! Она ведь с виду сама непорочность. Картинка сразу растаяла, и вместо нее возникла другая: Нина и я. Ну, это уж вообще! А все же, как э т о на самом деле происходит, как со мной будет происходить, когда я… Умру на месте от страха! Ну, в ближайшее время такая смерть не грозит. У Нинки родители кошмарно строгие, даже в кино на вечерний сеанс не пускают. Ретрограды! Знали бы они, что уже полкласса в любовь играют. Конечно, пацаны больше говорят, чем делают, хвастают почем зря, а девчонки изображают на лицах полную непорочность, как у Маши. Левка сказал, что э т и м можно заниматься, когда надумаешь жениться. Ха-ха, долго ему ждать, рыжику толстогубому, придется. А сам так и пялится на фигуристую Нинку, нагло пялится. Не дождешься, хотя ты и друг мне, меня тут не объедешь, не дам! Надо бы мне с Нинкой посмелее быть, с женщинами надо поступать по-мужски. Чтобы с младых ногтей поняли, кто есть кто в этом мире.

На контрольную по математике должен был придти директор. Спрашивается — зачем? Сидит то в одном классе, то в другом. Чего интересного — смотреть, как пишут контрольные. Ну да, чтобы не списывали, училка за всеми не углядит. Но ведь скучно-то — просидеть целый час! Надо Владим Владимыча как-то развлечь — добрый дядька, не вредный, но всегда такой серьезный.

Я подложил Нинке на стул с десяток кнопок, не меньше, выбрал самые крупные. Нинка чуть не опоздала на контрольную, уже и Владим Владимыч сидел на последней парте, как раз за мной, она плюхнулась на стул и… ни гу-гу! Пишет свой вариант, только голову поднимает: еще раз условие задачи на доске посмотреть — и снова пишет. Неужели терпит?

Нинка первая сдала работу и вышла из класса. Я перегнулся вперед: одна кнопка лежала сиротливо, да и то на краю стула, острием вниз. Я глянул на Левку — он просматривал свои листки, а на щеках красные пятна. Ясно, что не от трудных задачек, для него трудностей в математике нет. «Ты?» — спросил я. Он поднял на меня коричневые глаза и только моргнул. Спасатель чертов! (или — спаситель?) Другому дал бы в рожу, а Левке что-то не хочется. Да и повод слишком мелкий.

По контрольной я получил двойку. Решал ведь задачи вполглаза, сначала ждал, что Нинка заорет и вскочит, потом думал, что она стоически терпит и стал ее жалеть. Всё из-за Левки. Моя двойка на его совести. Я так ему и сказал. Он только ухмыльнулся в толстые губы. Наверно, зря я ему в рожу не дал.

Дома опять нелады. Как я понял, у мамы на работе неприятности. Напутала она что-то в отчете, допустила крупную ошибку, начальнику пришлось расхлебывать. Сначала мама плакала, а отец сердился, сказал, что женщинам надо дома сидеть и хозяйством заниматься, но через пару дней мама пришла с работы веселая, с тортом.

— Всё утряслось, наш начальник никого в обиду не даст, сам ходил «наверх» и все исправил.

Отец, разрезая торт, хмыкнул.

— Разумеется. Твой кудрявый Григорий Абрамович из любой ситуации выкрутится. Я в его способностях никогда не сомневался.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась мама.

— Кроме того, что сказал, ничего более.

— А мой прадедушка, Яков Львович, между прочим, был профессором, известным в свое время физиком, — ни к месту заявила мама и посмотрела на меня. Отец тоже почему-то глянул на меня. Я чуть тортом не подавился. Намекают, что из меня профессора не выйдет? Да уж, ни в физике, ни в математике я не силен. Может, я писателем стану, только не говорю об этом. А то опять кого-нибудь из «известных в свое время» вспомнят. А про мамино происхождение со стороны прадедушки я и так знаю. А у кого-то происхождение с татаро-монгольского ига тянется. У Нинки-то глаза раскосые, ясно, откуда — с тех трехсот лет ига.

В школе я внимательно рассматривал Левку. Коричневые блестящие глаза с припухшими нижними веками, кудрявый рыжий чубчик, из-под верхней губы всегда торчат зубы, а уж когда засмеется, то вся челюсть вылезает вперед. Уши тоже торчат розовыми лопухами. Волосы отрастил бы подлиннее, чтобы закрыть лопухи. А многие девчонки уверяют, что он симпатичный. Врут, как обычно, и чтобы я слышал. Нинка к нему липнет — нарочно изображает, надеется, что я ревновать буду. Держи карман! Левка умный, но девчонкам не ум нравится, а внешность. А я — точная отцова копия. Таких, как мой отец, еще поискать надо. И мама красивая и высокая — почти как отец. Красивые женщины всегда обращают внимание на красивых мужчин. Так что Левка мне не соперник. Но вообще-то соломки подстелить не помешает. Мало ли, может у нее и вправду интерес, девчонки все поголовно дуры, и лопухами могут заинтересоваться.

Но тут одно событие надолго отвлекло меня, можно сказать, из колеи выбило. Я забыл в школе спортивную форму и с полдороги вернулся. А так как я провожал Нину, то совсем расстроился, потому что в этот раз она была такая веселая и разговорчивая, что надеялся по пути завести ее в сквер, и там поцеловать, а тут — форма! Не пойти за ней было нельзя — новая и дорогая, только купили. Я с ходу толкнул дверь в раздевалку возле спортзала и. то, что я увидел!.. Маша-училка, наша красивая непорочная Маша стоит у стенки в расстегнутой кофточке, и белые круглые груди наружу, а учитель физкультуры Роберт Иванович, по прозвищу «Гладиатор» — за накачанные бицепсы, лапает их, жмет, как жмут апельсины, и еще целует, пристанывая. А она, глаза закатила и вцепилась рукой в его черную шевелюру.

Не помню, как я выскочил обратно. Но форму я схватил, она у самой двери на вешалке висела. Не знаю, заметили ли они меня. Вряд ли, не до того им было! На душе стало мерзко и почему-то обидно. Машка-то, Машка! Польстилась на бицепсы! Физкультурник наш — вся школа знает — разведенный, и ребенок где-то есть. Зачем он ей?

Ночью я не мог заснуть, стояли перед моими глазами белые Машины груди, и их жмет, жмет жадная рука. Хорошо, что в школу утром не надо идти — выходные, целых два дня! — не видеть их, ни Машку, ни Роберта.

За два дня я почти забыл про них обоих, вернее, не хотел больше думать. Только подумал один раз: когда стану писателем, опишу эту сцену в подробностях, но без имен, конечно, а они прочитают и устыдятся. Ха-ха, если им сейчас не было стыдно, то потом тем более, они уж тогда старыми станут.

Я никому ничего не рассказал, даже Левке — тем более Левке. Хотя язык чесался. Но как об этом расскажешь? Это все равно, что пересказывать кадр из кино — в кино так всегда любовь показывают. Даже если бы я про этот кадр Левке рассказал — да у него рыжий чубчик дыбом бы встал, и лопухи отвалились. И не поверит он мне, это уж точно.

А Машка вдруг взяла отпуск и укатила к какой-то заболевшей тетке в другой город, и литературе нас стал учить старичок-пенсионер, с домашнего дивана подняли и поставили перед нами, учить изящной словесности. Ну, мы не слишком ему досаждали, старый уж очень. Сидели тихо и занимались, кто чем, иногда прислушиваясь к его бормотанию. Двойки он ни одной не поставил, только вздыхал и отправлял на место. Сгибался над журналом и ставил точки. Отольются кое-кому эти точки слезками, когда Машка вернется.

Нина продолжала липнуть к Левке. Меня это стало уже доставать. Провожаю ее я, а все переменки его. Он рассказывает, вокруг толпа, а Нинка смотрит ему в рот. Наверно, все зубы уже сосчитала. Пора было стелить соломку.

— Нин, ты, когда замуж выходить будешь, меня на свадьбу пригласишь?

Сначала у нее глаза стали круглые как шары, она даже приостановилась, но быстро нашлась, я и не сомневался.

— Конечно, приглашу.

— А за кого ты хочешь выйти, за Левку?

— Почему бы и не-е-т, — протянула она (а что я ждал, что она крикнет: «За тебя!» и бросится мне на шею?) — Он умный, большим человеком станет, может быть, на весь мир известным (ага, профессором физики будет).

Хм. Левка-то женится, когда университет закончит. И, разумеется, на «своей»… А я вообще не женюсь. Ну, лет до тридцати точно не собираюсь, — заявил я уверенно, не глядя на Нину.

— На ком это — на своей? — не поняла Нина, не дошло еще до нее. А мои последние слова она будто и не услышала. — Разве у него есть. — она не договорила и явно, к моему удовольствию, была смущена.

— Точно не знаю… найдет… — туманно ответил я и еще добавил: — Кажется, с одной кудрявенькой его уже познакомили…

Нина сдвинула темные пушистые брови (давно хочется пальцем их погладить) и задумалась.

— А ты, значит, в тридцать лет? — насмешливо спросила она. — Старый будешь, никто тебя не возьмет! — она язвительно захохотала и повернула к своему дому, не помахав рукой, как обычно.

Я был доволен. Нина больше на Левку не обращала внимания, как-будто его на свете не было. Видно, наличие кудрявенькой на нее подействовало. Ну, приврал я ей, ничего такого Левка мне не говорил. Но отец однажды ведь сказал, что «они» женятся только на «своих». А как же мамин прадедушка? Он-то женился не на «своей» прабабушке. Видно, за давностью лет он не в счет.

Вчера, после уроков я никак не мог найти Нину. Ушла, значит, без меня. Левка тоже как испарился. От скуки я побродил по двору, свернул за угол. Они там стояли. Просто стояли и смотрели друг на друга. Левка что-то тихо сказал, Нина кивнула. Подойти и дать Левке в рожу? Отец говорит: «Кулаками в жизни ничего не решить. Головой надо!» Но это тот случай, когда надо кулаком. Чтоб больше не захотелось вот так стоять. Сегодня они стоят, а завтра еще что-нибудь придумают. Я бросил свою сумку и шагнул вперед. И тут со мной что-то произошло. Вспыхнуло в голове и застило глаза. Дальнейшее потом я мог припомнить с трудом. Отшатнувшееся Левкино лицо, кровь, тонкой струйкой стекавшая по нижней губе (хотел ведь ударить в подбородок — как в кино показывают, а врезал по губам), Нинкин вопль. Мы катались в пыльной траве, пыхтели и зверели. Но обошлось без тяжких телесных повреждений. «Хватит», — вдруг сказал Левка и первый поднялся. На его лице я не читал ни обиды, ни злости. Да и сам остыл. Но как разойтись, мы не знали. Но Левка (ну как же, сама благородность!) первый протянул мне руку. Под Нинкиным взглядом мы обменялись рукопожатием, и пошли все втроем. Сворачивая на свою улицу, Левка помедлил, криво улыбнулся разбитыми губами, он явно ждал, что Нина пойдет с ним — она жила на параллельной улице и вполне могла чуть-чуть изменить свой обычный маршрут. А Нина (о, женские хитрости!) вдруг заявила, что забыла в школе книжку и, махнув в пространство рукой, пошла обратно. Я остался один. Обдумывать свое завтрашнее житье.

Я твердо решил поцеловать Нину.

Мы опять шли домой вместе, видимо, она все-таки признала мою победу. И я уговорил ее зайти в сквер, посидеть на скамейке. А кругом ходят, ходят, мамашки с колясками, десятиклассники с нашей школы парочками. Наконец, благоприятный момент настал

никого! Я, уже весь в напряжении и томительном ожидании встречи с ее губами, потянулся к Нине.

— Дяденька, который час?

От неожиданности я потерял равновесие и ткнулся губами где-то между Нининой щекой и ухом, а может, попал только в ухо — я не понял, не успел.

— Не дуй мне в ухо! — сердито отодвинулась Нина.

А этот маленький стервец, что спросил «который час», уже отбежал и громко хихикал на безопасном расстоянии, потом высунул язык и убежал. Убил бы!

Тут опять мамашка с коляской появилась и посмотрела на нас, как мне показалось, очень насмешливо.

— Пора домой, — сказала Нина, искоса глянула на меня и усмехнулась. Ну, конечно, она догадалась, что я хотел сделать. И не сделал! Мне так тошно было, хотелось сей момент исчезнуть, провалиться сквозь асфальт. Ну, как я в следующий раз позову ее сюда!

Маша через две недели вернулась и сразу поставила мне двойку вместо точки. Конечно, не только мне одному, при старичке почти никто уроки не учил, но я все равно очень разозлился. У меня по литературе никогда двоек не было, тройки — бывали, устно не умею рассказывать, зато сочинения пишу хорошо и почти без ошибок. Ну, Машка, ну Машка…

После урока литературы (он был в этот день последним) я задержался, собирал в сумку книжки. Я — свои, а Маша свои — в черный блестящий портфельчик. Все у нее особенное, и прическа с золотистыми локонами, и костюмчик, и портфельчик. Я подошел к Маше и стал смотреть в ее голубые глаза — нагло так.

— Что тебе? — спросила Маша, застегивая портфель.

— Маша… — Я наглел с каждой минутой и назвал ее просто по имени (да между нами разница всего в несколько лет), — я тут недавно форму спортивную забыл, вернулся и.

Моя пауза оказалась слишком выразительной. Но Маша не покраснела, она ни в какой ситуации не краснеет — я это давно заметил, у нее лицо просто как бы остановилось. Она молча смотрела на меня, в голубых глазах стоял вопрос, который она ни за что не задаст.

— Дверь была заперта, — бодрым голосом продолжал я. — На следующий день я нашел свою форму на месте.

Она знала, что я лгу. Там дверь не запирается, замка нет (а то бы сейчас говорить было бы не о чем, разве о двойке).

— Чего ты хочешь? — нетвердым голосом произнесла она. Бедная Маша. Мне даже стало ее чуть-чуть жаль. Я молчал, и больше говорить не собирался.

— Сколько? — спросила она, отводя глаза.

— Чего? — не понял я.

— Денег. — Сухо сказала Маша.

Тут вместо нее покраснел я. Шлюха развратная, она мне деньги предлагает!

Я стоял и хлопал глазами. Надо было что-то сказать (оскорбить ее?), или уходить.

— Вы шутите, Мария Павловна, над несчастным учеником, а я вас так любил, — ровным голосом произнес я и, опустив голову, вышел из класса.

На следующем уроке (я сам вызвался отвечать, устно!) Маша поставила мне пятерку. Хотя рассказывал я не лучше, чем обычно. Маша ставила мне пятерки до конца учебного года. Но она никогда не смотрела мне в глаза, всегда мимо. Зато я смотрел на нее, и ее кофточки всегда казались мне прозрачными.

В девятый класс меня перевели в другую школу. Отец сказал: «Хватит балду пинать. Пора готовиться к чему-то серьезному». Я слабо вякнул про мою «любовь к литературе», но отец поморщился: «Настоящих писателей по пальцам можно пересчитать, и ты явно в это мизерное количество не попадешь. Дневники твои — это детство. Пора из детства вылезать!» Я поежился. Откуда он знает про дневники? Стопочку тетрадок я хранил в маленьком ящичке своего стола и, когда не забывал, запирал на ключ.

Отец определил меня в спецшколу. Английский, французский, международное право и еще всякая мура. Да, мне уготовано большое будущее. Наверно, отец прав. Быть пешкой в этом мире мне тоже не хочется. С английским у меня проблем нет, а остальное одолею. Умственными способностями, как говорится, не обделен. Левку я теперь видел редко: иногда встречал на улице, перебрасывались несколькими словами, и я бежал дальше — времени у меня теперь лишнего не бывает. Нине я звонил несколько раз, но она разговаривала со мной не слишком любезно, — она не одобряла мой переход в другую школу и я понимаю, почему: в другой школе есть другие девочки. Конечно, она прямо об этом не говорила, но ревность сквозила в некоторых, сказанных насмешливым тоном, вопросах. Один раз я выразил желание встретиться, мол, постараюсь выкроить для нее сколько-то времени, но она ответила холодно, что тоже очень занята. Я знал, я чувствовал, что ее холодный ответ не более чем игра, на самом деле она хочет меня видеть, но упрашивать? «Никогда не унижайся перед женщиной, — сказал однажды отец, и эти слова я хорошо запомнил, — она, даже самая умная, тебя не поймет, только все обратит в свою пользу. Кстати, умных среди них почти нет, я не встречал».

Через неделю я подкараулил Нину возле ее дома. Она не ожидала меня увидеть и не смогла скрыть своей радости. Мы подошли совсем близко друг к другу, и Нина — Нина! — погладила меня ладонью по щеке. Такого счастья я еще в жизни не испытывал. Но счастье длилось недолго. Мне захотелось ее помучить. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Уж классик-то женщин знал! И в ответ на приглашение зайти, поговорить (еще, как бы между прочим, скороговоркой было сказано, что дома никого нет), я спросил, есть ли у нее хороший кофе? После некоторой паузы Нина ответила, что точно не знает, и сама она кофе не пьет, только чай. Значит, я должен проситься на чай. Я пробормотал что-то про реферат, который нужно срочно писать. Как я хотел пойти к ней! Но я хотел еще, чтобы она меня уговорила, чтобы сама сказала, как ей хочется, чтобы я пошел. Но она не стала. Глаза ее превратились в светлые замороженные ледышки. «Как хочешь», — сказала Нина равнодушно. И вошла в подъезд. И тут я вспомнил о маленьком букетике фиалок в кармане куртки. Что я наделал! Я бегом поднялся на второй этаж. Но Нина уже зашла домой. Я постоял перед закрытой дверью. Сунул фиалки в дверную ручку и ушел. На лестнице оглянулся: букетик выпал из ручки и лежал на полу.

Так все и закончилось. Хотя я в тот же вечер из дома позвонил Нине, но она сразу бросила трубку. Какая гордая. Может быть, фиалки к ней не попали — отшвырнул их кто-нибудь ногой, и всё. «Цветы дарить — любви просить».

Потом пошли выпускные экзамены, подготовка в институт — всё завертелось как на карусели. На первом курсе я обзавелся девушкой, и мы с ней до сих пор ладим. Она многого от меня не требует и прислушивается ко всем моим желаниям, я для нее во всем прав. Иногда я дарю ей приятные мелочи, но никогда не покупаю ей цветов. Насчет «замуж» она даже не заикается. А я эту тему обсуждать не намерен. На свою будущую жизнь у меня большие планы. И скороспелая женитьба в эти планы не вписывается.

Отец недавно, за семейным столом (мы отмечали мой день рождения) рассказывал, как он женился на маме. Учась уже на последнем курсе института, он договорился с другом пойти в театр. Друг на спектакль не явился, пришлось сидеть рядом с пустым креслом. Но после антракта всё изменилось, и он сидел уже не один. В антракте он пошел в буфет и стал в длинную очередь. Люди стояли так плотно, что его очень тесно прижали к стоящей впереди красивой девушке. Он, конечно, извинился и пошутил: «Как честный человек, я теперь обязан на вас жениться». И действительно — женился! «Так что, никогда не прижимайся слишком близко!» — засмеялся отец. Мама улыбнулась и добавила:

— Ну, ты не очень спешил жениться. Все выяснял, кто я и чем занимаюсь. Мои бухгалтерские курсы не очень тебя вдохновили.

— Меня больше вдохновил твой характер…

— Конечно, — вздохнула мама. — Я была такая смирная, слушала тебя, восхищалась тобой и млела. А ты цветы мне подарил только дважды — на день рождения и на свадьбу.

— Почему же? — заинтересовался я.

Мама, видно примерно зная объяснение, вышла за чем-то в кухню.

— Не хотел баловать, — серьезно сказал отец. — Женщины как дети — избалуешь, потом всю жизнь потакать будешь.

То, что я узнал сегодня, могло бы потрясти кого угодно, но только не меня. Я просто изобразил на лице вежливое удивление. Конечно, хотелось бы узнать поподробнее, но не хотелось расспрашивать. Бывший одноклассник так был поражен одним названием института, где я учусь уже третий год, что выразить свое любопытство перипетиями известных в прошлом мне людей, я не счел возможным.

Ну что ж, каждому свое. Эта глупая Нинка ничего хуже придумать не могла, как выйти замуж за Левку и уехать с ним в маленькую восточную страну, где постоянно идет перманентная война, строить там светлое будущее. Будут там плодиться и размножаться, и в перерывах строить. Но Машка-то! Непорочная Маша тоже вышла замуж — за Гладиатора! Значит, не просто шуры-муры и тискания в раздевалке! Да, пока я не обзавелся своей подружкой, почему-то я больше вспоминал Машу, чем Нину. Наверно, я ее любил и не соврал, когда сказал ей об этом. А мне в тот момент казалось, что я вру, чтобы еще больше смутить или уязвить ее. А может быть, это было глупое школярское чувство, возбужденное сначала запахом духов, а потом видом ее обнаженной груди, еще не осознанное, но уже мучающее тяготение к женскому телу, открывшемуся мне наяву, а не в кино. Да что теперь вспоминать! Конечно, любил я все-таки Нину. Но понял это только сейчас. Придурок, даже ни разу не поцеловал ее. Если бы сейчас ее встретил, я бы. От воображенной картинки заныло внутри. О, черт, когда же я вылезу из детских штанишек? У меня же есть моя девушка, и мы делаем с ней всё, что полагается. А Нина — глупое детство. Улетело как пушинка с ладони. Я сжег свои дневники и покончил с глупостями. Теперь я другой.

На прощание я спросил у одноклассника:

— А ты чем занимаешься? Учишься?

— Да, в инъязе. Восточные языки. Вот, закончу, поеду куда-нибудь переводчиком. Может быть, Нину увижу. Хорошая была девчонка. — Он испытующе смотрел на меня.

— Ну ладно, пока, — сказал я. — Мне в другую сторону.

В последнее время я много думаю. Мне казалось, что я давно воздвиг пропасть между школьными годами и нынешним временем. На днях, идя домой из института, я сорвал у обочины тротуара одуванчик — белый пушистый шарик. Подержал за стебелек, не дыша, потом к-а-ак дунул! Невесомые парашютики разлетелись веером и растаяли в воздухе. Так и мои воспоминания. Но парашютики улетают навсегда, а воспоминания возвращаются. Я кое-что снова стал записывать. Но уже не беспокоюсь, что отец прочтет. Он уверен, что я стал взрослый и бросил детские глупости. Я, когда пишу, будто разговариваю с кем-то. И этот кто-то находчивее меня, и даже иногда подсказывает мне. В последнее время подсказывает, что можно бы съездить в одну маленькую восточную страну. Полюбоваться на пальмы и покупаться в море. Ну, не глупость ли?..

Сначала Нина глянет на меня очумелыми глазами, но потом-то. глянет другими! Конечно, я насильно отнимать ее у Левки не стану, она сама выберет. А после того, как «выберет», я сниму шляпу и — адью, мадам! Не хочу мешать вашему счастью! И грустно прочитаю: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»

У Нины потекут слезы, но я этого уже не увижу, поскольку буду удаляться дальше и дальше.

Да-а. Вот намечтал-то глупостей. Но все-таки приятно думать, что вполне возможно все это проделать. Думаете, голубчики, что оставили меня в прошлом? Ну-ну.

У черного моря явившийся мне

…Одесса, мой солнечный город. Об Одессе поют те, кто в ней жил, и те, кто только когда-то, в незабвенные годы посетил ее, пусть даже совсем ненадолго. И даже маленькие, совсем незначительные происшествия, случившиеся там, почему-то хранятся в памяти долго. Такая вот аура у этого города, и какие города ни посети в жизни, и в каких ни живи сколько угодно лет, Одесса хранится в тебе, а почему, кто знает…

В Одессе можно не только жить, или посещать ее с туристической целью, в Одессе еще можно поступать в институт. Вернее, пытаться поступить. Хотя с равным успехом (или не равным — как повезет, или как карты выпадут) можно это же самое делать в своем, или в ближайшем к твоему захолустью, городе.

В незапамятные времена жаждущая высшего образования молодежь повадилась мотаться по Союзу — по крупным городам, конечно, и штурмовала приемные комиссии, то ли стремясь умотать подальше от родительских очей, то ли потому, что другой город всегда кажется краше и лучше собственного. Все куда-то рвались — ехать, ехать! Ну и Вика — чем она хуже, подалась из родных пенат, и подалась далеко — сначала из Тбилиси поездом до Батуми, потом из Батуми теплоходом по морю до Одессы. Нешуточное путешествие и недешевенькое. Но как откажешь единственной дочери, мама и не отказала. В долги влезла, но чадо отправила. Что делать — не пожелало чадо поступать в институт в славной столице Грузии. И то верно — русских факультетов раз-два и обчелся, конкурсы сумасшедшие, и ходят верные слухи — без взятки не суйся. Чадо неглупое, аттестат приличный, даст Бог, справится.

А что чадо не справилось, так то ж море виновато. Черное, чудное море. Хотя Вика и до своей поездки в Одессу море видела, и неоднократно. Куда поехать в мамин отпуск — на море! Куда отправить ребенка, т. е. Вику летом — в пионерлагерь на море! До моря езды — ночь в поезде, и утром, в шесть часов высунешься из вагона поверх оконной рамы, и трепет пронизывает от макушки до тапочек — вот оно, голубенькое, зелененькое, к горизонту темно-темно- синее море! Тихое, почти гладкое, колышется совсем рядом, в трех шагах от шпал, мелкие прозрачные, не волны — волнишки медленно набегают на пустынную гальку, и не терпится пробежаться босиком по мокрым камешкам, а поезд уносит, уносит, сворачивает в сторону, но все равно уже скоро море будет пред тобой, а ты перед ним, на целый месяц!

Вика море любила до безумия. Но она тогда не знала, что море морю рознь.

Теперь, волею судьбы, живя на побережье Средиземного, купаясь в нем, или просто с долей скепсиса и равнодушия наблюдая за подминающими под себя купальщиков волнами, она никак не может понять, почему это море, будто тоже красивое и тоже сине-зеленое, но не такое, совсем не такое, как Черное! И вода не такого вкуса, и совсем не пахнет оно морем, и песок не такой, и гальки нет. Хотя, если вспомнить, на гальке лежать было не слишком приятно, а встанешь — на спине розовые пятна: надавили камешки. Но что-то такое есть в том Черном море, что отличает его от Средиземного, или это всего лишь щемит ностальгическое воображение. И вот оно-то и уводит Вику от этих берегов — к другим, давно скрывшимися за всеми горизонтами.

Ах, Одесса, жемчужина у моря! Если бы Одесса не была у моря, она бы и «жемчужиной» не называлась. Запах моря, этот неописуемый запах, потому что его трудно описать словами, чувствуешь издалека, еще и моря самого не видно, оно где-то там, за домами и улицами и, чем ближе подходишь, запах острее, свежее — кажется, его не только вдыхаешь — заглатываешь, пропитываешься им, хочется бежать, лететь, чтобы увидеть скорей эту сверкающую синь и упасть в нее. Близость моря кладет отпечаток на всё и на всех, житель ли ты, или временный гость. Вика была временным гостем, гостем радостным и не обремененным заботами, напичканная романтическими мечтами от самого, еще по-детски гладкого лобика до новеньких дешевеньких босоножек. Она приехала из тьму-тараканной высокомерной республики поступать в метеорологический институт. Ну не в «пед» же — это добро и дома есть, а денег на взятку хоть в «пед», хоть в «мед» — нет, да и стыдное это дело — взятки давать. Россия взяток не берет, есть ум в голове — поступишь, а нет… Как это — нет!? Аэрозонды, метеорологические станции за Полярным кругом и, разумеется — удивительные исследования (интересно, чего — утренней и вечерней температуры воздуха?), и прочая и прочая романтическая дурь плавала в голове, пока Вика вместе с новой подружкой, приехавшей из Севастополя, плавала в море. Подружка Галя избытком романтики не мучалась, просто ее старший брат был метеорологом, и ей вздумалось основать династию. Морем она была сыта в своем Севастополе, но охотно присоединялась к Вике. Иногда Вику одолевали сомнения — люди-то, запоем зубрят, из палаток не вылезают. А! — отмахивалась Галя, — что выучено, то выучено, больше не влезет. Поступим, не бойся! Но пасаран!

К счастью, Вика не поступила. А то болталась бы до самой пенсии неведомо в каких краях и условиях, хотя, может быть, приткнулась бы со временем в контору какого-нибудь северного райцентра, составляла бы аккуратно погодные сводки и перевоспитывала мужа-алкоголика (нашла ли бы в этом райцентре приличного мужика?). Да и как было поступить — такие безумные конкурсы в те годы! Повальное стремление к образованию. Зубрить, зубрить, конечно, следовало, но как тут зубрить, когда море рядом, на самом берегу жили, в палаточном городке для абитуриентов, с утра грелись на черных горячих камнях, купались до синих пупырышек на коже, а вечером гужевались в палатках «по интересам». Песни, сухое дешевое вино, обсуждение шепотом чужих скороспелых романчиков, тайная, щекочущая еще не испорченное воображение зависть к парочкам, бредущим по берегу под тихий шелест волн.

Но кто сумел отмежеваться от соблазнов, и головой в учебник, те сдавали на четверки-пятерки. Но не Вика с подружкой Галей. И вот они, разнесчастные и убитые полученными тройками (но с тайной надеждой — вдруг случится недобор, и они таки увидят себя в списках), шатаются по Дерибасовской, по Карла-Маркса, пялятся то на великолепие Оперного, то с почтением на Дюка (читали-читали, а как же, грамотные), спускаются по славной лестнице, выдумывают себе маленькие развлечения (о них после) — делать-то нечего, надо ждать финала, когда все группы сдадут экзамены, и вывесят списки, и вдруг они там, в конце, несмотря на тройки, обозначатся, какой почет и уважение они получат дома! — и эта не высказываемая вслух надежда витает — не в голове даже, не в мыслях, а в неизвестно каких местах глупого и самонадеянного организма.

Да чем же они хуже других, такие замечательные умные девочки, приехавшие издалека, они могут ведь не выдержать крушения своих мечт, умрут, утопятся в теплых волнах Черного моря!

Но, конечно, никто ни на йоту об этом не задумался, в списках их не оказалось, и они не утопились.

Но пока еще списки не вывешены, и они гуляют по Одессе, вспоминая вчерашнюю палаточную вечеринку, подогревая самих себя впечатлениями о флирте — громко сказано! — одни переглядывания и обсуждение вдвоем этих переглядываний. Да, он так на меня посмотрел! Что ты говоришь, а с виду одна скромность, а тот, дылда, ну, ты знаешь, о ком я, он так и зыркал весь вечер, выпьет и зыркает, выпьет и опять, как ты считаешь, я должна ему что-то вечером сказать, ну, на место поставить? Что ты, что ты, ни слова, а то вообразит, что ты в него влюбилась! Да. вот они-то на пятерки сдают, и «твой», и «мой» (произносится со значением), они поступят, а мы.

Дальше тяжелые вздохи и поникшие долу лица, с запоздалой раскаянной влагой на ресницах — зубрить надо было, а не на пляжах валяться!

Но в Одессе грустить долго неприлично, тем более что всё уже было непоправимо, и по улицам ходят такие — все абсолютно! — веселые люди, как-будто у всех отпуск, и на загорелых физиях подружек сами собой распускаются улыбки. Они слоняются по городу, подсчитывая на ходу скудные грошики в своих тощих кошельках. Начитавшись ранее о разгульной одесской жизни и наслушавшись в палатке разных хулиганских песенок, Вика с Галей твердо решили вкусить разврата. Разврат — это пьянка и сигары. Начали со второго.

Купили по толстой темнокоричневой гаванской сигаре с золотым ободком — запах потрясающий, это тебе не дешевенькие болгарские сигареты без фильтра, которые курила бедная абитуриентура! Вернулись в палаточный лагерь и в поисках уединенности влезли на большой зеленый холм. Торжественно приступили, щурясь в клубах едкого дыма на сверкающее в солнечных лучах пресинее море, которое почему-то постепенно заволакивалось странным туманом. Галя мужественно одолела половину сигары, а Вика и того меньше — её уже подташнивало, а Галина бледность, быстро перешедшая в зеленоватость совсем ее испугала. Вдруг Галя со стоном повалилась в траву и закрыла глаза. Вика кинулась спасать подружку, трясла, хлопала по щекам, Галя открыла глаза, криво улыбнулась и села. С отвращением отбросив подальше недокуренную сигару, она сказала: «Зато попробовали! Дома во дворе расскажу девчонкам — обзавидуются! Но скажи — какой кайф!» Вика согласно кивнула головой: — «Еще бы!» и добавила: «Какая мерзость!»

Но еще одно мероприятие было у них в запасе — пьянка. Настоящая, чтоб больше тридцати градусов, и чтобы вкусно было. Снова пересчитав деньги (разумеется, не в тот же день, двойной подвиг было бы не осилить), купили маленькие фарфоровые бутылочки с ликером и отправились на то же место.

Любуясь на море — теперь оно не туманилось, а синело всё ярче и ярче, тянули по глоточку сладкую, приятно пахнущую густую жидкость, скоро бутылочки опустели, а подружки улеглись на траву и уснули. Проснулись, когда уже стало смеркаться. «Вот это кайф был!» — сказала Галя, потянувшись, и они спустились с холма, с головной болью, но чрезвычайно довольные собой и совершенно забыв про недавние переживания по поводу полученных троек.

Уже все группы экзамены сдали, и молодежь успокоилась — что будет то и будет, списки повесить обещали через два дня. В лагере царило веселье, из задернутых палаток слышны были звон стаканов и хулиганские песни. Что там «Мурка», гвоздем сезона была насмешливо-ядовитая песня про замечательную жизнь советских людей, а в припеве, под который все азартно хлопали, повторялись слова «Кара-Мара, Фридри-Энта!» Ниспровергатели идеалов бездумно веселились, а потом, уже учась в этом, или в другом институте, усердно строчили конспекты про «Кару-Мару» и заискивающе заглядывали на экзамене в глаза преподавателю — только бы не двойка! Но преподаватели общественных дисциплин были, как правило, людьми снисходительными и ставили четверки (сами, небось, уже терпеть не могли эту навязшую в зубах Кару-Мару вместе с их прогнившим капиталом).

По лагерю разносился клич: «На танцы!» Да, действительно, надо же было посмотреть, что и как танцуют в Одессе. Абитуриенты своими горячими телами и радостными эмоциями заполнили весь трамвай, изрядно потеснив и придавив возмущенных аборигенов. Вике на танцы не очень хотелось, точнее, не хотелось вовсе — она танцевала так себе, но Галя настояла — там же курсанты будут! К курсантам, или к их красивой форме она питала явную склонность, даже на улице оглядывалась. «Смотри, смотри, какой!» — дергала она Вику, вынуждая посмотреть. Мало ли какой, а мы-то при чем? — притворно сердилась Вика, ей самой нравилась морская форма.

Обе презирали танцы «шерочка-с-машерочкой», то есть, девушка с девушкой, и стояли возле скамеечки — сесть, тогда и вовсе никто не заметит, и обе ждали объявления «белого танца», заранее присматривая себе подходящий объект — такой, на который не бросится куча девчонок, желательно выбрать объект поскромнее — будет счастлив, что его пригласили. Но все равно, чтобы симпатичный был. Наконец, объявили. Галя тут же рванула куда-то, и через секунду уже танцевала с мужественным, высоким курсантом. Вика не очень решительно, но все же двинулась, через всю площадку. Тот, которого она приметила, уже исчез, увели, а на его месте стоял высокий худой матросик, тоже ничего, уже почти все танцуют, а он стоит.

Вика тихо пролепетала свое приглашение, почему-то уже чувствуя, что что-то не так… Матросик посмотрел на нее со своей высоты и, не выпуская из губ сигареты, процедил: «Я с маленькими не танцую». Вика отступила, ошеломленная и красная, наверное, до самых пяток. В жизни не бывало такого унижения. На школьных вечерах ни один мальчишка бы не посмел, да и кто их приглашал, много чести. И не такая уж она маленькая, на физкультуре еще две девочки после нее стояли. Да, это страшное оскорбление Вика запомнила на всю жизнь, как и ничтожно-высокомерное лицо этого матросика — нет, конечно, лицо не запомнила, но образ остался.

Она вернулась на свое место, но уже пошла не через всю площадку, а обошла танцующих сбоку. Щеки еще долго пылали. Галя только мельком глянула на нее и снова унеслась с полюбившимся курсантом. Вику тоже пригласил один, но она резко отказала, даже не подняв глаз. Только так и надо, мстить им всем. Отказывать, отказывать и отказывать. Но больше не пришлось — никто не приглашал. Одесские парни — ничтожные людишки, как говорил Паниковский.

— Пойдем на танцы в Морской клуб, — предложила на следующий день Галя, — там одни офицеры!

Вчерашний Галин курсант после двух танцев переметнулся к высокой блондинке, и больше не возвратился. Гале хотелось взять реванш.

— Отстань! Я же говорила тебе, что не люблю танцевать. Лучше пойдем гулять, а то. — Вика не договорила. И так ясно — скоро всему конец, завтра вывесят списки, и.

С горячими чебуреками в руках свернули с Ришельевской и зашли в скверик. Сидели, молчали, доедая последние кусочки и облизывая жирные пальцы.

— Я не наелась, — заявила Галя и добавила мечтательно: — Сейчас бы в ресторанчик, и севрюжки, и картошечки фри, и вином белым запивать… Ты была когда-нибудь в ресторане?

Вика хотела ответить «А как же!», но честно призналась: — Нет, не была.

— А я ходила дома в Морской клуб, и меня с подругой после танцев пригласили в ресторан. Два мичмана! Вку-у-сно было.

— А потом? — Вика спросила, не глядя на Галю, прокручивая в голове «веселенькие картинки».

— Ничего потом. Убежали. — Галя расхохоталась.

— От чего убежали? — Картинки мгновенно растаяли.

— Не от чего, а от кого. Ясно же, чем должно было всё это вкусное кончиться. Ну, мы и драпанули! Смотри, смотри, кажется, к нам мылятся. Курсантик-то ничего.

Двое парней, один высокий, штатский, а другой, пониже, в синей форме, стояли напротив и шепотом переговаривались.

— Распределяют, — хихикнула Галя.

— Что распределяют? — не поняла Вика.

— Нас, нас делят…

Парни вдруг поменялись местами и подошли, курсант с несколько смущенным лицом встал напротив Вики, а штатский, не тушуясь, смело обратился к Гале. — Скучаете? — спросил он.

— Нет, — сказала Вика, хотя спрашивали не ее.

— А что? — спросила Галя, глядя при этом кокетливо расширенными глазами вбок, на курсанта.

Распределение ролей ее явно не устроило.

— Вы в каком училище? — перла она напролом.

— Меня зовут Толик, — невпопад сказал зарозовевший курсант, обращаясь к Вике, и сел возле нее.

— Ну, ладно… — Галя встала со скамейки. — Вы тут почирикайте, — с отсутствующим лицом сказала она, — а я пройдусь… — И, обогнув штатского, как явно ненужный предмет, она пошла по аллейке, ступая очень прямыми ногами, с задранной головой и усиленно покачивая узкими бедрами, тесно обтянутыми короткой белой юбкой. Штатский растерянно смотрел ей вслед, видимо, догадываясь, что девушки с такими киношными походками не снисходят до случайных знакомств. Он потоптался, отошел в сторону и встал там, подпирая дерево, возможно, навсегда потеряв свой бойкий кураж.

Вот так убивают мужчин, одной походкой. Вика была восхищена и растеряна. Встать и пойти за Галей? Ну, так идти у нее никогда не получится. Если остаться, не будет ли это предательством?

— Давайте, все-таки, познакомимся… Бросьте так переживать, ваша подруга большая шутница.

Хорошо ему так рассуждать. Галя очень гордая и обидчивая. А глаза у этого Толика красивые, синие, а ресницы длинные, как у девчонки. И форма ему очень идет. Хотя, в форме все красавцы. Ну, что он всё спрашивает и спрашивает. А что отвечать?..

Да, приежая. Да, издалека. Поступала в институт. Да, поступила, конечно, за тем и приехала. Что? Умная? Ха-ха. Смеюсь, потому что настроение хорошее. В кино?.. Когда? Нет, сейчас не могу, надо подругу найти, дела у них. Вечером? Ну, ладно. У Дюка? Хорошо. Да, приду к шести. Нет, не обману, я никогда не обманываю. Пока!

— Вика, так я буду ждать! — курсант смотрел ей в глаза, высматривая в них предательский обман, Вика отвечала безмятежным взглядом, точно уверенная, что не придет, но он ей так нравился. Про свое намерение мстить мужчинам Вика уже позабыла, но ведь Галя. Как она ей скажет — я иду на свидание с курсантом, который тебе понравился. Так, что ли? Ну, постоит он возле Дюка, зато ей будет приятно думать, что ее ждут. О, она становится коварной женщиной — давно пора!

Вика улыбнулась на прощанье «обворожительной» улыбкой и отправилась на поиски Гали.

А штатский давно исчез, видно, устал подпирать дерево и пошел искать девушку с обычной походкой.

Вика нашла Галю за кустами, на скамейке.

— Ну, что, начирикались? Что-то скоро…

— Да зачем он мне, у меня дома парень есть, — сказала Вика.

Галя молчала. Вика вспомнила, что говорила, что у нее никого нет.

— Он, правда, в армию ушел… Галя, завтра наша судьба решается, а мы тут. ерундой занимаемся.

— Действительно… — Галя рассмеялась. — Пойдем, купим еще чебуреков, на обед мы всё равно опоздали, а так есть хочется.

После того, как вывесили списки и с надеждами совсем покончено, очень трудно вынести великодушно-жалеющие взгляды поступивших счастливчиков. Надо было возвращаться по домам, но — стыдно как! И деньги на вояж (особенно, Викин) затрачены родителями немалые. Галя бодрилась, но призналась, что ей очень неудобно перед братом, а он ведь и финансами помог. Она всё что-то обдумывала, и вдруг предложила:

— Пойдем к ректору, поговорим.

— К ректору? — испугалась Вика. — А что мы ему скажем?

— Что-нибудь… Придумаем. — Уверенно сказала Галя.

Ректор, фамилия его была то ли Кобус, то ли Кубус, представлялся Вике очень важной и неприступной персоной, что-то вроде большого куба, он и не взглянет на жалких муравьишек-неудачников, недостойных учиться в его прекрасном институте.

Почти так и оказалось. Крупный, черноволосый, с квадратными плечами (как и представлялось Вике) мужчина в строгом темно-синем костюме и с холодным взглядом серых глаз, молча, с каменным лицом выслушал несвязную Галину речь и спросил густым басом, от которого у Вики по коже побежали мурашки:

— Что же вы хотите, не пойму. Не поступили в этом году, приезжайте в следующем.

— Мы… мы… — выдавливала Галя, куда девались ее обычная решительность и бесстрашие. — Мы согласны на всё!

— На что — на все? — на каменном лице задвигались черные густые брови, и серые глаза укололи по очереди два несчастных лица. И вдруг он громко рассмеялся. Вика и Галя тоже неуверенно улыбнулись.

— Мы, — тверже начала Галя, — не хотим ехать домой. Может быть… может быть, можно пожить в общежитии, мы бы могли устроиться на работу. на год.

Ректор покачал головой: — Нет, я не могу поселить вас в общежитии. — Он задумался. Видно, жалкий и потерянный вид девчонок внушил ему толику сочувствия. — Я могу вам предложить только. поработать в институте уборщицами. Тогда вы сможете жить в общежитии. Правда, не там, где живут студенты, а внизу. есть там маленькое помещение. А в следующем году будете поступать, пожалуйста!

Вика и Галя переглянулись. Одни и те же и мысли отразились в их возмущенных взорах. Уборщицами!! Жить в подвале!!! Эти, которые с ними вместе поступали, будут расхаживать по коридорам с книжками в руках, задрав носы, а они, где-то внизу, у их ног — со швабрами, со швабрами!

— Нет! — сказали они одновременно.

— Ну что ж… Как хотите. Я предложил вам выход… — Он смотрел на них отеческим и снисходительным взглядом.

Много позже Вика поняла, что он проникся их ситуацией и пожалел их, и предложил то, что обычно не предлагают — мало ли в своем городе найдется желающих мыть чистые институтские коридоры, и общежития не попросят. Конечно, он их пожалел. Но не понял. В их глазах уборщицы — это пожилые, бедно одетые тетеньки, а они — они молодые девушки, с аттестатом зрелости — как можно их приравнять!

Возмущенные и униженные, они ушли. Купили билеты (палубные, конечно — вот вам сигары и ликеры) на теплоход «Грузия» рейсом «Одесса-Батуми», с заходом в Севастополь, и на следующее утро прощально махали руками Одесскому порту. Перед тем, как Гале сходить в Севастополе на берег, они поклялись писать письма.

А что Одесса? Одессу Вике больше не пришлось увидеть. Сколько еще случалось в жизни всякого-разного, а одесские маленькие приключения почему-то помнятся. А что там было? — да ничего особенного. Но вот помнится всё. Такая уж аура у этого города. Жаль, что со средиземного берега его совсем не видно. Жаль, что море Средиземное не похоже на Черное. Совсем другое море.