У времени в плену. Колос мечты

1

Долгая и немилосердная зима года одна тысяча шестьсот тридцать третьего окончилась...

Пробужденная от сна, земля сочилась обильными снеговыми водами. Парила оголившаяся пашня, распускались почки тополей. Из слепых глубин поднимались нежные всходы.

Во второй раз пропели петухи. В аспидном небе лунный серп все еще держал равновесие ночи.

В хосподарской церкви служба подходила к концу. Митрополит, тщедушный старец в тяжелых облачениях вышел из алтаря в сопровождении двенадцати протоиереев, которые низкими, как шмелиный гуд, голосами, вторили хору. Два послушника, с висящими на тонких шеях стихарями, несли кадильницу и позолоченный митрополичий посох.

В притворе, справа от нефа, пухлыми руками опираясь на рукоятку сабли, стоял воевода Александр Илиеш. По правую руку находился его сын Раду, а по левую — советник Батиште Вевели. За ними с покорным видом стоял великий логофет[1] Башотэ и мял влажными от пота руками кунью шапку. В нескольких шагах от выхода, в окружении боярынь, приехавших вместе с ней из Фанара[2], стояла господарыня Елена. Местные барыньки, румяные и сдобные, в дорогих камковых платьях, золототканых шалях и меховых кунтушах, крытых венецианским бархатом, с шеями, отягченными массивными золотыми цепями и бесчисленными нитями жемчуга, держались несколько в стороне.

Слева от нефа, по четыре в ряд, в коротких куртках из расшитого золотой нитью бархата и в кафтанах из брокарта, стояли, вперив очи в образа, бояре-греки.

За ними выстроились плотной шеренгой войсковые капитаны, а уж дальше, в тяжелых кафтанах, подбитых соболиным и рысьим мехом кунтушах нещадно потели местные бояре.

Дым ладана, смешанный с густым запахом пота, навис над амвоном. Раздались редкие и печальные удары большого колокола. Два отрока в рясах стали раздавать боярам зажженные свечи.

Ворник[3] Нижней Земли Лупу Коч подошел к господарю с зажженной свечой.

— Твоя милость, — шепнул он в желтое, словно восковое ухо воеводы, — настало время зажечь свечу.

Господарь вздрогнул. Повернул свое взмокшее лицо к ворнику, и на мгновение их взгляды, острые, как лезвия кинжалов, скрестились. Дрожащей рукой воевода Александр зажег свечу и на время застыл в гневе и досаде. Этот ворник с хищным, пронзительным взглядом пробудил в нем целый рой воспоминаний.

Правил он Молдавией уже во второй раз. Господарский кафтан теперь был надет на него вопреки воле бояр. Не по душе был им этот воевода, много обид накопилось у них. И даже в канун помазания, в самую суетливую пору, они приехали в Стамбул и понесли на него жалобу великому визирю[4]. Пришлось воеводе выложить кучу золота турецким вельможам, дабы те схватили недовольных бояр и продержали взаперти, пока он не получит знаки власти. Но и тогда, когда он уже был облачен, Александр Илиеш не почувствовал себя в безопасности.

Выпущенные на свободу, бояре тут же помчались к визирю с жалобой, что их безо всякой вины схватили и заточили. Они показали счетные книги и реестры, в которых черным по белому были записаны все долги, не выплаченные им еще с первого княжения.

Визирь послал за Илиешем людей, чтобы тот немедленно явился и держал ответ за свои провинности.

Господарь вытер шелковым платком вспотевший лоб. И сейчас его бросает в пот, когда вспоминает, через какие страхи он в ту пору прошел. Недолгое для турок дело — отрубить княжескую голову.

Конечно, плохо бы все кончилось, не проявись тогда божья милость. Как раз в тот полуденный час какие-то озлобленные янычары насмерть побили визиря камнями...

Александр перекрестился и отбил благоговейный поклон. Тогда он спасся от визирского гнева, но не от угрозы еще более сурового наказания, потому что бояре на этот раз рвались к самому султану. Волей-неволей, а все же пришлось ему заключить мир с ними; он обещал предоставить боярам сей земли самые важные господарские службы, посулил, что издаст указ вернуть на боярские вотчины беглых рабов, что не станет более налагать добавочные подати столько времени, сколько неизменной будет оставаться уплачиваемая туркам дань, что каждую неделю станет созывать диван[5] в соответствии с местными обычаями. В свою очередь поклялись и бояре, что будут верными и послушными господарским приказаниям. Так примирившись, волк и овцы длинным обозом направились в стольный град.

Поначалу дела как будто пошли на лад. Но с некоторых пор вновь принялись бояре роптать — в большом диване греки составляли более половины заседавших там бояр. По этой причине, к которой присовокупились еще и иные, в диване возникали свары. Дань собиралась с трудом и всегда отправлялась в Стамбул с опозданием, что вызывало недовольство Порты. Подношения, которые делались стамбульским чиновникам, были не столь значительными и раздражали тех, кто их получал.

Гонцы, которых султан слал в Молдавию, поднимали шум из-за того, что в конаках[6] их не принимали с полагающимися почестями и не давали вовремя сменных коней. К тому же, стамбульские заимодавцы хватали господаря за горло, требуя выплаты долгов, проценты по которым давно превысили одолженную сумму. Неприятности возникли у него и с боярами, что противились платить добавочную подать. А ему-то — откуда было брать деньги на уплату дани и покрытие стольких долгов? Земля разорена, крестьяне бегут из сел куда глаза глядят.

Воевода огорченно вздохнул. Он по горло был сыт таким княжением и хоть сейчас покинул бы этот опостылевший престол на восковых ножках, который в любое время мог провалиться под ним, поскольку страсти все накалялись и накалялись. Но и уйти по собственной воле, пока Порта не пришлет фирмана[7] о низложении, небезопасно. Да ежели и пришлет, жизнь его все равно будет в опасности из-за множества неоплаченных долгов.

На одутловатом лице господаря лежали тени забот. Догоравшая свеча задрожала в руках воеводы. Несколько капелек воска скатилось на схваченную на плече золотыми застежками с изумрудами пурпурную мантию, которая едва скрывала рыхлое тело Александра, привыкшего к чревоугодию и безделию.

Господарь нервно дернул головой. Он болезненно ощутил на себе взгляд госпожи Елены, словно булавка вонзавшийся в его затылок. Она тоже немало изводила его.

Никогда не была ему люба эта женщина с деревянной плотью и языком поганее, чем у куриных торговок на стамбульском базаре. Не будь ее родичей, обольстивших его своими лживыми посулами, он ни за что не женился бы на ней. Неоднократно пытался Илиеш расторгнуть этот брак, но каждый раз вмешивался со своими советами Батиште.

— Что правда, то правда, — Елена некрасива, — с притворным сочувствием говорил он. — Но невелико горе. Красивая женщина — беда в доме. Не зря турки держат их под замком.

— Было бы только одно это, кир[8] Батиште, но она к тому же зла и до золота жадная. Она, как бездонный мешок, — сколько не сыпь, — все равно не заполнишь.

— Из торгового сословия происходит Елена и цену деньгам знает. Ежели она не привлекательна и твоя милость желает порадовать свое сердце, — пожалуйста! Красавиц сколько хочешь в этой стране!

Александр не заставил долго себя упрашивать и стал искать утехи в других домах, хозяйки которых лили вино в чаши и бальзам любви на сердце. Госпожа Елена знала о похождениях супруга, слышала, как за ее спиной хихикают боярыни, ловила на себе насмешливые взгляды. Она ненавидела их и завидовала им, что они были здоровыми и румяными, белокожими и свежими, с глазами полными соблазнительного огня. И хотя она — государыня сей земли, а те всего лишь боярские жены или дочери, ей же подчиненные, в этой неравной борьбе, в которой главным оружием была красота, она постоянно чувствовала себя побежденной. Ненависть ее обрушивалась не только на боярынь и содержанок, уводивших у нее мужа, но еще круче на самого Александра. Он делал из нее посмешище.

В затененной комнате, среди сундуков, обтянутых кожей, набитых разными сокровищами, покинутая и пожираемая пламенем ревности, Елена с паучьей старательностью плела для Александра сеть погибели. Не пользуясь его любовью, деньгами господаря она пользовалась сполна. Скупала драгоценности, украшения, складывала червонец к червонцу, от имени и за счет господаря брала у купцов меха и ткани, хотя прекрасно знала, что платить ему нечем. Когда Александр призывал ее к умеренности и выговаривал за расточительство, которое она творила, Елена, зло глядя на него, цедила сквозь зубы:

— На полюбовниц не скупишься, а я, господарыня земли сей, одета хуже последней боярки, и мне даже нечего нищему подать!

От ее подлого языка Александра мутило, и он отступал. Елена же использовала любую возможность, чтобы накопить как можно больше добра, которое позднее намеревалась под охраной отправить к родичам в Царьград. Видела Елена, что дела казны из рук вон плохи, что с большими трудами удается собрать подати, что ростовщики поднимают шум, а местные бояре стали открыто противиться господарской власти. Понимала она, что под золой обманчивого благоденствия тлеет огонь, который рано или поздно превратится в пламя. И тогда за все придется держать ответ Александру И дабы не разделять его судьбы, она, не мешкая, уедет сразу же после Пасхи, о чем уже объявила мужу.

Воевода Александр воспринял весть о предстоящем отъезде супруги с потаенной радостью. Избавясь от этой злыдни, он не только заживет спокойнее, но еще и избежит опасности быть отравленным собственной супругой.

В церкви стало тихо. Шепотки возникали и терялись в пышных боярских бородах. Нечто угрожающее чудилось Александру в том не ясном шепоте. Краешком глаза он глянул на бояр: лица их были смиренны. «Стоят, благочестивые, покорные, — подумал воевода, — а что у них на уме? Яд! Все враги лютые, но всех лютей ворник Лупу. Он — глава назревающего бунта, ом науськивает бояр.

И в стамбульских канцеляриях плетет козни, дабы скинуть его с престола. Змеюку эту надобно было с самого начала схватить и раздавить».

Воевода ощутил, как горечь наполняет рот. Глухая боль засверлила под правым ребром. Он наклонился к своему советнику.

— Прикажи подавать карету! Неможется мне.

Батиште повернулся к логофету и проговорил:

— Карету! Сейчас же!

Логофет вышел на цыпочках из церкви и вскоре вернулся.

— Карета ждет у выхода, — шепнул он на ухо советнику.

Господарь покинул церковь в сопровождении Батиште. Проходя сквозь строй расступившихся бояр, он вновь наткнулся на взгляд ворника Лупу. Воевода нахмурил брови и с отвращением отвернул лицо. Во второй раз за ночь лезет ему на глаза этот гадючий сын!

Со стоном повалился он на мягкие подушки кареты.

— Что с тобой, твоя милость? — заботливо спросил Батиште.

— Очень уж печень разболелась!

Как только они добрались до дворца, советник послал за лекарем. Доктор Пергаль, сухощавый и близорукий немец, ощупал живот господаря и укоризненно покачал головой:

— Не надо много кушай, эксселенц...

— Ты бы, наверно, хотел увидеть меня умирающим с голоду, — ответил ему жалобным голосом воевода.

Лекарь дал ему выпить настойки мяты и положил на живот два свиных пузыря с горячей водой.

— Нихт шпиг, нихт мясо, нихт...

— Нихт, нихт!.. — раздраженно передразнил его Александр. — Позвать слугу, пускай разденет меня! А ты мне более не надобен, — махнул он на лекаря рукой, чтоб тот убирался восвояси.

— Абер... — воспротивился немец.

— Позовем, позовем, коль нужда будет, — тихонько подтолкнул его к двери Батиште. — Господарю теперь отдых требуется.

В двери лекарь столкнулся со слугой, который нес халат и домашние туфли господаря. Батиште бросил на него косой взгляд. Парень прошел, не подняв головы. Слуга был дальним родственником Батиште, прибывшим из Фанара. Мало ему забот и неприятностей с делами государства, которые господарь навалил на его плечи, еще и эти бездельники! И всем подавай большие должности, и всем хочется прикопить приличное состояние... И этот перекати-поле свалился на его голову со своими барскими замашками. И так с большим трудом пристроил его при господарской опочивальне. А он еще рожу воротит, словно что-то ему должен остался. И что он за родственник? Сын какой-то двоюродной сестры, которую он и сам-то толком не знает.

Скинув тесные одежды, которые стягивали тело, как панцирь, воевода облегченно вздохнул. Ощупал свой живот и, почувствовав облегчение, сказал:

— Не худо бы причаститься, кир Батиште.

— Сейчас позову чашника и стольника!..

— Никого видеть не желаю! Стол накрыть тут!

Батиште вышел и вскоре слуги застелили стол белой скатертью и заставили его кушаньями. Воевода закатал рукава шелкового халата и оторвал ногу у запеченного молочного поросенка. С завидным аппетитом уплетал господарь и нежное мясо фаршированного ягненка и другие яства, распространявшие дурманящий и возбуждающий аппетит запах прянностей. Когда все было съедено, он набил рот миндалем в меду, сыто рыгнув, приказал принести трубку. Развалившись на мягких подушках дивана, воевода посмотрел из-под припухлых век на своего советника.

— Не ведаешь, кир Батиште, с чем пожаловал к нам гонец Измаил?

— За данью послан, твоя милость. — Батиште утер свои тонкие губы. — Гневается визирь, что харач[9] задерживаем.

— Сделай что-нибудь и отошли его.

— Как его отошлешь? Казна почти пуста, а бояре не желают платить надбавки. Ты сам обещал им не взимать лишнее. Я бы дал из своего кошелька, но, видит бог, я беден!

Господарь холодно глянул на него. Знал, что советник лжет, что скуп он, как никто на свете. Не будь он таким жадным до денег, не оставался бы в этой стране, где терпит издевательства бояр и уже стал посмешищем даже для мальчишек, которые, едва завидев его карету, пускаются вдогонку и кричат:

Известно было Александру и про те ящики, что время от времени отсылались в Царьград. Видимо, Батиште отправлял в них не паклю конопляную.

— Не желают господа бояре приказания твоей милости исполнять, — продолжал Батиште плачущим голосом. — Говорил им на последнем диване, что страна оскудела, что опустели села и сборщикам не с кого налоги взымать. Л они, христопродавцы, в голос кричат, что страну грабят. А кто их грабит?

Воевода задумчиво курил и слушал молча.

— Добром, твоя милость, ничего с этими жупынами[10] не поделаешь. Накажи тех, кто не подчиняется! Режь по живому!..

— Хотя бы сегодня не слышать про такое! — гневно проговорил воевода.

— Вах, государь! Я б промолчал, ежели бы не знал, к чему приведет неуплата дани. Когда визирь призовет тебя держать ответ, сумеешь ли оправдаться одной только боярской непокорностью? Спросит тогда визирь: «Не ты ли был господарем над этими негодяями?»

— Чего же ты хочешь? — застонал воевода. — Схватить и отрубить им головы?

— Подать должна быть отправлена, даже если дошло бы и до этого. Иначе, худо будет.

— Ну, ладно, прикажу, скажем, кое-кого из бояр схватить и наказать за неповиновение. А ежели остальные поднимут бунт?

— Они и без этого бунтовать станут. Не знаю, обратил ли ты внимание, государь, что ноне в церкви находились все те бояре, что недругами твоими являются. Даже постельничий Костин, что у тебя в опале, и другие, попрятавшиеся по своим имениям, — все там были. Стою я и рассуждаю, чего это они слетелись, будто вороны на падаль? Уж не замышляют ли сбросить твою милость с престола? И как бы не свершилось сие злодейство нынешней ночью.

Воевода вздрогнул.

— Не были они там ради пасхальной службы. Что-то затевают... И ворник Лупу... — продолжал Батиште.

— Знаю, враги они мне — и ворник, и остальные...

— Знать-то знаешь, а не мешаешь им паутину плести. Они же зря времени не теряют и всяческими ухищрениями тщатся лишить тебя господарской власти. Чует мое сердце, что все это добром не увенчается, ежели ты спешно конец бунту не положишь.

— Не желаю пролития крови!

— Твоя милость не желает, а те жупыны как раз это и сделают. И — нынешней ночью.

— Невозможно, — такой праздник, кир Батиште! Разве не христиане они? — испуганно проговорил господарь.

— Христиане-то они, христиане, а ножи за голенищем держат. Не верь этим псам. Попадись им в лапы, они тебя не пощадят. Пока еще не подняли меч, бей их, государь! Теперь самое время! Все они собрались в городе и схватить их нетрудно. Пошли стражей взять их и привести ко двору. Прикажи позвать палача, и пока в городе опомнятся, враги твои уже будут лежать во прахе. Все добро казненных в свою пользу причислишь, потому как не без господарской милости было оно накоплено. Подумай, государь! — Батиште приблизил к нему свое пергаментно-желтое лицо с сизыми пятнами на щеках. — Только одним имуществом ворника Лупу можешь с лихвой и с данью рассчитаться, и от стамбульских заимодавцев избавиться. Хорошее войско держать сможешь, чтоб оно при необходимости защитило тебя, завоюешь благосклонность самых больших стамбульских вельмож и станешь беззаботно править долгие годы. Вместо тех, кого предашь смерти, возвысь бояр из худородных, и благодарны они будут тебе за это.

Батиште скосил глаза на слугу, который где-то в углу, не спеша, собирал вещи господаря, явно прислушиваясь к тому, что говорилось в комнате.

— Иди, иди, Констанди! — сказал ему Батиште. — Не полагается, чтобы уши слуг слышали господские разговоры!

Слуга побагровел от обиды. И на этот раз старый осел не упустил случая напомнить ему, что он всего лишь слуга. Он поклонился и сделал вид, что уходит, а сам спрятался в складках тяжелых занавесей. Не терпелось ему знать, чем закончится этот разговор.

— Послушайся моего совета, государь! — горячо шептал Батиште. — Другого такого благоприятного случая может и не быть более. Ежели упустим его, не только престол твой пошатнется, но как бы жизни лишиться твоей милости не пришлось!

— Сделаем, как говоришь, только пускай минут праздники. Разве можно, чтобы в день воскресения господня пролилась христианская кровь? Меня все короли осудят, патриарх анафеме предаст!

— Об этом не печалься! Со временем все забудется. Ты лучше свою голову береги, твоя милость!

Батиште извлек из кармана свиток.

— Вот тут все записаны — те, кто к тебе с враждой. Не мешкай! Время не ждет! Надо решаться!

— О, господи! — вздохнул в изнеможении Александр.

— Зачитать запись? — не отступал советник.

Воевода прикрыл глаза.

— Ворник Лупу Коч, постельник Костин, гетман Савин, ворник Чехан...

Констанди Асени, дрожа всем телом, напрягал слух, дабы не упустить ни одного имени из того длинного списка обреченных на погибель бояр.

— ...Спафарий Уреке, конюшенный Фуртунэ, логофет Генгя...

Асени слушал и все еще надеялся, что воевода не подпишет этот длинный список боярских имен, не допустит, чтоб свершился такой черный грех. Но, к великому его удивлению, Александр подписал и приложил к тому списку господарскую печать.

Батиште схватил список и радостно воскликнул:

Теперь остается только послать за палачом и капитаном драбантов[11], чтоб схватил их, миленьких, тепленькими.

— Может, лучше пригласим их ко дворцу на пир? Возьмем тихонечко, по-хорошему... — сказал воевода.

— Как твоя милость прикажет, так и будет, — подобострастно осклабился советник и тряхнул колокольчиком.

Асени выскочил из-за занавеса:

— Приказывай, государь! — склонился он перед воеводой.

— Беги домой к капитану драбантов и вели немедля явиться к нам!

— Слушаю, твоя милость! — промолвил он и, не переставая кланяться, удалился. Выскочив со двора, он постоял немного, сдерживая волнение, а потом пустился вниз по Русской улице. Однако, дойдя до конца ее, свернул не в гору, к дому капитана, а направился к Господской магале[12]. Проклятый крестный, по милости которого он вот уже два года живет позорной жизнью лакея, теперь у него в руках. Пальцем, старый хрыч, не шевельнул, чтобы и его сделать человеком с достатком, как этих своих тупоголовых двоюродных братьев, которые в Фанаре и в грузчики не годились бы, а тут в господах ходят, разодетые, надутые, а его просто не замечают. Уже целых два года таскает он господарские ночные горшки, вызывая смех не только у этих чванливых болванов, но даже у остальных слуг, прозвавших его «господином горшком». Какого позора, каких обид наглотался за это время, сколько горечи в нем накопилось! Не единожды был готов все бросить и вернуться домой! Но как вернуться? Теперь и там позора не оберешься. И туда, в Фанар, дошел слух, что сынок Кули Асени настолько глуп, что даже на чужбине в слугах ходит. И все по милости этого хрыча. Но вот пробил и его час. Теперь уж он сполна рассчитается и с иудой-крестным и с поганцами двоюродными братьями. Уж он им праздничек устроит!

Так размышлял жаждущий мести Асени, когда добежал до подворья ворника Лупу. Там пировали. У ворника за столом собралось множество гостей, и слуги, как очумелые, носились взад-вперед, таская огромные подносы со всевозможными кушаньями. Госпожа Ирина, мать ворника, строго следила за порядком смены блюд и одновременно прислушивалась к тому, что говорили бояре. Когда внесли подносы с голубцами, к ворнику наклонился слуга:

— На крыльце дожидается человек из дворца, хочет говорить с твоей честью.

— Один или со стражей?

— Один.

Ворник встал с кресла и поклонился гостям:

— Прощения прошу, честные бояре, — ненадолго отлучусь.

На крыльце ворник увидел Асени.

— С каким делом пришел к нам? С каким приказанием? — строго спросил ворник.

— Без всякого приказания, — дрожащим голосом ответил ему Асени. — Нужно поговорить... С глазу на глаз...

— Следуй за мной!

Ворник повел его в горницу и плотно затворил дверь.

— Говори же! — сказал он, пристально глядя на Асени.

— Беги, твоя милость, не мешкая, беги! Коль не убежишь, и ты, и другие бояре — мертвыми все будете!

— Откуда сие тебе ведомо?

— Собственными ушами слышал, как воевода поддался на уговоры Батиште свершить это подлое убийство. Меня они послали за капитаном драбантов, чтоб тот обманом вас ко двору привел, мол, хочет воевода попировать. А на конюшне ожидает палач с секирой, и стража готова схватить вас.

— Можешь поклясться, что все правда?

— Могу, твоя честь!

— Тебе известны имена и остальных бояр?

— Известны.

— Кто они?

Асени стал перечислять имена, что слышал из уст Батиште. Ворник обнял его.

— Прекрасный и достойный похвалы поступок совершил ты! С этого дня подле меня обретаться станешь и почестью тебя одарю. Как звать тебя?

— Констанди Асени.

— Из греков родом?

— Из греков... — смущенно проговорил Асени.

— А ты не стыдись, не все греки по мерке Батиште скроены. Постой минутку тут.

Ворник вернулся к гостям, которые весело поднимали чаши с крепким вином, желая друг другу здоровья, сыпали шутками и громко смеялись.

Лупу поднял руку. Лицо его было бледно.

— Гости честные, — начал он, слегка запинаясь, — нынешней святой ночью воскресения господа нашего Иисуса Христа воевода по наущению Батиште приказание издал — всех нас жизни лишить. Времени терять нельзя. Лошадей пускай выведут слуги за городскую стену. Ежели кто спросит, куда их ведут, сказать, что на пастбище. Меня дожидайтесь у старой мельницы на большом шляху, что ведет в град Хырлэу.

Бояре молча поднялись из-за стола и один за другим стали покидать подворье, чтоб затем окраинными улочками выйти из города.

Ворник пристегнул саблю. Госпожа Ирина и Тудоска, молодая жена его, глядели с тревогой.

— Как только я выйду со двора, немедля погрузите все самое ценное, возьмите детей и покидайте город. Направляйтесь к Медвежьему логу и там пребывайте, пока не пришлю человека с посланием. Благослови, матушка! — опустился он на колени перед госпожой Ириной.

— Быть удаче тебе в дороге во имя святой троицы! — положила ему руки на голову старая боярыня.

Двое слуг с пищалями и Асени последовали за ворником. В назначенном месте их ожидали почти все пятьдесят бояр со своими людьми. Подле церкви Николы убогого стали они держать совет.

— Надо поднимать вотчинных людей, — сказал ворник Лупу. — Чтоб при каждом была хоть сабля, хоть палица, вилы или топор, потому как господарь может против нас послать войско.

— Неплохо бы собрать и ополчение по селам, — сказал Бухуш. — С одними вотчинными перед государевым войском не устоять.

— Опасно поднимать голытьбу, жупын Никулаеш, — возразил Лупу. — Чернь только сдвинь с места, — потом не остановишь. И нашим подворьям не миновать тогда урона великого.

— Станем во главе черни и тем спасемся от ущерба, — настаивал Бухуш. — Все равно голытьба поднимется, учуяв, что мы взбунтовались.

— Чего спорить?! Все покажет завтрашний день, — заключил ворник. — Отправляйтесь теперь и приведите с вотчин своих людей. На закате чтоб все были у турецкого кладбища. Там мы промеж себя наведем порядок и пойдем на дворец.

Бояре со слугами отправились по своим вотчинам. Ворник, поднявшись на холм, с грустью посмотрел на простиравшийся в долине город, на который уже проливался робкий утренний свет. Он различал возки опальных бояр, один за другим проносившиеся по пустынным улицам, узнал среди них и карету госпожи Тудоски, и рыдван матери, в которых ехали все его домочадцы. Волной горячей крови обожгло грудь, бешено застучало сердце. Ворник сжал ладонью рукоять сабли и проронил сквозь зубы:

— Смерть собаке!

2

В кофейной комнате было покойно. Призрак ночи прятался за тяжелыми занавесями, скрывавшими окна. Батиште сидел в кресле и поглаживал свою реденькую бородку. Все шло как по маслу. Трудно было только заставить воеводу подписать. А теперь же, теперь им всем конец. Посмотрим, что они запоют под секирой палача!

— Прибыл палач! — вернул советника из мира грез голос появившегося слуги.

— Прекрасно, прекрасно... — поднялся Батиште, — пускай подождет на конюшне.

Господарь Александр, одурманенный выпитыми ночью крепкими винами, спал тяжелым сном. Он то и дело глухо всхрапывал. Батиште посмотрел на него с отвращением.

— Доспевает, — злым шепотом пробормотал он. — Даже в такой час, когда решается и его судьба и всей страны, этот обжора дрыхнет. Все взваливает на мои плечи. На этот раз груз станет полегче. Посмотрим, как теперь смеяться будут проклятые бояре...

Батиште подошел к окну, чуть раздвинул занавеси и отпрянул, ослепленный ярким солнечным светом.

— Пресвятая богородица! — испуганно воскликнул советник. — На дворе белый день, а капитана еще нет! Куда он, проклятый, подевался? — завопил Батиште.

Испуганный его криком, воевода скатился с дивана.

— Что такое? Что стряслось?

— Не пришел капитан. Время уходит. Прикажи послать кого-то из сейменов[13], государь!

— Вах, вах! Кир Батиште, как ты меня напугал!

— Сразу прикажи! — исходил слюной советник.

— Позвать капитана сейменов! — сонно пробормотал Алексанар.

Капитан наемников, крепко сложенный мужчина, по приказанию господаря пошел по домам тех бояр, что были занесены в список. В скором времени он возвратился и положил список на стол.

— Все доставлены, капитан? Ни один не отсутствует? — спросил, дрожа от нетерпения, Батиште.

— Нет тех бояр на подворьях. Разъехались по селам Пасху праздновать.

— Не может этого быть! — заорал советник. Глаза его вылезли из орбит. — Не может быть! Этой ночью все были на службе в церкви! Когда же они так спешно уехали?!

— Неизвестно мне, — ответил капитан. — Во дворах осталось по несколько слуг для охраны, а дома все заперты.

Батиште застыл. Мелькнувшая мысль приковала его к месту.

— Это он, пес, меня продал! Он, иуда! — потерянно забормотал советник.

Господарь сделал капитану знак выйти.

— Зачем ты, государь, послал того змееныша? Это он, он, проклятый, оповестил бояр. О, господи! — Советник обхватил руками свою лысую голову. — Предчувствовал я!.. Вах, вах!

— Успокойся, кир Батиште! — проговорил воевода. Возложим надежды на всевышнего. Может, это и есть его воля! Не желал я кровопролития...

— Государь! — бросился на колени советник. — Не мешкай, поднимай войско! Пошли по вотчинам схватить их и доставить сюда в цепях, а по дороге хлестать кнутами! Иначе быть беде великой, свалятся наши головы. Теперь бояре знают, что было им минувшей ночью уготовано. Они возьмутся за сабли. Будет великое бедствие, государь!

— Не дойдет до этого. Приручим мы жупынов. Скажу им, что был тот слуга лазутчиком врагов наших, которые рассорить нас желают.

— Зря надеешься добрыми словами утишить злобу этих зверей. Послушайся моего совета!

— Одного совета уже послушался и, видишь, что получилось! С меня хватит! Устал я, кир Батиште, хочу побыть один.

Советнику ничего не оставалось больше сказать, и он вышел из покоев господаря, как побитый пес. Бессмысленно бродил он по двору. В конюшне наткнулся на палача. Тот стоял, опершись на секиру, и щелкал семечки.

— Ты что-то сказал? — спросил его совсем ошалелый Батиште.

— Говорю: приказания жду, — многозначительно постучал тот по топору.

— Иди, иди! — махнул рукой советник — Нет больше теперь в тебе надобности.

Палач перекрестился.

— Слава богу, что не согрешил в святой день! — растянул он в улыбке синие, похожие на пиявки, губы.

Батиште блуждал, как потерянный, по тропинкам залитого весенним цветением сада. Что ему теперь делать? Как уговорить господаря послать войско против бояр? Как вбить ему в голову мысль о подстерегающей их смертельной опасности? Теперь топор палача мечом одолен будет. И если хорошо разобраться, все на его голову обрушится. Почуяв опасность, воевода поспешит умыть руки, а вся вина на него, на Батиште, падет.

Уехать, пока не поздно! На свою беду связался с этим трусливым и нерешительным господарем, который из воли бояр не выходит.

Оказавшись под окнами покоев госпожи Елены, он вдруг решил поговорить с ней. Быть может, господарыне удастся заставить воеводу послать войско против бунтовщиков.

Елена только-только поднялась с постели. Увидев его бледным и растерянным, она озабоченно спросила:

— Не захворал ли ты, кир Батиште?

— Вах, Елена, болезнь моя смерти подобна.

— Уж не Александр сотворил чего тебе во вред?

— Сотворил, но во вред всем нам. Ежели он тотчас не пошлет войско против бояр, ему неверных, полетят наши головы.

Елена вскочила с кресла. Глаза ее сверкнули, шея покрылась красными пятнами. Гнев носил ее по комнате.

— Наконец-то, настигло его и мое проклятие! И пальцем не шевельну, чтобы отвести меч или петлю от шеи этого развратника! Пусть получает, что заслужил!

Елена в злости кусала пальцы.

— Слишком долго терпела... Слишком тяжкой была моя жизнь с этим распутником! Выставил меня на потеху слугам и корчмаркам!..

— Подумай, госпожа, о вашем сыне...

— О сыне подумала. Позаботилась не оставить обездоленным, пока его папаша с шлюхами путался. Сразу после праздника мы уедем в Стамбул.

Сбитый с толку Батиште безмолвно глядел на нее. И она не понимает, какая над ними собирается гроза. Жажда бабьей мести затемнила ее расчетливый ум стамбульской торговки.

Он ушел еще более подавленным. Усевшись на скамеечке под мягкими лучами весеннего солнца, советник снова погрузился в свои тревожные мысли.

— Что же делать? — в который раз задавал себе этот мучительный вопрос Батиште. — Может, запрячь лошадей в рыдван и одному уехать? Но сомнения каждый раз заставляли его менять собственные замыслы. Страх, что непокорные бояре могли выставить на дороге заслоны, удерживал его от бегства. И все-таки нужно было что-то предпринять.

— Отдыхаешь, жупын советник? — услышал он голос, в котором признал Василе-астролога, человека ученого и искусного звездочета.

На Василе были домотканые портки, заправленные в толстые шерстяные носки, легкие лапти, льняная рубашка и овечья безрукавка, какую носят крестьяне в горах.

Батиште не ответил.

Василе посмотрел в бескрайность неба.

— Воистину чуден мир божий! Небосвод днем ясный, а по ночам, как смола, и усеян звездами. И каждая звезда смысл свой имеет в этом мире без конца и начала. Таковы и мы, пришедшие на землю. Всяк со своей судьбой, со своим смыслом живет. Одни в трудах и в чести, другие — в безделии и распутстве.

Батиште не слушал его. Мрачные мысли уносили его далеко отсюда. А между тем, звездочет продолжал:

— Но в итоге каждый получает по заслугам. И не следует рассчитывать на добрую пшеницу осенью, ежели весной посеял сорную траву.

Василе закинул за спину свою котомку и молвил:

— Счастливо оставаться, жупын советник!

— Ты куда? — вскинулся, словно проснувшись, Батиште. Мелькнула мысль — уйти вместе с этим человеком. — Куда ты путь держишь?

— Из мира пришел, в мир возвращаюсь, — ответил Василе и неспешно шагнул к главным воротам.

Батиште оставался безутешным. Не был он для Василе попутчиком. С завистью смотрел вслед этому необремененному жизненными заботами человеку, легкому, как ветер, и, как ветер, вольному.

Советник крикнул, чтоб подали рыдван и поехал домой. Мысль о бегстве не покидала его.

После долгой всенощной город только начинал жить. Слуги открывали ставни и в мытых накануне окнах пламенел солнечный лик. У калиток девушки болтали с парнями, хрустели жареными бобами и хихикали. Дети в чистой одежонке носились по дворам, дразня собак. Горожанки в отглаженных платьях глядели из окон на улицы, по которым ходили и трезвые, и пьяные — как бывает в обычный праздничный день. Не успел кучер советника свернуть на Банную улицу, как дорогу им загородили рыдваны нескольких греческих бояр, мчавшиеся к господарскому двору.

— Что случилось? — высунулся в окошко советник.

— Великая беда идет, кир Батиште! — испуганно крикнул кто-то. — Взбунтовались ихние бояре!

— Поворачивай, Митре, коней! — приказал советник. Слишком долго он раздумывал, теперь, кажется, поздно. Кто бы мог предположить, что они так быстро обернутся.

Господарский двор заполнялся греками. Кое-кто был даже в исподнем — так захватил их недобрый час. Город гудел от яростных голосов и топота копыт. Все дороги, улицы и переулки, ведущие ко двору, были теперь забиты боярскими людьми.

Весть, что бояре со своими вотчинными поднялись против господаря, растревожила все окрестные села.

— Пошли и мы! — кричали люди, распаляя друг друга. — Пускай воевода и нам справедливость сотворит! Совсем задавили податями! Мочи нашей нет более!

— Даже золу из печки выгребают!

— Пускай вернут хлеб и скотину, что силой отобрали!

— Бейте в колокола, люди! Пойдем всем миром!

Хватали крестьяне все, что ни попадало под руки: вилы, топоры, косы и выходили из сел на большаки. Там к ним присоединялись другие и все вместе бесконечным потоком двигались к Яссам.

Горожане спешно запирали свои дома, задвигали засовы ворот и стояли у заборов, со страхом глядя на бунтовщиков.

— Бейте греков! — ревела толпа, круша топорами окна и двери домов. Некоторые пытались ворваться и в боярские дворы, с остервенением грохоча по запертым воротам. К ним выходили слуги и ласковыми словами убеждали идти громить дома греков. Однако не все давали уговорить себя.

— Нечего и бояр щадить! Это они привели к нам саранчу, они!

Ворник Лупу с кучкой бояр смотрели с колокольни армянской церкви на Верхний город, над которым стали подниматься столбы дыма и огня. Доносился грозный гул толпы.

— Погибель творит там голытьба, — сказал боярин Фуртунэ. — Говорят, врываются и во дворы наших бояр.

Ворник щипнул себя за ус.

— Знал я, что небезопасно сдвинуть чернь. Как бы они не наделали беды и на других улицах. Остановить их надобно! Прибрать к рукам!

— Просим тебя, ворник, сотвори это! — сказали бояре.

— Быть посему! Все возвращайтесь к дружинам, что вам подчинены, а я выйду им навстречу по Пырвулештской улице.

Когда толпа, затопившая узкую улицу, увидала боярских людей раздались крики:

— Назад, братья! Назад! Капкан нам строят вражины!

Ворник толкнул вперед своего коня и поднял над головой саблю, ослепительно сверкнувшую на солнце.

— Остановитесь! — приказал он громовым голосом.

Толпа застыла.

— Куда, христиане, путь держите? — прокричал он, не давая людям прийти в себя.

— К господарю идем! Пускай нам правду творит! — послышались голоса.

— Ежели это так, значит, одна дорога у нас у всех. И мы на греков жалобу имеем. Это они, воры, грабят вас и землю нашу разоряют.

— На них, на них! — взревела толпа.

— Воли моей слушаетесь? Под моей рукой пойдете?

— Слушаемся, твоя милость!

— Да поможет нам господь наш Иисус Христос, ныне воскресший из мертвых, чтобы избавить землю нашу от прожорливой греческой саранчи!

— Айда на греков, люди! Смерть собакам!

Ворник встал во главе мятежной толпы и повел ее к дворцовой площади. Своих людей бояре расставили вдоль стен.

— Пускай выходит воевода, правду нам творит! — гудели вокруг.

Батиште протиснулся сквозь набившуюся в господарском дворе толпу греков, которые в отчаянии хватали его за полы кафтана.

— Кир Батиште, кир Батиште! Что с нами, несчастными, будет?!

Советник продвигался молча, не останавливаясь. Что мог он сказать этим людям? Чем мог успокоить, ежели не знал, что станется с ним самим?

По ту сторону стен ревела и клокотала тысячеголовая смерть.

— Пускай воевода выходит! Правоты хотим!

— Виноват Батиште! Вора Батиште выдавай!

Сердце советника сжалось от страха.

— Где господарь? — спросил стоявшего у двери капитана.

— В малом диванном зале. Разговаривает с какими-то турецкими чинами.

Батиште поспешил к господарю. Он застал его в компании турок, которые от страха перед взбунтовавшейся чернью бежали в господарский дворец.

— Государь, — поклонился он. — Великая беда в городе творится. Голытьба тронулась!

— И чего она хочет? — спросил воевода хриплым голосом.

— Твою милость требует. Желает, чтоб ты им правоту сотворил.

— Послать драбантов и рейтаров[14], чтоб дали, чего они желают, приказал воевода. — Позвать капитана Христю!

Стоявший на пороге слуга растерянно заморгал:

— Не может прийти капитан, твоя милость! — поклонился он.

— Это почему?

— Капитан со всеми драбантами держит сторону бунтующих бояр.

— Проклятие! Послать рейтаров разогнать их!

— Не желают рейтары. Требуют, чтоб сперва заплатил им жалование за три месяца, тогда пойдут.

— Раз так, пускай стреляют пушкари! — рассвирепел господарь.

— Государь, — потухшим голосом заговорил советник. — Ничем это делу не поможет. Лучше выйди и покажись народу. Пообещай, что все сделаешь, как люди хотят, — и бояре, и чернь. Успокой их, погодя отдашь зачинщиков в руки палача. Пойдем сейчас! Подать шапку и меч его милости! И поднять на башне флаг! — суетился Батиште.

Воевода вышел во двор. Увидав сгрудившийся там народ, он спросил:

— Что с этими людьми?

— Это наши греки, удравшие от топоров убийц. Знал я, что так оно и будет!

— Отстань, прошу! — сердито огрызнулся воевода и стал подниматься на башню у главных ворот. Он окинул взглядом волнующуюся, как море, толпу и прошептал:

— Что бы смогло сделать мое войско с таким множеством бунтарей.

Завидев господаря со знаками власти, толпа поутихла. Воевода поднял меч.

— Отчего возмущаетесь, христиане? — крикнул он.

— Правды хотим, государь! Сдирают с нас греки и то малое, что еще осталось, оставляют нас и младенцев наших помирать с голоду! — раздались из толпы крики.

— Выдай нам Батиште! К нему у нас разговор имеется! — крикнул ворник Лупу.

Воевода обернулся к советнику, лицо которого стало белее известки и спросил:

— И это им обещать?

— Уйдем, твоя милость! Уйдем скорее!..

— Греков нам выдай! Они нас хлеба лишили!

— Не греки грабят вас, христиане!..

— Они, проклятые, они грабят и по миру пускают! — неистовствовала толпа. — Противу их мы!

— Ежели вы против греков, значит и против меня! Мой совет: разойдитесь по домам и перестаньте бунтовать! А там видно будет.

— Выдай нам Батиште, твоя милость! Пускай отчет дает в своем воровстве! — взмахнул саблей ворник Лупу.

— Не теряй времени, государь! Видишь — они и не думают слушаться! Ворвутся, разбойники, в ворота и тогда нам несдобровать. Рыдваны стоят наготове у нижних ворот. Там пока тихо. А о твоем и государынином добре мои люди позаботятся. Теперь, пока не поздно, бежим!

Поддерживаемый под руки, воевода взобрался в рыдван, и длинная вереница колясок и подвод, в которых ехали и госпожа Елена с сыном, и турецкие чиновники, и греки, искавшие прибежища при дворе, тронулась вниз, вдоль берега Бахлуя.

Вплоть до Баликской равнины они двигались беспрепятственно, но когда выехали на степной простор, воевода содрогнулся при виде надвигающегося на них леса вил и кос.

Несколько стоявших на дороге бояр со своими оружными людьми перерезали дорогу толпе.

— Люди добрые! — крикнул боярин Бухуш. — Господарь наш воевода Александр со своими домочадцами следует в Царьград. Отпустим его с честью и невозбранно!

— Пускай его милость уезжает, — сказал покрытый струпьями крестьянин в изодранной поддевке, — но греков оставляет нам. Нам с этими ворами поговорить охота.

— И Батиште нам выдай, твоя милость! — сказал боярин Бухуш.

— Батиште! Этого пса прожорливого! — заревела толпа.

Советник сжался в углу кареты и, не мигая, смотрел расширенными от ужаса глазами.

— Не выдавай меня, твоя милость! — взмолился он, и его зубы застучали, как в лихорадке. — Не выдавай меня этим убийцам! Вспомни про мою верность тебе...

Бухуш рванул дверцу рыдвана и сказал:

— Просим тебя, государь, выйти на минутку.

Воевода, весь дрожа, вылез из рыдвана, едва передвигая ноги.

— Теперь, твой черед, кир Батиште! — сказал Бухуш.

— Нет! — завопил вне себя советник. — Не отдавайте меня в руки убийц! Пощадите! Я не хочу! Не отдавай меня, государь!

— А почему, твоя честь, не постеснялся отдать нас в руки палача? — с издевкой спросил Бухуш.

— Ложь все это! Подлые измышления! Не слушайте Асени!..

Бухуш обернулся к толпе и коротко приказал:

— Хватайте его!

Кто-то вцепился в кафтан советника и поволок из кареты. В отчаянии, как идущий ко дну, Батиште пытался ухватиться за полу господарского кафтана.

Воевода отворотил лицо, чтобы не видеть, как дубинами и топорами рушат советника, тело которого в одно мгновение превратилось в истоптанную грязную тряпку.

В это время поспели и кареты беглых греков, и натравленная толпа накинулась на них.

— Прошу за жизнь господарыни и сына нашего! — произнес воевода белыми от страха губами.

— Отправляйтесь! — крикнул кучерам боярин Бухуш. — Гоните во весь опор! Поедет стража и окружит коляску господарыни, пока не отъедете достаточно далеко.

Долго еще слышался Александру рев толпы, вопли тех, кого убивали.

Вскоре бояре, оставшиеся у стен господарского дворца, узнали о бегстве воеводы и об избиении греков на Баликской равнине. Батиште был мертв, растерзан толпой. Александр, покровительствовавший грекам, покинул престол. Следовательно, исполнились все их желания.

Нужно было утихомирить голытьбу и избрать нового господаря. Поскольку и чернь принимала участие в этом мятеже, бояре решили спросить тех, что сгрудились на площади, — кого они хотят господарем?

Ворник Лупу, находившийся во главе толпы, привстал в стременах и крикнул:

— Люди добрые! Великий суд свершился, враги наши уничтожены! Грабители и обидчики народа в прах втоптаны!

Толпа принялась восторженно свистать и размахивать дубинами.

— Возблагодарим господа за то, что сотворил справедливость!

И вновь раздался радостный рев, и в воздух взлетели кушмы[15].

— Покинул нас воевода Александр, который стоял за греков, — продолжал ворник Лупу. — Другого господаря теперь выбирать надобно.

— Пускай твоя честь будет нам господарем! — раздалось несколько голосов из боярских рядов.

— Ворника Лупу — господарем! — загудела чернь. — Ворника Лупу хотим!

А в это время сквозь бесновавшуюся толпу прокладывал себе дорогу широкоплечий человек в лохмотьях. На шее у него висела сума. В его блуждающих глазах горело пламя безумия. Остановившись перед ворником, он принялся в упор разглядывать его. От напряжения лоб его покрылся испариной. Он делал нечеловеческие усилия, дабы что-то вспомнить.

Толпа волновалась:

— Ворника Лупу — хотим! Ворника Лупу!..

Внезапно лицо нищего просияло. Он подошел вплотную к ворнику и впился в него взглядом.

— Ты ворник Лупу?

— А ты кто такой? — спросил в свою очередь тот, не отвечая на вопрос.

— Не признаешь?

— Вроде бы нет, — молвил недоумевающий ворник.

— А Илинку, дочерь мою, — знаешь?

— Скынтеяну... Ты это?

— Я! Давно ищу тебя, барин, давно...

— Что у тебя ко мне за дело?

— Хочу женить тебя на Илинке. У меня красивая дочь! — хихикнул он. — И свою мужскую похоть ты с ней справил! Найму музыкантов на свадьбу и петь буду, и плясать буду...

Мужчина принялся скакать, издавая дикие крики.

Ворника прошиб холодный пот.

— Уберите его, — приказал своей страже. — Он безумный!

Несколько парней спешились и схватили сумасшедшего. Однако тот с неожиданной силой стряхнул их.

— Ага! — крикнул он, и лицо его исказилось ненавистью. — Господарем быть захотел, греческое отродье!

Скынтеяну возвел руки к небу:

— Прочь, безумные! Кого господарем выкликаете? Этого кровососа? Греческое отродье? Грек он, Христом клянусь, — грек!..

Глаза безумца стали рыскать вокруг. Он увидал белевшую на земле лошадиную кость. Проворно схватил ее, и с нечеловеческой силой метнул в ворника. От страшного удара в голову Лупу покачнулся в седле, застонал и поднес руку к рассеченному лбу. Пальцы окрасились кровью. Он поднял руку над головой и, собрав последние силы, прошептал:

— Одной крови мы, братья!

Затем свалился на руки своей стражи. Его понесли и уложили на подводу.

— Отвезите ко мне домой! — приказал боярин Башотэ. — Сдайте ворника на попечение госпожи моей Аглаи.

Возница взмахнул бичом, и подвода с раненым ворником понеслась по ухабам. Оставшиеся на месте бояре, потрясенные тем, чему только что были свидетелями, приказали повесить безумца.

— Откуда взялся этот мерзавец, осмелившийся запустить костью в ворника? — спрашивали бояре.

— Какой-нибудь греческий лазутчик, — высказал свое мнение Башотэ.

Всю дорогу, пока Скынтеяну волокли к виселице, он продолжал хохотать. И только петля остановила этот безумный смех.

Долгое время еще раскачивал ветер на обочине дороги тело повешенного безумца, привлекая воронье и наводя ужас на проезжающих. Много дней пролежал после нанесенного ему удара ворник Лупу в доме боярина Юрашку Башотэ. А тем временем, посоветовавшись между собой, кого выбрать господарем, сговорились, в конце концов, бояре привести Мирона Барновского, который уже однажды княжил и покинул престол, потому как отказался уплатить прибавку к дани, как того требовали турки. Однако некоторые бояре хотели видеть господарем ворника Лупу.

— Ворник Лупу, — говорили они, — человек совестливый. Для родной стороны и добра нашего старается.

— Теперь-то он, может, и старается, — молвил боярин Чехан, — а как окажется на престоле, кто его знает, что творить станет. Барновского же мы все знаем как господаря доброго и справедливого.

И так отправились бояре в Устию, дабы поклониться Мирону Барновскому уже как господарю. Обо всем этом ворник узнал позднее. Теперь же он лежал без сознания в постели под заботливым присмотром госпожи Аглаи и верного Асени, который непрестанно менял мокрые полотенца на его рассеченном лбу.

Когда он, наконец, открыл глаза, то показалось ему, что вернулся с того света.

— Где я нахожусь? — спросил он слабым голосом.

— В доме логофета Башотэ, — ответил Асени.

— Кто ты?

— Констанди Асени, твоя честь.

— Илинка где?

Асени отвел глаза и смущенно умолк. Откуда ему было знать, где пребывает та Илинка, имя которой в бреду ворник произносил не раз, шепча слова любви, те нежные и жгучие слова, которые мужчина говорит любимой, может, только раз в жизни. Сам того не желая, Асени проник в тайну ворника. Он давно наблюдал за ним и знал, что слывет тот человеком на слова скупым, но твердым в своих намерениях. О нем говорили, что он неустрашим и несгибаем, горд и решителен. Кто же такая Илинка, перед которой суровый ворник становился таким нежным.

К вечеру, после долгого молчания, ворник спросил:

— Знаешь ли ты, что стало с тем человеком, который меня ударил?

— Его тогда же и повесили, твоя честь, — ответил Асени.

Ворник стиснул зубы, лицо его стало каменным.

Вскоре вошла госпожа Аглая со слугой, державшим поднос.

— Благодарение небу, ворник, что вижу тебя, наконец, с ясным взором, — томно улыбнулась ему хозяйка дома.

— Целую очи ясные, сударыня, и благодарствую, что уберегла меня от погибели! — погасшим голосом промолвил Лупу.

— Вот принесла тебе сотовый мед и теплый хлеб. Ешь на здоровье, ворник!

— Низко кланяюсь за твою заботу, сударыня, но есть мне неохота.

Госпожа Аглая хитро глянула на него и погрозила пальчиком:

— От любви не уберегся и ты, жупын ворник? Опалила твое сердце эта Илинка!

Ворник нахмурил лоб и повернулся к стене.

— Тяжкие грехи совершаете вы, мужчины, — не унималась хозяйка.

— Грешат все! — ответил Лупу, не поворачивая головы. — И на твою долю грехов хватает, боярыня.

Лицо хозяйки загорелось алым пламенем. Она вдруг заторопилась и выскочила из комнаты. Ворник долго лежал без сна, не отводя глаз от окна напротив, за которым дрожал огонек свечи. Там, за еловым столом, сидела госпожа Аглая и писала грамотку ворниковой супруге в Медвежий лог.

«Сообщаю тебе, милая нашему сердцу ворничиха, что после удара, полученного супругом твоим, он пролежал в нашем доме без памяти, но сейчас, слава богу, уже пришел в себя. Супруг мой, логофет, отбыл с другими боярами в Устию, дабы привести на престол его милость воеводу Барновского. С тех пор, как была та заваруха, мой хозяин так и не появлялся дома. А смута не нанесла нам большого ущерба, только две копны сена спалили в поле».

Не забыла, конечно, госпожа Аглая отписать Тудоске и про Илинку.

«И запомни, ворничиха, — писала она, — елико находится средь служанок или где поблизости какая-нибудь молодуха по имени Илинка, поспеши удалить ее, потому что она, змеюка, дом твой погубит».

А ворник вскоре после разговора с госпожой Аглаей поднялся с постели и как только вернулся логофет Башотэ, отправился в свой городской дом.

Жупын Юрашку проводил его немного и по дороге рассказал, что произошло, пока он лежал хворый. Ворник слушал его, кипя от злости, но ничем себя не выдавал. И на этот раз не достиг он столь желанного престола. Камнем легли ему на сердце слова Чехана, которого он прежде другом своим числил.

На развилке дорог они остановили коней и попрощались.

— Благодарствую, жупын Юрашку, за заботу и доброту! Будем с тобой здоровы!

В доме он нашел полный порядок и возвратившуюся из Медвежьего лога жену с младенцем. Супруга в его отсутствие родила девочку. И назвали ее Руксандой. Туго спеленутое дитя спокойно лежало на руках у няньки, и снились ей первые сны в этом мире, в который она только вошла.

Госпожа Кондакия, его теща, женщина тяжеловесная и душой и телом, вышла навстречу ворнику:

— Поздравляю, дорогой зятюшка, с приумножением рода и с выздоровлением. Ну-ка глянь, какую ягодку родила тебе жена!

Ворник однако не испытал никакого волнения, когда Кондакия поднесла ему сверток.

— Теперь иди и навести жену, — сказала ему теща.

Кондакия толкнула дверь в комнату Тудоски и низким, почти мужским голосом не без злости, провозгласила:

— Твое сокровище вернулось, дочь моя! Здоров, ничего с ним не сделалось!

— Лупаш, милый мой! — всплеснула руками Тудоска и глаза ее наполнились слезами. — Я уже не надеялась увидеть тебя. Господи, как я страдала, сколько слез пролила!

На мгновение ворнику почудился голос Илинки, девушки, которую он некогда так страстно любил. Он потер лоб, силясь избавиться от этого видения. Но призрак не исчезал. На него глядели завораживающие, бездонные глаза.

— Я так тебя ждала... Ты обещал скоро приехать.

Ворник старался не глядеть на нее. Он чувствовал себя виноватым. Что мог он сказать?

— Когда я узнала, что тебя так страшно ударили... — послышался ему мелодичный, как шелест леса, голос. Легкое, прохладное дуновение коснулось его лба. Ворник улыбнулся светлому образу, что вырастал из зеленых глубин леса.

— Я все бросил и пришел...

Слова госпожи Тудоски не могли вернуть из того мира, в котором блуждали его мысли.

— Ребенка ты видел? Я родила тебе девочку... — настаивал голос.

— Не знал я этого!.. Дитя у тебя? — удивлялся он, продолжая разговаривать с видением Илинки.

Тудоска глядела на него растерянно. О чем он говорит? Как он мог забыть?! Когда уезжал из дому, наказывал быть осторожной, чтоб не повредить ребенку!

— Лупаш, сердечко мое!.. — словно далекое эхо донеслись слова той, другой...

— Виноват я... Знаю...

Ворник почувствовал, что кто-то берет его за руку. Он с силой тряхнул головой. Мутная пелена медленно сползла с глаз, и он вдруг увидел Тудоску, бледную и перепуганную.

— Что с тобой, Лупаш? — взволнованно проговорила Тудоска, увидав, что он шатается.

— Что-то мне неможется... Пойду прилягу... Потом поговорим...

Ворник направился к двери. Глаза Тудоски наполнились слезами. Она вспомнила письмо госпожи Аглаи.

— Лупаш! — простонала она. — Скажи, кто такая Илинка?

Ворник обернулся и метнул в нее недобрый взгляд.

— Чем собирать городские сплетни, лучше займись делами! — сказал он резко и с грохотом затворил за собой дверь. Тудоска, спрятав лицо в ладони, заплакала от обиды.

— Ну, доченька, повидала своего муженька? — влетела, метя юбками пол, Кондакия. — Правда, здоров, как бык, твой ворник! Не такой он человек, чтоб с одного удара отдать богу душу.

Тудоска утерла лицо платком и сказала:

— Нездоров он. Знахарку позови, пусть приготовит для него снадобье.

— А я б не сказала, что такой уж наш ворник хворый, чтоб ему бабка Михалка понадобилась. Крепко стоит на ногах...

— Лупаш куда-то ушел?

— А только что сел на коня и ускакал вместе с Асени.

Тудоска кусала себе губы, чтоб не застонать от той боли, что пронзала сердце. Ей представлялось, что ворник уехал к другой. Может, к той разлучнице по имени Илинка?

3

Хотя Тудоска и терзалась, думая, что ворник уехал к другой утолять свои страсти, правда была совершенно иной. Сверх меры раздосадованный, что и на этот раз упустил возможность добиться господарского кафтана, Лупу не находил себе места. Внезапно ему пришла мысль отправиться к старому своему другу — оргеевскому пыркэлабу[16] Апостолу, дабы узнать кое-что из того, о чем умолчал, быть может, логофет Юрашку Башотэ.

Пыркэлаб только накануне вернулся из Хотина, куда ездил с другими боярами встречать нового господаря. Мужчины проговорили до поздней ночи, потом отправились спать, условившись на следующий день поехать в лес на охоту.

Утром ворника разбудили звуки охотничьего рога и лай приведенных лесниками собак. Загонщики наполнили лес гиканьем и криками, поднимая зверя из берлог и нор. То там, то здесь гремели выстрелы.

Преследуя вместе с Асени великолепного оленя, ворник вдруг очутился в знакомых местах. Он увидел ветвистый дуб, что был свидетелем грустного расставания с той удивительной девушкой, единственной его любовью. Тут, в тени этого дерева, они обнялись напоследок и потом с болью и отчаянием оторвались друг от друга. Он оставил ей свой золотой нательный крестик и поклялся, что скоро вернется, что не мыслит и дня прожить без ее любви.

Ворник вздохнул. Так говорил он тогда. И клялся. Но судьба распорядилась иначе. Преследуемый приходящими на княжение господарями, Лупу много лет скитался на чужбине, спасая свою жизнь. Во все времена они видели в нем соперника, жаждущего занять престол страны. Сколько лет прошло с тех пор, как он не видал ее? Много. Ждет ли его еще Илинка? Безумный Скынтеяну говорил, что хочет женить его на ней. Что же все-таки лишило рассудка этого могучего лесника, в домике которого затравленный боярин, больной и одинокий, нашел некогда и приют, и уход?

Лупу пришпорил коня, направив его на тропинку, что вела к дому лесника. Сердце тревожно билось в груди. Еще немного, и он снова увидит Илинку, заглянет в ее бездонные, как черный омут, глаза, в которых когда-то впервые увидал опаляющий образ любви.

Сквозь орешник виднелась одинокая лачуга лесника. Вздувшиеся стены, разъеденная дождями и талыми водами завалинка, забитые досками окна — все заставляло думать, что дом давно покинут его обитателями. Но раздался лай и под ноги коней кинулся щенок. Из дверей лачуги выскочила девочка.

Ворник подъехал к плетеному, местами прогнившему забору и спросил:

— Живет еще здесь кто-нибудь из рода Гицы Скынтеяну?

— А мы с бабушкой, — ответила девочка и застеснялась.

— Позови ее на минутку!

— Бабушка, бабушка! — закричала девочка и кинулась в дом.

Опираясь на посох, еле волоча ноги, на крыльцо вышла женщина, в которой ворник узнал старую Параскиву. Прикрыв рукой от яркого света затуманенные бельмами глаза, она долго всматривалась в чужака.

— Ты кто?.. Что-то не признаю... Слаба глазами стала...

— Я боярин Лупу! Много лет назад меня приютили в этом доме. Помнишь, тетушка?

Старуха горестно покачала обмотанной линялым платком головой.

— Помню, как же не помнить! Ежели не гнушаешься, твоя честь, бедности нашей, заходи в дом, сделай милость!

Ворник спешился и последовал за старухой. С порога ударил тяжелый, невыветрившийся зимний дух каморки с бревенчатым потолком. Он сел на лавку, застеленную потертым ковриком, и, терзаемый недобрым предчувствием, спросил:

— Где Илинка?

— Илинку, твоя честь ищет? — качнула головой старуха. — А она голубка, двенадцатый год, как в сырой земле.

Ворник вздрогнул.

— Как же это случилось?

— Померла... от родов. Молодая, красивая... Чистый цветочек и... завяла. А мне вот оставила это дите. Один бог знает, какими трудами подняла ее из пеленок. А несчастный Гицэ с горя умом тронулся — уж очень была ему дочка люба.

Настало молчание. Тяжкое, томительное молчание. Ворник глядел в пустоту. То, что он услыхал, камнем легло на сердце. Во всем, что произошло в этом доме, была его вина. Пока он стремился ввысь, к власти, любимое существо покидало сей мир.

— Где ее могила?

— Под дубом, что над прудом стоит. Такой была воля покойницы.

Нечаянная слеза скатилась по щеке ворника. Под этим дубом стоял он когда-то и завороженно глядел на нее, нагую, такую прекрасную и неземную в переливчатом свете зари... Когда она вышла на берег, он обхватил ее руками, и так они простояли, прижавшись друг к другу, долго, кажется, целую вечность.

И на этом месте их земной любви пожелала Илинка покоиться в вечном своем сне...

— Тяжко наше житие тут... Лесная глушь кругом... Старость меня совсем донимает, а дитя это еще юное, беззащитное, — монотонным голосом говорила старуха.

Ворник повернулся к девочке, что стояла в дверном проеме, не решаясь переступить порог.

— Подойди ко мне, дитя! — протянул он к ней руку.

Девочка вздрогнула и опустила глаза.

— Иди, иди, Пэуница! Это твой батюшка! — подбодрила ее старуха. — Целуй руку!

Девочка недоверчиво глядела на боярина. Сколько раз, зимними вечерами, когда голод мешал уснуть, бабушка рассказывала ей о знатном ее отце.

«...Спи, Пэуница, спи! — приговаривала старуха. — Завтра твой отец приедет в золоченой коляске и привезет тебе пряников сладких и кошелку с творожниками, и шелковые платья, и чувяки с пуговками, какие в городе барышни носят».

И во сне виделись Пэунице и рыдваны, и бояре всякие, но только этот боярин никогда не появлялся в ее снах.

Стесняясь и краснея, Пэуница приблизилась, и когда он обнял ее, спрятав лицо в пахнувших лесными цветами волосах и прижав к себе, девочка услышала, как учащенно бьется его сердце и тяжело дышит грудь. Когда ворник выпустил ее из своих объятий, решение уже созрело. Он поднялся со скамьи и сказал:

— Девочка поедет со мной, а ты, тетушка, возьми этот кошелек![17] Тебе его хватит на всю жизнь.

— Какая мне теперь польза от денег твоей милости? Ежели заберешь девочку, в монастырь уйду. Буду молиться за души усопших и за жизнь Гицэ, если еще топчет он эту землю.

— Помолись и за мои грехи, тетушка.

— Помолюсь, твоя милость, помолюсь.

Ворник вышел и направился к озеру. Под кряжистым дубом чернел покосившийся крест, что сторожил усеянную ландышами могилку. Ворник опустился на колени и застыл, склонив голову на грудь. Не так думал он встретиться с красавицей Илинкой. Он оставил ей свой нательный крестик, надетый на него еще при крещении, дабы стал ей защитой и утешением. Но бессильным отвести занесенную над ней руку смерти оказался тот крест.

С опустошенной душой вернулся Лупу в лачугу. Он велел старухе собрать пожитки, взять девочку и идти в село, а сам вскочил в седло и вместе с Асени уехал.

В селе, что лежало в долине, он нанял пароконную подводу и посадил на нее Пэуну и бабушку. По дороге старуха сошла, поцеловала девочку, перекрестила и, медленно и тяжело ступая, направилась по дорожке, что вела в монастырь. За ней плелась лохматая собачка. Пэуница сквозь слезы смотрела вслед старой бабушке. Чувствовала она, что их дороги разошлись навсегда.

Ворник и Асени продолжали свой путь в Яссы, не заезжая больше к пыркэлабу Апостолу. Всю дорогу Лупу молчал. Тоска и тяжкая боль терзала его душу. Илинка была единственной его любовью.

4

Стояла пора созревания вишни. На подворье ворникова дома на низкой плите в больших тазах варились варенье и щербет. Под ветвистой шелковицей сидели на дерюжках цыганки и очищали вишню от косточек, наполняя темно-красными сочными ягодами березовые корыта и лохани. Госпожа Кондакия помешивала ложкой с длинной ручкой кипящее в тазах варенье, благоухание которого разносилось по всей магале.

Тудоска сидела в кресле в тени дерева с малышкой Руксандой на руках. Увидев подъехавшего к воротам мужа, она торопливо передала ребенка няньке, а сама устремилась ему навстречу.

— Лупаш, милый мой! — прижалась к нему, вся дрожа. — Уехал словечка мне не оставил — куда, зачем?..

Он мягко отстранил ее и сказал с укоризной:

— Погоди, хозяюшка, негоже так, на нас слуги смотрят. Пойди в дом, поговорить надобно. Асени! — крикнул он юноше, отводившему лошадей на конюшню, — приведи-ка девочку в опочивальню.

Госпожа Кондакия недовольно надула губы. Зять с ней даже не поздоровался. Цыганки бросили работу и глазели на девочку, которую вел за руку Асени.

— Чего пялитесь, бездельницы! — накинулась на них Кондакия. — Жрать горазды, а как работать, — пускай другие? Как бы спинам вашим не попробовать арапника...

Цыганки и пикнуть не посмели. С этой хозяйкой шутки плохи.

Когда они остались наедине, ворник сказал:

— Так вот какое дело, госпожа Тудоска. Девочку сию видишь?

Тудоска с тревогой воззрилась на Пэуну, которая стояла у двери, опустив глаза.

— С этого мгновения ей матерью будешь, потому как сирота она и кровь моя.

Тудоска стиснула губы, чтобы удержать рвущийся из груди стон. Боль исказила ее бледное лицо.

— Отдашь ей столько же любви и заботы, сколько и нашим с тобой детям.

Ворник подошел к окну, отодвинул льняные вышитые занавески и крикнул:

— Констанди, позаботься, чтоб истопили баню!

Потом, обернувшись к жене, добавил резким тоном:

— И ежели увижу, что сделано не так, как мною велено, то запомни, госпожа, что многое меж нами переломится. А теперь приготовь-ка мне выездной кафтан и чистое белье!

Тудоска стояла, как каменная, не в состоянии двинуться с места. Многое приходилось ей терпеть от ворника, но любовь ее не только не увядала, но еще пуще расцветала. И вот теперь... Ей бы взбунтоваться, заупрямиться, упереться, наброситься с упреками, а она молчит, как рабыня, и все терпит. И месяца не прошло, как написала ей госпожа Аглая про Илинку, и вот он приводит ей чье-то чадо.

Во дворе раздался громовой голос ворника. Тудоска вздрогнула, словно пробудившись ото сна. Подошла к ларю, подняла тяжелую крышку, достала исподнее и шитый золотом бархатный кафтан. Взяв эти мужнины вещи, она направилась к двери, подле которой в безмолвии все еще стояла Пэуна. Тудоска увидела ее тоненькую шейку, худые плечики и вдруг острое чувство жалости больно сдавило ей сердце.

— Как звать тебя? — спросила она, не глядя на нее.

— Пэуна, госпожа, — поклонилась девочка.

— Чья ты, Пэуна?

— Бабушки Параскивы.

— А мать где?

— Нету!

— Как ее звали?

— Илинкой звали...

Сердце Тудоски сразу успокоилось. Значит, Илинки, которой она так боялась, которую ненавидела и проклинала, уже нет в живых?!

Воспрянув духом, она позвала служанку:

— Возьми, Докица, девочку и хорошенько выкупай! Переодень в одежды дочери нашей жупыницы Марии, пока бабка Леонтина не сошьет ей другие, по росту.

Проворно сбежав по лестнице, она наткнулась в двери на пышную грудь своей матери, госпожи Кондакии.

— Ты куда, дочка?

— Белье несу Лупашу...

— Подождет он, твой Лупаш, не горит! Скажи-ка лучше, что это за девочка? Что за подарочек преподнес тебе муженек твой?

— Сирота она, матушка, — сказала, пряча глаза Тудоска. — Из жалости великой в дом взята.

— Из жалости, говоришь? С каких это пор, скажи на милость, напала на ворника жалость к покинутым детям?

— Не кричи, матушка, слуги услышал! — прошептала Тудоска.

— Слуги не только слышат, но и видят, как этот гуляка, муженек твой, обводит тебя вокруг пальца. Сколько жить буду, не перестану казниться за то, что отдала тебя за этого перекати-поле! Вся душа во мне болит, когда приезжаю сюда!

— Не один Лупаш грешен, все мужчины таковы...

— Не мели чепухи! Я жизнь целую прожила с покойным отцом твоим и слова непочтительного о нем не слышала. Завтра же уеду! Да, завтра. Не видали бы мои очи все это беспутство!

Кондакия вихрем вылетела из комнаты, громко хлопая дверьми и задевая мощными бедрами за все углы. Тудоска совсем растерялась. Никто ее не понимал, никто не щадил. Даже родная мать. Все настроены против ворника. Только одна она не судья ему. И покорной будет и все прощать будет до самой своей смерти.

Она вошла в баню и отдала белье и кафтан.

— Положили в кадушку лаванду и полынь для запаха? — спросила она слугу.

— Положили, хозяйка!

Вымывшись, ворник надел свою красивую одежду, сел на коня и отправился к господарскому двору.

Барновский как раз заседал в диване.

— Извести воеводу, что ворник Нижней Земли хочет с ним поговорить, — объявил Лупу дворецкому.

Господарь пригласил его войти.

Ворник горделиво прошел мимо бояр, и остановившись перед воеводой, снял с головы куку — шапку со страусиными перьями и поклонился ровно настолько, насколько позволяла ему гордость.

— Желаю здравствовать, государь!

— Рад видеть тебя, ворник! — ответил Барновский, сверля его взглядом. — Наслышан про злоключения твоей чести. Жестоким, видимо, был тот удар, раз уложил в постель такого богатыря.

— Сильный, но не смертельный, — вскинул голову Лупу. — Правда, пришлось полежать немного...

— Должно быть, поэтому не видел тебя среди бояр, что приезжали встречать меня? — испытующе смотрел на него господарь.

— Ездил к знахарке одной в Оргеевские кодры. Теперь же я здоров и вот здесь стою, твоя милость, готовый выполнять твои приказания.

— Рад этому, ворник, рад! Как хлеба на Нижней Земле?

— Коль засухи не будет и саранча не нападет, урожай добрый соберем.

— Да убережет нас бог от такой беды! Теперь в полной силе чувствуешь себя?

— В полной, твоя милость.

— Сможешь сопровождать нас в Царьград?

— Пойду, твоя милость, коль будет на то воля твоя!

— От всего ли сердца говоришь слова эти?

Ворник выхватил из ножен саблю, искусно сработанную его молочным братом, рабом на вотчине, и поцеловал ее.

— Клянусь этой саблей и жизнью клянусь, что защищать твою милость буду от всех напастей!

Барновский протянул ему руку.

— Подойди, ворник!

Лупу прикоснулся губами к белой руке господаря, который вдруг с интересом посмотрел на его красивую саблю.

— И сабля, и рука, которая держит ее, надеюсь, станет нам опорой. Но скажи-ка, ворник, откуда у тебя такая замечательная сабля? Похоже — работа дамасских мастеров. Только там умеют делать твердую и в то же время гибкую сталь.

— Даже в Дамаске, твоя милость, такие не делают, — с гордостью ответил ворник, вкладывая саблю в ножны.

— Вот это да! — вскричали удивленные бояре. — Вот так сабля! Сколько за нее выложил?

Барновский взял саблю в руки, внимательно ее рассмотрел и сказал:

— И все-таки, сабля эта сработана в Дамаске.

— А я говорю — на нашей земле ее смастерили!

— Невозможное дело! Здешним мастерам неизвестны секреты очистки стали, — промолвил воевода.

— Как видишь, твоя милость, известны!

— И кто сей мастер?

— Невольник с моей вотчины.

Господарь посмотрел на него с укором.

— И такого умельца ты держишь при себе, а казна нанимает иноземных мастеров и платит им кучу денег?!

— Великая у меня в нем нужда, государь.

— Мотыги, вилы и лопаты могут мастерить тебе и кузнецы-цыгане. Стране нашей оружие нужно, как можно больше и хорошо сработанного. Без промедления доставить раба в Сучаву, в оружейницу! Взамен даю тебе двух рабов-цыган.

— Ладно! — согласился ворник. — По чести говорю, твоя милость: даже братьям моим не отдал бы его, но твоей милости — даю!

— Прекрасно! Присмотри, жупын постельничий, чтоб обмен сделан был без промедления.

Вечером того же дня, когда ворник сидел за столом у своего приятеля, постельника Янку Костина и угощался вином, с господарского двора выехали четыре стражника во главе со старшиной Плоицей и направились в Сучаву. Старшина вез господарский приказ, которому предстояло самым печальным образом изменить судьбу того, кто был ворнику товарищем детства.

А тем временем Лупу пил крепкое и сладковатое вино и по мере того, как одолевал его хмель, все больше и больше мрачнел.

— Плохо сделал, что отдал невольника! — хлопнул он ладонью по столу.

— Мог бы взять шесть цыган за него, — сказал жупын Янку. — Такой мастер...

— Не в этом дело, — насупился ворник. — Тут честь моя задета.

Хозяин дома пожал плечами. Откуда было ему знать, что всего месяц назад, когда ворник ехал в свое имение Медвежий лог, где хозяйствовала госпожа Ирина, остановили его на дороге старуха и молодой парень в истрепанной одежде. Они пали на колени в дорожной пыли и только чудом не попали под копыта лошадей.

— Кто вы такие? — спросил их разгневанный ворник.

— Агафья я, няня твоей милости, молоком своим кормила тебя, когда младенцем был. А это Пэтракий, не знаю, помнишь ли его еще, потому как тьма времени утекла с тех пор, как мы не видали тебя. Был ты еще мальчиком, когда госпожа Ирина отдала тебя в Тырговиште в учение дьяку.

Время изменило их до неузнаваемости. Агафья постарела, а Пэтракий превратился в видного из себя мужчину. Ворнику вспомнился и день их расставания. Из-за какой-то ерунды был поднят шум, разделивший дороги их детства.

А было это на пороге осени. Лупу и Пэтракий играли в войну. Лупу был турецким султаном, а Пэтракий — воеводой Штефаном.

— Саблями рубиться будем или испытаемся в честной борьбе? — спросил товарища Пэтракий.

— В честной борьбе, — ответил Лупаш.

Туго обхватившись руками, мальчишки, пыхтя, кружились, пытаясь свалить один другого на землю.

В окно, время от времени, отрывая глаза от часослова, поглядывала госпожа Ирина.

Пэтракий вдруг рванул своего противника и свалил на траву. Упершись ему коленом в грудь, он крикнул:

— Сдавайся, басурман, или голову долой!

— Не сдамся! — пыхтел красный от натуги и злости Лупаш.

Госпожа вскочила, как ужаленная, увидав отпрыска боярских кровей прижатым к земле невольником.

— Встань немедленно, Лупаш! — крикнула она в гневе. Мальчики поднялись и недоуменно смотрели на нее.

— Иди в дом! — приказала она своему сыну. А ты сейчас же ступай на птичий двор и мать свою пришли ко мне! Как смеешь ты, гаденыш, поднимать руку на своего хозяина?! Ноги твоей тут чтоб больше не было! Знай свое место!

Пэтракий ушел пристыженный и перепуганный. Никак не мог мальчик понять, почему так взъелась на него хозяйка. Что он такого сделал?

Агафья во весь дух примчалась к госпоже.

— Горе мне, горе! Что натворил мой Пэтракий?! — ломала она в волнении и страхе руки.

Еще молодой осталась она вдовой. Муж ее, Михня, погиб на охоте, защищая хозяина своего агу Николая, отца Лупаша, от разъяренного медведя. В благодарность боярин хотел дать ей вольную и клочок земли, но воспротивилась госпожа Ирина. И, быть может, наделил бы ее боярин землей, но вскоре он скончался, и обе женщины остались вдовами, с грудными детьми на руках. От великого горя у боярыни пропало молоко и взяла она Агафью, тогда молодую и здоровую, вскармливать ей сына. Боярское дитя было слабым и плаксивым. Много ночей не спала Агафья, баюкая его. И так малыши росли, а она в равной мере одаривала их и своим молоком, и своей любовью...

— Что он натворил? — с дрожью в голосе спросила несчастная женщина.

— Если сегодня по малолетству еще не натворил, то натворит завтра! Дурные у него наклонности у сынка твоего, Агафья. Стал входить в силу. Завтра же отведешь его в кузню. Пусть хотя бы мехи раздувает, чтоб отплатить за тот хлеб, что ест в моем доме.

— Какие могут быть силы у ребенка? — попыталась Агафья спасти сына своего от тяжкого ярма.

— Быть посему! — нахмурилась хозяйка.

Куда было Агафье деться?! На заре следующего дня подняла она мальчика и повела в кузню.

Кузнец Варнав, великан, с медным, заросшим по самые глаза лицом, был больше похож на медведя, чем на человека.

— Бог в помощь, бадя[18] Варнав! — поклонилась Агафья. — Приказала хозяйка наша привести мальчика к тебе в подручные, — всхлипывая, проговорила она.

Кузнец зыркнул на нее угольными глазами, протянул руку и хвать Пэтракия за волосы.

— Чего ждешь? Приглашения? Раздувай мехи, коли пришел!

— Бадя Варнав! — взмолилась Агафья. — Прошу тебя, не бей его! Он мал еще годами и сирота горемычная.

— А если и побью, так что? — цыкнул на нее кузнец. — Железо, женщина, только если его бьют, чего-то стоит. Иди и займись своим куриным делом. Из этого мальчишки я человека сделаю.

Множество затрещин нахватал Пэтракий от кузнеца. И ненавидел его, и проклинал в душе, желая самой лютой смерти. А когда, много лет спустя, кузнец помер, Пэтракий оплакивал его, как родного отца. Многому научился он от кузнеца.

Сына же хозяйки увезли в Тырговиште. Перед отъездом, вспоминал теперь ворник, они сидели на поваленном дереве и разговаривали.

— Трудно раздувать мехи, Пэтракий?

— Привыкаю помаленьку. Вот только, если бы не таскал меня за волосы дьявол Варнав, лопни его глаза! Кучу волос выдрал, сатана! Боюсь, если так будет и дальше, совсем лысым останусь.

Лупаш рассмеялся, однако Пэтракий обиделся:

— Тебе-то смешно, а мне — каково?

— И меня тоже наказали. Целый вечер сидел в темном чулане. Теперь отправляют к учителю в Тырговиште.

— Ну да?!

— Готовы уже и рыдван и подвода…

— Теперь, значит, один останусь! — тяжело вздохнул Пэтракий.

— Не грусти, Пэтракий, когда я вырасту, при мне будешь. Большой чин получишь. Вот-те крест!

Прибежала служанка и позвала Лупаша.

— Беги скорее барчук, матушка зовет. Рыдван у ворот, и ждет тебя.

И должно было пройти более пятнадцати лет, имение в Рукарях обменять на Медвежий лог, пока наступило им время снова встретиться.

Ворник с удивлением смотрел на мать и сына.

— Встаньте и скажите, что вам от меня надобно? — приказал он.

— Прошу твою милость за сына моего, — несмело заговорила Агафья, — потому как мастер он искусный в кузнечном деле. Дай ему, твоя милость, вольную, очень уж много нужды терпит он тут, в имении. Смилостивься, боярин, освободи его! Много пользы будет тебе от него. Пэтракий, подай его милости саблю!

Кузнец достал из-под сермяги саблю с красиво инкрустированными ножнами и рукоятью.

— Ты так здорово умеешь работать? — удивился ворник.

— Я и другие вещи делаю и даже в стрельном оружии разбираюсь.

— Весьма похвально, весьма! Постараюсь освободить тебя и помочь поступить в ясский цех кузнецов.

Так пообещал он тогда матери и сыну, долго еще кланявшихся вслед удаляющемуся рыдвану... Именно то, что он нарушил свое слово, угнетало его. И все произошло из-за этого ненавистного Барновского, о котором Лупу написал силистринскому паше, что он слуга ляхов и ежели вступит на престол, то Молдову продаст королю Владиславу.

Ворник поднялся из-за стола и мрачно сказал боярину Янку:

— Продешевил я с этим рабом, но как бы не наступило время бесплатно получить его обратно...

Постельничий не понял его слов, но в тоне, каким они сказаны были, он почувствовал угрозу.

5

Весенняя ночь, полная колдовского очарования. Серебристым половодьем разлился над землей лунный свет. Запахи пробуждающейся земли пьянили... Ночь, полная таинственности и любовного зова... Под елью, на пне, тесно прижавшись друг к другу, сидят влюбленные.

— Как только получу от ворника вольную, сразу же отправлюсь в город, — шепнул девушке парень. — Поступлю в цех кузнецов, как пообещал мне его честь. Он в нашем крае человек большой и уважаемый и непременно поможет мне зажить по-людски.

— А меня, Пэтракий, ты не забудешь? — повернулась к нему девушка, и лунный свет заскользил по ее прекрасному юному лицу.

— Разве есть на свете сила, которая могла бы вырвать тебя из моего сердца, из моих дум?

Девушка прижалась к его груди.

— День и ночь работать стану... Каждую деньгу копить буду и вернусь за тобой и матушкой.

— Правда?

— Конечно! В городе другая жизнь. Люди, что там побывали, рассказывают, как в городе красиво. Лавки разные на каждой улице, ярмарки с качелями. Все блага земные найдешь в городе.

— Мне бы платок с бахромой, — застенчиво прошептала девушка.

— Куплю. И шелковые сарафаны, и бархатные кунтуши, какие носит хозяйка наша.

Девушка залилась счастливым смехом. Он еще теснее обнял ее.

Заря застала их прижавшимися друг к другу, опьяненными ароматом весны и любовью.

— Пэтракий, — сказала девушка, мечтательно подняв глаза к небу, — ежели будет у нас сын, Лупашем назовем его!

Пэтракий улыбнулся какой-то радостной мысли и ничего не ответил.

Когда солнце поднялось над вершиной горы, молодые люди спустились к усадьбе. У ворот овчарни он поцеловал ее и направился к кузне. Работу он начал весело, насвистывая песенку, которую еще с детства знал от матери. Агафья пришла позже, принесла ему хлеба, крапивную юшку и с укоризной сказала:

— Где ты целую ночь пропадал, Пэтракий? Даже ужинать не пришел.

— Не хлебом единым жив человек! — рассмеялся молодой кузнец и старуха умолкла, понимающе качнув головой. Быть может, свою молодость вспомнила?..

— Гусей на речку выгонять надо, — сказала она и вышла из кузни.

Пэтракий принялся ковать мотыги. Сделав несколько штук, он вышел во двор подышать чистым воздухом. Вдруг он вздрогнул. Кто-то стучался в ворота и кричал, чтоб отворили. Пэтракий подбежал, отодвинул засов и впустил во двор пятерых всадников.

— Повидать боярыню Ирину Коч нам надобно! — сказал вислоусый старшина Плоицэ.

— Идите туда, в господарский дом, — направил их Пэтракий.

Пошел один Плоицэ, остальные же спешились и привязали лошадей к яблоне у кузни. От них Пэтракий узнал, что приехали они за мастером-кузнецом, чтоб отвезти его в Сучаву. Значит, не забыл о нем ворник. Он кликнул пробегавшего мальчишку и послал его за Докицей.

— Скажи, пусть идет сюда — прибыли люди ворника.

Докица тут же прибежала.

— Приехали, Докица! — весело объявил ей Пэтракий. — Пойди поищи матушку. Старшина сейчас у хозяйки. Сбегай на речку!

Пока Докица бегала за Агафьей, госпожа Ирина, сжав губы, слушала, как, путаясь в буквах, старшина по слогам одолевал воеводский приказ:

«И в обмен на того мастера-кузнеца по имени Пэтракий Вылку, раба с вотчины ворника Лупу, оставить оной двух рабов — цыган».

Закончив, господарский посланец с облегчением вздохнул и сложил бумагу.

— Это господарская воля, боярыня!

Госпожа Ирина недовольно насупила седые брови.

— Не вправе я отпускать рабов с вотчины. Хозяин тут ворник Лупу.

— Как раз с согласия ворника все и сделано, — поклонился старшина.

Хозяйка резко поднялась с кресла. Она никак не могла понять, что это вдруг нашло на ее сына — сменять лучшего кузнеца в имении на ледащих цыган!

— Мы ждать не можем, госпожа, — снова поклонился старшина Плоицэ.

— Ежели такова воля ворника, — берите его! — процедила она сквозь зубы и вошла в дом, с грохотом захлопнув дверь.

Приказчик Тимофте, присутствовавший при разговоре, спросил:

— Что отпустить из кладовой этим стражникам?

— Ни соломинки не отпускать! Кружки воды не давать! Как приехали, так пусть и уезжают! — отрезала старая барыня.

Приказчик покрутил ус и довольный вышел во двор. Он обрадовался, что Пэтракия забирают в крепость. Дочка чабана Докица давно влекла его. Увидав их вместе, державшихся за руку, он осклабился:

— Слыхать, берут тебя в крепость, Пэтракий!

— Сам еду, — нехотя ответил кузнец.

— А Докицу — на кого оставляешь?

Пэтракий обнял девушку за плечи и они отошли в сторонку. Этот человек с лживыми глазами вызывал отвращение.

— Боюсь я его! — сказала девушка.

— Не надо бояться, он не посмеет приставать к тебе. Знает, мерзавец, что придется иметь дело со мной. Ты жди меня и о матушке моей заботься.

— Эй, парень! — крикнул старшина. — Подвода прибыла. Залезай!

Пэтракий торопливо обнял мать и Докицу и вскочил на повозку. Женщины сначала бежали следом, потом, притомившись, отстали и еще долго стояли на дороге, провожая глазами того, кто покидал их навсегда.

Когда они возвратились в усадьбу, у ворот девушку уже поджидал приказчик.

— Хозяйка велела замочить коноплю в пруду.

— Завтра пойду! Не пожар! — бросила через плечо Докица.

— Нет, сегодня! Так велено!

Девушка вскинула на плечо вязанку конопли и удрученно поплелась к пруду. Хоронясь за кустами, крадучись, последовал за ней приказчик.

Берег пруда, поросший высоким камышом, был пустынен и неприветлив. Именно такое место более всего подходило приказчику. Кого было бояться теперь, когда Пэтракий на всю жизнь заточен в крепость?

Не подозревая, какая поджидает ее беда, Докица привычно подоткнула юбку и уже собралась было войти в воду, как, словно хищный зверь на добычу, кинулся на нее приказчик и сдавил в объятиях.

— Сгинь, сатана! — рванулась девушка, пытаясь высвободиться.

— Ну, уж нет! Давно подстерегаю тебя, голубушка!..

— Пэтракий! Пэтракий! — закричала Докица, изо всех сил пытаясь вырваться из его рук.

— Не ори зря! Навсегда забрали твоего Пэтракия в крепость. На всю жизнь! Слышь?!

— Врешь, изверг!

— Не вру, — пропыхтел приказчик, выкручивая ей руки, — своими ушами слышал приказ воеводы.

Все поплыло перед глазами Докицы...

Девушка осталась лежать на земле, как раздавленный сапогом цветок. То, что произошло с ней сейчас, казалось страшным сном. Приказчик же вернул ее к действительности:

— Вечером чтоб была у меня, — сказал он. — Дам тебе шаль цветастую. О Пэтракии забудь! Иначе худо будет! А коль слушаться станешь, куплю тебе в городе чувяки и ленты. Вечером приходи...

— Чтоб ты пропал, дьявол! — прошептала девушка. — Не дождешься, гад проклятый!

Докица поднялась на ноги и вошла в воду.

— Все равно придешь. Если не по своей воле, то поневоле! — ухмыльнулся приказчик.

Докица не ответила. С каждым шагом она все глубже уходила в пруд, и только, когда вода дошла ей до горла, приказчик понял, что она решила утопиться и заорал:

— Не сходи с ума, Докица! Ты что задумала? Вылазь, слышь?!

Но девушка продолжала погружаться и вскоре над ее головой сомкнулась черная холодная вода.

Приказчик побежал на овчарню и крикнул чабану:

— Беги, баде Думитраке, дочка твея в пруду тонет!

Когда люди вытащили Докицу из воды, она была холодной и застывшей. Агафья плакала над ней и убивалась, как по родной дочери. Когда же узнала, что Пэтракий так и остался рабом и ворник обменял его на двух цыган, она слегла. Тяжкими и безжалостными были удары судьбы для ее измученного сердца. На второй день оборвалась та нить, что связывала ее с жизнью.

В это же утро Пэтракий прибыл в Сучаву. Въезжая под сводчатые ворота крепости, он облегченно вздохнул. Кончилась его тяжкая жизнь в усадьбе. Он избавился от госпожи Ирины, лютей которой казалось, не было на свете. Ему чудилось, что до сих пор он блуждал в темноте и только, когда уже иссякли силы, увидал, наконец, просвет.

Подвода с грохотом проехала по подъемному мосту, переброшенному через глубокий ров. На крепостном плацу было пустынно. Несколько тощих псов с висящей клочьями шерстью поскуливали с голоду.

Старшина Плоицэ крикнул стоящему в дверях корчмы трактирщику:

— Где найти старшину оружейников?

— А он в моей корчме сидит. Эй, вэтав! — позвал он. — Выдь-ка во двор! Тут к тебе гости пожаловали.

Старшина оружейников Негоицэ Ионашку вышел не спеша. Плоицэ вручил ему господарский приказ и стал что-то говорить. Потом сделал знак Пэтракию подойти.

— Останешься, стало быть, под началом старшины Ионашку, — сказал он. — Вот такое дело!

— Ладно, останусь, — улыбнулся Пэтракий.

— Тогда, пойдем! — сказал старшина и направился к длинному сараю, откуда доносился благовест молотов и наковален. У входа он расправил свои взъерошенные усы и посмотрел на молодого кузнеца большими добрыми глазами цвета прихваченной морозом травы.

— Завтра посмотрим, что ты умеешь. И потому как жизнь твоя пройдет в этих стенах, думается мне, что не безразлично тебе узнать, с кем рядом жить станешь. Ребята они славные, знатоки оружейного дела, такие же подневольные, как и ты...

— Как? Разве ворник Лупу не присылал мне вольную грамоту? — спросил пораженный Пэтракий.

— Ни о какой грамоте ничего не знаю. Вот в господарском приказе написано, что обменивается один раб на двух других...

— Это неправда! — в отчаянии крикнул кузнен. — Не мог ворник сотворить такое! Ведь он обещал!..

— Почему невозможно? Бояре, парень, все могут! — проговорил старшина и толкнул дверь.

Пэтракий застыл, как вкопанный. Весть обрушилась на него, словно удар дубинкой по темени. Вместо вольной жизни опять цепи. И на сей раз еще более тяжкие.

— Вот привел вам нового оружейника, — словно сквозь сон услыхал Пэтракий голос старшины. Молодой кузнец ступил вперед, но вдруг все перед глазами поплыло, и он рухнул на землю.

— Без памяти, бедняга! — подбежал к нему человек с впалой грудью и измученными глазами. — Принесите воды, братцы!

Его облили холодной водой, и он пришел в себя. Оружейники подняли парня с земли и усадили на лавку.

— Может, ему с голоду худо стало? — сказал кузнец с родинкой под глазом.

— И с усталости... — предположил другой.

Но только старшина Негоицэ знал правду. Он видел, как побледнел парень, услыхав, какая ждет его в крепости участь. Он стал очевидцем того, как в одно мгновение рушится мечта, взлелеянная целой жизнью.

Никанор, оружейник со впалой грудью, отвел его в лачугу с окошками величиной с ладонь, затянутыми бычьими пузырями.

— Ложись вот там, — указал он на лавку, на которой постелен был рваный коврик. В комнатенке царил полумрак и пахло сыростью. Пэтракий рухнул на лежанку и застыл. Слова слабогрудого едва доходили до него. И только, когда в голове, наконец, посветлело, он со всей страшной ясностью понял свое заблуждение: продал его ворник, обменял на двух цыган! Вот какое добро сотворил! На всю жизнь разлучил с матерью и Докицей. К чему теперь ему эта проклятая жизнь? Лучше уж самому с ней покончить!

И, быть может, порешил бы себя Пэтракий, если бы не проник в сердце голос другой, еще более жестокой человеческой судьбы. В коротких промежутках между приступами кашля раздавалось тяжкое дыхание, исполненные муки слова:

— Господи! Не могу больше!..

Оружейник Серафим, тот, у которого под глазом была родинка, натянул на голову кожух и с раздражением пробормотал.

— Опять запустил Никандр свою музыку. Теперь уж до утра не остановится... И так каждую ночь.

Пэтракий встал и вместе с Никандром вышел во двор. Оружейник, схватившись за ствол маслины, и, перегнувшись, как сломанная ветка, содрогался от кашля, выплевывая свои изодранные чахоткой легкие. С глубокой жалостью смотрел на него Пэтракий.

— Не даю тебе спать, — проговорил, задыхаясь, оружейник. Что мне делать? Ребята уже привыкли, спят.

— Может, выпьешь глоток воды?

— Ни к чему! — махнул рукой Никандр. Новый приступ кашля навалился на него. Пэтракий смотрел, как дрожит его худое тело, и это напоминало ему судороги змеи, которой пастух однажды отсек голову мотыгой.

— Не пробовал ты пить настойку арники? - участливо спросил Пэтракий. — Будто помогает от кашля.

— Мне, брат, только могильная настойка поможет. Слыхал о таком снадобье?

Под утро кашель у него утих, и они вернулись в дом. Никандр сразу же уснул, а Пэтракий так и не сомкнул глаз. Утром оружейники встали и пошли трапезовать. Никандра они не будили. Пэтракий принес ему кружку простокваши и краюху хлеба и поставил на подоконник.

— Зря принес, — сказал Серафим. — Он все равно есть не станет, все отдаст собакам. Уж очень их жалеет. Когда Никандра доставили в крепость, с ним была собака. Неказистый пес, но любил Никандр его, как человека. Просил часовых впустить в крепость, но те не захотели. Долго пес бегал под стенами, выл и скулил. Через стену приходилось разговаривать с другом, бросать ему еду. Однажды собаку забрал к себе какой-то стражник и посадил на цепь. Но через несколько дней она сдохла. С тех пор стал хворать Никандр.

— Есть у него родители или близкие? — спросил Пэтракий, тронутый до глубины души.

— Никого нет. Подкидыш он. Никандр — мастер знатный. Но сил у него маловато.

Пэтракий с грустью думал о жестокой доле этого человека, о его страданиях, о беспросветной жизни в крепостных стенах и его собственная участь показалась ему менее тяжкой. Худо-бедно, но есть у него мать, нежная, заботливая, и в детстве было немало радостных дней. Есть любимая девушка, которая ждет его. А этого бедолагу даже собачьей любви лишили. Может, то была единственная душа на земле, которая любила его и была верна до самой смерти.

Весь день Пэтракий мастерил кинжал. Никандр пришел поздно. Старшина Ионашку сделал вид, что не замечает его, иначе пришлось бы доложить пыркэлабу об опоздании, которое каралось десятью розгами.

Многое старался не замечать старшина, хотя порой он грозил кулаком и сердито кричал:

— Давайте, работайте, бездельники! Смотрите, как бы вам не попасть в лапы пыркэлаба!

И он когда-то был рабом на вотчине Мирона Барновского в Устии. Но тот дал ему вольную, привез с собой в Молдавию и сделал старшиной оружейников в Сучавской крепости.

Вскоре между Пэтракием и Никандром завязалась дружба. Когда выдавалось свободное время, они раскрывали друг перед другом душу, делясь своими горестями. Никандр был доставлен с вотчины боярина Василаке из Фокшан.

— Одно время похоже было, что сведет меня в могилу тоска, — рассказывал Никандр. — Когда смотрел на эти стены, казалось, заживо погребен в крепости. И я сбежал. Два дня прятался, а на третий схватили меня люди пыркэлаба. Сорок палок получил по спине, и кровь ртом хлынула. С тех пор пропала охота бежать. И к тому же за этими стенами для нас все равно нет вольной жизни. Несколько раз писал старшина челобитные, чтоб меня освободили, но на нашей земле господари не очень-то задерживаются, а прошения пылятся в писарских ящиках. Придет она, вольная, на морковкины заговены.

И Поэтракий рассказал ему свою грустную историю, не ведая о том, что то, о чем узнает он позднее, будет неизмеримо страшнее.

Незаметно прошло лето. Унесли его журавли в чужие страны. Наступила осень, с дождями и ветрами, с хмурыми днями и темными, как бездна, ночами. В один из таких печальных дней закончилась жизнь Никандра, единственного его друга и брата по горькой судьбе.

6

При господарском дворе шли приготовления к поездке воеводы получить у султана господарский кафтан и знаки власти.

Верхом на белом коне с золоченой сбруей и шелковыми поводьями, в дорогой парчовой одежде проехал Барновский со всей своей свитой по городским улицам. Толпа кланялась ему, приветствовала криками и бросала цветы. Трубили трубы, били барабаны и ратники палили из пищалей. За войском ехали боярские рыдваны и коляски, возы и колымаги с провиантом.

Лупу ехал в рыдване, запряженном шестеркой. В Бырладе он узнал, что к Барновскому прибыл посланец господаря Мунтении воеводы Матея с приглашением заехать в Браилу и быть его гостем. Ворник призадумался. Он знал, что у этого умного и многоопытного валашского князя были свои люди в Стамбуле. Он несомненно мог узнать от них об его интригах при Порте и раскрыть их Барновскому. И тут Лупу молниеносно принял решение: на одном из привалов явился к воеводе и с притворно скорбным лицом сказал:

— Хворый я совсем сделался, твоя милость. Не обессудь, что не в силах дольше сопровождать тебя. Отпусти домой!

— Ежели нет у тебя сил, возвращайся, ворник, — сказал Барновский.

— Премного благодарен за доброту, твоя милость! — поклонился ворник и вышел, ступая, как тяжело больной человек. Но как только уселся в рыдван, крикнул кучеру:

— Сворачивай на заброшенную Бырладскую дорогу и гони, что есть мочи!

Как только Барновский с боярской свитой и войском перешел речку Милков, его встретили посланцы валашского воеводы и пригласили на пир. В открытом поле из шатра навстречу Барновскому вышел Матей.

— Рад видеть тебя в добром здравии, твоя милость! — сказал воевода.

— Многая лета тебе, государь!

Воеводы обнялись и вошли в шатер. Они уселись за стол и принялись внимательно друг друга разглядывать.

— Никак не берет тебя старость, воевода! — сказал Барновский. — Сколько тебя знаю, все такой же молодой.

— Да нет, подбирается ко мне, окаянная, — поднес Матей руку к поседевшему виску. — Однако пускай время делает свое дело, а мы — свое. Будем совет держать.

— Будем, ежели надобно, — весело согласился Барновский.

— Значит, все-таки решился в Царьград?

— Как видишь! — ответил Барновский.

— А не поспешна ли эта поездка твоей милости? Может, следовало бы погодить? Не так давно я возвратился из Царьграда, и многое мне удалось услышать из того, что говорилось там о твоей милости. Считаю, что поездка твоя в Шарьград опасна для жизни. Обвиняют тебя в тяжких грехах, а изменчивый нрав Мурада тебе хорошо знаком.

— Все происки золотом рассею! — самоуверенно заявил Барновский. — Червонцами заткну рты клеветников и устраню подозрения, что надо мной нависли.

— Поелику злобится на тебя султан, может статься, что даже не будешь допущен зреть лик его.

— Мне бояться нечего. Вся Земля Молдавская за меня стоит. Бояре для того и едут, чтоб кликнуть меня на княжение.

— И все же, не советую ехать. Мурад скор на расправу. Сперва велит отрубить голову, а потом уж спрашивает, был ли убиенный виноват.

— Однако известно также, что и султанский гнев погасить возможно, ежели много золота положить к его ногам.

Воевода Матей опустил глаза долу и задумался. Потом спросил:

— А ворник Лупу едет среди твоих бояр?

— Доехал ворник только до Бырлада, а там попросился отпустить его. Хворый он...

Матей вскочил с кресла:

— Что ты натворил! Как поверил этому врагу своему, что очернил тебя перед всеми стамбульскими чиновниками! Он нашептал визирю, что твоя милость польский ставленник и как только взойдешь на престол, сразу же отдашь Молдавию в их руки.

— Ежели ворник совершил сию подлость, то я сумею наказать его.

— Как бы не было слишком поздно! Стража! — крикнул он.

У входа в шатер, словно из-под земли, вырос капитан стражников.

— Отправить отряд конников на Бырладскую дорогу. И где бы они не настигли ворника Лупу, сразу же повернуть его и доставит к нам.

— Может, не следует... — молвил Барновский.

— Не жалей его, твоя милость, — и он не колебался и все сделал, чтобы погубить тебя. Если приведут его, еще нынче вечером обо всем узнаешь.

Однако вернулись конники к вечеру без ворника.

— Проскакали до Гожешт, но на след так и не напали. — доложил капитан. — Видать, иной дорогой поехал.

— Его счастье! — сказал воевода Матей.

До глубокой ночи обсуждали князья предстоящую поездку Барновского в Стамбул.

— Было у меня при Порте много неприятностей с тем негодяем Куртом Челиби, — рассказывал Матей. — Он готов был костьми лечь гречина, только б мне не дали господарства. Нашептывал вельможам, что, мол, все господари, на нашей земле рожденные, коварные предатели. Собрал перед сералем толпу женщин, чтобы те кричали, будто я поубивал их мужей. И сколько еще других подлостей! Но оправдался я перед султаном. Слава богу, чистым из этой грязи вышел! Благоприятствовал мне силихтар, человек справедливый и близкий советник султана. Через этого влиятельного вельможу я бы мог отвести от тебя злодейские намерения Мурада. Но для этого нужно время.

— Премного тебе, брат мой, благодарен за заботу! На то, однако, уповаю, что сумею и сам оправдаться, если не словом, то кошельком, но всё равно сумею.

— Да поможет тебе отец небесный! — грустно молвил Матей. — Бог свидетель: я сделал все, что в силах моих, дабы отвести от тебя подстерегающую опасность. Теперь — что суждено, то и свершится!..

Наутро воеводы распрощались на берегу Дуная и расстались навсегда. Долго провожал глазами воевода Матей баркас, что уносил Барновского в мир неведомый и опасный.

— Ох, бедняга, бедняга! — вздохнул он. — Ничего хорошего не ждет тебя впереди!

Барновский же со своей боярской свитой беспечно двигался к Царьграду. Узнав о предстоящем его прибытии, султан приказал начальнику янычар остановить сопровождавшее Барновского войско у въезда в город, а воеводу с боярами запереть в Семибашенной тюрьме — Едикуле. В версте от Царьграда вышли им навстречу янычары, взяли под стражу воеводу и всех его бояр. Поначалу Барновский подумал, что турки встречают его с почестями, но когда они свернули к Едикуле, он понял, что прав был воевода Матей Басараб. Лупу коварно перехитрил его...

Спустя несколько дней Барновского вывели из тюрьмы и отвезли в султанский сераль. Великий кадий прочитал приговор:

— За вероломство и коварство, за неподчинение и происки против блистательной Порты и всесильного султана Мурада IV, владыки мира, предать нарушителя закона смерти через отсечение головы!

Барновский, одетый во все белое, скрестив руки, достойно встретил смерть.

Султан Мурад вместе со своим силихтаром наблюдал за ним с большой башни сераля[19].

— Этот спесивый гяур вырядился, как на пир. Жаль одежд, он обагрит их кровью... — сказал силихтар.

Мурад не ответил. Жестокими тигриными глазами следил он, как палач ударил топором по белой шее Барновского, как содрогалось его тело, орошая кровью покрывающий площадь золотистый песок. Когда палач поднял за волосы отсеченную голову, толпа принялась галдеть и гикать.

— Оставить эту дохлую собаку до вечера у ворот сераля! — приказал султан.

До самых сумерек лежало на площади тело казненного, а поднятая на пику голова незрячими глазами взирала на султанский дворец. Только к ночи пришли из патриархии монахи и убрали тело убиенного и предали его земле.

Сопровождавшие Барновского бояре остались в темнице. Позднее, когда султан однажды вместе с силихтаром проходил мимо Едикуле, он спросил:

— Кого послали на молдавский престол?

— Молдавия пока без господаря, — ответил силихтар.

— А бояре, что с казненным гяуром были, — они где?

— Как раз в этой темнице, о великолепный!

— Выпустить! Пусть сами выбирают себе господаря!

Великого страха натерпелись бояре, когда пришли за ними в узилище тюремщики и велели выходить во двор.

— Вот наступил и наш последний час! — сказал Янку Костин.

Бледные от страха спустились они во двор, где ожидал их судья — кадий.

— Из великой милости своей солнцеподобный властитель наш дарует вам свободу и разрешает избрать себе господаря по вашей воле.

Отправились бояре в Богдан-сарай, стали там совет держать и решили идти к дому Мойсы Мовилэ, который в недавние времена уже княжил в Молдавии, и провозгласили его господарем.

Обо всем этом ворник узнал, когда получил с голубиной почтой из Царьграда грамотку от верного человека. Асени поднял его с постели, хотя еще только-только забрезжил рассвет, и вручил мешочек, который был привязан к шейке голубя. Ворник развернул скрученную в трубочку записку и прочитал:

«Гляди в оба, твоя честь, потому как приходит на княжение Мовилэ, свояк Барновского».

— Проклятие! — ударил себя от злости кулаком в лоб ворник. — И на этот раз осечка... Асени, нагрузи две подводы дублеными кожами и две смолой, бери охрану и выезжай из города, Жди меня у Штефанова моста!

Как только Асени вышел, ворник принялся торопливо одеваться, потом разбудил госпожу Ирину, накануне прибывшую из Медвежьего лога в город за покупками.

— Матушка, проснись!

— Не сплю я, сынок.

— Нужны все деньги и драгоценности, что при себе имеешь! Приходит на княжение Мовилэ и, чтоб прогнать его, предстоят великие траты.

Старая боярыня, не говоря ни слова, сняла с себя драгоценные застежки, кольца, цепочки, даже крест нательный, потом вынула из шкатулки четыре тяжелых кошелька с талерами и четыре с золотым песком.

— Для исполнения твоих надежд даю!

— Еду к силистринскому паше. С его помощью всего добьюсь.

— Благослови тебя господь! — поцеловала его в лоб боярыня. — О нас не тревожься. Ежели еще понадобятся деньги, дай знать.

Ворник поцеловал ее руку и поспешно вышел, направляясь в покои Тудоски. Та уже сидела за ткацким станком вместе со своей матерью госпожой Кондакией.

— Жена, выдь ко мне, поговорить надобно! — сказал ворник.

Тудоска, обеспокоенная, последовала за ним.

— Дурные вести, Лупаш?

— Спешно ехать надо в Силистру. Приходит Мовилэ господарем. Прошу тебя, все, что есть у тебя, — украшения, деньги, золото, — все отдай мне.

— Сейчас, дорогой мой, сейчас! — засуетилась Тудоска и тут же принесла шкатулку с драгоценностями и шелковый мешочек, наполовину заполненный золотыми монетами.

Госпожа Кондакия стояла на пороге и недобрыми глазами следила за ворником.

— Ободрал мою бедную дочку, как овцу! Хотя бы свадебные украшения оставил! У тебя не только имя волчье, но и нрав волчий.

— Если ты считаешь свою дочь овцой, чего же не выдала ее за барана? — пронзил ее взглядом ворник и вышел.

Вскоре заплаканная Тудоска стояла на крыльце, провожая выезжавшего со двора супруга.

— Эх, глупая, глупая ты, — пилила ее Кондакия. — Как ты допустила, чтобы этот юбочник так обобрал тебя?

— Он супруг мой, матушка, и дети у меня от него.

— Не только у тебя одной. Погоди, он еще натаскает тебе пригульных младенцев. Твой ворник — что племенной жеребец.

— Разве теперь время ссориться, матушка, когда приходит на княжение Мовилэ?

— Горе мое! — всплеснула руками Кондакия. — Этот уж накинет нам на шею петлю! Собирай вещи и поехали в горы! Почуем опасность, переберемся в Трансильванию, к Ракоци, он дружен был отцу твоему.

— Мне нельзя сейчас пускаться в дальнюю дорогу. Ты же знаешь: Руксандица лежит в жару, она, бедняжка, может умереть по дороге.

— Ну, ежели и помрет, знать на то воля божья. Ты свою жизнь береги, а дети у тебя еще будут!

— Поезжай одна, матушка. Когда выздоровеет дитя, мы приедем.

— Горе ты горемычное! Знаю, что на муку оставляю тебя, — сказала при расставании Кондакия и, рухнув на подушки рыдвана, заорала на кучера:

— Трогай, чертово отродье!

А еще через день в ворота ворникова дома постучали княжеские люди, посланные Мовилэ вперед, чтобы схватить Лупу.

— Отворите ворота! — закричал прибывший с ними боярин Чехан. — Мы с господарским приказом!

Слуги распахнули ворота, и двор заполнился всадниками.

На крыльцо вышла госпожа Ирина в своих черных вдовьих одеждах.

— Пусть выйдет из дому ворник Лупу! — крикнул Чехан.

Старая барыня подняла черную вдовью вуаль и, четко произнося каждое слово, сказала:

— Когда входят на боярский двор, полагается здороваться.

Чехан зло хмыкнул:

— Имеем приказание господаря Мойсы Мовилэ взять ворника Лупу под стражу, чтоб ответ держал за содеянное.

— Нет сына моего, — ответила боярыня. — В Рущук отбыл, к брату своему двоюродному. К тому же сын мой, как вам известно, ворник, а не разбойник, чтоб за ним с пищалями приезжали.

— Легко отделался ворник Лупу на этот раз. Однако же, надеюсь, ненадолго, — угрожающе молвил Чехан, и все покинули подворье.

— Запереть ворота на засовы! — приказала старуха. — Без шума и суеты. И чтоб рыдваны и лошади наготове были в любой час!

Долго простояла затем госпожа Ирина перед иконами, кладя земные поклоны и шепча молитвы за здравие сына, других детей и внуков и за милосердие того, кто приходит на княжение. Старуха понимала, что не оставит Мовилэ неотмщенной смерть свояка и захочет расправиться хотя бы с семьей ворника, коль скоро самого схватить не удалось.

Через несколько дней крики толпы, стрельба, колокольный звон, лошадиное ржание возвестили о вступлении нового господаря в стольный град. Госпожа Тудоска с Руксандицей на руках вся дрожала от страха:

— О, господи, что с нами, несчастными, будет! — сокрушалась она.

— Защитит нас святая троица, — глядя на нее хмуро, отвечала госпожа Ирина.

В городе царили веселье и оживление. Только на подворье ворника было пустынно и тихо. Казалось, живой души там нет. И лишь на третий день восшествия на престол Мовилэ отворились тяжелые дубовые ворота и рыдван боярыни выехал на улицу.

— К господарскому двору гони! — приказала она кучеру Илье. — И не смей гикать, не в лесу находимся!

— Как прикажете, барыня! — покорно ответил Илья и легонько тронул лошадей кнутом.

В престольном зале Мойса Мовилэ созвал бояр на совет. В самый разгар дивана вошел вэтав и, трижды ударив о пол серебряным жезлом, возгласил:

— Боярыня Ирина Коч просит допустить ее к твоей милости!

— Мать ворника Лупу?! — удивленно вскинул брови новый господарь.

Бояре зашушукались.

— Это надо же! Какая дерзость! — шептали одни.

— Где у нее совесть? — шипели другие. — После всего, что натворил ворник!

— Бесстрашная старуха! — хмыкнули третьи.

— Пусть войдет! — приказал воевода.

Госпожа Ирина возникла в своих черных одеждах, как скорбный образ вдовства. Она прошла мимо бояр, даже не взглянув на них, и подойдя к воеводе, низко поклонилась.

— Что скажешь нам, сударыня? — холодно спросил Мовилэ. — Ежели явилась просить за жизнь ворника, то знай: зря ноги била. За нехристианское дело, что он совершил, придется ему держать ответ сполна!

— Не милости просить пришла, государь, потому что никто в роду моем из милости не жил! — ответила старуха, гордо подняв голову. — Я здесь, чтоб просить твою светлость излить на меня гнев, что копил против сына моего. Коль ворник и вправду повинен в том, в чем недруги его винят, то во всем виновница я! Одна я! Потому что мать ему, а он — кровь моя! В темницу брось меня, какими желаешь пытками испытай, все соверши и смерти предай, какой пожелаешь!

Старуха тяжело опустилась на колени и склонила голову.

— В руки твоей милости отдаю свою жизнь! — чуть слышно молвила она.

Бояре онемели. Господарь посмотрел на коленопреклоненную старуху, твердую и бесстрашную, и сказал:

— Встань, боярыня! Ежели есть у нас счеты, то только с ворником. А женщины и дети тут ни при чем. Твой дом, обещаю, никакого урона не потерпит. Но знай — ежели удастся схватить ворника, уж не взыщи, — быть ему без головы!

Госпожа Ирина тяжело поднялась с пола, поклонилась до земли и молча вышла, так и не взглянув на бояр. Вернувшись на подворье, она сказала Тудоске:

— Обещал воевода урона дому сына моего не наносить. Стало быть, не тревожься, за детьми присматривай. Я же в вотчину вернусь.

Пополудни выехала боярыня в своем рыдване в Медвежий лог, довольная, что себя и весь род свой от гонений избавила. Не знала она, что беда и разор придут с иной стороны. Что вместо усадьбы один пепел найдет и мертвого приказчика.

7

Прошла неделя после смерти Никандра. Погода стала портиться. С гор задули злые ветры, неся с собой холодные дожди и мокрый снег. Оружейники плотнее запахивали свои залатанные сермяги и теснились у печки, грея замерзшие руки. Работы же было много и кропотливой, еды мало и плохой.

Старшина оружейников Ионашку пошел к пыркэлабу, коменданту крепости.

— Прикажи, жупын пыркэлаб, — попросил он, чтоб выдавали провиант, какой оружейникам положен. Нужду большую терпят и сил совсем нет, чтоб оружие мастерить.

— Где же мне его взять, тот провиант, старшина? — осерчал тот. — Не видишь разве, что даже хозяина нет в стране. Загубили турки Барновского в Царьграде.

— Не может быть! — горестно воскликнул пораженный вэтав. — Погань, проклятая! Убили, собаки, такого смирного и бесхитростного человека... Как они посмели совершить такое бесчинство?!

— А вот так, старшина! Отрубили ему голову. Говорят люди, что по наущению ворника Лупу сие убийство произошло.

Вэтав ушел от пыркэлаба вконец расстроенным. Мирон Барновский был знаком ему с молодых лет. Считал он его человеком достойным и справедливым. С горя забрел Ионашку в корчму и, не переводя дыхания, выпил три кружки вина и только крякнул, утерев ладонью усы.

Время было позднее, но в оружейне еще светился огонек. Старшина толкнул дверь и вошел. У горна, где пылал древесный уголь, работал один Пэтракий.

Вэтав уселся на пень, служивший стулом, и обхватил ладонями голову:

— Порубили, парень, нашего доброго господаря! — воскликнул он. — Продал его иуда-ворник! Из-за него убили турки Барновского. Никогда не будет иметь Молдавия господаря справедливее и добрее, чем его светлость Мирон-воевода.

Пэтракий стоял рядом, глядя в пустоту. Вот, оказывается, что натворил молочный брат его, ворник Лупу! Что значила теперь его искалеченная жизнь по сравнению с этой смертью!

— И ты тоже с вотчины этого убийцы?

— Оттуда...

— И тебя он продал, пес?

— Я — что? Рабы мы...

— Одна мать вас своим молоком кормила...

— Молоко-то одно, да кровь — разная. Он — боярин, я — раб...

— Рабы тоже люди, парень! И сердце у них такое ж, и боль та же... Завтра разбуди меня на рассвете. Поедем в Яссы.

Вэтав вышел, бормоча проклятия.

Утром Пэтракий пришел к хибаре старшины, как было говорено. Застал его уже одетым в праздничный кафтан. В руках он держал узел с пожитками.

— Запряги серых, а я иду к пыркэлабу за бумагой, — сказал он.

Из крепости выехали в хмурую погоду. Стаи ворон кружили под тяжелыми облаками, извещая своим карканьем о скором приходе зимы. Сеял мелкий дождь.

Они ехали молча, занятые каждый своими мыслями. По дороге дважды останавливались, поили лошадей, а заночевали в каком-то маленьком селении. Утром, еще затемно, сжевав по куску хлеба с брынзой, отправились дальше. Добравшись до города, они остановились на захудалом постоялом дворе и за кувшином кислого вина старшина сказал:

— Великим смятением охвачена земля наша. Неизвестно, кто придет на княжение... Возможно, даже Лупу... А я хочу вернуться в свою Устию. Там родился, там и помирать надо. Если хочешь, Пэтракий, езжай и ты со мной.

— Охотно поехал бы, но в вотчине остались у меня матушка и Докица. Не покину же их...

— Ну, как знаешь... Вот тебе эта бумага, где пыркэлаб пишет, что ты послан из крепости по делам оружейни. Думаю, никто искать тебя не станет, потому что и сам пыркэлаб уехал к себе в деревню, надоела ему служба. Ты не торопись поступать в цеховые. Пока суд да дело, побудь где-нибудь в сторонке. Держи эти золотые, они тебе пригодятся.

Вэтав встал из-за стола. Застегнув кафтан, он сказал:

— А теперь пойдем каждый своей дорогой.

Проводил Пэтракий вэтава до Штефанова моста и там, поцеловав у него руку, расстался с ним со щемящим тоской сердцем. Потом ему пришлось немало походить по заезжим дворам, пока нашел подводу, направлявшуюся в горы. Дорога была долгой, время ненастным — то дождь, то мокрый снег. Последние два десятка верст пришлось проделать пешком. В усадьбу Пэтракий пришел в сумерки. Стоя в густом ельнике, он дождался, пока наступит полная темнота, и тогда пробрался во двор. Он долго стучал в окошко своей хижины, но мать не отвечала, а когда, высадив плечом дверь, вошел, внутри было пусто.

— Куда это делась матушка? — в недоумении спрашивал себя Пэтракий. Он не стал дожидаться ответа на этот вопрос, а поспешил в овчарню, к Докице. Но там он застал только ее отца, бадю Думитраке. Старый чабан сидел у камелька и неотрывно глядел, как пляшут язычки пламени на раскаленных углях. Когда Пэтракий вошел, тот даже не шевельнулся. Казалось, что он спит с открытыми глазами.

— Бадя Думитраке, это я, Пэтракий!

Чабан медленно поднял голову и долго смотрел на него невидящими глазами. Наконец, каким-то чужим голосом молвил:

— Поздно явился, парень, поздно...

— Докица — где? Мать моя — где?

— Обе померли... На погосте рядом лежат, под одним крестом.

Патракий вдруг ощутил страшную слабость во всем теле и бессильно опустился на лавку.

— Как? Почему? — срывающимся голосом выдавил он из себя.

— Докица утопилась в озере в тот самый день, когда тебя забрали в крепость. А матушка твоя, как узнала, что тебя навсегда в рабство угнали, и дня не прожила.

— Господи! — содрогнулся Пэтракий и закрыл лицо руками. — Как ты допустил такое?..

— А с Докицей было так: послал ее приказчик с коноплей на пруд, а потом вдруг пришел ко мне и сказал, что она утопла. Но что произошло, я так и не узнал.

Пэтракий встал и, не сказав ни слова, вышел. В его груди клокотал такой жестокий гнев, что сводило скулы и глаза застила красная пелена. Он даже не заметил, как оказался у дома приказчика и постучал в окошко.

— Кто там? — пьяно отозвался тот на стук.

— Это я, Мандря, — измененным голосом проговорил Пэтракий. — Жинка тебе курицу жареную прислала...

— Ага! Как раз вовремя... — приказчик отодвинул засов и застыл от неожиданности.

— Пэтракий!.. Ты это?!

Пэтракий схватил его за горло и толкнул в комнату, где за минуту до того приказчик спокойно потягивал вино.

— Цыть, падаль! Говори, почему утопла дочь чабана?

Приказчик икнул со страху. Хмель мгновенно улетучился. Он сделал попытку вырваться, но напрасно. Пэтракий выдернул из-за пояса кинжал и приставил к горлу приказчика.

— Не скажешь правду, перережу глотку, как барану!

— Да что я... Ничего особенного и не сделал... Она-то и девушкой честной уже не была...

Пэтракий резким движением вонзил ему кинжал в горло. Взяв со стола горящую свечу, он вышел с ней во двор и поднес огонь к стрехе. Пламя побежало по крыше, пожирая сухой камыш. Кузнец кинулся к бочке с дегтем, сунул в нее скрученный по пути соломенный жгут и стал поджигать крыши амбаров и другие вотчинные строения. Последним загорелся барский дом.

Пока сбежались люди, Пэтракий был уже на пути в горы. Позади, яростное пламя пожирало добро госпожи Ирины.

С вершины горы, куда он добрался под утро, было видно, как догорало имение. Пэтракий сел под старую ель и устало прислонился головой к ее шершавому стволу. Этой ночью что-то сгорело и в его душе. Ему казалось, что в груди у него, вместо тоскующего по Докице и матушке сердца, была кучка остывавшего пепла. Он долго просидел в забытьи, потом поднялся и пошел лесом, сам не зная, куда идет и где остановится.

Не прошло и месяца после пожара в Медвежьем логе, как и в других местах запылали боярские усадьбы, из имений угонялись стада и отары.

Жаловались бояре на разбой, но господарю, запутавшемуся в войне турок с поляками, было не до того. В народе заговорили о Черном атамане, который бродил по непролазным лесам, время от времени налетая на боярские усадьбы. Стали купцы ездить с оружной охраной, однако и это не помогало, когда навстречу выходил Черный атаман. Отбирал он все, вплоть до одежды, однако смертоубийства не допускал. Никто из ограбленных не видал его лица. Прятал его атаман под черным платком. Известно было только, что он высокий, плечистый, что голос у него тихий и никто из его воли не выходит.

8

Был канун байрама. На постоялом дворе, где остановился Василе Лупу, царила великая суета. Отовсюду съезжались турецкие аги и богатые купцы с дарами для силистринского паши.

Умывшись с дороги и надев приличествующие случаю одежды, ворник в сопровождении Асени направился к резиденции паши.

У главных ворот толклось множество конных и пеших. Асени пошел к эль-агалары — адъютанту и доверенному лицу паши.

— Прошу тебя, эффенди, — сказал он, — извести сиятельного пашу, что прибыл ворник Лупу из Молдовы по срочному и важному делу. Просит благоволения быть допущенным.

Эль-агалары ушел и, возвратившись вскоре, выкрикнул:

— Пусть войдет ворник!

Абаза-паша, мужчина средних лет, в смоляной бороде которого уже поблескивали серебристые нити, сидел на низком диване и задумчиво потягивал кальян. Сделав несколько шагов, ворник остановился посреди комнаты и низко поклонился.

— Многая тебе лета, светлейший паша!

— Салям-алейкум, эффенди ворник! — ответил паша, вынув янтарный чубук изо рта. — Присядь, отдохни.

— Премного благодарен, но разве теперь время отдыхать?

— Твоя правда! — молвил паша и прикрыл крашенными кармином веками свои проницательные глаза, явно не торопясь приступить к деловому разговору. — Благополучно ли добрался?

— Слава богу!

— Здоровы ли жена и дети?

— Расставался со здоровыми, а теперь — кто знает, живы ли еще? На престоле Молдовы сидит враг мой.

— Аллах позаботится об их жизни, — спокойно продолжал тянуть время паша.

— Тяжкое выпало мне испытание. Надеялся, что на этот раз, как не стало того предателя, я займу престол...

Паша с притворной печалью покачал головой.

— Все было ладно продумано, но султан повелел иначе. Придется подождать.

Лупу вынул из кармана кожаный футляр и достал из него алмазное ожерелье.

— Шлет тебе моя супруга это ожерелье в дар к празднику байрама за то, что радеешь о нашем благоденствии.

Паша взял в руки ожерелье и, перебирая в руках, залюбовался им.

— Замечательные украшения имеет супруга твоя, но сама она, должна быть, еще прекраснее.

— Жена моя красива и очень преданна.

— Передай, что весьма доволен ее даром.

— Кто знает, увидимся ли с ней еще? — с тревогой в голосе сказал ворник. — Только ты, светлейший, можешь избавить меня и всех домашних моих от злобы того, кто теперь занимает молдавский престол.

Паша озабоченно глянул в зарешеченное окно.

— Времена теперь смутные. Ты, должно, видел у моих ворот войско?

— Видел, о, паша!

— Полагаю, ты понял, что не ради байрама прибыло оно сюда?

— Догадываюсь, светлейший!

— Все, что я скажу тебе сейчас, не должно дойти до чужих ушей...

— Тайну сохраню пуще жизни! — заверил его Лупу.

— Ссора у нас с гяурами-ляхами. Король их глазами завидущими на Молдавию смотрит. Это по его приказанию бороздят казаки море и наших подданных грабят. Двинем татар, поднимем войска из Буды, и валахов, и молдаван и истребим змеиное племя ляхов. Вот видишь, сам-то я не могу тебе помочь сейчас, но заботу о твоей судьбе передам в надежные руки. Завтра получишь грамоту к великому нашему кислар-аге, повелителю султанского гарема. С этим посланием пойдешь к судейскому чиновнику — миралем-аге на улицу Сулеймана. Через него и узнаешь, как продвигаются дела.

Ворник поклонился и вышел. Разговор его расстроил. Свара между турками и ляхами станет еще одной преградой на пути к цели. Но что поделаешь!

Есть ему не хотелось. Поковырял в тарелке и отставил ве. Улегшись, долгое время не мог заснуть. Черные мысли терзали, как хищные птицы. А когда он, наконец, забылся, стали сниться кошмары. Утром проснулся обессиленным. На душе было прескверно. У открытого окна ревел осел.

— Уходи, скотина! — замахнулся сапогом ворник. Но ослик не обратил на него никакого внимания. Лупу высунулся из окна и хлопнул его сапогом. Ослик даже ухом не шевельнул и продолжал реветь. Проходивший мимо слуга посоветовал:

— Брось ему корку хлеба, эффенди, иначе не избавишься.

Ворник кинул ослику краюху, и тот тут же удалился.

— На этой земле даже ослы берут взятки! — тяжко вздохнул Лупу.

Одевшись и поев, он вновь отправился к паше и, получив обещанное письмо, не задерживаясь, вместе с Констанди Асени и четырьмя парнями, которых захватил с собой для охраны, покинул Силистру. На перекрестке двух дорог ворник остановился и сказал:

— Здесь, Асени, пути наши расходятся. Ты вернешься в Молдову и узнаешь, что там с моими домочадцами. Ежели застанешь их живыми, то скажи, что я велел покинуть город и всем ехать в Медвежий лог. Сам же я отправляюсь в Царьград. Найти меня можно будет в доме купца Ибрагима, возле большой мечети.

— Мне появляться в Царьграде нельзя, — сказал Констанди. — Злятся на меня греки из Фанара. Знают, по моей вине сгинули Батиште и остальные.

— И на меня там косо смотрят, но что поделаешь! Впрочем, ты можешь остановиться в Рущуке у моего дяди жупына Андрония Коча, на улице Роз. Жду тебя через месяц. Будь осторожен. Мовилэ, наверно, повсюду разослал своих людей.

— Все будет, как ты сказал, твоя честь.

— Счастливого пути!

— До скорой встречи, — сказал Асени и погнал коня к переправе.

Все время пути погода благоприятствовала ворнику. После нескольких дней почти безостановочной скачки Лупу добрался до Царьграда. Вечерело. С высокой башни мечети муэдзин сзывал правоверных на молитву. Пылал закат. Из-за глинобитных заборов в небо поднимались дымки, невесомые, как покров одалиски. Близилось время ужина.

У ворот Ибрагимова дома Лупу остановил коня. Увидав его с крыльца, Ибрагим бросился навстречу с распростертыми объятиями.

— Ишала! — радостно приветствовал он гостя. — Добро пожаловать, жупын ворник, — сказал он на молдавском языке, хотя внешностью ничем не отличался от турка.

— Рад, что вижу тебя в добром здравии, жупын Ибрагим!

— Называй меня Ионикой, твоя честь! — с укоризной промолвил хозяин дома.

— Ладно, Ионикэ. Ну, как поживаешь, братец?

— Верчусь, как могу. Но пойдем в дом. Мариам! — кликнул он старую служанку. — Принеси-ка нам перекусить!

— Эти люди со мной, — сказал ворник, показывая на своих провожатых. — Сможешь приютить их?

— И они, и кони получат все необходимое.

Мужчины уселись по-турецки на ковер и, обмакнув кончики пальцев в воду, занялись пловом с изюмом и запеченным барашком с пряностями. С Босфора тянуло запахом водорослей и ночной прохладой. Лунный серп повис на черном небе, как серьга в ухе цыганки.

— Опять уселся Мовилэ на молдавский престол! — хмуро молвил Ибрагим. — Кто-то твоей милости здесь препоны ставит.

— Кто бы это? — вскинул брови ворник.

— Да вот есть такой... Курт Челиби зовут. Родня Батиште Вевели... Козни строит, чтоб не назначали на княжение бояр местных, а посылали бы на престолы Валахии и Молдовы греков, потому как они верные Порте люди.

— Вот оно что! — вскочил ворник и заходил из угла в угол. Вдруг он резко остановился против хозяина дома и сказал:

— Ион, братец, я никаких денег не пожалею, только бы убрать того, кто стоит поперек дороги.

— Подумаем над этим... Правда, придется потерять доброго покупателя. Этот грек без ума от моих маринованных каракатиц. Но что поделаешь!.. — хитро улыбаясь, развел руками Ибрагим.

Мужчины понимающе переглянулись. Ворник обнял его за плечи и улыбнулся:

— А теперь отведи меня к дому миралем-аги.

— С улицы Сулеймана? Знаю, знаю... И он покупает у меня рыбу.

— Тогда, пошли!

Миралем-ага, судейский чиновник, худощавый человек с глубоко посаженными глазами и восковым лицом, принял его в кофейной комнате.

— По каким делам пожаловал к нам? — спросил он неожиданно низким и густым голосом.

— У меня послание от сиятельного Абаза-паши к всемогущему кизлар-аге.

— Что ж, посмотрим.

Ворник протянул ему бамбуковую трость, в которую был упрятан свиток.

Миралем-ага прочитал письмо раз, второй, затем свернул его, вложил обратно в трость и застыл, прикрыв веками глаза. Это длилось долго, и ворник уже было решил, что турок уснул и даже кашлянул, чтоб разбудить его.

— Не беспокойся, я не забыл, что ты здесь — ясным голосом вдруг проговорил миралем-ага. — И учти — не всякий, прикрывший глаза, спит. Пешкеш привез?

— Как же?! Привез!

— Для начала надобно тридцать кошельков.

— Когда принести?

— Завтра после утреннего намаза.

— Будет исполнено! — поклонился ворник.

— Остановился ты где?

— У одного приятеля.

— Запомни: все, что говорится тут, — не для посторонних ушей.

— Понимаю, о, ага!

— Тогда можешь идти.

На второй день, как только муэдзин прокричал с высокой башни мечети, призывая правоверных совершить утренний намаз, Лупу пришел к турку с деньгами. Тот взял кошельки и запер их в ларь. Потом, окинув ворника внимательным взглядом, молвил:

— Тебе следует знать, эффенди, что такие дела второпях не делаются. Придется потерпеть. При тебе всегда должны быть деньги. И приходи в начале будущего месяца.

До назначенного срока оставалось много времени и Лупу решил отправиться в Рущук, где уже, быть может, дожидается его Асени.

— Я собираюсь уехать из города, брат Ионикэ, — сказал он вечером хозяину дома. — С собой беру только одного провожатого, остальные пускай остаются у тебя.

— Ладно! Надолго едешь?

— На несколько недель.

— Тогда счастливого пути!

— Счастливо оставаться, Ионикэ!

Ибрагим расцвел в радостной улыбке. По своему происхождению был он молдаванином. Много лет назад в Покуции, во время сражения между турками и ляхами, он попал в плен, а, чтоб избежать галер, принял магометанскую веру, и из Иона стал Ибрагимом. Теперь же он не только по своей земле и по своему родному языку тосковал, но и по прежнему имени.

В Рущуке Лупу целую неделю дожидался Асени. Его родня, старый Андроний Коч, у которого он остановился, глядел сочувственно, но не утешал. Очень смутными были времена и очень кровожадными те, у кого была власть.

— Будем уповать на отца небесного, — говорил старик, глядя как терзается ворник.

— Запаздывает Констанди Асени! — забеспокоился ворник. — Не попал ли он в лапы врагов?

— В стране неспокойно. Мовилэ с войском у леса Нэдэбор стоит, Там идут сражения лютые. А тех, кто вместо него остался, Асени не очень-то заботит. Не терзай свою душу, прибудет он.

Так оно и произошло. Однажды ранним утром старый Андроний разбудил его.

— Вставай, племянник, прибыл твой человек!

Лупу вскочил. На пороге стоял Асени.

— Быстрей говори — что там? — задыхаясь от волнения, потребовал Лупу.

— В доме твоей милости все хорошо. И госпожа Тудоска, и детишки кланяются тебе.

Ворник подскочил к нему, схватил за плечи и тряхнул:

— Я посылал тебя домой не для того, чтобы ты скрывал правду. Говори, все начистоту!

Асени с улыбкой пожал плечами.

— Вижу, ты не веришь мне. Но у меня есть чем оправдаться. — Он снял с головы шапку, отодрал подкладку и достал сложенный вчетверо лист бумаги.

По мере того, как Лупу читал письмо Тудоски, лицо его прояснялось.

— За то добро, что Мовилэ сделал дому моему, я добром отплачу, — сказал он. — Теперь говори то, что в письме не написано.

— Я как раз был в городе, когда Мовилэ с войском возвратился в Яссы. Большая беда! Абаза-паша очень сердит на господаря и бояр. Говорят, в диване паша кричал, что они не показали отваги в сражении, что войско султана из-за этого не побило ляхов. Выдумали байку про казацкий отряд, который, мол, находился в Нэдэборском лесу и пришел ляхам на помощь. И еще кричал, что за обман они должны ответить. Паша так рассвирепел, что велел схватить нескольких бояр и отрубить им головы. И если бы чауш Али-кривой не предупредил этих бояр, не избежать им смерти. Когда уезжал, Абаза-паша пригрозил господарю, что он за все ответит и собственной головой заплатит за измену. Да, вот еще прошел слух, будто паша сказал, что только ворник Лупу достоин находиться на молдавском престоле.

— Может пропасть Мовилэ, если вздумает отправиться в Царьград. Необходимо срочно его предупредить! Еще что скажешь?

— Приказала госпожа Тудоска передать твоей милости, чтоб любыми путями, скрыто приехал в Молдову. Поедешь в Васлуй в дом Пэвэлаке Кырну. Там тебя ждать будет брат твоей милости жупын Георге с дарами и деньгами для турок.

Окрыленный предчувствием близкой победы, Лупу в первые дни февраля вернулся в Царьград и тут же явился, как договорено было, к миралем-аге, которого застал за неизменной чашкой кофе.

— Садись, эффенди ворник, — сказал турок, указывая ему на подушки. — Есть чем порадовать тебя. Гяур, сидящий сейчас на престоле твоей страны, будет низложен. Дела наши, слава Аллаху, идут хорошо.

— Хотел сказать тебе, уважаемый миралем-ага, что имеются у меня срочные дела на родине. Придется недели три отсутствовать.

— Можешь отправляться, коль есть нужда, но завтра принеси двести кошельков.

— Принесу непременно.

Наутро, отдав аге кошельки, Лупу вновь отправился в Рущук, откуда вместе с Асени, переодевшись в монашеские одежды, переправился через Дунай в Галацы. Высадившись, они пошли в город и в одном проулке постучались в калитку с зарешеченным окошком. Слуга отворил окошко и, оглядев их, спросил, что надобно?

— Скажи твоему хозяину, что мы прибыли со Святой горы Атос и привезли ладан и свяченую воду.

Слуга исчез, захлопнув окошко, но тут же вернулся и распахнул перед ними калитку.

— Пожалуйте, святые отцы, в дом, — поклонился слуга.

На крыльце их встретил седоватый человек с острым взглядом.

— Входите, входите! Мне как раз требуется ладан...

Когда за монахами закрылась дверь, мужчины обнялись.

— Мир тебе и благоденствие дому твоему, жупын Арсений! — сказал ворник.

— Добро пожаловать, твоя честь! Ждем тебя уже не первый день. Получил грамотку из Васлуя...

Ворник уселся у пылающего очага и загляделся на яркое пламя.

— Что на нашей земле нового? Все еще разыскивает меня Мовилэ? — спросил он.

— Не столько он, сколько логофет Генгя и ворник Чехан и прочие недруги твои. Это они приказали, дабы всякий, кто наши рубежи преступает, был бы с пристрастием допрошен. Даже более того. Доходят слухи, будто послали кого-то в Царьград убить тебя. Так что — берегись, твоя честь!

— Отныне пускай они, подлецы, поберегутся! — сверкнул гневным взглядом ворник. — Нам тут задерживаться не следует, жупын Арсений. Дашь подводу и резвых коней, чтоб нам быстрее добраться до Васлуя.

— Как прикажешь! Прошу откушать и — удачи в пути! Подводу найдете у старого шляха.

Поев и подкрепившись несколькими кружками доброго старого вина, монахи покинули город. У развилки двух дорог нашли они подводу, запряженную сытыми конями. Не мешкая, двинулись в путь. Ехали старой заброшенной дорогой, что вилась вдоль лесной опушки. Здесь можно было не опасаться встречи с людьми логофета Генги.

Солнце ушло в густую хмарь, и ранние сумерки стали опускаться на землю. Асени посматривал на небо, по которому ветер гнал тяжелые серые тучи, и озабоченно качал головой.

— Похоже, пойдет снег... — с тревогой в голосе сказал он.

И действительно, не успели они и версты проехать, как пошел снег, сначала редкий, потом все гуще и гуще. В деревьях загудел ветер, кружа снежные хлопья в какой-то безумной пляске. Оглянуться не успели, как земля покрылась плотным слоем снега. Кони шли медленно, потряхивая головой и громко храпя.

— Что делать будем, твоя честь? — спросил Асени. — Не пробиться нам в такую погоду. К тому же и волки могут учуять. Помнится, в этих местах был постоялый двор...

— И я помню, что был... Два дуба росли перед ним. Кажется, это там где-то, — протянул руку ворник.

И впрямь, лошади вдруг припустили, почуяв, должно быть, человеческое жилье. У путников появилась надежда на постель, миску похлебки и кружку подогретого вина. Но подъехав к постоялому двору, они обнаружили, что окна и двери заколочены и поняли, что он заброшен.

9

Между тем, из дома за ними наблюдали.

— Выйдите во двор и узнайте, кто это. Ежели лазутчики, крикните по-совиному. Пистоли держать наготове! — приказал высокий мужчина.

Двое поднялись и, накинув кожухи, вышли. Они тут же вернулись, впустив в дом порыв холодного ветра.

— Какие-то попы. Говорят, что едут со Святой горы. Что делать с ними?

— На чем они едут?

— На повозке. Кони добрые.

— Лошадей — в укрытие, а самих — ко мне, — сказал высокий, зажигая коптилку.

Монахи вошли, перекрестились на икону. Ворник скинул капюшон и стряхнул с себя снег.

— Кто такие? — спросил высокий мужчина, лицо которого прикрывал черный платок.

— Монахи из монастыря Путна, — ответил Асени. — Застала нас вьюга в пути. Просим прибежища на ночь.

Мужчина пристально смотрел на ворника.

— Попа отведите в соседнюю комнату, — указал он на Лупу.

— Пошли, святой отец! — подтолкнул его один из тех, в ком ворник сразу же разгадал разбойников.

В соседней комнате на столе мерцал огонек сальной свечи. Лупу сел на лежанку, на которую была кинута охапка прелой соломы. Несколько мышей испуганно метнулись и исчезли в углу. Ворник со страхом огляделся. Избежать господарских стражников, чтобы попасть в лапы разбойников! Если дело только в грабеже, то он отдаст им все, что при нем имеется, лишь бы оставили ему лошадей, чтоб добраться до Васлуя. Но кто знает, что у этих людей на уме? Они могут враз лишить жизни. И это накануне облачения в господарский кафтан, накануне исполнения его многолетней мечты.

Дверь в комнатку отворилась, и вошел человек с платком на лице.

— Вот и настало время встретиться, твоя честь, — сказал он, усаживаясь перед ворником на колоду.

— Кто ты? Мне знаком твой голос!

Мужчина сдернул платок.

— Пэтракий! — вскочил пораженный Лупу.

— Все же узнал…

— Как же это... Ты был в крепости.

— Да, в Сучавской крепости, где по милости твоей я должен был находиться всю жизнь.

Лупу опустил голову.

— Не было выхода, Пэтракий. Пристал Барновский с ножом к горлу... Но я бы не оставил тебя там. Жизнью своей клянусь, что вызволил бы тебя и исполнил обещание. Не прийди Мовилэ на престол, быть мне господарем. Теперь же все идет к тому, что его прогонят, и Порта назначит меня воеводой, а тогда ты подле меня обретаться будешь.

— Думаю: к чему может привести новое твое обещание? Прежнее лишило меня матери и дорогой сердцу девушки, а я в отчаянии и горе впервые в жизни смертоубийство содеял. Теперь я с беглыми и гонимыми сроднился. Вы, бояре, их разбойниками зовете. Рука, умеющая ковать железо, рука честная, по труду тоскующая, кинжал держит...

Лупу огорченно слушал его. Действительно, чувствовал ли он на себе какую-то вину? И да, и нет.

— Обо всем этом я и понятия не имел. Но теперь и я гонимый. В моей стране смерть ходит за мной по пятам.

— Скажи-ка по совести, если бы я причинил тебе столько горя, как бы ты наказал меня?

— Убил бы, — без околичностей ответил Лупу.

— Так вот, это тебе и полагается!

Ворник содрогнулся, лоб его покрылся испариной. Он как-то приниженно торопливо заговорил:

— Пэтракий, братец, не совершай греха! Вспомни, одна мать кормила нас! Нет моей вины... Вознагражу тебя!

— Никакой награды мне не надобно. Жизнь тебе сохраню. Но поклянись своими детьми сделать то, что скажу тебе. Ежели станешь воеводой, сотвори справедливость для народа. Защити его от свирепости тех, кто грабит и из дому гонит. Видал людей, что со мной пребывают? Большинство никогда и не брали в руки кинжала. Были они безлошадными, жили в хижинах и кормились с клочка земли. Но разорили их подати и жадность господ, которые чем больше имеют, тем больше иметь хотят. И зернышка ни у кого не взяли эти люди, а бояре отобрали у них все, даже метлу из дома унесли. Вот и суди — кто разбойник?

— Послушай, Пэтракий, что я тебе скажу, — осмелел ворник. — Правды нет и не было с тех пор, как земля стоит. Потому как не приходит она к человеку сама, а человек добывать ее должен. Клянусь жизнью детей моих! Ежели стану господарем, буду вершить справедливость и не допущу самовольства. Повелю всех беглых вернуть на их место, раздам землю неимущим, и пособлю им дома поставить. Да поможет мне бог! А тебе, Пэтракий, будет поддержка и уважение!

— Не надобно мне государево уважение. Между нами навечно останется обида моя. Если на этот раз сдержишь слово и наведешь в стране порядок, уеду обратно в Рукары, туда, где прошло наше с тобой детство. Нет у меня ничего дороже этих воспоминаний. Теперь же можешь отдыхать. А завтра — езжай, куда твой путь лежит.

Пэтракий покинул комнату. Ворник остался один. Сна не было, Когда утром Асени пришел будить его, он увидел, что за ночь хозяин спал с лица, а под глазами легли черные круги, словно после тяжелой болезни. Лупу захотелось еще поговорить с Пэтракием, но на постоялом дворе уже никого не было. Только ветер, как заблудшая душа, стонал в печной трубе.

10

Из Васлуя ворник вернулся в Нарьград с кошельками и дарами, потребными для подношения по случаю предстоящего его облачения. Он тут же поспешил к миралем-аге и услыхал от него, наконец, весть, которую так долго ждал и ради которой столько сил положил.

— Удачливый ты, эффенди-бей! — сказал ему миралем-ага. — Тот гяур, что на престоле находился, прогнан. Теперь же подожди, пока выздоровеет светозарный наш султан, он назначит тебя господарем.

Турок прикрыл глаза и замолчал, будто источник его слов внезапно иссяк.

— Благодарю тебя за помощь, достопочтенный ага, — поклонился Лупу и положил к его ногам шкатулку с драгоценностями и десять кошельков с золотыми.

— Правь с умом и будет у тебя поддержка. А теперь поезжай Богдан-сарай.

В тот же вечер Лупу с почетом поместили в Богдан-сарае. Здесь его посетил кехая — представитель визиря, и после церемонных поклонов передал приглашение явиться к визирю домой. Затем прибыл чауш-баша, назначил день облачения в господарский кафтан и взял на себя заботу о церемонии. Терзи-баша, старший над портными, снял мерку, чтоб сшить ему господарский кафтан. Еще побывали у него килар-баша, старший над поварами, и метхер-баша, руководитель оркестра — метерханы. И все они получили подарки и жирные бакшиши.

Принял Василе Лупу и бояр, прибывших из Молдавии, чтобы присутствовать при облачении нового господаря. Он пригласил их к столу, потчевал и вел степенный разговор.

— Кто остался в Яссах каймакамами?[20]

— Логофет Генгя и ворник Чехан.

Лупу понимал, что этим боярам его назначение было ножом острым, и они под разными предлогами постарались не приехать. Но он ничем не выдал своего неудовольствия.

— Постельничий Костин тоже остался дома?

— Уехал с господарем Мовилэ в Польшу.

— Значит, покинул нас. Жаль!

Бояре молчали, не понимая, был ли Лупу откровенен или притворялся до поры до времени, пока не получит знаки власти, а тогда всех их скрутит в бараний рог.

До помазания оставались всего сутки. Лупу был весел, пировал с боярами и именитыми турками. Но в вечер перед церемонией получения кафтана он решил лечь пораньше, чтоб отдохнуть, так как предстоял тяжелый день, и удалился в свои покои.

В спальной комнате он застал доверенного своего человека Пэвэлаке Кырну.

— Эту ночь, твоя милость, проведешь в соседней комнате. И не спрашивай — почему.

— Пускай так! — сказал Лупу и лег на диван, который ему загодя подготовил Пэвэлаке.

Был он взволнован и не сразу уснул. Но утром проснулся бодрым после крепкого сна.

— Пэвэлаке! — крикнул он.

— Иду! — ответил тот и вошел, волоча за собой тощего человека, лицо которого было залито кровью.

— Это разбойник, твоя милость! Вот уж несколько дней вижу — вертится вокруг дома, все под окнами спальной комнаты. Подумал было, просто мелкий воришка, решил поживиться в такие дни, когда все носятся, как очумелые. Но оказался птицей поважнее. Твою милость высматривал.

— Почем ты знаешь?

— Положил я на постель твоей милости мешок с соломой и тыкву в изголовье. Он дважды ударил кинжалом, а в третий раз не успел: перекрестил я его дубиной.

Ворник встал с постели. Лицо его потемнело от гнева.

— Кто велел тебе это сделать, мерзавец?

— О, эффенди-бей, пожалей, не убивай! Пятеро детей у меня, пропаду я — и они с голоду пропадут. Не хотел я делать этого! Подлое дело, аллах мне свидетель! Шакал Али, это он вложил мне в руки нож. Сказал, ежели не убью, отдаст в руки судьи и отправят меня обратно на галеры. Там я узнал этого разбойника. Он был надсмотрщиком. Многих забил плетью насмерть. Однажды в бурю галеру швырнуло на скалы и несколько человек спаслось. Одно время я жил в Сирии. Там нашел себе жену и с ней возвратился в родные места. Работал в Галате, когда меня обнаружил этот шакал. Не убивай меня, эффенди, пожалей моих детей!

— Поднимись! — приказал Лупу.

Турок встал, дрожа всем телом.

— А как бы ты доказал, что убил меня?

— Должен принести кольцо с твоего мизинца.

— Где назначена встреча с Али?

— Возле Богаза.

Лупу снял с пальца кольцо и протянул перепуганному турку.

— Возьми несколько человек, — сказал он Пэвэлаке, — иди следом. Того Али схватить без шума и — в погреб. И глядите — как бы он сам себя не порешил. Живым он мне нужен, разбойник!

— Не убивай меня, не убивай!.. — вновь кинулся в ноги турок.

— В этот великий для меня день дарую тебе жизнь. Живи честно и пристойно, как велит аллах!

— Благословен будь вовеки! — со слезами на глазах крикнул турок, целуя туфли ворника. — Да пребудет с тобой счастье до скончания дней твоих!

Хотя смерть только что прошла на волосок от него, Лупу быстро позабыл происшествие с турком. Дом заполнился людьми. К десяти часам утра приехал визирев кехая с группой янычар. На каждом — красная парадная одежда, отделанная шнуром, чалма с полумесяцем. Кехая, согласно ритуалу, торжественно провозгласил цель своего приезда и призвал будущего господаря сохранять верность Высокой Порте и не подвести визиря, который за него поручился. Затем все сели на коней и устремились в сераль. Там их ожидал великий визирь. Он протянул Лупу руку для поцелуя и сказал:

— Добро пожаловать, воевода!

Последовала краткая речь, визирь напомнил Лупу о милости и чести, что оказана ему властителем мира, блистательным султаном, о беспрекословном подчинении светозарному и о том, чтобы дань и подарки неукоснительно и без задержки отправлялись Порте.

Лупу произнес клятву верности и вновь поцеловал руку визирю и кехае. Отсюда процессия направилась к султанскому дворцу.

Через много церемоний пришлось пройти Лупу, прежде чем он был допущен в зал, где на троне с позолоченными ножками восседал султан.

Каждые десять шагов, как предписывал церемониал, Лупу останавливался и клал земной поклон, пока не застыл перед «владыкой мира». Султан со скучающим выражением на лице сделал знак визирю, и тот произнес надлежащие наставления перед вновь назначенным господарем. С колотящимся сердцем слушал Лупу его слова. Визирь закончил свою речь, и он, коленопреклоненный, поцеловал полу султанского халата. Тут ему накинули на плечи дорогой кафтан — подарок султана. Кафтаны получили также четверо бояр. Затем, пятясь и непрерывно кланяясь, все покинули тронный зал.

У выхода из дворца Лупу уже поджидал главный султанский конюший с двумя спахиями[21]. Они подвели молдавскому господарю белоснежного коня в позолоченной упряжке, еще один дар султана, и помогли сесть в седло. Грянул оркестр, и под его звуки и крики толпы, которой бояре швыряли мелкую монету, кортеж направился в патриархию. Навстречу воеводе вышел сам патриарх, взял его под руку и повел в притвор.

Стоя перед алтарем, с замиранием сердца слушал он, как хор пел «Достоин еси!». Когда же разгоряченного лба коснулась прохлада миры, глаза Лупу наполнились слезами. Пробил его великий час!

После богослужения он вышел из церкви в сопровождении патриарха, духовенства и господарской свиты. К ним присоединился эскорт янычар, с которым Лупу проехал по многолюдным улицам Стамбула и направился в Богдан-сарай, где уже были накрыты столы.

Несколько дней длилось празднество по случаю облачения нового молдавского господаря. Когда торжество окончилось, Василе Лупу, сопровождаемый турецкой свитой и боярами, направился к Дунаю.

В Галацах встречать его вышли бояре Нижней Земли. Были среди них и логофет и и ворник Чехан и казначей Рошка. Стояли, покорно опустив головы, ни на кого не глядя. Воевода повел себя с ними ласково, по дороге в усадьбах садился со всеми за стол, шутил и веселился.

Старшины выгоняли крестьян на дорогу, заставляли кричать здравицы господарю, и как можно громче.

— Так и кричите, — наставляли они народ: — «Да здравствует его милость воевода Лупу!», а не то знаете, что вам будет!

Но люди молчали. Кричали все больше сами старшины и господарские служивые. На самом деле, чего было крестьянам радоваться и кричать во здравие?! Разве на накричались они вдосталь, когда пришел на княжение Александр Илиеш, затем Мовилэ, потом Барновский и опять — Александр, Барновский и снова Мовилэ... Приходят, уходят господари, а о них никто и не подумает. Набивают свои кошельки и оставляют страну нищей. Вот теперь едет еще один. И этот нахватает сколько влезет... Только не очень-то разгуляешься ныне, народ до нитки обобран! Так чего им кричать, какая радость грядет?

Так размышляли крестьяне, покорно стоя на дорогах, по которым проезжал господарский кортеж.

И Лупу глядел без радости на толпы оборванцев. Перед ним простирались опаленные зноем поля, где не было видно ни пахарей, ни скотины.

Господарь вздохнул. Дорого обошелся ему княжеский кафтан. Сотни кошельков с золотыми вытянули из его кармана султанские чиновники. Огромные долги числят за ним местные и царьградские заимодавцы, и, по всей видимости, не скоро сможет он погасить их. Народ, трудами которого эти богатства копились, на чьи плечи ложились все тяготы, вконец оскудел.

С первых же дней княжения вознамерился Василе Лупу познакомиться с делами казны. Он призвал к себе письмовода Котнарского и таможенного начальника Исайю. Проверяли счетные книги и подсчитывали, сколько кошельков с деньгами должно было находиться после отбытия из страны Мойсы Мовилэ, коль скоро она оказалась пустой. Выяснилось, что не хватает сорока кошельков с золотыми.

— Спросим с боярина Рошки-казначея, — с едва скрываемой угрозой молвил воевода.

Выйдя из малого престольного зала, Котнарский и Исайя утерли пот со лба:

— С этим господарем шутки плохи. Придется отчет держать. Особливо жупыну Рошке.

— И с других спросят, очень уж великий извод добру сотворен! — сказал Исайя-таможенник.

После их ухода воевода в сопровождении Асени направился в княжеские конюшни. Там у пустых кормушек понуро стояло с десяток лошадей.

— Конюшего позвать! — приказал Лупу.

Румянолицый конюший прибежал незамедлительно.

— Сколько лошадей, согласно записи, должно тут находиться? — пронзил его взглядом господарь.

— По книгам — сорок.

— А сколько их тут? Считать умеешь?

— Десять, твоя милость, — ответил в нерешительности тот.

— В таком случае, — где остальные тридцать!

— Забрал их с собой воевода Мовилэ, когда уезжал.

— Так полагаешь? А в твоем табуне — сколько лошадей прибавилось?

Конюший вздрогнул. Кровь отхлынула от его румяных щек.

— А теперь скажи-ка нам, жупын конюший, каким это образом белый племенной жеребец из Басры оказался У Чехана? А что ищут четыре арабские кобылицы с жеребятами в вотчине боярина Генги? Говори, иначе за все отвечать придется тебе!

Конюший икнул со страху. Воевода приказал:

— Возьми, Асени, стражу и приведи всех лошадей с господарским клеймом, что обнаружишь на выгонах этих конокрадов.

Затем воевода в сопровождении сбежавшихся бояр и житничера, ведавшего господарскими закромами, прошествовал в амбары. Оказалось, что и тут не все ладно.

— Саранча нынче начисто опустошила поля, — забормотал житничер.

— Что-то не слыхал, чтобы саранча нападала на Молдову, даром, что был в Царьграде. Потому и даю тебе два дня сроку, чтоб наполнил житницы зерном, — сказал Лупу.

— Где взять мне столько хлеба?! — схватился за голову житничер.

— А у ворника Чехана, у Рошки-казначея и у прочих — мало ли у кого еще, ибо они и были той прожорливой саранчой...

Житничер стоял, словно пораженный громом. Однако уже через два дня обнаружил воевода, что амбары полны. Возвращены были и лошади с господарским клеймом, хоть и пытался конюшенный подкупить Асени, чтоб тот сказал, будто лошадей нашел не у тех бояр, а пасущимися на пустырях.

Два дня ходил Василе Лупу по городу, заглядывал в лавки, разговаривал с купцами и мастеровыми. И повсюду ему жаловались — на слишком большие налоги и нехватку покупателей. И в церквах побывал господарь и там обнаружил безобразия. Попы почти все были пьяными и не могли объяснить, куда делись золотые и серебряные дары, вместо которых выставлены деревянные или глиняные. Господарь срочно созвал диван. Выслушав донесения бояр о состоянии дел, воевода спросил Чехана — ворника Нижней Земли.

— Как думаешь, боярин, собрать налог в этом году?

Тот угрюмо уставился в землю.

— И сам видишь, твоя милость, что для сего никакой возможности нету. Очень уж обнищали люди. Была война...

— И кто, полагаешь, в ответе за эту черную бедность? И я был ворником в этих краях, но тогда люди не умирали с голоду. А годы были разные, не все хорошие. Бывала и засуха и саранча нападала...

— Войска валашские и турецкие отбирали все, что только видели...

— А по мне, так это вы у людей все позабирали. По тому, как земляк тебя обворует, и десятку чужаков не справиться. Ты, ворник, ответишь за это.

Воевода повернулся к казначею.

— Возьмем теперь дела казны. По подсчетам и как показывают книги, не хватает в казне сорока кошельков с золотыми. Где эти деньги?

— Я забрал кошельки по приказанию воеводы Мойсы, когда он собирался уезжать, — ответил Рошка.

— А жупын Котнарский говорит иное. Кошельки, действительно, взяты были тобою, но только после отъезда Мовилэ. Так это, жупын Котнарский?

— Так, твоя милость, — вскочил на ноги писарь.

— Наказан будешь, боярин, за воровство! А ты, логофет Генгя, как погляжу, не постеснялся увести коней из господарской конюшни на свои пастбища, очистить амбары и господарское зерно раздать мрущим с голоду крестьянам с условием, чтоб осенью вернули тебе вдесятеро. Даже те золотые канделябры из господарского дворца и серебряные блюда, и узорчатые покрывала в твой дом перекочевали.

— Все верну, твоя милость! Я брал их, чтоб слуги почистили.

Бояре дружно захихикали.

— Блюда ты почистишь, — усмехнулся воевода, — дело невеликое, а вот сам-то как очистишься от тех черных дел, что затеял в Стамбуле?

— Ни в чем себя виновным не знаю, твоя милость!

— Поглядим, так ли это? — с угрозой в голосе сказал Лупу и приказал вэтаву: — Доставить убийцу!

Два капитана втолкнули в зал смуглого человека с настороженным взором.

— Знаком ли тебе кто-нибудь из этих людей? — спросил его воевода.

Али оглядел бояр, стоявших в оцепенении, и его указательный палец уперся в логофета.

— Вот этот был с Мустафой! Выложил на стол сорок кошельков.

— Видишь, логофет, узнал тебя, разбойник!.. Вот, жупын Рошка, куда пошли кошельки. Не очень дорого ценили вы мою жизнь.

Генгя съежился в своем кресле и стал похожим на затравленного зверя.

— Не думал я, чтобы вы, не раз пировавшие в моем доме и друзьями себя называвшие, таили ко мне такую злобу лютую. Чем же мне отплатить вам за это теперь?

Наступила тишина, и жужжание бившейся о стекло осы только подчеркивало ее напряженность.

— Спросим его преосвященство митрополита земли нашей. Как согласно Священному писанию, полагается воздавать врагам нашим?

— Врагам, сказано в святой книге, следует давать хлеб-соль, — ответил недавно избранный митрополит Варлаам.

— Слышишь, логофет? Быть посему! Хлеб буду тебе давать каждый день, а уж соль, не сомневайся, добывать сам будешь. В соляные копи отправить! Навечно!

Генгя поднялся, снял кафтан и куку — шапку думного боярина — и положил их на кресло. По правую и левую его стороны встала стража, он навсегда покинул диван.

— Лишаю своей милости и тебя, Рошка, и тебя Чехан! В темнице заперты будете до скончания дней! Добро ваше и Генги и остальных, что с вами в сговоре были, в пользу казны отойдет, а семьи пускай берут, сколько поместится в одной карете, и покидают страну.

И эти два боярина скинули свои кафтаны и куки.

— А теперь, — сказал воевода, — займемся делами государства. Зачитать имена бояр, что в диван избраны!

Жупын Котнарский выговаривал имена бояр четко и торжественно, а воевода, согласно обычаю, надевал на них красивые дорогие кафтаны. Не забыл он назначить на государственные должности и своих доверенных людей. Так, Асени стал вторым спафарием, Пэвэлаке — медельничером[22]. Потом все уселись на места, что им по рангу положены были, и стали держать совет, рассуждая о делах с заботой и усердием.

— Налог, как вы сами видите, нет никакой возможности собрать, — сказал Лупу. — Напишем, стало быть, челобитную Порте и попросим великого визиря замолвить за нас доброе слово перед султаном, дабы дал отсрочку на три года, пока земля наша из нищеты выберется.

— Тогда мы им всю дань и выплатим.

— Согласись турки с нашей челобитной, избавлением для всей Земли Молдавской было бы, — закивали бояре.

— Куда им деться! Две шкуры с одной овцы все равно не сдерешь. И потому как годы эти будут порой накопления, повелеваю всем нашим подданным из страны не вывозить ни скотины, ни хлеба, ни меда, ни воска, только плоды садов и виноградников и то, что из земли добывается. Лесов не рубить, а для изготовления поташа собирать золу из плавилен железа и меди, из печей, где кирпич обжигается, из пекарен, дабы урона кодрам не наносить. Ведь кодры не только обогревают нас, но и укрытием в смутные времена служат. Пустить повсюду молву, чтоб всяк беглый к очагу своему возвращался. Потому что не только наказан не будет, но и скотом и семенным зерном наделен. У кого своей земли нет, нарезать из залежных и переложных или из вотчинных, что у недружественных нам бояр отобраны. А когда они на ноги встанут — возвратят казне с обычным процентом. При дворе нашем и при дворах боярских празднеств не затевать. Земля наша на краю гибели и только добрым хозяйствованием и накоплением спастись от беды сумеем. А теперь все пойдем и вознесем всевышнему молитву, дабы не лишал нас отеческой милости своей и опорой в том, что задумано нами, был.

В молчании и смирении шли бояре следом за воеводой в княжескую церковь. После стольких мытарств и неуверенности в завтрашнем дне, после столь частой смены господарей, воссел, наконец, на престол воевода с железной рукой и несгибаемой волей.

11

...Как-то утром, часов в одиннадцать, когда Василе Лупу держал совет с боярами, в прозрачном воздухе зазвенел серебряный голос трубы — знак, что прибыли послы Порты.

— Не забывают о нас турки, — вздохнул воевода. — Дня не проходит, чтоб кто-то не нагрянул.

— Поглядим, с чем эти явились? — сказал Енаке Катаржиу.

Вошел дворецкий и громко возвестил:

— Прибыл ага Керим! Просит принять незамедлительно!

— Пускай пожалует!

В зал почти вбежал кругленький турок с крашеной бородой. Он проворно достал из кармана свиток, поцеловал его и передал в руки господарю.

— Повеление премудрого и пресветлейшего нашего властелина, — возвестил он, скрестив на груди руки.

Воевода поцеловал печать зеленого воска, снял куку, затем развернутый свиток передал старейшине дивана для зачтения. Бояре, обнажив головы, стоя слушали послание султана:

«Как только получишь наше приказание, собери свое войско и отправляйся на помощь к брату нашему хану Исламу Гирею, дабы схватить мятежного мирзу Кантемира и людей его и учинить над ними надлежащее наказание.

Мурад IV, султан Оттоманской Порты и властитель над многими странами и народами».

Воевода снова надел свою куку и опустился в кресло. Он был огорчен. Страна едва стала оправляться от бед и раздоров, как вот она новая напасть. Придется людей от земли отрывать и гнать на побоище ради татарских дел. Неужто столь дружественны орды Ислама Гирея, чтоб с таким братским рвением бросаться к нему на помощь?! Но что было делать!

— Большого войска не имеем, ага-эффенди, — начал Лупу, — но сколько собрать сумеем и городских и сельских, — всех пошлем. Надеюсь, что не только нами получено такое приказание.

— И валах имеет фирман.

— Хорошо. Тебя проводят в посольский дом, будешь всем обеспечен.

Турок поклонился и вышел.

— Не обошла нас жестокая судьба, — сказал обозленный воевода. — Пускай спафарий готовит войско. Послать по селам глашатаев и призвать людей к оружию! Отпустить войску хлеба печеного и брынзы на три дня пути!

Через несколько дней шесть тысяч пеших и четыре тысячи конных воинов во главе со своими капитанами, со знаменами и стягами переправились на левый берег Прута и по Лапушнянской дороге направились к Аккерману. Там уже находилось валашское войско. Воевода Луну расположился лагерем по-соседству с силистринским пашой.

Вскоре после прибытия молдавского войска воеводу пригласили к хану на большой совет.

В сводчатом зале крепости отчаянно чадили многочисленные факелы. За длинным столом из необструганных досок сидел хан с братьями, паша с агами, валашские бояре. Лупу оказался нос к носу с воеводой Матеем.

В зале стоял невероятный галдеж. Лупу ощутил на себе хмурый взгляд господаря Мунтении, но разговора не завел. Это была первая после его назначения неожиданная и во многом нежеланная встреча. В молодости их пути пересекались неоднократно, оставляя каждый раз горьковатый привкус. Враждебное чувство к Матею еще сильнее разгорелось после того, как Лупу узнал, что тот послал конников схватить его, когда Барновский направлялся в Царьград. Забыть этого он не мог.

— Рад видеть тебя, сосед, в добром здравии! — нарушил вдруг молчание Матей Басараб.

Лицо Лупу вспыхнуло.

— Что и говорить, очень уж ты рад видеть меня во здравии! — насмешливо ответил он. — Еще пуще возрадовался бы, увидав короче на голову.

— Носи свою голову на здоровье! Она тебе пригодится. Мы же на тебя зла не держим.

Лупу ядовито усмехнулся.

— Должно, из великой дружбы послал вослед мне войско?

— Тогда было другое. Речь шла о голове помазанника божия. Не стоит ворошить прошлое. Мудрее предать его забвению. Нынче у нас иной груз забот, иные нужды.

— Забудем, но не все... Поговорим потом.

— Будь по-твоему!

Какой-то татарин ударил саблей о щит и по залу пошел звон. Шум мгновенно стих.

— Привести тех псов! — рявкнул хан.

Несколько татар вскочили и приволокли на арканах взбунтовавшихся мирз. Руки их были связаны, головы обнажены.

— Вот к чему приводит вероломство и неподчинение, — вскочил хан. Нагайка в его руке взметнулась вверх. — Где самый главный шакал, что помутил ваш рассудок лживыми посулами и заставил преступить мою волю и волю аллаха? Как посмели выйти из моего повиновения? Не я ли хан и владыка ваш?!

Ислам Гирей орал, как бешеный, брызгал слюной, дико вращал глазами. И вдруг его голос оборвался, он стал хрипеть и замахал руками, как ветряная мельница. Все ожидали страшного приговора, придуманного для бунтовщиков, но хан уселся в кресло и задумчиво стал почесывать бороду. Стояла мертвая тишина.

— Наказание, что вам полагается, — сказал он упавшим голосом, — мир еще не ведал. Даже самые страшные пытки не в силах искупить вашей измены...

Хан снова замолчал, потом закричал своим хриплым голосом:

— Но я дарую вам жизнь! Возьмете свои чамбулы и вернетесь в орду в подчинение к братьям моим. Всем виновным в измене татарам дарую жизнь и прощение!

— Хой! Хой! — взревели татары, звеня оружием.

Хан поднял нагайку с золотой ручкой и вновь наступила тишина.

— Приглашаю уважаемых гостей наших на пир.

Все поспешили покинуть зал, в котором уже нечем было дышать из-за коптящих факелов. Воеводы вышли вместе.

— А все-таки — где же этот Кантемир? — спросил Лупу.

— Говорят, сбежал в Царьград. Хана боится, — ответил Матей.

— А султана он не боится? Не кажется твоей милости, что мирза поменял сбрую на ярмо?

— Это их дело, — промолвил Матей. — Я же доволен, что кровь христианская не пролилась за их басурманские интересы. Нам своих забот хватает и врагов тоже...

— От одного я тебя избавил, — с гордостью сказал Лупу.

— От кого именно?

— Будто не знаешь! Был ли у тебя враг опаснее Курта Челиби?

— Зложелателен он нам был, это верно! Слыхал — недоброй смертью умер.

— Мне эта смерть обошлась в сорок кошельков.

— Даже вся его жизнь не стоила таких денег, а тем более смерть.

— А мне казалось, я для тебя доброе дело сделал! — разочарованно проговорил Лупу.

— Я не стал бы тебе советовать выбрасывать деньги за его голову, у турок она уже и цены не имела.

— Просит вас хан на пир, — прервал разговор подошедший мирза.

Воеводы шагали молча. Лупу кипел от гнева. За его старания не только половину денег не вернули, но и даже спасибо не сказали.

Так, не глядя друг на друга, просидели господари на том пиру и расстались, даже не простившись.

12

Султан Мурад в халате из тонкого шелка, расшитого красной нитью, сидел со своим ближайшим советником — силихтар-агой. Откинувшись на подушки и потягивая из золотой чаши вино цвета янтаря, он наслаждался благодатным теплом, которое разливалось по всему его телу.

— Откуда доставлен сей бальзам? — спросил он своего советника.

— Из Молдавии, пресветлейший. Его делают гяуры в городе по названию Одобешты. Чудесные вина с ароматом ладана и вкусом персика. Даже дервиш Исмаил, который надеется стать вторым пророком аллаха, прикладывается к этому вину.

Султан улыбнулся.

— Пусть это вино мне подадут к обеду! — приказал он.

Вошел глашатай и низко поклонился.

— Что еще? — раздраженно спросил султан.

— Великий визирь просит владыку мира принять его!

Султан кивнул головой. Силихтар взял чаши и спрятал их за занавеску. Не хотел он, чтобы визирь видел, что они пили вино перед намазом. И так по городу ходят слухи, что султан Мурад — раб вина.

Визирь торопливо вошел и трижды низко поклонился. Затем он стал на колени и поцеловал подол султанского халата.

— О, пресветлейший и всемогущественный! Да пребудет над тобой вечная милость аллаха!..

— Ладно, ладно, — со скучающим видом махнул рукой султан. — Разве у тебя такое срочное дело, что не может подождать до завтра?

— Это ты сам решишь, повелитель!

— Тогда говори!

— В серале под стражей находится мирза Кантемир.

Слова визиря пали словно искра в бочку с порохом. Султан вскочил, как ошпаренный. Его желтое лицо посинело, исказилось гневом.

— Шакал шелудивый! — зарычал он. — Где его поймали?

— Он сам пришел. Янычары увидели его в Орта-Киое и привели сюда.

— Что?! — взревел султан, — имя мое уже не устрашает моих подданных, раз даже такой мерзавец, как Кантемир, является в сераль, как к себе домой?! Доставить сюда пса поганого!

Согнувшись пополам и не смея поднять глаза, визирь поспешил выйти.

Султан обратил мутный взор на силихтара.

— Когда в последний раз рубили голову на площади перед нашим сералем?

— Неделю тому назад, сиятельнейший!

— Разве за это время в нашем великом городе не свершались кражи или убийства?

— Свершались. Но многие выкупают свою жизнь кошельком.

— Голова, осужденная упасть, должна упасть. Начиная с сего дня, казнить только тут, на площади. Да узрят подданные наши, что султан со всей суровостью наказывает тех, кто преступает закон.

— Привели мирзу Кантемира! — возвестил глашатай.

— На коленях пускай входит, шакал! — рявкнул султан.

Кантемир вполз на коленях с завязанными за спиной руками и петлей на шее.

Султан яростно посмотрел на распростертого перед ним человека.

— Кто ты такой, что дерзаешь выступить против меня и хана?

— Я не восставал против тебя, о, великий султан! С ханом был у меня спор. Он не пускал татар идти за добычей. Голодают мои люди. Умирают женщины и дети...

— Пусть все до единого передохнут, но воли моей не преступают!

Кантемир поднял голову. В глазах его полыхнул гнев.

— Татары не собаки. Твои подданные они! Кровью своей защищают тебя от врагов! Часть добычи тебе отдают, Я пришел просить о милости и помощи, но ты, как и хан наш! Вместо сердца в груди у тебя кремень!

— Распалился, пес! Вижу, и на меня ожесточился. Удавить! Тут же!

Янычары, которые привели мирзу, рванули веревку, и мирза, опрокинувшись на спину, забился в судорогах, захрипел.

Мурад звериными глазами смотрел на содрогавшееся тело. Когда мирза затих, он поставил ногу на его лоб и проговорил:

— Послать гонца к хану, известить о том, что здесь произошло. И приказываю: всех, кто к этому змеиному роду относится, истребить! Уберите эту падаль и бросьте собакам!

Пока султан с силихтаром потягивали драгоценное молдавское вино и наслаждались искусными танцами одалисок, гонец, не жалея коня, скакал в Крым. По дороге он нагнал двух салтанов — братьев хана, которые вели мятежные чамбулы обратно в орду.

— С какими вестями спешишь в ханство? — спросили они гонца.

— Везу хану приказание истребить весь Кантемиров род. Мирзу Кантемира удушили.

Весть о смерти мирзы с быстротой молнии распространилась среди татар.

— И нас они тоже перебьют! — крикнул кто-то. — Ведут нас обманом в орду, а там перережут!

Среди татар поднялось волнение.

— Схватить тех, кто подстрекает татар! — приказал один из братьев. — Схватить и порубить на куски!

— Лучше мы вас порубим! — закричали татары и десятки стрел полетели в салтанов.

Испуганный гонец пришпорил коня и поскакал через заросли, не выбирая дороги.

— Привяжите этих собак к коням и пускай передают поклон хану!

Татары привязали мертвых братьев к спинам коней и хлестнули их нагайками. Лошади галопом помчались через поле, поднимая тучи пыли. Гонец видел, как мчались обезумевшие кони, и, прибыв в Бахчисарай, поспешил к хану. Он вручил ему послание султана, которое тот прочитал не без удовлетворения.

— Что еще хочешь сказать нам? — спросил он гонца.

— Пошли людей в степь за братьями твоими, великий хан! Убили их татары и привязали к коням.

— О, аллах! — задохнулся хан и застыл, уперев глаза в землю. Его костлявые пальцы судорожно перебирали жемчужные четки. Вдруг он вскочил и разорвал четки. Жемчужины градом застучали по полу.

— Не будет им спасения ни на земле, ни в огне, ни в воде! Моя сабля не пожалеет ни женщину, ни младенца, ни старика! В крови умою руки! Поднять чамбулы и коши! Известить силистринского пашу. Послать гонцов к султану, чтоб он поднял беев-гяуров! Мы превратим мерзавцев в пыль дорожную.

И вновь трубы возвестили о прибытии к господарскому двору посланцев Порты. Лупу, с едва скрываемым гневом, выслушал приказание идти с войском в Аккерман. На этот раз он взял с собой меньше войска и в путь пустился не спеша. К чему было торопиться?

Добравшись до места, они узнали, что хану удалось-таки льстивыми словами заманить мятежных татар в орду.

— Все равно, не спастись роду Кантемиров от ханской сабли! Раньше или позже, но он отомстит за смерть братьев, — сказал Лупу своему сердару[23].

— Да, Ислам Гирей не оставляет дело на полпути. Однако же, твоя милость, валахи пришли без воеводы.

Лупу подошел к валашскому сердару и спросил:

— Где ваш господарь?

— Приболел в дороге и вернулся ко двору.

— Скажи лучше, не желает встречаться с нами?

— Об этом мне неизвестно, — ответил сердар.

И на сей раз все пришедшие на помощь хану войска с миром вернулись домой.

Вскоре после возвращения Лупу в Яссы, лазутчики доставили из Бахчисарая весть об истреблении Кантемировского рода. Из всех в живых остался один брат, в то время находившийся при дворе польского короля Владислава. До конца дней своих он так и не возвратился в ханство.

13

Воевода Лупу однажды завел с великим логофетом Тодорашку разговор:

— Пришла мне мысль, логофет, которая ни днем, ни ночью покоя не дает. Был у нас разговор с силистринским пашой перед отъездом из Аккермана... Можно ожидать, что Матею-воеводе вскоре придет фирман о низложении. Он во многих плутнях замешан и козни против Порты строит.

— Ежели прознали турки, то непременно жди низложения, — подтвердил логофет.

— А коль сие свершится и свободным останется престол Валахии, то сына постараюсь посадить на него.

Тодорашку закашлялся в затруднении. Все знали, что сын воеводы слаб здоровьем и беспомощен, что ноги его плохо держат и застенчив к тому же, как красная девица.

— Юный он годами и не очень крепок, наш Ион-княжич, — заметил он. — Разве удержать ему эту страну?

— Непременно удержит с нашей помощью и советом. Сего ради стараюсь и капукехае приказал про дело это ни на день не забывать и держать наготове и слова нужные и кошельки полные, дабы ускорить низложение коварного воеводы.

В это время в Царьграде великий визирь как раз читал письмо, полученное от силистринского паши.

«Этот старый пес по имени Матей, — писал паша, — отстраненным вскоре быть должен. Вместе с непримиримыми врагами нашими ляхами и Ракоци замышляет он недоброе против Порты. И на место сего предателя поставить следует человека верного. Насколько мне известно, оным быть может сын молдавского бея, который не раз доказывал нам свою верность.

Он посулил, что ежели будет так, как желает, то увеличит дань в обоих княжествах».

Визирь сложил письмо вчетверо и приказал слугам подавать карету. Трясясь на подушках, он думал о том, что едет к султану не в самое подходящее время. Мурад готовился к войне с Персией. Следует поговорить сперва с султаншей Киосем, к которой на время войны перейдет вся власть.

Султанша приняла его в своих покоях. Присутствовал и кызлар-ага, человек в Порте могущественный, ведающий султанским гаремом.

— Что за срочные дела привели тебя к нам? — утомленным голосом спросила султанша.

— Дела эти поднимают меня с постели середь ночи, о, сиятельная валиде-ханум! Владения великого нашего властелина, да пребудет над ним милость аллаха, бескрайни, и не все те, кто в них живет, исповедуют нашу праведную веру. Чего можем мы ждать от гяуров, ежели они своего собственного бога продали за тридцать сребреников?

Султанша кивнула.

— Глаза наши должны беспрестанно, не ведая сна, бдеть, потому как многое замышляется в тайне от нас.

— Ты можешь сказать также, кто замышляет? — спросила султанша.

— Один из врагов — валашский бей Матей.

В глазах султанши вспыхнул гневный огонек.

— Продолжай, великий визирь!

— Этот гяур, что по милости всемогущественного властителя нашего сегодня на престоле страны пребывает, спелся с ляхами и с гяуром, который над Трансильванией правит. Их, якобы, поддерживает король Фердинанд.

— Откуда слухи пошли?

— Письмо от силистринского паши прибыло. И пишет паша, что про эти недружелюбные козни сообщил ему бей из Молдавии. А он уж нам верен.

— Поговорю с сыном нашим, великим султаном, и мы накажем валашского бея.

— А ежели его прогоним, предателя, пишет нам паша, то вместо него можно возвести сына молдавского бея, который обещает увеличить годовую дань. Стало быть, жду твоих приказаний, светлейшая Киосем-ханум.

Последовала долгая пауза, в тиши которой из сада у гарема донесся голос свирели, жалобный, как детский плач.

— Послушаем совета мудрого кизлар-аги, — обернулась султанша к мужчине с монгольским лицом. Тот подняв редкие брови, открыл щели глаз цвета грязи.

— Не думаю, — медленно произнося каждое слово, сказал кизлар-ага, — чтоб наш повелитель, да пребудет над ним вечная милость и благоволение аллаха, послал войско против того гяура. Война, что стучится в наши двери, не позволит ему сделать это. Надобно искать другие пути. Что по этому поводу думает достойнейший визирь?

Великий визирь, откашлялся и польщенный честью, что ему оказал кизлар-ага, многозначительно заговорил:

— Войны с персами избежать нельзя. Злодеев следует наказать. Но и непорядки на подчиненных нам землях не должны оказаться в тени забвения. Войска, для изгнания валашского гяура, мы не пошлем, но можем вложить саблю в руки бея Молдавии. Пускай идет со своими людьми и прогонит того предателя. Так я мыслю, — склонил голову визирь.

— Планы нашего великого визиря, — молвила султанша Киосем, — благоприятны интересам Высокой Порты. И ежели прольется кровь, то это будет их кровь. Я настою перед султаном, чтоб было так.

Мужчины поднялись с подушек и, согнувшись, покинули украшенные персидскими коврами и узорчатыми тканями покои.

Иными выглядели события, которые происходили при ясском дворе. Разговор между воеводой Лупу и супругой его Тудоской был слышен не только во всем доме, но и по ту сторону ограды господарского двора.

— Держишь сына подле своей юбки, словно девчонку! — кричал воевода. — Делаешь парня никчемным!

— Не я, а гнев господен, что несправедливым наказанием на меня обрушился. Болен сын наш! Даже сегодня пускал ему кровь доктор Скоккарди.

— Нежности побереги для дочек наших, госпожа!

— Твоя милость! — взмолилась Тудоска. — Не наваливай на слабые плечи изнурительное бремя царствования. Слаб Ионикэ!

— Вот таким слабым и будет Ион господарем земли валашской. Ты, госпожа, занимайся домашними делами, а с государственными я сам управлюсь.

Воевода вышел, сильно хлопнув дверью. Два инкрустированных ангелочка на косяках с упреком глядели ему вслед.

Весть, что Лупу желает видеть сына на престоле Мунтении, стремительно разнеслась по боярским домам. Дошла она и до логофета Штефана Чаурула, только что вернувшегося из Трансильвании, куда ездил с посольством. В тот же день, на закате, выехал из его двора на быстром татарском коне гонец. Через несколько дней письмо логофета уже читал воевода Матей.

— Не унимается Лупу, — грустно покачал он головой. — Продолжает строить против нас всяческие козни.

— И деньги туркам швыряет без счету, — добавил спафарий Диику.

— Придется и нам послать визирю дары и деньги, а также жалобу, что нарушает Лупу мир и вред наносит подчиненной султану земле. Сделать это немедля!

Матей вызвал дьяка и продиктовал письмо трансильванскому принцу Георге Ракоци.

«Не станет Лупу довольствоваться только валашским престолом, ежели получит его, — писал воевода Матей. — Зная его жажду власти, уверен, что он попытается с помощью турок наложить руку и на землю твоей милости. Как верный друг, каковым тебе являюсь, советую тебе: готовь войско».

— Отправить немедля гонца ко двору принца и созвать капитанов на большой совет! — приказал воевода.

Когда все собрались, старый господарь обратился к ним спокойным голосом:

— Получил весть, что воевода Молдовы затеял черное дело против земли валашской. Готовится прийти с войском и нашему краю разор великий учинить. Потому как придет он с обнаженной саблей, должно нам подготовиться. Вам, капитаны, приказываю: войско держать наготове. Войны не начнем, пока не получим ответа от великого визиря на челобитную. Правда на нашей стороне, коль скоро не мы на его землю заримся, а он на нашу!

Тем временем в Яссах стояла великая суета: войско готовилось к походу. Лупу получил приказание от великого визиря идти в Валахию и согнать гяура Матея с престола. По селам ходили сеймены и сзывали парней в войско.

Воевода каждый день обедал с боярами и необыкновенно милостиво разговаривал с ними. Жупыны исправно ели и пили, желали воеводе победы. Присутствовал на пирах и княжич Ион, однако, бедняга, сидел, опустив глаза в тарелку с разносолами, к которым даже не прикасался.

— Выпьем за благоденственное княжение Иона-воеводы! — встал Штефан Чаурул, держа в руке серебряную чашу.

Бояре тоже вознесли свои чаши. Ион сделал попытку подняться со своего кресла, но бесполезно — ноги не держали его.

— Выпей, сын! — подбодрил его господарь.

Ион пригубил чашу и заставил себя сделать несколько глотков. Потом раздраженно поставил чашу на стол.

— Не так, твоя милость! — ухмыльнулся Чаурул. — Погляди, как надо пить! — и на едином дыхании осушил чашу.

— Вот молодчина! — рассмеялись бояре. — Тебя не перепьешь!

— Не отставай, сынок, — прошептал воевода. — Выпей, как полагается мужчине!

Ион беспомощно оглянулся. Все не без злорадства смотрели на него. Дрожащей рукой взял он полный бокал вина и, поднеся к губам, попытался так же лихо, как это только что сделал Штефан Чаурул, опорожнить его, но захлебнулся и вино потекло по подбородку на его дорогой, шитый золотом кафтан.

Чашник Енаке, двоюродный брат Иона, словно младенцу, вытер ему лицо полотенцем.

— Со временем его милость научится, — говорили бояре, пряча в своих пышных бородах насмешливые улыбки. А дома, потешаясь и забавляясь, рассказывали своим дородным женам:

— И этого слабосильного, что не способен даже чаши вина выпить и ходит, как кукла на тряпичных ногах, Лупу возжелал посадить на престол Валахии?! Горе, а не государь!

14

Лупу привстал в серебряных стременах и окинул взором поле, на котором выстраивалось его войско. Впереди шли конники, за ними пешие драбанты и сеймены во главе с капитанами и сотниками. Над рядами развевались бело-голубые знамена с изображением зубра. Молодые бояре на горячих конях составляли господарскую свиту. Спафарий Асени вез воеводин меч, украшенный драгоценными каменьями.

Войска шли с песнями, весело, словно на свадьбу. Но так было, пока они не подошли к Большому Милкову — реке, которая отделяла Молдову от Валахии. Там-то и произошло нечто непредвиденное, что чуть было не поставило под сомнение все начинание воеводы. Средь ясного дня вдруг померкло солнце. Потемнело, как в сумерки. Кони со страху стали храпеть и пятиться, а некоторые, не слушая повода, с тревожным ржанием поскакали по полю. Ратники рухнули на колени, крича, что пришел конец света. Бояре же сгрудились, как напуганное волками стадо овец.

— Недобрый знак, твоя милость! — сказал логофет Тодорашку, с трудом скрывая свой испуг.

— А такожде знамение, что нет всевышнего благоволения начинанию сему! — вздохнул духовник Иосаф.

Воевода бросил на него яростный взгляд.

— Что-то не слыхал, чтобы отец небесный что-либо по этому случаю сказал!

Однако вскоре солнце вырвалось из вурдалачьего плена и вновь засияло на небе. Воевода приказал:

— Трубачам играть сбор!

Перепуганные ратники стали выходить из редколесья и кустарника, куда они со страху попрятались, и вновь пустились в путь. Но веселое расположение духа покинуло их. Дабы оправились от испуга, воевода разрешил грабить села, как только пересекли валашские пределы. Поднялся женский и детский крик, мычала скотина.

Так они беспрепятственно продвигались до города Тырговиште.

— Не чувствует себя Матей в силах стать нам поперек, — хвастливо сказал как-то на привале охваченный гордыней воевода.

— Должно, ожидает подкрепления от Ракоци, — вставил логофет.

— А тот не слишком торопится бросать своих ратников в огонь, — засмеялся Штефан Чаурул.

Настоящая же причина медлительности валашского воеводы открылась в ту же ночь. Начинало светать, когда в шатер, где ночевал господарь, вошел гетман Георге и разбудил Лупу.

— Вставай, твоя милость!

Воевода испуганно встрепенулся.

— Что? Сражение началось?

— Скорее, закончилось...

— Ничего не понимаю!

— Приказ от Мурада пришел: возвращаться домой, не нанося урона валахам.

— Хочу видеть приказ! Все это хитрости Матея. Меня они не обманут! Фирман видеть хочу, с печатью и подписью султана! — рявкнул Лупу.

Гетман вышел из шатра и тут же возвратился с прибывшим из Стамбула гонцом, который протянул ему свиток. При неярком свете свечи воевода принялся читать. Лицо его стало восковым.

— Быстроноги гонцы Матея и сильна рука у него в Порте! Но есть добрая надежда, что от моей сабли ему так или иначе не уйти! Садись, эффенди! — пододвинул чаушу подушку. — Поговорить с тобой надобно.

Гонец поморгал воспаленными от бессонницы глазами и сел.

— Как тебе известно, эффенди, — начал более спокойным тоном Лупу, — мы пришли на эту землю с согласия и по приказанию Высокой Порты. Возможно ли, чтоб одна и та же рука подписывала два фирмана, которые друг с другом никак не вяжутся?

Чауш опустил глаза и не промолвил ни слова.

— Позднее, через нашего кехаю мы все узнаем, но мне хочется знать уже теперь. Я тебя щедро одарю.

— Двести золотых и верхового коня, — шепнул ему гонец.

— Все получишь!

Турок сложил воронкой ладони и прошептал ему на ухо:

— Капудан Руснамеги показал султану послание бояр этой земли, они писали, что ни в коем случае не хотят видеть ни тебя, ни сына твоего господарем Валахии. Что они клялись своему воеводе в верности на вашей святой книге.

— Как же мог великий султан поверить в такую ложь?

— Приложил старания и силихтар-ага...

Лупу понял теперь, откуда проистекают его неудачи. Матей-воевода завалил дарами самого близкого султанского советника — силихтар-агу, который и расстраивает все его планы.

Обезумев от гнева, господарь метался по шатру, изрыгая проклятья. Такую уйму денег вложил, столько даров отправил стамбульским чинушам, такой шум был поднят по случаю будущего восшествия на престол княжича Иона и в конце концов — все пошло прахом!

— Так или иначе — сгоню тебя с места, Матеяш! Найду на тебя управу, даже ежели последнюю рубаху с себя отдать придется! — скрипел зубами воевода.

Но как он ни бесился, как ни грозил и проклинал, преступить приказание Мурада Лупу не мог. И пришлось возвратиться туда, откуда пришел.

— Было верным небесное знамение, — вздыхал логофет Тодорашку, когда они пересекли границу в обратном направлении.

Господарь ничего не ответил. В нем все еще клокотал гнев. Он злился и на визиря и на всех стамбульских чиновников, по милости которых остался в дураках.

В Яссах Лупу вновь взялся за текущие дела государства. Позвав Котнарского, он спросил, откуда поступили ему грамоты, какие посольства прибыли ко двору.

— Ждет приема, твоя милость, посланец великого царя русского.

— Давно он в нашем городе пребывает?

— Вот уже три дня.

Воевода почувствовал себя польщенным тем, что сам царь шлет к нему посла.

— Пусть пожалует посол и позвать толмача.

Царский посол, высокий, плечистый мужчина, с коротко подстриженной бородой, одетый в купеческий кафтан, остановился на пороге и низко поклонился господарю. Разговор их продолжался три часа.

— С чем его честь изволила пожаловать? — спросил воевода толмача Стафию.

Переводчик долго объяснялся с русским послом и потом сказал:

— Просит великий царь, чтоб ты служил ему службу верную и сообщал всегда о том, что затевается в Порте и при дворах королей немецкого и польского. Потому как и твоя милость веры православной и враги, что тебе угрожают, врагами великого царства являются. Стало быть, постарайся вовремя слать царю вести. А уж он, великий царь российский, прикажет, чтобы ты получал все, в чем земля и двор твой нуждаются. А послов, что в Яссы вскоре прибудут, в тайне с людьми верными переправить в Царьград или в другие края, куда будет нужда. За что ты всегда царской милостью наделен будешь. И еще шлет тебе великий царь Михаил Федорович четыре сорока добрых соболей и два стеганых шелковых одеяла из гагачьего пуха, расшитых золотой нитью, и святое евангелие в кожаной обложке, серебряными уголками отделанное, и две штуки тонкого льняного полотна.

— Премного благодарен великому царю и владыке за дары, но еще пуще за высокие слова! — сказал Лупу. — Прошу рассказать православному царю, что все ему во благовремение сообщено будет, потому как у меня при всех дворах свои люди на жаловании и всегда извещают о том, что готовится. Куда посол отправится отсюда?

— Возвратится в Москву, — ответил жупын Стафий.

— Отправить царю арабского коня из наших конюшен, десять локтей венецианского бархату, две бочки выдержанного котнарского вина и два узорчатых покрывала, что ткут в Каприянском монастыре.

После ухода российского посла воевода принял посланника римского папы — монаха Бандини. Тот низко ему поклонился и положил к ногам мешочек с ладаном и серебряный крест.

— В полном ли здравии святейший отец? — спросил воевода.

— Папа, благодарение всевышнему, пребывает в здравии! — склонил голову монах.

— Что желаешь сообщить нам, преподобный отец?

— Хочу, ваше сиятельство, просить помощи нашим католическим церквам, что в развалины превратились. Целым приходам негде собраться, чтоб послушать слово божье. В плачевном состоянии находятся и те, где святая служба ведется.

— Кто же виновен в этом, ежели не сами служители? Бывал я там и поразился тому, что увидел. В разврате погрязли пастыри и слово господне произносят всуе. Вот, благочестивый отец, откуда урон католическим церквам происходит! И сколько бы мы ни пытались привести их в надлежащий вид, все наши труды окажутся напрасными и церкви очень скоро примут прежний вид. Потому как порча не снаружи происходит, а изнутри. С нечестивостью боритесь, ежели хотите храмы сохранить на этой земле.

Бандини, прибывшему с жалобой, на власти, сказать было нечего. Этому князю известно все. Монах стоял приниженный, с опущенной головой.

— Что от нас потребуется, преподобный отец, мы все исполним.

Бандини поднял глаза. Перед ним сидел величавый князь в великолепном наряде, и на мгновение ему привиделось, что стоит он перед подлинно царственной особой, человеком, обладающим неограниченной властью.

И именно он, монах Бандини, напишет позднее в своих мемуарах о мудрости этого господаря, о его царственном нраве, о роскоши господарского двора, о богатстве Молдавского княжества и о темноте и нищете народа в этих местах. Воистину — «бедная богатая страна».

15

На время установился мир на земле молдавской. Завязшие в войне с персами турки чуть ослабили петлю угнетения, сжимавшую придунайские княжества. В письме, отправленном московскому царю 24 марта 1639 года, Лупу сообщал о жестоком сражении у Вавилонской крепости.

«Тридцать девять дней сильное войско атаковало крепость и в одном месте обрушилась часть крепостной стены в длину почти на шестьдесят сажень. А в декабре месяце великий визирь штурмовал крепость 18 дней и через тот пролом в стене ворвался в крепость... И было то сражение жестоким с обеих сторон из-за бесчисленных штурмов, и сражались, пока не выпускали из рук оружия, а потом дрались ногами, руками, и победа оказалась на стороне турецкого царя...»

Через месяц царь, прочитавши это письмо, якобы сказал:

«Теперь уж насытился Мурад кровью!..»

Действительно, много крови пролилось. Сто пятьдесят тысяч человек пали в той войне. Но султану Мураду не пришлось отпраздновать свою победу, в Стамбул он вернулся больным. Прошел слух что болезнь та пошла от дочери правителя крепости, прекрасной Нурии, которая будучи схваченной и приведенной к Мураду, намазала губы свои змеиным ядом. Поцеловав ее, султан тут же почувствовал себя плохо, а девушка скончалась в его объятиях. Среди тех, кто пал в сражениях с персами, был и великий визирь, на место которого назначили другого. Василе Лупу поспешил послать ему пешкеш, одновременно намекнув, что сосед его, воевода Матей, изо дня в день плетет интриги с врагами Порты. Он просил нового визиря замолвить слово за княжича Иона, который мог бы занять место Матея.

На этот раз султан прислушался к словам визиря и направил капуджи-башу к воеводе Матею с фирманом о низложении.

Турецкий чиновник прибыл к валашскому господарю и сказал ему:

— Тебе княжение дано было на три года, а ты уже сидишь здесь семь лет. Великий наш султан шлет тебе фирман о низложении.

Воевода Матей прочитал фирман и ответил:

— Подчиняюсь приказанию нашего великого повелителя, уступлю престол земли сей любому господарю, кроме Лупу или кому-либо из семьи его.

Получив такой ответ, султан загорелся гневом.

— Немедля послать фирман на княжение молдавскому бею. Пусть идет с войском и прогонит этого гяура!

Посланец, который прибыл с господарским кафтаном и фирманом, был одет воеводой в дорогой наряд и по-царски одарен. Радостный Лупу созвал бояр на совет и сказал:

— По приказанию великого и могущественного султана Мурада оставляем на престоле Молдовы сына нашего воеводу Иона, а мы с божьей помощью, править Валахией станем.

Василе Лупу взял за руку сына и посадил на престол. Митрополит Варлаам с печалью во взоре произнес над несчастным калекой соответствующую молитву и свершил помазание. Один за другим подходили к новому воеводе бояре, преклоняли колена и целовали немощную руку его. Потом был пир великий. И сам Лупу веселился, как никогда. Его сокровенная мечта почти осуществилась.

Войска выступили при ясной погоде. У выезда из города навстречу воеводе вышел митрополит Варлаам со всем клиром. Господарь приблизившись к митрополиту просил благословения.

— Твоя милость, — наклонился к нему Варлаам, — прикажи и я паду ниц и руки твои целовать стану, токмо внемли словам моим! Возвратись на престол и владей землей сей с миром. Не слушай нехристей, потому как проку для тебя и для народа твоего от сего похода не будет. Смири гордыню и станет сие величайшей из побед твоей милости!

— Невозможно то, что просишь ты, твое преосвященство! Нить вражеских козней перерезать надобно. Благослови!

Митрополит поднял крест и прошептал:

— Прости их, господи, ибо не ведают, что творят!

Господарь приложился к кресту и торопливо вскочил в седло, оставив Варлаама с полными слез глазами посреди дороги, той самой дороги, по которой, спустя немного времени, воевода возвратится без войска, без свиты, чудом избегший смерти.

Но кто мог тогда знать, что произойдет? Завтрашний день рождается в глубочайших пещерах времени, куда человеку доступа нет.

На берегу реки Большой Милков Лупу ожидала тысяча янычар, посланных визирем в помощь молдавскому воеводе. Были и татары, которым предстояло расчищать путь войску. До Праховы продвигались беспрепятственно, если не считать нескольких незначительных стычек. Лазутчики, посланные узнать, где находятся войска Матея-воеводы, возвращались ни с чем. В конце концов выяснилось, что валахи спрятались в дубравах в болотистой местности, подле села, носящего название Ненишоры. Так и простояли войска неделю, не начиная сражения. Молдавские же ратники по ночам шастали по деревням, грабили, возвращались пьяными и спали мертвым сном. И вот в такую ночь, когда войско разбрелось по холмам, а те, что стояли на страже, лыка не вязали, приказал Матей, чтоб каждый конник посадил на лошадь пехотинца и переправился вплавь через реку Прахову.

Стояла глубокая ночь. Покрытое тучами небо было аспидно-черным. Кругом — тишина и мрак. Вдруг раздались крики и конское ржание. Поднялся неописуемый переполох. Сорвавшиеся с привязи кони испуганно носились по лагерю, давя одурелых от сна ратников. Те, кому удалось сбежать, попрятались по болотам, в камышах, погрузившись в стоялую жижу. Кому повезло, прыгали на спины лошадей и гнали их к столбовой дороге. Рев нападающих, отчаянный крик убиваемых сотрясали ночной воздух. Ошалелые ратники Василе Лупу метались в кромешной тьме, рубя друг друга. То была ночь ужаса и погибели, которую уцелевшие помнили до смертного своего часа.

Стамате Хадымбу ввалился в шатер воеводы и заорал:

— Вставай, государь, вставай и беги! Валахи налетели! Все крушат и уничтожают! На коня, скорей!

Спавший крепким сном Лупу вскочил и только тогда дошли до него яростные крики врагов и вопли молдаван, заполнявшие всю долину. В одном исподнем он вскочил в седло и бешено нахлестывая коня, поскакал по дороге в Браилу. Всю ночь господарь и кучка сопровождавших его бояр не давали коням передыха. На рассвете достигли Браилы. Остановились в доме знакомого купца. Лупу облачился в одежды хозяина и поел. Досада душила господаря. Он ничего не знал о судьбе своего войска; судя по тому, что рассказывали бояре, немногие уцелели в этой бойне. Но даже и тех, кто спасся, никакими силами не удалось бы остановить и заставить сражаться. Воевода подумал, что следует известить Порту о самоуправстве валаха. Погибли, наверно, не только молдаване, а и султанские янычары и татары.

В комнату вбежал перепуганный слуга.

— В проулок въехали янычары с саблями наголо. Ищут говорят, каких-то беглецов.

— Твою милость схватить хотят! — сказал всполошившийся хозяин. — Ступай за мной! А ты, — приказал он слуге, — подведи коня к забору. Возьми с собой одного человека, твоя милость. И не мешкай!

Пока янычары спешивались у ворот, воевода Лупу в сопровождении ратника покидал город, направляясь к Милкову. Когда доскакали до леса, ратник сказал ему:

— Остановись, твоя милость, и надень эту сермягу. Увидят тебя турки в дорогом наряде, сразу поймут, кто ты.

Воевода снял с себя праздничный кафтан, что надели на него в Браиле, и свернув, спрятал в кусты. Взамен натянул домотканый армяк, потертый на швах и залатанный на локтях. Ратник дал ему и свою шапку и, переодевшись таким образом, они вновь пустились в путь.

Солнце склонялось к своему закатному пределу. В долине Праховы, там, где произошла минувшей ночью кровавая бойня, драбанты воеводы Матея складывали тела убитых в штабеля и бросали в быстрые воды реки. Сотни конников, которые в ту ночь отправились грабить окрестные села и добывать выпивку, возвращаясь под хмелем, попали в руки валашских драбантов. Никак не понимая, почему их стаскивают с седел, хихикали и переругивались с валахами, принимая тех за молдаван.

— Погодите, дураки! Мы и для вас припасли вина. Угощайтесь! — говорили они.

— Теперь уж мы вас угостим, как полагается! — отвечали драбанты и швыряли их в Прахову. — Пейте, пока не лопнете! — кричали вдогонку.

Матей Басараб со свитой стоял и глядел на груженные всяческим добром возы молдавского господаря.

— Ну вот и рассчитался Лупу за причиненный земле нашей разор, — сказал спафарий Диику. — Много добра в этих возах находится.

— Потерял воевода и войска достаточно. Теперь уж, полагаю, пропадет у него охота на чужой престол зариться, — проговорил Матей. — Возблагодарим отца небесного за подмогу!

— А с теми, что в плен взяты, — что делать? — спросил один из капитанов.

— Кто поздоровей, того в соляные копи отправить, а немощных — смерти предать! — приказал воевода и вскочил на своего каурого коня.

В Тырговиште бояре и господарь уселись за длинные столы и начался пир великий в честь одержанной победы. Пили и ели валахи и были веселы, в то время, как побежденный господарь переправлялся через Милков на свою землю, без войска, без свиты, с единственным ратником и тем — в одной рубашке. Так ехали они, пока не достигли дальних окраин стольного града. По дороге встречались то группы конников, то сеймены — кто раненый, кто хворый, и все проклинали и ругали воеводу на чем свет стоит. Лупу слушал их брань и гнев закипал в его сердце. Со злостью смотрел на этих оголодавших, грязных, оборванных людей, которые совсем недавно, гордо восседая на сытых конях, вступили в Валахию, уверенные в своей победе. Черная безнадежность охватила его. И на этот раз планы провалились. Потери настолько велики, что и подсчитывать их не хотелось. Всю дорогу он почти ничего не ел. Только пил воду. И сейчас страдал от жажды. Ратник озабоченно глядел на господаря.

— Съешь, твоя милость, краюху хлеба. Чего на нее гневаться. Хлеб — тело господне! — говорил он.

Но Лупу клал в рот крошку, а хлеб возвращал. Ратник покупал на свои малые деньги то кусочек копченого мяса, то соленую брынзу и все отдавал воеводе, а сам довольствовался хлебом и водой.

— А ты чего не ешь? — спрашивал Лупу.

— Мы к такой пище не привычные. Рады, когда хлеба хватает, а о копчености никто и не думает. Это еда боярская.

— Как зовут тебя, парень? — спросил однажды воевода.

— Штефан, твоя милость, Штефан.

— Из каких же ты мест?

— Из Рэден, лесных мест. На берегу речки Кулы, если твоя милость знает.

Воевода замолчал. Горечь жгла его сердце. Добравшись до дворца, он заперся в малой гостиной и пребывал там несколько дней подряд. Жажда мести овладела им. День и ночь метался по комнате, как тигр в клетке. Когда ненависть стала понемногу утихать, он вышел в малый престольный зал и приказал позвать Иона.

Молодой господарь явился, опираясь на руку госпожи Тудоски.

— Счастлив, что вижу тебя в добром здравии, твоя милость батюшка! — поклонился Ион.

Лупу тяжело вздохнул.

— Лучше бы тебе вовсе не видеть меня, сын... И на этот раз счастье не сопутствовало нам. Погнавшись за вторым престолом, остался и без первого. Враг мой смеется и радуется погибели моей...

— Не печаль свое сердце, отец, твой престол ждет тебя, — сказал Ион, и в голосе его звучало сострадание. — Созову бояр и объявлю свою волю.

— Я вдоволь испил из чаши позора и неудач, — скрипнул зубами Лупу, — но пусть Матей не думает, что прижал меня к земле! Как бы не пришло время, когда закую его в кандалы. Не будет мне покоя ни днем, ни ночью, пока не увижу его согнанным с престола!

— Не печаль свое сердце, твоя милость!.. — прикоснулась к его плечу Тудоска. — Соблюдай посты, молись святым, дабы прояснили мысли твои и утолили страдания духа твоего.

— Все свершу, но только, когда увижу его во прахе. До того, пускай все знают, — и те, кто на нашей земле, и те, кто правит в Порте, — не будет мне покоя.

Тудоска утерла свое залитое слезами лицо.

— К погибели ожесточение твоей милости. Ужели ты не видишь, раздоры ваши только разоряют страну? Народ голодает и села пустеют, а нехристи ликуют.

— Не долго радоваться будут. Теперь пускай султан посылает янычар и спахий, чтоб прогнали иуду.

— Всех Матей дарами завалит и терзания твои бесполезными останутся.

— Словами Варлаама говоришь, госпожа! — нахмурился господарь. — Враги окружают меня со всех сторон, а твоя милость советует мне накрыться епитрахилью?

Госпожа Тудоска отступила в ужасе. В глазах супруга пылал мрачный огонь, сродни безумию. Ни ее молитвы, ни советы не могут погасить его. Совсем разбитая, она покинула престольный зал.

После обеда воевода Ион собрал большой диван.

— Поелику чувствую себя немощным и хворым, — сказал он без всякого вступления, — и нет у меня сил княжить над нашей землей, возвращаю престол отцу моему, его милости воеводе Василе Лупу.

И вновь прочитал митрополит молитву и помазал на княжение воеводу.

А бояре стояли, покорно опустив глаза, со смиренным выражением на лицах, но про себя насмехались над этой сменой господарей. До их ушей дошло, что господарь Лупу от страха перед Матеем бежал в одном исподнем. И с притворно печальными лицами шептали друг другу: «Хоть бегство и позорно, бегать все же полезно».

16

Начальник янычар, спасшийся в ту ужасную ночь с немногими своими людьми, смиренно стоял перед великим визирем и докладывал, какую бойню устроили войску Василе Лупу.

— Много пропало и наших янычар, но все больше гяуров молдаван и татар. Из пятнадцати тысяч на поле осталось — восемь тысяч. Многих Матей схватил живыми и казнил.

— Старый пес! — взревел великий визирь. — Как он посмел поднять меч на султанских янычар!

— Стояла глубокая ночь. И не видно было кто свой, а кто чужой.

Пылая гневом, визирь отправился в сераль к султану и доложил о невиданной наглости непокорного валашского гяура. Не долго думая, Мурад велел послать приказ силистринскому паше идти в Валахию и схватить Матея.

— В цепях привести его к нам на суд!

Таков был приказ султана. Визирь, однако, получив от Лупу деньги и дары, послал в Силистру, якобы от имени Мурада, приказание паше самолично отправиться в Мунтению вместе с сыном молдавского бея и возвести его на престол. А непокорного воеводу Матея схватить и связанным доставить в Стамбул.

Как только паша получил грамоту визиря, он снарядил гонца в Яссы с поручением передать молдавскому воеводе, чтобы тот без промедления отправил сына в Силистру, откуда сам паша отвезет его в Валахию и возведет на престол.

— Ну, на этот раз не выкрутиться, мерзавцу! — радостно потирал руки воевода Лупу, беседуя со своим великим логофетом. — Не посмеет он поднять оружие на пашу. А если и станет противиться, престол так или иначе утратит. Не потерпит султан подобного неповиновения. Приготовить все необходимое для дороги! — приказал он. — И чтоб свита сопровождала воеводу Иона и все, что потребуется для его восшествия, чтоб было.

Деревья роняли листву, собирались в стаи перелетные птицы, люди убирали урожай. Дни растворялись в ранних сумерках, ночи становились все темнее и таинственнее. Стонали в пустынных полях сиротливые ветры, шелестели унылые дожди. Наступила осень...

Воевода Лупу сидел в своем позолоченном кресле и задумчиво смотрел, как по окну, словно слезы стекают струйки дождя. Перед ним на стуле с высокой спинкой расположился постельничий Енаке Катаржиу и взволнованно мял в вспотевших ладонях свою меховую шапку. Он должен был сопровождать воеводу Иона в Силистру и оттуда ехать в Валахию, чтобы подготовить все необходимое для возведения на престол нового господаря. Много забот, вызванных слабостью и болезненностью юноши, навалилось на плечи постельника... Но что делать? В таких случаях говорить с воеводой бесполезно.

— Поедешь, постельничий, с сыном нашим и проследишь, чтобы все честь по чести сделано было. Как только воевода Ион будет возведен на престол, дай нам знать. И смотри, как бы не упустить Матея, он попытается удрать к Ракоци. Посулишь большие деньги за его голову, дабы любым способом схватить. И запертым держите его в местах тайных, чтоб даже турки о них ничего не знали, пока сам я не прибуду и не сотворю суд.

— Будет исполнено! — поклонился жупын Енаке.

— Боярам валашским пообещай, что много пользы извлекут они от княжения сына нашего Иона и одарены будут сполна. А те, что подчиниться не захотят и роптать станут, держать сторону Матея будут, так их-то оговори перед пашой, что, мол, предатели, и пускай турки накажут их по-своему.

— Будет, как велено! — преклонил колена постельничий и облобызал воеводе руку.

— Счастливого пути, боярин, и дай нам бог здоровыми свидеться!

Постельничий вышел торопливыми шагами во двор, где его ждали рыдваны. На мягких подушках в господарской карете сидел обессиленный воевода Ион. Госпожа Тудоска вытирала ему платком покрытый липким потом лоб. Глаза ее были полны слез. Несчастный сынок ее отправлялся в дальнюю дорогу. Сумеет ли он перенести все тяготы, что ожидают его?

Госпожа тяжко вздохнула. Придворный врач синьор Скоккарди явился с сундучком со снадобьями и инструментами.

— Прошу вас, синьор, — молитвенно сложила руки госпожа, — позаботьтесь о нем!..

— Будем забота, будем, серениссима донна!

Скоккарди обмел украшенной страусиными перьями шляпой носки своих башмаков и уселся в карету. Возничие захлопали бичами, и рыдваны пошли месить уличную грязь. Три стяга сейменов в голубых одеждах составляли гвардию будущего господаря.

Воевода Лупу, стоя на высокой башне у дворцовых ворот, смотрел, как утекает поток рыдванов и всадников по лабиринту городских улиц. На этот раз он был спокоен. Все получится, как надо.

Но прежде чем Ион со свитой отбыл в Силистру, посланец второго логофета Штефана Чаурула уже скакал по дороге в Тыргул-Фрумос. На груди у него было спрятано письмо к воеводе Матею, в котором логофет сообщал о предстоящем отъезде Иона в Силистру. Получив это письмо, Матей тут же отправил силистринскому паше дары и деньги, присовокупив и просьбу не разорять страну его. Другое посольство, с еще большим количеством подношений, направилось в Царьград, одновременно везя силихтару и жалобу на соседа — воеводу Лупу, который в жажде величия и свою страну губит, и Валахию.

Кошельки с червонцами и дары сделали свое дело. Планы паши изменились. Он написал грамоту султану, в которой брал под защиту старого воеводу, потому как верным все годы Порте был и приказаниям послушный.

«...и вместо того, чтобы слать янычар на смерть от сабли Матея, как в Ненишорах было, лучше укрепить в княжении над Валахией этого мудрого воеводу Матея, потому что покорен он твоим приказаниям, старательно дань выплачивает и сверх того, многими богатствами владеет... По сему полагаю, что утверждение его на княжении никакого ущерба не принесет Великолепной Порте».

И послание паши султану, и жалоба Матея силихтару прибыли почти одновременно. Узнав о понесенных у Ненишор потерях и о поездке в Силистру сына Лупу, которого помимо воли султана собирались возвести на валашский престол, Мурад, подстрекаемый силихтаром, тут же послал за великим визирем.

Не подозревая, что его ждет, визирь поспешно явился. Он бросился целовать полу султанского халата, однако тот пнул его ногой. Визирь застыл, прижавшись лбом к полу. Над ним, как гроза, разразилась ярость Мурада:

— Может, ты выше самого султана, чтоб приказывать, когда назначать и когда смещать беев? Кто дал тебе власть преступать мою волю?

Великий визирь ощутил, как стынет в его жилах кровь.

— Ты думал, глаза наши не видят и уши не слышат все, что происходит в великом царстве?

— О, всемогущий! — в смертельном страхе забормотал визирь.

— Сколько кошельков взял за янычар, что сгинули в Валахии? А за тех татар? Отвечай, собака! Или я каленым железом заставлю тебя говорить правду!

— Сто кошельков... — пролепетал визирь.

— А за ложный приказ силистринскому паше? За него, сколько получил?

— Ничего не получал, пресветлейший!.. Аллах мне свидетель!..

— Больше уже не получишь, собака! — взревел султан. — Удушить его!

Стража схватила визиря и поволокла к выходу. Напрасно несчастный цеплялся за край ковра, напрасно кричал и просил милости и снисхождения. Султан даже не глянул в его сторону.

17

Тяжелым был для Иона и его свиты путь в Силистру. Непрекращающийся мелкий дождь вконец расквасил дороги, и кареты увязали в грязи по ступицы. Кое-как добрались до Силистры. В нескольких верстах от города будущему господарю стало так худо, что Скоккарди попросил постельника остановить обоз, так как нужно отворить княжичу кровь.

— Великий есть опасность пер ла вита дель дуче!

Но и после этого состояние здоровья Иона не улучшилось. Видя, что придется ехать через равнину ночью, постельничий решил отправиться с несколькими сейменами вперед, чтоб подготовить прибытие княжича. Добравшись до города, он издали увидал стоявший на дороге отряд конных янычар. Катаржиу спросил выезжавшего из города турка-возчика, что происходит на дороге.

— Ожидают какого-то знатного гяура, хотят схватить, — ответил возчик.

Тревожное подозрение прокралось в сердце постельника. Он почуял, что дело нечисто. Сейменов тут же отправил обратно к обозам с приказанием ни под каким предлогом не двигаться с места до его возвращения. Привязав коня к дереву в рощице у дороги, Енаке пошел в город и укромными улочками пробрался к постоялому двору Ахмета, давнего знакомого.

— В недобрый час прибыли, — сказал Ахмет, покачивая головой. Они пили кофе в комнатушке, где их никто не мог увидеть и услышать. — Султан приказал схватить сына бея Лупу и доставить в Стамбул. Думаю, ничто хорошее там его не ожидает. Великого визиря удушили за то, что был замешан в делах вашего господаря.

Перепуганный постельничий поспешно покинул постоялый двор. Когда же произошел этот поворот? Почему все так переменилось? Рассуждать было некогда. Нужно как можно быстрее добраться до карет и повернуть обратно. Как можно скорее, пока их не учуяли янычары!

Не чувствуя под собой ног, постельничий домчался до рощицы, вскочил на коня и бешеным галопом поскакал. Достигнув стоянки, он еще издали закричал:

— Поворачивайте и гоните что есть духу!

Всю дорогу до Дуная постельничий орал на возниц:

— Не спите, мать-перемать!.. Гоните!

И только добравшись до границы Молдавской Земли, сделали привал и поели.

— Скажи, жупын постельничий, почему мы так поспешно уехали? — спросили бояре.

— Великая чума в городе Силистре, — с ходу соврал Енакие. — Валяются мертвецы на улицах, раздутые, как бочки.

— Защити и огради, матерь божья! — крестились бояре. — Как бы турки и к нам не завезли заразу!

— Даст бог, минет нас сия напасть! — печально промолвил постельничий, думая о совсем иной напасти, что могла прийти из Стамбула.

От Бумботы покинул постельничий обоз и погнал коня галопом к стольному граду. Прибыв во дворец, он с глазу на глаз с воеводой раскрыл всю правду:

— Стояли янычары на дороге с саблями наголо, готовые схватить его. Не захворай княжич — быть беде. А визиря Мехмета, говорят, удавили из-за этих дел.

Господарь стоял недвижим, устремив взор в окно и кусая ус. Ему было видно, как во двор въехал рыдван в сопровождении бояр. С болью следил Лупу за тем, как слуги, выносят беспомощного Иона из кареты.

— Господи! — вздохнул он. — Чем согрешил перед тобой, что не дал ты мне достойного наследника!..

Две недели при ясском дворе не созывался диван, не устраивались пиры. Воевода все больше сидел запершись с великим логофетом или с митрополитом Варлаамом. Оставаясь же наедине с собой, он давал волю своей ярости. Мысли о мести не оставляли его в покое ни днем, ни ночью.

— Зубами рвать тебя стану, старый пес! — бесновался он. Стражники, застывшие у дверей, слышали, как стонет и терзается господарь, как швыряет и крушит все, что попадается под руки. В один из таких дней прибежал однажды великий логофет. Лицо его было бледно, в глазах застыл испуг.

— Прибыл посланец султана! Требует быть немедленно принятым.

— Кто его сопровождает?

— Отряд янычар.

— Пусть войдет только чауш! И оружие свое оставит страже у двери. Янычар же держать под присмотром сейменов!

Логофет Тодорашку слушал, опустив голову. Насколько велик страх господаря, даже простого гонца боится.

Турок вихрем влетел в комнату. Лицо было багровым от ярости, глаза метали молнии.

— Твои гяуры отобрали у меня оружие! Пусть немедленно вернут!

— Все получишь обратно, эффенди, — примирительно проговорил воевода. — Такой у нас закон: в диван входить без оружия.

Гонец несколько притих. Достал из рукава кафтана свиток с печатями, поцеловал и передал в руки воеводы. Лупу встал, снял с головы высокую куку, поцеловал печать и развернул послание. Буквы запрыгали перед глазами. Ледяной страх запал в сердце. Тон письма не оставлял сомнения в том, что смерть прошла на волоске от него.

Дрожащей рукой воевода положил фирман на стол и рухнул в кресло.

Турок нагло смотрел на его побелевшее лицо.

— Хотел бы знать, — сказал с нескрываемой издевкой, — хорошо ли ты понял, что в письме писано?

— Очень хорошо, эффенди! — ответил Лупу, и собственный голос показался чужим.

— Тогда знай, что в другой раз гяуры, которых ты позвал на защиту, ничем тебе не помогут.

С этими словами гонец покинул его, сердито хлопнув дверью. Воевода неподвижно сидел в своем кресле. Кипевший в нем столько дней гнев сменился страхом.

Нетвердыми шагами он вышел из престольного зала, бледный и осунувшийся, словно после болезни. В малой гостиной князь Василе лег на софу и прикрыл глаза. В голове все смешалось, утратило четкость и ясность...

И если при дворе в Яссах не слышно было человеческого голоса, то в Бухаресте царило великое веселье. Султан послал старому воеводе фирман о возобновлении княжения. Судьба по-своему распределила свою милость.

Третий день лежал Лупу в постели. Окна в комнате были занавешены. Снаружи не доносилось ни звука. Никому не дозволялось заходить, даже госпоже. Лишь митрополит был тем единственным человеком, кого Лупу желал видеть. Он удивительно умел снимать у господаря с сердца груз несчастий и огорчений, которые наваливались одно за другим.

— Наступят, твоя милость, и ясные дни, — говорил мягким голосом Варлаам. — Жизнь не соткана только из цветных нитей, попадаются и черные. И небо наших дней то ясное, то грозовое... Надежду не будем терять, твоя милость, и в безнадежности не погрязнем. Дошло до меня, что в Брусе, государь, есть источник горячих вод, пользительных для болезни костей. Полагаю, следует отправить на те воды княжича Иона, говорят, творят они чудеса. Обезноженные, мол, выбрасывают свои костыли и после нескольких погружений начинают бегать, а те, у кого руки слабые, излечиваются и с легкостью таскают бурдюки с водой, словно они пухом набиты.

— Мы об этом позаботимся, — сказал воевода.

— И о другом, твоя милость, что не терпит отлагательства. Написал я «Казанию», но приходится везти печатать в чужую сторону. Разве не можем и мы иметь книгопечатню свою? Сколько книг оттиснули бы на благо народа? И боярство потянулось бы к учению. Сколькие средь них, к позору нашему, грамоты не ведают и печати свои ставят, дабы палец не прикладывать? Попросим помощи у киевского митрополита, его преосвященства Петра Мовилэ, а ежели понадобится, то и помощи великого царя православного. И еще должно, твоя милость, другие дела свершить. Требуется нам высокая школа, где бы старательно изучались науки, дабы и у нас свои ученые мужи были к гордости земли нашей. В Трансильвании паписты выпустили евангелие на языке этой земли. Так вот, я говорю, что и мы смогли бы переложить книги и напечатать их на языке молдавском, дабы понятными каждому стали. И еще тебе подумать надобно о бедности несчастной страны нашей. В великую нужду впал народ. Поднимись, твоя милость, с постели, восстань и с силами удвоенными все сотвори, ибо над народом стоишь и за судьбу его в ответе.

Всю ночь напролет размышлял воевода над словами мудрого Варлаама, а наутро призвал великого логофета и других знатных бояр и сказал им:

— Как дела в стране? — все услышать желаю!

— Нечем порадовать, твоя милость, — с огорчением проговорил логофет. — С трудом великим собран будет налог в году нынешнем. Ущерб и в хлебе, и в людях велик.

Господарь молчал. Разве не он виновным был в ущербе том? Потупившись взором слушал он сказ остальных бояр, ничего хорошего не обещавших.

— Позвать людей из Трансильвании, из Покутья, дать им землю и лес на дома, и пшеницы семенной — все из наших амбаров. Также скот тягловый с господарских пастбищ, дабы пополнились села и поднялись хлеба на залежах.

Бояре слушали молча и в этом молчании ощутил воевода невысказанный укор. Да, на нем была вина за оскудение страны. А разве не понес урон и его дом? Разве взятое в поход добро не попало в руки Матея? Как заполнить пустоты и в казне и в собственном доме? Сколько времени нужно на то, чтобы накопить утраченное?

Ушел воевода с совета расстроенным. Зря он все затевал. Получив фирман султана Мурада, который называл его нарушителем мира и приказывал никогда более не преступать рубежей Валахии, понял Лупу, что со всеми его устремлениями покончено. Одна оставалась забота — сбор налога. Не дай бог вовремя не выплатить дань — турки низложат его. Тревожило и здоровье сына.

Сон не брал воеводу. Он поднялся с постели и стал бродить по комнате. Потом вышел на двор подышать. Примораживало. Ущербная луна бросала мертвенный свет на затихшую землю. Господарский дом был погружен в темноту и только в окне комнаты сына светился огонек. Воевода пошел туда.

Копейщики у двери разомкнули копья.

— Где госпожа? — спросил он.

— В комнате его милости воеводы Иона, — ответил один из них.

Воевода толкнул дверь. На груде высоко взбитых подушек лежал Ион. Лицо его было бледно, в глазах застыла боль. Госпожа стояла у изголовья и вытирала сыну пот со лба. Ее кроткие глаза вспыхнули.

— Не дам его! — крикнула она, заслоняя сына. — Хватит, сколько ты будешь мучить его. Он еле жив!

— Госпожа... — пытался утихомирить ее воевода.

— Потерпи, мучитель, нам уже не много осталось, и мы оба сойдем в могилу... — рыдала она.

— Успокойся, не с плохими намерениями пришел я. Он и мой сын, и я страдаю за судьбу его.

Тудоска рухнула в кресло, клокочущий плач, словно прорвавший запруду поток, вырвался из ее груди. Боль, которую она всю жизнь прятала от людей, хлынула теперь из нее.

Воевода послал за доктором. Скоккарди прибежал в ночном халате и дал госпоже выпить валериановой настойки. Когда Тудоска несколько успокоилась, Лупу сказал:

— Я пришел сказать тебе, что решил послать нашего сына на воды в Брусу. Рассказывал митрополит, будто там есть такие источники, что наверняка его исцелят. Как ты, госпожа, думаешь?

— И мне его преосвященство поведал об этом. Он посеял в моей душе семена надежды.

— Попытаемся, может, на самом деле болезнь отступит.

— Только бы ему доехать! — вздохнула Тудоска. — Дорога дальняя, а сил у него совсем мало.

— Поедет с жупыном Скоккарди, на него положиться можно!

Через несколько дней с господарского двора отправился рыдван с немощным Ионом в сопровождении Скоккарди, кормилицы Тудоры и стражи.

С дороги от Иона пришло несколько весточек, потом же последовало долгое и мучительное молчание. После отъезда сына Тудоска замкнулась в себе.

Обеспокоенный воевода стал чаще заходить в ее покои, по-доброму говорил с ней. В ту ночь она сильно изменилась. Не было более той Тудоски, покорной и застенчивой, кроткой и тихой. Тогда она, как разъяренная львица, бросилась защищать своего детеныша. Теперь же понемногу приходила в себя, но прежние силы так и не вернулись.

— Хворает у меня госпожа Тудоска, — жаловался воевода матери — боярыне Ирине Коч, прибывшей накануне из Медвежьего лога. — Сына мы отправили в Брусу.

— Тоскует по Ионике. Она-то мать, — скрестила боярыня на груди руки, словно прижимая к себе младенца, и этот жест был выразительнее слов.

— А у меня множество и других неприятностей. Налог и иные заботы... Преследуют меня неудачи, матушка!

— Ты большой ущерб понес, я знаю, — сказала боярыня, — но господь нас не оставил. Глянь-ка, что у меня в этом платке.

Воевода развязал платок. В глаза ударил тугой блеск золотых самородков.

— Откуда, матушка?!

— Помнишь ту пещеру в горе, недалеко от вотчины? В старые времена люди там медь добывали. Когда же ее больше не стало, завалили пещеру камнями. Не так давно один наш крестьянин в поисках угля расчистил вход и вот нашел эти самородки. Приходит продавать мне. А чтобы людей с ума не сводил, я и говорю ему, что никакое это не золото, а смесь меди с белым железом. Сколько в той жиле, понятия не имею. Пошли людей, чтоб копали.

— Конечно, пошлю! А ты, матушка, сделай, чтоб все необходимое у тех старателей было. Двадцать кандальников, хватит?

— Хватит! И так много пойдет на их еду, одежду и инструмент.

— Ежели там есть золото, то все вдесятеро оправдается. Мне нынче деньги нужны.

— Посылай людей, все приготовлю, как ты сказал. А теперь давай спать, время позднее, — с трудом поднялась с кресла старуха. — Ноги болят. Настигла-таки меня старость!

Оставшись один, воевода, взволнованный новостью, задумался, кого послать на это дело, чтобы все сохранилось в тайне. Ежели о золотой жиле, не приведи господь, пронюхают турки, они тут же увеличат дань, которую и теперь страна выплатить не в состоянии. Воевода вдруг вспомнил парня, что вывез его из Браилы и всю дорогу слова лишнего не произнес.

— Вот нужный мне человек! — сказал себе Лупу и хлопнул в ладони.

Вошел слуга.

— Позвать жупына Стамате Хадымбу!

Вскоре явился Хадымбу, высокий, тяжелый в кости.

— Слушаю, государь!

— Хотел спросить о том парне, что был моим провожатым из Браилы. Не знаешь, часом, где он?

— Сдается, ратник в подчинении у капитана Арнэуту.

— Пришлешь его ко мне завтра утром!

— Как прикажете.

На следующий день испуганного Штефана, вдовьего сына, привели к воеводе. Он повалился на колени и пролепетал:

— Смилостивься, государь!

— Смилостивлюсь, Штефан, потому как ты достоин того! Поднимись, капитан!

— Раб твоей милости, государь!

— А теперь слушай меня внимательно. Все, о чем говорить буду, — великая тайна!

— От меня ее никто не услышит.

— Завтра возьмешь деньги, верхового коня и поездишь по селам, дабы набрать пять стражников. Должны они быть безъязыкими. Такие найдутся, татары не одного покалечили. С ними отправишься на соляные копи через Тротуш и там получишь двадцать каторжников из тех, что поздоровей, с ними добирайся до нашей вотчины, в Медвежий лог. Там от матушки, госпожи Ирины, получишь все необходимое. Через два месяца явишься ко мне с отчетом. Вот тебе бумага к начальнику стражи.

Воевода сел за стол, начертал несколько слов на листе бумаги, посыпал песком из песочницы, стряхнул его и приложил господарскую печать.

— Держи эту бумагу, отдашь начальнику стражи. Хочешь о чем-то спросить меня?

— Нет, твоя милость, — ответил парень, хотя мало что понял. Но спрашивать не посмел.

— Прикажу постельничьему выдать тебе капитанский мундир! Ты доволен?

Растерянный Штефан поцеловал руку господаря и, не помня себя, выскочил из дворца. Он сделал все, что было ему приказано, и отправился по Сучавской дороге.

Заезжая в села, что лежали на пути, он скоро убедился, что не так уж и трудно найти в Молдове безъязыких — была даже возможность выбирать. Он отобрал пять здоровых мужиков, которым татары, а иным, — бояре, пообрезали слишком длинные, на их взгляд языки, и вместе с ними отправился за каторжниками. Там, как и приказал воевода, ему выделили двадцать кандальников, пригодных для тяжелых работ. Спустя несколько дней, они прибыли в усадьбу. Госпожа Ирина хворала. Она с трудом поднялась и, опираясь на палку, дотащилась до комнаты, где ждал ее Штефан.

— Прибыл по господарскому поручению! — представился он старой боярыне.

Госпожа Ирина опустилась в кресло и долго еще переводила дыхание, пока смогла вымолвить хоть слово. Взмахом платка она указала ему на стул в углу комнаты: Штефан присел на краешек.

— Мне все ведомо! — сказала госпожа Ирина. — Сколько с тобой людей?

— Пять стражников и двадцать каторжников.

— Каторжники будут жить в пещере. Для них приготовлены лавки и есть чем укрыться. Ты со стражниками жительствовать будешь в сараюшке. Вам выделены четыре повозки, инструмент для работы и провиант. Варево будете готовить на месте.

Штефан поднялся со стула.

— Погоди! — остановила его старуха властным голосом. — Разговор еще не закончен. Скажи мне, не таясь, всю правду. По-доброму не захочешь — заставлю.

Ее глаза недобро глядели на капитана.

— Знаю, кто ты такой и за какие дела поднял тебя из грязи сын мой и капитаном сделал. Знать желаю — правда ли, что господарь Молдавии и любимый сын наш бежал из чужой страны в грязной мужичьей одежде, как то говорят недруги?

Штефан сжал губы и промолчал.

— Ты не бойся. Тайна, что мне откроешь, сойдет в могилу вместе со мной. Я мать ему и страдаю от этих лживых слов. Говори, как на самом деле было!

— В моем армяке скакал воевода. Останься он в своих одеждах, турки схватили 6 его в Браиле.

На глазах у капитана сидящая в кресле старуха стала сникать, уменьшаться. Ее усыхающее тело содрогалось в рыданиях. То был беззвучный, бесслезный плач, скорее клокотание души, в которой в смертельном противоборстве сплелись и гордыня, и унижение. Сверх сил ее было убедиться в достоверности слухов. Ее любимый сын, божество ее, которому она отдала всю свою жизнь, сброшен с высокого пьедестала.

18

Год одна тысяча шестьсот тридцать девятый с самого начала выдался неблагоприятным для господаря Молдавии. Захворала Тудоска. Из Брусы поступали печальные вести. В стране свирепствовал голод, мира с соседями не было, а в Стамбуле за ним закрепилась кличка: нарушитель мира».

— Его преосвященство митрополит Варлаам просит, чтоб твоя милость его принял, — доложил вэтав, ударяя, как стало принято в последнее время, булавой о пол.

— Пусть войдет, — ответил воевода.

Митрополит вошел размеренным шагом и осенил воеводу крестным знамением.

— Да пребудут над тобой ангелы-хранители, твоя милость! — сказал он чуть нараспев.

— Аминь! Присаживайся, твое преосвященство. Как раз собирался послать за тобой. Грамоту от православного царя вот только получил. Обещает печатню, какая нам необходима, в Московии сделать. Мы просили его прислать богомазов, чтоб новую нашу церковь Трех святителей расписать, так царь и эту просьбу исполнит.

— Не покидают нас христиане, помогают чем могут. Вот и в Киеве, когда посылал туда монахов просить печатню, никаких помех не встретил. Такожде патриарх московский Никодим много благоволения выказал нам и обителям нашим, что нужду тяжкую терпят. И православный царь к нашим чаяниям склоняется и высокую милость проявляет. Негоже мне советы твоей милости давать, государь, но по скудному моему разумению не должно нам отрываться от братьев наших по вере, что не покинут нас агарянам на погибель в час испытаний. Истинно сказано: свет с востока грядет. Полагалось бы, чтоб все, кто одной веры, так объединены были бы, — вздохнул Варлаам. — Послание прислал мне митрополит валашский Штефан. Исполнено то послание печали великой. Приемный сын воеводы Матея скончался. Горе великое и у господаря и у господарыни Елены. Они его с пеленок вырастили и очень к нему сердцем прикипели!

— Может, смерть юноши божье наказание? — с каким-то злорадным облегчением молвил Лупу.

— Дни человека не сочтены. Нежданно-негаданно они прерываются. Никого не минет чаша сия, — сказал митрополит, напоминая тем самым, что и у воеводы имеется сын, над которым распростер свои черные крылья ангел смерти. Варлааму уже известно стало от митрополита Паисия, что воды Брусы не только не излечили княжича Иона, но и лишили его последних сил.

Еще не забылись слова Варлаама, как воевода получил письмо от Скоккарди.

«Уже на рассвете этого дня, — писал он, — я уразумел, что страдания нашего любимого синьора кончаются. Я сделал все, что в силах моих было, дабы продлить жизнь его, но напрасно. Часам к одиннадцати, без страданий, в полном покое ваш сын Джованни, отошел в мир иной. Нахожусь теперь в ожидании ваших приказаний, поелику не знаем, как нам поступить: хоронить синьора здесь или привезти его на родину. В ожидании ответа нанял людей, искусных в деле бальзамирования. Ваш покорный слуга

Скоккарди»

Логофет Тодорашку следил за выражением лица воеводы и видел, как оно меняется, как душевная боль искажает его черты.

— Ожидающие при моем дворе иноземцы пускай удалятся. Поднять на башнях черные флаги и во всех церквах города и по всей стране, чтоб били в колокола и оповещали всех о смерти сына нашего, воеводы Иона. Всюду служить заупокойные службы и панихиды и бедных наделять милостынью! Теперь оставьте меня одного.

Логофет вышел на цыпочках и осторожно прикрыл за собой дверь, с этого мгновения разделявшую два мира: мир безмолвия, в котором остался воевода Лупу, и мир суеты, охватившей весь город.

Госпожа Тудоска сидела за ткацким станком. Прошло всего два дня, как она поднялась с постели. Услышав скорбный звон колоколов, разнесшийся вдруг по всему городу, она сперва вздрогнула и замерла. Потом вскочила и, ломая руки, истошно закричала:

— Скончался сынок мой! Умер мой Ионикэ!

Лицо ее стало мертвенно бледным, и она без памяти рухнула на руки боярынь. Ее отнесли в спальню и уложили в постель. У изголовья, дрожа от страха за мать, осталась княжна Пэуна. Новый придворный врач жупын Коен далТудоске выпить отвара сонной травы и наказал всем не тревожить ее.

— Когда ее милость проснется, позовете меня.

— Позову! — кивнула головой княжна.

— Всю ночь кто-то должен быть подле нее.

— Я буду, жупын доктор, — ответила девушка.

— А тебе, княжна, не будет одной трудно?

— Она моя матушка, — сквозь слезы проговорила княжна Пэуна.

Один из стоявших на страже часовых просунул в дверь голову и шепнул:

— Просит тебя, княжна, спафарий Костаке.

Лицо Пэуны залилось краской. Неслышными шагами вышла она из комнаты. Костаке подошел к ней.

— Княжна! — сказал он взволнованно.

— Прости меня, сейчас мне недосуг с тобой разговаривать. Тяжкое испытание свалилось на матушку нашу. Смерть братца совсем доконала ее...

— Чем могу помочь тебе, Пэуна? — нежно глядя на нее, спросил Констанди Асени.

— Да ничем. Ночь посижу у ее постели...

— А я буду стоять под окном. — Он взял ее белые руки в свои ладони. Но княжна мягким движением высвободилась и вернулась в спальню, где сильно пахло валерианой. Сердце ее бешено колотилось.

На рассвете, когда слуги заменили огарки в серебряных подсвечниках новыми свечами, пришел господарь.

— Батюшка, твоя милость! — приникла к его груди княжна. — Какое горе постигло нас!

— Иди, дитя мое, отдохни, — прошептал воевода. — Придут монахини и посидят подле нее. Как она?

— Спит... Сквозь сон стонет.

— Хорошо, что спит, — вздохнул воевода. Ему и самому хотелось бы уснуть и забыть про все горести. Но сон бежал от него. Вернувшись в свои покои, он нашел там митрополита.

— Да укрепит господь дух твой в эту годину! — сказал Варлаам, творя крестное знамение.

Воевода прошел в престольный зал и сел там в кресло.

— Тяжелое испытание выпало мне, твое преосвященство. Думал, посылаю сынка за здоровьем, а послал на погибель.

— Через крушения укрепляется и возвышается душа человека и, теряя, обретает... — молвил Варлаам.

— Умом все понимаю, однако, на душе не становится легче.

— Преходяще все земное. Время быстротечно и нас торопит. Все сойдем в могилу. Законы жизни и смерти непреложны. И сколько бы мы ни копили, сколько бы ни собирали, все на земле останется и в прах превратится. Все позабыто будет. И только добрые и высокие деяния наши превозмогут пустоту забвения. Они для вечного поминовения останутся.

Митрополит глянул господарю в лицо:

— Посему истинно говорю: сей добро, твоя милость, и соберешь урожай бессмертия имени твоего!..

— Истомился я...

— Восстань, твоя милость, из бездны отчаяния и обрати взор свой на дела земные! Намедни эту чашу горечи испил и воевода Матей. Смерть отняла у вас сынов. Одним клинком поразила ваши сердца за то, что понапрасну кровь людскую проливали и столько лет во вражде пребывали. Смиритесь! Какой хозяин покойно спит в доме своем, будучи в ссоре с соседями? Прислушайся к словам моим хоть сейчас, потому что и ты, твоя милость, ведаешь, в каком плачевном состоянии находится народ и вся страна наша. Во мраке прозябают люди и в тисках бедности бьются. Не стану обременять тебя многословием. Рассуди и реши, как сам сочтешь нужным. Да сохрани тебя Бог!

Митрополит удалился, оставив после себя легкий запах ладана. Воевода ходил без цели из угла в угол и вдруг застыл перед зеркалом. На него глядело отечное лицо, угрюмое, с испещренным морщинами лбом и горькими складками у рта. Лупу коснулся пальцами бледного лица, словно желая удостовериться, он ли это. Мысли, одна мрачнее другой, одолевали его. Что осталось от мечты о величии? Пепел! Теперь видится единственный путь. Путь мира. Следовало бы помириться с Матеем, хоть перед турками, если не от всей души. О таком мире и говорил намедни мудрый его советчик Варлаам. Тысячу раз прав митрополит: кто ссорится с соседями, тот не ведает покоя в собственном доме. Такожды и он в ожидании врагов пребывает, то со стороны Милкова, то со стороны гор. Да и ослушаться султана — смертельно опасно. У того разговор короткий: либо с покорной головой, либо совсем без головы!

Думал господарь и о преклонных летах валашского воеводы, утешая себя: не будет же Матей жить вечно. А когда помрет, то он, Лупу, сможет добыть престол этой страны уже для брата своего — гетмана Георге. А что касаемо другого его недруга, принца Ракоци, то сам Мурад собирается пойти с войском и разбить его. Писал ему капухикая из Царьграда, якобы, Мурад все равно не решит, куда раньше отправиться: на Азов или в Трансильванию. На него он и уповать станет.

После долгих раздумий решил он написать воеводе валашскому письмо, воспользовавшись как поводом смертью сына его. Написал собственноручно, без свидетелей.

«Я Василе Лупу, воевода Земли Молдавской, с глубокой печалью узнал от его преосвященства митрополита Варлаама о смерти сына твоей милости. Поелико и наши сердца безутешны из-за понесенной утраты — смерти сына нашего воеводы Иона и понимая, как призрачно, преходяще и непрочно все земное, считаем навалившиеся на нас горести карой небесной. Предадим же забвению ту вражду, что была меж нами, что толкала нас на безрассудство и кровопролитие. Так будем же в дальнейшем княжить в мире и заботу иметь о процветании земель наших, а не на погибель им. В поручительство даю клятву возвести в Тырговиште святой храм и всем украсить его. Да поможет мне всевышний!

Василе Лупу, воевода и добрый друг твоей милости».

Затем перечитал письмо, вновь и вновь взвешивая каждое слово и вручил доверенному своему человеку, говоря при этом:

— Поезжай, жупын Штефан, к валашскому воеводе и вручи ему сию грамоту. А в дар отвезешь двух коней арабских из наших конюшен, кафтан, подбитый собольим мехом и икону с золотым окладом в футляре, расшитом самой государыней. И скажешь, что желаю ему здравия и покоя.

— Повинуюсь, — поклонился Штефан Чаурул и вышел.

Письмом господарь остался доволен. Теперь многое прояснится. Не захочет Матей пойти навстречу — прослывет он у турок, а не Лупу, нарушителем мира. Затем Лупу пошел в покои Тудоски. Она уже встала с постели, но была чужой и далекой. Тем не менее воевода обрадовался. Однако через месяц новая беда свалилась на него. Весть о ней привез капитан Штефан, прискакавший из Медвежьего лога. Отчитавшись о делах в шахте, где добывали золото, он сказал:

— Тяжко хворает госпожа Ирина, матушка твоей милости. Зовет приехать незамедлительно.

Воевода приказал подготовить малую свиту, которая отправится с государыней и княжнами, а сам он с несколькими боярами выедет на следующее утро. Хотел воевода переговорить с самым известным в городе ростовщиком, жупыном Нанием, который помог бы превратить добытое золото в талеры. Условившись об обмене, каким оба остались довольны, воевода отправился в Медвежий лог. Там, у постели больной, Лупу застал его братьев и сестер. Старуха с трудом повернула к нему свое иссохшее лицо и облегченно вздохнула.

— Оставьте нас! — приказала она погасшим голосом.

Все молча вышли из комнаты. Когда за ними затворилась дверь, госпожа разжала посиневшие губы.

— Покидаю этот свет. Всех вас поручаю заботам неба. Знаю, окружают тебя недруги. Оставляю этот ларь, в нем — золото, им ты сумеешь одолеть их. Золотое шило протыкает даже самые толстые стены. А теперь попрощаемся!

Воевода наклонился и поцеловал ее в холодный лоб.

— Пусть войдет духовник, — прошептала она.

Воевода вышел и вскоре услыхал молитву. Он понял, что матери больше нет на свете.

Еще через день, оплакиваемая детьми и внуками, госпожа Ирина была захоронена в мраморном склепе в Черном ските. После похорон все стали разъезжаться по домам. Уехала и госпожа Тудоска с княжнами и боярынями. В Медвежьем логе остались только Лупу да Асени. Воевода долго беседовал с капитаном Штефаном:

— Много золота в пещере?

— Говорят каторжане, — уходит жила. Может, еще месяц пороют, — с сомнением сказал капитан.

— А медь имеется?

— Должно быть, на большой глубине и имеется. А пока сколько не долбят, все только камень.

— Хотелось бы и мне увидеть ту пещеру.

— Как прикажешь, твоя милость. Завтра утром можем поехать.

Ранним утром, когда на небосклоне едва затеплилась заря, сел воевода на коня и выехал из ворот усадьбы в сопровождении капитана Штефана. Ехали они тропинками, сокрытыми ельником, все выше подымаясь в горы. Подъехали к заросшему густым кустарником входу пещеры. Штефан приказал страже открыть тяжелые ворота. Загрохотали запоры, и ворота с печальным скрипом отворились.

Стражники принесли зажженные факелы и они осветили черный зев печи. Вокруг было множество колод, виднелись горы золы, сита, кучи песка и гальки. Доносилось журчание воды.

— Я загородил речушку и пустил ее в пещеру. Здесь мы промываем песок и плавим золото.

— Сколько людей сейчас?

— Из двадцати — более половины померли.

— От лихоманки? — озабоченно спросил воевода.

— Скорее с голоду, твоя милость. Мало провианту отпускала нам госпожа Ирина, а работа тут тяжкая.

Воевода приказал стражникам срочно доставить из усадьбы простоквашу, сыр, хлеба и бадью браги.

Когда все было привезено, надсмотрщики ударили в медный колокол. Из шахты один за другим стали вылезать кандальники. Худые, с черными от пыли лицами, они походили на привидения.

Надсмотрщики дубинами погнали их в глубь пещеры и поставили перед ними кадки с кислым молоком, корзины с сыром и хлебом. Восьмеро оставшихся в живых каторжан накинулись на еду. Только один из них стоял в стороне и голодными глазами наблюдал, как остальные жадно глотают простокващу, зачерпывая ее горстями. Когда он, наконец, решился подойти и отломить себе кусок хлеба, все напустились на него и стали пинать ногами.

— Почему они избивают этого беднягу? — спросил воевода.

— Они ненавидят его. Говорят, что он когда-то был логофет и достаточно жрал на пирах. Пускай теперь постится.

— Как зовут его?

— У этих людей нет имени. У них только клички. Этого прозвали «Логофет».

— Прикажи ему подойти ко мне.

Каторжник приблизился, дрожа, словно в лихорадке. Его красные, воспаленные от бессонницы и пыли глаза со страхом глядели на воеводу. Вдруг он рухнул на колени и громко зарыдал.

— Смилостивься, твоя милость! Прикажи этим людям убить меня! Не могу больше терпеть мучения!

— Откуда тебе известно, кто я?

— Много лет назад был я слугой твоей милости и безрассудные поступки привели меня на каторгу.

— Генгя? — удивленно спросил воевода.

— Я, государь! — склонился перед ним каторжник.

Воевода глядел на бывшего логофета, от которого остались лишь кожа да кости, и вспоминал, каким красивым мужчиной был он, как молодицы в Яссах вздыхали по нему, и чувство жалости прокралось в его сердце. Лупу представил себе, через какие муки должен пройти человек, чтоб просить себе смерти как избавления.

— Поднимись, жупын! — приказал господарь.

Каторжники недоуменно наблюдали эту сцену.

— Слышите вы, этот паршивый пес, видимо, и впрямь был логофетом! — осклабился один из них по кличке «монах».

— Не могу больше жить среди этих зверей! — рыдал Генгя.

— Я тебя помилую. И вместо смерти дарую тебе жизнь. Освобожден будешь и свободным пойдешь в любой монастырь, какой пожелаешь!

— Государь! — еще сильнее зарыдал несчастный, — твоя милость!..

Воевода уже был далеко от того ада, но до него еще доносились рыдания Генги.

Покинув Медвежий лог, воевода заехал в Сучавскую крепость, а оттуда со всей свитой возвратился в стольный град. Во дворце его ожидал жупын Стафие, только что прибывший из Москвы. Разговор с ним длился не менее часа.

— Что там, в тех местах, слышно? Здоров ли великий царь?

— Он еще крепок.

— Царство в мире живет?

— Ожесточаются ногайцы и грабят порой окраины государства.

— Это волки! — вздохнул воевода. — Письмо привез?

— Все, о чем великий царь желает известить тебя, я наизусть запомнил. Шастают польские дозоры по дорогам и опасно везти с собой грамоты. Дважды останавливала меня литовская стража и обыскивала вплоть до исподнего.

— Стало быть, я тебя слушаю!

— Православный царь просит, дабы твоя милость втайне приняла боярина Ордын-Нащекина, который прибудет в предстоящем месяце с богомазами, что мы запрашивали. Останется боярин на долгое время, дела у него тут, а твоя милость содержать его должен и извещать обо всем, что в ляшском государстве происходит, что в Царьграде. Шлет тебе царь четыре сороков добрых соболей и то, что для казны спрашивали.

— Пушки в оружейной льют?

— Льют, твоя милость, из чистой бронзы.

— Слава богу, великий царь православный не забывает нас.

Воевода отпустил посланца и глубоко задумался. Он стал перебирать письма, прибывшие за последнее время ко двору, но тех, что ожидал, среди них не было. От воеводы Матея ни словечка. Уж не поторопился ли он, протягивая ему руку? Не унизился ли, ища дружбы с тем, кто ее не желает? И, может, лучше будет, ежели не получит уважительного ответа.

Удостоверится тогда сановный Стамбул, кто на самом деле не хочет мира.

Но грамота пришла. Доставил ее Штефан Чаурул. Однако, прежде чем сломать печати, воевода застыл в нерешительности. Кто знает, какое еще поношение заключено в письме том? Но миг сомнений прошел и воевода прочитал:

«Возлюбленный друг наш и воевода!

Получив послание твоей милости, я долго думал над тем, что написано было. Мудры и справедливы слова твои! И я считаю, что настало время воткнуть сабли в землю и изгнать вражду меж нами. Со своей стороны и из чистой дружбы пошлем мы мастеров, дабы возвели храм, где будет на то твоей милости воля. Обещаю украсить его и наделить землями. Шлет госпожа наша Елена госпоже Тудоске узорчатое покрывало из тех французских, что у них «гобеленами» зовутся. А со своей стороны шлю двух валашских коней из табунов боярина Преды. И здравствуй многая лета и проводи в мире и расцвете дни своей жизни!»

Воевода опустил письмо на колени и облегченно вздохнул. С души его свалилась большая тяжесть.

— А теперь поведай нам, как принимали тебя в бухарестском дворе? — улыбаясь сказал он.

— Лучше нельзя. Воевода Матей хвалил мудрость твою и дал большой пир во здравие твоей милости.

— А бояре — что говорили?

— Говорили, что не знала Молдова со времен Стефана господаря более достойного, чем ты, кто землю свою из бездны поднял и простой люд из нищеты вывел. Вот дар господарыни. На конюшне стоят белые кони с серебряной упряжью.

Но не успел Штефан Чаурул покинуть престольный зал, как явился логофет Тодорашку и известил, что рубеж Молдовы пересек траурный кортеж с гробом воеводы Иона. Вслед за логофетом, неслышно, словно тень, вошел Варлаам.

— Прости меня, государь, что нарушаю покой твой...

Воевода поднял глаза и вздохнул.

— Нет мне покоя, твое преосвященство. Преследуют меня самые тяжкие беды.

— Пред законами естества все мы бессильны. Разве можем мы остановить ход времени? Глянь, государь, туда, на это гордое дерево! Наступит день и все листья с него облетят и останется оно нагим. Ты помазанник божий и держишь в руках судьбы подданных своих, но удержать листок от падения, когда наступит его время, не сумеешь. Позаботимся же о том, что подвластно разуму нашему. Хотел сообщить тебе о послании, что получил от патриарха Царьградского. С глубокой печалью пишет он о непосильной дани, которую турки налагают на христиан. Много церквей нехристи закрыли, а некоторые даже разрушили. Немного времени пройдет и закроют они и патриархию и исчезнет истинная вера, затопленная поганством. Просит тебя патриарх не забывать о нем.

— Мы не допустим такого. Ежели не удастся собрать положенную сумму и из других христианских стран, свои приложу и погасим долги патриархии.

— Величественный и незабываемый поступок свершишь, твоя милость. В патриаршем поминальнике рядом с Византийскими императорами, защитниками христианства, будет вписано и твое имя. Не возликуют агоряне.

— Дам эти деньги для прославления моего и поминовения почившего сына нашего.

— В эту ночь буду молиться за непорочную душу его, — поднялся со стула митрополит.

— И я пойду с тобой, владыко!

До рассвета простоял на коленях воевода, прикладываясь лбом к холодным мраморным плитам. Он плакал. Слезы ручьями стекали по его щекам. Плакал ли из жалости о сыне или оплакивал свои утраченные мечты, не исполнившиеся честолюбивые устремления? Кто может знать?!

19

Господарский совет в тот день длился дольше обычного. Воевода вышел из зала утомленным. Младшему стольничьему он сказал, что обедать будет с господарыней и княжнами.

За обедом Лупу вдруг обратил внимание на то, что отсутствует Пэуна.

— Куда-нибудь послала княжну Пэуну, твоя милость? — спросил он супругу.

Госпожа Тудоска опустила глаза и застыла в замешательстве, не зная, что ответить.

— Никуда ее не посылали, — непрошено вмешалась в разговор княжна Руксанда. — Сидит себе с жупыном Костаке и тары-бары разводит. Воркуют, как два голубка.

— Руксанда! — укоризненно посмотрела на нее госпожа Тудоска. — Что это за слова?! Разве можно так?

Воевода удивленно поднял брови.

— Не знал, ничего об этом не знал... Воркуют, говоришь? — улыбнулся он.

Руксанда вытянула губы трубочкой, залилась краской и исподлобья глянула на мать.

— Не пытай, батюшка, не то матушка рассердится и накажет меня.

— А я попрошу, чтобы простила, — рассмеялся воевода и встал из-за стола. Он пошел в сад, побродил среди зарослей цветущих кустарников и отягощенных плодами деревьев и обнаружил влюбленных, сидящих на скамейке на берегу пруда. Воевода вошел в престольный зал и отдался во власть своих мыслей. Занятый государственными делами, он упустил из виду судьбу самых близких людей. Вот и княжна Пэуна уже невеста. А избранник ее сердца — спафарий Асени. Видный из себя мужчина, с влиянием при дворе, боярин и со средствами. Одно неладно: родня подводит — стамбульские халвичники и кофейщики.

Думал господарь и об ином. Через своих людей прознал, что гетман Литвы Янис Радзивилл намерен сватать княжну Марию. Не пропадет ли у него благое желание сие, ежели узнает, что породнится с торговцами из Фанара? Ни в коем случае нельзя допустить брака Пэуны с Констанди Асени. Срочно надобно искать другого жениха, который пришелся бы ко двору, а дабы не было толков, отправить спафария послом куда-нибудь. Он тут же позвал к себе капухикаю Пэвэлаке, только что вернувшегося из Стамбула.

— Скажи-ка, жупын, кто из видных царьградских вельмож был бы достоин породниться с нами. Пэуна вошла в возраст и хотелось бы знать, кто может стать ей парой.

— Будь на то моя воля, — тут же ответил Пэвэлаке, — я б выдал ее за сына венецианского драгомана Антонио Грилло. Красив и умен, молодой Амброзио. Из знатного рода происходит и многими богатствами владеет.

— Попробуй, жупын Пэвэлаке, разузнать, как там отнесутся к соединению домов наших.

— Приложу все силы, твоя милость.

После этого разговора воевода послал за спафарием. Асени пришел разрумянившийся, с блестящими от счастья глазами. Лупу глядел на него испытующе. Лицо Асени светилось ни с чем не сравнимым внутренним светом, рожденным великой радостью. Всего несколько минут назад княжна призналась ему в любви, сделав самым счастливым человеком на земле.

— Садись, спафарий, — сказал воевода.

Асени опустился на стул.

— Я позвал тебя, чтобы сообщить, что тебе надлежит срочно отправиться в Трансильванию с посольством к Ракоци. И пребывая там по делам казны, держи ухо востро и слушай, что говорится-молвится при дворе том. Вернешься только, когда получишь наше письмо. Так что, счастливого пути, спафарий Костаке!

Асени стоял в полной растерянности.

— Посланником двора является жупын Чаурул. Он искуснее меня... — пытался спастись спафарий. Он сразу понял намерение воеводы разлучить его с любимой.

— Доверием, которым ты пользуешься у меня, не может похвастать ни один боярин при дворе. До скорой встречи!

Вечером влюбленные, сидя под ракитой, держались за руки и молчали, дабы не дать охватившему их сердца отчаянию вырваться наружу. Тяжелые мрачные тучи, которые ветер гнал по темному небу, то и дело роняли на землю дождевые капли, стекавшие, как слезы, по лицам влюбленных.

— Чует мое сердце, княжна, что пожелал государь разлучить нас, и я содрогаюсь при мысли, что больше не увижу тебя.

— Не терзайся, любимый! На коленях буду молить батюшку благословить нас.

— Напрасными будут твои попытки разжалобить его. Ежели воевода что-то задумал, никакие силы не заставят его изменить решение. Через два дня я уеду, и наши пути разойдутся навсегда.

— Констанди, твои слова убивают меня. Бог не допустит!.. Не допустит!.. — глотая слезы, шептала княжна.

Сердце спафария рвалось и колотилось в груди. Он поднялся, взял ее руки в свои ладони и прижал к груди.

— Покидаю тебя, любимая и бесценная моя княжна!

Спафарий поцеловал ее розовые ладони, она прикоснулась губами его лба. И вдруг испуганно вздрогнула. Лоб ее любимого был холоден, как лед.

20

Свадьба княжны Пэуны с сыном драгомана Грилло состоялась вскоре. Когда княжна выходила из церкви, ей стало дурно, а Амброзио едва успел подхватить ее на руки.

— Угорела от ладана, — шептались боярыни.

На пиру княжна сидела грустная и молчаливая. Она с болью думала о том, что прав был ее возлюбленный спафарий. Пути их расходятся на всю жизнь.

Три дня шумела свадьба на господарском дворе. Гости веселились, а еще более того ели и пили. А на четвертый день отец жениха драгоман Антонио пришел к воеводе и поклонился ему.

— Я пришел к тебе, твоя светлость, — в некотором смущении сказал он, — чтоб испросить твоего согласия покинуть эту замечательную землю.

— К чему такая спешка? Погостите еще! Поедем в наши горные имения, и вы увидите там необыкновенно красивые места.

— Я б со всем сердцем, но срочные дела призывают нас. И к тому же самочувствие княжны Пэуны беспокоит. Надеюсь, в Венеции, на лазурном берегу, она быстро излечится.

— Ежели ты так настаиваешь, я прикажу готовить кареты и возы с приданым. Но дотоле поговорим о деле, которое нам обоим в равной мере благоприятно. Скажу без околичностей, — хочу видеть своего зятя господарем. И трон, на который он сможет сесть, это валашский трон. Воевода Матей, что правит там, туркам не верен. Беспрестанно что-то замышляет с врагами Порты и всеми путями старается подточить мир между Оттоманской державой и христианскими государствами. Ежели твоя милость шепнет кому следует при Порте об этих обманных поступках валаха, турки его быстро низложат. И вот вместо него мы и возведем Амброзио.

— О, твоя светлость, — поклонился драгоман, который понял истинные намерения свата, — то, о чем просишь меня, вещь невозможная. Отношения между Венецией и Портой более чем натянутые.

— Но это не помешает тебе дать туркам понять, что воевода Матей их заклятый враг.

— Не так все просто, твоя светлость. Они потребуют доказательств, а мне нельзя вмешиваться в чужие дела, пока моей стране угрожает война.

Воевода от злости закусил ус и недобро посмотрел на венецианца. Большие надежды возлагал он на драгомана, у которого были при Порте обширные связи. Через него он полагал распространить слухи о том, что затевалось в Бухаресте. В конце концов, эти слухи привели бы к низложению Матея. Но, к его глубокому разочарованию, Грилло не дал вовлечь себя в эту опасную игру.

— Я б хотел, чтоб твоя милость понял, — сухо промолвил воевода, — что наши старания к благоденствию зятя направлены.

— Нету меня слов, чтобы выразить твоей светлости мою признательность, но мне хотелось бы видеть сына на службе у моей страны.

— Что же, видимо, наши чаяния, как и язык, на котором мы разговариваем, тебе совсем не понятны. Когда собираетесь отбыть?

— С твоего высокого соизволения — даже завтра.

— Обо всем позаботится великий логофет. Я же не смогу проводить вас, потому как срочные дела призывают меня в Нямецкую крепость. Счастливого пути!

— Глубоко благодарен, твоя светлость, за прекрасный прием, который ты нам устроил. Надеюсь еще встретиться.

Воевода поджал губы и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Этот человек перестал интересовать его.

— Старая лиса! — злобно прошептал он, когда Грилло вышел. — На стороне Матея он, потому как и сам дож венецианский валаха поддерживает. Побоялся за свое место и доброе имя! Вот так породнился с великим вельможей! Очень уж большая от него польза!..

Воевода еще не успел уехать со двора, но его уже грызли сожаления. Зря отдал дочь за Грилло! Лучше бы выдал ее за спафария Асени. Ну и что, ежели не из боярского рода? Сам-то он тоже не княжеских кровей! Но дело сделано. Придется примириться и поискать другие подходящие пути, чтоб свалить Матея. А пока что валашские мастера работали на сооружении монастыря Стеля, а в горах Вранчи молдаване поднимали стены Совежской церкви.

После отъезда господаря со свитой в Нямц, отправился и кортеж княжны Пэуны. Госпожа Тудоска проводила ее до деревни Скынтея, а там, выйдя из рыдвана, попрощалась с любимой своей дочерью. Затуманенными от слез глазами провожала она карету, которая увозила кроткую ее девочку в чужеземные страны.

— Уехал мой ангел-хранитель! — вздыхала господарыня.

Долгое время говорили еще во дворце о Пэуне. Ни княжны, ни боярыни не могли свыкнуться с ее отсутствием. Великую пустоту оставил отъезд Пэуны в их сердцах. И сам господарь с хмурым лицом бродил по залам и горницам дворца. Просчитался он с этой свадьбой, тем более, что митрополит и многие бояре не советовали ее устраивать.

— Римский папа не преминет вмешаться в дела нашей церкви. Он еще больше укрепит свое папистское воинство и это будет вся его помощь, — говорил ему митрополит.

Но воевода не прислушался к советам. Он приказал вернуть в страну спафария Констанди Асени. Через неделю тот предстал перед ним. Он сильно изменился.

— Уж не захворал ли ты, Костаке? — озабоченно поглядел на него воевода. — С чего это ты так отощал? Послать к тебе доктора?

— Не найдет доктор того лекарства, что мою болезнь излечило бы, — вздохнул спафарий.

— Воля твоя! Теперь же расскажи нам все, что там узнал! Что слышно при дворе у Ракоци?

— Старый принц занемог. Всеми делами государства заправляет Ракоци-младший. Войска у них постоянно в сборе. Турок боятся. Будто говорил султан, что поднимет свои войска в Буде и ими ударит по Трансильвании, а самого Ракоци схватит и на аркане потащит в Стамбул.

— А как же Ракоци думает защищаться?

— У него надежда на христианские государства, которые хотят объединиться и дать бой Порте.

— Так скоро этого не будет. Разобщены эти государства. Еще что знаешь?

— Государь, — начал спафарий, — то, что теперь скажу, так и знай, чистейшая правда.

— Говори же!

— Все, что замышляется на боярских советах и даже в доме твоей милости, — все становится известно и Ракоци, и Матею.

— Кто же доносит наши разговоры дю чужих ушей?

— Посланник твоей милости — Штефан Чаурул.

— Ложь это, чепуха! ШМз поколения в поколение род боярина этого верно служил стране и господарю.

— Долг мой предуведомить тебя, а там, — как сочтешь нужным.

— Оставим это. Что еще скажешь?

— Бью челом твоей милости: освободи меня от обязанностей спафария!

— Что? Хочешь отказаться от княжеской службы?

— Не только от службы, но и от всего мирского. Хочу в монахи постричься.

— Шутить изволишь, спафарий? — улыбнулся господарь. — Разве такому, как ты, красавцу идти в монахи? Все молодицы примут вслед за тобой постриг!

— Так я решил.

— Не спеши, спафарий! — почувствовав неладное, мягким голосом произнес Лупу. — Давай лучше порассуждаем. Чем я тебя обошел? Может, недостаточно имениями одарил? Дам еще одно имение в Путне! Сделаю тебя великим спафарием!

— Благодарствую, государь, но я отказываюсь и от тех, которыми владею.

— Женю тебя на самой красивой боярышне, какая только у нас сыщется!

— Государь, вспомни, когда-то я спас твою голову от топора. Спаси же ты теперь мою душу от погибели, и мы будем в расчете.

Воевода молчал. Ему было не по себе. Он нанес удар по двум верным ему сердцам. Напрасны теперь потуги вновь вернуть их.

— Вижу, ни деньгами, ни уговорами не остановить тебя. Что ж, поступай, как желаешь!

Спафарий отстегнул саблю, снял с головы куку, скинул с плеч кафтан и все это положил на стул. Потом поклонился и молча вышел, оставив воеводу во власти сожалений.

— Какой проклятый год! — вздохнул он. — Все покидают меня. А до конца года — далеко. Кто знает— что меня еще ждет?!

Горестными были его мысли в то предвечерье. Осенний ветер срывал с деревьев медно-красные листья и гнал их по двору. Логофет Тодорашку, увидав его таким огорченным, сказал:

— Исполнилось спафарию Чоголе сорок годов. Вот он и прислал людей звать нас на пир. Сегодня он гуляет в Кэпотештах. Не помешало бы, чтоб твоя милость немного отвлекся от забот и неприятностей. Что прикажешь?

После короткого раздумья воевода сказал:

— Заложить кареты!

В имении великого спафария царила невообразимая суета. Столы, накрытые во дворе под навесами, ломились от яств. Воевода заметил дочку спафария боярышню Рэлуку, которая как бы нарочно вертелась вблизи него, сияя нежным, как бутон, личиком.

— Красивая у тебя дочка, спафарий, — крутанул ус Лупу.

— Рэлука! — позвал ее спафарий.

Девушка порхнула к ним, как легкокрылая бабочка.

— Целуй руку его милости!

Она опустилась на одно колено и пытливо заглянула ему в глаза. Ее горячие губы прильнули к его руке. Потом она вскочила с легкостью лани, сняла с плеч шаль, открыв взору воеводы свой тонкий, гибкий стан.

Сердце воеводы дрогнуло.

— Какие прекрасные у вас места, — завел он разговор. Спафарий тут же извинился, что вынужден их оставить, так как у него масса дел.

— Оставляю твою милость на попечении моей боярышни, — сказал он.

— Надеюсь, она не даст мне умереть со скуки, — томно глянул на девушку господарь.

Спафарий быстро сообразил, что означает сей взгляд. По вкусу пришлась господарю боярышня. Теперь же, если у нее хватит ума, — наденет на него уздечку. Госпожа Тудоска тяжко хворает. Насколько ему известно, не жилец она на этом свете. И тогда его Рэлука может стать господарыней молдавской земли. Только не быть ей дурой...

Так думал спафарий, глядя как воевода и его дочка медленно идут по направлению к лесу. Вечерело. Лес стоял недвижимым в безмолвном ожидании ночи. Девушка шла, чуть покачивая бедрами и дразня воеводу своим нежным и звонким, как серебряный колокольчик, смехом.

У кряжистого дуба Рэлука очутилась в его объятиях. Он сильно прижал ее к груди и стал страстно целовать губы, лицо, шею, пьянея от ощущения податливости ее нежного и упругого тела. Над ними раскачивались вершины деревьев и кричали журавли, растянувшиеся под сероватыми облаками. Птицы прощались с местами, которые покидали.

В усадьбу они вернулись затемно. Он шел задумчиво, она счастливо вздыхая, держала голову на его плече.

— Ты не забудешь меня, твоя милость? — с надеждой спросила Рэлука.

— Я никогда ничего не забываю, запомни это, боярышня!

Но сидя за большим праздничным столом, Лупу ни разу больше не взглянул в ее сторону. Вскоре после полуночи он приказал подать карету и отбыл во дворец. Подъезжая, он обратил внимание на то, что все окна покоев госпожи Тудоски ярко освещены. Он удивился, почему она еще не спит в столь поздний час? В дверях его встретила княжна Мария.

— Батюшка! — разрыдалась она. — Наша матушка умирает! Быстро иди к ней, поговорить с тобой хочет!

Сердце воеводы замерло. У двери в покои господарыни он увидел Варлаама.

— С вечера борется она со смертью... Теперь притомилась, смирилась. Иди, государь, выполни свой христианский долг.

Воевода вошел в горницу, освещенную четырьмя серебряными подсвечниками, в которых, распространяя сладковатый запах воска, трепетали язычки десятков свечей. Воевода с какой-то робостью подошел к постели. Первый раз в жизни он ощутил свою вину перед этой женщиной, которая любила, постоянно ждала, страдала и верной ему была, которая понимала и прощала все. Он же никогда не щадил ее ни словом, ни делом. В частых своих скитаниях, с кем только не делил он любовь! Плодом такой любви была княжна Пэуна, которую Тудоска вырастила и любила как настоящая мать. Даже этой ночью, когда она находилась на грани двух миров, он тешил сердце с другой.

Монахини и духовник покинули горницу. Тудоска с трудом подняла тяжелые, словно свинцом налитые, веки и посмотрела на него невидящими глазами.

— Нет у меня сил... для долгого разговора, — прошептала она. — За детьми смотри, над судьбами их радей... Заботу о них имей... Год побудь вдовцом, а потом...

Воевода земно поклонился ей.

— Попрощаемся навсегда, — шевельнула губами Тудоска.

Господарь наклонился над умирающей и коснулся ее холодных уст.

— Теперь иди... Не видал при жизни ты моих мук, не надобно видеть и предсмертных...

Воевода вышел разбитым. Прошел мимо всхлипывающих боярынь, не отнимавших платков от глаз, и заперся в своей горнице. Вскоре в ночной тишине раздались печальные голоса колоколов церкви Трех святителей, извещавших, что господарыня Земли Молдавской преставилась.

21

Со смертью госпожи Тудоски кончились горести этого года. Теперь Лупу все больше вел беседы со своим добрым советчиком митрополитом Варлаамом.

За окном буйствовала метель, швыряя в окна мелкий, колючий снег. В комнате стоял смоляной дух. Гневно гудел огонь в изразцовой печи. Воевода молчаливо глядел на ненасытное пламя, пожиравшее еловые поленья. Митрополит расстегнул ворот своей рясы и молвил:

— Много зла творится на земле нашей... Слушая тяжбы, понимаешь, как немощны стародавние наши законы, чтобы взвесить виновность или безвинность. И даже те, где обычаи земли записаны, не содержат должной кары для нарушителей доброго порядка. Невразумительны они и не всегда поняты даже теми, кто творит суд и случается, что виновного оправдывают, а невинного карают. Не по-божески это, не по-христиански. Новые законы надобны, твоя милость, дабы слово правды не звучало гласом вопиющего в пустыне, дабы напрасно не губить святую правду.

— Поелику ты, твое преосвященство, сведущ в делах сиих, потрудись и узнай, какими премудрыми истоками наставляться надлежит нам и какие грамотеи смогут новые законы составить, не обходя в то же время и обычаев земли нашей.

— Евстратий-логофет и другие книжные люди полагают, что и кодекс Фарначи, равно, как и византийский, могли бы послужить нам основой. Призовем еще греческих законников, чтоб нам верно их растолковали.

— Поимейте в виду и тех иноземцев, что к нам приезжают и путем нечестным обогатиться стараются и доброй земли прихватить поболе, нищету народную приумножая.

— Будет сделано, как приказываешь!

— Надежду питаю эти книги у нас напечатать!

— Обязательно, твоя милость! Часть печатни уже прибыла из Киева. Только львовские мастера задерживаются.

— Напишу грамоту, чтоб поторопились. Из патриархии — какие новости приходят?

— Новый патриарх Парфений отказывается подчиниться епископам, которым поручено счетные книги проверить. Унизительно, говорит.

— Так он полагает? — нахмурился воевода. — Позабыл, что не будь меня, уплатившего их огромные долги, турки закрыли бы патриархию. Ежели не будут проверены все расходы и все доходы, восточная церковь снова потерпит крушение. Напиши ему, не допущу чтобы моими решениями пренебрегали. Либо одно, либо другое. Не то прикажу прекратить погашение долгов.

— Нрав вздорный и гордыни исполненный у Парфения.

— Ежели он и дальше пойдет супротив, я твою святость назначу патриархом и уверен — Синод поддержит меня. Однако вернемся к делам нашим. Новые законы послужат воцарению справедливости. Но при этом брать в соображение и того, кто нарушает закон. Для простолюдина наказание одно, а кто над ним, — другое.

— Справедливость божья одна для всех, государь, — укоризненно покачал головой Варлаам. — Все мы равны пред ликом его.

— Не будем путать суд небесный с судом людским, твое преосвященство! Законы земные иными будут. Потому как боярская честь нам дороже, нежели честь простолюдина. Еще попрошу тебя: все, что толковать станете, мне должно известным быть. Великое дело будет сделано для страны и народа. Потому как первыми станут эти писаные законы в истории земли молдавской и долгое время пресекать будут несправедливость и зло. С умом приступите к их составлению!

— Поусердствуем, дабы сделать как можно лучше, и приложим рвение — и я и все книжники, что в помощь дадены будут.

Вошел вэтав и стукнул посохом об пол. Воевода вопросительно посмотрел на него.

— Из Порты прибыл чауш с четырьми спахиями! — возгласил он.

— Пусть чауш входит.

Митрополит поднялся. В двери он столкнулся с турком, закутанным в кожух, в башлыке. Даже не поклонившись господарю, он с хорошо вышколенной печалью произнес:

— Сиятельный и всесильный наш властелин, светозарный султан Мурад перешел в царство аллаха!..

Воевода поднялся, обнажил голову и произнес ему в тон:

— Спешу разделить со всеми подданными великого султана боль утраты. Надеюсь, эффенди, что в раю его душа обретет вечный и счастливый покой, утоление всех печалей.

— Аллах! Аллах! — поклонился турок, проводя ладонями по лицу.

— Мы тоже будем молиться за вечный покой храброго витязя и непобедимого султана Мурада.

— Аллах! Аллах! — скорбно поднял к потолку глаза турок.

— Прошу садиться! Полагаю, дорога была не из самых легких?

— Тяжкая сверх всякой меры. Но еще тяжелее то горе, что у нас на сердце.

— Все мы странники в этом мире! — смиренно промолвил воевода. — Долгое время он болел?

— С той самой поры, как возвратился из Персии. Множество докторов врачевало его, но никто не добавил и дня жизни. О, великий аллах!

— Теперь у нас новый повелитель?

— Правит сейчас брат усопшего, султан Ибрагим, да продлит аллах его дни и да будет имя его прославлено в веках! Тебе велено предстать пред ним в первый день марта месяца.

— За честь и милость великую сочту, — склонил голову Лупу.

— Надеюсь, не следует напоминать, что полагается принести в такой великий день?

— Все самое драгоценное, что в стране имеется, положу к ногам нового повелителя нашего.

— Ну и прекрасно!

— После такой дороги следует хорошо отдохнуть, эффенди. Тебя отведут в посольские палаты и все, что душе твоей угодно, получишь!

Как только чауш удалился, зазвонил большой колокол на армянской церкви. Люди стали выходить на улицы узнать, что же такое произошло, кто помер?

— Говорят, Мурад умер, — утверждали одни.

— Какой Мурад? Тот, что слепой на один глаз?

— Султан Мурад, недотепа! Который в Стамбуле...

— Ааа!.. Значит, султан!.. — говорили люди и отплевывались, втихомолку шепча: всем бы им, поганым, передохнуть!

После отъезда чауша воевода имел длительную беседу с великим логофетом и с казначеем жупыном Йордаке.

— Большие расходы предстоят! — вздохнул логофет.

— Нет иного пути, — сказал господарь. — Понадобятся и деньги, и драгоценности. Позаботься, казначей, чтобы наготове были кошельки и подарки.

— Поусердствуем.

— Позвать ростовщика! — приказал Лупу.

Заимодавец Наний прибежал запыхавшись. В потертом кафтане, залатанных сапогах, в которые были заправлены красные штаны, такие потертые, что виднелась основа ткани, он вызвал насмешки у дворового люда:

— Давайте сложимся и купим для Нания пару штанов, не то ему, бедняге, не на что!

Ростовщик будто и не слышал оскорбительных слов. Какое ему до них дело? Вот такой оборванный, каким видите, а разговаривает с самим воеводой и дает ему деньги взаймы. Правда, господарь держит Нания у двери и разговор всегда короток. И на сей раз он не пригласил его сесть.

— Я позвал тебя сказать, что у нас новый султан и надобны большие подношения. Раздобудь искусно сработанные драгоценности, четыре кафтана, подбитых соболем, и четыре горностаевых кунтуша. И все чтоб без запроса, берем для нужд государства.

— Все сделаю, как твоя милость велит, хоть я и бедняк и на этом деле урон понесу.

— Смотри, жупын, как бы я в один прекрасный день не взялся проверить твою бедность, — грозно промолвил господарь.

— Я не плачусь, твоя милость! — поторопился исправить свою ошибку ростовщик.

— Ну, раз так, — хорошо! Теперь иди и делай, как приказано! Чтоб все было доставлено без промедления. Через две недели начнем готовиться в дорогу.

Яни поклонился и, пятясь, вышел. Во дворе он надел на облысевшую голову свою грязную феску, натянув ее при этом на самые уши, засунул руки в карманы кафтана и пошел по улице своей вихляющей походкой.

Многие считали Нания турком: разговаривал он по-турецки, как стамбульский меняла, и все повадки его были турецкими. На самом же деле был Наний христианином. И ежели распустить клубок его происхождения, то он непременно привел бы в лачугу на Рыбачьей улице, самую бедную и самую грязную во всем городе. Там, в сырой и темной развалюхе встретил первый день жизни сын Тудоры-рыбачки. Жила Тудора с того малого, что зарабатывала от продажи карпов и щук, которых ловила мережей в окрестных озерах. Она всегда носила одну и ту же одежду: юбку из мешковины, старую кацавейку и линялый платок. Другой одежды у нее не было. Ее редкие волосы выбивались из-под платка на узкий лоб, под которым смотрел на мир один-единственный глаз, второй — вытек. Ее постоянно видели бродящей по улицам с большой, сплетенной из вербы корзиной, которую она таскала в синюшных от холодной озерной воды руках. «Рыыба! Кому рыбаа!.. — кричала она хриплым, простуженным голосом.

Но большей части те гроши, что выручала она от продажи рыбы, оставались на прилавке корчмы. Жизнь Тудоры была обездоленной и мрачной, без искорки радости. Соседи помнили ее работящей девушкой, доброй хозяйкой. Был у нее жених, господарский драбант. Они сговорились осенью устроить свадьбу. Но в середине лета убили парня по пьянке. Долго оплакивала Тудора своего жениха. Стремясь позабыть горе, пристрастилась к вину. А по пьянке чего не натворишь! Кто бы ни постучался в окошко, всех она принимала. Чей это был ребенок, она и понятия не имела, а появление его в доме сочла гневом божьим, наказанием, посланным ей за многогрешность. После того, как поп окрестил и нарек младенца Ананием, Тудора почти совсем перестала заботиться о сыне. Засовывала ему в рот хлебную жвачку и отправлялась по своим делам.

Не единожды забывала она про него совсем, и оставался ребенок, надрываясь от крика, в мокрых пеленках. Зачастую, возвращаясь ночью из корчмы Оксинтия и заставая ребенка в полуобморочном состоянии, она крестилась, приговаривая:

— Слава богу, кончился, бедняжка!

Но Наний издавал слабый писк в знак того, что еще жив. Так и рос тот ребенок, никем не любимый и не желанный. Невозможно было понять, какая сила сохраняет жизнь в этом существе — из костей и кожи. Время же шло своим чередом, и, однажды, встал на ноги на куче тряпок сын рыбачки. Единственным его другом был мышонок, случайно не покинувший эту голодную лачугу. Он выходил из норы и собирал с пола те немногие крошки, что вываливались из прозрачных рук мальчика. Со временем мышонок осмелел и стал взбираться на лавку.

Наний радостно встречал его, отрывал кроху от своего кусочка хлеба и давал приятелю. С ним разговаривал, ему плакался, когда помирал от голода и холода. Но однажды мышонок не пришел. Может, попал в когти кошки. Со скуки мальчик, пыхтя, спустился с лавки и пополз к двери. Солнечный свет, впервые им увиденный, ослепил ребенка. Это был другой мир, о котором он не имел ни малейшего понятия. По улице проезжали подводы, запряженные волами или лошадьми, пробегали собаки с полными репья хвостами... Хорошо было в этом мире. Но опустившаяся вскоре темная ночь испугала его, и Наний пополз обратно в лачугу. Рыбачка возвращалась чаще всего поздно ночью пьяная. Падала, где попало, и сразу засыпала. Будил же ее плач Нания:

— Хлее-ба! Чу хле-ба!

Тудора вскакивала, одурелая от сна. Все кости ломило.

— Дай хлеее-ба! — не унимался ребенок.

— Где взять мне хлеба? — истошно вопила Тудора. — Не я его делаю!

— Хлеба! — надрывался Наний.

— На, ешь меня! — совала ему в рот скрюченные подагрой пальцы. На мгновение Наний умолкал и удивленно глядел на посинелые руки матери. Потом снова заводил свою песню.

Тудора хваталась за голову и бежала к соседям одолжить мисочку кукурузной муки. Люди, зная, что она не вернет, не очень-то давали.

— Кусочек хлеба или мамалыги прошу! Помирает ребенок с голода! — умоляла она.

Ругали ее люди, попрекали какими только можно словами, но в конце концов отрывали кусок от своего рта.

Так шли месяцы и годы, и Наний, поднявшись на свои тонкие, кривые ножки, начал ходить по дворам за милостыней. Стоял у ворот, вызывая ярость дворовых собак, пока не выходила хозяйка и не спрашивала:

— Тебе чего надобно?

— Хлеба! — отвечал он.

И люди давали. Глядели на него, заморыша, и давали. Кто позажиточней, швыряли — то рваную рубашку, то драную кацавейку. Теперь он сам себя кормил. С раздутым, словно от водянки, животом, вытянутой, как огурец головой, на кривых ногах, грязный и оборванный, Наний был мишенью злых шуток. Особенно досаждали ему мальчишки и собаки, у которых он отбивал хлеб. Из того, что приносил в суме Наний, кормилась порой и Тудора, которая после попойки едва могла сползти с лавки по нужде. Однажды рыбачка не возвратилась домой. Люди обнаружили ее в камышах, раздутой, с лицом, объеденным раками. Наний не уронил и слезинки на похоронах матери. Он оставался жить в лачуге и пропитание добывал себе попрошайничеством. Но с каждым годом кормиться становилось все трудней. Люди не только перестали подавать, но гнали со двора и ругали:

— Вы только посмотрите: здоров, как медведь, а просит милостыню! — говорили они. — Работать надо!

Голод толкнул его на кражу. Поначалу везло. Почти каждый день у него в кастрюле на треножнике варились то курица, то цыпленок.

Но сколько веревочке не виться... Поймали его однажды с краденой уткой под кацавейкой и избили до полусмерти. Лишь ночью очнулся Нани и еле дополз до своей лачуги. Несколько дней пролежал без еды и питья. Потом встал и, шатаясь, как пьяный, вышел наружу. Серый туман застилал глаза. Сделав несколько шагов, он рухнул в придорожную пыль. И так должно было случиться, чтоб именно тогда по улице проезжал табор цыган-старателей, направлявшихся в горы на поиски золота. При виде человека, лежавшего поперек дороги, цыгане остановили лошадей.

— Что с тобой, мо? — спросил Нания цыган с серьгой в ухе, приподнимая его голову.

— Помираю, дядя, с голоду... — прошептал мальчик.

— Помирает, бедняга! Что делать будем, ромеи? Чей он?

— Почитай, ничей, — вылез из-за забора какой-то старик. — Мать утопла в озере, а отец — один бог ведает, кто он. Жила, покойница, без хозяина.

— Возьмем его с собой, — сказал цыган с серьгой. — Подсобите, эй!

Наний пришел в себя в кибитке, с копошившимися там курчавыми, как барашки, цыганятами. Цыганки отпаивали его жиденькой мамалыжкой и кумысом и, в конце концов, поставили на ноги. Так и остался. Наний жить среди цыган, странствуя по стране, терпя голод и холод, как все бездомные бродяги. И так, по дорогам да весям, проснулся Наний в одно прекрасное утро с пробившимися усами. Цыгане стали уговаривать его жениться.

— Какую хочешь выбирай! Даже мою Бребенику, — говорил булибаша Пындилэ. — А не хочешь, так женись на Мандриной Земфире. Красивая цыганка!

И, возможно, женился Наний на какой-нибудь гибкой, как ящерка, цыганочке, если б не была иной воля судьбы...

Выдался тот год для цыган особенно тяжким. За все лето не удалось собрать более трех мер золотого зерна. Даже господарскую подать не смогли покрыть, не то, чтоб еще всю зиму кормиться. Бродили цыгане чернее тучи, ибо знали, что ожидает их за неуплату подати.

Лето подходило к концу. По утрам на горных вершинах выпадал снег, а в долинах трава покрывалась серебром инея. Но уйти ни с чем цыгане не могли. Решили остаться на несколько дней и поискать золото в скалах.

День тот начался, как обычно, с криков цыганок, таскавших за волосы своих чад, с ржания лошадей, просившихся на водопой, с бреха голодных собак.

Поев, цыгане захватили инструмент и без всякой охоты стали подниматься по скалистому склону горы, идя вдоль речки. Наний шел впереди. Уморившись, он остановился передохнуть и невзначай стукнул молотком по источенному водой камню. Камень разломился и упал в прозрачную, как хрусталь, воду, обнажая то, что веками таилось в нем. В лучах солнца ярко блеснуло золото. Наний оцепенел. Подошедшие цыгане тоже увидели самородок.

— Эгей, дорогой! — захлебнулся от неожиданности Мандря, — Это чистое золото! Лопни глаза мои, если не так! Золото! Мо! Зо лото! У тебя легкая рука!

Освободили самородок от каменной рубашки. Каждый взвесил его на ладони и, пьяные от радости, хохоча и гикая, бегом пустились вниз. Их встретили цыганки и стали целовать самородок. Теперь они и их дети будут сыты. Шесть ока[24] чистого золота, это не шутка!

Послали кого-то в долину, в село, за брагой и брынзой, уселись вокруг огня и стали пить, есть и петь. Все быстро захмелели, но не столько от выпитой браги, сколько от того, что теперь они вольны и сыты. Наний сидел скучный. Жалел, что не успел спрятать самородок. Кучу денег можно за него получить. А если в поясе деньги, тебе всюду хорошо. Остановился бы в каком-нибудь городе, купил лачугу, пару хороших лошадей и стал бы заниматься извозом. Разве кочевая жизнь для него? Зимой и летом бродить по дорогам и не иметь своего угла!

До полуночи пели и плясали цыгане, а потом положили самородок в кожаную суму и счастливыми легли спать. Наний дождался, пока все уснут, вытащил самородок, спрятал его за пазухой и тихонько вышел из шатра. Луна скрылась за темным облаком, будто не желала быть свидетельницей того, что натворил человек, бегущий, как безумный, через поле.

В Яссах он пошел к ростовщику и обменял золото на талеры, после чего отправился по городам, пока не достиг Галац, где и остановился. Город ему чрезвычайно понравился. Сюда приходили из-за границы корабли и баркасы, разгружали свой товар, грузили местный и пускались вверх по Дунаю. Одно время Наний шатался по набережной, принюхиваясь, как лягавая, слушая, что говорят в корчмах, и решил заняться торговлей белым рогатым скотом, за которым приезжали купцы со всех концов Европы. Молдавские волы пользовались известностью и своим нежным мясом, и как тягло. Тогда он купил стадо, пригнал скот и хорошо на нем заработал. И так несколько раз. Дело то ему понравилось. Он накупил себе одежды, лошадей и бричку и сидел за одним столом с иноземными купцами, пил с ними и заключал сделки. Таким путем он познакомился с крупным стамбульским скототорговцем, знаменитым Сулейманом Арали. То ли того настигала старость, то ли понял он, что сокрыто в этом неказистом купчишке, но турок предложил Нанию поступить к нему на службу. Он согласился и вскоре уже ехал вместе со своим новым хозяином в великий город Стамбул.

Неделю целую шатался Наний с разинутым ртом по городу, оглушенный суетой, богатством мечетей и домов турецких вельмож. Но больше всего поразил Нания султанский дворец, у ворот которого стояла стража в дорогих суконных нарядах.

Старый Сулейман не дал ему долго прохлаждаться. Позвал к себе и сказал:

— Поедешь в Валахию и пригонишь двести голов скота. Пошлину уплатишь, сколько положено, и не задерживайся — ждут купцы с кораблями в Галате.

Наний отправился. А когда возвратился, то застал старика в постели. У Сулеймана отнялись ноги и он вынужден был все свои торговые дела передать Нанию. Счетные книги он пока держал у себя, но все сделки с купцами совершал Наний. И много кошельков попадало в его карман, потому что одно писалось в книгах, другое переходило из рук в руки. У него было много знакомых среди торговцев на стамбульских базарах. По-турецки он еще говорил плохо, но чтобы купить и продать, много слов не требовалось. Со временем Наний познакомился и с купцами другого сорта, бывшими не в ладу с законами земными и небесными. То были люди с хищным взглядом, с руками, умевшими ловко пользоваться дубиной и арканом. Встречался с ними в доме корабельщика из Ассаматы. Там вытряхивали из своих кошельков на палисандровый стол добычу самые опасные в великой Оттоманской империи разбойники. Иногда на стол выкладывались отрубленные, задеревеневшие пальцы в перстнях и кольцах, уши, в мочках которых поблескивали бесценные сережки. На всем лежала печать убийств. Однако он не гнушался покупать, потому как продавалось все это по ничтожной цене, а золото, как известно, не пахнет. Почти четырнадцать лет пробыл Наний в доме прикованного к постели старого купца. За это время ему удалось накопить кругленькую сумму. Деньги свои и драгоценности он держал в стальном ларце, который закопал во дворе под инжирным деревом. Он собирался покинуть Сулеймана. Дом подыскал, чтобы открыть свою лавку и привести свою избранницу. Но судьба смешала карты, и в мгновенье ока все планы пошли прахом.

Был жаркий летний день. Наний возвращался от своей прекрасной Марии, гречанки с Фанара, переполненный счастливым чувством оттого, что она согласилась выйти за него. На перекрестке улиц Наний увидел группу янычар, которые с саблями наголо вели по улице мужчину с исполосованной в кровь спиной. Нанию его смуглое лицо, с острыми скулами и сросшимися бровями, показалось знакомым.

— Кто этот человек и почему его ведут под стражей янычары? — спросил он какого-то уличного зеваку.

— Это большой разбойник. Его схватили в доме Али-аги.

— Проклятый! — кричала женщина. — У него где-то здесь пристанище!

— Всех переловят, ханум, — сказал бородатый старик в феске. — Поставят босыми ногами на жар, язык быстро развяжется.

И тут Наний вспомнил. Это тот, у кого он несколько лет назад не раз покупал и золото, и ценные украшения. Дрожь пробежала по его телу. Под пытками разбойник скажет все. Сперва в руки янычар попадет корабельщик из Ассаматы, а тот уже выдаст и его.

Страх погнал Нания вперед. Мысли смешались в голове. Нужно немедля что-то делать. Бежать из города, переселиться в другую страну, может, его след потеряется. Но что он скажет старому Сулейману?

Придя домой, он выкопал ларец и положил его в мешок, туда же кинул белье на смену и уже собирался было зайти к старику, как услыхал женский плач. Он вышел на крыльцо и спросил самую молодую из жен Сулеймана, что случилось.

— Скончался достойнейший супруг наш Сулейман-ага! О, аллах, что нам теперь делать? На кого он нас покинул?

Наний не стал узнавать, на кого покойный купец покинул своих жен, а заторопился:

— Пойду в Мекку просить аллаха упокоить душу его, — объяснил он свой поспешный уход. — Для меня Сулейман-ага был все равно, что отец родной!

Под благословения заплаканных женщин, Наний дошел до конца улицы, а оттуда вместо того, чтобы свернуть к Галате, направился вверх, к Богдан-сараю, где обычно останавливались рыдваны приезжавших из Молдавии бояр. Задумал Наний возвратиться на родину, которую покинул много лет назад. В Богдан-сарае стояло великое веселье. Шел пир горой в честь восшествия на престол нового господаря Василе Лупу, который на следующий день должен был со всей свитой отправиться в Молдову. Наний вошел во двор вместе со знакомым купцом, в колымаге которого он и проделал всю дорогу до Ясс. Границу пересекли благополучно, без досмотра. К тому же, путешествие ему ничего не стоило, ел он и пил в усадьбах со свитой воеводы. В Яссах же купил себе дом в Мучной магале и стал жить там с одним-единственным слугой. Наний был так скуп, что даже собаки не завел, говоря, что кормить собаку — чистый разор. Из Страха, как бы слуга не обманул его, он самолично покупал все необходимое, стараясь брать, что подешевле. Одежду носил годами, пока она не превращалась в лохмотья. В городе Наний держал три лавки, но больше занимался ростовщичеством. Его считали самым богатым заимодавцем во всей стране. Некоторые поговаривали, что он даже числа своим червонцам не знает. Однако в этом-то они ошибались. Знал счет своим деньгам Наний, до последней копейки. Все кошельки он хранил в окованном железом сундуке, одновременно служившим ему и постелью.

Вернувшись из господарского дворца, Наний запер дверь на засов, поднял крышку сундука и извлек из него козлиной кожи суму, полную драгоценностей, привезенных некогда из Стамбула. Подсчитал стоимость каждой из них, взвесил на ладони и понял, что совсем неплохо заработает.

Таким образом, в силу какого-то неписаного закона, привезенным из Стамбула богатствам предстояло вернуться в прежние места, чтобы украсить другие руки, другие шеи, передавая свое сияние тем, кто будет их носить, и они вновь станут источником счастья и падения.

Новый султан Ибрагим сидел в диванном зале на своем золотом троне. Лицо его было смугло, глаза впалые, взор утомленный. Несмотря на молодость, на лбу его пролегли глубокие морщины. Две складки, окаймлявшие тонкогубый рот, придавали лицу одновременно выражение жестокости и презрения. Как и его покойный брат Мурад, был Ибрагим рабом наслаждений.

Господаря Василе Лупу ввели, поддерживая под руки, двое вельмож. Через каждые семь шагов он низко кланялся султану. Остановившись на ковре посреди зала, он сказал:

— Долгих и счастливых лет тебе, повелитель!

Ибрагим глядел на него сквозь полуопущенные веки, потом, не поворачивая головы, сказал великому визирю:

— Говори то, что ты должен сказать!

Визирь кашлянул в кулак и заговорил высоким тонким голосом:

— Султан, наш повелитель, милостиво согласился продлить твое княжение. И впредь будь верен. Служи честно и исполняй священные его повеления, которым весь мир подчиняться обязан. Иначе ты знаешь, что ждет тебя.

Василе Лупу стоял смиренный, опустив глаза. Но в сердце его клокотала ненависть. Никогда поганые не забывают об угрозах. Но господарь ничем не выдал своих чувств. Подошел и поцеловал полу султанского халата и положил к ногам его саблю в золотых ножнах с рукоятью, усыпанной драгоценными каменьями, ларчик с драгоценностями необыкновенной красоты, взятыми у ростовщика Нания, золотые бокалы работы венецианских мастеров.

Султан сделал знак, и Лупу вывели из дивана тем же путем. Он пятился, и через каждые семь шагов земно кланялся.

На следующий день Василе Лупу пошел к великому визирю и ему также поднес драгоценности и кошельки с золотом.

Но визирь глядел на него сурово.

— Дошли до меня слухи, будто ты сговариваешься с врагами нашими смертельными, гяурами-ляхами. Да будет тебе известно, Василе-бей, что мы не потерпим неверности!

— О, светлейший визирь, — с хорошо разыгранным негодованием в голосе воскликнул воевода. — Клянусь головой, что все это наветы врагов моих. Я не жалею сил, чтобы сохранить мир с соседями, дабы не нанести ущерба Высокой Порте. Но вижу, что труды мои напрасны. И Ракоци и Матей вражду ко мне питают. Слова лживые измышляют и клеветой чернят, подло скрывая тем самым свой собственный сговор с врагами султана.

Уловив в глазах визиря выражение удовлетворения, он понял, что следует продолжить свою мысль.

— Они связали себя клятвой быть во всем, как братья, и помогать друг другу против всякого, кто пойдет на них с мечом. Обрати внимание, светлейший, на слово «всякого», оно может означать и светозарного султана нашего. А в том, что касается истоков сего навета на меня, то я обязательно узнаю, откуда он проистекает...

Воевода Лупу положил к ногам визиря еще несколько кошельков и голос того заметно смягчился.

— Постараюсь, чтобы до ушей всемогущего султана дошли только высокие слова о тебе!

Господарь поцеловал руку визиря и вышел.

В Богдан-сарае ожидал капухикая Пэвэлаке его представитель в Порте, дородный мужчина с мясистым лицом, с маленькими глубоко посаженными, беспокойными глазами. В течение часа воевода беседовал с ним, пытаясь разузнать, откуда идут те лживые слухи, которые достигли ушей великого визиря. Но Пэвэлаке ничего определенного ему не ответил.

— Постараюсь разузнать, — сказал он на прощанье.

— Не задерживаю тебя, жупын Пэвэлаке, — кивнул ему воевода, — Коль понадобишься, пошлю за тобой.

Пэвэлаке вышел, споткнувшись о порог. За ним тут же в комнату вошел вэтав.

— Княжна Пэуна просит разрешения войти.

Воевода вскочил и пошел к двери.

— Тебе ли, княжна, ожидать, когда придет твой черед? — раскрыл ей свои объятия Лупу. — Разве ты не дитя мое?

Княжна пала ему на грудь и разрыдалась.

— Батюшка, твоя милость, очень уж сердце болит по усопшей нашей матушке! Глубока рана души моей и неисцелима!

— Что поделаешь, все мы смертны, — вздохнул Лупу. — А ты, как поживаешь?

Он бросил на нее испытующий взгляд. Спало с лица и увяло красивое его дитя.

— Дошло до меня, будто не слишком вы дружны с мужем.

— Как же нам быть дружными, когда вера и даже язык у нас разные.

— Неблагоприятен тебе Царьград, как погляжу. Не лучше ли вернуться на какое-то время в Венецию?

Княжна вздохнула.

— Домой хочу! На родную землю!

— Милости просим! Господарские дома в Оргееве ждут тебя.

— Непременно приеду. Здоровы ли мои сестры?

— В добром здравии. Княжну Марию сватает Радзивилл, литовский палатин.

— Слухи и сюда дошли. И еще знаю: доверенный твой, здешний капухикая Пэвэлаке, доносчик. Все визирю нашептывает. Опасайся, твоя милость, сего хитрого человека!

— Вот как! Это для меня новость! — удивленно поднял он брови.

— И у Матея-воеводы он на жаловании. Этот хитрец купил себе недавно дом, что твой дворец. Свекор мой сказывал, что даже он со своими богатствами не смог бы приобрести такой роскошный дом. А Павэлаке всего лишь слуга твоей милости... Откуда столько денег?

— Проверим это. Надеюсь еще повидаться о тобой, если не здесь, то в Молдове.

Господарь обнял и поцеловал дочь. Княжна чут отступила и, не поднимая глаз, спросила:

— Отец, правда ли, что спафарий Костаке отказался от должности и принял постриг?..

— Правда, дитя мое. Каюсь, что позволил ему уйти. Не смог удержать его...

Княжна выбежала из комнаты. Вэтав с удивлением смотрел на ее залитое слезами лицо.

Воевода тут же позвал логофета Тодорашку. Рассказанное Пэуной о Пэвэлаке жгло его.

— Так вот, жупын логофет, узнал я, кто продает нас туркам, — сказал он.

— Кто же это, твоя милость?

— Как раз тот, кто должен быть нам самым верным. Пэвэлаке, наш царьградский капухикая! Я его из бедности поднял и службу господарскую пожаловал, а он вот чем мне платит! Заманить его надобно сюда. Пригласите-ка на пир. В дверях пускай стоит капитан Михай со стражей. Как только войдет, — схватить его и в погреб. И там уж дознайтесь обо всем, что этот христопродавец натворил...

Пока бояре пировали с воеводой, жупына Пэвэлаке поднимали на дыбу. Выжав из него все, что знал, ему воткнули кинжал в сердце и, засунув в мешок, бросили ночью в море.

Перед сном воевода призвал капитана Михая и спросил:

— В чем признался Пэвэлаке?

— Все сказал. И сколько у Ракоци взял за письмо твоей милости Конецпольскому, в котором извещаешь о приготовлениях хана к походу против Речи Посполитой, и о стараниях польского короля поженить Радзивилла на княжне Марии, и о связях твоей милости с царем московским.

— А от воеводы Матея за что он брал деньги?

— Раскрыл твои замыслы согнать его с княжества с помощью больших людей в Стамбуле.

— Что вы с этим иудой сделали?

— Когда я увидал, что сказать ему больше нечего, мы прикончили его ударом кинжала. Мои люди отвезли его на берег и бросили в море. Но очнувшись в холодной воде, капухикая вдруг ожил и все пытался выбраться на берег. Здоров был, гадина!

В ту ночь воеводе приснился сон, будто стоит он на морском берегу и наблюдает, как купается капухикая Пэвэлаке. А тот ныряет и каждый раз вылезает с полными ладонями золотых и швыряет их на берег. Присмотревшись же хорошенько, воевода увидел, что это вовсе не золотые, а множество человеческих глаз, следящих за ним. Он проснулся в холодном поту.

— И приснится же такая ересь! — плюнул он в сердцах.

Еще несколько дней пробыл Лупу в Царьграде, повидался с прибывшим тем временем воеводой Матеем, со старым своим приятелем рыбным торговцем Ибрагимом и некоторыми греческими ростовщиками. Затем тайно встречался с российскими послами, которым вручил наказ царя, полученный через верных людей из Московии. Под конец он созвал на совет бояр и было решено оставить в Царьграде капухикаей жупына Григоре-конюшенного взамен прежнего капухикаи Пэвэлаке, который-де пьяным утонул в море. Распорядившись обо всем, он принял еще и патриарха Парфения и тех четырех митрополитов, которым поручено было проверить счетные книги, и без околичностей сказал им:

— Я оплачиваю большие долги вашей церкви, и вправе знать, на что эти деньги расходуются. Ты, твое патриаршее святейшество, подчинись сим правилам, ежели хочешь нашу поддержку иметь.

Парфений слушал молча, не поднимая глаз. Противиться было бесполезно. Он понимал, что судьба восточной церкви находится в руках этого господаря.

Вечер Лупу провел в кругу своих сородичей, а поутру, когда муэдзин с высокой мечети сзывал правоверных на утренний намаз, воевода со всей свитой и в сопровождении воинского эскорта покидал Царьград. Возвращались на родину весной, вместе с журавлиными стаями. Проворные весенние ветры споро подсушивали дорогу. Люди выходили пахать. На одном клочке земли увидал воевода мужчину и женщину, запряженных в плуг. Он тут же остановил свой рыдван и приказал привести пахаря.

Крестьянин подошел, дрожа от страха. Рухнул на колени, не смея поднять головы.

— Вышел пахать, православный? — спросил его господарь.

— Вышел, твоя милость. Потому как время не ждет. Зерно земле отдать пора.

— Где ж твоя скотина?

— Была лошадь единственная, да и та пала нынешней зимой. А денег на другую нет. Вол мы вдвоем с бабой и впряглись...

— Негоже человеку работать за скотину! Но за то, что ты постарался и не бросил землю непаханной, а всеми силами трудиться на ней стал, держи этот кошелек. Лошадей купи или волов — что тебе сподручней!

Крестьянин стоял на коленях в полной растерянности. Когда же он пришел в себя и захотел поблагодарить, весь господарский кортеж вихрем уже промчался мимо.

Вечером в корчме, угощая всех вином, счастливчик рассказывал:

— И в мыслях, братцы, не было, что такой кус масла вдруг с неба упадет в кашу. По тому, как сурово говорил, думал — наказывать станет, а он — кошелек!

Люди стояли и слушали, завистливо поджимая губы.

— Вот счастье-то привалило! — говорили. — Право слово, счастье слепо: прет на кого попадет!

В тот вечер во многих хатах раздавались громкие ссоры и визгливые женские причитания:

— Вот ирод, ежели б и ты впрягся в плуг, вместо лошади, дал бы господарь денег и тебе, а так сиди себе на печи и дрыхни, может, вырастет пшеничка сама у дверей...

22

Прошел год, как умерла госпожа Тудоска. Все это время дочка великого спафария Рэлука всячески пыталась завладеть сердцем воеводы. Но было похоже, что Василе Лупу об этом совсем не думает. Он взял ее в полюбовницы, одарил домами и имениями, но все реже и реже стал к ней заезжать. Ходила Рэлука из комнаты в комнату своего просторного дома в ожидании господаря. Слала во дворец в Яссы залитые слезами грамоты, которые воевода большей частью даже не читал. Вертелся подле воеводы и великий спафарий, напоминая, словно невзначай, о своей дочери. Однажды пришел он с сияющим лицом и радостно огласил:

— Поздравь меня, твоя милость, вскоре у меня внук будет. В положении наша барышня Рэлука.

Лупу улыбнулся. Понимал он, что спафарий Чоголя изо всех сил старается навязать ему свою дочку, дабы увидеть ее господарыней страны. Но у воеводы были иные замыслы. И чтоб отсечь нить надежды, подарил Рэлуке рыдван с шестью гнедыми и нескольких рабов, а затем позвал постельничьего Катаржиу и велел ему ехать в Черкессию и привезти оттуда самую красивую девушку.

— Уплатишь, сколько понадобится, чтоб товар был самый лучший, — напутствовал его Лупу. — Чтоб даже в султанском гареме не было бы красивее ее. Девушку из хорошей семьи выбирай, чтоб по-турецки либо по-гречески знала, не то, как немым, знаками объясняться придется.

Катаржиу взял с собой несколько возов с дарами и провизией, оружных людей и пустился в дальнюю дорогу.

После месяца утомительного пути добрался он до земли черкесской. Много аулов объездил постельничий, пока в один прекрасный день не остановился на подворье небогатого князя Георгия Хеладзи. Четыре дочери было у князя. Четыре изумительно красивые девушки. Однако из всех постельничий выбрал младшую, Екатерину, которой едва исполнилось девятнадцать.

Прежде чем сговориться, хозяин дома велел слугам принести сыра и хлеба и жаренное на углях мясо.

— Самое старое вино подайте! — приказал князь, и тут начался пир.

— За здоровье твоего господина! — поднял хозяин рог, вмещавший добрую оку вина.

— Аминь! — ответил постельничий и осушил рог, будто была в нем вода, а не вино.

Слуги тут же наполнили роги, и князь снова поднялся и сказал:

— За твое здоровье, дорогой гость!

И опять они выпили все до капли. И так восемь раз подряд осушал Катаржиу этот рог, пока не почувствовал, что пьянеет. Голову его затуманило, и боярин понял, что еще рог-другой и он уже не сумеет и слова молвить, а дело ведь еще не сделано. С трудом встал из-за стола и вышел во двор.

У колодца была колода с водой. Постельничий окунул туда голову и держал ее в ледяной воде, пока хмель не отпустил его. Тогда он обтер голову платком и вернулся в саклю трезвым.

— Ну, батоно Георгий, даешь нам девушку? — хлопнул ладонью по столу.

Князь хитро улыбнулся.

— Теперь даю тебе ее, брат! Вижу, будет она в надежных руках. Заплатишь, как полагается по старинному закону, калым. Две тысячи золотых монет, тысячу её матери, а братьям и сестрам — дары и чтоб не дешевле шестисот золотых каждый. Ну как? Выдержит карман твой, брат?

— Выдержит.

— Тогда по рукам, и она ваша!

— Хотелось бы пойти к муфтию, чтоб все по закону было. Кто знает, что еще может случиться? — сказал Катаржиу.

— Пойдем, брат, — ответил князь, и они поехали в город в муфтию. Когда все бумаги были написаны, все печати приложены, пустились посланцы воеводы Лупу в обратный путь с невестой, ее служанкой, младшим братом и несколькими черкесами для охраны. Часть пути, пока не покинули пределов Черкессии, их провожали родители и многочисленная родня.

До очаковской крепости караван добрался без каких-либо приключений. Там они остановились, чтоб сменить лошадей и купить провиант. Турок, доставивший им пастраму и вино, как увидал прекрасную Екатерину, на едином дыхании помчался к паше Мехмету, который как раз в то время находился в крепости, и, растянувшись перед ним на земле, глотая слова, стал рассказывать об увиденном чуде:

— О, паша! О, блистательный!.. Стоят под стенами крепости какие-то гяуры... Везут самую замечательную жемчужину, какую глаза мои когда-либо видели. Лицо ее белее лилий, глаза ярче звезд, а губы алей гранатового сока! Везут этот цветок персика своему хозяину... Зачем, скажи, гяуру такое неоценимое сокровище?!

Распаленный словами турка, Мехмет-паша приказал незамедлительно доставить девушку.

Посланные янычары вернули караван с дороги.

— Мы не отдадим девушку! — заартачился постельничий. — Вот у нас бумага, что за нее уплачен калым!

— Идите к паше и оправдайтесь, — сказали янычары. — У нас приказ взять девушку.

Постельничий повернул обоз и все поехали к паше.

Турок, увидав сияющую красоту Екатерины, утратил рассудок.

Постельничий поклонился и сказал:

— Мы ехали своим путем, когда твои люди, о, паша, отобрали у нас невесту нашего господаря. Мы девушку взяли по закону, заплатили калым. Вот грамота.

Паша мельком взглянул на бумагу и ответил:

— Эта девушка останется тут. Мусульманка не может быть женой неверного.

— Просим, прощения, паша, но девушка той же веры, что и жених.

— Врешь, грязный гяур!

— Можешь сам спросить девушку. Больше мне нечего сказать!

— Скажи, свет очей моих, ты разделяешь с ними их неправедную веру?

— И я и весь мой род поклоняемся господу нашему Иисусу Христу! — подтвердила Кати.

— Ты отречешься, дитя мое! — нахмурившись, произнес паша. — Отвести девушку и ее служанку в башню и содержать там, пока она не отречется от ложной веры своей и не примет веру пророка нашего Магомета.

— А нам-то что делать, паша? — в недоумении спросил его Катаржиу.

— А вы можете ехать, куда ехали! Вас никто не держит! — указал на дверь паша.

— Не можем мы, сиятельный паша! Что скажет наш воевода, когда увидит, что приехали без девушки, за которой нас посылали? Как мне тогда оправдаться за деньги, которые я отдал? Вот и рассуди, премудрый, где тогда будет голова моя?

— Поступай, как знаешь, а девушка останется тут, — упрямо ответил паша и сделал знак слугам выставить его за дверь.

Вконец расстроенный постельничий ушел. Он тут же написал письмо воеводе и отправил его с конным нарочным.

— Я со всем обозом останусь у крепости, пока не получу ответа от воеводы, — сказал он гонцу.

Тем временем, паша призвал ходжу, показал ему кошелек с золотыми и сказал:

— Этот кошелек я отдам в твои руки, если тебе удастся сделать из гяурской юницы, что заключена в башне, добрую мусульманку.

— Постараюсь во славу аллаха! — ответил ходжа, с жадностью глядя на кошелек.

В тот же день пришел ходжа к плененной Екатерине и принес с собой коран. Раскрыв книгу он принялся читать нараспев. Девушка глядела на него сквозь ресницы и зевала от скуки.

— Дитя мое, — сказал ходжа, — откажись от лживой своей веры и приди в стадо правоверных! И ежели примешь ты истинную веру, то соединишься с твоим властелином Мехмет-пашой, да оградит его аллах от всех бед, и будешь жить счастливо вплоть до скончания дней твоих! Будешь есть самый нежный плов и самые вкусные катайфы, будешь пить самые ароматные соки и купаться в розовой воде! Рабыни будут играть тебе на свирелях и ублажать своими танцами. Оставляю тебе эту святую книгу. Читай ее и молись аллаху, дабы милость его раскрыла тебе очи.

Но сколько ни пытался ходжа загнать заблудшую овечку в стадо аллаха, она никак не давалась в руки. День за днем, неделю за неделей приходил к ней турок и спрашивал:

— Молилась ли ты нынешним утром аллаху?

— Нет, не молилась, ходжа, — отвечала Екатерина.

— Не делала намаза? — уже вопил ходжа.

— Не делала... Я так сладко спала утром...

— Ахлах покарает тебя! Страшись его гнева! Он испепелит тебя!

Девушка притворялась испуганной и залезала под кровать, а ходжа ходил вокруг и кричал:

— Вылезай оттуда, негодница! Вылезай и читай молитву!

А Екатерина сидела тихо, как мышонок, и отвечала:

— Боюсь, ходжа!

— Кого ты боишься?

— Аллаха! Ты сказал, что он испепелит меня.

— О, Магомет, о, аллах! — хватался за голову ходжа, не зная, что ему делать. — Ты просидишь в этой башне до самой смерти! — вопил он. — Здесь ты сгинешь, если не примешь истинную веру.

Как-то раз после ухода ходжи Екатерина вылезла из-под кровати и подошла к зарешеченному окну. В ее полных слез глазах отразился клочок синего крымского неба. Вот уже месяц, как она заперта в этой башне, и никто не приходит освободить ее. Может, прав этот глупый ходжа, что она так и умрет в темнице?

Няня, видя слезы, текущие по ее щекам, всплеснула руками:

— Что видят мои глаза! Моя красавица плачет!

— Плачу, мамушка, — всхлипывая, проговорила Екатерина, — потому что по горло сыта этим дурацким ходжой, который все уши прожужжал мне своим аллахом! Глаза б мои не видели его!

— Не печалься, дитя мое! Избавлю тебя от этого червяка! Слушай, что я скажу: возьми вот эту копченую свининку и как только услышишь, что турок идет, тут же начинай есть.

Екатерина поступила так, как советовала няня. Увидав, как она ест запрещенное кораном свиное мясо, ходжа застыл.

— Выплюнь! — завопил он вне себя от ужаса. — Выплюнь эту гадость и помой рот! Три дня поститься будешь! О, аллах!

— Зачем выплевывать? — спросила Екатерина. — Окорок такой вкусный! Поросенок был упитанным, мясо прямо-таки тает во рту. Попробуй и ты кусочек, ходжа!

Ходжа стал размахивать руками и орать, как умалишенный:

— Сгинь, сгинь, нечисть!..

Но девушка начала преследовать его, бегая за ним по комнате с куском окорока в руке. Вконец загнанный старый ходжа, как слепой, нащупал дверь и побежал вниз по лестнице. Споткнувшись, он перекувыркнулся через голову и, охая и стеная, ощупывая бока, потеряв тюрбан, побежал к паше.

— Никогда эта нечестивая гяурская девка не станет мусульманкой! — охая, сказал он. — У меня на глазах она ела свинину! И не только себя осквернила, но и меня соблазну подвергла!

Паша усмехнулся. Что ему до того, что она осквернила себя свининой? Такой, поганой душой, он желал ее еще сильней. Но надежды его развеялись, как дым на ветру, когда от султана был получен приказ немедля отпустить девушку к ее жениху.

Скрепя сердце, кляня про себя все на свете, он потребовал от постельничьего две тысячи золотых выкупа и отпустил Екатерину.

Стоя у окна и наблюдая, как увозят прекрасную девушку, он с досады кусал губы.

— Рано или поздно, — прошептал паша, — она все равно будет моей!

Благополучно проделав остаток пути, Катаржиу со своими людьми и Екатериной добрались до пределов Молдавии. На Пруте навстречу невесте выехали Василе Лупу и бояре и посадили прекрасную княжну в золоченую карету. Все были ошеломлены красотой ее, но пуще всех логофет Штефан Георге Чаурул. За свадебным столом сидел хмурый, его грызла чудовищная зависть. Вскоре он покинул пир и приказал слугам отвезти его в усадьбу в Броштены. Там он позвал лэутаров и заставил их непрестанно играть. Всю ночь пил он в одиночестве и рычал на музыкантов:

— Пойте дьяволы, не то всех саблей порублю!

Лэутары дрожали от страха и пели:

Терзался Чаурул, надрывал свое сердце, смертельно завидуя воеводе. Не знал он тогда, что другая девушка, далеко не такая красивая, заберет его в свои руки, переступит порог его дома и всю эту пылкую страсть направит на себя. И той боярышне, крепко спавшей под присмотром икон и недремлющего родительского ока, даже не снилось, что вскоре она станет супругой такого знатного и богатого боярина, каким был Штефан Чаурул. Все произошло по воле случая.

Вечерело. Комната наполнялась таинственными тенями ночи. Слуги зажгли свечи в подсвечниках И молча удалились, оставив мужчин одних.

Василе Лупу сидел в кресле и, думая о своем, рассеянно слушал неторопливую речь Варлаама. То были редкие в жизни молдавского воеводы часы, незамутненные заботами и неприятностями, когда он мог спокойно беседовать с мудрым Варлаамом и думать о делах государства.

— С той поры, как основана у нас высокая школа, науку добрую получают молодые боярские отпрыски. Окромя их, есть там и которые из бедноты, но с даром божьим. В ясской печатне вышли первые книги на языке нашей земли. Изгоним подобным образом темноту и невежество, что смертью души являются.

— А как с правилами?

— Стараниями наших и греческих книжников завершаются: напечатаем в печатне, что при церкви Трех святителей.

— Монастыри, починке подлежавшие, уже поправлены?

— Поправлены, твоя милость. И стены укреплены и прочее, что требовалось, сделано. Потому как не только служению богу сии святые обители предназначены, но и быть крепостями в лихолетье.

— Что пишет митрополит валашский Штефан о болезни их господаря? — спросил воевода в надежде, что бог скоро призовет Матея к себе. Господарь Мунтении уже несколько недель был прикован к постели тяжкой болезнью. Вновь открылась старая рана на ноге, грозившая ему смертью. Сие известно было Лупу, и он со дня на день ждал вести о кончине валашского князя. Желание занять и валашский престол с новой силой вспыхнуло в душе воеводы.

— Господь отвел длань смерти от своего помазанника, — сказал Варлаам. — Пишет митрополит Штефан, что не будь лекаря, посланного принцем Ракоци, дни его были бы сочтены.

Господарь удивленно поднял брови.

— Лекарь Ракоци! Каким же путем попал он к Матею?

— Когда принц прослышал про болезнь воеводы, он тут же велел своему лекарю поехать и сделать все, что в его возможностях, дабы спасти Матея от страданий. Но вот, когда тот спускался с гор в Валахию, говорят, встретили его несколько бояр и якобы сказали, что их воевода уже здоров и не нуждается в помощи, так как подле него находится весьма искусный польский лекарь. Тогда лекарь Ракоци, довольный, повернул обратно. Но по дороге вдруг подумал, что лучше все же было бы поехать в Бухарест и своими глазами увидеть болящего. А иначе как доложить принцу о порученном ему деле? Больного-то он не только не пользовал, но даже не видел. И так, прибыв для всех неожиданно и осмотрев рану воеводы, велел он позвать польского лекаря, а когда тот явился, спросил, какие снадобья прикладывал к ране, что нога распухла до самого бедра? Лях попытался скрыть правду, но не сумел, потому как тот лекарь распознал его подлость. А когда поляка прижали немножко, он тут же указал на бояр, заплативших ему, чтобы он убил воеводу.

— И что же сделал с ним Матей?

— Смерти предал. И не одного его, но и тех бояр, что сговор с ним имели.

Тень недовольства легла на лицо Лупу. Это не ускользнуло от глаз Варлаама и он понял, что для него смерть валашского воеводы одновременно была и долгожданной, и желанной. Огорченный мелькнувшей мыслью, митрополит поднялся с кресла. Воевода бросил на него быстрый взгляд.

— Скажи, твое преосвященство, в каком монастыре принял постриг мой спафарий?

— В Путне, твоя милость. Однако он не долго оставался там, а попросился отпустить его в мир.

Варлаам ушел, оставив господаря со своими невеселыми мыслями. Выходит, зря надеялся на то, что престол Мунтении окажется, наконец, свободным. Зря слал он дары и деньги визирю, прося его, чтобы в случае смерти старого воеводы господарем поставили брата его, гетмана. Напрасными оказались его старания умаслить жирными пешкешами и других знатных лиц. Матея обходила не только угроза низложения, но даже сама смерть.

Однако же исцеление воеводы полностью не обескуражило Василе Лупу, он стал искать новые пути для получения престола Мунтении. Влаговоливший к молдавскому господарю великий визирь, глаза и уши султана Ибрагима, стал подбивать повелителя всех турок схватить Матея и доставить в Царьград. Для этого отправил визирь в Валахию Синана-пашу с войском. Обманным путем он должен был заманить Матея, схватить его и отправить в Порту. Перейдя Дунай у Браилы, Синан с войском направился к Бухаресту. Воевода Матей, почуяв недоброе, тут же послал ему навстречу своего спафария, дабы спросить пашу, куда он путь держит.

— Держим мы путь в Буду, — ответил Синан-паша, — и поелику дорога была трудной, хочу дать войску несколько дней отдыха. Приглашаю вашего воеводу вечером на пир.

Выслушав спафария, Матей понял, что турки задумали схватить его.

— Пускай Синан-паша пирует в одиночестве. А мы тем временем подготовимся к сражению. Построить войско и всем готовыми быть встретить опасность, что нависла над нами. А одновременно нагрузить десять больших подвод с продовольствием и взять из казны десять кошельков с золотыми для паши и сорок для великого визиря и срочно отправить в турецкий лагерь. А паше пускай спафарий скажет, что я хвораю и желаю им доброго пути.

Синан-паша взял пешкеш и покинул страну, переправившись на левый берег Дуная. Великий же визирь, получив свой куш, решил не трогать старого воеводу. Эта весть дошла, когда Лупу обедал вместе с боярами. С досады он хватил бокалом венецианского стекла о стол, обрызгав красным вином лица и одежды сидевших рядом бояр.

23

Наконец, после долгих хлопот Ракоци и польского короля Владислава прибыли в Яссы послы палатина Радзивилла. Все трое являлись в своей земле вельможами именитыми и знаки их отваги были прикреплены на суконных пелеринах. Поклонившись воеводе, через толмача повели с ним разговор. Один из них, седоголовый и белобородый, сказал:

— Наш князь, палатин и великий коронный гетман Янис Радзивилл шлет с братской любовью твоей милости сии дары и просит руки прекрасной и премудрой дочери твоей милости принцессы Марии.

Воевода встал с посветлевшим лицом и молвил:

— Почитаю за великую честь сие породнение! Прошу дорогих гостей сесть!

Послы поклонились и уселись.

— Прежде всего, — тихо проговорил молдавский господарь, — желаю, чтоб возлюбленный наш гетман Янис знал, — в нашей стране княжеские свадьбы не устраиваются без согласия Порты. Со своей стороны мы поусердствуем, чтобы получить согласие великого визиря.

Послы встали и поклонились.

— Имеется, однако, уважаемые паны, еще одно препятствие, — продолжал воевода. — Молодые исповедуют различные верования. Наша княжна веры православной, гетман Янис же — католической. И с этой стороны должно устранить препятствия.

И послы вновь встали и поклонились.

— Для сего потребуется время. Пусть возлюбленный наш пан вооружится терпением. А теперь повеселимся! — сказал воевода и вышел из зала. Вослед ему шли великий логофет, спафарий и литовские гости. Сели за стол, заставленный яствами, и господарь поднял золотой бокал с вином за здравие гетмана Радзивилла. Со стен дворца разом выстрелило несколько пушек, до полусмерти перепугав литовских послов. Однако узнав, что такой здесь обычай — при каждом выпитом воеводой бокале палить из пушек, — успокоились и стали пить тоже. Им подавали на серебряных блюдах диковинные кушанья, прикрытые полотенцами, дабы не остывали и сохраняли свой аромат. Послы испробовали все вина, что подавались в серебряных кувшинах, украшенных сапфирами, и, будучи непривычными к такого рода питью, быстро захмелели. Когда бояре привели гостей под руки в посольский дом, эти мрачные по характеру люди принялись петь и плясать с такой лихостью, что весь дом заходил ходуном. И так веселились до самого рассвета.

Несколько дней литовские послы не вставали из-за стола, объедаясь и опиваясь, хваля молдавские кушанья и особливо вина, а затем под сильным хмелем были втиснуты в рыдваны и в таком виде отбыли в свою за тридевять земель страну. С собой они увозили щедрые дары и портрет княжны Марии. Добравшись до замка палатина, они наперебой стали восхвалять Молдавию и ее господаря.

— Замечательной страной правит пан воевода Василий. В доме его такой блеск, что даже король французский позавидовал бы. Удивительного вкуса блюда умеют готовить его повара, и вина у него — замечательные!..

— А пани Мария и в самом деле так красива, как говорят?

Послы в растерянности переглянулись. Все-то они заметили, а вот принцессу повидать не додумались. Про портрет же спьяну забыли. Однако один из них нашелся.

— Красота принцессы подобия себе не имеет, — сказал он. — На земле той все женщины красивы. Даже самая ничтожная служанка, и та сияет красотой!

В это время в Яссах воевода Лупу советовался с боярами, как бы устроить эту свадьбу. Одни были против, другие стояли за то, чтоб свадьбе быть.

— Поедешь ты, казначей Иордаке, с дарами к визирю и попросишь письменного разрешения. А ты, твое преосвященство, — обернулся он к митрополиту, — к папе римскому пошли монахов с десятью кошельками с дублонами, дабы дал он свое благословение.

Более полугода тянулось дело со свадьбой Марии. Когда же Василе Лупу получил и согласие турок, и благословение папы римского, он приказал срочно начать приготовления. Свадьба поистине была царской. За бесконечно длинными столами ели и пили гости из разных стран. Две недели длился пир и веселие. На столах не уменьшалось количество блюд, а в кувшинах — вина. Были съедены стада быков, осушены бесчисленные бочки с вином, пивом, медом. Были и состязания в силе и ловкости, гостей веселили лицедеи и шуты, фокусники глотали шпаги, извергали пламя изо рта. Доставленных тигров и львов выпустили в загоны, где они бились насмерть. По ночам на плотах зажигались костры и боярские дочери водили вокруг них хороводы и пели песни.

Утомившись от длящегося днем и ночью пиршества, гости стали постепенно разъезжаться. Пришел попрощаться киевский митрополит Петр Мовилэ, благодарил за блестящий прием, устроенный воеводой. Пришел и Радзивилл выразить свое восхищение перед тестем и откланяться.

— Очень уж торопитесь! — сказал воевода.

— Мне нельзя долго отсутствовать. Украина кипит холопскими бунтами. Король держит войско в боевой готовности, твоя милость!

— Поступай, как считаешь нужным, пан гетман. О дочери моей заботу поимей. Живите в добром согласии и да пребудет над вами небесное благоволение!

— Обещаю сделать все, чтобы пани Мария чувствовала себя в моем дворце счастливой.

Через два дня длинная вереница рыдванов и карет, следующих за каретой молодоженов, а за ними целый обоз с приданым выехали с господарского двора. Воевода с боярами провожали Радзивилла с молодой супругой до самого Прута. Там Лупу спешился и попрощался со своей дочерью. Уезжала она далеко от отчего дома, в чужой край, где ни язык, ни люди не были ей знакомы. Какой будет жизнь этого нежного существа с таким хмурым человеком, чей взгляд не сулил его дочери не только счастья, но даже тепла?!

Охваченный грустью, господарь стоял на берегу Прута, в то время как кортеж растворялся и исчезал вдали. Остаток дня он провел в одиночестве. Ему сообщили, что прибыл из Стамбула чауш с посланием от визиря, но он не торопился принять его.

— Пускай придет завтра после заседания дивана, — приказал он. — Меня уже воротит от этих поганских послов!

Воевода не принял чауша и на следующий день, полагая, что прибыл он за очередным пешкешем. Не знал Лупу, что на этот раз турки окажут ему небывалую честь и попросят посредничать между двумя державами — Россией и Портой.

24

В Стамбуле султан поручил начальникам воинских отрядов быть готовыми выступить к Азовской крепости, дабы разгромить казаков, совершавших оттуда бесконечные набеги, грабивших корабли на море, а также прибрежные города. Ибрагим известил и крымского хана, чтоб его чамбулы и коши готовы были воевать. Гирей же отвечал, что нет у него силы подняться против казаков, поелику донимают его калмыки, которые переходят границу и убивают татар.

— Тогда мы выкурим казаков из крепости и без помощи татар, — сказал великий визирь. — Направим на Азов сто двадцать тысяч сабель, много пушек и сметем неверных.

— Не следует забывать, что у гяуров-казаков войска тоже много и в сражениях оно искушено, — сказал капудан Руснамеги, командующий флотом.

— Мы запрем их в стенах крепости и держать будем в осаде, пока не сложат оружие и сами не откроют врата, — сказал визирь.

Султан слушал молча, перебирая в пальцах янтарные четки. Вдруг отворилась дверь и янычар-баша — начальник над янычарами — вошел, согнувшись и прижимая руку к сердцу в знак, что ему необходимо сообщить нечто важное:

— Говори, с чем пришел! — приказал султан.

— Великий переполох в городе, о светлейший!

Султан вздрогнул.

— Взбунтовались янычары. Не желают визиря!

Великий визирь стал белым, как стена.

— Кто их подстрекает?

— Гусейн-паша.

— Послать спахиев и бостанджий[25], чтоб перерезали им дорогу, — приказал султан. — А того Гусейна, живым или мертвым, хочу видеть у моих ног!

Визирь и все остальные вельможи оставались в серале, потому что на улицах Стамбула развернулось кровавое побоище. В конце концов султанские войска загнали людей Гусейна в переулок и перерезали всех до одного. Гусейну же удалось бежать, однако на пути в Галату его настигли спахии и отрубили голову. Поздно ночью начальник спахиев бросил окровавленную голову убитого к ногам султана.

Носились различные слухи. Поговаривали, что в этом бунте якобы замешаны и кое-кто из видных вельмож и даже начальники войск, но сказать об этом открыто из-за отсутствия доказательств было невозможно. Однако в подобной ситуации исключительно опасно стало начинать задуманную кампанию.

— Придется подождать с походом на крепость, — говорил капудан. — Пошлем войско, которое будет стоять поблизости и помешает казакам выходить в море.

Но казаки не обращали внимания на турок. Они нашли другую возможность грабить турецкие корабли и даже поджигать их. Османский флот нес потери почти каждую ночь, в то время как легкие казацкие струги были неуловимы.

В Стамбуле ежедневно созывался и подолгу заседал диван. Турки мудрили над тем, как найти управу на дерзких гяуров, которые продолжали грабить Порту, добираясь порой до самого Богаза. Возникли трудности, они усугублялись недовольством в янычарских рядах, восстанием влахов в Сербии и Словении. Все это не позволяло начать настоящую войну против казаков.

— Я полагаю, о повелитель, — вымолвил старый муфтий, — что все может образоваться мирным путем. Зачем проливать кровь правоверных?

Султан поднял свои синие веки и пристально посмотрел на говорящего.

— У нас находятся послы московского царя. Жалуются, что грабят их татары и требуют, чтоб возвернули их угнанных ханом в рабство людей. Можно достичь с этими гяурами согласия. Запретим хану грабить россиянское царство, но чтоб взамен их царь обещал не помогать более казакам и добром вывести их из Азова.

— Поверит ли царь нашим обещаниям?

— Поищем посредника, который поручился бы за нас, — сказал капудан.

— И кто бы мог им стать?

— Полагаю, молдавский бей, — ответил капудан. — Он ведет торговлю с Московией. Они одной веры и легко договорятся.

— Ежели удастся освободить Азов без сражения, мы ему на всю жизнь княжение пожалуем, — сказал султан. — Так ему и скажите. Пусть порадеет ради нашего блага.

Именно эти слова, прочитанные воеводой Лупу в письме визиря, положили начало переговорам между Москвой и Оттоманской портой. Вел их молдавский господарь. Заходили послы челноками по дорогам, доставляя царские письма султану и послания султана царю. После многочисленных обещаний, подкрепленных клятвами, Азов был передан туркам. Теперь же Василе Лупу ожидал обещанного фирмана, который закрепил бы его пожизненное право на молдавский престол. Но он так и не прибыл. Визирь посоветовал султану не делать этого, потому что-де не Лупу добился мира, а все то же турецкое войско, которое стояло в окрестностях Азовской крепости и нагоняло страх на казаков. Султан не настаивал и забыл про свое обещание.

Разочарованный поворотом дела, Василе Лупу написал царю письмо.

«...сколько бы мы ни старались для Турецкого царства, от всего сердца радели, дабы добиться мира для православных христиан, на окраинных землях Московского царства проживающих, однако же тайная мысль, в глубине сердца нехристей спрятанная, мне неизвестна была и сегодня видим, что все слова, сказанные поганью, обманчивы суть...»

Воевода был сверх меры рассержен на турок. Но как раз в это время родила ему госпожа Екатерина сына, и вся его злость прошла. В честь новорожденного устроил господарь пир великий. В разгар празднества он вынул сына из пеленок и, подняв над головой, показал его коленопреклоненным боярам.

— Вот кто унаследует престол Земли Молдавской! — провозгласил воевода громким голосом, уверенный в том, что слова его будут вещими. Но судьба, наматывая в клубок жизни этого младенца светлую пряжу, вплела и много черной. Тернистым и полным опасностей будет путь его к престолу. И даже взошедши на него, молодой господарь за все свое короткое княжение не будет знать ни минуты мирной жизни и войдет в историю не как витязь с отважным сердцем, каким он был на деле, а с позорным прозвищем Голодай-князь, так как в годы его правления была жестокая засуха и голод великий истощил народ.

25

В Стамбуле стоял удушающий зной, нещадно жгло солнце, но в султанском дворце царили покой и прохлада. В зале, стены которой были покрыты неповторимой красоты мозаикой, султанша Киосем собрала своих советников. Уже месяц, как ее сын, султан Ибрагим не вставал с постели, и дела всего государства перешли в руки старой султанши, силихтара и великого визиря.

Прямая и неподвижная, словно высеченная из мрамора, сидела и слушала султанша поступавшие со всех концов империи донесения.

Великий визирь в белом тюрбане громким голосом читал:

— В Румелии восстали влахи. С помощью аллаха доблестный и бесстрашный Керим-бей разбил и уничтожил их.

— И много было тех гяуров? — спросила султанша, не глядя на визиря.

— После подсчетов носов и ушей, что были нам посланы, их оказалось две тысячи.

— Прошу прощения и, преосветлейшая валиде-ханум, — поднялся с расшитых подушек великий кадий, — но мне хотелось бы получить у нашего великого визиря некоторые разъяснения.

Визирь глянул на него настороженно. От этого несносного выскочки можно ожидать всего. Он не упустит возможности поумничать перед султаншей.

— Говори, о мудрый! — кивнула султанша.

Кадий низко поклонился.

— О, достойнейший и несравненный визирь Мустафа-ага! — повернулся кадий к великому визирю, который недовольно шевелил губами. — Как мы все здесь слыхали, согласно подсчетам ушей и носов, гяуров было две тысячи?

Великий визирь недоуменно заморгал глазами. Он никак не мог взять в толк, куда гнет кадий, что хочет этим сказать?

— А сейчас спрашиваю великого и мудрого нашего Мустафу-агу: счет убитых гяуров велся по количеству носов или ушей? Выходит, число носов и ушей было одинаковым? Так ли я понял?

Визирь кивнул.

— Тогда, — победоносно продолжал кадий, — влахи были либо двуносые, либо одноухие!

Среди собравшихся прошел смешок. Обмотанные высокими тюрбанами головы то и дело наклонялись друг к другу.

Визирь зарылся в бумаги, дабы не показать великое свое смятение и досаду.

Кадий спокойно уселся на подушку и, спрятав руки в рукава халата, застыл как горделивое изваяние.

Султанша, чуть улыбаясь, сказала:

— Продолжай, о великий визирь!

Визирь откашлялся и, преодолевая гнев, продолжал свой доклад.

— В Крымском ханстве мирзы бунтовать стали.

— Чего они хотят? — подняла брови султанша.

— Требуют сменить визиря.

— Кого они выкликают!

— Сефер Кази-агу.

— Исполнить их желание! Что еще хочешь сказать?

— Имеются сведения, что бей из Молдавии хочет вступить в сговор с врагами Порты... И как ему не быть с ними заодно, ежели одна из дочерей замужем за сыном драгомана недружелюбной нам Венеции, а другая — жена литовского палатина Радзивилла. Можно ли доверять этому гяуру?

— Находится ли у нас кто-либо из детей гяура?

— Нет, сиятельная ханум.

— Почему нарушаются наши обычаи?

— Мы считали его верным нам.

— Гяурам доверять нельзя. Незамедлительно доставить заложника!

— У бея сыновей такого возраста нет, — сказал визирь.

— Доставить дочь! — приказала султанша. — Когда он знать будет, что смерть постоянно находится за спиной его дитя, не посмеет что-либо против нас затевать!

С этими словами она поднялась и покинула диванный зал, пройдя мимо рядов советников, стоящих со скрещенными руками и склоненными головами. Миновав амфилады покоев, султанша вошла в комнату, стены которой были сплошь увешаны драгоценными персидскими коврами. На широкой постели под балдахином на шелковых подушках лежал султан Ибрагим. Его лицо, цвета шафрана, на котором пылали два сизых пятна, носило печать страданий. Столик черного дерева с ножками из слоновой кости был заставлен коробочками с порошками и пузырьками с различными целебными настойками.

Султанша пристально всматривалась в сына. Гложущая тоска подступала к сердцу. Двое сыновей было у нее и оба жадные до удовольствий. Старший, Мурад, недавно умер. Теперь же, видимо, и этот последует за ним.

— Тебя осмотрели сирийские врачи, сын мой? — положила она руку на его горячий лоб.

— Какая польза, что смотрели? Ни капли здоровья мне не прибавили.

— Они не говорили, что у тебя разлилась желчь?

— Не знаю. Они поговорили между собой и ушли.

Султанша поняла, что от болезни ее сына исцеления нет.

— Аллах смилостивится над нами! — прошептала она и расстроенная покинула спальню Ибрагима.

Тяжкие думы одолевали ее. Могущество империи истощается. Враги со всех сторон поднимают голову и ждут часа, чтобы наброситься на Порту. Султан болен и нет у него теперь иной заботы, кроме как спасение собственной жизни. Она уже немолода и утомлена, а тот, кто должен прийти на смену Ибрагиму, еще ребенок. Великий визирь не в состоянии управлять страной. Распутство и обман, бесчестие, воровство и жадность затмили лучшие умы государства. Что только не продается и не покупается в империи! Надобно срочно сменить великого визиря и на его место поставить другого, который огнем и мечом истребил бы зло, что подтачивает основы Порты. И таким человеком может быть только Мехмет Кюпрюли, сирийский паша. Султанше он знаком, этот статный мужчина, который заставил некогда ее вдовье сердце забиться сильнее и нарушил покой ее ночей. Он был единственным мужчиной, которого она возжелала во время своего многолетнего вдовства. И сейчас, в преклонном возрасте, она хотела, чтобы он был рядом. Но как заменить Мустафу? Ибрагим держится за него мертвой хваткой. Нужно найти повод, чтобы избавиться от этого старого павлина, который распускает свой хвост даже перед лягушкой.

Вскоре представился случай как нельзя более удачный. Вспыхнула война с Венецией. Султанша, склонившись к требованиям янычар, которые заявили, что не пойдут сражаться без великого визиря, послала его на войну. В одном сражении подкупленный султаншей спахий ударил визиря саблей по голове и тот упал замертво. Путь Мехмет-паши к посту великого визиря был, таким образом, открыт. Время уже посеребрило его бороду, но глаза паши еще были полны огня.

— Отдаю в руки твои, Мехмет-паша, судьбу государства, — сказала султанша и коснулась пальцами его руки. — Будешь нещадно вырубать корни зла! Конец положишь разврату и воровству! В этом великом сражении я всегда буду рядом с тобой.

Новый визирь увидал в глазах султанши и нечто другое. Он опустил глаза и поклонился.

— Приложу все силы, свидетель мне аллах! — произнес он сухо.

— Тебе будет разрешено в любое время заходить в мои покои, — шепнула она многозначительно.

— Я воспользуюсь твоим наказом, возвышенная султанша, только в те часы, что мне укажешь! Не посмею нарушить твой покой, — ответил он, и султанша почувствовала, как зарделись с досады ее щеки. Новый визирь не давал поймать себя в расставленные ею сети. Она сделала ему знак удалиться. Совсем нелегко будет ей с этим визирем. Но как бы то ни было, она твердо знала, что порядок в империи наведет только он. Честный и жестокий, бесстрашный и умный, он хладнокровно твердой рукой изгонит порок. И это теперь, возможно, самое большое ее желание.

26

Был тихий осенний час заката. Высоко в лазурном небе стаи перелетных птиц тянулись на юг.

Воевода Василе сидел на крыльце с госпожой Екатериной. Руксанда держала на руках своего маленького братца.

— Улетают птицы, — мечтательно промолвила княжна.

— Улетают и вновь прилетают, — улыбнулась господарыня.

— Кто знает, кого они застанут при возвращении?! — с печалью в голосе продолжала Руксанда.

— Зря ты, княжна, беспокоишься, — поднялся с кресла воевода. — До весны замуж тебя выдавать не собираюсь.

— Ох, батюшка, твоя милость постоянно говорит мне о замужестве, будто тебе хочется поскорей от меня избавиться.

— Тебя, дитя мое, я всегда хотел бы видеть подле себя.

Появившийся вэтав остановился на пороге, не смея нарушить их покой.

— В чем дело? — спросил, увидав его, воевода.

— Прибыл из Порты какой-то ага, — поклонился вэтав.

— О, боже! Ни минуты роздыха не дают мне османы, — вздохнул господарь. Поцеловав ручки Штефэницы, он направился к двери.

— А меня не целуешь, — раздался обиженный голос княжны. — Смотри, батюшка, скучать будешь, ежели отдашь меня, в чужую землю.

— Ни за что не отдам тебя!

Воевода обнял дочь, которая была ему дороже всех его детей, и ушел, не зная, что судьба его любимицы решена уже много дней назад самой султаншей Киосем.

— С какими вестями ты прибыл к нам, эффенди-ага? — спросил хмуро воевода.

— Тебе приказание от нашей повелительницы султанши Киосем, да сохранит аллах ее светозарность.

— Прочитай, пожалуйста! — сказал Лупу и, согласно обычаю, встал, чтобы стоя выслушать волю повелительницы Порты.

По мере того, как турок читал приказ, сердце его каменело:

«Немедля отправь с посланцем нашим ребенка своего, который стал бы у нас твоим заложником. Не польстись поступить иначе, не то навлечешь на свою голову наш гнев».

С трудом сдерживая клокочущий в груди гнев, Лупу сказал:

— У меня единственный сын и тот еще младенец...

— Мы знаем, что у тебя нет сыновей, но зато имеется дочь. Отдай ее!

— Разве существует такой закон, чтоб и девушек отдавать в заложники?

— Закон — это приказ нашей светозарной и достославной султанши-валиде, да не померкнет ее сияние! — отрезал турок. — И не советую нарушать его, потому как у тебя только одна голова. Завтра отправимся. Дочь твою возьмем с собой. Вели своим людям позаботиться о провианте и подменных лошадях.

— Слуги дадут тебе, что положено, — сделал ему воевода знак идти. Бешенство душило его.

— Змеи ядовитые! — скрипел он зубами, — сколько добра для вас делаю, а вы все норовите укусить! — взревел он.

— Этим нехристям, что сейчас свалились на нашу голову, черствый хлеб и прогорклую брынзу отпустишь! Старых лошадей с разбитыми копытами выдашь. Ежели шуметь будут, скажи, что мы только что расплатились с данью. Отведите их на самый плохой постоялый двор, пусть их клопы едят, потому как сами они, проклятые, вдоволь насосались нашей крови!

— С большой радостью все исполним, твоя милость! — весело ответил вэтав.

Воевода ощутил облегчение. Хотя бы таким путем он немного разочтется с басурманами. Однако место гнева в душе заняла грусть. Завтра он отдаст любимое свое дитя этим нелюдям, чтоб затем ни днем, ни ночью не знать покоя, живя в страхе, что над ее красивой головкой занесен меч. Он приказал позвать госпожу Екатерину. В нескольких словах воевода ей объяснил все.

— Господи! — всплеснула она руками, — так эти псы платят тебе за то, что сотворил для них мир с Московией! Что ты не дал пролиться их поганой крови! Да пропади они все до одного! О, боже праведный!

— Прошу тебя, госпожа, возьми на себя заботу об отправке нашей княжны. А я немедленно уезжаю в Сучаву по очень срочным делам.

Господарыня смотрела на него сквозь слезы. Она прекрасно понимала, что отнюдь не государственные дела гонят воеводу из дому, а тягость расставания, которая смертельным грузом легла на него.

— Все сделано будет! Отправляйся, не заботясь ни о чем! Когда должна княжна уехать?

— Завтра на рассвете.

— О, святая богородица! — воскликнула господарыня. — К чему такая спешка?!

— Возможно, это к лучшему, — с болью произнес воевода. — Незачем растягивать наши муки. Нагрузить вещи и пусть с ней едет кто-нибудь из боярышень, кого она сама выберет, и да пребудет с ней наше родительское благословение!

Госпожа Екатерина вышла вся в слезах. Воевода приказал логофету готовить рыдваны в дорогу и перед наступлением темноты выехал из города с небольшой свитой. Садясь в рыдван, он услышал разрывающий сердце плач Руксанды и так грозно прикрикнул на возницу, что испуганные кони помчались вскачь.

Три года, денно и нощно, звучал в его ушах этот плач. Три года прошли в непрерывных ходатайствах перед большими чинами, сопровождаемых кошельками с золотом, пока, наконец, он увидел свое дитя дома.

...Стоял тихий послеполуденный час. Княжна с боярышнями сидела в саду гарема и читала вслух, когда явился евнух и сказал, что зовет ее пресветлейшая повелительница, султанша Киосем. Княжна отложила книгу и поспешила за евнухом. Встреча с этой просвещенной и мудрой женщиной, к которой она привязалась душой, всегда доставляла ей радость. Она вбежала в просторный зал, где султанша принимала своих подчиненных, преклонила колено и поцеловала руку, унизанную драгоценными кольцами.

— Встань, дитя мое, — мягко произнесла султанша.

Княжна поднялась и сияющим взором всмотрелась в поблекшее лицо Киосем. Султанша, помолчав, вздохнула.

— Я вызвала тебя, чтоб сообщить радостную весть. Отец твой и наш подчиненный, прислал нам письмо, в котором просит, чтобы мы тебя отпустили, так как он готовится выдать тебя замуж. Никто, даже мы, держащие в руках ваши судьбы, не вправе противостоять этому аллахом завещанному делу. Ты вернешься в свою страну!

Княжна смиренно встретила эту весть.

— И поскольку ты не раз облегчала мне сердце своим умом и любовью, я разрешаю тебе взять из этого дворца на память обо мне любую вещь, которая тебе понравится.

— Я не смею, валиде-ханум! — склонила свою головку княжна. — То, что хотела бы взять с собой, цены не знает.

— Сколько бы это ни стоило, я отдам тебе от всего сердца.

Княжна взяла ее руку и сжала в своих ладонях.

— Ничего более драгоценного в этом дворце для меня нет!

Султанша улыбнулась. Сняла с руки кольцо с изумрудом и надела его на тонкий палец княжны.

— Это кольцо я получила от покойного супруга моего в день нашего сочетания. Пусть оно принесет тебе счастье! Храни тебя аллах, дитя мое!

Княжна Руксанда преклонила колена и, поцеловав ее увядшую руку, уронила на нее несколько слезинок. Султанша, как завороженная, глядела на них. Возможно, это и были те бесценные алмазы, которых за всю свою жизнь она не имела.

27

Янош Кемени уже более часа сидел с воеводой Василе Лупу в малом престольном зале. Лицо его раскраснелось, и он непрестанно утирал вспотевший лоб. Все усилия уговорить господаря не расстраивать сватовства венгерского княжича с красавицей Руксандой оказались пустой тратой времени. Воевода и слышать об этом не желал.

— Слишком растрезвонили об этой свадьбе княжны с принцем Сигизмундом. Как мы будем выглядеть перед гостями, которых созвали? — кипятился Янош Кемени. — Что скажет сам принц? Подумай, твоя милость, к чему может привести подобное решение.

— Молодой принц поймет и не обидится на нас. Разговор у нас был с покойным Ракоци, но поскольку он преставился, следует забыть и все то, что мы с ним решили. Положение изменилось, а мои планы теперь совсем иные.

Рассерженный Кемени встал и, не простившись, покинул зал. В тот же день он отбыл в Трансильванию.

Таким образом, помолвка княжны Руксанды и Сигизмунда Ракоци не состоялась. Прознав об этом, целая толпа женихов хлынула к Ясскому двору в надежде получить умную, богатую и красивую Руксанду. Но воевода не спешил с выбором жениха. Ждал, не явится ли с запада принц или вельможа, который ему и честь окажет и подмогой будет.

Однако такой жених пока не являлся и воевода продолжал заниматься своими делами. Тем временем со станков ясской печатни сошло Уложение — свод законов, составленный стараниями мудрого митрополита Варлаама и трудами молдавского ученого логофета Евстратия.

В честь этого события при дворе был устроен великий пир. Несколько дней длилось веселие. Бояре пили и ели исправно, не скупясь на похвалы своему господарю. Только Штефан Чаурул сидел грустный. Из головы у него не выходила прекрасная Екатерина, которую мечтал увидеть хотя бы мельком. Но, согласно обычаю земли, господарыня со своими приближенными боярынями праздновали во внутренних покоях. Скучно стало Штефану Чаурулу среди подвыпивших бояр и попросил он господаря отпустить его, ссылаясь на то, что у него срочные дела в бульбокском имении.

— Обворовывает меня приказчик, — пожаловался он.

— А ты поймай его с поличным и притащи за шиворот. Теперь на него найдется управа. Имеем «Правила» и справедливый суд учиним, — с гордостью проговорил воевода. И вдруг, поменяв тему разговора, спросил: — Почему не женишься, логофет? Чтоб не ты один, но и супруга об имениях заботу имела? Перевелись что ли на молдавской земле красивые невесты?

— Не перевелись, твоя милость, но нет той, что была бы мне по душе.

— Смотри, логофет, время — что вода быстротечная, не стоит на месте. Проснешься завтра, а молодости уж нет...

Логофет поклонился и ушел, с досадой думая о словах воеводы, который, возможно, еще присоветует взять в жены неотесанную деревенскую боярышню. Сам-то он не захотел жениться на Рэлуке, дочери спафария Чоголи, а нашел себе жену за тридевять земель.

«Вот соберусь и тоже привезу себе из-за границы жену, покраше его Екатерины», — с досадой думал он, ожидая, пока прибудет за ним золоченый рыдван и его свита. Между тем, с досады осушил еще две чаши свежей сливянки и так, в немалом подпитии, сел в свой рыдван. Выехав за пределы города, Чаурул приказал парням, сопровождающим рыдван:

— Ну-ка, вы, — пойте! Да погромче! Не хоронить меня везете!

Кто-то из парней затянул высоким голосом:

Остальные парни подпевали ему:

Подтягивал им и замороченный сливянкой логофет, перекатываясь на мягких подушках рыдвана.

На каком-то повороте дороги карета логофета чуть было не налетела на старенькую колымагу, которую едва тянули две полудохлые клячи. Кучер логофета своими могучими руками еле успел осадить разгоряченных коней.

— Чертова ворона! — заорал кучер на оборванного цыгана, сидевшего на дощатых козлах. — Повылазило, что ли! Осади одров!

— Сейчас, сейчас! — засуетился цыган, дергая за веревочные вожжи. От натяжения вожжи лопнули и цыган бросился связывать концы.

Логофет высунулся из кареты и заорал:

— Какого дьявола стоим? Почему не едем?

— Да вот, чертова развалюха, гори она огнем! Стала, как кость в горле!

Логофет вылез из кареты. Его пошатывало. Мутными глазами окинул он колымагу и сердито взревел:

— Чья эта ободранная повозка?

Насмерть перепуганный кучер выпучил глаза и стал давиться словами:

— Бо... бо... ярина Боу![26] Целую правую, твоя милость!

Конные молодцы захохотали.

— И кого, скажи-ка, ты везешь?

— Дудуку Сафтику, барышню нашу, твоя милость!

— Ах, дудуку Сафтику, говоришь! — подошел вплотную к колымаге логофет. — Посмотрим-ка, что за такая распрекрасная барышня ездит в этой замечательной карете.

Ударом ноги он вышиб хилую дверцу. Боярышня забилась в угол и испуганно глядела на распаленного логофета. Он же отвесил ей преувеличенно низкий поклон, хлопнул оземь своей дорогой меховой кукой и, расшаркиваясь, издевательски произнес:

— Счастлив видеть тебя, боярышня! Не изволь гневаться, хочу спросить... — он грохнул ладонью по коляске, которая загудела, как пустая бочка. — Скажи на милость, где можно купить такой прекрасный рыдван? Очень мне надобен такой же!..

Верховые давились со смеху.

— Не хочешь говорить? — продолжал измываться логофет. — Держишь в великой тайне?.. Понимаю, понимаю... Ну, нет, так нет. Тогда о скакунах скажи — каких они кровей? Потому как в наших местах такая порода не водится. Уж не из Басры ли? Чистокровные арабские лошади! Должно, кучу денег за них выложила...

Девушка утерла слезы, что текли по ее пылающим щекам, и проговорила:

— Не к лицу тебе, большому боярину, как разбойнику на дороге, останавливать чужие рыдваны да еще измываться...

— Посмотрите-ка! — не унимался логофет. — У воловьей боярышни рожки пробились, гляди, забодает нас, второго логофета страны. Но я, дудука, тебе их пообломаю!

Логофет вытащил из рыдвана барахтающуюся девушку и, несмотря на ее отчаянное сопротивление, отнес в свой рыдван. Свалившись рядом с ней на подушки, он заорал на кучера:

— Гони, дьявол!..

Цыган, оцепеневший со страху, вдруг словно пробудился от дурного сна, повернул рыдван и, нахлестывая несчастных кляч, погнал их к усадьбе жупына Боу, боярина древнего, но вконец обедневшего рода. Влетев в ворота, он принялся нещадно вопить:

— Караул! Нашу барышню украли! Украли дудуку Сафтику!

Перепуганные жупын Думитраке и госпожа Аглая выскочили из дома.

— Кто украл ее, дурень? В ясный-то полдень?

— Украли и все тут, а кто — имени не ведаю, но, похоже, барин большой! Карета у них новая и золоченая, а кони — дьяволы сытые! Не то, что наши одры...

— Заткни глотку! — цыкнул на него оскорбленный жупын. — Тебя спрашивают: как звать того боярина?

— А нечистый его знает! Кричал, что он логофет...

Госпожа Аглая, услыхав такое, сочла, что наступило подходящее время потерять сознание и рухнула наземь. Слуги отнесли ее в горницу и, пока приводили в чувства, боярин Боу надел траченый молью, пыльный кафтан и, забравшись в легкие дрожки, пустился вдогонку. За спиной у него пристроился злополучный кучер-цыган. Справляясь у проезжих, боярин узнал, что владельцем золоченой кареты является великий логофет Штефан Чаурул, богатейший в этих местах боярин.

— Куда он направился?

— Вниз, в долину Бахлуя... — отвечали ему.

Ехали они неторопливо, потому как кляча из своего размеренного шага не выходила, хоть бей, хоть убей. По дороге жупын Боу спрашивал встречных, не видели ли они золоченой кареты. Кто-то сказал ему, что Штефан Чаурул последовал в Бульбоку.

Лишь поздно вечером добрался боярин до логофетской усадьбы. Кучер соскочил и постучал кнутовищем в дубовые ворота. В ответ громким лаем залились дворовые псы. Привратник приоткрыл форточку и спросил:

— Кто это там?

— Прибыл боярин Боу с срочным делом к его чести логофету! — торжественно провозгласил кучер.

Привратник оценивающим взглядом посмотрел на прибывшего, на его дрожки с раскоряченными колесами, на худую лошадь и решил:

— Торопиться незачем! Подождет до утра.

Запер окошко и вскоре донесся его густой храп. Так и просидел боярин в дрожках всю ночь, слушая то рулады привратника, то храп своего цыгана, которые будто состязались в громкости и разнообразии издаваемых звуков. Утром привратник отворил ворота и впустил их во двор.

Боярин Думитраке стал отчаянно тянуть за вожжи, пытаясь заставить свою лошадь подняться с земли.

— Давай, Лев, давай!

Дворня собралась у ворот и лопалась со смеху, слушая, как он называет Львом эту дохлятину.

— Ну и лев, — хохотали они. — Ну и кляча, по ней ворон плачет!

— Потяни-ка ты, цыган, его за хвост, не видишь, что спит он, как барин!

Немало помучился боярин, пытаясь поднять лошадь на ноги, но она голодная и утомленная дорогой, ни за что не хотела встать. Так и пришлось жупыну Думитраке Боу сойти с дрожек и пешком, мимо хохочущих слуг, войти во двор.

Кипя от гнева, мокрый от пота, он в отчаяньи заорал на встречавшего его на крыльце слугу:

— Немедленно отведи меня к логофету!

— Отдыхает его милость.

— Сейчас же разбудить!

— Приказано не тревожить! — с притворной уважительностью поклонился слуга.

— Нет уж, потревожь! Тут моя дочь! Пускай тотчас мне ее отдадут!

— Что вы такое говорите! Даже странно как-то слышать! — нагло осклабился слуга. — Интересно, кому это жизнь надоела, чтобы вытаскивать девушку из постели логофета?

Закричал боярин Думитраке дурным голосом, разодрал на себе кафтан, выдрал клок волос из бороды, но домой все же воротился без барышни.

— Горе мне! — всплеснула руками госпожа Аглая. — В чьи руки попала наша Сафтика? В чьи руки?

Боярыня непрестанно вопрошала, хотя прекрасно знала, в чьи руки попало ее дитя.

— Хватит, жена, убиваться, найдем на него управу. Хоть он и великий логофет, — грозился боярин, бегая в исподнем взад-вперед по комнате в ожидании одежды, которую слуги срочно чинили. — Поеду к самому воеводе! Слава богу, имеются у нас нынче «Правила»!

По прибытии ко двору боярин сразу же был допущен к господарю.

— Справедливости, твоя милость, прошу! — бухнулся он на колени. — Рассуди по правилам и покарай виновного!

— Поднимись, боярин, — молвил Лупу. — На кого жалобу приносишь?

— На логофета твоей милости! На жупына Штефана Чаурула. Он обесчестил дочь мою, поиздевался над моей старостью, насмеялся над всем моим боярским родом!

— Как это логофет оказался с твоей барышней?

— Они встретились на дороге, твоя милость. Наша Сафтика ехала в город купить себе лент. И как на грех в это время ей навстречу карета логофета. Не посчитавшись с моим родом и боярским званием, он насильно увез ее к себе в имение. Я тут же помчался туда, желая говорить с ним и вызволить дитя свое, а слуги не допустили к нему. Господи, с каких это пор в Молдове крадут девушек?

— Немедленно доставить логофета ко двору! — приказал воевода. — А ты, боярин, приходи завтра утром на суд.

Боярин Боу ушел от господаря успокоенным.

А в это время в Бульбокском имении логофет только проснулся. От выпитого давеча голова была, словно свинцом налитая. Бросив косой взгляд на девушку, что спала, раскинув белые руки и разметав волосы по всей подушке, спросил слугу:

— Чья это деваха?

— Боярина Боу, — ответил тот.

— Как она тут очутилась? — удивленно вскинул брови логофет.

— Так это твоя милость по дороге ее прихватил.

— Откуда прихватил?

— А из рыдвана того боярина.

— Вот это здорово! — расхохотался логофет. — Хорошенькое дело, стал похитителем девственниц!

— Уже приезжал сюда боярин, расшумелся, одежды на себе рвал.

— Вот как! — сразу поутих логофет.

— Сказал, что едет к господарю с челобитной на твою милость.

— Так и сказал?

— Точно так.

— Ну и пусть! — промолвил логофет притворно равнодушным тоном. Но веселости его как не бывало. — Принеси капустного рассолу и старой сливянки! — приказал он.

Выпив рассолу и водки, он почувствовал себя лучше и вернулся в горницу, где все еще спала боярская дочь. Чаурул тронул ее за плечо.

— Вставай, барышня!

Сафтика открыла глаза и, увидав его, выпорхнула из-под одеяла, забилась в уголок, надсаживаясь от крика:

— Не подходи, зверюга! Не прикасайся ко мне!

— Не ори зря! На кой ты мне?!

— После того, как надсмеялся надо мной, я больше не нужна? — разревелась боярышня.

— Выпивши был и ничего не помню...

— Ничего, я напомню, когда пойдем в суд! Вот какое издевательство сотворил! Это, скажешь, сарафан? Как мне на людях показаться в таком виде! — вопила девушка.

— Замолчи, дудука, не реви! Дам тебе платья, какие захочешь! Григоре! — крикнул он слугу. — Принеси одежду из сундука госпожи Лизы!

Слуга вернулся с ворохом платьев, сарафанов, кунтушей, оставшихся после смерти логофетовой жены.

— Выбирай себе по вкусу, — сказал логофет.

Девушка в ярости отвернулась от него. Перебрала брошенную на постель одежду и выбрала бархатное платье, расшитое золотой нитью и на рукавах отделанное куньим мехом.

— Выйди, мне переодеться надо! — приказала она логофету, который стоял несколько смущенный. Когда же он вернулся и увидал ее в богатом наряде, то стал удивленно покручивать ус. Девчушка была совсем недурна собой.

— А платье тебе к лицу! — ухмыльнулся он.

— Нечего зубы мне заговаривать! — цыкнула на него девушка. — Вели меня в город отвезти.

— Пойдешь жаловаться воеводе?

— И пойду! Не быть мне опозоренной!

Логофет вполне отдавал себе отчет в том, чем все это может для него обернуться. Воевода, конечно, захочет показать боярам, что выше всего ставит свои новые законы и уж найдет для него наказание, тем более, что девчонка-то боярского рода. Нужно так все устроить, чтобы без пятнышка выбраться из этой бочки с дегтем.

— Давай, барышня, уладим дело миром, — заговорил он сладким голосом.

Сафтика не ответила. Она как раз примеряла подбитый соболем кунтуш. Такой одежды она и во сне не видала. Единственный атласный сарафан был у нее и то логофет порвал.

— Говорю, — было бы лучше, если люди ничего б не узнали, — продолжал логофет. — Потому как ни мне это чести не делает, ни тебе пользы никакой.

Девушка продолжала притворяться, что не слушает.

— Так давай по-хорошему, дудука?

Сафтика на мгновенье прикинула в уме что к чему, потом деловито спросила:

— А как договариваться будем?

— Ну, как! Жениться я, конечно, не женюсь, но обеспечу тебя хорошо. Даю имение Рэкэчуне с четырьмя селами и залежной землей и к тому же десятину леса.

— И по-твоему этого достаточно, чтобы выйти сухим из воды? — сказала девушка, которая, оказывается, была отнюдь не простушкой.

— Тебе мало? Тогда дам еще вотчину в Негрештах, так и быть! С таким приданым тебя возьмет любой боярский сын!

Боярышня передернула плечами.

— Ну как, согласна?

— Согласна, ежели тут же, на глазах, дарственную сделаешь.

— Сделаю, сделаю! Но и ты поклянись на евангелии, что скажешь воеводе, будто все по согласию произошло.

— Ладно!

— Григоре! — позвал он слугу. — Принеси хорошей бумаги и чернил!

Логофет сел за стол и спросил ее:

— Как тебя, барышня, зовут? Я и имени твоего не знаю.

— А разве ты меня спрашивал? — зло зыркнула на него девушка.

— Не гневайся, мы ведь помирились...

— Сафтика Боу зовут меня. И хорошенько запомни это имя!

— Запомню, барышня, как не запомнить, когда ты мне так дорого обошлась.

Едва логофет успел написать дарственную, а Сафтика поклясться на евангелии, что скажет господарю, будто по доброй воле поехала к логофету, как прискакал гонец и передал приказание господаря.

— Зовет нас воевода на суд, — сказал логофет. — Ты теперь знаешь, что говорить надо?

— Не беспокойся, — ухмыльнулась девушка, складывая вчетверо дарственную и пряча ее на груди. — Скажу все, как условились.

— Ну и хорошо! — повеселел логофет, и они вместе уселись в карету. Всю дорогу глядели в разные окошки, не обмениваясь ни единым словом. Он досадовал на то, что черт-те за что отдал два имения, а барышня думала, как бы сыграть с ним такую шутку, чтоб он был рад-радехонек отдать все имущество и сверх того взять ее в жены.

Прежде чем войти в тронный зал, логофет обернулся к боярышне и напомнил:

— Значит, уговорились? Все по доброй воле!

— По доброй, по доброй! — хитро поглядела на него девушка.

Только логофет переступил порог престольного зала, потерпевший боярин, как укушенный, вскочил с кресла.

— Вот он, нечестивец, твоя светлость! Он украл мою дочь!

— Выбирай слова, боярин! — ледяным тоном произнес логофет. — Я ведь тоже боярин, а не разбойник с большой дороги. Прежде чем поднимать такую шумиху, не проще ли было бы спросить свою дочь, часом не произошло ли так, как она сама пожелала!

— Уловка, твоя милость, ложь, — завопил несчастный отец, хватаясь за голову. — Одна у меня дочка и я глаз с нее не спускал. Обман это!

— Какая уловка, сударь? Какой обман? — грозно сдвинул брови логофет. — Вот она, боярышня, пускай сама скажет, правду я говорю или нет.

— Подойди ближе, боярышня! — подозвал ее Василе-воевода.

Дудука Сафтика, вся зардевшись, как роза, опустив шелковые ресницы, подошла, чуть покачивая бедрами, и преклонила перед ним колена.

— Говори без страха! — наклонился к ней господарь. — По своей воле или против нее ты поехала к логофету?

Девушка обожгла его взглядом блестящих черных глаз и прошептала:

— По своей, твоя милость!

— О, небо! Что слышат мои уши!

Боярин Думитраке, как подкошенный, рухнул в кресло, прикрыл лицо ладонями и затрясся в беззвучном плаче.

— Но как это ты, боярышня, так легко согласилась уехать с чужим мужчиной? — допытывался воевода, чуя нечистое.

— Не чужой мне логофет Штефан. Вот уж год, как мы с ним находимся в тайной любовной связи, — ответила барышня и щеки ее еще пуще зарделись.

Не подозревая ловушки, логофет облегченно вздохнул. «Выбралась-таки, девчонка, из затруднения! — подумал он. — Неглупая, оказывается!»

— Не единожды Штефан просил меня выйти за него, — неожиданно сказала девушка.

Чаурул удивленно вскинул брови. Шутка принимала дурной оборот.

— Просил, — продолжала Сафтика, — но я раздумывала. Молода я, а он уже в годах и вдов, к тому же. Окромя того, и батюшка не от дал бы меня за человека пожилого, будь он трижды логофет.

Чаурул в полной растерянности только пыхтел и переступал с ноги на ногу. Он смутно понимал, что девчушка набрасывает на него аркан и затягивает петлю. А Сафтика продолжала бойким голосом:

— И вот сговорились мы с логофетом, чтобы он украл меня, тогда отцу моему деваться будет некуда, и он отдаст меня...

— Государь! — попытался вставить слово логофет. — Было, но не совсем так...

— Помолчи, хитрец! — остановил его улыбающийся воевода. — Знаю я тебя! Лишь вчера говорил, что никто не мил, а сегодня — на тебе! Не только узнаю, но и вижу, кто тебе по душе.

— И поскольку твоя светлость все наши тайны уже узнал, — продолжала обворожительно улыбаться Сафтика, — покорнейше просим тебя быть нашим посаженым отцом.

— Буду, Сафтика, обязательно буду! А ты, жупын Боу, благослови-ка молодых в моем присутствии.

Боярин стоял, вконец ошарашенный. Чего-чего, а такого поворота он не ожидал. Барышня же Сафтика взяла полностью утратившего дар речи логофета под руку, подвела к отцу и, ткнув локтем в бок, властным шопотом произнесла:

— На колени!

Логофет рухнул, как оглушенный, и бессмысленным взглядом уперся в залатанные сапоги боярина Боу, который не переставал бормотать:

— Откуда мне было знать! Откуда!

Когда же логофет получил родительское благословение, положившее конец его вольной жизни, воевода сказал:

— А теперь идите и милуйтесь.

Обрученные выскочили из престольного зала с такой поспешностью, будто за ними гнались турки. Во дворе логофет, бросив на Сафтику разъяренный взгляд, буркнул:

— Погоди, дудука, хороших дней тебе со мной не видать!

— Какой мерой дашь, такой тебе и воздастся, — показала ему язык Сафтика и прыгнула в скрипучий рыдван славного боярина Боу. Уселся в свою карету и Штефан Чаурул. Кони рванули, и они разъехались в разные стороны, чтобы через две недели под колокольный благовест выйти из церкви, связанными брачными узами.

Свадьбу справили в том самом имении Рэкэчуне, которое логофет отписал Сафтике в дарственной, когда еще надеялся на благополучные последствия его пьяной выходки.

Была глубокая ночь последнего летнего месяца. Мириады сияющих звезд, больших и малых, смотрелись в тихие воды реки Тротуш. На поляне, окруженной мачтовыми соснами, были накрыты столы. Ярко пылали костры, на которых повара жарили на вертелах бычьи туши, баранов, поросят и дроф. Сочные куски мяса отрезались над огнем и горой укладывались на большие деревянные подносы, которые тут же подавались гостям. Утки и бекасы, дикие гуси и фаршированные орехами и корицей фазаны, лещи с муждеем — чесночной приправой, запеченные на углях карпы заполняли столы, вокруг которых восседало свыше трехсот гостей.

Полыхали факелы, распространяя густой запах смолы, а на плотах, причаленных к берегу реки, горели большие костры. Играли лэутары, а когда музыка умолкла, монахи читали отрывки из тропаря. Жирные кушанья и крепкие вина разгорячили гостей, которым вдруг захотелось поплясать. Мужчины, положив друг другу руки на плечи, образовали один круг, а женщины — второй, внутри первого.

— Большой ханг![27] — крикнул кто-то из гостей и повел танец. Смычки ударили по струнам, и сотни сапог и вышитых женских туфель задвигались в танце:

По знаку логофета Штефана слуги разом погасили факелы и костры. Все окутала кромешная тьма. Бояре кружили на ощупь с вытянутыми руками, ловя женщин, и тискали их, а те сперва сопротивлялись для блезиру, а потом размякали и охотно позволяли целовать себя.

Вдруг вновь вспыхнувшие костры и факелы, осветили происходившее на лужайке. Боярыни тут же стали вырываться из рук жупынов, зло ругаясь.

— Вон какие длиннющие у вас грабли на чужих жен! — деланно возмущались они, поправляя свои платки.

— А нашими мы сыты по горло! — смеялись красные, как раки, мужчины. — Нельзя весь день кормиться одними пирогами на меду, захочется человеку и творожника.

Воевода улыбался. И он в темноте, между прочим, нащупав туфельку невесты, недвусмысленно прижал ее.

Дружно посмеялись и над ворником Уреке, который даже в темноте не сумел увернуться от своей сухой, как палка, носатой жены.

И так три дня и три ночи длилось веселье и шутки и пиршество за ломящимися столами, после чего воевода положил на стол свое полотенце посаженого отца и дары молодоженам. Пожелав им доброго согласия и счастливой жизни, и чтоб через год пригласили его на крестины, он со своей свитой отбыл ко двору. Из придорожных сел выходили люди с цветами и кричали:

— Да здравствует его милость воевода Василе! Многих счастливых лет!

Но именно счастья-то не видали ни воевода, ни вся страна. Вот уже несколько дней, как ожидали господаря полученные из Стамбула невеселые вести.

28

Возвратясь ко двору, воевода едва успел смыть с себя пыль и переодеться в легкие одежды, как явился логофет Тодорашку и сообщил:

— Прилетел, твоя милость, голубь из Стамбула от Ибрагима.

— Давай-ка посмотрим!

Тодорашку протянул ему маленький мешочек. Воевода разорвал его и достал мелко исписанный клочок бумаги.

«Сообщаю тебе о смерти Грилло, что произошла в темнице через удушение. Поступай, как знаешь, с твоим зятем, только бы Порта не заподозрила тебя. Ибрагим».

Лупу скомкал бумагу и задумался. Он понял, что над ним, как хищная птица, нависла угроза. Мешкать было некогда.

— Где сейчас находится госпожа Пэуна с супругом?

— В своем имении в Слободзее.

— Отправить с нарочным наказ, чтоб немедленно ехала к нам. Амброзио же тотчас отвезти в темницу в Буштены. Пускай митрополит Варлаам составит грамоту о расторжении их супружества. А жупын Котнарский немедля напишет письмо великому визирю обо всем этом.

Княжна Пэуна прибыла в Яссы, чрезмерно взволнованная тем, что произошло с ее мужем.

— Батюшка, твоя милость, что случилось? — поспешила она к воеводе.

— Мы решили, княжна, расторгнуть твой брак с сыном того изменника, что удавлен турками в темнице. Не желаю, чтобы черная тень подозрения пала на наш дом. Не взыщи, ежели без твоего согласия сделали сие.

— Не противилась я, когда ты приказал выйти за этого человека, хотя сердце мое кровоточило, не стану противиться и на сей раз. Не люб мне этот человек. Но коль я свободна от этих цепей, прошу твою милость позволить мне впредь выбрать себе супруга по велению сердца моего.

— Пусть так и будет, — ответил воевода. — Даю тебе год сроку.

— Кланяюсь твоей милости, — сказала княжна и покинула престольный зал, но через год вновь пришла сюда в траурных одеждах и с великой печалью молвила:

— Нету среди живых того, кто был бы мне парой на этой земле. Зря исходила столько дорог, обыскала монастыри и скиты. Судьбу мою теперь вручаю тебе, отец!

— Обременена моя совесть, княжна, но что поделаешь. Просит твоей руки польский шляхтич Александр Конецпольский, человек достойный в своей стране, мужчина видный и в силе. Согласна ли ты соединить наши дома, княжна?

— Как считаешь нужным, твоя милость, — вздохнула княжна Пэуна.

— Ну, ежели так, то готовься к свадьбе. Жениху угодно, чтобы брачная церемония состоялась в Кракове. Все, что понадобится, тебе будет отпущено.

Княжна Пэуна поцеловала руку отца и ушла, унося в душе еще большую тяжесть, чем прежде.

Через несколько дней неожиданно прибыл в Яссы второй зять воеводы — палатин Янус Радзивилл. Узнав о смерти Грилло и о судьбе Амброзио, он сердито сказал:

— В угоду погани христиане готовы друг другу глаза выколоть.

Господарь притворился, будто не понял, что имел в виду его зять.

— А я и не собираюсь выкалывать ему глаза, — сказал он. — И вовсе не из-за турок заключил его в узилище, а за бесчеловечное отношение к княжне нашей Пэуне. Завтра же прикажу выдворить его из страны!

— Надобно путь преградить бусурманам, под которыми стонет столько народов. Они зарятся и на Венецию, но там у них ничего не получится. Святой папа и западные короли готовят новый крестовый поход. Надеюсь, и придунайские княжества присоединятся. Их-то турки больше всех притесняют.

— Тяжко ярмо наше, мы этого не скрываем, — с болью отозвался воевода. Но без поддержки западных государств не в состоянии мы подняться против Порты.

— Помощь вы получите, но прекратите лить воду на мельницу бусурман. Не платите им дань! Собирайте войско и будьте готовы!

— Уж постараемся. А теперь скажи нам, пан гетман, здорова ли госпожа Мария?

— Ни на что не жалуется, наша ясная пани Мария, кроме как на тоску по родине и родителям.

— А о наследниках вы подумали?

— Госпожа Мария ничего мне по этому поводу не говорила.

— Будут, обязательно будут. Вскоре мы отпразднуем свадьбу княжны Пэуны с гетманом Конецпольским.

— Непременно и мы там будем.

Часы пробили четыре.

— Ну вот, и ночь прошла, — поднялся с кресла воевода. — Пора и отдохнуть.

Воевода остановился перед зятем и, пристально глядя на него, спросил:

— Скажи правду, кто нас поведет?

— Разное говорится по этому поводу. Я же буду настаивать на том, чтобы твоей милости поручено было возглавить войско. Думаю, что так и будет.

На этом они расстались. Палатин Янус уснул, как только положил голову на подушку. Воеводе же не спалось. Мысль о том, что он мог бы возглавить крестовый поход, будоражила его, наполняла гордостью.

Прибывшего за данью чауша долго продержали у ворот. Когда же он, наконец, предстал перед воеводой, тот сказал ему:

— Никак дань собрать не можем, эффенди. Засуха была нынешним годом.

— За это ты ответишь! — сверкнул глазами чауш.

— Что же мы можем сделать? — сказал воевода и поднялся с кресла, давая понять турку, что больше разговаривать не о чем.

Турок, красный от возмущения, выскочил из зала. Бояре же помалкивали.

— Я считаю, твоя милость, что все же лучше дань выплатить. Захотят короли пойти войной на Порту, пускай идут. Нам бы увидеть их на Дунае и тогда и мы примкнем, — посоветовал умудренный жизнью боярин Петричейку.

Сомнения охватили воеводу. Хорошенько рассудив, он приказал вернуть стамбульского посланца. Чауш Смаил-паша недоверчиво смотрел на него и не принял приглашения сесть.

— Поразмышляли мы тут с боярами, — сказал господарь, — и решили из собственного кошелька отдать ту дань, что положено Порте. Бери и счастливой дороги!

Услыхав про это, Радзивилл запылал гневом.

— С твоей милостью договариваться нельзя! Разве мы не условились, что туркам вы и соломинки больше на дадите?!

— Сперва хочу видеть, как вы переправляетесь через Дунай, а потом поговорим и о дани.

Радзивилл уехал рассерженным на своего свекра, но вскоре ему предстояло понять, что прав был все же воевода. Польша, которая первой должна была отправить войска в Молдавию, совсем вышла из лиги. Сейм отверг предложение короля. Шляхта не желала рушить мир с турками, тем более, что на Украине задули ветры свободы, которые будоражили сердца людей, поднимая их против угнетателей.

Мечты Василе Лупу о том, чтобы стать защитником христианства развеялись, оставив вместо себя суровую, полную опасности действительность. И поскольку беда никогда не приходит одна, случилось так, что однажды, когда воевода пировал с чужеземными послами, прибыла группа крестьян из Братулен с жалобой на татар, которые гнали по полям пленников и вытаптывали хлеба.

Вспыльчивый воевода приказал капитану Михаю немедля отправиться с сейменами и побить их. Татары, не ожидавшие нападения, были сразу же разогнаны и перебиты, а пленники воспользовались этим и скрылись.

Возвратившийся победителем из той схватки, капитан был назначен вторым спафарием, наряжен в дорогой кафтан и одарен деньгами. Все были веселы, только логофет Тодорашку, провожая господаря в спальню, озабоченно проговорил:

— Думается мне, не оставит хан этого позора неотмщенным...

— А мы ему уплатим за причиненный ущерб, — сказал воевода, который сообразил, что логофет прав. Но, что сделано, того не изменить. Теперь уж видно будет, к чему может привести торопливое решение.

29

В большом зале Торунского замка, освещенном десятками свечей, за столом шумно веселились гости кастеляна Дмитрия Вишневецкого. Они только что вернулись с охоты, и каждый, перебивая один другого, рассказывал о своих похождениях. Пани Ядвига слушала их, добродушно улыбаясь. Рядом с ней сидел Мартин Калиновский, прибывший накануне в замок.

— Не знаю, когда они образумятся... — промолвила пани Ядвига, пригубив серебряный бокал, наполненный вином янтарного цвета. — Дмитрий заботит меня.

— Они молоды, милостивая пани Ядвига, — обтер салфеткой свои усы Калиновский. — А у молодости голова всегда пылает.

— Именно так, дорогой мой пан Мартин. Дважды его чуть было не разорвали дикие кабаны. Привезли на носилках, а он никак не угомонится.

— Угомонится со временем. Все угомонятся, когда женятся.

— Пан Дмитрий! — крикнул кто-то из молодых гостей, подслушавший этот разговор, — тебя подстерегает великая опасность.

— Меня? — удивился Дмитрий.

— Вот именно! Тебя хотят женить!

— Вот не знал! И на ком, скажите на милость?

— Самая знаменитая на сегодняшний день невеста — паничка Розанда, дочка молдавского воеводы, — сказал Калиновский.

— Говорят, она несказанно красива, — не удержался кто-то.

— И очень богата, — добавил другой. — Так что, не теряйте времени, молодые панове.

— У нас самих достаточно красивых и богатых девушек, — несколько оскорбленно вскинула голову пани Ядвига. — Зачем где-то искать свою судьбу!

— Кого именно вы имеете в виду, матушка? Если Зосю Пшегодскую, то она худа и зла, как ведьма. Или, быть может, Барбару Кочановскую? Так эта за весь вечер и двух слов не скажет.

— Есть и другие, — поджала губы пани Ядвига.

— Я слыхивал, что среди претендентов находится и уважаемый пан Потоцкий, — вставил Калиновский. — Серьезный жених и с большой поддержкой. Сам король покровительствует ему. Он замолвил слово перед воеводой, чтоб тот отдал свою дочь за Потоцкого. Так что, ежели надумал, пан Дмитрий, просить руки Розанды...

— Ах, пан Калиновский, — хлопнула его веером по плечу пана Ядвига, — какими глупостями вы его пичкаете!

— Почему глупости?! Может, есть смысл попробовать? — сказал Дмитрий. — Только без фанфар и покровительств. Пускай девушка сама выберет меня. И не за мое богатство. Вот посему и предстать перед ней, скажем, под видом простого купца.

— Что за ребячество! — рассердилась пани Ядвига. — Неужто ты думаешь, что принцесса станет разговаривать с каким-то холопом?

— Ежели я понравлюсь ей, то не только разговаривать станет, но и замуж за меня пойдет. Значит, решено? Через несколько дней отправляюсь в Молдавию. Выпьем, добрые мои паны, за викторию!

— Виват, пан Дмитрий! — Все встали и чокнулись бокалами. — Возвращайся с прекрасной пани Розандой!

С этого и началось путешествие кастеляна ко двору воеводы Василе Лупу. Но его надежды завоевать сердце красивой княжны не оправдались, даже когда он открыл свое настоящее имя.

Эта весть разнеслась во все стороны, словно на крыльях ветра. Покатилась она и по бескрайним степям Украины и дошла, наконец, до ушей гетмана Хмельницкого.

Полковник Дорошенко, в лицах, со смаком, рассказывал, как натерпелся позора Вишневецкий.

— Паненок решил себе, что как только заявится ко двору Лупу, тот сразу же примет его с распростертыми объятьями и посадит во главе стола: мол, милости просим, пан кастелян, вот вам и золото, и камни драгоценные, и невеста, а вместе с ней на блюде вся Земля Молдавская! Но заместо этого дали ему доброго щелчка по носу — и катись, мол, подальше, пес шелудивый!

— Почему? — оторвал глаза от миски с варенными в укропе раками гетман Богдан.

— Девушка его не захотела. Не по вкусу пришелся ей этот заносчивый шляхтич.

— Молодец, девка! — хлопнул ладонью по столу полковник Хлух.

— Теперь очередь Потоцкого настала. Этот птица поважней! За него ходатайствует сам король, — сказал Дорошенко.

— Знаю я, что паны замышляют. Меня не проведешь! Хотят к нам под бок залезть! Не выйдет по-ихнему! — грохнул кулаком по столу Хмельницкий. — Не бывать Молдавии с ляхами, пока гетман Украины — я! Иване! — оборотился он к писарю Виховскому. — Отпиши письмо воеводе. Мол, так и так, есть и у нас парубок и пришло ему время ожениться. Потому пускай отдает за него дочку!

— А парубок-то какой! — щелкнул языком Хлух. — Смелый, что твой лев.

— Сущая правда, — покрутил длинный ус Богун. — Чем, скажите-ка, хуже наш Тимошка, нежели Потоцкий? А о Мартыне Калиновском и разговора быть не может.

— А что, и этот старый осел разохотился жениться? — расхохотался Иван Золотаренко.

— А как же! Покрасил дед усы и чуприну и вышагивает этаким павлином.

— Попорчу я панам свадьбу, — сжал кулаки Богдан. — Ты, Иване, — сказал он полковнику Золотаренко, — отвезешь воеводе Лупу грамоту и скажешь, что на то воля моя и Тимошки.

Через несколько дней, когда воевода держал совет с именитыми боярами, у ворот господарского двора зазвучал серебряный голос трубы.

Воевода как раз обсуждал с боярами кандидатуры женихов для Руксанды.

— Мы считаем, что подходящим женихом мог бы быть Потоцкий, — сказал логофет Тодорашку, глядя на господаря. — И молод, и красив собой. Только бы наша княжна согласилась.

— Правда твоя, — сказал казначей, — но и гетман Калиновский не тот жених, которым следует пренебрегать. Мужчина зрелый плотью и духом, человек с большой властью. Нам бы от него большая была б подмога.

Итак, пока одни ратовали за Потоцкого, а другие за Калиновского, даже не услыхали, как вошел вэтав и стукнул своей серебряной булавой о пол.

— Прибыли послы от гетмана Хмеля!

В зале наступила мертвая тишина. На разгоряченных лицах бояр появилось выражение глубокого удивления. Что это вдруг понадобилось гетману?

Вздрогнул и воевода. Какое-то недоброе предчувствие сжало сердце.

— Пригласить послов сюда! — приказал он.

В зал вошли полковник Золотаренко и с ним два есаула. Они сняли шапки и низко поклонились.

— Живи долго, князь! — сказал Золотаренко.

— Добро пожаловать! — ответил господарь. — С какими вестями прибыли, честные гости?

— Грамоту от нашего гетмана привезли, — сказал Золотаренко, доставая пакет и протягивая его воеводе. Тот передал пакет в руки Котнарскому, который стал громко читать: «Пресветлый и великий государь, досточтимый воевода! — писал гетман. — Поелику есть у меня парень, а у твоей милости — дочка, прекрасная девица, что уже заневестилась, решили мы устроить их сочетание и соединить дома наши. Тем самым перебросим дружеский мост между странами и народами, над которыми стоим. Остаюсь твоей милости добрый друг, готовый служить во всем.

Богдан Хмельницкий, гетман Войска запорожского. Писано в городе Чигирине, в лето 1651».

Контарский сложил письмо и застыл, неотрывно глядя на воеводу. Такое ему и не снилось.

Воевода, чьи покрывшиеся красными пятнами щеки свидетельствовали о клокочущем в нем гневе, сказал, едва сдерживаясь:

— Благодарим за честь, которую пан гетман Хмельницкий нам оказывает. Но мы не торопимся отдавать нашу дочь замуж. Она еще молода, у нее еще куклы на уме. Пускай порадуется беззаботной жизни в родительском доме. Так что сиятельному гетману передайте, что мы желаем здоровья и удачи во всем. А ваши милости прошу завтра на пир.

— Премного благодарны, пане воевода, — поклонился Золотаренко, — но нам надобно срочно возвращаться.

— Не смею задерживать. Прикажу дать сменных коней и провизии на дорогу.

Послы поклонились и вышли, оставив всех оторопевшими.

И если письмо гетмана было в Яссах, словно гром средь ясного неба, то ответ воеводы вызвал в Чигирине настоящий взрыв ярости.

— Говорит, молода еще, значит, дочка! — гремел гетман, ударяя кулаком по столу. — Для какого-то Потоцкого или Калиновского она как раз впору, а для сына моего молода?! Вот что старый лис выдумал! Тимошка мой на три года моложе его княжны, так я ж не говорю, что зелен. Хитрит воевода! Все-то ему ляхи мозги туманят! Панам только лапу бы запустить в Молдавию!

Богдан Хмельницкий рванул саблю из ножен и рубанул по столу.

— Еще не ослабла рука, держащая эту саблю! — крикнул он. — Ничего, перережу я путы, которыми вяжет шляхта Лупу. Добром не захочет отдать княжну за Тимоху, силой возьмем!

— Отдаст, отдаст, куда денется! — пыхнул трубкой Хлух. — Ему иного ходу нет. А вот к нам, Богдан, прискакал гонец от хана. Сдается, хотят татары пойти в Молдавию.

— Зови, пускай заходит! — сердито буркнул гетман.

Худощавый мирза, в кожаном нагруднике и лисьем треухе на голове, вихрем влетел в горницу. Он вытащил из-за голенища бумагу с зелеными восковыми печатями и протянул ее гетману. Хмельницкий развернул и быстро пробежал глазами послание хана, в котором тот извещал, что как только эта бумага получена будет, гетману со всем войском надлежит направиться в Молдавию.

«Не оставлю неотмщенным предательство Лупу, свершенное в Братуленах, — писал хан. — За тот ущерб, что нанес орде, придется потерять ему вдесятеро. А ты пусти слух, будто мы направили чамбулы наши на Москву, дабы до ушей гяура правда не дошла и не остались бы мои татары без добычи. Ты же со своим войском нанеси гяурам удар, ежели Лупу придет на ум оказать нам противление. И да поможет нам аллах...»

Хмельницкий поднял глаза и молвил:

— Передай хану мое слово: мы пойдем!

Мирза выскочил во двор, прыгнул в седло и поскакал во весь опор.

— Чуял я, что так и будет, — буркнул Хлух. — Торопит хан.

— Потерпит, не вселенский потоп. Как только Гирею помощь требуется, подхватывайся и беги. Когда же нам нужна помощь, три года не допросишься: то у татар падеж коней, то жеребятся кобылы. Пойти-то мы пойдем, но не так, чтоб очень уж спешно. Попугаем малость Лупу, пускай знает, как с нами шутки шутить.

Меж тем Лупу от своих верных людей в Крыму получил весть о том, что орда двинулась на Молдову. Не мешкая отправил он гонца к визирю Сефер-Кази, запрашивая, неужто и впрямь надумал хан Молдову рушить, и получил ответ, что идет орда окраины Московии топтать.

Василе-воевода спокойно лежал на диване, когда прибыл ходок с известием, что в пределы страны вступила татарва.

— Обманул меня визирь, усыпил лживыми словесами, погань! — топнул он ногой. — Откуда идут ногайцы?

— Один отряд идет через Сороки, другой — от Лапушны направляется к Пруту.

— Немедля нагрузить все господарское добро и отправить в Капотештские кодры. Господарыня с детьми и всем имуществом нашим чтоб в Нямецкий монастырь изволила тут же отбыть. Табуны господарские погнать в горы. Народ весь чтоб покинул город и пускай каждый угонит скот и унесет вещей, сколько может. При дворе оставить стражу — сто драбантов. Пускай логофет позаботится о том, что из нашего добра можно упрятать в тайники, и сделать это скрытно. Войску во главе с великим сердаром выйти к Пуцоре и остановить татар!

В скором времени дороги заполнились беженцами. Людей охватил ужас. На дорогах царила полная неразбериха. Одни устремлялись в леса, другие искали убежища в монастырях и крепостях. За день город совсем опустел. По ночам кричали совы и выли псы, которых хозяева забыли спустить с цепей. Они словно предвещали ту беду, что неумолимо приближалась. А напасть надвигалась черным потоком, который однажды в полдень с диким воем затопил городские улицы. Вспыхнули пожары. Густой дым, повисший над городом, затмил солнце. Пылали дома, изгороди и даже сама земля трескалась от жаркого пламени.

Оставшаяся сотня драбантов при виде несметных полчищ татар покинули двор и скрылись в лесу.

Спустя неделю в Молдавию вошел с войском и Хмельницкий. Он стал лагерем у Владника и послал в Цуцору к галге-солтану вестника с сообщением о прибытии.

— Явился, когда драка закончилась! — прошипел галга. — Очень полезен он нам теперь, когда чамбулы находятся в самом сердце Молдавии. Гневался галга-солтан на гетмана за то, что тот прибыл с опозданием, но именно приход Хмельницкого и заставил воеводу Лупу поклониться галге, поднести ему богатые дары и замириться с татарами. Однако там, где проходили басурмане, они оставляли за собой одни пепелища. Пылали села, мычали коровы, кричали женщины, плакали дети, отобранные у матерей. Великая была беда! В степях валялся дохлый скот, собирая тучи зеленых мух, ржали лошади, которых сгоняли с пастбищ.

Гетман и его полковники смотрели на текущий по дороге бесконечный поток пленников с накинутыми на шеи веревочными петлями, по сторонам которого на косматых лошадках скакали, хлопая арапниками, татары.

— Сколько пленных взял галга? — спросил гетман.

— Тысяч двадцать, мабуть! — ответил Дорошенко.

— Сильно пограбили Молдавию. И людей много угнали. Большой урон понес воевода, — покачал головой Хмельницкий. — Запорожцам стоять лагерем! Грабежа не допускать, и так татарва обобрала все вокруг.

Перед гетманом предстал какой-то сотник.

— Панэ гетман, прибыл посланец от воеводы Василия. Просит допустить до тебя.

— Кто таков?

— Великий спафарий, боярин Чоголя с несколькими ратниками...

— Приведи! — приказал Хмельницкий и спешился.

Спафарий Чоголя пришел в сопровождении двух капитанов, которые вели под уздцы арабского коня в серебряной упряжи и несли парадный кафтан, расшитый золотом и подбитый соболем, с золотыми пуговицами и алмазными пряжками.

— Кланяется тебе господарь наш и просит принять сии дары, — склонил голову спафарий. — И оповещает, что поступит согласно желанию твоему, — отдаст княжну за сына твоей милости!

— Передай воеводе, что премного благодарен за дары и что ожидаю письма от его милости — когда и где он думает устроить свадьбу. И еще желаю ему здравия. Войска уведу уже завтра. А галге он что-нибудь послал?

— Отдал двести тысяч золотых и даров много.

— Выходит, две шкуры содрал с одной овцы татарин!

— Содрал, твоя милость, — вздохнул спафарий. — Обещал вывести свои чамбулы по той же дороге, что и пришел, дабы не наносить урона и другим местам.

— Поглядим, как держит слово свое галга, — сказал гетман. — Сам проверю. Так и передай воеводе!

Как только спафарий с сопровождающими удалился, Хмельницкий приказал сотникам:

— Не спускайте глаз с татар. Не давайте орде озоровать на обратном пути: по какому пришли, по тому же пускай и уходят. Они и так вдосталь пограбили в этой стране.

Татары, конечно же, не сдержали слова и принялись на обратном пути грабить новые места.

— Честной галга-солтан, — сказал однажды гетман, — нет правды в том, что ты делаешь! Добычи и рабов взял ты множество и дары от воеводы получил и обещал, что орда будет возвращаться с этой земли той же дорогой. А теперь что?

— Вах, Хмель-бей, ну что я поделаю со своими ногайцами, ежели им еще охота грабить! Разве мне их удержать? — ухмыльнулся тот, поглаживая свою реденькую бороденку.

— Ежели ты удержать не сумеешь, мы их удержим. И не сомневайся, — как отрубил гетман.

Тогда галга промолчал, но прибыв в Бахчисарай и рассказывая хану обо всем, что происходило в Молдавии, он не преминул ввернуть и несколько ядовитых словечек о поведении гетмана.

— Мы б захватили больше добычи и еще больше рабов, не вмешайся этот гяур Хмель. Приказал своим запорожцам двигаться по сторонам кошей и чамбулов и не позволил им ни шагу от дороги сделать. И так до самого Днестра держал нас, проклятый гяур.

— Гяур гяуру глаз не выколет, — хрипло молвил хан. — Хочет Хмель женить сына своего на дочери Лупу. Но кто знает, как получится. Думаешь, не видит султан, куда клонит этот запорожец?

— Все видит великий султан и все понимает, — покачал головой галга. — Подождем! Слава аллаху, с великой прибылью мы! Отдадим десятину Порте и все равно в большом выигрыше останемся. И людей, и припасов добыто в достатке. И тебе, о великий хан, множество прекрасных дев для гарема доставлено. Все они словно персиковый цвет. Вкусишь их нектара и познаешь счастье.

Хан сурово глянул на него. Прослышал он, что вез галга в своем обозе двух женщин — жену и племянницу хлебничьего боярина Мирона Чоголи, о которых галга не сказал ни словечка. Хан понимал, что талга хочет взять этих женщин в свой собственный гарем. Понимал он, что они должны быть очень красивы, раз галга прячет их даже от него, хана.

— Скажи мне правду, галга-солтан, есть ли среди тех дев кто-нибудь боярского рода?

Галга сердито сжал свои тонкие губы. Он догадался, что хану известна его тайна. Сердце его дрогнуло. Всю дорогу только и мечтал, что в его гареме будет та молодая, белолицая, как лилия, с синими, как небо, глазами, с губами, словно маковые лепестки. И вот мечта его развеялась, как пыль в степи. Хан себе ее возьмет.

— Велю тебе прислать ее нам, — сказал Гирей. — Люди говорят, что красива необыкновенно и что полюбовницей Лупу была. А вкус у него недурной. Ха-ха-ха! — расхохотался хан, дергаясь всем своим жирным телом.

— Есть девы и покрасивее ее. Одна с глазами, как маслины, волосы до пят и тело, словно мраморное, — сделал галга попытку спасти свою добычу. — Если бы только ты ее увидел, сердце сразу перестало бы биться.

— Сперва поглядим на эту, галга! Приведи ее немедля!

На измятом лице хана играли фиолетовые тени. Галга подавил в себе стон. Из рук его ускользала настоящая жемчужина. Ему оставалась лишь тетка той девушки, женщина еще молодая и красивая. Гнев кипел в нем. Но воля хана была законом. Как только он пришел домой, сразу же позвал своего старого евнуха и спросил:

— Подготовлена ли девушка из Молдавии?

— Подготовлена согреть твое сердце, о галга! — склонился в поклоне евнух.

— Отведи ее к хану!

Евнух недоуменно захлопал глазами.

— Чего уставился! — заорал галга, весь пунцовый от гнева. — Или ты совсем оглох?

— Все свершится по твоей воле, о всемогущий галга, — еще ниже склонился евнух и поторопился исчезнуть.

Галга взял за руку ожидавшую у ворот девушку и уселся с ней в рыдван. Лицо Рэлуки было залито слезами. Расставание с тетушкой было для нее большим горем.

— Вах, дитя мое, — дрожащими руками коснулся ее лица галга, — не огорчайся. Судьба пожелала, чтобы ты принадлежала другому. В эту ночь ты расцветешь в объятиях великого хана нашего.

Из всех слов галги Рэлука поняла, что везут ее к хану, и принялась еще пуще реветь. Такой, распухшей от слез, и увидал ее хан.

— Приблизься, — сделал он ей знак.

Рэлука, подталкиваемая галгой, сделала несколько шагов вперед. Хан взял ее руки в свои и с жадностью поглядел на них, потом его липкий взгляд заскользил по ее лицу, по лебединой шее...

— Ты слеп, галга, — простонал хан, не отрывая взора от девушки. — Ты действительно слеп, ежели не видишь красоты этой драгоценности. Теперь хочу остаться с ней, — нетерпеливо топнул он ногой, и галга поторопился выйти. Всю дорогу до дома копил он в себе гнев.

— Привести сюда рабыню из Молдавии! — приказал он. — Пусть арапы выкупают меня!

Пока два оголенных до пояс арапа натирали его сухощавое и твердое, как орех, тело, в светлицу с забранными решеткой оконцами евнух привел жупэнясу Надицу.

— Господин наш осчастливит тебя, ханум, — сказал он и вышел, задвигая за собой запор.

Госпожа Надица слышала, как запирается дверь, и показалось ей, что она замурована в этой комнате, что всю жизнь будет пребывать взаперти, навечно лишившись мужа и родной земли. Волна безнадежности нахлынула на нее. Знала, что сейчас отворится дверь, чтобы пропустить то мерзкое существо, которое испоганит душу ее и тело.

— Нет, — прошептала она. — Лучше смерть, чем глумление. Лучше смерть!

Она оглянулась. Комната была пустой. Только диван и столик в углу. Подошла к зарешеченному окну и в отчаянии глянула на небо.

— Была бы у меня веревка... — пробормотала она в отчаянии.

Руки коснулись волос, заплетенных в достигавших земли косы. Как грозовая молния, мелькнула мысль. Торопливыми движениями она подтащила столик к окну, поднялась на него, обернула шею косой, потом привязала ее к решетке и соскользнула со столика.

Спустя некоторое время вошел галга. При виде безжизненно висящего тела он закричал, как резаный:

— Проклятие! Чем я согрешил перед тобой, о, аллах, что ты лишаешь меня радости, которую я заслужил!

30

Воевода с боярами и войском возвращался из Капотештского леса в стольный град. С вершины горы его взору открылся мрачный вид сгоревшего города. Церковь Трех святителей с закопченными куполами казалась согбенной вдовой.

Кое-где еще тлели пожары и из груды пепла вдруг вырывался огненный язык. Над городом висел удушливый запах гари и даже ветер не сумел вымести с улиц дым. Господарские дома сгорели дотла, осталась только обезглавленная, без куполов, церковь.

— Все пропало! — сказал спафарий Чоголя, отворачивая глаза от того места, где еще недавно стоял его дом.

— Да, ничто не спаслось от рук нехристей, — зло покусывал кончик уса логофет Штефан Георге Чаурул.

— От моего дома даже следа не осталось! — всхлипнул казначей Йордаке Кантакузино.

— Что ж теперь поделаешь! — вздохнул гетман Георге. — Сколько бы мы не сокрушались, что было, того не воротишь!

— Что и говорить! — покачал головой постельничий Тома. — Великое несчастье принес нам хан. Много лет должно пройти, пока мы все отстроим.

— Все будет сделано, ежели на то воля божья, — с горечью проговорил хлебничий Чоголя. — Но кто вернет нам наших хозяюшек и дочек наших, что в рабство угнаны. Вот, дочь брата моего и жена моя нечестивыми в рабство угнаны и судьба их неведома.

Воевода, слушавший этот разговор, вздрогнул. Значит, и Рэлуку угнали татары!

— Все мы пострадали, — сказал он погасшим голосом. — Отбудем в Сучаву и там дождемся, пока заново отстроят дворы наши.

Хотя, в основном, все господарское добро было отправлено в Нямецкую крепость, но и воевода несколько пострадал из-за сбежавших драбантов. Нагнав по дороге господарский обоз, они стали разбивать ящики и хватать воеводское добро.

— Не трогайте, сумасшедшие! — кричали охранники и возницы. — Придется ответ держать!

— Перед кем ответ держать, когда самого воеводу и всех бояр ногайцы волокут на арканах! Пропала Молдова, братцы! Все прахом пошло! Берите и вы, чего добру пропадать!

Брали драбанты и вещи воеводы и господарыни Екатерины и, напяливая на себя дорогие кунтуши и ангорские шали, непристойно кривлялись и насмехались. По дороге в селах к ним выходили встревоженные люди и спрашивали, далеко ли татары?

— Глядите и сюда нагрянут, — кричали драбанты, нагоняя страх на бедных крестьян. И хотя драбанты думали, что настал конец всему и содеянное окажется безнаказанным, через месяц им все же пришлось предстать перед воеводой и сполна ответить за разбой.

Воевода же, узнавши про грабительство, ничего не сказал. Куда ни глянь — села сожжены, города разрушены, скот побит, земли опустошены. Он понимал, что нелегко будет стране выбираться из нищеты и запустения. Лупу срочно отправил гонца в Стамбул с посланием, в котором описывал гибельное татарское нашествие. Он требовал, чтоб возвратили то множество людей, что угнаны были в рабство, дабы они подняли страну из руин и пепла. Но ответ от визиря не пришел. И как было на это рассчитывать, ежели все происходило с согласия султанши. Теперь же вся надежда была на тот угнетенный народ, что спасся от татарского аркана в лесах и пойменных зарослях. Вернувшись к своим сожженным лачугам, люди вырыли себе землянки и стали жить в них, словно лесные звери в норах, страдая от голода и холода, но храня до весны мешочки с семенами. Они свято верили в то, что не допустит мать-земля, чтобы дети ее померли с голоду. И земля будто услыхала их стенания и по-царски одарила от щедрот своих. И все бы наладилось, хватило бы хлеба до следующего урожая, коль по осени не заявились сборщики налогов отобрать все, вымести сусеки и пустить их по миру. И снова наполнились леса беглецами. Жаловались торговые люди и сельские бояре — грабит их чернь. Воевода сидел печальный и слушал отчет ворника Верхней Земли.

— В Тигечских и Капотештских лесах появился разбойник по кличке Черный атаман. Много порчи наносит боярским дворам и купцам.

Воевода вздрогнул. Опять Пэтракий появился. Что привело его обратно в Молдавию?

— Откуда явился сей разбойник? — спросил он.

— Говорят, из Валахии пришел вместе со своей шайкой.

— Послать оружных людей, всех схватить и привести к нам. Смерти того атамана не предавать без нашего суда!

После совещания в диване бояре поклонились и вышли. Остался лишь великий спафарий, жупын Костаке Чоголя.

— Твоя милость, — заговорил он печальным голосом, — ты знаешь, какой урон нанесла мне татарская орда, но еще более исстрадался я из-за утраты свояченицы и дочурки моей боярышни Рэлуки. Дай мне, государь, пятьдесят кошельков, дабы выкупить их у татар.

Воевода мгновение подумал и сказал:

— Я б дал их тебе, спафарий, но верь моему слову, не могу, и у меня велики потери. Драбанты ограбили меня, и от этих псов мне урон причинен. Весь двор сожжен и что только не сгинуло в пламени...

Спафарий понял, что ничего он не получит; пожелай воевода — сразу же нашлось бы пятьдесят кошельков, потому как все его достояние осталось нетронутым в Нямецкой крепости. Поклонился Чоголя и раздосадованный вышел. Справил воевода удовольствие с дочкой его, а в час испытаний покинул ее на бесчестие. Во дворе встретил Чоголя нового великого логофета, избранного вместо жупына Тодорашку, который помер в Капотештских лесах от желтухи.

— Не в духе ты, спафарий, как погляжу? — спросил его Штефан Чаурул.

Едва сдерживая гнев, спафарий все ему рассказал.

— Полно, братец, горевать, кошельки я сам тебе одолжу. Приходи к концу дня.

Вечером пришли оба брата Чоголи и за стаканом вина раскрыли то, что тяжелым грузом лежало у них на сердце.

— Служим мы господарю верой и правдой, — жаловался жупын Костаке Чоголя, — а как пришла беда, так он нас и знать не желает. Нашлись же деньги, чтоб вызволить Потоцкого от татар, а для боярина, что жизнью и мечом за него стоит, — шиш!

— Очень уж меня все это удивляет, спафарий, потому как воеводе из-под земли достать кошельки надобно было, чтоб вызволить твою боярышню у татар, — сказал логофет, подкручивая кончик желтого, как солома, уса.

Спафарий опустил голову на грудь. Слова логофета больно его ранили.

— Ежели твоя честь считает, что воевода должен был дать мне денег, чтоб покрыть бесчестье дочери моей, то должен он немало и этому дому. Иль полагаешь, на имени, что ты носишь, нет господарского пятна?

Логофет застыл со стаканом в руке.

— Не кажется тебе, что воевода слишком часто посылает тебя со всякими посольствами в соседние страны? Не спрашивал себя, чего это он тебя гонит из дому — то к Ракоци, то к Матею, то в Царьград?

— Ежели хочешь что-то сказать, спафарий, то говори уж прямо! — недобро глянул на него логофет.

— Можно и прямо! Всякий раз, как только коляска твоей чести выезжает со двора, тут же приезжает рыдван воеводы! Вот так-то оно, логофет!

— Клевета! Грязная ложь! — вскочил Чаурул с налившимся кровью лицом. — Ежели слушать всю лживую болтовню, то во всем городе не найти боярыни, которая бы свою честь соблюдала.

— Так оно и есть! Нет в городе такой боярыни или боярышни, которая убереглась бы от воеводской похоти. А ежели он положит на кого глаз, так не отступится, пока своего не добьется. Будто сам не знаешь!

— Моя хозяйка, да будет вам известно, не станет путаться даже с самим господарем!

— Не говори! У женщин волос долог, а ум короток.

Великий спафарий на второй же день забыл, о чем говорил за кувшином вина в доме логофета, однако тот принял его слова близко к сердцу. В ту же ночь он поднял жену с постели и поволок к образам.

— Немедля поклянись на святых иконах, что не было промеж тобой и Лупу любви!

— Что это с тобой, муженек? — удивленно посмотрела на него Сафта. — Влетаешь, как татарин, и творишь издевку! Ну и что, ежели бывает воевода у нас в твоем отсутствии? Посаженый отец он нам и заботу родительскую кажет.

— Клянись, ежели говорю! — заорал логофет.

Боярыня, поняв, что дело нешуточное, поклялась и от обиды тут же заперлась в своей комнате. Однако подозрения логофета вспыхивали вновь и вновь, когда он видел, каким горделивым и красивым мужчиной был Лупу. Разве могли женщины устоять перед ним!

Злые мысли поселились в сердце логофета. Чтоб хозяйка его не маячила у воеводы перед глазами, он отправил ее подальше от греха в имение Бучулешты. И приказал находиться там, пока сам не приедет за нею.

Свадьба княжны Руксанды откладывалась уже второй год. То Порта возражала, то воевода отодвигал ее, ссылаясь на то, что, якобы, не достроены еще господарские хоромы в Яссах. Терпел-терпел Хмельницкий эту волокиту, пока однажды не сказал сыну своему:

— Ежели и дальше так будет, останешься ты, Тимоша, старым холостяком. Даю тебе десять тысяч казаков на выбор и ступай добывай себе невесту. Свадьбу справим в Чигирине, коль воевода не торопится. Пошли гонца чтоб предупредить, не то как бы он насмерть не перепугался, сколько сватов понаехало.

Господарь действительно сильно испугался, узнав, что будущий зять едет к нему с целой армией. Он позвал Котнарского и велел срочно написать Тимушу письмо.

«Прошу честного зятя нашего, дабы он излишне не торопился. Уповаю на то, что до лета мне удастся завершить возведение новых домов. В августе месяце, когда все, что земля родит, созреет, мы и сыграем свадьбу. Ждем, чтоб пожаловали гетман Богдан с гетманшей Анной и с близкими друзьями на честной пир!» Вот так и отпиши и немедля отправь письмо с нашим племянником.

Котнарский поклонился и вышел. Вечером же он встретился с посланцем пана Мартина Калиновского, которой все еще не терял надежду взять в жены прекрасную княжну Руксанду, и рассказал ему все, о чем узнал от воеводы.

— Наш господарь, — говорил он сидящему напротив монаху, — похож на лягушку, которую змея заворожила своими дьявольскими глазами: со страху квакает, но заместо того, чтобы спасаться, идет прямо в ее пасть. Отправил гетман Хмельницкий Тимуша с отборным войском в Молдавию. Ежели не по доброй воле, то силком женится он на нашей княжне Руксанде. Так и скажи ясновельможному пану Мартину!

— Пропадет холоп! — поднял монах глаза, в которых пылал огонь ненависти. — Позаботься, чтоб дали мне резвых коней и стражу до самой границы. Грамоту Тимоше пошлешь через два дня, а я отправлюсь тотчас. Время не терпит, пан Котнарский.

Монах поднялся из-за стола и перекрестился.

— Да пребудет с нами святая сила! Слава Иисусу Христу!

— Аминь! — ответил Котнарский и позвал слугу.

— Оседлать каурого! Трое оружных с пищалями пускай сопровождают его преосвященство до Днестра.

Глухой ночью четверо всадников покинули стольный град, направляясь в Сороки. А через два дня отправился и гонец с посланием воеводе Тимушу. Но добравшись до того места, где должен был расположиться гетманский сын со своим войском, он увидал, что на широкой равнине идет кровавое сражение.

— Государь, — рассказывал воеводе Лупу насмерть перепуганный гонец несколько дней спустя. — Это была настоящая бойня! Из двенадцати тысяч польских всадников мало кто спасся от казацкой сабли. Пешие воины, окруженные татарами и казаками, пали все до единого. А староста из Потоки, пан Мартин Калиновской с сыном были схвачены казаками Хмеля и связаны спиной к спине. Говорят, будто Калиновский сказал Хмельницкому: «Пощади сына моего и получишь столько золота, сколько весит он сам вместе с доспехами». Но гетман, мол, ответил: «Вы, ляхи, деньги цените, а мы — честь! Всем погибель! Пускай врагов наших станет меньше!» И так сгинули и молодой, и старый и многие другие, и кровь текла рекой...

— Проклятье! — взревел разъяренный воевода и ударил гонца. Гонец вскочил на ноги и пулей вылетел из горницы, довольный, что легко отделался.

Присутствовавший при сем Котнарский посинел от злости. Провалился его план. Теперь уж было поздно что-либо предпринимать.

Воевода сидел в креслах мрачный и задумчивый. Один из женихов Руксанды, на которого он делал ставку, мертв. Польское войско потерпело невиданное поражение. Кто теперь может поддержать его? А Тимуш, по-видимому, непреклонен в своем решении.

— Проследи, спафарий, чтобы капитан Михай с войском и знаменами отправлены были в Сороки и встретили гетманского сына. Пусть скажет, что летом сыграем свадьбу, и преподнесет ему сей кафтан, — скинул со своего плеча воевода расшитый золотом кафтан. — И чтоб гонцы не смели задерживаться в усадьбах! Пускай день и ночь скачут, чтобы вовремя прибыть в Сороки.

Великий спафарий вышел и в дверях столкнулся с постельничим Хадымбу.

— В каком настроении воевода? — спросил постельничий.

— Свирепый — хуже некуда.

— Вот как! — покрутил ус Хадымбу. — Я прибыл из Тигеча и должен сообщить ему, что поймал разбойников.

— Великую радость сообщишь ему! — ухмыльнулся спафарий и вышел.

Хадымбу понял, что не очень-то ко времени прибыл, но куда было деваться?

Воевода вскорости принял его. Слушал, глядя в окно, все, что говорил ему Хадымбу, и только после долгого молчания спросил:

— Атамана разбойников привел?

— Привел, твоя милость. В кандалах.

— Доставить к нам немедля!

— Как прикажешь!

Воевода в волнении ходил из угла в угол. Рушатся его замыслы: и турки косо на него смотрят, и ляхи злятся, что собирается породниться с их смертельным врагом гетманом Хмельницким. А о воеводе Матее и о Ракоци говорить не приходится. Они, как волки, готовы схватить его за горло, только подходящего случая дожидаются.

— Прибыл капитан Дану с разбойником! — вернул его к действительности вэтав.

— Пусть входит!

Воевода уселся в кресло и долгим взглядом смотрел на стоящего перед ним высокого, широкоплечего мужчину с посеребренной головой и бородой. Руки и ноги его были окровавлены, а лоб перевязан грязной тряпкой.

— Ты это, Пэтракий? — сердито спросил воевода.

— Я, твоя милость!

— Разве ты не обещал мне перестать разбойничать? Таково твое слово?

— И твоя милость обещал не притеснять народ. Разве ты свое слово сдержал? Голод и нищета, куда ни глянь, слуги твоей милости последнюю рубашку с людей снимают, бьют их у столбов, забирают баб и детей в неволю. Чем вы лучше татар? Избавились, несчастные, от свирепости орды и оказались во власти вашей свирепости!

— И вместо того, чтобы прийти к нам пожаловаться, они принимаются за разбой. Так, по-твоему, полагается делать?

— Да прийди они к тебе, чем бы ты помог? Налоги все равно велел бы платить, иначе сгонят тебя турки. Правда далеко, твоя милость, а мужик — вот он! Нет правды для нас обездоленных, не найти ее ни в твоих хоромах, ни в боярских усадьбах.

— А где же твоя правда? — насупился воевода.

— На острие сабли и кинжала!

— Мутишь народ, Пэтракий, и полагается казнить тебя!

— Чтоб замирить страну, тебе придется перерезать всех бедняков. И не боишься, что княжить станешь в пустыне?

— Пускай людей останется мало, зато честные!

— Тогда начни со своих бояр. Потому как в них корень нечестности. Кто как не они грабят народ?

— Замолчи, безрассудный! — крикнул воевода.

— Те, за кого ты сегодня горой стоишь, завтра продадут тебя и прогонят. И станешь тогда искать помощи у людей, которых сам лишил своей милости, и не найдешь ее!

— Стража! — хлопнул в ладони воевода.

Появились два капитана с саблями наголо.

— Уберите его и вздерните вместе с остальными разбойниками!

— Желаю здравия, твоя милость! — поклонился Пэтракий и вышел, тяжело волоча звенящие цепи.

Воевода закрыл лицо руками. Он послал на смерть товарища детства, брата своего молочного. Чувство вины сжало его сердце. Он позвонил в колокольчик.

— Вернуть разбойника! — приказал вэтаву. — И снять с него кандалы!

Пэтракий вернулся и недоуменно остановился у дверей.

— Вспомнилось, что когда-то ты сотворил мне добро и сохранил жизнь. За это полагается отблагодарить тебя. Прикажу стражникам оставить открытой дверь амбара, в котором будешь находиться. Ночью можешь без всякого опасения бежать. Но прежде обещай мне бросить разбойничать! Живи тихо, как полагается честному человеку.

Пэтракий улыбнулся.

— Нашла на тебя жалость по моей жизни, твоя милость? Хочешь заплатить мне той же мерой? Напрасно! Чем такая жизнь, лучше смерть.

— Я помогу тебе войти в ремесленное сословие. Руки у тебя золотые, Пэтракий.

— Руки мои привыкли все больше к ножу. И если бы ты теперь попался в эти руки, твоя милость, живым вряд ли вышел. Прикажи казнить меня!

— Взять его! — крикнул воевода.

Пэтракий вышел с высоко поднятой головой. Только один взгляд бросил он на воеводу, взгляд тяжелый, насмешливый. И Лупу понял, что судьба разделила их жизни бездонной пропастью, той самой, что разделяет бедных и богатых.

Тела тридцати повешенных разбойников еще раскачивались на веревках рядом с их атаманом, но слова, сказанные Пэтракием воеводе, уже начинали сбываться. Бояре готовились предать его. В доме великого логофета плелся заговор с целью сместить его с престола.

31

Илья-цыган, придворный палач, насмерть утомился на минувшей неделе. Тридцать одного разбойника он повесил и отрубил головы сотне драбантов, ограбивших господарские возы. Капитану Сэмэкишэ удалось завлечь их прельстительными речами и посулами и привести ко двору. Там их окружила стража, обезоружила и связала. Воевода позвал именитых бояр на суд. Драбантов выстроили на дворе, а перед ними на скамьях сидели бояре. Воевода восседал же в золоченом кресле, — по правую руку его расположился великий спафарий. Свидетели жались к стене, испуганно озирались.

— Что известно вам про этих негодяев? — спросил воевода возчиков.

— А что известно! — вышел вперед седовласый мужик. — Пришли эти драбанты, разбили ящики и выволокли господарские одежды, что там были. Кричали мы с Павлом Курносым, чтоб не трогали, не то отвечать будут...

— А ты, что засвидетельствовать можешь? — спросил воевода второго возчика по имени Павел Курносый.

— Так что ж я, государь, могу? Видел, как наряжались в одежды твоей милости. А капитан Груе в расшитом кафтане носился туда-сюда и кричал на нас: «Целуй руку, бестолочь, ибо я ваш государь!»

— Так было, Груе?

— Так, твоя милость! — пробормотал капитан.

— А потом нашелся еще и этот долговязый, — возчик показал пальцем на худущего драбанта, — напялил на себя платье господарыни и ходил, раскачиваясь, словно баба. А остальные потешались и говорили, что он — вылитая боярыня Гафица жупына Исайи-таможенника.

Жупын Исайя, присутствовавший при сем, стал красным как рак.

— Так было, Груе? — вновь спросил воевода.

— Так! — проворчал тот.

— И кто из них надевал господарские одежды?

— Скажу, что все.

— Неправда, я не брал! — крикнул молодой драбант с едва пробивающимися усиками. — Бог мне свидетель! Пусть и капитан скажет ежели неправда!

— Может, этот и не брал? — молвил великий логофет.

— Не брал я, твоя милость! — взмолился юноша. — Христом богом клянусь, что не брал!

— А вы что скажете? — обернулся воевода к возчикам. — Брал он или не брал?

Седовласый возчик пожал плечами, а второй заорал:

— Чего еще там! Все брали!

Воевода поднялся на ноги.

— За нарушение приказания нашего и за учиненное воровство — всех предать смерти через отсечение головы!

— Твоя милость! — рухнул на колени молодой драбант. — Пощади меня! Ничего я не брал! Я вдовий сын и матушка моя хворая в постели.

— Похоже, нет никакой вины на сем человеке, раз он так упорно защищается, — снова сказал логофет Штефан.

Воевода не ответил. Он поднялся с кресел и вошел в дом. Бояре остались в недоумении. Ожесточился воевода. Не прислушивается даже к совету великого логофета. Зачем же он тогда позвал их на суд?

— Можно было помиловать парня. Ну, послал бы его на каторгу, но не лишал бы жизни! И так земля опустошена вся, — молвил с горечью логофет Штефан.

— А ежели и напялили на себя господарские одежды, так из-за этого убивать драбантов? — дрожа от злости сказал сердар Штефан, из чьего войска были те парни.

— Я вот что скажу, честные бояре: пойдем все к воеводе и попросим помиловать того парня, — сказал Чоголя.

— Пустые это слова, — встрял в разговор казначей, жупын Йордаке. — Суд был праведным. Господарская одежда — святыня. Не полагается всякому надевать ее.

Ощутив на себе гневные взгляды остальных бояр, казначей поторопился скрыться в доме.

— Пошел, гречина, государю нашептывать на ухо, о чем мы тут говорили, — озлился спафарий. — Под его дудку пляшет воевода, а нас ни в грош не ставит.

— Никак не избавимся от этой проказы, — вздохнул великий логофет. — Когда их порубили и выгнали во времена Александра Илиеша, думал, не ступят никогда греки на землю Молдовы, а они как тараканы по трещинам попрятались и вот опять тянут руку к кормилу.

Вновь раздался крик несчастного драбанта:

— Не брал я! Побей меня бог, если хоть что-то взял! Помилуй меня, государь!

Потом голос смолк.

— Неправедно поступил воевода, — сказал сердар Штефан. — Парень этот чист сердцем.

Появился капитан Сэмэкишэ.

— Что вы сделали с тем парнем, что кричал? — спросил его логофет.

— Как было приказано: отрубили голову.

— Зачем же нам теперь ходить к воеводе? — сказал логофет Штефан. — Дело сделано!

Бояре насупились и недовольно сжали рты.

— Пошли, милостивые господа, — сказал логофет и направился к воротам. На улице спросил братьев Чоголя:

— Не желаете ли по бокалу выморозка? Мне только вчера доставили это вино из Котнар.

— С нашим удовольствием, — ответили братья.

— Пожалуй и ты, твоя честь, сердар Штефан, — пригласил его логофет.

— Не очень-то большой я любитель вина, но сегодня даже напиться хотел бы, — сказал сердар и взобрался в рыдван логофета.

Дом логофета Штефана был вместительным, построенный по образцу турецких. Слуги уставили стол копченой дичью, таранью, маслинами в уксусе, свежепросоленным салом, крутыми яйцами и вареными раками. Потом водрузили два большущих штофа с пенистым вином. Словно истомленные жаждой, мигом осушили бокалы. Вино было чуть-чуть сладковатым и пилось с легкостью необыкновенной. Вскоре все немного захмелели. Логофет задумчиво глядел на играющее огнями в хрустальном бокале рубиновое вино.

— С некоторых пор воевода ни в грош не ставит наши советы. Когда было дело с разгоном татар в Братуленах, — сказал спафарий Чоголя, — покойный жупын Тодорашку попытался было возразить, и чем все кончилось? Капитана Михая одели в брокартовый кафтан, а страна за все это заплатила кровью.

— И страна заплатила, и мы, бояре, урон великий понесли. А воевода легко отделался, — сказал капитан Штефан, возведенный недавно в ранг сердаря[28].

— Когда возвращаются госпожа Надица и дочка, спафарий? — спросил Чаурул.

— Эх! — вздохнул тот. — Думаю, что на этом свете нам больше не свидеться...

— Почему это? Деньги за выкуп послал? Разве не хватило? Мог бы еще попросить, — не отказал бы! — с укоризной произнес логофет.

— Денег достаточно, твоя честь, — обхватил голову руками спафарий, — но выкупать-то уже некого.

— Этого быть не может, братец! — взволнованно воскликнул логофет.

— Почему же?! Что, они попали к порядочным людям? Барышню Рэлуку хан взял в свой гарем, а оттуда — один путь... А боярыня...

Спафарий спрятал лицо в ладонях и беззвучно зарыдал.

— Кабы деньги пришли вовремя! — ударил он кулаком по столу. Пришли бы деньги вовремя!..

— Мог бы воевода послать даже гонца с деньгами и дарами, — молвил стольник, — было у него откуда. Тех кошельков, что швырял на свадьбу княжны Руксанды, хватило, чтобы выкупить тысячи людей из рабства. Ты лучше скажи, что не захотел! Он только о величии дома своего печется. Еще не успел породниться с гетманом Хмельницким, а уже кажет соседям саблю. Недавно отправил меня с посольством к принцу Ракоци, — сказал логофет Штефан. — Передал, чтоб тот тихо сидел, не то придется ему немалые кошельки платить татарам.

— И как поступил Ракоци? — спросил спафарий.

— Принц как человек разумный и уравновешенный, приказал капитанам готовить войско.

— Дрянь дело, честные бояре, — сказал сердар Штефан. — Нагрянут нежданно-негаданно венгры, и опять великий разор будет.

— Разумеется, могут нагрянуть. Не станут же они дожидаться, пока казаки и татары переберутся через горы и начнут грабить их земли... — подзуживал логофет своих изрядно выпивших гостей. — И еще скажу вам, что и у Ракоци, и у Матея войско справное, не то, что наше. К тому же, по правде говоря, не очень-то везет нашему воеводе в войнах. Слишком часто возвращается с синяками да шишками, — усмехнулся в усы логофет.

— Ни к чему нам ссориться с соседями как раз теперь, когда страна разорена и в нищете погрязла, — насупился спафарий.

— Право слово — ни к чему, а вот господарь ярится.

Логофет поднялся со стула и пальцами погасил чадящую свечу.

— Худо будет нам, боярам, под таким господством. Знаем, какой необузданный у него нрав да еще за широкой казацкой спиной, очень даже возможно, что будет у нас и война.

— А я разумею по-иному, логофет, — поднял свои затуманенные глаза спафарий. — Турки не допустят, чтоб казаки вмешивались в дела подвластной им страны.

— Разумеется, не допустят. Однако же, ежели дунайские княжества и Трансильвания схватятся, они притворятся, что не замечают ссоры промеж христиан. Позволят им убивать друг друга, чтоб затем превратить земли их в райи[29].

Спафарий вздохнул.

— Разорит он нас и Молдову. Сколько же долго терпеть нам такое господарство?

— Ежели смолчится, то и стерпится. А на деле не так уж и трудно согнать Лупу с престола, будь промеж нас согласие и в мыслях, и в делах. Помощь же получим и от Ракоци, и от воеводы Матея, которые тоже не чаят избавиться от такого сварливого соседа.

— Что касается меня, то я не против, — сказал старший Чоголя. И брат мой Мирон тоже. Потому как и он пострадал и натерпелся.

— Тогда не будем терять зря времени на пустые разговоры и перейдем к делу. Сперва свяжем себя клятвой.

— Свяжемся клятвой! — вторили братья Чоголя.

Логофет принес бумагу и чернильницу с гусиными перьями и тщательно стал выводить буквы. Завершив, он потряс над бумагой песочницей, сдул песок и стал читать: «Мы, Георге Штефан, великий логофет, Костаке Чоголя, великий спафарий, Мирон Чоголя, великий хлебничий и Штефан, второй сердар...

— Только меня, прошу, не вставляйте, — воспротивился сердар.

— Желаешь, твоя честь, чистеньким выбраться? — приблизил к нему лицо логофет. — Имей в виду, жупын Штефан, ежели учую, что ты хоть словечком о том, что мы замыслили, обмолвился, то знай — откуда слово твое вышло, оттуда и душа вылетит.

— Тебе не за чем тревожиться, потому как и мне не по душе дела воеводы. Тот молодой драбант был мне братом двоюродным. И невинно погиб.

— Чем ты помочь нам сможешь?

— А чем твоя честь приказать изволит.

— Ну, это другой разговор, — положил ему на плечо руку великий логофет. — Читаю дальше: «...клянемся милости твоей, князю Трансильвании, и про то пишем: да помогут нам бог и пресвятая дева Мария и ангелы и все святые, и святая церковь, и святой пост, чтоб властитель Трансильвании сжалился над этой несчастной землей и убрал от нас нынешнего господаря, Василе-воеводу, и ради этого пришел с войском. Клянемся мы и в том, что сколько его милость израсходует на это дело и плату за содержание войска, все мы берем на себя, и имущество воеводы, чтобы в руки твоей милости перешло».

— А теперь поставим свои подписи и да поможет нам отец небесный избавиться от сего губительного господаря!

Бояре-заговорщики поглядели друг на друга и расписались.

Логофет сложил клятвенное письмо вчетверо и спрятал его в ларь.

— Итак, дожидаться будем нашего часа. О ходе дел вас вовремя известят. Постараюсь любыми путями добиться поддержки и воеводы Матея. Так с двух сторон возьмут господаря в когти.

У ворот бояре распростились с логофетом и неверными шагами, покачиваясь, пошли по улице.

Была беззвездная ночь. Ветер сердито гудел в горбатых акациях. Проходя мимо дворца, в отсвете молнии они увидели разбросанные под стенами тела обезглавленных драбантов.

— Среди этих несчастных находится и твой двоюродный брат, — сказал Мирон-хлебничий. — Зря порешили парня! Зря!

— Ни в чем виновным он не был, — скрипнул зубами сердар.

— Теперь уж поздно что-либо доказывать, — вздохнул Мирон.

— Рано или поздно, но наказание падет на голову палача. Несправедливый поступок сей! Безвинен парень.

— И ежели был безвинным, разве не лежит он среди всех остальных? — махнул рукой жупын Костаке.

32

Стояли последние августовские дни. Молодые журавли пробовали силу своих крыльев, готовясь к дальнему полету, ласточки сбивались в стаи, первые желтые листья слетали с деревьев.

Господарский двор, весь убранный гирляндами из еловых и сосновых веток, с флагами и знаменами на башнях и у ворот, ожидал высоких гостей. Сам воевода в сопровождении пышной боярской свиты, с блистательным войском, насчитывающим почти десять тысяч всадников, выехал из города под грохот барабанов и звуки труб. Вдоль дороги выстроились толпы людей в праздничных одеждах.

Коляски боярских жен и самой государыни, все заново отлакированные, сияли на солнце. Молодые бояре, верхом на арабских скакунах, молодецки озирались вокруг.

Часам к одиннадцати на бешеном скаку взлетел на холм всадник, размахивая белым платком.

— Едут! Едут! — кричал он что было сил.

Народ заволновался. Бояре стали выстраиваться в ряды.

Вскоре появились первые казаки во главе с полковниками, окружавшими молодого Хмельницкого. Шагах в ста от воеводы полковники придержали своих разгоряченных коней.

— Ого! — озабоченно вымолвил Тимуш. — Пан тесть вышел со всем своим войском.

Воевода спешился и вместе с боярами пошел ему навстречу. Тимуш же продолжал восседать на коне, сжимая рукоятку сабли. И только когда полковник Хлух рявкнул: «А ну, слазь!», соскочил Тимуш с коня и попал прямо в объятия тестя.

— Добро пожаловать, зятюшка! — прижал его к груди воевода.

Стали обниматься и полковники с боярами, а казаки попрыгали с коней и стали брататься. Сближение получилось таким стремительным, что вскоре они уже обменивались шапками и даже конями.

— Привести господарского коня! — шепнул воевода логофету.

Двое стремянных подвели под уздцы гнедого коня со звездой во лбу и в белых чулках, пританцовывавшего под звуки труб. Золотая упряжь, усыпанная драгоценными каменьями, ослепительно блестела.

— Принимай, зять, этот дар! — сказал воевода. — Пусть с честью носит он тебя! Садись в седло, чтоб народ увидел.

Конь играл под Тимушем, встряхивая своей изящной головкой и то и дело кося огненным глазом на нового хозяина. Полковники стали сыпать шутками:

— Словно принц какой, наш Тимоша! Глянь, аж весь раздулся от гордости!

Под несмолкаемые здравицы толпы, буханье пушек и оглушительный трезвон колоколов вся свита повернула к городу. Дружки жениха и ратники были разведены по постоялым дворм и усадьбам. Многих люди зазывали к себе, чтоб угостить. Потому как таков нрав молдаванина: последнюю краюху хлеба и ту отдаст гостю.

В престольном зале Тимуш сидел молчаливый, прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг. Бояре сразу же нашли общий интерес с полковниками и разошлись по светелкам слушать через толмачей рассказы казаков, людей открытой души и нрава веселого.

Господарь через своего толмача жупына Котнарского задал Тимушу несколько вопросов, на которые тот отвечал угрюмо.

Внезапно он поднялся с кресла и сказал:

— Утомился после столь длинной дороги. Отдохнуть желаю.

— Конечно, конечно, пан зять, — заторопился воевода. — Мой постельничий позаботится обо всем! Отведи их, жупын Хадымбу, в баню.

За ужином Тимуш по-прежнему оставался молчаливым и угрюмым.

— Может, что-нибудь не по вкусу твоей милости? — озабоченно спросил воевода. — Ты молчалив, как погляжу, и вроде бы серчаешь...

— В многословии легко упрятать обман, — ответил Тимуш.

На этот раз приумолк воевода. И так, без большого веселия, поужинали они, и каждый отправился в свою комнату, чтобы приготовиться к свадьбе, назначенной на следующий день.

Тимуш сидел на подоконнике раскрытого окна и задумчиво смотрел в ночь. Он достиг, наконец, того, к чему так долго стремился. Сколько препятствий ни вставало перед ним, все он одолел. Много было пролито крови, но в конце концов добился своего. И вот он здесь. Избранницы своей он еще не видал, но мнилось ему, что она должна быть сказочно прекрасной. Полковники же забавлялись вовсю.

— Ты, Тимошка, из кожи вон лезешь ради панички Роксаны, сердце свое на угольях сжигаешь, а она вдруг окажется рябой и кривой на один глаз.

Тимуш не ответил. Он заметил мелькнувшую среди кустов сирени тень. Прямо с подоконника выпрыгнул в сад и неслышно пошел за нею. Руксанда, углубленная в свои мысли, что не давали ей покоя, даже не приметила его. Завтра ей предстояло связать свою жизнь с парнем, прискакавшим сюда с бескрайних степей Украины и саблей проложившим себе путь к ней. Какая жизнь ожидает ее? Будет ли ей счастье?

— Паненка Роксана! — тихо позвал ее Тимуш.

Княжна испуганно вздрогнула. Обернулась, и Тимуш в бледном свете луны увидал красавицу, которая и в мечтах ему не привиделась.

Какое-то время они стояли недвижимые, словно изучая друг друга.

— Знал я, что это ты — Роксана! — нарушил молчание юноша.

— Как же ты мог это знать, твоя честь?

— Сидит во мне советчик, мал, как палец, борода у него белоснежная, а на голове красная феска. А уж он все знает и мне нашептывает.

— Это он тебе шепнул? — усмехнулась Руксанда.

— Конечно.

— А что еще нашептал этот твой советчик в феске? — заулыбалась княжна.

— Говорит, что моя Роксана самая прекрасная девушка в мире.

Княжна рассмеялась. Ей понравился молодой Хмельницкий. Было в его поведении что-то такое, что расковывало ее.

— А почему твоя милость не спит? — спросила она улыбаясь.

— А моя милость не может уснуть из-за твоей милости, — ответил Тимуш, не отводя от нее взгляда.

— Что ты так на меня смотришь? — опустила глаза княжна.

— Я воображал себе, что ты красива, но так... — без околичностей ответствовал Тимуш.

— По правде говоря, и я представляла тебя иным...

— Криворотым и с совиными глазами? Таким? Кто знает, какими ужасами набили тебе голову паны ляхи? Я бы им посоветовал своими делами заниматься, пока не изрубил их в кусочки.

— Тебе б нужно было отдохнуть, пан Тимуш, ты такую дорогу проделал!

— Я не только одну дорогу проделал, сама хорошо знаешь...

Княжна грустно опустила голову.

— И даже вместе с татарами. Эти дикари пролили столько крови, стольких людей угнали в рабство...

— Не шел я с ними. Орды пришли сами. Хан говорил, что у него какие-то счеты с воеводой, отцом твоим. И ежели они грабили и жгли, сами вы во всем виноваты. Если бы пан воевода с самого начала поженил нас, разве мы допустили бы татар в Молдавию? Постарался бы батька — и вам удалось бы откупиться. Однако пан воевода жил по совету ляхов. А они псы да фарисеи настоящие. Уж ежели ляхи такие верные друзья были ему, чего же они не бросились на помощь, когда татары землю вашу топтали? Мне хорошо известно, что не единожды посылал воевода за помощью и к Потоцкому, и к Конецпольскому.

— Тимуш, Тимуш! — опечаленно покачала головой княжна. — Разве саблей завоевывают девичье сердце?

— И саблей тоже, — упрямо ответил Тимуш. — Не стал бы я выслушивать насмешки, как Вишневецкий.

— И только это заставило тебя с такой настойчивостью добиваться моей руки?

— Теперь, когда увидел тебя, есть еще и другое...

Тимуш взял ее руку в свою и тихонько пожал.

Княжна отняла руку и сказала с улыбкой:

— Потерпи до завтра, голубчик!

— Завтра, моя голубка, можно считать, что уже наступило. Глянь-ка!

Тимуш обнял ее за плечи и повернул лицом к востоку, где тоненькая золотистая полоска опоясывала небо. Они замерли, недвижимые, завороженные колдовством мгновения, свидетелями которого были. Нарождался новый день, день, который они никогда в жизни не забудут.

Госпожа Екатерина следила из открытого окна за этими двумя тенями, которые то приближались одна к другой, то удалялись, и вдруг подавила зевок. Ночь почти прошла, а они с воеводой и не ложились еще.

— Что бы ты ни говорила, — примял воевода свой ночной колпак, — но этот казак не пара моей княжне! Не пара!

— На моей родине мужчины ценятся за отвагу, а женщины за красоту. Тимуш смел и держится, как рыцарь. Будь я на месте княжны Руксанды, именно его избрала бы себе в супруги, — сказала господарыня.

— А на земле нашей, да будет тебе известно, иные законы. Крушить дубиной может каждый, но не каждый может удостоиться руки княжны. Подобный юноша и нашей княжне не придется по вкусу. А как же иначе?

— Поглядим, твоя милость, поглядим, — глазами улыбнулась Екатерина, глядя на тех, что теперь стояли обнявшись.

Воевода зарылся головой в пушистые подушки, повертелся немного под стеганым шелковым одеялом, расшитым золотой нитью, и тут же погрузился в неспокойный, тревожный сон. Государыня прислушивалась к тому, как он стонал и сквозь сон вскрикивал: «Не отдам княжну! Не отдам!»

— Еще как отдашь! — шепнула государыня и задула свечу.

Наутро воевода проснулся в дурном расположении духа. Спустил ноги на медвежью шкуру, распростертую у постели, и долго рассматривал пальцы ног, на которых уже стали появляться признаки подагры.

— Дурные сны привиделись мне, — почесывал он свою изрядно поредевшую макушку. — Будто опять татарское нашествие...

— И угоняли в рабство твою княжну...

— А тебе, откуда это известно? — удивленно оглядел жену воевода.

— Как же мне не знать, ежели даже стража у дверей слышала, как ты кричал, что не отдашь княжну.

Воевода смущенно смолк.

— Чтоб на ночь ты больше не ел столько жирных блюд. Так и жупын Коен говорит.

— Очень хотелось бы знать, какие у лекаря бывают сны, хотя бы после вчерашнего ужина. Ведь он ел за семерых?!

Воевода зазвонил колокольчиком, и вэтав чуть раздвинул дверные шторы.

— Пришли слугу с нарядом из синего бархата!

— На куку приладь те четыре алмаза, — сказала госпожа и направилась в свои покои.

Боярыни пришли наряжать невесту. Господарыня сидела в кресле и наблюдала за тем, как надевали на нее драгоценные украшения и фату, укрепляли пышные волосы золотыми стрелами. Ходили вокруг нее боярышни и напевали:

Когда все было готово, подружки невесты зажали ладонями рты и, печально глядя на нее, принялись жалобно вздыхать:

— Отдаем мы со двора такой прекрасный цветок...

Княжна расхохоталась.

— Вы чего меня оплакиваете, словно отправляюсь на край света?!

Не на край света отправлялась княжна Руксанда, а предстояло жительствовать ей в крепости Рашков, на самом берегу Днестра, с высоких башен которой могла видеть Молдову. Однако возвратиться на родину суждено было ей только через много лет.

В книге ее судьбы было и это начертано, как и многое другое, о чем и не предполагали счастливые нареченные, полюбившие друг друга в ту летнюю ночь и теперь не чаявшие увидеться вновь.

В украшенных дорогими коврами и узорчатыми покрывалами комнатах переговаривались поезжане. В ожидании молодых запорожцы и именитые бояре не спеша вели разговоры о том, о сем.

— Вот сидите вы под турецкой пятой, как и мы до сих пор сидели под панским сапогом, — говорил полковник Хлух. — И за людей нас не считали, проклятые ляхи. Из «быдла» мы не вылазили и хлеб и все, что было у нас, отбирали. Терпели сколько терпели, пока терпелка не лопнула! И мы тогда взялись за сабли и сделали их зады красными!

— И турок мы тоже проучили, — встрял в разговор полковник Богун. — И султану отправили грамотку. Ну-ка, Иосиф, расскажи, что мы там написали турку!

Хлух упрятал смешок под пышными усами и сказал:

— Как-то совестно перед столь честной компанией такие слова молвить.

— Короче говоря, — продолжал Богун, рубя ладонью воздух, — влепили мы ему, как следует. Не перестаю удивляться, как это его кондрашка не хватила, когда он читал такое?

Бояре озабоченно оглядывались, хоть и про себя потешались над тем, о чем рассказывали полковники.

В это время распахнулись двери и появился воевода с великим логофетом и спафарием, который нес его куку и меч. Все склонили головы, и в наступившей тишине вдруг грянули пушки, и во всем городе принялись звонить колокола. Из другой двери, подле которой стояли на страже два капитана в нарядах из фландрской ткани с лядунками на боку, вышел Тимуш в сопровождении сотников. В костюме из лазоревого бархата, расшитого на рукавах и у шеи золотой нитью, и украшенном дорогим позументом, в собольей шапке с золотой кистью, улыбающийся и веселый, Тимуш поразил весь двор. Вместо вчерашнего хмурого казака, перед ними предстал настоящий принц, гордый и рыцарственный.

— Ну, что скажете о женихе? — удивленно переглядывались бояре.

Через те же двери, оставшиеся открытыми, белые и легкие, словно стайка голубок, впорхнули подружки невесты, кольцом окружившие княжну Руксанду.

Она была удивительно прекрасна в своем невесомом платье из сиреневого газа, осыпанном золотыми листочками и перетянутом в талии алмазным пояском.

Господарыня взяла ее за руку и подвела к жениху. Молодые бросили украдкой друг на друга быстрые взгляды и спрятали расцветшие улыбки.

— Наше любимое дитя! — начала господарыня и голос ее задрожал. — С твоего ли согласия вершится сия свадьба?

Воевода и бояре замерли. А ежели княжна вдруг скажет «нет» и свадьба расстроится? Даже сам Тимуш стоял бледный и сердце его словно куда-то провалилось. Кто знает, что может прийти в голову этой красавице-княжне?

Запорожские полковники нервно крутили свои усы. Свадьба Тимуша с молдавской княжной превращалась в дело чести.

— С полного моего согласия! — раздался ясный и звонкий голос княжны.

Все облегченно вздохнули.

Тимуш подскочил к княжне и взял ее за руку.

— Меня не надо спрашивать! — сказал он, широко улыбаясь.

Полковники и бояре принялись хохотать.

— Вы поглядите только, честные бояре, как развязала княжна язык у сотника Тимуша! Не узнать его!

Митрополит Варлаам отслужил службу, прочитал молитвы и подвел молодых к иконам, в то время, как хор неистовствовал: «Ликуй, Исайя!»

— Счастлив я, — сказал митрополит за господарским столом, — что хотя бы один зять у нас веры православной.

Гости направились к столам, отягченным разнообразнейшими яствами. Невеста со своими подружками пировала в покоях господарыни Екатерины.

Видя, как бояре и сам воевода берут яства вилками, запорожцы, дабы не ударить лицом в грязь, тоже попытались это сделать. Но будучи непривычными к подобному инструменту, в конце концов, закатали рукава кунтушей и стали руками хватать куски мяса, а потом вытирать руки о свои дорогие одежды. Бояре, которые тоже были не дураки поесть, удивлялись тому, с каким старанием, с какой поразительной быстротой полковники уплетали свиные окорока. А пили гости с еще более поразительным усердием, утирая ладонями свои длиннющие усы и все похваливая вино:

— Добре!.. Добре!.. Ну, прямо бальзам!

Тимуш наклонился к Котнарскому и сказал ему:

— Передай его милости, что премного всем я доволен. Предлагаю выпить за здравие гетмана Хмельницкого.

Котнарский без большой охоты перевел слова Тимуша. И тогда воевода чокнулся с зятем, улыбаясь:

— С таким сватом, как отважный гетман Богдан, не пропадет Молдавская Земля. Многая лета!

Тогда встали бояре и, высоко подняв золотые бокалы, запели густыми голосами:

Великий логофет многозначительно поглядел на братьев Чоголя. Когда начались пляски, бояре вышли в сад и стали шептаться между собой:

— Теперь воевода уже не стесняется говорить перед всем народом, что надежда его в Хмельницком. Отправляю гонцов к Ракоци и воеводе Матею. Напишу и визирю в Царьград. Разве не видать, куда думает завлечь нас этот господарь? — возмущался логофет Штефан.

— Непременно напиши, твоя честь, а мы уж позаботимся вывести войска из города и услать их в горы. И ежели он спросит, куда это они направляются, то мы скажем, что проводим учения. Только бы кончилась свадьба и убрались запорожцы к себе домой, а мы уж все обделаем, — сказал великий спафарий.

Веселились гости, кружились в молдавской хоре. Пускались в огненную казачью присядку полковники Тимуша да так, что под их подошвами трещали и стонали половицы. А в это время по дорогам скакали гонцы логофета с грамотами, спрятанными в голенищах сапог.

Около полуночи поднялся Тимуш и сказал:

— Без красавицы жены моей веселье — не веселье...

Во дворе молодых ожидала золоченая карета, запряженная шестеркой. Вышел воевода с гостями, чтоб проводить новобрачных в монастырь Фрумоаса. Подружки окружили их широким кольцом и, раскачиваясь на ходу, пели:

Господарыня вытерла свое мокрое от слез лицо. Воевода обнял молодых и пожелал им счастья. Загикали, захлопали бичами подпрыгивающие в седлах шаферы, и карета тронулась. Гости же вернулись к столам и продолжали пировать и веселиться еще три дня и три ночи. Потом бояре пригласили полковников в рыдваны и повезли показывать свои имения. Запорожцы поражались красоте Молдавской Земли.

— Ежели бы и на нашей Украине были бы такие горы...

Спустя неделю, проведенную при дворе в пирах и веселье, Тимуш сказал воеводе:

— Премного благодарны пану воеводе и уважаемому тестю нашему за прием. Мы б еще погуляли, но ждет нас батько в Гусятине.

— Пусть будет так, как ты считаешь, зятюшка. С моей стороны препятствия не будет, хоть и хочется, чтоб праздник не кончался.

Стояло туманное утро, какое бывает в начале осени, когда вереница возов с приданым княжны, окруженная запорожцами, двинулась в путь. В золоченую карету, в которой ехали молодожены, была впряжена восьмерка белых лошадей. Провожать их поехали и господарыня с воеводой и вся боярская свита. Обнялись и молодые с родителями, и бояре с полковниками и по украинскому обычаю трижды поцеловались. Лишь тогда почувствовала княжна, что расстается с родителями. Рыдая, словно дитя малое, припала она к груди государыни.

— Тяжко на сердце у меня, матушка! — простонала она.

Господарыня гладила ее, шепча сквозь слезы:

— Не плачь, княжна, дитя мое любимое. Мы вскоре увидимся. Наши земли рядом находятся. Когда стоскуешься, тогда и приезжай к нам.

Карета переехала через мост и растворилась в тумане. Воевода еще постоял какое-то время, затем сел в карету и возвратился ко двору. После такой суеты и веселья двор выглядел пустынным. Пустынно было и на сердце воеводы. Уехала и самая любимая дочь его.

Прежде чем переправиться через Днестр, княжна вышла из кареты и, взяв горсть земли, завязала ее в шелковый платок.

Подле Гусятина навстречу им выехал гетман Хмельницкий со своими сотниками и есаулами и всем конным войском. Спешился отважный гетман и приблизился к карете, говоря нарочито громко:

— Ну-ка поглядим и мы, какой цветок привез нам сотник Тимош в невестки.

Руксанда вышла из кареты и преклонила перед свекром колена. Гетман поднял ее, как перышко, и поцеловал в зардевшиеся щеки.

— Боже ж мой, голубушка невестка! Перед такой красой в пору мне становиться на колени!

Тимуш с гордостью прикоснулся к едва пробившимся усам.

— Теперь-то я понимаю, — продолжал гетман, — почему не хотел воевода отдавать нам эту жемчужину бесценную. Грешит наш сват скуповатостью.

— Вот чего бы не сказал, Богдане, — покачал головой полковник Хлух. — Больно уж много потратил воевода на свадьбу и на дары. И пир такой закатил, каких мир не видывал...

— Скажи-ка лучше, Иосиф, — подмигнул Дорошенко, — как ты на пиру ел той маленькой вилкой?

Все вопросительно посмотрели на Хлуха, зная, что он за словом в карман не полезет.

— Ну как ел? Как все! Гляжу, что те бояре втыкают ту вилку в мясо и так и подносят ко рту, как бы руки не замуслить. Ну, думаю, знать таково у них поветрие, и сам втыкаю вилку в мясо. Кручу ее так, кручу этак, а в рот засунуть не получается. Но я не сдаюся... Весь рот себе продырявил! — горестно махнул рукой Хлух.

— Еще счастье, что не проглотил ее! — рассмеялся гетман. — Не то она тебе и кишки продырявила бы.

Полковники надрывались от хохота.

Хмельницкий взял княжну за руку и, подняв в воздух свою золотую булаву, крикнул громовым голосом:

— Запорожцы! Возвратился сынок наш сотник Тимоша со супругой из дружественной нам Земли Молдавии!

— Хай живэ сотник Тимоша! — хором ответили запорожцы и голоса их отозвались далеко в степи.

— Слазь с коней, хлопцы! — приказал гетман.

Все войско спешилось. Стояли запорожцы подле своих коней и изумленными глазами глядели на княжну, которую вел перед ними гетман.

— Гарну жинку взял себе сотник Тимуш? Что скажете?

— Гарну! Дюже гарну!

Тимош какое-то время шел за ними, потом сердито буркнул:

— Подумают запорожцы, что вышла замуж за тебя, батько!

— Ну и что, ежели подумают? Так уж не подошла бы мне такая женушка, молоденькая и красивая? — огладил свои усы гетман.

Обернувшись к Вихровскому, приказал:

— Выдать каждому запорожцу по штофу горилки и заколоть воловье стадо, что угнали с пастбищ Калиновского. Будем все веселиться! И Молдавия будет с нами!

В Гусятине устроили великое застолье. Встал гетман и поднял чашу в честь молодых.

— Много препон возникало на пути объединения домов наших, однако, слава всевышнему, всех их мы устранили назло врагам, что сегодня сидят и с досады зубами клацают. Молдавия, что соседкой нам является, союзницей нашей станет. Так пусть живет братство между нашими державами! Пью за счастье молодых супругов! Многая лета!

— Многая! Многая! Многая!..

— И чтобы у них место для жительства счастливого было, даруем молодым крепость Рашков!

Чокнулись гости чашами и выпили горькую, как полынь, горилку.

— Гетман! Батько! — прибежал вдруг какой-то казак. — Глянь-ка на небо, батько!

Все подняли глаза к усыпанному звездами небосводу.

— Смерч огненный приближается, — испуганным голосом кричал казак. — Поп Гриць говорит, что наступает конец света...

Гетман внимательно следил за огненной полосой, прокладывающей себе путь сквозь звезды.

— Болтает твой поп Грицько, — сказал, поднявшись из-за стола, гетман.

— В лагере великий переполох! — со страхом смотрел на него казак.

— Сейчас пойду и всех успокою.

Гетман и полковники исчезли в темноте. Тишина ночи наполнилась криками и воплями.

Анна, жена гетмана, неистово крестилась.

— Храни и защити нас, матерь божья!

— Дурной знак! — прошептала ее старуха-мать.

Добравшись до лагеря, гетман взошел на холм и, освещенный пламенем факелов, поднял булаву.

— Хлопцы! Запорожцы! Не пугайтесь! Огонь, что на небе видите, не что иное, как комета, между звезд путешествующая. Кажется, она идет к нам, но это только так кажется. На самом же деле, расстояние, что разделяет нас, так велико, даже представить себе трудно. А попу Грицю, дабы не сеял страх, несмотря на то, что он лицо духовное, задеру рясу и угощу розгами. Месяц сидеть не сможет!

Казаки принялись хохотать над попом, который выбежал из толпы и в панике умчался в темноту. Страха, как не бывало.

— Играть отбой! Гасить факелы! Отдыхайте спокойно! С нами крестная сила! Часовые пусть остаются на местах, потому как великая опасность придет не с неба, а от панов ляхов.

В прохладном ночном воздухе запели трубы и шум в лагере стих. Факелы погасли, и покой воцарился над степью.

В это же время на господарском дворе в Яссах бояре с воеводой смотрели, не отрывая глаз, на небо. Митрополит Варлаам разговаривал с логофетом Евстратием.

— Комета, что движется по небу, ежели она сильно приблизится, может большое беспокойство причинить земле нашей.

— Разумеется. Но расстояния до небесных тел не измерить земными мерками. На пути своем комета может зацепить другие звезды, пока сама не превратится в пыль, — ответил Евстратий.

— Великий страх властвует в народе. Настала пора людям очиститься от смрада греховного. Многие в мерзости погрязли.

Воевода приблизился к нему и молвил:

— Спасемся ли мы от той беды, что на нас идет?

— Смиримся перед силами небесными, государь! Сам видишь, твоя милость, до какого беспутства дошли бояре и даже чернь! Да простит меня твоя милость, ежели скажу, что братья и племянники твои дурные примеры народу кажут. Прекрати, государь, жестокости, воровство и несправедливость, что к погибели земли нашей творятся.

— Погибель, твоя святость, идет нам от турок. А насчет братьев и племянников моих, буде сотворят они непотребство какое, исповедуй и дай им отпущение грехов.

Митрополит понял, что бесполезны слова его. В огорчении покинул он двор и пошел к духовнику Иосафу.

— Бди, отче, над мыслями господаря нашего. Не допускай, чтобы заблуждалась душа его.

Духовник смиренно стоял перед митрополитом. Бдеть-то он бдел над душой воеводы, да разве было ему под силу проповедями удержать необузданные страсти господаря?

Светало. Огненный след на небе стал бледнеть, пока не растаял полностью, рассеянный яркими лучами солнца. И вместе с ночной темнотой уходил и страх. Люди возвращались к своим делам, а ночью опять стояли, задрав головы к небу, и молились в ожидании гибельного часа.

Но однажды ночью комета исчезла, проглоченная бездной. Люди облегченно вздохнули. Но через несколько недель содрогнулась земля. В одних местах она разверзлась и хлынули потоки грязи, в других оползни напрочь снесли целые села. Воевода на заседаниях дивана в великом расстройстве выслушивал доклады о том, какие беды натворило землетрясение.

— Только землетрясения нам не хватало! — вздыхал он. — Написать грамоту великому визирю о той погибели, что мы терпим. А теперь пусть скажет, что хочет сказать, ворник Нижней земли.

— Год показывается засушливым, твоя милость. С осени не выпало ни капли дождя. Снега было мало, и тот ветер уносил. Лежит в земле зерно непроросшим и птицы его клюют.

— Пускай выходит народ с попами и с хоругвью на крестные ходы! — приказал воевода.

Но не успел народ выйти в поля с иконами и хоругвями, как адская мгла стала наползать с запада и с ужасающей скоростью закрыла все небо. Разразилась страшная гроза. Молнии раскалывали деревья, поджигали дома. От такой молнии загорелась и господарская конюшня. Огонь перекинулся на амбары и каретные сараи. Перепуганные лошади не давали вывести себя из пылающей конюшни. Но и на тех, которых удавалось вывести, загорались гривы и хвосты, и обезумевшие кони вырывались и мчались куда глаза глядят, прыгали через заборы, ломая себе ноги.

Воевода стоял на крыльце и сквозь марево дождя глядел, как огонь пожирает все, что осталось от дворцового имущества.

То был настоящий гнев господень. Чем будут они гасить осеннюю дань? Этот ливень смыл и землю и семена, реки вышли из берегов, затопляя поля и села. Придется просить турок, чтобы они подождали год-другой, пока люди немного оправятся. Он, конечно, будет просить, а разве захотят нехристи понять? Не свалят ли на него всю вину? Великий визирь не допустил к себе его капухикаю, и это дурной признак. Что-то здесь нечисто. Что-то против него затевается. Но откуда оно идет? Даже добрый его друг Ибрагим не сумел разузнать, с какой стороны грядет опасность.

Пребывал воевода в душевном расстройстве. Мрачные предчувствия тяжко ложились на сердце. В глазах бояр он не раз замечал черную вражду. Только великий логофет жупын Штефан Чаурул был ему верным. На него он надеялся, к его советам прислушивался.

— Прибыл турецкий торговец! — объявил однажды вэтав. — Просит разрешения поговорить с твоей милостью.

— Чего ему надобно?

— Говорит, что сведевия, которые ему известны, предназначены только для твоей милости.

— Пускай войдет!

Турок вошел степенно и поклонился, поднеся по очереди руку ко лбу, к губам и к сердцу.

— Салам алейкум, эффенди бей!

— Салам алейкум. Какие у тебя к нам дела? — спросил воевода.

— Не столько мои дела привели меня сюда, сколько твои.

— Так говори!

— Сперва желаю знать, чем ты меня вознаградишь.

— А это зависит от известия.

— В таком случае, известие мое стоит и головы и престола, на котором сидишь.

— Что ты за это просишь?

— Верхового коня и кошелек червонцев.

— Что ж, ты их получишь.

— Я возвращаюсь от бея Ракоци. Доставил ему три воза дамасских тканей. Будучи там несколько дней, прознал от одного правоверного, который часто бывает у бея по делам казначейства, что продает тебя твой великий логофет.

— Уж не показалось ли тебе, эффенди? Этот человек большую верность мне выказывает.

— Если ты усомнишься в словах моих, то ждет тебя погибель от этой ядовитой змеи. Позови его и задуши!

— Это уж оставь на мое усмотрение, — сердито молвил воевода. Тем не менее я прикажу выдать тебе все, что обещал.

— Да раскроет тебе глаза аллах, потому как слеп ты! — сказал поклонившись турок и вышел.

Озабоченный воевода долго смотрел ему вслед. Нечто подобное давным-давно говорил его спафарий, жупын Асени. Неужто, правда? Не вражья ли это выдумка, чтоб лишить его верных людей? Какое, к примеру, дело этому турку до его жизни и престола?

Воевода отбросил от себя подозрения, что на мгновение угнездилось в его душе.

— Козни все! Ложь! — убеждал себя Лупу, отстраняя от логофета этот навет. Откуда было ему знать, что на днях, без его ведома, Штефан Чаурул возвратился от Ракоци и теперь сидел в собственном доме в комнате, с занавешенными окнами и вел разговор с кучкой бояр, среди которых были и братья Чоголя и сердар Штефан.

— Добрые вести привез от принца, — улыбаясь, говорил логофет. — А также от воеводы Матея... Как только мы дадим им знать, что настал час, они незамедлительно перейдут с войском границу. Считаю благоприятным временем для дела сего страстную неделю. Занятый приготовлениями к Пасхе, Лупу не заметит, как войска покинут город. На сердара Штефана возлагаю это важное дело. Оставить два стяга конников и пеших для караульной службы у стен и ворот, остальное же войско увести в горы. Там, соединившись с рейтарами принца, возвернетесь в столицу. Что-нибудь неясно?

— Будто все ясно, — сказал великий спафарий.

— В таком случае, разойдемся. Ждите, честные бояре, от меня вестей. Теперь недолго ждать осталось. Лупу мы возьмем запросто. И еще одно. В тайне великой держите все, что было тут говорено.

— Об этом не заботься, — заверил его Мирон Чоголя. — Мы все равно что немые.

Так сказал жупын Чоголя. Однако на какой-то пирушке выпивший хлебничий, якобы, не удержался и стал бахвалиться:

— Не только нам, боярам, за свою голову опасаться надобно, но господарям тоже. И им не все прощается...

Великий логофет метнул в него яростный взгляд. Неосторожно ведет себя Мирон Чоголя, своей болтовней может поставить под удар не только себя, но и его самого. Пока воевода или его соглядатаи ничего еще не учуяли, должно покинуть город и отправиться в вотчину свою Бучулешты, где находится боярыня Сафта. В случае чего, ему легко будет бежать в Трансильванию, и найти приют у принца Ракоци.

Так решил Штефан Чаурул. В страстной четверг после святой литургии явился он к воеводе и с жалостным видом попросил разрешения отбыть в свое имение:

— Тяжко захворала хозяюшка, жена моя, боярыня Сафта, твоя милость, — сказал он, горестно вздыхая. — Вот получил грамоту срочно приезжать. Не знаю, застану ли ее в живых еще?

— Что ты за человек, логофет! — пожурил его господарь. — Знаешь, что жена твоя хворая, а держишь ее в деревне, вместо того, чтоб привезти к нам. Врачи-то у нас искусные!

— Коли не будет слишком поздно, обязательно привезу, — опустил очи долу логофет. — Премного благодарен за сострадание, твоя милость! — Он прикоснулся губами руки господаря.

— Быть посему!

Братья Чоголя, которые находились тут же и видели эту сцену, озабоченно переглянулись. Что бы это значило? Ничего не сказав им, логофет вдруг уезжает. Вечером они засиделись допоздна, обсуждая случившееся.

— Сердар Штефан с войском еще города не покинул, а логофет должно что-то учуял, раз дал деру. Ежели выйдет наружу наше участие в попытке свергнуть господаря, ничем не удастся оправдаться.

— Сбежал, фарисей, а нас бросил на съедение сему волку, наши головы задумал подставить.

— Отрубленная голова, брат, за себя постоять уже не может, — ответил Костаке Чоголя. — А для Лупу это плевое дело. Сотворит, ежели узнает, что мы под него копаем. Логофет же выберется целым и невредимым. Давай поищем и мы возможность зря жизни не лишиться.

— Я, брат, так думаю: пойдем завтра же к воеводе и откроем ему всю правду, а вину свалим на логофета.

— Нет, сие опасно, — сказал Костаке. — Он яростен во гневе и долго размышлять не станет. Поступим иначе. Напишем лучше грамоту, в которой откроем вину логофета и отдадим духовнику Иосафу, а тот отнесет ее воеводе. Но сперва свяжем духовника клятвой исповеди, что наши имена произнесены не будут.

— Что ж, давай поступим, как ты говоришь, брат, — поднялся со стула хлебничий. — Садись и пиши бумагу.

Великий спафарий буквами, разбегавшимися вкривь и вкось, начертал письмо, и братья отправились в господарскую церковь. Служба кончилась; духовник как раз собирался уходить.

— Желаем исповедоваться, твоя святость, — сказал великий спафарий. — Всю неделю было недосуг...

Духовник вернулся в алтарь, откуда вышел в облачении, держа в руках евангелие. Он накинул епитрахиль на голову спафария и наклонился, дабы задать полагающийся при сем вопрос, но тот внезапно сказал:

— Прегрешения свои я поведаю позднее. Теперь же возьми сие письмо и незамедлительно отнеси его воеводе. Ежели спросит, от кого получил, то скажешь, что тайна исповеди нарушена быть не может. Вот это и есть наша исповедь!

Бояре поднялись и покинули церковь, повергнув духовника в глубокое изумление. Однако спустя какое-то время он пришел в себя и спешно отправился во дворец. Беспрепятственно пройдя в малый престольный зал, склонился перед господарем, беседовавшим в это время с казначеем Йордаке и ростовщиком Нанием.

— Ежели ты пришел исповедовать меня, святой отец, прошу погодить, — упредил его воевода. — У меня сейчас дела.

— Скорее мне надо исповедоваться твоей милости, — ответил расстроенный духовник.

— И часа не потерпит исповедь твоей святости?

— Даже мгновения.

Казначей Йордаке и заимодавец вышли. Духовник достал письмо и положил его на стол.

— Читай, твоя милость, и ни о чем не спрашивай.

Воевода развернул бумагу и пробежал глазами по строчкам. Сердце его захолонуло. Значит, болезнь боярыни Сафты была обманом, лживым ухищрением логофета Штефана!

Воевода положил письмо на стол и мгновение сидел с прикрытыми глазами.

Духовник повернулся и собрался было уходить.

— Погоди, твоя святость! — жестко приказал воевода. — Скажи-ка нам, каким образом попало в твои руки сие письмо?

— Этого сказать не могу.

— Почему не можешь? Уж не заодно ли ты с теми предателями?

— Связан тайной исповеди, твоя милость.

— Про тайны забудь! — взревел господарь, — говори без утайки! Кто дал тебе письмо?

— Смирись, твоя милость! Не ожесточайся перед церковным лицом ни словом, ни делом.

— Добром не скажешь, пытать тебя велю! — совсем озверел господарь.

— Все стерплю во имя святой церкви! — ответил игумен, опустив глаза.

Воевода хлопнул в ладони. Вошел стоявший у двери капитан.

— В погреб, попа! Пытать огнем на дыбе, пока не скажет правду!

Капитан стоял в нерешительности.

— Ты чего стоишь! Разве приказа не слышал?

— Слышал, ваша милость, но он лицо духовное...

— В погреб!.. — рявкнул Лупу.

— Иди, твоя святость, — прикоснулся плеча игумена капитан.

Воевода дрожал от ярости. Продают его самые близкие бояре. Невольно вспомнились ему слова Пэтракия. Неужто был он слеп и глух, как говорил тот турок?

— Позвать великого спафария! — крикнул он. — И чтоб сердар Штефан явился!

В скором времени посланный за ними капитан возвратился:

— Ни спафария, ни сердара нет в городе, — доложил он. — Отправились с войском на полевые учения.

— Словно сговорились все. Поп признался?

— Нет, твоя милость. Стонет только и молчит.

— Огнем пытали?

— Пытали.

— Ну?

— Повязан святой тайной, говорит.

— Позвать митрополита, чтоб дал ему отпущение!

Митрополит явился незамедлительно.

— Что случилось, твоя милость? Зачем ты звал меня?

— Раскрыт заговор бояр, ищущих погибели моей. Игумен Иосаф доставил это письмо, но имена тех, кто написал его, держит в тайне. Дай ему отпущение!

— Какое отпущение, твоя милость? — вопросительно посмотрел на него Варлаам.

— От таинства исповеди. Эти подлецы раскрыли свои черные замыслы на исповеди.

— Не могу, твоя светлость! Семь божественных таинств имеется, и преступать их нельзя. О них я писал в своей книге...

— Писать можешь все, что вбредет на ум, но эту низкую государственную измену я должен вывести на свет божий! На карту поставлены и жизнь, и престол наш! Иди, дай ему отпущение! — крикнул господарь.

Митрополит растерянно смотрел на искаженное ненавистью и яростью лицо воеводы, в его безжалостные глаза и, устрашенный отступил. Неужели этот человек и есть тот воевода, коему он посвятил вирши и сравнивал с византийскими императорами?

— Следуй за мной! — жестко приказал Лупу и вышел.

Ступени глубокого погреба были влажными и скользкими. Митрополит наощупь спускался в подвал, в котором стоял отвратительный запах жженого мяса. Воткнутый в бадью с водой факел горел, потрескивая и испуская густой дым. В его пляшущем свете он увидал тело Иосафа, валявшесся на охапке соломы. Руки и ноги игумена были раздроблены, лицо окровавлено, губы обожжены. Ужаснувшемуся от этого страшного зрелища митрополиту померещилось, что лежит не духовник господаря, а сам сын божий, с креста снятый.

— Отец небесный! — в ужасе прошептал Варлаам.

Два палача с закатанными рукавами равнодушно глядели на несчастного игумена, который издавал слабые стоны.

— Дай ему отпущение! — приказал воевода.

Митрополит наклонился над игуменом и чуть слышно прошептал:

— Дарую тебе отпущение грехов! Признавайся, святой отец!

Игумен поднял опухшие веки.

— Имя открой! — заорал воевода. — Кто они, эти подлецы?

— Боярин Чоголя, владыко, — прошептал Иосаф.

— Который из них? — потребовал воевода.

Митрополит поднялся и крестным знамением осенил Иосафа.

— Имя! — вне себя затопал ногами Лупу.

— Ничего больше сказать он не сможет, государь. Душа его покинула земную обитель.

С этими словами митрополит Варлаам походкой тяжело больного человека направился к выходу. За ним выбежал и воевода. Лицо его рдело от ярости. Выходит, и спафарий, и великий хлебничий, наделенные имениями и всем почетом при дворе, продали его? Он тут же послал стражу привести их живыми или мертвыми.

Бояр Чоголя нашли на вотчине. Сперва они попытались защищаться, сваливая всю вину на логофета.

— Это он, твоя милость, иуда этот запутал нас.

— И кто еще участвовал в этом предательстве?

— Многие из тех бояр, что в имениях своих живут.

— А при нашем дворе — кто?

— Сердар Штефан. Он должен был вывести войско из города.

— Доставить сердара немедля! — приказал воевода.

Заимодавец Наний, ожидавший приема у господаря, спросил вэтава:

— Не пустишь ли к господарю? Дело у меня к его милости.

— Уходи, уходи, ради бога! — замахал тот руками. — Не время теперь для разговоров. Разве не видишь, что происходит? Уходи, пока с тобой не случилось то, что с боярами Чоголя.

— Святой боже, что стряслось с боярами?

— Судит их господарь за участие в заговоре.

— И многие в нем замешаны?

— Разве не слыхал, что послали за сердаром Штефаном?

— За ним послал воевода капитана?

— Конечно!

Ростовщик схватился за голову и выбежал из дворца. Пыхтя от усталости, он заорал на своего слугу:

— Садись, Илья, в седло и скачи изо всех сил в Баликскую степь к сердару Штефану. Скажи ему, чтобы он часом не подался уговорам приехать ко двору, потому как ждет его там смерть!

Илья тут же и отправился. Заимодавец в великом волнении метался из угла в угол своей горницы. Он содрогался при одной лишь мысли, что убьет господарь того молодого человека, который частенько приходил к нему в дом и ростовщик за кувшином вина раскрывал перед ним свою одинокую душу. В этом уравновешенном, и спокойном человеке, быть может, привиделась ему, жадному ростовщику, какая-то несвершившаяся мечта. Он не знал, в чем состояла вина молодого сердара, который не раз помогал ему в торговых делах. Его нужно спасти от гнева воеводы Лупу! Ежели что произойдет со Штефаном, то останется он в этом мире еще более одиноким, еще более несчастным.

Сердце ростовщика сжималось от страха. Дал бы бог, чтоб Илья прискакал с вестью раньше господарских людей. Только бы прибыть вовремя. Чтоб не опередил его капитан.

Но все произошло иначе. Илья соскочил со своего взмыленного коня у палатки сердара, вбежал и выпалил:

— Садись, твоя честь, на коня и беги, потому что скачет сюда капитан, чтоб привести тебя к воеводе. И великая опасность ожидает тебя там!

— Ни в чем виновным себя не считаю, — ответил сердар. — Ежели будет приказ предстать перед господарем, я выполню его.

— Наказал жупын Наний не искушать судьбу, не ехать ко двору.

— Скажи ему, чтоб зря не тревожился, потому как никакой вины за мною нет.

Опечаленный ответом, вернулся Илья в город.

— Не послушался он твоего совета, хозяин. Сказал, что поедет, ежели будет такое приказание.

— Горе мне! — запричитал заимодавец. — На смерть идет Штефаника! На смерть! Ни за что не пощадит его воевода! Что он такое натворил, несмышленыш?

— Ежели тебе жалко сердара, — сказал слуга, — спаси его от смерти.

— Как же я могу спасти? — сокрушался ростовщик.

— Иди к воеводе и положи к его ногам мешок с деньгами.

— Мешок с деньгами? — перепуганно взвизгнул ростовщик, который предпочел бы быть битым кнутами на конюшне, нежели упустить из рук хотя бы один золотой. — Где мне взять столько денег?!

— Поищи хорошенько, хозяин. Ежели пропадет сердар, больше некому будет охранять и защищать тебя. А времена наступают смутные...

Ростовщик метался по комнате и клялся, что нет у него денег. Илья плюнул и ушел.

Через час господарю сообщили, что прибыл сердар Штефан. Воевода как раз разговаривал с постельничим Стамате Хадымбу, которого он посылал за помощью к свату своему Богдану Хмельницкому.

— Передай, что обступили меня враги и требуется немедля войско, дабы предотвратить погибель нашу. И о предательстве бояр расскажи, что вину тяжкую несут.

— Слушаюсь, твоя милость!

— Проедешь через Хотинскую крепость и передашь пыркэлабу приказ готовиться к осаде. А теперь, счастливо, постельничий! Не задерживайся в пути!

Постельничий облобызал руку воеводы и торопливо вышел. В двери он столкнулся с сердаром Штефаном и, пристально посмотрев на него, подумал:

— Глупец этот сердар! Сам пришел, как ягненок, чтоб его зарезали.

Воевода приказал позвать сердара. Штефан вошел нетвердым шагом.

— Ступай смело, сердар! — встретил его воевода. — Иль чувствуешь себя в чем-то виноватым?

— Ни в чем виноватым себя не чувствую, твоя милость! — поклонился он.

— Ежели так, то скажи-ка нам, какие козни строил логофет с врагами нашими?

— Понятия не имею про сии козни.

— Так ли это?

— Так, твоя милость!

— А бояре Чоголя говорят иначе.

— С этими господами я в заговоры не вступал и разговоров не вел. Всю жизнь служил верой и правдой твоей милости. И кто еще из слуг твоих испытал более расположение твое и щедрость, ежели не я? Из бедности меня вытащил и богатым сделал.

— Правду говоришь, сердар. Из праха поднял тебя и не следовало тебе забывать ту руку, что сделала это. Привести бояр!

Стража втолкнула в зал несчастных бояр, связанных, как разбойников.

— Вот! — указал на сердара воевода. — Слабая у сердара оказалась память. Говорит, что не знает ничего про козни логофета. Неужели это так?

— Как же ему не знать, если и его честь поклялся на евангелии и обязался подчиняться только приказам логофета Штефана.

— Наверно, был я сильно пьян, — отчаянно защищался сердар. — Ничего об этом не знаю. Могу, твоя милость, поклясться!

В этот момент сообщили, что срочно желает говорить с воеводой капитан Сэмэкишэ.

— Пускай войдет!

Капитан, весь серый от пыли и с мокрым от пота лицом, вошел в престольный зал.

— Твоя милость, войско Кемени перевалило горы! Убит вэтав оруженосцев Якоми. Войско же воеводы Матея во главе со спафарием Диику направляется к Фокшанам.

Лицо воеводы стало бледным, как стена.

— Поблагодарим этих христопродавцев, — закричал он, — потому как они привели беду в страну! Продали меня и всю землю нашу! Немедля предать смерти! И не от сабли, не от пули им пропасть, — а от веревки, как разбойникам!

Казначей Йордаке Кантакузино, услыхав об этом приказании, тут же поспешил к воеводе.

— Не предавай смерти этих бояр, твоя милость! Не на них вина, а на хитром логофете, который по пьяному делу завлек их в свои дьявольские сети. Ручаюсь, что...

— Сделать, как я приказал! А твоя честь проследи, чтобы господарыня и сын наш со всем домом сразу же отправились в Каменицу!

— Позабочусь, твоя милость. Вскорости возы и кареты отправятся туда.

— Второму спафарию прикажи собрать сколько войска возможно и выстроить его.

— Слишком его мало. Не выстоим супротив тех, кто идет на нас. Времени же созвать людей по селам у нас нет. Диику вошел в Фокшаны, а Кемени уже в Романе.

Воевода нервно теребил ус. Он понимал, что приперли его к стенке враги, застав врасплох. Ничего иного не оставалось, как покинуть город и бежать к Стефану Потоцкому. Там он надеялся дождаться помощи гетмана.

— Погрузить все добро наше и отправить в Нямецкую крепость. Табуны перегнать в Капотештский лес и держать там под охраной и в тайне до тех пор, пока не вернусь! Все, что не поместится на возах, убрать в подземелье, а ходы замуровать! Подготовить наши рыдваны!

Через час, когда воевода вышел из дому и с оставшимися верными боярами направился к конюшням, столбы уже были вкопаны в землю и троим осужденным, связанным по рукам и ногам, накинули петли на шеи.

— Твоя милость, не лишай нас жизни! Мы будем служить тебе верой и правдой до смертного нашего часа! — взмолился Костаке Чоголя.

— Мы не враги тебе! — простонал и Мирон. — Освободи нас и мы за шиворот притащим к тебе иуду-логофета.

Только сердар Штефан стоял, опустив глаза. Воевода бросил на него ледяной взкляд.

— А ты, сердар, почему не просишь у меня прощения?

— Потому как смерть приму за ослушание. Завещал мне перед смертью отец не пристраиваться при господарских дворах, потому как оттуда идет наша погибель...

— Плохо сделал, что не послушался его, — сказал воевода с укором. — Плохо сделал!

Перед ним остановилась карета, и слуга распахнул дверцу и выбросил ступеньки. Господарь поднялся в рыдван и сделал знак кучеру трогать. Как только дверца затворилась, палач с силой натянул веревки.

В то время как господарский рыдван покидал город, по другой дороге плелся седовласый монах в сутане из домотканого сукна. Он был бос, голова непокрыта, его старческая рука опиралась на посох. В переброшенной через плечо суме лежало несколько книг и краюха хлеба. То был Варлаам, митрополит Земли Молдавской, направлявшийся в монастырь Секул замаливать грехи свои.

33

Время уже перевалило за полночь. Стояла такая тишина, что слышно было, как бьются о берег днестровские воды. Изредка на стенах крепости перекликались часовые:

— Слу-у-у-у-шай!

— Сл-ы-ы-шу!

Трое всадников, остановившихся на краю рва, что окружал Хотинскую крепость, протрубили в рог.

— Эй, кто это там? — крикнул часовой.

— Мы, великий постельничий, и два капитана! У нас приказание к пыркэлабу Хыждеу. Господарское приказание!

Вскоре заскрипели блоки и тяжелый подъемный мост медленно опустился. Копыта коней приезжих всадников застучали по дощатому настилу, со скрипом поднялись решетчатые ворота, пропуская их под свод крепостной стены, освещенной пылающим факелом. У внутренних ворот приезжих встретил начальник караула.

— Жупына постельника прошу идти со мной. Капитаны да соблаговолят пройти в караульное помещение.

Пыркэлаб, костлявый, впалогрудый человечек, с худым лицом, на котором росла реденькая бороденка, с просвечивающейся сквозь редкие волосы сероватой лысиной, заспанными глазами смотрел на позднего гостя.

— Уж извини меня, твоя честь, что не принимаю, как полагается. Однако же не ведал ничего о твоем прибытии.

Хадымбу снял с головы куку и перекрестился на образа. Затем рухнул от усталости в кресло и молвил:

— Рад видеть тебя в добром здравии, пыркэлаб! Уж постарайся, чтобы твои слуги позаботились о смене коней, поелику на рассвете мы отправимся дальше.

— Словно ты, твоя честь, не находишься в крепости, — сказал чуть обиженным тоном пыркэлаб. — Ион! — крикнул он.

В дверях появился взлохмаченный парень с измятым от сна лицом.

— Принеси вина и закусить!

— Сию минуту!

Пыркэлаб уселся за стол и вперил глаза-буравчики в лицо гостя.

— Ну что там слышно в стольном граде? — завел разговор пыркэлаб, костлявыми пальцами приглаживая свои волосы. — Известно мне, что беда.

— Беда, пыркэлаб! — вздохнул постельничий. — Да еще какая беда!

Взяли нас в оборот и Ракоци, и Матей.

— А Лупу — где?

— Направляется в Сороки. Ждет помощи от гетмана Хмельницкого, чтоб вновь вернуться на престол.

— Говорят, дело рук логофета Штефана вся эта заваруха. Хочет, мол, провозгласить себя господарем.

— Ежели б не домогался престола, думаю, не стал бы он приводить в страну чужеземные войска.

— Стало быть, мы сейчас при двух господарях.

— Господарей, слава небесам, хватает, а страна наша — где? Шастают чужаки и грабят вотчины. Кто только не становится сегодня хозяином в Молдове!

Слуга положил закуски на стол и бесшумно вышел.

— Куда же, твоя честь, путь держит? — спросил пыркэлаб, глядя в кружку, на дне которой искрилось вино.

— К Хмельницкому, за войском.

Пыркэлаб поднял кружку и промолвил:

— Защити нас, господи, от опасности войны!

Мужчины выпили и закусили буженинкой и бурдючным сыром.

— Я вот что тебе скажу, — вновь завел разговор пыркэлаб. — Лихо бывает тому, кто меж двух козлов очутился. Когда начнут козлы бодаться, все шишки и синяки достанутся тому, кто посредине. Я-то почему говорю все обиняками?

Постельничий на мгновение поднял голову и вопросительно поглядел на пыркэлаба.

— Дабы и мы не остались с синяками и шишками!

— Может, пронесет? — сказал с полным ртом постельничий. — Доброе вино у тебя, хозяин!

— Ежели доброе, то выпьем, кто знает, что нас ждет?

Выпили они еще несколько кувшинов, после чего пыркэлаб упер подбородок в ладони и, угрюмо посмотрев на гостя, сказал:

— Не советую тебе, твоя честь, ехать к гетману. Будь я на твоем месте, сидел бы тихонечко в деревне, пока все не прояснится. Разве не заплатили головой и братья Чоголя, и сердар Штефан, человек без пятнышка на совести, за то, что не в свои дела полезли? Вот и рассуди: к чему может привести путешествие, в которое ты пустился?..

Постельничий недоуменно хлопал глазами.

— Предположим, придет Хмель с войском и прогонит Кемени и Диику и вновь возведет Лупу на престол. Думаешь, надолго это княжение? Или, полагаешь, у турок куриная слепота и они не увидят, как в подчиненный им край войдут казацкие войска, которых боятся больше, чем черт ладана?

Постельничий осушил кружку и пребывал в раздумьи.

— Спросит султан Ибрагим: кто позвал казаков? И тогда мы увидим, где окажется голова воеводы Лупу.

Постельничий Стамате Хадымбу налил себе в кружку еще вина и выпил его единым духом.

— И еще одно скажу тебе, — продолжал хмурый пыркэлаб. — Не по душе мне Лупу.

— Тебе приказано хорошо подготовить крепость, — сказал постельничий.

— Крепость, как ты сам видишь, подготовлена. И стены поправлены, и ворота заново сделаны, и мост такожде. А на какие шиши? Вот весь вопрос! Два года подряд ездил я во дворец и говорил воеводе: твоя милость, рушатся стены, вываливаются из петель ворота... Отпусти из казны денег на починку, потому как на рубежах стоит крепость Хотинская и сторожевую службу несет. А он отвечает, что как раз уплатил туркам харач и в казне совсем денег не осталось. Выхожу огорченный, и нос к носу сталкиваюсь с пыркэлабом из Сорок. Разговорились с ним и узнаю, что по таким же делам прибыл. Сел я и стал ждать, чтоб увидеть, чем это он поживится. И что ты думаешь? Выходит гречина и весь сияет. Не ведаю, о чем они друг с другом по-гречески балакали, кири-мири, то да се, но отпустил ему воевода деньжат и на починку стен, и на новые пушки, и на все стальное. А мне вот что — сложил три пальца пыркэлаб. — Хоть в петлю лезь!

Пыркэлаб выпрямился, глаза его горели недобрым огнем.

— Возвращаюсь с пустыми руками в крепость, собираю хотинцев и говорю им: «Хотите, чтоб была у вас крепость и прибежище на смутные времена?» — «Хотим!» — отвечают. «Тогда всем миром соберите кто сколько может на починку крепости, потому как воевода нам ничего не дал». И вот таким образом и починили. А теперь, когда приперло воеводу, — спасения ищет. Но я его подержу у ворот.

Постельничий в затруднительности почесал затылок.

— Не соображу, как мне поступить? Если поеду к гетману, меня поймает логофет Штефан, в кандалы закует. А ежели не поеду, Лупу голову отрубит.

— А я тебя научу, как поступить, жупын постельничий. И коза сытой будет, и капуста целой. Возвращайся на Сорокскую дорогу. Коль поскачете доброй рысью, то встретитесь с воеводой в Дубне. Ты возьми и скажи, что не сумел перейти Днестр у Хотина, потому как появились солдаты Кемени, которые за вами и погнались. А когда задумал переходить реку у Сорок, — там пыркэлаб Штефан помешал. И так останешься целым и невредимым.

Они еще посидели, поговорили, потом постельничий, глянув в окно, увидал, как редеет ночная мгла, сказал:

— Прикажи готовить лошадей!

Едва стало рассветать, как три всадника выехали из крепости и погнали коней по Сорокской дороге. А тем временем мост снова поднялся, железная решетка опустилась, и ворота надежно заперли тяжелыми засовами. Из бойниц смотрели своими незрячими глазами жерла пушек, а часовые напряженно всматривались вдаль. Крепость готовилась к осаде.

К полудню Стамате Хадымбу встретился с воеводой и сопровождавшими его боярами с немногим войском. Расстроенный Лупу выслушал рассказ постельника. Продают его друзья. И пыркэлаб сорокский Штефан, которому он так доверял, и тот теперь ему палки в колеса ставит.

— Фарисей! — заскрежетал зубами Лупу. — Привести его ко мне! Пусть отдает отчет в своих подлостях! Ты самолично доставишь его! — приказал он Стамате Хадымбу.

Постельничий, рад-радехонек, что так дешево отделался, пустился в Сороки. Но как постельничий не добрался до гетмана, так и пыркэлабу Штефану не пришлось увидать гневного лица воеводы, а воеводе — вступить в Хотинскую крепость. Поняв, что добром не желают отворить ворота, приказал он бить по стенам из пушек. Но получив известие, что приближаются венгерские войска и та часть дэрэбанов и сейменов, что перешла на сторону логофета, воевода со своими присными и со всем обозом переправился через Днестр. В это время хотинцы вышли из крепости и, налетев на замыкающие возы, стали их грабить.

— Что вы, разбойники, делаете! — крикнул воевода с того берега.

— Возмещаем то, что затратили на починку крепости. Так что теперь мы в расчете! — отвечали хотинцы.

Господаря пробрала дрожь. Вот как, значит, разговаривает со своим господарем чернь!..

— Уж я позабочусь, при возвращении вы получите заслуженное наказание. А крепость, что вам приют дает, сотру с лица земли!

— Уж мы-то тебя опередим! — крикнул кто-то и выстрелил из пищали.

Пуля просвистела над головой воеводы. Казначей Йордаке схватил господаря за руку и в ужасе закричал:

— Едем, твоя милость! Опасностью чревато сие место!

— Эх, твоя честь! — вздохнул воевода. — Ради этих крамольников всю-то я жизнь старался?

— Для многих ты старался, а для многих — нет. И эти-то зло на тебя держат.

Пока беглый господарь, вконец опечаленный, сидел в Каменице за столом в доме старосты Потоцкого, в стольный град на белом коне въезжал новый господарь. Митрополит Штефан, назначенный вместо Варлаама, встретил его со всем духовенством и благословил.

Поднятые со дворов люди бежали по улицам и кричали:

— Да здравствует его милость Штефан-воевода! Его желаем в господари!

Вышел на улицу и заимодавец Наний, дабы посмотреть на проходящие венгерские и валашские войска. Когда новый господарь проезжал мимо его лавки, Нанию показалось, что тот злыми глазами глянул на него. Кто знает, как новый избранник отнесется к нему? Не пошлет ли в недобрый час людей, чтоб проверили его книги? А тогда...

Ростовщик задрожал при одной мысли о том, что все находящееся в большом, окованном железом сундуке могут у него отобрать. Однако зря терзался Наний, страшась господарского гнева. Опасность подстерегала его с другой стороны и находилась совсем рядом.

— Прочь, скотина! — толкнул он какого-то одноглазого цыгана, случайно наступившего ему на ногу. — Людей не видишь!

Кривой цыган полетел на дорогу и лишь чудом не был растоптан копытами лошадей проходившего войска.

— Караул! — закричала старая цыганка, оттаскивая своего мужа к забору. — Чего ты, господин, так ударил моего цыгана? Зачем под копыта людей кидаешь? Он не мешок с соломой! Чуть не убил его, закусай тебя змеи!

Цыган поднялся с земли, обтряс шапкой свои штаны, вытер кровь с разбитой губы и внимательно посмотрел на ростовщика.

— Дай-ка погадаю тебе, барин! Хоть ты и побил меня, но все скажу, что тебя ожидает.

— Иди, иди своей дорогой, бродяга! — прикрикнул ростовщик.

— Не пожалел бы потом, — ответил ему цыган и растворился в толпе.

Он прибыл из-за гор со всем своим табором, узнав, что в Молдове поменялся господарь.

Старый цыган подошел к какому-то торговцу и спросил:

— Не скажешь ли мне, твоя честь, как зовут того барина в красной феске?

— Это Наний-ростовщик. А тебе зачем?

— Просто так!

Цыган еще раз глянул на ростовщика, потом сказал про себя: «Это он!»

К ночи народ стал расходиться по домам, однако на перекрестках все еще стояли люди и обговаривали события.

— Тяжко стране, когда у нее разом два господаря, но еще тяжелее двум господарям княжить на одной земле.

— Э-хе-хе, милые! — ввязался в разговор какой-то старик с обвязанной платком головой. — Хуже всего будет нам. Ежели драться будут господари меж собой, друг друга таскать за волосы, то их это дело. А мы-то, люди добрые, какого черта меж собой бьемся? Вот, возьмем к примеру, меня... Попал я в молодости в водоворот вражды между воеводой Томшей и боярами. Позвал меня в войско жупын Барбой, поскольку на его вотчине жил. Было нас несколько парней из одного села. Дает нам боярин сабли, топоры, вилы, короче, разное вооружение, и говорит: «Сражайтесь стойко, чтоб выдворить из страны того Авизуху!» Авизуха, как мы потом узнали, был самолично воевода Томша. Идем, значит, в бой. А Томша, не будь дураком, призывает в войско служивых за плату. Я и говорю ребятам: «Давайте к нему, потому как воевода деньги платит!» И ночью все мы перебежали в войско господаря. На рассвете начинается битва, на нас налетают боярские люди. А мы почти всех знаем, но лезем на них с саблями, будто и не едали из одной миски. Режем друг друга, не дай бог, хлещем, ругаемся последними словами, как вдруг увязают наши лошади в болоте и хватают нас боярские люди и гонят, словно овец.

Все слушали, разинув рот, рассказ старика.

— Великого страха натерпелись мы тогда. Боярин Барбой требовал, чтобы нам отрубили головы. Счастье наше, что оказался там какой-то турок, который сказал: «Зачем их казнить? В чем вина этой черни?» И вот эти слова спасли нас от смерти. И приказал тогда боярин, чтобы нам отрезали кому уши, а кому и носы. С тех пор я и хожу повязанный, как баба, потому как не на чем держаться кушме, все на глаза сваливается. Вот так-то, любезные мои! Господа дерутся, а мы остаемся без носа и ушей! Всю жизнь надо мной все издевались. И в чем я таком провинился?!

Посмеялись люди над злоключениями деда, но закравшуюся в души тревогу прогнать не смогли. Довели страну. Что запоет им тот новый господарь? До уборки пшеницы еще далеко, а мука уже на дне мешка.

Тревожно было и ростовшику Нанию. Новое княжение казалось ему ненадежным. Но, оказывается, времени увидеть, как поведет себя новый господарь, ему уже не оставалось.

Наний запер двери на засовы, открыл сундук и при свете сальной свечи принялся, как обычно, пересчитывать свои кошельки. Он гладил их, как мать свое дитя, не ведая, что видит и пересчитывает их в последний раз. Затем запер сундук на все замки, спрятав ключи в нагрудный карман, и улегся на нем. Обычно сон Нания был чутким. Просыпался от любого шороха. На этот же раз заснул, словно провалился. Только когда его сбросили с сундука, тогда он и проснулся. Хотел закричать, но крик замер у него в глотке. Во рту торчал кляп, не дававший дышать, а руки и ноги стягивала крепкая веревка. Он бился и мычал, глядя, как разбойники достают из его сундука кошелек за кошельком. Смуглые воровские руки брали их и кидали в мешок. Те же безжалостные руки запихнули и самого Нания в мешок. Его тащили сперва по ухабам, дважды перебрасывали через заборы и, наконец, он услыхал разные голоса и цыганскую речь...

— Вытряхните-ка этого поганца!

Яни вывалили на землю лицом вниз. Кто-то схватил его за плечи и перевернул. В свете костра, что полыхал рядом, он увидел наклонившееся над ним, отливающее медью лицо человека с вытекшим глазом.

— Это он, двуличная гадина! Я узнал его по кривым ногам, потому что другого, более уродливого и мерзкого не было во всем нашем таборе. А ты, барин, узнаешь меня?

Наний глядел на него с ужасом.

— Это я — Мандря! Тот самый, что подобрал тебя на дороге, когда ты подыхал с голоду. Думал — больше не свидимся? Но вот как повернулось колесо судьбы! Тогда ты украл золотой самородок, но то, что было наше, теперь вернулось к нам с лихвой, а те, кого тогда насмерть забили батогами, вернуться уже не могут. Погубили их сборщики податей. Кто нам поверил, что золото попало в твои проклятые лапы? Забили до смерти и Пэтрашку, и Пындилэ, и Ионицу... Ты еще их помнишь?

Яни оставался недвижимым и безмолвным.

— И меня они били. От одного удара арапником вытек глаз. Пропал бы и я тогда, если бы не моя цыганка.

Старый Мандря поворошил палкой жар. Голос у него был тихий и спокойный, будто все, что произошло, лишь привиделось, а не было пережито. Цыгане кольцом стояли вокруг костра и молчали.

— Как только мы вырвались из лап наших мучителей, тут же перешли горы. Мамочка родна, как мы подыхали с голоду в ту зиму! Все наши цыганята померли. Только те, что постарше, чудом выжили, потому что ко всему были привычными. И ты это знаешь, коль из одного горшка с нам ел. А за то, что мы тебя спасли от голодной смерти и взяли в наш табор, ты отплатил нам согласно своему нраву.

Мандря умолк. Луна закатилась за темневший вдали лес. Трещали сверчки в полынной траве, в лесной чаще жутко хохотал филин. Время от времени ржали лошади, втягивая чуткими ноздрями ночной воздух.

Цыган, с копной спутанных волос, повернулся к Мандре.

— Что делать будем с этой падалью?

— По нашему закону полагается бить его кнутами.

— Так и сделаем!

Наний замычал.

— Хочет, гнида, что-то сказать. Вытащите у него кляп.

— Не убивайте меня! — с трудом переводя дыхание, вымолвил он. — Помилосердствуйте!..

— Зачем убивать? — проговорил Мандря. — Ты подохнешь сам. Засуньте ему тряпку в пасть и привяжите к дереву!

Цыгане бросились на ростовщика, содрали с него одежду и привязали к кривой акации, одиноко росшей средь степи. Мандря взял к руки арапник, поплевал на ладони и дважды полоснул Нания по жирной спине, оставляя на ней кровавые полосы. Затем арапник стал переходить из рук в руки, и каждый наносил удар по превратившейся в кровавое месиво спине, пока, наконец, ноги ростовщика не подкосились и голова не упала на грудь, а сам он перестал дергаться. Тогда его отвязали и потащили к дороге.

— На дороге нашли, на дороге пускай и помирает, — сказал Мандря и приказал цыганам запрягать. В глухой ночи все еще вспыхивал костер, выбрасывая в темноту языки пламени, которые тут же опадали. Так же судорожно бились последние жизненные силы в теле ростовщика.

Наутро его нашли мертвым проезжие торговцы мазутом. Большого шума смерть заимодавца не произвела, потому как вся страна была в великом кипении и многие дрожали за собственные жизни. Только Илья, слуга ростовщика, увидав тот большой сундук пустым, сказал:

— От грабежа пошло богатство хозяина, грабежом и ушло!

34

Прошло немало тревожных дней ожидания, пока в Каменицу прибыл, наконец, чашечник Штефэница с посланием от гетмана Богдана Хмельницкого.

«Пресветлый государь Земли Молдавской, достославный пан и брат мой! — прочитал дрожащий от нетерпения воевода. — Неожиданный наскок врагов на твою милость, мой пан, еще сильнее связывает нас тесной дружбой, побуждает прийти тебе на помощь. И мне не дают покоя разные враги, но я понимаю беду, в которой ты оказался, и шлю на подмогу твоей милости сына моего Тимошу с несколькими тысячами войска. Я же готовлю войско из запорожцев и из чужеземцев и выступаю против врагов моих, взяв в помощь всесильного господа-бога, дабы подсобил мне в том сражении. И ежели войска, что послал тебе, недостаточно будет, то сам с войском приду и уж это наверняка поможет. Если бы твоя светлость известил меня раньше, то с божьей помощью мы бы все предупредили. Но что поделаешь, коль поздно открылись черные эти козни. Однако ты, государь, не падай духом и верь, что до последнего часа мы готовы, как велит мне братская наша дружба, помогать твоей милости. И буде что случится, изволь известить меня. И тем предлагаю свои услуги вечно братские.

Богдан Хмельницкий, гетман Войска запорожского».

Воевода тайком утер слезу.

— Что пишет нам сват Богдан? — спросила господарыня.

— Шлет войско с Тимушем во главе. Поискать еще такого надежного человека как гетман! Хоть у него у самого свара с ляхами, он готов прийти с войском ко мне на помощь.

— Гетман — человек высокого духа и верности. Дружба познается в лихой час.

Воодушевленный письмом гетмана, воевода стал с нетерпением ждать известий от своего зятя. Наконец, прискакал нарочный и вручил грамоту от его брата, гетмана Георгия. Писал тот, что запорожцы Тимуша и две тысячи татар переправились через Днестр у Сорок.

«Ни сражения, ни сопротивления большого не было до самых Поприкан, — сообщал Георгий. — Тут нас встретили войска Штефана Георге, смешанные с ратниками Кемени и спафария Диику. Была конница хорошо расположена и удержала бы казаков, если бы не их отвага и умение сражаться, не жалея жизни. Налетели они через брод, кто верхом, кто вплавь и с такой быстротой набросились на войско логофета, что и часа не прошло, как потеснили его и разогнали. Те, кто спасся бегством, наутро разошлись по своим домам. Кемени с войском тропками перебрался через горы, оставив логофету несколько стягов конницы с Яношем Борашем. Штефан Георге засел в своей вотчине Бучулештах. Спафарий же Диику вернулся к себе в Валахию. Видимо, не желает сердить гетмана. Пишу тебе, брат, что теперь нахожусь при дворце, которому разор изрядный причинен, и даже слуги разбежались кто куда. Счастье еще, что есть пан Котнарский и несколько бояр, что верными тебе остались, они помогают мне коротать время, потому что иначе показалось бы, что нахожусь в пустыне. Ожидаем, значит, твоего скорого прибытия. Тимуш с войском стоит в городе».

Воевода сложил письмо и приказал готовить кареты и весь обоз в дорогу.

Как только Лупу со своими людьми прибыл в Яссы, Тимуш с сотниками и есаулами переселился в монастырь Галату. Вскоре возвратилась из Каменицы и господарыня со Штефаницей и своими боярынями. Господарь собрал в диване оставшихся ему верными бояр. Были приглашены Тимуш и полковники. Бояре все считали, что нужно приводить в порядок государство. Тимуш же думал иначе.

— Должно с врагами покончить. Ежели этому псу-логофету перестанут помогать Ракоци или Матей, которые побоятся гетмана, то помогут ему ляхи. Нам долго пребывать в Молдавии не с руки, потому что собираются с силами и враги наши.

— Быть может, следовало бы написать письмо султану и попросить у него войска для защиты нашей земли? — раскрыл свои мысли воевода.

— Султан, твоя милость, что и хан, — сказал Дорошенко. — Посулит золотые горы, но как только получит от логофета дары щедрее твоих, его и назначит господарем. Разве тебе не известно, какими мерками отмеряется справедливость у нехристей?

— Все тщетно будет, ежели не накажем их и не заставим бояться нас, — сказал Тимуш. — Сперва рассчитаемся с разбойниками Матея, а затем проложим себе путь к честному государю Ракоци. Собери-ка, твоя милость, войска, сколько сможешь, и в путь!

— Давай-ка еще поразмышляем, твоя честь, — молвил воевода.

— Решайся, твоя милость, и как только будешь во всем готовый, дай нам знать.

В ожидании решения Тимуш и его люди обнаружили в подвалах монастыря погреб со старым вином. Пиры в Галате не прекращались.

— Богатой землей правит тесть твой, пан Тимоша, — сказал как-то вечером Дорошенко. — Только маловато у него надежных людей. Чуть качнулся под ним трон, а они — во все стороны, будто мыши из горящего стога.

— А тесть-то мой бояр своих все задабривает, вместо того, чтобы головы им рубить. Я б их на кол сажал и вдоль дороги расставлял, чтобы другим наукой было, — жестко ответил Тимош.

— Наведи порядок, пан Тимоша! — прокричал хриплым голосом какой-то сотник.

— Избавь его милость от друзей, а от врагов он сам избавится! — сказал другой.

— Вот сейчас и начнем! — хлопнул саблей по столу Тимофей. — Отправить кого-нибудь во дворец, чтобы попросил тестя прислать ко мне писаря, того шелудивого ляха! Пускай скажет, что я в нем нуждаюсь.

Два сотника вскочили в седло и поскакали во дворец.

Воевода, услыхав просьбу зятя и ничего не подозревая худого, велел писарю ехать к Тимушу. Котнарский тут же отправился в Галату. Как только он вошел в трапезную, где пировали полковники, из-за стола поднялся Тимуш и направился к нему.

— Скажи-ка нам, пан лях, сколько ты за последнее время отправил писем хозяину твоему — королю? И сколько получил за то, что продавал нас и продаешь и теперь?

— Я не для того прибыл сюда, чтоб выслушивать такие позорные для меня речи, — гордо вскинул голову Котнарский. — Ежели могу быть полезным, милости прошу, ежели нет...

— А вот нет! Придется тебе все до конца выслушать, наглый лакой! — ударил его по плечу саблей Тимуш. — Хочу знать, по чьему наущению ты советовал воеводе не выдавать дочку за казака? Может быть, по наущению пса-Фирлея? Или Потоцкого? Или даже шелудивого Калиновского? Потому как верным слугой им был! От того и пропадешь! Взять его, хлопцы!

Несколько казаков схватили Котнарского и поволокли во двор.

— Ну вот, с одним рассчитался! — вновь уселся в кресло Тимуш. — Теперь поймать бы логофета и тех двух бояр-греков. И они поперек дороги стояли, когда речь шла о нашей свадьбе с пани Роксаной.

Монах, видевший все, что произошло в Галате, тут же побежал сообщить господарю.

— Пропал писарь твоей милости от казацкой сабли, — сказал он, поклонившись. — Такая же судьба ожидает и других бояр твоей милости. Сии слова собственными ушами из уст полковника Тимуша слышал.

— Бог мой, что же это творится! — заохал господарь и велел подать карету. В большом волнении ехал он в Галату.

Когда воевода Лупу вошел в трапезную, там сразу наступила тишина. Все поднялись из-за стола и стояли, опустив очи долу.

— Добро пожаловать, батюшка-тесть! — встретил его с распростертыми объятиями Тимуш.

— Опечален я сверх меры убийством писаря моего, что прослужил мне верой и правдой столько лет. Знал бы, на что посылаю его, никогда б не согласился!

— Благодари, твоя милость, господа, что избавили тебя от предателя! Польским лазутчиком был этот жирный пес. Если схватить и остальных, то очистили бы двор твой от пакости.

— Прошу тебя, любезный зять, не губи тех, кто ко мне благорасположен!

— Разве этот разбойник логофет не был другом твоим, а твоя милость ему посаженым отцом, насколько мне известно. А вот продал он тебя и с земли твоей согнал.

— Получит, мерзавец, заслуженное наказание. А те бояре подле меня находились и в дни моих скитаний.

— И эти продадут тебя!

— Тимуш, твоя честь, у нас столько забот, что превосходят все остальное. Будем о них думать.

— Будем, твоя милость, только из руки выпускать не станем. Сколько войска собрал?

— Тысяч восемь ратников — пеших и конных.

— Добре! Завтра соберемся и решим, когда выступать.

На следующий день на боярском совете договорились двинуть войско десятого мая.

Погода стояла теплая. Продвигались весело, с песнями. У Высокого моста остановил воевода войско и раздал жалование. У Большого Милкова вышел им навстречу с конниками спафарий Диику. После короткой стычки молдаване обратили в бегство валахов. Казаки посмеивались и одобрительно похлопывали молдаван по плечу.

— Храбрыми показали себя, — говорили казаки. — Надежны хлопцы в сражении!

Воевода Матей, стоявший в городе Тырговиште, решил вывести оттуда войска и расположить их в болотистых дубравах между двух рек — Яломица и Финта.

По совету полковников, Тимуш всячески настаивал, чтобы сражение начали молдаване, а казаки чтоб вступили потом, в случае необходимости.

— Мое мнение, достопочтенные полковники, — сказал на военном совете воевода Лупу, — во главе сражения должны находиться запорожцы, потому как они искуснее в военных делах. Мы же со всем конным и пешим войском будем стоять на флангах.

— Ежели твоя милость считает, что мы искусны в военном деле, то пускай будет так, как я говорю, — сказал Тимуш.

— Не дело тратить время на разговоры, — поднялся полковник Богун. — Мы начнем сражение, а молдаване охватят фланги вражеского лагеря.

Тимуш сдвинул брови.

— Тебя я не спрашивал, как должно мне поступать! — грубо оборвал его Тимуш. — Иль чувствуешь себя гетманом, что приказывать стал?!

— Не к лицу тебе, Тимоша, разговаривать со мной таким образом, — ответил обиженный полковник. — Ты под стол пешком ходил, когда я с ляхами уже воевал. И резаный и колотый столько раз бывал.

— И я тебя еще порежу! — закричал в ярости Тимуш, выхватывая саблю и нанося полковнику удар по плечу. — Теперь еще и этим похвастаться можешь!

Все замолчали — с Тимушем во гневе шутки плохи.

Сражение началось дождливым днем. Мрачные тучи заволокли даль. Глухо рокотал гром. Места были топкие и конница увязла в болоте. Тогда Матей нанес удар по казакам. Увидав, что войска его редеют, Тимуш приказал трубить отход. Таким образом, он обнажил фланги пехоты, которая осталась совсем без защиты. Вдобавок ко всему, поднялся ураганный ветер и грянула небывалой силы гроза. Было невозможно что-либо различить вокруг. Пешие казаки, воспользовавшись этой спасительной дождевой завесой, стали поспешно отступать. Оставшееся без всякой помощи, молдавское войско обратилось в бегство. Многие, чтобы спасти себе жизнь, переметнулись на сторону Матея.

После такого, тяжкого поражения рассерженный Тимуш перешел с остатками своего войска Днестр, а воевода Лупу вернулся в Яссы. Штефан Георге, которому стало известно, что казаки покинули страну, вышел с войском и стал лагерем подле своей вотчины — села Рэкэчуне, ожидая подмоги от принца и воеводы Матея. Ракоци послал конников под предводительством Бораша, а Матей направил в Рэкэчуне несколько пеших полков.

Лупу знал о том, что происходит в Рэкэчуне. Он послал слуг по селам, чтобы скликали людей под его знамена. Тем временем Штефан Георге Чаурул с хорошо вооруженным войском шел к стольному граду. Воевода позвал чашечника Штефэницу и приказал ему:

— Впереди войска логофета идет полк под водительством подлеца Могильди. Иди и разгроми его!

В овражистой местности, называемой Сухой долиной, столкнулись два чашечника. Но поскольку Могильдя находился на вершине холма, а Штефэницэ у его подножья, первый налетел на него и смял в мгновение ока войска воеводы. У тех, кто попал в руки Могильди, судьба была такой же, как у безухого старика, повязанного по-бабьи платком. И так, с обрезанными носами и обрубленными ушами возвратились господарские ратники к себе домой, приговаривая в сердцах: «Смена господарей — радость дураков».

Поражение в Сухой долине повергло воеводу Лупу в глубокое уныние. Войско таяло на глазах. Необходимо было срочно пополнить его. Он велел, чтобы все мужчины сели на коней и пришли воевать, обещая при этом жалованье. И таким путем удалось ему, в конце концов, собрать несколько тысяч конников и пеших. Но вступать в бой с таким войском Василе Лупу все же не рискнул. Господарь призвал Тому Кантакузино и приказал ему:

— Завтра отправишься с господарыней и сыном нашим, со всем господарским добром в крепость Сучаву. Возьмешь с собой провианта всякого и зерна, чтобы хватило на год. В охрану даю тебе два стяга дэрэбанов и три пушки. Счастливого пути и поимей заботу о доме нашем, поелику в руки твоей чести отдаю все, что у меня самое дорогое на свете.

— Живота своего не пощажу! — поклонился боярин Тома.

На следующий день воевода прощался с госпожой и сыном:

— Побудьте в Сучаве без страха, потому как немного пройдет времени, и я приеду за вами.

Карета государыни двинулась в путь, а вслед за ней в Сучаву отправились колымаги с придворными боярынями и слугами, а также вереница возов, груженных имуществом и продовольствием.

Воевода выстроил войска и вскоре после отъезда государыни направился в Тыргул-Фрумос, где находилось войско Штефана Георге. На подходах к городу налетели на него конники Яноша Бораша. Они стремительно перешли вброд небольшую речку и врезались в войско Василе Лупу. Рубя саблями налево и направо, конники сразу же разогнали молдаван. Стоя на вершине горы Мэгура, воевода с болью смотрел, как бежит его войско, преследуемое венграми.

— Поедем, твоя милость, — сказал боярин Хынку. — Не было с нами милости господней.

Воевода сел в седло и под охраной казаков и немногих бояр въехал в лес и переправился по мосту через Прут. Солдаты Бораша с берега стреляли из мушкетов, однако атаковать казаков не решились. Испуганный пулей, задевшей ухо, конь гетмана Георге встал на дыбы, вместе с всадником прыгнул в воду и поплыл к таму берегу, где находились венгры. Как ни пытался гетман вернуть его, животное все плыло и плыло.

— Прыгай с седла! — кричали с моста бояре. — Прыгай скорее!

Гетман хотел вынуть ноги из стремян, но было уже поздно. Несколько ратников вошли в воду и схватили коня под уздцы.

Воевода с сжавшимся сердцем глядел, как венгры свалили его брата с седла.

— Легче было бы видеть его мертвым! — вздохнул Лупу, и все тронулись дальше.

Под вечер в лесной глухомани увидали старый, почерневший от дождей и времени скит. Они постучались.

— Входите! — ответил кроткий голос. — Дверь обители господней открыта для всех.

Ночь легла беспросветная, слепая. Монах — высокий, худощавый — молча зажег сальную свечу и поставил ее на стол в глиняный подсвечник. Потом принес горшок фасоли и черствый хлеб.

— Ешьте и не обессудьте, — сказал он, — другой пищи у меня нет.

— Благодарствуем! — сказали бояре. — Нам бы только отдохнуть.

— Вот постелю в горнице сена... — ответил монах.

Бояре не прикоснулись к пище. Но полковник Хлук с сотниками уселись за стол и разом проглотили все, что принес хозяин скита. — Потом пошли в горницу и растянулись на полу, подложив под головы свои меховые шапки. Все легли, где и как удалось и сразу уснули и только воевода продолжал сидеть на скамеечке во дворе, вновь и вновь переживая горечь поражения.

— Господи, за что так жестоко караешь меня?! — вырвался из груди стон.

— Ты произнес имя господне, государь!.. — раздался голос монаха. — Тяжкий груз на сердце твоем, коль скоро ты вспомнил господа бога.

— Почем тебе известно, кто я? — попытался воевода в скупом свете звезд разглядеть лицо говорящего.

— Долгое время был тебе слугой и рядом с тобою пребывал...

— Кто ты?

— Тогда меня звали Асени...

— Это ты, Костанди?..

— Я, твоя милость!

Воевода охватил голову руками.

— Эх, спафарий, спафарий! Прислушайся я тогда к твоему совету, не пришлось бы сегодня быть мне беглецом в этих лесах. Но я не думал, что змея-логофет мог так вероломно продать меня врагам.

— Все преходяще на этом свете, твоя милость... Возложи надежды на всемогущество всевышнего! Только он может исцелить раны души нашей.

— Озлоблен я, спафарий! Даже молиться не могу! Супруга с сыном нашим в Сучаве пребывают, а в стране хозяйничают чужеземцы. Куда идти мне? Где найти утешение страданиям моим?

— У тебя в Стамбуле родня, твоя милость. Отправляйся туда. Княжна Пэуна с ее ангельской добротой утешит тебя.

— Нет ее более в Стамбуле, дочери моей. Я расторгнул ее супружество с Грилло. Год целый искала тебя княжна по всем обителям, но не нашла. Горькие слезы лила, считая тебя мертвым. В конце концов, я выдал ее за Конецпольского. Она пребывает в замке под Краковом, а путь мне в ту страну перерезан. Поеду к княжне Руксанде.

— Великое смятение внес ты в душу мою, твоя милость. Все, что покрылось прахом забвения, вновь растревожилось. Пойду, помолюсь.

— Помолись и о моей беспросветной жизни, спафарий!

— Помолюсь, твоя милость, непременно помолюсь!

Утром пожелал господарь попрощаться с монахом, но дверь церкви была заперта. Он уехал, так и не повидавшись с ним, а к вечеру переправился через Днестр вброд и двинулся к Рашковской крепости.

А в лесной церквушке, после проведенной в молитвах ночи, поднялся с пола монах и обратил свой взор к лику богородицы, дабы возблагодарить за то, что очистила душу его от искушения. Но вдруг застыл, не в силах оторвать взгляда от прокопченного дымом лампады образа. Сверху, с потемневшей иконы, смотрели на него заплаканные глаза княжны Пэуны.

И тогда монах сбросил с себя рясу, взял суму и посох и покинул скит. За ним остались распахнутые двери, словно руки, раскрытые в напрасном и немом зове.

35

Прибытие тестя не слишком обрадовало Тимуша. За столом он сидел хмурый и с гостями обменивался скупыми словами. Как только окончилось застолье, ушел в свои покои и разговаривал там с полковником Хлухом. Воевода остался с Руксандой наедине.

— Не хочет зять признать свою вину, — огорченно покачал головой Лупу. — Прислушайся он тогда к моим словам и к мнению полковников своих, что в сражениях многажды испытаны, мы бы одолели врагов наших и не скитался б я сегодня, а находился в своей стране.

— Виновным, батюшка, был не один Тимуш. Есть еще и воля всевышнего. Разве тот потоп, что хлынул тогда с неба, не был божьим наказанием? — опечаленно проговорила Руксанда.

— Чем это не угодил я отцу небесному? Монастыри воздвигал, те, что разрушались, чинил. И церкви восточной не дал пропасть на радость нехристям поганым, восточных патриархов без конца золотом осыпал. Ни одно духовное лицо не покидало двора с пустыми руками. За что же столько кары и страданий на мою голову?

Руксанда молчала. В своей обиде на судьбу забыл воевода о страшной смерти духовника Иосафа, и об уходе митрополита Варлаама из Ясс, и о преданных смерти боярах, и о других во множестве творимых им злодействах.

— Господарыня и сын наш в окружении вражеском пребывают. И не одни они, но и братья и племянники мои, и дом, и добро... Эти черные мысли не дают мне покоя ни днем, ни ночью.

— Успокой свою душу, отец! Отбрось черные мысли и отдохни. Я сама переговорю с Тимушем и нисколько не сомневаюсь, что он пойдет избавлять тебя от врагов.

Заронив в сердце отца надежду, Руксанда торопливо направилась в восточное крыло замка. Она застала Тимуша и полковника Хлуха за опробованием прочности новых сабель.

— Пан Тимуш, желаю поговорить с тобой, — сказала она нежным голосом.

— Должно быть, что-то весьма значительное, ежели моя драгоценная супруга пришла ко мне, — улыбнулся Тимуш. — Впрочем, наперед знаю, о чем сказать хочешь.

Тимуш подошел к княжне и пристально на нее посмотрел.

— В Молдавии мне больше искать нечего! Ясно?

— О, Тимуш! Ты, так рьяно защищающий угнетенных и преследуемых, разве ты допустишь, чтоб на земле, где тебя с такой любовью принимали, государыня и брат наш отданы были на мучения во вражеские руки? Над гетманами Георгием и Гавриилом и над братьями моими двоюродными занесен меч! Тот подлый логофет не преминет убить их, чтоб таким образом открыть себе путь к престолу!

— Кругом виноват твой батюшка, пани Роксана. Со всеми соседями ссорится, всех желает согнать с престола. А с каким войском? С горсткой людей он тщится весь мир завоевать! Рядом с отцом твоим, милостивая пани Роксана, я больше не сражаюсь. Лучше взять татар в помощь.

— Как тебе угодно, Тимуш. Все же, посоветуйся с воеводой.

— Эти дела решает гетман. Пускай едет к нему и просит войска. Я не поеду. Серчает батько на меня за то, что Богуна саблей ударил.

— И не напрасно серчает, — сказал Хлух. — Такие полковники честью войска запорожского являются. А воеводу ты не покидай. Я видел его на Пруте, когда разбежалось войско. Дивлюсь, как это у него сердце от обиды не раскололось. К тому же и гетман Георге из-за коня попал в руки врагов...

Хлух попыхтел своей короткой трубочкой.

— Пользуется логофет поддержкой великой. Со всех сторон спешат к нему на помощь. И валахи, и венгерцы шлют войско. Не сегодня завтра и ляхи его поддержат. А воевода — один. Если и мы ему не поможем, то кто?

Руксанда притронулась к плечу Тимуша, который стоял у окна и смотрел вдаль.

— Тимуш, советую тебе...

Он повернулся к ней и резким тоном проговорил:

— У меня хватает ума обойтись без посторонних советов, пани Роксана. Пошли, полковник! — и вышел из горницы.

— Горячий парень! Таким и гетман был в молодости. Огонь да и только! — покачал головой Хлух.

Руксанда улыбнулась. Ей нрав мужа был известен. Вспыльчив, но отходчив и зла не держит. И как только гнев пройдет, человека добрее и ласковее на всем свете на сыскать. Какие нежные слова говорил он! Ради нее был готов в огонь и в воду. И вот даже теперь, хоть и строит из себя обиженного и отворачивается от тестя своего, она прекрасно знает, что пойдет Тимуш в Молдову прогнать врагов и ради этого жизнь свою подвергнет опасности. Таким вот был ее Тимуш, ее избранник, ее любимый.

Княжна утомленно опустилась в кресло. Пришла матушка Кристина, кормилица ее, и принесла стакан теплого молока.

— Выпей, мамина птичка! — сказала она. — Вижу, как за столом только поклевываешь. А плод, что ты под сердцем держишь, голодным быть не должен. Ладно уж, не горюй, не оставит гетман воеводу без своей помощи. Он человек чести и на помощь горазд.

Вечером в башне крепости, из которой далеко видна была Земля Молдавская, княжна Руксанда опять переговорила с воеводой обо всем, а наутро тот со своей небольшой свитой отправился в Чигирин. В его рыдване ехал и казначей Йордаке Кантакузино, с которым господарь часто делился своими опасениями.

— Ежели казацкие войска промедлят с походом в Молдову, Сучавская крепость может попасть в руки врагов.

— Не было бы у тебя этих забот, твоя милость, ежели б государыня в Хотинской крепости находилась. Год бы простояли вороги под ее стенами и ничего сделать им не смогли бы.

Воевода вздохнул. Доброй и прочной была Хотинская крепость, но крамольны сами хотинцы. Только бы ему добраться до престола, уж он придумает им наказание за деяние их подлое.

В Чигирине гетман встретил его с распростертыми объятьями.

— Добро пожаловать, сват! Опять прогнали тебя враги?

— Снова, пан гетман! — ответил грустно воевода.

— Дошло до меня, будто ты не очень-то ладишь с соседями...

— Как же ладить с соседом, который норовит тебя из дому выгнать?

— Не бойся, наденем на них узду! Теперь, давай, примем по чарке водки, потому как только она душу нам облегчает.

— Разве в этом мире найдется что- нибудь, что может успокоить мое сердце?

— Все пройдет, сват, все образуется...

— Легко твоей милости говорить, когда и супруга и дети твои рядом находятся, а братья и племянники в темницы не брошены.

— Теперь, пожалуй, правда, что легко, но и я вкусил сполна горечи сей. Проклятый Чаплинский воткнул мне нож в сердце по самую рукоять. Все вытерпел, пока не пришло время взять в руки саблю, и тогда уж я бил без жалости.

— Доброе у тебя войско. А я-то с чем выйду супротив неприятеля?

— Не горюй! Не даст тебе Хмельницкий пропасть! И войско дам, и татар дам из самых свирепых, прогоним разбойников!

К вечеру явился и Тимуш.

— Ага, явился, бисов сын! — с силой прижал его к груди гетман. — Выходит, не вытерпел?

Тимуш молчал и отводил глаза.

— Знаю, что тебе полагается, за мной не пропадет! Счастье твое, что тут сват наш, не то спустил бы штаны и отлупцевал задницу да так, чтоб на всю жизнь запомнилось!

Гетман помолчал, затем, не поворачиваясь, бросил:

— Садись за стол!

Тимуш покорно присел. Взял кружку и, не переводя дыхания, выпил ее до дна.

— Пойдешь в Молдавию. С тобой идет полковник Федорович. Он старый казак, повидал войну. И смотри у меня! Без его совета ни шагу! А саблю придержи для врагов, а не для моих полковников! — с угрозой промолвил гетман.

— Сколько людей дашь, батько?

— Много не дам, Казимир мне в бок уперся с сорока тысячами сабель. Но тысяч восемь запорожцев и две тысячи татар получишь. Иди, выбирай себе сотников, и завтра на рассвете чтоб видел вас на конях!

Тимуш покорно поднялся из-за стола и вышел. В двери он столкнулся со своей мачехой Анной.

— Тимошенька, хлопчик! — обняла его за шею.

— Ладно, тебе, Анна, с твоими нежностями! Знаю, что ему полагается! — сердито бросил гетман.

Тимуш поспешил исчезнуть. Отделался он легко.

Анна поклонилась Лупу.

— Добро пожаловать, пресветлый пан воевода! Надолго к нам?

— Кто его знает? — вздохнул Лупу.

— Приготовь флигель для его милости и бояр. И позаботься, чтобы ни в чем нужды у них не было.

— Все будет сделано, все будет сделано, Богдане! Я вот что хотела тебе сказать. Уже несколько дней, как ожидают послы из Гишпании и Фландрии и жалуются, что их долго ждать заставляют.

— Ничего, подождут. Сегодня принять их не могу! Не видишь, у меня гости! Пускай приходят завтра!

— Так и сказать им?

— Так и скажи.

— А ну, как обидятся?

— Великое дело! Звал я их, что ли? Пока Украина была под ляхами, ни один из сих господ не удостоил нас посольством! Теперь, когда панам хвосты поприжал, деваться от послов некуда! Завтра, завтра пускай являются!

Анна пожала плечами и вышла. Гетман и воевода засиделись в этот вечер допоздна.

— Дряхлеет Оттоманская держава, — сказал гетман. — Часто султаны сменяются, к управлению приходят молодые, без умения. В чьих только руках не находится власть! И у силихтара, и у великого визиря, и у старой султанши. И каждый делает, что в голову взбредет. И никак не насытятся золотом. Были бы короли Европы объединены, не так уж и трудно оказалось бы перевернуть это царство вверх тормашками.

— Какое королям до сего дело! Разве их страны стонут под османским ярмом? Только нам известно, что такое это жестокое рабство, — сказал воевода.

— Да и вы не очень-то объединены. Враждуете и деретесь, доставляя тем самым радость туркам, которые еще крепче впиваются в вашу глотку.

Воеводе больше нечего было говорить, поскольку сам-то он немало потрафлял туркам. А разве был у него иной выход? Мог ли сопротивляться приказаниям, не ставя под угрозу свою жизнь?

— Мы, сват, вот что решили, — сказал Хмельницкий. — С Московией будем. С братьями нашими русскими. И ежели объединение наше произойдет, — он протянул свои руки, как два огромных крыла, — не станет на земле силы, что смогла бы одолеть вас! Эх, и расцветет мать-Украина на горе врагам и на радость друзьям нашим. И так будет во веки веков!

Часы пробили два раза.

— Время позднее, — сказал гетман. — А что завтра будет — увидим. Каждый день со своим добром и своим злом. А нам духом падать негоже. Пойдем, сват, отдохнем!

Остаток ночи прошел быстро. Не успел воевода уснуть, как его подняли звуки труб и грохот барабанов.

— Поднимайся, твоя милость! — разбудил его слуга. — Войско уходит.

Лупу быстро оделся и вышел. На площади строились конники. Ржали лошади, нетерпеливо перебирая ногами, перекрикивались сотники. На крыльце стоял гетман с полковниками.

— Доброе утро, сват! — приветствовал его румянолицый и веселый Хмельницкий. — Вот провожаю хлопцев в край твоей милости. Смотри — не парубков, а ясных соколов посылаю в Молдавию.

Казаки перебрасывались шутками, забавлялись и смеялись, словно отправлялись не на войну, а на гулянье.

Довольный воевода покручивал свой ус.

— У меня надежда добрая, что эти храбрецы прогонят с моей земли разбойника-логофета и его присных, — сказал он.

— А где поп Гриць? — прогремел гетман. — Задерживается выступление войска!

— Должно, освятил себя двумя штофами горилки и нынче на нужную тропинку попасть не может, — засмеялся Дорошенко.

— А то наступила попадья на его сорочку и, бедняга, ни тпру ни ну! — сказал кто-то.

— Ну, и гора-баба! Дивуюсь, как совсем его не раздавила, — вставил слово Хлух. — Но вот и он!

— Торопись, отче! — прикрикнул гетман. — Чего ты возишься, как баба!

— Зараз, пан гетман, я зараз!

— Скажи там, что полагается, и пускай хлопцы отправляются!

— Зараз, пан гетман! — продолжал бормотать поп и, приподняв полы своей рясы, чтоб было сподручней, поскакал рысью, расплескивая свяченую воду из ведерка. Хохот волнами перекатывался по рядам выстроенных казаков. Хохотало все войско и полковники, и сам гетман Богдан. Поп, однако, все бежал да бежал.

— Спрячь свои икры, отче, — крикнул ему гетман, — не девица ведь!

Поп Гриць остановился, как вкопанный. Глянул на ноги и схватился за голову.

— Ой, лихо мне, лихо! Второпях подштанники надеть забыл!

Стон стоял над степью. Все хохотали до слез.

— Ну, хватит, отче, начинай! — крикнул Тимоша, сидевший на кауром скакуне во главе войска.

Поп повертел кропилом в ведерке, чтобы окропить войско, но святая вода вылилась по дороге до последней капли. Тогда он сунул руку в карман, достал штоф водки и перелил содержимое в ведерко. Потом макнул в него кропило и принялся брызгать на конников, приподнимаясь при этом каждый раз на цыпочки.

— Защити вас господь и укрепи!..

— Постой, отче! — взревел кто-то из казаков. — Чего ты кропишь нас горилкой?

И снова захохотала вся степь. Гетман поднял свою золотую булаву и крикнул:

— С богом, хлопцы!

Заиграли трубы и войско пришло в движение. Кто-то запел высоким голосом. Тысячи других голосов подхватили, и вся степь наполнилась молодецкой песней. Затуманенными от слез глазами провожал Василе Лупу бесконечную колонну всадников, что исчезала в рассветной дымке. Они шли в Молдову, где хозяйничали его смертельные враги.

36

— Твоя милость! Казаки переходят Днестр! — вбежал к новому господарю взволнованный чашечник Могильдя.

Штефан Георге, заседавший с боярами, привстал.

— Значит, идут к нам незваные гости? Сколько их?

— Около восьми тысяч казаков и тысячи две ногайцев.

— Кто предводительствует?

— Тимуш Хмельницкий во главе войска.

— Покинем стольный град, потому что сюда они устремятся, — приказал Штефан Георге. — Вывести войско и встретить его в Поприканах!

Вся конница выстроилась у брода, на склоне холма, а пешие за ней образовали подкрепление. Четыре пушки были установлены на вершине с таким расчетом, чтобы бить по броду.

Казаки внезапно, без всякой подготовки, начали переправу — кто верхами, кто вплавь, и, выйдя на противоположный берег, налетели на молдаван Штефана. Конники стали отступать, ломая ряды пешего войска, которые, видя, что те не собираются сражаться, обратилось в бегство. Уже в ту самую ночь после поражения в Поприканах более половины ратников разбежались по домам. Штефан Георге, видя, что нету никакой возможности остановить казаков, отступил к Котнарам, где находились солдаты Бораша и Петки Иштвана. И решил, что только с помощью своих союзников ему удастся противостоять казакам Тимуша. Он послал гонца к польскому королю и попросил прислать подмогу.

Король Казимир без промедления отправил несколько конных полков во главе с таким искушенным в сражениях воином, каким был Кондрацкий.

Тимуш пересек кодры у Кукорен и вышел на Сучавский шлях.

Кондрацкий со своим войском тут же спустился к Григорештам. Штефан Георге с солдатами Петки и воеводы Матея расположился вблизи крепости. На большом военном совете был избран принципал, под командованием которого пойдут войска.

— Предводителем нашим быть пану Кондрацкому, — сказал Штефан Георге, потому что он много воевал с казаками и нрав их знает.

Петки Иштван и валашский спафарий присоединились к этому предложению.

— Не полагалось бы мне, человеку малоизвестному, подняться выше, чем ваши милости, люди знаменитые. Но что правда, то правда: мне хорошо знакомы казацкие хитрости, их повадки ведения войны. Посему полагаю, что дать бой следует уже сегодня, пока они не выкопали вокруг крепости рвы. Ежели они эти укрепления сделают, одолеть их тогда не удастся.

— Зачем спешить? — молвил Штефан Георге. — Я говорю, что сначала следует выстроить войско...

— Твоя милость, я хорошо знаю казаков. Ежели мы промедлим...

— Ладно! — согласился Штефан Георге. — Все мы подчиняемся твоему приказанию.

— Стало быть, выстроим войско! Мы пойдем первыми, в двухстах шагах за нами войско пана Петки, а еще через двести шагов — молдавская конница, а за ней — валашская. Сколько будет длиться сражение, надобно эту дистанцию сохранять, дабы не произошла неразбериха и не давили бы один другого. Мы начнем сражение, а ваша конница пускай развернется и охватит оба фланга. Таким путем заставим казаков войти в крепость, а там уж мы их расколотим.

На зорьке все войско уже было на ногах. В узкой полоске леса, что протянулась перед крепостью, стала выстраиваться конница Кондрацкого. За ней шла конница Петки, за которой выстроилась кавалерия Штефана Георге и валашская.

Когда все было готово, Кондрацкий поднял правую руку и прокричал:

— Вперед!

Сперва конница шла шагом, но выйдя из лесочка, перешла на крупную рысь.

— А вот и господа ляхи! — промолвил Федорович. — Очень было бы удивительно, ежели Казимир не прислал бы логофету свое войско. Поднимай, Тимоша, татар. Пускай нагонят страху на панов.

Татары мирзы Ахмеда с диким воем поскакали навстречу полякам. Зазвенели сабли, полетели искры, кони кусали друг друга и отчаянно ржали. Сражение началось.

— А теперь не дадим им очухаться и пустим запорожцев, — посоветовал Тимушу полковник Федорович.

Кондрацкий, увидав, что в бой вступили и запорожцы, послал нарочного к Петке Иштвану с приказом выходить из леса. Но тот задерживался. Ряды ляхов стали заметно редеть. Кондрацкий послал еще одного гонца, но союзники, видя, какое кровавое сражение идет в поле, не решились присоединиться. Под угрозой оказались фланги Кондрацкого. Он приказал трубить отбой.

Ни казаки, ни татары не преследовали их, боясь попасть в какую-нибудь ловушку.

Пылая от негодования, Кондрацкий созвал военный совет.

— Если не будем объединены, то в дальнейшем все пропадем. Мы проиграли сражение и поставили под сомнение исход кампании. Казаки, зная, что мы здесь, сразу же выкопают рвы.

— До завтра не успеют, — сказал Штефан Георге.

— Плохо, твоя милость, знаешь сих людей, — бросил на него ледяной взгляд Кондрацкий. — Увидите завтра...

Наутро он призвал Штефана Георге и указал ему пальцем на крепость.

— Теперь веришь, воевода?

Штефан с удивлением озирал широкие рвы и высокие валы с наружной стороны, над которыми ощерился оглоблями целый лес повозок, образовавших мощную стену.

— О кавалерийской атаке, как ты сам видишь, твоя милость, и речи быть не может. Подумаем, что другое можно сделать. После полудни соберемся на большой военный совет.

Во время совета союзники даже не посмели поднять глаз. Кондрацкий, укоризненно на них глядя, сказал:

— Я много размышлял над положением дел. Думал и так и этак и вот к какому решению пришел. Силой оружия казаков нам не одолеть, но голодом и жаждой — возможно. Изменить надобно русло речки, что течет у стен крепости, лишим их воды и тогда посмотрим, сколько они выдержат. Иного выхода нет.

— Затягивается, значит, сие дело, — недовольно пробурчал Петки. — Не знаю, сможем ли долго тут оставаться.

— Все будут должным образом отблагодарены за труды свои, — поторопился сказать Штефан Георге. — В крепости находится добро Василе Лупу, которое должно перейти в руки принца Ракоци. Иль вам желательно оставить его казакам?

Петки нечего был возразить, и он согласился.

— Не знаю, сколько пройдет времени, пока голод задушит казаков, потому что больно уж они ко всему привычные. Наберемся терпения и подождем. Его величество король Казимир обещал прислать нам большую пушку и еще людей. С помощью пречистой богородицы одолеем холопов, — сказал Кондрацкий.

Так началась долгая осада крепости. После того, как было изменено течение реки, не стало у осажденных воды. Страдали от жажды и люди, и кони. Но небо было за них, и пошли вдруг ливни, что и избавило их от беды. Воду собрали в бочки, колоды, кадушки, казаны, словом, куда только можно было собрать. От жажды-то спаслись, но кончился провиант. Люди тряслись над каждой крошкой хлеба, кони грызли доски кормушек и жалобно ржали. Пришлось забивать лошадей. Мирза Ахмед, выслушав жалобы ногайцев, которые сетовали на то, что казаки стали резать их коней, явился к Тимушу и хлопнул о землю свой лисий малахай.

— Татары мои возмущаются, Тимося-бей! Говорят, казак резать у них коней. Татар без коня не мозет! Казак бьет татар и лошадь ворует...

— Лучше остаться без коней, чем без людей. Будут у нас кони и получше этих.

— Лучше татарский лошадь нету!

— Ладно тебе, мирза Ахмед, не хвали свой товар, потому что это паршивая, волохатая скотина, а не конь.

Глаза татарина налились кровью.

— На эти лошадь Чингиз-хан пришел сюда и воевал много царства! Если казак убивать татарский лошадь, мы уйдем!

— Не уйдешь! — нахмурился Тимуш. — С нами пришел, с нами и вернешься!

— Шайтан! — заскрежетал зубами мирза и взмахнул арапником. Тимуш выхватил саблю из ножен.

— Распалился, пес? Против своего атамана дерзаешь?

— Ты не моя атаман! Моя атаман хан есть! Хан!

— Взять его! За непослушание порубать шакала!

В мгновение ока несколько запорожцев выволокли Ахмеда из шатра.

— Созвать всех татар в крепость! — крикнул Тимуш. — Расскажите, за что предается смерти мирза, чтобы и им в науку было.

Собрались татары на площади и стояли по-звериному озираясь. Сузившимися глазами и со сжатыми челюстями глядели на то, как отлетела голова их мирзы, отсеченная казацкой саблей. Весь день просидели татары кучками у костров, тихонько разговаривали, бросая на казаков косые взгляды. Казаки же только ходили вокруг и потешались:

— Нагнал страху полковник Тимоша на ногайцев. Сразу присмирели, что твои ягнята.

А ночью татары, перерезав часовых, бесшумно вывели коней и исчезли в темноте.

Штефан Георге хмуро глядел на крепость. Шли месяцы, а крепость как стояла, так и стоит. С наступлением зимы стали солдаты союзников роптать. Штефан Георге был вынужден пообещать им удвоенное жалованье.

— Возьмем крепость, и все вы станете богатыми! — говорил он.

Побуждаемый жадностью, Динов, предводитель польских рейтаров, преследуя отряд казаков, который возвращался из набега на соседние села, бросился со своими людьми на рвы.

— На помощь, хлопцы! — закричал старый казак. — На помощь! Задавят нас эти железные чучела!

Из крепости выбежали казаки с кольями и дубинами и перебили всех рейтаров, завалив ров мертвецами.

— Будет кого хоронить ночью, — сказал один из казаков, молодой парень с едва пробивающимся пушком на щеках, примеряя на себя стальную кольчугу убитого рейтара. — Ну и тяжелая, черт бы ее побрал! Плечи поломает такая кольчуга. Как было им удирать, ежели они закованы в такую железную клетку! Нам-то, братцы, хорошо! Льняная рубашка, конопляные штаны — легко в них вертеться! Гоп, гоп! — пошел он вприсядку.

— Сейчас ты вертишься, Панасько, потому как солнце греет, поглядим, что запоешь, когда настанут холода!

Шутили казаки, пока еще стояла теплая осень. Но однажды завьюжило, ударили морозы. Пришла зима, застав запорожцев голодными и раздетыми. И случилось, что ненастным вечером через пролом в стене бежали двое пленных поляков. Добравшись едва живыми в свой стан, они потребовали, чтоб их отвели к Кондрацкому. Тот сидел у пылающей печи, накинув на себя меховую куртку, и весь дрожал. Вот уж неделя, как трепала его лихорадка. Полуприкрыв глаза, он выслушал, что рассказывали пленные, и в конце концов спросил:

— Сколько еще могут продержаться холопы?

— Чума их знает, пан полковник! Что ни день дохнут, пся крев, десятками, жрут все, вплоть до конской шкуры, но не сдаются. Держит их в руках Хмельницкий, холера ясна!

— Где обретается Хмельницкий? Это вы хотя бы знаете?

— Видели его подле левой башни. Похоже, там его берлога.

— Добже! Идите к хорунжему и скажите, что я приказал выдать вам одежду.

— Эх, какой кафтан у меня был! Подбитый заячьим мехом! Можно было спать и на снегу. Отобрали, проклятые холопы! — проговорил один из них и зло сплюнул.

Утром Кондрацкий приказал привести три пушки и направить их на эту башню. По его сигналу пушкари разом подожгли фитили. Пушки рявкнули, и край башни рухнул. В подзорную трубу Кондрацкий увидел, как в казацком стане поднялась суета.

— Скорей несите лопаты! — кричал Федорович. — Полковника Тимошу завалило!

Казаки быстро вытащили его из-под обломков, отнесли в покои государыни и уложили на лавку, покрытую медвежьей шкурой. Лекарь остановил кровь, но увы, было уже поздно. Раненый угасал. На его лицо легла печать смерти. Прожил он всего два дня, ни разу не застонав, несмотря на адские боли, а потом тихо отошел.

Госпожа Екатерина позвала сведующего в бальзамировании человека и втайне подготовила тело покойного к дальней перевозке. Несколько дней скрывала она смерть Тимуша даже от Федоровича, а потом открыла ему правду.

Федорович собрал казаков на крепостную площадь и обратился к ним:

— Упокоился во господе наш Тимоша Хмельницкий! Убили его псы-вороги! Вечная память нашему смелому полковнику!

— Мир праху его и вечная память! — как один человек, осенили себя крестным знамением казаки. У многих по щекам текли слезы.

— Нынче я вам голова! Как решите, братья казаки? Останемся или вернемся на Украину? Имею сведения, что стоит геман с ханом в Каменице и со дня на день ждет, чтобы Казимир дал им бой.

— Пойдем к батьке Богдану! — закричали казаки.

И тогда в траурных одеждах вышла к ним госпожа Екатерина, ведя за руку своего малолетнего сына.

— Храбрые запорожцы! — обратилась она к казакам. — Слыхали мы, что хотите покинуть крепость и уйти. Не вправе я удерживать вас, потому что знаю, какой вы терпите голод и холод! Но подумайте, в чьи руки вы отдаете нас? Что сотворят с нами эти звери, со мной и сыночком моим, который ни в чем не виновен. Кто защитит нас, ежели вы уйдете?

Казаки глядели на стоящую перед ними женщину, что так стойко разделяла одну с ними судьбу, ходила за ранеными, ободряла тех, кто еще был в состоянии держать оружие. И думали они, что загубят ее враги, как загубили любимого их полковника.

— Останемся, братцы! Умрем все до одного, но честь нашу казацкую не уроним!

— Да будет так! — разнеслось над крепостной площадью.

— Господь отплатит вам за ваши чистые сердца! — молвила господарыня.

Прошло еще две недели. Зима все пуще ярилась. Умирали да умирали казаки. Теперь даже не успевали хоронить покойников, потому что земля была тверже железа. Лежали мертвые у крепостных стен под толстым снежным покровом. Господарыня была не в силах более видеть это зрелище и однажды призвала Федоровича.

— Пане полковник, — сказала она дрожащим голосом, — не может мое сердце вынести более страданий этих отважных и верных людей. Идите и поднимите белый флаг и столкуйтесь с логофетом, чтоб без помехи пустил вас уйти. Ежели он обещает это сделать, то просите нескольких заложников из его родичей, ибо человек этот совести не имеет!

— И ты пойдешь с нами, твоя милость, со всем двором твоим.

— Не пустит меня Чаурул. И по этой причине и вам не даст уйти. Судьбу свою и сына отдаю в руки всевышнего.

В полдень у крепостных ворот затрепетал на ветру белый флаг. Два часа судили-рядили казацкие послы с воеводой Штефаном, и в крепость вернулись с заложниками. А госпожа отпустила своих придворных боярынь и бояр вместе с казаками. Расставались со слезами на глазах. Один только старый Тома Кантакузино отказался уходить.

Еще затемно опустился мост, и пошли запорожцы, затарахтели подводы, в которые были впряжены купленные накануне у венгров лошади. Господарыня стояла с жупыном Томой у ворот и наделяла казаков деньгами и одеждой из княжеских сундуков. Отдавала и кланялась. Когда в крепости не осталось ни одного казака, капитан из войска Штефана Георге подошел к краю рва и крикнул:

— Пускай выходит войско, слуги и бояре, что в крепости пребывают!

Все осаждающие собрались у стен крепости, глаз не спуская с ворот. Они с нетерпением ожидали увидеть солдат и бояр, толпой спускающихся по мосту, но, к великому их удивлению, из ворот вышла лишь одетая в траур женщина, державшая за руку ребенка, а за ней опирающийся на посох старик.

— Ну и пленники! — загоготали венгры. — Выходит, ради этих мы подыхаем тут от холода!

— Эта троица стоит целой колонны пленников, — ухмыльнулся Петки Иштван.

И в то время как госпожа Екатерина с сыном своим и верным советником жупыном Томой Кантакузино входили в шатер Штефана Георге, гетман Хмельницкий вступал под полог белого войлочного шатра хана Гирея. Четыре месяца стояли запорожские и татарские войска под Каменицей, ожидая, чтобы рейтары короля Казимира двинулись из Званчи и завязали бой. Но бесполезно было это ожидание, поскольку ляхи, прилепившиеся к границам Молдавии, которая кормила их, не собирались никуда двигаться. Понимал Казимир, что если его войска выйдут в степь, быть им неминуемо битыми Хмельницким. Застигшая войско зима уже поначалу обещала быть суровой. И ежели запорожцы еще были способны перенести ее, то татарва, непривычная сидеть на одном месте и с трудом терпящая холода, начала роптать. Однако хан не торопился трогаться с места, поскольку у него были свои претензии к полякам, которые после вступления Казимира на престол перестали платить ему малое подношение.

— Здравствуй, светлейший хан! — сказал гетман, входя в шатер.

— Асалам, Богдан-бей! — осклабился хан. — Еще не тронулись ляхи из Званчи? Хы?

— Стоит Казимир, как стреноженный. Потому как знает, ежели двинется, худо будет.

— И сколько нам еще ждать? Как ты думаешь? Хы?

— Пока у ляхов пузырь не лопнет!

— Жди, жди, Богдан-бей! Разве ты не боишься, что и твои казаки померзнут?

— Не померзнут! Им лишь чарку горилки — и на снегу спать могут.

— Хорошо, что им вера пить разрешает. А что моим татарам делать?

— Именно по этому поводу я и пришел, ясноликий. Просит у тебя зять мой, воевода Лупу, дать ему несколько чамбулов дабы пошли на землю молдавскую и прогнали его врагов. Все равно стоят твои татары без дела и ссорятся из-за бараньего курдюка.

— А ежели налетят ляхи? Хы?

— Отзовешь их тогда. Потому как не на тот свет идут. Но я хорошо знаю — не осмелются ляхи. И к тому ж ненадолго пойдут чамбулы. Стоит Тимуш со своими казаками в Сучавской крепости и ежели он узнает, что вы идете, — ударит в лоб. Так вы возьмете их с двух сторон и быстро прикончите.

— Придется Лупу-бею заплатить нам. И войско пойдет за его счет.

— Заплатит, есть у него откуда. Видишь ли, какое дело, хан. В крепости Сучаве господарыня его находится с большим богатством. Уж лучше, чтоб все досталось тебе, нежели ляхам или еще кому.

Хан пригладил свою реденькую бороденку.

— Якши! Уж если ты меня так сильно просишь, отказать тебе не могу, — растянул свои тонкие губы в улыбке хан, показав при этом желтые волчьи зубы.

— Я твой должник, светлейший! — сказал гетман и поторопился уйти.

Войдя в маленькую крытую соломой мазанку, в которой ожидал его воевода Лупу, румянолицый, со сверкающими глазами гетман скинул папаху и бекешу и сказал:

— С тебя причитается, сватушка! Дает хан войско. Уже завтра отправитесь. Никола! — крикнул он молодого казака. — Принеси-ка горилки малость обогреться. Чертовски холодно на дворе!

Всю ночь воевода не мог уснуть. Он думал о том, что час расплаты недалек. Что заарканит он проклятого логофета! На кусочки будет резать и солью посыпать.

Но и это наказание показалось ему слишком легким. Лучше запереть его голого в клетку и возить по городам и селам, дабы вся страну увидала того иуду. Пускай смеются, пускай оплевывают его даже цыганские дети! После этого он, удовлетворенный, уснул. Однако в скором времени пришел казначей Йордаке Кантакузино и разбудил его. Пора было отправляться за чамбулами Ширам-бея.

До Сорок они ехали по оттепели. Мороза как не бывало. Густой туман съедал на полях плотный снег. Как только они переправились через Днестр, ветер разогнал тучи и в голубом проеме засверкало солнце.

— Добрый признак, твоя милость! С солнцем возвращаемся к родным местам, — сказал казначей.

И воевода был весел. Он снова обрел веру в свою счастливую звезду.

В Штефанештах предводитель татар Ширам-бей остановил чамбулы у опушки леса и созвал мирз на совет. Присутствовал при сем и воевода Василе Лупу.

— Мирза Кази, — сказал Ширам-бей, — с частью чамбулов ударит по городу Роману! Отсюда ты пойдешь вверх, на север. Я налечу на Сучаву и погоню гяуров в поле. А там мы легко набросим на них аркан! Отправить лазутчиков, чтоб проверили дорогу! Утром всем возвратиться сюда!

Мирзы поднялись, вышли гурьбой, разговаривая громко и все разом.

Ширам-бей посмотрел на воеводу сузившимися глазами.

— Ты доволен, Василе-бей?

— Вечно помнить буду то добро, что вы мне делаете!

— Это ты забудешь! — с грустной усмешкой сказал татарин. — Не забыл бы уплатить нам!

— Скорее бы добраться до крепости, и ты увидишь, как я умею ценить добро. Никто в обиде не останется.

Ширам-бей поднялся с тюфяка и сказал:

— Давай теперь отдыхать! Нам предстоят трудные дни.

Василе Лупу покинул шатер татарского бея взволнованный сверх меры. Чем больше приближались они к крепости Сучаве, тем злее разгорался в его душе мстительный огонь. Даже освобождение господарыни и сына, даже судьба братьев и племянников не волновали его больше, нежели желание схватить своего смертельного врага — Штефана Георге Чаурула.

Наступила ночь. О сне и речи быть не могло. Он сел на коня и в сопровождении двух стражников отправился прогуляться.

Желтая, как дыня, ущербная луна щедро освещала степь. Вдали виднелась густая щетина леса. Воевода опустил поводья и конь шел вольно, давя копытами тонкий лед, затянувший лужи. Дорога сворачивала к лесу. Углубившись в свои мысли, воевода пробудился вдруг от звуков человеческого голоса:

— Цоб, Плэван! Давай, дружочек! Немного, братец, осталось!

Воевода удивленно осмотрелся. Кругом — лес, откуда человеческая душа в этих местах да еще в такой позднее время? Он проехал еще немного и выехал на поляну. Здесь увидал крестьянина в залатанном зипуне, потертой шапке и больших постолах из неопаленной свиной шкуры. Пахал он полоску земли, отвоеванную у леса, и был у него один-единственный вол.

— Бог в помощь, православный! — сказал воевода.

Человек вздрогнул, сжался, готовый бежать в лес. Но увидя перед собой боярина с двумя людьми, сорвал с головы шапку и низко поклонился.

— Благодарствуем!

— Чего это ты взялся пахать? Не весна еще.

— По беде пашу, твоя честь! По беде! — вздохнул человек. — Стоят татары в Штефанештах, отберут у меня и тот мешок ржи, что еще остался и эту несчастную скотину, которую удалось припрятать. Одного уже съели солдаты Бораша, и уж если отберут, вражины, и этого, — что мне, несчастному, остается делать?

— Неужто ты и сеять станешь?

— Беспременно посею. Так посчитал я в умишке своем. Если отдам семя земле, то летом она вернет мне удесятеренно. А ежели заберут их нехристи, то я и баба моя с детишками с голоду помрем.

Человек поклонился.

— Прости ты меня, твоя честь, что более некогда мне разговаривать. Вот уж луна заходит, а в темноте пахать не могу. Окромя того, вот-вот и день заниматься начнет. И тронется орда. Залезу с женой в берлогу и буду там тише воды и ниже травы, пока они не уйдут.

Воевода повернул лошадь и какое-то время ехал, углубленный в свои мысли. Он ощущал и свою вину за судьбу этого несчастного крестьянина, который пахал свою полоску поля в самом сердце леса и высевал по снегу единственный свой мешок зерна от страха, что придут на его землю враги. Из уст крестьянина он не услыхал ни одного слова обиды, обращенного к господарству. Народ был вне раздоров между князьями, от которых он столько страдал. Забота крестьян была заботой о жизни, о хлебе, о земле, которую они поливали своим потом и горькими слезами. Земля была матерью их.

Этот крестьянин даже разговаривать долго не захотел. Попросил прощения и вновь принялся за работу, потому как знал, что и этот боярин, глядящий на него с таким удивлением, осенью потребует оброк, даже не спросив, откуда ему взять его. Выезжая из лесу, воевода все еще слышал далекий голос крестьянина, разговаривавшего со своим волом:

— Давай, Плэван, давай, братец!..

— Даже вол и тот для черни брат, — с горечью подумал Лупу.

Было еще темно, когда воевода со стражниками вернулся в лагерь. Здесь пылали огромные костры и суетились подле коней татары.

— Уже отправляетесь? — спросил воевода одного мирзу.

— Возвращаемся обратно к хану. Тимуша-бея убили в крепости. Казаки ушли оттуда. Ширам-бей приказал готовиться в путь.

Воевода Василе застыл. Спешился и побежал к шатру бея.

— Не могу поверить ушам своим, пречестный бей! Неужели это правда или выдумка недругов?

— Мне нечем тебя утешить. Наши люди, посланные разведать дорогу, встретили казаков. Они везли с собой мертвого Тимуша. Сейчас все твои богатства в руках тех, кто изгнал тебя. Чем ты нам заплатишь?

— Не все мое богатство в Сучаве находится. Не тревожься! Избавь меня от врагов, и я щедро отплачу тебе.

— Теперь, когда в крепости больше нет казаков, нам будет труднее. Большие будут потери в людях и лошадях.

— Покрою все ваши потери, пречестный бей!

— Тогда завтра тронемся.

И снова послышались короткие приказы, и татары спешились, погасли костры, и темнота вновь укрыла лагерь. Прилег и воевода, а вскоре и уснул. Когда же он проснулся, снаружи доносился невероятный шум. Ржали кони, раздавались приказания, переругивались между собой татары.

— Наконец-то! Тронулись ногайцы! — облегченно вздохнул воевода и позвал слугу, чтобы тот одел его.

— Что, отправляются уже? — спросил он, вылезая из теплого мехового мешка.

— Отправляются, твоя милость, но опять же обратно к хану, — сказал слуга.

— Как это — обратно? — опешил Лупу. — Мы же договорились нынче ночью, что бей пойдет дальше.

— Ночью, быть может, был один разговор, но к утру дела изменились. Говорят, прискакал гонец от хана с приказанием возвращаться в орду.

— Проклятие! — яростно выругался воевода и поспешил к бею.

Он застал его готовым к отъезду, а татар — складывающими шатер.

— Не везет тебе, Василе-бей! — встретил его мрачно Ширам. — Прибыл человек от хана. Ляхи тронулись из Званчи и в некоторых местах напали на орду.

— Погоди еще несколько дней, пречестный бей! Помоги мне, как мы с тобой говорили.

— Не могу, поверь мне!

— Пусть человек скажет, что он нашел тебя в Сучаве. Заплачу тебе вдвое, много золота получишь!

— Приказ хана — кто может нарушить, не потеряв головы? И тогда какая мне будет польза от золота твоего?

— О, господи! — простонал уничтоженный воевода. — Как же мне теперь быть?

— Идем с нами. Попросишь войска у казаков.

Воевода взобрался в рыдван и ехал вслед за татарами с таким тяжелым сердцем, словно на собственные похороны. С той ночи крушения надежд стали терзать его видения и страхи. Ему представлялось, что сейчас творит логофет с госпожой и его малым сыном. Они виделись нагими, извивающимися под арапником палача, и холодный пот заливал его лоб.

На следующее утро, когда пришел слуга, чтобы умыть и причесать господаря, снимая с него шерстяной ночной колпак, он ахнул:

— Твоя милость, погляди в зеркало!

Воевода взял в руки серебряное зеркало и с трудом узнал себя. Человек, который смотрел на него опухшими глазами, был седым стариком. Судьба со всей жестокостью взяла с него свою дань.

37

Чамбулы Ширам-бея прибыли как раз тогда, когда в белом шатре хана шел большой совет мирз. Вошел и он со своими мирзами и уселся на тюфяк подле входа.

Хан бросил на него быстрый взгляд, но не сказал ни слова. Говорил визирь Сефер Кази-ага.

— Какая польза от того, что мы стоим здесь? Зиме конца не видно, она с каждым днем становится злее. Люди ропщут, голодают. Не лучше ли было бы с гяурами-ляхами договориться, дабы уплатили они нам малое подношение, согласно обычаю, и вернулись бы мы в наши края?

— А с Хмельницким был?

— Пускай и он заключает мир с ляхами.

— А вы все — что думаете? — обратился хан к мирзам.

— Правильно говорит ага Сефер Кази! Стоим мы здесь без пользы.

— Ты, Ширам-бей, тоже без пользы ходил?

— Урона я не терпел, но и большой добычи не взял. Тимуша-бея убили в крепости, и казаки ушли. Все добро бея попало в руки нового хозяина. Говорил Василий-бей, что имеются у него другие богатства, чтобы заплатить нам, но ты приказал возвращаться и вот мы здесь.

— Ничего не даст нам гяур. Попытаемся отобрать у тех, кто крепость грабил, иначе пожгем их земли, — сказал хан, перебирая в пальцах перламутровые четки. — Теперь ты пойдешь, ага Сефер, с посольством к ляхам. Поведай им о нашем решении. Но безо всякого шума.

Вскоре шесть всадников, привязав на острие пик белые платки, гнали коней полем по направлению к Званче. Там из-за поросли акаций выехала им навстречу группа рейтаров в сверкающих на солнце доспехах. В шагах двухстах от татарских послов они придержали своих тяжеловесных коней с длинными до земли хвостами и один из них, говорящий по-татарски, крикнул:

— Что вам угодно, татары?

— Отведите нас к вашему королю, хан послал нас!

Всадники повернули коней и исчезли за акациями, но в скором времени вернулись.

— Оставьте оружие своим слугам и следуйте за нами, — сказал переводчик.

Трое послов с Сефер-агой во главе отцепили от поясов свои кривые сабли и отдали их оставшимся подле коней татарам, а сами спешились и пошли за рейтарами.

В домике с бревенчатым потолком было тепло. Пахло чабером и свежим хлебом. Канцлер Фирлей сидел за столом и писал. Татары вошли и остановились подле двери.

— Салам-алейкум! — поклонился Сефер-ага.

— Садитесь на скамейку, — указал канцлер на лавку у окна.

Татары сели, но ага продолжал стоять.

— Я — визирь Сефер Кази и прислал меня к вам сам хан, чтобы договориться с вами.

— И чего желаете вы, татары?

— Дай нам малое подношение и мы уйдем.

— А Хмельницкого — как это вы оставите? В одной упряжке ведь тянете!

— Об этом нам ничего не известно.

— Связались с этими нарушителями закона, — сурово поглядел на них канцлер. — Разве к чести хана быть слугой у польских холопов?

Сефер-ага переступил с ноги на ногу. Его узкие глаза зло блеснули.

— Чего ты на нас гневаешься? Не вы ли, ляхи, виновны, что мы сегодня вместе с гетманом Хмелем? Уж если видели, что они бунтуют и жгут ваши имения, грабят ваше добро, почему к нам не пришли за помощью. Мы б сговорились, потому как скорее были бы с вами, нежели с этими гяурами, которые грозят саблей даже Порте.

— Погодите, они и против вас поднимутся. И тогда увидите, с кем были в сговоре.

— Гетман нас не обманывает. Дважды он удваивал нам добычу и все, что пообещал, отдал сполна.

— А вы после всего этого его бросаете! — презрительно улыбнулся Фирлей.

— Мы пришли сюда сражаться. Нет сражения, держать орду на месте не можем. Отправимся за добычей в ваши земли.

— Я скажу его величеству королю нашему о решении хана Гирея. Накормить послов!

Молодой рейтар принес меду и штоф вина.

Когда послы вышли, Фирлей приказал рейтару:

— Радик, отвори-ка окна! Чертовски воняют эти дикари!

Наутро второго дня из Званчи выехало польское посольство. Татары встретили его и повели к хану. Полевой гетман с достоинством поклонился. Хан с нескрываемым удовлетворением выслушал решение короля отдать татарам малое подношение. Однако тот потребовал от хана, чтобы он не переходил границы польской земли ни с Хмельницким, ни без него.

Хан поклялся на коране, что сдержит свое слово, и послы, попробовав кумыса, отправились восвояси.

А ночью татарский лагерь исчез, будто его ветром сдуло. Пришел утром Дорошенко к гетману и разбудил его.

— Ты спишь, гетман, а хан тю-тю!

Богдан вскочил с постели, как ошпаренный.

— Как это так? Даже не известив меня?

— Будто тебе не знаком нрав ногайцев. Ударили по рукам с Казимиром и смотались.

— Ну, погоди, хан, мы еще посчитаемся, — хватил кулаком по столу гетман. — Собрать всех на большой совет!

В дом набилось столько сотников и есаулов, что и повернуться негде было. Гетман сидел за столом с полковниками Хлухом и Дорошенко.

— Нынешней ночью, втихаря, как разбойники, покинули нас татары. Зима, как видите, суровая. Неизвестно, сколько еще простоим мы тут, но сдается мне, немало времени. Казимир не осмелится атаковать наш лагерь. Так вот что я думаю: пошлем-ка и мы послов к ляхам и сотворим с ними мир.

— Пошлем, гетман! — закричали все. — Без всякой пользы стоим.

— Тогда к Казимиру пускай идет полковник Дорошенко с двумя есаулами!

Казимир сразу же согласился на замирение без всяких условий. И так начали войска готовиться в путь. Однажды в дом вошел сотник, содрал с головы шапку и так и остался у двери с лицом бледным, как стена.

— В чем дело, Грицько?

— Пане гетмане, — нерешительно заговорил тот.

Гетман повернулся к нему и вопросительно посмотрел.

— Прибыли казаки из Молдавии с полковником Тимошей.

— Пускай немедленно заходит, — приказал гетман.

— Не может, пане гетмане!

— Ранен Тимоша? Говори, чего молчишь!

— Убит!

Гетман рухнул на лавку. Лицо его побелело, губы стали синими.

— Убили, псы! — схватился он обеими руками за голову. — Убили моего сыночка Тимошу!

Он долго еще сидел безмолвный, бесчувственный, без движения, словно окаменелый. Когда же поднял глаза, то увидал перед собой воеводу Лупу. Смотрел на господаря, не узнавая, словно на чужого, но немного погодя сказал угасшим голосом:

— Что теперь поделаешь? Одно меня радует — не попал он в лапы врагов. Слава тебе, господи!

Спустя сутки всем войском двинулись в Переяслав. Там отслужили большую заупокойную службу и там же похоронили Тимуша. Все войско прошло перед открытой могилой, в которой лежал дубовый гроб, и каждый бросил туда горсть земли пополам со снегом.

Госпожа Руксанда, бледная и слабая, только что поднявшаяся с постели после рождения двух мальчиков-близнецов, стояла поддерживаемая с одной стороны Анной, с другой — своей няней. После похорон пришел воевода в натопленную комнату, где лежала в постели княжна Руксанда. Грустный и осунувшийся, он сел у ее изголовья.

— И года не пришлось мне порадоваться жизни, теперь же до конца своих дней буду пребывать в черном вдовстве, — вздохнула княжна.

— Душевную твою муку я хорошо понимаю, дитя мое. Но нам разве легко? Кто это так жестоко проклял нас?

Воевода вопрошал себя, хотя знал, что множество проклятий сыпалось на его голову. Какое именно из них настигло его и весь его дом? Быть может, Агафьино, бывшей его кормилицы? А может, и Рэлуки, томящейся в татарском плену, или же проклятие Пэтракия в смертный его час?..

— Ты молода и раны души в эти годы быстро излечиваются. Худо-бедно, но ты владеешь Рашковской крепостью, в которой можешь всегда найти прибежище. Мне же, несчастному, гонимому, утратившему все, — куда хуже. От такого горя, от таких забот, — сам не знаю, как еще не сошел с ума?

— Не покинет тебя свекр. Он поможет. Большое сердце у этого человека.

— Как же мне просить, ежели он любимого сына своего не пожалел и послал на смерть ради моего благополучия? С каким лицом приду к нему?

— Он все поймет и поможет тебе.

— Я же думаю и о другом, дитя мое. Как бы мне не разгневать турок, ежели приду с казацким войском добывать престол. Уж лучше попрошу войско у хана. Он-то подданный Порты.

— Поступай, твоя милость, как сам понимаешь! — молвила утомленная Руксанда.

— Хочу с тобой попрощаться.

— Разве ты уезжаешь?

— Еще погожу немного, чтобы посмотреть, как пойдут дела. И дождусь весенних дней.

— Да сохранят тебя ангелы, батюшка, иди с миром!

Воевода поцеловал в лоб дочь свою и по щекам его покатились слезы. Он вышел из горницы. С каменной тяжестью на сердце уселся в рыдван, предчувствуя, что навсегда расстается с любимой своей дочерью.

Вот уж две недели, как госпожа Екатерина, покинув Сучавскую крепость, была пленницей логофета Штефана Георге. С первых же дней новый господарь разлучил ее с верным советчиком Томой.

— Отвести боярина в погреб, — приказал он.

Жупын Тома, с трудом поднявшись с кресла, поклонился в ответ и сказал:

— Благодарствую, логофет, за гостеприимство, что мне оказываешь!

— Вчерашний логофет — это сегодняшний господарь, и ты это хорошо ощутишь на своей шкуре, жупын Тома!

В один из этих вечеров Штефан Георге позвал господарыню в свои покои. Госпожа Екатерина вошла с высоко поднятой головой.

— Рад видеть тебя, госпожа! Уж прости ты меня, что не пришлось поговорить с тобой раньше, но тяжкое наследие оставил мне супруг твоей милости; заботы многие и трудности испытываю. Садись, прошу, закуси, потому как в крепости вы, насколько мне известно, ели и дохлятину.

Госпожа ничего не ответила и продолжала стоять, глядя куда-то в сторону.

— Держишь обиду на меня за то, что прогнал Лупу с престола. Но ты вспомни, скольких господарей он согнал и даже убил.

Госпожа подошла к окну и застыла, погруженная в свои мысли. Где теперь, в эти грустные минуты, супруг ее? Какие мысли терзают его? Какие страдания?

Штефан Георге обнял ее за талию.

— Сколько нужды ты натерпелась, но прекрасной все же осталась! — жарко зашептал он. — Ах, Екатерина, ты сожгла мое сердце с того мгновения, когда я впервые тебя увидел. Ты свела меня с ума своей красотой.

Госпожа вырвалась из его рук и со сверкающими гневом глазами бросила ему в лицо:

— Бесстыжий пес, как смеешь ты прикасаться к тому, что принадлежит хозяину твоему, из чьих рук ты ел хлеб?

— Хлеб-то я ел, — разом протрезвел логофет, — но не из рук Лупу. Потому как я сам большой боярин и имений у меня множество. И уж если я прижал тебя к груди, то еще не сделал того, что делал муж твой в доме моем!

— Гнусная клевета, поганым языком произнесенная! Как бы тебе иначе оправдаться перед людьми за подлые дела, что тобой свершены.

— Хочу, чтоб ты не забывала, Екатерина, перед кем стоишь сегодня. В моих руках находишься и волен я сделать все, что желаю, — насупился Штефан Георге. — Но не насильно, а по доброму согласию желаю, чтобы все произошло меж нами. Только одно слово скажи — и сегодня же расторгну брак свой с госпожей Сафтой. Я сделаю тебя господарыней страны и положу к твоим ногам несметные богатства.

— Я есть господарыня и останусь ею столько времени, сколько жить будет его милость, которому сохраню верность, как полагается супруге господаря.

— Нога Василе Лупу никогда больше не ступит на эту землю. Турки прислали мне фирман на княжение и господарем провозгласили. Теперь пускай он остережется, дабы не попасть в их руки. Иначе головы ему не снести.

— Пусть каждый о своей голове заботится! Потому как господня кара, рано или поздно, все равно настигнет. Ты же ничего кроме ненависти нашей не получишь!

Штефан Георге поглядел на нее враждебно.

— Дабы не оставаться должным, отплачу тебе той же мерой. Так вот, госпожа, скажи-ка нам, в каких тайниках находятся богатства Лупу? Быть такого не может, чтобы в крепости оставались всего те жалкие две сотни кошельков, что я захватил.

— Все, что было, — и деньги, и одежды, — все я разделила меж отважными защитниками моими за их верную службу.

— Скрываешь, Екатерина! Не хочешь правды открыть! Думаешь, эти богатства опять попадут в руки Лупу? Ошибаешься! Они будут ничьими! И ежели не захочешь рассказать нам по доброй воле, как бы не пришло время испытать тебя огнем.

— Ты не боишься, что придется ответить за все беззакония, что творишь?

— Пока Лупу придет спасать тебя, сгинешь и ты, сгинет и сын твой в темнице. Пошлю палача, чтобы он укоротил ему нос, дабы не искал, как отец его, княжеского престола.

— Пока вырастет мой сын, неужто ты еще будешь жив?

— Я-то буду! Будет ли он? Теперь иди! Ты не посчиталась ни с моими словами, ни с сердцем моим! Не желаю больше видеть тебя!

Госпожа вышла из комнаты, ступая неторопливо и гордо, хотя на душе у нее была темная ночь. Слова и угрозы Штефана — она хорошо понимала, — не пустые. Пошлет он палача, чтоб изуродовал сына.

Всю ночь простояла госпожа перед иконами и молилась со слезами на глазах.

— Дева Мария, — вздыхала она, — и ты была матерью и знаешь, что такое боль, что такое страдание. Защити сына моего от жестокости мучителей, не позволь приключиться этому страшному злу над невинной жертвой.

Так молилась госпожа. А палач уже точил свою бритву. Он вошел утром, огромный и страшный, и обшарил мрачным взглядом комнату.

— У меня господарское приказание — подкоротить у паныча нос.

Госпожа в ужасе схватила Штефаницу на руки и закричала:

— Не отдам!

Мальчик, разбуженный криком, вдруг увидал в руках этого ужасного человека бритву и заплакал.

— Зря ты противишься, — осклабился палач.

Госпожа упала на колени, подняла свои полные слез глаза к этому посланцу смерти и взмолилась:

— Добрый человек, смилостивься! Посмотри на этого ангелочка! В чем вина его, чтобы терпеть такую муку? И у тебя была мать! Бери эти драгоценности! — протянула она диадему и золотые цепи с шеи. Я отдам тебе и брошки, и кольца, и сережки, и эти два кошелька, только пожалей его.

Палач на мгновение задумался, потом сказал:

— Давай все сюда и принеси белый платок!

Госпожа достала из узелка с вещами платок.

— Я чуть порежу тебе палец!

— Режь, сколько нужно, — сказала госпожа и даже не дрогнула, когда бритва рассекла ей указательный палец. Кровь обагрила платок.

— Повяжи ему нос этим платком и пускай так остается, пока вас не отвезут в Бучулешты, потому как там приказано запереть вас.

— Да защити тебя небесная сила, добрый человек! — осенила она палача крестным знамением.

Палач ушел в полном недоумении. За всю свою жизнь ни разу не слыхал таких слов. Он осмотрелся вокруг, словно проснулся от страшного кошмара. С отвращением глянул на свои руки. Сколько жизней отняли они? Сколько голов отсекли, сколько рук и ног отлетело по их вине? Сколько проклятий и брани слышал он? Нет человека, который, встретившись на дороге не обошел бы его, как прокаженного, нет ребенка, который не заплакал бы при виде его. Что это за жизнь? И какая смерть ожидает его?

Палач швырнул бритву далеко в озеро, перетянул кожух поясом, натянул на глаза кушму и пошел. Он не знал, куда идет и где остановится. Одно знал: с сего дня жить будет как человек. Разве не назвала его госпожа «добрый человек»?

Через несколько дней господарыню, сына ее и жупына Тому отвезли под стражей в Бучулешты, а Штефан Георге возвратился в Яссы.

Отныне Молдавия имела нового господаря.

38

Гетман Хмельницкий держал совет со своими полковниками.

— Какие вести из Молдавии? — спросил он Виховского.

— Возвели турки Штефана Георге в господари. Много денег отдал он и венгерцам и туркам, и даже татарам заплатил с лихвой.

— А как он с ляхами держится?

— Всячески угождает, — заерзал на лавке Хлух. — Как иначе держаться, ежели они пособили ему забраться на престол?!

— А как тот шелудивый пес, Кондрацкий? Где он сейчас?

— Сгинул от болячки в Каменице, — ответил Федоренко.

— Счастье его, что подох, не то попади он мне в руки, собственной кровью упился бы, гад! Что еще, Иване? — спросил он. — Какие письма нам прибыли?

— От хана письмо имеем.

— Ага, пишет нам брат наш, — насмешливо ухмыльнулся гетман. — Давайте послушаем, что пишет... Читай, Иване!

Виховский откашлялся и начал:

«Атаману казацкому Богдану-бею! Пишу тебе и спрашиваю, Хмель-бей, почему так гонишь и убиваешь подчиненных моих и не пускаешь проходить через землю твою к местам добычи? Этим они наносят тебе урон? Вспомни, о чем ты клялся, когда приходил к нам за помощью? В большой опасности находился и пропал бы от ляхов, если бы мы тебе не помогли...»

— За это тебе жирно заплатили! — крикнул гетман, словно хан присутствовал на совете.

Виховский читал дальше:

«Сколько раз ты ссорился с ляхами, разве мы не были на твоей стороне?»

— Гнида! — ударил кулаком по столу Богдан. — Как только язык у него поворачивается такую ложь говорить?! Будто это не он сбежал средь ночи из Каменицы? — побагровел от гнева гетман.

Виховский подождал немного с опущенными долу глазами, пережидая, пока утихомирится гетман, и продолжил:

«... И вот теперь в благодарность за ту помощь, что мы тебе оказывали, ты предаешь нас и поднимаешься против нас? Приказываю тебе, Богдан-бей, пропустить моих татар, дабы прошли они через земли, которыми владеешь! И ежели не сделаешь, как тебе велено, приду со всей ордой и спалю и ограблю землю твою! А тебя на аркане приведу в ханство!»

Гетман вскочил.

— Шакал! Осмеливается приказывать мне и арапником грозить! — запыхтел он. — Напугать хочет? Покажу ему, нехристю, добычу! Чтобы ни один татарин не поганил нашу землю! Ни...

Гетман побледнел, схватился за сердце и застонал. Ноги его не удержали, и он рухнул в кресло белый, как стена.

— Лекаря! Быстро, лекаря! — закричал Дорошенко.

— Что с тобой, Богдане? — взял его холодные руки в свои Хлух. — Из-за какого-то пса портить себе сердце!

— Успокойся, гетман, приди в себя! Пока татары до Украины доберутся, мы сами к ним в ханство придем.

Гетман сидел с опущенной на грудь головой и закрытыми глазами, словно покойник, и тихо стонал.

Лекарь припал ухом к его груди и, придержав на мгновение дыхание, поднялся и сказал:

— Вышло его сердце из привычного боя. Лежать ему в постели и никакой тревоги чтоб не было!

Отнесли полковники своего гетмана на руках в комнаты и уложили.

Два месяца не отходила от постели жена его Анна. Как только гетман оправился и стал подниматься, он тут же созвал полковников на совет.

— Ты бы погодил, Богдане! — взмолилась Анна. — Тебя и ноги еще не держат, и лоб в испарине...

— Некогда теперь в постели валяться, Анна. Не на груди нужно сегодня руки держать, а на сабле.

Пришел и воевода повидать его, как только услыхал, что тот поднялся с постели. Нашел он Хмельницкого сильно изменившимся. Голова гетмана словно втянулась в плечи, щеки ввалились, глаза глядели тускло, голос звучал тихо.

Мужчины обнялись.

— Как тебе живется, сват? — спросил воевода с вымученной улыбкой.

— Как говорится, спасся, как свинья перед рождеством! А ты как?

— Хуже, не знаю, бывает ли. Заключены господарыня и сынок наш в темнице и мучениям подвергнуты. Племянников моих же, говорят, нагими перед всем народом выволокли и оскопили, а затем в жестоких муках убивали. Брата моего, гетмана Георгия, Ракоци в темнице держит. Даже бедняга гетман Гавриил не спасся от сатанинской ненависти логофета. Послал к нему в Банат наемных убийц и подсыпали яду ему и сыновьям его. Как это меня еще ноги носят по земле после стольких несчастий?

— Потерпи, сват, потому как и я многое терпел. Придет и их время.

Воевода вздохнул.

— Поздно тогда будет...

— Дай срок, полегчает мне, сам пойду с запорожцами, и избавлю тебя от всех бед.

— Как же мне ждать, когда жизнь господарыни и сына нашего в великой опасности находятся? Не месяцы и не недели, а даже дни могут решить их судьбу.

— Ну, ежели ждать не можешь, дам тебе войско с полковником Дорошенко во главе и отправляйся себе на здоровье!

— Премного тебе обязан, сват, столько добра видел от тебя, что ни слов, ни богатств таких нет, чтобы рассчитаться. И любимого нашего Тимуша ты, не раздумывая, послал на помощь земле моей. В доме твоей чести я нашел и приют, и душевное утешение, и дружеское понимание. Ничего из этого не забуду до последнего моего часа. Но не могу более тревожить тебя. Пойду к хану. Обещал Ширем-бей, что замолвит перед ханом слово за меня, дабы дал мне войско.

Гетман удивленно глянул на него.

— И долго ты над этим думал?

— Долго, твоя честь. Желаю, чтоб все с пользой сделано было. И турки, и татары одного поля ягоды. Друг у друга вороны глаз не выклюют.

— Гляди, зять, как бы не получил такую же помощь, какую оказал мне хан в Каменице!

— Я хорошо заплачу ему!

— Он и с платой продаст тебя. Таков уж нрав ногайцев!

— Богдане, — тихо позвала Анна, чуть раздвинув бархатные занавесы.

— Не пускай его, ради бога. Не то сверну ему шею! — сердито рявкнул гетман. — Совсем отравил меня, сатана, своими снадобьями! Вся душа прогоркла!

— Утихомирься, пожалуйста, не лекарь это. Прибыли послы из Московии и во флигеле с Виховским ожидают, чтобы ты принял их.

— Так чего же ты молчишь?! — накинулся на жену гетман. — Быстро неси бекешу! Пошли хлопцев звать полковников, есаулов и сотников. Виховскому скажи, что готов принять наших русских братьев.

Служанка принесла бекешу и помогла ему надеть ее. Гетман жалостливо посмотрел на себя. Одежда висела на нем.

— Всего два месяца назад едва на одну пуговицу застегивал бекешу. Теперь же висит, как на палке. Сильно высосала меня болячка! Но ничего! Были бы кости, а мясо нарастет.

Гетман плюнул на ладони и расправил свой поседевший чуб.

— Прибыли, наконец! — сказал он облегченно. — Садись, зять! Сегодня у нас высокие гости.

Полковники входили на цыпочках.

— Здорово, гетман! — негромко произносили они и сжимали его в своих железных объятиях. — Не задавила тебя болячка?!

— Не задавила! Казака смерть за здорово живешь не возьмет! — улыбнулся Богдан.

— Точно, как в той байке, — сказал Дорошенко. — Будто слег казак и несколько дней не подымается. Приходит к нему смерть с косой: «Пошли со мной, казачина!» — говорит. А он оттуда, с постели, запросился: «Погоди-ка, ты, паненка, немного, пока я сена накошу вон с той делянки. А потом, и пойдем. Но вот беда какая! Затупилась коса у меня, будь ласкова, дай-ка мне твою, иначе ждать долго придется, пока свою косу отобью». И не то, чтобы иначе, но знаю, что смерть отдала ему косу. Взял ее казак в руки — вжик! вжик! — и отхватил у смерти нос.

— Значит, избавился он нее казак? — рассмеялись полковники.

— Избавился, — сказал Дорошенко. — С той поры смерть курносой осталась!

Гетман окинул всех ясным взором и молвил:

— Я созвал вас, панове, чтоб сообщить великую весть: прибыли царевы послы!

— Вот добре, так добре! — загомонили полковники.

Хлух глянул в окно.

— А вот они и идут!

— Давай-ка перейдем в большую залу, — сказал Богдан.

Все последовали за гетманом, который шел с воеводой.

— Вот Василий Бутурлин, Алферов, дьяк Ларион Лопухин и Артамон Матвеев с ними, — говорил Хлух.

— Я слышал, что вернулись вместе с ними и наши послы: Лаврин Капуста и Герасим Яцкович с писарями, — добавил Дорошенко.

— И стольников несколько, — сказал кто-то из полковников.

Только успели они усесться на стулья, как вошел Виховский с послами.

— Здравствуй, многая лета, гетман Украины! — поклонились послы.

— Добро пожаловать, дорогие гости! — поднялся им навстречу Богдан Хмельницкий. — Прошу садиться, честные бояре!

Послы неспешно расселись и принялись степенно разглаживать русые бороды.

— Добрым ли был ваш путь? — осведомился гетман.

— Хвала господу, время стояло ясное! — сказал глава посольства боярин Василий Бутурлин, могучий синеокий человек, с румянцем во всю щеку.

— В добром ли здравии пребывает святлейший православный царь Алексей Михайлович?

— Слава богу, здоров, чего и твоей светлости желает!

— Мир ли в царстве?

— Не слыхать, чтоб совершались набеги.

— Это мы татар задержали. Не пускаем через Украину.

— Сидят теперь по своим норам татары, лапу сосут, — вставил Хлух.

— О сем деле известно нам, и царь благодарит тебя за добрую службу и шлет тебе четыре сороков соболей и флягу бальзама, на целебных корнях настоянного, здоровью благоприятного.

— Благодарим православного царя за заботу! — наклонил голову гетман.

Бутурлин достал из нагрудного кармана пакет и передал его в руки дьяку Лопухину. Тот поднялся, разломил печати, развернул письмо и размеренным и твердым голосом начал чтение. Все полковники, сотники и есаулы встали и стоя слушали царское послание. По мере того, как дьяк читал, лицо гетмана светлело, плечи распрямлялись, взгляд приобретал живость. Когда дьяк закончил, Хмельницкий широко перекрестился:

— Сбылись мечты наши вековые! Никакая сила теперь разъединить нас не сможет. С Россией навеки вместе!

— Навеки! Навеки! Навеки! — в едином порыве возгласили запорожцы, потрясая саблями.

Послы и гетман обнялись и трижды облобызались. Гетман на радостях обнял и воеводу Василе.

— Ни с чем не сравнимая радость, сват, ни с чем!

— Поздравляю тебя! Ежели и моя страна избавилась бы от поганского ига, радовался бы и я, — грустно вымолвил воевода.

— Придет время и для других православных, что сегодня страждут под пятой нехристей! Придет оно, сват, придет!

Гетман обернулся к своим полковникам и поднял над головой золотую булаву:

— Пускай во всех церквах бьют в колокола и кобзари разносят благую весть о нашем великом братстве. А все мы пойдем в собор и воздадим хвалу господу за благодать, что снизошла на нас!

И воевода пошел рядом с гетманом, думая о том, что когда он вновь вернется на княжение, то колебаться уж не станет. Он все сделает, чтобы связи между Молдавией и православным миром стали еще более тесными. Потому как отсюда идет надежда обездоленных народов, как солнце, что лик свой кажет с востока.

Вечером он возвратился к себе несколько приободренным. Луч надежды пробрался сквозь густую мглу тоски в его измученную душу. Утром однако же пришел казначей Йордаке, самый близкий из его советчиков, который последовал за ним в изгнание, и показал письмо, принесенное ходоком от брата его жупына Томы.

— Освободи меня, государь! Хочу вернуться на родину, — поклонился он. — Пишет брат мой, что никакой опасности нет для меня, что доброжелательным кажет себя Штефан Георге с нашими супругами. Никакого урона не нанес он им. И думаю я о жизни своей изгнаннической. И сжигает меня тоска... Окромя того, ежели на месте буду, то кошельком и словом поработаю и, быть может, спасу госпожу из темницы.

— Не могу удерживать тебя, жупын Йордаке. Будь по твоему желанию! Но очень боюсь я, как бы лживыми не оказались слова и обещания этого бессовестного человека. Как бы не схватил он и тебя и не бросил в темницу, как жупына Тому.

— Так ведь пишет он, что свободен.

— Поступай, как тебе подсказывает разум, — огорченно молвил воевода.

Тяжко было у него на душе. Покидали его последние бояре, к которым он доверие имел. Покидали и возвращались домой. Только он не мог этого сделать. С ним теперь осталось несколько стражников и один-единственный боярин из рода Хынчештов, который ни под каким видом не желал покинуть господаря.

— С твоей милостью разделю и бокал с ядом, ежели придет время, но служить тебе стану со всей верностью.

Тронутый до слез воевода обнял его. Слова этого молодого боярина, сказанные во время тяжких испытаний, согрели душу его.

— Ежели снова сяду на престол, постоянно подле меня находиться будешь, — пообещал он ему.

Через две недели, когда в Переяславе несколько поутихли веселье и празднества, пришел воевода к гетману прощаться.

— Все еще не поменял своего решения, сват? — спросил гетман, невесело глядя на него.

— Нету меня иного пути, твоя честь. Торопят меня беды!

— Что я могу тебе сказать? Езжай! Но как бы тебе потом не пожалеть.

— Теперь отдаю себя в руки судьбы. Премного благодарю тебя, сват, за хлеб и соль, за доброе сердце и за братскую помощь! Оставайся здоровым и храни тебя всевышний!

— А тебе доброго пути! До границы проводят тебя мои запорожцы, а уж далее береги себя сам.

Обнялись они и расстались.

Карета и весь обоз отправились ясным утром. Последние островки снега быстро таяли под жаркими лучами весеннего солнца. Залитые водой дороги были почти непроезжими. Колеса увязали по ступицы, кони изо всех сил натягивали постромки. Несколько животных пало, не выдержав дороги. Их заменили мулами, скотиной сильной и выносливой к холоду и жажде. Через две недели тяжкого пути прибыли на границу Крымского ханства. Заплатил воевода запорожцам за службу и переехал ров, что разделял два государства.

И как только они переехали, словно из-под земли возникла толпа татар с мирзой во главе.

— Кто вы такие и куда направляетесь? — спросил мирза.

— Путешествует бей Молдавии в Бахчисарай, — сказал толмач. — Дела у него к хану.

— Поедете с нашей стражей, — ответил мирза и приказал нескольким татарам следовать за приезжими.

Обоз снова тронулся в путь. Дороги тут были каменистыми, поля зелеными, небо синим. На полях трудились рабы, очищая их от камней и возделывая твердую почву. На пастбищах паслись табуны коней. В хрустально-чистом утреннем воздухе дрожала грустная песня. Василе Лупу узнал напев молдавской дойны, тяжкий вздох, боль чьей-то измученной души.

— Остановите карету! — приказал воевода, тронутый этой горькой песней. Отнесите тому бедолаге поесть и эти шесть золотых, — приказал он стражнику. Тот поскакал по полю, где копал несчастный певец, отдал ему все и вернулся к воеводе.

— Этот парень, — сказал он, — из деревни Селиште. Захватили его татары, когда было то проклятое нашествие.

— Братцы! — кричал раб. — Матушке моей скажите!..

— Горе ему, горе! — покачали головами стражники.

После трех дней пути прибыл воевода со своими людьми в Бахчисарай. День отдыхал, затем, переодевшись в дорогие одежды, сел воевода на коня и вместе о своим верным боярином Хынческу отправился к ханскому дворцу. Перед воротами стояли на страже несколько татар в кожаных нагрудниках. Пестрая толпа толкалась вокруг. Кричали томимые жаждой ослы, помахивая ушастыми головами, ржали кони, сновал разный люд, со всех концов прибывший сюда. И только верблюды терпеливо жевали свою жвачку, глядя пустыми глазами на все, что происходило вокруг. При виде воеводы толпа расступилась, давая ему дорогу.

— Извести сиятельного хана, что прибыл бей из Молдавии и желает говорить с ним, — сказал по-турецки воевода вышедшему мирзе.

Спустя какое-то время мирза вернулся и передал, что хан приказал ждать.

Каждый раз, когда открывались ворота и выходил мирза, чтобы кого-то позвать, воевода Лупу вздрагивал. Он ожидал, что его кликнут первым. Но всякий раз звали кого-то другого. К вечеру все, кто не сумел попасть к хану, ушли.

— Приходи завтра, — сказал мирза. — Хан наш находится у жен своих в гареме.

Огорченный воевода ушел. Неужто хан забыл о нем? Или, может, неясно сказал ему мирза о том, кто ожидает у ворот?

Наступило утро и снова сказал он мирзе, кто он такой. Тот ушел, вернулся и сказал:

— Приказано ждать!

Целый день ни пил, ни ел воевода, — стоял и ждал. Но и на этот раз никто не позвал его. Входили все — торговцы и путешественники, приехавшие верхом, и те, кто передвигался пешком с посохом, но только не он, господарь Земли Молдавской. О нем будто забыли. Ясно было, что хан не желает принять его и просто над ним издевается.

В мрачном настроении вернулся Лупу на постоялый двор и приказал готовиться в путь. Он намеревался вернуться в Переяслав, когда вдруг прискакал к нему мирза с двумя татарами и сказал:

— Зовет тебя пресветлый наш хан!

Воевода сел на коня и, томимый невеселыми мыслями, направился к ханскому дворцу. В его душе еще тлела искра надежды, что удастся уговорить хана дать ему войско. Он не поскупится на посулы. Теперь, когда речь шла о жизни госпожи и сына и всей его дальнейшей судьбе, он ничего не пожалеет, все отдаст!

Хан сидел на расшитой золотой нитью подушке. Воевода поклонился.

— Многих лет тебе, пресветлый хан!

— Салам, салам, Василе-бей! — ответил хриплым голосом хан. — Из каких краев пожаловал?

— Из Переяслава, светлейший!

— Ага, из Переясхава, — пробурил его взглядом своих крохотных черных глаз татарин.

— Оттуда.

— У Хмеля жил?

— У него приют нашел, светлейший, потому как больше негде было. Тот вор, что сегодня на моем престоле восседает, продал меня врагам.

— Дошло до меня, что Хмель вступил в сговор с гяурами из Московии? Это правда?

— Правда, светлейший! Одной веры они, одной крови.

— Хы! И тебе неизвестно, что они затевают?

— Неизвестно, поскольку я сразу сюда и поехал.

— Ага! — поскреб хан свою крашенную хной реденькую бороденку. Он помолчал, опустив глаза на алмазные четки, потом подняв голову, спросил:

— А ты по какой нужде к нам прибыл?

— Прибыл я, блистательный, просить у тебя войска, дабы вернуть престол, что был мне дан фирманом всемогущего нашего султана. Поскольку не получал я приказания о низложении, то по закону я — господарь над Молдовой.

— Прогони его, ежели так, как говоришь!

— Разве можно сделать это без войска? Я пришел просить помощи твоей. Вдесятеро отплачу, светлейший!

— Выходит, никак не можете без нас? Даже в своей собственной стране без нас не можете порядка навести!

— Никогда не забуду добро, что ты мне сделаешь! Подданные твои довольны будут и платой и дарами, которыми я их награжу!

— Так все вы говорите, — нахмурился хан. — И гяур Хмель клялся на вашей святой книге, что будет нам, как брат. А что теперь творит, шакал? Стражу на границе расставил и не пускает моих татар идти за добычей. Теперь же ты приходишь и обещаешь, — уже кричал, брызгая слюной хан, — потому как сам дошел до крайности. Но когда ты вновь усядешься на престол, то первый укусишь руку, которая тебе помогала! И вы и бог ваш — все вы вероломны!

— Каждый со своей печалью, пресветлый, — сказал воевода, клокоча от скрытого гнева. — Как погляжу — помощи от твоей светлости мне не получить! Прошу у тебя разрешения покинуть ханство.

Понял воевода, что попал меж двух огней. Но поскольку хан ничем не мог насолить гетману, то хотя бы свата его он мог теперь унизить, сколько пожелает.

— Зачем тебе уезжать? — задвигался на подушке хан, сразу притихший, словно пламя, на которое вылили бочку с водой. — Войска, правда, дать тебе не могу. Сам готовлюсь идти против этого клятвоотступника Хмеля. Но приют окажу тебе. В крепости Гюзли будешь ты хозяином. Станешь самый жирный плов есть, пить сладчайшие вина, самые красивые одалиски утешат твое сердце...

— Благодарю тебя, светлейший, но лучше отпусти меня.

— Негоже, чтобы кто-либо из гостей покинул мое ханство необласканным. Я дам тебе стражу, чтобы ни в чем в дороге ущерба тебе не было!

Воевода поклонился и вышел. По собственной воле сунул он голову в петлю. Ежели, входя к хану, у него еще была какая-то надежда, что удастся вернуть престол, то выходя, он уже не был уверен даже в собственной жизни. Стража, которую придал ему хан, не столько стерегла добро его, сколько его самого. Прибыв в крепость, он понял, насколько лживы были слова хана. Не хозяином вошел он туда, а настоящим заложником. Раскаивался он теперь, что не послушал совета гетмана Хмельницкого. Но было поздно.

Сопровождающие его люди огорченно стояли вокруг и думали о том, как бы уехать. Однажды пришел к нему начальник его охраны, поклонился и сказал:

— Не осуждай нас, твоя милость, но время нам возвращаться домой.

— Поступайте, как желаете, — ответил воевода, который ни приказом, ни добрым словом уже не мог их удержать. — Возьмите сии кошельки и разделите меж собой. Прошу тебя, капитан, отправляйся в Переяслав и отвези свату моему, гетману Хмельницкому послание. Возьмете с собой две подводы с одеждой и верховых лошадей.

— Благодарим твою милость! Письмо мы доставим, не сомневайся, и устами расскажем все, что знаем.

Воевода уселся за стол и написал письмо, в котором просил гетмана замолвить слово перед вельможами Порты, дабы его не предали смерти.

«Горько раскаиваюсь, сват, за то, что сотворил, — жаловался он. — Святыми были слова твои! Но какая польза нынче от моего раскаяния? Подозреваю, что задумал хан отдать меня в руки туркам. Прости меня и не лишай и на этот раз своей братской помощи. Остаюсь завсегда твоей чести верный друг!»

Уехали его охранники, и еще долгое время провел воевода Лупу в той грязной и полной мух и блох крепости.

Однажды пришли какие-то татары с мирзой во главе и велели ему готовиться в путь. По тому, как они окружили его и не разрешили взять с собой возы с добром, понял воевода, что ничего хорошего не ожидает его в конце этого пути.

— Держи, жупын, этот кошелек, — сказал он боярину Хынческу. — Ежели предадут меня смерти нехристи в Стамбуле, все отдай сестрам моим, что там живут. А твоей чести вручаю вот эту саблю за бескрайнюю верность, с которой мне служишь. Тебя они обыскивать не станут. Положи все в мешок, и в добрый путь!

— Не расстанусь я с твоей милостью до самого моего смертного часа! — поклонился молодой боярин. — Кошелек возьму и кому следует отдам. А за саблю благодарю. Ею защищу тебя. — Будь благословен! — сказал воевода и вышел.

Во дворе его ожидал рыдван. Татары окружили подводу, в которую он сел, и тронулись в путь.

Боярин Хынческу сел на коня, перебросил мешок через круп, и покинул крепость. Всю дорогу воевода молчал, советуясь лишь с собственными мыслями. Что ожидало его в Стамбуле? Удастся ли сохранить жизнь или голова его падет под топором палача?

39

Жупын Йордаке, как только переправился через Днестр и ступил на землю своей страны, был схвачен господарскими стражами как злоумышленник.

— Я пришел по доброй воле, по приказанию воеводы, — оправдывался казначей перед капитаном стражников.

— Так и мы по приказанию его милости поведем тебя в кандалах, — расхохотался капитан.

И так отвели его в Бучулешты в кандалах. Держали всю дорогу в голоде и жажде и издевательства над старостью его творили. Когда добрались до Бучулешт, то бросили его в темницу, в которой уже долгое время томился брат его, жупын Тома. В слабом свете, падающем из окошка, братья едва узнали друг друга, настолько они были оборваны и измучены.

— Зачем ты призвал меня, брат мой? — заплакал казначей, пряча лицо в ладонях.

— Поверил я словам змея этого! Обещал мне государеву службу и тебе тоже, но видишь, что он с нами сотворил?

Жупын Тома стал бить себя кулаками по голове.

— Я во всем виноват! Я глупец и ничтожество! Разве не знал я прежде этого бессовестного человека? Как же мог я ему поверить?

— Ни к чему сейчас наши раскаяния, брат! Вместе испытаем то, что судьбой нам начертано. И говорил мне воевода не ехать. Но не послушался его...

О поимке казначея новому господарю было тут же доложено.

— Хорошо, что попался и этот гречина, — довольно осклабился Штефан Георге. — Пускай теперь капитан Раду любыми путями вырвет у этих господ правду о богатстве Лупу. Потому что возьми он все достояние с собой, нам нечего было бы обыскивать Сучавскую крепость.

— Слушаюсь! — поклонился Божи, капитан дэрэбанов.

Вскоре после этого капитан выехал со двора с отрядом и направился в горы. Он вез приказание капитану Раду.

Капитан Раду, выходец из цыган, мужик с лицом смуглым, попорченным оспой, и жадными, жестокими глазами, первым привел в подвал жупына Тому.

— Еще раз спрашиваю тебя, жупын, в каком именно месте запрятаны богатства Лупу в Сучавской крепости, потому как имеем сведения, что были у него там во множестве и деньги, и драгоценности.

— Все разделила господарыня казакам, а то, что осталось, вы и сами знаете.

— А сколько осталось?

— Мне неизвестно.

— Поднять его на дыбу! Может, там он вспомнит, где спрятаны деньги Лупу.

Два палача схватили и потащили старика к дыбе. Затрещали суставы и тело боярина повисло, как тряпка.

— Поднимите выше!

Боярин застонал от боли.

— Признавайся, не то хуже будет!

— Ничего не знаю! Не мучайте меня!

— Жгите ему пятки!

Палачи зажгли две свечи и поднесли к пяткам боярина Томы. Нечеловеческий крик раздался в подвале. Тело его забилось, потом безжизненно поникло.

— Как бы не сгинул боярин, — с сомнением сказал один из палачей.

— Спустите его! — приказал Раду. — На сегодня с него хватит. Приведите второго гречину!

Капитан мрачно глядел на казначея Йордаке, которого втолкнули в подвал.

— Полагаю, что с твоей честью мы легче поладим, чем с жупыном Томой.

Боярин молчал.

— Скажи-ка нам, боярин, какое имущество захватил с собой Лупу?

— Достояние его милости я не считал.

— Разве можно, чтобы ты этого не знал? Казначеем ведь был!

— Достояние казны я знал, а господарское — нет!

— На дыбу и этого!

Несколько дней лежали бояре, не поднимаясь, а потом их снова взяли на допрос. Не было сил человеческих выдержать те мучительные пытки, и оба боярина рады были бы умереть. Но смерть не шла. Взамен нежданно-негаданно пришло приказание об их освобождении. Капитан Раду, тот жестокий палач, что подвергал их зверским пыткам, теперь склонился перед ними с лакейской улыбкой на мокрых губах.

— Имеется приказание от воеводы, дабы отправить вас с честью ко двору! И уж простите меня... Что поделаешь! — бессильно развел он руками.

Бояре, поддерживая друг друга, прошли мимо, даже не глянув в его сторону. Они с трудом передвигали свои изуродованные ноги с еще не зажившими ступнями.

Госпожа Екатерина, находившаяся под стражей в боярском доме, узнала об их освобождении через служанку свою Софию.

— В дорогие одежды нарядили обоих бояр и в богатую карету усадили.

— Что же заставило Штефана изменить свои намерения? Потому как жалости этот человек не знает.

Только через три года, когда и Штефан Георге бежал из страны от страха перед турками, узнала правду госпожа Екатерина. Оказывается, после смерти воеводы Матея на престол вступил воевода Константин, который родней был братьям Кантакузино. Дабы не настроить против себя нового господаря, Штефан Георге поторопился выпустить братьев из темницы, он даже предложил им службы и всячески старался быть с ними ласковым. Но братья не захотели принять господарскую милость и покинули страну, переехав в Валахию.

Уехали бояре Кантакузино, но господарыня со своим сыном осталась в Бучулештах, в том горном имении, стоящем в стороне от больших дорог, которое и путники старались обойти. Ни одной вести не проникало туда. О судьбе супруга своего она ничего не знала. Что с ним произошло? Жив ли еще? Не раз госпоже казалось, что она заживо погребена в этих стенах, откуда нет никакого выхода. Но наступил и долгожданный день. Весть о том, что господарь с верными ему боярами бежал из страны, хотя и поздно, но все же дошла и до Бучулешт. Однажды утром вбежала в горницу София и закричала:

— Ушли, господарыня, твоя милость! Сбежали, проклятые!

— Кто, Софийка?

— И воевода, говорят, и все стражники. Выйдь на крыльцо и погляди!

— Неужели такое возможно? — спрятала Екатерина в ладонях лицо и плечи ее содрогнулись от горьких рыданий.

Слушала господарыня, что рассказывали крестьяне на дворе. Они больше не знали, кому принадлежат. Но раз уж бежал воевода, на чьей вотчине находятся, то вольны отрезать каждый себе кусок поля и вспахать его.

— Дошли до неба наши слезы, — сказала господарыня. — Божеская кара настигнет этого ирода!

Закончились четыре тяжких, мучительных года. Теперь могла уйти и она. Но куда? В своей обношенной одежде она выглядела скорее нищенкой, нежели господарыней. И паныч ее также в залатанной одежонке ходил. Денег не было, драгоценностей тоже. И все же она не могла оставаться в этом ужасном месте. Между тем, она узнала, что воевода Лупу уже несколько лет находится в Стамбуле, в страшной темнице Едикуле. Теперь добраться бы ей только до Сучавской крепости и достать из тайников те драгоценности, что она там спрятала. Тогда она смогла бы отправиться и в Стамбул. Но как она со своим слабым сыном может одолеть столь далекий путь? И кроме того, разве стража впустит ее? Оставалось только ждать. Чего именно, она сама не знала.

Но как раз та вынужденная задержка и оказалась кстати. Потому что порой все, что ни делается, делается к лучшему.

На место сбежавшего господаря на молдавский престол был назначен Георге Гика, бывший капухикая времен княжения Василе Лупу. Прежде чем вручить ему знаки княжеской власти, его призвал к себе великий визирь Мехмед Кюпрюли.

— Ведомо тебе, где теперь находится супруга заточенного в Едикуле бея Василе? — спросил он нового господаря.

— Насколько мне известно, светлейший, она заточена в Бучулештах.

— Как только прибудешь на место и ежели она окажется живой, немедленно отправишь ее к нам!

— Будет исполнено, светлейший! — поцеловал Гика его руку.

Когда же он прибыл в стольный град, одной из первых его забот было разыскать господарыню Екатерину.

Госпожа как раз сидела на крыльце и латала рубашку своего сына, когда прибыли двое бояр и поклонились ей.

— Имеем приказание от нового господаря, его милости Георге Гики, — сказал старший из них, — дабы ты, госпожа, прибыла ко двору. Коляска готова и ждет тебя.

— Как могу я предстать перед господарем в таких лохмотьях.

— И одежду, и провиант прислал воевода. Принесите-ка сундук с платьем для госпожи и паныча, — приказал боярин. — Ежели пожелаешь, госпожа, возьмешь и своих слуг.

— Вся моя свита, — сказала с грустной улыбкой господарыня, — вот эта верная служанка, которая не может за мной последовать. Она останется в сих местах с избранником сердца своего. Свадебные дары, Софийка, я пошлю тебе с гонцами, как только прибуду ко двору.

Служанка преклонила колена и со слезами на глазах поцеловала госпоже руку.

— А вас, бояре, прошу, чтобы по пути мы заехали в Сучаву.

— Как прикажешь, твоя милость, господарыня! — поклонились бояре.

В Сучавской крепости их встретил пыркэлаб со стражей. Госпожа задержалась в доме, в котором находилась во время осады, и вышла оттуда, неся с собой два больших кожаных кошелька. В них были бесценные украшения, деньги и золото, из-за которых столько мук было перенесено ею и боярами Кантакузино.

Гика-воевода принял ее с честью и лаской. Они долго беседовали вдвоем.

— Расскажи мне, твоя милость, все, что происходило, с самого начала, — попросила Екатерина нового воеводу.

— Когда доставили воеводу Василе из Крыма в Стамбул, великий визирь очень настаивал, чтоб его казнили. Однако как раз прибыл и посланец Хмельницкого с письмом, в котором гетман просил султаншу за его жизнь. И якобы султанша тогда сказала: «Запереть в темнице, но кормить и заботиться, как полагается бею». Одну-единственную вещь упустила из виду султанша. Она не указала, сколько времени проведет воевода в той темнице. И это обрадовало визиря, который сказал: «Ежели он не умер сейчас, то умрет позднее, потому что из темницы бею не выйти».

— Что за бездушный человек! Сколько жестокости, сколько немилости!.. — сцепила в отчаянии свои белые пальцы госпожа.

— Да, к воеводе он был неласков, но к твоей милости выказал всяческое благоволение. По его приказанию ты и находишься у нас и по его же приказанию отправишься в Царьград.

— Кто же этот человек?

— Мехмед Кюпрюли.

— Господи! — бессильно промолвила она.

— Похоже, что великий визирь тебе знаком? — попытался выспросить ее Гика-воевода.

— Я не очень хорошо помню, — прошептала она. — Хочу знать, здоров ли супруг мой, не нуждается ли в чем?

— Здоров и полон сил. Часто посещают его и сестры и друзья. Одна лишь судьба твоей милости отравляет ему душу.

— Будто других страданий у моего несчастного мужа нет!

— Когда желаешь отправиться в путь, твоя милость?

— Как можно скорее!

— У тебя будет и коляска и стража.

— Благодарю тебя за доброту. Я отправлюсь завтра же.

На следующий день, туманным утром, отправился рыдван госпожи в сопровождении стражников в Галацы. Екатерина с грустным лицом и заплаканными глазами покачивалась на мягких подушках. Она прекрасно понимала, почему так стремился великий визирь извести ее мужа. Сквозь годы и годы пронес он к нему враждебное чувство и нашел, наконец, случай отомстить своему сопернику. То, что султанша не назначила срока заточения, позволит визирю держать его там до самой смерти.

В Царьграде господарыня остановилась в доме своей золовки Марги. Пришла и другая родня и младшая сестра Лупу. Женщины обнялись и горькими слезами оплакивали безжалостную судьбу семьи воеводы.

— Всех мужчин нашей семьи убил этот палач Штефан. Он хотел под корень извести весь род наш! — плакала Марга.

— Не дал ему сделать этого всевышний! Штефэницэ, наш сынок, избежал погибели. Жива лоза, из которой вырастут гордые мужи, — сверкнула глазами госпожа Екатерина. — Теперь же отправимся в темницу, где заперт мой муж и господин.

Похожий на жирную крысу турок, со связкой ключей у пояса, повел их темными, дурно пахнущими коридорами, остановился перед одной дверью и стал перебирать ключи. Отчаянно заскрипел замок зарешеченной двери. Екатерина нерешительно вступила в освещенную узким оконцем камеру. За столиком сидел и писал воевода Лупу. Госпожа, рыдая, пала ему на грудь.

— О, бедный мой супруг! Какую горькую чашу пришлось испить тебе!

— Жив, жив и невредим! — пытался успокоить ее воевода.

— Даже больше, — улыбнулась сквозь слезы Марга. — Когда он узнал о прибытии твоей милости, то позвал брадобрея и покрасил волосы и бороду. И посмотри, как он теперь выглядит!

Воевода прикоснулся к своей подкрашенной бороде и горько улыбнулся.

Сестра и зятья посидели немного и потом ушли, оставив супругов вдвоем. До позднего вечера, перебивая друг друга, не могли они наговориться, все рассказывая о пережитом за это время. Расстались только когда пришел надзиратель и сказал, что запираются главные ворота.

Господарыня вложила ему в руку два золотых и в великом расстройстве покинула темницу. Вот она благодарность нехристей к человеку, который верно служил им почти двадцать лет и столько пользы и денег принес им за это время.

— Ах, поганые! — ломала руки госпожа. — Звери ненасытные!

Но как бы ни казнилась господарыня, время шло, а супруг ее оставался в темнице. Все попытки друзей вызволить его оттуда, кончались ничем, наталкиваясь на отказ визиря.

— Сама пойду к визирю, к этому человеку с каменным сердцем! — решилась однажды Екатерина.

— Не следовало бы, госпожа, — вздрогнул воевода, услыхав это.

Екатерине было чуть больше тридцати. Цветущий возраст у женщины. Лицо ее белее мрамора, руки круглы, талия девичья. Глаза не утратили своего необыкновенного агатового блеска, а губы были свежи, как лепестки розы. Не разбудит ли вновь такая красота в сердце старого визиря пламя, зажженное когда-то молодой черкешенкой?

— Нет моего согласия на эту встречу! — нахмурился воевода.

— Не ценой чести моей, ценою справедливости добуду я то, к чему стремлюсь! — гордо ответила господарыня.

Воевода вздохнул. Он понимал, что иного пути не было. Все, что можно был сделать, — испытано. Осталось только это. Последняя надежда.

— Да убережет тебя святая дева Мария! — сказал Лупу.

На другой же день Екатерина поехала к дому визиря. Он как раз готовился отправиться в сераль, когда к нему явился слуга и известил о прибытии прекрасной ханум.

Когда она вошла в роскошные покои, визирь с нескрываемой радостью шагнул ей навстречу.

— Екатерина-ханум! Свет моих очей! Цветок лотоса! — произнес он полным нежности голосом.

В черном платье из венецианского бархата, отделанном понизу и на рукавах золотой нитью, госпожа Екатерина казалась еще тоньше и еще белоснежней. Великий визирь не мог оторвать глаз от нее.

— Тогда ты была лишь бутоном розы, теперь же я вижу, как ты расцвела.

Госпожа опустилась на колени и поцеловала у него руку.

— Я пришла, о, великий визирь, поблагодарить тебя за милость и заботу о судьбе моей и сына моего. Кладу все, что имею, к ногам твоим! — высыпала она из шелкового кошелька переливающуюся огнями груду драгоценных камней. — Без них жить я могу, без милости твоей — нет.

— Поднимись, ханум! Та жемчужина, которую я желаю, не находится среди этих драгоценностей, — сказал он, пристально глядя ей в глаза.

— Сиятельнейший, — ответил она, — та жемчужина принадлежит другому. Знаю твою справедливость, которая не терпит нечестности, не запятнана ничем, известна во всем царстве, — разве ты возьмешь вещь, которая тебе не принадлежит? Я отдаю тебе все, что принадлежит мне. И на коленях буду просить, чтоб ты принял, потому что от всей души отдаю.

Визирь опустил глаза.

— Теперь я вижу, что ты не только своей красотой можешь околдовать мужчину, но и светом ума.

Екатерина взяла его руку, поднесла ко лбу, затем к губам.

— Прошу твоего высокого согласия быть выслушанной.

— Говори, дитя мое! — сделал знак визирь и сел на диван.

— Супруг мой, который был господарем над Землей Молдавии, много лет безвинно томится в темнице.

— Ты ошибаешься, Екатерина-ханум. Супруг твой виноват и заслуживает смерти. По милости султанши нашей он еще жив сегодня. Но из темницы ему не выйти.

— За какое преступление так жестоко наказан тот, кто был вам верным в течение двадцати ле? Он, который и силой и деньгами своими добился мира между Московским царством и Великой Портой, который платил все подати и всегда раскрывал замыслы недругов ваших, он, который сохранял мир на всех границах, что он такого сотворил, этот человек, всегда покорный приказаниям Порты?

— Он посмел привести в подчиненную нам страну чужие войска, не известив об этом Порту. Это и есть государственная измена, ханум!

— О, великий визирь! Супруг мой, воевода Молдавии, бесчисленное количество раз посылал в Порту письма с просьбами прийти на помощь против тех, кто нарушил границы страны. Вот они, эти письма, оставшиеся без ответа, — сказала господарыня и достала из кожаного мешочка копии писем, которые в свое время были отправлены в Стамбул.

— Приди вовремя янычары, разве стал бы он звать казаков на помощь? — продолжала госпожа. — И, кроме того, даже сам Штефан Георге, которому вы дали господарский кафтан, разве он не приводил чужих войск, дабы возвели его на престол помимо вашей роли? Разве не были и венгры, и валахи, и ляхи в Сучаве и не творили все, что им хотелось? А вы вместо того, чтобы заточить его в темницу за такое самоволие, прислали ему знаки власти. А того, кто поехал к хану просить помощи, чтобы изгнать предателей из страны, вы заточили и держите в темнице годы, в то время как те, которым вы верили, вас продали.

Визирь сидел молча, насупив брови. Письма, привезенные господарыней, свидетельствовали о невиновности воеводы. Не раз Лупу просил помощи, но Порта так и не прислала никого.

— О, пресветлый, теперь, когда ты знаешь всю правду, в праведные руки твои отдаю наши судьбы! — склонилась перед ним господарыня.

— Моя власть, Екатерина-ханум, не безгранична, но освободить из темницы невинного смогу!

— Великий и могущественный визирь! Все слова в мире не в состоянии выразить, что испытываю к тебе за это великое милосердие! Аллах отплатит тебе за этот честный и благородный поступок!

Господарыня пала на колени и приникла губами к сухощавой руке визиря. Он поднял ее и сказал:

— Эти украшения носи на своей лебединой шее, на мраморных своих руках и будь счастлива, ханум. Сегодня же бей будет свободен!

— Я пришла к тебе, о мудрейший, бедной и сирой, а ухожу богаче, чем сам Крез.

— Да пребудет милость аллаха над тобой!

У Екатерины словно выросли крылья. Она остановила карету подле темницы и ждала, пока не увидела, как пришли люди визиря и вывели воеводу из Семибашенной тюрьмы.

Через несколько дней воевода купил великолепный дом на берегу моря, с садом и фонтаном. Потом он надел на себя придворные одежды и пошел к великому визирю. Визирь встретил его холодно. Но те четыреста кошельков с золотыми, положенные к его ногам бывшим заключенным, прояснили его мрачный взор. По мере того, как шел разговор о делах царства, визирь стал понимать, что перед ним человек с острым умом, просвещенный, с цельным и сильным характером. Среди прочего визирь спросил:

— Насколько мне известно, у тебя имеется сын?

— Имеется, светлейший!

— Где он теперь?

— У друзей. Набирается ума и знаний.

— Приведи его к нам! Пусть привыкает к большим государственным делам.

Воевода низко поклонился визирю, который разрешил ему поцеловать край своего халата, и ушел, провожаемый доброжелательным взглядом турецкого вельможи.

Вскоре он привел к визирю своего сына. Тот посмотрел на красивого юношу и сказал:

— Красавцем вырос твой сын, Василе-бей!

В новом доме у Василе Лупу теперь собиралась вся знать Стамбула. Сюда стекались известия со всех концов. Европы. Знал воевода и о делах Молдовы, которой правил его бывший капухикая воевода Гика.

— Не имеет спокойного княжения воевода Гика, — сказал однажды за столом Василе Лупу. — Совершают на него набеги то войско изгнанного Константина, то рейтары Ракоци...

Кто-то из высоких гостей подхватил:

— И бояре не очень-то ему верны.

— Многих бунтовщиков он, правда, по примеру воеводы Михни, перерезал. Великую бойню произвел среди бояр. Однако порядка в стране так и нет.

— Пролитая кровь потребует новой крови, — пророчески промолвил Лупу. — Михня связался с этим Ракоци и не к своей пользе. Не допустит Порта их сговора. В конце концов, все выйдет наружу и где тогда будет его голова?!

Велись эти разговоры за чашечкой кофе, на крыльце, безмятежно, бесстрастно. О резне, об убийствах, об опасных сговорах князей здесь говорили, как о чем-то обыденном. Это было в порядке вещей.

Однажды ясным утром, когда воды Босфора сливаются с небом, у ворот воеводы Василе остановился придворный чауш.

Слуга провел его в комнату для гостей и поспешил известить хозяина. Воевода тут же вышел к нему.

— Добро пожаловать, эффенди! — приветствовал он чауша.

— Салам-алейкум! — поклонился турок. — Прибыл по приказанию светлейшего нашего визиря. Мой господин, да пребудет над ним милость аллаха, призывает тебя к себе.

— Передай сиятельному визирю, что незамедлительно буду!

На этот раз визирь принял его доброжелательно.

— Садись, эффенди! — пригласил он.

Василе Лупу смиренно опустился на подушку.

— Я позвал тебя, чтобы спросить, готов ли ты ехать господарем над Молдовой? Гику-бея я перевел на княжение в Валахию, вместо подлого гяура Михни.

— Благодарю тебя, светлейший визирь, за милость, что мне выказываешь! Но годы мои не позволяют находиться во главе такой неспокойной страны, какова сегодня Молдова.

— Однако ты долгое время был на престоле этой страны и знаешь и дела ее, и нужды.

— Именно потому произнес я эти слова. Господарем над той страной должен быть человек молодой и полный сил. И таким может оказаться сын наш. Все, что потребуется для его возведения, мы дадим сполна.

— Пришли сына твоего, эффенди-бей, получить знаки власти.

Итак, через месяц, в течение которого Василе Лупу не знал ни сна, ни отдыха, будучи обремененным делами, связанными с возведением его сына на престол, въехал на белом коне в стольный град молодой и красивый господарь — воевода Штефанициэ. Слова, изреченные Лупу при крещении младенца, сбылись. Штефаницэ вступил на престол Молдовы. И вновь старшины выгоняли на дорогу крестьян и заставляли кричать здравицы в честь нового господаря. Но люди глядели исподлобья на разодетую свиту, что проезжала мимо, и уста их были сомкнуты. Они были оборваны, худы и изможденны, вся жизнь их была сплошной мукой. Что общего у них с этой веселой и сытой толпой придворных? Какая помощь, какая польза от нового господаря? И этот наложит на них дополнительные подати, отберет все, оставив одну золу в печах. Воевода Штефаницэ не глядел на стоявших обочь дороги оборванцев. Его взор устремился к горизонту, словно ему предстояло княжить в каких-то прекрасных далях, а не над этими угнетенными и несчастными, что выстроены вдоль шляха.

40

Первые вести, поступившие из стольного града, не обрадовали Василе Лупу, который теперь был капухикаей собственного сына в Константинополе. У Штефэницэ были стычки с бывшим господарем Валахии воеводой Константином, который с помощью Ракоци надеялся прогнать с княжения молодого воеводу и самому усесться на престол. Лупу поспешил уведомить великого визиря об этих поползновениях и тот приказал силистринскому паше послать эльалгалары с войском и разгромить Константина.

— Сколько будет находиться на престоле Ракоци, мира не будет ни в Валахии, ни в Молдавии, — сказал Василе Лупу визирю. — Он побуждает господарей выступать против Порты. Как долго будет Великая Порта терпеть его козни? Возгордился принц настолько, что позарился даже на польский престол. Королем захотел стать! Удивляюсь, как его нынешний король отпустил живым домой после подобных мерзких деяний?!

— Он обещал много денег королю. Только тому придется долго ждать, пока их получит. А что касается нас, то уж мы сумеем положить конец всем этим проискам. Ежели не убили его ляхи за то, что в их дела вмешивался, то это сделаем мы. Пошлем войско во главе с непобедимым Сейди-пашой. Пойдет со своим войском и Гика-бей. Напиши и бею Штефаницэ, дабы подготовил войско и под предводительство Сейди-паши встал. И так объединенными усилиями они пойдут и разгромят собаку!

— И ежели свершится это великое дело, а оно непременно свершится, то я хотел бы взойти на престол той страны, дабы соседом мне был сын мой, — как бы между прочим промолвил Лупу.

Визирь не ответил, но как показали последующие события, слова Василе Лупу не прошли мимо его ушей.

Василе Лупу на второй же день отправил гонца к своему сыну с приказанием Порты, дабы тот подготовил войско.

«Пошлешь, твоя милость, воинов, испытанных в сражениях, которые показали бы свою отвагу, дабы прогнать того, что был нам столь враждебным. Потому как в его темницах сгинули наш брат гетман Георге и с его согласия творились остальные убийства. Полагаю, необходимо сделать все, чтобы негодяй за эти преступления был бы и конце концов наказан. Пошли, следовательно, капитана наемников и еще, кого считаешь более опытным».

Вскоре после разговора с великим визирем вышли под предводительством Сейди-паши турецкие войска и, перейдя Дунай у Браилы, направились в горы. Одна мысль была теперь у Лупу — получить престол Трансильвании. С нетерпением ждал он вестей с поля боя. Однако они приходили редко и с большим опозданием — осень стояла дождливая и гонцы с трудом одолевали непролазную грязь разъезженных дорог. А он все ждал. Ежели отправлялся куда по делам, то, возвращаясь, в первую очередь спрашивал, не прибыл ли гонец от воеводы Штефаницэ. Его пламенное желание, зародившееся еще в юности, не давало ему покоя ни днем, ни ночью. Всем сердцем стремился он теперь к тому престолу, хотя и пришлось бы княжить над народом чужого закона, чужой веры и чужой речи.

Доктор Коен и госпожа Екатерина озабоченно смотрели на его похудевшее лицо, усталый взор, на густую сеть появившихся на висках синих прожилок. Они понимали все его терзания, но не могли ничего сделать, дабы вырвать из закружившего его вихря страстей.

Все просьбы господарыни пощадить себя, все советы доктора отказаться от дел, что здоровью вредны, оставались без всякого отклика.

Наконец-то пришло долгожданное письмо. Штефаницэ подробно описал сражение между союзными войсками и венграми. И только в конце нашел Лупу то, что с таким нетерпением ожидал: получив тяжкое ранение от какого-то турка, скончался Георгий Ракоци.

— Слава тебе, господи! — широко перекрестился он и поясно поклонился образам. — Избавил ты меня от лютого недруга!

Господарыня смотрела на него, и сердце ее сжимала неизъяснимая жалость. Что правда, то правда, избавился он еще от одного врага. Но самый страшный находился все-таки в нем самом. Против него и не пойти ни с оружием, ни со словом. Ничто не могло победить его. С того дня его душевные терзания стали еще более жестокими. Сомнения изматывали его. Он боялся, что султанша или силихтар будут против и не пошлют его господарем над этой страной, оставшейся без властителя. Он ждал, чтоб великий визирь, который благоволил ему, позвал бы его к себе. Две недели постоянных ожиданий истомили, лишили сил. Но вот однажды в его ворота постучал посланец визиря. Сердце Василе Лупу рванулось в груди и стало бешено колотиться.

— Зовет тебя светлейший наш господин — сообщил ему чауш.

— Сейчас!.. — схватился он за сердце и опустился в кресло.

Чауш с недоумением поглядел на бледное лицо бея и вышел. Когда волна удушья прошла, поднялся Лупу и приказал слугам одеть его.

Визирь встретил его с улыбчивым лицом.

— Должен сказать тебе, Василе-бей, что положен конец мятежу в Трансильвании. Отныне эта земля покорна Высокой Порте. Великая победа наших войск заставит задуматься и остальных гяуров, что точат мечи против нас. Теперь спросить тебя желаю: готов ли ты стать господарем той земли?

— Я... — произнес Лупу и не узнал собственный голос. Серая пелена покрыла глаза, а грудь разорвала страшная боль. Он схватился за сердце, пошатнулся и рухнул на прекрасный персидский ковер.

Визирь мгновение смотрел на то, как лежит он без чувств, и огорченно покачал головой.

— О, аллах, не только горести, но и радости великие могут убить человека!

Он хлопнул в ладони и приказал вбежавшим слугам поднять бея и отвезти домой.

На следующий день визирь прислал чауша поинтересоваться его здоровьем. Из последних сил, вопреки запрету врача, Лупу поднялся с постели и неверными шагами вышел в соседнюю комнату, где ждал его чауш.

— Недомогание мое прошло, — сказал он слабым голосом. — Слава богу, чувствую себя в силах. Было очень жарко... И легло на мое сердце удушье.

Чауш понимающе закивал головой.

— И передай, прошу тебя, эффенди, сиятельному нашему визирю, что через день-другой я прибуду за знаками власти.

— Да укрепит тебя аллах! — поклонился чауш и покинул комнату. Визирю же он рассказал то, что видел своими глазами.

— Тяжко болен тот бей. Не думаю, чтоб он долго протянул. Губы и ногти его синие, а лицо — цвета земли.

— Кто долго плавал в открытом море, тонет у берега, — задумчиво произнес визирь и забыл о том, кого хотел видеть господарем Трансильвании.

В доме же на берегу моря Василе Лупу метался в тисках бессилия. Он попытался подняться, позвал слуг и велел одеть себя, даже доплелся до лестницы, но здесь силы покинули его, и он рухнул на землю. Все домашние бросились к нему и на руках отнесли в постель. Госпожа и доктор печально глядели на него.

— Сделай что-нибудь, жупын Коен, — просил он своего врача. — Вытащи меня из этой проклятой постели! Найди снадобья! Приведи знахарок, колдунов, попов, хоть самого дьявола, но поставь меня на ноги. Я должен подняться, понимаешь? Я — должен!

Понимал доктор, какие страсти гложат этого человека, подобного теперь орлу со сломанными крыльями, который глядит в небо, но взлететь не может. Но понимал он и другое: здоровье никоим образом не может быть ему возвращено. Сердце, которое противостояло стольким бедам и неудачам, испытавшее столько крушений, смертельно утомлено. Никто и ни за какие богатства не мог помочь сему. А время шло, и престол Трансильвании мог быть отдан другому.

И все же пришел конец его душевным терзаниям, стремлениям к величию. Лупу проснулся в холодном поту, дрожа от угнездившегося внутри страха. Ему казалось, что по жилам у него течет холодная, как лед, кровь. С трудом достал он из-под подушки колокольчик и тряхнул им. Все собрались вокруг постели. Доктор Коен сидел у изголовья и молчал. Было ясно, что ни в его обещаниях, ни в утешении больной не нуждается. Тяжкий час его пробил.

Весь день он лежал молчаливым и покорным, глядя в потолок. Ночь провел бессонную, не сомкнув глаз даже на мгновение. Он больше не спрашивал, приходили ли от визиря звать его. Единственное, чего он ждал, — день, которому предстояло народиться. Еще один восход солнца, еще один день жизни. Его он желал, к нему стремился. Утром он приказал слугам вынести его на террасу, с видом на море. Солнце купалось в море, распуская по волнам золотистое сияние.

Он хорошо поспал на воздухе несколько часов. Затем, проснувшись, попросил есть. Поел с охотой, к радости госпожи, в которой вдруг затеплился огонек надежды.

— Может, он все же выздоровеет, — сказала она доктору.

Тот однако промолчал. Он знал, что это и есть последняя вспышка жизни. Как сгоревшая дотла свеча, прежде чем погаснуть, вдруг высоко выбрасывает свое пламя.

К вечеру, когда стало прохладней, слуги вновь отнесли его в дом и зажгли свечи. В полночь началась последняя схватка с тем неумолимым врагом, который никого не щадит. У изголовья, грустные и понурые, стояли его родные. Лупу с трудом раскрыл губы и прошептал:

— Госпожа, хочу сказать свою последнюю волю.

— Я тебя слушаю, — нагнулась к нему Екатерина.

— Чувствую, что близок мой конец. И ежели я умру, отвезите меня в Молдову и похороните в церкви Трех святителей, рядом с господарыней и сыном нашим. От границы и до стольного града пусть мой гроб несут люди на руках. Пускай все, кем я правил правдой и неправдой, увидят меня. Все имущество твоей милости оставляю. Раздели, как сочтешь нужным. Сестрам, родным и слугам — дарую деньги и одежды мои. А твоей чести, жупын Хынческу, оставляю книги пречистого нашего книжника Варлаама и два имения в Путне. Возвращайся домой, потому как клятву свою ты исполнил. Мой последний час пробил!

Все вышли из комнаты, оставив супругов проститься наедине.

Но Лупу впал в бред. Госпожа стояла и слушала, как супруг ее говорил с теми, кого уже давно не было на этом свете:

— Это ты, брат Георге? И шея твоя все еще кровоточит? И вы, Енаке и Штефэницэ... Почему вы пришли нагими? Тимуш, ты все еще сражаешься с ляхами?.. А вот и Пэтракий! Принес просфору? Что у тебя за пазухой? Змея? Выбрось, она ужалит тебя!

Дыхание со свистом вырывалось из его груди.

— Чего вы хотите? — хрипел он. — Разбойники все вы! Гони их, Тудоска! Не давай меня зарезать! Матушка, матушка, ты одна виновна, только ты! Ты позволила, чтоб меня вскормила своим молоком раба, и поэтому я не смог возвыситься...

Его слабые руки поднялись и упали, как два обессиленных крыла. И вдруг ясным, покойным голосом он молвил: «Иди ко мне, Илинка, иди, любимая...»

Госпожа выбежала в соседнюю комнату.

— Поторопитесь, ваше преосвященство! — сказала она сквозь слезы сидевшему там игумену. — Он покидает нас!

Игумен едва успел пробормотать несколько молитв, как тот, кто был господарем Земли Молдавской, мужчина гордый и отважный, переступил грань мира живых.

41

Три дня не умолкал большой колокол Царьградской патриархии. Три дня и три ночи служили по покойному великую поминальную службу. Четыре патриарха, четыре митрополита и сорок протоиереев отпевали того, кто защищал церковь христианскую от басурманского притеснения. Сотни священников и монахов поклонились ему.

С песнопениями и молитвами катафалк с позолоченным гробом проводили до окраины Царьграда. Здесь отслужили панихиду и затем скорбный кортеж двинулся к Дунаю. Переправлялись без затруднений, поскольку вода была спавшей и течение тихим. У Милкова навстречу вышел Штефэницэ-воевода с боярами. Они подняли гроб на плечи и несли часть пути. С боярских плеч он перешел на плеч ратников, потом на крестьянские. Были среди них сребровласые старики, знавшие покойного, когда тот еще был ворником Нижней земли, были и пожилые воины и молодые безусые парни... Теперь они провожали того, кто когда-то показал им крохотный клочок безоблачной жизни.

Стояли на дорогах, опершись на посохи, древние старики и грустно качали головами:

— Бывали и прибыточные времена на этой несчастной земле...

Выходили монахи из возведенных им монастырей и читали заупокойные молитвы.

Господарыня и сестры его раздавали милостыню бедным.

Процессия только подходила к Скынтейе, как принялись звонить колокола во всем стольном граде, извещая о прибытии бренных останков господаря.

И вступил на сей раз этот гордый и красивый воевода в свой стольный град не на белом арабском скакуне, а в дубовом гробу. Руки, державшие саблю и скипетр, теперь смиренно покоились на груди, а на глазах, в которых угас орлиный взор, лежали теперь два золотых.

Часам к трем пополудни гроб с телом Василе Лупу опустили в усыпальницу. На черный зев могилы легла тяжелая мраморная плита, закрывая не только земные останки господаря, но и еще одну страницу истории народа молдавского.

Была глубокая ночь. Часы с господарской таможни редкими ударами возвестили полночь. Погруженный в темноту город казался вымершим. И только в одном окне дрожал и бился огонек. Крохотный маяк, затерявшийся в бесконечном океане тьмы.

За дубовым столом, низко склонившись над своей тетрадью, сидел летописец. В медном подсвечнике три свечи роняли восковые слезы. Последняя страничка книги жизни господаря Василе Лупу была близка к завершению.

Летописец обмакнул перо в чернила и принялся выводить буквы, так сильно нажимая, словно не писал, а высекал их в камне. Слово ложилось за словом, как выстраиваются по осени журавли, отправляясь в солнечные края... И слова эти, как птицы, улетали в будущее...

«...и ушел этот господарь из жизни в месяце апреле лета 1661‑го так, как все преходяще на земле, потому что не над временем человек, а у времени в плену пребывает...»