Убийца нужен…

XXIV

Атекс повзрослел. И причиной тому было не только чудесное завоевание Лиз. Смерть Максима, арест Дювернуа, то страшное, что он угадывал в Лавердоне, — все это, вместе взятое, определило его зрелость. Алекса не очень занимало, откуда у него появились эта вера в себя и чувство ответственности. Если бы у него спросили: «Откуда у тебя это?» — он ответил бы «От Лиз!» — и, вероятно, покраснел бы. Он сам не переставал удивляться своей новоявленной уверенности. Вернувшись в маленькую комнатку на улице Помп, Лиз рассказала ему во всех подробностях, с обычным для нее бесстыдством о своем визите в госпиталь Валь-де-Грас. Однако теперь ее слова не причиняли боли Алексу: он знал, что Лиз рассказывает не для того, чтобы сделать ему больно.

— Ты хочешь вечером побыть одна, дорогая?

— Да, — обрадованно сказала Лиз.

— Пусть так. Как-нибудь в другой раз ты познакомишь меня с Франсисом, хорошо?

— Конечно, мой родной. В конце концов он твой шурин.

— Ты знаешь, что Дьен-Бьен-Фу пал? Нет? Сообщение есть в вечерних газетах. Пять часов они колебались, перед тем как признаться. Знаешь, Лиз, стыдно говорить такое в день нашего поражения, но… я не хочу идти на эту войну…

— При чем здесь ты? Разве там не только добровольцы?

— Нет. Ходят слухи о новом призыве…

В памяти Лиз мелькнула скрюченная рука Франсиса — длинные пальцы, скребущие одеяло. Она изо всех сил стиснула шею Алекса и прижала его к себе.

— Я не хочу, чтобы ты уходил!

— Ничего, это будет не так скоро. Сегодня вечером я съезжу к Дювернуа. Хочу его поблагодарить и извинюсь за тебя. Подумай только, из-за нас человека целые сутки продержали в тюрьме, а ты его больше так и не видела… Кроме того, я спрошу у него, что мне делать.

— А ты думаешь, что-нибудь можно сделать?

— Конечно, — сказал Алекс.

Лиз еще крепче прижалась к нему. Почему раньше она не понимала, что любит его?

Все было решено. В понедельник после праздников она перетащит к Алексу свои вещи. Они приготовят нужные бумаги и поженятся. Понадобится ли ей разрешение матери? По всей вероятности, да. Ведь, выйдя замуж, она приобретет право на свою долю в отцовском наследстве. Лиз никогда не забывала о денежных вопросах. Это была фамильная черта, которая иногда самой Лиз казалась отвратительной…

Лиз сидела за рулем своей «Дины», аккуратно поставленной вплотную к тротуару напротив громады госпиталя Валь-де-Грас. Перед ней была небольшая, полукруглая площадь, от которой начинается улица Сен-Жак. Солнце скрылось, но последние отблески заката вели танец крови и света на гигантском куполе. Лиз не знала, откуда появится Франсис. Она вспомнила, как они обсуждали побег из госпиталя в последние минуты свидания, когда пора было расставаться, а они никак не могли отважиться сказать это друг другу. Франсис уже был не в силах переносить ночные истерики и свои кошмары, которые были еще ужаснее от воплей соседей. Он назвал свою палату «спальней проклятых», точно хотел заранее оправдать сегодняшнее бегство. Вот о чем размышляла Лиз бледным весенним вечером.

Но после их встречи пал Дьен-Бьен-Фу. Лиз спрашивала себя: не изменит ли это событие решения Франсиса? Нет, он сказал «спальня проклятых». Он придет… И она покорно ожидала его, хотя от мрачных мыслей голова шла кругом.

Ей казалось, что огромная масса военного госпиталя все тяжелее давит на нее.

Отчаяние сблизило ее с Франсисом, теперь она была не одна. Впервые в окружении семьи ей дышалось легко. Франсис — вернее даже, сам факт появления полуродного брата — изменил отношение Лиз к родителям. Раньше она их просто ненавидела, теперь старалась судить о них по справедливости. Раньше она возмущалась, сама не зная чем и против чего. За несколько дней, что прошли после смерти Максима, самолюбивый бунт единственной дочери, избалованной, но предоставленной самой себе, утих перед неожиданной помощью. Ей казалось, что в ее жизни произошел переворот. Уход к Алексу Франсис одобрял. Он сказал ей:

— Те, прежние, были у тебя просто так, из глупого любопытства. А он — другое дело. Он тебе нравится, и это хорошо — это начало… — И потом еще: — В любви нужна привычка и, главное, мягкость. По крайней мере я так думаю…

Она подскочила, точно он прочел ее мысли, и внимательно посмотрела на брата: его желтое, постаревшее лицо светилось грустью.

— Не обращай внимания, сестренка, я просто завидую тебе. Ты красива и молода, и, по-моему, твой Алекс сможет дать тебе счастье. А только счастья тебе и не хватает…

Теперь она знает, что так оно и есть. И самое удивительное, что ей хорошо именно с тем, кто меньше всего собирался потворствовать ее фокусам. Раньше Алекс казался ей тихим и малоинтересным домоседом. Да, Максим вселил в нее прочное отвращение к мальчишкам, и ей понадобился взрослый мужчина. Лавердон был ошибкой — кусочек прошлого семьи Рувэйр, который новизна окрасила в яркий цвет. Может быть, жизнь не так уж плоха, может быть, все же стоит жить? Она еще не знала, какими путями придет к ней счастье, но скука уже прошла.

«Твой Алекс сможет дать тебе счастье…» Теперь она понимала, что означали слова Франсиса. У нее не будет одинокой и тоскливой старости, которая постигла ее мать. Лиз звонила ей сегодня и предупредила, чтобы завтра утром она не ходила к Франсису; мадам Рувэйр застонала в телефонную трубку. Даниель не был у нее накануне, как обещал. Он позвонил ей на следующий день, пригласил на вечер в какой-то кабак «Шлюпка» и тут же дал отбой, а она не знает даже, где находится эта «Шлюпка», и теперь в отчаянии… Лиз хладнокровно посоветовала ей посмотреть в справочнике Парижа. Такова жизнь ее матери, если это можно назвать жизнью. Вероятно, такой же идиотской жизнью жили все женщины семейства Рувэйр, и мать отца, и, наверное, его бабушка… А как же Максим?.. Ну, уж нет! Спать с мужчиной — вовсе не значит отвечать за те глупости, которые он натворит!

С тех пор как смертью Максима занялись сыщики и репортеры, Лиз казалось, что рухнула прочная стена ее существования. Прежняя Лиз была совсем другой — нервным маленьким зверьком, запуганным, одиноким, растерянным. Ее подавляло знакомство со смертью. Теперешняя Лиз преспокойно отправилась бы на похороны Максима. Ей было наплевать на репортеров, она рассказала бы им кучу всяких небылиц и обязательно отпустила бы пару оплеух этой толстой свинье, этому папаше, который обнаружил, что у него есть сын, лишь тогда, когда сына убили. Бедный Максим умер, так и не узнав жизни. Он не мог угнаться за ней, он отстал от нее, как пешеход отстает от поезда. А Гаво? По совести говоря, от смерти этих людей ей было ни холодно, ни жарко.

Ее сверстники стоили друг друга, все их поколение. Неспособное любить, усталое с колыбели, ни во что не верящее, воспитанное газетами, разочарованное в жизни книгами… Только мысль о грядущем конце мира могла их взволновать и вдохновить на мечтания. Лиз вспомнила о Труа, о первом разговоре с Лавердоном. Она издевалась над ним, над этим горе-воякой. А в Индокитае шла настоящая война, сделавшая Франсиса калекой… Впрочем, все они искалечены, если не физически, то духовно. Искалечена она сама, и Максим, и Лавердон, и мать, и другие. Все, кроме Алекса. «Знаешь, Лиз, еще в январе можно было заключить перемирие, Хо Ши Мин соглашался. Тогда не было бы Дьен-Бьен-Фу…» Лиз спросила: «А если бы это перемирие заключили, Франсиса тогда не ранили бы?» Алекс ответил, что да. Дювернуа говорил ему, что долгое время французы были нападающей стороной. Они атаковали еще при Блюме, в конце 1946 года. Французская авиация бомбила Хайфон и убила свыше шести тысяч жителей. Вьетнам был готов заключить мир в любое время, мира не хотели французы. В 1946 году? В то время Франсис еще верил в войну. Лиз больше ничего не понимала. Совсем недавно Алекс сказал ей: «Моя отсрочка кончается в пятьдесят шестом году. Через два года меня призовут, значит, я пробуду на военной службе восемнадцать месяцев, а может быть, и год, если заключат перемирие, и два года, если не заключат. Будешь ты ждать меня?» Она ответила «буду», ответила чистосердечно, без малейшего колебания. Она верила, что Алекс — это надолго, что она любит его настолько, чтобы ждать. Только теперь Лиз поняла, как она изменилась, и это открытие ошеломило ее.

Франсиса все не было. Неужели с ним что-нибудь случилось? Нет, нет сейчас он появится из этой печальной темноты. Он не попадется. Он так радовался предстоящему побегу, так мечтал о первом вечере на свободе…

Лиз зажгла свет и посмотрелась в зеркальце над рулем. Она собрала свои длинные волосы в тугой узел, стянувший кожу на висках. Лицо стало тоньше и показалось ей «таинственным». Сначала это ей понравилось, затем она стала издеваться над собой. Подкрашена Лиз сегодня была очень тщательно и выглядела настоящей дамой. Она казалась себе очень взрослой и на одну секунду представила, что уже осуществила все свои благие намерения: кончила институт, вышла замуж за Алекса, у нее дети… И ей стало больно от собственных насмешек.

Фигура в солдатской шинели нагнулась к радиатору машины, рассматривая номер. Франсис! Лиз открыла дверцу.

Франсис с трудом переводил дух и был бледнее обычного.

— Никогда не думал, что этот свинский гипс так мешает!

Он держал левую руку на отлете, и вид у него был совсем измученный и несчастный. Лиз улыбнулась, он поцеловал ее в лоб. Они были братом и сестрой и вели себя, как брат и сестра.

— Подумай, Лиз, я еле-еле раздобыл одежду. Мы с тобой совсем о ней не подумали. Но, так или иначе, я выпутался. Вот только шинель не мог найти поприличнее.

«Дина» бежала по темным улицам. Лиз вела машину так осторожно, точно Франсис был стеклянный. Рядом с ней он казался таким огромным в шинели, которая топорщилась от гипса. Ей стало не по себе. Чудесная простота их утреннего разговора почему-то не возвращалась. Теперь малейшая оплошность может испортить вечер. Им было трудно признаться в этом. К тому же Франсис касался Лиз искалеченным плечом.

Они нашли друг друга, хоть и не сразу. Они не хотели говорить о падении Дьен-Бьен-Фу. Наконец Франсис спросил Лиз, почему она не взяла с собой Алекса. Он очень хотел бы с ним познакомиться. «Понимаешь, Лиз, когда воюешь, знаешь только, что у людей в брюхе, но не в голове. Теперь я, кажется, начал понемногу разбираться в людях…»

Лиз еще ни разу не приходило в голову, что Алекс может погибнуть на войне или вернуться калекой. Внезапно тысячи убитых и раненных под Дьен-Бьен-Фу предстали перед ней облеченные в плоть и кровь, как живые, реальные люди. Алекс, Максим, Франсис, Дювернуа? А при чем тут Дювернуа? Ведь она его почти не знает.

Франсис опять заговорил, как заведенный, точно пулемет, выплевывая торопливые, обгоняющие друг друга слова. Он говорил о раненых и калеках, о ребятах, которые погибли у него на глазах, с тех пор как он сражался в маки. Он говорил о втором облике погубленного войнами поколения. Они долго ездили по берегам Сены, не решаясь зайти в ресторан.

Лиз захотелось музыки, которая немножко оглушила бы ее и заполнила паузы в их разговоре. Она чуточку побаивалась этой первой встречи с братом на свободе. Она не думала, что он такой высокий и уже немолодой, и теперь оробела. А Франсис искал тишины. На углу какой-то узенькой улички они увидели мягкий свет. Он заливал вереницу комнат, задрапированных нежно-розовой материей оттенка штокрозы. Они вошли туда. Заведение состояло из множества ниш, затянутых тканью, и называлось «У Мефистофеля». Hазвание им понравилось, и они сели к столу.

Они хохотали, как безумные, над усилиями официантки, решившей обслуживать их, как влюбленную пару. Подавали здесь очень медленно, но кормили изысканно. В маленькой комнате, затянутой фулярами и пестрой тканью, они были одни. Говорила Лиз, Франсис слушал и много пил. Тихо звучала музыка, точно такая, о которой мечтала Лиз, приглушенная и вкрадчивая. Лиз высказалась за что-нибудь полегче, а Франсис настаивал на бифштексе с жареной картошкой. Они долго спорили и остановились на филе ломтями. Спор забавлял их. Впервые Лиз заботилась не только о своих вкусах. Да, первый раз в жизни. Об Алексе она еще не заботилась, пока она лишь повиновалась ему. Завтра же, если магазины будут открыты, она сделает Алексу подарок. Лиз сказала об этом Франсису, тот улыбнулся и сразу помолодел.

— Если бы ты знала, Лиз, как хорошо мне сейчас. Здесь так спокойно. Нет, ты не можешь понять, о чем я говорю… Жизнь — глупейшая штука. До сегодняшнего дня я знал только стыд за своего отца. А теперь, когда я могу об этом не думать, я стыжусь самого себя. Мне тридцать два года, меня демобилизуют. Дело не в том, что я инвалид, а в том, что я сам хочу этого. Я ровно ничего не знаю и не умею. Мне дадут маленькую пенсию.

— У тебя есть доля в отцовском наследстве, — сказала Лиз.

— Я скорее подохну! — крикнул Франсис, и Лиз опять увидела жестокую усмешку, которую впервые заметила, когда Франсис назвал отца канальей.

«Все из-за него, все из-за него, все из-за него…» — звучало у них в ушах, как утром в госпитале…

— Но ведь можно просто жить, — жалобно сказала Лиз.

Франсис сразу успокоился и ласково взял ее за руку.

— Да, сестренка, можно. И я хотел бы помочь тебе в этом. Не слушай меня. Я найду себе женщину. Тихую женщину, она поймет меня. А эту чепуху ты забудь…

Лиз заметила, что Франсис начал пьянеть. Она положила руку поверх его руки, не давая ему больше пить. Они были совсем одни. В пустынном баре гарсон в смокинге терпеливо ждал, когда они его отпустят. Но в этих стенах цвета штокрозы было так хорошо. В открытое окно дул ветерок, мягко шелестел цветными платками.

На улице было совсем тепло и пахло безумием майских ночей. Пале-Рояль был совсем рядом, и из его сада несся круживший голову запах цветов и молодой травы. Франсис слегка покачивался, но непременно хотел пройтись пешком. Лиз не спорила. Почему-то она заговорила о матери. Возможно, из желания убедить себя в своей независимости, а может быть, чтобы снять с брата хотя бы часть тяготившего их бремени. Сначала Франсис не слушал, а затем резко повернулся к ней.

— А где она сейчас? Где-нибудь с Лавердоном?

— Да, — коротко ответила Лиз. — Они в кабаке.

— Ты знаешь, в каком?

— Да. Не все ли тебе равно?

— Нет. Из-за этого мерзавца она сегодня не пришла ко мне!

Лицо Лиз вытянулось, но Франсис не понял почему. Он подошел к ней ближе. Она спросила очень тихо:

— Разве тебе не лучше без нее?

Франсис сразу отрезвел и улыбнулся.

— Лучше, сестренка. Конечно, лучше. Но я должен свести кое с кем счеты, прежде чем вернуться к себе, в спальню проклятых. Если мне все время будет так хорошо, как сейчас, меня и палкой туда не загонишь.

Я должен увидеть этих сволочей, понимаешь? Иначе сегодняшнего вечера мне не пережить.

Лиз еще не видела его таким усталым, таким мрачным и опустошенным. Они пересекали площадь Французского Театра, и в ярком свете фонарей Лиз показалось, что Франсис ссутулился.

— У тебя болит рана?

— Нет, сестренка. Не рана, а голова. Я думаю о ребятах, они вертятся на койках и орут во сне. Трудно заснуть в день падения Дьен-Бьен-Фу. Ясно, они ничего не понимают. Мы сильнее всех — и вдруг нас разбили. А как же те россказни, которыми нам забивали голову, когда отправляли на бойню? Все иллюзии кончились. Я не могу быть счастлив, Лиз. — Он отпустил ее руку и вытер лоб. — Они нас продали на корню, эти мерзавцы! Подумаешь, Дьен-Бьен-Фу! Еще десять или пятнадцать тысяч солдат, не все ли равно? Какое это имеет значение?.. Я хочу сегодня напиться, Лиз, напиться, как свинья. И пусть платит твоя мамаша. Пусть платит, стерва! Она выбрала вечерок, чтобы повеселиться со своим прохвостом! Так пусть платит!

Франсис разъярился, он точно вдыхал злобу вместе с воздухом. Лиз повела его к машине. В конце концов он заслужил право поступать по своему усмотрению.

За Оперой Франсис увидел старый, довоенный Париж. Он почти забыл эти потоки света, мерцающие неоновые рекламы, от которых ночь казалась полосатой, как зебра. У св. Августина он опять захотел пройтись. Они попали в поток женщин в вечерних платьях. Над улицей плыл веселый шум голосов, из подходивших машин вылезли нарядные офицеры. Франсис вспомнил о своем нелегальном положении и отошел в тень. Рядом какие-то зеваки обменивались впечатлениями о проходивших мимо.

— Они не скучают, эти голубчики!

— Еще бы! Они приехали из своих клубов и неплохо там выпили!

— Ты с ума сошел! Сегодня пал Дьен-Бьен-Фу…

— А им-то что? Видишь, все они пьяны! Посмотри лучше, куда они входят!..

Франсис схватил Лиз за руку, и они повернули обратно. В машине Лиз, чтобы успокоиться, закурила. Франсис тоже взял сигарету и выкурил ее долгими затяжками.

— Свези меня еще куда-нибудь, а потом поедем в кабак.

Лиз свернула на улицу Боэти.

— Подумать только, и я мог спокойно отойти в сторону в сорок шестом… Идиот, я вообразил, что нашивки получают там, где дерутся. Посмотри на этих, они все в орденах, они не ломают голову над разной чепухой. Они потеряли стыд и даже сегодня не хотят держаться в тени.

— Не преувеличивай, Франсис. Слава богу, что не вся французская армия погибла под Дьен-Бьен-Фу.

— Французской армии больше нет. Только дурак, только безмозглый дурак может в ней оставаться.

Он не это хотел сказать. Все его надежды на успех были связаны с армией. Но сейчас он был подавлен и никак не мог прийти в себя. Страшное разочарование заставило его возненавидеть весь мир. Оно испортило ему даже этот вечер, первый вечер на свободе. Ведь в любую минуту они могут понять, что он в самовольной отлучке…

Они выехали на Елисейские поля, и Франсис вновь обрадовался огням города. Но тут же помрачнел. Он вспомнил о демонстрации в честь Победы, о пьянящей радости, охватившей его тогда. Что ж, он избрал неправильный путь, но шел по нему без колебаний. Он исполнял свой долг, не бегал от опасности. Никто не мог упрекнуть его. Почему же этот путь оказался тупиком? Тупиком, из которого не выбраться?..

— Поедем дальше, Лиз.

Лиз послушно вела машину. Она возила его по своим любимым местам. Показала Террасу Шайо. Потом Сену, Эйфелеву башню. Теперь она бранила себя за то, что не взяла с собой Алекса. Как он пригодился бы ей в этом метании по городу, в этих отчаянных поисках радости!.. Бедняга Франсис, как он страдает! Неужели они и Алекса погубят так же, как погубили Франсиса…

И кто это придумал — бесцельно убивать молодых мужчин?..

— Лиз, я потерял восемь лет, восемь лет! Нет, хуже чем потерял: я сам погубил себя. Восемь лет!

Она понимала, что Франсис ищет помощи, но не знала, что делать. Она вспомнила о словах Дювернуа в день их первой встречи и попыталась дать брату его лекарство. Почему Франсис никогда не расскажет о своих старых друзьях, о товарищах по Сопротивлению? Задавая этот вопрос, она оробела, но заставила себя кончить фразу. Она старалась говорить как можно мягче и ласковее.

— Почему ты не видишься с ними? Если бы они навещали тебя в госпитале…

— Ты ничего не понимаешь, Лиз. Рядом с ними я чувствовал бы себя еще грязнее.

— И ты боишься, что они дадут тебе понять это? Да?

Теперь она допрашивала Франсиса примерно так же, как он выспрашивал ее о страхе, царившем в доме, когда отец был жив.

— Именно боюсь.

Она мучительно вспоминала, что еще говорил Дювернуа, в чем упрекал ее. Что-то насчет врага, который таится внутри нас, насчет борьбы с самим собой… Она еще не доросла до всего этого. Тогда ей казалось, что слова Дювернуа не так уж важны. Гораздо больше она боялась, что ее попрекнут любовниками, ее беспутной жизнью. Но Франсису нужно говорить о долге солдата, об офицерской чести. Она опять пожалела, что нет Алекса. Алекс сумел бы все понять и найти нужные слова. Из тюрьмы нельзя бежать в одиночку. Надо набраться храбрости и позвать, громко позвать на помощь. Не беда, что освободители потом будут с вами строги. Нет, не Алекс нужен сейчас Франсису, а Дювернуа, Дювернуа помог бы ему, объяснил бы, что сначала надо было остановить эту проклятую войну…

— Посмотри-ка! — сказала Лиз, затормозив «Дину» на площади Трокадеро. Между крыльями дворца был словно вырезан прямоугольник великолепного ночного неба. Эйфелева башня высилась в нем. Огни на ней были погашены, кроме нескольких маленьких огоньков на самой верхушке. Вокруг черной громады тела башни пылал, точно сделанный по заказу, звездный дождь.

— Ты права, Лиз. По совести говоря, я просто боюсь нормальной жизни, которой живут все люди. Боюсь оказаться ни к чему не пригодным неудачником.

Лиз вывела его на террасу, и взгляд Франсиса невдруг упал на наскоро сколоченные бараки, стоявшие в соседнем сквере.

— А это еще что такое?

— Какая-то американская чепуха, — сказала Лиз.

— Поехали в кабак! — проворчал Франсис. — Поехали в эту самую «Шлюпку». И прямиком!