Убийство Михоэлса

I

Сталин знал, о чем пойдет речь на встрече, согласие на которую он дал американскому послу Гарриману. В просьбе о встрече формулировка была стандартная: «для обсуждения вопросов, представляющих взаимный интерес». Но присутствие президента Американской торговой палаты мистера Эрика Джонстона, которого посол хотел бы иметь честь представить его превосходительству мистеру Сталину, все вопросы сводило к одному. Речь пойдет о Крыме. Так и оказалось.

Мистер Гарриман глубоко признателен мистеру Сталину за то, что он отвлекся от своих многочисленных и многотрудных обязанностей и согласился уделить время для обсуждения вопроса, который может показаться частным или несвоевременным по сравнению с глобальными военными и экономическими проблемами, стоящими перед советским правительством в этот период тяжелой кровопролитной войны.

Сталин возразил. Президент Рузвельт обременен не меньшим количеством обязанностей и многотрудных проблем. Но он поручил своему чрезвычайному и полномочному послу обсудить этот вопрос. Значит, он не считает его частным или несвоевременным. Товарищ Сталин глубоко уважает президента Рузвельта. Поэтому он готов обсудить любой вопрос, который президенту Рузвельту представляется важным.

Молотов внутренне восхитился. Знай наших. Внешне безупречная формулировка легко и непринужденно вывернута наизнанку. Президент Рузвельт превратился в просителя. И где он этому научился?

Гарриман, вероятно, понял, что допустил оплошность. Но исправлять не стал. Он имеет честь и удовольствие представить его превосходительству мистеру Сталину одного из самых известных финансистов Соединенных Штатов, экономического консультанта правительства США, президента Американской торговой палаты, а также своего многолетнего делового партнера и друга мистера Эрика Джонстона.

Товарищ Сталин рад приветствовать мистера Джонстона в Москве. Товарищ Сталин надеется, что мистер Джонстон не испытал слишком больших неудобств во время длительного и небезопасного перелета. Товарищ Сталин не сомневается в важности дела, которое заставило мистера Джонстона предпринять это утомительное путешествие. Поэтому товарищ Сталин со всем вниманием выслушает предложения американской стороны.

Молотов едва не крякнул от удовольствия. Вот так. Предложения американской стороны. А советская сторона готова их выслушать и обсудить. Приступайте, джентльмены.

Президент Американской торговой палаты Эрик Джонстон не был дипломатом. Он был бизнесменом. Поэтому сразу взял быка за рога.

— Группа влиятельных американских промышленников и финансистов, поддерживающих деятельность Всемирного еврейского конгресса, Еврейского Агентства и других сионистских организаций США, уполномочила меня ознакомить советское правительство с основными положениями бизнес-плана хозяйственного освоения Крымского полуострова после создания там еврейского государственного образования.

Сталин дослушал перевод и жестом остановил Джонстона. Повернулся к Молотову:

— Напомните, когда мы обсуждали на заседании правительства вопрос о создании на территории Крыма еврейского государственного образования.

— Этого вопроса на заседании правительства мы не обсуждали. На мое имя поступило обращение Еврейского антифашистского комитета с просьбой о создании в Крыму еврейской республики. Я ознакомил с обращением ряд членов правительства, в том числе председателя Госплана СССР товарища Вознесенского, и попросил высказать свои соображения. Суммируя общее мнение, товарищ Вознесенский сообщил мне, что идея признана интересной, но к конкретному ее обсуждению целесообразно приступить после окончания войны.

— Значит ли это, что глава советского правительства мистер Сталин также считает обсуждение этого вопроса преждевременным? — уточнил Гарриман.

Сталин ответил: нет, не значит. У товарища Сталина нет определенного мнения по этой проблеме. Поэтому он с интересом выслушает соображения мистера Джонстона.

Джонстон продолжал. Он убежден, что своевременность или несвоевременность обсуждения зависит лишь от серьезности намерений советского правительства реализовать проект создания Крымской еврейской республики. Если эти намерения серьезны, то подготовка к работе должна быть начата уже сейчас. Конец войны не за горами. Открытие второго фронта приблизит разгром Германии и ее союзников. Чтобы реализовать крымский проект в полном масштабе, понадобится мобилизация огромных финансовых средств и материально-технических ресурсов. Все это требует времени. Мистер Сталин убедится в этом, если позволит ознакомить его с основными технико-экономическими параметрами проекта.

Сталин позволил. Джонстон продолжал объяснения, лишь изредка заглядывая в небольшую кожаную папку. Сталин слушал вполуха. Он знал все, что услышит. Накануне этой встречи он внимательно изучил все материалы, полученные через Карригана еще полгода назад. Поэтому только делал вид, что внимательно слушает, а сам с интересом рассматривал собеседников.

Это были акулы капитализма. Настоящие акулы. Только что без полосатых штанов в обтяжку и здоровенных сигар, как их изображали в «Крокодиле» Кукрыниксы.

Уильям Аверелл Гарриман. Один из двоих сыновей и наследников Генри Гарримана, еще при жизни превратившегося в символ. «Гарриман» — это не фамилия, это финансовая группа. Это крупнейшие железные дороги США, банки, биржи. Как значилось в «объективке», подготовленной для Сталина перед этой встречей, в 1909 году почивший папаша оставил 18-летнему Авереллу и 20-летнему Ричарду ни много ни мало 600 миллионов долларов, которые юные, но прыткие потомки удвоили уже через десяток лет. К железным дорогам прибавили крупнейшую трансатлантическую пароходную линию, прикупили банк Австрии. Перечисление контролируемых ими компаний занимало полторы страницы. От нефти в Мексике до разработки цветных металлов в Польше. К началу войны активы «Гарримана» оценивались более чем в 3 миллиарда долларов. Старший брат остался в бизнесе, а младшего, Аверелла, потянуло в политику. С 33-го был советником Рузвельта по промышленности и финансам. А теперь вот — посол. Зачем это ему понадобилось? Хочет стать президентом? А что, всего 51 год. Может, и станет.

Эрик Джонстон. Этот не станет, хоть и моложе Гарримана на пять лет. У этого еще денег мало, всего каких-то 300 миллионов долларов. Не наелся еще, не потерял к деньгам интереса. Лысоватый бычок. Устремленный вперед, вперед. А начинал с нуля, помогал отцу, выходцу из Одессы, торговцу мебелью. Сам торговал, переключился на антиквариат, набил глаз на оценке. Потом занялся игрой на бирже. То-то ощупывал взглядом каждую завитушку на драгоценных кремлевских креслах. Товарищ понимает.

Джонстон умолк. Передал папку с расчетами Молотову. Тот принял, отложил в сторону. Все трое смотрели на Сталина. Молотов — как и положено — никак. Гарриман — с глубоко спрятанным любопытством. Не с интересом, нет, именно с любопытством. А Джонстон — почти требовательно. Ждал ответа. Конкретного ответа на конкретные вопросы. Как на деловых переговорах. Гарриман, конечно, умней. Гораздо умней. Понимал, что это не деловые переговоры. А Джонстон не понимал. Ну, поймет, какие его годы.

— Скажите, мистер Джонстон, вы настоящий американец? — спросил Сталин.

Джонстон выслушал переводчика и непонимающе поморщился.

— Полагаю, что да. Я американец еврейского происхождения. Я родился в Америке, вырос в Америке. Да, я настоящий американец.

— Я вот почему спросил… В наших кинофильмах и в театральных спектаклях любят изображать американцев, которые сидят, положив ноги на стол. Американцы действительно так сидят? Или это не очень удачная выдумка наших сценаристов и режиссеров?

Джонстон с недоумением пожал плечами.

— У нас свободная страна. Кому как нравится, тот так и сидит.

— Разрешите мне ответить на этот вопрос, — вмешался Гарриман. — Многие американцы действительно любят так сидеть. Даже изобрели специальные низкие столики, их называют журнальными. Но эта привычка, которая кажется европейцам странной, происходит вовсе не от грубости или невежества. Скорее наоборот. Видите ли, еще в 20-е годы один врач написал книгу, в которой доказывал, что чем чаще человек держит ноги на уровне головы, тем это полезнее для здоровья. Книга имела бешеный успех. Вся Америка задрала ноги. Позже было доказано, что это не так уж полезно, но у многих эта привычка осталась. Американцы очень падки на все новое. Если завтра кто-нибудь докажет, что для здоровья полезно стоять на голове, вся Америка встанет на голову.

— Очень интересно. Спасибо за объяснение, этого я не знал. Поскольку мы все равно отвлеклись от темы, позвольте еще вопрос. Мне часто приходится встречаться с дипломатами, главами государств, военными. Сегодня передо мной два собеседника, которые входят в список самых богатых людей Америки. У нас таких людей называют акулами капитализма. Прошу извинить, если это звучит обидно.

— Вовсе нет, — возразил Гарриман. — У нас, правда, говорят по-другому: киты.

— Киты. Киты капитализма, — повторил Сталин. — Да, это звучит солидней. Киты, на которых держится мир. Но я о другом. У нас был прекрасный поэт Маяковский. Он побывал в Америке и написал книгу о Нью-Йорке. В этой книге он приводит свой разговор с американским миллионером. Он спросил своего собеседника: сколько пар брюк вы надеваете одновременно? Тот, естественно, ответил: одну. Тогда Маяковский спросил: а сколько мяса вы можете съесть за завтраком? Последовал ответ: я вообще не ем мяса. «А тогда зачем же вам столько денег?» — «Чтобы с помощью их заработать еще денег». — «А для чего еще деньги?» — «Чтоб сделать новые деньги». Так наш поэт и не добился ответа. А как бы вы, мистер Гарриман, ответили на этот вопрос?

Гарриман вежливо улыбнулся.

— Полагаю, поэт Маяковский некорректно изложил свой разговор с американским миллионером. А скорее всего, вообще выдумал его. Я бы ответил так: а для чего вы, мистер Маяковский, пишете стихи? Для денег, для славы? Но если бы вас не печатали, разве вы перестали бы писать стихи? Настоящий поэт не может не писать стихов. Это закон творчества. Бизнес — такое же творчество. Скажем так: социальное творчество. Как и политика. Поэтами не становятся. Поэтами рождаются. Как и миллионерами. Или президентами. Как лидерами вообще.

— А как же быть с великой американской мечтой? — поинтересовался Сталин. — Любой чистильщик ботинок может стать миллионером. По-вашему, это миф?

— Точно такой же, как ваш лозунг о том, что каждая кухарка может управлять государством.

— Не опровергает ли ваши слова пример вашего делового партнера и друга мистера Джонстона? Начинал он, правда, не с чистки ботинок, а с торговли мебелью. И все же стал миллионером. Надеюсь, мистер Джонстон не будет в претензии за то, что я упомянул его впечатляющую деловую карьеру в нашей маленькой теоретической дискуссии. Это очень старая дискуссия между идеалистическими и материалистическими воззрениями.

— Не понимаю, почему я должен быть в претензии, — ответил Джонстон, выслушав перевод. — Я стал миллионером, потому что хотел стать миллионером. И работал для этого.

— Мой деловой партнер и друг мистер Джонстон стал миллионером не только потому, что хотел этого. Одного желания мало. Нужны врожденные качества. Иначе миллионерами становились бы все, кто этого хочет. А этого хотят все. Во всяком случае, у нас в Америке.

— Нелишнее уточнение, — заметил Сталин. — Если бизнес, как вы утверждаете, — творчество, что же заставило вас, мистер Гарриман, оставить бизнес и пойти в политику?

— Я не оставил бизнес. Я остаюсь бизнесменом. Но для большого бизнеса нужен мир. В роли политика у меня больше возможностей способствовать этому.

— Мне не кажется бесспорным ваше утверждение о том, что мир есть необходимое условие для большого бизнеса. Нет, не кажется. Нынешний подъем американской экономики обеспечен военными заказами. Не так ли? Конец войны приведет к кризису. Десять миллиардов долларов, которые Соединенные Штаты намерены инвестировать в Крымскую республику, поступят в виде техники, машин, технологического оборудования. Это поможет экономике США в послевоенный период сохранить объем производства и рабочие места. Прав ли я, именно этим объясняя заинтересованность американской стороны в реализации крымского проекта?

— Это немаловажный момент, — согласился Гарриман. — Но не менее важен и моральный аспект проблемы.

— Бизнес и мораль? Разве они сочетаются?

— Самым прямым образом. Как мораль и политика. Бизнес не может быть успешным, если он нацелен лишь на получение прибыли и не открывает новых рабочих мест или другим способом не улучшает жизнь людей. Точно так же обречена на провал любая антигуманистическая политика. Гитлеровская Германия — лучший тому пример.

— И многие в Америке так думают? — спросил Сталин.

— Серьезные политики и бизнесмены — все. Иначе они не стали бы акулами капитализма, — добавил Гарриман.

— Интересная страна Америка, — проговорил Сталин. — Мне даже однажды захотелось ее увидеть.

— Так прилетайте, мистер Сталин! — оживился Джонстон. — Увидите величайший город мира — Нью-Йорк!

Сталин внимательно посмотрел на него и кивнул:

— Может быть. — И, подумав, добавил: — После войны. Мистер Джонстон, — продолжал он, дождавшись конца перевода. — Вы сказали, что ваши эксперты предусматривают поэтапное заселение и освоение Крыма. До двухсот тысяч евреев на первом этапе, до пятисот — во втором. И так далее. Я не уверен, что в Советском Союзе найдется столько евреев, которые пожелают оставить обжитые места и переехать в Крым.

— В Европе миллионы евреев остались без крова и ушли в изгнание. Вряд ли они захотят вернуться в Германию, которая стала для них страной-убийцей.

Сталин повернулся к Молотову:

— В обращении Еврейского антифашистского комитета содержится просьба сделать Крымскую республику открытой для въезда евреев из других стран?

— Нет. В нем есть только намек на желательность придания Крымской республике статуса союзной.

Джонстон набычился. Ну бычок. Чистый бычок.

— Значит ли это, мистер Сталин, что советское правительство намерено открыть Крым для заселения только советскими евреями? В этом случае создание Крымской республики становится сугубо внутренним делом Советского Союза со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— То есть никаких десяти миллиардов не будет? — уточнил Сталин. — Не странно ли такое двойственное отношение американского правительства к советским и несоветским евреям?

— Я не представляю здесь интересы американского правительства. Я представляю интересы американского частного капитала. Президент Рузвельт может тратить деньги налогоплательщиков на любые цели, которые одобрит конгресс. Но ни президент Рузвельт, ни конгресс не могут нам указывать, на что нам тратить собственные деньги. Это будем решать мы.

— Очень интересная страна Америка, очень, — заметил Сталин и обратился к Молотову: — Я вижу, в наших переговорах обозначился тупик. Не поможете ли вы нам из него выйти?

— Нет никакого тупика, — ответил Молотов. — Противоречие кажущееся. Просто мистер Джонстон не знаком с советской государственной системой. Конституция СССР, которую наш народ назвал Сталинской, отнюдь не запрещает иммиграцию в СССР. Мы приняли тысячи испанских граждан, не признавших фашистского режима Франко, мы дали политическое убежище тысячам немецких антифашистов, в том числе и евреям, мы приютили курдов, бежавших от притеснений турецкого правительства. Каждая советская социалистическая республика вправе самостоятельно устанавливать квоты и порядок въезда в нее иностранных граждан. И если президиум Верховного Совета будущей еврейской республики установит льготный режим для въезда евреев, советское союзное правительство не будет иметь никаких конституционных оснований для возражений.

— И желания тоже, — добавил Сталин.

— Разумеется, — согласился Молотов. — Я достаточно ясно обрисовал ситуацию, мистер Джонстон?

— Вполне, — кивнул Джонстон. — Это в корне меняет дело. Я не вижу причин для промедления. Трюмы загружены, угля под завязку, капитан готов подняться на мостик. Не считает ли мистер Сталин, что самое время дать сигнал к отплытию?

Сталин усмехнулся.

— Нам нравится образность вашего мышления. Это довольно неожиданно для такого сугубо делового человека. Когда мистер Джонстон говорит о капитане, кого он имеет в виду?

— Президента республики, само собой. Никакой бизнес невозможен без хорошего капитана. А Крымская республика — это очень большой бизнес. Мы говорим: мало загрузить уголь в топку. Нужен еще человек, который сумеет разжечь огонь. Это очень важный урок истории. Кто знает, когда родилась бы свободная Америка, если бы не было Джорджа Вашингтона. Без Гитлера мог и не возникнуть Третий рейх. А без мистера Ленина — Советская Россия.

Молотов счел необходимым вмешаться:

— Нам не кажется правильным ставить в один ряд с Гитлером таких людей, как Джордж Вашингтон и Владимир Ильич Ленин.

— Мистер Джонстон не оценивает моральные качества этих людей и направленность их политики, — объяснил Гарриман. — Он всего лишь высказывает свою точку зрения на роль личности в истории. Не правда ли, мистер Джонстон?

— Именно так. Мы говорим: нужный человек в нужном месте в нужное время. И бизнес пойдет.

— И тем не менее, — попытался возразить Молотов, но Сталин не дал ему договорить:

— Мы правильно поняли вашу мысль, мистер Джонстон. Кто же, на ваш взгляд, должен подняться на капитанский мостик корабля под названием «Еврейская республика Крым»? Я знаю только одного человека, который может рассматриваться как кандидат на эту роль. Но вряд ли этот человек из тех, кто может разжечь огонь. Поддерживать огонь — да. Шуровать в топке — да. Это он умеет. Но разжечь… Не думаю.

— Кого мистер Сталин имеет в виду? — спросил Гарриман.

— Лазаря Моисеевича Кагановича.

— Кто такой Каганович? — удивился Джонстон.

Молотов объяснил:

— Член советского правительства. Народный комиссар. По американской классификации — министр федерального правительства. И по национальности он еврей.

— Еврей — это хорошо. Но этого мало.

— Мистер Каганович — очень опытный государственный деятель, — подсказал Молотов.

— Прекрасно! — одобрил Джонстон. — Значит, у нас есть и хороший менеджер. Но в роли капитана нам видится совсем другой человек. Это мистер Михоэлс.

Молотов вопросительно взглянул на Сталина, но тот молча сидел с видом человека, испытывающего глубокое и искреннее удовольствие от происходящего разговора.

— Но Михоэлс — артист, — заметил Молотов. — Правда, говорят, очень хороший.

— Гитлер начинал как художник, — возразил Джонстон. — И, как говорят, очень плохой. Я ни в коем случае не ставлю их в один ряд. Я всего лишь хочу сказать, что профессия артиста — не худшая отправная точка для политической карьеры.

— Мистер Джонстон хорошо знаком с артистом Михоэлсом? — спросил Сталин.

— К сожалению, нет. Я слышал три его выступления на митингах и дважды имел удовольствие беседовать с ним. Один раз — коротко, на приеме. И второй раз — весьма обстоятельно. Перед его отъездом из Америки. Мистер Михоэлс произвел на меня весьма сильное впечатление.

— Не кажется ли мистеру Джонстону, что этого мало, чтобы рекомендовать Михоэлса на такой высокий и ответственный пост, как президент или, точней, Председатель Президиума Верховного Совета еврейской союзной республики?

— Я основывался не только на личном мнении. К этому же выводу пришли аналитики госдепартамента. Я полностью согласен с ними.

— Следует ли ваши слова понимать в том смысле, что аналитики государственного департамента Соединенных Штатов берут на себя несвойственные им функции? Отбор кандидатов на любую государственную должность в Советском Союзе — внутреннее дело Советского Союза.

— Мистер Джонстон неточно выразился, — поспешил вмешаться Гарриман. — Соединенные Штаты ни в какой форме и ни под каким видом не вмешиваются во внутренние дела других государств. Но не будем делать секрета из того, что секрета не составляет. Мы внимательно следим за внутриполитической ситуацией в других странах, в том числе и оцениваем перспективность тех или иных деятелей. Подобная работа аналитических служб ни в коей мере не может считаться вмешательством во внутренние дела. Мистер Джонстон не имел ни малейшего намерения рекомендовать кандидатуру мистера Михоэлса на пост президента Крымской республики, а тем более настаивать на ней. Он всего лишь высказал мнение, что эта фигура кажется ему заслуживающей внимания.

— Совершенно верно, — подтвердил Джонстон. — Я сказал только то, что сказал. Михоэлс — тот человек, который способен зажечь огонь. И это все, что я сказал.

— У нас принято спрашивать согласия кандидата, прежде чем рекомендовать его на какой-то пост. В США такая же практика? — поинтересовался Сталин.

— Мистер Сталин, я не дипломат, я бизнесмен…

— Это я уже понял.

— Но и в дипломатии кое-что понимаю, — продолжал Джонстон. — Я знаю, что мистер Михоэлс ведет огромную работу, помогает советским евреям, испытывающим трудности при возвращении из эвакуации. Я знаю, наконец, что у мистера Михоэлса огромный авторитет среди советских евреев. Авторитет не артиста, а политического деятеля. Но у меня и в мыслях не было встретиться с ним и спросить, согласен ли он стать президентом еврейской республики Крым. А почему? Потому что это как раз и было бы вмешательством во внутренние дела вашего государства. Это не входило в мою задачу. В мою задачу входило ознакомить советское правительство с бизнес-планом по созданию Крымской республики. Что я и сделал.

— Вы хорошо справились со своей задачей, мистер Джонстон, — одобрительно кивнул Сталин и повернулся к послу: — Вы правы, мистер Гарриман: нет смысла делать секрет из совершенно очевидного и естественного. Наши аналитики изучают перспективы ваших политических деятелей, ваши аналитики занимаются нашими политическими деятелями. Не заключить ли нам межправительственное соглашение об обмене выводами аналитиков? Согласитесь, было бы чертовски интересно взглянуть на себя со стороны. Со стороны, как у нас говорят, видней. А есть еще более точная русская поговорка: в чужом глазу соринку замечает, а в своем бревна не видит.

— Нечто подобное есть и в английском языке.

— Вот видите! — оживился Сталин. — Разве не интересна была бы мистеру Рузвельту наша оценка его сторонников и политических противников? А вдруг мы видим бревно, которое он не видит?

— Несомненно интересна, — согласился Гарриман.

— А нам был бы интересен ваш взгляд. А ну как в текучке мы проглядели какого-то сильного политика, прирожденного лидера? Вы правы, мистер Гарриман, совершенно правы. Это, конечно, чистой воды идеализм, но тут я с вами согласен: лидерами не становятся, лидерами рождаются. А раз проглядели — значит, не помогаем его росту. А раз не помогаем — можем и потерять. Это было бы очень, очень обидно. Я уже немолод, увы. Годы берут свое. Мне уже пора подумать о достойном преемнике. Мистер Рузвельт избавлен от этих забот. Его преемника назовут избиратели. А мне приходится думать об этом самому. И хороший совет со стороны был бы ох как полезен! Очень полезен!

Молотов окаменел. Ловушка была бесхитростная, но смертельно опасная. Ни один опытный дипломат в нее бы не сунулся. А если сунулся бы, то лишь с определенной целью. Зная, что это ловушка. Сунул бы туда свою наживку. Какой дипломат из Гарримана? Опыта у него — ноль, меньше года в послах. Никакой дипломатической академии не кончал. Молотов тоже не кончал, но он другую школу прошел, ни с какой академией не сравнить. Американцы народ бесхитростный. Неужели купится на эту душевную распахнутость? Может. Обаяние величия. Гипноз неслыханной, колоссальной власти. Какие люди под него подпадали! Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Анри Барбюс, Ромен Роллан. А битый-перебитый и мочаленый-перемочаленый еврей Фейхтвангер? И тот купился. Написал в своей книге «Москва, 37-й год»: «Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок и за создание армии, обеспечивающей это благополучие. Сталин является плотью от плоти народа». А Бертольт Брехт? Заявил об этой книге: «Это лучшее, что написано в западной литературе». Только один Жид не купился. Который вовсе не жид, а — судя по имени — чистый француз Андре Поль Гийом. Стоял на трибуне во время первомайской демонстрации с книжечкой в руках, делал пометки. А потом озаглавил статью: «Шестьдесят пять тысяч портретов человека с усами». Портреты, оказывается, считал. Сукин сын, конечно, но умный. Достаточно ли умен Гарриман? Не ляпнет ли по простоте или с умыслом: «Ну как же, вокруг вас столько выдающихся личностей! Мистер Молотов, например». И что? И все.

Гарриман внимательно выслушал переводчика и с сомнением покачал головой:

— Не думаю, мистер Сталин, что вы нуждаетесь в чужих советах. Из всех ваших талантов наиболее впечатляет умение разбираться в людях.

Молотов расслабился. Не купился. Молодец. Умница. Замечательная все-таки страна Америка. И американцы народ замечательный. Простой, открытый. И умный. Совсем как русские.

— Значит, не хотите помочь союзнику? — проговорил Сталин. — Жаль. Что ж, придется искать самому. Непростая задача, очень непростая. Но мы, большевики, не боимся трудностей.

Воспользовавшись паузой, Джонстон решительно вмешался в разговор. Судя по его виду, ему осточертела пустопорожняя болтовня.

— Мистер Сталин, я готов ответить на все вопросы, которые появились у вас по существу дела.

Сталин помедлил с ответом. Затем произнес:

— У нас не появилось вопросов по существу дела. Нам хотелось бы акцентировать внимание лишь на одном аспекте. В представленном вами бизнес-плане предусматривается вложение средств непосредственно в экономику будущей Крымской еврейской республики. Но правильно ли это? Не будет ли это воспринято советскими гражданами-неевреями как акт дискриминации по отношению к ним? Не вызовет ли это роста антиеврейских настроений в стране? Не будет ли разумнее и в политическом, и в экономическом смысле направить средства на восстановление таких отраслей народного хозяйства СССР, как металлургическая промышленность или угледобыча? Это может принести более быструю отдачу и скажется на росте жизненного уровня всех советских трудящихся, а в их числе и населения Крымской еврейской республики. Не будет ли такое решение более правильным?

Джонстон сделал попытку ответить, но Сталин жестом остановил его:

— Я задал эти вопросы не для того, чтобы получить немедленный и однозначный ответ. Я имел намерение показать вам, что проблема, которую мы затронули в сегодняшнем разговоре, не столь проста, какой она представляется на первый взгляд.

Сталин встал.

— Мистер Гарриман. Мистер Джонстон. Мне было интересно побеседовать с вами. Благодарю вас.

Аудиенция закончилась.

II

Джонстон едва сдерживался, пока шел по длинным кремлевским коридорам. Даже великолепие Георгиевского зала, который они пересекли, направляясь к выходу, не произвело на него никакого впечатления. Едва за ним и Гарриманом вышколенный водитель закрыл дверцу черного посольского «линкольна», как он набросился на спутника:

— Какого дьявола, Аверелл?! Что, черт возьми, происходит?! Объясните мне, для чего я тащил свою задницу через Атлантический океан? Чтобы мило побеседовать с мистером Сталиным и мистером Молотовым о привычке американцев класть ноги на стол?

— Вы просили устроить вам встречу со Сталиным. Я ее устроил. Поверьте, это было совсем непросто.

— Но он же не ответил ни на один мой вопрос! Он даже не слушал меня! Такие встречи нужно готовить! Правительство платит вам из карманов налогоплательщиков, чтобы вы работали, черт вас возьми, а не только скупали картины в московских антикварных лавках!

— Мое жалование составляет один доллар в год. И вы прекрасно это знаете.

— Но и этот доллар из моего кармана! Да, это символическая плата. Но она символизирует то, что вы находитесь на государственной службе. А коли так, будьте любезны выполнять свои служебные обязанности!

— Заткнитесь, Эрик, — попросил Гарриман. — Иначе я сейчас высажу вас из машины и пойдете пешком. Это кончится тем, что вас сначала ограбят, потом разденут, а потом расстреляют. Потому что примут за английского шпиона.

— Чушь! С какой стати меня примут за английского шпиона?

— Потому что вы знаете только английский язык. Ну, успокоились?

— И не подумаю! А как вам нравится его последнее предложение? Да за кого он нас принимает? Сунуть десять миллиардов долларов в их мартены и шахты! А потом? Нюхать дым их мартенов? «Не будет ли это правильнее»! Я вам вот что скажу, Аверелл! Меня уже очень давно не держали за идиота! Я уже отвык от этого! И не намерен привыкать! Вот это и имейте в виду: не намерен!

От откинулся на спинку лимузина и сердито умолк.

— А теперь послушайте меня, — проговорил посол. — Ему не нужно было вникать в каждое ваше слово. Вы еще рта не раскрыли, а он уже знал все, что вы скажете. Не верите? Вспомните: вы говорили о поэтапном плане заселения и освоения Крыма?

— Это есть в бизнес-плане.

— Я спрашиваю не о том, что есть в бизнес-плане. А о том, упоминали ли вы об этом в своих пояснениях.

— Кажется…

— Нет.

— Вы правы, пожалуй. Да, правы. Нет.

— Достаточно?

— Вы предполагаете, что он…

— Я не предполагаю. Я знаю это совершенно точно.

— Черт возьми, Аверелл! Откуда же он мог…

— Когда вернетесь в Вашингтон, задайте этот вопрос мистеру Гуверу. Откуда мистер Сталин мог детально знать содержание бизнес-плана, масштабностью которого вы хотели поразить его в самое сердце. Потом расскажете. Мне тоже интересно, что он ответит.

— Значит, Сталин проговорился?

— Он не тот человек, чтобы проговориться. Нет, Эрик. Он совершенно четко и недвусмысленно дал вам понять, что — есть в русском языке такая выразительная идиома — срать он хотел на ваши десять миллиардов долларов, а в этой проблеме его интересуют совсем другие аспекты.

Гарриман покосился на Джонстона и удовлетворенно заключил:

— Наконец вы задумались.

— Да. Задумался. Но не о том, что вы имеете в виду.

— Поделитесь.

— Охотно. В мире не существует такого человека, который мог бы насрать на десять миллиардов долларов.

— Вы только что его видели.

— И даже он не может! И я вам скажу почему. Миллион долларов, даже в новеньких двадцатках, весит сорок килограммов. Миллиард — сорок тонн. А десять миллиардов — это целый железнодорожный состав из двадцати пульмановских вагонов. Покажите мне задницу, из которой можно на это насрать!

— Браво, — заметил Гарриман.

— И он не может насрать на десять миллиардов не только в буквальном, но и в переносном смысле! — продолжал Джонстон. — Да вы что, шутите? За его спиной — огромная, разрушенная, полуголодная страна! Он победит Гитлера. С нашей помощью или без нее. Все равно победит, это сейчас совершенно ясно. Но победой сыт не будешь. Победа пьянит, но не кормит. Людей нужно одеть, обуть, накормить, восстановить крышу над головой. Иначе на первых же послевоенных выборах его отправят в исторический музей!

Гарриман лишь головой покачал:

— Вы не еврей, Эрик. Вы стопроцентный американец.

— А вы?

— А я еврей. Его не отправят в исторический музей. Скорее он отправит туда весь советский народ вместе с его великой победой. Он дал четкий ответ на все ваши вопросы. Ответ следующий: сидите на своих миллиардах и ждите, когда мы разрешим вам их потратить. На нас. А мы разрешим тогда, когда сочтем нужным. Если вообще разрешим.

— Вы шутите?

— Нет, Эрик. Это не Америка. Это Советская Россия. Здесь все давно уже стоят на головах и считают это вполне нормальным.

— По-моему, я начинаю испытывать тоску по родине. Тогда объясните мне, Бога ради: для чего он все это затеял?

— Перед вашей поездкой я попросил Гувера ознакомить вас с заключением аналитиков ФБР. Он это сделал?

— Да. Я прочитал отчет резидента из Анкары.

— А первый — о поездке Михоэлса по Америке?

— Тоже.

— Там было одно общее замечание. Возможно, вы не обратили на него внимания. Я напомню. Там говорилось: поскольку план создания Крымской еврейской республики исходит лично от Сталина, нельзя исключать возможности, что он преследует какие-то совершенно иные цели, о которых мы не можем даже догадываться.

— Какие цели? — переспросил Джонстон.

Посол повторил:

— О которых мы не можем даже догадываться.

— Что из этого следует?

— Только одно. Мы сделали свой ход. Подождем ответного… Вылезайте, приехали.

Тяжелый «линкольн» со звездно-полосатыми флажками на крыльях вплыл в ворота посольства и причалил к внутреннему подъезду. Гарриман ответил на приветствие сержанта морской пехоты и открыл перед Джонстоном высокую дубовую дверь. В холле, сбрасывая пальто на руки негру-служителю, Джонстон обернулся к послу и решительно произнес:

— И все-таки я не согласен с вами. Законы физики везде одинаковы. Америка, Россия, Германия, острова Фиджи — не имеет значения. А экономика — такая же наука, как физика. И перед человеком с пустым карманом всегда более прав тот, у кого в кармане позвякивает пара лишних монет.

— Возможно, — суховато ответил Гарриман. — Для Сталина этот закон звучит по-другому. Всегда более прав тот, у кого в кармане позвякивает пара лишних танковых армий.

III

В кремлевском кабинете Сталина в этот вечер тоже шло обсуждение итогов прошедшей встречи. Сталин неторопливо прохаживался по ковру, курил трубку, приминая табак большим пальцем правой руки с пожелтевшим от никотина ногтем. Молотов пристроился возле стола для совещаний. Присутствовал и Берия, прибывший к Сталину с докладом о ходе работ по реализации советского атомного проекта.

Берия был доволен. Ему было о чем доложить. В папке, которую он принес, было полтора десятка расшифрованных резведдонесений из Америки и заключение начальника Лаборатории № 2 Курчатова: «Эти данные позволяют получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоемкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях ее разрешения».

И была еще одна фраза: «В заключение необходимо отметить, что вся совокупность полученных сведений указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей».

Хорошая фраза. Дорогого стоила. У Берии было искушение подчеркнуть ее, но решил, что не стоит. Сталин сам поймет, что за этим стоит. И оценит. Не может не оценить. Поэтому Берия, не дожидаясь разрешения, перенес стул от стола для совещаний к письменному столу Сталина, свободно расположился на нем, закинув ногу на ногу, сидел с видом человека своего, причастного ко всему, о чем может идти речь в этом высшем и самом тайном кабинете мира.

— Итак, что же мы сегодня узнали? — спросил Сталин, останавливаясь рядом с Молотовым, но глядя почему-то не на него, а на Берию.

— Они клюнули, — ответил Молотов.

— А почему они клюнули?

— Вы правильно сказали: Рузвельта беспокоит послевоенный спад производства. Крымский проект поможет смягчить кризис.

— Это одна причина, — согласился Сталин, продолжая смотреть на Берию. — Вторая?

— Еврейское лобби в США очень влиятельно. Поддержка крымского проекта поможет нынешней администрации проводить через конгресс нужные Рузвельту законы.

— Резонно.

Под пристальным взглядом Сталина Берия почувствовал себя неуютно. Невольно напрягся, подобрался. Сталин раскурил погасшую трубку и вновь медленно заходил по кабинету.

— Нынешней осенью в Америке пройдут очередные президентские выборы, — продолжал Молотов. — Рузвельт идет на них в связке с Трумэном в качестве вице-президента. У демократов сильные позиции, но лишние голоса евреев им очень не помешают.

— Значит, в случае успеха Рузвельт будет выбран на четвертый срок?

— Да. Для Америки это совершенно беспрецедентный случай.

— Выгодно ли нам переизбрание Рузвельта? — спросил Сталин. И сам же ответил: — Безусловно выгодно. Распространи через Совинформбюро информацию о сегодняшней беседе. С указанием темы беседы. «Беседа прошла в обстановке полного взаимопонимания».

— Нужно ли опубликовать эту информацию в наших газетах?

— В наших?.. Нет, пожалуй. Пока это не нужно. Информация должна уйти на Запад только по каналам Совинформбюро. Для иностранных корреспондентов в Москве — без расшифровки темы. «Беседа протекала в деловой, дружественной обстановке»… Что мы еще узнали?

— Михоэлс, — напомнил Молотов.

— Да-да, Михоэлс. Четвертого июля, помнится мне, День независимости Америки. Посол Гарриман, очевидно, устроит прием. Пусть Михоэлс появится на приеме.

— Он не входит в круг лиц, которым посольство рассылает приглашения на такие приемы.

— Это и хорошо. Но ты входишь. И Полина Семеновна. Не так ли? Пусть Полина Семеновна организует для него приглашение. Это будет правильно понято. Она же покровительствует театру ГОСЕТ. Она ходит в театр?

— Да, на каждую премьеру.

— Вот и хорошо. — Сталин повернулся к Берии: — А знаешь, Лаврентий, что еще мы сегодня узнали? Оказывается, американцы видят президентом будущей Крымской еврейской республики знаешь кого? Михоэлса.

— Ну, это не им решать.

— Как знать, как знать! А ты кого видишь?

— Скорей Кагановича.

— И я так же думал. Но под Михоэлса они готовы дать десять миллиардов долларов. А под Кагановича — ни копейки. Верней, ни цента. Странные у них представления о ценности человека! Что из этого следует? Из этого следует, что было бы крайне неприятно и нежелательно, если бы с артистом Михоэлсом что-нибудь случилось. Возвращается он из театра поздно, ночью на улицах всякое может быть.

— Выделить охрану?

— Негласную. И машину. Не персональную. В распоряжение президиума ЕАК. Но обслуживать она должна в основном Михоэлса. Ты все понял?

— Да, все. Прослушивание квартиры, кабинета в театре?

— Ну, это, пожалуй, лишнее. — Сталин прошел из конца в конец кабинета и вновь обратился к Берии: — И вот что еще мы сегодня узнали. Оказывается — оказывается! — аналитики госдепартамента ведут оценку перспективности наших политических деятелей. И знаешь, кого они считают самыми перспективными? Товарища Молотова, например. Товарища Маленкова. Товарища Жданова. Товарища Микояна. Товарища Вознесенского. Руководителя Ленинградской парторганизации товарища Кузнецова. Товарища Хрущева. Как, по-твоему, они правы?

Берия взглянул на Молотова. Тот сидел с каменно-непроницаемым лицом. Сталин ждал. Нужно было быстро ответить. Быстро и точно. Берия нашелся.

— Полная чепуха! — небрежно сказал он.

— Вот как? Почему?

— Потому что они не назвали меня.

— Назвали, — возразил Сталин. — И не просто назвали. Они считают, что ты самый перспективный политик. И в любой момент можешь заменить меня.

Берия побледнел. Выдавил с трудом:

— Это провокация!

Сталин покачал головой:

— Нет, Лаврентий. Это не провокация. Это шутка. Это я так пошутил. Не веришь? Вячеслав не даст соврать. Ну, ответь мне на шутку. Ты же любишь этот анекдот. Про пароход, который должен взорваться от торпеды. — Он обернулся к Молотову: — Капитан приказывает боцману: отвлеки пассажиров. Боцман объявляет: господа, шутка — я сейчас хлопну в ладоши и пароход взорвется. Хлопает. Взрыв. В море плывет боцман. Рядом выныривает помощник капитана и говорит… Что он говорит, Лаврентий?

— «Дурак ты, боцман. И шутка твоя дурацкая».

Сталин негромко засмеялся. Он смеялся долго, с удовольствием. Потом стал серьезным.

— Как ты думаешь, Вячеслав Михайлович, дадут они нам десять миллиардов без привязки к Крыму?

— Думаю, что не дадут.

— И я тоже так думаю. Подготовь мне обзор по Палестине. Детальный. С анализом. Характеристики лидеров. Возьми материалы, которые есть у Лаврентия. Отправишь на Ближнюю, я посмотрю. Все, свободен.

Молотов вышел. Сталин подошел к Берии и негромко сказал:

— Встань.

Берия вскочил. При взгляде на Сталина ему едва не стало плохо. Лицо у того было тяжелое, бешеное, в глазах светился желтый тигриный блеск. Тыкая мундштуком трубки в грудь Берии, он четко, раздельно проговорил:

— Если ты. Еще. Хоть раз. Дрыгнешь. При мне. Ногой. — Умолк. Закончил: — Расстреляю! Как японского шпиона. Понял?

— Ну почему же японского, — пробормотал Берия, пытаясь все обратить в шутку. — Разве я похож на японца?

— Пойди и посмотри на себя в зеркало. Ты и есть жирный мерзкий японец! Чего ты ждешь? Я сказал: пойди и посмотри в зеркало!

Берия поспешно вышел, почти выбежал из кабинета. В туалете, примыкавшем к приемной, уставился в зеркало. Почему японец? Совсем с ума сходит. А, черт! Пенсне. Действительно, похож на японца. Только этого не хватало!

Умылся. Прошелся расческой по редким волосам. Постарался успокоиться. В кабинет вернулся напряженный, готовый к любой неожиданности. Сталин сидел за рабочим столом, листал документы из атомной папки. Стула возле стола не было, стоял на месте. Не поленился, сам отнес. Плохо дело. Но вид у Сталина был обычный — спокойный, сосредоточенный. Кивнул:

— Докладывай. Кроме того, что здесь.

Берия понял: папку оставит у себя, будет вникать. В первый год войны Сталин от разведывательных разработок отстранялся, отпихивал их от себя. Профессиональную терминологию не понимал, злился. Потом втянулся, даже во вкус вошел — читал, как романы.

Берия доложил:

— Информация от Чарльза. Получена час назад. Американцы утвердили жесткий график работ по «Манхэттенскому проекту». Планируют провести первый опытный взрыв через одиннадцать месяцев. Считают, что мы отстаем от них на десять — двенадцать лет.

— А на самом деле?

— Лет на пять. Если повезет — меньше.

— Передай Курчатову: пусть повезет.

Он отпустил Берию. Вызвал Поскребышева:

— Шапошников прибыл?

— Ждет.

— Зови.

Вошел заместитель наркома обороны маршал Шапошников. Мастодонт. Из военспецов старорежимной еще, царской закваски. С купеческим прилизанным пробором на голове. С ним — начальник Оперативного управления Генштаба генерал Штеменко. С буденновскими усами. Из новых, советской выучки. Сталин поздоровался с обоими за руку, перенес со своего письменного стола на стол для совещаний хрустальную пепельницу для Шапошникова. Борис Михайлович Шапошников был единственным, кому Сталин разрешал курить у себя в кабинете. Предложил:

— Располагайтесь.

Пока разворачивали на столе карты и раскладывали планшеты, прошелся по ковровой дорожке, оценивая встречу с Гарриманом и Джонстоном не в деталях, а в целом, по общему ощущению — как гроссмейстер, переходя к следующей партии, оглядывается на шахматную доску, на которой только что сделал ход.

Красивая получалась партия. Не ломовая, не грубо-прямолинейная, как война. Можно даже сказать — изящная. Но вместе с тем — сильная, точная. С многими скрытыми возможностями. Даже свои не понимали его замыслов. Красивая получалась партия. Очень красивая.

— Разрешите докладывать? — спросил Шапошников.

Сталин кивнул:

— Докладывайте.

Пора было заняться войной. В этой главной и самой трудной в его жизни партии уже близился эндшпиль. И финал. Мат. Неясно было только одно: как поступить с Гитлером? Доктора Геббельса он, конечно, повесит. А Гитлера? Тоже повесить? Мало. Расстрелять — тем более. Американцы предложат, скорее всего, электрический стул. Но не они будут это решать. Французское национальное развлечение — гильотина. А что сможет предложить мистер Черчилль? Плаху и палача с мясницким топором и в красном балахоне с дырками для глаз? Это, конечно, ближе к российской традиции. Но в российской традиции есть кое-что и похлеще: четвертование. Да, четвертование. Что-то в этом есть. Определенно есть.

Ладно, об этом еще будет время подумать. Сейчас нужно было сделать очередной ход в войне. Что у нас на очереди? Белорусская операция: Витебск, Бобруйск, Минск. Успешно завершена. Что дальше? Прибалтийская операция. Львовско-Сандомирская операция. Ясско-Кишиневская операция.

Вот и свершилось то, о чем когда-то пели: «Малой кровью на вражьей земле». Малой кровью, конечно, не получилось. А на вражьей земле — да. Война уже идет на вражьей земле.

Вернувшись на Лубянку, Берия поднялся к себе на специальном лифте, которым пользовались только он и его заместители, молча пересек приемную и кабинет, вошел в комнату отдыха. Не раздеваясь, налил у буфета большую рюмку коньяку, стоя выпил. Налил еще одну. Выпил. Только после этого стащил макинтош, опустился на диван и закурил крепкую турецкую папиросу — их доставляли ему с оказией из Анкары.

Рывком встал. Проверил, плотно ли закрыта дверь.

И лишь тогда подумал: «Все равно я тебя, сука, переживу!»

IV

В день спектакля Михоэлс вставал поздно, спал до упора, до последней точки, после которой уже бесполезно было буравить головой подушку. Потом долго пил кофе, курил. И весь день у него было тяжелое, муторное настроение, какая-то беспричинная душевная маета. И не важно было, какой предстоял спектакль. Был ли это «Глухой» по пьесе Бергельсона всего с тридцатью словами роли или огромный «Лир». И только в тот момент, когда раскрывался занавес и он переступал невидимую черту, отделявшую закулисье от сцены, тяжесть и маета исчезали. Начиналась другая жизнь.

Странная, если вдуматься, жизнь. На сцене был он и одновременно не он. Рука была его, но жест чужой. Никогда он так не брал хлеб, как в «Тевье-молочнике». Никогда не держал папиросу так, как дантист Гредан в «Миллионере, дантисте и бедняке» Лабиша. Пробовал повторить эти жесты не на сцене, а в той, закулисной жизни. Нет, не получалось, неловко. Глаза были его, но видели не так и не то. Возможно ли, чтобы он мог взглянуть на Асю, Наташку и Нинку так, как Лир в первом акте смотрит на своих дочерей? Невидяще, почти злобно, даже ноздри подрагивают от презрения. Разве что смотреть на знакомые места он смог бы, наверное, так, как смотрит горемыка Вениамин из «Путешествия Вениамина Третьего» в Святую землю.

Странное ремесло. Даже жутковатое. Раньше не понимал, почему все религии так люто преследуют комедиантов. Как ведунов, колдунов. На Руси даже было запрещено хоронить их в церковной ограде. Как самых великих грешников — самоубийц. Только позже понял. Самоубийца покушается на высшую прерогативу Создателя — даровать жизнь живому и отнимать ее. В те же единовластные владения Бога вторгается и актер. Он создает новую жизнь. Люди, созданные им в крашеной холстине кулис, выношенные на дощатом полу репетиционных и исторгнутые с неслыханным в природе бесстыдством перед сотнями глаз, не исчезают одновременно с выключенными огнями рампы. Они живут в памяти зрителей наравне с живыми, реально существующими людьми, смешат, утешают, заставляют думать. Не есть ли это высший знак подлинности этих странных фантомов?

Михоэлс знал крупных актеров, которые наотрез отказывались играть главные роли в пьесах, герои которых умирают или, что еще хуже, кончают с собой. Артисты вообще народ суеверный, но это суеверие было не таким уж пустым. Он сам остро, всей кожей ощутил в «Лире» опасность накликать беду.

Благо, в советском репертуаре смертями драматурги не баловались. Классика — ладно, там капитализм, что с них взять. А при советской власти герои не погибали. А тем паче не кончали с собой. Они побеждали. Даже в первый год войны не вышло ни одной пьесы со смертью. Потом уж посыпались подвиги. Но ГОСЕТу удавалось уворачиваться.

Михоэлс был вовсе не против поставить хорошую современную пьесу. Искал, читал все подряд. Не было. «Нашествие» Леонова с удовольствием поставил бы. Но не тот был театр. Не сочеталось «Нашествие» с ГОСЕТом. Идиш диктовал свою стилистику, никуда от нее не уйти. От пьес-однодневок Михоэлс отбрыкивался всеми силами не только потому, что грех было обманывать зрителя, подсовывать ему конфетку из говна. Страх и в другом был — разрушить театр, который он два десятка лет лепил по крошечке, как ласточка лепит свое гнездо. В студии при ГОСЕТе он проводил не меньше времени, чем в театре. Вырастить настоящего актера — потруднее, чем яблоню в суховейной степи. А погубить — в два счета можно. Гоголь сказал: «Правда возвышает слово». Есть и обратный смысл: ложь слово унижает. Ложь иссушает талант, как филоксера виноградную лозу. А настоящий комедиант начинается в актере лишь тогда, когда он ощутит судьбоносность странного этого ремесла.

На одном из занятий по сценическому мастерству студийка спросила его:

— А вы не хотели бы сыграть роль Сталина?

Сначала он отшутился:

— Какой из меня Сталин!

Потом поинтересовался:

— А почему вы спросили?

— Не знаю. Просто почему-то пришло в голову.

Подумал. Вполне серьезно сказал:

— Цените в себе это «почему-то». Просто ничего не бывает. Чему я могу вас научить? Высушить дрова. Правильно разложить костер. Но зажечь его может только искра Божия. Как раз это вот «просто почему-то». Художник не творит искусство. Искусство творит себя, пользуясь художником как инструментом.

Девочка оказалась подкованной.

— Но это же махровый идеализм!

Михоэлс сокрушенно вздохнул:

— Значит, я махровый идеалист.

Подумал: жаль, если она забьет себе голову всеми этими теориями. Если не забьет, может стать яркой актрисой. Потому что каким-то десятым чувством угадала самое его потаенное: он действительно думал о роли Сталина. Вовсе не имея в виду сыграть ее в каком-то спектакле. Просто думал. Это было необычайно интересно. Сыграть эту роль про себя, в себе. Чтобы понять. Так же вот Бабель ходил в гости к Ежову. Вряд ли он собирался написать о Ежове. Но понять хотел. Его предупреждали: опасно. Он улыбался своей детской улыбкой и отвечал: интересно. Плохо кончилось.

Михоэлс, конечно, и думать не думал, чтобы приблизиться к Сталину. Это было бы настоящим безумием. К счастью, и возможностей у него не было ни малейших. Но когда стало известно, что Булгаков написал пьесу к шестидесятилетию Сталина по заказу МХАТа, Михоэлс раздобыл экземпляр. Пьеса называлась «Батум». О молодом Сталине. Хорошая была пьеса, крепко сделанная. Только вот Сталина в ней он не почувствовал. Но несколько дней ходил, думал, чем можно наполнить контур роли. О пьесе Булгакова в то время шли толки по всей Москве. Как-то после премьеры «Блуждающих звезд» по Шолом-Алейхему за кулисы зашла Жемчужина. Как водится, пили шампанское. В разговоре случайно затронули пьесу «Батум». Михоэлс начал прикидывать, как ее можно сделать. Жемчужина быстро перевела разговор на другую тему. Когда Михоэлс провожал ее к машине, спросила:

— Вы, никак, примеряете «Батум» к ГОСЕТу?

— А что? — поинтересовался он.

— Я вам скажу, что такое самый кошмарный сон. Это Сталин, который говорит на идише с грузинским акцентом. Забудьте о «Батуме». Нет такой пьесы.

Он знала, что говорила. Через несколько дней об этом узнала и вся Москва: пьесу зарубили в ЦК. И будто бы сам Сталин сказал: «Все молодые люди одинаковы, зачем писать пьесу о молодом Сталине?»

До поездки в Америку интерес Михоэлса к Сталину вряд ли был более острым, чем интерес любого московского интеллигента, только что выражался в форме анализа исходного драматургического материала. Этим материалом была видимая всем часть жизни Сталина: то, что писали о нем в газетах и говорили по радио, то, что он сам говорил и писал. К этому добавлялись слухи. О старшем сыне Якове, попавшем в плен. Будто бы немцы предложили обменять его на фельдмаршала Паулюса, захваченного нашими войсками в Сталинграде. И будто бы Сталин сказал: «Фельдмаршала на солдата не меняют». После чего Якова то ли расстреляли, то ли сам он бросился на лагерную колючку под высоким напряжением. О втором сыне, Василии, полковнике, а потом и генерал-майоре авиации, беспробудно пившем на старой сталинской даче в Зубалове. О Светлане Аллилуевой, вышедшей замуж за еврейского юношу Григория Морозова и родившую сына, которого назвали в честь деда Иосифом.

После возвращения из Америки и разговора с Молотовым в его кремлевском кабинете, а особенно после обращения ЕАК с просьбой о создании Крымской еврейской республики, Михоэлс почувствовал себя так, будто его переместили с галерки в партер, поближе к сцене. Сырой драматургический материал стал выстраиваться в сюжет. Сюжет был пока еще слишком коротким, но все же какое-то начальное действие уже наметилось. Частности, которые раньше существовали как бы сами по себе, непривязанно, начали подстраиваться к сюжету, поверяться им.

Стало интереснее читать газеты. Михоэлс и раньше выписывал все подряд — от «Правды» до «Вечерки», вчитывался словно бы в нарочито обезличенные, казенные фразы с напряженным вниманием синолога, пытающегося разгадать скрытый в иероглифах смысл. Смысл был, особенно в самой внешне безликой из газет — в «Правде». В ней каждая запятая имела смысл. В воображении Михоэлса иногда возникала такая картина: каждый день пятьсот журналистов «Правды» сидят и напряженно зашифровывают то, что им предписано сообщить, а на следующее утро миллионы читателей с таким же напряжением пытаются понять шифровку.

О том, что в «Правде» работают пятьсот человек, Михоэлс узнал случайно. В Канаде попался на глаза «Тагенблат», то ли шведский, то ли датский еженедельник на немецком языке. В нем было интервью с собкором «Правды» по Скандинавии с вопросами самыми невинными: сколько человек в штате, какой тираж, по каким дням газета выходит. Под фотографией этого невезучего собкора стояла подпись: «Он и еще пятьсот таких же бездельников делают самую скучную газету в мире».

Неправ был «Тагенблат», уж что-что, а скучной газетой «Правда» не была. В ней имело значение не только то, что написано, но даже то, чего не написано. Только нужно было уметь читать. Михоэлс умел. Еще в 39-м году, когда учредили звание «народный артист СССР» и опубликовали список «н. а.», Михоэлс порадовался, увидев в нем себя, и тут же насторожился, не увидев в списке Мейерхольда и Таирова. Это был знак. С Мейерхольдом быстро сбылось: сам исчез, закрыли его всемирно прославленный театр, а через некоторое время какие-то бандиты убили его жену — ведущую артистку театра Зинаиду Райх. Семнадцать ножевых ран. Вероятно, с целью ограбления. Что там у нее грабить-то было!

Камерный театр Таирова исчез из театральной афишки, которая публиковалась в самом конце последней страницы «Правды», но театр не закрыли. И самого Таирова не тронули. Может, дай-то Бог, забыли из-за войны?

Короткая, в три строчки, информация в официальной хронике о встрече Сталина и Молотова с послом США Гарриманом и президентом Американской торговой палаты Джонстоном горячим толчком отозвалась в груди Михоэлса. Это сообщение было словно бы адресовано лично ему.

Третья точка сюжета.

Михоэлс поехал к Лозовскому. Тот показал расширенный текст информации:

«В ходе беседы были затронуты проблемы послевоенного жизнеустройства евреев-беженцев, ставших жертвами фашизма и возможности расселения части их на территории Крымского полуострова».

Яснее не скажешь. Не для того же Джонстон прилетал в Москву, чтобы обсуждать проблемы советских евреев.

«Беседа прошла в обстановке полного взаимопонимания».

Все это могло означать только одно: крымскому проекту дан ход. Лозовский подтвердил: похоже на то. Добавил: Молотов сказал ему, что американские евреи-финансисты готовы выделить под этот проект долгосрочный льготный кредит в десять миллиардов долларов. Это колоссальные деньги. Столько, сколько мы получили за всю войну по ленд-лизу. И примерно столько, сколько получим с Германии после окончательного ее разгрома в форме репараций. Так что мы с тобой, возможно, сам понимаешь.

Михоэлс кивнул: понимаю. Разговор был в кабинете Лозовского в Совинформбюро. Поэтому, вероятно, Лозовский был немногословен, очень точен в формулировках, сух. Спросил: правда ли, что Михоэлса приглашали на прием в американское посольство по случаю Дня независимости США? Михоэлс подтвердил: правда. Лозовский подумал, сказал: понятно.

Что ему понятно, не объяснил. А Михоэлс не стал спрашивать, отложил до более удобного случая. Случай все не представлялся, Лозовский был очень занят, Михоэлс тоже не сидел без дела. Свободное время у него было только после спектакля или вечерних репетиций. Ночь. Но ночью в Совинформбюро шла самая работа. Как, впрочем, и во всех наркоматах и учреждениях особой важности. В темной ночной Москве ярко светились многоэтажные здания. На радость шпионам.

Приглашению на прием в американское посольство Михоэлс был чрезвычайно удивлен. Никогда раньше такого не было. По еврейской привычке не обрадовался, а сел и начал думать, что бы это могло значить. Понял: Жемчужина. Так и оказалось. На приеме она была с Молотовым. Михоэлс выбрал момент, спросил: это вам я обязан приглашению? Она подтвердила. «Вы недовольны?» — «Ну, что вы! Столько бесплатной выпивки и закуски!» Она улыбнулась, отошла к группе французов. Молотов раскланялся с Михоэлсом издали. С доброжелательной улыбкой. Но не подошел. Михоэлс тоже не стал навязываться. Но еще кое-что понял, очень немаловажное: без разрешения мужа Полина Семеновна не рискнула бы устроить ему это приглашение. Для чего-то Молотов дал разрешение. А возможно — сам был инициатором.

Зачем-то ему это нужно. Зачем? В общем, не слишком сложный вопрос: не обошлось без завязки с беседой Сталина и Джонстона о Крыме.

Еще одна точка сюжета?

Потом последовали приглашения в британское посольство, к французам и даже почему-то к туркам. Здесь он неожиданно встретил Григория Марковича Хейфеца, бывшего советского вице-консула в Штатах. Он сказал, что его отозвали из Америки одновременно с послом Литвиновым, сейчас в резерве наркоминдела, ждет нового назначения.

Повспоминали Америку. Хейфец был, как и в Штатах, доброжелателен и любезен. Заметив, что Михоэлсу трудно стоять, принес в зал откуда-то кресло, поставил у стены. На замечание Михоэлса о том, что это как-то неловко, не принято, небрежно отмахнулся: «Перебьются!» И в течение всего вечера подводил к нему дипломатов — скандинавов, испанцев, греков, знакомил, переводил их вопросы и ответы Михоэлса. Разговоры были никакие: успехи союзников, погода в Москве, творческие планы театра.

Хейфец заметил: «Вы пользуетесь успехом». Михоэлс удивился: «С чего вы взяли?» Хейфец объяснил: важно, не о чем разговаривают, а сам факт разговора.

Посольские лимузины стали чаще появляться и на Малой Бронной, у подъезда театра. Директору даже приходилось держать резервные места в первом ряду. Главк попросил больше давать «Лира», «Тевье-молочника», «Путешествие Вениамина Третьего». Под это дело Михоэлс, обнаглев, выбил деньги на капитальное восстановление спектаклей и на ремонт театра. А когда главк пытался вставить в репертуар нечто современное, и вовсе не церемонился. Строго спрашивал: «Вы уверены, что этот спектакль не будет воспринят как насильственное изменение репертуарной политики ГОСЕТа? И я в этом не уверен. Нет, не уверен!»

В театре тоже отметили повышенный интерес дипломатического корпуса. Михоэлс объяснил: «Мы внесены в список достопримечательностей Москвы: Оружейная палата, Большой театр, Третьяковская галерея, ГОСЕТ. Так что извольте соответствовать!»

Шутки шутками, а что-то менялось вокруг него. ЕАКу вдруг выделили почти новую «М-1». Эпштейн посылал машину к дому, к театру, чтобы забрать Михоэлса после спектакля. А сам добирался с пересадками в свою Марьину Рощу. На протесты Михоэлса не обращал внимания: «Хватит с нас хромого короля Лира и хромого Тевье-молочника. Если вы совсем сляжете, прикажете Лира на носилках носить?» Михоэлс возражал: «А что? И будут носить. Король он, в конце концов, или не король? Это будет новая трактовка роли». — «А Вениамин тоже будет путешествовать в паланкине?»

Ну, Эпштейн — понятно, добрая душа. Но когда он попал в Боткинскую с какой-то болезнью желудка и ответственным секретарем ЕАК и редактором «Эйникайта» стал Фефер, ничего не изменилось: черная «эмка» с пожилым неразговорчивым водителем Иваном Степановичем по-прежнему ждала его везде, где он бывал. Более того, когда Феферу нужно было съездить в типографию или в Главлит, он звонил Михоэлсу и спрашивал, может ли он воспользоваться машиной.

Михоэлс даже разозлился: «Ицик, отцепитесь вы от меня с этой машиной! Машина комитетская, а вы главный администратор. Вот и командуйте ею, при чем тут я?» Фефер послушался. Не без удовольствия. Михоэлс видел однажды, как он садился в машину. Подождал у тротуарной бровки, пока «эмка» подкатит. Снисходительно глянул по сторонам. Сел на заднее сиденье. Ну, коли тешит — тешься.

Но кончилось странно. Как-то ночью, возвращаясь домой после крепких посиделок с Алешей Толстым и Ильей Эренбургом в «Национале», заметил, как из подворотни на пустынном Тверском вынырнули две фигуры явно уголовного вида, двинулись наперерез. Понял, что не сможет далеко ухромать. Прижался спиной к стене, поднял двумя руками трость, готовый до последней капли крови защищать мемориальную еврейскую шубу. Но тут вдруг невесть откуда возникли два молодых человека, с виду студенты, на миг закрыли своими спинами от взгляда Михоэлса урок, а в следующий момент уже тащили их по заснеженному асфальту, как кули, в ту подворотню, откуда те появились.

Все произошло так быстро, что Михоэлс даже головой потряс: не привидилось ли ему это с пьяных глаз? Но хмель как-то разом выскочил, а на снегу явственно чернели оставленные прохарями урок бороздки. Михоэлс заглянул в подворотню. Студенты курили, а на асфальте валялись те двое. Увидев Михоэлса, один из студентов довольно резко сказал:

— Проходите, гражданин! Следуйте своей дорогой.

На следующее утро черная «эмка» с Иваном Степановичем снова торчала у его подъезда, а Фефер с этого дня и близко к ней не подходил.

Недели через три произошел еще один странноватый случай. Когда Михоэлс после утренней репетиции выходил из служебного хода, к нему кинулся какой-то смуглый круглолицый парень, похожий на татарчонка. В руках у него был то ли пакет, то ли большой конверт. И вновь, не успел он приблизиться к Михоэлсу, появились какие-то двое, не прежние студенты, а другие, постарше, оттеснили татарчонка за угол.

После того, первого происшествия Михоэлс ничего не стал рассказывать Асе. Зачем зря тревожить? А после этого рассказал. Про оба случая. Подумав, заключил:

— По-моему, меня охраняют.

Она покачала головой:

— А по-моему, за тобой следят.

Он удивился:

— Кому нужно за мной следить?

— У тебя поразительная способность задавать идиотские вопросы. Кому нужно, те и следят.

Происходило что-то. Явно происходило.

И вообще в жизни происходило. Менялась жизнь. Словно и без внешних примет. Как февраль переходит в март. Михоэлс по зрителям это чувствовал.

К весне 45-го «Лир» прошел около двухсот раз, «Тевье-молочник» под триста, а «Вениамин Третий» не меньше четырехсот. Если спектакль за столько времени не окаменел, не развалился, остался живым, он обретает какое-то новое качество. Как старое вино. Не зритель его оценивает, а он оценивает зрителя. Вопрошает. И зритель отзывается теми струнами души, которые спектакль вызывает к жизни, задевает сильнее всего.

В разное время — разные струны.

Как ни старался Михоэлс, но довоенный Лир воспринимался многими зрителями все же как семейная драма. В финале Михоэлс ощущал сочувствие зала. Жалко этого сумасбродного, выжившего из ума старика. Главным в спектакле был Шут — Зускин. Потом что-то произошло. Мертвая, страшная тишина в сцене бури. Глубокая, потрясенная тишина в финале. Шутки Зускина падали в эту тишину, как злорадное воронье карканье. А еще позже вновь что-то перевернулось. Когда на поклоны вышла Корделия, зал встал и аплодировал стоя. Не Михоэлсу. Не Зускину. Корделии — Берковской. В зале плакали. Плакал Михоэлс. Былинка в шквале войны. Которая не могла не погибнуть. Так прочитал «Лира» зритель 45-го года. «Король Лир» снова превратился в трагедию.

То же было и с «Тевье-молочником». Премьера была в конце 37-го. «Зря утешаешь меня, будто идут новые времена, будто телега старой жизни уже трещит. Что-то не слышно треска телеги, слышно лишь щелканье хлещущих бичей».

Здесь была долгая, жуткая тишина.

В 45-м акценты сместились: «Глубоко во мне, отец, надежда живет, что скоро у вас там все переменится, что скоро солнце взойдет и станет светло. И нас вместе с другими вернут из ссылки, и тогда мы по-настоящему примемся за дело и перевернем мир». А на грустную в общем-то фразу: «Пока душа в теле, езжай дальше, вперед, Тевье!» — вдруг начинались яростные аплодисменты. Странные, нервные. Будто что-то избывающие из души. Да, яростные.

И только, пожалуй, в «Путешествии Вениамина Третьего» центральной так и осталась фраза: «Где же она, святая наша земля?» Но и она звучала совсем по-другому.

Это был самый еврейский спектакль еврейского театра ГОСЕТ. Еще в конце прошлого века, когда Менделе Мойхер-Сфорим написал эту пьесу, вышли в свое кружение по окрестным селеньям два местечковых недотепы-еврея в поисках обетованной земли, о которой они не знали ничего, кроме того что она где-то должна быть. Какая звезда брезжила им тогда? Святые палестины были лишь смутным библейским образом, а в пустынях и болотах Палестины реальной появлялись только самые первые поселенцы, скупали у арабских шейхов эти гиблые земли, в болотах сажали эвкалипты, а пески орошали собственным потом.

На рубеже 30-х годов, когда Михоэлс ставил «Вениамина» в Москве, Палестина для советских евреев была такой же туманной и недостижимой звездой, как для Вениамина и его спутника Сендерла. Она уже была, стягивала к себе со всего мира евреев с мятущейся, неуспокоенной душой. Но ее как бы и не было. Это был образ, миф, древняя сказка.

Так и ставил эту грустную притчу Михоэлс, так и играли ее он сам, Вениамин Третий, и его шут Сендерл — Зускин. Вот эти поозерья, сосняки и березняки, эти хижины, эти люди — это и есть твоя святая земля, прекрасная и горькая. Она вскормила твоего отца и тебя, вскормит твоих детей, примет в себя прах твой. Это и есть твоя палестина, другой нет и не будет. Поэтому полюби ее, открой для нее свое сердце, утоли печали свои и тоску свою дымом вечерних ее очагов и грустными танцами ее свадеб. Смирись. Утешься. Возвращайся домой. Ты нашел свою святую землю. Другой нет.

Михоэлс сам тогда так думал. И зрители верили ему.

Но медленно и неуклонно, как Земля поворачивается вокруг своей оси, как открывает скрытые поляны далекий синий лес за окнами поезда, разворачивалась и открывала свои новые грани жизнь. И уже не вместе с Вениамином и Сендерлом путешествовал зритель 45-го года по пыльным шляхам Витебщины и Могилевщины. Зритель уже отстраненно смотрел на них, вопрос Вениамина перестал быть риторическим. Вопрос стал вопросом. Он требовал ответа.

Где же она, святая наша земля?

Шпола, Боровицы, Жмеринка?

Иерусалим?

Крым?

Благо, бдительные прокуренные выдры из Управления культуры и Комитета по делам искусств не ходили на старые спектакли ГОСЕТа, им хватало дел вылавливать аллюзии в других московских театрах. А зритель валом валил, лишний билетик начинали спрашивать от Пушкинской площади.

Обычно после спектакля Михоэлс чувствовал счастливую опустошенность — будто бы освобожденность от бремени. После «Вениамина» не отпускало. И разговоры в гримуборной, которую Михоэлс делил с Зускиным, были не расслабленными, а какими-то беспричинно раздраженными, нервными. Говорили не о том, о чем думали. Думали не о том, о чем говорили.

2 марта 1945 года давали «Путешествие Вениамина Третьего». После спектакля в гримуборной Михоэлса раздался звонок. Звонили по внутреннему телефону со служебного входа, с вахты.

— К вам девушка. Дочь Эпштейна. Говорит, что ей очень нужно увидеть вас. Пропустить?

— Проводите ее ко мне, — попросил Михоэлс.

Через пять минут на пороге гримуборной возникло маленькое существо в черной плюшевой жакетке на вате, по глаза закутанное в полушерстяной серый платок.

— Папа очень просит вас приехать к нему домой, — проговорила она скороговоркой не раз, видно, повторенную в уме фразу.

— Его уже выписали из больницы?

— Да, три дня назад.

— Как он себя чувствует?

Она поправила платок, шмыгнула носом и без всякого выражения сказала:

— Он умирает.

V

Эпштейн умирал. Он лежал высоко на подушках, выпростав поверх одеяла руки, в окружении снующих по большой захламленной комнате женщин — маленькой, похожей на галку, жены, сестры жены, невестки, еще каких-то толстых еврейских женщин, то ли родственниц, то ли соседок по огромной, на двадцать с лишним комнат, коммунальной квартире. Крупное выразительное лицо его с обострившимися чертами было спокойным, почти обычным, а руки не одеяле — желтыми, обтянутыми словно бы пергаментной кожей, неподвижными.

Мертвыми.

— Спасибо, что пришли, — проговорил он, когда Михоэлс отдал шубу одной из теток и опустился на расшатанный венский стул, пристроив между коленями трость. — Вас привез Иван Степанович?

— Да.

— Значит, так будет и написано в рапорте: «В двадцать два пятнадцать Михоэлс приехал в Марьину Рощу к проживавшему там Эпштейну и разговаривал с ним двадцать минут. Содержание разговора зафиксировать не удалось». Да, двадцать минут. На столько еще хватит укола. Не перебивайте меня, Михоэлс. И не говорите, что я хорошо выгляжу. Я знаю, как я выгляжу.

— Что сказал Шимелиович? — спросил Михоэлс.

— Когда? Когда меня выписывали, он сказал: «Мы еще будем танцевать с вами фрейлехс на свадьбе Сонечки». А во время операции… Какой-то странный мне дали наркоз. Я ничего не чувствовал, но почти все слышал — как сквозь вату. Когда что-то у меня на животе сделали, он сказал: «Твою мать! Зашивайте». И это все, что он сказал. И этого было вполне достаточно. У меня рак желудка, Михоэлс. Это данность. Поэтому не будем тратить на это время. Вы не удивились моей просьбе приехать?

— Нет.

— Почему? Мы не были с вами друзьями. Мы даже водки с вами ни разу не пили.

— Это можно исправить.

— Поздно. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Но прежде хочу сказать, что я всегда глубоко уважал вас. Не только как артиста. Как человека. Я говорю в прошедшем времени не о вас. О себе.

— Я тоже вас глубоко уважаю, Шахно. Мне всегда было досадно, что вы тратите себя на редакционную текучку. У вас были прекрасные критические статьи. Даже когда вы ругали мои спектакли, их было интересно читать. А когда хвалили — и подавно. Умно ругать многие умеют. Умно хвалить — мало кто. По дороге к вам я вспоминал ваши слова о «Путешествии Вениамина». «Этому спектаклю уготована долгая жизнь. Он будет мужать, как человек, набираться мудрости, как человек. А когда он умрет, его будут вспоминать, как человека». Вы были правы. Сегодня мы сыграли «Вениамина» в четыреста шестой раз. Это совсем другой спектакль.

— Скоро конец войны. Вы придумали, что будете ставить к празднику победы?

— «Фрейлехс» Шнеера.

— Фрейлехс. Еврейский свадебный танец. Это не очень веселая пьеса.

— Это будет не очень веселый праздник. Он будет радостный. Но невеселый.

— Вы помните, кто такой Джон Глостер?

— Что-то из времен Шекспира? — не слишком уверенно предположил Михоэлс. — То ли лорд, то ли граф?

Эпштейн прикрыл глаза в знак согласия.

— Да. Лорд Глостер. Граф Вестминстерский. Всемогущий и всемилостивейший. Мелкий политический деятель во времена Шекспира. Скажут ли когда-нибудь так о Сталине? Какой-то мелкий политикан во времена Михоэлса.

— Нет.

— Во времена Прокофьева и Шостаковича? Бабеля и Мандельштама? Мейерхольда и Таирова?

— Нет. Он уже обеспечил себе место в истории. Рядом с Чингисханом и Гитлером. Рядом с ними не могло быть Шекспира.

— Вам никогда не хотелось сыграть его роль?

— Шекспира?

— Сталина.

Михоэлс помедлил с ответом.

— Вы третий, кто меня об этом спрашивает.

— Кто были первые двое?

— Одна — девочка из моей студии. Второй — я сам.

— Что вы ответили себе?

— Иногда это кажется интересным. Но в общем… Нет, не хотел бы. — Михоэлс подумал и уверенно повторил: — Нет.

— Вам придется ее сыграть.

Эпштейн надолго умолк. Он смотрел прямо перед собой. В никуда. На одеяле лежали его мертвые руки. Начиналась трагедия. Она возникла из вьюжной ночной Москвы, из суматошного быта коммуналки. Она всегда возникает, когда рядом объявляется третий. Смерть. Вечность. На краю вечности любая фраза обретает многозначность трагедийного монолога. Любая. Самая пустяковая. «Завтра будет дождь». «Вчера в трамвае я потерял галошу». «В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко».

— Вы счастливый человек, Михоэлс, — вновь заговорил Эпштейн. — Вы умудряетесь быть свободным даже в нашей рабской стране. Где не свободен и сам Сталин. По-моему, вы даже не чувствуете себя евреем.

— Иногда чувствую.

— Мне жаль, но ваша свобода закончилась. Отныне вы всегда будете чувствовать себя евреем. Отныне. Какое высокопарное слово.

— Оно точное.

— Да. Отныне и навсегда. Каждое заседание президиума ЕАК стенографируется. Протокол делается в двух экземплярах. Записывается адрес каждого человека, который пришел в комитет. Который написал письмо. Все авторы «Эйникайта». Тексты всех статей, даже заметок. Копии всех писем. Все разговоры. Не перебивайте меня, Михоэлс. Скоро кончится действие укола. И я ничего не смогу сказать. Впрочем, я уже почти все сказал. Вы поняли, куда это все идет?

— Да.

— Вы об этом догадывались?

— Я об этом не думал. Если бы дал себе труд подумать, догадался бы. Это не очень трудно.

— Вы не хотите спросить, откуда я это знаю?

Михоэлс подумал и покачал головой:

— Нет, Шахно. Не хочу.

— О Фефере — знали?

— Почти наверняка.

— А обо мне?

— Нет. И не хочу знать. Это не ваша вина. Это ваша беда.

По безучастному лицу Эпштейна скользнула тень усмешки.

— Иногда удобно быть евреем.

— Не более удобно, чем русским, — возразил Михоэлс. — Это могло случиться с каждым.

— И с вами?

— Может быть, и со мной. Когда это началось? После нашего обращения о Крыме?

— Хуже, Михоэлс. Гораздо хуже. Это началось с самого первого дня. С того момента, когда был создан ЕАК. Еврейский антифашистский комитет. Мы считали, что главное слово — антифашистский. Нет. Главное слово здесь — еврейский. Только не спрашивайте: почему. Это слишком общий вопрос. Спрашивайте: зачем.

— Зачем? — спросил Михоэлс.

— Вот на этот вопрос вам и придется ответить самому. Для этого и придется сыграть роль Сталина. Влезть в его шкуру. Я не завидую вам, Михоэлс. Это страшная роль. Но вы обречены на нее.

Возникла жена Эпштейна.

— Извините, Соломон Михайлович. Пора делать укол.

— Уйди, — попросил Эпштейн. — У меня есть еще две минуты.

Она исчезла. Растворилась в мусоре быта, из которого вырастает все. Чаще — драма. Реже — трагедия. Еще реже — комедия.

— На улице снег? — спросил Эпштейн.

— Да, снег.

Две минуты закончились.

— Прощайте, Михоэлс.

— Прощайте, Шахно.

Михоэлс встал.

— Еще. Секунду, — попросил Эпштейн. — Когда мы. Снова. Встретимся. Там… Расскажете. Чем все. Закончилось.

— Да, расскажу.

— А теперь. Уходите.

Михоэлс ушел.

Ася не спала, ждала. Молча взяла трость. Помогла снять шубу. Поняла, что он не хочет ничего говорить. Сама спросила:

— Зускин позвонил, сказал, что ты поехал к Эпштейну. Как он себя чувствует?

— Не знаю.

— Зачем он хотел тебя видеть?

— Хотел побыть свободным человеком.

— Ему это удалось?

— Да. Он был свободным. Примерно двадцать минут.

— О чем же говорят свободные люди?

— Как ни странно, но это не имеет значения. Он спросил, идет ли на улице снег. Я сказал: да, идет…

Завтра будет дождь.

Вчера в трамвае я потерял галошу.

В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко!..

VI