Убийство по подсказке

ГЛАВА ШЕСТАЯ ПЕРВАЯ ДАМА СВЕТА

Ванда Морли обитала в маленьком домике с садом, который доходил до самой набережной Истривер. Не дом, а совершенство в миниатюре. Игрушечный домик для принцессы из сказки. Его стены были выложены из покрытых известью кирпичей, крыша и ставни были выкрашены в зеленый цвет, а двери — в желтый. На звонок Базиля ответила служанка-мулатка. Он передал ей свою визитную карточку, строя догадки, примет ли его Ванда или же укажет на дверь. Вскоре служанка вернулась и знаком пригласила его следовать за собой. Хотя уже был почти полдень, Ванда завтракала на балконе — обычный швейцарский легкий завтрак: кофе с горячим молоком, разогретые булочки, намазанные тонким слоем масла, и мед. Она казалось, совсем не была утомленной.

Утреннее солнце освещало морщины на ее лице, которых раньше Базиль не замечал.

— Доктор Уиллинг! — приветливо встретила она Базиля. — Как я рада, что вы пришли. Как приятно, что вы принесли мне мой текст пьесы… Все сегодня покинули меня, — плаксивым голосом начала жаловаться Ванда. — Ни Сэм, ни Род, ни Леонард — никто из них не соизволил даже позвонить по телефону, не говоря уже о личном визите. И все же Сэм — мой любимый продюсер, а Леонард и Род — лучшие друзья. Леонард стоял у истоков моей артистической карьеры. Это он представил меня когда-то Сэму и уговорил его дать мне какую-то роль. То же самое я сделала с Родом, но значительно позже… Хотите кофе?

— Нет, спасибо. Я уже позавтракал.

Базиль сел в плетеное кресло.

— Это абсолютно светский, неофициальный визит, — начал он объяснять цель своего прихода. — Не могли бы вы сказать, когда в последний раз видели этот текст пьесы?

— Вчера вечером в ваших руках.

— А до этого?

— Днем он лежал в моей гримуборной.

— Кто мог взять его оттуда?

— Как это кто? Да любой. — Ванда бросила один за другим четыре кусочка сахара в чашку с кофе. — Все было в таком беспорядке. Вы же знаете, какой хаос царит в театре накануне премьеры. Все время кто-то приходит в артистическую, кто-то уходит. Столько народу…

Базиль внимательно наблюдал за ней, чувствуя себя так, как чувствует себя солдат, которому предстоит выдернуть чеку из ручной гранаты. Правда, граната могла и не взорваться, но все же…

— Мисс Морли, — продолжал он, глядя ей прямо в лицо, — рано или поздно полиция обязательно опознает в убитом Владимире Джона Ингелоу. Так не лучше ли, не мудрее будет с вашей стороны опередить ее в этом?

Глаза Ванды заблестели на солнце, но лицо, носившее привычную эмоциональную маску, оставалось абсолютно неподвижным, бесстрастным. Наконец после продолжительной паузы она заговорила.

— Итак, вам все известно. Как вам это удалось выяснить?

— Вчера вечером перед началом премьеры я случайно видел одну женщину в черно-белом платье. Из моего описания ее внешности Полина заключила, что речь идет о Маргарет Ингелоу. Портрет мужа этой дамы, нарисованный Полиной, целиком соответствовал внешнему виду Владимира.

Казалось, Ванда была чем-то разочарована.

— Вы хотите сказать, что сумели опознать Владимира располагая лишь каким-то описанием его внешнего вида? Но это лишь догадки! Если я стану все отрицать…

— Нет, речь идет не об описании внешности Владимира, — заметил Базиль, покачав головой. — Я в течение нескольких минут видел Владимира и предположил, или как вы говорите, догадался, что он был единственным сыном в богатой семье, родился в Филадельфии, получил образование во Франции и совсем недавно возвратился из Панамы. Кроме того, он был хороший наездник. Портрет, нарисованный Полиной, включал все вышеназванные детали, которых, как видите, слишком много, чтобы считать их простым совпадением.

— Но если вы утверждаете, что видели Владимира всего несколько минут, то как же вам удалось «догадаться» о столь многом?

— Я видел его в коктейль-баре возле театра вчера вечером. Было еще рано. Оставалось достаточно времени до начала, я зашел туда, чтобы выпить что-нибудь и почитать вечернюю газету. Войдя туда, он нисколько не скрывал привычной наглости. Адлер, этот великий психолог, друг и ученик Зигмунда Фрейда, обычно объясняет такое поведение исключительным положением индивидуума в семье: либо это единственный, либо младший сынок. Потом Владимир заказал экзотический напиток — ром, жвачка, лимон, тростниковый сироп. Это, как известно, любимый заменитель виски с содовой среди младшего офицерского состава армии, проходящего службу в Панаме. Ром, тростниковый сироп и лимонный сок — это очень дешевые продукты местного производства. Только старший офицерский корпус может позволить себе пить в тех местах дорогой импортный виски. Загар на лице Владимира говорит о том, что он недавно побывал в Панаме. Когда он спросил меня, как пройти к служебному входу в театр, то сказал, что искал его «повсюду на площади». Житель Нью-Йорка в этом случае вряд ли употребит слово «площадь», а непременно скажет «блок». Гортанный звук «р» выдавал в нем уроженца Филадельфии, именно уроженца, а не временного жителя, так как акцент приобретается с рождения и не зависит от того, сколь долго человек путешествует, расставшись с родными пенатами. После медицинского обследования эксперт заметил, что ноги его немного искривлены. В облике такого здорового, процветающего юноши этот малозаметный дефект мог указывать только на то, что он долгие часы проводил в седле, а не на последствия рахита, перенесенного в детстве. Полиция обнаружила в о бумажнике клочок бумаги, на котором было написано ЈK.T.F.:30.

Буквы К.Т., несомненно, означают «Королевский театр — напоминание о вашей с ним встрече в день премьеры. Подобное напоминание должно включать еще и время встречи, не только место. Кроме того, было ровно 7.30, когда я увидел его неподалеку от театра. Цифра 30 не вызывает сомнения, но что означает эта корявая буква «F»? Потом я вспомнил, что французы обычно пишут цифру «7» с черточкой посередине, так что довольно часто ее принимают за заглавную букву «F» в обычном письменном тексте, правда, небрежно выписанную, явно в спешке. Оставалось только связать Владимира с вами, и это оказалось отнюдь не трудным делом. Когда вы открыли дверь своей гримуборной передо мной вчера вечером, то улыбались так, как будто встречаете хорошо знакомого вам человека, которого давно ожидаете. Когда вы поняли, что это я, то улыбка сразу исчезла с вашего лица и оно выразило искреннее удивление. Значит, вы ожидали не меня, хотя с первого взгляда, брошенного на меня, вы приняли меня за него. Еще в коктейль-баре я заметил, что Владимир одного роста со мной и одет почти так же, как и я. Я слышал, как он спрашивал, где находится служебный вход в театр, и там, за сценой, я не встретил ни одного человека, одетого так, как я. Очевидно, вы по ошибке приняли меня за Владимира, а это свидетельствует о том, что вы его прекрасно знали, несмотря на все ваши отрицания перед представителями полиции. Надеюсь, это он послал вам корзину красных роз в конце первого акта?

— Да, он.

— Известно ли вам, где он находился в тот отрезок времени, когда покинул коктейль-бар и подошел к вашей артистической?

Вопрос явно озадачил Ванду.

— Разве он не сразу пришел оттуда ко мне?

— Он покинул бар за несколько минут до меня. Но вы, судя по всему, ожидали его, когда я постучал в дверь. Противном случае вы бы не ошиблись и не приняли меня за него.

Ванда внимательно его слушала и, казалось, была поглощена рассказом Базиля. Постепенно улыбка ее становилась не той, что в начале их разговора. На лице явно обозначился страх.

— Я боюсь вас, доктор Уиллинг! Вы слишком много знаете. Слишком быстро все сравниваете, составляя для себя вполне убедительную картину. Я рада, что не знаю, что вы думаете обо мне в данную минуту!

— Я думаю о том, что вы поступили крайне безрассудно, пытаясь навести полицию на ложный след, притворившись, что не знаете Владимира. Вы, надеюсь, не станете отрицать, что это вы содрали все этикетки с его одежды и разорвали бумажную карточку в его бумажнике?

— Как вы смете предполагать…

— Смею, смею. У вас была прекрасная для этого возможность. Он оставил свой плащ и другую одежду в вашей гримуборной. Костюмерша привела вас туда же после обморока, еще до приезда в театр полиции. Зачем вы это сделали?

— Я испугалась. Я не хотела, чтобы полиция связывала мое имя с убитым. Я надеялась, что им еще долго не удастся опознать труп. Я выбросила все этикетки вместе с карточкой в туалет. Я не знала, как избавиться от его одежды. Моя костюмерша хотела засунуть ее куда-нибудь подальше, но в этот момент приехала полиция. Что мне оставалось делать?

Она, сидя в кресле, наклонилась, подалась вперед всем телом и застыла, как сжатая пружина. В ее голосе послышались нотки раздражения и какой-то отчаянной горечи.

— Все считают меня его убийцей! Все надеются, ждут моего признания. Из всех, кто в это время находился на сцене, только у меня была столь реальная возможность. Помните ту последнюю сцену, когда я сжимала руками его тело, рыдала над ним…

Охватившее ее истерическое возбуждение мешало ей говорить.

— Насколько я помню, было две сцены, когда вы сжимали руками его тело и рыдали над ним. Первый раз это произошло после того, как Леонард в костюме Греча широко раскрыл двери алькова, и Владимир таким образом был представлен публике. Во второй раз это случилось в конце первого акта, когда Родней, игравший роль Лорека, объявил о смерти Владимира. Оба эти действия как бы заключают в скобки первый акт. И в первом, и во втором случае вы действительно прикасались к щекам Владимира, дотрагивались своими губами до его губ, хватали его за руки. Шок от удара ножом должен был вызвать охлаждение кожи, что легко почувствовать при простом прикосновении к руке. Но губы значительно более чувствительны к температуре, чем пальцы. Не заметили вы какой-то разницы между первым поцелуем на сцене и вторым?

Ванда закрыла на минуту глаза. Может, нахлынувшие на нее эмоции мешали ей говорить? Или она просто пыталась вызвать в памяти этот последний вечер, увидеть его как можно ярче, во всех деталях?

— В то время я об этом не думала. Поцелуй на сцене отличается от обычного поцелуя. Я лишь слегка коснулась его губ своими и ничего не почувствовала. Но теперь, когда я оглядываюсь назад в свете всего того, что произошло, то… мне кажется, что его щеки и губы были холоднее обычного.

— В первый или во второй раз?

— И в тот, и в другой.

— Но ведь в этом случае он был заколот в начале первого акта, и только один человек приближался к нему в первом акте до вас?

Ее золотистые глаза, лицо исказил ужас.

— Боже, что я сказала! Несчастный Леонард никогда не пошел бы на это. Просто смешно. Какой может быть у него мотив? Во всей труппе только одна я знала Джона. Если об этом станет известно полиции, то она непременно заявит, что я — единственный человек, имеющий какой-то мотив для убийства. Вот почему я солгала вчера вечером, отрекаясь от знакомства с ним. Просто из чувства самосохранения.

— Но ведь существуют и другие возможности… Например, Маргарет Ингелоу.

— Но ее не было на сцене!

— Да, ее действительно там не было до начала спектакля. Но ее видели, когда она покидала альков и прошла по сцене за несколько минут до поднятия занавеса. Вероятно, она вышла оттуда до того, как Владимир вошел, но была единственным человеком, вступившим в спальню до того, как Греч открыл на сцене двустворчатую дверь.

Рот Ванды искривила усмешка.

— Итак, нас уже четверо. Леонард, Род, Сорока и я! Может, это ее рук дело…

Базиль отметил, что Ванда предпочитала называть Маргарет не сокращенным дружеским Марго, а ироничным, язвительным прозвищем Сорока.

— Джон мог умирать или лежать мертвым на протяжении всего первого акта, и никто из нас даже не догадался о разыгравшейся трагедии. Какой ужас!

— Вы уверены, что никто, ни один человек в труппе не знал в лицо Ингелоу?

— Не знаю. — Она заломила руки жестом полного отчаяния. — Мы должны были действовать с максимальной осторожностью, пока не добьемся согласия его супруги на развод. Ни он, ни я не желали громкого скандала, а с Сорокой не так все просто. Она меня ненавидит, так как во многом сама виновата в нашей связи — ведь она сама представила меня ему! Сорока была без ума от сцены, и на этой почве мы сошлись. Джон не увлекался театром и никого не знал из театрального мира до встречи со мной. Конечно, Джон дал денег на постановку «Федоры», но переговоры с Сэмом Мильхау вела я сама. Джон до вчерашнего дня ни разу не был в нашем театре, и, насколько мне известно, никто не знал его в лицо. Он только что вернулся из Панамы, и я случайно рассказала ему старую байку о том, как друзья Сары Бернар играли роль Владимира. Он подумал, что будет презабавно сделать то же самое. Конечно, учитывая все обстоятельства, это было безрассудством с его стороны, мальчишеской выходкой, но мы были уверены, что никто не узнает его, загримированного под труп, а всякий риск для него был простым развлечением, забавой, отвагой. Он был настоящий сорвиголова! Вы бы видели, как он гарцевал на диких, необъезженных лошадях!

— При каких обстоятельствах вы услышали старую легенду о том, что Бернар заставила играть роль Владимира самого Эдуарда VII? — спросил Базиль.

— Ах, да не помню. Кажется, от Сеймура Хатчинса, который играл Сириекса вчера вечером. Вы считаете, что вся эта история была разыграна вновь преднамеренно?

— Вполне возможно. Полина рассказала мне вчера, что вам доставляет огромное удовольствие отождествлять себя постоянно с этой великой французской актрисой, что из-за нее вы возрождаете давно забытые пьесы и даже имитируете все ее слабые стороны. Вполне вероятно, что вы могли попросить Ингелоу сыграть роль Владимира, когда услышали об этой старой басне. А это и предоставило убийце возможность совершить свое дело.

— Но Хатчинс никогда бы этого не сделал!

— Возможно, что напоминание о всей этой истории исходило непосредственно от самого Хатчинса. Он мог услышать это из вторых, а то и третьих уст.

— Какой ужас!

— Почему вы утверждаете, что все «надеялись», что вы убили Владимира?

— Я чувствовала это, находясь вчера в театре. Это и напугало меня. Из-за этого страха я и не созналась в том, что знаю убитого. Вы просто не можете себе представить, как все окружающие меня ненавидят! Даже Род иногда с открытой неприязнью относится ко мне как к звезде театра, так как он таковой не является. А Леонарду не нравится играть вторую скрипку после Рода. Конечно, Леонард — несравненно лучше как актер, но он проболел целый год, а я не могла долго сохранять для него вакансию моего главного партнера, надеясь на его скорое выздоровление. А Сорока ненавидит меня потому, что знает о наших планах женитьбы. Ведь я собиралась выйти замуж за Джона… Теперь вы понимаете, что, независимо от того, кто его убил и в какое точно время, он был либо уже мертвым, либо умирал тогда, когда я рыдала над ним и заламывала руки в конце первого акта? Потому что после этой сцены к нему, уже никто не подходил. Неужели вам не ясно, что за ужасный, злобный поступок был тем самым совершен? Кто бы ни был убийца — он или она, — все они втихомолку издевались надо мной, заставив меня пройти через унижения этой сцены вымышленного горя, испытываемого из-за вымышленного любовника, в то время, когда он на самом деле был моим любовником и был на самом деле мертв, а я ничего об этом не знала? Какой недоброжелательный, злобный поступок, совершенный ради того, чтобы досадить мне и моему Джону. Это настолько же чудовищно, как и та старая известная французская история, когда один злодей заложил кирпичами вход в чулан, Делая при этом вид, что ему ничего не известно о том, Что там прячется любовник его жены.

— Значит, вы подозреваете Роднея Тейта?

Она широко раскрыла глаза.

— Но ведь он не мой муж!

— Но он, вероятно, хотел им стать?

Ванда сразу похорошела, на лице у нее появилось довольное выражение кошечки, которую гладят.

— Род, конечно, влюблен в меня… — прошептала она. — Но ведь он еще совсем мальчик.

Базиля заинтересовало такое признание.

— Вы действительно уверены, что он в вас влюблен?

— Видите ли, он постоянно преследует меня. Иногда он крайне назойлив и его поведение становится невыносимо. Да плюс все эти сообщения в газетах и журналах о наших взаимоотношениях! Джону это очень не нравилось но что я могла поделать? Как вы считаете? Да, я знаю, что в книгах, написанных писателями-мужчинами, всегда женщины несут ответственность за то, что в них влюбляются мужчины. Но в реальной жизни ни одна женщина не в силах заставить кого-то полюбить, если он того не хочет. Вот вы, например, не можете загипнотизировать человека, если он этого не желает? Мне кажется, и сам Род должен признаться, что я его никогда ни в чем не поощряла.

— Мог ли Род испытывать ревность к Джону Ингелоу? — спросил Базиль.

— Он вообще ничего не знал о Джоне. И разве можно представить Рода убийцей? Я лично не могу, а вы?

Пожав еще раз недоуменно плечами, Ванда вновь принялась за свои булочки с маслом и медом.

— Я никого, в частности, не подозреваю, доктор Уиллинг, но я уверена, что убийца — это человек, глубоко меня ненавидящий, что он все заранее рассчитал, чтобы побольнее уязвить меня, а заодно убить и Джона.

— Мог ли Родней каким-то образом узнать, что вы собираетесь замуж за Ингелоу?

— Видите ли, если люди подслушивают у дверей, заглядывают в замочные скважины, окна, то они, конечно, могут кое-что увидеть. Иначе для чего все эти ухищрения?

— Род был в этом замешан?

— Никогда, но он мог что-то узнать в припадке ревности…

— Удивительно, мисс Морли, что, несмотря на все сказанное здесь вами, вы все же удерживали Роднея возле себя, в своей компании.

— Контракты не нарушаются с такой легкостью. Задолго до того, как Род начал испытывать эту глупую страсть ко мне, мы оба подписали у Сэма контракт, по которому должны играть несколько месяцев главные роли в пьесе Сарду «Федора». Сэм был очень благодарен Роду за то, что он взялся играть сразу две роли, свою и роль Леонарда, когда в Чикаго Леонард по неосторожности наехал на этого бедного ребенка и…

Ванда осеклась, заметив на лице Базиля откровенное изумление.

— Я считал, что Леонард Мартин оставил труппу в Чикаго, так как внезапно заболел, не так ли?

— Черт возьми! — тяжело вздохнула Ванда. — Как глупо я проговорилась!

— Что же на самом деле случилось с Леонардом?

— Думаю, что вам можно об этом рассказать. Однажды очень спешила, нужно было вовремя прибыть в один ночной клуб, и Леонард взял для меня автомобиль напрокат. По неосторожности он сбил маленькую девочку, которая неожиданно выскочила на проезжую часть, прямо под колеса машины. Она была мгновенно убита. Он до этого выпил только маленький стаканчик виски с содовой, но полиция заявила, что он управлял машиной в нетрезвом состоянии. Его настолько потряс этот инцидент, что он шатался, как пьяный, но это был типичный шок. Его первой мыслью была мысль о том, как все случившееся отразится на мне, на его карьере, и вот, под влиянием какого-то наваждения, чисто импульсивно, он в полиции назвал другое имя — Лоуренс Миллер. У него был фальшивый паспорт на это имя, который ему оставил приятель, уехавший куда-то за границу, кажется, в Мексику. Леонард, поступая таким образом, был уверен, что его никто в Чикаго не узнает, так как во время гастролей театра все его фотографии были сделаны в гриме, а они как раз и были воспроизведены в газетах и журналах. Вы ведь знаете, что он всегда играет такие роли, которые требуют коренного изменения внешности. Можете себе представить, какой удар перенесли бы его многочисленные поклонницы, если бы в один прекрасный день вдруг увидели, что он почти совершенно лысый!

Его судили в Чикаго за преднамеренное убийство и приговорили под именем Лоуренса Миллера к году тюремного заключения. Это печальное происшествие я хранила в глубокой тайне ради самого Леонарда и себя, конечно. Театр существует за счет зрительских симпатий, а убийство ребенка, пусть даже абсолютно не преднамеренное, совершенное нечаянно, из-за неосторожности, в котором вина Леонарда была ничтожной, вряд ли могло придать особую популярность труппе, тем более что полиция утверждала, будто он был пьян за рулем. Уже сам факт, что я была рядом с ним в автомобиле в качестве пассажира, ничего не мог принести утешительного для будущей судьбы нашей пьесы. Поэтому газетам было сообщено, что Леонард временно оставил труппу из-за внезапного заболевания, и журналисты ни о чем не догадались. На суде присутствовало лишь несколько местных полицейских, но и они не могли опознать его личность из-за привычного грима. На следующий год, весной, возвратившись из тюрьмы в Нью-Йорк, он настолько похудел и у него был такой нездоровый вид, что все знавшие его легко поверили версии о его серьезном заболевании…

Чей-то голос, раздавшийся за окном, прервал их беседу

— Не считаешь ли ты, Ванда, что ведешь себя несколько нескромно?

За их спиной, в овале окна, стоял Леонард Мартин. Увидев его, Базиль мысленно сразу же задал себе вопрос, сколько времени он стоял в своем укрытии и как много он слышал из их беседы с Вандой. Внешне в нем не было заметно каких-то явных признаков расстройства из-за вчерашней катастрофы.

Базиль предпринял попытку приободрить его и успокоить.

— Мисс Морли ничего не сказала мне такого, о чем я бы уже сам не догадывался еще вчера вечером. Я с самого начала подозревал, что вы побывали в тюрьме. Я рад, что это было лишь дорожное происшествие. Я сильно опасался, что вас отправили за решетку из-за умышленного убийства.

Леонард тупо уставился на Базиля, явно ничего не понимая.

— Откуда у вас такие подозрения?

Ванда ехидно рассмеялась.

— Послушай, Леонард, если у тебя есть какие-то тайны, то тебе лучше сразу с ними расстаться. Доктор Уиллинг — настоящий провидец!

— Правда? — спросил Леонард, окидывая взглядом фигуру Базиля.

— Совсем нет. Любой новичок в нашем деле признает в вас человека, побывавшего в камере. Вероятно, в данный момент инспектор Фойл пытается отыскать ваше досье, хотя приведенное вами вымышленное имя несколько усложнит его работу. Вчера вечером, когда вы ходили взад-вперед по артистической Роднея, вы делали ровно пять шагов в одну сторону, затем останавливались, поворачивались и делали еще пять обратно. Для человека вашего роста вы могли покрыть расстояние около 3,6 метра. Но в центре этой комнаты оставалось еще некоторое пространство до стены. Ничто не мешало вашему движению, так как вся мебель была придвинута плотно к стенам. Я видел, как другие люди, проведшие какое-то время в одиночной камере, ходили точно так. А ее размеры как раз и составляют 3,6 метра, или 12 футов. Привычка возводит вокруг них те невидимые стены, которым они привыкли там, в одиночке, и от этого не так просто избавиться. Кроме того, вчера вы разгадали, сумели избежать ловушку, уготованную вам инспектором Фойлом, когда он попытался передать вам в руки тщательно вытертый чистым носовым платком серебряный портсигар убитого. Вы не взяли этот предмет в руки, опасаясь оставить на нем отпечатки пальцев. Как правило, лишь тот человек, на которого имеется в полиции досье, стремится избежать этой процедуры и обладает достаточным опытом, чтобы вовремя почуять расставленные силки, особенно в такой момент, когда все потрясены убийством и вряд ли могут сохранить хладнокровие. Родней Тейт тут же попался на удочку, даже не отдавая себе в этом отчета. Фойл никогда бы не прибегнул к такому дешевому трюку, если бы не был уверен, что вы прежде побывали в тюрьме… Более того. Вы дали нам понять о вашем прошлом, связанном с полицией, и своей ролью полицеймейстера, которую вы вчера играли в пьесе Сарду. Это была замечательная сатира на свойственную полицейским манеру поведения, представленная актером, который, несомненно, имел против полиции зуб.

Удивление Леонарда постепенно уступило место выражению полного удовлетворения, того удовольствия, которое испытывает хороший артист от собственного мастерства. На какой-то момент об убийстве было забыто.

— Вам действительно понравилось, как я играл роль Греча? — воскликнул он. — Очень рад. Вы помните, как изменился мой голос между двумя фразами: «Что это за женщина?» и «Графиня!» А этот момент, когда я подхватил меховое манто Федоры и начал мягко поглаживать его рукой, словно наслаждаясь качеством выделки?

— Леонард, дорогой, — перебила его вдохновенную Речь Ванда, — доктору Уилингу совсем не интересна сценическая техника актера!

Ее плечи тряслись от смеха.

— Нет, нет, как раз напротив, — решительно возразил Базиль. — Например, вчера вечером, мисс Морли, даже тогда, когда вы не были в алькове, вы постоянно находись либо посередине сцены, либо очень близко к ней. Это тоже указание Мильхау или же ваша собственная идея?

Комментарий Леонарда опередил ответ Ванды.

— Она всегда там торчит, и это целиком и полностью собственная идея.

— А вам не удалось заметить что-то необычное, пробившее в алькове, когда вы находились почти рядом с ним? — продолжал Базиль, не обращая внимания на язвительное замечание Леонарда.

Ванда уже не смеялась.

— Я даже не глядела в ту сторону! — несколько нервно запротестовала она. — Я целиком была поглощена собственной ролью.

— Эти слова можете принять за чистую монету, прошептал еле слышно Леонард.

— Почему ты стоишь, Леонард? — наконец спросила Ванда самым очаровательным голоском. — Садись. Налить кофе?

— Спасибо, Ванда. С молоком, если можно, но без сахара.

— Булочки, мед?

— Нет, спасибо. Это мед из лепестков розы. Прислан из Гватемалы. Ты же знаешь, я не отличаюсь пристрастием к сладкому.

— Полиция, конечно, без особого труда восстановит всю картину, как только найдет ваши отпечатки пальцев и наведет соответствующие справки в ФБР, — сказал Базиль. — Но все ваши тайны не выйдут за стены их управления, если только эти сведения не будут иметь прямого отношения к обвинению во вчерашнем убийстве.

Леонард сел на чугунную решетку на балконе и медленно пил мелкими глотками кофе.

— Я бы не стал делать из всего этого секрета, если бы был в чем-то замешан. Но этот ребенок выскочил на проезжую часть перед самыми колесами автомобиля, и я не успел нажать на тормоза. Лишь обвинение полиции в вождении автомобиля в нетрезвом состоянии настроило против меня присяжных. Простой медицинский анализ, бесспорно, оправдал бы меня, но такая «мелочь» их абсолютно не интересовала. Они просто заявили на суде под клятвой со свидетельской скамьи, что я был пьян. Так как я был трезв, то вполне отдавал себе отчет в том, что не заслуживал тюремного заключения. Но я не хочу, чтобы это заключение погубило еще и мою карьеру артиста.

Ванда закончила завтрак и вытерла руки салфеткой.

— Скажи-ка мне, Леонард, а как долго ты подслушивал наш разговор, стоя за окном?

— Всего лишь несколько минут. Я, конечно, все слышал о Джоне Ингелоу. Я не сообщу об этом полицию, — ухмыльнулся он, — надеюсь, что ты сделаешь это сама.

— Как же я могу это сделать, не навлекая на себя подозрения?

— Ну кто может заподозрить тебя в чем-то серьезном? — продолжал Леонард. — Совершенно очевидно, что тебя нет никакого мотива. Красивая, обаятельная женщина не убивает привлекательного юношу, обладающего большим состоянием, за которого она должна через несколько месяцев выйти замуж, просто так, без каких-то веских причин, например ревности, даже если он и оставил завещание в ее пользу. Но ведь Ингелоу вел себя идеально, не так ли?

Сердитым жестом Ванда бросила только что зажженную сигарету через балкон.

— Да, представь себе, так именно и было!

Если Леонард хотел отомстить Ванде за то, что она проговорилась о его тюремном заключении, то он наверняка в этом преуспел. Она смотрела на него, раздувая от негодования ноздри. Затем она повернулась к Базилю.

— Думаю, что в конце концов все выйдет на свет божий! Джон хотел уладить с женой кое-какие финансовые дела перед тем, как уехать в Рено для получения развода. Там эту процедуру долго не затягивают. Вместо выплаты ежемесячных алиментов он хотел выделить ей кругленькую сумму денег. Конечно, его прежнее, старое завещание было составлено в ее пользу, но как раз вчера он его переделал, на этот раз в мою. Полиция, конечно, ухватится за этот факт, чтобы использовать его в качестве мотива для убийства, каким бы абсурдным он ни был. Как я могла убить Джона ради денег?

— Бывали случаи, что людей убивали из-за денег, — спокойно возразил Базиль, — а у Ингелоу, насколько я понимаю, их было много.

— Да, много, — вздохнула Ванда. — Они и были единственным препятствием к нашему браку.

— Препятствием? — спросил Базиль. Он продолжал вести эту беседу, словно человек, руками нащупывающий путь в кромешной темноте.

— Я так ненавижу жизнь, когда ее усложняют роскошь и всякие формальности, — с самым серьезным видом принялась убеждать его Ванда. — Я часто говорила Джону, чувствовала бы себя значительно спокойнее относительно нашего будущего счастья, если бы он был простым, штатным бухгалтером или даже продавцом, получающим тридцать или сорок долларов в неделю. Видите ли, доктор Уиллинг, я совсем простой человек, у меня обычные, непритязательные вкусы, пристрастия. Если бы я вышла за муж за Джона, то мне пришлось бы вести иную, слишком утонченную жизнь, к которой я не привыкла, — подумайте, только в Нью-Йорке два больших дома, поместье в Ханнингтон Вэлли, вилла во Флориде, целый рой слуг и служанок, шоферов, все время одни развлечения, выезды в свет — это ведь ужасно ответственно и, откровенно говоря, чудовищно скучно! Если бы я не любила Джона так как люблю, то я просто не смогла бы мириться со всей этой показухой, мишурой и притворством. У меня мировоззрение простого немецкого бюргера, который довольствуется пивом с сосисками, — ведь я презираю икру и шампанское. Таким образом, вам должно быть ясно, что я — последний человек в этом мире, способный совершить такое страшное преступление ради денег.

— Понятно.

Базиль понял, что Ванда села на своего излюбленного конька, что все сказанное ею в эти минуты не имеет никакого отношения к убийству. Теперь он размышлял о том, как ко всему этому подойдет полиция, так как завещание, переделанное Ингелоу в пользу Ванды, могло стать вполне возможным мотивом для убийства, если принять во внимание, что она не была лишена обычного для большинства людей ее круга стремления к деньгам и обогащению.

Несколько ироническим тоном он заметил:

— Когда я увидел это простенькое меховое манто из норки, в котором вы вчера появились на сцене, то мне и в голову не пришло, что у вас запросы простой бюргерши…

— Ах, вы об этом. Манто не норка, а русские соболя — это подарок Джона, и я вышла в нем на сцену, так как она отвечает моим представлениям о наряде Федоры. Хотя, если быть откровенной до конца, оно мне не нравится: слишком вульгарно и сразу бросается в глаза.

— Мне кажется, с вашей стороны неосмотрительно хранить такую ценную вещь в гримуборной, в театре, где постоянно снует куча всякого люда.

— Я не держу его там все время, — ответила Ванда. — Я все это время хранила его на складе ценных вещей во Флорене, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы получить его обратно к премьере. Посыльный доставил его в последнюю минуту, уже когда был поднят занавес, перед выходом на сцену…

Прощаясь с Вандой, Базиль задал ей еще один вопрос, который внезапно пришел ему в голову:

— Вчера вечером, когда мы разговаривали в картинной галерее, вы сказали что-то о необходимости сократить слова одного действующего лица по имени Дезире. Разве это имело какое-то особое значение для действия пьесы?

— Особой разницы нет, — ответила она. — Конечно, эти слова в какой-то мере отвлекают внимание от главного действия в первой сцене, когда входит Греч, широко распахивает двери алькова и попадает туда. Ты это заметил, Леонард?

— Вряд ли это заметила публика… — Он сардонически улыбнулся. — В пьесе Сарду можно свободно сократить ровно половину текста, и это не принесет особого ущерба ни замыслу автора, ни самому драматическому действию.

Он встал и пошел следом за Базилем по направлению к двери, ведущей в гостиную.

— Ты тоже уходишь?! — воскликнула Ванда.

— Да, я просто зашел по дороге на несколько минут, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь, — ответил Леонард. — Можешь быть уверена, я оставляю твой дом с чистой совестью.

Ванда вошла в гостиную вместе с ними. Взгляд Базиля скользнул по длинной, с выкрашенными в бледную краску стенами комнате, по бархатному ковру и гардинам на окнах, выдержанным в легких серых полутонах. Это была комната женщины, отнюдь не презирающей роскошь и уют. Базиль заметил изящную клетку для птиц, свисающую с дугообразной подставки. Как сама клетка, так и подставка были сделаны из дерева, покрашенного в серый цвет, с рельефно выточенными на них маленькими фигурками птичек, раскрашенными всевозможными яркими красками. Внутри, за деревянной решеткой, на двух жердочках си-Дели, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие зеленые птички, похожие на попугайчиков, а их клювики постоянно соприкасались, имитируя поцелуй.

Когда он подошел поближе к клетке, птицы не шелохнулись, даже не повернули в его сторону головки. С удивлением он вдруг понял, что это — мертвые, искусно сделанные птички.

— Вы любите птиц? — поинтересовался Базиль.

— Это были мои любимцы, когда жили здесь, в этой клетке. Когда они умерли, я решила сохранить их в таком виде

Базиль когда-то знавал одну женщину, которая сделала то же самое со своей любимой лошадью, но сама идея его как-то неприятно поразила.

— Этот зеленый попугайчик несколько выпадает по цвету из общих тонов комнаты, — сказал он, бросая взгляд на лимонно-желтые шторы. — А почему… не канарейка?

Ванда всплеснула руками, схватила себя за горло, как будто у нее внезапно перехватило дыхание.

— Потому… что я ненавижу канареек!

Ее голос заметно дрожал.

— Это отвратительные, ободранные существа с розоватыми ощипанными лапками, бр!

Базиль с Леонардом прошли через дверь освещенной солнцем комнаты, окнами обращенной на реку, в темный холл, в котором не было окон. Минуя первый поворот по вьющейся лестнице, они оглянулись. Ванда все еще стояла в дверях, наблюдая за ними, опершись одной рукой о проем, другая рука ее все еще сжимала горло. Высокая хрупкая фигура Ванды отлично вырисовывалась на фоне темной комнаты, и можно было свободно принять ее за двадцатилетнюю девушку. Сумерки затемненного холла упали тенями на ее лицо, скрывая ее истинный возраст. Ее поза была настороженной и подчеркнуто выразительной.

Леонард повернулся к Базилю. Базиль ожидал от него в эту минуту какого-то выражения сочувствия бедной Ванде. Но Леонард только сказал:

— Как удался ей этот замечательный жест, когда она сжимала двумя руками горло. Нужно его запомнить. Вдруг придется сыграть какую-нибудь роль, требующую выражения именно таких эмоций. Я непременно его использую.

— Ну а что, по-вашему, выражает этот жест? — спросил Базиль.

Казалось, на какое-то мгновение этот вопрос озадачил Леонарда. Но он тут же спохватился и ответил:

— Как что? Страх, конечно.

Они спустились в холл нижнего этажа. Служанка-мулатка принесла шляпы и открыла перед ними двери.

— Превосходный домик, — ворковал Леонард, когда они спускались по ступенькам крыльца. — Мне кажется маленький домик обладает неизъяснимой прелестью, особенно если он находится в огромном городе, — весь в роскошном убранстве, продуманном до последней детали, но все просто в крошечном масштабе! И в таком гнездышке обязательно должна суетиться очаровательная женщина, подобно бриллианту в плюшевой коробке!

— Конечно, дом замечательный, — согласился Базиль. — Но его владелица явно не принадлежит к людям, которые обладают мировоззрением простого бюргера.

Громкий хриплый смех Леонарда просто прогремел на Бикмен Плейс.

— Вас, доктор, не должно смущать хвастовство наоборот, столь свойственное Ванде.

— Хвастовство наоборот?

— Да, как же еще назвать это? Разве вы не заметили, как она набирала очки в свою пользу, хотя якобы все осуждала и отрицала? Соболь не норка, два дома в Нью-Йорке, вилла во Флориде, огромный рой домашней прислуги и т. д. Разве могла бы она рассказать вам больше, если бы она действительно все выставляла напоказ, а не осуждала? Теперь вы отлично видите: роскошь — это и есть смысл всей жизни Ванды. Много лет тому назад, еще будучи ребенком, ей пришлось немало пострадать из-за отсутствия комфорта и даже просто всего необходимого, и она до сих пор старается преодолеть в себе противный озноб, охватывающий ее при воспоминании о прежней своей бедности. Когда она впервые приехала в Нью-Йорк зеленой, неопытной девушкой из какого-то фабричного городка, она очень скоро научилась совершенно открыто восхищаться всем тем, что блестит.

— Как долго вы ее знали?

— С тех пор, как она поступила в одну из трупп Сэма Мильхау.

Это воспоминание вызвало у Леонарда мягкую, почти сентиментальную улыбку.

— В те времена она была обычной беспризорной девчонкой, сорванцом типа французского «гамэна». Но в ней было что-то привлекательное — черноволосая, желтоглазая, этакий брошенный на улице милый котенок, драчунья, смелая, отважная, пускающая в ход немедленно при случае все: ноги, руки, зубы, ногти. Тогда она мне нравилась больше, чем сейчас. Тогда она была настоящей. Конечно, в ней кое-что от этого еще сохранилось, но все настоящие чувства спрятаны у нее глубоко под слоем эгоизма. Мне кажется, в этом виновата не только она одна. Мы все благословляем создателя на небесах, как и создателя внутри самого себя. Ее эгоизм — это профессиональное заболевание, всех людей взлетевших на гребне успеха. Ванда всегда подчеркивает в тысяче мелочей — она может взять из вазы самую большую конфету или разговаривать об убийстве так, как вы только что слышали. Вы заметили, как сказала, что убийство было совершено ради того, чтобы доставить ей неприятности, задеть ее чувства и погубить ее карьеру? Что убийца насмехался над ней, вышучивая ее, планируя свое преступление так, чтобы заставить ее порыдать над смертью сценического любовника, который и на самом деле был ее любовником, чтобы она убивалась и обнимала якобы умершего человека, который на самом деле был мертв? Вероятно, убийца даже и не думал о ней. Но она переносит все на свете лишь в плоскость собственной личности. Вряд ли она вообще любила Ингелоу. 0ц был для нее простой сосунок, которого кто-то убил. Самое главное в этом убийстве — это те последствия, которые оно будет иметь для Ванды Морли, ее репутации, ее богатства, ее будущего.

— Вы, должно быть, довольно долго простояли там, за окном, прежде чем обнаружить себя? — заметил Базиль.

— Ваша беседа была настолько интересной, что, честно говоря, не хотелось вас перебивать, — ответил Леонард.

На Мэдисон-авеню они расстались. Леонард пошел в западную часть города, к театру. Базиль зашел в ближайший отель, нашел телефонную будку. Набрал номер инспектора Фойла.

— Вам удалось напасть на след Владимира?

— Пока ничего обнадеживающего, — резко и сухо ответил Фойл. — Один из журналистов утверждает, что лицо Владимира ему знакомо, но он никак не может вспомнить, где его видел. Он теперь «прочесывает» морги, я имею в виду списки людей, находящихся в морге.

— Пусть поищет на букву «И» — Ингелоу, Джон.

— Кто он такой?

— Инженер, молод, большое состояние. Только что вернулся из Панамы. Связан с военным бизнесом. Два дома в Нью-Йорке, один в Филадельфии, неподалеку, в Фаннингтон Вэлли. Его жена может опознать труп. Она сейчас может находиться в нью-йоркской квартире. Вчера она была за сценой. Я не знал, что она там, но видел, как она вышла из алькова и прошла по сцене за кулисы как раз перед поднятием занавеса.

— А Владимир, то есть Ингелоу, уже был там, в алькове?

— Не знаю. Вполне возможно.

Фойл присвистнул.

— Кто еще, кроме вас, видел, как она оттуда выходила?

— Адеан и другие актеры, игравшие слуг Владимира уже в это время были на сцене. Даже если они и не знали, кто она такая, они не могли не заметить ее броского платья — черно-белое с диагональными линиями. Есть какие-нибудь сведения от Ламберта, которому поручили заняться ножом?

— Он прибудет ко мне в кабинет завтра, около пяти вечера. Приходите и вы. Он уверяет, что у него есть кое-что интересное.