Убыр. Никто не умрет

1

За две последних недели я отвык приходить домой как… ну, как к себе домой. Сперва опасался непонятно чего, потом более-менее понял, чего опасаюсь, и опасаться перестал, а начал бояться. Потом сдернул из дома и не был уверен, когда вернусь и куда вернусь — а вернулся воевать. И повоевал, в общем.

Но это чувство — когда усталый, или голодный, или веселый, да неважно какой, любой — когда идешь, чтобы щелкнуть замком и оказаться в таком месте, где хорошо, привычно и безопасно, — вот это чувство то ли померло, то ли забылось, как забывается дикая страсть к любимой игрушке.

Такая в жизни каждого бывает. Про себя я не помнил, но мама говорила, что я одно время обожал зайца. У меня игрушек хватало, хоть с Дилькиным поголовьем не сравнить, конечно. Но любимым был небольшой древний заяц, сероватый и в катышках. Никто не помнил, откуда он взялся, кажется, какая-то из маминых студенческих подружек подарила — причем не нового. Папа еще смеялся — у христиан, говорит, бывают намоленные иконы, а это налюбленная игрушка, вот Наиль и влип. Я, повторяю, не помню, чтобы влип, и как это выглядело, не помню — но, говорят, смешно. Я спал с зайцем, на горшок его сажал рядом с собой — горшок из какого-набора кукольной посуды в садике то ли спер, то ли выклянчил специально для него, — мылся с ним, скандалил, что лечь вместе нельзя, потому что я высох, а он еще нет, к däw äti, само собой, без него не ездил — и там, говорят, бродил от большого одиночества по пустой кухне, пока все за столом в зале сидели, и бормотал обнятому зайцу: «Quyan, min sine yaratam» (Заяц, я тебя люблю (тат.)) — вернее, «yawatam», я тогда «р» не выговаривал еще. И по-татарски, между прочим, почти не говорил, а тут ни с того ни с сего выползло, рассказывала мама, хохоча. А я плечами пожимал. Не помню. Ну заяц и заяц. Может, и впрямь была такая любовь, а может, не было ни любви, ни зайца. Нет ведь его, ни дома, ни в памяти у меня.

Но то игрушка. А если страсть к дому исчезает — это плохо очень. Даже не плохо, а как-то безнадежно, что ли. Если человеку не на что опереться, он упадет навзничь. Не в буквальном смысле — но это еще хуже. Когда человек падает навзничь не в буквальном смысле, он сам перевернуться не может, как черепашка. Так и живет на лопатках. Потерпевший поражение.

Я не хотел быть ни потерпевшим, ни пораженным. Но насильно вернуть любовь нельзя — это я слышал или читал где-то, а на самом деле об этом не думал. Просто за последние дни привык вспоминать дом примерно как школу в разгар лета: прикольно будет вернуться, там друзья и все такое, но как тягостно-то все-таки.

А теперь вот забежал в подъезд — и вернулось детское чувство «Чик-чирик, я домике». А я и не сообразил. На автомате вытащил ключи, открыл почтовый ящик, выволок бумажный ворох, выкинул спам в специально для этого поставленную под ящиками коробку и пошел наверх, озабоченно разглядывая счета и квитанции и соображая, что с ними делать — моих денег на оплату всяко не хватит. Мама с папой вернутся — разберутся.

Я как раз вышел на нашу площадку — и тут меня накрыло. Счастье, облегчение и слабость. Я — дома. Родители — вернутся. Они — сами — разберутся. А я буду ходить в школу, учить уроки и слушаться. По возможности. И не надо будет бегать, драться, кого-то спасать и все такое. Все кончилось. Я в домике.

Я уткнулся лбом в холодную дверь, немножко постоял, улыбаясь в полутьме, как дурак. Открыл дверь и вошел.

В квартире было тепло и тихо. Пахло домом. И видел я все нормально, а не как в оптический прицел на полгоризонта.

Я начал разуваться, потерял равновесие, чтобы не упасть, сам мягко сел на пол и засмеялся. И замер.

С кухни донесся шорох. Слабый такой.

Я дернулся и замер — руками вцепившись в бока под курткой. Под которой ничего не было — ни спиц, ни ножа. Я ж его здесь оставил, вспомнил я со всхлипом и вскочил, чтобы бежать в зал, к тайнику. Но не успел.

Из приоткрытой и не шелохнувшейся двери на кухню вышел кот. Вышел и сел, глядя в сторону.

— Вот ты дурак, — сказал я с облегчением и, кажется, дрожащим голосом. — Напугал сейчас, как этот…

Я сбросил кроссовки и подошел к зверю. Он смотрел в сторону.

— Один охранял сидел, да? Вот умница.

Я протянул руку, чтобы огладить его тихонечко, а кот увел голову, по-боксерски почти, бегло глянул на меня — с презрением — и отвернулся снова.

И тут до меня дошло.

— Я ж тебе пожрать не оставил, — сказал я потрясенно. — Ой ты бедолага… А чем же ты… Блин, я сейчас.

Я рванул на кухню, загремел там и зазвенел, выскребая. И кота через минуту позвал, это максимум, вот клянусь. К настоящему пиршеству. Шеренгу пиалок выставил, с водой, сайрой, макаронами и древней простоквашей, а еще сахарного песку отдельно насыпал.

Кот не пришел.

— Как хочешь, — громко сказал я. — И кстати, нефиг было от Гуля-апы прятаться. Она целый чемодан жратвы приносила, между прочим. А если гордый такой или жрать не хочешь, ну, сиди там.

Я потоптался на месте, взял чайник и начал наполнять его из краника водного фильтра. Плюнул, закрыл воду, со стуком поставил чайник на стол и пошел в прихожую.

Кот сидел в той же позе, отвернув морду.

Я присел перед ним на корточки, потом плюхнулся на задницу, ойкнув от боли — про уколы-то забыть успел, — и сказал:

— Ну прости. Ну я забыл совсем. То есть у меня дела были, ты, наверное, и сам знаешь. Да я, по чеснаку, в больницу попал, без сознания, прикинь. Меня там знаешь как мучили — во, могу показать, ты от ужаса свихнешься. Ну и забыл. Ты прости. У меня просто никогда кота не было. Теперь есть. Я не забуду больше. Обещаю. Ну пошли на кухню, пожрешь хоть по-человечески. Пожалуйста.

Я осторожно погладил его по хребту и бочку. Не знаю, может ли кот заметно похудеть за пару дней. Этот похудел, заметно. У меня от стыда под горлом будто ложка застряла, я поморгал и хотел уже насильно этого барана подхватить и на кухню утащить. Но тут он посмотрел на меня, мазнул лапой по руке — отвали пока, мол, — и с достоинством прошлепал мимо. Я дернулся было следом, но на пороге кухни кот оглянулся и глянул на меня так выразительно, что я руки задрал и остался сидеть на месте.

Кот скрылся, напоследок раздраженно махнув задранным хвостом. Через секунду на кухне захлюпало, зачавкало и загрохотало.

Я послушал немножко, улыбаясь, сказал «Расколотишь, бичура» и принялся стягивать куртку.

Через час я валялся на диване сытый и довольный жизнью. Кот валялся на полу в двух шагах — не совсем простивший и потому соблюдавший дистанцию, но тоже вроде довольный. Время от времени он уходил на кухню, чтобы проверить ассортимент и наполнение пиалок, а заодно нервно обнюхать плиту.

С кашей я решил не связываться — читал я тот рассказ. Поэтому взялся за суп. Пока, вернее, за бульон. Накидался остатками макарон с сайрой, нашел в морозильнике между пакетом с мороженой черникой и какой-то коробкой чьи-то кости с задубевшей мякотью, помыл их, сунул в кастрюлю, залил водой и поставил на огонь. Мама, насколько я помнил, делала так, а в конце уже добавляла всякую картошку с луком. Лук-то я бросать не буду, еще не хватало добровольно себя этим угощать, буэ-э. Я лучше морковку… Не, морковку тоже не хочу. Картошка, вермишель и соль с перцем — и нормуль. Узнать бы, когда их закладывать и в каком количестве. Гуля-апы телефон найти, что ли. Не, орать начнет. Допустим, не начнет, но всполошится, что я, во-первых, из больницы сдернул, во-вторых, голодный сижу, и прибежит с набитыми судками и контейнерами — меня откармливать. Или к себе потащит.

Не буду звонить. Интернет же есть, вспомнил я, посапывая от пережора, сел, почесался везде сразу и пошел к компьютеру, лениво размышляя, куда все-таки могла деться девчонка в синем спортивном костюме.

Еще через час я раздраженно выписывал круги по квартире, время от времени спотыкаясь о кота, подскакивая к компу и выстукивая очередной пароль. Который тоже не срабатывал. Бульон стоял на холодной конфорке — был наказан за то, что залил огонь и оказался мутным, да еще в каких-то хлопьях весь. Надо его как-то очистить. Через промокашку тетрадную процедить, что ли — у меня в столе несколько лежало от старых тетрадок, в новые тетради промокашки почему-то не вкладывали. Придумать бы еще, как цедить, чтобы бульон промокашки не смывал и не рвал насквозь. На крайняк так поем. Это же из мяса хлопья, выходит, съедобные, неуверенно подумал я, вернулся к компу и набил «Хлопья мяса». А вдруг. Не сработало.

Я зарычал, несильно пнул кресло — сильно, как в прошлый раз, уже не мог — и зашел на очередной круг, теперь широкий, по всей квартире. Надо успокоиться и подумать холодной головой. Где б ее найти еще.

В ванной, например. Там холодная вода и, между прочим, хрень какая-то непонятная. А я и забыл. Да и кот не напомнил. Точно другая голова нужна. Пойдем хоть эту остудим.

В ванной пованивало, однако было чисто — ну, не как в мамины времена, но вполне — как после моей старательной уборки. Хм, что значит как. После моей уборки, все правильно. И унитаз был чистый, и раковина. В ванне вокруг стока была неровная сероватая клякса, будто очень грязная вода долго уйти не могла. Я попробовал вспомнить, была ли вода после меня такой уж грязной и обмывал ли я ванну после себя. Вспоминалось то так, то эдак. А попахивало из стока, да.

Короче, я пустил воду, побрызгал на кляксу, зажимая кран рукой, и грязь смылась махом.

Я полюбовался чистым дном, стащил кофту и сам ополоснулся до пояса прохладной водой — а голову задержал, пока во лбу не заныло. Растерся полотенцем, обмениваясь неодобрительными взглядами с котом, присевшим возле унитаза, и сообразил, что ему же и более основательно приседать надо. А объяснить ему всю правду про унитаз я вряд ли смогу.

Следующие полчаса я извел на поиски посуды, из которой можно сделать лоток и остаться в живых после маминого возвращения. Несколько сковородок и контейнеров с кухни отпали, яшик Дилькиного стола тоже. Наконец я плюнул на маштаб и здравый смысл и притащил с балкона старые ледянки и ведро с песком. В это ведро мы елку ставили, чтобы зеленела подольше. Елке это сильно не помогало. Может, коту поможет.

Я щедро сыпанул четверть ведра в ледянки и обнаружил, что места в ванной почти не осталось. Пришлось унести остаток песка на балкон, а ледянки впихнуть между унитазом и стиральной машиной. Впихнулись почти идеально, дно самую малость на скобку ушло.

Кот снисходительно наблюдал за маневрами. Я осторожно переставил его на песок и несколько раз объяснил, что это и для чего. Даже присел и покряхтел для убедительности. Кот слушал, замерев. Видать, я актер бешеного таланта. А может, и великий наставник. Посмотрим.

— Надо будет — разберешься, — сказал я, сполоснул руки и убежал в зал, пока не забыл еще десяток древних вариантов пароля, которые вспомнились по ходу творческих мук.

Я прочно сел в кресло, намереваясь не вставать без победы. И только теперь заметил, сколько пыли на экране. Ужас сколько. Это я посмотрел под другим углом, или луч из окошка теперь иначе падал. Ну Дилька, коза, просил же ее нормально вытереть. А тут прям слой, спасибо, мама не видит. Я поморщился, потянулся к монитору, чтобы смазнуть бархатистый налет ребром ладони — и медленно убрал руку. Сполз с кресла почти на пол, поглядел, прищурившись, отполз на шаг и посмотрел сбоку. Выключил дисплей и тут же включил — потому что на выключенном экране отпечаток исчез, а на медленно разгоревшемся так же неторопливо и торжественно проявился.

Натуральный отпечаток: остренький штампик в слой, не знаю, мягкого песка сунули и тут же убрали. «Lub qas».

Бессмыслица какая-то, сроду такого не слышал. Или слышал. Да какая разница.

Может, конечно, случайно пыль так легла. Но чего я теряю-то? Я набрал «Lub qas» и нежно нажал кнопку ввода.

На экране развернулась родная и почти забытая уже голубая заставка с иконками.

И связь была.

Я торжествующе взвыл и упал в Сеть. Не отвлекаясь на размышления о том, откуда могло взяться слово на экране, почему оно сработало как пароль и как такие чудеса возможны с физической и логической точек зрения. На досуге подумаю, если время найдется.

Время нашлось. Никого из пацанов в Сети не было, наглухо. Висела пара девчонок, Кудряшова в том числе — но с ними я общаться не рвался. Подумал и ушел в режим невидимки — а то начнется бесконечная бессмысленная беседа, по итогам которой чувствуешь себя грубым дебилом, виноватым во всем на свете. Была у меня пара опытов, после которых я от подобных развлечений уклонялся. Дело Юльки из параллельного живет и побеждает. И не будет мне покоя, пока девчонки этот возраст не пройдут. А потом нас колбасить начнет, знаем-знаем.

В почте и личных сообщениях ничего интересного не было. Народ вымер. Ну правильно, каникулы, все по курортам и базам разъехались, или по улицам рассекают. Ильдарик только радостно сообщал всем, что сегодня внеочередная тренировка — Михалыч раньше времени вернулся. А у меня бюллетень, между прочим, имею право сачковать. Погулять вот можно было бы — а где? Все наши точки обходить — так это утомишься прежде, чем разгуляешься. Созвониться бы — а телефона нет. Можно по городскому, да я номеров я толком не помню — запоминателем у меня телефон работал. Но можно ведь узнать.

Тут городской телефон зазвонил, словно на мои мысли откликнулся. Я замер. Из больницы, наверное. Меня ищут. Блин, нельзя никому звонить. Тогда наш телефон будет показывать, что линия занята — а значит, кто-то из нашей квартиры разговаривает, и этот кто-то явно я. И можно за мной выезжать — с санитарами и шприцами.

Телефон замолчал, чтобы ожить через несколько секунд. Я потянулся отрубить звук или выдернуть шнур, но не рискнул. Может, это тоже на том конце провода отслеживается. Но сидеть и слушать улюлюканье невозможно, свихнусь элементарно.

Гулять пойду. Не. По улице бродить, как бомж? Что-то ни разу это мне не вперлось. А что делать?

А схожу-ка я на тренировку, неожиданно понял я. Это будет правильно, интересно и по-мужски. И я как бы не прячусь ни от кого, а сам, по своей воле и инициативе иду заниматься делом, полезным для себя и всей страны. Чемпионом стану, родину прославлю, все такое. Хотел же — ну вот. Сегодня как раз четверг, и тренька как раз через сорок минут. Заодно и посмотрим, совсем ли я больной.

Оказалось, что совсем.

2

Я не выдержал и сделал пару кругов по двору и за нашим домом — просто чтобы убедиться, что след, который так заботливо довел меня, не проявился где-нибудь. Внезапно так. След не проявился, а я не опоздал в спортшколу.

Все были уже в зале, поэтому я переоделся в темпе, выскочил вовремя, встал в строй и понял, как соскучился по всему — по пацанам, по форме, по легкой радости, с которой ждешь приятной нагрузки и несмертельного боя, даже по душноватому запаху раздевалки. Ребята были громкие и веселые, потому что после каникул, а Михалыч смешной — со свежим фингалом, потому что после сборов. Наше ехидное сочувствие он встретил рычанием и страшными угрозами, но традиционно выполнил самую нестрашную — отправил нас наматывать круги по залу, хотя мы могли и без этого прекрасно размяться. Сам Михалыч сидел на краю ринга, болтая ножками, и вещал на тему «Разъелись за каникулы, носороги». Когда главный носорог Булатик второй раз воткнулся в мешок и чуть не улетел вместе с ним в окно, Михалыч хмыкнул, скомандовал «Шагом!», потом поставил всех на кулаки и принялся размеренно рассказывать, расхаживая вдоль нашего сопения.

Обычно Михалыч выдавал по поводу своих спортивных достижений драмы в двух частях — он показывал, что да как было, а мы должны были объяснить, кто да в чем ошибся. Сегодня вышло не так. И достижение оказалось не спортивным. Не достижением.

— Ну вот, последний день, отработали, пошли шашлыки делать. А я уголь пер из соседней деревни, пять мешков, они легкие, но неудобные, еще и порвался один. Я весь негр, надо умыться, да? У нас там банька с бассейном — ну, я говорил. Я побежал, отмылся, в бане посидел, смотрю — время еще есть, дай-ка поплаваю. Бульк в бассейн, а там никого, хорошо. Свет включать не стал, в темноте ж плавать расчудесно…

— Ага, мы в том году в Крыму были, тоже ночью ходили, прикольно так… — затараторил Айдарик-джир, тут же усох под гневными взглядами соседей и старательно запыхтел дальше.

Михалыч усмехнулся и продолжил:

— Вот. Я несколько кругов силой сделал, дальше на спине потихонечку плыву такой, расслабленный. Там шум из баньки, народ пришел, фестивалят чего-то, — а мне-то одинаково. И тут хлобысть, дверь в бассейн распахивается, и шайба такая под центнер с разбегу в бассейн — баммм! И мне пяткой в глаз.

Народ охнул, а Булатик аж на колено оперся — он, понятно, отжиматься давно перестал, типа занят, аудирование у него, извините.

— Ну, может не пяткой, но как кувалдой. Я такой бульк на дно, воздух на фиг весь вышибло, барахтаюсь, еле выплыл. А он и не заметил — рассекает себе туда-сюда, хорошо ему. Аж стонет от радости. Ну, думаю, сейчас начнет лицом вниз плавать, баран безмозглый. Наперерез ему выплыл, по воде шарах — он по тормозам, фонтан до потолка. Заметил, наконец. Ты чего ж, говорю, творишь земляк. А сам гляжу — ё, это ж Кулаков.

— Олежка? — хором выдохнули-протянули Илюха с Айдаром-джиром.

Они тоже завязали отжиматься — да и все завязали. Ибо внимали.

— Олег Саныч, — с удовольствием подтвердил Михалыч. — «Ак барс», оказывается, на базу приехал, — и из автобуса в баньку. Ну и мне в глаз.

— Ну и вы ему?.. — обмирая, спросил Булатик, а остальные слушали, раскрыв рот.

— Ну и я ему, ну что я ему. У нас вообще-то игра сегодня, с саловатыми, а я ключевого игрока выбивать буду, что ли? Сказал ему пару ласковых и за льдом поплыл.

Хм, подумал я, а Биг Айдар хмуро спросил:

— Ну он хоть извинился?

— Ха. Два часа вокруг прыгал: извинялся, за льдом бегал, вискарь совал. Прости, говорит, нам сказали, что в бассейне никого, говорит, и все такое. Проходку на игру обещал — а после, говорит, ты мне можешь врезать. Если проиграем, я даже не обижусь, говорит.

— Ну, тогда ладно, — сказал потеплевшим тоном Айдар, который любил справедливость.

— А врежете? — поинтересовался Илюха, который любил, чтобы мясо и кишки. — Правый кросс, а?

Правый кросс у Михалыча был коронкой, он им грушу однажды с веревки сорвал — говорит, что нечаянно. Смутился тогда страшно, старательно повесил все обратно, а нам велел никому не рассказывать. Мы послушались, ага. Два раза.

— Посмотрим, — сказал Михалыч. — Стоп, боец. Ты чего завелся-то?

Я отжался еще раз и сообразил, что Михалыч это мне говорит, и что я так и продолжаю размеренно отжиматься на два-три-раз.

— Энергетиков упился? — не отставал Михалыч. — Встань-ка.

Я встал, начиная возмущаться. Михалыч придирчиво рассмотрел меня, как арбуз в магазине, и поинтересовался, что такое с лицом — это с того раза, что ли, за неделю не прошло?

Я с трудом вспомнил, про какой раз речь, отмахнулся и сказал:

— Не, это в каникулы уже.

Михалыч смотрел выжидающе. Я вздохнул и продолжил:

— Падал неудачно.

— И так семь раз подряд. Сам падал или помогали?

— Сергей Михалыч, ну кто меня уронит. У меня ж вы тренер, — напомнил я очень убедительно.

— Вот паразит, — сказал Михалыч восхищенно. — Руки покажи.

Я еще раз вздохнул и выставил руки перед собой. Бояться было нечего: в электричке я кожу с костяшек, конечно, содрал, но с тех пор кисти успели и поперек ободраться, и зарасти. Так что боевой характер повреждений врачи не установили. Михалыч в этом отношении был покруче врачей, но и он лишь полюбопытствовал самым вредным тоном:

— Ты экскаватором на полставки устроился, что ли?

Я вздохнул третий раз и спросил:

— Можно убирать?

— Далеко не убирай. Работать-то можешь? Точно? Давай на ринг, первым сегодня пойдешь.

— А с кем?

— С Ильдариком вставай. Вы же в прошлый раз прервались на самом интересном. Остальные пока на лапах, Айдарик-большой, ты со мной.

Я подмигнул Ильдарику и побежал бинтоваться и облачаться.

Ильдарик в ринге обычно рыцарь такой — не в смысле благородный и на лошади, а в смысле в панцире и копье торчит. Джеб вперед и крабиком туда-сюда, а сам дырку в защите соперника ловит. В принципе, самая правильная тактика, хотя мне так неинтересно. На чем и горю вечно. А иногда других палю, чего уж.

Но сегодня Ильдарик был какой-то просроченный рыцарь, робкий и джебом набок. Я сперва не понял, поиграл с ним — плохо реагирует. Ну я и сообразил, что Ильдар ушибить меня боится, как в прошлый раз. Я его парой слов подбодрил, в перчатки сработал в силу — гляжу, зашевелился.

— Наиль, не заводись, Ильдар, вперед, — громко сказал Михалыч.

Мы оба кивнули, Ильдарик пошел вперед, и тут меня сорвало.

А я и не понял. Просто я вдруг увидел не только движение Ильдарика, но и следующее движение, о котором он думал — а еще увидел, в какую сторону Ильдар двинуться сейчас никак не сможет, хоть я ему там кожу бантиком завяжу. Опытные бойцы это всегда понимают, да и я иногда — с опозданием. Но сейчас-то я не понимал, а видел, объемной схемой — вот Ильдар, вот его возможные движения, вот зоны поражения, вот точки для удара, от виска до щиколотки. Они манили как семечки, которые не хочешь, а берешь, даже сильнее. И приходилось напоминать себе, что нельзя бить локтями или коленями, нельзя вышибать ногу или ломать шею, нельзя падать на пол, чтобы поразить в брюхо или пах — да почти ничего нельзя, блин. Еще перчатки и трусы здорово мешали. И вообще было чувство, как, наверное, у лыжника, которого в бассейн бросили — в полной экипировке. А и пофиг, на.

Ильдарик ушел, нырнул, зачем-то провел серию на отходе — мимо, на ответку теперь, — и смешно засеменил назад, задрав голову. Но перчатки подняты, продолжаем, н-на, не орите, слышу, потом-потом, на-на!

— Наиль!

Наиль какой-то, о, подбородок открылся, ну, спокночи, дружбан-н-на! Что такое?

Я дернулся, привелся в исходную, ударил — и опять вхолостую. Присел и крутнулся, отталкиваясь перчатками от пола, груз со спины сорвался с шлепком, сзади напали, твари. Щас я вас.

— Сидеть! — рявкнули мне в ухо, и в лоб звучно прилетел потолок.

Я проехался на копчике, вскочил и снова плюхнулся под грозное:

— Сидеть, я сказал!

Было смешно, поэтому я засмеялся и огляделся сквозь круги и искры. Смеялся не зря: смешно все было. Я сидел в углу ринга, раскинув ноги. В противоположном углу сидел — вернее, пытался лечь, да опора канатов не давала, — Ильдарик, медленно подмигивающий верхнему освещению. Недалеко от него в менее удобной позе копошился Биг Айдар, а в центре ринга стоял как рефери Михалыч с коричневой лапой наперевес.

— Блин, больно же, — сообщил я и попытался потереть лоб перчаткой.

Михалыч посмотрел на меня непонятно, ткнул лапой, как ребенок пальцем, повторил «Сидеть!» и поспешно ушел к Ильдарику. Я сидел, слегка потешаясь, и разглядывал копошение напротив. Михалыч тихо спрашивал о чем-то Ильдарика, тот очень серьезно кивал и пытался улыбаться, как герой. Типа перенес, не знаю, пытки, геноцид и тотал дистракшн. Айдар поднялся с пола и осторожно растирал поясницу. Михалыч и его спросил о чем-то, Айдар показал большой палец. В перчатке это выглядело как угроза, и я захихикал. Михалыч быстро оглянулся на меня, отвернулся и помог Ильдарику встать. Раз так, то я тоже встал, прислушался к себе и пару раз подпрыгнул. Нормально все.

— Ильдарик, ты как? — спросил я громко.

Тот отсалютовал мне и вяло полез сквозь канаты — Айдар их развел.

— Один-один, — напомнил я. — Как бы все сначала, ага?

Михалыч обернулся ко мне и, судя по лицу, хотел сказать что-то громкое, но сказал тихо — кабы в зале не стояла тишина как во время контрольной, я и не расслышал бы:

— Наиль, ты… Что делаешь?

Я удивился.

— Сергей Михалыч, ну вы ж сами сказали, что прервались на самом интересном. А сейчас неинтересно было, что ли?

— Наиль, — начал Михалыч с совсем суровым лицом.

Тут я вспомнил, как пропахал задницей полринга, и хихикнул. Ну, невовремя, согласен, но я ж не виноват, это нечаянно. Михалыч сжал зубы, шагнул ко мне, остановился, сделал движение, будто хочет очень сильно ударить в лапу, но в итоге еле коснулся и сказал:

— Иди-ка ты домой.

Я удивился.

— Сергей Михалыч, да я нормально — и, потом, мы же еще парами меняемся обычно, так я могу…

— Иди домой, — повторил Михалыч. — Как в себя придешь — возвращайся. А если будет желание показать, какой крутой, сразу ко мне приходи.

Да у меня уже сейчас есть желание, чуть не сказал я, срываясь из веселья в какую-то горькую яму. Что ж они докопались-то все до меня.

Я оглянулся на ребят в поисках поддержки. Булатик и Ванька, самые мелкие у нас, сосредоточенно поддергивали шнуровку на перчатках. Ильдарик сидел на скамейке и ощупывал десны. Остальные пацаны смотрели на меня без любви.

Я пожал плечами, перепрыгнул через канаты и ушел в раздевалку.

3

С тренировки я вышел злой, что ужас. Вот на фига было устраивать такую выволочку с «пшёл-воном»? Сами учили «Будут обижать — не обижайся», а сами обижаются. Что я такого сделал?

На самом деле понятно, что. Извиняться или хотя бы молчать виновато не стал, вот что. У нас ведь правило какое: можешь хоть Кремль взорвать, но если затем стоишь весь несчастный, рассказываешь, какой был дурак и как больше никогда и ни за что — тогда простят. А я так не умею и не буду.

По пути сердитость развеялась, а дома забылась. Едва по лестнице поднялся. В щель нашей двери был воткнут сложенный листок с типографскими буквами.

У меня сердце екнуло — два раза. Я листок за кое-что другое принял — а я последнее время нервно отношусь к предметам, вставленным между дверью и косяком. И дополнительно испугался, что это какая-нибудь официальная бумага из больницы — нашли мы тебя, Измайлов, машинка выехала, ждите.

Испугать меня не получится, значит, напомнил я себе насмешливо. Ну-ну. Вытащил листок и развернул.

Листок оказался рекламной листовкой — отсюда и буквы. А на чистой стороне была записка незнакомым почерком: «Рустам, Альфия, где вы? Я в Казани, вас не дождалась. Вы почему на звонки не отвечаете? Отец до вас добрался? Я у Тамары, позвоните ей или мне на моб., срочно. Очень волнуюсь. Целую, мама».

Я на пару секунд впал в ступор: как мама, почему почерк не ее, зачем она себя по имени называет, совсем, что ли, память потеряла, да еще из больницы сдернула. Даже головой помотал — и тут сообразил. Бабушка, бабулька приехала, пробормотал я фразу, которую никогда не понимал, но запомнил из-за папы — он любит это твердить так радостно, будто годовой бонус получил. Däw äti, выходит, нас на вокзале ждал-ждал, не дождался, рванул в Казань и пропал. А däw äni тоже ждала-ждала, не дождалась ни его возвращения, ни звонка, ни ответа от моих родителей — и тоже рванула. Mesken (Бедняга (тат.)), подумал я с неожиданно острой жалостью. Она ж у нас не ездок ни разу, это дед шустрый, скачет вечно по свету. А däw äni дома сидит, нас ждет. Она последний раз в Казани на нашем новоселье была. Это ж сколько лет-то прошло. И больше не собиралась, как папа ни звал. У нее сердце больное, ну и большая она слишком для разъездов. Не в высоту большая, в смысле, а в ширину. Хотя если бы я так готовить умел, я бы диаметром с кухню получился — чисто на пробовании.

Ну и что мне с этой запиской делать? Я ж бабулиного телефона не знаю, а про Тамару эту и не слышал никогда. Куда звонить-то? И надо ли звонить, беспокоить напрасно? Ой, дурак я. Надо, конечно. Она ж сколько, дней пять, что ли, ничего про нас не знает. Про всю семью. Это же с ума сойти.

Я не дурак, я дважды дурак. Трижды. У мамы с папой телефоны наверняка дома остались — я не догадался аппараты в больницу отправить. И в этих телефонах номер däw äni есть по-любому. Надо было сразу позвонить, успокоить. Ладно, сейчас наверстаем.

Я ворвался в квартиру, сбросил кроссовки и застыл в глупой, наверное, позе: в руке сумка, в другой записка с ключами, башка набок, уши в стороны. Что-то было не так. Не в смысле плохо, а в смысле не так, как оставалось, когда я дверь закрывал.

Не что-то. Конкретные вещи изменились — просто пришлось убеждать себя, что это не показатушки. У нас в прихожей стоит обувная этажерочка, на ней вечно пять-семь пар обуви. Не потому, что кто-то из нас ботинки на руки надевает, само так получается. Теперь этажерка была укомплектована среднестатистически — минус Дилькины сапожки, плюс дедовы — в больницу-то дед, как и родители, необутым уехал. Только обувь исторически на этажерку носками вперед ставится. И давеча все ботинки так стояли. Я пока на выходе сумку застегивал, ключи выронил, и они в папин башмак упали, вот я и запомнил. А теперь ключ скользнул бы и на пол дзенькнул. Ведь башмак стоял носком ко мне. И второй тоже. И вся обувь на всех полках так стояла, носками наружу.

Других изменений в квартире вроде не было — если не считать вмятин и складок на моем покрывале. Мелких таких. Кто-то полегче меня присел, подпрыгнул пару раз и съехал поспешно.

— Кто лежал на моей кровати и помял ее всю? — спросил я ровным, кажется, голосом.

Никто не ответил.

Может, däw äni резвилась от нечего делать, подумал я нерешительно — у нее же вечно с родителями несогласие по широкому кругу вопросов. Не может. Она сильно тяжелее меня, да и ключа у däw äni нет — иначе с чего бы записка снаружи торчала.

Тогда Гуля-апа приходила — меня, допустим, подкормить и поорать заодно, чтобы не сильно скучал. А чтобы самой не заскучать, убивала время перестановками с приседаниями. Бред. Но лучше такой бред, чем другое объяснение. Какое? Простое: ботинки переставил тот, кто остался в квартире. А кто остался? «А» упало, «Б» пропало. Да тот, кто нас с Дилькой в ванне за волосы хватал.

Бичура, что ли? Или ее местная сестренка.

Фу, бред. Я к сказкам и всякому фольклору теперь относился не так снисходительно, как неделю назад — но, елки, здесь же город. Огромный и тесный. Тут сказок не бывает, тут быль-то еле помещается.

В этом месте мне почудилось какое-то противоречие, но шариться в нем я не стал. Попозже как-нибудь. Пока телефоны поищем.

Мы с Дилькой, между прочим, во время уборки никаких телефонов не видели. Следовательно, аппараты или спрятались, или нет их дома. Если спрятались — найду, подумал я самоуверенно. Руки вот помою — и сразу.

Мыть пришлось аккуратно — ссадины помялись и в паре мест треснули. Все-таки переусердствовал я с Ильдариком, подумал я. Стало малость неловко. С чего бы? Бой есть бой, бьют — беги или в отмах иди, а мужественно стоять нельзя. То есть можно, но недолго, и иногда в последний раз. Так я размышлял, осторожно промокая руки полотенцем и торча на месте — мужественно и бессмысленно. Туповато глядя в одну точку. Широкую такую, песчаную. На лоток я глядел, который коту подготовил.

Следопыт, блин, который все найдет. Вот лоток, нетронутый. Вот квартира, пустая. А кот где?

Я выскочил из ванной, шарахнувшись локтем об косяк, но даже не зашипел — так напуган был.

— Кот! — позвал я вполголоса, повторил куда громче: — Киса-киса-киса! Ай, ты ж не понимаешь… Pes-pes-pes, pesi! (Кис-кис-кис, киса! (тат.)).

Кот не отзывался. На кухне его не было — а еда осталась, хоть и немного. И в комнатах не было, и под кроватями, и на шкафу, и в шкафу тоже. У меня уже губы от пришептывания неметь начали, а кота не было.

Следов было полно. Товарищ везде, где мог, прошел и попрыгал, легонько так, но мне заметно, а потом — что? Смылся, что ли? Через унитаз, например? Бред. Я уже принялся разглядывать вентиляционные решетки, и тут сообразил.

Почти в каждой квартире есть место, про которое обычно забывают — и по-любому никто никогда точно не знает, что там есть, а чего нет.

Вот и посмотрим.

Кот, естественно, был на балконе. Лежал на узеньком подоконничке, привалившись к раме остекления, примерно там, где за стеклом голуби бродили. Теперь голубей не было, да и кот вольно грелся, запрокинув морду. Форточки прикрыты, поэтому на балконе было тепло и, скажем так, запашисто. Источником запаха было то самое ведро из-под елки. Для верности я заглянул туда, сморщился и укоризненно сказал:

— Ну блин, я ж тебе лоток сделал.

Кот бросил на меня быстрый взгляд, сильно моргнул и вернулся к прогреванию горла.

А дверь-то в ванную я закрытой оставил, понял я. А балкон? Балкон ведь закрыл.

— Слышь, нинзя, ты как на балкон попал? — спросил я, осматривая дверцу.

Следов когтей или ломика на пластике не было. Я вышел, захлопнул дверь и подергал ее. Дверь не распахивалась и не качалась. Запор держал прочно. Кот презрительно смотрел на меня сквозь стекло. Возможно, обдумывал следующий ход: ботинки переставил, теперь можно занавески перевесить или стиральную машину с холодильником местами поменять.

— Выходи давай, — сказал я, снова открывая дверь. — Нет? Ну как хочешь.

Я шагнул было прочь, но вернулся и попросил:

— Ты больше не исчезай, ладно?

Кот отвернулся. Наглый такой. Ну и флаг тебе в усы. Лежи себе дальше. А я иду искать.

Есть в этом серьезная придурь — искать что-нибудь там, где только что шарился, высматривая другую вещь. Причем я прекрасно понимал, что заметил бы телефон, хотя искал кота — да хоть слона, все равно заметил бы. Но придурь тем и серьезна, что приходится ползти теми же петлями, поднимать те же покрывала и забуриваться в те же полки — и все для того, чтобы убедиться: ничего не изменилось. За истекший период телефоны не выросли.

Я обшарил все поверхности и щели, ящики и сложенные пододеяльники, тумбочки и сумки, карманы в прихожей и в спальне. Под ванной, кстати, тоже посмотрел — и чуть не полез в лоток, который с утра засыпал чистым песком без всяких телефонных примесей. Хотел и коту в ведро сунуться, но понял, что смысла нет: допустим, телефоны там — что я с них, звонить стану? Щаз. Тем более, они в песке все равно сломались бы. Ну, будем так считать для очистки совести. А проверит пусть кто-нибудь другой. Я отвернусь, чтобы не смущать.

И от тебя отвернусь, герцог эфиопский, ответил я короткому надменному взгляду кота, отошел от балконной двери, безнадежно осмотрел ворох вещей и взвыл от злости на себя, дебила. Убил кучу времени на поиски, вместо того, чтобы просто позвонить. Если телефоны дома и включены, звонок пройдет и покажет даже закопанный под паркет аппарат.

Я подбежал к городскому телефону, постоял, вспоминая, и набрал мамин номер. Женский голос сказал, что абонент отключен или находится вне сети.

Потоптался, вспоминая, и набрал папин номер. С тем же результатом.

Телефон däw äti я наизусть не помнил. Никак не помнил, честно говоря — вроде МТС… Или «Мегафон». Или… М-да.

Мудрые мысли надо выбивать полезными занятиями. Я пошел в спальню и сел возле горки одежды, пересыпая ее в другую горку. Показалось, что я забыл посмотреть боковые карманы в куртках.

И впрямь показалось.

На второй час поисков я плюнул и пошел жрать. Гордо так. Сам приготовил. И не бутерброд, а настоящее блюдо.

Начет настоящего я малость подзагнул. Настоящим был бы суп. Но с супом я, потоптавшись вокруг кастрюли, решил не заморачиваться. Во-первых, бульон все равно неправильный, беглый и мутный. Во-вторых, я слабо представлял себе, как чистить всю эту картошку-моркошку, и тем более луковицу — блин, не хватало еще добровольно вареный лук себе готовить. В-третьих, очень уж жрать хотелось. Я не стал процеживать бульон: налил в миску, нарвал мяса, сунул в микроволновку, походил по кухне, переживая, что еще и хлеба купить забыл, дождался дзеньканья и прямо стоя принялся хлебать.

Бульон, между прочим, и в неотфильтрованном виде оказался нормальным, правда, омерзительно безвкусным. Посолить-то я забыл. Пришлось в миску пол-солонки ухнуть, а остальную половину насыпать на мясо — овца-трехлетка, на всякий случай. Откуда я это знаю и какой такой, главное, может быть случай? Как людоедик-счетовод, блин.

Первая миска пролетела, будто ее одним движение в живот выплеснули. Я поморгал и набуровил вторую миску. Выхлебал ее и приподнялся было за третьей, но внутри веско, как в поставленной на ребро бочке, сыграла масса воды, которая откачнула и усадила меня обратно. Я рыгнул, рассмеялся и решил, что пока хватит. Лучше чаю попью.

Вот странно — бульон ведь жидкий, и чай жидкий. И друг друга вполне заменять должны. Так чего ж я так чаю хочу? И чего-нибудь к чаю.

Чай был, а к чаю ничего не было. То есть абсолютно. Даже варенья, не говоря уж о печенье или сухофруктах, которые у нас не переводились. Мама ругалась вечно, что у нас национальность по столу угадывать можно, и вся жизнь проходит под лозунгом «Вещером щай с пещеньком пить щёткасно ваще». А я вот хащу пещеньку — а нету. Кончилась куда-то.

Ну, чернику пожуем. А то ягоды в морозилке лежат, место занимают, мама ругается, и дед с бабушкой тоже ругаются, что нам гостинцы эти привозят, а мы вместо того, чтобы витаминами подкрепляться, замораживаем их, как мамонтов. А они гораздо полезней шоколада — ягоды, в смысле, а не мамонты. Типа шоколад не сам дед со своей фабрики тоннами нам таскает. Я из-за этого, кстати, шоколад не очень-то люблю — переел в детстве, видать. Мама говорит, что оно и к лучшему. А дед малость обижается.

Пакет покидать морозилку не собирался. Он давно там лежал, привык, прикипел и пустил корни в новый слой пушистого льда. Я подергал, разозлился и рванул посильнее. Пакет подался с хрустом. Не разорвался, к счастью, но выбил соседнюю коробку, которая примерзнуть не успела. Что ей мерзнуть-то. Обычная обувная коробка. Она и не приучена мерзнуть-то. Стоит теперь наперекосяк и дверце отделения закрыться мешает.

Почти не думая, я вытащил коробку наружу, снял крышку и уставился на телефоны. Мамин, папин и, видимо, дедов — с расколотым экранчиком. Экранчики быстро затягивала бледная испарина. Я машинально провел пальцем по папиному аппарату и уставился на кривой толстый смайлик с цепочками малюсеньких капелек.

Вот кому понадобилось телефоны в морозильник совать?

Да какая разница, в общем-то. Все равно никогда не узнаю. Это ж надо мозги особые иметь — вернее, их временное отсутствие. Родители из такого режима вышли и никогда его не вспомнят, а я входить не собираюсь.

Включать холоднющие девайсы явно не стоило. Умнее было их подзарядить, но тоже не сразу. Пусть отлежатся в тепле. Мы когда зимой телевизор покупали, папа его не включал, пока прибор сам до комнатной температуры не нагрелся. А то там какой-то конденсат где-то выступит и все испортит.

А я пока чем полезным займусь.

Больше всего хотелось заняться общением. Особенно почему-то с Дилькой. Смешно. Соскучился я, что ли. Не. Привык, что она рядом — и что надо всегда быть уверенным: Дилька в порядке. Сейчас я не то чтобы был в этом не уверен, просто хотел, не знаю, ощупать не рукой, так голосом: вот она сама, вот ее башка, вот руки-ноги-очки, вся в сборе, ходит и разговаривает — ну и ладушки. Так летучая мышь, наверное, ощупывает воплями окружающий мир.

Но Гуля-апе я звонить не стал. Даже номер ее по блокнотам искать не стал. Узнает, что я из больницы сдернул, дергаться начнет, прибежит меня кормить или выхаживать, как маленького, все такое. А врать, что я из больницы звоню, не хотелось. Надоело мне врать и уклоняться. Что я им, маленький фантазер из подготовительной группы? Буду говорить, что есть и что думаю. Заслужил как-нибудь. И пофиг, если кому-то такое не нравится. Вот сейчас думаю, что не буду говорить, — ну и закрыли вопрос.

Что я, без этого тоску не прибью? Я решительно направился к компу, включил его и вбил пароль. Хмыкнул и вбил снова. Зарычал, сосредоточился и аккуратно ввел еще раз.

Пароль не срабатывал.

4

Кота подозревать я быстро перестал. Не такой он парень. Да и мы не в сказке же про Лукоморье. Значит, есть другое объяснение.

Я смотрел пару фильмов, герои которых обнаруживали, что у них вдруг поменялся размер ботинок, ключ не подходит к двери, а в любимой банке вместо кофе лежит гречка. В фильмах такие чудеса объяснялись двумя способами. Первый — герой чокнулся. Второй — героя пытались по каким-то важным причинам чокнуть паразиты, которым не лень прокрадываться в квартиру и заниматься мелкими подменами.

Я попробовал представить спецслужбы, мафию или любого клоуна, готового следить за нашим домом, дожидаться моего отхода и вламываться без следов — чтобы переставить ботинки и поменять пароль в компе. Получилось плохо. О, может, тетя Таня так мстит, чтобы меня наверняка уже в дурку запереть? Или, может, я впрямь дебил, который не живет, а придумывает? И комп я сегодня не включал, на тренировке не был, из больницы не сбегал. И по правде ничего не было — ни леса, ни электрички, ни болота. А я сижу в этом кресле неделю и пузырьки из слюны выдуваю. Или не в кресле сижу, а в той самой дурке, замотанный в смирительную рубашку, и пытаюсь этого не заметить. Такое бывает, я слышал. Поэтому все время придумываю разговоры про дурку, и поэтому так психую из-за них.

Ох как я испугался. До тошнотной слабости.

Это в самом деле было возможно. Это в самом деле все объясняло. И это не оставляло ни смысла, ни надежды.

Если я впрямь придумал хоть малюсенький кусочек того, что считал своей жизнью, то придуманной можно считать всю жизнь. Все мои страхи и радости, моя семья и я сам. И никакой я не казанский школьник Наиль Измайлов четырнадцати лет, а, например… Да кто угодно — обкумаренный индейский вождь Пакачтоли, переучившаяся студентка Лена Головач или китайский резиновый ежик, с которым младенцы купаются.

Ой как страшно.

Я зажмурился и осторожно ощупал лицо, голову, руки. Все было примерно как я помнил и представлял, и болело в тех местах, куда получал. Тут я вспомнил вычитанное где-то правило, позволяющее определить, во сне ты или нет. Надо посмотреть на часы и вспомнить, как ты сюда попал. Если часы идут, при этом все вспоминается четко и без разрывов, значит, ты не спишь. Ну и наоборот.

Часы, которыми я обычно пользовался, были недоступны — телефон сгорел, а компьютер не включался. Других часов у нас не было — все телефонами пользовались. Я издал несколько протяжных звуков и грозно пошел на кухню. Согрелись — не согрелись, пофиг. Если все воображаемое, то ничего им не будет, а если по правде — ну, я думаю, за телефон-то мама не убьет. Коли до сих пор не убила.

Я нервно хихикнул и остановился, уткнувшись в холодильник. Над дверцей сияли оранжевые цифры 19.55. Не отрывая от них взгляда, я нашарил табуретку и сел. Ждать пришлось недолго — я даже не успел додумать, какой же я дурак, что телик не включил: там-то часы быстрей найти можно. На третьем вдохе последняя пятерка сменилась шестеркой.

Я помотал головой, встал и громко сказал:

— Ну и идите все пешком. Поняли? Я нормальный, все я помню.

Я все помнил. Сюда я пришел от компа, а к нему прошел вот отсюда, могу всю последовательность повторить, и до тренировки сидел за компом, а пароль был на мониторе написан, прямо тут, жаль, что я пыль стер — правда, она опять нападала. Быстро что-то — но мама говорила, что это нормально, это от моего постельного белья.

Про белье я думал уже каким-то далеким кусочком головы, а сам пялился в монитор. Вернее, на монитор. Слой пыли на нем был толще, чем утром. И если смотреть не прямо, а снизу, с колен, можно разобрать латинское слово, словно бы выдавленное штампиком, скрученным из тонюсеньких иголочек прямо поверх высвеченного окошечка для пароля. «Hcaq».

Я помедлил, пытаясь понять, что все-таки происходит. Огляделся, пожал плечами и тщательно набрал: «Hcaq».

Экран моргнул и осветился.

Пароль подошел.

Я огляделся и хотел встать, пройтись по квартире, пощупать плинтуса и найти не след, так намек, который подскажет, что за квест с загадками мне тут устроили. А заодно — кто устроил и зачем. Но я и так знал, что видимых следов нет, а невидимых я не вижу. Ну и не дергайся. Надейся, что научишься, и занимайся своим делом.

Я и занялся.

Первым делом пришлось проморгаться и вытереть экран — он каким-то странным казался под слоем внеочередной пыли, радужно-неразборчивым, и сверкающие точки группками ползают. Аж глаза заслезились. Я сунулся подстраивать изображение, но отвлекся, чтобы проморгаться. А когда стер слезу, экран был уже нормальным: заставка да иконки, все четко, никто не ползает, и яркость в пределах разумного. То ли очередной привет от веселых гномиков, то ли пару ударов я от Ильдарика все-таки пропустил, сам на кураже не заметив.

В аське и скайпе народу прибавилось, но у всех стоял статус «отошел» или «не беспокоить». Важные такие, ты что. Я все равно написал Киру и Ренатику пару слов — ну, как обычно: здорово, как дела, какие планы. Ренатик не откликнулся, а Кир без лишних слов бросил ссылку на сетевую игру, в которую мы обычно рубились всей толпой. И не поздоровался, гад. Ну я тебе.

Я рухнул в игру, как в парник, шумно и с осколками. Еще музычку включил — и аж застонал от наслаждения, такого, знаете, которое под кожей не спеша расползается. Как мне этого не хватало, оказывается.

Пацаны все и впрямь были в игре, но нашел я их с трудом. Не знал, что появилась новая площадка «Госпиталь», которую надо зачищать от террористов, предателей-охранников, ну и от больных, если увернуться не успеют. Площадка новая, а пацаны прежние, и тактика у них была не то что прежней, а тупой какой-то: вот как они привыкли на предыдущей платформе с разных углов набегать, так и здесь набегали — будто тараканы, если на кухне мокрый хлеб оставить, включить свет малость погодя, снять всю красоту на видео и пустить задом наперед. А здесь так нельзя, здесь посты по-другому стоят, тройное прикрытие и первый отряд обороны фейковый, спецом под замес выстроен. Его стороной обходить надо, через боковые лестницы и вспомогательный корпус, блин, это ж слепому видно. Я попробовал Кира с Ренатом дернуть в привате, потом заорал на всю площадку вот такенными буквами — и вслух, кажется, тоже: «Куда прете, дебилы, с флангов на третий!» Какое там. Ослепли, оглохли — и смело на пулеметы. И на меня заодно, кретины косые. Это называется незаметно с тылу зашел. Зашел, развернул чистку — и тут наши на меня. Обрадовались, что пострелять в одну сторону можно. От ренатовой гранаты я чудом увернулся, разнес пару явных ботов — и тут Кир мне тырр две очереди в бошку.

Такое бывает в горячке. Своего грохнул, извинился, ну и все, дальше играем. Но Кир не извинился. Я хотел его еще раз вопросом дернуть, пожестче уже, да подумал: ну вас на фиг. Вы жестко — ну и я жестко буду. Я умею. А если не умею, то учусь быстро. На удивление.

Ренатика я сжег случайно и даже не поняв — только когда его значок с экрана слизнулся, чтобы тут же замигать, я сообразил, что организовал дорогому братану reload. Ну извини. А вот Кира я специально искал. Никакая специальность не потребовалась — он сам в огневую струю влетел и испарился. И до конца песни еще два раза влетел. Упорный черт.

Я не выдержал, бросил мышку и набил вопрос всем: «народ вы обкурились??? чо как» Ругнулся и вцепился в мышь, понимая, что опоздал — в ушах поверх последних риффов бухали выстрелы, крупный калибр в упор, расталкивая бурый туман по экрану. Террорист или охранник — явно не бот, живой, — подкрался сзади и бил в упор. Я полыхнул пикирующим драконом куда попало — повернуться не получалось, стена и пол качались и грозили обвалиться. Подумал тоскливо: «Опять все сначала, ну сколько можно-то», готовясь к вылету. Но вылета все не было, и бумканий тоже. Я неуклюже, в три хода, развернулся и увидел два схематичных трупака в черной униформе и убегающий силуэт. Какой-то Робин Гуд подбежал, спас и убег. Во как надо. Не то что мои упырки.

Я быстро помародерствовал, подкрепился двумя аптечками, почти очистив экран от покраснения, и побежал за спасителем. В одиночку носиться мне надоело. Еще до игры, между прочим. Плохо человеку, когда он один — так папа говорил, хотя придумал, наверно, не он.

Добежать я не успел — впереди рвануло, полыхнуло, в левый угол прибежал короткий перечень потерпевших, помигал вразнобой — и тут рвануло еще раз. Список исчез с экрана — а у меня в глазах стоял еще пару секунд. Я даже моргнуть боялся, чтобы не смахнуть его веком.

В списке был Boss&Co. Леха, в смысле. Это его древний ник, которым никто больше не пользовался.

Елки зеленые. Леха в больнице должен быть. Выписали его, что ли? Или сбежал, как я? Ну мог, неуверенно подумал я, и полез смотреть список игроков. Лехи там не было. И никого из наших не было. Но список менялся причудливо — то съеживался на полэкрана, то раскидывался, теряя концы. Где-то сеча идет, а я в коридорчике прохлаждаюсь. Пойду гляну, решил я, сменив опустошенный огнемет на автомат — и тут началось. Рвануло со всех сторон, коридор завертелся пьяным флюгером, и все стало в полосочку и крапинку от трасс и осколков. Налетело человек двадцать, я уже не разбирал, настоящих или ботанических, не до наблюдений было, и не до мыслей. Вертись, стреляй да тикай.

Били прицельно в меня, я крутился и выживал, нападавшие секли все больше друг друга. Но такой наезд на одного был не по правилам. К тому же в списке замелькали Cyr_BD и Nutty, Кир и Ренатик — то есть они по мне фигачили и огребали ответку. Да что творится, подумал я в бешенстве — и тут все исчезли. Из игры разом вышли человек семь, включая друганов моих предательских. В коридоре остались левые гамеры да боты, которые раз — и рассосались, я и проводить как следует не успел.

Не понял, подумал я, завесился, вышел и подергал пацанов в скайпе и аське. Молчок и тот же статус.

Сдурели совсем на каникулах. Дружно так, все вместе и по взаимному сговору. А чего им, телефоны-то есть, не то что у меня. А у меня, кстати, тоже есть — и должны уже согреться. Пойду-ка проверю-ка.

Телефоны впрямь были теплыми, осталось зарядку найти. Это, как всегда, оказалось развлечением не для слабых духом. Но за полминуты до впадения в неистовство я вспомнил, куда швырнул моток шнуров, в очередной раз попавший мне в руки. Ну и нашел его почти там. В соседней куче.

Я воткнул зарядку папиного телефона в «пилот» возле компа, малость перекосившись от нехороших предчувствий, и зацепил краем глаза оранжевое мигание в углу монитора. Кто-то проявился то ли в аське, то ли в скайпе. Ну, слав-те, дождалси. И у телефона зарядка пошла, ура. Жизнь налаживалась.

— Да не светись ты так, щас отвечу, — пробормотал я, усаживаясь в кресло. И умолк.

Некому было отвечать. Никто меня не искал, с беседами не лез и даже статуса не поменял. Показатушки-перепрятушки. Воюют всё, игроманы удолбанные.

Я написал народу пару грозных слов, подумал, нацепил наушники, врубил музычку и вернулся в игру. Рубиться больше не хотелось, но где их искать-то еще. Словами не достучался, может, пулями получится.

Некого было стучать и стукать. Площадка была не то что пустой, но неживой — одни боты растерянно бродили. Меня заметили, обрадовались, что ты. Им, наверное, тоже скучно.

Я немножко повоевал — в основном для порядка, ну и чтобы клоунов из цирка не изображать, которые ходят друг за другом вокруг будки и встретиться не могут. Посижу пока в игре, может, пацаны вернутся. Время-то не позднее, десяти еще нет. Вряд ли всех так рано спать погнали, пусть и накануне школы.

Я дошел бы до первого этажа и очистил бы площадь перед зданием, потеряв максимум процентов тридцать здоровья. Но на втором этаже дернулся всем телом, не добил одного паразита и еле успел спрятаться от ответного огневого шквала. Пламенная стена кипятила экран, злобно шипя в наушниках даже сквозь финальный инструментал, а я, скривившись, соображал, показалось мне, или действительно Локиз Нивью, солист Laser Assassins, в последней фразе проныл «Наи-иль!»

Понял, что показалось, и приготовился мощно вернуться — и тут мой герой неловко брякнулся на пол, как сбитая граблями садовая лягушка. Это у меня рука дернулась — оттого, что Нивью теперь совершенно четко прошелестел мне в уши «Наи-иль Изма-айлё-ов».

Я сорвал наушники с головы и чуть не зашвырнул подальше, но остановился. Все равно на проводе обратно прилетят, да еще гнездо штекером повредить могут. И вообще — наушники-то тут при чем? При чем, конечно — пугают, блин, аж руки дрожат. Это что, я впрямь так испугался? Музыки и собственного имени?

Щаз.

Я нахлобучил наушники, закрыл игру, где меня все равно убили, и принялся искать напугавшее место песни, понимая уже, что там просто слова созвучные, типа «Nail is my love» (Гвоздь (коготь) — моя любовь (англ.)). Песня-то про мрак, который сорвался с цепи — так что любовь к гвоздю или там когтю вполне логична. А что читается фраза немножко не так, как я услышал — норвежцы же поют, у них произношение довольно всякое.

Так я себя успокаивал, гоняя туда-сюда последний трек, потом предпоследний, потом следующий. Нигде не было ничего похожего ни на имя мое злосчастное, ни на гвоздик любви. Пришлось найти и прочесать все тексты альбома, который я слушал. Я половину строк вслух проговорил, прикидывая, мог ли мой утомленный мозг вот это сочетание за оклик принять. Не мог по идее. Но смог же. Могучая кучка заслуженно серого вещества. Завязывать надо с музыками этими.

Я закрыл плеер. Музыка притихла и смолкла. Хотя должна была смолкнуть сразу, как всегда — а не так, будто одновременно звучала в наушниках и в каком-то внешнем динамике, который вырубился с секундной заминкой.

Я снял наушник, прислушался и огляделся — который раз за день. Если телика не считать, не было у нас динамиков. Колонки от компа в новогодние каникулы сломались, и папа сказал, что новые покупать не будет из жалости к семейному покою и во имя добрососедских отношений.

Я открыл плеер, несколько раз поставил и тормознул ту же композицию, вслушиваясь. Звук доносился из наушников еле-еле, глухой и мятый.

Физичка Александра Митрофановна учила нас доводить всякий опыт до конца.

Я напялил динамики, включил, выждал полкуплета, нажал стоп и сбил левый наушник. И вроде четко услышал гаснущий стон гитары. И вздрогнул, услышав совсем четкий стук. Стучали по батарее. Видимо, недобрые соседи. Обнаглели, времени-то всего — опа. Ну, одиннадцати еще нет. Но эксперимент свернем, и пусть мне Митрофановна трояк ставит — если узнает, естественно. Четверть только начинается, исправлю.

Я отложил наушники, бегло глянув, не сшибаю ли роутер, и крупно вздрогнул. На костяшке большого пальца у меня тускло сверкнул ноготь. Недлинный такой. Подрезанный. Мой, в общем — но на пару сантиметров выше положенного.

Nail is my love.

Я с ужасом уставился на пальцы. Нормальные, малость ссаженные и распухшие, но с ногтями в положенных местах. Показалось. Уф. Сердце грохотало, что те барабаны. Ладони упали на коленки, и тот же тусклый отблеск мигнул на боевой костяшке левой кисти. Сползает все сильнее, понимаешь. Теперь я не вздрогнул. Утомленно приподнял руку, убедился, что все с ней нормально и сказал вслух:

— Переутомился. Спать пойду.

5

Первый раз в жизни я ночевал дома один. Лежал в темноте и старался не выпускать из себя страх и злобу. Вернутся — самому хуже будет. А вернутся обязательно.

Квартира притворялась пустой — старательно, но не очень успешно. То холодильник с ножки на ножку переступит, то труба в ванной откашляется, то какие-то звуки из вентиляции донесутся — ну, будем считать, не из вентиляции, а через вентиляцию. А что, может быть — время не слишком позднее, полуночи еще нет. Соседи по дому блукают — дядя Рома с тетей Ларисой, например, — или телик смотрят. И никто не притаился под запыленной пластиковой решеточкой или за латунным крестиком слива в ванне, перебирая когтистыми ножками и прикидывая, пора уже вылезать, или подождать, пока одинокий хозяин вырубится.

Не было у меня такого, чтобы ночь, а я дома один. Всегда более-менее полный комплект. Ну, папа в командировки ездил, но остальные-то всегда рядом. Нас с Дилькой раз всего и оставили, когда всё, ну, началось. Дилька обуза, конечно, и доставала та еще, но и польза от нее была, оказывается, заметной. Отвлекаешься, и не страшно.

Да и сейчас не страшно. Пусто как-то. И снаружи, и внутри. Будто огромные нужные куски рядом с тобой и из тебя вырезали, а оставили пустоту и ощущение, как в первый день после того, как зуб вырвут. Назавтра привыкаешь, а сперва все время лазишь проверить и удивиться, какая дырка большая. Она затянется. Зуб вырастет. Мои вернутся. Чего тосковать. А все равно.

Пустота, если подумать, не была совсем свистящей. За стенками соседи, ближе — еще кто-то, о ком думать не хотелось. Ну и кот, само собой.

По уму надо было däw äni позвонить. Но папин телефон так и не включился, а плясать вокруг него или хвататься за мамин было поздно. С утра плотно возьмусь.

Еще имело смысл до отбоя разобраться с тенями и прочей мистикой. Так себе смысл, честно говоря. Напрашивались два способа: искать объяснения или охотиться. Но дом — не место для охоты. Нельзя здесь охотиться, выслеживать или с оружием ходить. Я это с опозданием вспомнил, но жестко и навсегда. Так что зря я с ножиком-то. Где он, кстати? Ладно, надо будет — найдется.

А объяснения сами не найдутся. Как говорит половина учителей, не надо гадать, надо знать. А я про городские чудеса, канализационных страшилищ и тени выключенных камер не знал ничего. И подсказать было некому — я думаю, в принципе. В лесу хоть Карлыгачбикя-аби была, которая могла объяснить и научить. Так и сделала, наверное, хотя я по-прежнему не помнил, когда, как и что произошло. Здесь бабки не было. Кот был — приперся и сел на пороге зала. Молча жмурился и зевал так, что голова на две части разваливалась.

А других знающих нет, никого. Не верил я в специальных людей, которые сидят где-нибудь на третьем этаже под кондиционерами, пьют воду из кулера и пишут методички про мелкую нечисть из водопровода и канализации.

Я проснулся от надоедливого звякивания сдвинутого по октаве дверного звонка. Не дверного, с трудом сообразил я, ощупывая тьму вокруг. Телефонного. Папина мобила, про которую я почти забыл, аукала колокольчиком эсэмэски. Я, пошатываясь, настиг трубку и потянулся отцепить ее от провода, и тут она завелась. Сигналы текстовых сообщений пошли подряд, влипая друг в друга — дыньк-дынь-кдынь-ньк! Безобразие, между прочим. Порядочные мобилы так себя не ведут, особенно отключенные.

Раз сама включилась, поглядим, что за куча сообщений насыпалась. Дзыньк. И продолжает сыпаться.

Сообщений была и впрямь куча — двенадцать штук. Уже тринадцать. Первые пять от деда — «Где дети», «Рустам срочно позвони», «Диля наиль не приехали не отвечают срочно позвони». «Почему молчите вы в порядке срочно позвони». «Я в казани буду через полчаса не уходите». Несколько от дядек со смутно знакомыми фамилиями: «Рустик выезжаем 16.00», «Ты где позвони», «Измайлов, срочно позвоните. Нужны объяснения» — ну и в таком духе, все недовольнее и злее. Начальство. Я поежился — читать такое было неудобно, а еще неудобнее представлять, что теперь у папы с работой. И у мамы, кстати. И вообще, что теперь с ними и с нами всеми будет — в смысле, где работать и на что жить. В первый раз я об этом подумал. И тут же забыл.

Последняя эсэмэска с работы, от дяди Андрея, пришла позавчера — безнадежная совсем. Еще были два послания, подписанные «мама» — «рустик где вы где папа позвони скорей» и «не могу еду завтра буду». Не наша мама, а папина. Жалко мне ее что-то стало опять. С чего бы, казалось. Она переживала от незнания, а мы просто пережить пытались — и никто нас не спрашивал, знаем ли мы и хотим ли это знать. Все равно däw äni было жалко.

После дяди Андрея и бабули про папу все забыли, а теперь вспомнили. Вот сейчас, пять минут назад. Сообщения падали размеренно и с одного номера — коротенькие, разные, но одинаково бессмысленные. В первом было так: «.ад имр фшь», во втором среди абракадабры выделялось слово «бей», но я почти сразу понял, что это случайность. Кто-то жмакал кнопки телефона один раз, потом два раза, потом три — и так далее. То ли ребенок балуется, то ли чокнутый взрослый пытается понять, что у него в руках, как Митрофановна говорит, методом научного тыка.

Только это не чокнутый и не ребенок. Сообщения были от мамы. Нашей мамы, в смысле. Не от нее, вернее, а с ее телефона.

Который так и лежал на кухне. На пустой кухне почти пустой квартиры, в которой не было никого, кроме меня да кота.

Или зря я так думал?

Я еще раз пролистал все сообщения и выронил трубку, которая затряслась и лишь затем отсигналила о новой эсэмэске, целиком состоящей из знаков препинания. Я тебе самому сейчас препинание устрою, решил я и рванул на кухню.

На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и däw äti лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?

— Бошки оторву, — пригрозил я, задрав голову.

Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я — произносить было лениво, — собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько. Гладенько. Мяконько. Тепленько.

Улюлюканье с хрустом разломило мне голову. Я застонал, выскочил из-под облаков, красной кофты и голубых складок — но не из-под звона. Сидел мокрый, комкая одеяло и озираясь, да пытался сообразить, что было. А что было-то? Темно было да тоскливо. Тускло светили цифры 02.15 на папином телефоне. И звук был тускло заунывный, типа ослик на ежика в тумане присел. Знакомый звук и близкий.

Я сполз с постели, дважды чуть не грохнувшись — запутался в одеяле, которое сбилось в один угол пододеяльника, и тут же споткнулся о кота. Он, оказывается, раздраженно бродил вокруг. Мы зашипели в тон, кот рванул прочь, а я еще и башкой лампочку зацепил. Спасибо хоть не включенную. А, кстати. Я включил свет, пожмурился и устремился к горке. Это мебель такая, у нас там посуда стоит, документы хранятся, ну и разное по мелочи. Кот сидел возле дверцы, из-за которой сочился тоскливый напев.

Я распахнул дверцу, уже вспомнив, что это за звук и кто ему за окном тихонько подпевает. Ну правильно. На полке надрывался, ерзая, прицепленный к ключам от машины брелок сигнализации. По стеклу машинки, нарисованной на экранчике брелока, размеренно стукал здоровенный топор. Под окном, соответственно, орала настоящая машина, которую папа так и не отогнал на стоянку.

Я выскочил на кухню — там окно было ближе, разглядел машину через стекло, распахнул форточку, высунулся в знобкий ветерок и разглядел повнимательней. Топора не было. Прочих инструментов нападения или посторонних людей тоже. Захотелось машинке поорать, она и не стала сдерживаться. Полным потрохом. Сейчас весь дом проснется и во двор выскочит. С натуральными топорами.

Я поспешно нажал среднюю из трех кнопок брелока, как папа показывал. Машина булькнула, мигнула и заткнулась. Топор с экранчика исчез. Я постоял, наслаждаясь тишиной и почти свежим воздухом, нагнанным по Волге северным ветром. И только когда от пояса к шее прошла крупная дрожь, аж зубы лязгнули, я опомнился, захлопнул окно. И чуть не помер.

В окне отразилась моя темная щека и кто-то за моей спиной.

Я резко развернулся, выкрикнув что-то. Кухня была пуста, коридор тоже. Кот дрых под цветочным горшком рядом с телевизором. Да и не он в стекле отразился — там фигура была пониже и пошире меня, темная и обведенная уличным фонарем по кромке.

Я еще побродил по квартире, включая везде свет. Пусть лампы тьму выгоняют, нефиг дрыхнуть. Вернулся к дивану и сел, закутавшись в одеяло. Поспать сегодня, кажися, не судьба, так покукую — со скольки там, с трех почти до семи, нормально. Кот поглядел на меня недовольно и прикрыл морду лапой. Ничего, тебе с таким запасом черноты и при свете спится нормально. А я при включенных лампах и согреюсь быстрее, и пугаться меньше буду, и соображать начну нормально, как днем, когда четко видно, кто откуда пришел, кто чего делает и зачем убегает, сжимаясь в четкую точку, точку, огуречик, вот и…

Бам-м!

Меня как пинком вышибло из теплого кокона и из дремы, в которую я все-таки сполз. Я слетел на пол, схватил ключи, дернулся в сторону кухни и как-то одновременно сообразил, что часы показывают 02.17, и что разбудивший меня гулкий удар не имеет отношения к нашей машине. Хотелось на это надеяться, по крайней мере.

Хотелось-не хотелось, а я все равно с острым стыдом понял, что наверняка нашу машину взорвали, — она и орала, потому что минировали, а я не спас, чисто из трусости. Подглядывал да накаркивал — чтоб разорвало. Накаркал.

Смотреть на пылающие обломки было еще стыднее. Папа убиваться будет, он ее так любит. Любил.

Бам-м!!

Я подпрыгнул — с наслаждением. Грохот доносился не со двора, а из подъезда. Стало быть, на сей раз меня не машина разбудила — если ее, конечно, не втащили к нам на лестничную площадку. Бумкнуло не оглушительно, но гулко и близко, словно сердитый кикбоксер пытался досрочно покинуть лифт. Пьяный, что ли, какой?

Надо было посмотреть, что с машиной, но я замер.

Пьяный перестал биться в лифт. Он пошел. Совсем не как пьяный.

Шаги были не слишком громкими, но какими-то дико тяжелыми — кажется, я их даже пятками чувствовал, хотя чувак, судя по звуку, топал парой этажей ниже. По лестнице топал, к нам. Каждый шаг был громче и отдавался сильней и шире — в голени, в колени, в копчик, ребра и виски, накатывался, как гигантский каменный шар с выступами, грозно и беспощадно, и теперь бил в голову — дынн! дынн!! — тринадцать!!! четырнадцать!!! — почему соседи не просыпаются, вышел бы дядя Рома да вломил этому Халку недоделанному — восемнадцать!!! Сейчас лестница кончится, и он в нашу дверь упрется, и что делать? — и когда она кончится, ну невозможно же, сколько там ступенек вообще?!!

Двенадцать, вспомнил я, и упала тишина. Я чуть не сел от неожиданности — так, оказывается, пыжился и напрягался все это время. Да что ж это такое творится-то, елки зеленые, по лесу меня гоняли, в поле терзали, в болоте топили, теперь еще дома кошмарить будут? Да я вам!

Я застыл. Расслышал все-таки: это не кровь у меня в ушах шумит и не ветер за окном свищет. Это кто-то по лестнице вверх чешет, легко-легко и невозможно быстро, подошвы тюхтюхтюх шелестят, считать не успеваешь, восемна-девя-двадцать! Тишина. У самой нашей двери.

Ёлы, сколько их там уже?

Я подкрался и прислонил ухо к двери. В ухе скорбно заныло, как в невредном зубе. Труба какая-нибудь. Или нет, труба равномерно ноет или тарахтит трактором, а тут как-то звук посапывания вверх-вниз.

В глазок смотреть не хотелось. Я осторожно отодвинул заслонку скважины и заглянул в узорную щель. Ну, площадка как площадка. Пустая.

Я аккуратно, без щелчков, провернул замки, приоткрыл дверь, выглянул и внимательно все рассмотрел. Вернее, внимательно рассмотрел ничего. Ничего особенного: двери, стены. Пол, потолок. Лесенки с перилами. Ни слонов, ни носорогов.

Я пожал плечами, прикрыл дверь, потянулся к замку и тут меня толкнуло. Присел и заглянул в скважину еще раз. Там была темнота со странным проблеском. Ё!

Я отшатнулся, выпрямляясь. Не темнота это, а глаз, темный и блестящий. За дверью шорохнулись с легким хихи. Да что они устроили-то? Биту бы — да ладно, я и ножом, — откуда он взялся? — пофиг. Я одним движением отщелкнул верхний замок, хлопнул по ручке и изо всех сил вытолкнул ногой дверь — н-на в лоб!

Дверь распахнулась настежь и влетела в стену с грохотом, раскатившимся по светлой пустой площадке. Я шагнул наружу, отдергивая босые пятки от холодного нечистого пола, заглянул вверх и вниз лестничных пролетов. Не было никого, и следов никаких. Ни слоновьих вдавленных, ни легких спринтерских.

За дальней дверью зашаркали, и я торопливо смылся, беззвучно закрывшись и заперевшись. Там тетя Галя жила, тетка вредная и нудная. Выйдет, разорется, что я весь дом бужу, еще полицию вызовет — и не оправдаешься. Я же правда дверью сейчас грохнул. Это нехорошо, особенно в четвертом часу ночи — вернее в третьем. Ночью, короче. Главное, на предыдущие громыхания она реагировать не стала, зараза такая. Или не было предыдущих громыханий, на самом-то деле?

Ой-ёй.

И поди пойми, что лучше — страшный кипеш под боком или страшный кипеш в голове.

Лучше, наверное, страшный кипеш на плите. Пойду чаю попью, может, попустит.

Газовая плита тоже скандалила — авторозжиг не работал, от еле найденных спичек конфорка вспыхнула, тут же с хлопком погасла и отказывалась оживать, будто ее молоком насквозь залили. Вторая тоже. Третья занялась сразу и резво, хищными желтыми стрелками, так что у меня от руки паленым волосом запахло — а я и не знал, что уже лохматый там. Я с трудом поборол стихию и вспомнил, что обычный чайник мы забросили уже года три как. Плюнул, перекрыл газ, поставил греться электрочайник, придвинул к нему жестяную банку с заваркой, чтобы потом не искать, и пошел к компу. А куда еще податься одинокому человеку посреди ночи?

Комп, естественно, был заблокирован. Меня что-то такое зло взяло. Я даже вглядываться не стал, что там теперь по слою пыли выдавлено — слой таким толстым и махристым вышел, что само читалось: «ТТяНАФдр», — сказал вслух несколько слов по-русски, напечатал по-татарски Kit, yawız (Сгинь, нечистая (тат.)), замер, неожиданно для себя пробормотал «Bismillah» (Во имя Аллаха (араб.)) — полностью, как на ноже поверх кривых черточек вырезано, — и щелкнул кнопкой ввода.

Комп крякнул и поспешно выбросил на экран картинку загрузки.

Как, оказывается, просто все было.

Желания лезть в сеть не было, но я все равно прошелся стандартным маршрутом. Пацаны спали, один Кир нес трудную вахту — видать, вырубить машину забыл. Хотя с него станется до утра висеть. Новостей минус ноль, скайп не буянит.

Чайник вскипел, а вот заваривать было нечего. Чайная банка отражала мое возмущение запыленным дном. Могли и здесь что-нибудь написать, мрачно подумал я. И сообразил: впрямь могли. Я закрыл банку, приподнял ее и опустил, вспоминая. Все правильно — я когда ее с полки брал, банка была потяжелее, и шелестнула так быстренько. Была там заварка. А теперь не стало.

— Э, чай вернули быстро, — громко сказал я кухне.

Кухня отмолчалась.

— Достали, — сообщил я и прищурился.

Холодильник с плитой дернулись в разные стороны, пол придвинулся и испуганно показал высохшие разводы, цепочки следов, босых и оносоченных, мелкие соринки — и пару чаинок, упавших вот только что. Я присел, рассмотрел их, сунулся пальцами за газовую плиту и чуть не сорвал ноготь. Встал, огляделся, отодвинул стол и выволок плиту из ниши, в которой она стояла всю свою жизнь — года три, значит. Далеко идти плита отказалась, но я решил, что теперь-то руку протисну. Мне хватит. Попробовал сунуться или заглянуть сверху — темень сорная, хоть ты исщурься весь.

Я сел, потом лег на пол и потянулся в щель невесть зачем. Пошарился там в сухих преградах, которые соединялись в самые неожиданные углы, собрал колючую горсть и вытащил ее наружу, чтобы не отвлекала больше. Ну и вдруг это чистый чай, кстати. Заварю, коли собирался.

Горсть была такая, что Дюймовочка с разбегу о тыкву убилась бы — чай, гречка, обломки макарон, серые крупинки какие-то, буэ-э. Без чая сегодня, Измайлов, строго сказал я, стряхнул добычу в ведро, вытянулся на полу и полез снова. Надо же разобраться, что там такое и зачем.

Пальцы потыкались в пол, в плинтус, в стенку, в пол — и продавились дальше. Я замер, подождал и попробовал вытянуть руку еще немного. Она вытянулась, хотя вроде было некуда, и еще вытянулась, и еще. По шершавому теплому, по очень гладкому прохладному, опять по теплому непонятному. Я уже не понимал, под каким углом и на сколько метров умудрился растянуться, и какие там могут быть поверхности, если стена внешняя, а рука все ползла и ползла тихим ужиком, и где-то уже рядом с нашей невзорванной машиной ткнулась в клочковатую мягкость. Странно знакомую. Я попробовал разобраться на ощупь, слегка повернулся — и тут в плечо вступило. Как ножкой табуретки, а сверху еще Таисия Федоровна села — ну, например. Я и охнуть не смог. Собрал пальцы и потащил руку обратно. Вместе с мягким клочкастым. Не бросать же, раз нашел. И потом — они меня без чая оставили, вот им за это.

Руку долбануло, теперь будто локтем шарахнулся, электрической косточкой, хотя не шарахался я и не задевал ничего. Я вякнул невнятно возмущенное, извернулся и выдернул наконец руку с добычей.

С зайцем.

Это был мой заяц, тот самый, любимый и пропавший. Такой же, как раньше — с голубыми прозрачными глазками, серыми катышками и расходящимися швами, только мелкий. Или это я покрупнее стал?

— Вот вы уроды, — сказал я жалобно. — Это ж мой заяц, вы что?…

И замолчал, гладя пальцем лысинку между ушами.

Заяц был не новым — он никогда новым не был, — но вполне чистеньким, целеньким и не замусоренным. А у меня бы он вряд ли выжил, и у Дильки тем более — она по малолетству девушка лютая была, во все стороны путь кукольными бошками устилала, натурально. Стало быть, спасибо воришкам, что сохранили его для меня. Ну, для меня получается, хоть цель была другой. И спасибо, что сюда притащили, внезапно понял я. Заяц потерялся, когда я мелкий был, мы тогда в однушке на Чистопольской жили. А нашелся в новой квартире за новой газовой плитой.

Ха.

Я, дурак, седел тут усердно, боялся всякой жуткой гадости. А жуткой гадости игрушки, между прочим, не нужны. Они салагам нужны вроде меня мелкого, и прочим деткам. Бичуре какой-нибудь, городского подвида. Не хватало еще бичуры бояться.

— Спас… — начал я и спохватился.

Похлопал в ладоши, не выпуская зайца из подмышки, и задвинул плиту на место. Я не особо вслушивался, что там шипит и булькает злобно, зато решил было из благодарности гостинчик какой-нибудь для ребят на полу оставить — хлеба там, сыра какого-нибудь. Но не стал. Во-первых, кот сожрет — где он, кстати? Так и дрыхнет, паразит, пока я с медвежьей болезнью сражаюсь. Во-вторых, нет у меня ни сыра, ни хлеба. А главное, быстрее бичуры крысы с тараканами набегут. Они не такие прикольные. Хотя они сбежали. К тому же мама набежит, и это будет ни разу не прикольно. Даже если я про зайца расскажу. Она порадуется, конечно, но этого зайца, например, к моей ладошке пришьет. А папа стишок сочинит, типа «С любимыми не расставайтесь».

С любимыми. Ха.

На часах было 02.45. Опять. Ну и ладно.

Я прижал зайца к щеке и шепнул ему в глупый глаз:

— Quyan, min sine yawatam.

Лег, обнял игрушку и спокойно уснул. Я ведь знал, что теперь все будет хорошо.

Прикольно, да?