Учение и ритуал высшей магии. Том 1

12. Ламед. Л ВЕЛИКОЕ ДЕЛАНИЕ

Великое делание — прежде всего само создание человека, т. е. полное завоевание своих способностей и будущего; в особенности же это — совершенная эмансипация воли, утверждающей за ним мировое царство Азота и область Магнезии, т. е. полную власть над универсальным магическим агентом.

Этот магический агент, который древние философы-герметисты скрывали под именем nepвой материн, определяет формы могущей изменяться субстанции, и, посредством его действительно, можно достигнуть превращения металлов и всеобъемлющей врачебной науки. Это — не гипотеза, а уже испытанный и строго доказуемый научный факт.

Николай Фламель и Раймонд Луллий, оба бедняки, явно раздавали несметные богатства. Агриппа же достиг только первой части великого делания и умер в нужде, единственно стараясь овладеть самим собой и укрепить свою независимость.

Следовательно, существуют две зависящих одна от другой герметических операции: одна духовная, другая материальная.

Впрочем, вся герметическая наука содержится в учении Гермеса, как говорят, первоначально вырезанном на изумрудной таблице; я объяснил уже первые ее параграфы, теперь же привожу остальные, относящиеся к процессу великого делания:

— Ты отделишь землю от огня, тонкое от плотного, — осторожно, с большим искусством.

Он восходит от земли к небу и снова опускается на землю, и получает силу, как от вещей высших, так и от низших.

Посредством его ты получишь славу всего мира, и всякая неясность уйдет от тебя.

Это — сильное могущество всякой силы, ибо она победит все тонкое и проникнет все плотное.

Так создан был мир.

Отделить тонкое от плотного в первой, чисто внутренней, операции — значит, освободить свою душу ото всех предрассудков и пороков, а это достигается употреблением философской соли, т. е. мудрости, ртути, т. е. личной ловкости и работы, и, наконец, серы, изображающей жизненную энергию и пыл воли. Этим способом превращаются в духовное золото наименее драгоценные предметы и даже нечистоты земли. В этом смысле нужно понимать притчи "собрания философов", Бернарда де Тревизан, Василия Валентина, Марии Египетской и других пророков алхимии. Но в их сочинениях, также как и в великом делании, нужно искусно отделять тонкое от плотного, мистическое от положительного, аллегорию от теории.

Если вы хотите прочесть с удовольствием и понять их, — нужно сначала понять их аллегорически, затем перейти от аллегорий к реальностям посредством соответствий, или аналогий, указанных в единственном догмате: Все, находящееся вверху, подобно находящемуся внизу, и наоборот. Слово «ART», обороченное, или прочтенное по методу священных первобытных писаний, т. е. справа налево, выражает своими тремя начальными буквами различные степени великого дела. Т обозначает тройное, теорию и работу, R реализацию, осуществление, и А — применение. В двенадцатой главе Ритуала я дам нужные для приспособления рецепты великих учителей и, главным образом, тот, который находится в герметической крепости Генриха Кунрата.

Теперь же я предлагаю моим читателям заняться изучением дивного трактата, приписываемого Гермесу Тримегисту и называющегося "Минерва мира" (Minerva mundi). Трактат этот находится только в некоторых изданиях произведений Гермеса и содержит в себе под аллегориями, полными поэзии и глубины, учение о самосоздании существ или о законе творения, являющегося результатом согласия двух сил, называвшихся алхимиками «постоянным» (fixe) и «летучим» (volatil); в абсолюте эти силы называются необходимостью и свободой. В этом сочинении разнообразие форм, распространенных в природе, объясняется различием духов, и уродливости — расхождением усилий. Чтение и размышление над этим сочинением необходимы для каждого адепта, желающего исследовать тайны природы и серьезно взяться за исследование великого дела.

Когда учителя алхимии говорят, что для выполнения дел науки нужно мало времени и денег, в особенности, когда они утверждают, что необходим только один сосуд, когда они говорят о великом и единственном атаноре, которым все могут пользоваться, который у всех под руками…, что люди, сами того не зная, обладают им, — они намекают на философскую и моральную алхимию. Действительно, твердая и решительная воля в короткое время может достигнуть абсолютной независимости, и все мы обладаем химическим инструментом, великим и единственным атанором, который служит для отделения тонкого от грубого и постоянного от летучего. Этот инструмент, совершенный, как мир, и точный, как сама математика, изображается мудрецами символом пентаграммы, или пятиконечной звезды, абсолютного знака человеческого разума. Я последую примеру мудрецов, и не назову его: слишком легко угадать это.

Соответствующая этой главе фигура Таро была плохо понята Куртом де Гебелином и Эттейллой, видевшими в ней только ошибку, сделанную немецким карточником. Эта фигура изображает человека со связанными за спиной руками, с двумя мешками денег, привязанными к подмышкам, и повешенного за ногу на виселице, составленной из двух древесных стволов, — каждый с шестью обрубленными ветвями — и перекладины, дополняющей изображение еврейского Taу; ноги его скрещены, и локти с головой образуют — треугольник. В алхимии треугольник с крестом наверху обозначает окончание и совершенство великого делания, т. е. тождественен по значению с Тау, последней буквой священной азбуки.

Следовательно, этот повешенный — адепт, связанный своими обязательствами, одухотворенный — с ногами, обращенными к небу; это — также античный Прометей, в бессмертных муках подвергающийся наказанию за свою славную кражу. Вульгарно это — Иуда, предатель, и казнь его — угроза всякому, кто откроет великую тайну. Наконец, для еврейских каббалистов, этот повешенный, соответствующий их двенадцатому догмату, учению об обещанном Мессии — протест против признаваемого христианами Спасителя; и они как бы продолжают говорить ему:

— Как можешь спасти других, ты, не сумевший спасти самого себя?

В Сефер-Тольдос-Иешу (Sepher-Toldos-Ieschu), антихристианской раввинической компиляции, находится странная притча: "Иешу, — рассказывает раввин, автор легенды, — путешествовал с Симоном Баржоной и Иудой Искариотом. Поздно и утомленные пришли они в уединенный дом. Им очень хотелось есть: нашли же они только молодую, очень маленькую и худую гуску. Для трех это было слишком мало; разделить ее значило раздразнить только голод. Решили бросить жребий, но так как им страшно хотелось спать, "заснем, пока нам приготовят ужин, — сказал Иешу, — проснувшись мы расскажем свои сны, и тот, кому приснится наилучший сон, съест маленькую гуску". Так и сделали. Наконец они встали. "Мне снилось, — сказал святой Петр, — что я был наместником Бога". "Мне, — что я был самим Богом", — сказал Иешу. "А мне, — лицемерно возразил Иуда, — снилось, что я, став лунатиком, встал, тихо спустился вниз, снял гуску с вертела и съел". Сошли вниз; но гуска действительно исчезла: Иуда видел сон наяву.[11]

Эта легенда — протест еврейского позитивизма против христианского мистицизма. Действительно, в то время, как верующие предавались прекрасным мечтам, осужденный израильтянин, Иуда христианской цивилизации, работал, продавал, занимался ажиотажем, становился богатым, завладевал реальностями настоящей жизни и был в состоянии одолжать средства существования тем самым культам, которые так долго его осуждали. Древние обожатели ковчега, оставшись верными культу туго набитого сундука, имеют теперь храмом биржу и оттуда управляют христианским миром. Действительно, Иуда может смеяться и радоваться, что он не спал, подобно святому Петру.

В древних, предшествовавших плену, писаниях еврейское Тау имеет вид креста, а это подтверждает мое толкование двенадцатой пластинки каббалистического Таро. Крест, производящий четыре треугольника, — также священный знак двенадцатерного, поэтому египтяне называли его ключом неба. Эттейлла, запутавшись в своих долгих исследованиях, желая примирить аналогические необходимости изображения со своим личным мнением (в этом он подчинился влиянию ученого Курта де Гибелина), вложил в руку своего выпрямленного повешенного, из которого он сделал «Благоразумие», герметический кадуцей, состоящий из двух змей и греческого Тау. Но поняв необходимость Тау, или креста, на двенадцатый странице книги Тота, он должен был бы также понять и многосложный и великолепный символ герметического повешенного, Прометея науки, живого человека, касающегося земли только мыслью, имеющего своим основанием небо, свободного и принесенного в жертву адепта, открывателя, которому угрожает смерть, заговор Иудейства против Христа, который кажется невольным признанием сокровенного божества Распятого, — наконец, знак выполненного дела, законченного цикла, промежуточное Тау, в первый раз резюмирующее, перед последним десятерным, знаки священного алфавита.