Удар! Ещё удар!..

НА ТУРНИРЕ

Зеленый курортный городок на севере Голландии просыпался рано. Строгие, одетые в черное старушки, мелко перебирая ногами, совершали моцион по укромным тенистым аллеям или, загородившись зонтами от неяркого солнца, читали толстые сентиментальные романы, а когда уставали глаза, неторопливо размышляли о жизни и смерти, и тщете всего земного.

Голоногие, загорелые, похожие на бродяг, студенты, вместе со своими такими же голоногими подругами, спозаранку начинали приводить в порядок такелаж на яхтах и уходили в море.

Еще на рассвете появлялись в скверах и теплицах садовники. Молча, покуривая трубочки, ухаживали они за великолепными холеными тюльпанами — алыми и желтыми, зелеными и золотистыми, крохотными — с монетку и громадными — с блюдце, гладкими, как шелк, и махровыми, как тисненый бархат; за тюльпанами, которые принесли мировую славу этой маленькой трудолюбивой стране.

Рано оживали и теннисные корты: слышались тугие удары по мячу. Только казино, бары и дансинги пробуждались поздно, отсыпаясь после бессонной ночи.

Вместе со всем городком рано просыпался и приморский отель «Де Фос», маленький, похожий на десятки таких же отелей с недорогими номерами, с библиями на столе в каждом номере, с заботливой, все успевающей и в то же время незаметной прислугой.

Месяц назад этот отель был почти пуст, а сейчас в нем бурлила жизнь: здесь расположились шахматисты, участники крупного международного турнира.

Гроссмейстер Александр Александрович К. — уже немолодой, начинающий лысеть, с умным усталым лицом и маленьким глубоким шрамом возле уха (след от осколка мины) — встал рано и в скверном настроении. Без всякой охоты, лишь по долголетней привычке, сделал зарядку.

«Паршиво», — думал он, лежа с закрытыми глазами в ванне.

Снова мысленно подсчитал: шесть с половиной очков. Шесть с половиной из пятнадцати! Да, хвастать нечем.

Закрыл краны, повернулся на бок. Голова была тяжелая, мысли ворочались туго.

«А все этот сумасшедший режим! Не творчество, вдумчивое, серьезное, а скачка какая-то, — думал он. — Галоп!»

Сравнение ему понравилось, и он мысленно повторил:

«Именно галоп! Или кросс…»

Действительно, режим турнира был очень напряженный. Играли каждый день по вечерам, с пяти до десяти часов. Отложенную партию доигрывали утром на следующий день. А в пять — очередной тур.

Если учесть, что полночи, а иногда и всю ночь шахматист тратил на анализ отложенной партии, на детальное изучение всех сложных вариантов, которые могут возникнуть на доске, легко понять, что на доигрывание он приходил невыспавшийся, с гудящей головой.

Вот и сейчас, утром, Александр Александрович чувствовал себя так, словно он и не спал, не отдохнул. Да отчасти так оно и было.

Вчера он играл с французом Баррером и отложил партию в безнадежном положении. Потом, ночью, расставив фигуры на доске, часа три искал спасения. Но так и не нашел…

Он оделся, позавтракал. До начала доигрывания было еще полчаса. Вышел из отеля и зашагал по приморскому бульвару.

Море было неяркое, серое.

«Как наше, Балтийское», — подумал Александр Александрович.

Об отложенной партии он старался не вспоминать. Все равно тут ничем не поможешь.

В плоском, неживом море вдали в хмурое серое небо были впаяны неподвижные маленькие белые треугольники парусов. Александр Александрович стал всматриваться в одну из яхт. Какого класса?

В юности он увлекался парусом; бывало, с ранней весны целыми днями пропадал в яхтклубе на Петровской косе, но потом забросил этот чудесный спорт. Однако и сейчас, на сорок первом году жизни, стоило ему только увидеть парус, — тотчас рождалось ощущение необычайной свежести, легкости, крылатости.

Александр Александрович несколько минут следил за далекой яхтой, но определить на таком расстоянии ее класс не смог.

Пошел дальше, свернул с бульвара в извилистую, узкую, как тропинка, улочку. Дома на ней стояли почти вплотную друг к другу и напоминали башни, узкие и высокие. И вершины их покачивались на ветру тоже как башни. Александр Александрович, инженер-строитель, уже полюбопытствовал и узнал: голландцы строят свои дома с такими маленькими основаниями потому, что земля в их королевстве очень дорога, — ведь каждый клочок приходится отвоевывать у моря. Вот дома и растут вверх, а не вширь.

Возле одного трехэтажного дома он даже остановился: по фасаду это высокое здание имело в ширину всего метра три — четыре.

«Ну и ну! Тряхнет буря посильнее — пожалуй, упадет!» — покачал головой Александр Александрович.

Едва он удалился от моря, снова нахлынули мрачные мысли.

«Не везет. Ну, просто не везет…»

И в самом деле, в этом турнире Александра Александровича преследовали неудачи. Бывший чемпион СССР, один из опытнейших гроссмейстеров, сейчас плелся в хвосте турнирной таблицы.

«Двенадцатое место, — покачал он головой. — При семнадцати участниках. Ну и ну… Старость, что ли?»

Одно за другим он вспоминал все свои крупные послевоенные состязания: чемпионаты СССР, международные турниры. Правда, первое место он занял лишь один раз, но и ниже четвертого тоже был лишь один раз.

Он подошел к старинному зданию ратуши. Играли здесь, в большом зале с каменным полом, гулкими сводами и узкими стрельчатыми окнами. Высокий статный красавец полицейский в белых крагах, белых перчатках и с белой широкой лентой, как портупея, через плечо, приветливо козырнул ему. Этот полицейский постоянно дежурил возле ратуши и уже знал в лицо всех участников турнира.

— Рус, карош, спасибо! — сверкая ослепительно-белыми, крупными, как фасолины, зубами, отчеканил он. Этими тремя словами — ими ограничивалось его знание русского языка — каждый день встречал он советских шахматистов.

В вестибюле Александру Александровичу молча поклонился сидящий за столиком пожилой мужчина в черно-белом клетчатом костюме и такой же клетчатой шляпе: живая шахматная доска. Он продавал входные билеты.

Народу в зале было мало. Доигрывание не вызвало интереса у курортной публики.

«Еще и лучше», — подумал Александр Александрович.

Обычно, особенно к концу тура, в зале колыхалась густая пелена табачного дыма. Зрители, наблюдая за партиями, курили сигарету за сигаретой. Некурящему Александру Александровичу это очень мешало.

Доигрывание длилось недолго. Александр Александрович сделал всего двенадцать ходов и остановил часы. Грозили новые неизбежные потери, и сопротивление стало уже бессмысленным. Он пожал маленькую, но крепкую руку Баррера, сказал несколько положенных в таких случаях поздравительных слов и вышел в комнату для участников.

Встретил руководителя команды Игната Михайловича, невысокого коренастого мужчину лет пятидесяти, с голой огромной лобастой головой и длинными «казачьими» усами. Поздоровались.

«Сейчас скажет что-нибудь теплое, чуткое, — подумал Александр Александрович. — Или повторит, что я не в форме. Со всяким, мол, случается».

Голландские газеты уже не раз весьма корректно писали, что советский гроссмейстер К. после перенесенной болезни «не в форме». Это было простое и удобное для всех объяснение его неудач. Александру Александровичу тоже нравилась эта краткая, четкая формула. Не в форме — и все. И говорить не о чем.

Но по временам он задумывался. А что это, собственно, такое, «не в форме»? Падение боевого духа? Физическое недомогание? Неуверенность? Страх? Неподготовленность? Или и то, и другое, и третье? Действительно ли виновата малярия, сильно потрепавшая его перед турниром, или это лишь отговорка…

Игнат Михайлович не выразил сочувствия. Вдвоем они прошли к турнирной таблице, висевшей на стене. Судьи только что проставили результаты последних доигранных партий. Перед огромной таблицей стояло еще несколько шахматистов. Они переносили единицы, нули и половинки в свои карманные таблицы и оживленно обсуждали шансы участников.

Собственно, все было ясно. Оставались два последних тура. Впереди, сильно оторвавшись от остальных, шли советский гроссмейстер Б. и голландский гроссмейстер Э. У обоих было по одиннадцати очков. Последние два тура и должны были решить, кто из них займет первое место. На третьем, четвертом и пятом местах тесной группкой шли советские гроссмейстеры, но самый близкий из них отстал от лидеров на полтора очка и практических шансов на первое место не имел.

Кто же — Б. или Э.? Это волновало не только участников турнира. Сотни тысяч шахматистов и болельщиков всего мира жадно следили за ходом последних схваток и с нетерпением ждали: кто же? Кто?

На вокзалах, в больницах, в кафе и библиотеках люди, даже не знающие, как ходит конь, спорили, кто победит: русский или голландец?

В этом международном турнире участвовали шахматисты девяти стран; и, конечно, всем болельщикам хотелось, чтобы победил представитель именно их страны. Только так!

Несколько месяцев назад скоропостижно умер чемпион мира Александр Алехин. Впервые за многие десятки лет сверкающая шахматная корона оказалась бесхозной. В мире кипели страсти: как теперь выявить нового чемпиона? Кто будет им?

И все, конечно, понимали, что победитель этого турнира в Голландии получит веские основания претендовать на почетное звание «первого шахматиста планеты». Поэтому-то особенно волновались болельщики. Кто победит? Б. или Э.? Кто сделает эту первую внушительную заявку на титул чемпиона мира?

Александр Александрович знал: в Голландии доктор Э. давно уже стал чуть не национальным героем. Его портреты продавались на улицах, его имя было известно каждому мальчишке. За успехами Э. напряженно следила вся эта крохотная своеобразная страна. И немудрено: вряд ли в Голландии был еще хотя бы один спортсмен, пользующийся такой же всемирной славой.

В седьмом туре, например, зал, обычно и так неполный, был почти пуст. «В чем дело?» — удивлялись участники. И только потом сообразили: ведь в этот день Э. не играет, он выходной.

Семнадцать шахматистов в маленьком голландском курортном городке знали: за их борьбой в этом гулком обветшалом зале старинной ратуши следит весь мир. И это тоже возбуждало и без того взволнованных участников турнира.

Только сейчас, стоя у таблицы, Александр Александрович отчетливо понял: для него, лично для него, турнир, собственно говоря, окончен. В последних двух турах прихотливый турнирный жребий, как это часто случается, выкинул фокус. Словно в насмешку над Александром Александровичем, он в предпоследнем туре должен был встретиться с советским гроссмейстером Б. А в последнем туре он был выходной. Именно с Б., лидером турнира, вынужден он играть сегодня. Он, усталый, издерганный, потерявший столько сил в предшествующих партиях. Он, мечтающий сейчас лишь об отдыхе. Он, который «не в форме»… Да, было ясно: его ждал еще один нуль.

Говоря честно, Александр Александрович не очень огорчился.

«А какая, собственно, разница? Ну, еще нуль. Двенадцатое место или тринадцатое. Даже четырнадцатое. Это уже, в общем, неважно».

…Он вяло поел, погулял и за десять минут до начала тура явился в зал.

Столик, за которым он должен был играть, стоял нынче в самом центре и был выдвинут ближе к зрителям. Александр Александрович усмехнулся. Еще бы! Устроители опытны! Они знают, как любят болельщики следить за игрой лидера. И особенно — наблюдать, как тот укладывает на лопатки очередную жертву.

Рядом стоял другой столик. К нему сбоку был приколот листок с фамилией голландца. К этим двум решающим партиям сегодня будут прикованы взгляды зрителей. Остальные шесть столиков в глубине образуют как бы второй ряд.

До начала оставалось еще несколько минут. Александр Александрович, не садясь за доску, посмотрел в зал. Там находилось человек двести: главным образом, пожилые, солидные мужчины. У некоторых в руках карманные шахматы.

«У нас на такой тур собралось бы несколько тысяч человек, — подумал Александр Александрович. — Теснились бы в вестибюле, в фойе. Даже на улице, у входа, пришлось бы поставить демонстрационные доски. Для не попавших в зал…»

Он снова осмотрел полупустые ряды. Странно, — он все еще не привык к этому — как мало молодежи! Неужели за границей юноши все поголовно предпочитают шахматам футбол и бокс? Похоже, что так… Или тут, на курорте, вообще мало молодежи?..

Началась игра.

Гроссмейстер Б. — уже немолодой (ровесник Александра Александровича) — сидел за столиком прямо, и глаза его сквозь выпуклые стекла очков смотрели холодно и строго, как у экзаменатора.

«И впрямь экзамен», — подумал Александр Александрович.

Быстро разыграли сицилианскую партию. До четырнадцатого хода дебют шел по хорошо известным образцам. Но тут Б., игравший черными, сделал непредвиденный ход, уводя партию с привычных путей.

Это был вызов, явный вызов. Ход был подозрительный, и, уж конечно, менее сильный, чем обычное в этом варианте продолжение. Но это был новый ход, неизученный, и за доской опровергнуть его было нелегко. А обычное продолжение вело к разменам и ничейной позиции.

«На выигрыш идет, — подумал Александр Александрович. — Черными. Прямо в дебюте. Рискованно. А впрочем, — он усмехнулся, — вполне логично! Конечно, с „хвостовым“ Б. не церемонится. Как же иначе?»

Эта уверенность чемпиона вдруг разозлила его. Выходит, Б. уже не считает его за настоящего соперника? Так, что ли? Не сомневается в успехе.

Б. спокойно прогуливался возле столика. Он рассчитывал, что несокрушимая воля к победе, которую он только что продемонстрировал, вызовет у противника растерянность, спад. Но, как это иногда случается, произошло обратное: Александр Александрович ожесточился, собрался в комок.

«Еще посмотрим, кто кого!» — зло решил он.

Над пятнадцатым ходом он думал 37 минут. Размышлял, весь уйдя в позицию, зажав уши руками, чтобы не отвлекал шум зала. Наконец щелкнул кнопкой часов.

«Еще посмотрим! Еще посмотрим!» — мысленно повторял Александр Александрович. Он чувствовал прилив хмельного боевого задора. Непонятная вялость, скованность, не дававшие ему развернуться весь этот турнир, словно исчезли. Глаза смотрели ясно и, казалось, проникали в глубь позиции. Сложные варианты рассчитывались легко и точно.

«Вероятно, вот это поэты и зовут „вдохновением“», — взволнованно подумал Александр Александрович, но возвышенное, пышное слово смутило его, и он иронически усмехнулся.

Оторвавшись от доски, он вдруг обнаружил, что вокруг его столика стоит целая группа участников. Тут же был и Игнат Михайлович. Взглянул в зал. Не увидел, а скорее почувствовал, что большинство зрителей следит за его партией.

Чтобы отвлечься, встал, подошел к соседнему столику. Голландский гроссмейстер играл с молодым чемпионом Ленинграда. Позиция у них упростилась, перешла в равный эндшпиль.

«Ничья», — подумал Александр Александрович.

Но долго изучать чужую партию он не мог. Щелкнула кнопка его часов, и он быстро вернулся за свой столик.

Странно! Б. перевел коня на ферзевый фланг. Неужели он не замечает, что на королевском назревает комбинационный разгром? Или сам Александр Александрович ошибается? Он снова пересчитал все варианты. Нет, кажется, он прав. Надо только сделать еще один подготовительный ход. И тогда, если Б. не примет срочных мер, последует жертва слона…

Александр Александрович передвинул пешку и нажал часы.

У него было такое ощущение, будто он заложил под чемпиона мину. Вот-вот она взорвется. И часовой механизм тикает, отсчитывая секунды…

В зале было тихо. Непривычно тихо. Обычно зрители оживленно разговаривали, обсуждали позиции, пили джин и пунш, кейфе и ликеры, закусывали. Сейчас было тихо. И эта тишина после привычного шума настораживала, пугала.

«Как во время блокады, — мелькнуло у Александра Александровича. — Дети спали под стук метронома. Но просыпались, если радио умолкало. Тишина. Значит, жди сигнала воздушной тревоги…»

Он снова углубился в позицию на доске.

И вдруг — только сейчас до него дошел смысл происходящего. Только сейчас он понял, почему умолк зал.

«Ну и номер! — Он так растерялся, что на какое-то мгновенье даже лишился способности размышлять. — Вот так номер, — бессмысленно повторял он про себя. — Вот это номер».

Чуть успокоившись, он изумился:

«Как же я раньше не сообразил? А впрочем, это так понятно. Ведь перед партией я и не мечтал о выигрыше. И вдруг все так круто изменилось. Что же теперь? Вот черт!»

Он неожиданно понял то, что уже давно сообразили не только все участники турнира, судьи и болельщики, но даже самые неискушенные из зрителей, сидящих в зале.

Проклятье! Ведь он, выиграв партию у Б., лишит его шансов на первое место. Он сам, своими руками, своей дурацкой победой обеспечит первое место голландцу. Ну и ну! Сам, как ребенка, за ручку выведет голландца в лидеры, повесит ему на грудь золотую медаль. И главное — сам откроет ему путь в чемпионы мира! И это сделает он, советский гроссмейстер?!

Александр Александрович оглянулся. Вокруг его столика сгрудились шахматисты. Он посмотрел на Игната Михайловича, уперся взглядом ему прямо в глаза: «Ну, что скажешь? Вот положеньице…»

На спокойном широком лице руководителя команды он не смог ничего прочесть, глянул на Б. Тот сидел, рассматривая доску, как в бинокль, сквозь выпуклые стекла очков. Лицо его было холодно и бесстрастно.

«Не видит, — понял Александр Александрович. — Не видит угрозы. Ну и ну! — Он отер вспотевший лоб. Как жарко в зале! И даже каменный пол не холодит ног. — И на черта мне этот выигрыш? Что двенадцатое место, что одиннадцатое — какая разница?»

На минуту прикрыл глаза, откинулся на спинку стула.

«А может… Свернуть?»

Простейший выход. Свернуть партию с этого русла. Не жертвовать слона. Не обязан же он, в конце концов, идти на жертвы?! Да может и просто не заметить комбинации. Вот ведь Б. не замечает. Сложная комбинация. Шестиходовая. Со многими разветвлениями…

«Свернуть?»

Голландец уже закончил партию вничью. И у него с Б., если не идти на эту жертву, тоже, вероятно, будет ничья. Вот и хорошо. Б. и Э. опять будут наравне — по одиннадцати с половиной очков. Пусть в последнем туре сами в единоборстве решают, кто сильнее. Это честно. Это справедливо.

«Нет, — тотчас возразил он. — И не обманывай себя».

Александр Александрович на секунду представил себе, с каким изумлением и тревогой узнает кое-кто на родине о его выигрыше. Свой своему помешал. Помог голландцу. Он покачал головой. Некоторые болельщики возмутятся и даже будут считать его изменником.

На мгновенье перед ним возникло лицо его сына Тольки. Четырнадцатилетний парнишка имел уже второй разряд и был страстным болельщиком. Александр Александрович печально усмехнулся: сын, который всегда так бурно радовался его успехам, гордился ими, — нет, теперь он не обрадуется. И вряд ли даже сможет объяснить своим строгим, неуступчивым друзьям поступок отца. Именно так: «поступок». Не выигрыш, а «поступок».

Тут мысли Александра Александровича были прерваны. Б. сделал ход: занял ладьей открытую вертикаль на ферзевом фланге.

«Так», — Александр Александрович неторопливо записал ход на бланке. Стараясь не выдать волнения, аккуратно положил карандаш, ладонью пригладил волосы.

В висках стучало. Или это часы так громко тикают? Итак, можно жертвовать! Все готово.

Ему показалось, что две фигуры на доске поставлены небрежно.

— Поправляю, — сказал он. И сам удивился, услышав этот чужой хриплый голос. Поправил фигуры. Задумался. Итак?

Он снова пересчитал все варианты. Красивая комбинация, ничего не скажешь. Особенно эффектен третий ход — «тихое», неожиданное продвижение пешки. В нем вся соль. Этот незаметный «спокойный» ход решает партию.

Но как же все-таки быть?

Комбинация такая красивая, оригинальная. Неужели добровольно упустить ее?! Этому противилось все его шахматное нутро, вся его душа бойца…

И вдруг он разозлился на себя. Что за дурацкие сомнения?! Спорт это или не спорт? Борьба есть борьба! Нет своих, нет чужих. В турнире все противники…

Он сделал ход.

Зал дружно ахнул. Советский гроссмейстер К. пожертвовал слона.

Александр Александрович видел, как дрогнули глаза противника за толстыми стеклами очков. Б. взял карандаш, но, не записав хода, положил его.

«Так. Значит, не ожидал!» — Александр Александрович встал, пошел между столиками.

Обычно шахматисты, когда их противники думают над ходом, встречаются, переговариваются, вместе разгуливают по сцене. Но к Александру Александровичу никто не подошел. Он гулял один.

Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Б. все думал. Но выхода не было, жертву нельзя не принять. Он взял слона.

Александр Александрович тотчас ответил. Б. тоже ответил.

И тогда Александр Александрович сделал заранее подготовленный ход пешкой. Тот самый «тихий» ход, который решал партию.

Раз за разом три яркие вспышки озарили зал. Это корреспонденты, как всегда первыми почуяв сенсацию, фотографировали Александра Александровича.

Он сощурил глаза от яркого света, усмехнулся:

«Отвык уже!»

И в самом деле: на этом турнире его ни разу не фотографировали: кому нужны снимки неудачника?

Через полчаса все было кончено. На демонстрационной доске вывесили аншлаг: «Черные сдались». Это была самая короткая партия турнира: двадцать семь ходов. Разгром!

Александр Александрович, словно оглушенный, продолжал сидеть за столиком.

Б. встал, левой рукой поправил очки. Но они, очевидно, опять сползли. Он поправил их вторично.

— Вы прекрасно, да, отлично провели партию, — сказал он Александру Александровичу. Голос Б. был почти обычным, только чуть глуше. И лишь неестественно вздернутая левая бровь и пульсирующая синяя жилка на лбу выдавали всю степень его волнения. — А я… скверно… И заслуженно, вполне заслуженно… Поздравляю.

Он слабо пожал руку Александру Александровичу.

«Как ему горько… Как обидно сейчас», — взволнованно подумал тот. Хотел даже сказать Б. несколько утешительных слов, но вокруг теснились люди, это было неловко.

«Что за сентименты?!» — озлился он сам на себя и промолчал, лишь еще крепче сдавив обеими руками ладонь Б., и тряс ее долго и энергично. А в зале гремели аплодисменты, строжайше запрещенные (ведь они мешают другим играющим), впервые за весь турнир сотрясали старинную ратушу. И судья, хоть и поднял руку и делал укоризненное лицо, пытаясь усмирить зрителей, сам понимал: сейчас это бесполезно.

«Ишь обрадовались!» — зло подумал Александр Александрович.

Обычно молчаливые, флегматичные, суховатые голландцы сейчас действительно ликовали и даже не пытались скрыть свой восторг.

«Еще бы! Я открыл зеленый семафор их земляку, — подумал Александр Александрович. — Зеленую улицу прямо к первому призу…»

Возбуждение сразу схлынуло с него; опять появилась болезненная вялость. Он вышел из-за столика, подошел к группе шахматистов, прислушался. Молодой чемпион Ленинграда с усмешкой рассказывал о чудаковатом завещании миллионера Янсена, о котором в тот день толковали по всей Голландии. Старый холостяк Янсен оставил четверть своего огромного состояния любимой собаке Чарли.

Александр Александрович взял за локоть Ивана Феоктистовича — московского гроссмейстера, отвел в сторонку:

— Ну, как?

— Что — как? — переспросил тот, но тотчас поспешно добавил: — Отличная комбинация! Особенно третий ход, пешечка тихонечко эф пять — эф шесть, и можно сдаваться. Изящно!

— В самом деле изящно? — радостно переспросил Александр Александрович.

— Конечно. Ну, прости. Мой ход. — Иван Феоктистович, высокий, грузный, стремительно зашагал к своему столику.

«Так, — усмехнулся Александр Александрович. — Не поздравил! — Он покачал головой, задумался. — А может, я попусту придираюсь? Сказано же: изящная комбинация. Чего еще?!»

В комнате участников он увидел Игната Михайловича. Лицо у того было озабоченное; левой рукой он покручивал свой длинный ус, как всегда, когда напряженно размышлял. Правой рукой Игнат Михайлович крепко потирал бритую голову, на ней даже выступило красное пятно.

— Разгром, настоящий разгром учинил. Здорово, брат, здорово, — скороговоркой произнес он. — Мы выдвинем партию на приз за красоту!

«Хвалит, а голос кислый, — покачал головой Александр Александрович. — Или мне мерещится? Подозрительный я что-то стал. Нервочки…»

Александр Александрович ушел в гостиницу.

Ему снова вспомнился Толька. На минуту представил себе, что делает сейчас сынишка. Взглянул на часы — девять вечера. Значит, по-московскому — одиннадцать.

Толька, наверно, сидит с приятелями в своей комнате и играет «блиц» — пять минут на партию. Играют и ждут, когда передадут «последние известия». А в углу маленький тихий Изя Раскин, прильнув к приемнику, плавно крутит черные эбонитовые ручки, ловит Амстердам, передачи для заграницы на английском языке.

Александр Александрович хочет представить себе, как воспримут мальчишки известие о его выигрыше, — и не может. Сынишка, наверно, побледнеет (он всегда бледнеет, когда волнуется) и насупится. Изя скажет что-нибудь умное и короткое, как афоризм:

— Честолюбие — один из самых живучих пороков…

Или:

— В игре обнажается человек…

А Славка, тот выскажет проще:

— Э-эх, — вздохнет он (Славка всегда вздыхает, когда говорит какую-нибудь пакость). — Ну, конечно. Своя рубашка ближе к телу. Погнался за единицей и все на свете забыл. Э-эх! Родимые пятна…

На душе у Александра Александровича тоскливо. Выигрыш не радует его. Подумать только — как все в мире относительно! Выигрыш у самого В.! В другое время это окрылило бы Александра Александровича. А сейчас…

И только одна мысль веселит его:

«Забавно, что теперь напишут в „Нивс-блатт“?»

Александр Александрович усмехается. Голландские газеты с самого начала турнира много писали о советских шахматистах, и, в общем, благожелательно. Даже фотографии помещали. И только одна католическая газетка — «Нивс-блатт» — отличалась злобным тоном и язвительными остротами.

«Русские шахматисты, очевидно, условились не мешать друг другу в борьбе за лидерство», — заявила «Нивс-блатт», когда в первом туре четыре советских шахматиста закончили партии между собой вничью.

А когда в седьмом туре ленинградец Т. проиграл Б. и вследствие этого Б. вышел на первое место, «Нивс-блатт» высказалась еще яснее:

«Другого результата мы и не ждали. Можно было безопасно поставить 100 гульденов против стайфера,[2] что победит Б.»

«Интересно, — улыбаясь, подумал Александр Александрович. — Что же теперь они запоют?»

Лег он поздно; перед сном даже не совершил своей обычной прогулки по приморскому бульвару. Утром, за завтраком, попросил принести «Нивс-блатт», быстро нашел нужный столбец. Пожилой представительный официант перевел с голландского на немецкий. Александр Александрович выслушал и засмеялся. Официант, стоящий за его стулом, удивился, но тоже почтительно улыбнулся.

В газете, один под другим, были два крикливых заголовка:

И под этим помельче:

Как ни странно, эта газетная заметка принесла облегчение, разрядку. Александр Александрович вдруг всем своим усталым существом почувствовал: худо ли, хорошо ли — турнир для него окончен. Не будет, больше дьявольской трепки нервов и того чудовищного напряжения, когда, кажется, вот-вот треснет черепная коробка. Теперь можно отдохнуть.

Александр Александрович вышел к морю. Далекое солнце сквозь белесый туман казалось размытым бледно-оранжевым пятном. От низкого неба веяло холодом. Александр Александрович шагал по бульвару и заставлял себя ни о чем не думать, а просто так, легко, беспечно, как праздный гуляка, разглядывать отливающее свинцом море, чудесные, черные с золотой каймой и нежно-лимонные тюльпаны в киоске цветочницы, огромные крюки на фасадах домов под крутой черепичной крышей. Александр Александрович уже знал, что лестницы в голландских домах узкие, «экономные», мебель по ним не пронести. Шкафы и столы втаскивают через окно, зацепив веревку за крюк.

Вот мимо проехала древняя старушка на велосипеде. За нею бойко вертит педали священнослужитель. Рядом, тоже на велосипедах, обнявшись, оживленно переговариваясь, едут влюбленные. Как все странно в чужой стране! И как интересно!

И все-таки мысли его упорно возвращались к шахматам. Вспомнился Алехин. До боли трогала злая судьба этого гениального человека.

«Умер где-то в португальском городке. Мотался по свету, как бродяга, — думал Александр Александрович. — Да, незавидна жизнь отщепенца. Человек без родины — это, наверно, очень страшно. А ведь какой талант был! Кто же теперь станет его наследником? Б. или Э.?»

Он представил себе, как сейчас, в своих номерах в гостинице, готовятся к вечерней схватке Б. и Э. В прямом единоборстве решат они, кто сильнее. В прямом поединке — это чудесно! Но, к сожалению, у голландца одиннадцать с половиной очков, а у Б. — на пол-очка меньше. Эти-то полочка, вероятно, и решат судьбу первого приза.

Александр Александрович знал: борьба шахматистов начинается еще до того, как они садятся за доску, задолго до того. И этот предварительный этап борьбы не менее важен, чем собственно игра. Зачастую шахматист бывает побежден, еще даже не сев за доску. Он морально сломлен, подавлен и обязательно проиграет. Или он не смог найти психологический «ключ» к своему противнику, играет растерянно, без четкого замысла. И тоже проигрывает.

«Да, сложное положение у Б., — подумал Александр Александрович. — Как бы он сгоряча не натворил глупостей».

Ведь Э. достаточно ничьей, чтобы занять первое место. Он, конечно, и будет спокойно, выжидательно маневрировать фигурами, постепенно сводя партию к ничьей. А Б. нужен выигрыш. Только выигрыш. Лишь победив, он займет первое место. Вот тут-то все и кроется. Стремясь к выигрышу, к выигрышу во что бы то ни стало, Б. может очертя голову ринуться в атаку, чтобы сокрушить, смять противника. Но, к сожалению, такая прямолинейная тактика вряд ли поможет в борьбе с опытным, хитрым Э. Скорее всего, Э. хладнокровно отразит легковесные наскоки, а потом уж сам перейдет в контратаку, и тогда — пиши пропало…

«Выдержка. Крепкие нервы и выдержка — вот что сейчас особенно требуется Б., — подумал Александр Александрович. — Но где взять эту хваленую выдержку? Как сохранить хладнокровие в такой решительный момент? И притом, ведь Б., конечно, выбит из колеи вчерашним ужасным проигрышем. Да, тяжело…»

Задумчиво шагал он по приморскому бульвару. Угрюмое, серое с прозеленью море казалось сегодня не таким суровым. И скупое голландское солнце грело нынче щедрее.

Возле лавочки торговца сувенирами Александр Александрович увидел Игната Михайловича. Тот перебирал разложенные веером на прилавке открытки.

«К отъезду готовится», — подумал Александр Александрович.

Он подошел и тоже стал небрежно просматривать цветные открытки. Вот типичный староголландский пейзаж: ветряная мельница и канал. Вот знаменитая тридцатикилометровая дамба, сдерживающая напор Зюдерзее, а вот старая крестьянка в национальной одежде и башмаках на толстой деревянной подошве. А это снимок прославленного красавца тюльпана «Мефистофель», луковица которого стоит дороже автомобиля.

— К Э. приехала дочь, — неожиданно сказал Игнат Михайлович. Голос у него был низкий, сочный.

Александр Александрович пожал плечами. Ну и что?

— Последний тур. Наверно, хочет присутствовать, когда ее папаше будут вручать первый приз…

Александр Александрович внимательно оглядел Игната Михайловича. Что это — намек?

— Приз еще надо завоевать, — спокойно промолвил он.

Они опять занялись открытками.

«Почему молчит? Почему ни слова не скажет о моем вчерашнем выигрыше? Ведь, наверно, недоволен мною», — думал Александр Александрович.

— Ты чего такой кислый? — неожиданно спросил Игнат Михайлович. — У самого Б. выиграл! Гордиться надо!

Александр Александрович усмехнулся:

— Для особой радости не вижу оснований…

Игнат Михайлович долго, внимательно оглядывал его.

— Понятно. Кто-нибудь что-нибудь сказанул? Мол, непатриотично? Так?

— Никто ничего. Но… — Александр Александрович развел руками. — Имеющий голову да поймет!

— Э-эх ты! — Игнат Михайлович за борт пиджака притянул Александра Александровича к себе. — Ведь ты поступил правильно. Ты прав, понимаешь? Абсолютно прав…

— Я-то понимаю…

— А я, если и хмурюсь, то не на тебя, эх ты, голова! Просто положение досадное. Сложилось все как-то неудачно. Чего уж греха таить, приятнее бы и мне, и другим болельщикам, если б Б. выиграл у тебя. Но ведь это он виноват, что не выиграл. Он плохо играл. Он, а не ты! Понял?

— Понял, — засмеялся Александр Александрович. — Да не тряси ты меня, как грушу!..

Игнат Михайлович отпустил лацканы его пиджака и тоже засмеялся. На душе у Александра Александровича посветлело.

«А я-то… Я-то… Нервы все, нервы…»

Они еще долго перебирали открытки.

— Главное — выдержка, — задумчиво сказал Александр Александрович, имея в виду Б. — Не лезть в атаку. Не поддаваться легким соблазнам…

Игнат Михайлович кивнул:

— Сейчас Э., конечно, настроен миролюбиво, как сытый тигр…

Сравнение, видимо, понравилось ему, и он развил свою мысль:

— Но тигр — всегда тигр. И Б. должен хорошенько усыпить его бдительность…

Вскоре Игнат Михайлович, купив несколько открыток, ушел. Александр Александрович, радостно оживленный, вернулся в гостиницу, позвонил в Москву, домой. Сказал жене, что завтра вылетает, спросил, как Толька.

— Мне тут прямо телефон оборвали! — вместо ответа радостно кричала в трубку жена. — Поздравляют! Без конца поздравляют. Один даже поцеловал меня. Вот уж впрямь «болящий»!

Так жена называла болельщиков. Она отчего-то недолюбливала шахматы, не понимала, почему занятые солидные люди тратят столько сил и здоровья на это несерьезное дело. Это был тот «пунктик», из-за которого часто возникали споры между супругами.

Александр Александрович невольно усмехнулся, некстати вспомнив, что в Голландии ярых болельщиков метко называют «укушенными».

— Тебе все смешки, — обиделась жена.

Объясняться было бы долго, и Александр Александрович сказал:

— Потом… — и подозрительно спросил: — А больше «болящие» ничего не говорили?

— Чего ж еще? — удивилась жена.

Закончив разговор, Александр Александрович, пожалуй, впервые за весь турнир с аппетитом пообедал и пошел бродить по улицам. Из-за дьявольски напряженного турнирного режима он все еще толком не осмотрел городок. Кроме того, следовало купить подарки сыну, жене и теще.

Долго ходил по незнакомым узким улочкам. Зашел в маленькую картинную галерею, надеясь посмотреть старинных мастеров, но увидел лишь странные полотна современных художников — какие-то ромбы, круги, кубы.

…На турнир он пришел часов в семь. Опоздал нарочно. Зал был полон, и не только курортной публикой и туристами, — нет, сами местные жители нынче заполнили старинную ратушу.

«Еще бы. Их кумир финиширует! И как блестяще!» — подумал Александр Александрович и протиснулся к столикам. Все партии были в самом разгаре. Он сразу же впился в демонстрационную доску «Б. — Э.» и уже не отрывался от нее.

Позиция была спокойная, но сложная. Разменено всего по две пешки, все фигуры на доске.

«Молодец!» — подумал Александр Александрович, глядя на сосредоточенное, спокойное, как всегда, лицо Б.

Зрители в зале тихо, но взволнованно переговаривались. В самом деле, это казалось странным. Вот уже больше двух часов оба противника проводят какие-то скучные, мало понятные маневры. Топчутся взад-вперед фигурами за спиною своих мощных пешечных цепей. Ну что Э. так уныло топчется, — это понятно. Куда ему спешить? А вот Б. — что же он-то медлит? Или примирился с ничьей и со вторым местом?

Александр Александрович понимал: нет, Б. не смирился. В этом скучном маневрировании есть свои глубокие, скрытые замыслы. Мертвая позиция еще может ожить…

Он прошел в комнату для участников. За столиком что-то писал Игнат Михайлович.

— Ну, выдержка! — тихонько сказал ему Александр Александрович.

Игнат Михайлович сразу понял и кивнул. Вместе они внимательно оглядели позицию Б.

— Вулкан, — задумчиво сказал Игнат Михайлович. — Потухший, засыпанный пеплом. Но в глубине клокочет лава. Миг — и начинается извержение…

Прошел еще примерно час, а противники по-прежнему утомительно маневрировали.

И вдруг, на двадцать шестом ходу, Б. пожертвовал пешку.

Александр Александрович быстро, тревожно и радостно взглянул на Игната Михайловича:

«Вот оно — извержение!»

Позиция сразу ожила. Если черные примут жертву, белые фигуры ворвутся в их лагерь…

Э. надолго задумался.

Александр Александрович переживал течение партии, пожалуй, не меньше самого Б. Он всем сердцем желал, чтобы Б. выиграл. Обязательно выиграл и занял первое место. Отчасти причина была еще и в том, что победа Б. в какой-то степени оправдала бы и его собственный вчерашний выигрыш.

Э. принял жертву.

Дальше события замелькали, как в кино. Казалось, вдруг развернулась туго скрученная пружина. Оба противника уже были в цейтноте, ходы следовали друг за другом с такими короткими интервалами, что мальчишки в клетчатых шапочках не успевали передвигать огромные фанерные фигуры на демонстрационной доске.

Всего через двадцать одну минуту все было кончено: Э. под угрозой мата или потери фигуры сдался.

Александр Александрович глубоко, с облегчением вздохнул. Только сейчас он заметил, что почему-то не сидит, а стоит. Неужели он весь конец партии наблюдал вот так, стоя?

— Порядок, — прогудел кто-то за его спиной. Это был Игнат Михайлович, веселый, улыбающийся.

— Да, здорово, — откликнулся Александр Александрович. Но вдруг подумал:

«А если б ничья? И Э. занял бы первое место? Что тогда?»

Он нахмурился, замолчал, исподлобья глядя на Игната Михайловича: «Сердился бы? Или нет? Все равно! — вдруг ясно понял он. — Все равно! Случись второй раз такое, и я опять… Только так!»