Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось

1

В старом Берлине Кенигрецерштрассе была застроена только с одной стороны; с другой стороны шумели деревья Тиргартена. Дома на этой улице были такие же серые и скучные, как и во всем околотке, но добротнее, и стояли они привольно: не плечом к плечу, а с разбивкой, отделяясь друг от друга цветниками и зарослями сирени.

Берлин еще не был в то время столицей Германии, но заносчивые пруссаки уже считали себя рулевыми немецкой нации.

На этой Кенигрецерштрассе обитали истые пруссаки — те особые «человеки», которые выводились в имениях Восточной Пруссии точно так, как в инкубаторах выводят мясистых и яйценосных леггорнов, те «человеки», которым с детства внушали, что они рождены господами.

В майский полдень 1858 года перед домом номер двенадцать на Кенигрецерштрассе остановилась карета. Из нее вышла молодая женщина, за нею — Григорий Кушелев-Безбородко. Он стал полнее, густые усы сообщали его лицу солидность не по возрасту. Последним вышел из кареты мальчонка лет четырех.

Из дома выбежал старик в лакейской ливрее.

— С приездом, ваши сиятельства, — произнес он предупредительно. — Ее сиятельство графиня ждет ваши сиятельства с нетерпением. И особенно вас, граф Александр, — добавил он еще более теплым голосом, отвесив особый поклон мальчику.

Впрочем, старый лакей из вежливости или из чрезмерного усердия сильно преувеличивал: графиня Блохвиц встретила гостей более чем сдержанно — едва улыбнулась племяннице, а на мальчика посмотрела с удивлением и сказала на плохом французском языке:

— Граф Александр пошел ростом в Блохвицев. Анмари, — перешла она сразу на немецкий, — комнаты для вас приготовлены.

На этом церемония встречи приехавших из Петербурга родственников и закончилась. Лакеи вносили вещи. Анмари с сыном направились в сторону винтовой лестницы.

— Наш друг граф Альвенслебен очень интересуется вами, — сказала графиня, оставшись наедине с Безбородко.

— Альвенслебен? — Безбородко удивился. — Ваш начальник полиции? Что ему от меня нужно?

— Этого я не знаю, но после того, как я сказала ему, что вы будете здесь проездом в Париж, он дважды к нам заезжал специально из-за вас.

— Непонятно, тетушка. Зачем я мог понадобиться начальнику вашей полиции?

— Мы с Дитрихом гадали тоже, но ни до чего додуматься не смогли. Дитрих уверен, что граф Альвенслебен действует по требованию вашей жандармерии. А впрочем, поговорите с Дитрихом сами, он будет скоро дома.

Кушелев-Безбородко был озадачен: ушел из жизни Николай I; закончилась Крымская война; безгласная, мертво лежавшая Россия начала постепенно оживать; ушел в небытие и Дубельт; но на здании у Цепного моста осталась вывеска со зловещей надписью: «III отделение собственной Его величества канцелярии», — и русская жандармерия тут как тут!

Политических грехов Безбородко за собой не знал, но мало ли что может взбрести в голову наследникам Дубельта!

По квартире разнесся резкий звон колокольчика. Безбородко вышел в коридор. Лакей открыл дверь, появился генерал граф Дитрих фон Блохвиц. Он вошел, гремя шпорами, затянутый в перехваченный широким серебряным поясом зеленый мундир, а на голове черная, лакированная каска с острым наконечником и огромным орлом поверх сводчатого козырька.

— Рад вас видеть, милый дядя, в добром здравии.

— Блохвицы сохраняют здоровье до самой смерти — такова порода. — Граф отдал лакею каску, вошел в гостиную и уселся. — Как там у вас мой братец Тео? Хотя он у вас не Тео, а Тимофей, и не просто Тимофей, а еще Тимофей Харитонович. Как он там, этот Тимофей Харитонович, себя чувствует? Получил наконец корпус?

— Ему предложили корпус в Польше, но он отказался. Не хочет уезжать из Петербурга.

— И правильно делает: лучше командовать дивизией на виду у царя, чем корпусом в отдалении. А у вас как дела? Когда получите полк? Ведь вы в звании полковника уже!

— Не дают.

— Надо подтолкнуть!

— Увы, некому, милый дядя.

В словах Григория Безбородко прозвучала горечь обманутой надежды.

Генерал переменил тему:

— Как Анмари? У нас, у Блохвицев, девушки в тугой упряжке ходили, а братец мой избаловал свою дочку. Слишком много давал ей воли. Нелегко вам с ней?

— Ничего, привыкаем друг к другу.

— Сын как?

— Растет.

Тут генерал придвинул свой стул вплотную к стулу Безбородко и голосом заговорщика спросил:

— У вас перед отъездом из Петербурга каких-либо неприятностей с жандармами не было?

— Нет…

— Из ваших знакомых никто не арестован? — Никто…

— Но жандармы имеют основания быть вами недовольными? Вспомните, племянник, не было ли у вас в прошлом чего-то такого, что могло бы только теперь раскрыться?

После короткой паузы Безбородко ответил:

— Десять лет назад была одна история, но моя роль в ней была чисто созерцательная.

Генерал расстегнул серебряный пояс и швырнул его на диван.

— Тогда, племянник, я ничего не понимаю. Вами интересуется наш начальник полиции, а полиция наша интересуется иностранцами только тогда, когда этого требует иностранное государство.

— Тетя Тильда говорила мне об этом, и, если честно признаться, я озадачен.

Генерал принялся расстегивать мундир.

— Не надо вешать носа! Ничего, выпутаемся! Альвенслебен наш друг. Сейчас приглашу его, и мы поговорим по-солдатски!

Граф Альвенслебен не состоял ни в близком, ни в отдаленном родстве с графом Блохвицем, но они были похожи друг на друга, как два оловянных солдатика, отлитые в одной форме: длинноногие, широкоплечие, с квадратными лицами, пушистыми усами, бесцветными глазами.

— Я на несколько минут, — сказал Альвенслебен, входя в гостиную. — Спешу во дворец. — Он протянул руку Кушелеву-Безбородко. — Рад приветствовать вас в нашей столице и весьма сожалею, что вы у нас только проездом.

— На обратном пути останусь подольше.

— Генрих, — оборвал этот церемонный разговор граф Блохвиц. — Ты ведь хотел что-то сказать моему племяннику?

— О да, я очень хочу побеседовать с милым графом Безбородко, но это удовольствие я вынужден отложить до завтрашнего дня. Если милому графу будет угодно, мы встретимся для приятной беседы в министерстве ровно в двенадцать.

— Не лучше ли, Генрих, у нас за обедом?

— О да, Дитрих, — согласился Альвенслебен, — за твоим столом было бы приятнее, но, увы, я хочу показать графу кое-какие документы, а они у меня в министерстве. Не сочтите это за невежливость с моей стороны, — обратился он к Безбородко. — Я затрудняю вас отнюдь не из каприза. Подарите мне полчаса, буду вам бесконечно признателен.

— Ровно в двенадцать я у вас, граф, — поклонившись, сказал Безбородко.

Альвенслебен тепло попрощался, попросил передать сердечный привет обеим графиням и уехал.

— Мне, племянник, это не нравится, — мрачно промолвил Блохвиц. — Знаете, почему он явился в парадной форме?

— Он же сам объяснил: едет во дворец.

— Во дворец ездят или утром или вечером, не раньше семи. Он напялил на себя сбрую, чтобы не обедать с вами за одним столом. Да, племянник, дело, видимо, серьезнее, чем нам кажется.

— Но, дядя, я положительно не чувствую за собой никакой вины!

— Не забудьте, что у вас в России можно быть и без вины виноватым… Все же вешать носа не надо, — повторил он, — граф Блохвиц еще значит кое-что в Берлине, а граф Блохвиц — ваш дядя!

Безбородко стоял у раскрытого окна. Он видел, как из-за деревьев Тиргартена вышел шарманщик, сгибаясь под тяжестью музыкального ящика. Следом за шарманщиком шла стройная девушка — она шла легко, пританцовывая, размахивая правой рукой, в руке у нее была клетка с зеленым попугаем…

Прошло десять лет, и как тогда, в первый приход на Охту, Безбородко почувствовал, как во всем его теле закипела волна злобы и ненависти… Какая дорога раскрывалась перед ним, какая высота! И все рухнуло из-за такой вот уличной плясуньи, из-за дружка Олсуфьева… Подлец! Из-за него все пошло под откос — осталась лямка офицеришки с чинами по календарю. Он хотел подтолкнуть судьбу, женился на Анмари — дочери начальника петербургского гарнизона — и просчитался: дальше командира дивизии тесть не пошел…

Шарманщик взялся за ручку. Полились первые звуки испанской хоты. Девушка не торопясь расстелила коврик, потом сделала несколько грациозных па на месте…

Безбородко отошел от окна.

2

Вечером, когда семья Блохвиц собралась за кофейным столом, старик лакей подал хозяину опечатанный сургучом большой конверт.

— От его сиятельства графа фон Альвенслебена, — доложил он.

Генерал прочитал адрес на конверте и сумрачно сказал:

— Это вам, племянник.

Безбородко вскрыл конверт, прочитал письмо и рассмеялся.

— Что вы узнали смешного? — спросил граф Блохвиц.

— Прочитайте, дядя.

Прочитав письмо, генерал с раздражением промолвил:

— Не вижу ничего смешного!

— Неужели так уж важно, дядя, в двенадцать или в двенадцать тридцать?

— Это в России неважно, а у нас очень важно. Приличия обязательны для всех, в том числе и для министров.

— О чем вы спорите? — заинтересовалась старая графиня. Генерал прочитал записку вслух:

— «Граф фон Альвенслебен просит у графа Безбородко разрешения перенести завтрашнее свидание с двенадцати на двенадцать тридцать. Покорнейшая просьба вызвана тем, что внезапно возникшее обстоятельство лишает графа фон Альвенслебена возможности быть на месте в ранее назначенное время».

— Скажи, Тильда, что тут смешного?

— Ничего смешного, мой Дитрих.

— Я бы подождал тридцать минут в приемной!

— У нас не принято заставлять человека ждать в приемной, — возмущенно ответил генерал. — И смеяться вам не следовало! Но довольно об этом. Анмари, продолжай, пожалуйста, свой рассказ. У тебя получается очень смешно.

Анмари рассказывала о собачках баронессы Остен-Сакен. Делала она это с увлечением, сама получая удовольствие от забавных историй. Безбородко слышал об этих собачках уже много раз и каждый раз находил в передаче жены новые смешные детали. Но сейчас она его раздражала.

Безбородко женат уже пятый год. Анмари красива, жизнерадостна, обладает многими приятными качествами, но сейчас она ему показалась тусклой и неинтересной.

В его жизнь ворвалось прошлое: девушка, танцующая под звуки шарманки, возродила в памяти Тересу, Олсуфьева — все то горькое, что было связано с ними.

Много лет не встречался Безбородко со своим бывшим другом. Тот жил на юге Франции, в Антибе, а Безбородко не выезжал из России. Рукопись ушла в глубокое подполье — о ней не вспоминали, не говорили. Не вспоминал о ней и Безбородко, и вдруг…

«Подлец, — подумал Безбородко. — Мою жизнь исковеркал, а сам благоденствует!..»

Под бесконечный рассказ Анмари о собачках баронессы Остен-Сакен Безбородко вспоминает свое.

И он решил встретиться с Олсуфьевым, отомстить ему за свои неудачи, отравить ему безоблачное житье.

Ночью в постели, подбирая едкие слова для встречи, он вдруг вспомнил, что ему предстоит свидание с прусским министром полиции. Неприятное свидание.

Что могло послужить к тому поводом?

Безбородко припоминал свое прошлое, старался найти в нем ошибки, промахи, предосудительные встречи, случайно оброненные острые слова.

Не зря же дядю Дитриха так беспокоит предстоящий визит к Альвенслебену.

3

Ровно в 12.30 раскрылась дверь кабинета, и оттуда вышел Альвенслебен.

— Пожалуйста, милый граф, — сказал он, взяв Безбородко под локоть и вводя его в кабинет. — Разрешите представить вам господина Радке.

Из глубокого кресла поднялся толстенький человечек с круглым лоснящимся лицом и удивительно короткими ногами. Он молча поклонился.

Альвенслебен пододвинул к Безбородко коробку с сигарами:

— Представляю себе, как мой славный друг Дитрих рад вашему приезду. А ведь и я, милый граф, с нетерпением ждал вас.

— Могу я полюбопытствовать, чем вызвано ваше нетерпение?

— Жизнь, эта великая фокусница, выкидывает иногда такие коленца, что даже опытный человек потеряет голову. Если вы разрешите, милый граф, то господин Радке познакомит вас с преудивительным казусом. Прошу, господин Радке.

Человечек достал из-за своей спины желтый портфель, вынул какую-то бумажку и, прежде чем показать ее Безбородко, сказал слащавым голосом:

— Ваше сиятельство, заранее прошу великодушно простить меня, если я покажусь назойливым или если вам покажется, что мои вопросы недостаточно почтительны. Хочу заверить вас, что только государственные соображения вынуждают меня обратиться к вам с этим неприятным делом…

— Зачем такое пространное предисловие? — спросил Безбородко, улыбаясь, хотя его сердце сжалось от предчувствия надвигающейся беды.

— Действительно, господин Радке, нехорошо злоупотреблять драгоценным временем нашего гостя, — с укоризной сказал Альвенслебен.

— Слушаюсь, эксцеленс. — Радке протянул бумажку Кушелеву-Безбородко. — Пожалуйста, ваше сиятельство, извольте ознакомиться.

В руках Безбородко оказался черновик письма. Много слов было зачеркнуто, переправлено, но почерк был такой каллиграфически ясный, что Безбородко залюбовался им. Текст письма показался ему банальным, но обращение рассмешило: «Его высокородию господину капитану лейб-гвардии Семенишевского полка…»

— Вы смеетесь, ваше сиятельство? Вам знакомо это письмо? — услышал он слащавый голос Радке.

— Меня рассмешило слово «Семенишевского».

— А разве полк, в котором вы служите, не называется Семенишевским?

— Нет, господин Радке, он называется Семеновским.

— Значит, ваш корреспондент допустил ошибку?

— Мой корреспондент?

— Нам казалось, что письмо адресовано вам.

Безбородко задумался: что это — бред, сон? Еще раз он прочитал письмо:

На этом письмо обрывалось.

Безбородко никому никогда ничего не заказывал в Берлине. Но не это его успокоило и придало смелости: он понял, что его вызвали в прусскую полицию не по доносу из Петербурга. Он повернулся к Альвенслебену:

— Объясните мне, что все это значит. Кто-то для кого-то выполнил заказ, а господин Радке почему-то уверен, что заказчик я. — Безбородко поднялся и резко закончил: — Даже если это так? Допустим, что я заказчик, но почему почтенный господин Радке сует свой нос в мои дела!

— Не волнуйтесь, милый граф, и, пожалуйста, садитесь. Господин Радке заранее просил у вас прощения, и вы благосклонно согласились его выслушать. Прошу вас, не обращайте внимания на неуклюжесть его формулировок. Нас интересует: вам или не вам было адресовано это письмо?

— Письмо было адресовано не мне, уважаемый граф Альвенслебен.

— Ваше сиятельство, — произнес Радке все тем же елейным голосом, — приношу вам искреннюю благодарность за ясный ответ. — Он засунул руку в портфель и извлек несколько зеленоватых бумажек. — Господин граф, мы не знакомы с генеалогией русских благородных семейств; прошу вас, объясните, если это не покажется вам обременительным: в России имеются Кушелевы-Безбородко и просто Безбородко?

— Нет, господин Радке. Сначала были просто Безбородко, потом стали Кушелевы-Безбородко.

Радке положил на стол шесть бумажек. Безбородко вздрогнул: перед ним оказались старые книжные знаки канцлера А.А.Безбородко — волнистая рамка, могучий дуб, четкие буквы…

— Откуда это у вас?

— А вы, ваше сиятельство, никому их не давали?

— Не давал и не мог дать! Это книжные знаки моего прадеда! Их нет в природе! Они сохранились только на старых книгах! — горячо произнес Безбородко.

— Спрячьте эти бумажки! — строго приказал Альвенслебен. — Можете идти, господин Радке, вы мне больше не нужны.

Радке спрятал книжные знаки в портфель и, почтительно пятясь к двери, вышел из кабинета.

— А сейчас, милый граф, я вам все объясню. Два года назад появились у нас в обороте фальшивые стомарковые банкноты. Они были так искусно сфабрикованы, что даже банк принимал их за настоящие деньги. Сами понимаете, граф, что это обстоятельство не могло нас не обеспокоить. Весь аппарат розыска мы поставили на ноги, и вот господину Радке удалось наконец арестовать неуловимого фабриканта. Это был типографский гравер, обладавший таким талантом, что, поверите, я диву дался: при мне он скопировал страницу Аугсбургской хроники, и я не мог отличить копию от оригинала. Но субъект этот сбежал из тюрьмы. Вот предыстория. Во время его ареста на квартире у него Радке нашел письмо, которое вы читали, и книжные знаки, которые он вам показывал. В голове дьявольски хитрого Радке родилась идея: книжные знаки и письмо — кольца одной цепочки, следовательно, хозяин книжного знака является адресатом письма. Значит, рассудил Радке, адресат является человеком, с которым сбежавший арестант находится в деловых отношениях, и, если нам удастся его обнаружить, мы можем набрести на след фальшивомонетчика. Посудите, граф, если проанализировать все детали, нельзя не усмотреть логики в самой постановке вопроса. Письмо адресовано капитану Семеновского полка. Какому капитану? Тому, с которым фальшивомонетчик связан какими-то делами. С кем он был связан делами? На этот вопрос отвечают книжные знаки: с графом Безбородко. Кто он, этот граф Безбородко? Капитан лейб-гвардии Семеновского полка. Вы — граф Безбородко, и вы в то время были в Семеновском полку в чине капитана.

Теперь я убежден, что в логическом построении господина Радке имеется какой-то разрыв и вы к этой истории никакого касательства не имели и не имеете. Меня убедила ваша горячность. Но в то же время я убежден, что в вашем Семеновском полку служил какой-то капитан, связанный с фальшивомонетчиком. Это он заказывал ему что-то очень сложное, если работа над заказом требовала такого длительного времени.

Книжные знаки, как я понимаю, дело рук нашего артиста и изготовлены по заказу таинственного капитана. А вот для чего, для какой цели понадобились ему книжные знаки — не знаю. Не знаю…

Поверьте мне, милый граф, я чувствую себя глубоко виноватым, заставив вас пережить несколько неприятных минут, и прошу вас великодушно, как выразился господин Радке, простить меня и дружески протянуть руку. А завтра жду вас с уважаемой супругой и моими друзьями Блохвицами к обеду.

— К сожалению, я завтра утром уезжаю в Париж.

— И этому причиной моя бестактность?

— Помилуйте, я просто спешу, и к тому же я вовсе не считаю ваше поведение бестактным: оно вызвано государственными соображениями, как изволил выразиться господин Радке.

В последних словах прозвучала ирония, и Альвенслебен оценил ее по достоинству: он спешно отпустил милого графа.

4

Безбородко выехал из Берлина не назавтра, а через два дня. Он нанес визит императорскому российскому посланнику, был в Потсдаме и показал сыну ложу в театре Сан-Суси, в которой его предок канцлер А. А. Безбородко сидел рядом с Екатериной Великой; повел своего мальчика в музей игрушек, где нарядные куколки чинно протанцевали перед ними менуэт под аккомпанемент крохотных музыкантов.

Безбородко смотрел, объяснял, но все время думал о своем. До визита к Альвенслебену было все ясно: из Петербурга надвигается туча. После визита все спуталось — никакие жандармы им не интересуются, с этой стороны ему ничего не угрожает. Но вокруг него или рядом с ним затевается или уже давно затеялось что-то нечестное, преступное, и эта таинственность угнетала его. С жандармами можно было объясниться, во всяком случае, можно было попытаться отвести грозу, а как объяснишься с неизвестным капитаном! Альвенслебен при всей своей чисто прусской церемонности сумел все же донести до сознания, что ему, Безбородко, угрожает опасность со стороны какого-то капитана. Кто он? Что он затевает или затеял?

В поисках ответа Безбородко промучился два дня. Были минуты, когда он уже готов был вернуться в Петербург, полагая, что там ему легче будет разыскать виновника неприятностей, но в конце концов решился: чему быть, того не миновать, поедет в Париж!

В Париже было много русских, а среди них немало родственников. Время уходило на визиты, приемы, театры.

Это были дни веселого царствования Наполеона III. Революция сорок восьмого года осталась позади, связанные с ней страхи миновали. Точно клопы, выползали из щелей спекулянты всех мастей; они щедро расходовали легко нажитое ими золото, сообщая столичной жизни убыстренный, даже лихорадочный ритм. Имущий Париж ликовал, танцевал, развлекался, и первым среди ликующих был сам Наполеон III — кумир торгашеской братии.

Однако беспокойная светская жизнь скоро надоела Безбородко, и он сбежал из Парижа, оставив там на время жену и сына. Мысль о встрече с Олсуфьевым не покидала его.

Вот башни Антиба; тихая солнечная улица. С гор дует теплый, мягкий ветер; с моря доносятся отрывистые удары колокола. Вдали, словно киты, поднявшиеся из океанских пучин, греются на солнце Леринские острова, к ним плывут рыбачьи лодки под разноцветными парусами.

Безбородко, катаясь в коляске, пьянел от запахов, от блаженного одиночества. Закрыв глаза, он наслаждался.

В пансионе было прохладно: шторы из свободно висящих тростниковых трубок преграждали путь солнцу, однако запахи сада сюда проникали — в комнате пахло сладко, даже пряно.

Безбородко разделся, прилег. Чем ближе к вечеру, тем запахи становились острее. Ему казалось, что он лежит не на кровати, а в огромном футляре из-под крепких духов.

Когда он снова вышел на улицу, на горизонте разгорался закат. Здание, стоявшее особняком на мысу, было залито кроваво-красным светом. Из садов струился душный, жаркий, волнующий запах. Море рвалось к берегу и накатывалось с сердитым урчанием.

Наконец-то повеяло прохладой. То тут, то там загорались огоньки; послышались музыка, громкий говор, смех. Жизнь, приглушенная дневным зноем, вспыхнула с новой силой.

Безбородко почувствовал, что и его охватила жажда веселья, радости — всего, чем насыщена благоухающая южная ночь. Он решил отправиться в казино — в белое, как русский снег, здание, залитое светом сотен свечей. Из раскрытых окон лились звуки музыки.

Безбородко вошел в зал. Десятки пар — молодые, стройные, ловкие — скользили по паркету в таком темпе, точно гонялись за кем-то. Юноша, весь в белом, стоял со своей дамой посреди зала и короткими выкриками подхлестывал танцующих.

К Безбородко, плавно двигаясь в ритме танца, подошла девушка и увлекла его на середину зала, сделала с ним несколько кругов и, внезапно покинув его, подхватила какого-то англичанина.

Безбородко шагнул было к девушке, намереваясь оторвать ее от англичанина, но в последнюю минуту образумился; опять он стал уравновешенным, владеющим собой полковником Кушелевым-Безбородко.

Он вышел в сад; музыка преследовала его. В густых зарослях притаился низенький павильон. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет.

Безбородко направился к павильону. Там оказался небольшой игорный зал; свечи в высоких подсвечниках горели на столах. За столиками сосредоточенно играли в карты.

Вдруг Безбородко услышал хлесткое русское словцо.

Он подошел ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо соотечественнику, и — замер: Олсуфьев, бородатый, с красноватыми прожилками на крупном носу, сидел за столом.

Олсуфьев ругнулся еще раз и отсчитал несколько десятков золотых монет.

Банкомет сдал карты.

Олсуфьев приподнялся, чтобы прикурить папиросу от свечи, и в это мгновение встретился глазами с Безбородко. Он качнулся вперед, но тут же положил папиросу на край пепельницы и стал разглядывать свои карты.

Играли строго, партнеры объяснялись больше жестами, чем словами; звенело золото.

Безбородко неотрывно следил за своим бывшим другом, он видел его желтое, изрытое морщинами лицо, его тусклые и глубоко запавшие глаза. Олсуфьев играл азартно и с какой-то злой бесшабашностью: принимал выигрыш не считая, отдавал проигрыш пригоршнями, заставляя выигравшего считать золото, и за все время ни разу не взглянул на Безбородко.

Бросив последние монеты на стол и проиграв их, Олсуфьев поднялся, опять прикурил папиросу от свечи и, взглянув на Безбородко, спросил:

— Когда изволили приехать, господин полковник?

— Сегодня.

— Надолго ли?

— Это будет зависеть от вас.

Олсуфьев швырнул папиросу в пепельницу.

— Пойдем отсюда.

Они вышли в сад.

— Так ты ко мне приехал? Зачем?

— Просто захотел тебя увидеть.

— Поздненько же ты об этом вспомнил.

— Так жизнь сложилась.

— Твоя жизнь! — с издевкой сказал Олсуфьев. — Из дома в казарму, из казармы домой! Ты ведь человек обстоятельный. И то удивляюсь, почему ты еще не губернаторствуешь.

— Не язви, Николай, это не твой стиль.

— Ты прав, мой стиль карты, женщины… и еще преступное легкомыслие. Так, кажется, ты выразился в своем дружественном письме?

— Я был тогда зол, раздражен.

— Из-за того, что Тереса не попала в твои объятия?

Олсуфьев достал из портсигара папиросу, пошарил в карманах и, не найдя спичек, бросил папиросу в кусты. Он продолжал раздраженно:

— Зря ты приехал. Все, что было между нами, давно прошло и быльем поросло. Я с тобой рассчитался полностью: за дружбу платил тебе дружбой, за рукопись уплатил золотом, а за злые письма — молчанием. О чем нам теперь говорить!

Безбородко почувствовал мстительное удовлетворение: не так уж, видимо, счастлив его бывший друг, не так уж безоблачно его небо, если лицом он похож на маркера в третьеразрядном трактире. Стоит ли бить лежачего? И Безбородко с наигранной грустью сказал:

— В жизни ничего, Николай, не проходит бесследно. Минуло десять лет, а прошлое все еще свежо. Возможно, я пытаюсь воспоминаниями о молодых годах заглушить тоску нынешней моей жизни. Возможно, что предчувствие беды сделало меня сентиментальным, и это привело меня к тебе.

— Какой беды? — спросил Олсуфьев настороженно.

— Большая, малая — не знаю. Начальник прусской полиции доказал мне документами, что какой-то капитан Семеновского полка затевает против меня гадость.

— Гадость — это еще не беда.

— В нашем с тобой отечестве даже крохотная гадость может обернуться большой бедой.

— И все же раньше времени нечего беспокоиться. Пошли ко мне!

Они пошли берегом. Море урчало; вспыхивали и потухали красные огни маяка; верещали цикады; из открытой таверны доносился гул голосов.

Олсуфьев шел какой-то нелегкой, усталой, походкой, с трудом отрывая ноги от земли.

Дошли до калитки, на которой был выбит медными гвоздями крест. Раскрыв калитку, Олсуфьев остановился.

— А что тебе от меня, собственно, нужно? — спросил он сердито. — Без нужды ты меня не стал бы разыскивать.

— Не веришь?

— Тебе — нет. — И переступил порог, но, прежде чем закрыть за собой калитку, сказал: — Кстати, полковник, когда будете в Париже, посетите префекта полиции. Попросите его показать вам рукопись.

— Какую рукопись? — всполошился Безбородко.

— Ту самую! — и с треском захлопнул калитку. — Николай!

Олсуфьев не отозвался.

Итак, план не удался. Безбородко задыхался от злобы.

На обратном пути его вдруг осенило:

«Как я раньше не догадался! — сказал он с досадой. — Ведь Олсуфьев заработал в Севастополе капитанские погоны! Стало быть, о нем говорил со мной Альвенслебен! Стало быть, это он с помощью рукописи затевает гадость! Моей же рукописи! Сам благоденствует за калиткой с медным крестом, наслаждается жизнью со своей Тересой, а для меня яму копает! Ах подлец! Какой подлец!»