Укол рапиры

Глава I «ВЕСЕЛЫЙ ВЕТЕР»

На экране московский мальчик Юра с не совсем обычной фамилией Грамматикати изображал одного из детей капитана Гранта. Шура хорошо запомнил эту «грамматическую» фамилию — он видел ее в титрах фильма уже второй раз за неделю.

Так получилось, что сегодня на большой перемене, когда Нина Копылова спросила, смотрел он «Дети капитана Гранта», они идут в «Повторном», Шура ответил «нет».

Почему он так сказал, было непонятно. Он размышлял об этом большую часть следующего урока, но объяснить самому себе так и не мог. Ведь на Нинку он, в общем, и внимания почти не обращал. Ему, если на то пошло, еще с самого начала года нравилась Ира Каменец из девятого «А»… А Нинка, что Нинка? Хотя, конечно, она красивей. Даже девчонки, наверно, не будут спорить, что если сложить все вместе: короткий, чуть широковатый нос, черные брови, светло-серые в темных крапинках глаза и прибавить к этому прямую короткую прическу с небольшой челкой и еще как она ходит и как смеется — то получится, что Нинка чуть ли не красивей всех. Ну если не красивей, во всяком случае, интересней, привлекательней, обаятельней, или как это еще там называется… сексапильней, что ли… В этом слове, как выяснилось, ничего нет страшного. Хотя начинается оно с «секса». Но ведь «секс» — это значит «пол»: мужской, женский — как в анкете. А слово «апил» — по-английски «привлекать». Получается, просто привлекательный человек — мужчина или женщина… Так им объяснили на уроке «эпесеже» — «Этика и психология семейной жизни».

Но толковать с Ниной особенно не о чем: так — о погоде, о школьных делах, о каких-нибудь фильмах. Ко всему еще она жутко суеверная. Однажды ему и двенадцати ребятам в их классе отправила записку такого содержания: «Кто получит мою записку, должен переписать ее 13 раз, разослать 13 знакомым. Кто перепишет через 13 дней, будет в жизни счастлив, а кто не сделает, того будут преследовать 13 несчастий…» И в слове «преследовать» приставку через «и» написала.

Ира Каменец наверняка сто очков даст Нинке по уму. То есть вообще-то Шура с ней и двух слов толком не сказал, но уверен, что это так. А малое количество слов, которыми они обменялись, или, вернее, вообще отсутствие таковых, объясняется вовсе не крайней молчаливостью Шуры или неимоверной застенчивостью Иры, а просто тем, что они еще не знакомы. Шура, конечно, не считал, что для знакомства необходимо, как в прежние времена, чтобы тебя представили девушке (или, чего доброго, ее родителям). Но, может быть, если разобраться, в этих древних правилах было здоровое зерно. А так вот попробуй начать разговор, да еще когда в разных классах, и она только первый год как пришла в их школу… Не скажешь ведь вдруг в коридоре или около раздевалки что-нибудь вроде: «Тебя, кажется, Ириной кличут? Знаешь, ты мне показалась, старуха. Давай сегодня после уроков куда-нибудь прошвырнемся, а?..»

Впрочем, для Андрюшки Назарова все это проще пареной репы. Он в таких делах великий мастак. Ему ничего не стоит выдать первое, что придет в голову, какое-нибудь там: «Куда вы торопитесь, мисс? Так и упасть можно!» И после начинается взаимный треп, и никто никогда не обижается на Андрюшку и не воротит носа, что бы он ни лепил. Наверное, потому, что все получается у него естественно, не обидно, а Шура пробовал, но выходило почему-то насмешливо. Конечно, кто же станет отвечать…

И еще у Шуры дурацкая особенность: чуть что — краснеет, как Лиза Калитина из «Дворянского гнезда». Как голубоглазый Альхен из Ильфа и Петрова. (Шура именно так и думал о себе, одновременно иронизируя над собой и гордясь своей начитанностью.)

Он пробовал даже сам себя гипнотизировать — в зеркале. Глядит пристально и неподвижно на свое отражение и мысленно повторяет: «Не красней, не красней, болван, дундук, не красней!» Ну и, конечно, не краснеет, если что-нибудь соврать дома или в классе приходится. Но только лишь завидит Иру, которую, в сущности, не знает, или подумает, что вот сейчас они встретятся, сразу заливается краской, хоть отбеливай…

Шура вообще довольно часто смотрел в зеркало, и не только в целях гипноза. Ему нравилось собственное лицо. Не так чтобы чересчур, но, в общем, считал, что у него неплохая внешность. А зеленоватые глаза — так просто в них что-то есть! Ему даже кто-то из девчонок говорил, что когда он пристально смотрит, особенно если еще ладонью щеки и рот прикроет, то прямо не по себе делается — такой взгляд! Зато в профиль он себя не узнавал. Чужое лицо! Дома у них только обычное зеркало, но однажды увидел себя в боковинках трельяжа — и удивился. Оказывается, нос у него с горбинкой, глаз как-то странно растянут, а лоб покатый — словом, не он. Хотя и этот, другой, в общем, тоже на четыре с плюсом тянет. Но что совсем не нравилось Шуре во внешнем его облике, из-за чего он даже страдал, — это небольшой рост и проклятая моложавость. До девятого класса дотрубил, а лицо прямо как у семиклассника какого-нибудь!

Родителями своими Шура был в основном доволен. Они не особенно вмешивались в его жизнь, не приставали с расспросами: где? с кем? зачем? не зудели по любому поводу. Они были индивиды с юмором, в доме часто собирались их друзья, и Шура не без удовольствия посиживал со всеми за столом. Отец, правда, перебарщивал в разговорах о работе, о том, как его все уважают и ценят, как он сцепился с таким-то и таким-то и разделал под орех, как последнего мальчишку… как бог черепаху… И еще он то и дело бросал курить или есть масло, или сахар и увлекался то йоговской гимнастикой, то аутотренингом, то бегом «трусцой», А мать обожала жаловаться при гостях, что работа неинтересная, умучило хозяйство, годы прошли, а каков итог? И все порывалась петь грустные песни в духе «ретро» — «Утомленное солнце…», «Зачем это письмо…», «В дверь стучится зимний ветер…». Последним номером программы она исполняла обычно страшноватую песню «И я была девушкой юной», а частый их гость, сослуживец отца, дядя Яша дробно отстукивал при этом пальцами по краю стола.

Хотя Шура знал и видел все слабости и недостатки родителей, ему, во всяком случае, никогда не было неловко или стыдно за них. Даже перед ребятами. А это уже дорогого стоит… К отцовскому же бахвальству или к жалобам матери он привык. И не замечал этого…

«…Веселый ветер, веселый ветер…» Шура слышал мелодию, глядел на полотно экрана, но сам экран был для него сейчас все равно что классная доска порою: учитель старается, пишет на ней какие-то там свои формулы, а ты глядишь во все глаза, но думаешь совсем о другом — об Ире Каменец, например. Только сейчас никакой Иры и в мыслях не было. Может, ее и вообще нет, этой Иры, он ее просто выдумал, а есть зато вот этот короткий, широковатый нос, тонкие брови, прямые волосы, из-за которых временами показывается такой блестящий и — Шуре почему-то кажется — слегка улыбающийся в его сторону, хотя и очень занятый тем, что происходит на экране, глаз. И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом, и… Очень жарко в этом кинотеатре — зал маленький, ряды тесные…; И хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе колпаком поворачивает голову влево; Шуре тогда ничего не видно, он наклоняется, вправо, и Нинкин глаз становится ярче, а волосы щекочут Шурину щеку. А потом он несколько раз обманул и себя, и женщину в колпаке — и наклонился вправо, когда колпак вовсе не мешал.

— …Читала «Дети капитана Гранта»? — спросил он шепотом. — Я еще в пятом классе… — Он захотел услышать Нинин голос, потому что вдруг показалось, что все это неправда: и «веселый ветер», и Нина, и колпак перед носом.

— Не мешай ты! — ответила Нина, и Шура резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, подумал, что опять, в который раз, не выучил историю, а завтра обязательно спросят…

А потом снова помутнело полотно экрана, снова из других времен и стран повеял «веселый ветер»… снова Шура солгал себе насчет колпака, который был ни в чем не повинен, и снова — странный до удивления, до замирания сердца глаз — такой близкий, словно видишь его под микроскопом, и снова — притаившаяся там улыбка, тайна, секрет…

Шура отодвинулся и посмотрел на Нину. Светло-серые блики мелькали по ее лицу; оно было невероятно красивым, умным, загадочным; ясным, смешливым, серьезным… единственным… — таких он никогда не видел и не увидит… «Веселый ветер»… В груди у него похолодело, как будто он проглотил огромный кусок мороженого… И стало жарко…

— Ты чего? Смотри на экран, — прошептала Нина и шевельнула тесно прижатым к нему плечом.

«Веселый ветер… веселый ветер…» Как жалко, что фильм не двухсерийный! Почему до войны такие короткие делали?.. Картина шла к благополучному концу. Зажегся свет. Шура сразу встал и, не глядя на Нину, стал проталкиваться к выходу.

— Чего заторопился? — в спину ему сказала она. — Дома ругать будут?

Неужели ничего не поняла?! — подумал Шура. Он не мог толком объяснить, что именно должна она понять, но чувствовал: что-то не так… Разные волны. Он на одной звучит, она — на другой…

По пути к дому говорили об их новом директоре Алексее Евгеньевиче, об «историчке» по прозвищу «Сядь и подумай», которая стала настоящая истеричка, о Таньке Скворцовой и об ее «модерновой» прическе и серьгах. Поговорили о театре, Нина сказала, что Андрей Назаров, если бы стал артистом, играл, наверное, только главные роли. А Шура спросил, отчего же обязательно главные, но больше ничего не сказал, потому что Андрюшка был его другом, таким же, как Женька и Витька, хотя Шура мог бы остроумно заметить, что хороший рост и умение знакомиться с девчонками не самое основное для артиста. Еще талант нужен.

Не было и десяти часов, но прохожих встречалось уже мало. Стал накрапывать дождь, лицо у Нины заблестело от капель: казалось, она, смеясь, плачет… Как же все искрилось и блестело — капли на ее лице, глаза, волосы, словно в какой-то особенный Новый год!..

Они подошли к Нининому подъезду, поднялись на второй этаж. В другое время Шура обязательно подумал бы: нужно ли, удобно и вообще не слишком ли жирно — провожать до самой квартиры?! Но сейчас они уже стояли перед обитой дерматином дверью, на площадке, устланной мелкими желто-коричневыми плитками. Он чувствовал их неровности, когда переминался с ноги на ногу и думал, как лучше сказать: «Ну, пока» или со значением: «До свиданья, Нина», и взять за руку или не надо?

Нина собралась уже позвонить в дверь, но опустила руку, обернулась:

— Ой, я что-то хотела… только забыла что… знаешь… или нет?

Она сказала это и, кажется, улыбнулась и, кажется, сделала шаг к Шуре. Он шагнул к ней тоже, вытянул шею, ухватился за рукав ее плаща… и поцеловал ее. Поцелуй угодил куда-то в щеку, в скулу — разве он помнил куда… Нина положила ладонь ему на затылок, повернула слегка его голову, и они поцеловались еще раз… И потом Шура сразу побежал вниз по лестнице. Свернул на второй пролет и крикнул:

— Спокойной ночи!

Эти простые слова он говорил до сих пор, пожалуй, только родителям.

Дождь кончился, ветер почти смел черную пленку влаги с тротуаров, и они снова сухо серели в неярком свете фонарей, повисших на слитых с темнотою полудугах, как парящие в воздухе сосульки.

Шура быстро шел домой. В груди с огромной силой стучал моторчик. Он излучал неистощимую энергию: и голову заставлял слегка кружиться, а ноги — почти бежать. Ботинки его стучали по асфальту, выбивая звонкий и четкий ямбический ритм: «веселый ветер, веселый ветер»… А потом, в какой-то момент, ритм ускорился и зазвучал кратким хореем: «Ни-на, Ни-на…»

Но вот в эту мелодию вдруг вмешалась другая, она сбила первую, сломала ее. Шура остановился, понял, что сзади идут, хотел пропустить чужие шаги вперед, чтобы поскорей ушли и не мешали. Но шаги замерли. Ну и хорошо, сказал себе Шура, свернули куда-то. И снова пошел, но опять в музыку его шагов вплелись посторонние ноты. Шура снова остановился. И тех шагов тоже не стало слышно. Ему сделалось немного не по себе: что такое? Он обернулся. Какая-то неясная склоненная фигура маячила метрах в десяти… А, вон в чем дело! Завязывает шнурки. Шура двинулся дальше, и тот неизвестный опять пошел за ним. Это было неприятно. Шура нарочно замедлил шаг — пусть обгоняет, но странно: обгонять его явно не хотели… Шура почти побежал — шаги не отставали, даже, кажется, зазвучали ближе. Снова Шура сбавил шаг. Он не знал, что думать: если грабитель или так, хулиган какой-нибудь — давно бы уже напал. Может, просто пьяный? Или псих?.. Но все равно хотелось рвануться и побежать, что есть сил, удерживала только мысль, что это глупо, смешно. И чтобы доказать себе и тому, кто сзади, что ни капли не боится, Шура почти совсем остановился, повернул голову назад… А что в самом деле? Надо же посмотреть, что за чудак такой — никак не хочет обгонять. Может, правда того…

Шура не успел подумать: преследователь ринулся вперед, на Шуру, размахнулся, ударил по лицу — и сразу же пересек улицу и побежал обратно. Кажется, перед этим пробормотал что-то вроде: «Не будешь в следующий раз…» Шура, конечно, не был уверен, что услыхал именно эти слова. Он тоже побежал, только в другую сторону, но вскоре остановился, поглядел назад. Нападавший был еще виден. Уже, наверно, поравнялся с угловым магазином. Шура потрогал скулу.

Удар был кулаком, скула болела, но не сильно. Шура даже подумал, когда немного пришел в себя, что бил этот тип как-то неумело. Да и почему всего один раз? И отчего сразу убежал?.. Было, конечно, лестно предположить, что грабитель просто испугался, когда понял по Шуриному решительному виду и могучему телосложению, с кем имеет дело. Но настолько Шура себя не обманывал: не было ни такого вида, ни тем более телосложения. А были испуг и удивление. И второго, возможно, даже больше, чем первого. Да и не грабитель он вовсе.

Противник уже скрылся на безлюдной улице, а Шура все стоял, поглаживая скулу. Неясная мысль зародилась в слегка гудевшей голове. Ему вдруг стало казаться, что человека этого он знает… видел даже довольно часто… Только нет, не может быть! Чепуха какая. И все-таки… под низко надвинутой лыжной шапчонкой с козырьком скрывались знакомые черты.

Глава II МАСКА СБРОШЕНА

Звонить ребятам было поздно, Шура приберег рассказ о происшествии и о своих подозрениях для следующего дня. А сейчас есть о чем подумать и без этого… Поцелуй… Он старался вспомнить Нинино лицо, каким оно было, когда поцеловались, но не мог… В общем, чего особенного — сейчас почти все чуть не с пятого класса за ручку да в обнимку ходят… Но особенное было… Приятно признаться в этом самому себе. Да, было… Этот поцелуй… Даже два… А она-то… не то, что он. Умеет целоваться. У них это всегда лучше получается. Наверное, еще на куклах натренировались… Интересно, что она сказала после второго поцелуя? Или ничего?.. Он не помнил. Зато отчетливо помнил слова: «Ой, я что-то хотела…» Эти слова звучали у него в ушах, пока он не уснул.

До уроков Шура, естественно, не смог поведать друзьям: в то утро, как, впрочем, почти во все остальные, он ворвался в класс одновременно с учителем. Во время урока тоже ничего из рассказа не получилось, ибо соседями Шуры были ни Женька, ни Витька, ни Андрей — им строго-настрого запретили сидеть рядом, а сидел он с Котькой Астаховым, огромным, добродушным малым, сила которого, если Шурины подозрения оправдаются, могла еще пригодиться.

Что Шура сумел все-таки сделать в течение урока (не считая того, что все время старался не смотреть на Нину и не краснеть), так это написать и передать три записки одинакового содержания — Вите, Женьке и Андрею. В каждой лаконично сообщалось: «Внимание! На переменке расскажу интересное. Не разбегайтесь. Ш.».

Записки достигли пунктов назначения, и оттуда Шура получил три удивленно-заинтересованных взгляда и три кивка головы.

— Понимаете, — торопясь говорил Шура, когда они стояли возле деревянного ящика с фикусом в конце коридора, — он как налетит, я сообразить ничего не успел… Любой бы на моем месте… А потом сразу повернулся — и бежать… Быстрее лани…

— Гарун бежал быстрее лани, — сказал Витя Белкин. — Быстрей, чем ты бежишь с собраний…

Говорил он всегда медленно, будто с трудом соображая, но остроумия ему было не занимать. Так все считали.

— Кто бежал быстрее лари? — переспросил Андрей.

— Кто, кто?! — крикнул Шура. Ему было сейчас совсем не до юмора, и, кроме того, он спешил закончить свой рассказ до звонка. — Не я, конечно. Я так и остался стоять с разинутым ртом…

— И с подбитым «скулом», — добавил Витя, но Андрей попросил, чтобы тот больше не возникал, потому как вопрос серьезный, а Женя Ухватов скривился в улыбке — она всегда была у него немного кривая — и спросил, как это так получилось, что он потопал с Ниной в кино.

— Ну и потопал, — сказал Шура. Помолчал, взвешивая, не слишком ли заденет репутацию Нины, и добавил: — Она первая пригласила.

— Ого, — сказал Андрей. — Четко. Вопросов нет.

— Ладно вам, — сказал Шура. — Сейчас звонок будет. Вы слушаете или нет?

— Мы — все уши, как говорят англичане, — сказал Витя. Он брал уроки языка у своего дяди, синхронного переводчика с английского.

— Так вот, когда он побежал… — продолжал Шура и зорко поглядел на лица друзей: но ни тени усмешки там не обнаружил. — Когда он побежал, — повторил Шура окрепшим голосом, — я сначала ничего не понял: кто, что, зачем?! А потом иду спокойно домой, а перед глазами всплывает лицо этого самого… Все ясней, ясней… Знаете, как если фотографию проявляешь. Или на пленке «Поляроида». Кто видел?.. Сначала волосы, потом лоб, потом правая бровь…

— Потом левая, — подсказал Витя.

— Хватит, не томи, — сказал Андрей.

— В общем, я не был до конца уверен, — продолжал Шура, — ведь шапка у него прямо на носу была… вот до сих пор… Но когда дошел до своего подъезда и стал уже набирать код… я понял…

— «Код в сапогах», — сострил Витя, но Шура отмахнулся, понизил голос почти до шепота: — Это был Сенька Познанский. Из «вэ».

— Да ну, — сказал Андрей. — Такой здоровый, вдвое больше тебя.

— Ну и что с того? — обиженно спросил Шура. — При чем здесь рост? В средние века люди вообще были куда меньше…

А Витя молча перерабатывал полученную информацию. Потом сказал:

— Он, может, в Нинку это самое?

— Сохнет, — пояснил Андрей.

— Или вообще зол на тебя за что-нибудь? — предположил Женька.

Шура пожал плечами.

— Нет, по-моему. Мы с ним, вообще-то, в жизни ни о чем не говорили.

— А к Нинке он как? — настаивал Витя на любовной версии.

Шура опять пожал плечами. И потом ужасно покраснел. Покраснел, потому что вспомнил про то, о чем не сказал ребятам — как они с Ниной целовались на лестнице. Два раза. И как он был неловок… Ему вдруг показалось, что, во-первых, это и так всем ясно, а во-вторых, если его подозрения оправданны, значит, Сенька следил за ними, а раз следил, то, выходит, все видел. И Шура, вспоминая молниеносно все подробности, о которых забыл подумать вчера ночью, так как быстро уснул, уже уверил себя, что, конечно же, чья-то тень мелькнула в подъезде, когда он повернулся и пошел от Нины, даже еще до того, как крикнул ей «спокойной ночи».

Но друзья то ли привыкли к цветовой гамме на его лице, то ли просто ничего не заподозрили, только сосредоточили все внимание на том, что именно нужно сейчас сделать для уточнения Шуриных догадок и для отмщения.

Когда Шура входил в класс, то почти столкнулся с Ниной. Он и взглядом с ней встретиться не успел, как почувствовал — у него по лицу и по шее побежала краснота. Даже ключицы зачесались. Он быстро отвернулся, будто не заметил ее, но Нина его окликнула:

— Здравствуй, Шурик!

Сказала обыкновенным голосом, а Шуре показалось, что закричала на всю школу. И потом это «Шурик»! Его в жизни так никто не звал. Дома его называют «Сасик» или «Сас», но это ведь с самого детства: он так привык к этим именам, что и не замечает их. А тут на тебе: «Шурик»!

— Привет, — ответил он небрежно и поднял руку, как будто почесывая щеку и висок; на самом деле чтобы хоть немного скрыть, как покраснел.

После второго урока в сопровождении Вити, Женьки и Андрея, шедших поодаль, Шура подошел к дверям девятого «В» — посмотреть на Сеньку… А, вот и он! Шура мысленно примерил на него лыжную шапочку с низко надвинутым козырьком.

— Ну как? По Сеньке шапка? — спросил Витя.

Шура не знал что и ответить. То ему казалось так, то эдак. Но что определенно: ведет себя Сенька подозрительно — физиономию воротит, словно их здесь и нет. А с другой стороны — чего ему на них глазеть? Что он, не видел их? Да и никаких между ними общих дел не было и нет.

— Эврика! — на греческом языке сказал вдруг Женька. — Пошли вниз, быстро!

— Куда? — спросил Андрей. — В буфет?

— В раздевалку. Поглядим на головные уборы дружественного нам девятого «В». Шурка, помнишь цвет?

— Правильно, — сказал Витя. — Ты прямо помесь Эркюля Пуаро с комиссаром Мегрэ. Мы тебя будем звать Пугрэ…

— Зовите меня Холмсом, — скромно сказал Женька.

— Ладно вам, — сказал Шура. — Пошли быстрей… Какие юмористы!

И после того, как он так их обозвал, все помчались вниз по лестнице в раздевалку, куда добрались благополучно, если не считать двух-трех замечаний, полученных от учителей из-за скорости передвижения.

Если бы у них было побольше времени, они бы не оставили эти замечания без ответа, а разъяснили консерваторам учителям, что времена теперь иные: сам директор Алексей Евгеньевич Горюнов разрешил ученикам бегать во время перемен. Даже драться разрешил — если по делу: для защиты себя или другого, слабого… Так прямо и сказал… И выгонять из класса запретил. И голос на учеников повышать…

— …Что, папиросы забыли? — спросила многоопытная тетя Паша, школьная нянечка.

— Сигары, — ответил Витя. — Мы курим только гаванские.

— Есть! — закричал Андрей. Он первым увидел висящую на крючке шапку с козырьком, синюю, с белыми буквами «SKI», что значит «лыжи».

— Да, — сказал Витя. — Это, конечно, улика. Но, с другой стороны, разве один Сенька во всей Российской Федерации носит такую штуковину?.. Вон, кстати, еще похожая… И еще…

А Шурой, когда разгадка уже казалась так близко, опять овладели сомнения.

— Ребята, я не уверен, — сказал он. — Может, Сенька тут абсолютно ни при чем. А я на него катить буду…

— Надо его на пушку взять! — предложил Женька, когда шли по вестибюлю.

— На гаубицу, — сказал Витя. — А как?

— Очень просто. Подходим, глядим в упор, и кто-то говорит: «Хорошая у тебя шапочка, только очень уж надвигаешь, когда людей бьешь, надо это с открытым забралом делать».

— Постой, — сказал Витя, — я запишу, никак не запомнить.

— Он четко говорит! — закричал Андрей. — А ты что предлагаешь?

— Хорошо, — сказал Витя, — трое, значит, глядят в упор, один спрашивает, а он не краснеет, не бледнеет, глаз не отводит и отвечает: пошли вы, вообще, от меня подальше, ничего я не знаю. Тогда что?.. Тоже четко?

Шуре было приятно, что товарищи принимают такое участие в его делах; но еще он и злился на них и на себя потому, что ничего придумать не могут; кроме того, в нем сидел противный страх: если это правда Сенька и если он, Шура, будет продолжать ходить с Ниной, то Сенька станет по-прежнему следить из-за угла, а однажды может выйти из-за этого угла… При Нине… И, по правде говоря, Сенька ведь куда сильней Шуры — ну и что тогда получится? Удирать, конечно, Шура не подумает, но и победителем никогда ему не быть…

Так они в ту перемену ни на чем не порешили. А в классе Нина — как будто ничего и не было — стала спрашивать Шуру про какую-то ерунду и смотрит на него, смотрит — он и не понял ни звука, а снова поднес руку, даже две руки, к лицу, будто оба глаза сразу зачесались. Хорошо, вошла учительница, и Нина поспешила к своему столу.

Во время урока Шура нет-нет да и косился на Нину и все думал: очень он ей нравится или нет, и серьезно это она или просто так?.. Но решить вопрос в одиночку не мог, а спросить было не у кого: не Нинку же спрашивать… или (Шура усмехнулся про себя) Сеньку?! И опять стало неприятно: такое ощущение, что за чем-то очень для тебя тайным и хорошим все время наблюдают, следят… каждую минуту вмешаться могут… а ты совершенно беспомощен, бессилен, беззащитен.

На большой перемене оперативная группа в составе Женьки, Вити и Андрея, а также приданного им Котьки Астахова решительно направилась к дверям девятого «В». Шура держался в стороне — так было предусмотрено тактической разработкой, Котьку же взяли для подкрепления, ему и не объяснили ничего толком, просто сказали: может, придется кое-кому «сунуть», если начнет нарываться…

Участники рейда в живописных позах расположились у окна коридора, напротив двери, откуда должен был вот-вот появиться Сенька.

И они увидели его: он разговаривал с ребятами, доказывал что-то, махал руками, а потом дернул плечом, поджал губы и отвернулся. И тотчас же от их компании отделился худой чернявый парень с какой-то очень замысловатой фамилией — Дербаремдикер или что-то в этом роде (все его звали просто «Дер»). Этот самый Дер вышел из дверей, поглядел внимательно на членов оперативной группы и, увидев в отдалении Шуру, направился к нему.

— Поговорить с тобой надо, Карганов, — сказал Дер серьезно и хмуро. — Только без них, — добавил он, потому что защитники Шуриной чести подступили плотной стеной.

— О чем? — спросил Шура.

— Сейчас все узнаешь. Отойдем?

— А нам нельзя? — спросил Витя. — Тайны мадридского двора?

Дер не удостоил его ответом, и тогда Андрей сказал:

— Пускай шепчет, о чем хочет. Ты нам только Сеньку Познанского позови.

— Вот о нем я и хочу говорить, — с нажимом на слове «нем» сказал Дер.

— Тогда пусть будет полная гласность! — крикнул Женька.

Лицо Дера не дрогнуло.

— Нет, — сказал он твердо. — Лично с Кургановым. Это такое дело. В обстановке полной секретности.

— Знаем мы… — начал Андрей, но Шура перебил.

— Хорошо, — сказал он Деру. — Давай поговорим… Вы подождите, ребята.

Дер повел его зачем-то на лестничную площадку и сначала остановился там, а потом спустился на пролет ниже — между этажами. Шуре это снова напомнило вчерашний вечер: вот так стоял он, так — Нина, тут была обитая дерматином дверь, а отсюда, может быть, глядел Сенька и все видел…

— Это был Сеня, — строго сказал Дер, и Шура вздрогнул: таким ответом это прозвучало на его мысли. И все-таки, чтобы что-нибудь сказать, Шура спросил:

— Где?

— Ты знаешь где, — сказал Дер. — И он просит извинения… Это первое… Да, да, извинения, — повторил он, как глухому, потому что увидел на лице Шуры крайнее изумление. Тот ждал всего, кроме извинений.

— Он извиняется, — продолжал Дер, — потому что, конечно, некрасиво получилось… Ну ты понимаешь…

Шура кивнул, но Дер все равно пояснил свою мысль.

— …Что не мог сдержаться, — сказал он, — и вот ходил за вами, а потом даже налетел на тебя… Но это было у него такое состояние… Чувствам не прикажешь… Вроде аффекта. Знаешь почему?

Шура покачал головой. Хотя на самом деле начинал догадываться.

— Он… — Дер впервые с начала разговора немного запнулся. — Ему очень нравится Копылова… Это второе… Совсем по-настоящему. Любовь… Знаешь?

Шура утвердительно кивнул головой: еще бы!

— И теперь третье, — сказал Дер. Оказывается, у него все было по пунктам. — У нас к тебе просьба. Ты же с ней в одном классе сто лет… Привык уже… У вас ничего быть не может… Это ясно, как апельсин…

Дер сделал небольшую паузу, словно размышляя, не слишком ли категорично последнее утверждение, а Шура в это время подумал, что Сенька, определенно, в подъезд не заходил, стоял небось на улице, под дождем…

— Ведь правда, — продолжал Дер. — Если бы что было, то уже раньше бы началось. А то столько лет ничего, а тут вдруг… Это неестественно. А у Сеньки, я уже говорил, по самому по-настоящему. Только он не умеет, как ты, например, сразу познакомиться, туда-сюда, в кино, танцы-манцы, рок, па-де-де… Он даже и сказать ничего не может, не гляди, что большой… совсем как ребенок… — В голосе Дера зазвучали отеческие интонации. — Его жалко очень, понимаешь?

Шура не сказал «нет». Он, впрочем, не сказал и «да», но где-то в глубине души жалел уже этого робкого, незадачливого верзилу, который и в кино-то с девчонкой сходить боится, не то чтобы проводить до самой квартиры и там постоять, а потом… Шура почувствовал такое свое превосходство над Сенькой, как будто это он, Шура, двинул того по скуле и тот побежал… И вообще при чем здесь какая-то скула, если у Сеньки действительно так серьезно. Ходит, бедный, за ней как привязанный, как тень отца Гамлета, как…

Дер, видел, что Шура задумался, и не мешал ему… Да, из Дера получился бы блистательный дипломат — это вам не Шурины друзья, готовые чуть что к применению силы. Дер молчал, а Шура продолжал размышлять о несчастном большом Сеньке, и рисовались ему вообще кошмарные картины: как они с Ниной заходят в кино, а на дворе мороз градусов тридцать, и Сенька все ждет на улице, все ждет и уже отморозил нос или пальцы на ногах, как один знаменитый альпинист — про него Шура читал недавно в «Комсомольской правде», и ему тоже придется делать операцию… Шуре стало даже зябко от этих мыслей.

— …Ну как? — спросил Дер и, несколько переоценив свои возможности, прибавил: — Не будешь теперь больше, а? Отцепишься? — Но тут же уловил с проницательностью опытного политика, что грубый нажим может испортить дело, и поспешно добавил: — А Сенька очень извиняется… Правда… Он не хотел. Только был в тот момент прямо как лунатик. Или еще хуже. Спятил немного… С каждым может быть.

Шура молчал. И тут раздался звонок.

— Так что ему передать? — спросил Дер.

— Я подумаю, — ответил наконец Шура и, когда поднимались по лестнице, произнес такие слова: —…В общем-то, — я его понимаю… конечно, только все-таки… ну, и вообще…

На этом стороны разбежались по своим классам.

Глава III ЗА СЦЕНОЙ

Оттого ли, что была у него превосходная память, или потому, что не так уж давно это происходило, но Алексей Евгеньевич Горюнов до мельчайших подробностей помнил свои студенческие годы. Как в пьесе, увиденной лишь вчера, проходили перед ним его педагоги: он вглядывался в их лица, слышал голоса… Вертлявый, весь точно на шарнирах декан факультета по прозвищу «французик из Бордо»; вежливый, всегда печальный библиотекарь, произносивший «В» вместо «Л»: «вошадь», «вокатор»; неизменно любезная пожилая секретарша Евдоксия Дементьевна, забавно сочетавшая с местоимением «вы» глагол в третьем лице единственного числа («Вы наконец принес вашу зачетку?», «Вы ходил в деканат?»). Отчетливо помнил Горюнов и декорации этой «пьесы»: сероватое школьного типа здание, короткий, широченный переулок, что вел к нему; классы-аудитории. На первом и втором этажах — биофак, ходить по его коридорам Горюнов не любил; во всяком случае, первое время, пока не привык к виду подопытных животных — особенно собак, которых там держали при лабораториях. Не забыл он выщербленную ступеньку у входа — третью снизу, темно-серую с белыми вкраплениями, он увидел ее снова год назад, когда приходил в институт на традиционный сбор, и так же, по старой привычке, перешагнул через нее…

Помнил он всех преподавателей, но вспоминал лишь немногих. Высокого, седого, с козлиной бородкой, который откашливался, будто громко блеял. По виду настоящий Дон Кихот — только в синем двубортном костюме и без копья. Как он читал литературу XIX века! Горюнов был юношей скептического склада — из тех, кто глядит на все с внутренним прищуром: «Посмотрим, что вы нам такого скажете?.. Чем удивите?..» Но все его молодое недоверие почти мгновенно растаяло в зычном, хорошо поставленном голосе «Дон Кихота»; он видел Пушкина его глазами; читал и перечитывал Достоевского, говоря языком спорта, с его подачи; и не возникало ни малейшего желания искать повода для ехидных вопросов или споров, хотя спорщик он был великий и свои мысли по любому поводу худо-бедно, но имел.

В чем секрет такого воздействия, Горюнов и сейчас объяснить не в силах. Можно, конечно, произнести много разных слов о глубоком знании предмета, умении «донести до слушателя» и о прочем, но, видимо, как всякий подлинный талант, он не поддавался традиционным банальным определениям.

Зато лекции по педагогике Горюнов терпеть не мог. Впрочем, в этом случае ему тоже спорить не хотелось. Все было настолько ясным, настолько правильным и скучным, что и говорить не о чем. Север находится на севере, юг на юге. И все. Он бросил записывать лекции — их читал толстый бритоголовый флегматичный мужчина с одышкой, Горюнову было все время его жаль, как человека, взвалившего на себя непосильный груз, — он бросил ходить на лекции и обратился к учебнику, но и там ничего интересного для себя не нашел. Экзамены сдавал по чужим конспектам.

Но вот «история педагогики» развеяла его скуку. Читал ее маленький человек по фамилии Бункин, едва различимый за кафедрой, с горящими больными глазами — он в самом деле был болен и вскорости умер. Он искренне считал, что ничего нет на свете важней и занимательней его предмета, и если не смог убедить в этом каждого студента, то, во всяком случае, запугать большинство из них, особенно девушек, вполне сумел. Он все время предупреждал, что ни в одном учебнике не найти того, о чем рассказывает, а на экзаменах будет требовать именно это, и почти все, со скоростью близкой к стенографической, строчили за ним его «огненные» лекции. Так их определил какой-то местный шутник, уверявший, что сам видел, как один или два раза изо рта у Бункина вырывался огонь.

Горюнова увлекли мысли и суждения о способах воспитания в самые разные времена и что предлагали да и сами делали знаменитые учителя: Ян Амос Коменский и Песталоцци, Руссо и Джон Локк, Ушинский и Макаренко… Сухомлинский… Ему было обидно, что список на этом как бы обрывался.

Когда он сам стал работать в школе — учителем старших классов, многое не понравилось, чесались руки что-то изменить, устроить по-другому. Начиная с входа.

Сколько ему ни приходилось бывать в разных школах (особенно когда стал районным методистом), с негодованием обращал он внимание на такую вроде бы мелочь: главный вход — две, часто и четыре двери; ни на одной не написано: «Вход», нет указательных стрелок. Кто впервые здесь, тычется во все двери, пока найдет ту, что открывается… Ну для чего такая неуважительная «секретность»? Такой дурацкий «сезам»?

Конечно, когда еще сам был учеником, не обращал ровно никакого внимания ни на путаницу дверей, ни на грубые окрики, ни на постоянные замечания и одергиванья со стороны всех взрослых — от нянечек до директора; только разве старшая вожатая и биологичка были исключением. Привык и к тому, что из-за любого пустяка могли надолго задержать, чтобы «обсудить» и «осудить» какое-нибудь опоздание, разбитое стекло, сломанную ножку стула, уборку класса. Привык, а потому не реагировал на то, что все нельзя: бегать по коридору, прыгать через ступеньку, задержаться в классе, зайти в актовый зал; покидать мяч в спортзале, влезть на шведскую стенку, не пойти в музей, если тебе неинтересно, написать сочинение на вольную тему, позвонить домой по школьному телефону, сделать прическу по собственному вкусу, сказать учителю, что тот неправ…

Лишь теперь Горюнов стал приглядываться и понимать бессмыслицу и вред многих запретов; ощутил непоправимый ущерб от привычного «многоговорения» и пустой траты времени; увидел в действии цепную реакцию грубости, которая выходила далеко за пределы школы и там зачастую давала вспышки, а то и взрывы…

Понял, как неизмеримо трудно учителю, как бесконечно много у него различных обязанностей; он и учит, и воспитывает, и составляет планы, и отчитывается по ним; проводит собрания и обеспечивает явку туда и сюда; а также сбор макулатуры, сбор денег на билеты, сбор старых учебников… успеваемость… посещаемость… походы… «продленка»…

Он сразу поверил и посочувствовал, когда директор школы, где он несколько лет уже работал, пожаловался на трудности и привел такие занятные цифры:

За учебный год в школу поступает примерно 650 телефонограмм из вышестоящих организаций. (То есть 65 телефонограмм в месяц или 2–3 — в день.) И каждая требует что-то делать.

За то же время директора вызывают около 80 раз на совещание. (Примерно 8 раз в месяц или 2 раза в неделю). И тоже требуют, требуют…

И еще: знаете ли вы, говорил директор, что 40 процентов нашего с вами педагогического времени уходит на бумаги: планы, отчеты, сводки, сведения? Его так и называют — «бумажное время»… А проверки?..

Многому научила Горюнова работа в той школе, с ее усталым опытным директором.

А вот теперь он сам директор, и нет у него почти никакого опыта, но нет и усталости, а есть желание и надежда что-то изменить, сделать по-новому. Хотя новое, как известно, — это зачастую хорошо забытое старое, а значит, не мешает вспомнить великих воспитателей прошлого.

Наверное, поэтому Горюнов, стоя сейчас у стола в кабинете литературы, начинает первое свое за несколько месяцев совещание со слов К. Д. Ушинского…

Но я могу ручаться: никто из сидящих тут, в кабинете, и не подозревает, что в их учительском лагере в данный момент находится соглядатай, лазутчик из противного лагеря. Впрочем, «лазутчик» не виноват…

После уроков Шура Карганов (а здесь находится именно он) добровольно остался, чтобы помочь убраться. Кому? Ну Тане Скворцовой. И еще Нине.

Они передвинули несколько стульев, подняли с пола бумажки, стерли с доски… Подправили на стенке портрет Н. Некрасова. Больше делать было нечего.

— Я пойду, — сказала Таня и, не дожидаясь ответа, вышла за дверь.

Они услышали, как в замке повернулся ключ.

— Танька! — закричала Нина. — Ты что делаешь?

— Ничего, посидите… Только не скучайте, ладно? Чао! А ключ я нянечке отдам.

— Открой сейчас же! — снова крикнула Нина.

Шура не присоединился к ее призывам.

— Ладно, — сказал он. — Откроет. Куда денется?

— Да, мне домой надо.

— Всем надо…

Шуре хотелось сказать что-нибудь очень остроумное или, наоборот, серьезное и важное, после чего Нина сразу поймет, как это хорошо, что они остались вдвоем… Но придумать он ничего не мог.

— Хочешь, стихи почитаю? — спросил он.

— Какие еще стихи?

— Мне Витька дал… Нет, не его. Говорит, дядька один знакомый писал. Мне понравилось, я переписывать буду… Прочитать?

— Давай, — неохотно согласилась Нина.

— «В Горном селении» называется… Ну, слушай…

— Как, ничего?

— Ничего. Я больше песни люблю.

В другое время Шура бы не простил такого ответа, но сейчас… Он смотрел на лицо Нины — слегка надутые губы, челка, покрасневшие щеки… а глаза… Какие глаза… Он положил руку ей на плечо… Глаза стали еще больше, заполнили все Нинино лицо… Он зажмурился… Они поцеловались… Прошло очень-очень много времени…

— Эй! — услыхали они стук в дверь и голос Тани. — Можно?

Нина быстро пошла к двери и, когда та открылась, сразу выскочила в коридор. Ключ снова повернулся в замке.

— Пока! — услыхал Шура. — Читай стихи, не спеши!..

А он и не спешил. Перепишет пока… Шура прошел в отдельную от кабинета каморку за классной доской, сел у стола, вытащил тетрадь.

Шура писал… Шура думал о Нине, и тут опять в дверях повернулся ключ. Ага, пришла за ним, долго не выдержала!.. Но услышал гул голосов и понял, сюда заходят учителя. Голос директора… завуча… Ничего себе попал! Выйти, что ли?.. А ладно, еще посидит, попишет. Заодно и послушает — может, что интересное узнает.

Итак, Шура остался за стенкой и за плохо прикрывающейся дверью. Он продолжал писать и краем уха слушал, о чем там говорили…

— «…Воспитатель должен стремиться узнать человека, — это голос директора, — каков он есть в действительности, со всеми его слабостями и во всем его величии, со всеми его будничными, мелкими нуждами… в семействе… в обществе… и наедине со своей совестью… в радости и горе, в величии и унижении…»

Так писал Ушинский… От себя скажу… В школу пришла реформа. Что это такое, откровенно говоря, толком не знаю… Но знаю одно: мы должны совершенно изменить педагогический стиль. Да, да, да! Нужно перейти от педагогики противостояния: на одном полюсе учитель, на другом — ученик, к педагогике Сотрудничества с большой буквы: учитель плюс ученик. Двуединство… Что? Конкретней?.. Побольше разрешайте, поменьше запретов. Устанавливайте дружеские, уважительные отношения… не кричите, не оскорбляйте, не распинайте публично… Кстати, никаких жалоб на учеников дирекция принимать не будет… Учите их добру, а не изворотливости, пониманию красоты, искусства, музыки…

Директор еще много чего говорил, но Шура отвлекся: было уже не так интересно, как вначале. Но вот раздались голоса учителей — возбужденные, недовольные.

— …Что за сотрудничество такое? В футбол, что ли, с ними вместе гонять?

— И так с трудом дисциплину удерживаем при обязательном обучении, а с вашей вседозволенностью не знаю, что и будет…

— Хотите, чтобы они нас по плечу хлопали? Закурить предлагали?

— Кто это их, бедных, оскорбляет, скажите пожалуйста? Сами кого угодно…

— Без строгости с ними нельзя. На голову сядут…

И снова голос директора.

— Вы похожи на одного народного заседателя. Вернее, заседательницу. Она вот что сказала журналисту, который приехал по жалобе на незаконные действия следователя: «Да если не применять силу, разве они когда признаются?!» Так и вы…

Опять шум.

— Что ж это вы нас всех оскорбляете? Учеников, значит, нельзя, а нас можно?

— Говорите, не надо запретов, а сами — «то нельзя, другое нельзя»!

— Товарищи, — вмешивается завуч, — зачем эти обиды, споры? Здесь у нас не диспут. Директор дает указания, и мы должны…

— Ничего вы не должны! — голос директора. — В нашем деле нужно действовать только по убеждению. Кто не согласен, пусть отойдет в сторону.

— Это угроза?

— Нет, так нельзя!

— Получается, все мы никчемные, неумелые. Вы один знаете, как и что.

— Типичное оскорбление!

Голос завуча:

— Никаких оскорблений не было! Могу засвидетельствовать. Не надо преувеличений.

— Да, я оскорбляю! — выкрикнул директор. — Но не вас, а вашу косность, ваши древние методы… За два с лишним месяца я тут уже увидел… понял… И я не хочу и, думаю, вы тоже, чтобы наша школа хоть чем-то напоминала те японские, в которых царит «идзимэ»… Объясняю… Дело в том, что нормы японской школьной системы очень жестки. Например, чтобы занять место за партой и подготовиться к уроку, ученику дается ровно 59 секунд. Ни больше ни меньше., Длина волос определяется с точностью до миллиметра. В коридорах пол расчерчен белыми полосами, и школьники на переменках ходят строем и молча. Нравится вам это?.. Нет? Мне тоже… Еще могу рассказать: ученик, который получил определенное число замечаний, подвергается физическому наказанию. Пощечины, пинки в порядке вещей… В общем, школьная система предусматривает «идзимэ», то есть насилие. Естественно, что «идзимэ» царит и среди школьников. Статистика зарегистрировала только за один год 530 случаев жестокого избиения. А учителя за тот же год избили учеников 2433 раза… Продолжать не буду… Нет, нет, успокойтесь… Я далек от мысли проводить параллели. Те примеры, что я привел, страшная крайность. Но «идзимэ» бывает в самых различных формах. Я против любой из них…

Поднялся шум, как на классном собрании. Шура не слушал, он в это время переписывал стихи, обращенные к собаке по имени Кап. Шура любил животных, хотя у них в доме ни собак, ни кошек не было…

Шура дописал до конца и начал еще одно стихотворение — «Рыжей девушке», под которым сам бы с удовольствием подписался. Хотя у Нины волосы темные. Но в этот момент раздался голос Стеллы Максимовны, и он отложил ручку.

— Не остаться бы вам в одиночестве, Алексей Евгеньевич.

— Не беспокойтесь за меня, пожалуйста!

— Я беспокоюсь как человек, который поддерживает ваши начинания. Вы хотите все повернуть по-новому, это прекрасно. Но с кем? Один? Школа — огромный маховик, и вам, как любому инженеру, его не сдвинуть без механиков, без рабочих.

— Да, но таких, которые знают, что гвоздь надо вбивать не шляпкой…

— Ирония здесь ни к чему. С этими людьми вам работать. Других пока нет. А вы их обижаете, раните. Анна Борисовна сегодня плакала, вы ей при всех сделали резкое замечание за то, что она ругала кого-то. Но разве с помощью грубости можно научить такту?.. Петр Афанасьевич хочет уходить из школы. А он старый, опытный учитель, его любят. Вы же отчитали его как мальчишку… Вы ратуете за правду? Прекрасно! Но вы напрочь забываете о другом: о доброте к людям. А я бы сказала, перефразируя название пьесы Островского: «Правда — хорошо, а доброта — лучше». Не должно быть злой правды, унижающей правды…

Ого, подумал Шура, как разругались! А все равно директор прав. Все дело в учителях. Да если б все уроки и другие дела были нам интересны, и всех учителей мы уважали, и они нас тоже, и поменьше бы говорильни и долбежа — такой бы кайф у нас у всех был! Не нарадуешься…

— Я говорю не злые, а резкие и справедливые вещи, — сказал директор.

— К сожалению, не всегда так, Алексей Евгеньевич. Ваш стиль напоминает мне роман одного писателя, я недавно прочитала. Он тоже болеет за все вокруг, но выражает это так грубо, так резко и оскорбительно, что, ей-богу, читать не хочется. Не любит он своих героев — кто бы они ни были: молодые, старые, москвичи, волжане, мотоциклисты, редакторы, торговцы. И это намного снижает эффект от его книги… Так и у вас.

— Спасибо, Стелла Максимовна. Но, повторяю, я никого не хотел лично обидеть. А вставать на новые рельсы придется всем.

— Предлагаю резолюцию, — сказала завуч. — «Заслушав основополагающий доклад директора, мы все, как один…»

— Не надо резолюций! — сказал Алексей Евгеньевич. — Надо работать. Всего хорошего…

Задвигались стулья, Шура испугался, что кто-нибудь заглянет в его закуток — неудобно получится, как будто в самом деле подслушивал. Никто, к счастью, не заглянул, дверь больше не запирали, и Шура спокойно переписал еще несколько стихотворений. Он любил стихи и сам чуть не с детства был не чужд этому жанру. Другими словами, уже давно пописывал.

Глава IV У БОЛЬНОГО СЛОНА

«…Благодарю, мой дорогой! Благодарю! Для сегодняшнего знаменитого дня, ради юбилея, полагаю, можно и поцеловаться!..» (И Женька Ухватов расцеловался с учеником параллельного класса Валерой Котовым. Расцеловался, конечно, во имя искусства. В другое время ему на эту прыщавую физиономию и смотреть-то противно было.) «Очень, очень рад!.. — продолжал Женька. — Да, батенька, пятнадцать лет! Пятнадцать лет, не будь я Шипучин!..»

А через некоторое время появилась жена Шипучина — Нина, то есть Татьяна Алексеевна, и Шипучин с ней (так у Чехова) целых три раза целовался. И уж тут Женька отыгрывался за перенесенное раньше неудовольствие, а глядящий на это из-за кулис Шура испытывал танталовы муки, хотя и не сидел, как тот древний грек, по горло в воде; но заодно и облегчение — что это уже в самый последний раз. Хуже было, когда он присутствовал на репетициях.

Шуре не хотелось участвовать в спектакле: не чувствовал в себе актерских способностей, дара перевоплощения; но сумасшедший театрал Женька мертвого уговорит, а тут и Нина как-то сказала, почему он не приходит, и Шура согласился. Правда, роль досталась небольшая — член банка, и то разделили на двоих, но ем лучше, зато он выходит в финале, и его словами заканчивается вся пьеса.

Перед спектаклем гримировались, и Нина раскрасила немного щеки, веки, брови, губы, уголки глаз. Она бы покрасилась куда больше, но Стелла Максимовна, руководитель драмкружка, пресекла ее попытки, сказав, что у артистов есть такая поговорка: «Меньше грима, больше мима». Вот и следуй ей, пожалуйста.

И Нина со вздохом подчинилась.

Шура в отличие от Нины и от ее напарницы, старухи Мерчуткиной, очень плохо справлялся с гримом, и Стелла Максимовна пришла на помощь: подкрасила губы, подчернила брови, навела морщинки на Шурино несколько моложавое для члена кредитного банка лицо. После чего Шура взглянул в зеркало и остался доволен больше, чем всегда. В лице появилось нечто демоническое: брови нахмурены, глаза горят невозможным огнем, яркие губы подчеркивают белизну зубов. Особенно когда он улыбается так, словно приготовился чистить их. Эту улыбку Шура отрабатывал уже с прошлой весны, после того, как кто-то из девчонок, кажется Таня Скворцова, сказала, что у него красивые зубы.

Но вот в зеркале, куда он с таким удовольствием гляделся, появилось еще одно лицо. Шура увидел широковатый нос, серые глазищи, казавшиеся еще больше из-за темных разводов под ними, красные-прекрасные губы. Ох, какая красивая!.. Он никогда не видел Нину в зеркале, и все казалось ему необычным: и то, что Нинино лицо сзади, а он видит его целиком; и что глаза ее смотрят в зеркало, но получается совсем не в зеркало, а прямо ему в глаза: и от всего этого грима взгляд у нее стал совершенно взрослый… И непонятный…

— Красавчик мужчина, — произнесла Нина, и Шура внутренне поморщился и отодвинулся от зеркала.

— Молоток, ваше благородие, — сказал, проходя мимо, Женька, уже загримированный под Шипучина. — Скоро начинаем.

— Отойди от зеркала! — крикнул кто-то Шуре. — Никак не налюбуешься! Тебе одному, что ли, нужно?

Шура отошел, встал у дверей радиоузла, который сейчас превратили в гримуборную. Он стоял и глядел на Нину, такую взрослую и неузнаваемую, и думал, что прошло уже, наверно, целых десять дней, а он так и не дал ответа Сеньке или, вернее, его послу Деру… Ну и не надо никаких ответов! Глупо в конце концов… Он же никому не запрещает… А у Нинки тоже глаза есть… Пускай сама смотрит…

И в этот момент Нина действительно посмотрела на него, и что-то сдавило ему горло, он мучительно покраснел, хотя этого не видно было под гримом, но все-таки отвернулся, чтобы глаза не выдали.

Он вспомнил, что Стелла Максимовна пригласила всех артистов сегодня к себе домой после спектакля, сказала, такова театральная традиция: после премьеры обязательно дружеский ужин.

Спектакль близился к концу. Шура промямлил: «…В таком случае мы после… Мы лучше после…» И пошел занавес — под умелыми руками Котьки Астахова, осветителя и рабочего сцены; грянули аплодисменты. Артисты несколько раз выходили кланяться, взявшись за руки; Шуре хотелось, чтобы рядом с ним была Нина, но ее держал все время за руку Женька, и Шуре было неприятно. Мелькнула мысль поскорее дать утвердительный ответ Деру — и чтобы гора с плеч, больше никогда уже не беспокоиться из-за этого всего…

Когда артисты стирали с лица остатки былого успеха, Шура небрежно спросил Нину, собирается ли она к Стелле Максимовне на этот самый банкет. Он весь напрягся в ожидании ответа, заранее пытаясь решить, что и как скажет, если услышит «нет».

— А почему? — сказала Нина. — Разве ты не хочешь? Танчики, может, устроим, повеселимся, кто как умеет.

Шура сразу почувствовал облегчение, и не хотелось сейчас обращать внимание на то, что уже не раз замечал: Нина умеет отвечать как-то особенно невпопад, не теми словами, не с той интонацией, как будто песню поет на неправильный мотив…

К Стелле Максимовне пошли не все, но человек восемь набралось. У дверей Стелла Максимовна позвонила пять раз — четыре отрывистых, один длинный («точка-точка-точка-точка-тире», — произнес Котька Астахов, прежде чем полный, бледный мужчина открыл дверь).

— Здравствуй, Слон, — сказала Стелла Максимовна. — Вот это и есть моя труппа.

— Живая труппа, — заметил Витя Белкин, а тот, кого назвали Слоном, сразу пригласил из крошечной передней, где все стояли, как в переполненном тамбуре, в просторную комнату с нишей. Там он объяснил тем, кто еще не знал, что фамилия его Слонов, и разумеется, со школьных времен все называют его только «слоном». А как иначе? Гости подумали и согласились, что иначе действительно не назовешь.

— Имя свое я почти утратил, — сказал хозяин. — Ей-богу, даже иногда кажется, что обращаются к другому человеку. Так что вполне можете тоже называть меня «Слон», или «дядя Слон», если угодно. К тому же я больной Слон и почти никуда не выхожу. А потому особенно люблю гостей…

Шура вспомнил фразу, которую прочитал у одного, кажется, английского писателя: «минуты шли, как больные слоны…» И еще вспомнил, что давно не смотрел на Нину, и тотчас же восполнил этот пробел, и она ответила ему спокойным серьезным взглядом, который можно было истолковать на тысячу ладов.

Стелла Максимовна уже возилась на кухне, девочки помогали, Слон развлекал остальных гостей.

— Не знаю, как в вашем возрасте, — говорил он, — а в более позднем так называемое хобби немало скрашивает жизнь. Нет, я пока еще работаю, я конструктор, мне дают работу на дом… Но я не о том. Вот недавно собирал изображения, портреты, фотографии тех, чьи имена стали обозначать различные предметы или понятия. В это играть даже можно — кто больше назовет? Начнем, пожалуй… Ну-ка…

Ом, Ампер, Ватт, Рентген были названы сразу. Чей-то одинокий голос прибавил сюда Галифе (французский генерал и покрой брюк), кто-то вспомнил доктора Гильотена, а потом наступила пауза. Даже такой заядлый курильщик, как Котька Астахов, не догадывался, что именно Жан Нико, будучи французским посланником в, Португалии, отправил в 1560 году в Париж семена табака, завезенные на Пиренейский полуостров с далекого острова Табако (или Тобаго) в Карибском море. От этого дипломата и пошло название «никотин» — сильного яда, который находится в семенах и листьях табака… И никто подавно знать не знал, что жили себе на белом свете лорд Сандвич, который первым в мире догадался положить кусок сыра или колбасы между двумя ломтиками хлеба, чем и прославил себя на века; или Жан Жилль Гобелен, увешавший своими коврами чуть не все стены на планете; или еще один лорд — Фицрой Джеймс Генри Сомерсет Реглан, по чьему фасону мы носим пальто и плащи; не говоря уже о знаменитом Адольфе Саксе, без которого человечество не имело бы даже понятия, под музыку каких инструментов следует танцевать фокстрот или танго; или, наконец, о скромном изобретателе чердачной квартиры — Франсуа Мансаре; или о Бендиксе, без которого автомобильный мотор до сих пор бы ручкой заводили…

Из кухни донесся звон тарелок, а Слон рассказывал уже о новом своем влечении: родословное древо собаки… Вот, смотрите — эта ветвь от волка, эта от шакала… Ничего страшного — тут есть тоже премилые собачки. А в этом альбоме — все почти породы, их описание, история, назначение… Небось не слыхивали, что есть такие, скажем: миттельшнауцер, чихуа-хуа, чау-чау, бедлингтон…

— Дратхар, — задумчиво сказал Витя. Это было самое оригинальное, что он мог вспомнить. В остальном же в его голове крутились обыкновенные боксеры, пудели, доберман-пинчеры и еще, пожалуй, тибетские терьеры…

— Правильно, — сказал Слон и заглянул в оглавление своего альбома. — Сейчас найдем.

Но тут их позвали к столу, где были чай, пирожные, разные воды и в довольно большом количестве плоды изобретательного ума лорда Сандвича.

— Скажи ты, — попросила Стелла Максимовна Слона.

И он сказал:

— На банкете полагается произносить тосты. Я подымаю свой предполагаемый бокал не за то, чтобы из каждого сидящего здесь получилось театральное светило. Это вряд ли произойдет. Да и не в этом суть… Я подымаю свой бокал и не за то, чтобы каждый из вас мог совершенно безошибочно сказать уже теперь: я буду актером, я — физиком, я — архивистом… Хорошо, конечно, когда звезда приходит к тебе сама, чуть не в колыбель. Но не всем такое дано. Большинству приходится доставать для себя звезду, снимать с небосвода, искать между созвездиями и туманностями. Залезать надо высоко, и без лестницы тут не обойтись. И вот книги, искусство — одни из самых надежных ступенек этой лестницы… Я подымаю свой предполагаемый бокал за ступеньки!

— Ура! — крикнул Котика Астахов, но на него шикнули.

Шура отхлебнул чая, тепло разлилось внутри, ему было легко и приятно, он почувствовал себя смелым и красивым, поглядел на Нину и подумал, что хорошо бы сейчас поцеловать ее по-настоящему — не так, как Женька на сцене. Хотя и три раза. И никакому Сеньке он ответов давать не будет. Новости еще!..

Девчонки уже поглядывали по сторонам, робко намекая, что пора бы включить магнитофон или, на худой конец, проигрыватель, Шура решал про себя, будет ли он танцевать с Ниной, а Котька Астахов, чтобы не отстать от хозяина, тоже вознамерился сказать что-то вроде тоста, для чего постучал ложечкой по тарелке.

— Можно я? — спросил он. — От имени гостей. Желаю, чтобы вас, — Котька поглядел на хозяев, — положили в гроб… — Последовала эффектная пауза, во время которой девчонки с ужасом переглядывались, а видавшие виды мальчишки тоже казались смущенными —…который будет сделан из столетнего бука, — невозмутимо продолжал Котька, — который посадят ваши внуки… — Легкий вздох облегчения среди публики, — …когда им стукнет по сто лет!.. — Огромный вздох облегчения и аплодисменты.

— У нас нет детей, — сказал Слон, — но все равно спасибо, как принято говорить, за добрые пожелания.

(Котьке потом здорово попало от девочек: лезет со своими дурацкими шуточками куда не просят, надо ему… Узнал бы хоть сначала, есть ли эти самые внуки, которым дерево сажать…)

Затем были все-таки танцы. Но Шура так и не пошел, хотя Нина звала; сделал вид, что очень занят разговором, а сам с завистью, искоса наблюдал, как она отплясывает с Котькой Астаховым. Не хотелось Шуре ударить в грязь лицом, а не ударить при своем хореографическом уровне он не мог. Потому листал собачим альбом и слушал, как Стелла Максимовна рассказывала нетанцующим и отдыхающим от танцев про себя.

Она трижды поступала в театральное училище, поступила наконец; окончила, стала работать в театре. Но никакого удовольствия не получала: понимала, что середнячок, что никогда не поднимется выше своего уровня. И не в уровне только дело. Не всем быть Ермоловыми или Гурченко. Дело, увы, в собственных амбициях. Она стремилась, желала играть лучше, но не умела. И это ее мучило, не давало покоя. Ей бы смириться — была бы счастливой средней актрисой. Но она не могла — и страдала, завидовала, тосковала. К счастью, нашлись умные люди, друзья — помогли вырваться из круга, очерченного собственной гордыней, помогли сломать установленный для самой себя стереотип… Стала работать в библиотеке, увлеклась географией — началось это с разглядывания атласов, физических и политических карт; пошла на вечерний геофак педагогического института. Очень манили ее эти линии и точки на карте, эти копиры самых разных форм и размеров, которые оказывались интереснейшими городами, островами, материками, мысами и озерами, дорогами и горными цепями… А названия какие! Тегусигальпа, Мадейра, Богота́, Мезень, Анадырь… Если б еще ездить можно было, куда хочешь… Например, на остров Маврикий…

Стелла Максимовна взглянула на мужа, сказала:

— У нас даже домашний гимн такой появился. В честь Маврикия и Слона. Мы его на мотив «По улице ходила большая крокодила» поем. Спеть вам?..

И на фоне ансамбля «Бони М» негромко зазвучала незатейливая мелодийка:

— Ладно тебе, — сказал Слон. — Потанцуй лучше с молодежью.

И Стелла Максимовна потанцевала.

Потом Слон предложил посмотреть через увеличитель репродукции картин и скульптур Эрмитажа. Если, конечно, интересно.

— Интересно, — с чувством сказал Котька Астахов.

Он надеялся хоть таким образом частично замести следы своего неудачного выступления.

После слайдов Стелла Максимовна предложила послушать стихи, сама почитала немного — Николая Гумилева «На полярных морях и на южных…», некоторые другие. Потом вызвался Шура. Он уже знал наизусть кое-какие из тех, что переписывал в закутке кабинета литературы, и сейчас захотелось прочитать одно — то самое, под которым, не раздумывая, поставил бы свое имя. Фамилию автора он не назвал, сказал, что не помнит. Пусть думают, как хотят…

Рыжей девушке

Шура читал и, забыв даже покраснеть, глядел на Нину, но она не смотрела на него. Она ела эклер. Шура обиделся и замолчал, не закончив стихотворения. Но этого никто не понял — думали, что уже все…

Заговорили о новом директоре, и Шура вспомнил услышанные им «голоса за сценой».

— Молодец, — сказал Шура, — правильно поступает.

— В чем? — спросила Стелла Максимовна.

— В том, что надо все по-новому. «Меньше грима, больше мима», — сами говорили. Меньше показухи, больше дел.

— Каких дел? — опять спросила Стелла Максимовна.

Шура не был готов к обстоятельному разговору на эту тему, кроме того, боялся, чтоб его не заподозрили в излишней информированности, поэтому уклончиво ответил:

— Ну, чтоб меньше разговоров, крика… успеваемость, посещаемость… опоздания… Не в этом главное.

— Не думаю, чтобы ты четко охарактеризовал новые формы работы, — сказала Стелла Максимовна. — Если же серьезно, то изменить нужно многое — и в работе, и в людях. Но Алексей Евгеньевич, на мой взгляд, чересчур максималистичен, рубит сплеча, не признает других мнений. Вроде бы за прогресс, а действует не прогрессивными методами. Так уже было раньше.

— А по-моему, он прав, — упрямо возразил Шура. — Лично я целиком за него.

— Ладно, — сказала Стелла Максимовна, — возьми вон то пирожное, оно вкусное. А эта тема слишком серьезна, чтобы о ней говорить просто так.

— Не просто так. Думаете, для меня не важно?

Он был не вполне искренен: куда больше занимали его сейчас мысли о том, как они пойдут с Ниной домой, захочет ли она, чтобы он проводил ее, и докуда — до подъезда или прямо до дверей? А если до дверей, то будет он… или она… опять… и кто первый?..

Обратно ехали все вместе, потом вышли из метро, стали прощаться, и так получилось, что Шура с Ниной остались одни. Шура шел, слушал, что говорила Нина, отвечал, а сам думал: «Эх, быть бы посильнее да посмелее, взял бы он, может, и понес ее на руках, хоть она выше него немного, и пускай все смотрят!.. Или обнять, как сейчас все делают, за шею — и идти так до самого дома…»

— Ты поняла, о чем я стихи читал? — спросил он.

— Не очень. Там все кругом рыжее и непонятно, чего сказать хочет.

— В поэзии необязательно все понимать, — наставительно произнес. Шура. — Это тебе не математика.

— Я и в математике не все понимаю, — рассмеялась Нина и взяла его за руку.

Спорить она явно не хотела.

И вот они опять у ее подъезда… Остановится или нет? Если да, надо будет небрежно бросить: «Ну, что же ты? Пошли дальше. Уж доведу…» Не остановилась. Вошла в подъезд, стала подниматься по лестнице. Перед последним пролетом взяла его за рукав и что-то все говорила, говорила… А он совсем ничего не понимал, смотрел на обитую дерматином дверь, кажущуюся такой уже знакомой, смотрел на другие двери на площадке и молил, чтобы за ними все уже легли спать, а гости чтобы давно ушли по домам и еще чтобы Нина никогда не подымала руку к звонку…

Раздался какой-то звон. Шура не сразу понял, что это… Ведь это Нина позвонила! Палец еще на звонке… Зачем же она? Нарочно, что ли?! За дверью уже слышались шаги.

— До свиданья, Шурик, — сказала Нина. — Завтра первый литература, да?

— Ага, — ответил Шура.

Он уже сбегал по лестнице. Очень нужно еще здороваться с ее родителями! Вверху хлопнула дверь… Ушла! Стоит сейчас в передней и снимает пальто… Ну и шут с ней… Ладно, он ей запомнит… Дурак — думал о ней целый вечер, глазел… Все. Теперь все. Хватит с него… Довольно… Завтра не кивнет даже… И Деру даст ответ. Пусть своему Сеньке скажет. Пожалуйста… Нет, он играть с собой не позволит!..

Путь к дому был вымощен этими возмущенными мыслями. Не было даже времени подумать, преследует его кто-нибудь на этот раз или нет. Он и внимания не обращал ни на чьи шаги — ни сзади, ни спереди, ни сбоку.

Нет, этого он ей не простит… Никогда!.. Теперь уж определенно все…

Глава V ОБВИНЕНИЕ

— …Здравствуй, Шурик.

— Привет.

Это было следующим утром, после первого урока. Раньше они при всем желании поздороваться не могли: Шура, как всегда, ворвался всего на полметра впереди учителя.

— Что это у тебя вид такой? Не выспался?

— Вид как вид. Что мне, танцевать надо?

— Ты же и так не танцуешь. — Нина засмеялась. — Хочешь, научу?

Сеньку своего научи, хотел ответить Шура, но вовремя сообразил, что Нина и не поймет, о чем он.

— Без танцев проживем, — сказал Шура. — В ногах правды нет.

— Это не про то поговорка. Так научить? Соглашайся!

В ее серых, крапчатых глазах был смех, и еще были они взрослыми и умудренными, словно говорили: «Ну, чего ты пыжишься? Все-то я про тебя знаю, все вижу. И нечего тебе…»

Шура подумал: интересно, понимает она, что я обиделся, и из-за чего. И только подумал, как ему почудилось, что глаза дали ответ: «Конечно, да, чудак», и он начал безобразно краснеть — так, что закололо ключицы, и поспешил отвернуться и что-то крикнуть кому-то из ребят.

В этот день Шура позвал Нину в кино, и она сказала, ладно, только пораньше, а то дома уже ругаются.

На новую картину они не попали, пошли смотреть «мультики». Это было совсем не то, что на художественном фильме, Шуре даже не очень хотелось косить глаза на Нину, да и у нее лицо было совсем обычное, не такое непонятное, как в тот раз. На экране прыгали мышки, кошки, зайцы, текли молочные реки и вздымались кисельные берега, а крокодил влюблялся в бабочку, но Шуре было ужасно скучно, и он жалел, что пошел сам и потащил Нину в этот кинотеатр. Чтобы загладить свою вину, он близко наклонился к Нине — так, что щеке стало щекотно от ее волос — и прошептал, с предельной, как ему казалось, иронией:

— Здорово зайчик прыгает… Может, и мы попрыгаем отсюда?

— Перестань, — громко сказала Нина, отодвигая голову, — не мешай!

Она сказала это точно так же, как на том, другом, фильме, где пели про веселый ветер и где, как думал тогда Шура, все было по-особенному…

Когда зажгли свет, Шура, как в прошлый раз, поспешил к выходу, но теперь уже не оттого, что было щемяще приятно и неловко, а просто хотелось поскорее домой.

— Чего бежишь? — спросила Нина. — Тоже дома ругать будут?

— Никто меня не ругает, — сказал Шура. Хотел добавить «никогда», но решил, это будет преувеличением. Да и говорить не хотелось… Но спрашивают — надо отвечать…

— …Совсем, совсем ничего не понравилось? — говорила Нина. — А как бедный крокодил плакал горючи-! ми слезами? Так жалко его было.

— Крокодиловы слезы, — сказал Шура. — Слюнные железы слишком близко от глаз. Видит пищу и плачет.

— Все равно жалко. Вообще не могу видеть слез… Как думаешь, завтра по физике будут спрашивать?

Они заговорили о физике, о химии, о Таньке Скворцовой, у которой уехали родители, и она живет одна и сама себе все готовит, и Шура рассказал, что вот одни тоже уехали на юг, в отпуск, а рыбки у них из аквариума выплеснулись — с горя, наверно, решили с собой покончить.

— Ну и что? Почему нет? — сказала Нина. — Думаешь, они не чувствуют? Все чувствуют. Даже амебы.

И тогда Шура поведал несколько подобных историй: про собак, которые точно — порою умирают от разлуки с хозяевами; или еще была в Италии собака — у нее хозяина на войне убило, а она как ходила его встречать каждый вечер к трамваю, так и продолжала… Кажется, фильм был такой… Или вот морская свинка, Эльза ее звали, очень любила одну девчонку. А когда та уехала из дома на учебу, свинка не стала ничего есть и умерла.

Шура уже разошелся, ему опять хотелось говорить, говорить и смотреть, как Нина отзывается на его истории, и он вспомнил сначала, как один пьяный шел по бульвару и спрашивал сам у себя: «А что такое женщина?» И отвечал сам себе: «Ни то, ни другое. Отглагольное прилагательное…» И еще Шура вдруг придумал и сказал, что имена и отчества бывают ямбом, а бывают хореем.

— Смотри, например: Андрей Иваныч Водовозов — «Мой дядя самых честных правил»… Какой размер? Ямб. А вот: Марк Семеныч Сагалович — «Мчатся тучи, вьются тучи»… Хорей…

Нина смеялась и, как казалось Шуре, глядела на него с восхищением.

И снова Нинин двор, и виден уже ее подъезд, такой знакомый, словно он сам в нем живет. А во дворе сейчас шум, бегают детишки, хлопают двери.

— Ладно, — сказал Шура и остановился. — Я пошел.

— Ты чего? — как будто удивилась даже Нина. — Может, я боюсь. — Она хихикнула. — Пойдем до дверей.

— Нет, — твердо сказал Шура, вспомнив вчерашние свои мучения. — Пока.

Он ушел, и часть вечера был очень доволен собой, своей силой воли, что сумел показать: он не мальчишка какой-нибудь — чего скажу, то и будет делать. Ничего подобного… Но вторую часть вечера его все чаще одолевали мысли о том, что поступил он глупо, даже грубо: нашел как доказывать свою независимость, она и не поняла-то ничего; просто, наверное, обиделась и завтра здороваться не будет.

…А в это самое время или чуть раньше открылась дверь кабинетика завуча старших классов Антонины Романовны и туда без стука вошла женщина средних лет. Не робко и неуверенно, как большинство родителей, какими бы ни были бойкими и властными у себя дома или на работе, а так, что сразу понятно: она тут не впервые и вообще свой человек. Это была мать девятиклассницы Кедриной.

— Уж, думала, не застану, — сказала она.

— Да ну, разве тут уйдешь когда вовремя, — пожаловалась Антонина Романовна. — Присаживайтесь, Лада Федоровна. — Но та уже села. — Что скажете?

Лада Федоровна вздохнула.

— ЧП назревает, — сказала она.

— Где ЧП? В каком классе? Что случилось?

— Пока еще ничего. Слухами земля полнится…

…А вы замечали, уважаемый читатель, что слухи почти никогда не бывают хорошими? Особенно так называемые широко распространенные, то есть прошедшие уже не через одни руки, повторенные многими устами, передаваемые тайно, полушепотом. Часто ли вам приходится слышать, что, к примеру, Николай Н. — достойный человек, честный, решительный, хорошо относится к престарелой тетке, до забвения любит свою работу?.. Таких людей немало, но говорить о них, тем более передавать из уст в уста свое мнение, как-то не очень принято. Хороший человек — и ладно. И слава богу: чего тут рассусоливать?.. Зато о том, как кто-то не то украл, не то у него украли, а еще кто-то не то пристроил террасу без разрешения к своему дому, не то выгнал на улицу больную мать, а может, здоровую тещу — о таких вещах, как следует не проверенных, принятых на слух, и начинают ходить, бродить и перелетать от человека к человеку различные слухи, вырастая от размеров мухи до размеров слона. И когда толки эти лживы, то называются они клеветой.

Толковый словарь бесстрастно констатирует: «Клевета — это ложное обвинение; заведомо ложный слух, позорящий кого-то; а также само распространение таких слухов». Словарь В. Даля добавляет к этому: «Клевета — злоречие, злоязычие, злословие» (видите: все от слова «зло»). И еще: «напраслина, наговор, очерненье, обнос, поклеп, облыг, облыжка…» Есть старинная поговорка: «Легко клевещется, нелегко отвечается».

А за этими сдержанными, сухими словами и определениями бушуют страсти. Отелло убивает Дездемону; Арбенин — Нину; умирает Луиза в драме Шиллера «Коварство и любовь»; шекспировская красавица Геро чуть не оказывается жертвой гнусной провокации дона Хуана… И дон Базилио великолепным басом Штоколова поет свою знаменитую арию… Это в книгах или на сцене… Но откуда все берется? Из жизни ведь. Откуда ж еще?..

— …Мне стало известно, Антонина Романовна, — продолжала Кедрина, — что очень неблагополучно обстоят дела с учительницей географии. Стелла Максимовна, кажется?

— Да, а что с ней?

— В ее доме регулярно происходят сборища учеников. Так называемый драмкружок… Они там пьют, произносят разные тосты.

— Не может быть!

— Мне уже две матери говорили. Не будут же люди зря… Сами ребята признались.

— Ужас какой!

— Этого мало! Они еще фильмы про голых смотрят. Понавезли из-за границы.

— Ну уж это…

— Вот как хотите! За что купила, как говорится… Представляете, когда эти сведения выйдут за пределы нашего микрорайона?

Антонина Романовна представила, потому что глаза ее расширились. Она сказала:

— Это немыслимо! Что делать?.. Главное — я чувствую себя в одиночестве. Наш новый директор… Конечно, между нами… Носится с какими-то странными идеями. Хочет все менять. Будоражит коллектив. Я не могу на него положиться.

— Надо действовать! — сказала Кедрина. — Мы не можем отдать наших детей во власть пьяниц и… того хуже… Нужно принимать меры…

— Кто мог подумать? Такая тихая женщина. У нее больной муж.

— В тихом омуте, Антонина Романовна. А насчет его болезни тоже неизвестно. Может, хронический алкоголик. Может, они вообще… оба…

Антонина Романовна поседела и состарилась на своей работе. Она помнила всякое — раздельное и совместное обучение, бригадный метод и чуть ли не Дальтон-план. В ее голове теснились тысячи имен и фамилий учителей и учеников, целые династии учеников; если выстроить их в походную колонну — она заняла бы, пожалуй, всю улицу, да еще вылилась на бульвар… Антонина Романовна умело и с удовольствием командовала этими ротами и батальонами; вернее, помогала командовать своим непосредственным начальникам, которых было достаточно на ее веку. Их она обычно понимала, и они понимали ее. И, как в любой воинской части, их слово, их команды и приказы были непререкаемы.

Но, как над любой воинской частью, и над ними был вышестоящий штаб со своими командирами, инспекторами и писарями, от каждого из которых они в какой-то степени зависели, каждому из которых в чем-то подчинялись. Полновластные хозяева и командиры в границах своего полка, они, попадая в этот штаб, порою чувствовали себя новобранцами-рядовыми, которым в любой момент могут сделать замечание или выговор: за не присланную вовремя справку по форме номер два, за отчет, за какие-нибудь происшествия.

Происшествия! Их Антонина Романовна опасалась пуще всего. Их да еще низкого процента успеваемости И если с успеваемостью в какой-то мере проще: можно поднажать на кого-то, позаниматься дополнительно — и вообще отметка вещь относительная: четкую грань между четверкой и пятеркой или там двойкой и тройкой не всегда и проведешь — если с успеваемостью дело обстояло именно таким образом, то с происшествиями все было гораздо сложней; они обычно случались внезапно, нежданно-негаданно, и не было никакой возможности все их предусмотреть, спланировать, предупредить.

Вот и сейчас Антонина Романовна чувствовала, что все не так страшно, как представлялось ее взволнованной посетительнице, ни на минуту не могла себе сообразить Стеллу Максимовну в роли человека, «разлагающего молодежь», но тем не менее отлично понимала, что ей, к сожалению, не удастся ни убедить взбудораженных родителей, ни тем более остановить своими силами готовый обрушиться роток неприятностей, разговоров, расследований… К сожалению, придется разбираться… Согласно кивать головой… Делать вид, как вот сейчас, что всему верит…

— …Будем разбираться, товарищ Кедрина, — повторила Антонина Романовна, когда сумела вставить слово. — Не хочу думать, что здесь что-то серьезное, но внимание обратим, проверим. А вы, пожалуйста, сами не волнуйтесь и успокойте других родителей. Не создавайте напряженной атмосферы. Ни в коем случае. Я лично возьмусь за это дело… Обещаю вам.

Когда посетительница ушла, Антонина Романовна перевернула листок настольного календаря и записала: «Поговор. со Ст. Макс., выз. участ. драмкруж. (список)?»

Потом встала, с трудом выпрямилась, начала надевать пальто. За окнами совсем стемнело, а она ведь здесь почти с восьми утра. У нее тоже своя «продленка»…

Директору решила ничего не говорить. Он человек новый, никого хорошенько не знает. Уж сама как-нибудь. Не привыкать…

Глава VI НИНА КОПЫЛОВА — САМА С СОБОЙ И С ПОДРУГАМИ

— Ой, Таня, что я тебе скажу!.. Только никому, ладно? Поклянись!

— Клянусь, — сказала Таня.

Она так ответила, но я-то знаю, все равно любит болтать. «Как в сите, ничего не удержишь» — так моя мама говорит. Ей хорошо с поговорками, а с кем мне еще поделиться? Не с Сонькой ведь Шуваловой… Она вообще не знаю что… Оля — та про свои книжки только и думает… Вера… Да ну ее, Веру, — ходит, как на сцене Большого театра…

— Мы вчера с Каргановым целовались, — сказала я Тане.

— Ну да? — сказала она. — С этим малышом?!

При чем тут малыш? Я ей про одно, она про другое. Да и не такой уж он маленький. Мне до виска наверняка достанет… Если не выше.

— Правда, — сказала я. — На лестнице.

— Сколько раз? — спросила Таня.

Вот дуреха тоже! Я ей серьезно, а она цирк устраивает. Я даже повернулась и сделала вид, что ухожу.

— Постой! — завопила Таня. — А как? Кто первый?

— Не знаю, — сказала я. — Не помню. Как-то само получилось…

— Само не бывает, — уверенно сказала Таня. — Он тебе очень нравится? Да? А куда ходили?..

Если совсем по-честному, я не знаю, очень мне нравится Шурка или нет. Иногда кажется — очень, а потом — совсем не нужен, ни капельки, пусть хоть в другую школу переходит.

— Очень. По глазам вижу, — сказала Таня. Все она всегда видит. — Влю-блен-на-я, да? По самую завязку?

Она это слово «влюбленная» произнесла по складам, как какое-нибудь заковыристое английское. Например, «ас-си-милейшн».

— Ну тебя, — сказала я ей. — Перестань.

— А он? — опять спросила Таня. — Очень? А что он говорит?

— Что он должен говорить? Так… анекдоты рассказывает. Шутки шутит. Очень смешно бывает.

Но Танька не отстает.

— А что-нибудь такое, — спрашивает, — четкое говорил? Ну, про любовь? «Я… тебя… на всю жизнь»… И так далее…

Конечно, говорил, отвечаю, руку и сердце предлагал… А сама вспоминаю: говорил или нет? Когда в кино сидели, еще музыка громкая была, он придвинулся — может, тогда и сказал? А я не слышала совсем да его обругала, чтоб не мешал…

А вообще мальчишки думают, мы ничего не замечаем, а мы ой как замечаем! И как посмотрит, и как скажет. Он тебе, может, крикнет даже грубо, какое-нибудь там: «Эй, ты, куда пошла?!», а мы все равно понимаем по-другому, как надо… Другой раз толкнет даже, а мы знаем: это он обнять хотел. За волосы дернет — поцеловать хочет.

Тут недавно наша «Сядь и подумай», историчка, заболела — вот красота, нас раньше отпустили. Шурка подходит и говорит: «Пойдем?» Я говорю: «В кино?» А он говорит: «Нет, в музей». Я думала, смеется, а он по правде.

Сначала мы там черепки разные смотрели, статуи. Я иногда отворачиваюсь, хочу пройти мимо, — уж больно много их — а Шурка хоть бы что и еще такую историю рассказывает. Будто в одной школе, даже фамилию директора называл, там прямо в вестибюле — где у нас пионер с горном, у них — Венера или еще кто-то. Ее нарочно поставили — потому что, Шурка говорит, это красиво, а к красоте надо с детства приучать и не стесняться ее, не краснеть чуть что… Уж кто бы говорил, сам каждую минуту краснеет. Поздоровается — краснеет, что-нибудь ему в коридоре скажешь, опять краснеет. Только здесь, в этом зале, — я нарочно смотрела — не покраснел, наверно, ни разу. Все не как у людей.

Наконец выбрались мы из этих статуй и попали на выставку одного художника, эстонского, что ли, точно не помню.

Я и не знала, что Шурка так любит картины. Я тоже люблю, если красивые — поле, например, лес, или луна светит, как в Третьяковке одна такая, большая, над лестницей висит — помнишь? Или еще портрет какой-нибудь. А Шурке совсем не такие нравятся. Он минут, наверное, пять, если не больше, возле одной картины простоял, а на ней не поймешь что — город, не город, дома все какие-то кривые, и еще солнце, такого в жизни не бывает. Я ему про это сказала, а он разозлился даже — говорит, так нельзя: бывает, не бывает… Гляди, говорит, зато какие краски, гляди подольше, и ты должна что-то почувствовать… Что? — спрашиваю. Это, говорит, у каждого по-своему. Как музыка… Я глядела, глядела, но так ничего не почувствовала. Только ему не сказала. Он так обижается, как будто сам эту бодягу рисовал… Зато другая картина — цветы на ней, тюльпаны — вот мне понравилось. Как живые… А Шурка рассказал — выдумал наверное, — что эти цветы художник нарисовал в день рождения своей жены. Нарисовал и подарил ей, потому что на цветы настоящие у него денег тогда не было. Я сказала, хорошая у художников жизнь: чего нету, нарисовал — и пожалуйста. Захотел — платье новое, захотел — шубку из козла, до пят, как теперь носят, да?

Потом Шурка подошел к столику, где книга отзывов. Я думала, писать будет, что «выставка очень понравилась, ученик такой-то школы»… А он читать стал. И мне говорит:

— Пойди посмотри, видишь, чего люди пишут. — И вслух прочел: «Ваши картины — как хорошая и тревожная музыка»…

А после еще так: «Радость? Нет, восхищение. И предупреждение: нужно думать. Прекрасно смотреть на мир глазами думающего человека. Спасибо…». Там даже стихи были:

— Поняла? — Шурка меня спрашивает.

Я даже обиделась: чего ж не понять, все правильно, все путем.

А когда домой шли, я знаю, о чем он думал, чего сказать хотел, хотя все время истории разные выдавал. Как одна их знакомая одеколон в мусоропровод выливала, чтобы лучше пахло. Он у них на кухне, мусоропровод… И про старушку рассказывал: она к ним во двор приходит кошек кормить бездомных, по подвалам ходит. И всегда свечку зажженную в подвале оставляет — чтобы кошкам темно не было. Уж дворник ее песочит!

— Ненормальная бабка, — сказала я.

А Шурка говорит, она контуженная во время войны. Но зато добрая какая. Это лучше, говорит, чем нормальная, да злая, как ведьма…

Танька, а ты бы что сделала? Мы к дому подошли, а он идет и идет, до дверей проводить хочет. Ну, неудобно ведь — каждый раз до дверей. И мало ли кто выйдет? У нас такие соседи: сквозь стены видят… Ты бы ничего? Да, говоришь только. А начали бы они зудеть и матери твоей наговаривать: «Девочка не должна, девочка не должна…». А что «не должна» — толком не знают.

— Они уж забыли, как их самих провожали, — сказала Таня.

— Правильно, — сказала я.

…А в субботу в эту ой что было! Гуляем мы на большой перемене, вдруг подходит ко мне худющий такой скелет длинный из «В».

— Тебе, — говорит, — нота.

— Какая еще нота, — говорю, — что я, певица, что ли?

— Ну, послание, — и протягивает конверт какой-то.

— Отстань, — я говорю. — Дай пройти.

А он ни с места.

— Ты ведь Копылова? — спрашивает.

— С утра была.

— Значит, тебе. Возьми, пожалуйста.

Как он сказал «пожалуйста», так у меня рука сама за конвертом потянулась. Всучил мне письмо и отошел как ни в чем не бывало. Ясно, не он писал. Ну и хорошо, что не он: очень уж тощий, я тощих не люблю. Побежали мы с девчонками в конец коридора, стали конверт рассматривать. А он заклеен и написано на нем: «Н. К. лично».

— Раз лично, читай сама, — говорит Соня Шувалова.

Я думала, это она обиделась, что я ей сразу не показываю, а она по правде сказала.

— Зачем, — говорит, — если тебе написал человек…

Ну, мы посмеялись, конечно, я конверт разорвала, а там открытка, красивая такая, с тюльпаном. Вроде как на той картине в музее. А на обратной стороне вот чего: «Нина! Ты мне очень нравишься и даже больше. Клянусь. Ответь мне». И подпись: «С. П. из «В»… А я и не знаю, кто это? И девчонки ничего подсказать не могут. Теперь умру от любопытства.

Вообще-то, конечно, приятно такие записки получать, ничего не скажешь. Только страшновато немного: не знаешь толком, что отвечать. Уж лучше, наверное, если один за всю жизнь напишет, а ты ему ответишь. Ведь бывает так? И никакого беспокойства. А так — думай каждый раз… Если б еще точно знать, чего самой нужно… Я честно скажу: не знаю. И про Шуру Курганова не знаю. Иногда кажется, Думаю о нем часто, ну и… смотреть на него хочется — глаза сами поворачиваются. А в другое время — хоть бы совсем с ним не разговаривать никогда. Какой-то он… из другого теста. Не свой… Тут еще «С. П.» этот появился! Кто же он все-таки? Надо ведь узнать… И еще Котька Астахов пялится… Я ведь понимаю…

Это уже в конце первой четверти было. Сидим мы с Шуркой в кафе. В кафе-мороженом, конечно. В «Снежинке». Он меня сам пригласил. Подходит к нам официантка — ничего тетя, пудов на шесть. Шурка заказывать стал: пломбир по две порции, воды фруктовой. Она не дослушала, ушла… Сидим ждем. Сидим ждем… Тетка мимо нас все ходит как мимо статуй в том музее. И мы молчим, как те самые статуи. Шурка красный стал, как рак вареный, говорит, я ей сейчас выскажу свои взгляды; мне его жалко стало, я положила руку на его рукав, говорю:

— Не огорчайся. Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Я стихи такие слышала. А он как отдернет руку, как зашипит:

— При чем здесь Есенин? Ни к селу ни к городу!

Ну, думаю, раз ты такой, то и сиди. А я молчать буду. Хотела совсем уйти, да мороженого жаль. Правда, а что? Из-за такого умника… Я пломбир смешанный больше всего люблю.

Принесли мороженое. Мы ели и молчали. Потом Шурка опять начал истории разные выдавать — то да се, разговорить меня хотел. А я молчу, как памятник Пушкину. Он вдруг ложечку положил, схватил меня за руку… вот тут… больно даже сделал, и говорит:

— Что ты обижаешься? Не надо обижаться… Ну, Ниночка, ну извини…

Так и сказал: «извини». Честное слово. И добавил:

— Давай не будем ссориться… Ты же мне… Я же тебя…

Запутался, покраснел опять, а руку не отпускает. Вот здесь так и держит… нет, вот здесь… И смотрит, смотрит в глаза, как будто гипнотизирует. А у самого на губах мороженое… Потом? Чего потом? Ну, потом отпустил, доели мороженое, стали разговаривать.

Он сказал, что пойдет и заступится за Стеллу Максимовну, только не к завучу — это бесполезно, а к директору. А то получается — обвинили человека неизвестно в чем, а все молчат.

— Мы же не знаем точно, — сказала я, — что да как… У них свои дела.

— Как не знаем? Завуч о чем допрашивала? О вечеринках. Как там было, сколько ели, пили…

— А разве не пили? — спросила я. — Ведь пили же.

Я, конечно, шутя сказала, а он как распсиховался.

— Мы будем молчать, — закричал, — а они раздуют дело, и Стелла Максимовна уйдет!

— Никуда она не уйдет, — сказала я. — Зачем ей уходить? А ты все так близко к сердцу принимаешь, у тебя инфаркт будет. — Это моя мама так любит говорить.

— Ну и пусть, — сказал Шурка, — хоть… воспаление слепой кишки!

Умеет он сказануть — закачаешься. Верно?..

Потом опять меня провожал. До дверей…

Глава VII ВИТЯ БЕЛКИН БЕСЕДУЕТ С ШУРОЙ

— И все-таки я тебе как старший скажу… Я ведь старше на целых два месяца и семь дней… Так что, послушай старика: ты все-таки слишком. Нет, я знаю: неприятно все это, противно, мы уже не маленькие, только не все это понимают, к сожалению. Ведь учителя хуже детей…

Так примерно я говорил тебе, Шурка, помнишь? В тот день, после урока. А ты что тогда ответил?

— Пусть не придирается, — сказал ты. — С кем хочу, с тем сижу. У нас свобода.

И ты был совершенно прав. Но ведь они тоже люди — наши учителя. И у них есть свои привычки, правила, заблуждения и…

— Перестань трепаться, — перебил ты меня. И опять был прав.

Но, в самом деле, с чего началось? С чепухи, в общем. А чем кончилось? Тем, что теперь ты уезжаешь. Нет, я знаю, все не так просто. И дело не только в «Сядь и подумай»… Или в других… Дело в тебе самом, верно?.. И в ней, да? Скажи честно… Нет? Все забыто? «…с белых яблонь дым» — как любит она говорить… Не верю я тебе сейчас…

— …Сядь и подумай, — сказала тебе в тот день «историчка». А потом добавила: — Почему, собственно, Карганов, ты пересел?

— Так просто, — ответил ты. И после мучительной работы мысли пояснил: — Надо было.

Я опять не шучу. Не хуже тебя знаю, как трудно, даже невозможно бывает ответить на все эти «почему». «Почему пересел?» «Почему нарушаешь?» «Почему бежишь?»… А кто меня знает: почему?!

Вы тогда схлестнулись как надо, помнишь? Ты начал травить насчет того, что имеешь полное право, а «Сядь и подумай» твердила, что как учитель требует, и тэ дэ, и тэ пэ… Уж ребятам надоела вся эта комедия, они стали говорить тебе: хватит, пересядь. Но ты, как залез в бутылку, так уж не мог из нее вылезти. И тогда Нина сказала: «Я пересяду», — и ушла на другую парту. А Женька Ухватов тебе после сказал, что так не поступают, это неэтично и неприлично, и ты с ним поругался вдрызг…

Да, знаю, ты сел с Ниной из-за того, что вы снова перед этим поссорились и надо было выяснить… Ты все время ей что-то писал, она все время качала головой, а «Сядь и подумай» заприметила.

Потом она тебе двойку влепила, а ты сказал, что неправильно, несправедливо, что она мелко придирается и мстит.

— Я больше не хочу терпеть твои грубости, Карганов, — сказала «Сядь и подумай». — Можешь идти на все четыре стороны. Хотя нам запретили отправлять вас из класса, но беру грех на себя.

— По-моему, — сказал ты, — в старших классах, где люди связаны не только школьными, но и личными отношениями, недостойно их публично отчитывать.

Все даже притихли от таких слов. Сказанул, а сам покраснел как маков цвет.

— Ой-ой-ой, — сказала Ольга Семеновна, — где ты прочитал такое? Память у тебя блестящая. Мог бы, значит, и историю выучить.

Я посмотрел на Нину — она в парту уткнулась и не глядит.

— Это мелкое насилие над личностью, — опять сказал ты.

И после этого вообще перестал отвечать по истории, еще двойки две-три огреб. Но ведь глупо — если человек тебе неприятен или ты с ним не согласен — что же, значит, нельзя у него учиться или с ним работать? А там не захочешь хлеб у него покупать или одежду — и умрешь голодной смертью и голый. Так, что ли?.. А может, они тут ни при чем, эти люди, а все из-за Нины? Из-за того, что постоянно вы ссорились, мирились, опять ссорились. Сколько на это времени и калорий уходило!

Тут сразу еще началась эта заварушка со Стеллой Максимовной. Стали нас вызывать, участников драмкружка, вместе и поодиночке. Как на следствии. Не знаю, кто там что говорил, когда их никто не слышал, а по-моему, держались мы в основном толково… Ты кричишь, нет, не согласен? Все это противно! Унизительно! Ну хорошо. Правильно. А чего ты добился? Полез на рожон — и дальше что?! Со всеми разругался, всех обвинил в трусости, не знаю в чем. И сам теперь уезжаешь…

Помнишь, на уроках этики нам рассказывали о психологических типах людей? По темпераменту. Ну так ты типичный холерик. Как Иван Грозный… Точнее, помесь холерика с меланхоликом… Я? Не знаю. Наверно, немного сангвиник, как мистер Пиквик, а немного не знаю кто… Ладно, не в этом суть…

Я хорошо помню, как нам завуч настоящий допрос с пристрастием устроила. Хотела подловить неизвестно на чем. Мы ей одно, она совсем другое. Мы говорим, что ни разу никаких напитков не было, а она спрашивает: какие были — сухое вино, портвейн или, может, шампанское? Видно, сама неплохо разбирается. А насчет этих «голых фигур» просто зациклилась. Совсем голые? — спрашивает. Совсем, отвечаем. Ну и как?.. Ну и ничего… А что же, других картин у художников не нашлось? Были и другие, говорим, почему нет?.. Но больше голые?.. Сколько?.. Да мы не считали… И все, значит, на религиозные темы?… Наверно. А точнее, на мифологические…

Ты не выдержал, холерик, кричишь: да ведь это из Эрмитажа! Их каждый ребенок может увидеть. Младшего дошкольного возраста… Дошкольники пускай смотрят, отвечает Антонина Романовна, а вам незачем. У вас переходный возраст… Мы уже перешли, ты говоришь. Скоро в десятый перейдем и тогда сразу женимся… Глупости, Карданов, оставь, говорит она, лучше скажи, уроки географии вам нравятся?.. Очень, отвечаем мы хором. А чем же вам так нравится?.. Интересно рассказывает. Про страны, про города. Фотографии показывает, слайды… Опять слайды? А не слишком хвалит зарубежные страны? Вы ведь сейчас их проходите?.. Хвалит, ты отвечаешь… И что же говорит?.. Говорит, что в Новой Зеландии климат хороший и животный мир эндемичен, то есть неповторим. А в Париже есть площадь Этуаль, очень красивая, а на острове Маврикий жил-был король великий… Перестань кривляться! — кричит Антонина Романовна. А ты отвечаешь: знаете, в журнале «Юность» есть такой раздел, называется: «Каков вопрос — таков ответ»…

Дорогие мои, говорит Антонина Романовна. Вы что же думаете, мне приятно вот так. Но вы знаете, что такое общественное мнение, а оно не в пользу Стеллы Максимовны, и правильно говорят, что дыма без огня… Нет, бывает! — кричишь ты. Еще как бывает! И называется это слухи, болтовня, клевета. Один сболтнет, а дальше пошло, как горный обвал. Разве так не может быть?.. Может, отвечает Антонина Романовна. Только мы должны все проверить. Раз поступили сигналы… Анонимки — тоже сигналы, говорю я, а разве можно все по анонимкам проверять. Тогда и работать и жить, наверно, некогда будет… Мы должны находить время для всего, говорит Антонина Романовна; и такой у нее вид усталый, мне даже ее жалко…

Но ты потом орал, что я дряблый гуманист, что со мной в разведку не пойдешь, даже в геологическую, и вообще никуда.

А все-таки к директору со мной пошел. Или я с тобой.

Он нам сесть предложил, помнишь? Выслушал, потом говорит:

— Мог бы отбояриться от вас разными способами, но буду с вами честен. Я не верю всем этим слухам, они из разряда тех, что распространяет агентство ОГС — «Одна гражданка сказала». Я сам сейчас в похожем положении. И обо мне, знаю, говорят всякое — и правду, и кривду, и больше кривды. Но у меня серьезнейшая задача: поставить наш поезд на другие рельсы. А перевести стрелки далеко не все хотят мне помочь. К сожалению, Стелла Максимовна тоже среди этих людей. И не скрывает своего отношения… говорит о нем прямо. Она не помогает, а мешает. Так что сейчас не до того мне, чтобы ее защищать…

— К-как?.. — ты даже заикнулся. — Но ведь это подлость?!.

Вот такое у тебя вырвалось, и мы оба замерли. Но Алексей Евгеньевич не заорал, не выгнал нас. Он спокойно объяснил, что бывают ситуации, когда дело выступает на первое место и тогда для пользы этого дела бывает нужно поступиться… Да, у него совершенно естественная потребность — работать со своими сторонниками. На худой конец, с людьми нейтральными. Но ведь не с противниками. Так или нет?..

Мы молчали. Потом ты вдруг говоришь:

— Но ведь она совсем не против ваших планов, она просто за людей вступилась. А вы ей мстите, как Яго мстил Отелло.

Директор сказал, что пример неудачный, хотя и классический. Яго мстил за то, что его обошли по службе, а у него, у директора, нет никакой личной корысти… И добавил, что на него тоже всяких жалоб понаписали — и в руно, и в Академию педнаук, и в министерство. Только успевай объясняться!.. А к Стелле Максимовне у него никаких претензий как к человеку нет. Но ему сейчас особенно нужны помощники… И потом, он не знает, по правде говоря, — может, там, среди кучи жалоб, и от Стеллы Максимовны тоже лежит бумажка…

— Как вы можете ее в этом подозревать? — закричал ты. — Если так, вы и правда один останетесь.

Директор посмотрел на тебя внимательно и медленно ответил:

— Я уже говорил, мне нужны помощники, а не судьи.

— Значит, пусть ее съедят? — опять крикнул ты.

— Прошу спокойнее. Съесть мы ее не дадим, но если она захочет в другую школу…

— Пойдем, Витя, — сказал ты. — Извините, Алексей Евгеньевич…

Мы встали и ушли, а он как-то странно смотрел на нас.

Скажу откровенно, я перепугался. Привык, что ничего без последствий не бывает. Думал, начнут тягать и нас, и родителей… Но ты сам знаешь, что ничего не было…

После мы рассказали ребятам, и Женька заявил:

— Вы знаете, в том, что Алексей Евгеньевич говорит, есть логика.

Ух, ты тут взвился:

— Логика! Логика! — завопил на весь коридор. — Повторяешь как попка!

— Ты у нас все знаешь, — возражал Женька. — Защитник бедных и угнетенных. Робин Гуд.

— А ты соглашатель настоящий! Театр он любит! Искусство! Себя ты любишь в театре! Спокойствие свое больше всего обожаешь. Нас не трогай, мы не тронем.

— Ты зато смелый очень! — кричал Женька. — Спартак! Тиль Уленшпигель!.. Видали мы таких крикунов. Их бьют, а они только утираются! Их гонят, а они лезут… Записки жалобные пишут. Отношения выясняют…

— Кто это выясняет? — спросил ты тихим голосом. — Кто лезет?..

Назревало что-то нехорошее. Котька Астахов подзуживал (ему хотелось узнать, кто из вас сильней — он мне потом признался), но я полагал, что не стоило доставлять Котьке удовольствие. И растащил вас. Только вы все равно поссорились и после почти не разговаривали.

Потом ты предложил вот что: пойти к родителям всех, кто в драмкружке, поговорить насчет Стеллы Максимовны. Узнать — кто «за», кто «против». А еще лучше, чтобы прямо написали: мол, ничего плохого о ней не думают, все это чушь собачья и так далее…

С Женькой ты говорить об этом не стал, Андрей был болен в эти дни, а мне Женька ответил, что где нужно, уже сказал и снова скажет свое мнение, но по родителям ходить не собирается — это неудобно и глупо; Котька поклялся, у него времени совсем нет — каждый день спортивные секции; девчонок мы звать не стали, ребят из других классов тоже. Да и зачем вваливаться к людям целым табором? Чем меньше, тем лучше.

Мы с тобой вдвоем и начали ходить. Только из этого ничего хорошего не получилось. Ты, правда, принес записку от своей матери. Ну я принес. Еще у двух взяли, кажется. А больше никто писать не захотел. Спрашивали, кто нам поручил, от чьего лица и все такое… А кто нам поручил? Никто… Некоторые даже чуть не гнали… И с Ниной ты, по-моему, после этого окончательно рассорился, да? А потом еще эта драка. Не надо тебе было… Ты был неправ… Ну да ладно. Чего уж теперь…

Значит, и билет уже есть? Самолетом?.. Это сколько ж часов лететь? Здорово… Ты пиши все-таки, ладно? Я отвечать буду… Обязательно…

А родители что? Отец очень против?.. А мать ничего? Даже отца останавливала, когда очень разбушевался?.. Ну и правильно, чего особенного…

Глава VIII ОТЪЕЗД

Не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить по лицу Владислава Павловича: тот сильно чем-то расстроен. Шура это понял сразу, как отец вошел. Понял — и не удивился. Потому что был готов к этому и, собственно, иного не ожидал.

Да и чего можно ждать от разговора отца с классным руководителем? Ничего хорошего.

— Я, конечно, знал, дела у тебя далеко не блестящи, — начал Владислав Павлович еще от двери, — но чтобы до такой степени — этого я предполагать не мог. Мало того, что еле вытянул первую четверть… Нет, послушай… — Это было обращено к Шуриной матери. — Оказывается, он там разошелся вовсю. Нахамил учительнице истории, она с ним дел иметь не хочет. С половиной ребят поссорился, полез в стычку с завучем… Из-за чего?

— Все из-за того же, — сказал Шура. — Я рассказывал.

— Тянется глупейшая история с драмкружком? — спросила Инна Федоровна. — Но ведь это не значит, что нужно посыпать голову пеплом, бросить учебу, оттолкнуть товарищей…

— Вообще отринуть все земное и уйти в скит, — сказал Владислав Павлович. — Что с тобой творится, можешь нам сказать? Ты ведь знаешь, мы стараемся с мамой не приставать к тебе по мелочам, не опекать беспрерывно. Верим тебе, знаем, что ничего плохого не сделаешь. И все-таки, смотри… Дела твои все хуже и хуже. На отметки глядеть тошно. Ты стал как еж… Как дикобраз. Пошел на конфликт с учителями, с завучем, с ребятами. Тебя даже хотят перевести в другой класс.

— Еще чего! — сказал Шура. — Никуда я не перейду.

И подумал, что, может, действительно лучше, если переведут… Не видеть все время Нину… Женьку Усватова… Котьку… С которого Нина глаз не сводит…

— Что с тобой творится, а, Сасик?! — спросила Инна Федоровна. — Скажи нам…

И оттого, что она назвала его этим полузабытым детским именем, и оттого, что в голосе ее Шура услышал боль, даже слезы, ему захотелось оторваться от подоконника, подбежать к матери, сесть рядом, обнять — чего давно уже не делал — и начать рассказывать про все: про себя, про Нину, про то, почему у него сейчас все так получается… А почему в самом деле? Не из-за Нинки ведь, смешно. И не из-за одной только Стеллы Максимовны. И уж совсем не из-за «Сядь и подумай»… Из-за чего тогда?.. И что, собственно, получается? Ничего особенного не происходит. Все нормально… Хотя, в общем, не очень-то нормально. Если взять с Ниной… И со Стеллой Максимовной тоже. А некоторые, вроде Женьки, им на все наплевать… Начиналась сказка про белого бычка, Шура чувствовал это, понимал, что в голове путаница, разброд, и ни самому себе, ни тем более матери объяснить ничего не сможет… А раз не сможет, зачем начинать?

И Шура не отошел от окна, а продолжал молча водить пальцем по стеклу, выводя на запотевшей слегка поверхности букву «Ш». На вопрос матери он так и не ответил.

— Не знаю, — сказал Владислав Павлович, — мы тоже учились понемногу, тоже дружили и ссорились и боролись за справедливость. Но все это не превращалось в самоцель. Не переходило каких-то границ.

— Вот и плохо, — сказал Шура. — Значит, было не по-настоящему.

— Ну знаешь… Кто дал тебе право так говорить? Осуждать легче всего… — Шура молчал, и Владислав Павлович продолжил: — Возможно, оттого, что жили мы куда трудней и не могли позволить себе такую роскошь… Давать волю эмоциям по любому поводу. Ведь это, в сущности, только расслабляет… распускает. А у нас были определенные цели — учеба, будущая работа, полезность обществу. Вы же теперь…

— Не надо, папа, — сказал Шура. — Не надо о своем светлом прошлом. Перечитай Тургенева. «Отцы и дети». Или слушай передачу «Ровесники». Там про все есть.

Это нахальное предложение вызвало взрыв негодования Владислава Павловича, но Шура не отвечал. Не хотелось спорить, что-то доказывать, выслушивать; ему бы впору сейчас действительно разобраться в себе самом, понять, что с ним происходит, почему так: вроде ничего страшного не случилось, а чувство такое, будто все рушится и не от кого ждать помощи… Уж она-то, во всяком случае, пальцем не шевельнет, если с ним что-нибудь… Стоп! Выходит, он все же постоянно думает о ней — о Нинке?! Не хочет, а все равно думает… Так, что ли?.. И чтобы не отвечать даже себе самому, Шура заговорил.

— Мы решили, — сказал он, — попросить родителей написать, что они… в общем, в защиту Стеллы Максимовны.

— Кто это «мы»? — спросил Владислав Павлович.

— Ну я… Витя Белкин… другие.

— И очень хорошо, — сказала Инна Федоровна. — А то действительно измордуют человека ни за что ни про что. Обвинят бог знает в чем…

— Вы тоже напишите, — сказал Шура. — Прямо сейчас.

— Конечно, — сказала Инна Федоровна. — А как писать?

— Подожди, пожалуйста, — попросил Владислав Павлович. — Я немного не понимаю: что именно от нас требуется?

— Я же говорю, — объяснил Шура. — Надо написать, что она хороший учитель и руководитель кружка… Никого не спаивает, не портит, все это чушь, а наоборот…

— Куда? — спросил Владислав Павлович.

— Что «куда»?

— Куда мы должны представить этот ответственный документ?

— Разве не понимаешь? В школу, — ответила Инна Федоровна.

— Минуточку, — повторил Владислав Павлович. — Не надо делать из меня дебила. Такие вещи я еще в состоянии усвоить. Не могу понять другого: почему вдруг мы должны писать какие-то оправдательные бумаги, хотя никто нас не просит и человеку ничего явного не грозит… Погоди! — Это потому, что Шура хотел перебить его. — Это так же нелепо, как если бы я начал выдавать оправдательные документы людям, наступившим мне на ноги в троллейбусе: мол, хоть и наступили, а у себя на работе они очень уважаемые, грамоты имеют и так далее.

— Ты увлекся, — сказала Инна Федоровна. — Примеры твои здесь ни к чему.

— Нет, к чему! Нельзя безответственно раздавать свои мнения о людях, которых ты даже как следует не знаешь, только для того, чтобы прослыть добряком. Это бездумно, это нелогично в конце концов.

— Вот-вот! — крикнул Шура. — И Женька твой говорил о логике.

— Во-первых, он, к счастью, не мой, — сказал Владислав Павлович. — С меня достаточно такого фрукта, как ты. А во-вторых… Действительно, не все родители знают, чем вы там занимаетесь, какие стихи читаете, какие фильмы смотрите…

— Пожалуйста, — сказал Шура, — не хочешь, не надо. Только я никогда не думал, что ты…

— Я говорю не о себе. Но люди есть люди…

— У папы может быть свое мнение, Шура, — сказала Инна Федоровна. — Хватит об этом. Я напишу такую записку.

— Инна… — сказал Владислав Павлович.

— Я напишу, — повторила она.

— Ну что ж, — помолчав, произнес Владислав Павлович. — Мажьте меня черной краской, топчите, обвиняйте во всех грехах… А я, — повысил он голос, — я хочу сказать, что в своей жизни не сделал ничего бесчестного и могу прямо смотреть…

— Хорошо, хорошо, — сказала Инна Федоровна. — Смотри прямо. Только успокойся. Ты сам недавно говорил о вреде эмоций…

Этот вечер и последовавшая за ним ночь стали единственными свидетелями появления на свет нового Шуриного стихотворения. И если в прошлые, довольно далекие времена тематика и образный строй его стихов касались школьных дел или погоды — например:

Или:

…Но теперь в зрелые годы поэт начал, так сказать, копать значительно глубже. Его лирика становится философской.

Дальше этого «но» дело у Шуры не сдвинулось, но… и так уж он сказал немало, возможно, даже скинул часть груза с той самой души, с которой не знал, как ему поступить.

Только если и последовало душевное облегчение, то, к сожалению, ненадолго: следующий день принес новые неприятности.

Во второй его половине Шура и Витя решили обойти еще несколько квартир и собрать «защитные записки» в дополнение к тем, что у них были. Собственно, решил Шура, Витя же тащился за ним без особой охоты.

— Захотят, сами дадут, — говорил он. — Ходить еще к ним, просить, умолять. Неудобно.

— Жди, дадут. Потом догонят и еще дадут. Надо брать, а не ждать милостей…

И они отправились брать.

Витя был прав, дело оказалось не таким простым, чувствовали они себя неловко: не знали толком, что и как говорить, поскольку неизвестно — какие это родители: те, которые бучу подняли, или другие. А во-вторых, почти всюду интересовались, кто послал, а что на это ответишь?..

— Хватит, может? — спросил Витя после очередной неудачи. — Лучше еще раз к директору сходим.

С Шуры тоже было довольно, но его непреодолимо тянуло еще в один дом, еще в одну квартиру, что на втором этаже, а дверь обита темным потрескавшимся дерматином и на площадке такая мелкая желто-коричневая плитка. Шура так ни разу и не был за этой дверью, хотя часто хотелось шагнуть через порог, посмотреть, как она там живет. Ведь он и в доме-то видел ее, может, всего один-два раза — у Стеллы Максимовны. А так, если не считать школы, — только на улице, в кино. Еще в кафе-мороженом. Конечно, можно было давно напроситься в гости, но не станет же он, если сама не догадывается. А сейчас как раз случай подвернулся.

— Пойдем тут еще в одну квартиру, — сказал Шура очень утомленным и очень небрежным голосом. — И тогда точно все.

— Куда? — спросил Витя.

— Да недалеко. Вон, дом пятнадцать, там во двор и налево.

— К Четверикову, что ли? Так он ведь не в драмкружке.

— К какому еще Четверикову?! — Шура начал краснеть. — К Нинке зайдем. Копыловой… А? Давай для смеха.

— Ну разве что для смеха, — с присущей ему тонкостью заметил Витя. И уже совсем не тонко спросил: — Она тебе все еще?.. По-честному?

Шура ответил не сразу. Вопрос, несмотря на краткую форму, был достаточно серьезен. Шура колебался между двумя вариантами. Первый — искренним, когда говоришь не только для слушателя, но и для себя, когда выплескиваешь всю душу, все, чего, может, и себе самому не приходилось говорить. Вариант второй — натянуть на себя шлем небрежности, надеть кольчугу безразличия, да еще прихватить, возможно, щит грубости и не позабыть копье насмешливости.

И Шура предстал перед своим другом, облаченный во все эти нелегкие доспехи. И произнес изменившимся под их тяжестью голосом такие неприятно поразившие его самого слова:

— Ну да еще… Ничего и не было. Так просто. Детские игрушки. Почему лишний раз не поцеловаться! В нашем возрасте полезно.

Но у Вити было на этот счет принципиально противоположное мнение.

— Подумаешь, — сказал он. — По-моему, это чушь… Слюни, тьфу!

Шура мог бы убедительно, как он считал, возразить, но спорить не стал. Без Вити он ни за что не пошел бы к Нине, так что лучше его не раздражать…

— …Пришли, — сказал Шура. — Вот здесь.

Они стояли на втором этаже, перед старой, видавшей виды дверью. Витя при всей своей сметливости усмотрел в слове «здесь» только лишь указание места. Шура же ясно видел сквозь это слово, как и сквозь закрытую дверь, серые в крапинку загадочные глаза — не то серьезные, не то смешливые, видел очень близко, как под микроскопом, ресницы (странно как они растут!) и губы, тоже не то строгие, не то улыбающиеся чуть-чуть; а над верхней, вон там, кажется, родинка… а может, лихорадка…

— Звоню? — сказал Витя. Он надавил кнопку.

Звонок был не такой, как прежде, а с переборами, словно мелодия из старинного музыкального ящика. Сменили, значит. Дверь открыла полная женщина.

— Господи, — сказала она. — Опять?.. Да мы уже все отдали. Нет у нас больше.

— Мы не за макулатурой, — сказал Витя. — Мы с Ниной в одном классе… Извините, Нина здесь живет? Здравствуйте…

— Нина! — крикнула женщина. — К тебе ребята… Не знаю чего… Проходите, что стоите?! — Она ушла на кухню.

В переднюю вышла Нина.

— Ой, Шура! — сказала она. — Ты зачем?.. Ой, и Витька тоже. Кто вас послал?

Этот вопрос они слышали сегодня столько раз, так он им надоел, что Шура не выдержал.

— Почему обязательно «послал»? — надменно сказал он. — У нас своя голова привинчена. И ноги тоже, между прочим. Никто не посылал. Сами пришли… В гости. Чай пить с вареньем.

— Мы пообедали уже, — растерянно сказала Нина. — Заходите.

— Да нет, мы по делу, — сказал Витя. — По тому самому.

— По какому?

— Насчет драмкружка, — сказал Шура. — Вернее, насчет Стеллы Максимовны. Забыла разве? Быстро забываешь… Нужно вот что… — У него появились вдруг в голосе какие-то властные, хозяйские интонации, словно пришел он домой с работы, а хозяйка забыла что-то важное сделать, и вот он выговаривает ей, журит слегка: мол, что же ты, милочка, нехорошо, не одобряю… такие вещи помнить надо, в нашем доме уж так заведено…

Конечно, заговорил он так не намеренно, сам не замечая, скорей всего просто от смущения, и, может, еще потому, что очень уж хотелось показать Вите, что он тут почти свой.

Однако Нинина мать, которая вновь появилась из кухни, не оценила ни Витину безупречную вежливость, ни Шурины укоризненные, но вполне дружелюбные напоминания. Она сказала:

— А вы, молодые люди, в чужой-то монастырь со своим уставом не ходили бы. Без вас знаем, как поступать: У вас-то своих дочерей покамест нет.

— Почему? — возразил Шура. — Не по поводу дочерей, а по поводу всего остального. — Мы ни во что и не вмешиваемся. Просто хотим, чтобы восторжествовала справедливость.

Сказал и поглядел на Нину.

Как ждал он сейчас если не восхищения своим поступком и тем, как умеет красиво излагать, то хотя бы сочувствия в ее серых глазах! Но в них было только удивление и недоумение. Однако это не остановило его. Он должен добиться — и добьется, чтобы эта женщина поступила так, как он скажет, — по справедливости, и тогда Нина поглядит на него по-другому: открыто и одобряюще… Даже с любовью…

— Вы, наверно, не понимаете, — сказал Шура, — ведь Стелла Максимовна может уйти… Ее могут уволить.

— Могут, и хорошо, — сказала женщина. — Раз такие безобразия творит.

— Какие же безобразия? — спросил Витя. — Что собирались у нее? Что же здесь особенного…

— А то особенное, — сказала Нинина мать. — Если все толковые учителя да руководители будут устраивать такое, разве нам уследить? За детьми за нашими?

— Да что устраивать-то?! — сказал Шура. — Кто вам наболтал? Как вы можете так говорить?

— Могу! — крикнула мать Нины. — Голос не поднимай! Вы мне не указ! Сегодня рюмка, завтра две… Знаем мы… Видали. В этом самом доме… Главное дело, агитировать пришли.

— Никто вас не агитирует, — сказал Шура. — Только если совесть у вас…

— Хватит вам, — сказала Нина. — Витя, хватит. Скажи ему.

— Ты говоришь «хватит»! — закричал Шура. — А человека могут выгнать. Это правильно будет, да? Этого вы хотите?!

И он продолжал говорить: про клевету, про совесть — в общем, правильные все слова. Он позабыл уже, как ему нужен ободряющий Нинин взгляд, сейчас он видел в ней лишь противника, объединившегося с подобным себе.

— Не шуми здесь! — прикрикнула Нинина мать. — Не у себя дома. Скандалов не разводи… Это что же, — обратилась она к Нине, — все у вас в классе такие? В чужой дом лезут, порядки свои наводят…

— Не все, — сказала Нина и взглянула на Шуру.

Отвращение… отвращение прочел он в ее серых глазах!

— Идите уже, ладно, — спокойней сказала Нинина мать. — Защитники нашлись. Похлебайте с наше…

— Если вам лично было плохо, — вежливо сказал Витя, — значит, и другим должно быть плохо? Извините, это неправильно…

Никто ему не ответил, а Нина так вообще с ними не попрощалась. И они ушли. И долго шли молча. И хотя Шура чувствовал себя кругом правым, это не приносило успокоения.

Последующая часть субботы и воскресенье не помогли ему определить линию поведения с Ниной, и даже первые два урока в понедельник он еще продолжал вырабатывать тактику. Но перед третьим уроком Нина сама смешала все его карты и нарушила все боевые и тыловые порядки, заявив, что не хочет больше с ним разговаривать и вообще иметь дело.

Это произошло, когда они, повинуясь непреложным законам школьного коловращения, нос к носу столкнулись в коридорном водовороте, столкнулись, чтобы вскоре вновь разойтись, и теперь, может быть, навсегда.

— Почему? — спросил Шура. — Что такого случилось?

— Ничего такого. Всегда себя считаешь умней всех. Со своим Витей.

— При чем тут это? — миролюбиво сказал Шура. — Мы же только хотели объяснить.

— Пришли, — не слушая его, говорила Нина. — Заявились как к себе домой. «Надо сделать то… надо это…» Кто вас просил? Не знаете ничего и не лезьте!

— Не знаем, так скажи!

— Нечего говорить. Всегда ты прав! Самый умный, самый справедливый.

— А ты за свою мамочку заступилась. Никто ее не обижал.

— Не смей! — крикнула Нина. — Ты не понимаешь… Какой противный! Никогда не буду разговаривать! Маленький, а настырный…

— Ну и не надо, — Шура и разозлился, и обиделся: Нет, при чем тут его рост?..

И они разошлись. Их подхватили разные потоки — закрутили, завертели, понесли. А на том месте, где только что стояли эти двое, уже сменилось пять, шесть, семь кандидатов в счастливцы и несчастливцы, в удачники и неудачники, честные и не слишком честные…

Эти дни стали особенно трудными для Шуры. Образовалась пустота, в которую хлынули, вольно или невольно, обрывки воспоминаний о событиях последних дней и недель; они вырастали в холмы обид, в горы претензий… И выводы, которые следовали за ними, были малоутешительны.

Сводились они, коротко, к следующему: с Ниной поссорились насовсем; между ним и Женькой пробежала такая огромная кошка, что дружбе уже не бывать; в школе, из-за всех этих историй с учителями, с директором, из-за выступлений в защиту Стеллы Максимовны, ему теперь плохо, неуютно; дома тоже не лучше: родители недовольны, с отцом говорить трудно, с матерью не хочется; Стеллу Максимовну не реабилитировали — пороха не хватило; чем все кончится — неизвестно; отметки — хуже некуда, исправлять неохота, тошно, руки не подымаются… Вот он, значит, таков баланс — сальдо, бульдо и прочее… Тут и думай, что делать и как быть…

И Шура думал. Даже мыслил. А еще вспоминал все, что слышал, видел или читал о подобных случаях, и пытался из ряда разрозненных явлений вывести правило, закон. Закон для себя. В котором было бы ясно сказано, как ему быть и что делать.

Конечно, такого закона он не вывел. Далеко не каждому такое удается. Зато почти убедил себя, что нечего цепляться за школу, за дом. Шли же люди работать — и в пятнадцать лет, и пораньше. Или уезжали куда глаза глядят, где все другое: дома, деревья, ребята. И девчонки…

А время шло… Уже больше недели Шура и Нина не разговаривали. Даже не смотрели друг на друга. И, в общем, ничего страшного, говорил он себе, жить можно. Наверное, так даже лучше. Не надо то и дело глядеть на нее, замечать все изменения лица. Не надо выдумывать предлог, чтобы взять за руку, положить руку на плечо, коснуться волос. Не надо обмениваться ничего не значащими словами о каких-то там задачках, о погоде, о всякой ерунде; волноваться, пойдет ли в кино и докуда сможет он потом проводить ее. И не надо чего-то ожидать, что может произойти и даже как-то происходило, возле двери, обитой дерматином… Или здесь, в классе… Не надо всего этого! Как говорится: что-то там с воза — кобыле легче!..

Если б еще Нина вообще перешла в другой класс или в другую школу! Или, может, ему перейти? Не дожидаясь, пока переведут? А что? Кому он тут нужен? С Витькой они и так смогут видеться, а остальным на него — тьфу!.. Женьке, и Нине, и всем… Был Шура, и нет Шуры…

Так он себя уговаривал, растравлял, подзуживал, а сам далеко не безразличным взглядом следил за тем, как Нина все больше с Котькой Астаховым… То по спине его стукнет, толкнет, то волосы взлохматит, а то говорит о чем-то и глядит, глядит серыми, в темных крапинках глазами. Как будто зарисовать хочет. А там и рисовать-то нечего. Так только — ростом большой и в баскет лучше всех играет.

И один раз, в коридоре, возле дверей класса, когда Нина особенно долго и внимательно, как показалось Шуре, смотрела Котьке в глаза, Шура не выдержал.

— Смотри, смотри, — сказал он, остановившись рядом. — Глаза сломаешь.

Он и сам не понимал потом, почему сморозил такую глупость — неужели поумней что-нибудь не мог придумать?! Но слово, как известно, не воробей, и вылетело оно именно такое.

— И сломаю, если надо. Тебе какое дело? — ответила Нина.

На этом все бы, наверно, и кончилось, если бы Котька добродушно не произнес:

— Чего ты, Карганов, как с цепи сорвался? Ко всем лезешь, всех задеваешь. Что ты психуешь, честное слово? Маленький, что ли?

Возможно, именно этот благожелательный тон, а также невольный намек на его рост, вызвал у Шуры такую злость. Его еще жалеют, видите ли! Опекают… Ну да, он же ростом не вышел, и вообще придурок!..

— Ты! — закричал он, уже не помня себя от ярости. — Останкинская башня! Думаешь, вымахал с версту, так нормальный, а все другие психи? Неизвестно, кто больше…

И чтобы не видеть их и не слышать, Шура ринулся в класс, а по пути оттолкнул Котьку от двери. Но Шура не знал, к сожалению, что для Котьки все словесные оскорбления — малиновый сироп по сравнению с оскорблением даже самым незначительным действием. Поэтому Котька тут же ловко повернулся, схватил Шуру, оттащил от двери и угрожающе сказал:

— Что толкаешься?

— А чего? — сказал Шура. — Не разрешается?.. Может, ударить хочешь? Ну, ударь!

— Я мелюзгу не трогаю, — сказал Котька и отвернулся.

Такого Шура выдержать уже совсем не мог. Сейчас он не видел ничего: ни удивленно-жалостливых глаз Нины, ни собравшейся толпы любопытных, ни дежурного учителя, проходящего где-то в опасной близости.

— Смотря какая мелюзга! — закричал он, не отдавая отчета, что кричит. — Мелюзга разная бывает! А ты…

И после этого весьма невнятного заявления бросился на Котьку. Но ничего не произошло. Тот схватил его за руки и удержал. Несколько раз бросался Шура на Котьку, и несколько раз тот его удерживал под одобрительные крики зрителей. Но вот Шуре удалось как-то вывернуться из железных клещей ленивого соперника, и левой рукой он ухитрился попасть Котьке по скуле. И тогда Котька схватил Шуру за отвороты куртки, притянул к себе, а затем оттолкнул так, что тот отлетел к окну и там упал возле батареи. Он больно ударился головой, и появился большой желвак, но в ту минуту. Шура ничего не чувствовал. Ничего, кроме унижения.

Над ним наклонились ребята, что-то говорили, хотели поднять — он не отвечал… А это еще кто?! Зачем она тоже нагнулась и смотрит, в глазах жалость и, конечно, презрение, а губы шевелятся и что-то говорят… утешительное.

— Бедненький, — услышал он, — очень больно, да?

Много раз потом, вспоминая эту глупую драку, он думал и не мог понять: как произнесла Нина эти слова — с иронией или серьезно… Этого он никогда так и не узнал.

А в тот раз, в коридоре, он потом поднялся, прошел в туалет и там подставил голову под кран и плакал. Он продолжал смачивать голову и плакать и после звонка. На урок не пошел. И вообще отправился домой.

А недели через три уехал из города.

Глава IX НЕСКОЛЬКО РЕПОРТАЖЕЙ

Глава X ПИСЬМО ВИТИ БЕЛКИНА

Дорогой Шурка!

Давно от тебя ни слуху ни духу. Что же ты замолчал? Нехорошо-о!

У нас уже весна. Солнце, соки, воды и пробивающаяся травка. С весной пришло настоящее, которого никогда не было, веселье. Раньше было оно какое-то мелкое, а сейчас совсем другое. Интересно, замечал ты это или нет?

А может, дело не в весне, а в том, что я вдруг заметил, какая Соня Шувалова интересная. Как человек и как девушка… Да-да, что особенного, я, наверно, в нее того… Это естественно, а что естественно, то не безобразно, друг мой, как говорит наш биолог…

Я даже написал стихотворение, в котором стою, глядя на ее окно, и мечтаю. Конец мне нравится, хотя он, наверно, совсем из другой оперы. Если хочешь, то вот он:

Почему так получается в стихах? Хочешь написать одно, а выходит другое. Ответь, ты ведь специалист.

В школе у нас какая-то «напряженка», хотя перемены чувствуются. В чем именно, точно не скажешь, но в воздухе пахнет чем-то новым. А самое новое — завуч Антонина Романовна ушла из школы. Говорят, на пенсию. И знаешь, кому предлагали ее место? Стелле Максимовне! Только она отказалась — из-за больного мужа, из-за Слона.

Драмкружок Стелла Максимовна ведет по-прежнему. Там полный порядок и идиллия. Остались только завзятые театралы вроде Женьки. Ставят «Бориса Годунова», сцену в корчме и у фонтана. Марину Мнишек будет играть Ира Каменец из девятого «А». Она ничего, помнишь ее? Смотрится… Я сказал, чтобы считали меня нестроевым, но в запасе первой очереди. Неохота выступать, устал от аплодисментов.

Кстати, о Женьке. Мы с ним почти не разговаривали. Так — «здравствуй», «привет», «пока», хотя и не ссорились. Вообще, после твоего отъезда наша четверка как-то распалась. Андрей тоже отошел, или стал другим, не пойму. Может, ты был тем цементом (или, на худой конец, замазкой), который скреплял нас. А, Шурка?.. Или вообще дружба была некрепкая — один толчок, и то не очень сильный, — и она рассыпалась… Жалко…

Про Нину я тебе уже писал. Да и про остальных тоже. Она все с Котькой — на каток, на стадион, к Таньке Скворцовой. У которой предки уехали. Похудела, тихая какая-то стала. Он ей ни на кого глядеть не разрешает. Говорят, даже бьет. Но я не верю.

А как ты? Продолжаешь сбрасывать кожу?

Это я у Брюсова вычитал. А от себя вот что добавлю: нужно, как очковая змея, сменить и кожу, и очки. И чтоб новые очки показывали все, как на самом деле — не в рыжем, не в розовом и не в черном. А новая кожа чтоб не была чересчур нежной. Но и толстая тоже ни к чему — зачем нам она?! Вот такие дела.

Пиши чаще. Письма твои довольно интересные. Даже очень. Я кое-что прочел из них Соне. Не все, конечно, не пугайся. Надеюсь, ты не против. Соня говорит, у тебя определенно есть литературные задатки. Так что, валяй развивай, не останавливайся на достигнутом.

Будь, пожалуйста, здоров и приезжай скорей.

Твой Витька.

Постскриптум. Соня передает привет!

Глава XI И ОПЯТЬ — ШУРИНЫ РЕПОРТАЖИ

Глава XII И ПОСЛЕДНИЕ ДВА РЕПОРТАЖА

ЭПИЛОГ

— …Але! Здравствуйте… Это я… Это… извините… дядя Слон, да?! Шура Карганов… Приехал… Хорошо, спасибо… Доволен, да… Наверное, стоило все-таки. А как вы себя чувствуете?.. А Стелла Максимовна?.. Знаю, что работает, мне Витя писал. Спасибо, зайду… Бодрое… Да… Ну, что увидел? По телефону так сразу не расскажешь… Во-первых, новые люди, конечно, новые места… А во-вторых… Во-вторых, у них то же, что у нас… Те же проблемы… И так же их трудно решать, если запутаются… Обязательно. Ладно… Спасибо…

А позднее Шура сидел в доме у Слона.

— …Ты совершенно прав в своем выводе, — говорил Слон. — И не смущайся, это не такой простой вывод, хоть и кажется таким. Некоторые за всю свою жизнь не могут к нему прийти. Ты ведь сделал обобщение, понимаешь? Ну в математике или в физике как такое называется? Формула, закон. А в области человеческих отношений — это, пожалуй, философия. Или что-то на пути к ней.

— Витька тоже говорит, что я большой ученый, — подтвердил Шура.

— Угощайся, философ, — сказала Стелла Максимовна. — Там небось отвык от пирожков с капустой?..

— …Ты про Замона рассказывал, — сказал потом Слон. — Вы с ним в каком-то смысле двойники. Он сорвался с моста, ты сорвался с места, а причины одни: душевная сумятица, беспокойство, рост. Все это вполне естественно и вовсе не требует таких встречных перевозок, как говорят на транспорте: ты едешь туда, он едет сюда. Представляешь, одних денег на билеты сколько уйдет? А все равно ведь свой груз так с собой и возите. Не отвертеться от него… Не скинуть… Тут главное в другом. Как сказал Бетховен: «Человек, помоги себе сам!..» Это вовсе не значит, что человек одинок, нет — и ты в этом, по-моему, убедился. Но все же главное в нем самом. И никто за него не сотворит этого главного. То есть его самого… А что ты или кто-то другой, даже ваш директор или кто-то повыше, не вполне голубые или розовые — пусть тебя это не смущает. Людей одного цвета, мой друг, не бывает. Их выдумывают лжецы или соглашатели. Ну, может, еще фанатики. «Фанаты», как говорят футбольные болельщики. Так что человек — существо разноцветное. Лишь бы черное в нем не возобладало. Вот тогда — горе. Но тут-то и должна помочь формула Бетховена… И его музыка тоже… И вообще искусство…

А часа через два Шура встретился с Витей, и они пошли гулять своим обычным маршрутом по Часовой, потом по Зыковскому.

— …Осенью опять вместе будем, в одной упряжке, — сказал Шура и погодя спросил задумчиво: — Как там Ира Каменец, интересно? Ты не заметил? Очень похорошела?..

1

Из печати

«Разыскиваются черные какаду.

Вчера рано утром сотрудники Московского зоопарка были в страшном волнении: огромная клетка, в которой находились попугаи чрезвычайно редкой породы — черные какаду, оказалась пуста. Исчезли единственные в нашей стране две пары этих птиц.

Всполошились все сотрудники зоопарка. Попугаи эти не только редкостные, но и очень дорогие. Кроме того, они не могут жить в домашних условиях и, что еще хуже, весьма вероятно, страдают опасным заболеванием — орнитозом, которое легко передается людям и трудно излечивается.

О случившемся немедленно поставили в известность уголовный розыск, и его сотрудники прибыли на место происшествия. Было установлено, что неизвестные проникли ночью на территорию зоопарка, с помощью ножниц перерезали сетку вольера и изловили птиц сачком.

Возможно, преступники попытаются продать похищенных птиц. Сообщаем: попугаи-какаду ростом примерно в полметра, угольно-черные, с ярко-красными щеками, профиль очень характерный.

Расследование продолжается.

Сотрудники зоопарка и угрозыска просят всех граждан помочь в поисках четырех черных какаду. Сообщения принимаются по телефонам: 651-62-13, 653-72-54. Заранее благодарим».

Во второй половине того же дня происходит очередное занятие КЮБЗа — Клуба юных биологов зоопарка.

— …Во-первых, сегодня из зоопарка украдены все черные какаду, — говорит Екатерина Павловна. — Это ужасно! Воровство захватывает новые ареалы. Грабителям уже мало — своровать мясо в магазине, товары со склада, они переходят на животных. Крадут собак, чтобы делать из них шапки, начинают красть более редких зверей. Не удивлюсь, если завтра опустеют клетки гиены или тапира.

— А сколько примерно стоит один какаду? — спрашивает кто-то.

— Не знаю, но очень дорого. И не в рублях, а в иностранной валюте. Наверное, тысячи долларов.

— Ого! Это сколько плейеров купить можно!

Но все понимают, что говорящий шутит.

— У нас во дворе, в подвале — общество защиты животных, — говорит Элла, она с золотистыми волосами и всегда в голубом — как иллюстрация к старой сказке. — Надо им сообщить.

— Их, бедных, самих защищать надо, — печально говорит Екатерина Павловна. — Живут на птичьих правах, законом не охраняются. Ни они, ни животные.

— А во-вторых? — спрашивает Игорь Векшин.

— Что «во-вторых»?

— Вы сказали, «во-первых, сегодня какаду украли…».

— А, да. Во-вторых, получен ответ с острова Джерси, от Джералда Даррелла. Нас приглашают вступить в их общество охраны животных. Называется оно «Додо Клаб». Игорь, объясни, пожалуйста.

— «Додо Клаб» — значит в переводе с английского «Дронтовый клуб», — с охотой начинает Игорь, поглядывая в сторону Милы Черных. — То есть клуб имени дронта. Это такая птица, она вымерла два века назад. Вернее, не сама вымерла, а мы помогли. Ну не мы, другие люди.

— Конечно, нужно вступить, — говорит Мила Черных. Ей кажется, и, может быть, не случайно, что Игорь обращается именно к ней. — Обязательно.

— Есть, к сожалению, одно «но», — говорит Екатерина Павловна. — Для вступления надо заплатить членские взносы. Правда, очень немного, по семьдесят пять пенсов с носа.

— На наши деньги — копеек семьдесят шесть. Можете проверить, — сообщает Игорь. — Каждое первое число в «Известиях» валютный курс печатают.

— Да хоть сейчас заплатим!

Наиболее состоятельные уже лезут в карманы и сумки, но Екатерина Павловна их останавливает:

— Платить нужно в валюте. Я говорила сегодня в дирекции. У них денег нет.

— Как нет? — спрашивает золотоволосая Элла. — А какаду кто покупал? А тапира?

— Слон один сколько стоит!

— А птица секретарь!

— А бегемотиха!

— Это по другой графе расходов, — объясняет Екатерина Павловна.

— Мы можем не все вступить, если они такие бедные, — говорит Мила. — Пусть человек двадцать.

— Я просила даже на десять. Все равно нельзя.

— Всего семь с половиной фунтов, — подсчитывает Игорь. — Семь рублей семьдесят три копейки.

— Ужасно! — восклицает Элла, и кажется, даже ее светло-голубое платье темнеет от печали. — Просто ужасно! Что же делать?

— Я тут подумала… — говорит Екатерина Павловна и глядит на Игоря. — Свет не без добрых людей. Надо попросить…

— Я сделаю! — говорит Игорь и глядит на Милу. — Попрошу…

— Правильно! — Элла смотрит на него, как принцесса на сказочного принца. — У тебя же родители…

Екатерина Павловна сразу веселеет, говорит, что это очень хорошо, она потом даст Игорю форму, которую нужно заполнить по-английски и послать прямо на остров Джерси, мистеру Дарреллу, и начинает подробно рассказывать, как вымаливала у дирекции эти несчастные семь с половиной фунтов, а ей предлагали взамен то очковую змею, то льва, то слоненка — на них деньги еще с грехом пополам можно найти, а вот на то, на что она просит, никак… Но Екатерина Павловна категорически отказалась от очковой змеи и почти уже пришла в отчаяние — стыдно ведь, все ребята в мире могут стать членами этого клуба, если захотят, а мы… Но тут, на счастье…

— Игорь, ты наш спаситель, — хрустальным голосом говорит Элла.

Но Игорь словно не слышит этого перезвона — он смотрит на Милу.

Если в самом деле на нее посмотреть со стороны, никак не скажешь, что она такая уж красивая. Сами посудите: почти «баскетбольного» роста, сутулится — сразу понятно, не только баскетболом, даже элементарной разминкой не занимается; темные прямые волосы, темные глаза, маленький нос, но вовсе не точеный, как у Эллы; лицо смуглое, губы толстые, а голос похож на мальчишеский — в тот период, когда ломается и переходит от постыдного дисканта к благородному баритону. И все же… все же Игорь смотрит только на Милу.

— О тебе напишут в газете под рубрикой «По законам мужества», — говорит она и улыбается.

Неровные зубы, один немного выдается вперед, словно собратья выталкивают его из своих рядов, как нахала из очереди: «Вы тут не стояли!» Но какая улыбка! Пожалуй, красивей даже, чем у Екатерины Павловны, а ведь это из-за нее, из-за «Катерины», как ее называли у них в школе, поплелся Игорь в этот КЮБЗ, который ему не так уж, в общем-то, и нужен. Да, он любит животных, во всяком случае, уважает их, но зоологом стать отнюдь не собирается; хочет пойти на факультет журналистики, его всегда, сколько себя помнит, тянуло к перу (именно к перу, не к стержню!) и к бумаге; всегда хотелось что-то (кого-то) описать, подметить какие-то черты — в человеке, в природе: смешные, нелепые, трогательные — и рассказать о них. Еще в пятилетием возрасте он, заливаясь радостным смехом, сочинил юмористический рассказ, записал огромными буквами в альбоме для рисования и требовал, чтобы мать отнесла произведение прямо в журнал «Крокодил». Рассказывалось там, как «пАкупатель приходит к прАдОвцу и просит масла и соли». А продавец, этакий проказник, берет кусок масла, насыпает на него соль и протягивает «пАкупателю». Смеху!..

Позднее Игорь менял и темы, и жанр, но оставался вереи Слову, которое продолжал любить и чьей силе и красоте не переставал удивляться. Что, впрочем, не мешало ему «балдеть», надев заграничные стереонаушники, а также обожать стариков «битлзов», Элвиса Пресли и отчасти «тяжелый металл». Ну если не самый тяжелый, то средний, во всяком случае… А дисками и записями родители его обеспечивают, к полному негодованию деда и бабушки. Особенно деда.

Но Сергей Семенович внука не удивлял: Игорь считал, что дед с молодости в маразме. Как большинство взрослых. Вернее, не в маразме, а как застыл когда-то в одном положении, так и не меняет его, что бы вокруг ни происходило. Вроде статуи, обмазанной серебрянкой, в сквере недалеко от их дома.

Из печати

«Не хватает слов, чтобы выразить свое удивление и возмущение. К чему вы призываете в своей газете? Всех критиковать, все охаивать? И то плохо, и это плохо… А кто же, спрашивается, построил все эти заводы, станки, машины? При ком наша страна стала самой сильной, при ком она победила фашизм?.. Ага, ответить нечего!.. При ком были порядок, дисциплина и снижение цен?.. Вы говорите: страх, жертвы. Да, боялись. Боялись те, кто плохо работах кто воровал государственную собственность, кто продавался врагам. Согласен, были и лишние жертвы. Но без этого нельзя: лес рубят, щепки летят — недаром существует такая пословица.

А вы теперь чего хотите в своей погоне за якобы правдой? Замарать настоящих борцов, реабилитировать врагов и всяких слабаков — и чего добьетесь? От вашей «правды» только хуже всем станет.

В. Романчук, пенсионер.

пос. Пестровский, Пермская об.».

Игорь был уверен, что его дед подписался бы двумя руками под таким письмом. Он часто схлестывался с Сергеем Семеновичем, хотя, честно говоря, не дал бы голову на отсечение, что сам во всем разобрался, что ему все совершенно ясно во внутренней, а также внешней политике. Но спорили они всегда и по любому поводу: о телефильмах, о музыке, о стиле одежды, о журнале «Огонек», об уровне жизни в разных странах, о роли животных в жизни человека — обо всем.

Просто оба относились к той довольно распространенной породе людей, которых называют максималистами. И если Игорь был максималист начинающий, оставлявший еще надежды на свое исправление, то Сергей Семенович — застарелый и закоснелый, которого уже только, как говорится, могила исправит. Впрочем, дай ему бог жить подольше — ведь он не так уж и стар, еще семидесяти нет.

Сергей Семенович в отличие от иных мужчин любил ходить по магазинам. Ну, может, «любил» сказано сильно, во всяком случае, это ему не претило, он не чувствовал себя униженным, стоя в очереди или напрасно взывая к продавцу вопросом: «Яички есть? А когда будут?..»

Только однажды Игорь услышал, как дед, чуть не плача, рассказывал бабушке, что с ним недавно произошло в угловом магазине.

— Понимаешь, подхожу — молочные сосиски дают. Я в кассу, пока стоял, вижу: может не хватить. Но ведь у меня же есть законное право — без очереди. Я и так почти никогда не пользуюсь, но ведь я заслужил… Иду к прилавку, а мне: «Куда лезете?» Я спокойно так объясняю, удостоверение достаю, а они, знаешь, что говорят… Ты только послушай… Не могу даже повторить…

Голос у Сергея Семеновича дрожит.

— Да ты не волнуйся так, — говорит бабушка. — Мало чего люди скажут. На то они и люди.

— Нет, ты подумай, они мне сказали: много вас таких, говорят, всех не переждешь, пора и другим место дать!.. Ты понимаешь, это мне… нам… за все, что я…

— Успокойся, — говорит бабушка. — Где твои капли?

— Я думал… я думал, грохнусь там прямо в магазине… Не помню, как ушел… Без сосисок…

— А в самом деле, дед, — говорит Игорь после того, как Сергей Семенович выпил лекарство, — тебе не кажется, что они в чем-то правы?

— В чем?! — кричит дед, и лицо его начинает краснеть.

— Игорюша, — говорит бабушка, — ну, зачем ты всегда? Перестань.

— Нет, пусть закончит свою мысль! — настаивает дед. — Они сейчас очень умные стали. Всё понимают… Конечно, им по радио и по телевидению разъясняют, какие мы плохие.

— Не плохие, — говорит Игорь, — но и не очень хорошие…

— Игорюша!

— Вот-вот, слышишь, Лена, как он про своего деда?

— Игорюша!

— Нет уж, я объясню… Ты воевал, правильно. Но ты хочешь, чтобы тебе спасибо все за это говорили. А почему? Многие там были, кого посылали…

— У него броня могла быть, он сам пошел, — говорит бабушка. — Под пули подставился.

— Правильно. А другие в тылу под бомбами вкалывали. Или с голоду пухли. Чем они хуже? И в лагерях сколько погибло.

— Ты меня не агитируй! — кричит Сергей Семенович. — Демагог какой! Я не хуже твоего знаю.

— А знаешь, так чего возмущаешься? У всех людей с рождения одинаковое право покупать сосиски или получать деньги в сберегательной кассе. Если они есть. Почему у тебя должно быть особое право? Впереди всех?

— Потому что иначе не хватит, — пытается перевести разговор мудрая бабушка. — Вот теперь сиди без сосисок.

— Что ты ему объясняешь? Ему же ничего не нужно. Все доставят родители, прямо из-за границы.

— Ага, не нравится, что предки привозят шмотки, что у нас валютные чеки. Несправедливо, да? А справедливо последние сосиски из-под носа у женщины унести?

— Замолчи! Лена, скажи ему, я не могу… Он… он негодяй!

— Перестаньте оба, — говорит бабушка. — Вы глупые… Вы два петуха, а все очень просто.

— Он бандит и нигилист! — говорит дед почти уже спокойно: видимо, лекарство начинает действовать.

— Все очень просто, — повторяет бабушка. — Потому что во всем дефицит. Если бы не дефицит, то никаких очередей, никаких чеков, никуда не надо впереди других, по чекам, по талонам, по блату.

— Ты у нас Сократ, — говорит Игорь. Он тоже успокоился, и ему хочется есть. Хорошо бы тех самых сосисок навернуть, которых не достал дед! С горчичной!..

Из печати

«…Сократу вменяли в вину образ мыслей: не признает всеобщий культ богов, сбивает народ с толку, портит молодежь; чего доброго, предложит, чтобы у них в Афинах ввели демократию, как в Спарте или на Крите, и чтобы всем желающим разрешили покидать страну и возвращаться обратно. Он требует свободы для каждой личности, как будто ее и так мало, этой свободы. Все это уже никакая не философия, а настоящая политика, враждебная властям в Афинах… Как и его слова о том, что якобы цель, даже самая высокая и справедливая, не оправдывает любых, пускай жестоких средств…

И потому над Сократом состоялся суд. Обвинили его в бесполезном, опасном мудрствовании, во враждебных, проспартанских и прокритских, настроениях, то есть в измене, клевете и предательстве и приговорили к смертной казни: он должен был выпить яд — цикуту. А в ожидании казни он тридцать дней вел в тюрьме беседы со своими друзьями и родными — о смерти тела, о бессмертии души; о том, что истина входит в мир, как преступница, чтобы стать затем законодательницей; что поэт, если только он настоящий, должен творить не просто рассуждения, а мифы, легенды, предания, ведущие к истине…

И потом он попрощался с друзьями и спокойно выпил из чаши цикуту.

Так позднее написал о нем поэт Диоген Лаэртский».

2

Екатерина Павловна, для большинства просто Катя, за недолгое время уже третий раз меняла работу. Не из-за плохого характера и не в погоне за «легким», но увесистым заработком, нет.

Сначала она попала в научный институт, куда ее «распределили». Ей хотелось заниматься своими любимыми грызунами — сусликами и полевыми мышками, а она должна была вести наблюдение чуть не за инфузориями и к тому же писать так много бумаг, что длинного немецкого стержня, в котором пасты ровно на 5 километров, едва хватало на неделю.

Отбыв там целых два года и исписав 96 стержней, Катя ушла работать в школу. Здесь ей сразу понравилось, и если бы дело ограничилось уроками и походами — то есть общением с ребятами, о лучшем бы не мечтала. Но нужно было составлять планы на пять лет вперед, опираясь на неинтересную ей методику, потрафлять всем проверяющим, выставлять великое множество оценок и при этом не подводить школу, район, министерство, всю страну… Тут еще грянула реформа, положения которой требовалось заучивать наизусть, но никто, кого Катя ни спрашивала, не мог ей толком объяснить, что же это такое — реформа и чем отличается от того, что было в прошлом. Ведь и раньше не отрицалось значение трудовой деятельности — школьники и учителя без устали терли полы, мыли окна в классах и коридорах, выезжали на работу в колхозы; и раньше предполагалось, что учителю следует быть грамотным, образованным, духовным — словом, Учителем и что учебники должны быть не плохими, а хорошими…

Наверное, Катя выражала свое недоумение слишком часто и громко и не всегда там, где можно, потому что ей начали говорить, чтобы она поменьше задавала вопросов, а побольше уделяла времени воспитательной работе и успеваемости. «Одними турпоходами и панибратством с учениками многого не добьетесь, Екатерина Павловна!..» «Видно, вы не хотите работать, как все, Екатерина Павловна…» «Если вам не нравится наша школа, Екатерина Павловна…»

Екатерина Павловна действительно не хотела работать «как все», и ей действительно не нравилась такая школа. Об этом она как-то сказала на педсовете и услышала: «Ну что ж, заведите свою и распоряжайтесь там!»

Как ни странно, Екатерина Павловна пропустила мимо ушей иронию, не очень даже обиделась, но сама фраза запала в голову. В самом деле, если под своей школой понимать не здание в три этажа, а то, чему учишь, как было бы хорошо иметь свою школу! И там уж получше разобраться — как учить и для чего… Врачи-психологи утверждают, например, что интерес к школе после третьего-четвертого классов начинает у детей гаснуть. Почему? Может, потому, что устают от бесконечных заданий, назиданий, окриков, от всей этой воспитательной работы, в которой так резко разделены — они и мы, дети и взрослые… А еще известно, что левое и правое полушарии нашего мозга занимаются совсем разными делами: у левого — науки, у правого — эмоции, музыка, пластика, любовь, наконец… Но левое трудится куда больше правого. Просто без отдыха. Разве это справедливо? Отчего бы им не работать в более тесном взаимодействии, не обрести подлинную гармонию? Прямо бы лозунг такой вывесить в вестибюле, вместо разных призывов: «Объединим работу полушарий!..»

Не только перед взрослыми пыталась исповедоваться Екатерина Павловна, но и перед своими учениками тоже. Это бывала взаимная исповедь, взаимный откровенный разговор — чаще всего во время туристических походов, которые она так любила. Чуть не каждое воскресенье собирает желающих, и с рюкзаком за спиной, из которого свешиваются уши рыжей спаниелицы Тины, на электричку и в лес. Там, под защитой молчаливых деревьев, языки у ребят по-настоящему развязывались…

— …Разве сразу поймешь, как нас учат? Сначала думаешь, что все это надо. А немного подрастешь, соображаешь: половина ни к чему… Ну, ладно, не половина, а уж одна треть — точно…

— Я после, как разобралась, куда хуже учиться стала. Потому я больше всего историей интересуюсь, но ее мало и в учебниках неинтересно. А, например, химия мне совсем не нужна. Зачем же я стану долбить лишнее?.. Вон Игорь говорит, у англичан в школе в старших классах по два-три предмета всего. На выбор…

— Проект реформы велели всем зубрить, помните? Словно от этого что изменится. Как было, так и есть…

— Я хотел после восьмого в ПТУ пойти. А родители так перепугались, как будто на войну собрался. К матери неотложку вызывали… Наверно, есть в них что-то плохое, если родители так боятся. Не во всех, конечно, не в показательных, куда делегации водят, а в большинстве… Мать кричала про пьяных мастеров, и что мат на каждом шагу, и заработанные деньги отбирают. Припискам учат… Может так быть?

— На себе проверить надо.

— Лучше не проверять…

— Ну и на слово тоже не всегда можно верить…

— Это уж точно!..

— Вот вас водили на кондитерскую фабрику, — говорит Екатерина Павловна. — Помните? Вас волнует продукция, которую там производят?

— Еще бы! Один запах какой…

— А если б они производили, скажем, полоски бумаги со словами: «Надо учиться хорошо», или там… «Терпенье и труд все перетрут»? Вас бы интересовала их продукция?.. Я думаю иногда, мы в школе производим похожие полоски бумаги. Мы — учителя… Вбиваем в голову прописные истины — от сих и до сих, страница такая-то по учебнику. И ученик без удовольствия выучивает, чтобы потом с удовольствием забыть… Ну, ну, понимаю, бывают исключения. Но они только подчеркивают правило… Знаете, я мечтаю о школе, где мы будем вместе. Единомышленники… Понимаете? Вместе заниматься тем, что нас всех интересует, не обманывая себя и других, и не потому, что это нужно, чтобы куда-то поступить или перед кем-то отчитаться, а потому, что этого требует наша душа, наши левое и правое полушария… И что мы станем говорить правду не только о том, чему равняется дважды два и какова формула серной кислоты, но и обо всем остальном. Лев Толстой говорил, ему совестно рассказывать о победе над Наполеоном, не описав наших неудач, нашего срама. И мы должны стать наконец совестливыми, когда говорим о прошлом. Или о настоящем… Иначе будем похожи на те полупервобытные племена, которые выкинули из своего языка такие нехорошие слова, как «засуха», «буря», «болезнь», «смерть»… Или на японцев, которые вымарали из учебников истории всякое упоминание о своем нападении на Китай, о страшной резне в городе Нанкине…

Игорь смотрит на Екатерину Павловну, на ее раскрасневшиеся щеки, видит большие серые доверчивые глаза, родинку справа, над верхней губой, и ему приходит в голову совершенно невозможная мысль, что будь она помоложе всего лет на десять… нет, на двенадцать… он бы, наверное… нет, обязательно, полюбил бы ее. Не за какую-нибудь там красоту, а вот за это… за честность, за такой открытый умный взгляд… ну и за улыбку… «Катерина»… Красиво как звучит…

— Катерина Павловна, — говорит Игорь, — а правда, будто ученые считают, что у собак и у кошек такое биополе, что в доме их держать полезно для человека?

— Правда, — отвечает Екатерина Павловна. — Только я держу не из-за этого… Тина, пойди сюда!

И она погладила шелковистое ухо Тины.

Из печати

«…Да, мы хотим открыть школу на кооперативных началах. Будем обучать старшеклассников по индивидуальным программам. Зачем это? Затем, чтобы помочь рождению новых Ньютонов, Ландау, Эйнштейнов… Скажете, это будет элитарная школа, исключительная… А талант разве не исключительность?

В средней школе ко всем предъявляют одни, средние, требования и от всех хотят одного — хороших отметок, а это неправильно. Мы собираемся предложить новый школьный курс и несколько факультативов: пусть их выбирает сам ученик.

Что насчет общественно полезного труда? Ну, ведь это не обязательно ручной или машинный. Ученики могли бы вести уроки в младших классах, читать лекции от общества «Знание», переводить техническую литературу, работать в музеях, в архивах, помогать инвалидам, престарелым…

У нас не будет директора, завучей, специальных воспитателей. Будет общий совет — учителей, школьников, родителей.

Не боимся ли за дисциплину? Нисколько. Ведь если всем интересно, кто будет «бузить», как наши отцы говорили? Ну а коли кто-то в самом деле не захочет учиться, упрашивать и тянуть, как сейчас в школе, не станем. И натягивать отметки тоже. Скатертью дорожка!

Ничего страшного, если у нас в стране будут малограмотные и даже безграмотные — это лучше, чем фиктивное всеобщее среднее образование, когда окончившие школу или институт в слове «здравствуй» делают не меньше трех ошибок и пребывают в твердой уверенности, что «Гондурас» это не страна, а фирма вроде «Адидаса». Почему-то в Соединенных Штатах, по их же сведениям, довольно много неграмотных, но это не мешает государству занимать совсем неплохое место в мире по уровню жизни и техники.

Главный наш девиз будет — не «должен», а «можешь». А по-настоящему захочешь — сможешь еще лучше…

Школы должны быть самые разные — на разные потребности, способности, вкусы. Как товары в нормальных магазинах. В этом залог их жизнеспособности…»

3

Мила Черных росла счастливой. Ее любили и носили на руках, даже когда она подросла настолько, что физически это стало невозможно. Особенно отец — высокий, громкоголосый, с курчавыми волосами и редкими зубами; он многое любил в жизни: хорошо поесть, отменно принять друзей, громко повеселиться, послушать эстрадную музыку, побегать с пуделем Кентом, поиграть с котом Барсиком. Он даже без неудовольствия сутками лежал под своим «Москвичом» или возил дальних родственников по магазинам и на дачу — во всяком случае, вслух своей досады не выражал. Но больше всего Дмитрий Антонович любил книги. Он не относился к тем собирателям, которые коллекционируют их, как марки или, скажем, прялки — за красоту, форму, расцветку, оригинальность. Хотя не бросил бы камень и в таких людей. Что плохого, если книга им нравится в первую очередь как предмет и они склонны просто любоваться ею. Посмотрят, посмотрят, а там возьмут и прочтут… Не случайно ведь ее старались всегда сделать привлекательной — с тиснением, с золотым обрезом, с красивыми буквами и картинкой на переплете и на титуле. И не вина коллекционера, если книга стала дефицитом и ее не купишь ни для чтения, ни для того, чтобы порадовать глаз. А если и достанешь — повезет! — то большей частью плохо сброшюрованную, страницы разлезаются, иллюстрации тусклые, переплет перекошен, сморщен, помят…

Дмитрий Антонович по-настоящему любил книги. Как живых; как животных. Именно потому он особенно переживал, что их не хватает. И как не хватает! Причем любых: научных, приключенческих, классики. А детективы возьмите! Сколько есть хороших иностранных, ему рассказывали, но пока переведут, пока издадут — дуба дать можно. То у них бумаги нет, то автор там, у себя в Трамтамтании, сказал что-то не то, то он слишком выражает сущность своего класса, а чьего же он должен выражать?! В общем, деятельная книголюбивая душа Дмитрия Антоновича не могла смириться с таким положением. И что же он придумал? А вот что: предложил одному-другому приятелю, знавшему иностранные языки, перевести что-нибудь интересное из книг, которые ходят по рукам или продаются у букиниста. Так — для себя, для знакомых… Идея понравилась. Переводы, правда, были скороспелые, неквалифицированные, но приятели с удовольствием тратили время: читали, отбирали, переводили, печатали на машинке, даже иногда переплеты красивые делали.

На беду в это вмешались люди со стороны: устроили целое предприятие, печатали экземпляры в большом количестве, стали брать плату за чтение; запахло крупными деньгами. Случилось то, что всегда бывает при дефиците и чего можно избежать только одним способом: избавиться от дефицита. Но, как видно, это весьма сложно, а временами почти немыслимо, и потому принимаются другие, более простые меры: насильственные.

Однажды в дверь к Дмитрию Антоновичу позвонили. Это было после шести вечера, он уже пришел с работы, и Милина мать была дома, и Кент с Барсиком — все. Собирались обедать — мать терла морковь, Мила нарезала капусту для салата, кот извивался возле их ног, собака сидела, склонив голову набок, вид у нее был несколько иронический, словно хотела сказать: «Посмотрим, чем вы сегодня накормите… Только не морковь!»

Дмитрий Антонович открыл дверь, вошли два незнакомых молодых человека, поздоровались.

— С агитпункта? — спросил Дмитрий Антонович.

— Не угадали. Следователь Костюшкин. Хотим познакомиться с вашей библиотекой.

— Почитать, что ли? — попытался пошутить Дмитрий Антонович.

— Может, и почитать. Там увидим…

И в голову не пришло Дмитрию Антоновичу спросить, есть ли разрешение на обыск или как это называется… Ордер, кажется? И имеют ли они вообще право входить вот так в квартиру — без предупреждения, без предъявления обвинения. В любое время. Но, судя по их поведению, право они имели и знали, чего хотят.

Следователь бегло осмотрел шкафы и полки, небрежно спросил:

— И как это вы все достаете? Столько книг!

— По знакомству больше.

— И, конечно, по номиналу?

— Нет, переплачиваю.

— Откуда же деньги берете, если не секрет?

— Не секрет. Сам книги продаю. Обмениваю.

— Тоже не по продажной цене?

— Тоже. А где вы купите? В магазине?

— Это не оправдывает спекуляцию.

— Какая же это спекуляция? Так, инициатива, — опять попытался пошутить Дмитрий Антонович.

Он, конечно, давно понимал, что делает не совсем то, что разрешено законом, что задумал сначала: и с людьми посторонними стакнулся, и от немалых денег не отказывался. Правда, тратил их опять же на книги, но кто поверит, кому докажешь? И разве это служит оправданием?.. Но все равно, видя как бы со стороны свои грехи, он не мог до конца проникнуться ими, ощутить их: ведь книги, они — для ума, для чтения, не джинсы какие-нибудь, не белый спальный гарнитур… Хотя другие скажут, что одеваться и спать тоже людям надо… Как тут быть? Эх…

— Вот они! — крикнул второй мужчина, поднимая одну из папок с напечатанными на машинке детективами.

— Я и не прячу, — сказал Дмитрий Антонович. — Пожалуйста, так бы и спросили. Вот еще… Глядите…

— Чем же это плохо — людям удовольствие доставлять? — спросила Милина мать. До этого она не произнесла ни слова.

— За деньги? — сказал следователь.

— Бесплатно ничего не делается. Вон няньки в больнице рубль берут, чтобы судно больному подать. А то и два.

— Это безобразие! — сказал следователь.

— Вот и я говорю: безобразие. Однако все равно берут. А у мужа тоже расходы: книгу достать, бумагу, машинистке заплатить, тому, кто перевел…

— Аня! — остановил жену Дмитрий Антонович.

— Развели частную лавочку, — сказал следователь, — и думаете, что безнаказанно…

— А вы государственную откройте. Чтобы там все было. Тогда и частные не нужны будут.

— Аня! — опять сказал Дмитрий Антонович.

— Наше дело закон соблюдать, — сказал второй из пришедших. — А лавочки это по другому ведомству. Какие открыть, какие закрыть…

Разговор продолжался долго, суп на кухне перекипел, Мила, ей было тогда около десяти лет, понимала во всем происходящем ненамного больше Барсика и Кента.

Окончилась же вся эта история — так считал и Дмитрий Антонович, и многие другие — сравнительно благополучно: ему присудили крупный штраф, а также конфисковали все детективы в рукописях.

Но меньше любить книги Дмитрий Антонович не стал и продолжал обменивать и покупать их, где только можно. Словом, доставать. Это уж, видно, было у него в крови.

Тем временем животные в их доме старились, Мила взрослела и начала понимать, что как отцу книжки застят белый свет, так ей — как бы это точнее сказать? — живая природа: всякие четвероногие, шестиногие, сороконогие и совсем безногие — рыбы, например.

Она не любила ходить в зоопарк, но все же часто ходила: ей там было жаль всех обитателей — в тесных клетках, в неопрятных загонах… Такое запустение, что иногда кажется, никто за животными не смотрит, а пища, поскольку они все-таки не умирают с голоду, скудно падает к ним прямо с небес.

В КЮБЗ Мила пошла, чтобы поближе быть к зверям, наивно думала, что сможет помочь в чем-то. Какое там! Она поняла, что этого не могут даже люди, куда более могущественные, чем она. Василий Песков, например… А все упирается в деньги. Даже в члены Додо-клуба попасть из-за этого не могут. Какие-то несчастные семь рублей семьдесят три копейки заплатить! То есть семь с половиной английских фунтов… Если бы не Игорь Векшин…

1

Мотив известной английской песни начала века, времен англо-бурской войны, не очень правильно воспроизводил сейчас Игорь Векшин, шагая по улице Пикадилли в сторону Гайд-Парка. Текст он сам перевел с английского и чрезвычайно гордился этим. Правда, слово «братки» вроде не очень… а впрочем, ничего…

Игорь миновал два шикарных отеля, перешел на левую сторону. Скоро будет небольшой Грин-Парк, в нем немного народа, Игорь любил пройтись там по упругому, как поролон, газону, выйти к задам Букингемского дворца, оттуда иногда появлялись конные гвардейцы в ярко-красных мундирах, в касках; любил посидеть под толстенными деревьями, названия которых он так и не усвоил: может, бук, а может, граб. Игорь не первый раз в Лондоне, неплохо знает город — ведь родители работают здесь уже несколько лет, и раньше он жил с ними, учился в младших классах школы.

Он не хотел приезжать сюда нынче летом, но за последние восемь месяцев произошли такие вещи!.. Эх, если бы он не начал ходить в этот КЮБЗ! А в КЮБЗ не пошел, если бы Екатерина Павловна не ушла из школы и не устроилась в зоопарк. Целая цепочка, одно за другое цепляется, все новые звенья выходят наружу, а уж последнее звено!.. Не во всякой книжке такое придумают. И, главное, выхода никакого. Никто тут ничего не сделает, не поможет… Ни одна душа… Ладно, хватит! Подумаем о чем-нибудь другом… Отец тоже страшно расстроен. Еще бы!.. Все-таки интересно, знал он по правде или нет?.. А маме рассказал?… Игорь, конечно, не имеет права этого делать: не его секрет… Секрет? А как еще назовешь?..

Опять он об этом думает — ведь не хотел… Началось все, пожалуй, в тот день, когда он вызвался помочь с этим Додо-клубом. Тогда они с Милой впервые пошли вместе из зоопарка, хотя им совсем в разные стороны. Дошли до набережной Москвы-реки, потом к Новодевичьему монастырю, посмотрели на золотые купола, на лебедей в пруду; он еще сказал, что никогда не восхищался этой птицей: высокомерный, надутый вид, сразу понятно — глупая. Разве сравнить с вороной? Эта хитра, умна, лебедю сто очков вперед даст. А Мила тогда ответила, что животных, наверное, нельзя судить с точки зрения человека; у них свои критерии ума и красоты, и, в общем, все по-своему хороши. «И клопы?» — спросил Игорь. «И клопы, — не задумываясь, сказала Мила. — Раз они существуют». — «Ты прямо индуистка какая-то», — сказал он. И, кажется, тогда взял ее руку, или это было не в тот раз…

Ну, давай же, Игорь, думай о другом, не трави душу… И он стал вспоминать, как позвонил тогда в Лондон — дед был жутко недоволен: какие деньги зря тратит из-за чепухи какой-то — и попросил отца выручить зоопарковских ребят: отправить в адрес Даррелла чек на семь с половиной фунтов. Поскольку минута разговора стоила бешеных денег, Игорь не стал объяснять подробности, просто спросил: «Можешь?», отец ответил: «Могу, как учеба?» — и Игорь сказал: порядок, он пришлет в письме заявление по форме.

Но свой рассказ об этом в школе он смачно разукрасил подробностями, повествуя, как толстый и важный воротила из Госбанка кричал на дрожащую Катерину, что может купить ей, не сходя с места, анаконду или черного слона… А знаете вы, сколько стоит черный слон? Нет, вы не знаете… И когда Катерина не согласилась на анаконду и на слона, он категорически заявил, что ни одного пенни не может дать на какие-то «додовые» клубы, у него деньги казенные… Что? Контакты? Контакты можно развивать путем взаимной переписки: пошлите им дружеское письмо или открытку с видом станции метро «Белорусская»… Тогда Катерина, видя, что ничего не действует, развязала свой рюкзак — помните, с которым в походы ходила? — оттуда выскочила Тина, и Катерина ей крикнула: «Фас!», а воротила вскочил на стол и завопил оттуда, что этим она ничего не добьется, и вообще ничем ничего не добьется — как было всегда, так и будет. А Катерина…

«Ты прямо как фильм ужасов рассказываешь», — прервал его один из приятелей — и хорошо сделал, потому что Игорь уже заболтался и не знал, что придумать дальше…

Но здесь, на скамейке Грин-Парка, воображение у него разыгралось, и, глядя на забитую разноцветными, разномастными машинами Пикадилли, он представил, как плачущая от радости Катерина сжимает его в объятиях, целует… да, целует, вот сюда… и, глядя на него в упор своими большими серыми глазами, говорит, что никогда не забудет его благодеяния, и как он «вступил» их всех в Додо-клуб, и что теперь он будет почетным членом этого клуба, и все они станут носить на груди рядом со значком клуба его, Игоря Векшина, портрет…

Игорь тряхнул головой, громко рассмеялся и вскочил со скамейки. Проходившая рядом женщина не обратила на него никакого внимания: у англичан не принято удивляться, тем более возмущаться чьим-то поведением — качать головой, делать замечания, крутить пальцем у виска. Не нравится — отвернись, уйди. Игорь вспомнил сценку на Трафальгарской площади: мальчик лет пяти увидел наполовину обритого, с гребешком ярко-красных волос, размалеванного «панка» и крикнул матери: «Ой, гляди, какой страшный!» А мать ему очень строго: «Не смей так говорить, Энди, это его личное дело. Запомни…»

Из печати

«Что поразило вначале, к чему долго не могли привыкнуть, — это отношение англичан к детям. Удивляться мы начали еще на пути в Англию, в вагоне поезда. По проходу почти весь день бегал (и падал) без всякого присмотра босой полуголый мальчонка лет двух. Когда он забежал к нам в купе и мы познакомились, оказалось, что он вовсе девочка. Мы разыскали ее мать: невозмутимую молодую особу высокого роста — она сидела у себя в купе и читала толстенную книгу. Была она, конечно, англичанкой. Выдержка не изменила ей и на пароходе (их здесь называют «паромом»), когда мы плыли из Голландии в Англию: девочка носилась по всему лайнеру, выбегала даже на палубу, и члены команды по очереди приводили ее к матери, а та беседовала с нами о жизни или продолжала читать «Братьев Карамазовых».

И на суше спокойствие по отношению к детям не покидает англичан. Малыши могут падать, ушибаться, заливаться ревом, брызгаться водой из грязной лужи, драться, лазить на деревья (для гулянья их одевают во все старое или недорогое) — матери невозмутимо беседуют друг с другом, вяжут, читают… Ребенку, как и всем, нужна свобода…»

Итак, Игорь поднялся со скамьи и вышел из сквера. Собственно, завернул он сюда просто так, потому что было время, а теперь нужно идти обратно, к маленькой площади Пикадилли-Серкус, признанному центру западной части Лондона. Там на ступенях, под крылатой фигурой бога любви условились они встретиться с Женькой.

Познакомился он с ней совсем недавно, тоже на площади, но раз в двадцать большей, чем та, над которой раскинул крылышки Амур, — на Трафальгарской площади.

Игорь зашел тогда в Национальную галерею — не потому, что уж так потянуло к старым мастерам, — просто хотелось ни о чем не думать, только смотреть…

Первый зал… итальянская религиозная живопись XV века — плоскостная, примитивная. Но ведь были в это время и Рафаэль, и Леонардо… Где-то он слышал слова о том, что искусство во времени не развивается. Спады, подъемы — да, но нельзя ведь сказать, что Ван Гог, например, лучше Рафаэля. А если взять скульптуру еще до нашей эры… Игорь медленно шел по залам, не очень внимательно оглядывал картины.

На большом полотне Учелло (Игорь специально подошел поближе, посмотрел имя художника) один из молодых воинов — ну прямо копия Милы! Такие же темные прямые волосы, широкие брови, удлиненные глаза в пол-лица…

Он вышел из Галереи, повернул налево, перешел улицу перед носом у замершей возле светофора лавины на колесах. Возле посольства Южной Африки, как всегда, стояли пикеты молодежи — с листовками и лозунгами против апартеида, с огромным полотнищем, на котором написано, что «этот пикет постоянный, вечный — пока существует расизм». У дверей посольства невозмутимо прохаживались два полицейских.

— …Пожалуйста! — Рыжая девушка протягивала Игорю листовку. В другой руке у нее была палка с большим деревянным щитом.

— Спасибо, — машинально сказал он и зачем-то спросил, кивая на щит: — Не тяжело?

— Подержи, если хочешь, — улыбнулась девушка. — Откуда приехал?

— Из Москвы.

— О, я там была этой зимой. Когда возили школьников… Большой театр, Кремль… Загорск. Правильно?

— Точно, — сказал Игорь. — Долго были?

— Десять дней. Очень мало… И такой мороз! Наверно, ноль градусов!

— Какой же это мороз!

— Ой, я же говорю по Фаренгейту! А по Цельсию почти минус двадцать.

— Тогда другое дело, конечно, — вежливо заметил Игорь.

— Слушай, меня сейчас сменят. Хочешь, погуляем по Лондону? Ты его хорошо знаешь? Можно пойти в Гайд-Парк. Там сейчас красиво. Или по Уайт-холлу, к Парламенту. Показать?

— Спасибо, — сказал Игорь. Он не стал огорчать эту рыженькую, со вздернутым носом (наверняка ирландка) признанием, что знает Гайд-Парк не хуже, чем Парк Горького, и что в центре Лондона тоже свободно ориентируется. — Давай пройдемся. Спасибо, — повторил он.

Нигде он так часто не произносил это короткое слово «спасибо» — «сенкью», как в Англии. Потому что ведь не только дурной пример заразителен, но и хороший. А слово «сенкью» тут носится в воздухе, вместе с выхлопными газами, и так же сильна его концентрация. И пусть в это слово не вкладывают глубокого чувства, пускай произносят автоматически, но как же это приятно, черт возьми! — когда и тебя все время благодарят, и ты делаешь то же самое. (Купил что-то — «спасибо», не купил из-за того, что дорого или не нравится, — все равно «спасибо», залил в бак горючее — «спасибо»; пропустил машину на правый поворот или позволил втиснуться в немыслимо уплотненный ряд — водитель поднимает руку, что тоже значит «спасибо»… И конечно, ответные «пожалуйста», «не стоит благодарности»…)

Имя рыжей девушки было Джейн.

— А как это по-русски? — спросила она.

— Женька, — не задумываясь, ответил Игорь.

Он так и стал называть ее — «Женька», а она его — «Игор».

Они много колесили по городу, чуть не каждый день: у Джейн каникулы тоже до сентября; она, правда, подрабатывала продавщицей в огромном магазине «Маркс и Спенсер», но всего два раза в неделю. Прогулки были по большей части пешие, потому что автобусом или метро — слишком дорого: вдвоем, из конца в конец и обратно — на эти деньги свитер можно или кроссовки купить. Да и пешком — интересней. Хотя со второго этажа автобуса тоже неплохо глядеть на улицы: приходит ощущение, которое можно точно определить словом «свысока».

Они бродили по самой, пожалуй, торговой Оксфорд-стрит, по заполненной огромными книжными магазинами Черинг-кросс роуд, забредали на улицу богачей — Парк Лейн, в узкие замусоренные улочки Сохо; они добрались до Бейкер-стрит, где проживали в прошлом веке Шерлок Холмс с доктором Уотсоном и откуда рукой подать до зоопарка, но туда Игорь не пошел, хотя Джейн звала — прельщала жирафами и гориллой: не хотел он лишнего напоминания о КЮБЗе, о Миле…

На этот раз они отправились в восточном направлении, куда ходили реже. Пошли по забитому черными старомодными таксомоторами Стрэнду, мимо моста Ватерлоо, свернули за полукружьем зданий Би-би-си влево и оказались среди зеленых газонов Линкольн Иннза — в окрестностях Дворца правосудия.

Наступал, видимо, священный час ленча: множество мужчин в черных костюмах, в белоснежных сорочках высыпали на тротуары и газоны — лондонские клерки. Один из них — он еще ко всему был в черном котелке, с черным зонтом и с кейсом — аккуратно поставил кейс на траву, рядом положил шляпу, зонт; потом выпрямился и… закричал. Он кричал о том, что близится конец мира, что человечество погрязло в грехах…

— Да, — возглашал он, — все мы грешны, все далеки от совершенства. Даже самые лучшие из нас, разве могут они ожидать, что кто-то ради них пожертвует собой? А Христос сделал это… И он победил смерть… Те, кто доверится ему, будут жить вечно… Те же, кто не уверует, не подчинится, никогда не узнают бессмертья, но предстанут пред гневом божьим!..

Так кричал человек в черном, и все проходили мимо, никто не слушал его. Кроме Игоря: ему было интересно, только он не все понимал, и Женька кое-что объясняла ему по ходу дела.

Потом Игорь, с трудом подбирая слова — на такие темы ему и по-русски-то нелегко говорить, — попытался объяснить Женьке, в чем он не согласен с проповедником.

— Да он сумасшедший, — сказала Женька.

Но Игорь сказал, по его мнению, дело тут не в сумасшествии, и этот человек напоминает ему многих нормальных… в том смысле, как рассуждает… Хотя бы его собственного деда, который в Москве… Дед так же верит в то, что все может быть только так и не иначе, а те, кто думает по-другому, для него враги, грешники, негодяи… неважно, как назвать… Он так же требует, чтобы все подчинялись одному — пускай не богу, как этот, здесь, — но одному, как бы это сказать… образу мыслей, одним правилам, одной моде… А что касается… пожертвовать собой для кого-то — тут он тоже неправ, этот в черном костюме. Сколько людей жертвуют и здоровьем, и жизнью ради других, на войне и без войны… тут Игорь даже деду верит, когда тот начинает свои воспоминания… Особенно если к нему дружки фронтовые приходят… А вообще ни одна вера не должна быть железной, так он думает… И не резиновой, конечно, чтобы растягиваться как угодно… Но и не из железа…

Женька разговора не поддержала: то ли ей было трудно понять Игоря, то ли этот вопрос вообще ее не интересовал, она заговорила о другом. Игорь узнал, что ей сейчас очень нравится певица Прешел Уилсон с Ямайки, недавно в ФРГ она свою группу собрала; а еще Фил Коллинз… Слыхал про такого?.. А вон; видишь, дом? «Лавка древностей» называется. Говорят, Диккенс описал его в своем романе. Ты читал?

Игорь не читал «Лавку древностей». Впрочем, Женька тоже. От несостоявшегося диалога о литературе, о религий они перешли на темы более обыденные: школа, семья.

Игорь уже бывал в квартире у Женьки, на юго-восточной окраине Лондона, на улице из плотно сомкнутых двухэтажных домов — бурый кирпич стен, красная черепица крыш, белые рамы и переплеты окон. У них в квартире четыре комнаты: кухня, гостиная и еще маленькая комнатка — внизу, а наверху — две спальни. Живут они сейчас втроем: мать, Женька и Стив, ее старший брат. А отец давно в Новой Зеландии. Он оттуда родом, но жил и учился в Англии, здесь они и поженились с матерью Джейн, а через несколько лет уехали на родину отца.

Джейн смутно помнит жизнь в Веллингтоне — ей было тогда немного лет, и дни, казалось, совсем не отличались один от другого. Лучше ей запомнился день побега. Вернее, попытка побега, и как их с матерью и с братом Стивом полиция возвращала к отцу домой из аэропорта в Окленде.

А дело было в том, что в тихой, такой спокойной Новой Зеландии мать Джейн никак не могла прижиться, Ей все претило: и тишина, и спокойствие, и немыслимой красоты небо, и даже полное отсутствие хищных зверей; хотя у себя в Лондоне она тоже не слишком часто с ними сталкивалась. Казалось бы, и язык тот же, и люди, если разобраться, те же англичане, а все не то. И нельзя сказать, чтобы остыла любовь к мужу, и родные его, в сущности, неплохие люди, но жизни не было. Тоска заполнила ее от макушки до пяток… А ведь дни проходили здесь точно так, как в Англии: в заботах о детях, в домашних делах. Появились знакомые, друзья… Вот считают, что французы больше домоседы, а англичане заядлые любители перемены мест. Значит, она исключение. Белая ворона. Альбинос — как меловые скалы Дувра, откуда пошло латинское название ее страны: Альбион…

Немудреный вывод, к которому пришла мать Джейн несколько лет спустя, заключался в следующем: каждый человек таков, какой есть, и не нужно пытаться силой или запретами заставить его изменить свои взгляды или привычки. Потому что это унижает его достоинство, его сознание своих человеческих прав, лишает уважения к самому себе: да и к тем, кто воздействует на него таким образом.

И мать Джейн после того, как оставила все попытки уговорить мужа вернуться в Англию, рискнула выполнить то, о чем не один раз его предупреждала — уехать с детьми без него. Но муж вернул их с помощью полиции и потом подал в суд, требуя лишить ее материнских прав. По советам друзей и адвокатов в конце концов они согласились на мировую, только семейная жизнь больше не склеивалась; через год они расстались по обоюдному согласию, и мать с детьми вернулась в Лондон. Работу найти она не смогла, но Стив был еще несовершеннолетним, о Джейн и говорить нечего, и они получили от городских властей квартиру и денежное пособие, а детей приняли бесплатно в частную школу.

Стива потом, правда, выгнали: он два раза нагрубил учителю; а Джейн через год должна закончить, хочет заниматься программированием…

Стив и до сих пор как неприкаянный, хотя ему далеко за двадцать. Побывал в коммунах «хиппи», бродил с ними по всей стране, жил в брошенных домах, под мостами, просто на парковых скамейках; ему знакомы и алкоголь, и «травка», и шприц, но он так и не знает, чего хочет… Он не воровал, не насиловал, не избивал людей, просто многие годы — они у него слились во что-то смутное, плохо различимое на сезоны, цвета, события — многие годы он размышлял или думал, что размышляет, о том, как жить, для чего и что нужно сделать во имя этого. Но не сделал ничего. И ни до чего не додумался…

По счастью, его не затянуло ни пьянство, ни наркотики — просто он опустошился. А может, никогда и не был наполненным.

Он получает сейчас пособие как безработный и три раза в неделю ходит в Дом для престарелых — помогает инвалидам. Эта работа не оплачивается: считается общественной, благотворительной. А исполнитель так и называется: общественный работник…

Из печати

«Сколько мы израсходовали в свое время иронии и чернил по поводу «так называемой», «якобы» благотворительности, а она, слава богу, жива и никакая не якобы и не столько унижает человека, сколько помогает ему. Мы же своими кавычками добились только того, что просто отучили людей помогать ближнему — если он тебе не сват, не брат, не друг; отучили жалеть, быть милосердными. Мы проницательно смотрели во все глаза и решали: кому это выгодно? Может, тайным врагам? Лентяям, тунеядцам? Оказалось, что выгодно всем: в первую очередь тем, кому помогают, но и государству, и, наконец, самим благотворителям — они становятся мягче, добрее, отзывчивее… В самом деле, кому от этого плохо, если каждую субботу во дворе или внутри церковных зданий во многих кварталах Лондона устраивается «джамбл сейл» — распродажа самых разных вещей — старых книг, обуви, одежды, посуды, часов, бус, дверных защелок, пластинок, весов, термометров? Словом, толкучка, по нашему говоря. И все цены — не больше одного-двух фунтов. Бедный здесь может одеться, кто побогаче — купить безделушку, а продавец — избавиться от лишних вещей да еще почувствовать, что сделал доброе дело.

Конечно, при умении можно и «джамбл сейл» напичкать заведующими, помощниками, инспекторами, которые будут что-то осуществлять, чего-то не допускать, за чем-то следить, но пока этого здесь нет. Есть, разумеется, какой-то актив, как бы мы сказали, кто устраивает все это, кипятит для продавцов чай, расставляет столы, подметает пол, вывешивает объявления о следующей распродаже… Взрослым зачастую помогают подростки, и разве это плохо? Смолоду привыкать к мысли, что благотворительность не красивые слова, не нудное бремя, но естественная необходимость, а также — что деньги не творятся из воздуха и всегда имеют цену, даже самые малые.

Правда, с деньгами хорошо бы без перехлестов, а то бывает и так — об этом рассказала одна английская газета, куда написал письмо отец двенадцатилетнего мальчика.

«Мой Чарли, — говорилось в письме, — выразил похвальное желание ежедневно чистить мне обувь и протирать автомашину. За это он требовал двадцать пенсов каждый день, кроме двух выходных: видимо, боялся переработать. Я согласился: пускай парень копит деньги. На следующий день вручил ему вечером двадцатипенсовую монету, но Чарли попросил две по десять. «Какая разница?» — спросил я, и сын объяснил, что в этом бизнесе он только подрядчик, а работу выполняет его приятель Дик, сын соседа. Они с ним договорились по-справедливому: доход пополам — «фифти-фифти»…

Кто же у меня растет? — спрашивал отец. — Финансовый гений или лоботряс и лентяй?..»

…— Куда теперь? — спросила Женька, когда они миновали улицу газетных редакций, Флит-стрит, и поднимались к собору святого Павла.

Игорю всегда нравилось это здание, огромный купол которого виден со многих мест в городе. Сейчас, когда он смотрел на него, ему вспомнился Исаакиевский собор в Ленинграде — давным-давно Игорь ездил туда с родителями, и в солнечный летний день со стороны Невы открылся ему однажды золоченый купол, надетый на очень темные, по контрасту, стены, а над ними, он помнит, синело такое же, как здесь, бесконечное небо… Только тогда на душе было куда спокойней… Странным образом от этих двух соборов мысли его перелетели в Москву, в маленькую квартиру у Речного вокзала, до потолка забитую книгами… А еще ему захотелось есть.

— Пойдем куда-нибудь поедим, — сказал Игорь.

— Здесь рядом «Уимпл-бар».

— Что ты! В эту забегаловку? Пошли в мой клуб.

Женька рассмеялась.

— У вас разве есть клубы?

— Как же, очень много. Клуб Зуева, Клуб Строителей, Клуб «Метеор»…

— В них тоже никого посторонних не пускают?

— Да нет, иди, кто хочет.

— И женщины?

— Женщин больше всех…

Они сидели в дешевом баре, ели «фиш энд чипс» — рыбу с хрустящими картофельными ломтиками, пили сок и кока-колу, разговаривали о разных пустяках, но по тому, как Женька искоса быстро взглядывала на него или, наоборот, задерживалась взглядом и долго, ему казалось, очень долго и неподвижно, смотрела прямо в зрачки, Игорь чувствовал, что ее занимает совсем иное, отличное от того, о чем они сейчас толкуют.

— Кстати, о клубах, — сказал он. — Я где-то читал… про Лондон… такую историю…

— Расскажи, Игор.

— Ну, слушай. На одной из глухих улочек, в районе Сохо, в клубе под названием «Бифштекс», собирались по временам какие-то мужчины. Они казались полиции очень подозрительными: приходили с оглядкой, шляпы надвинуты чуть не до носа. Покидали дом тоже со всякими предосторожностями. Уж не притон ли там какой открылся?.. Устроили облаву, ворвались в дом и увидели в одной из комнат за простым деревянным столом спокойно беседующих четырех мужчин. «Вы кто такой?» — спросил полицейский инспектор у первого. «Лорд-канцлер», — ответил тот. «Прекрасно. А вы, сэр?» — «Я? Архиепископ Кентерберийский» — «Великолепно. Ну а вы?» — «Министр финансов». — «Лучше некуда. А уж вы, конечно, не иначе, как премьер-министр?» — обратился инспектор к последнему. «Угадали, — ответил он. — Я — Артур Джеймс Бальфур…» И что самое смешное — все это была чистая правда… Государственные мужи отдыхали там от дел, от дома, от семьи… от женщин…

Женька с терпением, свойственным хорошим педагогам, а также влюбленным, выслушала этот длинный анекдот, который знала с детства, и даже весело рассмеялась, отчего ее рыжие кудри затряслись, как у встряхнувшегося шнурового пуделя.

— Я тоже хочу рассказать тебе одну историю, Игор, — начала она и продолжала очень медленно — возможно, для того, чтобы Игорю понятно было каждое слово. — Жила-была в одной стране принцесса. Страна была совсем небогатая, и королевская семья тоже. Часто им приходилось брать в долг у других королей, но, в общем, они не голодали, были одеты-обуты, даже купили себе старую-престарую волшебную мини-карету, которая могла свободно заменить целых пятьдесят лошадей, и ездили в соседние страны. А изредка, если король-отец, который жил в другом, далеком, королевстве, присылал с гонцами несколько золотых дукатов, в их дворце бывал настоящий праздник.

— А короля вспоминали? — негромко спросил Игорь, вертя в руках белый пластмассовый стаканчик из-под сока.

— Принцесса его почти не помнила… Не перебивай… Я забыла сказать, что принцессу нельзя было назвать красавицей, но и уродкой тоже. Вполне ничего. И в голове кое-что имелось. В общем, были у нее в государстве поклонники, которые искали ее дружбы, и не только дружбы, но и любви… А принцесса… есть такой балет про спящую царевну… принцесса эта тоже как будто спала и не могла или не хотела, проснуться… Но однажды к ним в страну приехал из далеких краев один принц. Он дотронулся до принцессы… Нет, вру, даже не прикоснулся к ней, просто она, как взглянула на него, так сразу проснулась. Поняла, что не спит… А он…

Пластмассовый стаканчик хрустнул в руках у Принца.

— Что он?

— Рассказывать дальше?.. Ничего… Как будто все время где-то… На расстоянии… И дело тут не в языке, он говорит совсем неплохо… Может, просто боится? Но принцесса не враг и не шпионка — она готова поклясться на Библии! Даже детективы читать не любит.

Принц поднял голову.

— Что, Игор? — сказала Джейн.

— Женька… — сказал он. — Женька, ты просто английская дурочка…

2

— Наконец-то, мы начали уже беспокоиться, — сказал отец Игоря.

— Есть хочешь? — спросила мать. — Где ты был так поздно?

— Гулял с Джейн. Потом проводил.

— Это прекрасно, что у тебя такая возможность тренироваться в английском. Ты ведь его позабыл, верно? Но мне не слишком нравятся эти твои уличные знакомства.

— Какая разница, мама, — уличные, домашние, автобусные, магазинные?.. А где лучше всего знакомиться? В воздухе? Или на воде?

— Не паясничай! Мы же ничего не знаем о ней.

— Привел бы сюда, познакомил, — сказал отец.

— Нет уж, лучше не надо, — сказала мать. — Случайное знакомство да еще в чужой, стране.

— Вот потому и не привел, — сказал Игорь.

— Все знакомства случайные, — заметил отец. — А мы с тобой, Соня…

— Но ведь то было в Москве!

Игорь знал, что отец с матерью действительно познакомились в самолете, на пути из Москвы в Минеральные Воды, и поженились чуть не через неделю. И каждый раз, взглядывая на мать, он заново понимал такой поступок отца. Потому что хотя вблизи и видится все по-другому и многолетняя привычка притупляет впечатление, но все равно Игорь не мог не видеть, как привлекательно своей цыганской красотою лицо матери; и когда обижался на нее, выходил из себя — что бывало нередко, — а потом вольно или невольно опять смотрел на ее лицо, злость почти молниеносно исчезала: ведь нельзя же злиться, глядя на прекрасную картину или статую… Ее не портило ничего: ни примитивность взглядов и жуткая прямолинейность, ни отсутствие широты, ни завистливость… Это сознавал и отец Игоря, хотя отчетливо видел: в ней до сих пор живы и цветут ярким букетом привычки, нравы и голоса одесских улиц, одесского привоза. И не самые лучшие из них.

Игорь давно понял: не нужно принимать высказывания матери всерьез; ничего он ей не докажет, и в ее убеждениях ничто не изменится, тем более что и не убеждения это, а просто чувства, настроения, но все же редко мог сдержаться, не вступить в спор. Как с дедом.

— Не понимаю, — сказал он, — какая разница, где познакомиться: у нас, у них? Москва, Лондон, Жмеринка?

— Очень большая, — попытался свести на шутку отец. — Потому что из Жмеринки ты вряд ли пригласил бы девушку в Москву.

— Что? Он уже пригласил эту англичанку? — крикнула мать. — Игорь, ты совершенно забываешь, что твой отец здесь… на такой работе… мы не можем… И дедушка тоже не станет…

— Я не забываю, чего мы не можем, — сказал Игорь. — Хотел бы, да не даете… Почему мы ничего не можем?! Ведь это стыдно!.. Стыдно, понимаете? Недостойно!

— Ну-ну! — Мать даже уперла руки в бока. — Это что-то новенькое. Послушаем.

— Да… Я вот гляжу на лондонских нищих, бездомных… Несчастные люди, в общем… А какие у них лица спокойные, не замечали?.. Потому что они не боятся, потому что знают: им можно все, кроме того, чего нельзя… по закону. И у них есть чувство достоинства… А вы? Всегда какие-то испуганные… Стыдно просто…

— Заладил! А систему «Текникс» тебе иметь не стыдно за пятьсот фунтов?! — закричала мать. — А дубленку?

— Можешь забрать их обратно!

— И заберу! Чем ты будешь перед ребятами щеголять?

— Перестаньте! — прервал отец. — Хватит! Что за одесский базар? Пошли «Новости» посмотрим по телевизору.

— Новостей нам твой сын преподносит под завязку, — сказала мать. — Не соскучишься с ним. Чего доброго, скоро жениться надумает на иностранке. Своих ему уже мало.

— А почему нет? — Игорь пошел было к двери, вернулся. — Что особенного? Сами кричите везде об интернационализме, о мостах дружбы, о контактах. Да, мосты вы любите, когда люди сидят в телестудии. А попробуют эти самые люди сойти с «моста» и познакомиться сами по собственному почину… Тут сразу их… У нас парень из десятого в ГДР ездил с «Поездом дружбы». Один вечер провел не со всеми, а где-то под Берлином, в семье у одной девушки. Что было! Выговор дали за недисциплинированность, за моральную неустойчивость, сказали, никуда больше в жизни не поедет! А здешние ребята? Вы лучше моего знаете… Сумку в зубы — и пошел: во Францию, в Бельгию, в Югославию… Личные контакты налаживать. Автостопом, на велике, на мотоцикле… И никто в душу не лезет, никто не теребит.

— Тебе прекрасно известно, загрантуризм у нас сейчас развит, как никогда.

— Знаю. Только пока человек поедет куда-нибудь за дикие деньги, из него всю душу вымотают. Вопросы, допросы, инструктаж… Мне Мила рассказывала, ее отец подал, а ему… Он вообще потом отказался…

— Кто такая Мила? — спросила мать. — Я ее знаю?

Игорь взглянул на отца, ничего не ответил.

— Какая разница, Соня, какая разница? — сказал тот. — Мало ли у молодого человека друзей?.. Мы пойдем сегодня к телевизору? После «Новостей» детективный сериал. Ты же его смотришь, Соня… Идите, я чайник пока поставлю, пить хочется весь день…

— Только не задерживайся, мы будем скучать, — игриво сказала мать Игоря.

Что поражало, быть может, больше всего в ее характере, это моментальная смена настроений — в ту или иную сторону, и приспосабливаться к ним было делом нелегким.

Отец налил воду, поставил на плиту чайник и не успел нажать кнопку горелки, как в кухню вошел Игорь.

— Папа, — сказал он, — я, конечно, понял тебя… Тогда, когда мы говорили. Чего ж тут не понять… Но не могло так быть, что… В общем, не мог это быть кто-то… не ты?..

Отец молчал.

— Видишь ли, — сказал он после долгой паузы, — она не такая женщина… И потом она не умела лгать… Нет… Только не она…

Из печати

«Дорогая редакция!

Хочу понять и не могу, а дело вот какое.

Несколько лет назад в городе Горьком я вышла замуж за словака, он тогда учился в нашем университете. Потом мы уехали на его родину, у меня родился сын. Я, конечно, приезжаю к своей матери, но вот Петра, моего мужа, не пускают: говорят, Горький закрытый город. А как же тогда он в нем пять лет учился и ездил отсюда по два-три раза к себе в Братиславу и обратно?.. Кто мне объяснит?

Лариса Поледнякова».

«Уважаемая редакция!

Как по-вашему, для чего люди ездят в отпуск — по нашей стране или за границу? Наверное, для того, чтобы отдохнуть, верно?

А какой это отдых, извините за выражение; если уже перед отъездом собирают нас и строго-настрого предупреждают на инструктаже в совете профсоюзов: о своей работе ничего никому не рассказывать — это раз; в разговоры с иностранцами не вступать — это два; знакомств не заводить, адресов не давать и у них не брать; к себе в гости не приглашать, ходить только группой, не поодиночке и не по два, и так далее… Если нарушил, никогда больше не поедешь — так нам пригрозили. А ехали мы, между прочим, к нашим друзьям на Кубу. Ну, я взял и отказался, не поехал. На такой отдых 1000 рублей тратить? У меня же все-таки есть достоинство. На работе меня пока уважают…

Разве это правильно? Как так можно?..

С. В. Коробкин, мастер, ветеран труда,

Свердловск».

«Уважаемый редактор!

Этим летом я впервые приехал в Вашу страну к друзьям. Когда уезжал из Варшавы, моя мать просила обязательно завернуть в город Барановичи, это километра полтора в сторону от Минского шоссе. В этом городе и неподалеку от него мать была в годы войны, там познакомилась с русскими партизанами, помогала им; двое из них живут в Барановичах и сейчас.

Я спокойно ехал из Бреста, дорога хорошая, погода тоже и после указателя «Барановичи» свернул направо. Раздался милицейский свисток, меня остановили, завели в будку, стали допрашивать, куда еду, почему свернул. Я объяснил, что еду в гости и не знал, что нельзя никуда сворачивать, объяснил, зачем мне в Барановичи. Но меня не отпускали, куда-то звонили, приехали двое в штатском, они с моих слов записали объяснение, грозили отправить обратно через границу, потом предложили заплатить 50 рублей штрафа. Мне было жалко таких денег, я стал спорить, говорил, что гостей так нигде не встречают, что когда к нам приезжают гости, они ездят по всем городам и селам; их никто не штрафует и никто им не грозит. В конце концов с меня взяли 25 рублей и отпустили.

Когда я приехал в Москву к друзьям, то узнал, что мне не разрешается выезжать за пределы Москвы, за кольцевую автодорогу. Почему? А я так Хотел посмотреть Загорск и Ленинград, Одессу, Тбилиси…

Я поехал в Управление, где дают визы, и спросил, отчего я никуда не могу двинуться. Разве я узник? Мне ничего не ответили, но пожелали узнать, куда я хочу. Я назвал Загорск, Ленинград и еще городов десять — и мне сразу дали разрешение. Тогда я попросил еще Барановичи и несколько других небольших городов по пути домой, и мне тоже все разрешили…

Я хотел бы знать, зачем это — сначала запрещать, обижать людей, чтобы потом разрешить? Разве можно так принимать гостей, если, конечно, хочешь, чтобы они к тебе ездили?..

С уважением Лех Малковский,

32 лет, физик».

1

— Ты где Новый год встречаешь?

— Дома. С родителями. А ты?

— Не хочется мне с дедом и с бабкой. Наверно, уйду куда-нибудь к ребятам. Если возьмут.

— А может… Хочешь, я поговорю? Мои хотели в этом году в деревню поехать. Туда, где дом купили. Там сейчас хорошо: печку новую сделали, полы перестелили. Отец пол-лета занимался, и осенью тоже. Поехали с нами?

— Ну, неудобно.

— Чего неудобного? Места у нас хватает. Изба на три клетушки поделена. И еще кухня… Ну, Игорь, поехали!.. Моя подруга Саша… ты ее не знаешь… тоже должна поехать.

— А Кент с Барсиком?

— Куда же без них!.. Как раз в машине все поместимся… Если ты хочешь…

— Я-то хочу, Мила, ты знаешь.

— Тогда все…

У них установились еще с ранней осени простые ровные отношения. Простые в том смысле, что не надо было ничего утаивать или уточнять, не появлялось поводов для обид, упреков, для выяснения отношений. Не ущемлялось самолюбие одного за счет другого, никто не претендовал на роль лидера. И чтобы достичь этого, ни один из них не делал над собой никакого усилия, не наступал себе ни на горло, ни на любимую мозоль — все получалось само собой, с той предельной гармоничностью, о которой так пеклись древние греки и которая с той поры все реже и реже посещает человеческие души и тела.

Иными словами, Игорь и Мила очень подходили друг к другу, или, выражаясь по-старомодному, были созданы друг для друга. Естественно, это не давало полной гарантии, не спасало целиком от превратностей судьбы, но тем не менее значило немало: было, как бы сейчас могли сказать — знаком качества; качества, подаренного Природой. А сами они безотчетно следовали ее велениям, не задавая ни ей, ни себе лишних вопросов, не выражая ни восторга, ни удивления… Им было хорошо и без этого. Спросите их, что это такое между вами: любовь, дружба или что-то еще, не имеющее названия, — и они скорей всего не ответят: не сумеют, не захотят облечь в слово то, что, возможно, не имеет вообще словесной скорлупы или, будучи названо, теряет часть своей волшебной силы.

Они не спрашивали друг у друга: я тебе нравлюсь? Ты меня любишь? Ты будешь со мной всегда?.. Ведь вопросы порождаются сомнением, незнанием, а они знали, и сомнений у них не было. То есть были — и серьезные, но совсем по другому поводу: как жить? Что делать дальше? Почему так много кругом неправды и несправедливости и что же такое правда и справедливость?.. На эти вопросы ответов они пока не знали. Но искали, даже не всегда сознавая, что ищут.

Мила все же немного удивляла Игоря: своей прямотой, естественностью. Говорят про художников-реалистов: «Вижу корову — пишу корову». Так она и поступала. Игорь же, подобно многим, «видя корову», зачастую начинал «писать овцу… или собаку», а уж потом приближался к корове; или так и оставался вдалеке от нее.

Мила воспринимала мир таким, каков он есть по своей сути. Поэтому ее не смущали, например, вопросы продолжения рода у животных или у людей; она не стыдилась и не делала вида, что стыдится либо не понимает этого естественного закона и его влияния на жизнь. А отсюда было естественно для нее и многое другое: поведение животных, взаимоотношения людей — их привязанности, любовь, деторождение. И таким же естественным должно быть наше восприятие всего этого… Наше участие…

— Что ж, для тебя и тайн нет в природе? — спросил как-то Игорь.

— Почему нет? Сплошные тайны. Начиная с происхождения жизни на Земле. Только все равно это естественно, понимаешь?

Игорь не понимал, но особенно не спорил. Ему нравилось раззадорить Милу — ее смуглое лицо становилось тогда еще смуглей, глаза еще шире, она по-мужски рубила воздух правой рукой, а Игорь хватал эту руку и просил пожалеть воздух: ему больно. Мила смеялась, и они начинали говорить о другом…

Анна Федоровна, мать Милы, сказала Игорю, что он может с ними поехать на Новый год, если дома разрешат. Но бабушка и дед были решительно против.

— Да как им не совестно, родителям?! — говорила бабушка. — У них же дочь…

— Ну и что? — спрашивал Игорь. Он знал, что все равно поедет, что бы они там ни говорили, и спорил больше по привычке.

— А то! — поддерживал бабушку Сергей Семенович. — Понимать надо. Совсем уж позабыли все правила приличия.

— Что же здесь неприличного? Даже не в одной комнате.

— Ну, перейти недолго. Не Кавказский хребет…

— Сергей! — крикнула бабушка. — Думай, что говоришь!

— Пусть они думают. Которые так поступают. Узнали, как парень живет, из какой семьи, и хотят к рукам прибрать…

Этого «прокола» Игорь дожидался. Дед ведь не мог без чего-нибудь такого — и все от болезненного убеждения, что все люди плохие. А если не плохие, то корыстные. Кроме своих, самых близких. Ну и самого высокого начальства, конечно…

— Если вы так, — сказал Игорь, — людей оскорбляете ни за что ни про что, то я обязательно поеду. Можете жаловаться родителям.

— Штаны запру, — сказал дед.

— Мне ребята дадут… Прошли ваши времена деспотизма, дед…

— Негодяй! Нигилист!

— Сергей, перестань, где твои капли?.. Игорюша!..

Опекуны Игоря не прекратили своего давления, бабушка даже сказала, что позвонит родителям Милы или с ней самой поговорит, когда та придет, но Игорь пригрозил: если посмеет, он убежит из дома. Он не очень волновался: дед и бабушка были в основном приверженцами словесного жанра. Угрозы свои они редко осуществляли.

Так произошло и на этот раз, и Игорь поехал с семьей Милы в деревню.

Престарелый «Москвич» Милиного отца загружен был до предела — и кабина, и багажник, а на заднем сиденье ехало аж пять существ: Мила с подругой, Игорь, собака и кошка; кошка, правда, вальяжно разлеглась вдоль заднего стекла, рядом с аптечкой, положив угольно-черный кончик хвоста на красный крест. Собака молча смотрела в окно. Остальные на заднем сиденье не умолкали ни на минуту за все три с лишним часа поездки.

Природа хорошо подготовилась к Новому году: развесила на ветвях елей и сосен снежные гирлянды, похожие на белых распластанных зверьков со множеством лап и хвостов; разукрасила стволы блестками инея; даже темные ажурные веточки берез обвела своим белым карандашом. Но ниже — на земном покрове — красоты и порядка было куда меньше. Так считал отец Милы, потому что после ночного снегопада сильно потеплело, и дорога — сплошной каток! Ехать приходилось медленно, а когда Дмитрий Антонович, стиснув от негодования зубы, все же разгонялся, его каждый раз одергивала Милина мать напоминанием, что везет живых людей, а не железки какие-нибудь, и угрозой немедленно выйти вместе с детьми и животными, и пусть дальше мчится один, хоть со скоростью звука.

Не так уж были нужны и замечания Анны Федоровны: съехавшие то там, то здесь в кювет, развернувшиеся на 180 градусов машины без слов напоминали о том еще не самом худшем, что могло их ожидать, и Дмитрий Антонович смирился — «врубил» третью скорость и, ругая на чем свет дорожников, а заодно автоинспекторов, поехал со всей осторожностью, на которую не очень-то был способен.

Свернули в сторону, дорога стала менее укатанной, но и менее скользкой, въехали в небольшой городок, поколесили по его извилистым улицам, зашли в несколько магазинов, убедились, что покупать нечего, и теперь оставалось всего километров семь до их Балашовки, но самой тревожной части пути: никогда ведь не знаешь, расчищена дорога или нет, разворочена ли глубокими колеями от тяжелых грузовиков, от колесных тракторов. Тогда придется искать объезды, либо оставлять машину где-то на окраине городка и тащиться в деревню пешком со всеми вещами — если не повезет и не дождешься какой-нибудь попутной телеги или того же трактора с прицепом.

Они все же проехали — под тихое бормотанье Дмитрия Антоновича. На этот раз он никого не ругал, а ласково увещевал свой «Москвич» не застрять, одолеть еще вот этот… и вот этот «подъемник», «поворотик», «косогорчик»… В разговоре с машиной он употреблял в основном уменьшительные формы — подобно иным любителям поесть: «капустка», «подливочка», «шашлычок»…

Несколько дней пролетели для Игоря незаметно. Тем более, все время было чем заняться: пилить и колоть дрова, ходить по воду, убирать во дворе снег, помогать Дмитрию Антоновичу то в том, то в этом — принести, отнести, прибить… Дел хватало. Он и Милу с ее Сашей видел, наверно, только во время еды. Или когда на лыжах ходили. Но там особенно не поговоришь. Да ему и не очень хотелось: было такое чувство, что и молча, и не видя Милы, он разговаривает с ней. И такому разговору никто не мог помешать: ни родители, ни говорливая Саша. Она очень любила музыку, причем старую, классическую, могла без конца защищать и расхваливать ее, хотя никто не нападал и не спорил.

— Пусть существует, — милостиво соглашался Игорь. — Кто ей мешает? А то, что она устарела — кого в этом винить? Даже «битлзы», и те состарились. Закон жизни, мать… Возьми старинные здания. Как они красивы, а жить в них невозможно: ни удобств, ничего… Кстати, знаете, почему тот псих в Леннона стрелял? Убил его… Именно из-за этого: ему стало обидно, что «битлзы» уже не так влияют на людей, на их жизнь, как раньше. Что устарели.

— Не знаю, — отвечала Саша. — На меня они и раньше не влияли, твои «битлзы». А вот классическая музыка до сих пор на большинство людей действует. И жить в ней — это счастье. Как в прекрасном доме. Пусть без особых удобств… Я где-то читала такую историю. Про Древнюю Грецию. Одному человеку подарили сто золотых монет, и он просто запрыгал от счастья. А назавтра пошел по дороге и стал разбрасывать их направо и налево. «Ты что, спятил?» — спросили его. «Ничего подобного. Вчера я был счастлив, когда их получил, а сегодня мне приятно их разбрасывать: пусть другие тоже порадуются…» Вот, по-моему, композиторы-классики похожи на этого человека: получили золотой талант от природы — и разбрасывают. И все для других, для их радости. А твои кумиры в основном на себя, на свою славу работают…

— Это ты, мать, чепуху городишь, — сказал Игорь. — Кто же не думает о славе? Только сумасшедшие или настоящие святые… если они есть. Слава — движущая сила…

— Слава, но не тщеславие. Я вот читала…

Но тут, на его счастье, Игоря позвал Дмитрий Антонович — слеги под навес перенести, не то Саша заговорила бы его до смерти.

И все-таки — то ли снег тому причиной, когда он повалил такой, что ничего видно не стало и все сделалось каким-то призрачным, нереальным; то ли почувствовал Игорь неумолимую потребность услышать и сам сказать освященные традицией слова, — но разговор у них с Милой произошел — под елью они стояли тогда, опираясь на лыжные палки, вдвоем во всем лесу, во всей Ярославской области… Саша в тот раз не пошла с ними.

— Мила, — сказал Игорь. — Я все хочу тебя спросить… Или, может, не надо?

— Спроси, — сказала Мила. — Хотя не надо… Да, да, я люблю тебя… Очень… Как вот этот снег… Как небо, которое сейчас не видно… Люблю, понимаешь?

— Да… А что…

— Что дальше, ты хочешь сказать?.. Будем… Будем вместе… Может, потом поженимся… Может, дети будут… Ты об этом?

— Я… Мила…

Лыжные палки упали… Одна, вторая, третья… Губы у Милы были сначала холодные, жесткие, но сразу Потеплели…

2

— Игорюша, ты меня извини, но я спрошу…

— Спроси, баба Лена.

— Эта девушка… Мила…

— Ну что?

— В каких вы отношениях?

— В очень хороших.

— Игорюша, я серьезно. Сейчас время такое… Молодые как взбесились… Об этом и в газетах пишут, и по радио. Сама вчера слышала по первой программе. Вопрос задают американские школьники нашим: у вас много… нет, язык прямо не поворачивается… спрашивают, значит, много у вас бывает так, чтобы школьницы…

— Ну, баба Лена, рожай!

— Во-во, про это и спрашивают! Стыда совсем нет. На весь мир объявляют.

— Баба Лена, да ты не волнуйся. Так ведь оно всегда было. Еще в прошлом веке, например, няня Пушкина в тринадцать лет замуж вышла. И ничего. А возьми сейчас в арабских странах или в Африке…

— Что ты мне голову морочишь с твоей географией! Я тебя не про Африку спрашиваю. Довести хочешь, как деда…

— Баба Лена, ну что ты… Перестань… А насчет нас с Милой не волнуйся, честное слово. У нее голова на плечах… И у меня…

— Знаем мы эти головы! Нет, я все ж таки поговорю с ее матерью.

— Баба Лена, зачем? Это ничему не поможет.

— Как?! Уже…

— Баба Леночка, мы сами все понимаем. Я же тебе объясняю… Мила специально биологией занимается… Даже роды у лисицы принимала недавно…

— У лисицы!.. Ох, Игорюшка, доконаешь ты нас всех!

— Хватит тебе… И не смей ни с кем разговаривать — не то я голодовку объявлю!

— Все ему шутки. А у меня прямо руки дрожат.

— Бабочка Леночка, ну не надо… Успокойся…

Но Елена Ивановна успокоиться не могла. И потому проявляла постоянную бдительность. Когда Мила бывала у них дома — а это случалось теперь нередко, Елена Ивановна старалась почаще проходить мимо дверей Игоревой комнаты, громко шаркая домашними туфлями, а то и зайти: чай предложить, обед, ужин, апельсин — вне зависимости от времени дня или просто спросить, не слыхали, какую погоду обещают на завтра и что сегодня по телевизору интересного. Сергей Семенович тоже не оставлял их своим вниманием: делился соображениями по вопросам внешней политики, обличал взяточников, расхитителей государственной собственности, а также зарвавшихся частников, которые набирают силу и грозят подорвать устои.

Игорь бесился от всего этого, порывался запереть двери на ключ, но Мила каждый раз уговаривала не делать так, иначе старики совсем покоя лишатся, а там и до инфаркта недалеко. Их в самом деле сейчас постоянно пугают, внушала ему Мила, как маленькому, — в газетах, по радио, с экрана: с непривычки можно с ума сойти…

— И твои родители тоже?.. — спрашивал Игорь.

— Мои кое-что понимают. Но у тебя ведь дедушка с бабушкой. Они уж ничего никогда не поймут. Если что не так, как у них когда-то было.

— Веселенькая перспектива.

— Правда, я так считаю: каким человек родился, каким ему помогли стать — дома, в детском саду, в школе, таким и останется. До конца жизни. И не верь взрослым, когда говорят, что изменились, стали другими. Все это выдумки. Мой отец всегда будет книжки выменивать. Природу не переделаешь. А мама всегда будет говорить все, что думает.

— Интересно, а до каких лет можно переделать?

Мила задумалась.

— Лет до двадцати, наверно. Или до восемнадцати.

— Значит, у нас еще есть несколько годочков? Ура! Будем переделываться.

— Думаю, нам не очень надо, — сказала Мила.

— Правильно, ты мне нравишься и такая.

— И ты мне…

И в это время вошла бабушка, принесла на тарелке два яблока… Импортных…

Все же Елена Ивановна непременно позвонила бы матери Милы (телефона ей Игорь, конечно, не давал, но она подсмотрела, когда Мила набирала свой номер), если бы вскоре не случилось что-то, чего она не поняла, да особенно и не старалась, потому что главное стало видно невооруженным глазом: Мила перестала у них бывать, Игорь ей не звонил, ходил мрачный, в КЮБЗ по воскресеньям не заглядывал… Поссорились? Надолго ли? Интересно, из-за чего?.. Дед был тоже на седьмом небе и боялся лишь одного: не помирятся ли через день-другой?..

Игорь и Мила не мирились. Потому что не ссорились. Все было гораздо сложнее, запутаннее.

В то воскресенье после КЮБЗа они забрели к Миле. До этого почти всю дорогу шли пешком по просушенным ранним апрельским солнцем улицам, держались за руки и не замечали ничего кругом. Игорю делалось порой страшновато, когда вдруг обнаруживал, что они уже на другой стороне перекрестка, а он и не помнил, как там очутились, не видел ни миганья зловещего светофора, ни потока машин.

Они очень проголодались, Игорь с удовольствием пообедал; был борщ с такими чуть отдающими чесноком пампушками, или как они называются, блинчики с мясом, румяные, нежные. Дмитрий Антонович рассказывал, как сумел все-таки достать подписку на Соловьева, за сколько — он и говорить боится, чтоб из дома не выгнали, а вот с Ключевским ничего не получилось, но с Пастернаком зато, слава богу, полегче стало. И с Цветаевой… Недавно он обменял…

После обеда наступил полный «кайф», как бы выразился Игорь. В окно заглядывали последние закатные лучи, от них хотелось щуриться и мурлыкать, как Барсик; Кент лежал, будто бездыханный, у их ног, и лишь изредка его палевый бок сотрясала волнообразная сонная дрожь: Дмитрий Антонович ушел в другую комнату, Анна Федоровна возилась на кухне. Было тихо, тепло, уютно. Тянуло в сон.

— Вот, хочешь, посмотри наш альбом, — сказала Мила. — А то заснешь. Я тебе не показывала?..

Мила маленькая, в одной рубашонке… Это где? А, на юге… Вот в пионерском лагере. Какой у тебя вид деловой… А вот ты со своей Сашей, да? А этот парень кто?.. Ничего из себя, прямо молодой Элвис Пресли… Не поет? Баскетболист? Ты его давно знаешь? С первого класса? Ого, стаж… А мать у тебя ничего была… Ха, Дмитрий Антоныч под «Москвичом»! По ногам узнаю… А это… Ох, сколько их! Вот твоя мама, верно?.. Смотри! Вот этот! Вылитый мой отец…

— Правда, на тебя немного похож, — сказала Мила. — Кто ж это, интересно? Может, брат твоего отца?

— Почему брат? У отца нет брата. Случайное совпадение.

— А вот сейчас узнаем… Мама, пойди сюда, скажи…

Вытирая руки, вошла Анна Федоровна.

— Наш выпускной курс, — сказала она. — Сто лет назад… — Она наклонилась над альбомом. — Ты спрашиваешь, кто это? Эвир… Виктор Пузик… — Мать выпрямилась, посмотрела в помрачневшее окно.

— Ой, какая смешная фамилия!

— Ой, тогда это мой отец!

Мила и Игорь одновременно выкрикнули свои «ой» и также одновременно сказали:

— Почему же твоя фамилия Векшин?

— Значит, вы с моим отцом вместе учились?

Анна Федоровна продолжала смотреть в окно, словно видела там еще что-то, кроме соседнего дома, ставшего белей на фоне темнеющего воздуха.

— Может, ты Векшин по матери? — снова спросила Мила.

— Нет, — сказал Игорь.

— Значит, это твой псевдоним? Или подпольная кличка?

— Перестань, что за допрос! — сказала Анна Федоровна. Но и она смотрела на Игоря с интересом.

— Ничего особенного, — сказал Игорь. — Просто отца, когда он родился, назвали Эвир. Дед с бабкой придумали. «Эпоха войн и революций», понимаете? А фамилия деда — Пузик. Представляет? как отцу повезло? Эвир Пузик! Фантастика!

— Очень симпатичная фамилия, — сказала Мила. — Не понимаю, что плохого?

— В общем, когда стал работать… журналистом… отец изменил фамилию. И имя тоже.

— В институте мы его звали Виктор, — тихо сказала Анна Федоровна.

И быстро ушла на кухню.

В тот же вечер, после одиннадцати, в квартире Игоря зазвонил телефон. Бабушка с дедом смотрели пресс-конференцию, трубку снял Игорь.

— Это мать Милы, — услышал он.

— Что нибудь случилось, Анна Федоровна? — почти крикнул Игорь.

— Нет, нет, ничего… Мне надо с тобой срочно поговорить… посоветоваться… Ты сейчас можешь?

— Прямо сейчас?

— Да.

— Хорошо. Я приеду.

— Не надо! Я недалеко. Из метро, из автомата. Давай здесь встретимся.

— Ну, Анна Федоровна, неудобно. Может, вы к нам зайдете?

— Игорь, прошу, не теряй времени, поздно уже, выходи сразу. Я буду перед входом в вестибюль, у газетного киоска…

Что-нибудь насчет Милы, конечно, — гадал Игорь по дороге к метро. Что она могла натворить после его ухода? Поругались, что ли, смертельно? Или открылась какая-нибудь страшная болезнь? Нет, не может быть… Все это чепуха… Тогда что же? Отчего такая срочность? И такой голос взволнованный?..

Игорь мчался со всех ног, чуть не пробежал мимо Анны Федоровны, которая стояла в тени киоска.

— Пойдем по этому переулку. — Она взяла его за рукав куртки.

Когда красноватые буквы «М» перестали отбрасывать свой подрагивающий свет, Анна Федоровна, словно только и ждала этого момента, начала говорить.

— Игорь, — сказала она, — я должна сделать тебе признание… Да-да, не удивляйся… Но и спросить у тебя… Ох, как трудно все это… Даже не представляешь… — Она опять умолкла.

— Анна Федоровна…

— Молчи, молчи. Говорить буду я… Да, я должна сделать тебе признание, но пусть это останется между нами. Обещаешь?

— Анна Федоровна…

Услышь этот разговор из темноты театрального зала умудренный зритель, покривился бы, наверное, слегка и пробурчал: «Не верю. Скверно играют — интонации неестественны, движения тоже. Излишнюю напряженку выдают. Так в жизни не бывает…»

Бывает, бывает… Еще не так. Только зрители в жизни этого не замечают; особенно на самих себе… Автор вспоминает совсем страшный случай — как у него на глазах, за неделю до конца войны, случайным выстрелом, во время чистки оружия, наш лейтенант убил своего товарища, тоже лейтенанта. До сих пор звучит в ушах предсмертное слово: «Убили!» А сказано оно было так неестественно, так театрально… Зритель мог бы и не поверить…

— Анна Федоровна…

— Хорошо, не кричи. Слушай… Нет, сначала ты мне скажи… Какие у вас с Милой… отношения?

— Ох, вы тоже! Как моя бабушка.

— Отвечай!

— Да вы не беспокойтесь, Анна Федоровна… Вы Миле не верите? Она…

— Верю.

— Ну, вот. Правильно… Только у нас по-настоящему… Мы любим…

— Знаю. Тем хуже…

— Почему?!

— Сейчас. Погоди… — Анна Федоровна остановилась посреди пустынного переулка, снова взяла Игоря за рукав куртки — крепко, даже руку прищемила. — Слушай, Игорь, мальчик… Мила — дочь твоего отца.

Игорь ничего не понял. Вернее, до него дошли слова, но смысла он не ухватил. Он молча смотрел на Анну Федоровну.

— Да, да, — продолжала она, — мы должны были пожениться сразу после окончания института… С твоим отцом. И я…

— А как же?.. Почему?..

— Почему? — Анна Федоровна отпустила руку Игоря, отвернулась, почти уже спокойно заговорила: — В тот вечер… семнадцать с половиной лет назад… он пришел ко мне… так же вот поздно… и сказал, что… — Она оборвала фразу. — Игорь, ты читал Стефана Цвейга?.. Ну, не важно. У него есть рассказ — «Амок». Не знаешь?.. О человеке, которого поразила… да, поразила как молния любовь. И он ничего не мог с собой поделать… С твоим отцом произошло то же самое. Так он сказал… Нет, не ко мне… Как зовут твою мать? — вдруг спросила она.

— Софья, — сказал Игорь.

— Вот! К ней… К Соне… И мы расстались. Сразу же, в тот вечер. Навсегда… И я ему ничего не сказала… Что Мила… Что будет ребенок…

— Значит, Дмитрий Антоныч…

— Дмитрий Антоныч не отец Милы. Но она этого не знает. Мы поженились, когда ей не было и двух лет. Она очень любит Митю. Наверное, больше, чем меня.

Последние слова Игорь почти не слышал.

— Значит, выходит, мой отец так ни о чем и не знал?.. Как же так? И не видел никогда?..

— Я тебе уже сказала: мы больше не встречались. Мила — дочь Дмитрия Антоныча. И не должна знать ничего другого. Это будет для нее ударом… если узнает. Я хотела тебя просить: никогда, слышишь, никогда не говори ей об этом! Ты мне обещаешь?.. Игорь!

— Обещаю, — сказал он. И вдруг сразу до него дошло главное, открылось в своей простой и жуткой сути. — Анна Федоровна! Мила моя сестра?

— Да, Игорь. Сводная сестра, так это называется.

— Анна Федоровна, но как же, ведь мы…

Он сейчас заплачет, подумала она, взглянув искоса на его лицо. Как у него затряслись губы!

— Игорь, милый… Это главное, о чем я хотела сказать. Вам надо расстаться… Причем сразу. Иначе будет хуже. Нужно разрубить этот узел.

— Но я не могу… Мы не можем… Как же Мила?.. Глупо так получается.

— Это самое разумное, поверь мне… Ну, успокойся, подумай сам.

— Дмитрий Антоныч знает?

— Конечно. Он считает так же.

— А если… Если…

Все мешалось у него в голове. Сначала он подумал, что все может быть почти как раньше. Ну что в самом деле? Будут еще больше дружить с Милой, обо всем говорить, всем делиться… как брат с сестрой… Но понял, что, как раньше, ничего быть не может… Никогда… Потом мелькнуло подозрение, что Анна Федоровна обманывает его. Договорилась с бабой Леной и придумала все это, чтобы они с Милой перестали встречаться… Он почувствовал неприязнь к женщине, которая шла рядом с ним, называла его «милый», касалась рукава. Во рту у него пересохло, он с трудом выговорил:

— Откуда я знаю? Может, вы нарочно… Не понравился я вам, или бабушка наболтала… Тоже боитесь…

— Я не знакома с твоей бабушкой, даю слово. А для того, чтобы тебя спровадить, неужели я стала бы такое выдумывать, Игорь. Спроси у отца…

— Вы хотите, чтобы я сказал отцу?

— Нужно ведь тебе с кем-то поделиться. С мужчиной. Только когда будешь с ним говорить, попроси, чтобы он не вторгался в нашу жизнь. Ни в коем случае…

Казалось, все стало другим: дома, тротуары, звуки шагов, расслаивающийся в отсыревшем воздухе свет фонарей, буквы «М» на фронтоне станции метрополитена. Другим стал и Игорь — из него словно вынули стержень, на котором держались кости, мышцы, мысли…

— Что же делать, Анна Федоровна? Как я скажу Миле? Что?..

— Ох, мальчик, — вздохнула она. — Если бы я знала… Я знаю только, что это надо сделать, но как… Скажи, что познакомился с другой девушкой, что…

— Что у меня «амок»? — скривил губы Игорь.

— Нет! Так нельзя… Я не знаю… Не знаю! Ты же мужчина в конце концов!.. Позвони… Напиши… Уже так поздно… Иди домой, там волнуются…

Игорь видел, в каком состоянии Анна Федоровна, понимал: советчиком она быть сейчас не может… А кто может? Значит, должен он сам… «мужчина»…

— До свиданья, Анна Федоровна, — сказал он. — Придумаю что-нибудь. Ничего… Привет…

Он повернулся и побежал.

Потом, вспоминая свое прощанье с Анной Федоровной, не мог простить себе это отвратительное развязное «привет»; его удивляли чувства, которые не на долгое время тогда овладели им: ожесточение, злорадство и еще раздражение… Как смеют они перекладывать свои взрослые грехи и провинности на его плечи?! Его и Милины!.. Всегда у них так, у взрослых… Вот возьмет и расскажет Миле все, как есть… Пусть знает, какие они все… Привыкли сами всех обманывать — и других толкают на это же…

Дома ему, конечно, устроили хороший разнос — что исчезает по ночам, без предупреждения, они уже хотели в милицию звонить. Как ни странно, этот ночной скандал в придачу к пробежке отвлекли его от того, что он только сейчас узнал, помогли довольно быстро уснуть.

Назавтра спасением была школа — уроки, переменки, но потом полностью вернулось ощущение ужаса перед происшедшим. Ужаса и тоски. И ведь не с кем поговорить, посоветоваться… С отцом? По телефону или в письме такое не расскажешь… Вдруг мать узнает? Да и всегда его предупреждали, чтобы никаких подробностей — ни в письмах, ни когда звонит — так, о погоде, об учебе, о здоровье…

Он чуть не зашел по привычке в телефонную будку: часто звонил отсюда Миле по дороге из школы… Во всяком случае, несколько дней звонить не будет, а там…

Придя домой, он сказал, чтобы к телефону его не звали, ни к кому, только если Костя… А если Мила — пусть скажут, что уехал. Надолго. В другой город… К дяде… Неважно куда… Он даже не обратил внимания на радостно-удивленное лицо бабушки. Какая теперь разница?.. В этот день он отправил письмо отцу; писал о школе, о здоровье, о погоде и еще о том, чтобы его обязательно они вызвали к себе в гости, в Лондон, как можно раньше, он очень хочет, ему очень надо приехать, очень… Пусть сделают все, что нужно, для этого…

Отправив письмо, подумал: родители решат, что он окончательно разругался с бабушкой и с дедом, будут беспокоиться, звонить… Ну и пусть… Он ничего толком не скажет: надо, и все!.. Если всего сами боятся — писать, говорить, пускай думают что хотят…

Завтра он тоже звонить Миле не будет и послезавтра. И в четверг, и… Может же он куда-нибудь уехать… Имеет право?.. А как с КЮБЗом? Конечно, не пойдет. А Екатерине Павловне… Вот с кем надо поговорить! И чем раньше, тем лучше. Прямо завтра. Или послезавтра… Сейчас уже звонить неудобно. Поздно…

Екатерина Павловна сказала, что можно поговорить в воскресенье, после занятий, в зоопарке.

— Я не смогу… Не приду, — сказал Игорь.

— Ты заболел?

— Нет. А нельзя… Может, раньше?

— Что-то срочное? Так и говори. Тогда заходи ко мне сегодня часов в семь. Хорошо?

В просторной квартире Екатерины Павловны, окнами на не затихающую ни днем ни ночью большую улицу и на Москву-реку, поговорить им удалось только на кухне; в комнатах были и стар и млад: очень пожилая, куда старше бабы Лены, бабушка Катерины, согнутая чуть не пополам болезнью, но с удивительной памятью и удивительным мастерством рассказчика: о своих гимназических дореволюционных годах, о годах лагерей и ссылки, о только что прочитанных журналах и книгах — с подробностями, с пейзажем, с речевыми характеристиками… А в другой комнате были маленький Коля, сын Катерины, и Большой Николай. Таких больших Игорь, пожалуй, не видел — два метра без полутора сантиметров. Пятой в семье была рыжая Тина.

Ей и Екатерине Павловне рассказал Игорь все, что с ним произошло, без утайки.

— …Да… — Екатерина Павловна надолго задумалась. Потом сказала: — По-моему, тут нужен мужской совет. Ты не против, если я позову Колю Большого?

— Хорошо, — сказал Игорь, испытывая, кроме неловкости, кроме тоски, еще и гордость оттого, что своим вопросом поставил в тупик даже Катерину.

Коля Большой выслушал Игоря, тоже сказал «да» и тоже долго не говорил ни слова.

— Действительно «ситуация». Нарочно не придумаешь… Знаете… В мире существует правда и существует ложь. И правда, мы знаем, всегда хорошо, а ложь — плохо. Но это в чистом виде. А есть ведь нюансы, оттенки. Вот говорят: спасительная ложь. Или — жестокая правда. Что когда выбрать — тут надо решать в каждом случае заново. Одинаковых рецептов нет. Они могут такое понаделать, одинаковые рецепты!.. В вашем случае… Нет, не знаю, что в вашем случае… Ума не приложу… Знаете, Игорь, я занимался одно время фехтованием. Рапирой… Давно уже… Помню, самое неприятное было не ощущение укола, да его и нет — лампочка зажигается… А когда ты не можешь ответить. Потому что бой в этот момент кончился или просто ты не в силах… Жизнь тоже не один раз колет и будет колоть рапирой — в тело, в душу, извините за этот образ, но мы должны иметь всегда возможность ответа… Свободу ответа. Да, именно свободу… А когда ее нет… По любой причине… Это унизительно. Это невмоготу…

— Ну, Коленька, — сказала Екатерина Павловна, — тебя заносит. И, увы, ты совсем не похож на мистера Дика из «Давида Копперфилда». Тот давал более точные и краткие советы. Хотя ситуация тоже была нелегкой… Я, например, знаю одно: своей маме Игорь говорить ничего не должен.

— Это я и так понимаю, — сказал Игорь.

— Мила ничего не должна знать о своем отце.

— Вот тут я с тобой не согласен, Катя, — сказал Большой Коля. — Почему Игорь должен выглядеть некрасиво в этой истории, жертвовать собой ради взрослых, ради…

— Остановись, — перебила Екатерина Павловна. — Ты немножко зарвался. Игорь — жертва не грехов, а обстоятельств, против которых не пойдешь. И в этой ситуации должен вести себя как мужчина…

— То есть брать непонятную вину, скрывать истину? Он ведь без того наказан. Да и Мила не ребенок.

— Все равно есть опасность, что это разобьет семью, нанесет травму.

— А так не будет травмы? Игорю все же лучше: он хотя бы знает. А Мила?

— Тоже будет, — вздохнула Екатерина Павловна.

— Вот видишь…

Они еще некоторое время спорили, вроде позабыв о присутствии Игоря, и ему начало казаться: речь вообще идет о чем-то, что случилось не с ним и не сейчас, а с героями какой-то книги, которую они все читали.

Он ушел, напившись чаю с кексом, прослушав рассказ бабушки Екатерины Павловны о том, как в 1915 году в их доме в Киеве бывал Владимир Горовиц, будущий всемирно известный американский пианист, но по-прежнему без ясного представления, как поступить, что делать дальше…

И тогда он решил написать письмо.