Украденная невеста

За себя. За возможность рождения ребенка, которого больше не существует. За Ану. За каждую женщину, которая когда-либо переживала то, что я, страдая из-за мужских махинаций.

В этот момент я почти ненавижу Виктора.

Дверь открывается, как будто мои мысли позвали его, и он возвращается в комнату, на этот раз один. Виктор осторожно садится на край кровати, его глаза блуждают по моему лицу, как будто обеспокоены.

— Что сказал доктор, чего он не хотел, чтобы я слышала? — Слова выходят хриплыми, мой голос звучит странно из-за неиспользования. Так же странно, как и то, как мое тело выглядит для меня сейчас.

— Он хотел обсудить со мной некоторые детали, вот и все.

— Разве я не должна знать?

Виктор колеблется.

— Он обеспокоен твоим выздоровлением. Нам скоро придется переезжать, мы не можем долго оставаться в одном безопасном доме. Мы и так пробыли здесь дольше, чем следовало, но тебя нельзя было перевозить в таком состоянии. Теперь, когда температура спала, мы можем, хотя доктор и колеблется.

— Почему?

— Твои раны все еще заживают. Он сказал, что легкое передвижение, это хорошо, но напряжение от переезда на новое место может усугубить ситуацию. Хотя я не уверен, что у нас есть большой выбор.

— Что-нибудь еще?

Виктор выдыхает.

— Он обеспокоен тем, что могли быть внутренние повреждения, о которых мы не можем знать, не отвезя тебя в больницу. Повреждения, которые могут вызвать проблемы позже, в том числе… — Он колеблется. — Включая твою способность к зачатию.

При этих словах я отворачиваюсь, пытаясь скрыть внезапный приступ горя.

— Тогда это, должно быть, делает меня почти бесполезной для тебя, если не считать сделки, которую ты заключил с Лукой.

— Что? — Виктор тянется к моей руке, пугая меня. — Катерина, нет. Я… — он останавливается, его широкая, грубая ладонь обхватывает мою маленькую руку. Сейчас, в его руках, она кажется очень хрупкой. — Сейчас меня это не волнует, — наконец говорит он. — Я беспокоюсь о твоей безопасности. Чтобы убедиться, что мои дочери в безопасности, и моя семья.

Это привлекает мое внимание.

— Что с девочками? — Спрашиваю я, слыша нотки страха в своем голосе. — С ними все в порядке? Что-то случилось?

— Дома есть трудности, — осторожно говорит Виктор. — Я не рассказываю тебе слишком много, Катерина, именно из-за того, что случилось с тобой. Я не хочу, чтобы у тебя была информация, которую кто-либо мог бы из тебя вытянуть.

Это не помешало им разделать меня, как индейку, с горечью думаю я. Просто потому, что у меня не было ответов. Это не спасло меня. Но я не говорю этого вслух. Я думаю, Виктор знает это так же хорошо, как и я, и нет смысла позволять этому повиснуть в воздухе между нами, пропитанном обидой.

— Девочки могут быть в опасности, — говорит он наконец. — Лука едет к ним. И то, что происходит в Нью-Йорке, может быть связано с твоим похищением. Левин допрашивал двух мужчин, которых мы нашли держащими тебя в плену. Завтра я сам подойду к этому более индивидуально. Я выясню, правда ли это.

Его взгляд встречается с моим, и я ловлю себя на том, что смотрю на него, пытаясь разобраться во всем этом. Мой муж только что прямо сказал мне о своем намерении пытать Андрея и Степана, которые, вероятно, уже подверглись грубому обращению со стороны Левина, человека, на чьей плохой стороне я бы не предпочла находиться. Я должна быть потрясена, но я не потрясена. На самом деле, я не чувствую ничего, кроме слабого удовлетворения от мысли, что они могут испытывать ту же боль и страх, которым подвергли меня.

Что со мной происходит?

Мне никогда раньше не приходилось так ясно сталкиваться с реалиями жизни, которой я живу. Я выросла защищенной, изолированной от всего этого, избалованной принцессой мафии, не имея никакого реального представления о махинациях в тени. Я заглянула в ту тьму, когда была замужем за Франко, и увидела все это слишком ясно ближе к концу. Я думала, что столкнулась с некоторыми из худших ее проявлений. Но теперь я вижу, что я только поцарапала поверхность.

Интересно, в какую женщину это превратит меня в конце концов.

Смогу ли я когда-нибудь полностью исцелиться, внутри или снаружи.

— У тебя будет еще один день на отдых, — говорит Виктор. — А потом мы переедем в следующее безопасное место. Доктор поедет с нами.

Я киваю, не уверенная, что сказать. Все, что я услышала за последние несколько минут, похоже, указывает на то, что Виктор не имел никакого отношения к моему похищению. Кажется, он в ярости из-за этого, обеспокоен тем, что происходит дома, и беспокоится за меня. Но после всего, что произошло, я не знаю, как этому доверять.

Мой первый муж был жестоким предателем. Мой отец был человеком, отличным от того, кем я всегда его считала. Лука требовал от меня таких вещей, о которых я никогда не думала, что он станет. Виктор всегда был холоден со мной, за исключением спальни, и теперь я была уничтожена, телом и душой, мужчинами, которые делали это только ради собственного удовольствия. Я больше не знаю, как доверять. Я не знаю, кому верить, как узнать наверняка. Я могу думать о причинах, по которым Виктор все еще мог стоять за этим, о том, как он мог манипулировать мной прямо сейчас. Я не знаю, делает ли это меня параноиком или я наконец пришла в себя. Это утомительно. И все, чего я хочу, это вернуться к тому моменту, когда Лука попросил меня выйти замуж за Виктора, и сказать ему, что я не могу. Невзирая на последствия. Перестать взваливать на себя ответственность за жизнь, которую я никогда не просила вести, и взять свою в свои руки.

Чтобы быть свободной.

— Хорошо, — тихо говорю я, отводя взгляд. — Я не совсем в том положении, чтобы делать что-то другое, кроме того, что ты считаешь лучшим.

— Катерина… — Виктор колеблется. — Ты что-нибудь помнишь? Что-нибудь вообще о мужчинах, которые похитили тебя?

Я закрываю глаза, не желая вспоминать. Я все еще чувствую холодное жало той иглы, если позволяю себе подумать об этом хотя бы на мгновение. Но я знаю, что Виктору это нужно. Что это могло бы помочь поймать людей, которые хотели мне зла, даже смерти, прежде чем они смогут сделать что-то похуже. Прежде чем они смогут добраться до дочерей Виктора.

— Немного, — признаю я. — Их было несколько. Большинство из них выглядели просто как головорезы. Но тот, кто накачал меня наркотиками, был высоким, в черном пальто, с очень светлыми волосами и голубыми глазами. У него была квадратная челюсть, и он выглядел… — Я замолкаю, пытаясь придумать, как это объяснить. — Он был одет так, словно был кем-то важным. Но дело было не только в этом. У него был такой вид сам по себе.

Челюсть Виктора напрягается.

— У меня есть идея, кто бы это мог быть. Спасибо, — добавляет он, его рука крепче сжимает мою. — Я знаю, ты не хочешь вспоминать эти вещи. Если бы я мог… — он колеблется. — Если бы я мог каким-то образом забрать это у тебя, Катерина, я бы сделал это. Если бы я мог заставить воспоминания исчезнуть, я бы заставил.

Я киваю, чувствуя внезапный комок эмоций в горле. Я не знаю, что делать с этим новым, более мягким Виктором. Этот мужчина, который держит меня за руку и выглядит так, как будто беспокоится за меня, который, возможно, оставался у моей постели, ухаживал за моими ранами и купал меня. Я до сих пор не знаю, что было сном, а что нет, но эти двое мужчин… тот, которого я знала, и тот, кем он, кажется, является сейчас, не сходятся. И я не знаю, какому из них верить или чему доверять.

— Я больше никому не позволю причинить тебе вред, — говорит Виктор, отпуская мою руку и вставая. — Я извлеку всю информацию, какую смогу, из этих двух мужчин, и я позабочусь о том, чтобы тот, кто стоит за этим, был наказан. Им это не сойдет с рук, Катерина.

Я киваю, все еще не в состоянии говорить из-за комка в горле. Он может наказывать их сколько угодно, но это не меняет того, что произошло. Это не избавит меня от воспоминаний или кошмаров, которые я видела, находясь в тисках лихорадки, кошмаров, которые, я подозреваю, будут возвращаться снова и снова. Это не восстановит мое тело, не вернет мне мою внешность и не избавит от физической боли. Я даже не уверена, что это может излечить эмоциональную боль.

— Мне нужно отдохнуть, — тихо говорю я и вижу, как его челюсть сжимается, как будто он хочет что-то сказать. Но он просто кивает, а затем, к моему удивлению, наклоняется, чтобы нежно поцеловать меня в лоб.

— Отдыхай хорошо, — мягко говорит он. А затем он поворачивается и оставляет меня, смотрящей ему вслед, пока я вцепляюсь в одеяла и гадаю, не в лихорадочном ли я сне.

ВИКТОР

Прошло много времени с тех пор, как я был так покрыт кровью. Крики прекратились. Более коренастый, чье имя, как я теперь знаю, Андрей, сидит передо мной с отвисшей челюстью и привязанный к стулу. Другой, Степан, находится с другой стороны сарая, стоит на коленях, а один из моих людей стоит над ним, готовый отреагировать при малейших признаках сопротивления.

В сарае пахнет кровью и мочой. В какой-то момент оба мужчины испачкались, сначала Степан. Несмотря на все это, он, по-видимому, тот, кто несет ответственность за большую часть состояния Катерины, он блядь хнычущий трус, когда дело дошло до его собственной боли. Вот почему я решил допросить его вторым. Мне нравится заставлять его смотреть, пока я допрашиваю Андрея. Мне нравится давать ему дополнительное время подумать о том, что именно я собираюсь с ним сделать, когда придет его очередь, и не только потому, что мне нужна от него информация.

Потому что я хочу, чтобы ему было больно так же, как он причинил боль моей жене.

Неудивительно, что Андрей знал не так уж много. Сначала он пытался вести себя жестко, сказал мне отвалить, но как только я высвободил несколько его зубов, он начал петь другую мелодию. Один-два ногтя спустя, и он уже кричал, что их наняла третья сторона просто для того, чтобы следить за активом для кого-то важного в Москве и вытянуть из нее немного информации. Он не знал, кто был боссом или, кто стоял за этим, и он достаточно хорошо придерживался этой истории несмотря на то, что его хорошенько избили и вырвали у него изо рта еще пару зубов, в чем я был убежден. Это не помешало мне сломать каждый палец на его правой руке, когда я узнал, что он держал Катерину Степану, чтобы тот избивал ее после того, как она попыталась сопротивляться.

Это не идеальная ситуация с любой натяжкой. Я пытал мужчин и раньше, конечно, в эти дни я склонен оставлять это кому-то другому, кому я доверяю, когда такие методы необходимы, например Михаилу или Алексею, когда Алексей все еще был тем, кому я мог доверять. И когда я был тем, кто применял тяжелую руку, это было с холодной головой и отстраненностью, что позволило мне получать необходимую информацию. Но в этой ситуации невозможно сохранить хладнокровие. Я не могу смотреть ни на одного из этих двух мужчин, не видя Катерину и все, что они с ней сделали. Все, что я могу сделать, это просто продолжать извлекать из них информацию, а не просто разрывать их на части ради собственной мести.

— Не убивай меня, пожалуйста… — Андрей начинает рыдать, слова странно вырываются сквозь его отсутствующие зубы, кровь и слюна стекают по подбородку. — Пожалуйста, я расскажу тебе все, что знаю, но это не так уж много…

— Я услышал от тебя все, что мне было нужно. Тебе повезло, что я не воспользовался твоим языком ради удовольствия. — Я мотаю головой в сторону одного из моих людей. — Надень на него наручники еще раз. Теперь очередь другого.

Степан издает высокий, пронзительный звук, как пойманное животное, и мужчина, держащий его, сильно бьет его по голове сбоку.

— Заткнись, — рычит он по-русски, когда Степан раскачивается на коленях. — Ты говоришь, когда Обвинитель прикажет тебе говорить, и не раньше.

Приятно слышать преданность от одного из моих людей на данный момент. Я думаю, что могу доверять всем здесь, рядом со мной, но нет способа узнать наверняка. Яд Алексея проник глубже, чем я ожидал, и я знаю, что разумно держать ухо востро, пока не удастся искоренить все до последней частички.

Трусость Степана облегчает мою работу, но ему это ни в малейшей степени не помогает. У меня нет намерения проявлять к нему милосердие, особенно после того, как Андрей обстоятельно проговорился, что Степан виноват в большинстве травм Катерины, пока я обрабатывал его ноготь на большом пальце. Степан сделал все возможное, чтобы аргументировать свою правоту, но в тот момент его никто не слушал.

Единственное, что спасло Андрея от еще большей боли, это его заверения в том, что они ни в коем случае не насиловали Катерину, и его рыдания снова и снова о том, что именно Степану доставляло наибольшее удовольствие причинять ей боль, что он продолжал еще долго после того, как Андрей предположил, что в этом больше нет смысла. Сначала я не поверил ему, думая, что он, возможно, просто пытался спасти свою шкуру. Когда человек повторяет одну и ту же историю снова и снова под таким давлением, обычно это правда.

Оказывается, Степан знает об их теневом работодателе не больше, чем Андрей. Ни одного из них не было рядом, когда похитили Катерину, чтобы услышать их рассказ. Ее высадили, накачали наркотиками в домике и наблюдали, пока Степан и Андрей не прибыли для несения службы охраны. Затем похитители ушли, так и не поговорив ни с одним из мужчин и не показав своих лиц. Платеж был оставлен в шкафу внутри хижины, а на голосовом сообщении одноразового телефона были даны строгие инструкции о том, что им делать с Катериной. Андрей изложил эти инструкции для меня, довольно ясно для человека, у которого несколько минут назад плоскогубцы были зажаты вокруг одного из коренных зубов.

Причиняйте ей боль ровно настолько, насколько это необходимо для получения информации.

Расспросите ее о ее муже, человеке по имени Виктор Андреев, и получите информацию о его бизнесе.

Оставьте ее в живых, чтобы перевезти в следующее место, когда будут даны инструкции.

Не насиловать ее, не наносить непоправимый ущерб и не повредить ее лицо.

Я был умеренно впечатлен тем, как хорошо Андрею удалось вспомнить все это, настолько, что я дал ему несколько минут передышки от пыток, прежде чем начать все сначала. Также удручающе ясно, что ни один из них не сможет предоставить мне ничего, что могло бы сказать мне, стоит ли за всем этим Игорь или кто-то другой, не говоря уже о том, связан ли с этим Алексей. Из-за этого мне еще труднее сдерживать бешеную ярость, которая заставляет меня хотеть разорвать Степана на части и разбросать его куски по русской глуши.

Я спрашиваю его снова и снова, почему он продолжал пытать Катерину, когда было ясно, что больше никакой информации он не мог из нее вытянуть. Сначала он настаивает, что это были его инструкции. Но я уже знаю, что это ложь. В этом мире есть несколько вещей, которые я ненавижу больше, чем лжецов. К тому времени, как он начинает умолять, я чувствую, что вот-вот потеряю самообладание. Я уже в тумане ярости, рукава моей рубашки закатаны выше локтей, предплечья забрызганы кровью. Я чувствую, как будто погружаюсь в какое-то оцепенение, выход из тела, когда меня больше не волнует, что выходит из уст Степана.

Я знаю правду. Ему нравилось причинять боль Катерине. Ему нравилось причинять боль, находить все способы, которыми он мог разорвать ее по швам, технически не нарушая правил, и, возможно, он даже получал от этого удовольствие. Кто, блядь, знает. Но что я знаю, так это то, что ничто на земле не помешает мне причинить ему такую же боль ради моей собственной жестокой мести. Ни правда, ни его просьбы, ничего из того, что он может сказать или подсказать мне, не спасет его. Он мог бы выложить мне все секреты Москвы на блюдечке с голубой каемочкой, и я бы все равно вырезал линии на его теле, чтобы они соответствовали линиям на теле Катерины.

В какой-то момент, я думаю, он понимает, что его судьба решена, что бы он ни сказал. Что мне насрать на то, что выходит у него изо рта. И вот тогда его трусость переходит в нечто, приближающееся к храбрости или, на самом деле, просто в неповиновение.

— Мне чертовски понравилось слушать, как она кричит, как тебе такое? — Он сплевывает через окровавленный рот, насмехаясь надо мной. — Я хотел трахать ее, пока она не закричит еще немного, но Андрей мне не позволил. Он хотел придерживаться правил. Что ж, правила сейчас, блядь, не имеют значения, не так ли? Мы здесь, и ты убьешь нас, блядь, как только будешь удовлетворен. С таким же успехом я мог бы вложить свой заряд в твою хорошенькую итальянскую жену. — Он сплевывает, кровь разбрызгивается по полу. — Держу пари, она была бы такой чертовски тугой и милой рядом с моим…

Он не успевает закончить предложение, как мой кулак соприкасается с его лицом. Вот тогда я теряю самообладание. Какая бы видимость контроля у меня ни была, какое бы притворство я ни делал, пытаясь сохранить некое подобие хладнокровия, все это исчезло. Все, что я могу чувствовать, это жгучую внутреннюю ярость, которая вскипела во мне, когда я впервые увидел избитое тело Катерины, свернувшееся калачиком на том грязном матрасе, гнев, который с тех пор неуклонно кипит, ожидая выхода наружу. И вот оно. Это момент, когда я больше не могу сдерживаться.

Так чертовски приятно выбить из него все дерьмо.

Только благодаря элементарному самоконтролю мне удается остановиться, прежде чем я забью его до смерти. Было бы здорово почувствовать, как его жизнь покидает меня под ударами моих кулаков. Костяшки моих пальцев в синяках, местами кровоточат, но мне все равно. Я никогда так сильно не хотел лишить человека жизни, как в этот момент хочу лишить Степана.

Меня останавливает только одно. Его жизнь не принадлежит мне, чтобы я ее забирал.

— Ты пожалеешь, что сказал каждое слово из этого, — рычу я, поднимая его за волосы, наклоняясь так, что я всего в нескольких дюймах от его избитого и опухшего лица. — Попомни мои слова.

А потом я действительно принимаюсь за работу.

Когда я выхожу из сарая, моя рубашка прилипла ко мне от крови и пота, Степан почувствовал каждую унцию боли, которую он причинил Катерине, и даже больше. И все же, я все еще не чувствую, что этого достаточно.

Я прохожу мимо Левина обратно в дом, направляясь прямо в свою комнату. Кровь все еще пульсирует в моих венах, мой пульс сильно бьется в горле, и я смутно осознаю, что я чертовски возбужден, мой член упирается в узкие края моих джинсов, как будто он вот-вот прорвется сквозь ширинку. Если бы у меня было больше присутствия духа, я бы, возможно, счел это тревожным, я никогда не испытывал сексуального возбуждения, мучая мужчину. Возможно, там найдется что-нибудь, что можно будет распаковать, когда у меня будет на это возможность.

Но я думаю не о Степане, когда захлопываю за собой дверь спальни и прислоняюсь спиной к двери, дергая за молнию и отчаянно вытаскивая член в кулак, как будто я не могу прожить еще ни минуты, не прикасаясь к нему. Прошло несколько дней с тех пор, как я трахался, но дело не только в этом. Это первобытное, почти инстинктивное побуждение, потребность прийти в себя после боя, адреналин и прилив силы, все это концентрируется в моих венах и устремляется прямо вниз, к моему твердому, как скала, телу.

Если бы я мог, я бы сию секунду пошел к Катерине и трахнул ее. Я ничего так не хочу, как погрузиться в ее киску, почувствовать ее тугое, влажное тепло, сжимающееся вокруг меня, когда я вхожу в нее снова и снова, заполняя ее так полно, что никакой другой член никогда больше не смог бы удовлетворить ее. Но я знаю, что не могу этого сделать. Она не в том состоянии, чтобы я к ней прикасался каким-либо образом, не говоря уже о том, чтобы трахать ее. Но в тот момент, когда моя рука обхватывает мой член, все, о чем я могу думать, это о том, как отчаянно мне нужно кончить.

Он пульсирует в моем кулаке, когда я начинаю поглаживать его, моя рука движется быстрыми, предельно резкими движениями, которые почти размыты, когда мои бедра толкаются в мою руку снова и снова. Я прислоняюсь к двери, сдерживая стон, когда чувствую, как все во мне пульсирует, представляя мягкий, стройный изгиб талии Катерины, ощущение ее маленькой груди в моей руке, твердую вершинку ее соска на моей ладони. Я провожу той же ладонью по головке моего члена, скользя своим возбуждением вниз по всей длине, чтобы увлажнить его. Это так чертовски приятно, и я не могу перестать думать о ней, о звуке ее стона или о том, как ее бедра сжались вокруг меня, когда я опустился на колени на пол в московской квартире и опустился на нее, пожирая ее киску так, как я жаждал с нашей первой брачной ночи.

Так легко представить ее, когда моя рука скользит по моей напряженной длине, то, как она смотрит на меня в постели, это пламенное неповиновение, смягчающееся голодной потребностью, в которой она не признается вслух, но которая ясно читается на ее лице всякий раз, когда я беру ее, в том, как она стонет, как она кончает для меня. Легко представить, как ощущается ее кожа на моей, каково это, скользить головкой члена по бархатной мягкости ее складок, дразня ее, прежде чем я, наконец, проскальзываю внутрь…

— Блядь! — Я громко ругаюсь, сжимая свой член и поглаживая сильнее. Я хочу трахнуть ее больше, чем я хочу что-либо на земле прямо сейчас. Тем не менее, я не могу ничего сделать, кроме как прислониться спиной к двери, она одна в своей комнате, пока я довожу себя до оргазма, который, кажется, вот-вот наступит в любой момент. В моей голове проносится шквал образов: Катерина в нижнем белье для первой брачной ночи, тело Катерины сжимается вокруг меня, когда она кончила той ночью без предупреждения, ее бледная задница в красную полоску от моего ремня, ее глаза смотрят на меня, когда я кормлю ее своим членом, требуя, чтобы она подчинилась на коленях после того, как она вернулась домой. Ее тело вокруг моего, ее рот, ее сладкая тугая киска, ее задница, которую я так тщательно брал.

Она моя. Моя, моя, моя. Слово гремит в моей голове, как еще один пульс, отдается в ушах, когда я чувствую, как оргазм поднимается от самых кончиков пальцев ног, проносясь по всей моей длине с таким сильным приливом удовольствия, что мне приходится стиснуть зубы, чтобы не издать ни звука. Я сжимаю свой член, когда сильно кончаю, волны удовольствия прокатываются по мне, мои бедра дергаются, моя ладонь трется о чувствительный кончик, когда я накрываю его ладонью, моя сперма наполняет мой кулак, и я наклоняюсь вперед, содрогаясь от последних судорог кульминации.

На мгновение я не могу дышать. И моя эрекция, кажется, не утихает. Обычно после того, как я кончаю, я начинаю довольно быстро размягчаться. Тем не менее, мой член все еще пульсирует, вдавливаясь в мою руку, как будто он планирует оставаться твердым даже после этого быстрого, бурного оргазма. Я все еще чувствую эту ноющую потребность, прилив адреналина и желания, и одной мысли о том, что мой член может решить остаться твердым, достаточно, чтобы я почувствовал пульсацию от корня до кончика, мои бедра качнулись вперед от этой идеи.

Что, черт возьми, со мной происходит? Я тяжело сглатываю, сжимая свой все еще ноющий член, пытаясь взять себя в руки. Я не могу оставаться в этой комнате и грубо дрочить себе. У меня есть дела, которыми нужно заняться. Мне вообще не следовало останавливаться, чтобы сделать это, но волна возбуждения, захлестнувшая меня, была слишком сильной, чтобы игнорировать. Даже после всего, я все еще хочу свою жену. В некотором смысле, я чувствую, что, возможно, хочу ее больше, чем когда-либо. Она оказалась такой, какой я ее когда-либо считал: сильной, умной, жизнелюбивой и храброй. Все это и многое другое, идеальная жена для такого мужчины, как я. Красивая и способная. Но в глубине души, даже когда я направляюсь в ванную, чтобы привести себя в порядок и сказать себе, что это все, что есть, что я впечатлен ее красотой и мужеством в одном лице, я чувствую стеснение в груди, которое говорит мне, что это нечто большее. Что она та, кого я хочу по причинам, выходящим за рамки ее красоты и ценности как жены.

Я начинаю испытывать к ней чувства, которые, как я поклялся, никогда больше не почувствую.

КАТЕРИНА

Мы снова в постели в Москве. Виктор лежит рядом со мной, его пальцы скользят вниз между моими грудями, обводя выпуклости каждой из них, как будто он прослеживает линии моего тела, запечатлевая их в памяти. Как будто он хочет быть здесь, хочет быть здесь со мной, а не просто с любой женщиной, которая могла бы удовлетворить его желание.

Он щиплет меня за соски.

— Разве друзья так не делают?

— Никто из моих друзей никогда этого не делал.

Я хотела посмеяться над этой мыслью. Меня никогда не интересовали женщины, но я не могу представить, чтобы застенчивая и невинная София когда-либо прикасалась ко мне таким образом, даже другие из девушек, с которыми я училась в колледже, девушки, которые были более экспериментальными, которые дразнили меня тем, что я девственница, и планирую оставаться такой, не понимали бремени ответственности на моих плечах. Может быть, мне стоило немного поиграть с ними? Но я нашла удовольствие, которое было полностью моим и не зависело от прихотей мужчины.

— А как насчет этого? — Его пальцы скользят по моим соскам, пощипывая и оттягивая, не сильно, но достаточно, чтобы посылать толчки желания вниз, между моих ног, мой клитор пульсирует с каждым рывком, как будто между его пальцами и моим самым чувствительным местом проходит прямая линия. Я чувствую, как он твердеет у моей ноги, сталь, покрытая бархатом, его жар обжигает мою кожу, и я качаю головой.

В любом случае, у меня было не так уж много друзей. Определенно не было парней. Не с кем было целоваться, дразнить, играть, исследовать. Меня продали человеку, который больше всего подходил моему отцу, и все мои первые знакомства были с ним. Человеку, который их не заслуживал.

Ну, не все мои первые.

Виктор забрал последнее из того, что я должна была отдать перед нашим приездом в Москву. Что я чувствую по этому поводу? Обижаюсь ли я на него за то, что он забрал единственное, что у меня осталось, что я не позволила мужчине использовать для его удовольствия? Волнует ли меня это? Имеет ли это вообще значение? Жалею ли я, что не предложила это сама вместо того, чтобы он требовал этого?

Я кончила, так что, может быть, и нет.

Его требовательность, его доминирование, то, как это заставило меня почувствовать себя грязной, маленькой, безрассудной и распутной одновременно, заставило мое тело зажечься от удовольствия. Так что, возможно, я не хотела бы, чтобы все произошло по-другому.

Теперь его язык на моем соске, кружит, посылая искры удовольствия по моей коже. Я не могу говорить, я не могу думать, и в глубине души я знаю, что ничего не изменилось, что мне не должно это нравиться. Но я не могу отрицать, что это приятно, что я не хочу, чтобы это прекращалось. Этот электрический провод от моих сосков к клитору снова пульсирует, пульсируя с каждым движением его языка, и когда он сжимает губы и посасывает мою чувствительную плоть, я не могу удержаться от стона, вскрикивая, когда мои пальцы запускаются в его мягкие темные волосы.

Я не останавливаю его, когда его рука скользит по моим ребрам, вниз по моему плоскому животу, туда, где я влажная и жаждущая его, умирающая от его прикосновений. Я не останавливаю его, когда его пальцы касаются моего клитора, кружа так же, как его язык все еще делает круги вокруг моего другого соска, работая в таком идеальном тандеме, что я чувствую, как будто моя голова может взорваться от чистого удовольствия от этого. Когда его зубы царапают мой сосок, а пальцы надавливают на мой клитор, теперь потирая, надавливая, я думаю, что могла бы кончить на месте. Я так близко, голова кружится от удовольствия, и когда он отстраняется, я издаю тихий возглас протеста. Он нависает надо мной, коленом раздвигая мои ноги, и я прямо смотрю на своего мужа, прежде чем его рот обрушивается на мой.

Если честно, мой муж — самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела. Он подтянут и мускулист, но не слишком, каждая линия его тела стройная, элегантная и грациозная, чего не все мужчины могут достичь. Его темная щетина и волосы на груди кое-где тронуты сединой, напоминая мне, что он значительно старше меня, ему под сорок. Вещь, от которой я, возможно, съежилась бы, будь у меня выбор, но нахожу в нем необъяснимо сексуальную. Есть что-то в его командирских манерах, доминировании, которое приходит с возрастом, и в этих седых волосах, которые заводят меня вопреки себе.

Он рычит надо мной, его губы касаются моих, ругаясь по-русски, когда потребность одолевает его. Это меня тоже заводит, вопреки мне самой, меня не должны заводить его вульгарности, возбуждать его русская речь, хотя, эта жесткость почему-то возбуждает, опасность, присущая тому факту, что он не только русский из Братвы, но и их лидер.

— Мне нужно чувствовать тебя.

Эти слова поражают меня, возбуждают меня, мой сдержанный муж теряет контроль, когда он толкается между моих бедер, его огромный член, толстый и набухший, толкается в мои гладкие, влажные складочки, но более того, интенсивность, стоящая за его словами, потребность, о которой я и не подозревала, что мой муж может испытывать ко мне.

Необходимость, в которой я не уверена, насколько это возможно.

Он грубо раздвигает меня, толкаясь внутрь, его движения резкие и почти отчаянные, когда эти первые дюймы проскальзывают внутрь. Я немедленно сжимаюсь вокруг него, мое тело жаждет его, к моему большому огорчению. Удовольствие ошеломляющее, когда он входит так глубоко, как только может, одним длинным толчком, прижимаясь ко мне вплотную. Я задыхаюсь от удовольствия, резкий вдох, который становится только глубже, когда он обхватывает мое лицо рукой, снова приближая свой рот к моему.

Поцелуй глубокий и интимный, его язык скользит по моему, нетерпеливый и голодный. Это поцелуй любовника, такой поцелуй муж дарит своей жене. Тот, который говорит, что я принадлежу ему, что каждый дюйм моего тела принадлежит ему. Тот, который затрагивает что-то глубоко внутри меня, что-то, что я боюсь рассматривать слишком пристально.

Когда он покачивает бедрами, его член трется о то самое место глубоко внутри меня, я громко стону. Он шепчет мне непристойности, говоря, как сильно он любит трахать меня, как ему нравится чувствовать, что я все еще наполнена им с прошлой ночи, что он не может дождаться, чтобы снова наполнить меня, я испытываю трепет, о котором никогда не думала, что смогу испытать. Я не понимала, что хочу подобных вещей, чтоб муж шептал мне на ухо что-то настолько развратное, чтобы меня нагнули и отшлепали, поставили на колени, взяли за задницу. Но все эти вещи заставляли меня возбуждаться снова и снова, заводили меня, когда я клялась, что этого никогда не произойдет.

Я хочу его. В этот момент, охваченная удовольствием, я позволяю себе признать это. Я хочу этого, того, как он использует меня для собственного удовольствия, раздвигая меня, чтобы он мог наблюдать, как он входит в меня, вытаскивает, а затем медленно погружается обратно дюйм за дюймом, пока он наблюдает, как его член проникает в мое тугое, сжимающееся тело.

— Почувствуй, как твою маленькую тугую киску трахает этот толстый член…

Эти слова шокируют меня, приводят в трепет, заводят. Когда он наклоняется, чтобы провести пальцем по моему набухшему клитору в ответ на мои просьбы, когда он заставляет меня умолять кончить, я думаю, что растворюсь от удовольствия и унижения всего этого одновременно.

— Правильно, принцесса. Умоляй об этом.

Он называет меня не по-русски, а просто принцессой. Как будто знает, что мне так больше понравится. Как будто он знает, что это вызовет во мне прилив возбуждения по причинам, которые даже я не понимаю, пока я не начну задыхаться, выгибаться дугой, умолять. Я чувствую себя на грани слез, когда он говорит мне подождать, что я должна дождаться его, дождаться его разрешения. Ощущение, что это каким-то образом правильно, как будто это то, чего я все равно хотела. Даже нуждалась.

— Ты кончаешь, когда я это делаю…

Я так далеко зашла, что мне даже не приходит в голову спорить, когда он говорит мне поиграть с собой, когда он говорит, что я не смогу кончить, если я этого не сделаю, когда его голубые глаза впиваются в мои. Я знаю, что это так, или останусь так навсегда, паря на грани какого-то жестокого экстаза, без которого, мне кажется, я умру.

— Пока не кончай, или я тебя накажу.

Это неправильно, что я хочу этого? Что я хочу позволить оргазму обрушиться на меня, прежде чем мне разрешат, вдохнуть аромат его кожи и погрузиться в ощущение его толстой длины, растягивающей меня, позволить его стонам пробежать рябью по моей коже и моему рту и взорваться от удовольствия, прежде чем он кончит, просто чтобы я могла снова почувствовать жжение его ремня или его руки на моей заднице? Что за девушка, что за женщина этого хочет?

Я чувствую, что вот-вот разобьюсь вдребезги, разойдусь по швам.

Мое лицо вспыхивает при воспоминании… вся я вспыхиваю, моя кожа горит от желания. Я дразню свой клитор, когда он ускоряется, держа мое удовольствие на волоске, мои бедра дрожат, когда его бедра прижимаются ко мне. Когда он стонет ободряюще, слова потоком слетают с его губ, когда он начинает содрогаться, его член становится твердым, набухшим и пульсирует внутри меня. Когда он кончит, и я тоже смогу. Его тело выгнулось дугой, когда он сильно вонзается в меня, и я чувствую его горячий прилив внутри себя, я начинаю биться в конвульсиях, хватаясь за одеяла, когда приливная волна удовольствия накрывает меня.

Я чувствую, как он вытекает из меня, скользя по моим бедрам, а он еще даже не вышел. Насколько сильно он кончил, чтобы вызвать такие ощущения? Он все еще толкается, все еще выгибается навстречу мне, его пальцы впиваются в мои бедра, его лицо искажено тем же удовольствием, которое все еще пульсирует во мне. В этот момент я не хочу, чтобы это заканчивалось. Я не хочу останавливаться. Я хочу притвориться, что я не знаю, что он за мужчина и что он сделал, только то, что в определенные моменты, когда мы вместе в постели, когда солнце светит прямо над нами, после ночи страсти, я чувствую связь между нами, которую не могу отрицать.

Тот, в котором я не совсем уверена, но тот которого я безумно хочу.

* * *

Мои глаза распахиваются, и я, вздрогнув, понимаю, что на самом деле я не в московской квартире. Я в постели в коттедже и остро осознаю, что мне только что снилось.

Виктор. Виктор и я, какими мы были в то последнее утро, прежде чем мне напомнили, кем он был, и до того, как меня похитили. До того, как вся моя жизнь сломалась.

В комнате тихо, и я осторожно поворачиваю голову, чтобы посмотреть, который час. Раннее утро, около шести, и мне нужно в ванную. Будь я проклята, если не собираюсь сделать это самостоятельно.

Я медленно, очень медленно откидываю одеяло. Это неимоверное усилие, чтобы встать, каждая часть моего тела ноет, пульсирует, горит. Это так больно, но я отказываюсь сдаваться. Я отказываюсь позволять этому держать меня здесь, прикованной к кровати, неспособной сделать что-то такое простое, как заставить себя пойти пописать. Я не смогла отбиться от них, но я собираюсь бороться с этим.

Каждый шаг мучителен. Кажется, что требуется вечность, чтобы просто перекинуть ноги через край кровати, просто оттолкнуться от матраса и встать. Каждый шаг требует огромных усилий, но в то же время это небольшая победа. Я не была уверена, что собираюсь повторить каждый шаг еще раз. Мои пальцы ног упираются в деревянный пол, и он кажется холодным. Тем не менее, это приятно, как будто быть живой. Еще одна вспышка боли пронзает меня, и так же быстро мне хочется сесть обратно. Я не могу этого сделать, думаю я, мои пальцы ног скручиваются на деревянном полу, а затем, ни с того ни с сего, я думаю об Ане.

Ана, которая не может ходить с тех пор, как на нее напал Франко. Она даже не может встать, по крайней мере, я делаю это. Я не могу сейчас сдаться. Я должна продолжать.

К счастью, к моей комнате примыкает ванная, так что мне не нужно беспокоиться о том, чтобы прикрыться, чтобы выйти в коридор. Это все, что я могу сделать, просто встать с кровати. У меня нет сил кутаться в одеяло поверх всего этого. Я стараюсь не думать о том, что я голая, ковыляю в ванную, как раненый олень. Я стараюсь не думать о том, как это будет выглядеть, если кто-нибудь увидит меня прямо сейчас. Честно говоря, даже думать об этом стыдно.

К тому времени, как я добираюсь до двери ванной, кажется, что прошел час, хотя, возможно, прошло всего пару минут. Мне приходится на мгновение ухватиться за дверь, чтобы успокоиться, делая долгие, глубокие вдохи, которые, по ощущениям, забирают всю энергию, которая у меня осталась в теле. Я ненавижу то, что мне кажется победой, что мне удалось самостоятельно сходить в туалет, но на данный момент я знаю, что мне повезло остаться в живых.

Все изменилось так быстро.

Я знаю, что лучше не останавливаться и не смотреть в зеркало. Я не хочу видеть то, что отразится в моем лице. Но в какой-то момент я не смогу этого избежать. С таким же успехом это может случиться, когда я впервые могу сделать это одна. Когда никто, кроме меня, не может увидеть мою реакцию.

В ванной комнате над раковиной есть большое овальное зеркало, достаточно большое, чтобы я могла видеть свое тело до бедер. Этого достаточно, даже слишком много, на самом деле. Я вижу все порезы и синяки, прокладывающие свой путь по моей плоти в гротескном узоре, который совсем не похож на тело, в котором я привыкла жить. Я чувствую себя не в своей тарелке. Я никогда не чувствовала себя такой далекой от этого, даже после того, как умерли мои родители, и я погрязла в горе, даже утром в день похорон Франко, когда я понятия не имела, что ждет меня в будущем. Я чувствую себя оцепеневшей, разбитой и совершенно неуверенной в том, кем я должна быть после этого. Как я должна быть женой Виктора, или чьей-либо матерью, или кем угодно еще, когда я даже не чувствую себя человеком. Когда я чувствую себя пустой оболочкой.

Я все еще чувствую отголоски сна, цепляющиеся за меня, но такое чувство, что это случилось с другой женщиной. Как будто кто-то рассказал мне историю, которую я не могу понять на самом деле. Такое чувство, что все, что происходило до того, было сном, жизнь, которая не была моей и я уже кто-то совсем другая.

Медленно я обвожу контуры отметин на своем теле, и мне интересно, сколько из них останутся шрамами. Сколько останутся со мной на всю оставшуюся жизнь, делая невозможным когда-либо забыть о том, что произошло? Сколько из них по-прежнему будут внешним напоминанием о моей внутренней боли? Тонкие белые линии пересекают мое тело и делают его другим, и я никогда не смогу их стереть.

Я буду всегда смотреть на себя и думать об этом. От этой мысли я чувствую себя настолько подавленной, что мне приходится на мгновение ухватиться за край раковины, мои колени снова становятся слабыми и ватными. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой. Мне нужен кто-то здесь, со мной, и все, кто у меня есть, это Виктор. Эта мысль заставила бы меня рассмеяться, если бы не была такой мрачной.

Я осторожно возвращаюсь к кровати, медленно продвигаясь вперед, пока не могу опуститься обратно на матрас. Когда я снова принимаю горизонтальное положение под одеялом, которое стало казаться мне единственным безопасным местом, оставшимся для меня в мире, я закрываю глаза и надеюсь, что смогу снова заснуть.

Если мне повезет, у меня больше не будет снов.

Все это, заставляет меня тосковать по прошлому, о котором я даже не подозревала, что хочу, пока оно не ушло, и напоминает мне, что теперь мое будущее такое, какое я даже представить не могу.

Я бы предпочла вообще не думать об этом.

КАТЕРИНА

Я просыпаюсь от звука шагов, входящих в комнату. Я немедленно хватаюсь за одеяло, вцепляясь в него, когда мои глаза распахиваются, и я отползаю назад в кровати, игнорируя толчок боли, который пронзает меня при резком движении. Мне требуется мгновение, чтобы понять, что это Виктор, который держит поднос с чем-то похожим на еду. Надо сказать не ожидала его увидеть в таком положении.

Мой хладнокровный муж, приносящий мне завтрак в постель. Может быть, я все-таки умерла и проснулась в… ну, это не совсем рай, но, может быть, это что-то среднее. Недостаточно плохо, чтобы быть адом, но недостаточно хорошо, чтобы быть раем.

— Ты проснулась. — Виктор, похоже, искренне рад этому, что меня удивляет. Он подходит к краю кровати, отставляя поднос в сторону. Он наклоняется, как будто хочет помочь мне подняться, подвигая другую подушку мне за спину, чтобы я могла сесть прямо. Его прикосновение нежное, и он удерживает меня там секунду, пока я борюсь с пульсацией боли, которая пронзает меня, когда я сажусь прямо впервые за несколько дней, как будто он знает. Как будто он знает обо мне так, как я понятия не имела, что он может знать.

Как только я устраиваюсь в кровати, он ставит поднос мне на колени, и я мельком вижу, что на самом деле на нем. Ничего особенного, просто яичница-болтунья, что-то похожее на кусок ветчины и стакан молока. Мой желудок внезапно урчит, сводит спазмами от голода, которого я не чувствовала ровно до этой секунды, и это напоминает мне, что я даже не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я ела в последний раз. Я чувствую волну головокружения и на мгновение закрываю глаза. Я чувствую на себе пристальный взгляд Виктора.

— Двигайся медленно, — инструктирует он, когда я беру вилку с фарфоровой тарелки. Я не могу не заметить разительную разницу между этим и тем, как был бы подан завтрак дома у Виктора, на тонком фарфоре, в элегантной столовой. И все же, он, кажется, чувствует себя непринужденно здесь, в деревенской хижине, с выщербленными тарелками и одеждой лесника. Это та сторона Виктора, которую я бы и представить себе не могла, и которую я почти хотела бы исследовать дальше, если бы у меня были силы.

— Ты не ела несколько дней, — продолжает он, кивая в сторону еды. — Это может вызвать у тебя сильное недомогание, даже убить, если ты будешь есть слишком быстро.

Я хочу посмеяться над этим. Это было бы иронией судьбы, пережить Степана и Андрея и быть убитой первой настоящей едой, которую я съела после этого. Инстинктивно я хочу съесть все, особенно когда у меня снова сводит желудок от еще более сильного голода. Но я заставляю себя есть медленно, разламывая вилкой самые крошечные кусочки яиц, какие только могу себе позволить. Я думаю, Виктор знает, о чем говорит, и последнее, что я хочу сделать, это заставить себя чувствовать хуже, чем я уже чувствую.

— Пей немного между укусами, — инструктирует он. — Но и не слишком быстро.

Я не могу вспомнить, когда в последний раз пила настоящее молоко. Вкус невероятный, то ли из-за самого блюда, то ли просто потому, что я очень голодная, и это все, что я могу сделать, чтобы не начать запихивать еду в рот быстрее, чем успеваю прожевать.

— Где, черт возьми, ты все это нашел? — Спрашиваю я, искоса поглядывая на него. Я слишком подавлена едой и голодом, чтобы держаться от него на расстоянии или слишком много думать о том, что я говорю.

— Я отправил нескольких мужчин на поиски припасов. Они купили немного еды на близлежащей ферме и привезли сюда. — Виктор говорит это небрежно, как будто это не звучит как самая безумная вещь, которую я, живущая на Манхэттене, когда-либо слышала.

— Ферма?

— Да, — терпеливо говорит он с искорками юмора вокруг глаз. — Не волнуйся, они были очень вежливы по поводу всего этого. Мы хорошо заплатили фермерам.

Что ж, приятно знать, что они не просто украли это или убили их и забрали, криво усмехнувшись, думаю я. Идея о том, что люди Виктора вежливо просят о чем-либо, кажется чем-то вроде оксюморона.

— Так оно вроде как свежее. — Я смотрю на стакан молока. Возможно, вкус такой не только потому, что я очень голодная. Все блюда должны быть такими, и я медленно подношу вилку с яичницей к губам, закрыв глаза в экстазе от того, насколько все вкусно. Где-то в яйцах есть сыр и какие-то специи, и все, что я хочу сделать, это есть, пока полностью не наемся.

— Самое свежее, — соглашается Виктор. Он пристально наблюдает за мной, как будто хочет убедиться, что я собираюсь есть. Он смотрит, как я откусываю кусочек еды, потом еще один, и когда я откладываю вилку после третьего, внезапно обессилев, он наклоняется вперед.

— Вот, — мягко говорит он. — Позволь мне.

Прежде чем я успеваю сказать что-нибудь, чтобы остановить его, он протягивает руку, отрезает кусочек ветчины и подносит его к моим губам.

— Держи, — мягко говорит он. — Просто ешь. Я тебе помогу.

Как такое вообще реально? Я смотрю на него с удивлением на лице, которое не могу скрыть, потому что никогда не могла представить Виктора делающим что-либо из того, что он делал для меня до сих пор. Купал меня, помогал мне вставать, кормил меня, все эти нежные, заботливые действия, кажутся ему такими несвойственными, но, возможно, это не так. Точно так же, как легкость, с которой он, кажется, передвигается по хижине чувствуя себя как дома в своем походном снаряжении в виде сшитого на заказ костюма, возможно, есть что-то, чего я раньше не видела. Возможно, у мужчины, за которого я вышла замуж, есть другая сторона, о которой я никогда раньше не знала. Которую я никогда не могла себе представить. Это так трудно понять. Этот человек руководит бизнесом, который, на мой взгляд, вызывает сожаление, который торговался за мою руку и сердце, который угрожал войной, если ему не дадут то, что он хочет. Мужчина, обладающий властью, которая иногда пугает меня, мужчина, которого боятся другие мужчины. Мужчина, которого я не хочу. Мужчина, которого я не должна хотеть, и все же этот мужчина прямо сейчас кормит меня яичницей с ветчиной и смотрит на меня так, как будто мое благополучие, единственное, о чем он сейчас думает.

— Ты оставался здесь? — Внезапно выпаливаю я, съев еще кусочек. — Я просыпалась несколько раз, и мне показалось, что я вижу тебя здесь, сидя у моей кровати.

— Конечно. — Виктор накалывает вилкой еще один кусок ветчины. — Ты моя жена, Катерина. Кто-то причинил тебе боль. Я не был уверен, выживешь ли ты. Я бы ни за что не покинул тебя, за исключением случаев крайней необходимости.

Требуется некоторое время, чтобы слова проникли в суть. Серьезность его слов задевает струну где-то глубоко внутри меня, и затянувшаяся паранойя, которую я испытывала с тех пор, как меня похитили, беспокойство о том, что Виктор каким-то образом приложил к этому руку, отступает, это не был способ наказать меня или преподать мне урок. Средство сломать меня, чтобы со мной было легче обращаться в будущем. Но это не соответствует тому, как он смотрит на меня прямо сейчас. Это не соответствует ничему, что он делает. Или что он заставляет меня чувствовать.

— Я не думала, что тебя это волнует. — Я жалею, что сказала это почти сразу, как это слетело с моих губ. Я не хочу, чтобы Виктор думал, что я вообще так много думаю о нем. Я не хочу, чтобы он думал, что это имеет для меня значение.

— Ты моя жена, — повторяет он, как будто это должно иметь смысл. — Конечно, мне не все равно.

Это не совсем то, что я имела в виду, думаю я, доедая последний кусочек еды, но отпускаю это. Я не готова к этому разговору, не тогда, когда я даже не могу представить, как будет выглядеть завтрашний день.

Затем он встает и тянется за спортивной сумкой у двери, которую я раньше не видела.

— Нам удалось раздобыть кое-какую одежду для тебя. В этом нет ничего особенного, и она может не подойти идеально, но, по крайней мере, ты сможешь одеться. Врач сказал, что пока ты не носишь ничего слишком тесного и следишь за чистотой бинтов, и было бы неплохо, если бы ты могла ходить по дому.

Затем он отодвигает поднос, и я мельком вижу, как он расстегивает молнию на сумке, протягивая мне пару свободных мужских спортивных штанов и футболку, которые определенно будут мне великоваты.

— Это далеко не модно, — со смехом говорит Виктор. — Но, по крайней мере, это должно быть удобно.

Честно говоря, мне было наплевать. Я просто рада снова быть в одежде. Это похоже на еще один шаг в правильном направлении, еще один шаг к нормальности. Шаг, точно такой же, как те, которые я предприняла сегодня утром, встав с постели, независимо от того, насколько их мало или насколько они трудны.

— Давай, — мягко говорит Виктор — более мягко, чем я могла себе представить. — Я помогу тебе.

Он прикасается ко мне, и я замираю, неуверенная в том, чего ожидать. Его руки мягки на моих руках, когда он тянется ко мне, откидывает одеяло и медленно поворачивает меня в постели. Я подавляю вздох, когда его рука скользит по моей спине, поддерживая меня, когда он тянет меня к краю кровати, и все это кажется, будто происходит в замедленной съемке. Его рука нежна, прижимается к моему позвоночнику, поддерживая меня, сама идея этого кажется настолько нелепой, что я почти смеюсь.

— Ты можешь сесть сама? — Спрашивает он, его голос слегка грубоват, и что-то в нем вызывает дрожь у меня по спине. Это переплетается с горячей вспышкой боли, которая пронзает меня каждый раз, когда я двигаюсь, заставляя мою кожу чувствовать жар и холод одновременно, и я издаю тихий звук, который мог бы быть вздохом или стоном, я не уверена, что именно.

Глаза Виктора поднимаются на мои, и на секунду я вижу в них отблеск тепла, от которого у меня снова перехватывает дыхание.

— Думаю, да, — выдавливаю я, упираясь руками в матрас, чтобы удержаться. Заживающие рваные раны вокруг моих запястий горят, но мне удается удержаться в вертикальном положении. Когда Виктор сидит передо мной, так близко, что я почти чувствую его дыхание на своей коже вместе с давлением его руки на моей спине, я внезапно намного лучше осознаю, что нахожусь обнаженной. Однако вместе с этим осознанием приходит напоминание о том, как я выгляжу сейчас.

Я больше не та женщина, на которой он женился. Мое стройное, гладкое, оливкового цвета тело не похоже на то, которое он развернул в нашу брачную ночь, на то, к которому он испытывал вожделение, которое он наказал и превратил в рыдающее, расплавленное месиво удовольствия на своей кровати. Сейчас я болезненно тощая, мое тело покрыто ранами, волосы жидкие, кожа желтоватая. Сегодня утром я увидела себя в зеркале, и во мне больше нет ничего, что можно было бы назвать желанным. Но по какой-то причине Виктор смотрит на меня с таким жаром в глазах, что мне хочется верить, что он ничего этого не видит.

Не позволяй себе так думать. В конце концов тебе будет только больно. Единственный способ выжить в этом браке, оставаться такой же холодной, как и он. Однако сейчас ничто в выражении его лица не выглядит холодным. Мой муж должен быть таким же ледяным, как русская зима за пределами этого домика, но я чувствую на себе его пристальный взгляд, облизывающий мою кожу так, как…

Его руки гладят мои ноги, спускаются по бокам моих обнаженных бедер. Это не сексуальная ласка, но мне это нравится. Я чувствую грубые кончики его пальцев, скользящие по неповрежденным участкам кожи, скользящие вокруг порезов на моих бедрах. У меня на внутренней стороне бедра есть один, глубокий, на котором, я знаю, останется шрам, который он никогда не сможет не увидеть, если его губы снова проберутся по моей плоти.

Как только эта мысль приходит мне в голову, я пытаюсь отогнать ее. У Виктора нет причин когда-либо снова прикасаться ко мне подобным образом. Я не могу представить, зачем ему это понадобится. Я бы не хотела, чтобы он этого делал. Даже если его руки ощущаются теплыми на моих бедрах, заставляя меня вспыхнуть, как будто я изголодалась по прикосновениям. Что не имеет смысла, с чего бы мне хотеть, чтобы ко мне прикасались? В последние дни ко мне слишком часто прикасались, и по совершенно неправильным причинам, и по этой причине я не хочу, чтобы Виктор двигал дальше своими руками. Но он, конечно, делает это. Он не ласкает меня. Он осторожно расставляет мои ноги по местам, чтобы он мог надеть спортивные штаны, флисовый материал касается моей кожи там, где раньше были его пальцы, и с моей стороны было глупо думать, что в этом легком прикосновении его рук был какой-то смысл, кроме чего-то чисто практического.

То, что его руки задерживаются на моей талии, пока он натягивает спортивные штаны на место, ничего не значит. Это ничего не значит… когда он натягивает через мою голову и руки большую мужскую футболку, и его руки легко скользят по моей груди, как будто он хочет прикоснуться к ней. Как будто он хотел бы прикасаться ко мне так, как раньше.

— Готово. — Виктор натягивает ткань вниз вокруг моих бедер, глядя на меня своими бездонными голубыми глазами. Я не могу сказать, о чем он на самом деле думает. Жар, который я видела несколько минут назад, исчез, заставляя меня задуматься, не почудилось ли мне это. Конечно, должно быть так. Он никак не мог испытывать ко мне ничего похожего на желание.

Не сейчас, когда я изуродована. Никогда больше.

Когда он встает, отступая немного назад, чтобы дать мне место для попытки встать, я говорю себе, что это должно принести облегчение. В конце концов, я затеяла этот брачный торг, чтобы уберечься от постели Виктора. Любая причина, по которой он тоже этого хочет, должна вывести нас на ту же страницу. Я буду свободна от его требований. Свободна от необходимости ложиться и раздвигать ноги, чтобы подарить ему наследника. Свободна от его развратных желаний и удовольствий, свободна от того сбивающего с толку способа, которым он заставляет меня чувствовать. Свободна от всего, за исключением самых основных обязанностей, требуемых от меня как от жены Медведя. В некотором смысле, я должна быть благодарна Андрею и Степану. Они дали моему мужу повод не хотеть меня, а мне, выход из требований моей супружеской постели. Так почему же я чувствую себя такой несчастной?

Я медленно встаю, приподнимаясь с матраса, и вижу Виктора, зависшего у моего локтя, как будто ожидающего, нужно ли ему будет меня ловить. Каждое движение причиняет боль, дыхание застревает в легких, но я заставляю себя продолжать. Я не хочу быть слабой. Я не хочу быть обузой. Я хочу снова быть собой. Женщиной, которая справилась со всем, что ей до сих пор удавалось. Я отказываюсь позволить двум русским головорезам и их склонности причинять боль женщинам стать моим падением.

— У меня получится, — тихо говорю я, протягивая руку, чтобы ухватиться за столбик кровати, чтобы не упасть. Я не уверена, что все получается, но я не хочу полагаться на Виктора больше, чем должна. Если я добьюсь своего, это положит начало расстоянию между нами, которое будет шире и холоднее, чем русская тундра. У меня будет своя жизнь, а у него своя, и мы будем пересекаться, только в случае крайней необходимости. У меня есть все основания, которые мне нужны сейчас, чтобы все было именно так, и у него тоже должны быть.

Виктор плотно сжимает губы, как будто моя настойчивость в том, что я могу сделать это сама, расстраивает его, но я игнорирую это. Когда я уверена, что больше не упаду, я делаю шаг от кровати, а затем еще один, и еще. Каждая потраченная впустую мышца в моем теле протестует, но я стискиваю зубы, борясь с болью.

Я не буду слабой. Я не буду беспомощной. Поскольку Виктор такой, какой он есть, и мой брак с ним нерасторжим без нарушения мирного соглашения с Лукой, мне нужно быть готовой к тому, что кто-то попытается использовать меня против него в будущем. Это опасная жизнь, и я всегда это знала. Я просто не представляла, насколько сильной мне нужно быть. Теперь это прекращается. Я должна быть в состоянии позаботиться о себе. Я не могу доверять никому другому.

Я чувствую его присутствие у себя за спиной, пока пробираюсь к двери, шаг за шагом, деревянный пол холодит мои босые ноги.

— Я хочу немного солнечного света, — тихо говорю я, когда моя рука тянется к дверной ручке. — Есть ли где-нибудь, где я могу получить его, не выходя на улицу?

Виктор колеблется позади меня.

— В задней части коттеджа есть закрытое крыльцо, — наконец говорит он. — Большинство окон заколочены, чтобы обеспечить безопасность любого, кто здесь находится. Но я могу попросить людей убрать несколько штук, совсем ненадолго, чтобы ты могла погреться на солнышке.

Мое сердце подпрыгивает в груди вопреки моему желанию. Я ожидала, что он скажет нет, напомнит мне об опасности, скажет, что желание немного погреться на солнышке было ненужной, эгоистичной прихотью. Но он этого не сделал. Он просто нашел способ дать мне то, что я хочу, то, что нужно мне прямо сейчас. Возможно, это самое доброе, что когда-либо делал для меня мой муж.

— Спасибо, — тихо говорю я, поворачивая ручку и открывая дверь. — Это не обязательно должно длиться долго, если это опасно. Всего несколько минут.

— Подожди здесь, — строго говорит Виктор, обходя меня. — Я не хочу рисковать тем, что ты упадешь, и некому будет тебя подхватить. — Он поворачивает по коридору, исчезая из виду на несколько мгновений, а затем внезапно возвращается с Левином. — Левин поможет тебе добраться до крыльца, — говорит он мне, переводя взгляд с нас двоих на него. — Я пойду попрошу людей убрать доску.

Мне еще менее комфортно, когда Левин под руку со мной. Он зависает еще больше, чем Виктор, вероятно потому, что знает, что это его задница в огне, если со мной что-нибудь случится. Я знаю, что нянчиться со мной, пока я медленно, запинаясь, крадусь по коридору шаг за шагом, это, вероятно, последнее, что он хочет делать в мире, и я поднимаю на него извиняющийся взгляд. У меня нет никаких причин не любить Левина, кроме его участия в отвратительном бизнесе Виктора.

— Мне жаль, — говорю я ему хрипло, слова все еще кажутся странными и липкими в моем неиспользованном горле. — Я знаю, что это не твое представление о хорошем времяпрепровождении, вести меня по коридору, как слепого щенка.

— Я сделаю все, что требуется для тебя или Медведя, — официально говорит Левин, глядя на меня, но не встречаясь со мной взглядом. Интересно, будет ли нарушением протокола, если он посмотрит прямо на меня? Встречаться взглядом с женой Пахана, нарушение какого-нибудь закона Братвы? Я бы не удивилась, если бы это было так. — Мой долг, следить за тем, чтобы с тобой все было в порядке, когда Виктор не может.

Его официальность говорит мне все, что мне нужно знать. Я не развиваю тему дальше, просто киваю, пока мы спускаемся вниз, старательно медленно, шаг за шагом, пока, наконец, мы не проходим через кухню и не выходим на закрытую веранду в задней части коттеджа, о которой мне рассказывал Виктор. Несколько его людей все еще стоят там, снимая несколько досок, и ни один из них не смотрит мне в глаза. Они все отводят свои взгляды, то ли потому, что от них это требуется, то ли потому, что им невыносимо смотреть на меня, я не знаю.

Что я знаю, так это то, что солнечный свет, льющийся через окна, это именно то, что мне было нужно. Небо снаружи в основном серое и облачное, но сквозь него пробиваются отдельные лучи, которых достаточно, чтобы согреть мою бледно-землистую кожу и заставить меня снова почувствовать проблеск жизни. После грязной хижины, в которой меня держали в плену, и дней, проведенных в постели в этой полутемной комнате, одного вида неба, деревьев и внешнего мира, в целом, простирающегося передо мной, достаточно, чтобы мое сердце затрепетало в груди.

Это похоже на свободу. Как будто у меня все еще есть жизнь и будущее, несмотря на все это. Как будто в какой-то момент я уйду отсюда, и смогу начать собирать все это воедино. Прямо сейчас это значит для меня больше, чем что-либо другое.

Я жива.

И я планирую сохранить все таким образом.

ВИКТОР

С наступлением ночи в доме становится тихо. Есть предварительное ощущение, что пока мы в безопасности, хотя я знаю, что мне нужно перевезти Катерину как можно скорее. У всех возможных окон и дверей стоят охранники, а также усиленная охрана Андрея и Степана. Однако вряд ли они в состоянии попытаться сбежать.

Я позаботился об этом.

Чего я хочу, так это спать рядом со своей женой, но она пока не в том состоянии, чтобы я мог это сделать. Доктор предостерег меня от всего, чтобы не в коем случае не толкнуть ее или нарушить процесс выздоровления, и последнее, что я хочу сделать, это усложнить ей задачу. Ей нужно вылечиться как можно быстрее и эффективнее, особенно потому, что мы не можем оставаться в этом доме намного дольше. За ней и за нами все еще охотятся люди, и чем дольше мы остаемся на одном месте, тем опаснее это становится.

Мне требуется много времени, чтобы заснуть. Когда я наконец засыпаю, мой сон беспокойный и прерывистый, прерываемый снами, которых у меня давно не было.

Катя, в день нашей свадьбы, блистала в шелке и кружевах, ее светлые волосы каскадом ниспадали на плечи, а нежное личико в форме сердечка светилось радостью. Ее щеки пылали, ее руки сжимали мои у алтаря, мы оба были молоды и полны радости от того, что нам вообще позволили это сделать, заключить брак по любви, когда так много людей в нашем положении женились ради статуса, богатства или власти. Я, не в силах поверить, что мне посчастливилось завоевать ее любовь, этот яркий пример русской грации и красоты, жену, которой мог бы гордиться любой мужчина.

Ее тело в нашей свадебной постели, руки повсюду, слишком большая спешка, чтобы снять с нее платье. Руки, поднимающие ее выше бедер, клубок кружев, ее голова откинута назад, ее прелестные розовые губки приоткрыты в судорожном вздохе, когда я вонзаюсь в нее, постанывая от удовлетворения. Моя рука на ее лице, глаза сцеплены, тела сплетены в страсти, которая, как мы наивно, по-юношески верили, никогда не угаснет, и ничто никогда не сможет встать между нами. Мы были молоды и любили друг друга. Мы были непобедимы.

Катя, ее гладкий плоский живот, начинающий раздуваться от ребенка, которым будет Аника, ее лицо светится от счастья, она клянется, что подарит мне сына. Наследника, ребенка, который будет носить фамилию Андреевых. Вести бизнес, который она не до конца понимала, потому что я держал ее в неведении. Потому что я не знал, как сказать женщине, которую я люблю, что я покупаю и продаю других женщин, что это то, чем всегда занималась моя семья, несмотря на то, как я пытался оправдать это в своем уме. Даже тогда я знал, что моих оправданий будет недостаточно. Но это было то, что я всегда делал. Я не знал другого способа.

Моя жена, сияющая, как богиня, во время беременности, хотя она вряд ли так думала. Изображения вихрем проносятся мимо, нас двоих, не понимающих, на пороге чего оказались, носимся по моему слишком большому дому, обещая наполнить его детьми.

Аника, с криком появляющаяся на свет. Воспоминание, которое я всю жизнь презираю, когда моя жена отвернулась от нашей дочери, увидев, что не подарила мне сына, и как она отказалась слушать, когда я сказал ей, что это не имеет значения, что она может подарить мне сыновей позже, что наша дочь будет такой же красивой, как и ее мать.

Начало конца.

Это не те вещи, о которых я хочу вспоминать. Не те вещи, которые я хочу помнить. Но, застигнутый беспокойным сном, все они все равно возвращаются ко мне.

Первый разлад между нами, из-за того, что Катя держала Анику всегда на расстоянии, как будто девочка была признаком ее собственной неудачи. То, как изменился наш секс, став упорной гонкой за тем, чтобы снова забеременеть, вместо страстных занятий любовью, которые были раньше. Катя, отворачивающая от меня лицо, когда я пытаюсь поцеловать ее, держа ее обнаженное тело в своих руках. Катя, говорящая мне, что я никак не могу простить ей, что мой первенец не был сыном. Катя, которая не слушает, неважно, как часто я воркую и балую свою дочь, неважно, как часто я говорю ей, что обожаю Анику, потому что она во всех отношениях крошечная копия моей любимой жены. Катя, которая сейчас может думать только об одном, чтобы подарить мне сына.

Вторая беременность и чуть теплая постель. Моя жена, бережно прижимающая к себе живот, как будто она могла изменить пол ребенка, просто достаточно сильно захотев. Моя жена, которая отказывается кормить грудью вторую дочь, которую она мне дарит, и отворачивающаяся от нее.

Наша первая настоящая ссора. Крики, вопли, оскорбления, которые я унесу с собой в могилу. То, что я наговорил в страхе за своих детей, беспокоясь, что они вырастут без любящей матери. Ночью я затащил ее в свою постель и сказал ей, что если она так сильно хочет подарить мне сына, то может снова взять мой член, прежде чем будет готова к этому.

Ночь, о которой я буду сожалеть всю оставшуюся жизнь.

Моя жена, не похожая на ту, на которой я женился. Более грустная, эгоистичная, меркантильная, одержимая своим телом и своей красотой и сохраняющая их, несмотря на ее настойчивое желание подарить мне еще детей. Сын, в котором, признаюсь, нуждался и я, независимо от того, как сильно я любил своих дочерей.

Ее любовь ко мне, угасала по мере того, как она училась любить детей, которых не собиралась мне дарить и как отстранялась от дочек. Ее маленькие радости заключались лишь в салонах красоты, драгоценностях, и то угасали, из-за неудачных попыток подарить мне сына. Я помню ее ужас, когда некоторые другие жены моих людей, приехавшие в гости из Москвы, оступились и рассказали ей о моем бизнесе больше, чем я когда-либо хотел, чтобы она знала.

Слезы, которые она выплакала, то, как она отвернулась, когда я спросил, побагровев от ярости, планирует ли она отказаться от дома, дизайнерских платьев и драгоценностей, стекающих с каждого дюйма ее тела, поскольку она так сильно ненавидела все, что я делал.

Я вспомнил последний раз, когда я брал ее, и то, как свет играл на драгоценностях на ее безымянном пальце, огромном бриллианте, с которым я просил ее выйти за меня замуж, и двух кольцах, которые я подарил ей на рождение наших дочерей. Все это разозлило меня. Я удерживал ее руку, желая сорвать бриллианты с ее пальца. Грубость тоже что-то пробудила в ней, какие-то эмоции, которых я давно от нее не испытывал, и она трахнула меня в ответ так, как не трахала раньше. Благодарный просто за то, что снова почувствовал что-то помимо вялой печали или надутых губ от моей жены, я не придал этому значения.

Я держал ее в своих руках и наслаждался ощущением ее тела, как раньше. Ее сладкие, горячие объятия, мягкость ее полных грудей и пышных бедер, изгибы, которые она так ненавидела и которые я любил чувствовать под собой, обернутыми вокруг себя. Когда мы закончили, она сонно прошептала рядом со мной, что, возможно, у нас родился сын.

А потом я уехал на месяц в командировку в Россию.

В следующий раз, когда я увидел ее, это было в ванной наверху, кровавая вода выливалась на мраморный пол, ее лицо было бледным и неподвижным, руки раскинуты.

Во сне я слышу, как снова выкрикиваю ее имя. Я вижу, как несусь через ванную, поскальзываюсь в воде на полу и тяжело падаю на колени, протягивая руки к своей жене. Я снова в своем собственном теле, вытаскиваю ее из ванны на руки, целую ее, пытаюсь дышать за нее, зову ее по имени. Пытаюсь вернуть ее.

Во сне я не вижу коробки на столешнице или продолговатой пластиковой формы рядом с ней. Я не держу ее в руке и не вижу то, что превратило мое сердце в камень. Я не вижу ничего, кроме своей жены, окровавленной и мертвой у меня на руках. Я ничего не чувствую, кроме огромной уверенности, что кто-то, должно быть, убил ее, что это чья-то вина. Что моя жена не могла покончить с собой, как трусливая сука.

Во сне никто не врывается на звук моих криков. Никто не пытается вырвать Катю из моих рук, не утешает меня и не говорит, что это, должно быть, самоубийство, что никакого взлома не было, никаких признаков присутствия кого-либо еще, что даже самый лучший из убийц не мог не оставить абсолютно никаких следов.

Во сне я остаюсь один, слезы текут по моему лицу впервые в моей взрослой жизни, когда я баюкаю тело моей жены в своих объятиях, мои глаза плотно закрыты, я шепчу ее имя. Умоляю ее вернуться ко мне. Говорю ей, что я заглажу свою вину перед ней, что я все изменю, что я буду таким, каким ей нужно, чтобы я был. Если бы только она вернулась ко мне.

На краткий миг мне кажется, я чувствую, как она шевелится. Мне кажется, я слышу, как она шепчет мое имя, но я слышу не голос Кати. Я открываю глаза, и я вижу бескровное тело Катерины с бледным лицом, ее безвольное тело в моих руках, усеянное тысячью порезов.

Моя вторая жена, такая же мертвая, как и первая.

Еще одна женщина, которую я подвел.

Она открывает свои холодные, мертвые глаза и шепчет мое имя.

ВИКТОР

Я резко выпрямляюсь в постели, задыхаясь. Прошло много времени с тех пор, как мне снились подобные кошмары. Бодрствующая жизнь Пахана дает достаточно пищи для кошмаров. Они редко снятся мне во сне. Фактически, за исключением первых месяцев после смерти Кати, известно, что у меня их вообще не было.

Но, я полагаю, сейчас все по-другому.

Я провожу рукой по лбу, вытирая холодный пот. В комнате темно, тесно и жарко, несмотря на холод, и я откидываю одеяло, соскальзываю с кровати и направляюсь к двери, даже толком не зная, куда иду. Я говорю себе, что иду на кухню за стаканом воды, но вместо этого ноги ведут меня в другом направлении. Дальше по коридору, в комнату Катерины.

В комнату моей жены.

Я говорю себе, что зайду только проверить, как она, что я хочу сам убедиться, что сон был всего лишь сном. Что она жива, крепко и безопасно спит в отведенной ей комнате, что завтра я начну процесс выяснения, как перевести нас в новый безопасный дом, и все будет хорошо.

Моим глазам требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте в ее спальне. Я вижу ее стройную фигуру под одеялом, так непохожую на Катю. Разница, которая мне нравится, потому что это означает, что я не думаю о своей первой жене, когда я в постели со второй, и когда я это делаю, это не для того, чтобы сравнивать их типажи.

Мне нравится, какой нежной кажется Катерина в моих руках, какой хрупкой. Мне нравится ее маленькая грудь и маленькие твердые соски, узкий изгиб ее талии, то, как я могу сжать ее бедра в своих руках. Углы ее лица, ее широко раскрытые глаза. Все в ней заводит меня, заставляет меня дико возбуждаться так, как я и не подозревал, что могу еще чувствовать. Возможно, она и не растопила мое сердце, но она пробудила во мне жар, который я считал одинаково мертвым. Первая версия так долго была заморожена, что ничто не могло ее изменить. Не после того, что я видел. Не после того, что произошло.

Я не могу пройти через это снова. Я не буду.

Я медленно подхожу ближе к кровати, чтобы разглядеть очертания ее лица в прохладной темноте. Она издает тихий звук во сне, и я замираю на месте, чувствуя, что становлюсь еще тверже. Мой член напрягся от одного взгляда на ее очертания в постели, ноющий после стольких дней вдали от нее. Этот тихий сонный стон посылает новый прилив крови к моему паху, боль пронзает меня, когда я смотрю вниз на свою жену. Я хочу ее. Я знаю, что сейчас она считает себя менее красивой, я вижу это в ее глазах, в том, как она отстраняется и не встречается со мной взглядом, когда я смотрю на ее обнаженное тело. Я вижу, как она думает о шрамах, которые останутся, о том, как изменили ее те два монстра в сарае, что она никогда больше не будет той женщиной, на которой я женился. Но ничто из тех травм не изменило того, как сильно я хочу ее. Когда я смотрю на нее, я не вижу ничего, кроме той же самой красивой женщины, которая довела меня почти до безумия желанием, разочарованием и потребностью.

Они пытаются отобрать ее у меня. Я не позволю им добиться успеха.

Я знаю, что должен оставить ее в покое, вернуться в свою комнату и попытаться еще немного поспать самому, надеюсь, на этот раз без сновидений. Но я чувствую себя прикованным к месту, не в силах отвести взгляд от ее лица, которое становится еще более четким, когда мои глаза привыкают к темноте. Она выглядит такой красивой, такой умиротворенной, ее мягкие губы приоткрываются при дыхании, и я снова чувствую эту ноющую, сводящую с ума пульсацию в моем члене, когда смотрю на нее сверху вниз.

Моя рука непроизвольно скользит вниз, касаясь мягкого хлопка, покрывающего мой член, чувствуя, как он втягивается в мою ладонь от легкого прикосновения. У меня уже несколько дней не было релиза, я был слишком сосредоточен на том, что от меня требовалось, слишком беспокоился о Катерине, слишком беспокоился о будущем моей семьи и моего бизнеса. Но сейчас, в темной тишине ночи, когда я стою рядом с кроватью моей жены, все это, кажется, ускользает. Нас только двое, и я нуждаюсь в ней, как никогда в своей жизни не нуждался в женщине, я никогда никого не хотел так одержимо сильно.

Я не могу ее трахнуть. Даже я не такой монстр. Она все еще слишком травмирована, и я знаю, что она не захочет меня. Не сейчас, и я не буду принуждать ее, не после того, через что она прошла. Но мне нужно что-нибудь. Какое-нибудь облегчение.

Я чувствую себя почти как во сне, когда снова вытаскиваю свой член, мгновенное удовольствие от ощущения его бархатной кожи под моей ладонью, твердой как камень и обжигающе горячей, заставляет меня втягивать воздух сквозь зубы. Прошло слишком много времени с тех пор, как я кончал, и я начинаю медленно гладить, забывая, что это такое, что я делаю, как бы это выглядело, если бы кто-нибудь это увидел.

Никто этого не увидит. Никто другой не осмелился войти в спальню моей жены посреди ночи.

Никто, кроме меня.

Я смотрю вниз на ее приоткрытые губы, страстно желая прижаться к ним своим членом, почувствовать теплый влажный жар ее рта. Она выглядела такой красивой, стоя на коленях, такой милой, когда открыла рот, чтобы принять меня, ее глаза были широко раскрыты и умоляющими, ее волосы были намотаны на мой кулак. Ее горло было таким приятным, когда я трахал его, и я сжимаю руку вокруг своего члена, желая почувствовать это снова. Желая почувствовать, как ее горячее горло сжимается по всей моей длине, пытаясь выдавить из меня сперму, выпить ее.

Я должен сделать это быстро, гладить сильно и стремительнее, кончить как можно эффективнее, снять напряжение и вернуться в свою комнату. Но теперь, когда я начал, я хочу, чтобы это продолжалось. Если я не могу трахнуть свою жену, я хочу смотреть на ее лицо, когда дрочу себе, представлять, как моя сперма окрашивает эти розовые губы. Боже, я хочу гораздо большего.

Я снова хочу ее всю, ее тугую горячую киску и крепкое сжатие ее задницы вокруг меня, напоминание о том, что все ее тело мое, что оно принадлежит мне. Что она моя жена, моя невеста, моя, чтобы трахаться так, как мне заблагорассудится. Брать, обладать, чтобы…

Я стискиваю зубы, сдерживая стон, который мог бы разбудить Катерину и выдать меня, когда волна чистого удовольствия проносится от моего члена к пальцам ног, прижимая их к деревянному полу, когда я глажу от яичек до кончика, потирая ладонью влажную головку члена, когда я смазываю себя собственным возбуждением, истекающим сейчас от силы моей потребности.

Блядь. Желание сорвать одеяло и осмотреть каждый дюйм ее обнаженного тела почти неконтролируемо, перевернуть ее на спину и раздвинуть бедра, и погрузиться в нее еще сильнее. Я жажду ее тепла, ее влажности, того, как я чувствую, как она сжимается вокруг меня, когда я беру ее вопреки себе, и мой член снова пульсирует в моем кулаке, твердый, нетерпеливый и желающий. Мне требуется весь мой самоконтроль, чтобы оставаться прикованным к месту, мои движения все быстрее и быстрее, мой взгляд прикован к губам моей жены, когда я чувствую, как мои яйца сжимаются от надвигающегося оргазма, который, я знаю, я больше не смогу сдерживать. Не имеет значения, как сильно я хочу, чтобы это продолжалось. Мне нужно кончить. И я сделаю это, вспоминая, как рот моей жены обвивается вокруг меня, как ее горло сжимается в конвульсиях, когда она глотает каждую каплю…

Блядь! Я мысленно проклинаю на русском, моем родном языке, все, что могу вспомнить, когда наслаждение пронзает меня, раскаляя добела каждый нерв, освещая мое тело, когда я обхватываю ладонью головку члена и чувствую, как она выстреливает, горячая и густая, в мою руку. Я сжимаю его левой рукой, толкаясь в ладонь, как в неглубокую киску, продолжая поглаживать правой, когда сжимаю челюсть так сильно, что кажется, будто мои зубы могут хрустнуть в попытке сохранить молчание. Я не хочу будить ее и пугать, но, клянусь богом, я не могу сказать, что пожалел бы об этом, даже если бы сделал. После того, как я оказался внутри нее, этот оргазм, один из лучших, которые у меня были.

Я кончаю дольше, чем когда-либо в одиночку, мой член накачивает сперму в мой кулак, пока я не чувствую, что мои яйца свисают ниже, полностью опустошенные. Я срываю с себя рубашку одной рукой, комкая ее в левой, а другой сжимаю свою все еще твердую эрекцию. Я делаю шаг ближе к кровати, чувствуя, как мой член все еще пульсирует от последних толчков моего освобождения.

Я не должен этого делать. Я могу разбудить ее, и, кроме того, она спит. Она понятия не имеет, что я сделал. Но я вижу, как последняя капля моей спермы выступает на кончике. Я делаю еще один шаг ближе, пока не могу провести бархатной головкой члена по ее слегка приоткрытым губам, оставляя последнюю каплю спермы на ее округлой нижней губе, влажно блестящей в темноте.

Когда я отстраняюсь, моя эрекция, наконец, начинает ослабевать, она издает еще один тихий стон, и облизывает губы во сне. Черт. Мой член пульсирует, снова на грани отвердения, и я чувствую, как он немного набухает в моем кулаке, когда я отодвигаюсь. Я мгновение смотрю на нее, почти не в силах поверить в то, что только что увидел.

Вид ее розового язычка, бегающего по нижней губе, слизывающего капельку моей спермы, о которой она не подозревает во сне, будет тем, что я буду вспоминать, дроча, в течение долгого, блядь, времени. Этого почти достаточно, чтобы мне захотелось прийти снова, здесь и сейчас.

Вместо этого я удаляюсь в свою комнату, говоря себе не испытывать судьбу. Коридор дома, к счастью, пуст, хотя в любом случае никто не осмелился бы задавать мне вопросы, даже Левин. Я надеялся, что релиз облегчит мне засыпание, но вместо этого, когда я ложусь, я совершенно бодрствую, в моем теле все еще пульсирует адреналин. Я смотрю в потолок в темноте, заставляя себя думать о Катерине и ее языке, бегающем по губам, вместо всех других мыслей, которые угрожают захлестнуть меня. Утром будет достаточно времени для решения этих проблем. Сейчас мне нужно выспаться, чтобы я мог работать с ясной головой.

К сожалению, сегодня ночью мне трудно уснуть. Возможно, я проведу еще несколько часов без сна и на следующее утро встану тяжелым и измученным.

Мой первый звонок Луке, чтобы договориться. Нам нужно перевезти наши семьи в следующее безопасное место, в том числе и его, благодаря нашей сделке. София в такой же опасности, как и все остальные, из-за моего союза с ее мужем.

— Россия? — Недоверие в голосе Луки очевидно, когда я говорю ему. — Ты хочешь, чтобы я перевез свою семью в безопасный дом в России?

— Это не просто конспиративная квартира, — говорю я ему категорично. — Это чертова крепость. София будет там защищена. И ты, и я, и Лиам проведем там нашу собственную встречу, чтобы решить, как поступить с Алексеем.

На другом конце провода наступает минута молчания.

— Он взял все это на себя, — наконец говорит Лука. — Верные тебе люди либо сбежали с Михаилом, либо мертвы. Михаил сейчас у тебя дома, охраняет твое хозяйство с тем, что осталось от твоих людей, но, насколько я знаю, Алексей скоро сделает ход. Ты прав, что забираешь их оттуда. Я возьму столько солдат, сколько смогу, и выведу их до того, как Алексей сможет мобилизоваться, но твое дело…

— О бизнесе я позабочусь позже, — говорю я, и это серьезно. — Я хочу, чтобы мои дети были в безопасности. — Я делаю паузу, вспоминая кое-что еще, что, без сомнения, расположит ко мне мою жену, независимо от того, как она себя чувствует в эти дни. — Возьми с собой и Анастасию Иванову, — твердо говорю я ему. — У Алексея на нее особый зуб за то, что она проникла в мои ряды. Она в такой же опасности, как и все остальные.

Я слышу удивление в голосе Луки, когда он соглашается, и я знаю почему. Я ясно дал понять, что мне не нравится бывшая балерина, с которой подружилась моя жена, по тем же причинам. Она соблазняла моих людей, добывала информацию и шпионила за моими рядами, если бы она была мужчиной, или если бы я был полностью волен делать с ней все, что мне заблагорассудится, я мог бы приказать убить ее или продать за ее преступление. Я знаю, кем был ее отец, и я не могу не думать, что в семье Ивановых течет кровь предателя. Я ей не доверяю. Но частью сделки Луки о мире после смерти Франко Бьянки и Колина Макгрегора было то, что Анастасия не будет наказана. Он настаивал на том, что то, что она сделала, она сделала из любви к своей лучшей подруге и что он так же виноват в ее действиях, как и все остальные, поскольку держал Софию в неведении.

Вопрос был не в том, согласен я с его оценкой или нет, а в том, соглашусь ли я оставить Анастасию в покое. Я согласилась, поскольку жизнь одной маленькой балерины-предательницы не стоила крови, которая была бы пролита, если бы я продолжил сражаться с Лукой. Как только я услышал, что Франко сделал с ней, у меня стало еще меньше желания наказывать ее дальше. Его жестокость намного превзошла все, что я мог бы сделать, чтобы наказать любую женщину. Именно поэтому я ни с какой совестью не могу оставить ее на милость Алексея. Я знаю, как глубоко его негодование и ненависть к ней, и я знаю, что то, что он сделал бы с ней, если бы она попала к нему в руки, это из области ночных кошмаров.

Ничего такого, что я охотно позволил бы увидеть любой женщине, тем более подруге моей жены. Катерина никогда бы мне этого не простила. И по какой-то причине в эти дни прощение моей жены очень важно для меня. Это то, что я не могу выбросить из головы, когда заканчиваю переговоры с Лукой и вешаю трубку. Меня не должно волновать ее прощение, эмоции или желания. Она моя жена, жена по расчету, которая никогда не была предназначена для чего-то большего, чем подарить мне наследника, которого первая жена не смогла. Наследника, которого трусливая первая жена украла у меня. Но каким-то образом, за то короткое время, что мы женаты, она проникла мне под кожу. Заставила меня чувствовать то, что выходит за рамки желания, то, что, как я думал, я больше не могу чувствовать.

Мужчина, который стоял в ее комнате прошлой ночью, лихорадочно доводя себя до оргазма, глядя на ее рот, мужчина, который размазал свою сперму по ее губам, пока она спала, это не тот мужчина, которого я узнаю. Я никогда раньше не был таким человеком. Катерина превращает меня в одержимого ею. И если есть что-то, что я знаю превыше всего, так это…

Навязчивые идеи опасны.

КАТЕРИНА

У меня ограниченное количество времени на восстановление. Когда Виктор принес мне завтрак этим утром, он сообщил мне, что через два дня мы переедем в другое безопасное место. Он выглядел почти извиняющимся, когда сказал это, поставив передо мной поднос с завтраком, как будто ему было плохо. Как будто он хотел дать мне здесь больше времени, чтобы я могла исцелиться самостоятельно, не беспокоясь о том, что нужно уезжать.

Я хотела рассказать ему о странном сне, который приснился мне прошлой ночью, о том, как он зашел в мою комнату и наблюдал за мной, пока я спала, о странном соленом привкусе на моих губах этим утром, как будто то, о чем я мечтала, произошло на самом деле. Но от одной мысли о том, чтобы произнести это вслух, рассказать Виктору о том, что он делал в том сне, мои щеки вспыхнули и загорелись, и я поняла, что никак не смогу ему рассказать. Кроме того, у меня нет причин делиться этими фантазиями со своим мужем. Нашему браку никогда не суждено было стать реальным, и теперь, когда он, возможно, больше не хочет меня, такого больше никогда не будет. Вот и хорошо, говорю я себе, глядя на миску с овсянкой и маленькую тарелку с яйцами перед собой и еще один стакан молока.

— Чтобы помочь тебе восстановить силы, — твердо говорит Виктор. — Я знаю, это трудно, но тебе нужно съесть все это, Катерина. Сегодня у нас будет трудный день, но это необходимо.

В его голосе звучит серьезность, которой я не слышала с тех пор, как проснулась здесь, и это вызывает у меня нервную дрожь. Возможно, я не совсем доверяю Виктору, но, судя по тону его голоса, я верю, что все, о чем он говорит, должно быть важным. Я просто не знаю, насколько во мне больше “сложностей”. Каждый момент бодрствования с тех пор, как меня накачали наркотиками в той квартире, был трудным. Просто услышав, что есть что-то еще, я чувствую себя опустошенной, уставшей так, как никогда раньше, несмотря на все, что я уже пережила. Услышав это, все мысли о том, что мне снилось прошлой ночью, вылетают у меня из головы. Я ковыряюсь в еде, послушно отправляя ее в рот вилкой, пока Виктор наблюдает, и я искоса смотрю на него во время еды, прищурив глаза.

— Тебе обязательно все время следить за мной?

— Я хочу убедиться, что ты ешь, — твердо говорит он. — Важно, чтобы ты выздоравливала.

В выражении его лица или тоне нет ничего, что указывало бы на это, но я чувствую, как возвращается небольшая вспышка моего прежнего неповиновения, частично в ответ на то, какие чувства вызывает у меня его суровый тон. Что-то в повелительной манере, с которой он говорит со мной этим утром, вызывает во мне вспышку жара с каждым заявлением, напоминая мне о том, что я чувствовала, когда он наклонил меня над кроватью и провел ремнем по моей заднице, или о том, что я чувствовала ночью перед нашим отъездом в Москву, когда он трахал меня так основательно, как Франко никогда бы не осмелился попробовать.

— Зачем? — Хладнокровно спрашиваю я, снова накалывая яйца вилкой. — Чтобы, я снова начала работать твоей личной племенной кобылкой?

Выражение лица Виктора мгновенно меняется, его лицо темнеет. Я вижу, как сжимаются его челюсти, и он делает внезапный шаг ближе к кровати, все его тело напрягается, когда его горящие голубые глаза встречаются с моими. Я ничего не могу с этим поделать. Несмотря на все мое неповиновение, я отступаю. Воспоминания об Андрее и Степане все еще слишком близки. И я все еще не совсем уверена, что за этим не стоит Виктор.

Он останавливается на мгновение, в тот момент, когда видит, как я вздрагиваю, внезапно застывает на месте, а его рот подергивается.

— Это моя Катерина, — говорит он, его голос похож на низкое, мягкое рычание, и дрожь, которая пробегает у меня по спине и всему телу, вызвана не страхом. Это дрожь, которую я надеялась никогда больше не испытывать. Не из-за него. Может быть, даже ни для кого больше.

Глубокая, трепещущая дрожь желания.

Его взгляд удерживает мой, и я чувствую, как воздух между нами сгущается, потрескивая тем старым электричеством, как это было до Москвы. Это было не так уж давно, возможно, две недели или даже меньше, но кажется, что прошла целая жизнь. Как будто тогда я была совершенно другим человеком.

— Ешь, — говорит Виктор, его голос все еще звучит как мягкое рычание. — Я вернусь за тобой через некоторое время после того, как ты закончишь.

А затем он отворачивается, и я чувствую, как напряжение спадает, когда его взгляд отпускает мой, словно резинка, защелкивающаяся на месте. Меня снова пробирает дрожь, и только когда он выходит из комнаты, закрывая за собой дверь, я понимаю, что все это время задерживала дыхание.

Я медленно отпускаю одеяло, которое сжимала, и снова беру вилку. Похоже, мне действительно понадобятся мои силы.

* * *

Верный своему слову, Виктор возвращается примерно через час, бросая взгляд на поднос с завтраком, который я отставляю в сторону. Выражение удовлетворения появляется на его лице, вероятно, при виде того, что он пуст, а затем он снова смотрит на меня.

— Левин ждет нас на заднем дворе, — говорит он. — Я помогу тебе подняться, если тебе это нужно, но было бы неплохо посмотреть, сможешь ли ты стоять самостоятельно.

— Зачем? — Я прищуриваюсь, хотя иду дальше и откидываю одеяло. Я все равно хочу встать с кровати, как бы ни было больно ходить, мне было приятно заставить кровь двигаться, размять истощенные мышцы и почувствовать, что я в какой-то степени снова человек, а не просто инвалид. Но выражение лица Виктора слегка настораживает.

— Ты поймешь. — Он кивает в мою сторону. — Хотя у нас не так много времени. Нам нужна вторая половина дня, так что давай, вставай.

Вспышка жара, которую я чувствую от его командного тона, немедленно борется с моим внутренним желанием послать его нахуй каждый раз, когда он говорит мне, что делать. Тем не менее, прямо сейчас у меня не так много энергии, и я подозреваю, что мне нужно поберечь ее для того, что он запланировал. Поэтому вместо того, чтобы огрызаться, я просто начинаю процесс спуска ног с кровати, двигаясь медленно и ожидая любого намека на боль или натяжения бинтов, которые подскажут мне, что мне нужно остановиться.

Удивительно, но мне удается поставить ноги на пол и выпрямиться за меньшее количество времени, чем обычно. Я все еще чувствую боль в каждой частичке себя, я уже чувствую себя более способной, чем раньше, и это вызывает во мне прилив адреналина, который заставляет меня слегка пошатываться, хватаясь за раму кровати для поддержки.

— Полегче, — тихо говорит Виктор. — Не торопись.

— Ты сказал, что у нас мало времени. — Я прижимаю руку к боку, где чувствую, как начинает пульсировать одна из более глубоких, перевязанных ран, и пытаюсь восстановить дыхание.

— У нас не будет времени, если ты отключишься, — указывает Виктор. — У нас нет целого дня, не убивай себя, Катерина.

— Я сделаю все, что в моих силах, — бормочу я, закрывая глаза, пока не чувствую, что глубокая пульсация в боку начинает утихать, а затем я делаю короткий, неглубокий вдох, отходя от кровати.

Это занимает больше времени, чем мне бы хотелось. Когда мы, наконец, добираемся туда, я вижу Левина, стоящего на открытой площадке за кабиной, одетого в свободные брюки и обтягивающую футболку с длинными рукавами, которая демонстрирует его впечатляющие мышцы. Он сложен как борец или культурист, с широкими плечами и грудью, которые сужаются к узкой талии, и мускулистыми руками. Хотя он, достаточно красив, он не в моем вкусе, с сильной щетинистой челюстью и теми ярко-голубыми глазами, которые, кажется, есть у многих русских мужчин. Он тоже темноволос, как и Виктор, короткая стрижка. На его лице застыло суровое выражение, которое отражает выражение Виктора, и я чувствую, как меня снова пробирает дрожь беспокойства.

— Хорошо. — Я перевожу взгляд с двух мужчин. — Что происходит?

Виктор поворачивается ко мне лицом.

— Ты когда-нибудь училась какому-нибудь виду самообороны, Катерина? Или как стрелять из пистолета?

Я мгновение смотрю на него, застигнутая врасплох. Это последнее, что я ожидала от него услышать, и мне требуется мгновение, чтобы сформулировать ответ.

— Нет, — говорю я наконец. — У моего отца была охрана, так что мне это было без надобности.

Челюсть Виктора напрягается, и я сразу понимаю, как это прозвучало, как будто я виню его в неспособности защитить меня за то, что произошло. Должна ли я? На самом деле я не позволяла себе думать о том, кого или что я могла бы винить в случившемся, если вообще, в чем-либо, только о том, что это произошло, и теперь мне приходится с этим разбираться. Пережить это, перетерпеть, излечиться от этого, если смогу. Интересно, будет ли это что-то новое, что я смогу вынести или что-то, что поможет мне исцелиться?

— Мы все в опасности, — натянуто говорит Виктор. — И хотя я полностью намерен обеспечить нам надежную защиту в любое время, я хочу убедиться, что у тебя тоже есть возможность защитить себя или, по крайней мере, некоторые знания об этом. Вот чем мы займемся сегодня. Ничего особенного, поскольку ты все еще лечишься, просто основы. Достаточно, чтобы ты начала и научилась обращаться с оружием. Левин собирается помочь.

Его голос теперь тверд, грубее, чем раньше, и я знаю, что мой комментарий об отце глубоко задел его. Одну часть меня не волнует это, сколько раз он говорил вещи, которые причиняли мне боль? Но другая часть меня, маленькая часть, которая отказывается помнить, что Виктор ничего не должен для меня значить, хотела бы, чтобы я сформулировала это по-другому. Чтобы я не причинила ему такой боли.

Возможно, это все его вина, напоминаю я себе. Возможно, он сделал все это только для того, чтобы сломать меня. Я не знаю наверняка. Даже его нежная забота обо мне с момента приезда в хижину могла быть уловкой, способом заставить меня почувствовать благодарность к нему после того, как он сломил меня, усилить его хватку на мне. Это звучит параноидально даже в моей голове, но я больше не знаю, кому или чему доверять. Ничто не кажется правильным. Все, что касается моей собственной жизни, снова кажется мне странным.

И я не знаю, буду ли я когда-нибудь где-либо снова чувствовать себя как дома.

КАТЕРИНА

Виктор кивает в сторону Левина.

— Он начнет с самообороны. Я помогу тебе с частью об оружии.

У меня так и вертится на кончике языка сказать что-нибудь язвительное, и я не могу себя остановить. Я бросаю мрачный взгляд на Виктора, внезапно снова испытывая обиду из-за того, что мне вообще приходится иметь с этим дело.

— Почему Левин? Ты что, не умеешь драться?

Я вижу, как губы Левина подергиваются, от раздражения или юмора, я не уверена, но выражение лица Виктора совсем не юмористическое.

— Я часто тренировался с Левиным, — натянуто говорит Виктор. — И я… — он замолкает, выражение его лица становится жестче. — Делай, как я говорю, Катерина. Левин лучше нас двоих научит тебя этому.

Я почти начинаю спорить, но Левин уже движется ко мне, прочищая горло и устремляя на меня свой невыразительный голубой взгляд.

— Мы не будем торопиться, — обещает он мне. — Я знаю, что у тебя нет никаких предварительных знаний, поэтому мы будем работать с основами. — Он занимает твердую позицию передо мной, выдыхая. — Выдохни, как я только что сделал, и расслабь свое тело настолько, насколько сможешь. Если ты напряжена и скована, ты более склонна к получению травм от ударов и не сможешь двигаться плавно. Цель всегда должна состоять в том, чтобы сохранить свое тело мягким и податливым и полагаться на мышечную память, которую ты наращиваешь, чтобы помочь тебе в бою. Ты будешь двигаться быстрее, и тебя будет труднее ударить, если ты будешь делать эти вещи.

Это звучит впечатляюще только из-за этого, но я киваю, тяжело сглатывая. Это максимум слов, которые Левин когда-либо говорил мне за один раз, и я ловлю себя на том, что задаюсь вопросом, какова его история, как он пришел работать к Виктору и его семье, и что удерживает его здесь все это время, есть ли у него жена или своя семья, если за этой невыразительной оболочкой скрывается человек. Или он просто мужлан, как и многие другие парни Братвы.

— Для этого, — говорит Левин, вырывая меня из моих мыслей, — я хочу, чтобы ты стояла нормально. Ты не знакома со стойкой боксера, поэтому мы не собираемся пытаться учить тебя этому прямо сейчас. Если тебе что-то из этого понадобится, в любом случае это не будет формальной борьбой, тебе нужно действовать быстро и эффективно без всяких дополнительных действий. Ты, вероятно, в любом случае не будешь готова, если произойдет атака, поэтому ты должна быть в состоянии блокировать и наносить удары, если потребуется, из твоей обычной стойки. — Он делает паузу. — И если на тебя нападут, тебе лучше, если они понятия не будут иметь о том, что ты знаешь, как защитить себя. Ты застанешь их врасплох, насколько это возможно.

Я чувствую на себе взгляд Виктора, наблюдающего за нами обоими.

— Хорошо, в этом есть смысл, — медленно говорю я, пытаясь расслабиться и просто стоять, как обычно, не слишком задумываясь об этом. Мне кажется, что сердце колотится у меня в груди, и я внезапно осознаю каждую боль во всем моем теле, большую и малую. Я боюсь это делать, боюсь, что он прикоснется ко мне, боюсь причинить еще большую боль. Но, глядя на него, я внезапно понимаю, что хочу научиться этому. Я ни на секунду не задумывалась об обучении самообороне или о том, как стрелять из пистолета. Всю свою жизнь я росла в окружении службы безопасности, которая всегда была рядом, и я выросла с уверенностью, что тот, за кого я выйду замуж, обеспечит то же самое. Я была защищена. Мне не нужно было знать, как защитить себя.

Но теперь я вижу, что это неправда. Независимо от того, насколько хороша защита Виктора, мне действительно нужно знать. Я не столько копаюсь в нем, сколько осознаю, что буду чувствовать себя сильнее, лучше, способнее, если не буду всегда полагаться на других в своей безопасности.

Если я тоже смогу дать отпор.

Я не осознавала этого, пока не посмотрела на Левина и не подумала сказать ему и Виктору, чтобы они шли нахуй, что я к этому не готова, что я не хочу этого делать, и вернуться в дом. Но, возможно, я еще не готова, но события последних дней научили меня, что у меня может не быть возможности ждать, пока я буду готова. Опасность существует сейчас, и я устала полагаться на то, что другие справятся с ней за меня. Я хочу перестать прятаться и терпеть оскорбления всех вокруг себя.

— Заблокируй это, — внезапно говорит Левин, снова нарушая ход моих мыслей, и почти прежде, чем я успеваю отреагировать, его рука тянется в мою сторону. Он целится под бинты, осознание этого вызывает у меня прилив смущения, потому что это означает, что он видел мои раны и мое изрезанное тело, но я рада, что он это делает, потому что, хотя я рефлекторно протягиваю руку, чтобы остановить его, я не успеваю. Я промахиваюсь, и его рука касается моей талии.

Я издаю тихий вздох, и он отстраняется.

— Я причинил тебе боль? — Его голос деловой. Это не столько забота обо мне, сколько просто вопрос, можем ли мы продолжить.

Я тяжело сглатываю, качая головой.

— Нет, я в порядке, — быстро говорю я. — Со мной все будет в порядке. Это просто удивило меня, вот и все.

— Поначалу эти удары будут легкими, — резко говорит Левин. — Виктор хочет, чтобы я продолжал тренировать тебя по мере заживления, поэтому позже, когда твои травмы достаточно заживут и ты усвоишь основы, мы будем делать это с большей интенсивностью. Возможно, будет больно или ты получишь удары, которые могут причинить боль, и тебе может захотеться отступить или остановиться из-за того, что ты пережила. Но со временем это сделает тебя умственно сильнее, а также физически.

Я пораженно смотрю на него. Я думала именно об этом, но, услышав, как он произносит это вслух, я задаюсь вопросом, Виктор ли сказал ему сказать это или он сам выразил это как цель? Это не похоже на то, что Левин предложил бы сам, особенно когда дело касается меня, он ничто иное, как просто рупор Виктора. Но какая возможная причина могла быть у Виктора, чтобы хотеть, чтобы я была умственно сильнее? Во всяком случае, со мной было бы легче справиться сломленной. Это единственная причина, по которой я думаю, что он мог стоять за моим похищением. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, он вообще не имеет к этому никакого отношения?!

— Со временем, возможно, будет проведено обучение полному контакту, хотя Виктор, возможно, захочет взять это на себя. Но тебе не нужно беспокоиться об этом прямо сейчас. На данный момент все, о чем тебе следует позаботиться, это изучить основы, которые я покажу тебе сегодня.

Он делает паузу, глядя на меня сверху вниз с чем-то, что выглядит почти как проблеск беспокойства в его глазах.

— Ты в порядке?

Даже от такой элементарной доброты у меня сжимается грудь, в горле внезапно появляется комок. Я прочищаю его, кивая и заставляя себя говорить четко.

— Да, я в порядке, — твердо говорю я ему, хотя прямо сейчас чувствую себя далеко не в порядке. Я хочу зайти внутрь, я хочу лечь, я хочу заснуть. Я хочу вернуться к тому, что было до того, как все это произошло, и каким-то образом избежать необходимости терпеть что-либо из этого. Однако это невозможно. Все, что я могу сейчас сделать, это попытаться не допустить повторения этого.

Вот почему я стою в окружении телохранителя вчетверо больше меня в русском лесу, дрожа от холода.

— Хорошо, — говорит Левин, расправляя плечи. — Давай попробуем еще раз.

В течение следующих получаса мы обмениваемся легкими ударами, Левин наносит удары по каждой моей руке, затем по бокам, а затем по бедрам, пока я пытаюсь блокировать. У меня болят предплечья, но я заставляю себя продолжать. К концу получаса я обнаруживаю, что чаще всего могу блокировать его, чем нет, предвосхищая его движение. Затем он начинает чередовать движения, путая направления, в которых он касается моих рук, боков или бедер, и даже тогда мне удается прилично блокировать по крайней мере половину из них, хотя я действую значительно медленнее.

— Сделай перерыв, — говорит Левин довольным голосом. — У тебя все хорошо. Может быть, нам стоит закончить?

Я бросаю взгляд на Виктора, надеясь, что он согласится. Я запыхалась и устала, но он качает головой, его руки скрещены на груди, а лицо суровое.

— Нет, — твердо говорит он. — Продолжайте, пока не выполните все действия, которые я поручил тебе показать ей предварительно.

— Я не уверен… — начинает говорить Левин, и голубые глаза Виктора становятся опасными. — Как пожелаешь, Медведь. — Тон Левина мгновенно меняется, и я смотрю на Виктора, снова видя человека, к которому я привыкла, того, кто внушает страх и повиновение даже такому человеку, как Левин. Мужчина, которого боятся даже самые сильные из других мужчин.

Я не знаю, как примирить этого мужчину с тем, кто нежно купал меня, кормил и настаивал, чтобы я заботилась о себе. Я не знаю, как два таких мужчины могут существовать в одном человеке.

— Хорошо, — говорит Левин, поворачиваясь ко мне, его тон намекает на скрытое нежелание. — Мы собираемся попробовать избежать захвата. Осторожно, но я хочу, чтобы ты выучила движение.

Я смотрю на его руки, меня переполняет неуверенность. Я не понимаю, как я могла бы когда-либо избежать чего-то настолько сильного, нежного или нет, а любой, кто нападет на меня, определенно не будет нежным. Но у меня точно нет выбора, поэтому я делаю глубокий вдох, киваю и смотрю ему в лицо.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Левин смотрит на меня взглядом, который можно было бы назвать почти добрым, хотя я не могу быть уверена.

— Я собираюсь обнять тебя за шею и притянуть назад, не совсем к себе, но вплотную, и завести твою другую руку тебе за спину. Я буду осторожен с твоими травмами. Речь идет не столько о том, чтобы по-настоящему освободиться от реальной хватки, сколько о том, чтобы выучить движения.

Я киваю, не уверенная, что сказать. Я беру себя в руки, и когда он подходит ко мне, я думаю, что готова к этому. Но когда он хватает меня за плечи, разворачивает и обхватывает мою шею рукой, я чувствую холодный прилив ужаса, который заставляет меня застыть на месте, мое сердце колотится в груди так сильно, что причиняет боль. Такое чувство, что оно вот-вот вырвется у меня из ребер. Я едва замечаю, как он тянется к моей руке, убирая ее за спину осторожным движением, которое никак нельзя назвать грубым, но это только усиливает ужас.

Он слегка обнимает меня, держа мое тело подальше от своего, конечно, потому что он знает так же хорошо, как и я, что, если бы любой мужчина, кроме Виктора, прижал меня к себе, за это пришлось бы чертовски дорого заплатить. Я не могу представить, чтобы Виктор стоял в стороне и позволял какому-либо мужчине так интимно прикасаться ко мне, независимо от цели.

Я почти хочу, чтобы это было сексуально. До сих пор Левин едва касался моих рук или боков своей рукой, и этого было недостаточно, чтобы вызвать панику от того, через что я прошла с Андреем и Степаном. Но это что-то другое, что-то, что напоминает мне о том, как меня держат, связывают, душат, и я не могу дышать из-за страха, парализующего душу. Я смутно смотрю на Виктора и вижу его жесткое лицо, его застывшее выражение. Но за темным взглядом его глаз, мне кажется, я вижу что-то еще. Может быть, мне это кажется. Но мне кажется, я вижу беспокойство, озабоченность, как будто он ждет, что произойдет. Смогу ли я прийти в себя.

Или же я слишком сломлена, слишком искалечена, чтобы сопротивляться.

Эта мысль вызывает во мне прилив гнева, который немного оттаивает от паники. Я не хочу быть сломленной. Я не хочу, чтобы они сделали так, что я больше никогда не смогу бороться со своим собственным страхом, чтобы что-то такое простое, как тренировка с человеком, который, я знаю, не причинил бы мне вреда, который отвечает перед моим мужем, одним из самых страшных людей в Братве, может вот так парализовать меня.

Левин все еще не отпускает меня. Он удерживает меня на месте, не усиливая хватку, но и не ослабляя ее, и я знаю, что должна пытаться вырваться. Я пытаюсь преодолеть страх, напомнить себе, что Левин не причинит мне вреда. Виктор убил бы его, если бы он это сделал.

Верно?

Не помогает и то, что это напоминает мне о том, что у Виктора есть кто-то, кто мог бы причинить мне вред, если бы он когда-нибудь решил избавиться от меня. Сделал бы это Левин? Я думаю, Левин выполнил бы любой приказ, который отдал бы ему Виктор, несмотря ни на что. Но если бы Виктор собирался это сделать, разве он уже не сделал бы этого? Если только, опять же, похищение не было способом сломать меня, уловкой, чтобы заставить меня думать, что Виктор не имеет к этому никакого отношения.

Я должна перестать так думать. Это завязывает меня в узлы, заставляя мой разум чувствовать, что я схожу с ума. Прямо сейчас мне нужно сосредоточиться на одном, на выздоровлении. С остальным я смогу разобраться позже.

Я извиваюсь в его руках, пытаясь вырваться, и я чувствую, как он оказывает малейшее давление, чтобы удержать меня на месте. От этого меня снова пробирает холодок страха, но я стискиваю зубы, заставляя себя обдумать это. Продолжать давить, продолжать двигаться. Пытаться. Я снова поворачиваюсь, не так сильно, чтобы причинить себе боль, но достаточно сильно, чтобы показать, что я прилагаю усилия. Левин отпускает меня, отступая назад, и я ахаю, мое сердце все еще колотится, когда я поворачиваюсь к нему лицом.

— Это пример приема, над которым мы будем работать, — спокойно говорит Левин. — Нам нужно научить твое тело игнорировать реакцию страха. Предположим, на тебя снова напали и тебе нужно защищаться. В этом случае твоя мышечная память должна работать отдельно от естественной реакции твоего тела на бег. Все боятся, — подчеркивает он. — У тебя больше причин реагировать испуганно, чем у других, но любой, кто окажется в такой ситуации, почувствует реакцию страха. Цель этого, научить тебя преодолевать его.

Что-то в том, как он это говорит, заставляет меня чувствовать, что он пытается успокоить меня, заставить меня почувствовать, что я не одинока в такой холодной, панической реакции. Когда я смотрю на Виктора, его лицо по-прежнему непроницаемо, и я не могу сказать, доволен он мной или нет.

— Я покажу тебе некоторые тактики, которые может использовать злоумышленник, — продолжает Левин, и я смотрю на него, удивляясь, почему меня так волнует, впечатлен ли Виктор, или счастлив, или что-то еще. Он заставляет меня это делать, поэтому он должен быть доволен, несмотря ни на что.

— Мы рассмотрим уровни сложности и способы побега. Как ты думаешь, ты справишься с этим?

Я перевожу дыхание, не давая себе слишком много времени на раздумья, прежде чем ответить.

— Да, — быстро говорю я, тяжело сглатывая. — Я могу это сделать.

— Продолжайте, — рявкает Виктор. — Вы не закончили.

Левин замирает, его лицо бесстрастно, но я потрясенно смотрю на Виктора.

— Виктор, я устала…

— Тебе больно? — Его челюсти сжимаются. — Твои раны снова кровоточат или слишком болезненны?

— Я… — Я колеблюсь, пытаясь определить, так это или нет. Мне больно, но это не мучительно. — Я думаю, что могу продолжать.

— Тогда продолжай.