Уловка-22

13. Майор де Каверли

Передвижка на карте линии фронта одурачила не противника, а майора де Каверли, который упаковал свой рюкзак, взял самолет и, полагая, что Флоренция уже захвачена союзниками, направился туда, намереваясь снять две квартиры для отпускников. К тому времени, когда Йоссариан выпрыгнул из окошка кабинета майора Майора и размышлял, к кому бы обратиться за помощью, майор де Каверли еще не вернулся из Флоренции.

Майор де Каверли, блистательный старец с суровой внешностью, вызывал у окружающих благоговейный трепет. У него была массивная львиная голова и внушительная седая грива, которая, подобно снежной метели, бушевала вокруг его строгого патриаршего лица. Его обязанности как начальника штаба эскадрильи, по мнению доктора Дейники и майора Майора, ограничивались метанием подков, похищением итальянских официантов и наймом квартир для отпускников. Со всеми тремя обязанностями он справлялся превосходно.

Когда падение таких городов, как Неаполь, Рим или Флоренция, казалось неминуемым, майор де Каверли складывал свой рюкзак, брал самолет с пилотом и улетал, не произнося при этом ни единого слова: достаточно было одного его внушительного, властного вида и мановения сморщенного пальца. Через день или два после занятия города он возвращался обратно с договорами на аренду двух просторных шикарных квартир, одна из которых предназначалась для офицеров, другая — для рядовых, причем обе были уже укомплектованы опытными поварами и разбитными горничными.

Спустя несколько дней газеты всего мира помещали фотографии первых американских солдат, прокладывающих себе путь в город сквозь руины и пожарища. С этими передовыми отрядами неизменно следовал майор де Кавер ли. Прямой, как шомпол, в раздобытом неизвестно откуда джипе, он всегда смотрел прямо перед собой. Над его головой то и дело рвались снаряды, а стройные молодые пехотинцы с карабинами перебегали по тротуарам от одного горящего здания к другому или падали замертво в подъездах. Опасности угрожали ему со всех сторон, но он сидел в джипе с таким видом, точно был застрахован от смерти: казалось, черты его лица застыли, превратившись в свирепую царственную маску, которую узнавали и почитали все летчики эскадрильи.

Для немецкой разведки майор де Каверли являл собой мучительную загадку. Никто из сотен пленных американцев не мог сообщить ничего конкретного о престарелом, с угрожающе изогнутой бровью и пылающим, повелительным взглядом, седовласом офицере, который, как казалось, бесстрашно и успешно руководил наступлением на самых важных участках. И для американских властей майор де Каверли был таинственной фигурой. Целый полк первоклассных разведчиков был брошен на передовую с заданием установить личность этого человека, а батальон закаленных в боях офицеров по связи с прессой сутками стоял в боевой готовности, имея при себе приказ немедленно предать гласности фамилию загадочного старика, как только его удастся найти.

В Риме по части найма квартир майор де Каверли превзошел самого себя. Офицеры, прибывавшие в Рим группами по четыре‑пять человек, получали каждый по одной‑две комнаты в новом белокаменном доме. На этаже имелись три просторные ванные, стены которых мерцали аквамариновыми плитками, и тощая горничная, по имени Микаэла, хихикавшая по всякому поводу, но содержавшая квартиру в образцовом порядке. Этажом ниже жили владельцы дома, державшиеся весьма подобострастно. Этажом выше — красивая богатая темноволосая графиня и ее красивая богатая темноволосая невестка.

Нижние чины — сержанты и рядовые — прибывали в Рим дюжинами, привозя с собой аппетиты Гаргантюа и тяжелые корзины, набитые консервами. Корзины вручались женщинам, которые стряпали и подавали на стол. В квартире для нижних чинов было веселее, чем у офицеров. Кроме того, там всегда хватало веселых, молодых, соблазнительных девчонок. Приводил их туда Йоссариан. Нижние чины после семидневного разгула оставляли девчонок на милость, всякому, кому они понадобятся, и возвращались со слипающимися глазами на Пьяносу. Покуда девчонки оставались в этих квартирах, у них были кров и еда. Все, что от них требовалось в обмен, — это ублажить каждого, кто их об этом попросит. И кажется, такое условие их вполне устраивало.

Несмотря на многочисленные опасности, которым майор де Каверли подвергал себя, снимая квартиры, свое единственное ранение он получил, по иронии судьбы, возглавляя триумфальное вступление в «открытый» город Рим. Его ранило в глаз цветком, который швырнул в него с близкого расстояния жалкий, хихикающий, пьяный старикашка. Сущий дьявол, со зловещим блеском в глазах, он впрыгнул в машину майора де Каверли, грубо и бесцеремонно облапил осанистую седую голову майора и, паясничая, расцеловал его в обе щеки. Изо рта его несло кислым винным духом, сыром и чесноком. Рассмеявшись пустым, дребезжащим, колючим смехом, старикашка спрыгнул с машины и скрылся в веселой, празднично настроенной толпе.

Майор де Каверли вел себя в беде как истый спартанец. В течение всей этой сцены он не дрогнул перед лицом ужасного испытания. И только завершив все свои дела в Риме и вернувшись на Пьяносу, он обратился к врачам.

Решив по‑прежнему взирать на мир двумя глзами, он приказал доктору Дейнике прикрыть его поврежденный глаз чем‑нибудь прозрачным. Он хотел по‑прежнему ловко метать подковы, похищать итальянских официантов и снимать квартиры, глядя при этом в оба.

Для всей эскадрильи майор де Каверли был колоссом, но сказать ему об этом никто не осмеливался. Единственным человеком, посмевшим обратиться к майору, был Милоу Миндербиндер. На второй неделе своего пребывания в эскадрилье он подошел к площадке для метания подков, держа в руках сваренное вкрутую яйцо, которое он поднял высоко над головой, чтобы майор де Каверли мог хорошенько его рассмотреть. Майор де Каверли остолбенел от наглости Милоу и обратил против него всю силу своей устрашающей внешности: резко очерченный, тяжело нависающий, изборожденный глубокими, как канавы, морщинами, лоб, гневно торчащий, подобно огромной скале, нос. Милоу стоял на том же месте, спрятавшись за крутым яйцом. Он держал его перед собой как некий магический талисман. Через некоторое время буря начала стихать и опасность миновала.

— Что это такое? — вопросил майор де Каверли.

— Яйцо, — ответил Милоу.

— Какое яйцо? — резко спросил майор де Каверли.

— Крутое, — отетил Милоу.

— Какое еще крутое яйцо? — рявкнул майор де Каверли.

— Свежее крутое яйцо, — ответил Милоу.

— Откуда взялось это свежее яйцо? — поинтересовался майор де Каверли.

— Курочка снесла, — ответил Милоу.

— Где эта курочка? — спросил майор де Каверли.

— Курочка — на Мальте, — ответил Милоу.

— И много курочек на Мальте?

— Вполне достаточно, чтобы они несли свежие яйца для каждого офицера эскадрильи, причем яйцо обошлось бы столовой в пять центов.

— Я питаю слабость к свежим яйцам, — признался майор де Каверли.

— Если бы мне дали самолет, чтобы я мог летать раз в неделю на Мальту, я обеспечил бы всех свежими яйцами, — ответил Милоу. — В конце концов, Мальта — не так уж и далеко.

— Да, до Мальты не так уж и далеко, — заметил майор де Каверли. — Пожалуй, вы могли бы летать рай в неделю и обеспечивать всех свежими яйцами.

— Да, — согласился Милоу, — пожалуй, мог бы. Мне бы только самолет…

— Я люблю яичницу из свежих яиц, — вспомнил майор де Каверли, — на свежем масле.

— Свежее масло не так уж трудно закупить на Сицилии по двадцать пять центов за фунт, — ответил Милоу. — Двадцать пять центов за фунт свежего масла — это совсем недорого. У нашей столовой хватят денег и на масло. А часть масла можно с выгодой перепродать другой эскадрилье и почти полностью оправдать собственные расходы.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил майор де Каверли.

— Меня зовут Милоу Миндербиндер, сэр. Мне двадцать семь лет.

— Ты хороший начальник столовой, Милоу.

— Благодарю вас, сэр. Сделаю все, что в моих силах, и стану хорошим начальником столовой.

— Благословляю тебя, мой мальчик. Возьми‑ка подкову.

— Благодарю вас, сэр. А что мне с ней делать?

— Метнуть.

— Метнуть подальше?

— Вон на тот колышек. А потом подбери ее и метни на этот. Это такая игра, понимаешь? Подкова должна вернуться на место.

— Понятно, сэр. А почем нынче подковы?

Запах свежих яиц, романтично потрескивающих на сковородке в лужице свежего масла, пронесся над Средиземным морем и достиг ноздрей генерала Дридла, пробудив у него волчий аппетит. Генерал Дридл в сопровождении медсестры, следовавшей за ним повсюду, и своего зятя полковника Модэса примчался на Пьяиосу. Для начала генерал Дридл съел не моргнув глазом все, что ему подали в столовой у Милоу, после чего остальные три эскадрильи, входившие в полк Каткарта, передали свои столовые под начало Милоу. Каждая эскадрилья выдала ему самолет и пилота для доставки свежих яиц и масла. Семь дней в неделю самолеты Милоу совершали челночные операции, и офицеры всех четырех эскадрилий начали с ненасытной жадностью уплетать свежие яйца. Это была какая‑то яичная оргия. Генерал Дридл пожирал свежие яйца на завтрак, обед и ужин, а между завтраком, обедом и ужином он пожирал яйца в еще большем количестве, покуда Милоу не обнаружил месторасположение обильных источников свежей телятины, говядины, молодой баранины, утятины, грибов, южноафриканских омаров, креветок, ветчины, пудингов, винограда, мороженого, клубники к артишоков.

В авиабригаду генерала Дридла входили еще три полка бомбардировочной авиации, и все они, умирая от зависти, снарядили свое собственные самолеты в экспедицию на Мальту за свежими яйцами, но обнаружили, что там свежие яйца продаются по семь центов за штуку. Поскольку они могла покупать те же яйца у Милоу по пять центов, имело смысл передать и их столовые в синдикат Милоу. Так они и поступили, предоставив в распоряжение Милоу самолеты и пилотов для доставки по воздуху не только яиц, но и других продуктов, которые он им обещал.

Всех окрылил такой поворот событий, а больше всего полковника Каткарта, вообразившего, что на него посыпались пироги и пышки. Он игриво приветствовал Милоу при каждой встрече и в порыве великодушия, а может быть, желая заглушить угрызения совести, рекомендовал майора Майора на повышение. Штаб двадцать седьмой воздушной армия в лице экс‑рядового первого класса Уинтергрина тут же отверг эту рекомендацию. Уинтергрин нацарапал довольно резкую по тону бумажку без подписи, в которой напоминал, что армия располагает только одним майором Майором и из‑за какого‑то повышения не намерена терять столь уникальную личность в угоду полковнику Кэткарту. Полковник Каткарт был уязвлен до глубины души столь грубым выговором и виновато забился в свою комнату. Он считал майора Майора виновником нахлобучки и в тот же день решил разжаловать его в лейтенанты.

— Скорее всего, вам не позволят это сделать, — заметил подполковник Корн со снисходительной улыбкой, явно наслаждаясь создавшейся ситуацией. — По тем же причинам, по каким вам не позволили повысить его. И потом вы, право, выглядели бы довольно глупо, пытаясь разжаловать его в лейтенанты сразу после попытки присвоить ему такой же чин, как у меня.

Полковник Кэткарт чувствовал, что под него подкапываются со всех сторон. Куда больше ему повезло с ходатайством о награждении Йоссариана за бомбардировку Феррары. Семь дней прошло, как полковник Кэткарт добровольно вызвался уничтожить мост через реку По, а мост все еще стоял целехонький. За шесть дней его люди сделали девять вылетов и не смогли разрушить мост.

На седьмой день состоялся десятый боевой вылет. Тогда‑то Йоссариан и погубил Крафта вместе со всем экипажем, вторично поведя на цель звено из шести самолетов. Йоссариан старательно выполнил второй боевой заход — тогда он еще был храбрецом. Он не отрывал глаз от бомбового прицела, пока бомбы не пошли к земле. Когда же он поднял голову и глянул вверх, корабль был залит изнутри неестественным оранжевым светом. Сначала Йоссариан подумал, что в самолете пожар. Потом он заметил, что прямо над ними летит самолет с горящим мотором, и завопил, чтобы Макуотт взял резко влево. Секундой позже у самолета Крафта взрывом оторвало крыло. Объятая пламенем развалина камнем пошла к земле — сначала фюзеляж, потом крутящееся в воздухе крыло. Град мелких металлических осколков отбивал чечетку по верхней обшивке самолета Йоссариана, и непрерывное «ба‑бах! ба‑бах! ба‑бах!» зениток грохотало вокруг.

Когда они приземлились, десятки глаз хмуро наблюдали за тем, как подавленный Йоссариан прошел к капитану Блэку, стоявшему у зеленого дощатого домика инструкторской, докладывать о разведнаблюдениях. Оказалось, что там его ждали полковник Кэткарт и подполковник Корн, желавшие с ним побеседовать.

Майор Дэнби, загораживавший собой вход в инструкторскую, взмахом руки приказал всем прочим удалиться. Стояла гробовая тишина.

Йоссариан едва передвигал свинцовые от усталости ноги и мечтал поскорее сбросить пропотевшую одежду. Он вошел в инструкторскую со сложным чувством, не зная, что будет говорить.

Полковник Кэткарт был потрясен случившимся.

— Дважды?.. — спросил он.

— С первого раза промазал бы. — ответил Йоссариан вполголоса, не поднимая глаз.

В длинном узком деревянном сарае гуляло эхо, слабо вторя их голосам.

— Но почему дважды? — повторил полковник Кэткарт с явным недоверием.

— С первого раза промазал бы, — повторил Йоссариан.

— Но Крафт остался бы жив.

— Мост остался бы тоже…

— Опытный бомбардир должен сбрасывать бомбы с первого раза, — напомнил полковник Кэткарт. — Остальные пять бомбардиров отбомбились с первого раза.

— И промазали, — сказал Йоссариан. — Пришлось бы лететь еще не раз к этому проклятому мосту.

— Но тогда, возможно, вы попали бы в него с первого захода.

— А может быть, вообще не попали бы.

— Возможно, дело обошлось бы без жертв.

— А возможно, и жертв было бы больше, и мост остался бы невредим.

— Не смейте возражать! — сказал полковник Кэткарт. — Мы все попали в довольно неприятную историю.

— Я вам не возражаю, сэр.

— Нет, возражаете. Даже то, что вы сказали, — это уже возражение.

— Так точно, сэр. Виноват.

Полковник Кэткарт яростно стучал по столу костяшками пальцев. Подполковник Корн, приземистый, темноволосый, апатичный человек с брюшком, сидел, небрежно развалясь, на одной из передних скамеек, положив сцепленные руки на загорелую лысину. За поблескивающими стеклами очков глаза его насмешливо щурились.

— Давайте подойдем к этому делу абсолютно объективно, — подал он идею полковнику Кэткарту.

— Давайте попытаемся подойти к этому делу абсолютно объективно, — с внезапным вдохновением сказал Йоссариану полковник Каткарт. — Не подумайте, что я сентиментален или что‑нибудь в этом роде. Гроша ломаного не дам за тот самолет и его экипаж. Просто этот случай ужасно глупо выглядит в донесении. Как я сумею преподнести его в своем рапорте?

— А почему бы вам не наградить меня орденом? — застенчиво предложил Йоссариан.

— За то, что вы второй раз зашли на цель?

— Вы же наградили Заморыша Джо, когда он сбил самолет по ошибке.

Полковник Кэткарт засмеялся недобрым смешком:

— Если мы вас не предадим военно‑полевому суду, считайте, что вам повезло.

— Но ведь я со второго захода уничтожил мост, — запротестовал Йоссариан. — Мне казалось, вы хотели, чтобы мост был уничтожен?

— Ах, я и сам не знаю, чего я хотел! — раздраженно крикнул полковник Каткарт. — Конечно, я — за то, чтобы мост был разрушен. С тех пор как я решился послать людей на бомбежку этого моста, я только о нем и думаю. Но почему вы не могли разбомбить его с первого раза?

— Не хватило времени. Мои штурман не был уверен, что мы вышли на нужный город.

— На нужный город? — полковник Кэткарт был озадачен. — Теперь вы, кажется, пытаетесь свалить всю вину на Аарфи?

— Нет, сэр. Это моя ошибка, что я позволил ему сбить меня с толку. Я пытаюсь лишь вам доказать, что не считаю себя непогрешимым.

— Непогрешимых нет, — отрезал полковник Каткарт и добавил многозначительным тоном: — Незаменимых — тоже.

Опровержений не последовало. Подполковник Корн лениво потянулся.

— Нам нужно прийти к какому‑то решению, — небрежно заметил он, обращаясь к полковнику Кэткарту.

— Нам нужно прийти к какому‑то решению, — сказал Йоссариану полковник Кэткарт. — Вы сами во всем виноваты. Зачем вам понадобилось заходить на цель дважды? Почему, как и все остальные, вы не смогли сбросить бомбы с первого раза?

— С первого раза я бы промазал.

— Сдается мне, что теперь мы уже заходим на цель вторично, — прервал их подполковник Корн, смеясь.

— Так что же нам делать? — в отчаянье воскликнул полковник Кэткарт. — Нас ждут.

— А почему нам и в самом деле не дать ему орден? — предложил подполковник Корн.

— За что? За то, что он дважды зашел на цель?

— За то, что он второй раз зашел на цель, — ответил подполковник Корн с задумчивой и самодовольной улыбкой. — В конце концов, по‑моему, требуется немалое мужество, чтобы зайти на цель вторично, когда рядом нет самолетов, которые отвлекали бы на себя зенитный огонь противника. И ведь он действительно разбомбил мост. В этом‑то и спасенье: не стыдиться, а гордиться надо. Нас никто не осудит за то, что мы сделаем.

— Думаете, получится?

— Не сомневаюсь. А для верности — давайте произведем его в капитаны.

— Вам не кажется, что мы немножко пересаливаем?

— Нет, не кажется. Лучше всего — играть наверняка.

— Ну хорошо, — решился полковник Кэткарт. — За то, что он проявил мужество, зайдя на цель дважды, дадим ему орден и произведем в капитаны.

Подполковник Корн протянул руку за фуражкой.

— А теперь под занавес улыбнитесь, — пошутил он в дверях и обнял Йоссариана за плечи.

14. Малыш Сэмпсон

К тому времени, когда надо было лететь на Болонью, у Йоссариана храбрости было ровно столько, сколько требовалось, чтобы не заходить на цель даже единожды. Сидя в носовой части самолета Малыша Сэмпсона, он нажал кнопку переговорного устройства и спросил:

— Ну что там стряслось с машиной?

— Разве что‑нибудь стряслось? — взвизгнул Малыш Сэмпсон. — Что случилось?

От крика Малыша Сэмпсона Йоссариан похолодел.

— Что случилось? — заорал он в ужасе. — Будем прыгать?

— А я откуда знаю! — истерически закричал в ответ Малыш Сэмпсон. — Говорят, надо прыгать? Кто это сказал? Кто?

— Я — Йоссариан, в носовой части! Йоссариан! В носовой части! Я слышал, ты сказал «что‑то случилось». Ведь ты сказал «что‑то случилось»?

— Мне показалось, это ты сказал «что‑то стряслось». Вроде все нормально.

У Йоссариана оборвалось сердце. Если все идет нормально и у них нет повода, чтобы повернуть обратно, значит, действительно случилось ужасное. Йоссариан напряженно размышлял.

— Я тебя не слышу, — сказал он.

— Я сказал: все идет нормально.

Ослепительное солнце играло на голубой, фарфоровой глади моря, сверкало на обшивке соседних самолетов. Йоссариан вцепился в разноцветные шнуры переговорного устройства и выдернул их из коммутаторного гнезда.

— Я все равно тебя не слышу, — сказал он. Он ничего не слышал. Неторопливо сложив карты и прихватив с собой три летных бронекостюма, он пополз в главный отсек. Нейтли, застывший неподвижно в кресле второго пилота, уголком глаза наблюдал за тем, как Йоссариан вполз в кабину и стал позади Малыша Сэмпсона. Тот слабо улыбнулся Йоссариану. Скованный и придавленный бронекостюмом, парашютом, шлемом и наушниками, он выглядел хрупким, очень молодым и застенчивым. Иоссариан наклонился к уху Малыша Сэмпсона.

— Я все равно тебя не слышу! — прокричал он, перекрывая ровный гул моторов.

Малыш Сэмпсон удивленно оглянулся. У него было угловатое смешное лицо с изогнутыми бровями и жидкими белесыми усиками.

— Что? — крикнул он через плечо.

— Я тебя по‑прежнему не слышу, — повторил Йоссариан.

— Говори громче, — сказал Малыш Сэмпсон. — Я тебя по‑прежнему не слышу.

— Я тебя по‑прежнему не слышу! — заголосил Йоссариан.

— Ничего не могу поделать! — заголосил в ответ Малыш Сэмпсон. — Я кричу изо всех сил!

— Тебя не слышно в переговорном устройстве! — взревел Йоссариан с еще большим отчаянием в голосе. — Придется поворачивать обратно.

— Из‑за переговорного устройства? — недоверчиво спросил Малыш Сэмпсон.

— Поворачивай обратно, пока я тебе не проломил башку!

Малыш Сэмпсон взглянул на Нейтли, ища у него поддержки, но тот отвернулся с подчеркнутым безразличием.

По званию Йоссариан был старше каждого из них. Малыш Сэмпсон поколебался еще секунду, а затем, издав ликующий вопль, охотно капитулировал.

— Меня это вполне устраивает! — радостно объявил он и весело присвистнул. — Да, ваше величество, Малыша Сэмпсона это вполне устраивает! — Он свистнул еще разок и крикнул в переговорное устройство: — А ну слушайте меня, птички мои небесные! Это орет во всю глотку адмирал Малыш Сэмпсон, гордость королевского флота. Так вот, ваши величества. Мы поворачиваем домой, ребятки, будь я неладен. Обратно поворачиваем!

Торжествующим взмахом руки Нейтли сорвал с себя шлем и наушники и от избытка чувств начал раскачиваться, будто шаловливое дитя на высоком стульчике. Сержант Найт, как тяжелый мешок, грохнулся вниз из верхней турельной установки и в лихорадочном возбуждении принялся колотить летчиков по спине. Малыш Сэмпсон развернул машину, описал широкую изящную дугу и, покинув звено, взял курс на свой аэродром. Когда Йоссариан сунул штырек наушников в гнездо запасного переключателя, два стрелка в хвостовом отсеке дуэтом распевали «Кукарачу».

На аэродроме их веселье быстро улетучилось. Наступило неловкое молчание. Спускаясь на самолета и усаживаясь в поджидавший их джип, Йоссариан трезво отдавал себе отчет в том, что он натворил. На обратном пути никто не проронил ни слова. Гнетущее гипнотизирующее безмолвие обволакивало горы, море и леса. Чувство одиночества усилилось, когда, свернув с шоссе, они покатили к расположению эскадрильи. Йоссариан вышел из машины последним. Успокоительная, как наркотик, тишина висела над опустевшими палатками. Эскадрилья точно вымерла, не видно было ни одной живой души, если не считать доктора Дейники, который печально восседал у закрытой двери санчасти, нахохлившись, как курица на насесте. Он тщетно пытался прогреть свой заложенный нос, подставив его солнечным лучам. Йоссариан знал, что доктор купаться с ним не пойдет. Дейника вообще никогда не купался. В воде человеку может стать плохо, и он может утонуть, даже если воды по щиколотку. В воде у человека может произойти закупорка коронарных сосудов, и его придется вытаскивать на берег волоком. Кроме того, плаванье приводит к перенапряжению и охлаждению организма, а от этого можно заболеть полиомиелитом или менингитом. Страх, которым была охвачена эскадрилья перед налетом на Болоныо, вселил в доктора еще более мучительное беспокойство за собственную жизнь. Теперь по ночам ему мерещилось, что к нему в палатку лезут грабители.

Заглянув в лиловатую тьму палатки оперативного отделения, Йоссариан увидел Вождя Белый Овес, поглощенного присвоением чужого виски, каковым он усердно отравлял свой организм. В данный момент он расписывался в соответствующем списке за непьющих и проворно переливал спиртное в прихваченные с собой бутылки. Вождь спешил, чтобы успеть урвать побольше, до того как капитан Блэк спохватится и приплетется, чтобы украсть остальное.

Мотор джипа мягко заворчал. Малыш Сэмпсон, Нейтли и другие бесшумно разбрелись каждый в свою сторану и растворились в золотистом безмолвии. Пару раз кашлянув, джип укатил. Йоссариан остался один. Вокруг все было сковано чугунной, первозданной дремотой. Зелень казалась черной, все прочее отливало гнойной желтизной. Даль была прозрачна, воздух сух, и слышно было, как где‑то у моря бриз шуршит листвой. На душе у Йоссариана было неспокойно и тревожно, а ввалившиеся от усталости глаза слипались. Но когда он, еле волоча ноги, вошел в парашютную палатку, где стоял длинный полированный стол, совесть разом перестала грызть его и червь сомнения, не причинив особой боли, тихо уполз в глубины сознания.

Оставив в палатке бронекостюм и парашют, Йоссариан вышел обратно и мимо цистерн с водой направился в разведотделение, чтобы вернуть планшет капитану Блэку. Тот сидел в кресле, забросив костлявые ноги на стол, и клевал носом. Завидев Йоссариана, он равнодушно осведомился, почему они вернулись. Не удостоив его ответом, Йоссариан положил планшет на деревянный барьер и вышел.

У себя в палатке он сбросил парашютные лямки и разделся. Орр находился в Риме и должен был вернуться сегодня к вечеру из отпуска, который ему дали за то, что он утопил свой самолет в море близ Генуи. Нейтли, поди, уже складывает вещи, чтобы отправиться в Рим, как только вернется Орр. Он, конечно, на седьмом небе от счастья, что остался жив, и ждет не дождется минуты, когда снова начнет бесплодно и мучительно ухаживать за своей римской красоткой. Раздевшись догола, Йоссариан присел на койку отдохнуть — без одежды он чувствовал себя намного лучше. В одежде ему всегда было как‑то не по себе. Потом он надел чистые трусики, тапочки и, перекинув через плечо купальное полотенце цвета хаки, отправился на пляж.

Тропинка из эскадрильи привела его на артиллерийскую позицию в лесу, о существовании которой он прежде не подозревал. Двое рядовых спали на мешках с песком. Третий ел гранат. Откусывая большие куски, он энергично работал челюстями и выплевывал косточки в кусты. Когда он жевал гранат, по его подбородку стекал пурпурный сок. Йоссариан углубился в лес, любовно поглаживая свой живот, будто желая убедиться, что все на месте. Вдруг на земле по обе стороны от тропинки он заметил полчища грибов, выросших после дождя. Они торчали из липкой земли, как пальцы мертвецов. Они росли в огромном изобилии, повсюду, куда хватало глаз. Их были тысячи, и они лезли из‑под каждого куста. Казалось, они пухнут, раздуваются и множатся прямо у него на глазах. Он быстро зашагал прочь, охваченный мистическим ужасом, и не сбавлял ходу до тех пор, пока не почувствовал под ногами сухой песок. Теперь грибы остались позади. Он опасливо оглянулся, боясь, что сейчас увидит, как эти мягкие, безглазые, белые существа ползком преследуют его или карабкаются, извиваясь, по деревьям беспорядочной. колышущейся массой.

На пляже было пустынно. Йоссариан слышал лишь неясное бормотание ручья, приглушенный шелест травы и кустарника за своей спиной, немые вздохи прозрачных волн. Прибой был слабым, вода — чистой и прохладной. Йоссариан оставил на песке вещи и вошел в воду сначала по колено, потом окунулся с головой. На горизонте тянулась едва видимая, окутанная зыбкой дымкой, узенькая полоска земли. Йоссариан лениво подплыл к плоту, подержался за край и неторопливо поплыл обратно, покуда ноги не коснулись песчаного дна. Здесь он несколько раз окунулся с головой в зеленоватую воду и почувствовал себя чистым и свежим. Потом он растянулся на песке лицом вниз и заснул. Мощный слитный гул десятков моторов ворвался в его сон, как грохот землетрясения: над самой головой шли самолеты, возвращавшиеся после налета на Болонью.

Он проснулся, зажмурился от легкой головной боли и открыл глаза, чтобы взглянуть на мир, бурлящий в хаосе — хаосе, в котором царил свой порядок. И ахнул от изумления при виде фантастического зрелища: двенадцать звеньев шли спокойно и уверенно, строго выдерживая строй. Картина была слишком необычная, чтобы в нее можно было поверить: не видно было даже самолетов с ранеными, торопившихся первыми зайти на посадку; не было поврежденных самолетов, плетущихся в хвосте; не было в воздухе и дыма сигнальных аварийных ракет. Все машины были на месте, — кроме его собственной. На мгновение он оцепенел: он почувствовал, что сходит с ума. Когда он понял, какую злую шутку сыграла с ним судьба, он чуть не расплакался. Он понял, что, видимо, облака закрыли цель до того, как самолеты успели сбросить бомбы, и, стало быть, налет на Болонью придется повторить.

Йоссариан ошибся. Облаков не было. Бомбы сбросили. Слетали спокойно, как «за молоком», — вражеских зениток в Болонье не оказалось вообще.

15. Пилтчард и Рен

Штабные офицеры — капитан Пилтчард и капитан Рен — отвечали за координацию совместных боевых действий всех звеньев эскадрильи. Оба — невысокого роста, оба — незлобивые и спокойные, они обожали летать на боевые задания и молили судьбу и полковника Кэткарта не лишать их и впредь такого удовольствия. Они уже сделали сотню боевых вылетов и жаждали налетать еще одну. Они сами себя назначали на каждый вылет. Война была самым лучшим событием в их жизни, и они боялись, что ничего подобного с ними больше не повторится. Они исполняли свои обязанности скромно, сдержанно, без шума, изо всех сил стараясь ни с кем не портить добрых отношений. Они с готовностью улыбались каждому встречному. Говорили они невнятно, запинаясь. Но этим толковым, веселым, сноровистым ребятам легко было только друг с другом. При встрече с другими они отводили глаза, и даже с Йоссарианом они боялись встречаться взглядом, когда устроили собрание под открытым небом, чтобы при всех объявить Йоссариану выговор за то, что он заставил Малыша Сэмпсона повернуть обратно во время налета на Болонью.

— Ребята, — сказал капитан Пилтчард, застенчиво улыбаясь, — когда вы поворачиваете домой с полпути во время выполнения боевого задания, вы уж, пожалуйста, прежде удостоверьтесь, что стряслось действительно что‑то серьезное. Ну а если какая‑нибудь чепуха, вроде неисправности переговорного устройства или там что‑нибудь еще вроде этого, тогда уж лучше не надо… Идет? Вот сейчас капитан Рен выступит, он хочет сказать подробнее по этому вопросу…

— Капитан Пилтчард прав, ребята, — сказал капитан Рен, — Вот и все, что я собирался вам сказать по этому вопросу. Сегодня мы, значит, наконец слетали на Болонью, и оказалось, что ничего страшного — слетали «за молоком». Все мы, понятно, малость того… нервничали и бомбили не бог весть как удачно. Ну ладно, теперь слушайте. Полковник Кэткарт разрешил нам слетать на Болонью еще разок. И уж завтра мы действительно сотрем в порошок их склады боеприпасов. Ну что вы на это скажете?

И чтобы доказать Йоссариану, что они не питают к нему злых чувств, они назначили его ведущим бомбардиром на машину Макуотта, поручив возглавить первое звено в завтрашнем налете на Болонью.

Йоссариан зашел на цель, как Хэвермейер, — уверенно, без всяких противозенитных маневров, и внезапно попал под такой огонь, что чуть не наложил в штаны. Да, их встретил плотный зенитный огонь! Итак, Йоссариана усыпили и заманили в ловушку. Теперь он должен сидеть как идиот и дожидаться, пока отвратительное черное облачко взрыва окутает его и перенесет на тот свет. И пока он не сбросил бомбы, ему не оставалось ничего другого, как глазеть в прицел, где тонкое перекрестие визирных нитей лежало на цели, как притянутое магнитом, в точности там, куда он навел, — над двором закамуфлированных складских помещений, как раз у цоколя первого здания. Самолет полз тягостно медленно. Йоссариан не мог унять дрожь во всем теле. До него то и дело доносилось: «бум‑бум‑бум‑бум!» — слитные четырехтактные взрывы грохотали вокруг. И вдруг почти рядом с резким пронзительным «трах» разорвался одиночный снаряд. Тысячи молоточков застучали в голове Йоссариана. «Господи, помоги мне скорее отбомбиться», — взмолился он. Ему хотелось рыдать. Моторы гудели монотонно, как жирные ленивые мухи. Наконец индексы в прицеле пересеклись и восемь пятисотфунтовых бомб одна за другой пошли вниз. Самолет, став легче, бодро взмыл вверх. Йоссариан оторвался от прицела и, изогнувшись, посмотрел на индикатор слева. Когда стрелка коснулась нуля, он закрыл дверцы бомбового люка и срывающимся голосом крикнул в переговорное устройство:

— Круто вправо!

Макуотт молниеносно выполнил приказание. Надсадно взвыли моторы. Макуотт безжалостно положил воющую машину на крыло и отвернул ее в сторону. Не сделай он этого — два снаряда вонзились бы им прямо в фюзеляж. Потом Йоссариан приказал Макуотту набирать высоту, и они полезли все выше и выше, покуда не прорвались наконец в безмятежный, бриллиантово‑голубой небесный оазис, солнечный и чистый, окаймленный на горизонте тонкими и редкими, как пух, облачками. Ветер успокаивающе тренькал, ударяясь о выпуклое остекление кабины. Йоссариан с наслаждением расслабился, но это продолжалось недолго, потому что они увеличили скорость, и он приказал Макуотту взять влево, а потом заставил его резко идти вниз, — и от радости у него перехватило дыхание, потому что грибообразные кучи зенитных разрывов поднимались прямо у них над головой и сзади справа, как раз на том месте, где машина должна была оказаться, если бы они не взяли влево и не вошли в пике. Еще одним грубым окриком Йоссариан велел Макуотту выровнять машину, и потом они опять взмыли, и к тому моменту, когда внизу начали рваться бомбы, машина, сделав круг, вернулась на стерильно‑голубую небесную прогалину. Первая бомба упала во дворе, точно там, куда целил Йоссариан. А потом одна за другой начали рваться их бомбы и бомбы, сброшенные с самолетов его звена. Оранжевые вспышки побежали по крышам, и в тот же миг здания рухнули, и пенистые клубы розового, серого и угольно‑черного дыма буйно повалили во всех направлениях, и в недрах дыма что‑то тряслось и содрогалось под ударами красных, белых и золотых молний.

— Ты только посмотри! — громко восторгался Аарфи, стоя рядом с Йоссарианом. На его толстом, круглом лице сияло восхищение. — Там, должно быть, склады боеприпасов.

Йоссариан совсем забыл об Аарфи.

— Убирайся! — закричал он ему. — Убирайся из носа! Аарфи вежливо улыбнулся и показал на цель, великодушно приглашая Йоссариана полюбоваться. Свирепым жестом Йоссариан указал ему на вход в лаз и начал подталкивать туда Аарфи.

— Иди в машину! — неистово заорал он. — Иди в машину!

Аарфи добродушно пожал плечами.

— Я тебя не слышу! — объяснил он.

Йоссариан ухватил его за лямки парашюта и толкнул к лазу. В этот момент самолет тряхануло так, что у Йоссариана загремели кости и остановилось сердце. Он понял — это конец. — Вверх! — завизжал он в переговорное устройство, сообразив, что еще жив. — Вверх, паскуда! Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!

Самолет взвыл и, дрожа всем корпусом, пошел ввысь, пока Йоссариан не выровнял его, еще раз рявкнув на Макуотта, который снова беспощадно повернул ревущую машину на сорок пять градусов, отчего Йоссариана чуть не вывернуло наизнанку. Расслабляющая тошнота подступила к горлу, и он, не чувствуя собственного веса, повис в воздухе, пока не заставил Макуотта снова выровнять машину, но только для того, чтобы тут же развернуться через правое крыло и ринуться в умопомрачительное пике. Они мчались сквозь бесконечные, похожие на привидения клочья черного дыма. Висевшая в воздухе гарь липла к гладкому плексигласовому носу самолета, и у Йоссариана было ощущение, будто прокопченный пар зло хлещет его по щекам. Сердце его снова ныло и колотилось от ужаса, а самолет по его команде метался то вверх, то вниз сквозь многочисленные разрывы, пытавшиеся в смертельной ненависти настичь Йоссариана. Пот ручьями струился по шее Йоссариана. Строй звена нарушился, но Йоссариана это не интересовало — он был занят только собой. В горле саднило от истошных криков Макуотту. Каждый раз, когда Макуотт менял направление, рев моторов становился оглушающим и захлебывающимся. А далеко впереди перед ними небо по‑прежнему кишело взрывами зенитных снарядов, выпущенных другими батареями: понатыканные вокруг, они вели заградительный огонь точно на заданную высоту, поджидая, как садисты, пока самолет Йоссариана окажется в пределах досягаемости.

Вдруг самолет ударило, взрыв подбросил машину так, что она чуть не перевернулась брюхом кверху. В носовую часть повалили клубы сладковатого голубого дыма. Что‑то горело! Йоссариан рванулся к выходу и уперся в Аарфи, который преспокойно чиркая спичкой, зажигал свою трубочку. Йоссариан в полном замешательстве уставился на усмехающегося круглолицего штурмана. Кто‑то из них, вероятно, сошел с ума.

— Боже мой, да что же это такое! — с удивлением и мукой в голосе завопил Йоссариан. — Убирайся ты к чертовой матери из носа! Ты спятил, что ли? Убирайся!

— Что? — спросил Аарфи.

— Убирайся! — истерично взвизгнул Йоссариан и начал колотить кулаками Аарфи, стоявшего заложив руки за спину. — Убирайся!

— Я тебя все равно не слышу! — с мягкой укоризной отозвался Аарфи. Вид у него был самый невинный и чуточку озадаченный. — Говори, пожалуйста, погромче!

— Убирайся из носа! — завопил Йоссариан, совсем отчаявшись. — Нас убьют! Неужели тебе не ясно? Нас хотят убить.

— Как держать, черт возьми? — рассвирепев, крикнул Макуотт по переговорному устройству страдальческим, срывающимся голосом. — Куда курс держать?

— Поворачивай влево! Левее, проклятый, вонючий сукин сын! Круто влево!

В это время Аарфи незаметно, но пребольно ткнул Йоссариана под ребро кончиком трубки. Ойкнув, Йоссариан подскочил и рухнул на колени, бледный как полотно и дрожащий от ярости. Аарфи ободряюще подмигнул ему и, показав большим пальцем через плечо на Макуотта, спросил со смехом:

— Какая блоха его укусила?

Йоссариану показалось, что все это происходит в каком‑то нереальном, призрачном мире.

— Ты уберешься отсюда? — простонал он и изо всех сил толкнул Аарфи. — Ты оглох или что? Уходи в машину! — И крикнул Макуотту: — Пикируй! Пикируй!

Внизу они снова попали в треск и уханье плотного зенитного огня, и Аарфи еще раз украдкой ткнул Йоссариана под ребро концом трубки. Снова ойкнув, Йоссариан испуганно отпрянул.

— Я все равно тебя не слышу, — сказал Аарфи.

— Я сказал: «Убирайся отсюда!» — крикнул Йоссариан и расплакался. Он начал обеими руками изо всех сил бить Аарфи в живот: — Убирайся от меня! Убирайся!

Лупить Аарфи было все равно что бить слабо надутую кислородную подушку. Аарфи не оказывал сопротивления, его мягкая бесчувственная туша никак не реагировала на удары. Йоссариан в изнеможении опустил руки. Его охватило унизительное чувство бессилия, хотелось плакать от жалости к самому себе. — Что ты сказал? — спросил Аарфи.

— Уйди от меня, — сказал Йоссариан теперь уже умоляющим голосом. — Уйди в машину!

— Я тебя все равно не слышу.

— Это неважно, — продолжал Йоссариан. — Это неважно. Просто оставь меня одного.

— Что неважно?

Йоссариан начал колотить себя кулаком по лбу. Потом ухватил Аарфи за грудки, покрепче уперся ногами и швырнул его к лазу, как битком набитый неуклюжий мешок. И тут, когда он полз обратно в переднюю часть носа самолета, точно чудовищной силы пощечина прозвенела у него над ухом — это разорвался снаряд. На миг в сознании Йоссариана вспыхнуло: «А я все‑таки жив!» Машина снова набирала высоту. Снова выли моторы, точно мучась от адской боли. В самолете едко запахло машинным маслом, завоняло бензиновой гарью. А потом Йоссариану показалось, будто идет снег.

Тысячи крошечных кусочков бумаги, как белые хлопья, медленно плавали в самолете, кружились над головой Йоссариана, порхая, влетали ему в ноздри и в рот при каждом вдохе. Пораженный, он замотал головой, в то время как Аарфи, улыбаясь во весь рот гордой улыбкой деревянного божка, держал перед носом Йоссариана изодранную в клочья карту. Крупный осколок зенитного снаряда пробил пол кабины, прошел сквозь толстую пачку навигационных карт и вылетел через потолок. Аарфи был вне себя от радости.

— Ты посмотри! — воскликнул он и, просунув два пальца сквозь дыру в карте, сделал Йоссариану «козу». — Ты только посмотри!

Бурная радость совершенно ошарашила Йоссариана. Аарфи был похож на страшного великана‑людоеда из кошмарного сна — его нельзя было ни обойти, ни столкнуть с места. Йоссариан панически боялся Аарфи по многим причинам. Ветер со свистом врывался сквозь рваную пробоину в полу, и мириады кусочков белой, как гипс, бумаги порхали в самолете, отчего у Йоссариана еще больше усилилось ощущение, будто вся эта фантасмагория происходит в каком‑то нереальном, подводном царстве. Все казалось странным, бутафорским, гротескным. Голова у Йоссариана раскалывалась от шума, в ушах гудело и пищало: это рассвирепевший Макуотт настойчиво требовал указаний курса. С болезненным интересом Йоссариан продолжал изучать лунообразную физиономию Аарфи, который в свою очередь уставился на него сквозь бумажную метель таким сияющим, безоблачным и бессмысленным взглядом, что Йоссариан окончательно убедился, что имеет дело с ненормальным. В это время один за другим справа разорвались восемь зенитных снарядов, потом еще восемь — левее, и еще восемь — еще левее.

Последняя восьмерка взрывов оказалась прямо по курсу самолета.

— Круто влево! — заорал Йоссариан Макуотту.

Аарфи захихикал. Макуотт взял круто влево, но и зенитные разрывы вместе с ними перекинулись влево, быстро нагоняя самолет.

— Я говорю: круче, круче, круче, круче, паскуда, круче! — завывал Йоссариан.

Макуотт еще круче развернул самолет, и вдруг точно произошло чудо — они ушли из зоны огня. Обстрел кончился. Орудия перестали палить в них, и они остались живы.

А там позади еще умирали люди. Растянувшись на целые мили потрепанной, истерзанной, извивающейся цепочкой, другие звенья совершили столь же рискованное путешествие над целью и теперь прокладывали себе путь сквозь разбухшие клубы новых и старых разрывов, подобно стае крыс, пробегающих мимо кучек собственного помета.

Один подбитый самолет горел, одиноко болтаясь в воздухе, точно его несла невидимая крутая волна. Он то взмывал, то проваливался, похожий на чудовищную кроваво‑красную комету. Потом Йоссариан увидел, что горящий самолет завалился набок и медленной спиралью пошел вниз, описывая сначала широкие, а потом все более узкие и неровные витки. За ним, развеваясь, как красно‑черный плащ, тянулось гигантское рыжее пламя, отороченное черным дымом. В воздухе раскрылись парашюты: один, другой, третий, четвертый… А самолет вошел в штопор и весь остаток пути до земли извивался, как труп в пылающей поленнице погребального костра, пока не упал на землю комочком сгоревшей папиросной бумаги.

В другой эскадрилье погибло целиком одно звено. Йоссариан перевел дух: теперь уже можно ни о чем не думать, он свое дело сделал. Он сидел безучастный, весь мокрый от пота. Гул моторов казался ему музыкой. Макуотт, сбавив скорость, сделал круг, чтобы дать время подтянуться остальным самолетам его звена. Неожиданно наступившая тишина казалась недоброй, странной, чреватой подвохом. Йоссариан расстегнул бронекостюм, снял шлем, глубоко вздохнул, закрыл глаза и попытался расслабиться. Но покоя не было.

— А где Орр? — раздался чей‑то голос в переговорном устройстве.

Йоссариан вскрикнул, вскочил. Он мог дать только одно разумное объяснение загадочному появлению зенитных батарей в Болонье: Орр! Он подался вперед и приник к прицелу, пытаясь разглядеть сквозь плексиглас какие‑нибудь следы Орра — человека, обладающего способностью, как магнит, притягивать к себе зенитный огонь. Наверняка это он привлек в Болонью весь противовоздушный дивизион Германа Геринга, который немцы перебросили сюда прошлой ночью черт знает откуда. Секунду спустя Аарфи подскочил к Йоссариану и острым краем шлема ударил его по кончику носа. Из глаз Йоссариана брызнули слезы, и он рявкнул на Аарфи.

— Вон он! — похоронным тоном объявил Аарфи, указывая трагическим жестом вниз на фургон с сеном и двух лошадей, стоявших близ каменного амбара. — Разбился вдребезги. Наверное, весь экипаж уже на небесах.

Йоссариан обругал Аарфи и продолжал тщательно рассматривать землю. Он был спокоен, но в душе переживал за своего хвастливого и чудаковатого соседа с зубами торчком, который ухитрился до смерти перепугать его.

Наконец Йоссариан заметил двухмоторный, двухкилевой самолет, вынырнувший из‑за леса над желтеющим полем. Один из винтов был расщеплен и висел неподвижно. Но самолет сохранял высоту и правильный курс. Йоссариан машинально пробормотал благодарственную молитву, а потом с облегчением бурно и горячо излил на Орра все, что у него накипело на душе.

— Вот подонок! — начал он. — Вот чертова коротышка, крысеныш красномордый, толстощекий, курчавый, зубастый сукин сын!

— Что? спросил Аарфи.

— Этот проклятый лупоглазый недомерок, зубастый хмырь, сумасбродный сукин сын и подонок с тощим задом и яблоками за щеками! — брызгал слюной Йоссариан.

— Что?

— Не твое дело!

— Я все равно тебя не слышу, — ответил Аарфи. Йоссариан неторопливо обернулся к Аарфи и, глядя ему в лицо, начал:

— А ты — хрен собачий…

— Кто я?

— Ты — чванливый, толстопузый, добренький, пустоголовый, самодовольный…

Аарфи невозмутимо чиркнул спичкой и принялся громко посасывать трубку, всем своим видом красноречиво показывая, что милостиво и великодушно прощает Йоссариана. Аарфи дружелюбно улыбнулся и открыл рот, намереваясь поболтать. Йоссариан зажал ему рот ладонью и устало оттолкнул от себя. Закрыв глаза, он весь обратный путь притворялся спящим, чтобы не слышать и не видеть Аарфи.

В инструкторской Йоссариан сделал разведдоклад капитану Блэку и потом вместе с другими, бормоча себе что‑то под нос, стоял в напряженном ожидании на аэродроме, пока не приковылял самолет Орра. Он довольно бодро тянул на одном моторе. Все затаили дыхание. У самолета Орра не выпустилось шасси. Йоссариан не находил себе места, покуда Орр благополучно не совершил аварийную посадку. И тогда Йоссариан украл первый попавшийся джип с оставленным в нем ключом от зажигания и помчался к своей палатке, чтобы начать лихорадочно собирать вещи для внеочередного отпуска. Он решил провести его в Риме и в тот же вечер нашел там Лючану — девушку со шрамом под сорочкой.

16. Лючана

Йоссариан впервые увидел Лючану в ночном клубе для офицеров союзных армий, куда ее привел пьяный майор из австрало‑новозеландского корпуса. Она сидела в одиночестве за столом: дурак майор не придумал ничего умнее, как бросить ее ради того, чтобы присоединиться к компании своих дружков, оравших непристойные песни у стойки.

— Вот и прекрасно. Я с тобой потанцую, — сказала она, прежде чем Йоссариан успел раскрыть рот. — Но спать со мной я тебе не позволю.

— А кто тебя об этом просит? — спросил Йоссариан.

— Ты не хочешь со мной спать? — воскликнула она с изумлением.

— Я не хочу с тобой танцевать.

Она схватила Йоссариана за руку и вытащила на танцевальную площадку. Танцевала она еще хуже, чем Йоссариан, но она скакала под звуки джаза с таким безудержным весельем, какого Йоссариан отроду не видывал, и это продолжалось, пока ноги у Йоссариана не налились свинцом. Ему стало скучно, он вытащил ее из толпы танцующих и подвел к столу, где в обществе Хьюпла, Орра, Малыша Сэмпсона и Заморыша Джо сидела подвыпившая девица в оранжевой сатиновой блузке, обнимавшая Аарфи за шею. Но едва Йоссариан приблизился к ним, Лючана резко и неожиданно подтолкнула его к другому столу, где они оказались в одиночестве. Лючана была высокого роста, свойская, жизнерадостная, длинноволосая, кокетливая и очень привлекательная девчонка.

— Ну ладно, — сказала она. — Я разрешаю тебе угостить меня обедом Но спать со мной все равно не разрешу.

— А кто тебя об этом просит? — удивленно спросил Йоссариан.

— Ты не хочешь спать со мной?

— Я не хочу угощать тебя обедом.

Она вытащила его из ночного клуба на улицу, потом они спустились по лестнице в ресторан, где кормили по ценам черного рынка. Ресторан был набит хорошенькими, оживленно щебечущими девушками, которые, казалось, давно были знакомы друг с другом. Их привели сюда самодовольные офицеры в мундирах чуть ли не всех союзнических армий. В зале было шумно. Смех и тепло, казалось, волнами перекатывались над головами. Лючана уплетала обед со зверским аппетитом и не обращала на Йоссариана никакого внимания, покуда не очистила последнюю тарелку. Насытившись, она положила вилку и нож, словно ставя точку, и лениво откинулась в кресле.

— Прекрасно, Джо, — промурлыкала она. В ее черных, слегка подернутых дремотой глазах светилась признательность.

— Меня зовут Йоссариан.

— Прекрасно, Йоссариан, — ответила она с виноватым смешком. — Так и быть, я позволю тебе переспать со мной, — объявила она снисходительным тоном, в котором, однако, чувствовалась настороженность. — Но не теперь.

— Я понимаю. Не теперь, а когда придем ко мне. Девушка покачала головой.

— Нет, сейчас я должна идти домой, к мамуле, потому что моя мамуля не любит, когда я хожу в ресторан. Она очень рассердится, если я сейчас же не вернусь домой. Но ты напиши, где ты живешь, — это я тебе разрешаю, — и завтра утром я приду к тебе до работы, а потом я побегу в свою французскую контору. Capisci?[12]

Йоссариан не сопротивлялся, когда она чуть ли не целую милю тащила его по великолепным улицам ночного весеннего Рима. Наконец они дошли до автобусного парка, встретившего их оглушительной какофонией гудков, вспышками красных и желтых огней и руганью небритых шоферов, осыпавших чудовищной бранью друг друга, пассажиров и прохожих. Прохожие беззаботными табунками пробегали перед носом у автобусов и, если автобусы их задевали, не оставались в долгу и щедро изрыгали хулу в адрес шоферов. Лючана укатила в облезлом зеленом драндулете, а Йоссариан изо всех сил поднажал обратно в кабаре к волоокой химической блондинке в оранжевой сатиновой блузке. Вот уж действительно находка! Она сама платила за вино, у нее были свой автомобиль, квартира и перстень с камеей цвета лососины. Эта камея с изящно вырезанными фигурками обнаженного юноши и девушки доводила Заморыша Джо до исступления. Девица не соглашалась продать ему перстень, хотя он предлагал ей отдать все, что у всех у них было в карманах, плюс свой мудреный фотоаппарат впридачу.

Когда Йоссариан вернулся, ее уже не было. Никого не было. Йоссариан тут же покинул клуб и в глубоком унынии побрел по темным опустевшим улицам. Йоссариан редко скучал, когда бывал в отпуске, но теперь ему было грустно. Он остро завидовал Аарфи: тот сейчас наверняка развлекается где‑нибудь со своей кошечкой. Он брел по улице, возвращаясь в офицерскую квартиру, и чувствовал себя по уши влюбленным и в Лючану, и в блондинку в оранжевой блузке, и в красивую богатую графиню и ее красивую богатую невестку, которые жили этажом выше, хотя уж они‑то никогда не позволили бы ему дотронуться до себя или хотя бы пофлиртовать с ними. Они были людьми экстра‑класса: Йоссариан не знал точно, что такое экстра‑класс, но он знал, что графиня и ее невестка относятся к этой категории, а он — нет, и ему было известно, что они об этом догадываются. Ему опять захотелось оказаться на месте Аарфи и чтобы рядом была та блондинка. А ведь он знал, что в ее глазах он и ломаного гроша не стоит. Она о нем наверняка даже не вспомнит.

Однако, когда Йоссариан вернулся в квартиру, Аарфи был уже там. Йоссариан уставился на него так же пристально и удивленно, как утром над Болоньей, когда Аарфи торчал в носовой части самолета — зловещий, таинственный и неистребимый.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Йоссариан.

— Вот‑вот, спроси его! — воскликнул разъяренный Заморыш Джо. — Пусть он расскажет, что он здесь делает.

С протяжным театральным стоном Малыш Сэмпсон изобразил большим и указательным пальцами пистолет и сделал вид, что стреляет себе в висок. Пятнадцатилетний Хьюпл мерно жевал разбухший комок жевательной резинки и с наивным, бездумным выражением на лице жадно слушал разговоры взрослых. Аарфи выколачивал свою трубочку, лениво постукивая ею по ладони, и ходил взад‑вперед по комнате с чрезвычайно самодовольным видом, явно гордясь произведенным им замешательством.

— Разве ты не пошел домой к этой девке? — спросил Йоссариан.

— Разумеется, я не пошел к ней домой, — ответил Аарфи. — Надеюсь, вы понимаете, что я не мог отпустить ее одну искать дорогу домой?

— Что ж она не позволила тебе остаться?

— Она хотела, чтобы я остался, можешь не сомневаться, — хихикнул Аарфи. — Не беспокойтесь за старого, доброго Аарфи. Но я не мог разрешить себе воспользоваться тем, что очаровательное дитя выпило чуточку больше, чем нужно. За кого вы меня принимаете?»

— Подонок ты! — воскликнул Йоссариан и устало опустился на диван рядом с Малышом Сэмпсоном. — Какого дьявола ты не уступил ее, если она самому тебе не нужна?

— Вот видишь, — сказал Заморыш Джо, — у него не все дома.

Йоссариан утвердительно кивнул и с любопытством взглянул на Аарфи:

— Слушай, Аарфи, а может, ты девственник? Аарфи снова захихикал. Разговор его забавлял.

— За меня не беспокойтесь. Со мной все в порядке. Но милых и славных девушек я не трогаю. Я знаю, с кем что можно, а с кем — нельзя. А эта — очень милый ребенок. Она из богатого семейства. Да, между прочим, я заставил ее снять перстень и выкинуть его из окна машины.

Заморыш Джо взвился, как от приступа невыносимой боли.

— Что ты сделал! — завизжал он. Чуть не плача, он набросился с кулаками на Аарфи. — За это тебя убить мало, тварь паршивая! Грязный греховодник! У него грязные мысли, ведь верно? Ведь верно — у него грязные мысли?

— Грязнее не бывает, — согласился Йоссариан.

— Слушайте, ребята, о чем вы говорите? — спросил с неподдельным изумлением Аарфи, втягивая голову в свои пухлые, как подушки, округлые плечи. — Эй, послушай, Джо, — попросил он с мягкой неловкой улыбкой, — перестань меня колотить.

Но Заморыш Джо не переставал его колотить до тех пор, пока Йоссариан не вытолкал Заморыша в спальню. Потом и сам Йоссариан понуро поплелся к себе, разделся и лег спать.

Утром кто‑то начал тормошить Йоссариана.

— Зачем вы меня будите? — пробормотал он. Это была Микаэла, добродушная, жилистая горничная с приветливым желтоватым лицом. Она разбудила его, чтобы сказать, что там за дверью его дожидается гостья, по имени Лючана. Йоссариан не поверил своим ушам. Лючана вошла…

Его заинтересовало, почему она отказывается снять розовую сорочку, скроенную наподобие мужской майки с узенькими лямками на плечах. Он заставил ее признаться, что сорочка скрывает шрам на спине. Она долго отказывалась показать шрам и напряглась, как стальная пружина, когда он кончиком пальца провел по длинному изломанному рубцу от лопатки до поясницы. Он вздрогнул, представив себе госпиталь ночью, когда в коридорах призрачно мерцают редкие лампочки и дежурные врачи бесшумно ступают на мягких подошвах. Сколько кошмарных ночей провела Лючана под наркозом или извиваясь от боли в госпитальной палате, где все навечно пропахло эфиром, испарениями, дезинфекцией и человеческим мясом, гниющим под наблюдением людей в белых халатах. Лючана была ранена во время воздушного налета.

— Где? — спросил он и, затаив дыхание, ожидал ответа.

— В Неаполе.

— Немцы?

— Американцы.

У него защемило сердце. Она сразу стала ему симпатична, и он спросил, пойдет ли она за него замуж.

— Ты сумасшедший, — сказала она с довольным смехом.

— Почему же это я сумасшедший? — спросил он.

— Потому что я не могу замуж…

— Почему ты не можешь замуж?..

— Потому что я не девственница, — ответила она. — А кому нужна девушка, которая не девственница?

— Мне нужна. Я на тебе женюсь.

— Я не могу выйти за тебя…

— Почему ты не можешь выйти за меня?

— Потому что ты сумасшедший.

Йоссариан наморщил лоб.

— Ты не хочешь выйти за меня замуж, потому что я сумасшедший, и говоришь, что я сумасшедший, потому что я хочу на тебе жениться? По‑твоему, это правильно?

— Да.

— Ну, раз мне нельзя на тебе жениться, значит, остается просто…

Она резко, с угрожающим видом выпрямилась.

— Почему это ты не можешь на мне жениться? — в ярости спросила она, готовая влепить ему затрещину в случае нелестного ответа. — Только потому, что я не девственница?

— Что ты, что ты, дорогая! Потому, что ты — сумасшедшая.

Она уставилась на него вне себя от возмущения и вдруг откинула голову и расхохоталась от всего сердца. Отсмеявшись, она ласково посмотрела на него. Великолепная нежная кожа на смуглом лице стала еще темнее, кровь, прилившая к щекам, сделала Лючану еще красивее, глаза подернулись дымкой. Он затушил свою и ее сигареты, и, не говоря ни слова, они опять обнялись. Но именно в эту секунду в комнату, не постучавшись, ввалился томившийся без дела Заморыш Джо. Он намеревался узнать, не хочет ли Йоссариан прошвырнуться по городу. На мгновение Заморыш Джо остолбенел, затем попятился и пулей выскочил из комнаты. Йоссариан еще проворнее вскочил с постели и закричал Лючане, чтобы она одевалась. Девушка растерянно глядела на него. Он поспешил захлопнуть дверь перед носом Заморыша Джо, который уже успел вернуться с фотоаппаратом в руках. Однако Заморыш Джо ухитрился‑таки вклинить башмак между дверью и косяком и не собирался убирать ногу.

— Впустите меня! — настойчиво умолял он, кривляясь и дергаясь, как маньяк. — Впустите меня!

Заморыш Джо на секунду перестал давить на дверь и улыбнулся сквозь щель обворожительной, по его мнению, улыбкой.

— Моя не есть Заморыш Джо, — начал он объяснять совершенно серьезно. — Моя есть ужасно известный фотокорреспондент из журнала «Лайф». Ужасно большая картинка на ужасно большая обложка. Я сделаю из тебя большую звезду Голливуда, Йоссариан. Много‑много динаров.

Когда Заморыш Джо чуть‑чуть отступил, чтобы взвести затвор и снять одевающуюся Лючану, Йоссариан захлопнул дверь.

Заморыш Джо решил фотографировать через замочную скважину. Йоссариан услышал щелчок затвора аппарата. Потом Заморыш Джо бросился в атаку на дверь. Когда Лючана и Йоссариан были полностью одеты, Йоссариан дождался очередной атаки Заморыша Джо и неожиданным рывком распахнул дверь. Заморыш Джо влетел в комнату и плюхнулся на пол, как лягушка. Йоссариан проворно проскочил мимо него, ведя за собой Лючану. Они выбежали на лестничную площадку. С шумом и грохотом, задыхаясь от смеха, они вприпрыжку побежали по лестнице и, когда останавливались перевести дух, касались друг друга лбами, не переставая смеяться.

Внизу, почти у самых дверей, они встретили Нейтли, замученного, грязного и несчастного. Галстук съехал набок, рубашка была измята, он брел, держа руки в карманах. Вид у него был виноватый и подавленный. Они сразу перестали смеяться.

— Что случилось, малыш? — сочувственным тоном поинтересовался Йоссариан.

— Опять промотался дотла, — смущенно ответил Нейтли, криво усмехаясь. — Не знаю, что теперь делать.

Йоссариан тоже не знал. Последние тридцать два часа Нейтли тратил по двадцать долларов в час на свою обожаемую красотку и в результате промотал все жалованье, а также солидное вспомоществование, которое он получал ежемесячно от своего состоятельного и щедрого папаши. А это значило, что он долго теперь не сможет проводить время со своей пассией. Она не позволяла ему ходить рядом с ней, когда разгуливала по панели, приставая к другим военным, и впадала в ярость, если замечала, что он плетется за ней на расстоянии. Он мог бы, конечно, околачиваться у ее дома, но никогда не был уверен, дома ли она. Без денег она ему ничего не разре шала. Секс сам по себе ее не интересовал.

Капитан Блэк бывая в Риме, ставил своей целью купить именно возлюбленную Нейтли — только для того, чтобы позднее помучить Нейтли подробным рассказом о проведенном с ней времени. Нейтли при этом чуть ли не лез на стену, доставляя тем самым капитану Блэку огромное удовольствие.

Лючану растрогал несчастный вид Нейтли, но едва они с Йоссарианом вышли на залитую солнцем улицу, как она снова начала хохотать, как сумасшедшая. Высунувшись в окно. Заморыш Джо умолял их вернуться и божился, что он вправду фотокорреспондент журнала «Лайф». Лючана весело бежала по тротуару, постукивая высокими белыми каблучками, и тащила за собой Йоссариана, как на буксире. Она и на улице оставалась такой же страстной, озорной и изобретательной девчонкой, какой была накануне во время танца и, видимо, вообще всегда. Йоссариан обнял ее за талию, и так они дошли до угла. Там она высвободилась, достала зеркальце, поправила волосы и намазала губы.

— Почему бы тебе не попросить у меня разрешения записать на бумажке мою фамилию и адрес, чтобы разыскать меня, когда в следующий раз приедешь а Рим? — предложила она.

— Действительно, — согласился он, — почему бы тебе не разрешить мне записать на бумажке твою фамилию и адрес?

— Почему? — спросила она задиристо, и рот ее внезапно скривился в горькой усмешке, а в глазах блеснул гнев. — Чтобы ты разорвал эту бумажку на мелкие клочья, едва я скроюсь за углом?

— Почему я должен ее разорвать? — смутившись, запротестовал Йоссариан. — Что за чертовщину ты мелешь?

— Разорвешь, я знаю, — настаивала она. — Разорвешь на мелкие клочья через секунду после того, как я уйду, и пойдешь, важно задрав нос, очень гордый тем, что высокая, молодая, красивая девушка, по имени Лючана, позволила тебе переспать с ней и не попросила денег.

— Сколько ты хочешь попросить? — спросил он.

— Дурак! — крикнула она с чувством. — Я не собираюсь просить у тебя денег.

Она топнула ногой и замахнулась на него. Йоссариан испугался, как бы она не трахнула его сумкой по физиономии. Но вместо этого она написала фамилию и адрес и сунула ему листок.

— Держи. И не забудь разорвать на мелкие клочья, как только я уйду, — съехидничала она и закусила губу, чтобы не расплакаться. Потом она улыбнулась ему безоблачной улыбкой, пожала руку, прошептала с сожалением: «Аddiо», на миг еще раз прижалась к нему и, высоко подняв голову, удалилась — грациозно, с полным сознанием собственного достоинства.

Минуту спустя Йоссариан разорвал полоску бумаги и пошел в противоположном направлении, важно задрав нос, очень гордый тем, что красивая молодая девушка переспала с ним и не попросила денег. Он был весьма доволен собой, покуда не заглянул в столовую Красного Креста, где принялся за бифштекс, сидя рядом с другими военнослужащими, щеголявшими военной формой самых немыслимых цветов и покроев. И тут внезапно на него нахлынули мысли о Лючане. Сейчас он безумно скучал по ней. Вокруг него в столовой сидели грубые безликие люди в военной форме. Он почувствовал непреодолимое желание снова очутиться с ней наедине и стремглав выскочил из‑за стала. Он выбежал на улицу, намереваясь отыскать в водосточной канаве клочки бумаги, но дворник, поливавший из шланга мостовую, давно смыл их.

Йоссариану не удалось найти Лючану и вечером — ни в ночном клубе для офицеров союзных армий, ни в душном шикарном ресторане, где под стук деревянных подносов с изысканными блюдами и под щебетание яркой стайки очаровательных девиц резвились прожигатели жизни. Йоссариан не мог даже найти тот ресторан, где встретился с Лючаной. Он лег в постель и во сне снова уходил от зенитного огня, и Аарфи снова подло крутился около него, бросая недобрые взгляды.

Утром он отправился искать Лючану. Он был готов обойти все французские конторы в любом конце города. Но никто из прохожих не понимал, о чем он спрашивает, и тогда он в ужасе побежал куда глаза глядят.

А потом он вернулся к себе, быстро собрал пожитки, оставил для Нейтли все деньги, которые были у него в бумажнике, и на транспортном самолете помчался обратно на Пьяносу, чтобы принести извинения Заморышу Джо за то, что выставил его из спальни. Но извинений не потребовалось, потому что Заморыш Джо находился в преотличнейшем настроении. Заморыш Джо улыбался от уха до уха, и от этого Йоссариану стало не по себе: он сразу понял, чем это пахнет.

— Сорок боевых заданий, — с готовностью отрапортовал Заморыш Джо. Он чуть не пел от радости. — Полковник снова подняв норму.

Новость ошеломила Йоссариана.

— Но ведь я налетал тридцать два задания, черт побери. Еще три — и я свободен.

Заморыш Джо безучастно пожал плечами.

— А полковник хочет сорок, — повторил он. Йоссариан оттолкнул его с дороги и опрометью кинулся в госпиталь.

17. Солдат в белом

Йоссариан кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется в нем до конца дней своих, чем сделает еще хоть один боевой вылет свыше тех тридцати двух, что уже были на его счету. Десять дней спустя он передумал и вышел из госпиталя, но полковник увеличил количество боевых вылетов до сорока пяти. Йоссариан снова кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется там до конца дней своих, чем сделает еще хоть один вылет свыше тех шести, которые он успел прибавить к своему счету.

Йоссариан мог ложиться в госпиталь в любое время — как из‑за болей в печени, так и из‑за своих глаз: докторам никак не удавалось установить, что с его печенью и что с его глазами, ибо каждый раз, жалуясь на печень, он отводил глаза в сторону. Он мог вкушать блаженство на госпитальной койке до тех пор, пока в палату не привозили хоть одного настоящего больного. Йоссариан был еще достаточно крепок, чтобы перенести без излишних треволнений чужую малярию или грипп. Он отлично переносил удаление чужих миндалин, а чужие геморрой и грыжа вызывали у него всего лишь слабую тошноту и легкое отвращение. Но более серьезные заболевания соседей дурно отражались на его собственном здоровье. В таких случаях ему хотелось поскорее смотать удочки.

В госпитале было так тихо и спокойно: никто не требовал от Йоссариана никакой полезной деятельности.

Все, что от него требовалось, — это или умереть, или поправиться. А поскольку он и ложился вполне здоровым, то поправиться ему особого труда не стоило.

Жить в госпитале было гораздо приятнее, чем летать над Болоньей или кружиться над Авиньоном с Хьюплом и Доббсом у штурвалов и со Сноуденом, умирающим в хвостовом отсеке. За стенами госпиталя Йоссариану доводилось видеть больше нездоровых людей, чем в самом госпитале, а серьезно больных в палатах лежало совсем немного. Смертность в госпитале была гораздо ниже, чем за его стенами, да и сама смерть выглядела жизнерадостней, хотя, разумеется, и здесь некоторые умирали без особой нужды.

Процесс переселения в мир иной был изучен в госпитале досконально. Здесь умирали четко и по правилам. Одолеть смерть врачи не могли, но зато ее заставляли вести себя прилично. Врачи научили смерть хорошим манерам. Держать ее за порогом было невозможно, но, уж коль скоро она поселилась под крышей госпиталя, ей приходилось вести себя, как воспитанной леди. Людей отправляли из госпиталя на тот свет тактично и со вкусом. Смерть здесь не бросалась в глаза, не была такой грубой и уродливой, как за стенами госпиталя. Здесь не взрывались в воздухе, подобно Крафту или покойнику из палатки Йоссариана, и не коченели в ослепительном сиянии летнего дня, как окоченел Сноудеи в хвостовом отсеке самолета.

Здесь люди не исчезали в загадочном облачке, как это произошло с Клевинджером. Их не разрывало на куски окровавленного мяса. Они не тонули в реке, их не убивало громом, не засыпало горным обвалом, их тела не кромсали зубчатые колеса заводских станков. Их не изрешечивали пулями‑грабители, им не всаживали нож под ребро во время пьяной потасовки в пивной, им не раскраивали черепа топорами в семейной междоусобице. Здесь никого не душили. Здесь люди умирали корректно, как джентльмены, от потери крови на операциях или без лишнего шума испускали дух в кислородной палатке, В госпитале не вели со смертью игры в прятки или в кошки‑мышки, как это делалось за стенами госпиталя. Здесь не было ни голода, ни мора, здесь детей не душили в колыбелях, не замораживали в холодильниках и они не попадали под колеса грузовиков. Здесь никого не забивали до смерти, здесь никто не травился газом на кухне и не бросался под поезд метро, не выбрасывался в окно отеля, летя камнем с ускорением шестнадцать футов в секунду в квадрате, чтобы шлепнуться о тротуар с жутким стуком и лежать на глазах у прохожих отвратительной кучей, истекая кровью и розовея вывихнутыми пальцами ног.

Одним словом, Йоссариан был уверен, что в госпитале лучше, хотя и здесь имелись кое‑какие недостатки. Его лечили, но как‑то без души. Распорядок дня, вздумай человек ему следовать, был слишком жестким, а обслуживающий персонал — не всегда тактичным. Поскольку настоящим больным все же удавалось иной раз пробиться в госпиталь, Йоссариан не мог рассчитывать на то, что в палате его ждет интересная и веселая компания. К тому же и развлечения были довольно скудные. Йоссариану пришлось признать, что в госпиталях нынче стало не то: ведь шла война, и чем ближе госпиталь находился к линии фронта, тем более заметно ухудшался качественный состав его обитателей. Особенно это чувствовалось, когда госпиталь оказывался в зоне боев. Напряженность на фронте немедленно давала себя знать в госпитале. Со здоровьем у людей становилось все хуже и хуже, по мере того как они глубже увязали в войне.

Когда Йоссариан в последний раз очутился в госпитале, он встретил там солдата в белом, у которого со здоровьем дело обстояло так плохо, что, стань оно хоть чуточку хуже, он бы умер, что, впрочем, вскоре и произошло.

Солдат в белом походил на толстую пачку бинта с темной дыркой наверху, надо ртом, и из этой дырки, как украшение, торчал градусник. Когда обитатели палаты наутро обнаружили, кого им ночью тайком подложили в палату, — все, за исключением техасца, стали шарахаться от солдата с сострадательно‑брезгливыми гримасами на лице. Люди собирались в дальнем углу палаты и злобным, раздраженным шепотом судачили о нем, возмущались тем, что их так подло провели, подсунув им этого солдата, крыли его на все корки, поскольку он был живым напоминанием о тошнотворно‑неприглядной реальности. Всех пугало, что солдат будет стонать.

— Не знаю, что и делать, — мрачно изрек летчик‑истребитель, бравый юнец с золотистыми усиками. — Увидите, он будет стонать ночь напролет.

Но за все время пребывания в палате солдат в белом не издал ни звука. Единственным человеком, отважившимся подойти взглянуть на солдата, был общительный техасец. Несколько раз в день он подходил потолковать с солдатом насчет того, что порядочным людям надо бы предоставлять больше голосов на выборах. Он начинал разговор одним и тем же неизменным приветствием:

— Ну что скажешь, приятель? Как делишки? Остальные обитатели, облаченные в казенные вельветовые халаты коричневого цвета и облезлые фланелевые пижамы, избегали их обоих. Все мрачно размышляли, откуда взялся этот солдат в белом, кто он такой и как он там выглядит под бинтами.

— Он вполне здоров, поверьте мне, — сообщал техасец бодрым тоном после очередного визита вежливости к солдату. — Сними с него бинты — и он окажется самым обыкновенным малым. Просто он малость стесняется, пока не пообвык. К тому же он ни с кем здесь не знаком. Почему бы вам не подойти к нему и не познакомиться? Он вас не укусит.

— О чем ты, черт тебя побери, болтаешь? — вспылил Данбэр. — Да понимает ли он вообще, о чем ты мелешь?

— Конечно. Он понимает все, что я говорю. Не такой уж он глупый. Парень как парень, все в норме.

— Да он хоть слышит тебя?

— Вот этого я не знаю, но в том, что он понимает, — нисколько не сомневаюсь.

— А ты хоть раз видел, чтобы у него шевелилась марля надо ртом?

— Что за идиотский вопрос? — беспокойно спрашивал техасец.

— Почему же ты уверен, что он дышит, если марля и то не шевелится?

— Как ты вообще можешь утверждать, что это он, а не она?

— А вот ты скажи: глаза у него там, под бинтами, прикрыты марлевыми салфеточками?

— Он хоть раз шевельнул пальцами ног или дернул мизинцем?

Техасец пятился, все более и более конфузясь:

— Что за идиотские вопросы? Вы, друзья, должно быть, все с ума тут спятили? Лучше бы подошли к нему да познакомились. Я вам серьезно говорю: он славный парень.

На самом деле солдат походил не столько на славного парня, сколько на туго набитое, стерилизованное чучело. Благодаря стараниям сестер Даккит и Крэмер солдат выглядел ухоженным. Они аккуратно проходились щеточкой по бинтам, намыленной тряпочкой обтирали гипс на руках, ногах, плечах, груди и бедрах. Несколько раз в день они влажными полотенцами стирали пыль с тонких резиновых трубок, тянувшихся от солдата к двум большим закупоренным бутылям. Одна бутыль стояла на подставке рядом с кроватью, и жидкость из нее сочилась в руку сквозь прорезь в бинтах, другая — на полу, и в нее через цинковую трубку стекала жидкость из паха. Сестры то и дело до блеска протирали стеклянные сосуды. Они гордились этой работой, как исправные домохозяйки. Особенно старалась сестра Крэмер, хорошо сложенная девица с полноватым лицом, вроде бы красивым, но начисто лишенным обаяния женственности. У сестры Крэмер был хорошенький носик и отличная, нежная кожа, усыпанная очаровательными веснушками, которые Йоссариан терпеть не мог. Солдат в белом чрезвычайно волновал сестру Крэмер. Часто ни с того ни с сего ее бледно‑голубые, невинные, круглые, как блюдца, глаза извергали такой бурный поток слез, что Йоссариан чуть с ума не сходил.

— Откуда вы, черт вас возьми, знаете, что здесь, под этими бинтами, вообще кто‑то есть?

— Не смейте так говорить со мной! — негодующе отвечала она.

— Но все‑таки — откуда? Вы ведь даже не знаете, кто это такой!

— Что значит «кто такой»?

— Ну кто, по‑вашему, под этими бинтами? Вы бы лучше оплакивали кого‑нибудь другого. И с чего вы вообще взяли, что он еще жив?

— Какие чудовищные вещи вы говорите! — воскликнула сестра Крамер. Она в отчаянии повернулась к Данбэру, ища у него защиты. — Заставьте его прекратить эти разговоры, — попросила она Данбэра.

— А может, под бинтами вообще никого нет? — отозвался Данбэр. — Может, эти бинты прислали сюда шутки ради?

Она в испуге попятилась от Данбэра.

— Вы с ума сошли! — вскричала она, затравленно озираясь. — Вы оба сумасшедшие.

Затем появилась сестра Даккит, и, пока сестра Крэмер меняла солдату в белом бутыли, сестра Даккит загнала Йоссариана и Данбэра в кровати. Менять бутыли для солдата в белом было делом нетрудным, поскольку та же самая светлая жидкость протекала через него снова и снова без заметных потерь. Когда бутыль с питательным раствором, стоявшая у локтя солдата, опорожнялась, бутыль на полу наполнялась почти доверху. Тогда из обеих бутылей выдергивали соответствующие шланги, бутыли меняли местами, и жидкость снова струилась по прежнему маршруту.

Менять бутыли для солдата в белом было простым делом для тех, кто этим занимался, но не для тех, кому приходилось чуть ли не каждый час наблюдать за этой процедурой. У обитателей палаты эта процедура вызывала недоумение.

— Почему бы не соединить бутыли напрямую и не ликвидировать промежуточное звено? — спрашивал артиллерийский капитан, с которым Йоссариан бросил играть в шахматы. — За каким чертом им нужен солдат?

— Интересно, чем он заслужил такую честь? — вздохнул уоррэнт‑офицер, малярик, пострадавший от комариного укуса.

Разговор происходил после того, как сестра Крэмер, взглянув на градусник, обнаружила, что солдат в белом мертв.

— Тем, что пошел на войну, — высказал предположение летчик‑истребитель с золотистыми усиками.

— Мы все пошли на войну, — возразил Данбэр.

— А я о чем? — продолжал уоррэнт‑офицер, малярик. — Почему это случилось именно с ним? Я не вижу никакой логики в божественной системе наград и наказаний. Посмотрите‑ка, что произошло со мной. Подцепи я за пять минут блаженства на пляже вместо проклятого комариного укуса сифилис или триппер, тогда я, может, и сказал бы, что на свете есть справедливость. Но малярия! Малярия! Почему, скажите на милость, человек должен расплачиваться за свой блуд малярией?

Уоррэнт‑офицер в недоумении покачал головой.

— А взять, к примеру, меня, — сказал Йоссариан. — Однажды вечером в Маракеше я вышел из палатки, чтобы раздобыть плитку шоколада, а получил триппер, предназначенный для тебя. Девица из женского вспомогательного корпуса, которую я прежде в глаза не видел, заманила меня в кусты.

— Да, похоже, что тебе и в самом деле достался мой триппер, — согласился уоррэнт‑офицер. — А я подхватил чью‑то малярию. — Хотел бы я, чтобы все раз и навсегда встало на свои места: пусть каждый получает то, что заслужил. Тогда я, пожалуй, еще поверю, что мир устроен справедливо.

— А я получил чьи‑то триста тысяч долларов, — признался бравый капитан истребительной авиации с золотистыми усиками. — Всю жизнь я только и делал, что гонял лодыря. Подготовительную школу и колледж кончил чудом. Единственное, чем я занимался в жизни по‑настоящему, — это любил смазливых девчонок: они почему‑то считали, что из меня получится хороший муж. Все, что мне надо от жизни после войны, — жениться на девушке, у которой деньжат побольше, чем у меня, и продолжать любить других смазливых девчонок. А триста тысяч монет достались мне еще до того, как я родился, — от дедушки. Старик разбогател на торговле помоями в международном масштабе. Я знаю, что не заслужил этих денег, но будь я проклят, если от них откажусь. Интересно, кому они предназначались по справедливости?

— Может быть, моему отцу? — высказал догадку Данбэр. — Он всю жизнь работал не покладая рук, но ему все время не хватало денег, чтобы послать нас с сестрой учиться в колледж. Теперь он умер, так что можешь держать свои доллары при себе.

— Ну а если мы теперь выясним наконец, кому принадлежит по праву моя малярия, тогда все будет в порядке, — сказал уоррэнт‑офицер. — Не то что я против малярии. Есть у меня малярия или нет, богаче я все равно не стану. Но не могу же я смириться с тем, что свершилась несправедливость. Почему мне должна была достаться чужая малярия, а тебе — мой триппер?

— Мне достался не только твой триппер, — сказал ему Йоссариан, — но и твои боевые вылеты. Ты их не выполнил, и мне придется летать, пока меня не укокошат.

— Тогда еще хуже. Где же здесь справедливость?

— Две с половиной недели назад у меня был друг, по имени Клевинджер, который считал, что здесь заложена величайшая справедливость…

— …Все устроено в высшей степени разумно, — злорадствовал Клевинджер, весело посмеиваясь. — Как тут не вспомнить еврипидовского «Ипполита»: распущенность Тезея вынудила его сына стать аскетом, а это, в свою очередь, привело к трагедии, погубившей их всех. Эпизод с девицей из женского вспомогательного корпуса послужит тебе уроком и заставит понять, как пагубна половая распущенность.

— Этот эпизод заставит меня понять, как пагубно ходить за шоколадом.

— Неужели ты не видишь, что во всех своих неприятностях частично виноват ты сам? — с явным удовольствием продолжал Клевинджер. — Не попади ты тогда в Африке в госпиталь из‑за своего венерического заболевания, ты вовремя отлетал бы свои двадцать пять заданий и отправился бы домой до того, как погибшего полковника Неверса заменил полковник Кэткарт.

— Ну а ты? — спросил Йоссариан. — Ты же не подцепил триппер в Маракеше, а оказался в таком же положении.

— Не знаю, — признался Клевинджер с напускной озабоченностью. — Наверное, я чем‑то прогневил бога.

— Ты серьезно этому веришь? Клевинджер расхохотался:

— Нет, конечно, нет. Просто захотелось тебя подразнить…

…Слишком много опасностей подстерегало Йоссариана, и он не мог предусмотреть каждую. Гитлер, Муссолини и Тодзио, например, задались целью его прикончить. Лейтенант Шейскопф с его фанатичной приверженностью к парадам и усатый высокомерный полковник, обуреваемый желанием чинить суд и расправу, тоже жаждали его доконать. Под стать им были Эпплби, Хэвермейер, Блэк, Корн, сестры Крэмер и Даккит. Йоссариан почти не сомневался, что все они желают ему погибели. А уж относительно техасца и контрразведчика он и подавно не заблуждался. Буфетчики, каменщики, кондукторы автобусов всего мира — даже они желали его смерти. Землевладельцы и арендаторы, предатели и патриоты, линчеватели, вымогатели, злопыхатели — все жаждали вышибить из него мозги. Это была та самая тайна, которую приоткрыл ему Сноуден во время налета на Авиньон: они норовят его прикончить, Сноуден доказал это своей кровью, расплескавшейся по полу хвостового отсека.

К тому же существовали еще и лимфатические железы. Они тоже могли свести Йоссариана в могилу. Почки, нервные клетки, кровяные тельца. Опухоль мозга. Лейкемия. Рассеянный склероз. Рак. Болезни кожи. Костные, легочные, желудочные и сердечно‑сосудистые заболевания. Болезни головы, болезни шеи, болезни груди, кишечные заболевания и множество всяких других. Миллиарды доброкачественных клеток день и ночь молча бились, как дикие звери, выполняя чудовищно сложную работу по поддержанию в добром здравии организма Йоссариана, но каждая из них в любой момент могла оказаться предателем и врагом. Болезней было такое множество, что только люди с больной психикой, такие, как Йоссариан и Заморыш Джо, были способны постоянно о них думать.

Заморыш Джо вел список смертельных заболеваний и располагал их в алфавитном порядке, чтобы в любой момент разыскать любую болезнь, занимавшую в данный момент его воображение. Он буквально не находил себе места, когда какая‑нибудь болезнь попадала не в ту графу или когда он не был в состоянии добавить к своему списку ничего новенького. Обливаясь холодным потом, он врывался в палатку к доктору Дейнике, моля о помощи.

— Скажи ему, что у него опухоль Юинга, — подсказывал Йоссариан доктору Дейнике, когда тот приходил посоветоваться, как поступить с Заморышем Джо. — И подкинь еще к этому меланомку. Заморыш Джо обожает продолжительные болезни, но еще больше ему нравятся болезни, бурно протекающие.

Ни о той, ни о другой болезни доктор Дейника и понятия не имел.

— Как ты ухитряешься удерживать в памяти столько названий? — спросил он, и в голосе его послышалось высокое профессиональное уважение.

— Я выучил их в госпитале читая «Ридерс дайджест». Боясь всяких заболеваний, Йоссариан порой испытывал искушение навсегда переселиться в госпиталь и прожить там остаток дней своих, распростершись в кислородной палатке, в окружении сонма врачей и сестер. И чтоб обязательно поблизости точил нож о нож хирург, готовый по первому сигналу броситься что‑нибудь вырезать у Йоссариана. А на что можно надеяться в эскадрилье? Взять хотя бы аневризму. Разве в эскадрилье ему спасут жизнь, если вдруг у него обнаружится аневризма аорты? Нет, что ни говорите, а в госпитале Йоссариан чувствовал себя куда спокойней чем за его стенами, хоть и испытывал к хирургу и к скальпелям такое же отвращение, как и ко всей прочей медицине. Но в госпитале он мог в любое время поднять крик, и к нему, по крайней мере, бросились бы на помощь. А начни он орать за стенами госпиталя о том, о чем, собственно говоря, все должны кричать во весь голос, его попросту упрятали бы в тюрьму или в психиатрическую больницу. Он часто думал: распознает ли он первый озноб, лихорадку, колотье в боку, головную боль, отрыжку, чих, сонливость, покраснение на коже, хрипоту, головокружение, провалы памяти и другие симптомы заболеваний, могущие оказаться неизбежным началом неизбежного конца?

Кроме того, он боялся, что доктор Дейника откажет ему в помощи. После того как он выпрыгнул в окошко из кабинета майора Майора, он еще раз пришел к доктору Дейнике. Предположение Йоссариана подтвердилось.

— Чего тебе бояться? — спросил доктор Дейника, поднимая свою миниатюрную черноволосую головку и недовольно глядя на Йоссариана слезящимися глазами. — Что же тогда сказать обо мне? На этом паршивом островишке я растерял весь свой бесценный медицинский опыт, а в это время другие врачи пополняют свои знания. Ты думаешь, мне приятно сидеть тут целыми днями и отказывать тебе в помощи? Я бы особенно не переживал, доведись мне отказать тебе в Штатах или, скажем, в Риме. Но говорить тебе каждый раз «нет» на Пьяносе, поверь, — это нелегко.

— Ну так и не говори. Освободи меня лучше от полетов.

— Да не могу я освободить тебя, — пробубнил доктор Дейника. — Сколько раз тебе повторять?

— Нет, можешь. Майор сказал, что ты — единственный человек в эскадрилье, который имеет право освободить меня от полетов.

Доктор Дейника опешил:

— Так тебе сказал майор Майор? Когда?

— Когда я настиг его в железнодорожной выемке.

— Так сказал майор Майор? В выемке?

— Нет, он сказал это в кабинете, после того как мы вылезли из выемки и впрыгнули в окно. Он просил не говорить об этом никому. Так что ты не очень‑то трезвонь.

— Какой ты все‑таки гнусный тип! Трепач и лгун! Ему видите ли, велели никому не говорить! А не сказал ли он, каким это образом я смогу освободить тебя от полетов?

— Черкануть на бумажке, что я на грани нервного истощения, и отправить бумажку в штаб полка. Доктор Стаббс в своей эскадрилье то и дело списывает людей, а почему ты не можешь?

— А что дальше происходит с людьми, которых Стаббс списывает? — насмешливо спросил доктор Дейника. — Может быть, ты не знаешь, что их прямехонько отправляют обратно на боевые задания? А доктор садится в лужу. Конечно, я могу освободить тебя, заполнив бумажку, что ты не годен для полетов, но ты забыл об «уловке».

— «Уловке двадцать два»?

— Именно. Допустим, я освобожу тебя от полетов, но мое решение должно быть одобрено штабом полка. Там и не подумают его утвердить. Тебя‑то вернут на боевые задания, а вот что будет со мной? Скорее всего, отправят на Тихий океан. Нет уж, благодарю. Я вовсе не собираюсь ради тебя испытывать судьбу.

— А может, все‑таки стоит попытаться? — не сдавался Йоссариан. — Что хорошего ты нашел здесь, на Пьяносе?

— Пьяноса — ужасная гадость. Но все‑таки это лучше, чем Тихий океан. Я был бы не против, если бы меня отправили куда‑нибудь в цивилизованное место, где время от времени я сумел бы подработать на абортах. Но на тихоокеанских островах нет ничего, кроме джунглей и муссонов. Я сгнию там заживо.

— Ты и здесь гниешь.

Доктор Дейника рассвирепел не на шутку.

— Вот как? Зато по крайней мере я приду с войны живым, а вот о тебе этого с уверенностью я не могу сказать.

— Черт побери, ведь как раз об этом и идет речь! Именно поэтому я и прошу тебя спасти мне жизнь.

— Спасение жизней — не мое дело, — хмуро возразил доктор Дейника.

— А что же — твое дело?

— Не знаю. Мне сказали, что я обязан соблюдать профессиональные этические нормы и никогда не давать показаний против других врачей. Послушай, ты думаешь, что только твоя жизнь в опасности? А что в таком случае сказать обо мне? Эти два шарлатана, которые помогают мне в медсанчасти, до сих пор не установили, что со мной.

— Может быть, у тебя опухоль Юинга? — саркастически спросил Йоссариан.

— Ты всерьез так думаешь? — испугался доктор Дейника.

— Откуда мне знать, — нетерпеливо ответил Йоссариан. — Я твердо знаю только одно: что мне еще придется полетать. Как ты думаешь, меня собьют? У меня уже пятьдесят один вылет.

— Уж налетал бы пятьдесят пять, — посоветовал доктор Дейника. — С твоим дурацким характером ты еще ни разу не выполнил нормы.

— Так как же, черт побери, я ее выполню? Стоит мне приблизиться к норме, как полковник Кэткарт снова ее увеличивает.

— Ты никогда не выполнишь норму, потому что то и дело убегаешь в госпиталь или уезжаешь в Рим. Выполнил бы свои пятьдесят пять заданий — и все было бы в порядке. Тогда ты имел бы право отказаться летать. А я подумал бы, как тебе помочь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Что ты обещаешь?

— Обещаю, что я, возможно, подумаю, как тебе помочь, если ты выполнишь свои пятьдесят пять заданий и если уговоришь Макуотта отметить меня в полетном листе. Мне надо получить надбавку, за полетное время, не садясь в самолет. Я боюсь самолетов. Ты читал об авиационной катастрофе в Айдахо три недели назад? Шестеро погибли. Кошмар!.. Не знаю, кому это нужно, чтобы я летал четыре раза в месяц ради какой‑то надбавки. Мне и без того хватает нервотрепки. А тут еще дрожи от страха, что разобьешься.

— Я треплю себе нервы по той же самой причине. Не ты один.

— Угу, но я еще здорово нервничаю из‑за этой опухоли Юинга, — похвалился доктор Дейника. — Тебе не приходило в голову, почему у меня все время озноб и заложен нос? Пощупай мой пульс.

Йоссариана тоже волновали опухоль Юинга и меланома. Словом, несчетные беды лезли из всех щелей. Когда он размышлял над тем, какое множество болезней и трагических происшествий подстерегает его на каждом шагу, он просто поражался, как это он ухитрился до сих пор сохранить отличное здоровье. Это было какое‑то чудо. Каждый день его жизни был рискованной и опаснейшей схваткой со смертью. И целых двадцать восемь лет ему удавалось ежедневно выходить победителем из этих схваток.

18. Солдат, у которого двоилось в глазах

Своим крепким здоровьем Йоссариан был обязан физкультуре и спорту, свежему воздуху и благотворному влиянию коллектива. Однако в один прекрасный день, когда инструктор по физической подготовке на базе в Лоури Филд приказал всем выходить на зарядку, рядовой Йоссариан поспешил в амбулаторию и пожаловался на боли в боку.

— Мотай отсюда, — сказал дежурный врач, который в это время ломал себе голову над кроссвордом.

— Мы не имеем права говорить ему: «Мотай отсюда», — сказал капрал. — Относительно желудочных больных поступило новое распоряжение. Мы обязаны держать их под наблюдением в течение пяти дней, потому что многие из них умирают, после того как мы их выставляем за дверь.

— Ну ладно, — проворчал врач. — Подержите его под наблюдением пять дней, а потом пусть мотает отсюда.

У Йоссариана отобрали одежду и поместили его в палату, где он был вполне счастлив, поскольку поблизости никто не храпел. Наутро в палату влетел молоденький англичанин — подающий большие надежды ординатор — и осведомился у Йоссариана насчет его печени.

— По‑моему, у меня что‑то не в порядке с аппендиксом, — сказал ему Йоссариан.

— Да, с аппендиксом у вас неважно, — с апломбом заявил англичанин. — Если ваш аппендикс не в порядке, мы вас оперируем. Оглянуться не успеете, как вернетесь в часть. А вот приди вы к нам с жалобой на печень, вы могли бы целый год водить нас за нос. Видите ли, печень для нас — темный лес. На сегодняшний день мы знаем твердо только то, что печень существует. Мы имеем более или менее ясное представление о том, как функционирует здоровая печень, но все остальное для нас, откровенно говоря, — туман. В конце концов, что такое печень? Возьмем, к примеру, моего отца. Он умер от рака печени, хотя ни разу в жизни не болел, пока его не свалил рак. Человек понятия не имел, что такое боль. Правда, меня все это мало трогало, поскольку я отца терпеть не мог. Но мать обожал. Вы знаете, так бывает…

— А чем здесь занимается офицер английской медицинской службы? — захотелось узнать Йоссариану. Офицер засмеялся:

— Расскажу, когда увидимся завтра утром. И снимите вы этот дурацкий пузырь со льдом, пока не умерли от воспаления легких.

Больше Йоссариан англичанина не видел. Самой приятной особенностью госпитальных врачей было то, что Йоссариан никогда не видел их дважды. Они приходили, уходили и исчезали навсегда. На следующий день вместо английского ординатора в палату пожаловала группа незнакомых Йоссариану врачей. Они принялись расспрашивать Йоссариана об аппендиксе.

— Аппендикс как аппендикс, — сообщил им Йоссариан. — Вчера доктор сказал, что все дело в печени.

— Может быть, и в самом деле это печень, — заметил седовласый врач, начальник отделения. — Что говорит анализ крови?

— Анализа крови еще не делали.

— Сделать немедленно. Мы не можем рисковать с подобными пациентами. Нужно застраховаться на случай, если он умрет. — Начальник отделения сделал пометку в записной книжке и обратился к Йоссариану: — Пока что положите на живот пузырь со льдом. Это очень важно.

— У меня нет пузыря.

— Так достаньте. Здесь где‑то должен быть пузырь со льдом. Если боль станет невыносимой, дайте нам знать.

На десятый день появилась новая группа врачей и принесла Йоссариану скверную новость: он абсолютно здоров и должен немедленно убираться из госпиталя. В самую последнюю секунду его спас пациент, лежавший напротив через проход: у этого человека вдруг начало все в глазах двоиться. Ни с того ни с сего он сел в постели и заорал:

— У меня все в глазах двоится!

Медсестра взвизгнула и упала в обморок. Со всех сторон сбежались врачи со шприцами, рефлекторами, трубками, резиновыми молоточками и сверкающими скальпелями. Более громоздкий инструментарий вкатили на тележке. Поскольку на всех врачей не хватало пациентов, специалисты выстроились в очередь, толкая друг друга, препираясь и покрикивая, чтобы передние поторапливались, — ведь и другие тоже хотят отличиться. Вскоре лобастый полковник в очках с роговой оправой установил диагноз.

— Менингит, — с пафосом провозгласил он. — Хотя… особых оснований для такого диагноза нет.

— Тогда почему же менингит? — спросил майор, сдержанно хихикнув. — А почему, скажем, не острый нефрит?

— А потому, что я менингитчик, а не остронефритчик, вот почему, — возразил полковник. — И я не намерен уступать парня кому‑нибудь из вас, уважаемые почковеды. Только через мой труп. Я прибежал сюда раньше вас всех. В конце концов врачи пришли к согласию. Они сошлись на том, что понятия не имеют, почему у солдата все в глазах двоится. Солдата увезли из палаты в изолятор и объявили в госпитале двухнедельный карантин.

В госпитале Йоссариан встретил День благодарения; праздник прошел спокойно, без суматохи. К сожалению, обед все‑таки привнес долю праздничной суеты, хотя индейка, надо отдать ей должное, была весьма недурна. Столь разумно Йоссариан еще никогда не проводил День благодарения и посему дал священную клятву, что отныне каждый День благодарения будет проводить в тихом госпитальном уединении. Но уже на следующий год он на рушил клятву и провел праздник в номере гостиницы за интеллектуальной беседой с женой лейтенанта Шейскопфа, на шее которой болтался медальон, подаренный ей подругой Дори Дуз специально для подобных случаев жизни. Жена лейтенанта Щейскопфа распекала Йоссариана за то, что он относится к Дню благодарения цинично, без души, хотя она, так же, как и он, не верила в бога.

— Пусть я такая же атеистка, как и ты, — заявила она тоном превосходства, — но все‑таки я чувствую, что нам есть за что благодарить бога. Так зачем же стыдиться своих чувств и прятать их?

— За что же, например, я должен благодарить бога? Ну назови, — нехотя вызвал ее на спор Йоссариан.

— Ну… — жена лейтенанта Шейскопфа запнулась на секунду, подумала и не совсем уверенно проговорила: — За меня.

— Еще чего! — усмехнулся Йоссариан. Она удивленно изогнула брови.

— А разве ты не благодарен богу за то, что встретил меня? — спросила она и обиженно надулась. Гордость ее была уязвлена.

— Ну конечно, я благодарен, милая.

— А еще будь благодарен за то, что ты здоров.

— Но ведь здоровым всю жизнь не будешь. Вот что огорчает.

— Радуйся тому, что ты просто жив.

— Но я могу в любой момент умереть. И это бесит.

— И вообще все могло быть гораздо хуже! — закричала она.

— Но все могло быть, черт возьми, и неизмеримо лучше! — запальчиво ответил он. — И не уверяй меня, будто пути господни неисповедимы, — продолжал Йоссариан уже более спокойно. — Ничего неисповедимого тут нет. Бог вообще ничего не делает. Он забавляется. А скорее всего, он попросту о нас забыл. Ваш бог, о котором вы все твердите с утра до ночи, — это темная деревенщина, недотепа, неуклюжий, безрукий, бестолковый, капризный, неповоротливый простофиля!.. Сколько, черт побери, почтения к тому, кто счел необходимым включить харкотину и гниющие зубы в свою «божественную» систему мироздания. Ну вот скажи на милость, зачем взбрело ему на ум, на его извращенный, злобный, мерзкий ум, заставлять немощных стариков испражняться под себя? И вообще, зачем, скажи на милость, он создал боль?

— Боль? — подхватила жена лейтенанта Шейскопфа. — Боль — это сигнал. Боль предупреждает нас об опасностях, грозящих нашему телу.

— А кто придумал опасности? — спросил Йоссариан и злорадно рассмеялся. — О, действительно, как это милостиво с его стороны награждать нас болью! А почему бы ему вместо этого не использовать дверной звонок, чтобы уведомлять нас об опасностях, а? Или не звонок, а какие нибудь ангельские голоса? Или систему голубых или красных неоновых лампочек, вмонтированных в наши лбы? Любой мало‑мальски стоящий слесарь мог бы это сделать. А почему он не смог?

— Это было бы довольно грустное зрелище — люди разгуливают с красными неоновыми лампочками во лбу!

— А что, по‑твоему, это не грустное зрелище, когда люди корчатся в агонии и обалдевают от морфия? О, бесподобный и бессмертный бракодел! Когда взвешиваешь его возможности и его власть, а потом посмотришь на ту бессмысленную и гнусную карусель, которая у него получилась, становишься в тупик при виде его явной беспомощности. Видно, ему сроду не приходилось расписываться в платежной ведомости. Ни один уважающий себя бизнесмен не взял бы этого халтурщика даже мальчиком на побегушках. Жена лейтенанта Шейскопфа боялась поверить своим ушам. Она побледнела и впилась в Йоссариана тревожным взглядом.

— Милый, не надо говорить о нем в таком тоне, — сказала она шепотом. — Он может покарать тебя.

— А разве он и так мало меня наказывает? — горько усмехнулся Йоссариан. — Ну нет, это ему даром не пройдет. Нет, нет, мы обязательно проучим его за все несчастья, которые он обрушивает на наши головы. Когда‑нибудь я предъявлю ему счет. И я знаю когда — в день Страшного суда. Да, в тот день я окажусь совсем близко около него. И тогда стоит мне протянуть руку — и я схвачу этого деревенского придурка за шиворот и…

— Перестань! Перестань! — завизжала жена лейтенанта Шейскопфа и принялась колотить его по голове.

Йоссариан прикрылся рукой, а она лупила его в припадке бабьей ярости, пока он решительно не схватил ее за запястья.

— Какого черта ты так разволновалась? — спросил он недоуменно и, как бы извиняясь, добавил: — Я думал, ты не веришь в бога.

— Да, не верю, — всхлипнула она и разразилась бурным потоком слез. — Но бог, в которого я не верю, — он хороший, справедливый, милостивый. Он не такой низкий и глупый, как ты о нем говорил.

Йоссариан рассмеялся и выпустил ее руки.

— Давай не будем навязывать друг другу своих религиозных взглядов, — любезно предложил он. — Ты не верь в своего бога, я не буду верить в своего. По рукам?..

Это был самый бестолковый День благодарения в его жизни. Йоссариан с удовольствием вспоминал прошлогодний безмятежный двухнедельный карантин в госпитале. Правда, идиллия потом была нарушена: срок карантина истек, и ему снова напомнили, что он должен убираться вон и отправляться на войну. Услышав эту скверную новость, Йоссариан сел в постели и заорал:

— У меня все в глазах двоится!

В палате началось вавилонское столпотворение. Отовсюду сбежались специалисты и окружили его плотным кольцом. Носы самой разнообразной конфигурации склонились над ним так низко, что каждый квадратный дюйм его тела ощущал прохладные ветерки, вырывавшиеся из ноздрей господ специалистов. Врачи пускали ему в уши и глаза тоненькие лучики света, атаковали его колени и подошвы резиновыми молоточками и вибрирующими иглами, брали кровь из его вен и высоко поднимали первые попавшиеся под руку предметы, чтобы проверить его периферийное зрение.

Бригаду врачей возглавлял солидный, дотошный джентльмен, который поднял палец перед носом Йоссариана и требовательно спросил:

— Сколько пальцев вы видите?

— Два! — сказал Йоссариан.

— А сколько пальцев вы видите сейчас? — спросил врач, подняв два пальца.

— Два, — сказал Йоссариан.

— А сейчас? — спорсил доктор и не показал ничего.

— Два, — сказал Йоссариан. Лицо врача расплылось в улыбке.

— Клянусь святым Иовом, он прав! — ликуя, объявил врач, — У него действительно все в глазах двоится.

Йоссариана отвезли на каталке в изолятор, где лежал солдат, у которого двоилось в глазах, а в палате объявили еще один карантин на две недели.

— У меня все в глазах двоится! — заорал, солдат, у которого все в глазах двоилось, когда вкатили Йоссариана.

— У меня все в глазах двоится! — заорал изо всех сил Йоссариан, подмигивая солдату.

— Стены! Стены! — заорал солдат. — Отодвиньте стены!

— Стены! Стены! — заорал Йоссариан. — Отодвиньте стены!

Один из врачей сделал вид, будто отодвигает стены.

— Вот так достаточно?

Солдат, у которого двоилось в глазах, слабо кивнул головой и рухнул на подушки. Йоссариан тоже слабо кивнул головой, не сводя восхищенного взора с талантливого соседа. Солдат работал по классу мастеров. У такого таланта стоило поучиться — равняться на мастеров всегда, полезно. Однако ночью талантливый сосед скончался. Йоссариан понял, что, подражая ему, пожалуй, можно зайти слишком далеко.

— Я все вижу раз! — поспешно закричал он. Новая группа специалистов, вооруженных медицинскими инструментами, собралась у его постели, дабы удостовериться, что он говорит правду.

— Сколько пальцев вы видите? — спросил главный, подняв один палец.

— Один, — ответил Йоссариан. Врач поднял два пальца.

— А сколько теперь?

— Один.

— А теперь? — спросил он, подняв десять пальцев.

— Один.

Врач обернулся к коллегам в крайнем изумлении.

— Он действительно все видит в единственном числе! — воскликнул он. — Наш курс лечения оказался весьма эффективным.

— И весьма своевременным, — проговорил врач, задержавшийся у постели Йоссариана после ухода специалистов. Это был высокий свойский парень с заостренным, как головка снаряда, черепом и с подбородком, заросшим рыжеватой щетиной. Из его нагрудного кармана торчала пачка сигарет. Прислонившись к стене, он с беспечным видом прикуривал новую сигарету от старой.

— Дело в том, что тебя приехали проведать родственники. Ты не беспокойся, — добавил он, смеясь, — это не твои родственники. Это мать, отец и брат того парня, который умер ночью. Они ехали к умирающему из самого Нью‑Йорка. Ты самый подходящий из того, что у нас есть.

— О чем вы говорите? — подозрительно спросил Йоссариан. — Я пока что еще не умираю.

— То есть, как это не умираешь? Мы все умираем. А куда же еще ты держишь путь с утра и до вечера, если не к могиле?

— Но ведь они приехали повидать не меня, — возразил Йоссариан. — Они приехали повидать своего сына.

— Им придется довольствоваться тем, что мы им предложим. Для нас один загибающийся малый нисколько не хуже и не лучше другого. Для людей науки все умирающие на одно лицо. Так вот что я хочу тебе предложить. Ты им разреши войти, и пусть они на тебя полюбуются несколько минут, а я за это никому не скажу, что ты втираешь очки насчет печеночных приступов.

Йоссариан отодвинулся от него подальше.

— А вы знаете, что я втираю очки?

— Конечно, знаю. Доверься нам, — дружески усмехнулся доктор и прикурил новую сигарету. — Неужели ты думаешь, что кто‑нибудь верит в твою больную печень? А зачем ты пристаешь к медсестрам? Если ты хочешь убедить людей, что у тебя больная печень, забудь о бабах.

— Чертовски высокая цена за то, чтобы выжить. Что же вы меня не разоблачили, если видели, что я симулирую?

— А на кой черт мне это нужно? — удивился доктор. — Мы все тут втираем очки друг другу. Я всегда не прочь протянуть руку помощи и договориться с хорошим человеком, чтобы помочь ему остаться в живых, при условии, что он готов оказать мне такую же услугу. Эти люди приехали издалека, и мне бы не хотелось их разочаровывать. Стариков мне всегда жалко.

— Но ведь они приехали повидать сына.

— Они прибыли слишком поздно. Возможно, они даже и не заметят никакой разницы.

— Ну а вдруг они начнут плакать?

— Это уж наверняка. Для этого они, собственно, и приехали. Я буду стоять за дверью и слушать и, если дело примет скверный оборот, тут же вмешаюсь.

— Все это звучит довольно дико, — задумчиво проговорил Йоссариан. — Зачем им нужно видеть, как умирает их сын?

— Этого я не понимаю, — признался доктор. — Но так уж водится. Ну, договорились? Все, что от тебя требуется, — немного поумирать. Разве это так уж трудно?

— Ладно, — сдался Йоссариан. — Если всего несколько минут… И вы обещаете постоять за дверью… — Он начал входить в роль. — Послушайте, а вы, может, меня забинтуете для большей убедительности?

— По‑моему, это прекрасная мысль, — одобрил врач.

Йоссариана щедро забинтовали.

Дежурные сестры повесили на обоих окнах шторы, приспустивших так, что комната погрузилась в унылый полумрак. Йоссариан вспомнил о цветах. Врач откомандировал дежурную сестру, и вскоре та вернулась с двумя куцыми букетиками увядших цветочков, источавших резкий тошнотворный запах. Когда все было готово, Йоссариану велели улечься в постель. Затем впустили посетителей. Они нерешительно переступили порог, словно чувствовали себя незваными гостями. Они вошли на цыпочках с жалким, виноватым видом: впереди — убитые горем мать и отец, за ними — брат, коренастый, широкоплечий, насупившийся моряк.

Мать и отец стояли, прижавшись друг к другу, точно только что сошли с пожелтевшей фотографии, сделанной по случаю какого‑то ежегодного семейного торжества. Оба были маленькие, сухонькие и важные. У женщины было продолговатое, овальное, задумчивое лицо цвета жженой умбры. Строгий пробор разделял ее жесткие, черные, седеющие волосы, гладко зачесанные назад. Она скорбно поджала тонкие губы. Отец стоял как одеревенелый и выглядел довольно забавно в своем двубортном, с подложенными плечами пиджаке, который был ему явно тесен. Несмотря на малый рост, старик был широкоплеч и жилист. На его морщинистом лице курчавились серебряные усы, из‑под морщинистых век текли слезы. Было видно, что чувствовал он себя в высшей степени неловко. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, держа в обожженных солнцем натруженных руках черную фетровую шляпу и прижимая ее к лацканам пиджака. Бедность и постоянный труд наложили на этих людей свой отпечаток. У брата вид был весьма воинственный: круглая белая шапочка лихо сдвинута набекрень, кулаки сжаты, из‑под насупленных бровей он метал по комнате свирепые взгляды. Все трое тесной кучкой устремились вперед. Они ступали бесшумно, как на похоронах, и, подойдя вплотную к кровати, уставились на Йоссариана.

Возникла мучительно тяжелая пауза, грозившая затянуться до бесконечности. Наконец Йоссариану стало невмоготу, и он покашлял. Первым заговорил старик.

— Он выглядит ужасно, — сказал он.

— Он ведь болен, па.

— Джузеппе… — сказала мать, усевшись на стул, и положила на колени свои жилистые руки.

— Меня зовут Йоссариан, — сказал Йоссариан.

— Его зовут Йоссариан, ма. Йоссариан, ты что, не узнаешь меня? Я твой брат Джон. Ты меня знаешь?

— Конечно, знаю. Ты мой брат Джон. — Вот видите, он узнал меня! Па, он знает, кто я. Йоссариан, это па. Скажи папе «Здравствуй».

— Здравствуй, папа, — сказал Йоссариан.

— Здравствуй, Джузеппе.

— Его зовут Йоссариан, па.

— Как он ужасно выглядит! Я не могу этого вынести, — сказал отец.

— Он очень болен, па. Врач сказал, что он умрет.

— Не знаю, можно ли верить докторам. Они ведь такие мошенники.

— Джузеппе… — снова тихонько сказала мать, и в ее надтреснутом голосе послышалось невыразимое страдание.

— Его зовут Йоссариан, ма. У нее уже память стала не та, Йоссариан. Как они к тебе здесь относятся, малыш? Уход сносный?

— Вполне сносный, — ответил Йоссариан.

— Это хорошо. Только никому не позволяй помыкать собой. Ты здесь нисколько не хуже других, хоть ты и итальянец. У тебя такие же права, как у всех.

Йоссариан поморщился и закрыл глаза, чтобы не видеть своего брата Джона. Ему стало не по себе.

— Нет, ты посмотри, как он ужасно выглядит, — заметил отец.

— Джузеппе… — сказала мать.

— Ма, его зовут Йоссариан, — нетерпеливо прервал ее брат, — ты что, забыла?

— Неважно, — перебил его Йоссариан. — Если ей хочется, она может называть меня Джузеппе.

— Джузеппе… — сказала мать.

— Не беспокойся, Йоссариан, — сказал брат. — Все будет в порядке.

— Не беспокойся, ма, — сказал Йоссариан. — Все будет в порядке.

— У тебя есть священник? — поинтересовался брат.

— Есть, — соврал Йоссариан и снова поморщился.

— Это хорошо, — заключил брат. — Раз ты все понимаешь, значит, ты приходишь в себя. Мы к тебе из самого Нью‑Йорка ехали. Боялись, не поспеем вовремя.

— Куда не поспеете?

— Не успеем повидать тебя перед смертью…

— А что бы от этого изменилось?

— Нам не хотелось, чтобы ты умирал в одиночестве.

— А что бы от этого, изменилось?

— Он, должно быть, начинает бредить, — сказал брат.

— Он без конца повторяет одно и то же.

— Это действительно занятно, — отозвался старик. — Я всегда думал, что его эовут Джуэеппе, а он, оказывается, Йоссариан. Это, право, занятно.

— Ма, утешь его, — настаивал брат. — Скажи что‑нибудь, чтобы приободрить его.

— Джузеппе…

— Это не Джузеппе, ма, а Йоссариан.

— А не все ли равно? — ответила мать тем же скорбным тоном, не поднимая глаз. — Он умирает.

Ее распухшие глаза наполнились слезами, и она заплакала, медленно раскачиваясь взад и вперед. Руки ее лежали на коленях в подоле, как две подстреленные птицы. Йоссариан испугался, как бы она сейчас не завопила в голос. Отец и брат тоже заплакали. Йоссариан вдруг вспомнил, почему они плачут, и тоже заплакал. Врач, которого Йоссариан прежде никогда не видел, вошел в палату и вежливо напомнил посетителям, что им пора выходить. Отец сразу принял официальный вид и стал прощаться.

— Джузеппе… — начал он.

— Йоссариан, — поправил его сын.

— Йоссариан… — сказал отец.

— Джузеппе… — поправил его Йоссариан.

— Ты скоро умрешь…

Йоссариан снова заплакал. Опустив голову, отец торжественно продолжал.

— Когда ты предстанешь пред ликом всевышнего, — сказал он, — будь добр, скажи ему кое‑что от моего имени. Скажи ему, что это неправильно, когда люди умирают молодыми. Вот что. Передай ему: раз уж людям суждено умереть, пусть они умирают в старости. Ты уж обязательно ему скажи. По‑моему, он не знает, что на земле творится такая несправедливость. Разве можно, чтобы это тянулось долго, так долго? Ведь он же милостив… Скажешь, ладно?

— И не позволяй никому помыкать собой, — посоветовал брат. — На небесах ты будешь нисколько не хуже других, хоть ты и итальянец.

— Одевайся теплее… — сказала мать, будто она знала, что на небесах недолго и простудиться.

19. Полковник Кэткарт

Полковник Кэткарт был блестящим, преуспевающим, несобранным, несчастным человеком тридцати шести лет от роду, с прихрамывающей походкой и мечтой прорваться в генералы. Он бывал то энергичным, то вялым, то спокойным, то хмурым. Благодушный и вспыльчивый, он прибегал к всевозможным административным уловкам, чтобы привлечь к себе внимание вышестоящего начальства, но при этом отчаянно трусил, опасаясь, что его хитроумные планы могут бумерангом ударить и по нему. Красивый и непривлекательный здоровяк, предрасположенный к полноте, тщеславный и лихой до удали, он постоянно находился в когтях дурных предчувствий. Тщеславие полковника Кэткарта проистекало от сознания, что в свои тридцать шесть лет он уже полковник и строевой командир, а в подавленном состоянии он находился оттого, что, хотя ему уже и тридцать шесть, он всего лишь полковник.