Уловка-22

Он был готов к любому ужасному сюрпризу, но только не к тому, что преподнес ему однажды прямо средь бела дня Макуотт. Среди полного покоя и тишины откуда‑то издалека бурей налетел самолет Макуотта. С неистовым ревом и грохотом он пронесся над береговой полосой, над пляшущим плотом, на котором голышом стоял светловолосый бледный Малыш Сэмпсон. Даже издали было видно, насколько он худ. Паясничая, он подпрыгнул, но в этот момент мчащийся самолет, то ли в результате шаловливого порыва ветра, то ли в результате чепухового просчета Макуотта, будто слегка провалился и пропеллером рассек тело Малыша Сэмпсона пополам.

Даже те, кто не был на пляже, живо, со всеми подробностями помнили, что произошло дальше. Сквозь сокрушительный, оглушающий рев моторов просочилось коротенькое, тихонькое, но отчетливо слышимое:

— «Тссс!»

На плоту остались стоять только две белые костлявые ноги Малыша Сэмпсона, каким‑то образом еще связанные между собой сухожилиями у окровавленных, перерезанных бедер. Казалось, ноги простояли как вкопанные целую минуту, а потом со слабым всплеском опрокинулись в море и перевернулись так, что из воды торчали только гипсово‑белые пятки и ступни с карикатурными пальцами.

На берегу разразился ад. Невесть откуда появилась сестра Крамер и истерически зарыдала на груди у Йоссариана. Одной рукой он поддерживал ее, а другой — сестру Даккит, которая тоже, дрожа всем телом и рыдая, уткнулась ему в грудь длинным, угловатым, смертельно‑бледным лицом. Весь пляж с визгом побежал. Мужчины голосили, как женщины. Согнувшись в три погибели, люди в панике неслись к своим вещам. Те, кто еще был в воде, отчаянно торопились к берегу. Началось всеобщее беспорядочное отступление с пляжа. Оборачиваясь через плечо, люди бросали назад взгляды, полные муки и ужаса. Тенистый, густой. шелестящий лес наполнился стонами и криками. Йоссариан подгонял растерянных, спотыкающихся женщин, заставляя их поторапливаться, потом с руганью побежал назад, чтобы помочь Заморышу Джо. Тот, перебираясь через ручей, наступил не то на одеяло, не то на футляр фотоаппарата и упал лицом в грязную жижу.

В эскадрилье уже все знали. Люди в военной форме, охваченные мистическим ужасом, кричали и бегали или застывали на месте. Другие, как сержант Найт и доктор Дейника, задрав головы, сосредоточенно следили за провинившимся, несчастным, одиноким самолетом Макуотта, который, виражируя, медленно кружил и кружил, набирая высоту.

— Кто это? — тревожно закричал Йоссариан. Задыхаясь и прихрамывая, он подбежал к доктору Дейнике. — Кто в машине?

— Макуотт, — ответил сержант Найт. — И с ним два новых пилота, которых он взял в учебный полет. И доктор Дейника тоже там.

— Да здесь я, — возразил доктор Дейника странным, встревоженным голосом и метнул острый взгляд в сторону сержанта Найта.

— Почему он не идет на посадку? — в отчаянии воскликнул Йоссариан. — Зачем он набирает высоту?

— Наверное, боится идти на посадку, — ответил сержант Найт, не отрывая взгляда от одинокой машины Макуотта, карабкавшейся все выше и выше. — Он ведь понимает, в какую влип беду.

Не меняя угла подъема, Макуотт все продолжал набирать высоту и вел гудящий самолет по правильно очерченной овальной спирали. Все дальше удаляясь от моря и держа курс на юг, он развернулся над отрогами бурых гор, сделал еще один круг над аэродромом и полетел на север. Скоро он был на высоте более пяти тысяч футов. Звук моторов стал едва слышен. Внезапно в воздухе со странным хлопком раскрылся белый парашют. Через несколько мгновений раскрылся второй парашют и, подобно первому, поплыл вниз, точно в направлении посадочной полосы. На земле никто не шелохнулся. Еще полминуты самолет продолжал лететь на юг, по тому же самому, уже изведанному маршруту, а затем Макуотт начал разворот.

— Еще двое должны прыгнуть, — сказал сержант Найт, — Макуотт и доктор Дейника.

— Да я же здесь, сержант Найт, — жалобно проговорил доктор Дейника. — Меня нет в самолете.

— Почему они не прыгают? — упорствовал сержант Найт. — Почему они не прыгают?

— Это не имеет смысла, — убитым тоном сказал доктор Дейника, кусая губы. — Явно не имеет смысла.

Но Йоссариан вдруг понял, почему Макуотт не прыгает и, не в силах владеть собой, побежал через весь палаточный городок вдогонку за самолетом Макуотта. Йоссариан махал руками и кричал с мольбой в голосе:

— Садись, Макуотт! Иди на посадку!

Но Макуотт, конечно, его не слышал. Протяжный, душераздирающий вопль вырвался из груди Йоссариана: он увидел, как Макуотт еще раз развернулся, приветственно покачал крыльями и, пропев, наверное, свое: «Как я рад, как я рад, мы попали прямо в ад!», — врезался в гору.

Полковник Кэткарт был так потрясен смертью Малыша Сэмпсона и Макуотта, что поднял норму боевых вылетов до шестидесяти пяти.

31. Миссис Дейника

Когда полковник Кэткарт узнал, что доктор Дейника тоже погиб в самолете Макуотта, он увеличил норму боевых вылетов до семидесяти.

Раньше всех в эскадрилье о гибели доктора Дейники услышал сержант Таусер: дежурный из контрольно‑диспетчерского пункта передал ему первому, что фамилия доктора Дейники значилась в полетном листе, который Макуотт заполнил перед вылетом. Сержант Таусер смахнул слезу и вычеркнул фамилию доктора Дейники из списка личного состава эскадрильи. Губы его дрожали, когда он нехотя встал из‑за стола и поплелся к Гэсу и Уэсу, чтобы сообщить им дурную новость. Проходя мимо самого доктора Дейники, он благоразумно постарался не вступать с ним в разговор. С безнадежно унылым, погребальным видом, освещенный лучами заходящего солнца, доктор сидел между штабом эскадрильи и санчастью, взгромоздившись на свой стульчик, как на насест.

На сердце у сержанта было тяжело: теперь на нем висели целых два покойника — Мадд, покойник из палатки Йоссариана, который был всего лишь фикцией, и доктор Дейника — новый покойник в эскадрилье, чье физическое присутствие не только не вызывало никаких сомнений, но и означало для сержанта Таусера еще одну жгучую административную проблему.

Гэс и Уэс стоически выслушали сержанта Таусера, но никому не сказали ни слова о постигшей их тяжелой утрате, покуда час спустя к ним не пожаловал сам доктор Дейника, чтобы в третий раз за день измерить температуру и кровяное давление. Термометр показал на полградуса ниже обычной пониженной температуры доктора Дейники. Доктор встревожился. Пристальные, пустые, неподвижные взгляды его подчиненных раздражали его сегодня больше, чем обычно.

— Черт бы вас побрал! — заявил доктор Дейника с необычной для него раздражительностью. — Что, в конце концов, с вами происходит? Ведь это же ненормально, что человек все время ходит с пониженной температурой и заложенным носом. — Исполненный жалостью к самому себе, доктор мрачно шмыгнул носом и с безутешным видом прошествовал через палатку, намереваясь принять таблетки аспирина и стрептоцида и смазать горло ляписом. Скрестив руки, он начал потирать плечи. В эту минуту он со своей худенькой удрученной физиономией напоминал осеннюю ворону. — Вы только посмотрите, какой у меня озноб. Вы ничего от меня не скрываете?

— Вы мертвец, сэр. — объяснил один из его подчиненных.

Доктор Дейника оскорбление вскинул голову и недоверчиво переспросил:

— Что?

— Вы мертвец, сэр — ответил другой. — Поэтому‑то вам, наверное, всегда и холодно.

— Это верно, сэр, — подтвердил его коллега. — Вы, вероятно, давно уже мертвец, а мы этого даже не замечали.

— Что за чертовщину вы городите? — пронзительно закричал доктор Дейника. В нем нарастало жуткое ощущение неумолимо надвигающегося несчастья.

— Нет, это правда, сэр, — сказал один из его помощников. — Документы свидетельствуют, что вы полетели с Макуоттом, чтобы набрать нужное количество летных часов. С парашютом вы не выбросились, значит, разбились в самолете.

— Это верно, сэр, — сказал другой помощник. — Радуйтесь, что у вас осталась хоть какая‑то температура.

Голова у доктора Дейники пошла кругом.

— Вы что, рехнулись? — спросил он. — Я сообщу сержанту Таусеру, что вы не подчиняетесь старшему по званию.

— Сержант Таусер нам и сказал, что вы мертвец, — возразил не то Гэс, не то Уэс. — Военное министерство собирается даже послать вашей жене «похоронку».

Доктор Дейника взвизгнул и, выскочив из санчасти, побежал к сержанту Таусеру заявить протест. Но сержант суеверным ужасом отшатнулся от него и посоветовал доктору Дейнике не попадаться никому на глаза, покуда не будет принято решение, как распорядиться его останками.

— Ну и дела, а ведь он, кажется, и вправду мертвец, — горестно заметил один из помощников доктора Дейники, почтительно понизив голос. — Боюсь, что буду скучать по нему. Какой был добрый, отзывчивый человек…

— Да‑а, это уж точно, — скорбным тоном откликнулся другой. — Но вообще‑то я рад, что этот недоносок отдал концы: осточертело с утра до вечера мерить ему давление.

Зато супруга доктора Дейники отнюдь не обрадовалась, узнав, что муж отдал концы. Получив телеграфное извещение от военного министерства, что муж ее погиб при исполнении боевого долга, она расколола мирную, ночную тишину Стейтен‑Айленда[16] жалобным, замогильным воплем. Женщины поспешили утешить ее, а их мужья — нанести визит соболезнования, надеясь в глубине души, что вдова скоро переберется в другой район и избавит их от необходимости постоянно выражать ей сочувствие. Целую неделю бедная женщина не помнила себя от горя. Постепенно она нашла в себе силы мужественно взглянуть в лицо будущему, сулившему ей и ее детям жестокую нужду. Когда она почти уже смирилась с ударом судьбы, на нее как гром среди ясного неба обрушился почтальон — он доставил ей письмо мужа из‑за океана. Доктор Дейника отчаянно умолял ее не верить никаким дурным слухам касательно его судьбы Миссис Дейника была совершенно сбита с толку. Дату на письме разобрать не удалось. Почерк был трясущийся и торопливый, но меланхоличный, жалостный тон показался ей очень знакомым, хотя и более мрачным, чем обычно. Вне себя от радости, миссис Дейника разразилась рыданиями и принялась целовать мятый, замызганный конверт со штампом военно‑полевой почты. Она поспешила послать мужу благодарное письмо, требуя от него подробностей, и сообщила телеграммой военному министерству, что произошла ошибка. Военное министерство обиженно заявило в ответ, что никакой ошибки нет и что миссис Дейника, без сомнения, стала жертвой какого‑то садиста‑мистификатора из эскадрильи ее мужа. Письма ее к мужу вернулось нераспечатанным со штампом: «Погиб в бою».

Миссис Дейника снова превратилась в несчастную вдову. Но на сей раз ее горе смягчило уведомление из Вашингтона о том, что она является единственной владелицей военного страхового полиса своего супруга на сумму в десять тысяч долларов, каковая сумма может быть ею получена по первому требованию. Мысль о том, что ей и ее детям не угрожает скорая голодная смерть, осветила лицо вдовы улыбкой надежды. С тех пор в ее вдовьих делах наметился коренной перелом. На следующий день управление по делам ветеранов войны письменно сообщило ей, что в связи с кончиной мужа она получает право на пожизненную пенсию; кроме того, ей положено пособие на похороны мужа в размере двухсот пятидесяти долларов. В письмо был вложен правительственный чек на указанную сумму. Медленно, но неотвратимо горизонт очищался от туч. На той же неделе пришло письмо из управления социального обеспечения, уведомлявшее, что в соответствии с законом 1935 года о страховании лиц преклонного возраста и оставшихся в живых иждивенцев миссис Дейника будет ежемесячно получать вспомоществование на себя и на своих несовершеннолетних детей, а также может получить пособие на похороны в размере двухсот пятидесяти долларов. Имея на руках эти официальные письма как доказательство смерти супруга, миссис Дейника потребовала выплаты ей страховки по трем полисам мужа на сумму в пятьдесят тысяч долларов каждый. Просьба ее была удовлетворена охотно и быстро. Каждый день приносил ей новые нежданные‑негаданные сокровища. Ключи от личного банковского сейфа мужа дали ей четвертый страховой полис на сумму пятьдесят тысяч долларов и восемнадцать тысяч долларов наличными, с которых подоходный налог никогда не взимался и теперь уже никогда не будет взиматься. Студенческая организация, в которую когда‑то входил ее супруг, предоставила вдове участок на кладбище. Еще одна молодежная организация, членом которой доктор Дейника состоял с незапамятных времен, прислала ей на похороны двести пятьдесят долларов. Окружная медицинская ассоциация выделила двести пятьдесят долларов на те же похороны.

Мужья ближайших подруг начали заигрывать с миссис Дейникой. Восхищенная таким оборотом дел, она выкрасила волосы. Фантастическая гора денег непрерывно росла, и миссис Дейнике приходилось напоминать самой себе, что все эти сотни тысяч долларов не стоят и гроша, ибо ее бедный муж не может разделить с ней радости от этого гигантского богатства. Ее поражало, что такое множество учреждений горело желанием похоронить ее мужа.

Между тем на Пьяносе доктор Дейника переживал ужасные времена. Стараясь окончательно не пасть духом, обуреваемый мрачными предчувствиями, он ломал себе голову. почему жена не ответила на его письмо.

Эскадрилья подвергла доктора остракизму. Люди всячески оскверняли память покойного, ибо он дал повод полковнику Кэткарту увеличить норму боевых вылетов. Документы, свидетельствовавшие о факте его смерти, размножались, как насекомые: один документ подтверждался другим, не оставляя места никаким сомнениям. Доктору перестали выплачивать жалованье и сняли его с довольствия. Теперь он существовал только за счет благотворительности сержанта Таусера да Милоу, хотя оба они знали, что он погиб.

Полковник Кэткарт отказывался принимать доктора, а подполковник Корн сообщил майору Дэнби, что, если доктор Дейника посмеет появиться в штабе полка, он кремирует его на месте. Майор Дэнби сделал вывод, что штаб полка зол на всех военных врачей из‑за доктора Стаббса — лохматого, брудастого, неряшливого человека, — врача из эскадрильи Данбэра. Стаббс сознательно, с явным вызовом заварил кашу, под разными предлогами освобождая от полетов тех, кто выполнил шестьдесят боевых заданий. Штаб полка с негодованием отверг решения Стаббса и приказал вернуть к исполнению боевых обязанностей обескураженных пилотов, бомбардиров, штурманов и стрелков. Боевой дух эскадрильи катастрофически падал, а Данбэр оказался под подозрением у начальства. В штабе полка были рады гибели доктора Дейники и не собирались просить ему замену.

При такой обстановке даже капеллан не мог вернуть доктора Дейнику в категорию живых. Вначале доктор был встревожен, но постепенно сдался и все больше и больше становился похож на больного грызуна. Мешочки под его глазами почернели и обвисли. Неприкаянный, словно привидение, слонялся он по лагерю. Даже капитан Флюм отпрянул от него, когда доктор, разыскав его в лесу, попросил о помощи. Жестокие Гэс и Уэс прогнали его из санчасти, даже не измерив ему температуры. И тогда, только тогда доктор Дейника наконец понял, что он — всамделишный мертвец и что, если он хочет спасти свою шкуру, нужно что‑то срочно предпринять.

Кроме, как к жене, обращаться ему было не к кому. Он нацарапал ей пылкое послание, заклиная супругу обратить внимание военного министерства на его судьбу. Он умолял ее немедленно списаться с командиром полка полковником Кэткартом, чтобы получить от него заверение в том, что, вопреки ложным слухам, ее муж, доктор Дейника, жив и это именно он обращается к ней, а не труп и не самозванец. Миссис Дейника была потрясена, получив такое послание. Ее терзали угрызения совести, и она была почти готова поверить, что муж жив, но в тот же день пришло еще одно письмо — от самого полковника Кэткарта, командира полка, в котором служил ее супруг. Письмо начиналось следующими словами:

«Дорогая миссис, мистер, мисс или мистер и миссис Дейники! Нет слов, чтобы выразить мое глубокое личное горе в связи с тем, что ваш муж, сын, отец или брат убит, ранен или пропал без вести».

Миссис Дейника подхватила своих детей и переехала в город Лансинг (штат Мичиган), даже не оставив своего нового адреса.

32. Йо‑Йо и его соседи

Йоссариану было тепло, хотя наступили холода и низкие, похожие на китов тучи бесконечной чередой потянулись по тусклому грифельно‑серому небу. Вот так же два месяца наэад, в день вторжения в Южную Францию, тянулись, гудя, темные железные стаи бомбардировщиков дальнего действия Б—17 и Б—24, поднявшиеся с авиабаз в Италии.

Погожие деньки миновали. Легких заданий больше не перепадало. Хлестал колючий дождь, стлался густой промозглый туман, пилоты летали примерно раз в неделю, когда небо прояснялось. По ночам завывал ветер. Сучковатые, низкорослые деревья скрипели и стонали, и каждое утро, еще в полусне слыша эти звуки, Йоссариан неизбежно возвращался мыслью к костлявым ногам Малыша Сэмпсона. А еще Йоссариана неотвязно преследовало воспоминание о том, как в хвостовом отсеке самолета жалобно скулил коченеющий Сноуден. По ночам, пытаясь уснуть, Йоссариан мысленно разворачивал свиток с именами всех известных ему мужчин, женщин и детей, ушедших из жизни. Он пытался припомнить всех солдат и воскресить в памяти стариков из своего детства — теток, дядей, соседей, родителей, бабушек и дедушек, своих собственных и чужих, и даже этих жалких, суетливых торговцев, которые на рассвете открывали свои пыльные лавчонки и как идиоты крутились до полуночи за прилавком. Все они тоже умерли. Казалось, число покойников все увеличивается, а немцы воюют и воюют. Теперь он остро, как никогда, почувствовал, что смерть необратима: из смерти нет пути назад, в жизнь, и ему стало казаться, что он вот‑вот тронется умом.

Хотя наступили холода, Йоссариану было тепло благодаря чудесной печке Орра; он мог бы и дальше блаженствовать в своей теплой палатке, если бы его не мучили мысли об Орре и если бы не шайка жизнерадостных новых соседей, которые однажды с гиканьем ворвались к нему в палатку. Эти парни прибыли в составе двух экипажей, истребованных полковником Кэткартом и присланных в эскадрилью менее чем через сорок восемь часов взамен Малыша Сэмпсона и Макуотта. Когда, вернувшись с задания, Йоссариан обнаружил их у себя в палатке, он недовольно вздохнул, громко я протяжно.

Их было четверо, и они резвились вовсю, помогая друг другу устанавливать койки. Они топали, как лошади. Едва взглянув на них, Йоссариан понял, что жить с ними будет невозможно. Они были шустрые, озорные, буйно‑жизнерадостные. Сдружились они еще в Штатах. Вынести общество этих шумливых, простодушных, безмозглых мальчишек двадцати одного года от роду представлялось немыслимым. До армии они учились в колледже, были помолвлены с хорошенькими чистыми девочками, фотографии которых они уже успели расставить на цементном камине, сооруженном Орром. Они катались на моторных лодках и играли в теннис. Они ездили верхом на лошадях. У них было полно общих знакомых, и они ходили в школу с кузинами друг друга. Они регулярно слушали репортажи о чемпионате по бейсболу, и их страшно волновали результаты футбольных матчей. Их боевой дух был высок — чего же еще ждать от тупиц? Они радовались тому, что война затянулась и, следовательно, они успеют понюхать пороху. Они еще не успели распаковать свои чемоданы, как Йоссариан уже выставил их за порог.

— О совместном проживании с ними в одной палатке не может быть и речи, — с металлом в голосе объяснил Йоссариан сержанту Таусеру.

С печальным выражением на своем желтоватом лошадином лице сержант Таусер объявил Йоссариану, что тот обязан впустить вновь прибывших офицеров, поскольку сержант Таусер не имеет права взять с полкового склада шестиместную палатку, в то время как Йоссариан проживает в своей в одиночестве.

— В каком же это я одиночестве! — насупившись, сказал Йоссариан. — Со мной еще покойник, по фамилии Мадд.

— Прошу вас, сэр, — устало вздохнув, взмолился сержант Таусер и покосился на четверку вновь прибывших офицеров, которые молча, ничего не понимая, слушали, стоя у входа. — Мадд убит во время налета на Орвьетто, и вам об этом хорошо известно. Он летел в соседнем с вами самолете.

— Тогда почему же вы не забираете его вещи?

— А потому, что формально он к нам не поступал, и прошу вас, капитан, не будем начинать все сначала. Можете, если хотите, переселиться к лейтенанту Нейтли. Я пришлю писарей из штаба помочь вам перенести вещи.

Но оставить палатку Орра — значило оставить самого Орра на милость четырех жизнерадостных идиотиков, которые, едва переступив порог, попрали бы и оскорбили память Орра. Было бы несправедливо подарить горластым, зеленым юнцам самую комфортабельную палатку на всем острове, после того как в нее было вложено столько труда. Но таков порядок, объяснил сержант Таусер, и Йоссариану оставалось лишь с сердито‑виноватым видом наблюдать, как новенькие занимают его владения и устраиваются в них как дома, да острить по их адресу.

Более назойливых и обременительных людей Йоссариан в жизни своей не встречал. У них всегда было прекрасное настроение. Они смеялись по всякому поводу. Они шутливо называли его Йо‑Йо и, возвращаясь поздно ночью под хмельком, старались его не потревожить, но неуклюже наталкивались друг на друга, шумели, хихикали и в конце концов будили его, а когда он, чертыхаясь, садился на койке и жаловался, что ему не дают спать, они перекрывали его жалобы ослиными криками и веселым дружелюбным гомоном. В такие минуты ему хотелось устроить им Варфоломеевскую ночь. Эти люди напоминали Йоссариану шкодливых племянников Дональда Дака[17]. Они побаивались Йоссариана и непрерывно досаждали ему своим простодушием и раздражающе‑настойчивыми попытками оказать разные мелкие услуги. Они были отважными, наивными, непосредственными, самонадеянными, почтительными и шумливыми. Они были тупоголовы и потому всем довольны. Они восторгались полковником Кэткартом, а подполковника Корна считали остряком. Они боялись Йоссариана, но ни капельки не боялись нормы в семьдесят боевых вылетов, установленной полковником Кэткартом. Эта четверка гладковыбритых мальчишек веселилась без устали и доводила Йоссариана до исступления. Он никак не мог втемяшить в их глупые головы, что в свои двадцать восемь лет он уже старик с укоренившимися странностями, что он принадлежит к другому поколению, к другой эпохе, к другому миру, что их веселье не стоит выеденного яйца и претит ему и что сами они тоже претят ему Ему никак не удавалось заставить их заткнуться и умерить свои восторги.

Их дружки из других эскадрилий начали бесцеремонно захаживать в палатку, превратив ее в притон. Йоссариану некуда было деться. Хуже всего, что он не мог приводить к себе сестру Даккит. А теперь, когда стояла гнусная погода, вести ее было больше некуда. Это было подлинным бедствием, которого он не мог предусмотреть заранее. Ему хотелось взять каждого из них за шиворот и перекидать всех по очереди, как котят, в мокрый, колючий. бурьян, растущий между его личным писсуаром — ржавой кастрюлей с дыркой на дне — и общей уборной, сколоченной из сучковатых сосновых досок и походившей на купальную кабинку.

Но, вместо того чтобы как‑то расправиться с ними, Йоссариан темным вечером под моросящим дождем потащился в галошах и черном дождевике уговаривать Вождя Белый Овес переселиться к нему, чтобы Вождь своей чудовищной руганью и свинскими привычками заставил убраться куда‑нибудь подальше этих благовоспитанных мерзких чистюль. Но Вождь Белый Овес простудился и собирался в госпиталь, чтобы умереть там от воспаления легких. Инстинкт подсказывал Вождю, что его час пробил. Грудь болела, кашель беспрестанно сотрясал его. Спиртное больше не грело. Самым тяжким проклятьем для него было то, что капитан Флюм вернулся в их трейлер. Это уж, несомненно, было дурным предзнаменованием.

— Ему пришлось вернуться, — доказывал Йоссариан в тщетной попытке развеселить мрачного широкоплечего индейца, чье литое медно‑красное лицо с каждым днем тускнело и приобретало известково‑серый оттенок. — При такой погоде в лесу он бы сдох.

— Нет, желтопузая крыса вернулась не поэтому, — упрямо гнул свое Вождь Белый Овес. Жестом провидца он постучал себя пальцем по лбу. — Нет, ваше высочество, он что‑то чует. Он чует, что настал мой час помирать от воспаления легких, вот что он почуял. И поэтому я знаю, что мой час пробил.

— А что говорит доктор Дейника?

— Мне не разрешают ничего говорить, — печально сказал доктор Дейника, сидя на своем стульчике в темном углу палатки. Его гладкое остренькое личико казалось мертвенно‑зеленоватым в мерцающем пламени свечи. От всего вокруг разило плесенью. Несколько дней назад лампочка в палатке разбилась, и оба обитателя палатки все никак не могли собраться с силами, чтобы заменить ее новой.

— Мне больше не позволяют заниматься медициной, — добавил доктор Дейника.

— Он мертвец, — злорадно заявил Вождь Белый Овес и рассмеялся хрипло и вяло. — Вот уж действительно потеха.

— Я даже жалованья больше не получаю.

— Вот уж действительно потеха, — повторил Вождь Белый Овес. — Он все время измывался надо мной, и вот посмотри, что с ним стало. Его погубила собственная жадность.

— Нет, не это меня погубило, — заметил доктор Дейника спокойным, бесстрастным голосом. — Жадность здесь ни при чем. Во всем виноват этот паршивый доктор Стаббс. Он восстановил полковника Кэткарта и подполковника Корна против всех полковых врачей. Из‑за его принципиальности слово «врач» стало бранным словом. Если он не будет вести себя осторожней, медицинская ассоциация штата его забаллотирует и не пустит на порог ни одной больницы.

Йоссариан смотрел, как Вождь Белый Овес осторожно разливает виски в три пустых пузырька из‑под шампуня и засовывает их в рюкзак вместе с другими пожитками.

— Ты не мог бы по дороге в госпиталь зайти ко мне в палатку и двинуть по носу одному из моих соседей? Сделай это ради меня, — задумчиво сказал Йоссариан. — Их четверо, и они норовят выжить меня из палатки.

— А знаешь, нечто вроде этого стряслось однажды со всем моим племенем, — сочувственно заметил Вождь Белый Овес и со смешком откинулся на койке. — Почему бы тебе не попросить капитана Блэка вышвырнуть этих мальчишек? Капитан Блэк любит выставлять людей за порог.

Йоссариана передернуло при одном упоминании о капитане Блэке. Капитан Блэк постоянно издевался над новыми летчиками, приходившими в разведотдел за картами или разведданными. Вспомнив про Блэка, Йоссариан сразу почувствовал жалость к своим соседям по палатке, ему захотелось взять их под свое крыло. Не их вина, что они так молоды и веселы, говорил он себе, посвечивая в темноте карманным фонариком, и ему тоже захотелось стать молодым и веселым. Не их вина, что они такие бесшабашные, доверчивые и беззаботные. Просто надо терпеливо обождать, покуда убьют одного или двух из них, а остальных ранят, и тогда все пойдет, как надо. Он поклялся быть с ними более терпимым и великодушным, но, когда он с самыми дружескими намерениями нырнул в свою палатку, высокое золотистое пламя трещало в камине, и он, ужаснувшись, застыл на месте. Чудесные березовые поленья Орра горели, окутанные дымом! Его соседи предали их огню. Он уставился на бездушные раскрасневшиеся физиономии, и ему захотелось облаять их последними словами и столкнуть друг с другом лбами, а они громко, компанейски приветствовали его и великодушно пригласили разделить с ними каштаны и печеную картошку. Ну что с такими поделаешь?

А на следующее утро они спровадили покойника из его палатки. Просто взяли и вымели. Они вынесли его койку и пожитки прямо в кусты, и все это свалили там в кучу, а сделав дело, отряхнули руки и бодрым шагом вернулись в палатку. Йоссариана поразила их бьющая через край энергия и задор, их простой, практичный подход к делу. За какие‑то несколько секунд они так легко и просто разрешили проблему, над которой Йоссариан и сержант Таусер безуспешно бились долгие месяцы. Йоссариан не на шутку встревожился: чего доброго, они так же лихо избавятся и от него! Он помчался к Заморышу Джо я смылся с ним в Рим.

33. Нейтлева красотка

В Риме Йоссариан так сильно тосковал по сестре Даккит, что начал рыскать по римским улицам в надежде найти Лючану с ее незабываемым смехом и шрамом под сорочкой или хотя бы ту самую пьяную, волоокую потаскушку в расстегнутой оранжевой сатиновой блузке. Но он тщетно разыскивал их. Вместо Лючаны он нашел Аарфи, который прибыл в Рим вместе с Данбэром, Нейтли и Доббсом. Аарфи не пожелал идти в этот вечер с хмельной ватагой однополчан выручать нейтлеву красотку, которую какие‑то военные заточили в отеле и не хотели выпускать, покуда она не скажет «дядя».

— С какой стати я должен рисковать собой только ради того, чтобы помочь ей оттуда выбраться? — высокомерно вопрошал Аарфи. — Но вы не передавайте Нейтли моих слов. Скажите ему просто, что у меня на сегодня назначена встреча с крупным деятелем из моей молодежной организации.

Уже немолодые, важные шишки не хотели отпускать нейтлеву красотку, покуда она сама, добровольно, без принуждения не скажет «дядя».

— Скажи «дядя», — говорили они ей.

— Дядя.

— Нет, нет. Ты сама скажи «дядя».

— Дядя.

— Никак она не поймет.

— Ну что ты, не понимаешь? Ты не должна говорить «дядя», когда я велю тебе говорить «дядя». Договорились? Ну скажи «дядя».

— Дядя, — сказала она.

— Нет, ты не говори «дядя». Ну скажи «дядя».

На сей раз она промолчала.

— Вот это хорошо!

— Прекрасно.

— Так, начало положено. Ну скажи «дядя».

— Дядя, — сказала она.

— Вот это нехорошо.

— Нет, так дело не пойдет. Мы для нее — пустое место. Что за интерес добиваться от нее, чтобы она по своей охоте сказала «дядя», когда ей плевать, хотим мы от нее услышать «дядя» или нет.

Она относилась к ним с полнейшим безразличием, и это их ужасно огорчало. Стоило ей зевнуть, как они принимались ее грубо тормошить. Казалось, что девку ничто не волновало, даже их угрозы выкинуть ее из окошка. Ей все наскучило, ее ничто не интересовало, и больше всего ей хотелось спать. Сквозь одолевавшую ее дрему она размышляла, зачем им все это надо. «Интересно, — думала она, — что означает слово „дядя“? С приоткрытым ртом она сидела на тахте, флегматичная, вялая, оцепенелая. Сидела и думала, долго ли еще они будут требовать, чтобы она сказала „дядя“. Тем временем старая подружка Орра, то и дело хихикая над пьяными выходками Йоссариана и Данбэра, привела в отель Нейтли и других участников шутовской спасательной экспедиции.

Нейтли, увидев через приоткрытую дверь комнаты свою девчонку, сидящую на тахте, проскочил вперед, ватага его друзей хлынула за ним и ворвалась в самую гущу развлекающейся компании. При виде их всех Заморыш Джо истерически расхохотался. Он хватался за голову, держался за бока и, не веря глазам своим, тыкал в каждого пальцем. Двое дородных джентльменов с воинственным видом двинулись было им навстречу, но вовремя обратили внимание на необычайную агрессивность пришельцев, а также на то, что Доббс, словно двуручным мечом, размахивает сварной железной пепельницей. Нейтли уже стоял подле своей девицы. Несколько секунд она взирала на него, не узнавая. Потом слабо улыбнулась и, закрыв глаза, уронила голову ему на плечо. Нейтли пришел в восторг — прежде она ему никогда не улыбалась.

— Господи, да забирайте ее, — обрадованно воскликнул один из джентльменов. — С ней одна морока. За те сто долларов, что мы ей дали, она могла хотя бы злиться и ругаться. Но она даже этого не пожелала делать. Ваш очаровательный юный друг, кажется, не на шутку к ней привязан?

Йоссариан помог Нейтли вывести его девицу в коридор и посадить в лифт. На лице ее блуждала улыбка, как будто ей снился сладкий сон, а голова покоилась на плече Нейтли. Доббс и Данбэр побежали за извозчиком.

Когда они вышли из пролетки, нейтлева девица приоткрыла глаза. Покуда они поднимались по крутой лестнице к ней домой, она сонно причмокивала, а когда Нейтли раздевал ее и укладывал в постель, она уже крепко спала. Она проспала как убитая восемнадцать часов подряд, и все следующее утро Нейтли носился по борделю и каждому встречному говорил: «Тссс». Девчонка проснулась преисполненная самой горячей любви к Нейтли. Таким образом, как показали события, все, что требовалось для завоевания ее сердца, — это дать ей хорошенько выспаться ночью.

Открыв глаза, она увидела Нейтли и блаженно заулыбалась, а затем, томно вытянув под шуршащей простыней свои длинные ноги, с идиотской улыбкой женщины, охваченной любовным жаром, поманила Нейтли к себе. Однако ее сестренка, влетев в комнату, снова помешала им. Нейтлева красотка шлепнула ее и отругала, на сей раз беззлобно. Нейтли почувствовал себя могучим покровителем двух слабых существ. «Чудесная семья у нас будет, — решил он. — Малышка, когда подрастет, пойдет в колледж Смита Рэдклифа или Брайна Морона». И тут же Нейтли поспешил к друзьям, чтобы сообщить им, какое счастье ему привалило. С ликующим видом он пригласил их войти, но, едва они подошли, захлопнул дверь перед самым их носом, чем немало их удивил: он вовремя вспомнил, что его любимая совершенно раздета.

— Оденься, — скомандовал он, благодаря себя за бдительность.

— Почему? — спросила она с любопытством.

— Почему? — переспросил он со снисходительным смешком. — Потому что я не хочу, чтобы тебя видели раздетой.

— Почему не хочешь? — полюбопытствовала она.

— Почему не хочу? — Он удивленно взглянул на нее. — Потому что нехорошо, чтобы другие мужчины видели тебя голой, вот почему.

— Почему нехорошо?

— Потому что я говорю «нельзя», — взорвался Нейтли, приходя в отчаяние. — И прекрати мне возражать. Я мужчина, и тебе придется поступать, как я велю. С этой минуты я запрещаю тебе выходить из комнаты, если ты не одета, как полагается. Ясно?

Девица взглянула на него, как на психопата.

— Ты с ума сошел? В чем дело?

— Я отвечаю за каждое свое слово.

— Ты сумасшедший! — крикнула она, крайне смущенная, и выпрыгнула из постели. Бормоча себе под нос ругательства, она нацепила панталоны и направилась к двери.

Не желая ронять свой авторитет мужчины, Нейтли постарался взять себя в руки.

— Я запрещаю тебе в таком виде выходить из комнаты, — сказал он.

— Сумасшедший, — выпалила она ему в лицо и недоверчиво покачала головой. — Идиот! Дурак!

Чувствуя свое бессилие, Нейтли несколько секунд в волнении бегал по комнате, а потом бросился в гостиную, чтобы запретить друзьям смотреть на свою возлюбленную. Она же тем временем, стоя перед ними в одних трусиках, жаловалась на Нейтли.

— А почему, в самом деле, нельзя? — спросил Данбэр.

— Почему нельзя? — воскликнул Нейтли. — Потому что теперь она моя, и это нехорошо, если вы увидите ее неодетой.

— Почему нехорошо? — спросил Данбэр.

— Слышишь? — сказала нейтлева девица, пожимая плечом.

— Если не хочешь, чтобы мы на нее смотрели, заставь ее одеться, — запротестовал Заморыш Джо. — Какого черта тебе от нас‑то нужно?

— Она меня не послушается, — робко признался Нейтли. — С этой минуты, если она появится в таком виде, вы все обязаны закрывать глаза или смотреть в другую сторону. Договорились?

— Мадонна! — в отчаянии закричала его дама и зашагала прочь из комнаты.

— Ты сумасшедший! — добродушно заметил Йоссариан. — Я вынужден его констатировать.

— Эй, ты с ума сошел или что? — спросил Заморыш Джо, обращаясь к Нейтли. — Тебе еще только осталось запретить ей шляться по улицам.

— С этой минуты, — заявил Нейтли своей девице, — я запрещаю тебе шляться во улицам.

— Почему? — спросила она с любопытством.

— Почему? — взвизгнул он от изумления. — Потому что это некрасиво, вот почему.

— Почему некрасиво?

— Потому что нельзя, — настаивал Нейтли. — Нехорошо, когда такая славная девушка, как ты, ищет себе мужчин. Я буду давать денег, сколько тебе надо, и тебе больше не придется заниматься этим делом.

— И что же я вместо этого буду делать целый день?

— Что делать? — сказал Нейтли. — То же, что делают все твои подруги.

— Мои подруги ходят по улицам и выискивают мужчин.

— Тогда заведи себе новых подруг. Я не желаю, чтобы ты вообще зналась с такими девицами. Проституция — это позор. Это знают все, даже он. — И Нейтли доверчиво обернулся к своему постоянному оппоненту — противному старикашке: — Я прав?

— Нет, не прав, — ответил старик. — Проституция дает ей возможность встречаться с людьми. Благодаря своей профессии она проводит много времени на свежем воздухе и занимается полезными физическими упражнениями.

— Отныне, — сурово заявил Нейтли своей подруге, — запрещаю тебе общаться с этим аморальным типом!

— Пошел ты к черту! — ответила девица, закатывая глаза под потолок. — Что он от меня хочет? — взмолилась она и сжала кулаки. — Убирайся! — сказала она угрожающе. — Тупица! Если ты думаешь, что у меня такие скверные подруги, скажи своим приятелям, чтобы они не крутили с ними шуры‑муры.

— Отныне, — сказал Нейтли своим друзьям, — я полагаю, что вы, ребята, прекратите увиваться около ее подруг и угомонитесь.

— Мадонна! — закричали его друзья, закатив глаза под потолок.

Нейтли начисто сошел с ума. Он хотел, чтобы все они немедленно влюбились и женились. Данбэр может жениться на девке Орра, а Йоссариан мог бы влюбиться в сестру Даккит или в кого угодно. После войны все они могли бы работать у его отца и воспитывать детей в одном и том же провинциальном учебном заведении. Мысленно Нейтли видел все это с предельной четкостью. Любовь превратила его в романтически настроенного идиота. Когда друзья отвели его обратно в спальню, он начал пререкаться со своей пассией по поводу капитана Блэка. Она согласилась никогда больше не спать с капитаном Блэком и не давать ему нейтлевых денег, но отказалась поступиться своей дружбой с беспутным старикашкой, который с таким оскорбительно‑насмешливым видом наблюдал за бурным романом Нейтли и наотрез отказывался признать, что Конгресс США — величайший в мире совещательный орган.

— Отныне, — твердым голосом приказал Нейтли своей девице, — я категорически запрещаю тебе даже разговаривать с этим отвратительным стариком.

— Опять за старика взялся! — Девица чуть не плакала. — Почему?

— Потому что ему не нравится палата представителей.

— Боже мой! Что с тобой произошло? — воскликнула девица, запустив обе пятерни в свои каштановые локоны.

Но когда Нейтли уезжал, она очень по нему скучала и пришла в ярость оттого, что Йоссариан изо всех сил дал Нейтли по физиономии и ее друг оказался в госпитале со сломанным носом.

34. День благодарения

В том, что Йоссариан двинул Нейтли по носу в День благодарения, был целиком виноват сержант Найт. Случилось это после того, как вся эскадрилья почтительно поблагодарила Милоу за фантастически обильную трапезу Офицеры и сержантско‑рядовой состав обжирались полдня. С безграничной щедростью Милоу раздавал каждому желающему непочатые бутылки виски, и еще до наступления темноты повсюду белели меловые лица упившихся молодых солдат — они валялись как трупы на каждом шагу. В нос шибало винным перегаром. А многие еще продолжали возлияния, и буйное веселье не прекращалось. Грубая, необузданная вакханалия шумно разлилась по базе, через лес докатилась до офицерского клуба, захлестнула госпиталь и расположение зенитных батарей. В эскадрилье начались драки, а один раз дело дошло до поножовщины.

В палатке разведотдела капрал Колодный, балуясь пистолетом, прострелил себе ногу. Ему тут же намазали марганцовкой десны и пальцы ног, сунули в санитарную машину, и, пока машина мчалась в госпиталь, капрал лежал на спине, а из его раны хлестала кровь. Люди с порезанными пальцами, разбитой головой, с желудочными коликами и переломанными ногами с покаянным видом ковыляли к санчасти, где Гас и Уэс мазали им десны и пальцы ног марганцовкой и выдавали таблетки слабительного, которые пациенты немедленно швыряли в кусты.

Веселый праздник затянулся далеко за полночь, ночная тишь то и дело нарушалась дикими, ликующими воплями, натужным кряхтеньем блюющих, стонами, смехом, угрозами, руганью и звоном разбиваемых о камни бутылок. Издалека доносились похабные песни. В общем, гульба была похлеще, чем в новогоднюю ночь.

Боясь, как бы чего не вышло, Йоссариан на всякий случай лег спать пораньше, и вскоре ему приснилось, будто он несется очертя голову вниз по бесконечной деревянной лестнице, выбивая каблуками громкую дробь. Тут он на мгновение проснулся и сообразил, что кто‑то стреляет в него из пулемета. Первой его мыслью было, что Милоу снова атакует эскадрилью. Йоссариан скатился с койки на пол и, беззвучно молясь, лежал трепещущим комком. К горлу подступали рыдания. Сердце стучало, как паровой молот. Однако гула самолетов не было слышно. Издалека доносился пьяный счастливый смех. «С Новым годом, с Новым годом!» — знакомый, торжествующий голос злорадно кричал откуда‑то сверху в перерывах между короткими, злыми пулеметными очередями. Йоссариан понял, что какой‑то шкодник пробрался к пулеметным позициям: Милоу оборудовал их в горах после своего налета на эскадрилью, заботливо обложил мешками с песком и укомплектовал надежными людьми…

Гнев и ненависть охватили Йоссариана, когда он понял, что стал жертвой бессовестной шутки. Его не просто разбудили, но превратили в запуганного, скулящего пса. Ему хотелось крушить и убивать. Никогда еще он не был таким злым. Сейчас он был злее, чем когда пытался задушить Макуотта. Пулемет снова дал очередь. Опять раздался крик: «С Новым годом!» — и злорадный смех скатился во тьму с горы, точно там ведьмы справляли шабаш. В тапочках на босу ногу и комбинезоне Йоссариан выскочил из палатки, горя жаждой мести. По дороге он вогнал обойму в рукоятку пистолета, взвел затвор, спустил предохранитель и приготовился к стрельбе. Он услышал, как Нейтли, пытаясь его перехватить, бежит за ним, окликая его по имени.

Пулемет снова затарахтел. Из темноты над гаражом заскользили оранжевыми черточками трассирующие пули, Они летели над самыми крышами смутно темнеющих палаток, едва не срезая их верхушки. Между короткими очередями раздавались раскаты хамского хохота. Йоссариан почувствовал, как бурлящая ненависть кислотой обжигает ему душу: эти подонки подвергают опасности его жизнь! Охваченный слепой, лютой яростью и решимостью, он сломя голову промчался по лагерю, пронесся мимо гаража и, едва переводя дух, полез в гору по узкой извилистой торпинке. Тут‑то Нейтли, все еще продолжая кричать:

«Йо‑Йо! Йо‑Йо!», наконец догнал его, и принялся уговаривать не ходить дальше. Он вцепился Йоссариану в плечо, пытаясь стащить его вниз. Йоссариан, ругнувшись, высвободился. Нейтли снова ухватил его, и тогда Йоссариан двинул кулаком изо всех сил по изящному мальчишескому лицу Нейтли, потом размахнулся еще раз, но Нейтли перед ним уже не было — тот лежал на земле, скорчившись, уткнув лицо в ладони. Кровь струилась между его пальцами. Йоссариан круто повернулся и, не оборачиваясь, начал карабкаться вверх по тропинке.

Скоро он увидел пулемет. Заслышав его шаги, двое вскочили — Йоссариан увидел их силуэты, — и прежде чем Йоссариан их настиг, они, издевательски хохоча, скрылись в ночи. Он опоздал. Их шаги затихли вдали. В пулеметном гнезде было пусто и тихо. Стояла свежая, безветренная, лунная ночь. Йоссариан невесело осмотрелся. Глумливый хохот снова донесся до него, на сей, раз откуда‑то со стороны. Рядом хрустнул сучок. Йоссариан упал на колени к с холодным злорадством прицелился. Он услышал, как по ту сторону песчаного бруствера зашуршала листва под чьими‑то осторожными шагами, и дал две короткие очереди. Ему тут же ответил хорошо знакомый пистолет.

— Данбэр? — окликнул Йоссариан.

— Йоссариан?

Оба вылезли из своих укрытий и усталые, раздосадованные вышли навстречу друг другу на поляну, держа пистолеты дулами вниз. Оба слегка дрожали от ночной свежести и дышали, как астматики, от быстрого бега в гору.

— Смылись, мерзавцы, — сказал Йоссариан.

— Они отняли у меня десять лет жизни! — воскликнул Данбэр. — А я уж было подумал: сукин сын Милоу опять бомбит нас. Сроду я так не пугался. Хотел бы я знать, кто эта мерзавцы?

— Один из них — сержант Найт.

— Давай пристукнем его! — У Данбэра стучали зубы.

— Какое он имел право так пугать нас?

Но Йоссариану уже больше никого не хотелось убивать.

— Давай‑ка сначала поможем Нейтли. Мне кажется, я его основательно покалечил. Он там, внизу.

Но на тропинке Нейтли не оказалось, хотя по крови на камнях Йоссариан точно определил место их схватки. Нейтли не было и в палатке. Они не могли отыскать его до следующего утра, пока не узнали, что Нейтли лежит в госпитале со сломанным носом, и тогда они тоже легли в госпиталь. В первую секунду Нейтли испугался, когда сестра Крэмер ввела в палату его приятелей, облаченных в халаты и шлепанцы, и указала им их кровати. На носу у Нейтли красовался толстый гипсовый лубок, а под глазами темнели синяки. Когда Йоссариан подошел к нему, чтобы извиниться за вчерашнее, Нейтли залился стыдливым румянцем и стал смущенно твердить, что очень сожалеет обо всем случившемся. Йоссариан чувствовал себя ужасно. Он не мог спокойно смотреть на расквашенную физиономию Нейтли, хотя его друг выглядел настолько комично, что Йоссариан едва удерживался от хохота. Данбэру стало противно от их нежностей, и все трое испытали облегчение, когда в палату приплелся Заморыш Джо со своей замысловатой фотокамерой и липовыми симптомами аппендицита. Заморыш Джо постарался устроиться поближе к Йоссариану, чтобы запечатлеть на пленке Йоссариана, лезущего под юбку к сестре Даккит. Но он здорово просчитался, как, впрочем, и сам Йоссариан. Сестра Даккит решила выйти замуж за доктора — за любого доктора, поскольку все они неплохо зарабатывали, и поэтому не хотела рисковать своей репутацией. Заморыш Джо рассердился и горевал до тех пор, пока в палату не привели нового больного — кого бы вы думали? — капеллана, обряженного в коричневый бархатный халат. Капеллан сиял, как медный таз, тщетно пытаясь согнать со своего худого лица довольную, лучезарную улыбку. Он попал в госпиталь с жалобами на боль в сердце в связи со скоплением газов в желудке и с тяжелой формой висконсинского лишая.

— Что это еще за чертовщина такая — висконсинский лишай? — спросил Йоссариан.

— То же самое интересует и докторов! — с гордостью выпалил капеллан и разразился хохотом. Никто никогда не видел его таким озорным и таким счастливым. — Висконсинского лишая не существует в природе. Неужто вам не ясно? Я наврал. Я вступил в сделку с докторами. Я им пообещал, что сообщу, когда пройдет мой висконсинский лишай, если они мне пообещают не пытаться его лечить, А ведь прежде я никогда не лгал. Ну разве это все не чудесно?

Капеллан согрешил, но из этого вышло не зло, а добро. Общепринятая мораль подсказывала ему, что — врать и увиливать от своих обязанностей — это грех, а грех, как всем известно, есть зло. А зло не может породить никакого добра. И тем не менее капеллан чувствовал себя превосходно, точно он сотворил добро. Следовательно, из этого логически вытекало, что лгать и увиливать от исполнения своих обязанностей — вовсе не грешно. В минуту божественного просветления капеллан изобрел спасительную карманную философскую систему. Он был в восторге от своего открытия. Это была воистину чудесная система!

Он обнаружил, что даже без особой ловкости рук можно истолковать порок как добродетель, клевету как истину, импотенцию как воздержание, высокомерие как застенчивость, грабеж как филантропию, жульничество как честность, богохульство как мудрость, жестокость как патриотизм и садизм как справедливость. Пользоваться этой системой мог любой смертный, большого ума для этого не требовалось. Таким образом, капеллан, бодро и весело расправился со всем набором поступков, безнравственных с общепринятой точки зрения.

Между тем Нейтли сидел на кровати, порозовев от радостного возбуждения, пораженный тем, что оказался в окружении своих отчаянных дружков. Однако он боялся, как бы не стряслась беда: ему казалось, что сейчас обязательно появится какой‑нибудь сердитый врач и вышвырнет их всех из госпиталя, как ораву лодырей. Однако никто их не беспокоил. Вечером они торжественно прошествовали в кинотеатр, где их угостили паршивым цветным голливудским кинобредом, а когда, посмотрев паршивый цветной голливудский кинобред, они прошествовали обратно, в палате лежал солдат в белом.

— Он вернулся! — завизжал Данбэр. — Он вернулся! Он вернулся! Он вернулся!

Йоссариана прошиб ледяной пот. Он окаменел — и от нечеловеческого визга Данбэра, и от хорошо знакомого, ужасающего вида солдата в белом, замурованного с ног до головы в гипс и марлю. Странные, дрожащие, булькающие звуки вырвались из горла Йоссариана.

— Он вернулся! — снова завопил Данбэр.

— Он вернулся! — с ужасом подхватил горячечный больной.

В одну секунду палата превратилась в бедлам. Толпы больных и раненых загомонили, забегали и запрыгали в проходах между койками, как во время пожара. Одноногий больной на костыле заскакал взад‑вперед, панически вопя:

— Что такое? Что такое? Мы горим? Мы что, горим?

— Он вернулся! — кто‑то крикнул ему. — Ты что, не слышишь? Он вернула!

— Кто вернулся? — крикнул другой. — Кто такой?

— Что это все значит? Что нам делать?

— Горим!

— Вставайте и бегите, черт вас возьми! Бегите все! Все повыскакивали из постелей и забегали по палате из конца в конец. Начался невообразимый хаос. Горячечный больной прыгнул в проход между койками и чуть не сшиб наземь одноногого, который не упал только потому, что уперся черным резиновым наконечником костыля в босую ногу горячечного, раздавив ему при этом два пальца. Горячечный свалялся на пол, взвыв от боли, а остальные обитатели палаты топтали его ногами, низводя на следующую ступень инвалидности. Слепая, всесокрушающая паника нарастала. «Он вернулся!» — кто бормотал, кто заунывно пел, кто истерически выкрикивал, мечась из угла в угол. — «Он вернулся! Он вернулся?»

Неожиданно в толпе появилась сестра Крэмер, которая, словно полицейский на перекрестке, взялась наводить порядок, но ее отчаянные усилия ни к чему не привели, и она разревелась от беспомощности.

— Ну успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, — тщетно уговаривала она всех.

Капеллан, бледный, как привидение, никак не мог взять в толк, что тут происходит. Заморыш Джо и Нейтли тоже ничего не понимали. Нейтли стоял, вцепившись в локоть Йоссариана. Заморыш Джо, сжав костлявые кулаки, поворачивал из стороны в сторону испуганное лицо, с недоумением глядя на все происходящее.

— Эй, что здесь происходит? — взывал Заморыш Джо.

— Что за чертовщина?

— Это тот самый! — трагическим голосом заорал ему в ответ Данбэр, перекрывая хриплый гомон. — Неужто ты не понимаешь? Это тот самый!

— Тог самый! — услышал Йоссариан собственный голос.

Дрожа от глубокого волнения, с которым он не мог совладать, Йоссариан прокладывал себе путь вслед за Данбэром к кровати солдата в белом.

— Не волнуйтесь, ребята, — дружески посоветовал коренастый патриот из Техаса со своей непонятной ухмылочкой. — Не из‑за чего расстраиваться. Давайте не будем волноваться.

— Тот самый! — снова забормотали, запричитали и заорали остальные.

Внезапно появилась сестра Даккит.

— Что здесь происходит? — спросила она.

— Он вернулся! — завизжала сестра Крэмер, падая ей на руки. — Он вернулся! Он вернулся!

И действительно, это был тот самый солдат в белом. Правда, он укоротился на несколько дюймов, а также малость прибавил в весе, но Йоссариан сразу опознал его по негнущимся рукам и таким же негнущимся, толстым, бесполезным ногам, подтянутым вверх почти перпендикулярно двумя туго натянутыми веревками с длинным противовесом, подвешенным на блоке над койкой. Йоссариан узнал бы солдата где угодно.

— Под бинтами никого нет! — вдруг ни с того ни с сего заявил Данбэр.

Йоссариан так и замер, потрясенный.

— О чем ты толкуешь? — крикнул он со страхом Данбэру. — Ты рехнулся или что? С чего ты взял, черт побери, что под бинтами никого нет?

— Они его выкрали! — заорал в ответ Данбэр. — Они его просто вынули, а здесь оставили бинты.

— Для чего им это понадобилось?

— А для чего они все делают?

— Они его выкрали! — истошно заголосил кто‑то, и вся палата подхватила: — Они его выкрали! Они его выкрали!

— Разойдитесь по своим кроватям, — упрашивала сестра Даккит Данбэра и Йоссариана и толкала слабыми руками Йоссариана в грудь. — Пожалуйста, вернитесь в кровати.

— Ты сошел с ума! — сердито крикнул Йоссариан Данбэру. — Какого дьявола ты говоришь такие вещи?

— А кто‑нибудь его видел? — спросил Данбэр, нервно усмехаясь.

— Ты его видела, ведь верно? — сказал Йоссариан сестре Даккит. — Ну так подтверди Данбэру, что там внутри кто‑то есть.

— Там лейтенант Шмуклер, — сказала сестра Даккит. — Он весь обгорел.

— А что, она его видела?

— Ведь ты его видела, да?

— Его видел врач, который его бинтовал.

— Иди и приведи его, слышишь? Как фамилия этого доктора?

Сестра Даккит вздохнула:

Его здесь нет. Больного доставили к нам в таком виде из полевого госпиталя.

— Вот видите! — вскрикнула сестра Крэмер. — Под бинтами никого нет.

— Под бинтами никого нет! — завопил Заморыш Джо и затопал ногами.

Данбэр рванулся вперед, вспрыгнул на постель солдата в белом и жадным, горящим глазом приник к черной с лохматыми краями, дыре в белом марлевом панцире. Он все еще стоял на четвереньках, склонившись над солдатом в белом, всматриваясь одним глазом в темный провал рта, когда в палату прибежали врачи и военная полиция. Прибывшие помогли Йоссариану оттащить Данбэра от солдата в белом. Все они были при пистолетах, прикладами карабинов и винтовок солдаты разогнали по кроватям толпу бормочущих больных. Солдата в белом они умело переложили с кровати на каталку и в считанные секунды убрали из палаты.

Сестра Даккит дернула Йоссариана за руку и украдкой шепнула, что будет ждать его в чулане в коридоре. Йоссариан обрадовался: наконец‑то сестра Даккит решилась снизойти до него. Но, когда он оказался рядом с ней в чулане, она оттолкнула его прочь. У нее были важные новости, касающиеся Данбэра.

— Они хотят его… исчезнуть, — сказала она. Йоссариан недоуменно покосился на нее.

— Что они хотят сделать? — хмуро спросил он, — Что это значит?

— Не знаю. Я слышала, как они говорили за дверью.

— Кто говорил?

— Не знаю. Я их не видела. Я только слышала, как они сказали, что собираются… исчезнуть Данбэра.

— Зачем они хотят его… исчезнуть?

— Не знаю.

— Чушь какая‑то! Даже с точки зрения грамматики. Что это значит, черт возьми, когда они собираются кого‑нибудь… исчезнуть?

— Не знаю.

— О господи, немного же от тебя проку!

— Ну что ты на меня набросился? — обиделась сестра Даккит и зашмыгала носом, с трудом сдерживая слезы. — Я только хотела помочь. Разве я виновата, что они хотят его… исчезнуть? Мне не надо. было говорить.

Йоссариан привлек ее к себе и обнял, нежно и покаянно.

— Извини меня, — сказал он и, благодарно чмокнув ее в щеку, побежал предупредить Данбэра, но того уже и след простыл.

35. Милоу рвется в бой

Первый раз в жизни Йоссариан обратился с мольбой к живому существу. Он пал на колени и молил Нейтли не делать по собственной воле больше семидесяти вылетов. Этот разговор состоялся после того, как Вождь Белый Овес действительно умер в госпитале от воспаления легких. Нейтли безуспешно просился на его место и не желал слушать Йоссариана.

— Мне придется летать и дальше, — криво улыбаясь, жалобным тоном твердил Нейтли. — В противном случае меня отправят домой.

— Ну и что?

— А я не хочу без нее возвращаться в Штаты. — Она так много для тебя значит?

Нейтли удрученно кивнул:

— Иначе я ее больше не увижу.

— Тогда пусть тебя спишут на землю, — настаивал Йоссариан. — Норму ты выполнил, в летной надбавке не нуждаешься. Если тебя не тошнит от капитана Блэка, почему бы тебе не попроситься на место Вождя?

Нейтли покачал головой.

— Мне не дадут это место. Я разговаривал с подполковником Корном, и он сказал, что или я буду по‑прежнему летать, или меня отправят домой.

Йоссариан свирепо выругался:

— Но ведь это — явная подлость!

— Мне все равно. Я сделал семьдесят вылетов, и со мной ничего не случилось. Думаю, ничего не случится, если слетаю еще несколько раз.

— Ничего не предпринимай, покуда я кое с кем ве потолкую, — сказал Йоссариан. Он отравился искать помощи у Милоу, и тот сразу же после разговора с Йоссарианом обратился к полковнику Каткарту. Милоу вдруг возжелал, чтобы его самого почаще посылали на боевые задания.

К тому времени на боевом счету Милоу было уже немало боевых подвигов. Пренебрегая опасностью и игнорируя критику, он по сходной цене продавал Германии нефть и шарикоподшипники. Это приносило хороший доход и помогало поддерживать равновесие двух противоборствующих сторон. Под огнем противника он держался мужественно и благородно. С рвением, явно выходящим за рамки его скромных обязанностей, он взвинтил цены за обеды в офицерской столовой до такой степени, что офицерам и рядовым пришлось отдавать ему все свое жалованье, чтобы хоть как‑то прокормиться. Собственно говоря, никто их не неволил, при желании они могли умереть с голоду — Милоу терпеть не мог насилия над личностью и на всех перекрестках твердил о праве индивидуума свободно распоряжаться своей судьбой. Когда его атака на офицерские карманы встречала сопротивление, он, не щадя ни живота своего, ни репутации, продолжал давить с помощью закона спроса и предложения. Стоило кому‑нибудь сказать ему «нет», я Милоу нехотя отступал, но даже в обороне он мужественно защищал историческое право свободного человека платить за спасение от голодной смерти такую цену, какую с него запрашивают.

Однажды Милоу был почти застигнут на месте преступления: костлявый майор из Миннесоты обвинил его в грабеже соотечественников, — и что вы думаете! — в результате акции Милоу поднялись как никогда высоко, Когда костлявый майор, негодующе скривя губы, возмущенно потребовал тот самый пай, которым, как утверждал Милоу, владел каждый член синдиката, Милоу доказал, что у него слово с делом не расходится: он принял вызов, начертав на первом попавшемся клочке бумаги слово «пай», и вручил эту бумажку майору таким величественным и надменным жестом, что все знакомые Милоу ахнули от восторга и зависти. Слава Милоу достигла зенита, и полковник Кэткарт, который хорошо знал и высоко ценил воинские доблести своего подчиненного, был поражен, когда Милоу однажды пожаловал в штаб полка и кротким, почтительным тоном обратился с поистине фантастической просьбой — посылать его на самые опасные задания.

— Вы жаждете летать на боевые задания? — изумился полковник Кэткарт. — Скажите, ради бога, зачем?

Скромно потупив взор, Милоу ответил:

— Я хочу выполнять свой долг, сэр. Страна находится в состоянии войны, и я намерен защищать ее с оружием в руках, как это делают все наши парни.

— Но, Милоу, вы и так выполняете свой долг? — воскликнул полковник Кэткарт, оглушив Милоу громовыми раскатами жизнерадостного хохота. — Вряд ли найдется в нашем полку человек, который сделал бы для нас столько, сколько вы. Кто, например, угостил нас хлопком в шоколаде?

Милоу покачал головой задумчиво и грустно:

— В военное время мало быть исправным начальником столовой, полковник Кэткарт.

— Вполне достаточно, Милоу. Не знаю, что на вас нашло.

— Нет, недостаточно, полковник, — твердо возразил Милоу. Он взглянул в лицо полковника подобострастно и так серьезно, что полковник насторожился. — Кое‑кто начинает поговаривать…

— Ах, так вот оно что! Сообщите‑ка мне их имена, Милоу, и я позабочусь, чтобы говорунов посылали на самые опасные задания.

— Нет, полковник, боюсь, что они правы, — проникновенно сказал Милоу. — Родина послала меня за океан в качестве пилота. И мне следовало бы побольше времени проводить в воздушных боях и поменьше в столовой.

И хотя полковник Кэткарт был очень удивлен, все‑таки слова Милоу вызвали в нем сочувствие.

— Ну. хорошо, Милоу, если вы действительно так считаете, мы все устроим, как вы хотите. Вы давно за океаном?

— Одиннадцать месяцев, сэр.

— И сколько на вашем счету боевых вылетов?

— Пять.

— Пять? — переспросил полковник Кэткарт.

— Пять, сэр.

— Пять? Гм… — Полковник Кэткарт задумчиво поскреб щеку. — Это ведь нехорошо?

— Это ужасно! — крикнул Милоу резким, срывающимся голосом.

Полковник Кэткарт струхнул.

— Наоборот, это очень хорошо, Милоу, — торопливо поправился полковник. — Это совсем неплохо.

— Нет, полковник, — сказал Милоу с протяжным, грустным вздохом. — Это не ахти как хорошо. Хотя я весьма вам признателен за великодушные слова.

— Но это и в самом деле не так уж плохо, Милоу. Совсем неплохо, если вспомнить всю вашу прочую полезную деятельность. Пять вылетов, говорите? Только пять?

— Только пять, сэр.

— Только пять… — Полковник пытался догадаться, к чему клонят Милоу, и припомнить, не получал ли он прежде по вине Милоу синяков и шишек. — Пять — это очень хорошо, Милоу, — решительно заявил он, отбросив всякие сомнения. — В среднем это почти один боевой вылет на каждые два месяца. Держу пари, что вы даже не включили в эту цифру еще один, когда бомбили своих.

— Включил, сэр.

— Включили? — спросил полковник Кэткарт, слегка удивленный. — Но ведь, по существу, в тот раз вы не поднимались в воздух, а? Если память мне не изменяет, мы с вами находились рядом на контрольно‑диепетчерском пункте.

— Но это был мой налет, — с удовольствием вспомнил Милоу, — я его организовал, я дал самолеты и боеприпасы. Все шло по моему плану и под моим общим руководством.

— О, разумеется. Милоу, разумеется. Я не спорю. Я просто проверяю цифры, чтобы убедиться в справедливости ваших утверждений. А вы включили бомбардировку места у Орвьетто? Помните, в тот раз, когда мы заключили с вами контракт?

— О нет, сэр. Я не считаю себя вправе включить этот налет в свой послужной список, поскольку в то время я находился в Орвьетто, руководя с земли огнем зенитных батарей.

— Это ничего не меняет, Милоу. Все равно это была ваша военная операция. И, признаться, вы провели ее блестяще. Мы не попали в мост, но зато получили изумительмый узор бомбометания. Помню, как генерал Пеккем прекрасно о нем отозвался. Нет, Милоу, я настаиваю, чтобы вы приплюсовали и Орвьетто к своим боевым вылетам.

— Ну, если вы настаиваете, сэр…

— Да, да, настаиваю, Милоу. Итак, смотрите, у вас уже набралось шесть боевых вылетов. А это чертовски здорово, Милоу! В самом деле, здорово! За пару минут повысить цифру на двадцать процентов, доведя ее до шести, — это совсем недурно, Милоу, совсем недурно.

— Но у других пилотов по семидесяти вылетов, — заметил Милоу.

— Да, но им никогда не придумать ничего похожего на хлопок в шоколаде. Уверяю, Милоу, вы делаете даже больше, чем требует ваш пакет акций в синдикате.

— Но зато у других и слава, и возможность продвинуться, — продолжал настаивать Милоу обиженно. Казалось, он вот‑вот захнычет. — Сэр, я хочу драться наравне с остальными. Вот почему я пришел к вам. Я тоже хочу получать ордена.

— Разумеется, Милоу. Нам всем следовало бы побольше бывать в боях. Но такие люди, как мы с вами, сражаются иным способом. Взять, к примеру, мой послужной список, — произнес полковник Кэткарт с заискивающим смешком. — Держу пари, далеко не все знают, что у меня самого на счету только четыре боевых вылета.

— Да, сэр, — согласился Милоу. — Не знают. Все думают, что у вас только два вылета. Причем один из них — это когда Аарфи летел в Неаполь, где вы собирались купить на черном рынке холодильник, но ошибся в расчетах и загнал самолет за линию фронта.

Полковник Кэткарт смущенно покраснел и решил сменить тему.

— Ну что ж, Милоу, не нахожу слов, чтобы выразить свое восхищение вашим намерением. Если это действительно для вас так важно, я распоряжусь, чтобы майор Майор дал вам те шестьдесят четыре задания, которых вам недостает до семидесяти.

— Благодарю вас, полковник, премного благодарю вас, сэр. Вы и не представляете, что это значит.

— Ах, не стоит благодарить, Милоу, я прекрасно понимаю, что это значит.

— Нет, полковник, полагаю, вы не знаете, что это значит, — возразил Милоу. — Кому‑то ведь придется немедленно принять от меня руководство синдикатом. Это довольно сложная штука, а меня могут в любое время сбить.

Услышав это, полковник Кэткарт просиял и жадно потер руки.

— Знаете, Милоу, мы с подполковником Корном, пожалуй, были бы не против принять от вас синдикат, — предложил он небрежным тоном, едва не облизываясь при мысли о столь приятной перспективе. — Нам очень пригодится наш опыт с продажей помидоров на черном рынке. Только скажите, с чего нам начинать.

Милоу взглянул на полковника ласково и бесхитростно:

— Благодарю вас, сэр, вы очень добры ко мне. Во‑первых, вам придется позаботиться об обессоленной диете для генерала Пеккема и обезжиренной — для генерала Дридла.

— Подождите‑ка, возьму карандаш. Что дальше?

— Затем кедры.

— Кедры?

— Да. Из Ливана.

— Из Ливана?

— В Ливане у нас закуплены кедры, которые нужно отправить на лесопильню в Осло, где иэ них сделают щепу для строительства на мысе Код. Оплачивается при доставке. И кроме того, зеленый горошек.

— Зеленый горошек?

— Да, идет морем. Несколько барж зеленого горошка идет морем из Атланты в Голландию для уплаты за тюльпаны, которые отправлены в Женеву, чтобы расплатиться за сыр, предназначенный для Вены. Дэ‑вэ.

— Дэ‑вэ?

— Да, это значит — деньги вперед. Габсбурги не заслуживают доверия.

— Подождите, Милоу.

— И не забудьте об оцинкованном железе на военных складах Флинта. В полдень восемнадцатого четыре грузовика оцинкованного железа должны быть отправлены самолетом в Дамаск на переплавку. Условия: франко‑вагон, Калькутта — два процента, десять дней, раз в два месяца. «Мессершмитт» с грузом конопли отправить в Белград в обмен на полтора самолета С—47 с финиками из Хартума, от которых мы никак не можем избавиться. Деньги за португальские анчоусы — мы их продали обратно Лиссабону — израсходуйте на оплату египетского хлопка, который приходит на наше имя из Мамаронека, а также закупите как можно больше апельсинов в Испании. За нараньясы всегда платите наличными.

— За нараньясы?

— Так называют в Испании апельсины. Да, и не забудьте о Пилтдаунском человеке[18].

— О Пилтдаунском человеке?

— Смитсоновский институт в настоящее время не располагает средствами, чтобы уплатить требуемую нами цену за второго Пилтдаунского человека. Но деятели института ждут кончины одного горячо любимого богатого мецената, который собирается завещать им нужную сумму.

— Святые угодники! Я не успеваю записывать!

— Франция готова закупить у нас столько петрушки, сколько мы сможем выслать, и нам надо ее переправить, поскольку мы нуждаемся во франках для обмена на лиры, а затем на пфенниги, чтобы, как только придут финики, уплатить за них пфеннигами. Кроме того, я закупил гигантскую партию бальзового дерева, чтобы распределить его между всеми синдикатскими столовыми.

— Бальзовое дерево? Для чего столовым бальзовое дерево?

— Хорошее бальзовое дерево, полковник, в наши дни не так‑то легко достать. По‑моему, не стоит упускать удачный случай.

— Да, по‑моему, тоже не стоит, — неуверенно проговорил полковник. Сейчас он походил на человека, страдающего морской болезнью. — Полагаю, что цена подходящая?

— Цена возмутительная! — сказал Милоу. — Несусветная! Но, поскольку мы купили бальзу у одного из наших филиалов, мы с удовольствием заплатили сумму, которую с нас запросили. И потом — присмотрите за шкурами.

— Шкурами?

— Да, шкурами. В Буэнос‑Айресе. Их необходимо выдубить.

— Выдубить?

— Да, в Ньюфаундленде. И отправить пароходом в Хельсинки пэ‑бэ‑эр, до того как наступит оттепель. До наступления оттепели в Финляндии все идет пэ‑бэ‑эр.

— По безналичному расчету? — догадался полковник Кэткарт.

— Отлично, полковник. Вы не лишены способностей. И кроме того, лимонные корки…

— Корки?

— Корки — для Нью‑Йорка, эклеры — для Танжера, свинину — в Мессину, маслины — в Афины, бисквит — на остров Крит.

— Милоу!

— Но не вздумайте возить уголь в Ньюкасл[19].

Полковник Кэткарт всплеснул руками.

— Милоу, подождите! — закричал он чуть не плача.

— Так не пойдет! Вы, как и я, незаменимы! — Он отшвырнул карандаш и нервно вскочил со стула. — Милоу, об этих дополнительных шестидесяти четырех вылетах не может быть и речи! И вообще, вы больше ни разу не полетите. Если с вами что‑нибудь случится, все пойдет прахом.

В знак признательности Милоу благодушно кивнул головой:

— Сэр, значит ли это, что вы запрещаете мне впредь летать на боевые задания?

— Да, Милоу, я запрещаю вам впредь летать на боевые задания, — объявил полковник суровым и непреклонным тоном.

— Но это несправедливо, сэр, — запротестовал Милоу

— А как насчет моего послужного списка? Другим пилотам — и слава, и награды, и популярность. А я должен страдать только потому, что в поте лица своего руковожу столовой?

— Конечно, Милоу, это несправедливо. Но я не представляю, что тут можно сделать.

— Может быть, кто‑то другой будет выполнять за меня боевые задания?

— А что, если действительно кто‑то другой будет выполнять за вас боевые задания? — задумчиво произнес полковник Кэткарт. — Ну, скажем, бастующие шахтеры из Пенсильвании или Западной Виргинии?

Милоу покачал головой:

— Их слишком далеко придется везти. А почему бы не заставить пилотов из нашей эскадрильи, сэр? В конце концов, все, что я делаю, я делаю для них. В благодарность за это они должны что‑то сделать и для меня.

— А что, если действительно заставить пилотов из вашей эскадрильи, Милоу? — воскликнул полковник Кэткарт. — В конце концов, все, что вы делаете, вы делаете для них. В благодарность за это и они должны что‑то сделать для вас.

— Что справедливо, то справедливо, сэр.

— Разумеется, что справедливо, то справедливо.

— Они могли бы летать по очереди, сэр.

— Действительно, Милоу, почему бы им по очереди не летать за вас на задания!

— А кто будет получать награды?

— Вы будете получать награды, Милоу. И если кто‑то заслужит медаль, летая за вас, то эту медаль получите вы.

— А кто будет умирать, если его собьют? — Кто летает, тот и умирает. В конце концов, Милоу, что справедливо, то справедливо. Только, видите ли, какое дела…

— Тогда вам придется увеличить норму боевых вылетов, сэр?

— Я‑то ее повысил бы, но не уверен, подчинятся ли летчики. Они и так злятся, что я взвинтил норму до семидесяти. Но если б мне удалось уговорить хотя бы одного, то, вероятно, и другим пришлось бы смириться.

— Нейтли готов летать и дальше, сэр, — сказал Милоу. — Мне только что сообщили под большим секретом, что он готов на все, лишь бы остаться в Европе с любимой девушкой.

— Так вот Нейтли и будет летать дальше, — объявил полковник Кэткарт и на радостях хлопнул в ладоши. — Да, Нейтли будет летать. И на сей раз я действительно увеличу норму вылетов сразу до восьмидесяти и заставлю позеленеть от злости генерала Дрвдла! А заодно, это хороший повод опять послать эту грязную крысу Йоссариана в бой, где ему, может быть, свернут шею.

— Йоссариана? — Честное, простодушное лицо Милоу выразило глубочайшую озабоченность, и он задумчиво покрутил кончик рыжеватого уса.

— Да, Йоссариана. Я слышал, он ходит повсюду и бубнит, что, поскольку от отлетал положенное, война для него закончилась. Может быть, он и отлетал положенное ему, но он не отлетал положенного вам. А? Ха! Ха! То‑то он удивится, когда узнает!

— Сэр, Йоссариан — мой друг, — возразил Милоу. — И мне тяжело было бы думать, что по моей вине ему пришлось снова рисковать головой. Я многим обязан Йоссариану. Нет ли какого‑нибудь способа сделать для него исключение?

— О нет, Милоу, — назидательно изрек полковник Кэткарт, шокированный таким предложением. — У нас нет любимчиков. Мы должны относиться ко всем одинаково.

— Ради Йоссариана я готов пожертвовать всем, что у меня есть, — мужественно продолжал Милоу отстаивать Йоссариана. — Но поскольку у меня ничего нет, следовательно, и жертвовать мне нечем. Не так ли? Стиле быть, Йоссариан должен рисковать наравне с другими.

— Что справедливо, то справедливо.

— Да, сэр, что справедливо, то справедливо, — согласился Милоу. — В конце концов, Йоссариан не лучше других, и он не имеет права на какие‑то особые привилегии…

— Конечно, не имеет, Милоу Что справедливо, то справедливо.

На сей раз Йоссариан не успел прибегнуть к спасительным мерам: полковник Кэткарт объявил свой приказ о повышении нормы вылетов до восьмидесяти в конце того же дня. Йоссариан не успел ни отговорить Нейтли от участия в этом налете, ни даже вступить в тайный сговор с Доббсом, чтобы убить полковника Кэткарта. На следующее утро, едва забрезжил рассвет, внезапно прозвучала тревога, в столовой еще не приготовили приличного завтрака, а летчиков уже затолкали в грузовики, которые вихрем помчались сначала к инструкторской, а затем на аэродром, где тарахтящие бензозаправщики уже перекачивали бензин в самолетные баки, а оружейные команды спешно поднимали лебедками тысячефунтовые фугаски в бомбовые люки. Все носились сломя голову, и, как только самолеты заправились, пилоты сразу же начали заводить и разогревать моторы.

Разведка донесла, что в это утро немцы собираются отбуксировать из сухого дока Специи вышедший из строя итальянский крейсер и затопить его у входа в гавань, чтобы помешать союзным войскам воспользоваться глубоководным портом, когда они займут город. На сей раз данные военной разведки оказались точными. Когда самолеты подошли к гавани с запада, длинный корабль находился на полпути к месту затопления, и они разнесли крейсер вдребезги. Каждое звено отличилось прямым попаданием, и летчики очень гордились этим. Но вдруг они оказались а пучине мощного заградительного огня: зенитки били отовсюду, со всего огромного подковообразного, гористого побережья. Даже Хэвермейеру пришлось прибегнуть к самым диким противозенитным маневрам, когда он увидел, какое большое расстояние еще нужно пройти, чтобы выскользнуть из зоны зенитного огня, а Доббс, ведя самолет, делал «зиги», когда надо было делать «заги», и зацепил крылом соседний самолет, снеся ему напрочь хвост. Крыло машины Доббса обломилось у самого основания, и самолет бесшумно пошел камнем вниз, не оставляя за собой ни огня, ни дыма. Оторвавшееся крыло вертелось медленно и деловито, словно барабан бетономешалки, а сам самолет с нарастающей скоростью падал носом вниз, пока не врезался в воду. От удара море вспенилось, и на темно‑голубой глади выросла белая лилия, а едва самолет скрылся под водой, лилия опала бурлящей россыпью яблочно‑зеленых пузырей. Все было кончено за несколько секунд. Никто не выпрыгнул с парашютом. А в самолете, которому Доббс снес хвост, погиб Нейтли.

36. Подвал

Узнав о гибели Нейтли, капеллан чуть сам не умер. Он сидел у себя в палатке и, нацепив очки, корпел над бумагами, как вдруг зазвонил телефон и с аэродрома сообщили о воздушной катастрофе. Внутри у капеллана как будто все оборвалось. Дрожащей рукой он положил трубку на рычаг. Другая рука тоже дрожала. Несчастье было столь громадно, что не умещалось в сознании. Погибло двенадцать человек — как это чудовищно, страшно, невероятно! Ужас рос. Сколько раз капеллан безотчетно просил бога, чтобы смерть миновала Йоссариана, Нейтли, Заморыша Джо и остальных его друзей, а потом раскаивался и бранил себя: ведь молясь за благополучие своих друзей, он тем самым вымаливал смерть для других, совершенно неизвестных ему молодых людей. Сейчас молиться было слишком поздно, а ничего другого он делать не умел. Сердце тяжело стучало, стук его, казалось, доносился откуда‑то извне. Он понял, что отныне, когда он сядет в кресло зубного врача, или взглянет на хирургические инструменты, или окажется свидетелем автомобильной катастрофы, или услышит крик в ночи, сердце его будет так же неистово биться о ребра и он будет ощущать такой же, как теперь, ужасный страх перед смертью. Он понял, что отныне, когда будет смотреть бокс, в голову ему обязательно полезет мысль о том, что однажды он упадет в обморок на тротуаре и проломит себе голову или что его ждет неминуемый разрыв сердца и кровоизлияние в мозг. Он не был уверен, суждено ли ему еще увидеть свою жену и малышей. «Да и стоит ли, — размышлял он, — вообще возвращаться к жене? — Капитан Блэк посеял в его душе сильные сомнения относительно женской верности и стойкости женского характера. И впрямь ведь, думал капеллан, существует множество других мужчин, которые с половой точки зрения больше бы устроили его жену. Теперь, когда он задумывался о смерти, он всегда думал о жене, а когда он думал о жене, всегда боялся потерять ее.

Наконец капеллан собрался с силами, угрюмо насупился и заставил себя зайти в соседнюю палатку за сержантом Уиткомом. Они отправились на аэродром в сержантовом джипе. Чтобы не дрожали руки, капеллан сжал кулаки и положил их на колени. Он стиснул зубы, стараясь не слушать, как сержант Уитком радостно щебечет по поводу трагического происшествия: двенадцать убитых означали еще двенадцать официальных, за подписью полковника Кэткарта, писем соболезнования ближайшим родственникам погибших. А это давало сержанту Уиткому основание надеяться, что на пасху в «Сатердэй ивнинг пост» появится наконец статья, посвященная полковнику Кэткарту.

Над летным полем стояла тяжкая, давящая тишина, точно некий волшебник околдовал и безжалостно сковал все вокруг. Благоговейный ужас объял капеллана. Такой огромной, пугающей тишины капеллан еще никогда не ощущал. Почти двести человек, усталых, исхудалых, с растерянным и унылым видом, стояли с парашютными ранцами у инструкторской мрачной, недвижимой толпой. Казалось, они не желают, да и не могут сдвинуться с места. Капеллан отчетливо слышал слабое поскрипывание песка под своими каблуками. Глаза его метались по застывшему скопищу поникших фигур. Тут он заметил Йоссариана и безмерно обрадовался, но тут же застыл, пораженный мрачным, пришибленным видом Йоссариана, глубоким отчаянием, которое он прочитал в его остановившихся, точно подернутых наркотической дремой глазах. И тогда капеллан понял, что Нейтли действительно мертв. Пытаясь избавиться от этой мысли, он протестующе замотал головой, на лице его отразилась мука, и всего его как будто парализовало. Ноги оледенели, и он почувствовал, что сейчас рухнет наземь. Нейтли — мертв. Все надежды на то, что это ложный слух, пошли прахом. Только теперь он впервые различил едва слышимое бормотание толпы, непрестанно и четко повторявшей имя Нейтли. Нейтли мертв — мальчика убили. Где‑то в горле зарождался скулящий вой, подбородок задрожал, глаза наполнились слезами, капеллан заплакал. На цыпочках он двинулся к Йоссариану, чтобы с ним вместе разделить горе…

В этот момент чей‑то грубый, жесткий голос властно произнес:

— Капеллан Тэппман?

Капеллан удивленно обернулся: перед ним с вызывающим видом стоял кряжистый, усатый, большеголовый полковник с гладкими розовыми щеками. Вид у полковника был весьма задиристый. Прежде капеллану не доводилось встречать этого человека.

— Да. А в чем дело?

Пальцы полковника до боля стиснули руку капеллана. Он попытался высвободиться, но безуспешно.

— Пройдемте.

Озадаченный капеллан испуганно отпрянул:

— Куда? Зачем? И вообще, кто вы такой?

— Вам бы лучше подчиниться, святой отец. — почтительно‑печальным тоном сказал худощавый майор с ястребиным лицом, неожиданно выросший у другого плеча капеллана. — Мы действуем от лица правительства. У нас к вам несколько вопросов.

— Какие вопросы? В чем дело?

— Вы ведь капеллан Тэппман? — резко спросил дородный полковник.

— Это он, он, — заверил Уитком.

— Следуйте за ними! — прикрикнул на капеллана капитан Блэк, недобро ухмыляясь. — Если желаете себе добра, садитесь‑ка в машину.

Чьи‑то руки настойчиво потащили капеллана к машине. Он хотел позвать на помощь Йоссариана, но тот стоял слишком далеко и не услышал бы. Кое‑кто из стоявших поблизости начал поглядывать на капеллана с любопытством. Сгорая от стыда, капеллан низко опустил голову и уже без всякого сопротивления позволил усадить себя на заднее сиденье штабной машины. Он оказался между толстым розовощеким полковником и тощим унылым майором с елейным голосом. Капеллан машинально протянул им руки, решив, что они пожелают надеть на него наручники. Впереди сидел еще один офицер. За руль сел здоровенный солдат из военной полиции со свистком и в белом: шлеме. Капеллан не осмеливался поднять глаза, покуда крытая легковая машина, переваливаясь из стороны в сторону, не выехала из расположения эскадрильи и не помчалась по ухабистой дороге.

— Куда вы меня везете? — робким, виноватым голосом спросил капеллан, все еще не смея поднять глаз. Он вдруг подумал, что его задержали по подозрению в причастности к воздушной катастрофе и смерти Нейтли. — Что я такого сделал?

— Вам бы лучше помолчать! Вопросы будем задавать мы, — сказал полковник.

— Ну, зачем же таким тоном?.. — сказал майор. — Так неуважительно…

— Тогда попросите его, чтобы он молчал и предоставил. нам возможность задавать вопросы.

— Заткнитесь, пожалуйста, святой отец, и дозвольте уж нам задавать вопросы, — доброжелательным тоном сказал майор. — Так оно для вас будет лучше.

— Вовсе не обязательно называть меня святым отцом. Я не католик.

— И я тоже, святой отец, — сказал майор. — Просто я очень благочестивый человек, и мне нравится называть всех служителей господа святыми отцами. — Наш майор считает, что в окопах не встретишь неверующих, — поддел майора полковник и фамильярно ткнул капеллана кулаком в бок. — Ну‑ка, капеллан, просветите его. В окопах попадаются неверующие, а?

— Не знаю, сэр, — ответил капеллан, — мне не приходилось бывать в окопах.

Офицер с переднего сиденья круто обернулся и вызывающе спросил:

— Но ведь на небесах‑то вам тоже не приходилось бывать! А ведь вы знаете, что небеса есть, а? — Или не знаете? — спросил полковник.

— Вы совершили очень тяжкое преступление, святой отец, — сказал майор.

— Какое преступление?

— Этого мы пока не знаем, — сказал полковник. — Но намерены выяснить. Одно лишь мы знаем наверняка: преступление ваше весьма серьезно.

Скрипнув шинами, автомобиль свернул с дороги и, слегка замедлив ход, подкатил к штабу полка, а затем, обогнув здание, — к черному ходу. Офицеры вышли из машины и препроводили капеллана по шаткой деревянной лестнице вниз, в подвал — сырую, мрачную комнату с низким цементным потолком и неоштукатуренной каменной стеной По углам свисала паутина. Огромная сороконожка промчалась по полу и скрылась под водопроводной трубой. Капеллана усадили на жесткий стул с прямой спинкой. напротив пустого маленького столика.

— Пожалуйста, располагайтесь поудобней, капеллан, — сердечно предложил полковник, включая ослепительно яркую лампу и направляя ее свет в лицо капеллану Он положил на стол медный кастет и коробок спичек. — Будьте как дома.

Глаза у капеллана полезли на лоб. Зубы начали выбивать мелкую дробь, руки и ноги стали ватными, слабость разлилась по телу Он понимал, что теперь они могут делать с ним все, что им заблагорассудится. Здесь, в подвале, эти жестокие люди могли избить его до смерти, и никто не вмешается и не спасет его, никто, кроме разве этого набожного, благожелательного, остролицего майора. Между тем благожелательный майор приоткрыл водопроводный кран так, чтобы вода с шумом лилась в раковину, и, вернувшись, положил на стол рядом с медным кастетом длинный тяжелый резиновый шланг.

— Ну что ж, все прекрасно, капеллан, — приободрил его майор. — Если вы не виновны, вам бояться нечего. Чего вы так испугались? Ведь вы же не виновны?

— Еще как виновен, — сказал полковник. — Виновен с головы до пят.

— Но в чем я виновен? — взмолился капеллан, все более теряясь. Он не знал, у кого из этих людей просить пощады. Офицер без знаков различия притаился в дальнем углу. — Что я такого сделал?

— Именно это мы и собираемся выяснить, — ответил полковник и придвинул капеллану клочок бумаги и карандаш. — Будьте любезны, напишите‑ка вашу фамилию. Только своим собственным почерком.

— Своим почерком?

— Вот именно. Где‑нибудь на этой бумажке.

Когда капеллан расписался, полковник отобрал у него бумажку и положил рядом с листом бумаги, который он вынул из папки.

— Видите, — сказал полковник майору, который из‑за его плеча с чрезвычайной серьезностью рассматривал оба документа.

— Почерк как будто разный, а? — высказал предположение майор.

— Я говорил вам, что это — его работа.

— Какая работа? — спросил капеллан.

— Капеллан, для меня это тяжкий удар, — с глубокой, печальной укоризной в голосе проговорил майор.

— О каком ударе вы говорите?

— Слов не нахожу, как вы меня разочаровали!

— Чем? — все более исступленно допытывался капеллан. — Что я такого сделал?

— А вот что, — ответил майор и с видом человека, обманутого в своих лучших надеждах, швырнул на стол клочок бумаги, на котором только что расписался капеллан. — Это не ваш почерк.

От удивления капеллан быстро‑быстро заморгал.

— Как это — не мой? Мой!

— Нет, не ваш, капеллан. Вы снова лжете.

— Но ведь я только что расписался у вас на глазах, — в отчаянии закричал капеллан.

— Вот именно, — сокрушенно возразил майор. — Именно у нас на глазах. Поэтому вы и не можете отрицать, что это написано вами. Человек, который пишет чужим почерком, способен на любую ложь.

— Кто это пишет чужим почерком? — спросил капеллан. В припадке злости и негодования он забыл обо всех своих страхах. — Вы сошли с ума! Что вы такое городите?

— Вас просили расписаться, как вы обычно расписываетесь, а вы этого не сделали.

— Как это не сделал? Чей же это еще почерк, если не мой?

— Чей‑то еще.

— Чей?

— Именно это мы и пытаемся выяснить, — угрожающе проговорил полковник. — Признавайтесь, капеллан.

Все больше недоумевая, капеллам переводил взгляд с одного на другого. Он был на грани истерики.

— Это мой почерк. — горячо настаивал капеллан. — Если это не мой почерк, то какой же еще мой?

— А вот этот, — ответил полковник. С торжествующим видом он швырнул на стол фотокопию солдатского письма, из которого было вымарано все, кроме обращения «Дорогая Мэри!» и приписки цензора: «Я тоскую по тебе ужасно. А.Т. Тэппман, капеллан армии Соединенных Штатов». Заметив, что лицо капеллана залила краска, полковник презрительно улыбнулся. — Ну, капеллан, не знаете ли вы, кто это написал?

Капеллан помедлил с ответом: он узнал почерк Йоссариана.

— Нет.

— Ну, а читать‑то вы хоть умеете? — саркастически спросил полковник. — Автор ведь расписался?

— Да, под письмом моя фамилия.

— Стало быть, вы и автор. Что и требовалось доказать.

— Но я этого не писал! И почерк не мой!

— Значит, вы и тогда изменили свой почерк, пожав плечами, возразил полковник. — Только и всего.

— Но ведь это просто абсурд! — заорал капеллан. Терпение его лопнуло. Сжимая кулаки и пылая от ярости, он вскочил на ноги. — Я не намерен этого больше терпеть, слышите? Только что погибло двенадцать человек, и у меня нет времени заниматься всякой ерундой. Вы не имеете права держать меня здесь! Я не намерен этого больше терпеть!

Не говоря ни слова, полковник с силой толкнул капеллана в грудь, так что тот свалился на стул. Капеллан снова почувствовал страх и слабость. Майор поднял длинный резиновый шланг и принялся многозначительно постукивать им по ладони. Полковник взял спички, вынул одну и, уставившись на капеллана злобным взглядом, приготовился чиркнуть о коробок, если капеллан еще раз проявит знаки неповиновения. Капеллан побледнел и от ужаса не мог пошевелиться. Ослепляющий свет лампы заставил его в конце концов отвернуться. Звук текущей из крана воды стал громче и невыносимо раздражал его. Капеллану хотелось поскорее услышать, что им от него нужно, чтобы знать, б чем признаваться. Он напряженно ждал. Тем временем третий офицер по знаку полковника отделился от стены и сел на край стола в нескольких дюймах от капеллана. Лицо его было бесстрастным, а взгляд пронзительным и холодным.

— Выключите свет, — бросил он через плечо негромким, спокойным голосом. — Он действует мне на нервы!

Губы капеллана тронула благодарная улыбка:

— Благодарю вас, сэр. И заодно приверните, пожалуйста, кран.

— Кран не трогать, — сказал офицер. — Он мне не мешает. — Офицер слегка поддернул штанины, чтобы не испортить аккуратные складки. — Капеллан, — спросил он как бы между прочим, — какую религию вы исповедуете?

— Я анабаптист, сэр.

— Довольно подозрительная религия, а?

— Подозрительная? — переспросил капеллан, искренне удивившись. — Почему же, сэр?

— Хотя бы потому, что я ничего о ней не слышал. Надеюсь, вы мне верите, а? Вот потому‑то я и говорю, что ваша религия какая‑то подозрительная.

— Не знаю, сэр, — дипломатично ответил капеллан, заикаясь от неловкости. У этого человека не было никаких знаков различия, и это сбивало капеллана с толку. Он даже сомневался, нужно ли величать его «сэр». Кто он такой? И какое право он имеет допрашивать его?

— Капеллан, в свое время я изучал латынь. Я хочу честно предупредить вас об этом, прежде чем задать следующий вопрос. Означает ли слово «анабаптист» только то, что вы не баптист?

— О нет, сэр, разница более серьезная.

— В таком случае вы — баптист?

— Нет, сэр.

— Следовательно, вы не баптист, не так ли?

— Как, сэр?..

— Не понимаю, зачем вы еще пререкаетесь со мной? Вы ведь уже признались, что вы не баптист. Но, сказав, что вы не баптист, капеллан, вы еще отнюдь не сообщили нам, кто вы есть на самом деле. Кем‑то вы ведь должны быть, в конце концов. — Он с многозначительным видом слегка подался вперед. — Вы можете оказаться даже, — добавил он, — Вашингтоном Ирвингом, не так ли?

— Вашингтоном Ирвингом? — удивленно повторил капеллан.

— Ну давай, Вашингтон, выкладывай, — сердито вмешался упитанный полковник. — Давай уж выкладывай все начистоту. Нам ведь известно, что ты украл помидор.

Капеллан онемел на секунду, потом у него вырвался нервный смешок.

— Ах вот оно что! — воскликнул он. — Наконец‑то я кое‑что начинаю понимать. Я вовсе не крал этот помидор, сэр. Полковник Кэткарт сам мне его дал. Если не верите, можете спросить его самого.

В другом конце комнаты открылась дверь, которую капеллан принимал за дверцу шкафа, и в подземелье вошел полковник Кэткарт.

— Привет, полковник. Полковник, он утверждает, что вы ему дали помидор. Это правда?

— С какой стати я буду давать ему помидоры? — ответил полковник Кэткарт.

— Благодарю вас полковник, у меня все.

— Очень приятно, полковник, — ответил полковник Кэткарт и вышел из подземелья, прикрыв за собой дверь.

— Ну, капеллан? Что вы теперь скажете?

— И все‑таки он дал мне помидор! — произнес капеллан свистящим шепотом, в котором одновременно слышались ярость и страх. — Он все‑таки дал мне помидор.

— Иными словами, вы утверждаете, что старший офицер — лжец? Так вас надо понимать, капеллан?

— С какой стати старший офицер должен давать вам помидоры, а, капеллан?

— Вот почему вы пытались всучить помидор сержанту Уиткому, капеллан? Помидор жег вам руки!

— Да нет же, нет! — запротестовал капеллан, мучительно пытаясь сообразить, почему они не хотят его понять. — Я предложил его сержанту Уиткому, потому что мне он не нужен.

— Зачем же вы тогда украли его у полковника Кэткарта, если он вам не нужен?

— Да не крал я его у полковника Каткарта!

— Почему же у вас тогда такой виноватый вид, если вы не крали?

— Виноватый? Я ни в чем не виновен.

— Но если вы не виновны, зачем бы мы вас стали допрашивать?

— Этого уж я не знаю, — простонал капеллан, сцепив пальцы и качая опущенной головой. Лицо его мучительно скривилось. — Не знаю.

— Он думает, что мы собираемся тратить время по‑пусту, — хмыкнул майор.

— Капеллан, — возобновил допрос офицер без знаков различия и достал из открытой папки желтый лист бумаги с машинописным текстом. — Вот письменное заявление полковника Каткарта. Он утверждает, что вы украли у него помидор. — Офицер еще ленивее, чем прежде, цедил слова. Он положил листок на стол текстом вниз и достал из папки еще одну страничку. — А вот это данные под присягой и заверенные у нотариуса письменные показания сержанта Уиткома. Он заявляет: по тому, как вы всеми правдами и неправдами пытались сплавить ему этот помидор, он понял, что помидор добыт сомнительным путем.

— Клянусь господом богом, я не крал, сэр, — чуть не плача взмолился несчастный капеллан. — Клянусь, что это не был краденый помидор.

— Капеллан, а вы верите в бога?

— Да, сэр, конечно.

— Тогда странно, капеллан, — сказал офицер, вынимая из папки еще одну желтую машинописную страницу. — У меня в руках еще одно заявление полковника Кэткарта, в котором он клянется, что вы отказались проводить богослужения в инструкторской перед боевыми вылетами.

На секунду капеллан бессмысленно вытаращил глаза, а затем, вспомнив, поспешно кивнул головой.

— О, это не совсем верно, сэр, — начал он объяснять с жаром. — Полковник Кэткарт сам отказался от этой идеи, как только понял, что сержанты и рядовые молятся тому же богу, что и офицеры.

— Понял что? — воскликнул офицер, не веря своим ушам.

— Что за вздор! — с праведным негодованием заявил краснолицый полковник и сердито отвернулся от капеллана.

— Неужто он полагает, что мы ему поверим? — недоверчиво вскрикнул майор.

На лице офицера без знаков различия появилась едкая усмешка.

— Капеллан, не слишком ли вы далеко зашли? — полюбопытствовал он.

— Но, сэр, это правда, сэр. Клянусь вам, что это правда.

— Правда или неправда — это значения не имеет, — небрежно отмахнулся офицер и боком потянулся к открытой папке, полной бумаг. — Капеллан, в ответ на мой вопрос вы, кажется, сказали, что верите в бога. Так, кажется?

— Да, сэр, именно так я и сказал, сэр. Я действительно верю в бога.

— Странно, очень странно, капеллан. Я располагаю еще одним показанием, данным под присягой полковником Каткартом. Полковник Кэткарт заявляет, что однажды вы сказали ему, будто бы атеизм не противоречит закону. Вы вообще‑то хорошо помните, что говорите?

Капеллан без колебаний утвердительно кивнул головой, чувствуя на сей раз под собой твердую почву.

— Да, сэр. Я действительно это утверждал. Я говорил так потому, что это правда. Атеизм отнюдь не противоречит закону.

— Но это еще не причина делать во всеуслышание подобные заявления, капеллан, а? — колко заметил офицер. Нахмурившись, он достал из папки очередную машинописную заверенную нотариусом страницу. — А вот у меня еще одно данное под присягой заявление сержанта Уиткома. Он утверждает, что вы возражали против его плана рассылать родным и близким убитых и раненых в бою письма за подписью полковника Кэткарта. Это правда?

— Да, сэр, я возражал против этого, — ответил капеллан, — и горжусь своим поступком. Такие письма выглядят неискренне и бесчестно. Их единственная цель — принести славу полковнику Кэткарту.

— Это не имеет отношения к делу, — ответил офицер. — Подобные письма так или иначе приносят покой и утешение семьям погибших. Я просто не понимаю хода вашей мысли.

Капеллан стал в тупик и, окончательно растерявшись, не знал, что ответить. Он опустил голову, чувствуя себя косноязычным идиотом.

Румяный тучный полковник живо вскочил со стула — его осенило.

— Почему бы нам не вышибить к чертовой матери из него мозги? — с энтузиазмом предложил он своим коллегам.

— В самом деле, почему бы нам не вышибить из него мозги? — поддержал майор с ястребиным лицом. — Подумаешь, какой‑то там анабаптистишка!

— Нет, сначала мы должны признать его виновным, — ленивым взмахом руки остановил их офицер без знаков различия. Он легко спрыгнул на пол, обошел вокруг стола и, опершись руками о край, уставился прямо в лицо капеллану. У офицера было хмурое, устрашающее, суровое лицо.

— Капеллан, — объявил он жестким, повелительным тоном, — мы официально заявляем вам, что вы, будучи Вашингтоном Ирвингом, произвольно и незаконно присвоили себе право цензуровать письма офицерского и сержантско‑рядового состава. Признаете ли вы себя виновным?

— Не виновен, сэр. — Капеллан облизнул языком сухие спекшиеся губы. Он сидел на краешке стула, в напряженном ожидании подавшись вперед.

— Виновен, — сказал полковник.

— Виновен, — сказал майор.

— Стало быть, виновен, — резюмировал офицер без знаков различия и что‑то записал на клочке бумаги. — Капеллан, — продолжал он, вскинув голову, — мы обвиняем вас в преступлениях и нарушениях, о которых мы и сами пока что ничего не знаем. Вы признаете себя виновным?

— Не знаю, сэр. Что я могу вам ответить, если вы даже не говорите, что это за преступления.

— Как мы можем вам сказать, если мы сами не знаем!

— Виновен, — решил полковник.

— Конечно, виновен, — согласился майор. — Если это его нарушения и преступления, значит, он их и совершил.

— Стало быть, виновен, — монотонно протянул офицер без знаков различия и отошел от стола. — Теперь он в вашем распоряжении, полковник.

— Благодарю вас, — поклонился полковник, — Вы проделали большую работу. — Он повернулся к капеллану:

— Прекрасно, капеллан, ваша песенка спета. Идите, гуляйте.

Капеллан не понял:

— Что я должен делать?

— Тебе говорят, топай отсюда! — взревел полковник, сердито тыча большим пальцем через плечо. — Убирайся отсюда к чертовой матери!

Капеллан был потрясен его наглым тоном, а главное, к своему глубочайшему изумлению, весьма огорчен тем, что его отпускают!

— Разве вы не собираетесь наказывать меня? — проворчал он с удивлением.

— Нет, черт побери, как раз собираемся. Только не желаем, чтобы вы тут околачивались, пока мы будем решать, когда и как вас наказать. Итак, идите. Прочь! Топай отсюда!

Капеллан, все еще не веря этим словам, поднялся и сделал несколько нерешительных шагов;

— Я свободен?

— Пока что да. Но не вздумайте покинуть остров. Мы вас взяли на карандаш. Не забывайте, что с сегодняшнего дня вы будете под круглосуточным наблюдением.

Непостижимо, почему они позволили ему уйти? Капеллан сделал несколько неуверенных шагов к выходу, ожидая, что вот‑вот властный голос прикажет ему вернуться или его пригвоздят к месту сильным ударом по плечу или голове. Но его не остановили. Сырым, темным, затхлым коридором он прошел к лестнице. Выйдя на свежий воздух, он пошатывался и тяжело дышал. Теперь, когда он вырвался из этих ужасных лап, его захлестнула бурная ярость. Он рассвирепел. Рассвирепел, как никогда в жизни, — впервые он столкнулся с такой бесчеловечностью и жестокостью. Капеллан быстро шел через обширный гулкий вестибюль, кипя от возмущения и жажды мести. Он твердил себе, что больше не намерен терпеть, не намерен — и все‑тут. У входа он заметил подполковника Корна, рысцой взбегавшего по широким ступеням, и подумал, что это весьма кстати. Он взял себя в руки, набрал полную грудь воздуха и отважно двинулся наперерез подполковнику.

— Подполковник, я этого терпеть больше не намерен! — заявил он с отчаянной решимостью и испуганно отметил, что подполковник продолжал рысцой взбегать по ступеням, не обращая на него внимания. — Подполковник Корн!

Пузатая, мешковатая фигура остановилась, повернулась и медленно спустилась на несколько ступеней.

— Что случилось, капеллан?

— Подполковник Корн, мне бы хотелось поговорить с вами насчет сегодняшней катастрофы, — сказал он. — Это было ужасно, поистине ужасно!

Подполковник Корн помолчал секунду, глаза его поблескивали веселым цинизмом.

— Да, капеллан, конечно, это ужасно, — сказал он наконец. — И я не представляю себе, как вы сможете все это описать, не выставив нас при этом в дурном свете.

— Я имею в виду совсем не это, — осадил его капеллан. Он совсем не чувствовал страха. — Из этих двенадцати несколько человек уже отлетали свои семьдесят боевых заданий.

Подполковник Корн рассмеялся.

— А если бы они все были новичками, разве катастрофа от этого была бы менее ужасной? — осведомился он ядовито.

И снова капеллан был сбит с толку. Безнравственная логика, казалось, подстерегала его на каждом шагу. Он уже не чувствовал прежней уверенности в себе. Голос его дрогнул:

— Сэр! Заставлять людей из нашего полка делать по восемьдесят боевых вылетов, когда в других полках летчиков отсылают домой после пятидесяти или пятидесяти пяти, — это абсолютно несправедливо.

— Мы рассмотрим этот вопрос, — сказал подполковник Корн с кислой миной. Потеряв интерес к дальнейшему разговору, он двинулся дальше. — Адью, падре.

— Как вас понимать, сэр? — настаивал на своем капеллан. Голос его срывался.

Подполковник Корн остановился с недружелюбной гримасой и спустился на несколько ступенек вниз.

— Так понимать, что мы подумаем об этом, падре, — ответил он с издевкой. — Надеюсь, вы не хотите, чтобы мы принимали необдуманные решения?

— Нет, сэр, зачем же. Но вы ведь, наверное, уже думали?

— Да, падре. Мы уже над этим думали. Но, чтобы доставить вам удовольствие, подумаем еще разок, и вы будете первым, кому мы сообщим о своем решении, если мы, конечно, к нему придем. А теперь, адью.

Подполковник Корн снова круто повернулся и заспешил вверх по лестнице.

— Подполковник Корн! — Голос капеллана заставил подполковника Корна еще раз остановиться. Он медленно повернул голову и взглянул на капеллана угрюмо и нетерпеливо. Из груди капеллана бурным, волнующимся потоком хлынули слова: — Сэр, я прошу разрешить мне обратиться с этим делом к генералу Дридлу. Я хочу обратиться с протестом в штаб авиабригады.

Толстые небритые щеки подполковника Корна вдруг вздулись — он с трудом подавил смех.

— Ну что ж, вы правы, падре, — ответил он, изо всех сил стараясь быть внешне серьезным, хотя злое веселье так и распирало его. — Я разрешаю вам обратиться к генералу Дридлу.

— Благодарю вас, сэр. Как честный человек, я считаю необходимым предупредить вас, сэр, что генерал Дридл прислушивается к моим словам.

— Большое вам спасибо за предупреждение, падре. Как честный человек, я считаю своим долгом предупредить вас, что вы не застанете генерала Дридла в штабе авиабригады. — Подполковник Корн гнусно ухмыльнулся и разразился торжествующим смехом. — Генерала Дридла там нет. На его место пришел генерал Пеккем. У нас теперь новый командир авиабригады[20].

— Генерал Пеккем? — изумился капеллан.

— Совершенно верно, капеллан. А генерал Пеккем прислушивается к вашим словам?

— Я его совсем не знаю, — сокрушенно признался капеллан.

Подполковник Корн еще раз рассмеялся.

— Это очень скверно, капеллан, потому что полковник Кэткарт в прекрасных отношениях с генералом. — Подполковник Корн еще немного злорадно похихикал, потом вдруг резко оборвал смех и, ткнув капеллана пальцем в грудь, холодно предупредил: — Кстати, падре, имейте в виду, что ваша с доктором Стаббсом песенка спета. Мы отлично знаем, что это он подослал вас сюда жаловаться.

— Доктор Стаббс? — Капеллан замотал головой и растерянно запротестовал: — Я и в глаза не видел доктора Стаббса, подполковник. Меня доставили сюда три незнакомых офицера. Не имея на то никакого права, они затащили меня в подвал, допрашивали и оскорбляли.

Подполковник Корн еще раз ткнул капеллана пальцем в грудь:

— Вам отлично известно, что доктор Стаббс постоянно твердил летчикам своей эскадрильи, будто они не обязаны выполнять больше семидесяти боевых заданий. — Он мрачно рассмеялся. — Так вот, падре, им придется летать и сверх семидесяти заданий, потому что мы перевели доктора Стаббса на Тихий океан. Итак, адью, падре, адью.

37. Генерал Шейскопф

Итак, генерал Дридл убыл, а генерал Пеккем прибыл, но не успел Пеккем переступить порог кабинета генерала Дридла, чтобы занять его кресло, как понял, что одержанная им блистательная военная победа обратилась в труху.

— Генерал Шейскопф? — ничего не подозревая, переспросил он сержанта, который сообщил ему о приказе, поступившем в это утро. — Вы хотите сказать «полковник Шейскопф», не так ли?

— Нет, сэр, генерал Шейскопф. Сегодня утром, сэр, он был произведен в генералы.

— Н‑да, довольно любопытно! Шейскопф и — генерал! И какого же ранга?

— Генерал‑лейтенант, сэр, и притом…

— Генерал‑лейтенайт?![21]

— Совершенно верно, сэр. Он распорядился, чтобы вы без предварительного согласования с ним не издавали ни одного приказа по вверенному вам соединению.

— Ничего не скажешь, будь я проклят, — проговорил потрясенный генерал Пеккем, вероятно впервые в жизни выругавшись вслух. — Карджилл, вы слышали? Шейскопфа произвели сразу в генерал‑лейтенанты. Готов поспорить, — что это повышение предназначалось для меня и досталось ему по ошибке.

Полковник задумчиво поскреб свой волевой подбородок.

— А с какой стати он, собственно, приказывает нам?

Благородное, до блеска выбритое лицо генерала Пеккема посуровело.

— В самом деле, сержант, — медленно проговорил он, недоуменно нахмурившись, — с какой стати он отдает нам приказы, когда он в специальной службе, а мы руководим боевыми операциями?

— Сегодня утром, сэр, произошло еще одно изменение. Все боевые операции переданы в ведение специальной службы. Генерал Шейскопф — наш новый командующий.

Генерал Пеккем пронзительно вскрикнул:

— О боже! — Обычная выдержка ему изменила, и он впал в истерику. — Шейскопф — командующий? Шейскопф? — Он в ужасе закрыл глаза руками. — Карджилл, соедините меня с Уинтергрином! Подумать только — Шейскопф! О нет! Только не Шейскопф.

Разом зазвенели все телефоны. В кабинет, козырнув, вбежал капрал:

— Сэр, вас хочет видеть капеллан относительно какой‑то несправедливости в эскадрилье полковника Кэткарта.

— Потом, потом! У нас у самих достаточно несправедливостей. Где Уинтергрин?

— Сэр, у телефона генерал Шейскопф. Он желает немедленно говорить с вами.

— Скажите ему, что я еще не пришел. Боже милостивый! — завопил он, только теперь полностью осознав, какая огромная беда свалилась на него. — Шейскопф? Недоумок! Да я мог с кашей съесть этого болвана, а теперь он — мой начальник. О господи! Карджилл! Карджилл! Не оставляйте меня. Где Уинтергрин?

— Сэр, экс‑сержант Уинтергрин у телефона, — доложил капрал. — Он пытался пробиться к вам все утро.

— Генерал, я не могу связаться с Уинтергрином, — заорал полковник Карджилл. — Его номер занят.

Генерал Пеккем кинулся к другому телефону. Он весь взмок.

— Уинтергрин? Уинтергрин, вы слышали, что они наделали?

— Скажите лучше, что вы наделали, болван?

— Во главе всего поставили Шейскопфа!

— Это все вы и ваши проклятые меморандумы! Все боевые операции переданы специальной службе! — завопил Уинтергрин, охваченный паникой и яростью.

— Неужели это из‑за моих меморандумов? — простонал генерал. — Неужто мои меморандумы убедили их передать все под начало Шейскопфа? А почему они не сделали меня командиром?

— Потому что вы больше не состоите в специальной службе. Вы перевелись на другую должность и все оставили Шейскопфу. А знаете, чего он хочет? Вы знаете, чего этот мерзавец от вас хочет?

— Сэр, я полагаю, вам бы лучше поговорить с генералом Шейскопфом, — умолял капрал дрожащим голосом. — Он непременно хочет с кем‑нибудь поговорить.

— Карджилл, поговорите с Шейскопфом вместо меня. Я не в состоянии. Выясните, что он хочет.

Полковник Карджилл мгновение слушал генерала Шейскопфа и вдруг побелел как полотно.

— Бог мой! — закричал он, и трубка выпала у него из рук. — Вы знаете, что он хочет? Он хочет, чтобы мы маршировали. Он хочет, чтобы мы все маршировали!

38. Сестренка

Йоссариан отказался вылетать на задания и с пистолетом на боку маршировал задом наперед. Он маршировал задом наперед, потому что то и дело оглядывался, желая убедиться, что никто не крадется за ним по пятам. Каждый звук за спиной заставлял его настораживаться, в каждом прохожем ему мерещился потенциальный убийца. Он не снимал руки с пистолета и улыбался одному лишь Заморышу Джо. Капитанам Пилтчарду и Рену Йоссариан сказал, что он свое отлетал. Капитаны Пилтчард и Рен вычеркнули его имя из списка бомбардиров, назначенных на предстоящий вылет, и доложили о случившемся в штаб полка.

Подполковник Корн беззаботно рассмеялся.

— Он не желает летать? Что вы, черт побери, хотите этим сказать? — спросил он, улыбаясь, в то время как полковник Каткарт отошел в дальний угол кабинета, размышляя над роковым смыслом фамилии «Йоссариан». — Почему это он не желает?

— Его друг Нейтли погиб в катастрофе над Специей, Может быть, поэтому.

— За кого он себя принимает? За Ахиллеса? — Литературная аналогия понравилась подполковнику Корну, и он решил ее запомнить, чтобы при случае повторить в присутствии генерала Пеккема. — Он обязан летать на задания хотя бы потому, что у него нет другого выбора. Возвращайтесь и скажите ему, что, если он не передумает, вы доложите о случившемся нам.

— Мы уже это ему сказали, сэр. Но он стоит на своем.

— А что говорит майор Майор?

— Он не попадается нам на глаза. Такое впечатление, что он вовсе исчез куда‑то.

— Хорошо бы действительно его… исчезнуть, — проворчал из своего угла полковник Кэткарт. — Тем же способом, как они… исчезли этого малого, по фамилии Данбэр.

— О, есть масса других способов управиться с майором Майором. — самонадеянным тоном заверил его подполковник Корн и, повернувшись к Пилтчарду и Рену, продолжал: — Для начала будем с этим Йоссарианом помягче. Пошлите его на пару дней отдохнуть в Рим. Может быть, смерть того парня и вправду его немного травмировала.

На самом деле смерть Нейтли не просто травмировала, а чуть было не стоила жизни Йоссариану, ибо, когда он сообщил тяжкую весть нейтлевой девице, та издала пронзительный, душераздирающий вопль и попыталась зарезать его ножом для чистки картошки.

— Вruto![22] — в припадке истерической ярости выла она, а он, заломив ей руку за спину, выкручивал кисть до тех пор, пока она не выронила нож. — Вrutо! Вrutо! — Свободной рукой она молниеносно хлестнула его по лицу, до крови расцарапав щеку, и злобно плюнула ему в глаза.